Матерная сказка

VOMBAT_13

.

Матерная сказка.

Пердупреждение.

Атеншин!

В наличии: русский попаданец, мегакрутой как всегда, песни, промежуточный патрон, командирская башенка, советы Сталину, да и — всем подряд — "Как нам обустроить мир", псевдофилософия, мистика, пафос и превозмогание, а также — многое другое, не менее бредовое.

Тупые шутки в стиле Петросняна, солдатский юмор, сопли, шизофреничное самокопание и квасной (клюквенный) патриотизьм — также присутствует. Кроме этого, в наличии — чернуха, пошлость, сексизм и мужичий и великорусский, имперский шовинизм, нетолерантность, расовая и половая нетерпимость к 'радужным' недоумкам, хамство, нецензурная и сленговая лексика.

Ахтунг! Множество ошибок, неточностей и нелогичностей. Эксперты одобрят.

Написано — быдлом, для — быдла, по — быдлячи (Перевожу с 'маасковского манагерского' — на 'провинциально-русский' — написано простым русским мужиком — для настоящих русских мужиков — по-свойски, по-мужски. Перевожу на 'конкретный и реальный' — конкретный рассказ пацанчика с раёна для реальных пацанов — от души, для души, душевно, в душу!)

Потому личностям с истончённой психикой, дерьмократам, либерастам, шовинистам, майданутым и прочим особям с нетрадиционной моральной, этической и психологической ориентацией — категорически не рекомендуется. Прошу поберечь свои жидкокристаллические неустойчивые душёнки и натруженные пуканы.

Это — для сильных духом соотечественников, уверенных, что это — наша земля! И другой Родины для нас — нет!

Необходимое пояснение.

Ввиду того, что я не исследователь антропоморфных сообществ, то не ставил перед собой задачи документальной фиксации особенностей существования разных форм разумной жизни. Я — сказочник. Моя задача — рассказать историю. Именно поэтому всё, что можно — приводиться в переводе, если я этот перевод — знаю. И даже то, что переводить не принято — имена собственные, названия, непереводимые словосочетания, игра слов. Если буквальный перевод невозможен, я подбираю близкие по смыслу устоявшиеся в русскоговорящей среде аналоги.

Делается это мною осознанно, для облегчения восприятия описываемых событий. С этой же целью словесные фразеологизмы и единицы счисления, в том числе — единицы времени и мер расстояний, веса, объёма и т.п., подогнаны под привычные значения для мыслящих по-русски читателей 21-го века.

Моя цель — читатель, завёрнутый в любимый плед на любимом диване с любимым напитком в руке, погрузившийся в описываемый мною Мир, а не сидящий с кипящим мозгом за столом с калькулятором в руках.

Я живу — здесь и сейчас, и пишу для тех, кто живёт здесь и сейчас, про то, чего нет, не было, возможно — и не будет никогда. Не только для развлечения и отвлечения от опостылевшей обыденности, но и для того чтобы появилась возможность взглянуть на то, что происходит здесь и сейчас — под другим углом зрения. Отражая Вселенную — в капле воды.

Приятного чтения!

Ах, да, чуть не забыл! Это — фантастика. Сказка. Всё — выдуманное. Любые совпадения с реально существующими людьми, объектами или субъектами — даже не притянутые за уши совпадения, а навязчивые идеи и нездоровые мысли тех, кто совпадения эти — углядел. И притянул сову за уши на глобус.

Для особо упёртых конспирологов — повторяю — это — Вымышленный Мир. Фантастика. И — совпадение.

Знаю, бесполезно. Сове — больно. Потому некоторые очкоразрывающие имена и некоторые названия будут умышленно опущены или искажены. Иногда будет тяжко, но думающие на русском — разберутся, отыскав в кармане ключ от каламбурошной. Надеюсь. Кто не разобрался — помните — сказка!

Но! Сказка — ложь, да... Да вы и сами помните.

Вот теперь — приятного чтения!

Аннотация.

Сказка.

Обычно, сказка — добра и прекрасна. И — проста. Сказочно проста. В ней есть Герой — добрый молодец, иногда он — Иванушка-Дурачёк, но чаще — Иван-Царевич. В ней есть ярко выраженный антагонист — воплощение Абсолютного Зла — Кощей Бессмертный или Змей Горыныч, вовсе — нелюдь. И Зло это — за горами, за лесами, за Тридевять земель. И Героя ждут друзья-товарищи, меч-кладенец, скатерть-самобранка и другие необходимые сказочные вещи из сказочного рояля в сказочных кустах. И ждёт его — дальняя дорога, полная трудностей и преодоления, битв и подвигов. А в конце пути его ждёт яйц... Победа и Главный Приз! Царевна-... Лягушка, Несмияна или прочая — зависит от диагноза Героя и его вкусовых предпочтений. Но, ждёт — непременно! И — полцарства в придачу. Какая-нибудь 'в-на-окраина' Царства побеждённого Зла и Абсолютного Тоталитаризма.

И это делает сказку — чудесной.

А если Герой — не Иван, не царевич и вроде даже не дурак, хотя им и прикидывается? Да ещё и вовсе героем себя не считает? Если Абсолютное Зло — никак не выражено и не проявляется явно? А тем более — яростно отказывается признавать себя Злом, тем более — Абсолютным, утверждая, что всё это — 'фейк' и россказни проплаченных сказочников? И как раз оно, Зло — воплощение добродетелей? Сказка ли это? Или опостылевшая серая обыденность каждодневной реальности, полной мелких забот и проблем, запутанных человеческих отношений и заморочек? Особенно — заморочек!

Как будут выглядеть герои и антигерои сказок, мифов и легенд в этом Обычном Мире? Кем они будут? Какая это сказка?

Это будет очередная, обычная, заурядная мрачная сказка. Матерная сказка.

Сказка про Замороченный Мир.

Матерная сказка.

Введение.

Свет тусклого пасмурного неба косыми лучами едва проникал через высокое зарешеченное окошко в это казённое помещение, крашенное унылой казённой краской в соответствии с унылыми казёнными стандартами. За старым, но ещё достаточно крепким (совковое наследие) столом ждал, пребывая в унынии Александр Сергеевич Бабаев, известный также как — Бабуин. Был он высок, 3-5 см не достигая двухметрового рубежа, но из-за своей характерной привычки сутулиться, ходить на полусогнутых и характерно изогнутых, расставленных ногах, не поднимая головы, смотря на мир исподлобья — казался на десяток сантиметров ниже своего роста. Кроме этой походки он имел ещё и привычку по-обезьяньи сгибать и растопыривать по-обезьяньи длинные волосатые руки и скалиться острыми выраженными клыками и сколотым резцом. Именно — скалился, а не улыбался, потому что легко впадал в ярость, очень легко переходя из постоянного состояния 'ледяного бешенства' в его горячую фазу злой обезьяноподобной собаки, начинал лаяться, мог и — кинуться с кулаками.

Потому, собственно и — Бабуин. Да и созвучная фамилия способствовала.

Александр Сергеевич выглядел унылым. И всё этому способствовало, навевало. И место его нахождения, и покраска стен, и погода за стенами СИЗО, и абсолютный туман над его будущим.

Но, Бабуин лишь выглядел унылым. На самом деле он был спокоен. И уверен в себе. Он просто ждал. Он, теперь, умел ждать. Он терпеливо наблюдал за сменой дня и ночи, сменой сезонов, до того момента, когда 'ожидание' станет 'полным'. Сейчас оно 'полным' не было. У Бабуина не было полного 'понимания'. И у людей не было 'полного понимания' его, Бабуина. А значит 'ожидание' — продолжиться.

Открылась, с соответствующими характерными сопровождающими звуками, казённая дверь, запустив в полумрак камеры двух казённых людей, на которых задержанный даже голову не поднял. Для него это были лишь очередные два 'казённых' человека. Потому он не обратил внимания, что эти два человека переглянулись. Крылья носа одного из них заходили ходуном. Но, 'картина' запахов помещения не соответствовала 'картинке', передаваемой глазами. Не было характерного запаха затхлого тела, уже более полугода содержащегося только в одиночных камерах с соответствующими удобствами.

Они поздоровались, представились. Один назвался полковником, другой — майором. Лишь тогда Бабуин посмотрел на них, слегка удивляясь, что такие молодые, возраста самого Бабуина — нет ещё и тридцатника, ну, плюс/минус — в высших офицерских чинах. Да ещё и госбезопасности!

Майор предложил курить, положив на стол пачку сигарет с фильтром, пододвинув пепельницу. Бабуин отказываться не стал, с явным удовольствием затянувшись.

— По нашим данным, — начал полковник, — вы, Александр Сергеевич, бросили эту вредную привычку.

Бабуин лишь пожал плечами. Он, прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула, с явным удовольствием курил.

— Как видите, — подхватил майор, — у нас нет никаких бумаг, нет диктофонов. Мы хотим просто поговорить. Не под протокол.

— А что не поговорить? — пожал плечами Бабуин, — С хорошими людьми? Это помогает скрасить ожидание. И — наполнить его. Давайте поговорим. Так как мне о вас ничего знать, как говориться 'не положено', то говорить, очевидно, буду я.

— Сейчас принесут чая, — кивнул майор. — То есть, вы согласны на сотрудничество.

— Нет, — усмехнулся Бабуин, скрыв лицо в сигаретном дыму, — Я согласился поговорить.

— Правду — расскажите? — спросил полковник.

— Правду? — удивился Бабуин, поёрзав на стуле, — Не знаю. Я не знаю, что — правда, а что — нет. Я лишь расскажу, как оно было. Или — как я это видел. Наверное, это разные штуки. Не зря же у вас говорят — 'врёт, как очевидец'. А уж вы, государевы люди, сами решите, что — правда, а что — не очень.

'Государевы люди' при этих словах ощутимо вздрогнули, вызвав очередную усмешку Бабуина.

— Так он вас всех, скопом, называл. Иногда — просто 'Государем'.

— Вот о нем и давайте поговорим, — кивнул майор.

В это время внесли парящий чайник, поднос с пачкой печенья, сахарницу и жёлтую коробку пакетированного чая.

— Конечно, о нем, — кивнул Бабуин, — не обо мне же. Кто я? Я — просто Сашка Бабуин. Что про меня говорить? Жил, болел, помер. Вот и весь рассказ. Остальное — малозначимые подробности.

— Как вы с ним познакомились? — спросил полковник. Видимо, в их распределении ролей вопрошающим должен был быть майор, но наливать чай задержанному и нижестоящему вышестоящему — вовсе западло. Майор как раз и 'замучивал' чай. Не спрашивая — насыпал каждому столько сахара, сколько надо было. И пакетик 'полоскал' в чашке именно столько, сколько надо было.

— Как познакомились? — задумался Бабуин, — Да, собственно, так и познакомились. Умер я. Почти. Он и пришёл.

Пока майор проводил 'чайную церемонию' все смотрели за его манипуляциями, повисла тишина. Вот, наконец, майор уселся на своё место и сразу же спросил:

— Поясни... Извини, могу к тебе на 'ты'? Мы же почти одногодки.

— Да? — улыбнулся Бабуин своими пухлыми губами неправильной формы, вновь показывая неровные, крупные и острые зубы, да вновь показав сколотый наискось резец, — Я — не против. Это казённое 'выканье' самого угнетает. Хотя, подозреваю, для этого оно и введено. Так мы и познакомились. Я же самоубийца.

Бабуин утрамбовал окурок в пепельницу, достал ещё одну сигарету, закурил, отпил чая, кивнул, прищурившись:

— Бывает же так, что весь мир — не мил? Когда всё так достало, что даже выть уже не хочется. Когда свет свернулся даже не в овчинку, а в овечий глаз. Когда 'скоро рассвет, а выхода — нет'. Ощущаешь себя даже не загнанным в угол зайцем, а вовсе — упавшим в колодец. Просто — тонешь. В отчаянии. Потому как прекрасно осознаёшь, что в этот колодец безвыходности ты свою жизнь загнал сам. САМ!

Бабуин вновь криво усмехнулся сколотым зубом.

— Утягивая в бездну отчаяния за собой и тех, кто рядом. Всё плохо! И ничего уже не изменить, не исправить!

Бабуин замолчал, опустив глаза, пил чай.

— Сейчас понял — когда говоришь... Да и вообще — сейчас — не так. А тогда — так накрыло меня, что жить не хотелось. А ведь я ещё и алкаш. Хронический синяк. Заливая синькой любую дурь, какую мог достать. Тогда я опять ужрался до чёртиков, 'тремя сапогами' залив очередное 'колесо'. Видимо, мне пришла тогда в голову 'гениальная' идея — удавиться в чаще лесной. Чтобы меня не нашли.

Бабуин замолчал, закурил, смотря как клубиться сизый дым в лучах падающего из окошка света. 'Казённые' тоже молчали. Потом они переглянулись, майор кашлянул и сказал:

— Не первый раз.

Бабуин поправил рукава, закрывая частые поперечные рубцы на запястьях.

— Да. Не первый раз. И черти ко мне приходят не первый раз. Самые разные, не всегда рогатые и бородатые. Как-то мне с перепоя жена показалась страшной ведьмой. Я её так отделал, что она в больницу слегла. Соседку чуть на вилы не поднял. Об её мужа эти вилы и сломал. Так что я — тот ещё перец. Назвал бы себя 'чёртом', как раньше, но он сказал, что это — неграмотно. Лучше бы они на меня в ментовку заяву за мои выкрутасы накатали. Сидел бы, не парился. Глядишь — образумилось бы всё как-то.

Но 'казённые' видимо были не расположены строить предположения. Их интересовало другое:

— Так как вы познакомились?

— Я и говорю — забрался я в чащу леса. С перепоя мне та посадка показалась непролазной чащей. И на собственном ремне — удавился. И тогда пришёл он. Махнул своим мечом, срезая меня с виселицы.

— Мечом? — переспросил полковник.

— Ну, да. Тем самым, который мы потом сломали.

Офицеры — переглянулись.

— Мы были там, — заявил майор, — Имеется протокол следственных действий. Обрывки ремня и твои следы чётко читаемы. Других следов — нет.

— Он умеет ходить удивительно бесшумно. При его-то росте! Не меньше меня. Может и выше. И не легче моего центнера.

— Ремень — порван. Не разрезан, не перерублен — порван. И ветка — обломлена. Это всё говорит нам об удивительно незадачливом самоубийстве, но не о спасении.

— Какая разница? — равнодушно пожал плечами Бабуин, — Как и что — было? Мне, как бы, не до этого было. И так был как в глубокой.... Колодце. Ночью. Безлунной. Даже проблеска света — нет.

Бабуин некоторое время смотрел в стол, качая головой, покачивая давно не стриженными и не мытыми русыми волосами, которые уже начали завиваться.

— Я вообще сначала подумал, что он — чёрт. Что меня опять торкнуло. Тем более что он нёс какую-то тарабарщину. Как, гля, поп в церкви. Вроде и по-нашенски, а хрен что разберёшь! Или эти, хохлы незалежняные. Тоже — тыр-быр. Слова-то — наши. А выговор — не разберёшь. Естественно, я его послал.

'Казённые' молчали.

— Так и сказал ему — 'изыди, нечисть!' А он меня так вот легонько ткнул в лоб. Я и протрезвел враз.

'Казённые' едва заметно кивнули.

— Мне ещё хреновее стало. Я же и пил, чтобы, нахер, забыть всё! Махнул я на него рукой и пошёл. Я уже трезвый был, узнал, где нахожусь. А он — за мной. А мне — плевать. Вот за мной он и притащился ко мне. Так вот и стал у меня жить.

— И как ты к нему обращался. Как он себя назвал?

— Говорю же, если он себя и называл, то я это тыр-быр не осилил. Я его назвал — Колян.

— Почему 'Колян'?

— А почему — нет? Это потом уже оказалось, что он, правда — Колян. Что знает тропинки заветных полян. Ну, что вы? Из 'Реальных пацанов'. Ну, Колян?

— Это сериал такой, развлекательный, — пояснил майор полковнику. Потом пояснил для Бабуина, — Мы не смотрим телевизор. Некогда.

— Понимаю, — Кивнул Бабуин, — Наша служба... и всё такое. И порой — не видна.

— В этом как раз смысл, чтобы — не видна, — согласился майор, — Ещё чая? Раз уж так хорошо пошла работа. Беседа у нас будет долгой. Успели вы с Коляном покуролесить.

— Так получилось, — вздохнул Бабуин. Потом усмехнулся, — Гражданин начальник, мы не хотели! Не виноватая я! Он сам пришёл!

Офицеры понимающе улыбнулись, давая знать, что оценили шутку. Только вот глаза их говорили, что им — не до шуток.

Замороченный Мир.

Часть 1.

Следы невиданных зверей.

Глава 1.

Обезьяна.

— И ты даже не спросил у него документы?

— А я похож на пэпээсника? Да, я — синяк! Конченный! А у вас — даже ППС в чёрное переодели. Как эсэсовцев! Оккупанты!

'Казённые' закаменели лицом. Потому Бабуин зачастил:

— Много вы видели, чтобы синяки у своих случайных собутыльников документы проверяли? Вот и мне было не до этого...

Противный зуммер телефона заставил Бабуина продрать глаза. Просыпаться по будильнику и идти на работу была ещё одна его вредная привычка. Скребя руками по волосам и щетине под подбородком — 'умываясь', он вышел во двор, 'до удобств' и столкнулся там с высоким парнем, с щелчками раскалывающем почерневшие столетние чурбаки топором, о существовании которого Бабуин даже и не вспоминал.

Санёк открыл было рот для закономерного вопроса: 'А ты кто, собственно, есть такой'? Но, организм ему подсказал, что есть более неотложные вопросы. Безотлагательные. А когда он вышел из индивидуального уличного кабинета, то рассмотрел на лоснящейся спине незнакомца следы, которые не могли быть ничем иным, кроме как ужасными шрамами от страшных ран. Потому Бабуин молча прошёл мимо, сторонясь. Ему очень не хотелось чтобы его и без того лопающаяся с похмелья голова щёлкнула под тем чёрным топором, как чурбак.

Найдя мобилу, Санёк присвистнул и заторопился. Вылетев из дома, он бросил взгляд на незнакомца, остановился, но махнув рукой, побежал на остановку. Он и так опаздывал.

Остановка была почему-то пустой. А так — не бывает. Должна стоять толпа работяг и бюджетников, спешащих на отбывку своей трудовой повинности. Санёк сбился с бега, чтобы ущипнуть себя. Потому как всё это начинало походить на какой-то бредовый сон.

Услышав смех, Бабуин обернулся.

— Санёк! — смеялась Анька, — Никак на работу спешишь? А 'магазин' закрывать не пробовал?

Ничуть не смутившись, Бабуин застегнул молнию на джинсах.

— Проспал что ли? — кричала Анька, выплеснув на дорогу воду из тазика через забор.

Санёк не ответил. Во рту — как коты наклали, разевать его не хотелось. Автобуса всё ещё не было видно, потому Бабуин перешёл на шаг.

— Что, у завода дела в гору пошли? — спрашивает Анька, повиснув на заборе, прижимаясь к штакетнику своей полной грудью скрытой лишь символически — одной растянутой майкой.

— Ага! — оскалился Бабуин, — Как же! Дождёшься от них!

— А что же это ты в субботу на работу бежишь? — лукаво стрельнула глазками Анька, поправляя волосы запястьем.

Бабуин будто на стену налетел. Суббота! Так вот почему остановка пуста! Кто куда поедет в 6.00, в субботу? Из него вылетело матерное построение. Анька рассмеялась, поняв, что Санёк заплутал в днях недели.

— А ты что в такую рань тут? — спросил он, потирая горло, скрепя щетиной.

— Своего на рыбалку провожала. Не уснула больше. Вот, постирушки устроила. Похмелить?

— Похмели! — мотнул головой Бабуин.

— Заходи! — пожала плечами Анька и пошла к дому, покачивая бёдрами в растянутых трениках.

Бабуин аж утробно зарычал, чуть ли не бегом устремляясь за соседкой покачивающей кормовой плотью.

От Аньки Бабуин выходил, 'задами', чтобы без 'палева', уже в изрядном облегчении. Изрядно облегчившись. Он даже головой покачал, вспомнив, как она на него накинулась. Словно изголодавшаяся! Огонь, а не баба! Такое...! Такое! У Бабуина даже дыхание перехватило. Такого жена, холодная, как малосольная селёдка, себе никогда не позволяла, дура!

Везёт же дуракам! Это Бабуин подумал про соседа. Такую девку боевую себе отхватил! А сам — не справляется. Приходиться Аньке на стороне прихватывать. Так вот, на бегу, спехом, заглатывая, как голодная собака! Заглатывая! Чувствуя, как опять жар разливается по телу, Бабуин улыбнулся.

И улыбка его съёжилась, он резко встал, будто на стену налетел, чертыхнулся. Узнал свою машину.

— Помянешь чёрта — она и явиться! — пробурчал Бабуин и хотел 'сдать назад', но потом подумал: 'Да какого чёрта?!'.

И пошёл вперёд.

Марина, его пышная бывшая, и не смотрела по сторонам. Сидела за рулём, курила в открытое окно, копалась в телефоне. Бабуин оскалился — опять новый телефон. Дорогой, наверное! Вон, какой! Один экран. Без кнопок. Экран — с ладонь! Понятно, чем она занимается в этих её командировках, шкура! И опять, наверное, собралась шкуру потереть с этим её, полусладким. Или — с другим. Очередным. Командировка — называется! Ревизию они проводят, как же! Знаем мы эти ревизии! А дочку опять на него спихнёт! Про это она не забывает! Как не забывает и заявы кидать в ментяру, что он деньги 'от дочери' скрывает. И не платит алименты их с шабашек. Не от дочери! А от тебя, шкурка толстая!

Разводились они нехорошо. Через суд. Суд длился долго. Так долго — весь срок суда — Бабуин 'в сухом завязе' высидеть не мог. Потому и квартира, и машина, и всё, вообще — всё — осталось за ней. А сам Бабуин — чемодан — материн дом. С отдельным кабинетом во дворе, без водопровода и с печным отоплением, газ — только из баллона. И с протекающей крышей.

— Чё тебе? — грубо спросил Бабуин.

— Гля! — сморщила одутловатое лицо Марина, махая пухлой наманикюренной рукой перед лицом, — Уже похмелился!

— А то! — оскалился Бабуин, — Тебя, что ли, ждать буду?

— Это ты не упустишь! Ты бы так в семье поспевал, как за рюмками, да за юбками бегаешь!

— Тебе-то что? Мы — в разводе! Иди к раку!

Марина — вздрогнула, опустила глаза, пряча их за наложенными ресницами, сверилась с часами, нажатием кнопки зажигая экран.

— В командировку мне надо.

— Кто бы сомневался! — усмехнулся Санёк, — Новый телефон, смотрю. С этой 'командировки' — что привезёшь? Триппер?

— Пошёл ты! — взвизгнула бывшая, хватаясь за ключи зажигания.

— Пап! — услышал Бабуин, — Хватит!

— Конечно, солнце моё! — голос Санька сразу же изменился, он открыл заднюю дверь, помог дочери выпутаться из ремней детского кресла, подхватил девочку на руки.

И закрывая, с силой, дверь ногой. Машина взревела сразу же. Бабуин хотел пнуть машину в задний стопак, но не попал, зато чуть не упал вместе с дочерью. Потому он опустил дочку на землю, взял её ладошку в свою ладонь, в другую руку — сумку, повёл девочку к покосившимся, не закрывающимся (и не открывающимся полностью) воротам.

— Гля, а ты к?!.. — закричал было Бабуин, совсем забыв о существовании своего гостя, но вспомнив — осёкся.

— Пап! А это кто? — тихо спросила девочка, дергая отца за руку.

— Даяхерегознает! — выпалил Бабуин, с ужасом пятясь — гость шёл прямо на них.

— Здравствуй, дитя! — сказал он, — Не следует бояться меня. Я не сделаю тебе дурного.

— Хорошо, — легко согласившись, кивнула девочка, отобрала сумку у впавшего в ступор отца и потащила её в дом, — Пап! Я есть хочу! — сообщила она уже с порога.

— Ага! — отозвался Бабуин, но закашлялся, задыхаясь, — Сейчас! В магаз метнусь... Гля!

Как идти в магазин? Оставить дочь с этим дремучим чудовищем?

— Дремучим чудовищем? — переспросил майор.

— Ну, сам подумай. Мне тут полегчало, слегонца. Анька меня же 'подлечила'. И вот я и обратил внимание. Он в сапогах. Каких я не видел никогда.

— В каком смысле?

— Когда вы в последний раз видели обувь не на резиновой подошве? Вы-то, может и видели. А мы, народонаселение, быдло 'на раёне', которое отоваривается у рыночных челноков чинайским бросовым ширпотребом... Одним словом — кожаные сапоги на нерезиновой подошве. Сапоги не новые, а изрядно обмятые. Кто из мужиков у нас в сапогах, да не в кирзачах, не в берцах, не в резиновых чёрных гандолах, а в крепких таких сапогах? А, кроме того — кожаные штаны. И не как у этих, любителей друг друга плёткой выпороть, да под хвост поевроинтегрироваться, не глянцевые, а просто — штаны, но — кожаные. И пояс. Не ремень, как у нас любят. Никаких петелек, не офицерский, как менты ходят. А такой... во! Кушак! Или — нет? Одним словом — широкий такой, весь в каких-то бляхах, кольца на нём, для зацепа. Да такой ремень сам по себе — дороже машины, что суд Маринке присудил! И куда дороже моего дома! Я-то знаю! Я участвовал по юношеской дурости в этих реконструкциях. Мы тоже рядились под средневековых дружинников и варягов. И это, гля, пипец как дорого! Сделать похожим — дорого! Рыцаря какого-нибудь ордена, крестоносца — вообще неподъёмная задача! Потому — варяги. Они — попроще. Можно кое-что из обыденного подогнать под нужную эпоху. А это — не сделано похожим. Это — настоящее! Уж нож на поясе вот такого размера! А рукоятка! А из чего и как набрана? А жёлтые нитки, которыми прошит пояс! Кто золото в кройке и шитье использует? И давно ли? Именно — золото! Бронза — тусклая, а латунь так не растянуть! Латунь слишком хрупкая!

— Но, почему дремучее чудовище? Если золотом пояс прошит, если ты знаешь цену всему этому — почему именно 'дремучий'?

— Ну, 'дикий' — лучше? Вы видели легкоатлета в его пиковой форме? Не бегущую на 5 кэмэ лошадь, а кольцевика, например. В лучшей форме, перед крупными соревнованиями? Разнесённые плечи, набор ремней под кожей. Завязанных узлом! Да и та же лошадь! Не которая в стойле стоит и спит на ходу, а скаковую? Как у неё мышца играет под кожей? Ни грамма жира! И этот — такой же! И шрамы! Следы рваных, резанных, колотых ран! И ни одной стёжки швов!

'Казённые' — переглянулись.

— Так что я — тупо испугался! За себя, за дочь. А этот подходит, смотрит на меня глазами... Знаете на что похоже? Будто я заглянул сразу в два ствола Пэкаэма! Такие же дырки смерти за сталью среза ствола!

— Судя по тому, что ты тут сидишь — ничего с тобой не случилось. А если судить по дальнейшим событиям — он ещё и доверие к себе внушил.

— Верно подмечено. Именно — внушил. Прицеливается мне прямо в душу двумя стволами. И что-то говорит. Слов я не воспринимаю. Но, страх — пропал. Я почему-то стал знать, что он — друг. Как-то так!

— А что было дальше?

— Не знаю, — пожал плечами Бабуин, — Когнитивный диссонанс произошедшего был слишком велик. Мне надо было срочно 'потерять сознание'. Но, так получилось, что я не малодушная мамзелька, а — Бабуин. Само по себе сознание как-то не терялось. Меня и бить надо очень сильно по голове, чтобы вырубить. Пришлось вводить себя в бессознательность — внешним воздействием.

Когда имеющий вид 'гопаря с раёна' Бабуин сказал 'когнитивный диссонанс', 'казённые' слегка улыбнулись. Они знали, что вид и манера разговора Александра Сергеевича — игра. Игра очень натуральная. Потому как именно таким он был буквально вчера. Но, не сейчас. И рассказывая, последовательно, о тех событиях, он разом был и Александром Сергеевичем Бабаевым, сегодняшним, и — Саньком Бабуином. Отсюда такая манера построения его рассказа. И его — умолчаний. И акцентов на том, что было недосказано, как объяснение причины — почему он не мог 'соврать, как очевидец'.

Пришёл в себя, относительно, конечно, Бабуин в незнакомом ему месте. Но, к этому было не привыкать. Он скинул с себя ляжку какой-то бабы. От неё нехорошо пахло. От него самого пахло тем же, отчего Саньку стало ещё дурнее. Но, будто садист, он осмотрел её. Потёртое бельё, просто стонущее от необходимости его постирки, такое же потёртое и дряблое тело, сальные волосы и губы, раскиданные по серой подушке. И побежал до санузла, благо квартира была типовая, не заблудишься. Обнимая вонючую раковину, коричневую от въевшейся ржавчины, пытаясь разом и отмыть себя, и не упасть, и сдержать позывы тошноты, от чего снова выворачивало, Бабуин вспомнил, что просто-напросто бросил дочь один на один с незнакомым дикарём. От горечи досады на самого себя, его опять выворачивало наизнанку, будто душа его хотела сбежать из его тела. Вместе с желудком.

Устав бороться с грязью, он просто решил покинуть это место. Отложив борьбу с грязными последствиями — на 'потом'. Перевернув какое-то тело в спущенных труселях и порванной майке, он достал свои джинсы, начал их напяливать на себя, но не преуспел — не удержал равновесия на одной ноге. Лежа на полу, оказалось, проще одеваться.

Дверь в квартиру была похожа на крышку обувной коробки, но разом и с замком на двери, и с брючным ремнём, Бабуин сразу справиться не смог. И тут, в дверях его и перехватила эта шмара.

— Ты разве уходишь?

Её потуги в кокетливом заигрывании были похожи на ужасную пародию самого отстойного фильма. Её пропитое лицо, похожее на морду зомби, такое же 'румяное', с размазанной косметикой, пошло размазанной алой помадой, в перемешку с коричневым зловонием вокруг рта, пустые рыбьи глаза, в которых не было никаких мыслей и желаний, хотя руки её ухватились за штаны Бабуина, в стремлении к его так и не застёгнутой ширинке.

На Санька накатило такое отвращение, что последнее тление рассудка погасло. Он ударил её. Наотмашь, тыльной стороной ладони.

Вообще-то он не бил женщин. Ему, с его ростом, весом, реакцией и поставленными в ДЮСШ рефлексами КМС по боксу, с его слабой восприимчивостью к боли, единоборство с любой женщиной было — низкой подлостью. Женщин он не бил. И пьяных — тоже. Пьяных женщин — тем более.

Она завизжала. Схватившись за лицо, согнувшись пополам. Бабуин не удержался и ударил с ноги, снизу, в живот. Её аж подбросило, визг сменился бульканьем — её рвало.

— Ты! Мою жену! — захрипело тело с половой тряпкой на ногах вместо трусов.

Хрустнула бутылка, осколки стекла с горлышком бутылки тело держало как боевое оружие. Бабуин не испугался. Почти никак не среагировал на 'розочку'. От боязни острых опасных предметов Санька избавили ещё в армии. Он вообще не думал об этом. Сработал рефлекс. На выпад острыми гранями он привычно 'сработал' корпусом, убирая голову с линии удара, и так же рефлекторно встречным ударом впечатал кулак, так же автоматически, в подбородок нападающего. Тело хрюкнуло. Падало оно уже действительно — телом. Мешком.

Наконец, поддались оба замка. И джинсовый, и от входной двери. Уходя, Санёк так хлобыстнул дверью, что с притолоки посыпалась сапуха.

Ночью был дождик, лужи дырами пятнали асфальт, яркое воскресное солнце из луж — выжигало глаза. Было свежо, пахло чистым воскресным городом. Как в детстве. Как на первомай. От этого становилось ещё противнее. Бабуин смердил, а город был до тошноты — свеж, радостный и праздничный. Аж жить не хотелось!

— Гля! Чтобы я! Ещё! Хоть грамм! Никогда! Гля-буду! Лучше меня два негра-киборга-ретранслятора в корму евроинтегрируют, если не сдержусь!

И щёлкнул ногтём большого пальца по сколу зуба. 'Зуб даю!' Тот самый. Уже — сколотый.

Он почти бежал. Прямо по лужам. Грязнее быть уже было невозможно!

А ведь когда-то Санёк Бабуин — звучало громко 'на раёне'. Когда-то. Во времена вишнёвых девяток, золотых цепей навыпуск, чёток, печаток, стрелок и разбора непоняток. А потом была армия. Южный горный край большой больной страны, расползающейся по швам. Забавные чернявенькие люди с необычным говором.

Там было непросто, но понятно. Привычно. И в чём-то даже проще, чем до армии. Армейские порядки Бабуина вовсе не напрягали, надо лишь привыкнуть и проникнуться. Там были нормальные пацаны, ставшие — своими, родными, как — братья. Были и черти. Но их держали в загоне. Там было проще.

А когда его выперли из армейки на гражданку, оказалось, что ему нет места в этом мире. Он не узнавал страну, в которую вернулся. Его пацанов — разбросало. Кого — куда. В основном — очень далеко. А жизнь тут как-то изменилась. Он пытался устроится в этой другой жизни. И не преуспел. А теперь он просыпается, вымазанный в говне, клоповнике, с чмырями, которых когда-то он и в упор не видел.

— Теперь я сам — чмо! — прорычал Бабуин, пнув валяющуюся на пути порванную коробку. Размокший под дождём картон порвался, кроссовок застрял в коробке, чертыхаясь и матерясь, Санёк исполнил танец безумия и досады, пытаясь освободить ногу.

Он пытался быть 'как все'. Нашёл хорошую девушку. Встречались. Когда надоело бегать туда-сюда — поженились. Устроился на завод. У неё родители 'в заводе' неплохо сидели. Не прогадали — дали им квартиру. В новом доме. Последние волны, последнее эхо 'совка'. Это когда предприятия достраивали долгострои, начатые ещё 'при совке', при бровеносце, и выдавали жилплощадь собственным работникам. Не всем, конечно. И не просто так. Впрочем, как всегда. Не подмажешь — не поедешь. Не там подмажешь — не туда поедешь.

Оказалось, что жизнь в режиме дом-работа сводила Бабуина с ума. Маринка знала, что встречаясь с ней, Санёк иногда заваливал и других девок. Бухать он и не прекращал. Никогда. Изменялась только интенсивность бухича. Поддать для аппетиту и крепкого сна, да ежепятничный загул, как оказалось — одно. А вот что началось, когда он стал заливать тоску 'Дня Сурка', заедая и закуривая всё это разной дрянью — другое. Когда он учил жену 'уму-разуму' — одно, а когда она загремела в больницу — другое. И её отец в больнице с множественными переломали — другое.

Развод. Плохой развод. Постыдный. Через суд. Где множество посторонних 'казённых' людей перетрясали подноготную Бабуина наизнанку. Смакуя и рассматривая его грязное бельё через лупу. Мерзко! Постыдно!

Он тогда, выходя из зала суда, пел, в пьяном угаре, что 'Свободен! Наяву, а не во сне!'

Свободен. И она — свободна.

Вообще-то, женщин он не бьёт. Заткнуть зудящий рот жене кулаком — не избиение же? Бей бабу молотом — будет баба золотом. А потом он узнал, что она спуталась на этой своей новой работой с тем прощелыгой. Начальничком её. Надо было бы, конечно, всё сделать по-уму. Надо было. Но, он — спорол горячку. Сначала, с горя — нажрался. Усугубив какими-то голубенькими колёсами. Пошёл 'выяснять' в алкогольно-наркотическом угаре. Конечно же, 'начальничка' он не нашёл. Сложно найти рыбу — в парке, а грибы — в озере. Так и он искал. Не там. Кто-то из знакомых привёз его домой. Жене он и 'предъявил'. На беду, тесть вступился за забиваемую насмерть дочь. А Бабуина сдержать — надо уметь. Тесть — не умел.

Свободен. Он — свободен. Как сопля в полёте. Свободен. Как говно в проруби — свободен.

Анька? Бежит, красота, сочная, аппетитная, будоражащая. Эх! Да ещё в этом сарафанчике! Прям, настроение штаны разрывает!

— Санёк! — страстно шепчет Анька, — Ты зачем того в дом пустил?

У Бабуина всё внутри — сжалось. Настроение, вместе с вожделением — скукожилось.

— А что такое? — нахмурился Бабуин, — Что случилось? Что с Дашкой?

— С Дашкой? — ахнула Анька, — Она там? С этим? Санёк, гля, ёкарный ты орангутанг! Ты о чём вообще думаешь? Как ты?.. — Анька аж задохнулась от возмущения, — Как ты не понимаешь? Он же — страшный человек! Ужасный!

— Разберёмся! — прорычал Бабуин, взяв Аньку за плечи, стиснув, приподнял, переставил со своего пути, как лестницу-стремянку, пошёл, набычившись, к дому, вбивая кроссовки в мокрый гравий.

Он влетел в дом. Дарья, как обычно, сидела на диване. Визжали её мультики из её нового планшета, ещё больше экраном, чем прежний. Бабуин закрутился на месте.

— Где? — прорычал он.

— Кто? — удивилась дочь, отрываясь от экрана, глянула на отца, поморщилась, — Ну и несёт от тебя, папашка! Ты в собачьей конуре ночевал?

— Почти, — махнул рукой Санёк, — Где он?

— Я не знаю, — пожала плечами Дарья, обратно уставилась в визжащую светящуюся пластиковую пластину, поёрзала, устраиваясь на старом, продавленном и прожженном окурками диване, потеряв к отцу интерес.

— Ты есть хочешь? — спросил Бабуин.

— Я — ела. Там, на столе — рыба. Поешь. Только сначала — помойся. Несёт от тебя.

Бабуин прошёл в кухню и замер. На столе лежала запечённая рыба. Белая рыба. Во весь стол. Дельфин — размером! Настолько большая и сочная, что съеденной дочкой часть — казалось просто щипком. Даже украденный бродячим дворовым котом кусок, с самого кота размером — щипком. Кот, обожравшийся, дорвавшийся до этакой рыбины — находился в прострации, отрешённо пытаясь заглотить ещё хоть кусочек невиданного богатства. Он вылетел из дома меткой подачей кроссовка Бабуина, достойной бразильского форварда, но даже не пискнул. Упал под забором, притих. Переваривает, наверное.

Выкинув пинком кота, не найдя загадочного гостя, Бабуин решил всё-таки привести себя в порядок. Вода в баке летнего душа была будоражуще холодной. Взбудораженный Бабуин залетел на кухню, чуть не потеряв полотенце, держа его на бёдрах обеими руками. Стоял, моргал, жмурился, морщился. Рыба не исчезала. Он потыкал её пальцем. И судорожно сглотнул — слюна переполнилась и чуть не потекла на пол.

Наевшись, Бабуин поймал себя на том, что похож на того безымянного кота, что шляется по дворам — сам в такой же прострации. Он залез на печку, завернулся в тулуп и — отрубился. Скрючившись, свернувшись, как тот самый кот, бубликом эмбриона. Во сне он плакал. На что его дочь — хмыкала.

Глава 2.

Мотылёк.

— То есть, ты считал его — опасным? — спросил майор.

— Высшей угрозой, что я ощущал! Вообще — когда-либо! — уверенно кивнул Бабуин.

— И ты ничего с этим не собирался делать?

— Собирался. Но. Не сделал.

— Почему?

— Раздолбай. Вот почему. А потом стало поздно.

— Что — поздно?

— Что-либо делать. Это как чума. Если вовремя не защититься — поздняк метаться. Ляг уже спокойно, да сдохни. Где-нибудь в тихом местечке, чтобы людям под ногами не мешаться. Лучше — сразу на кладбище ползти. По обочине. Чтобы проблем другим не создавать.

Бабуин вздохнул.

— Но, подобной мудрости в тот момент во мне не было. Я — долбодятел. Чувствовал нарастание тревоги, угрозы его присутствия, но, как мотылёк — летел на очаровывающий свет. Чтобы сгореть.

Проснувшись, Бабуин услышал голоса. Сильный, уверенный в себе, тихий, возможно от того ещё более внушительный голос загадочного гостя и родной голосок дочери.

— Ты любишь своего отца, Дара?

— Да, конечно. Он — хороший. Добрый. Глупый только. Обижает всех. Он не со зла. Он просто — неудачник.

Бабуин вгрызся зубами в пыльный, изъеденный молью ворот тулупа.

— А мать?

— Конечно же! Это же — мама! Она — хорошая. Добрая. Только — несчастная. Она постоянно плачет. Последнее время — без слёз. Она больше не умеет плакать слезами. Я за неё плачу.

— У тебя очень доброе и чистое сердце, девочка. Теперь я понимаю, почему именно тебя Она избрала.

— Кто — она?

— Я назову тысячу её имен, и ни разу её имя не скажу. Я опишу тебе тысячу её образов и ничего тебе про неё не поведаю. Она — всё. И — ничто. Она жизнь. Она — смерть. С неё всё начинается. И к ней всё возвращается.

— Ты — сектант?

— Не знаю. А кто это?

— Ходят такие. Убеждают людей, что есть Бог.

— А зачем людей в этом убеждать? Он — есть.

— Не факт.

— Да? Ну, не знаю. Я, например, знаю, что я — есть. Ты — есть. Вон, Светило на небе — есть. Я чувствую его тепло.

— Ты про Солнце?

— Солнце? Я запомню.

— Ты путаешь тёмное и тёплое, — очень серьёзным и важным тоном обобщила девочка, — Меня — можно пощупать. Солнце — увидеть. Ощутить его тепло. А Бога — нет.

— Как ты сказала? Не факт? Как я тебя пощупаю, если тебя не буду знать? Если пути наши разминуться? Если меж нами будут тридевять земель? Значит ли это, что тебя — нет? А человек, лишённый глаз и с рождения заточённый в подполе — познает ли он Солнце, его сияние, его величие, его тепло? Значит ли это, что Солнца — нет?

— Для него — нет.

— Ты удивительно мудра, дева. Благодарю тебя.

— За что?

— За урок. Я понял, как может быть, что Богов — нет.

— Богов? Так ты считаешь, что их — несколько?

— Ну, я знаком с несколькими. Я их щупал. Ощущал их сияние, величие и божественность. Я — точно уверен в их сущности.

— Везёт!

— Кто — везёт?

— Тебе — везёт. А какие они — Боги?

— Как тебе словами описать то, что чувствуешь душой? Они — Боги.

— Не убедительно.

Наступила тишина. Бабуин вылез из-под тулупа и тихонько выскользнул из дома. Весь свой путь до 'удобств' и обратно он качал головой, удивляясь тому, какие разговоры вели этот гость, что 'знаком с Богами', и его дочь. Неприятно сообразительная для своих лет. Бабуину было очень стыдно перед ней. За всё, что происходило у неё на глазах. Её считали дитём бестолковым. А это — не так. Диаметрально — не так!

Он так же тихо подкрался к открытому окну. Да! Низко! Подслушивать — некрасиво. Но! Жуть как щекотливо и любопытно!

— Тебе не нравиться здесь, — констатировал гость.

— Свинарник, клоповник, халупа и ночлежка пьяни, — вздохнула дочка, — Обычная вещь для бестолкового холостяка. Нет женской руки — сразу всё заговняют.

Бабуину показалось, что сказала это не его дочь, а — Маринка, его бывшая. Даже её голосом.

— И как быть? — спросил гость.

— Ну, — задумчиво протянула девочка, — Я слышала, что из любой проблемы есть два пути выхода. Изменить что-то. Либо измениться самому. Принять проблему, смириться с ней.

— Как я вижу, ты смерилась, что это — свинарник и клоповник.

— А есть варианты? — с вызовом спросила Даша, — Что я могу? Отец меня не слышит. Пьёт. Самой тут убираться? Зачем? Это его дом.

— Это твой дом.

— Его!

— Вот этот образ — кто?

— Бабушка. Её фотка. Говорят, я похожа на неё.

— Это — твой дом.

— Нет! Я — лишь маленькая девочка! Что ты хочешь от меня? Что я могу? — тон Дарьи возрастал с каждой фразой. Бабуин понял, что 'гость' бесил её. Только воспитанность девочки не позволяла ей послать его подальше.

— И ты смирилась, что ты — свинья и клоп?

— Что тебе надо, козёл? — вдруг закричала, заплакав, дочь.

Этого Бабуин уже не мог вытерпеть. Он рыбкой нырнул в окно, в ярости — выпрямился и... Замер. Под прицелом холодных глаз 'гостя'.

— А вот и ты, — спокойно сказал 'гость', — Хорошо, что ты пришёл.

— Убью! — прорычал Бабуин, не в силах даже пошевелиться.

— Возможно, — согласился 'гость'. И его тон стал нарастать, как прибой, с каждым словом-волной, — Но сперва — посмотри в глаза своей дочери. Всмотрись в глаза всех своих потомков! Они смотрят на тебя её глазами из грядущего. Посмотри, я сказал! И скажи им — за что ты их уничижаешь? За какие их грехи ты делаешь их подобными свиньям и клопам?

Бабуин весь покрылся 'гусиной кожей'. И не от холода. От ужаса.

— А теперь всмотрись в очи этого образа. И ответь всем твоим предкам, что зрят за тобой — почто ты сам оскотинился? Почто образ людской утратил? За что обрёк род свой на вымирание?

Бабуина затрясло.

— Бытие определяет сущее, сущее — мнимое! — голос 'гостя' бил Бабуина, как колокольный набат, — Сознание определяет бытность, но и бытность — сознание. Во что всматриваешься — в то и обращаешься. Когда вокруг грязь и тлен — и ты гниёшь. Изнутри!

— Я за водой! — тихо пискнула Дарья.

— Я сам воды натаскаю! — поймал её Санёк, — Ещё надорвёшься!

— Прописные же истины! — вздохнул Бабуин, — Все же их слышали. И не раз. Когда харя в говне — и сам говно! Я его убить был готов! Что меня же, моей же харей — да в моё же говно. Убил бы!

— Не убил, — констатировал майор.

— Полы мыл, — вздохнув, кивнул Бабуин, — и стены мыл. И всё — мыл. Этакая генеральная уборка получилась. С каким ожесточением я тёр, многолетнюю грязюку выводил! Будто грязь с души своей хотел простой тряпкой и водой смыть. Не смывается, щука!

— А этот?

— А он елозил по полам и стенам вместе со мной. Сказки всё рассказывал. Байки разные. Скучно не было.

— К сказкам мы вернёмся отдельно. Предупреждаю. Потому, постарайтесь припомнить все их во всей полноте.

— Как ты сказал? 'Во всей полноте'? Это его слова.

— Это — просто слова, — вмешался полковник, вставая и указывая майору на запястье, типа — время, — Не надо притягивать слона за хобот к кремлёвским курантам. До свидания, Александр Сергеевич!

— Здравствуйте Александр Сергеевич! Готовы продолжить наше общение? Или опять молчать будите?

— А что не поговорить с хорошими людьми? Тем более, что скрывать мне нечего. Ничего плохого, в общем-то, я не делал.

— Ну, это как сказать, — покачал головой майор, за что получил строгий взгляд от полковника.

— Однако с нашими коллегами вы разговаривать не стали, — констатировал полковник.

— Не стал. С теми — не буду. Они мне — неприятны. Один из них меня боялся. Не люблю, последнее время, трусов. Они, трусы — воняют. Неприятно. А второй — просто тупой. С ним разговаривать, что с пеньком. Собака — лучший собеседник. Больше поймёт.

Хохот офицеров немного ошеломил Бабуина. Они смеялись до слёз.

— Извините, — покачал головой полковник, промачивая вспотевшее от пота и слёз лицо, — Рассмешили. Нам не часто удаётся так посмеяться. Последнее время от поступков людей зубы болят. От скрежета.

— Но, следователей прокуратуры вы охарактеризовали удивительно точно. Только вот — они единственные, кто с вами согласился работать.

Бабуин помолчал.

— Не понимаю я — почему они так бояться меня?

Офицеры уклонились от ответа. В этот раз они пришли с блокнотами и какими-то папками. Хотя по-прежнему ничего писать не собирались. Только в этот раз они сверялись с блокнотами, будто там у них были намечены апрельские тезисы дедушки Лены, и иногда листали документы в папках, не показывая, впрочем, их Бабуину.

— Итак, в прошлую нашу встречу, мы остановились на том, что вы решили бросить пить и заняться очисткой, в том числе души, — напомнил майор.

— Не совсем так, — поморщился Бабуин, — Точнее — совсем не так.

— Понятно, — кивнул майор, — Сколько вы продержались?

— Я накирялся тем же вечером.

— А как же... — майор полез в блокнот, но Бабуин накрыл блокнот своей длинной рукой, свободно доставая через весь стол.

— Не надо, я и сам помню, чем я сам себя стращал. Каждый раз же так! Генеральная уборка мне вскоре наскучила. Вынося грязную воду, я встретил Аньку. Ну, как это бывает? Слово за слово, хреном по столу. Сидел, одним словом, я за её столом и душу изливал. Она мне подкладывала, да подливала.

— Всё, сдулся Бобик! — вздохнула Даша, вытирая пот со лба рукавом, — Не хватило его надолго.

Девочка изогнула ноги колесом, ссутулилась, наклонила голову, смухортилась, показывая клыки, растопырила локти и, ударив себя в грудь кулаком, прорычала:

— Бабуин! Главный в этом стаде обезьян!

— Первый шаг сделан. — Отозвался её собеседник, даже не улыбнувшись на очень точную пародию, — А первый шаг — самый трудный. Он ещё побежит по этой дороге.

— Думаешь?

— Уверен. Когда привыкаешь содержать себя в чистоте, приятно, конечно, с разбега бухнуться вновь в ту зловонную яму, из которой выбрался. Только зловоние это теперь начало ощущаться, начнёт свербить, донимать. И его не стерпеть.

— Анька — поможет. Смотри, как он за ней волочётся! Явно — ведьма! Она ведь ведьма?

— Ей до ведьмы — как тебе до Бабы Яги. За всю жизнь не добежать. Она лишь кое-что умеет. Ей хватает.

— Почему ты не остановишь её?

— Почему я должен останавливать её?

— Не должен?

— Нет.

— Я тебя ненавижу!

— Врёшь!

— Не вру!

— Врёшь. Не меня ты ненавидишь.

— И что? Не тебя. Слушай, а тебе не западло полы драить, как салаге позорному?

— Я не понял, что ты сказала, но смысл уловил. Разве поддержание Изначальной Чистоты Мира не главная добродетель человека? Разве противостояние Изначальному Безобразию — не высшее занятие для мужа?

— Понява, — с серьёзным видом ответила девочка, ополаскивая и отжимая тряпку.

Как только Бабуин увидел Аньку, подол её сарафана заполнил его сознание целиком. Он не осознавал, о чём треплется его язык, не заметил, как перемахнул через ограду. Дальнейшее он запомнил рванными картинками. И вот он уже за столом, поёт старую песню о том же:

— Да я знаешь кто? Я — Бабуин! Главная обезьяна в этом стаде обезьян! Ничё! Я соберу обратно своих ребят! Да мы! Да я! Мы же — ух!

И грозил кому-то кулаком. Анька — поддакивает, да — подливает. Да всё своё талдычит. Вот курица бестолковая! Да подавись ты этими грядками!

Вот она, ласково улыбаясь ему, проводил по его лицу ладошкой, толкает Бабуина на софу. Санёк чувствует, как слетают с него треники. Взметнулся подол её сарафана, почему-то накрывая Бабуина с головой. Стесняется что ли? Не хочет, чтобы лица её видел? Он чувствует её вес на своих чреслах. Неужели? Так вот — сразу? Ох, Анька! Ох, мастерица! Ох, оказывается, какая она плохая девочка! Сначала, конечно, суховато пошло, туговато, но потом — пошло-поехало! Бабуин утробно порыкивал, взбегая по этой горе удовольствия. А оказавшись на вершине, ослеп и оглох от вспышки взрыва прорвавшегося вулкана.

Следующая картинка — как Анька тормошит его, выталкивая из дому. Потому как 'её' должен уже вернуться с рыбалки. Бабуин на слабых, подкашивающихся ногах пытается идти. Чувствуя, как рот его растянут в глупой довольной улыбке. Он всё думает, какая Анька 'плохая девочка'. А с виду — не скажешь. Вот если бы Маринка не визжала бы при таком, глядишь и не заруливал бы Бабуин влево. Ну, Анька! Вот это 'опорожнила'! Аж ноги не держат! Во всём теле, в голове — приятный хрустальный звон пустоты.

С такой же слабоумной улыбкой он и пришёл домой. Босой. Без штанов. Так и плюхнулся в терраске, не сумев перешагнуть порог, с грохотом, будто упал шкаф. Глубоко вздохнув, Дарья принесла ему небольшую подушку, бережно подтыкнув её под голову отца, под его невнятное мычание, да накрыла его цветастым синтетическим пледом, прожжённым окурками.

— Так что, граждане начальники, можете меня презирать, — ухмыльнулся Бабуин, — Больше меня самого презреть меня — не сумеете.

— А как же ваша дочь и угроза от этого страшного человека? — спросил майор.

— А вот так! — оскалился Бабуин, правда — как бабуин, — Вот так! Нажрался, свинья — и хоть Солнце не всходи!

— Что было дальше?

— Дальше? Ничего. День Сурка. Будильник, аутизм умирающего от интоксикации недоумка, дорога на автопилоте на работу. Исполнение заложенной в спинной мозг программы мясным роботом, читай — мной, опохмел. Ещё опохмел. После обеда — не робот. Просто — кусок мяса. К концу смены меня растолкали. Душ, дорога на автопилоте домой. Пришёл, не глядя — что — пожрал, вылакал то, что добыл по дороге — труп. Будильник... И так — всю жизнь. Веселуха, гля!

— А дочь и Этот? — спросил майор.

— А они — были. Где-то там. На краю сознания. Всё сказки рассказывали. Про тридевя...

— К сказкам мы позже вернёмся. — Прервал его полковник. — Сейчас необходимо восстановить последовательность развития событий. С максимально возможной точностью.

— Да какие там события? Говорю же — заевшая пластинка. День за днём. Как один и тот же день.

— И всё же, постарайтесь вспомнить. Как этот оказался на территории завода?

— Ох, ёпте! Точно! Он же там был! Было-было! Дайте вспомнить, как, да — что? Чтобы 'с максимально возможной точностью'. Пожалуй, началось всё с того, что я, есесено, пьяный, докопался до Коляна, как он, собственно, собирается мне квартплату оплачивать? Ну, за аренду помещения? На что жить собирается? И как вообще видит своё будущее?

— Так и спросили?

— Или почти так. Смысл был такой. Я его, конечно, спрашивал ещё — кто он 'по-жизни', но он каждый раз отвечал по-разному.

— И что он отвечал?

— Что он, например, 'ходок'. Я ему — что я тоже ходок. По бабам. Тогда он объяснил, что он имел в виду, что он — путешественник. Бродит туда, куда Макар телят боится гонять. И гоняет там всякую нечисть. И так слово за слово, кулаком по столу — всё одно сказки получаются. А сами же сказали, сказки — после. И я ему — так же сказал — сказки — после. Так вот! Я его и спрашиваю за деньги. Он передо мной и высыпал на стол целую горсть монет. Золото, серебро, другая ювелирка.

Бабуин издевательски улыбается:

— Не-не, ребята, я не лох. Я — сварщик. Я металлы — на ощупь знаю. Приходиться. Что-то же не вариться. И проще пощупать, чем 'кишки' напрасно разматывать. Золото — тем более. Его не спутать. Одним словом — накрыло меня. Целая горсть нумизматики! Я не лох, хоть цены этому и не знаю, точной. Но, знаю, что — до хера! Только в тот момент меня больше заботило, чтобы серьёзные бродяги не прознали про этот ходячий 'Госхран'. А серьёзные ребята свидетелей оставлять не любят. Одним словом, с рыжьём нам хода нет — никуда! Даже если мы бы его перегнали в просто золото, переплавив, всё одно бы к нам бы пришли. Не братва, так ваши, безопасники. Я не лох, знаю, что служба ваша оборот золота плотно контролит. Одним словом, удалось убедить Коляна не светить рыжьё. Во избежание. Но, деньги — нужны. И хотя, с появлением Коляна по мясу и особенно рыбе проблем у нас не было... И ещё грибы всякие. Ягода. Свежая, как только собранная. В таких совочках, плетённых из ошкурённой берёзы. Точнее, из шкурок березовых. Почти как лапти.

Бабуин ждал, что 'казённые' переглянутся. Но, нет. Сидят, слушают. Подумаешь — весной ягода из поздней осени?! Эка невидаль! Он решил их ещё больше шокировать:

— Я его спрашиваю — откуда? А у него на руке этакий браслетик. Кожаный мешочек. Хитренький такой. Вот оттуда он и доставал всё это. Вот таких рыбёх, которых я не то, что не ел, а даже не слыхивал про таких. И остальное. Совсем как та Царевна-лягушка... или лебедь? Ну, не суть! Он мог в рукав спрятать, что угодно и такое же что угодно и достать.

— Это и была цель его визита на территорию завода?

— И чё? — Бабуин навалился грудью на стол, — Что, гля, оффшорную схему раскрыли? А? Да! Я — вор! Как и все остальные! Не надо мне тут ля-ля! Всё вы знаете! Что любой завод полон 'несунов'. Кто с чем работает — то и прёт! С того и живёт! Кто сам посыкивает — охране оставляет. Баш на баш. Они вывозят, сразу налом отдают. Я — сварной. Я пру электроды. Кто медь перетягивает — вообще хорошо живёт. Медь — дорогая. Сталь — ничего не стоит. Вот ты, майор, скажи — новость для тебя? Нет? А я даже знаю, почему не только не новость, а почему ничего с этим не делалось! По-серьёзному, окончательно, как вы, чекисты, можете, не прикроете всё это безобразие. Не стали? А почему? Потому как у нас всё через...

Бабуин решительно тряхнул головой:

— Нет! Вот все говорят — 'не по-людски!' Да через энто место! А я вот думаю, что как раз наоборот — по-людски! Тогда ведь какая главная проблема была у заводов? Думаете, быдло, гопарь, обезьяна, не знаю? Да! Я — Бабуин! Быдло, гопарь и обезьяна! Но, не дурень! Знаю, что верхам, оккупантам этим пендосским, власовцам буржуйским, надо было извести нашу промышленность — под ноль! Они породили, искусственно создали кризис недофинансирования. Просто осушили промышленность. Потому что — как бы они нас не громили, пролетариев, как не давили, а мы — пахали и пахали! Они прихватизацией рвали производственные цепочки в клочья, а бабуины — на коленке изобретали производство выпадающих комплектующих. Так? Они и откачали из промышленности кровь — оборотные средства. Думали — нечем будет поддерживать оборот материалов и комплектующих — встанет всё? Не встало! Они потом даже закон приняли о запрете взаимозачетов. Типа — не по-понятиям 'даш на даш'. Типа — налоги платить не с чего — деньги-то не ходють! А бартер — он такой, тихий. Незаметный. Запретили. Говорят — не могёте через бабло — никак не делайте. Нет бабла — ваши проблемы. Закрывайтесь!

Бабуин положил кулак на локоть другой руки и показал всё это камере в углу:

— Вот вам! Думали, нечем будет директорам зарплату работяге платить — разбежится мужик? Уйдёт пролетарий? Куда, гля? Куда нам уходить? Кто мы без наших цепей?

— Полегчало? — тихо спросил майор.

— Нет! — мотнул головой Бабуин, но — сдулся, — Нам не платили зарплату, но всем было не то, чтобы плевать, но, как-то привыкли, крутились. А потом директора нашего 'ушли'. Пришёл новый. Со своей командой. Из этих, из 'хогвардских экономистов'. Волшебники-недоучки. Ну, знаете, из этих, которые 'деньги ради денег'. Говорили, что они способны делать деньги из воздуха. Но, оказалось, что они из денег делали воздух. Вот так вот!

И Бабуин шумно выпустил воздух сквозь губы.

— О-о! Интересно, когда слово 'экономика' из значения 'домоведение' превратилось в 'скупердяйство'? А эти 'новые экономисты', эти импортные полусладкие мальчики, финансо-экономические аналитики! Они — чудо! Чудо какие пидорги! Ведь страной у нас рулили инженеры. Когда-то. По крайней мере, промышленностью страны. Инженер знает, что есть ППР, есть сроки планово-предупредительных ремонтов и ничего с этим не поделать. Что железка и машина — что стихия. Равно, что огонь. Соблюдай правила — не обидит. А эти искренне уверены, что способны договориться о чём угодно, с кем угодно. Они говорят машине: 'Ты погоди пару месяцев, потом мы тебе два ТО сделаем'! А машине — глубоко фиолетово! Она — хрясть — сломалась! Вот и к нам на завод они пришли. Охрану сменили. Ничего не внести, не вынести. За пьянство стали увольнять. Говорят — техника безопасности! Гля! Наш завод после обеда трезвым не был! Никогда! И всё работало!

— Особенно медпункт, — кивнул майор.

— И медпункт, — согласился Бабуин, — Только вот в чём прикол, гражданин начальник! Раньше к любому станку подойди и открой гаманок токаря. Там — батарея самых разных калибров. Да, пальцы — отлетали. И глаза вытекали. Только у станков — стояли, а станки — крутились. А когда 'сухо' стало в заводе — пальцы продолжили отлетать. И глаза — тоже. Потому как в этих пластиковых очках — ничего не видно! Они ещё и потеют, мокнут изнутри, как шлюхи! И — царапаются. Да, несунам они закрыли путь. И завод — встал. Безопасно стало. Ничего не работает — ничего не происходит, ничего не нарушается. Что и требовалось доказать!

— Ничего ты не доказал, — покачал головой полковник, — А вот я предложил бы такую версию, раз уж пошёл разговор за 'теории заговора'. Если принять твою версию, что всё перечисленное тобой было введено умышленно, то почему бы не принять за условие, что основной целью и задачей было не просто остановить индустрию, а именно — заставить мужика стать 'несуном'? Заразить пролетария, как известно — основу коммунистической идеологии, её носителя и генератора, вирусом воровства, мещанства, потреблядства. Выбить его из рядов ненавистного им класса общества и перевести его в другой класс. А точнее — выбить мужика вообще из общества, обратить его в деклассированный элемент, в маргинала. Как мужик обратился в быдло — не стало нужды в заводах, всё и прикрыли. Убрали лишнюю операцию из схемы.

— Красиво! — восхитился Бабуин, откинувшись на стену, — Красиво! Вот и Колян говорил, что воровать — нельзя. Ни у кого — нельзя! Даже у государства. Даже у воров и олигархов — нельзя. Я ему сказку про Робин-Гуда — грабь награбленное! А он — говорит, что меня — наикали с этой сказкой. Говорит, что не так всё было. Как будто он знает — как было! Хотя... Наверное, так и есть. Не так всё и было. Точно — не так. Наглы — те ещё пройдохи. Да, там изначально ясно было, что всё — брехня! Норманы, говорят они, захватили наглый остров, придя — с юга! 'Нордман' — северянин. А Нормандия — южнее туманного острова. И врунцузы сами заскреблись отмахиваться от наглов! Брехня! Вообще — всё! У них и мы — вероломные агрессоры и нападаем на всех вокруг. На свеев, вон, под Полтавой, вероломно напали. И нациков на Волге подло и коварно поморозили. А что мы с великими кочевниками за время Иго сделали — вообще — ужас! Найти великих тартар мангалоидных до сих пор не могут. Не иначе — слопали мы их. На мангале, с грилем. Под коньячок.

— Я так понял, что он — отказался, — спросил майор.

— Отказался. Хотя, и не воровство это было. Я думал, что он сможет сварочный аппарат вот так — раз! И заставить исчезнуть. А потом дома — раз! Достать, как Асалай Махалай, Сяськи-Масяськи, из шляпы. Я бы покалымил немного, а потом — вернули бы на место. А он — ни в какую!

— Чем мотивировал?

— Да, примерно, как и гражданин начальник — говорит, что это убивает душу. Брехать он — мастер. Если принять за условие, что душа — есть, то придётся признать, что она — бессмертна. Как там у классика? У того, толстого графа? 'Меня? Мою бессмертную душу?' Ну, и до кучи, придётся признать, что мы не кусок биомассы и Бог — есть. Душа без Бога — что туфли змее — не на что напялить. Улавливаете логику? Как может воровство убить то, что бессмертно? Чушь же! Ладно, там понял бы, какая-нибудь вундервафля, типа меч-кладенец, чупа-чупс-леденец, игла в яйце, ибонитовая палочка Игорька Покера, лучи смерти там, какие-нибудь. Вынес с завода кило меди — пипец котёнку! Срать в тапки не будет! Прикинь!

— И вы — поверили?

— Конечно! Он — очень убедителен был. Говорю же — мастер убеждения! Более того, всем цехом покумекали, проникнувшись, да и задали встречный вопрос в тему — если воровство наглухо зажмуривает душу, то — как быть с остальным — прелюбодеянием нашим любимым, иначе говоря — с блядством? А как быть с тем, что к тому моменту уже все были пьяны, в дым? Оказалось — три повешенья, электрический стул, пара расстрелов — по мелочи, на сдачу. И — контрольный в затылок. Душе. Потому мы всем рабочим коллективом тут же и устроили поминки нашим невинно загубленным душам.

— Ты и сейчас думаешь так же? — тихо спросил полковник.

— Нет, — легко пожал плечами Бабуин, — сейчас я думаю чуть иначе. Но, ты же просил быть максимально последовательным? Я тебе воспроизвожу даже мой образ мыслей и слепок восприятия. Для полной последовательности.

— Хорошо получается изображать быдло, — майор сверился с блокнотом, — гопаря и обезьяну.

— Это не трудно, — опять пожал плечами Бабуин, — На самом деле люди не меняются. Я — Санёк Бабуин. Был, есть и — буду. Сколько получится — столько и буду.

Потом он опустил голову. Некоторое время молчал. И, будто очнувшись, вскинулся:

— Так о чём я? А-а! Завод! Отвлекли меня. От максимальной последовательности. Как он припёрся со мной на завод. Да как? Просто. Я до него всё докапывался — кто он такой? Что тут делает, как жить собирается? И когда свалит, наконец? Вы мне напомните, потом, прошу, эти мои вопросы ему, потому как любой из его ответов сразу и далеко нас уведёт от нашей последовательности. В гости к той старушке с добрым лицом, что створки открывала в 'Гостях у сказки'. С той песенкой, помните: 'Самый настоящий кот говорящий, а на цепи сидит горыныч-змей...' Ну, не суть! Так вот, схему с 'арендой' сварочного он отверг, но утром — гляжу, стоит, моё напялил, хорошо хоть удалось донести до него, что на дворе не времена Крещения Руси и даже не время тургеньевских дамочек и отмороженных живодёров дубровских. Ну, который бедного пушистого мишку пристрелил. Вот Колян и говорит, что со мной пойдёт.

Бабуин усмехнулся:

— Столько уговаривал его, а как он согласился — я и растерялся. Я его уламывал, что трудиться надо, денежку зарабатывать, а как он согласился — я за голову и схватился. Без бумажки же мы — букашка. А у него из документов, как у Матроскина, только усы, лапы и хвост. Одним словом, как говорят — одна голова хорошо, а две, хоть и некрасиво, но — лучше. Звоню Володе. Он в тот момент как раз начальником цеха у нас был. И говорю ему, что ко мне брат приехал с внаокраины. С такой родной чужбины. Беженец. Бежал от дебилизации в киборги так быстро, что без документов теперь. Вообще! Володя и говорит, что всё это... незначительно, в целом, главное — манёвры. Главное — руки-ноги. В нашей работе даже голова не особо нужна. Кувалда — лучше головы справляется.

— Как через проходную прошли?

— Никак. Представь себе прямую между остановкой и цехом. И на этой прямой — забор. А проходная — сильно в стороне. Буквально — перпендикулярно от нашей воображаемой прямой. Есесенно, что в заборе имеется незадокументированная проходная.

— И никто про неё не знает?

— Ползавода через неё ходит — как не знать? И чебуречная с рюмочной — рядом. Вторая половина туда на обед ныряет. Все всё знают. Ну, что вы как не русские! У нас, вон, десятки лет был вполне себе Президент Совка, а страной правили секретутки. Хоть и генеральные секретутки вэкацэтэдэитэпэ. По документам — товарищ Малинин — главный, он же бумажки официальные, гербовые, с печатями, подписывает, награды прикалывает, руки охеревшим в атаках, да и просто — выжившим, трясёт, но все же всё знают! Кто именно и что решает, кто фотографируется в Крыму с исторически великими примами наглого балета и презиками заокеанскими, и как через глухой забор бюрократии — пройти. И с чьим именем на самом деле идут на смерть.

Бабуин всматривается в лица 'казённых', но они не отрывают глаз от бумаг.

— А в целом — балаган лимитед получился! Это было целое кино! Колян рот не закрывал. Не в том смысле, что болтал, а от удивления. Как Гога-пастух на Воробьёвых Горах. Всё его удивляло. Всё ему было интересно. А что там интересного? Завод, как завод. Цеха, склады. Состояние? Уровень технологий? А завод наш как глухонемые нацисты во времена деды-воевали разбомбили, они же его, как в плен попали — выстроили заново по тогдашней моде и технологическому уровню, так с той дремучей поры ничего и не менялось. Они же, глухонемые, ему последний капремонт провели. Самым радикальным и типичным для них самым цивилизационно-экономическим методом — бомбами. На что в заводе смотреть? Чему удивляться? Нечему. Зато я удивлялся — ему, чудному. Меня поражало, как он до всего быстро доходил. Буквально — на лету схватывал. Он это называл — 'познал'. Или — 'проникся'. Иногда — 'запечатлел'. Язык наш он быстро освоил, мат, есесено, вообще — мгновенно, но всё одно был как импортный какой. Наш — насквозь, вот, до глубины души — наш, но — как чурка какой иной раз. Постоянно путает тёплое и мягкое. Словечки чудные вылетают. Ну, не суть! Он удивительно быстро схватывал — что к чему. Ну, как возможно такое — не зная даже слова 'вагранка', 'электродвигатель', 'конвейер', он знал — что это, зачем и почему?

— Может и правда — знал?

— Нет. Там дело в его методе познания. То самое 'проникся'. Это так просто и не объяснишь. Чистый разум, как у ребёнка — заглатывает явление — полностью, а не деталями. Ну, как ещё объяснить? Забредём в дебри. И будем не последовательны. Если вкратце, то это похоже на ТРИЗ — 'если хрень не выглядит машиной, машиной не называется, но выполняет работу этой машины, это, гля — машина!'

— Ты ТРИЗ знаешь?

— Начитанная обезьянка попалась, да, гражданин начальник? Как говориться — 'Упс! Проболтался!'. Надо было сказать, что как у ботаников очкастых 'если тварь зелёная, квакает и живёт в болоте, это, щука, лягушка!' Даже если в ней 80 кг и автомат под мышкой — лягушка! Извините, если обидел ненароком. Или поломал вам схемы работы этим 'ТРИЗ'. Так вот! Он познавал явление во всей его полноте. А не по частям, как мы. Не трубу вагранки, не шихту, не кокс и присадки, ни устройство килловатника, а как явление. Как грозу в начале мая — причину отсутствия сарая. Этакий чистый детский разум, не загаженный методиками психопромывания этого разума и слома естественных токов врождённых логических цепей. Но, это было довольно забавно. Как он втыкал во всё. Он кирзачи изучал много дольше чем мой сварочный аппарат. И, опять же повторюсь — всё схватывал налету. К обеду мы с ним намололи три моих нормы. Потом я отлучился. А он в одну каску этим аппаратом, видя его впервые в жизни — иканул норму моих сменщиков, за вторую и третью смену. Поясню — у нас круглосуточный сварочный пост. Только работаем мы посменно, но только в день. Даш на даш. Неделю — я пашу за себя и за тех парней, потом — они за меня. Так же посменно мы и калымим. Гаражи варим, отопление.

Бабуин спохватился:

— Ах, да, в обед же меня чуть не убило!

И усмехнулся:

— Чуть не забыл! Лёнька-мастер меня поймал за хобот в раздевалке и попросил печку отрезать. У него два раздолбая минувшим вечером печку угробили. Наплавили полную печь. Готовились сливать. И свет вырубили. Бывает же! Печь же — электрическая! Металл — стынет. Надо было металл срочно сливать — куда ни попадя! Хоть на пол. Ломами печь переворачивая. Технология — отработанная, хотя и незадокументированная. А эти дятлы — ждали. Пока свет дадут. Свет — дали. А печь — застыла. Комком сплавившегося металла и кирпича. Такое — не прокалить до жидкого металла, один шлак будет гнать с крыши печи. Вот эти дятлы и долбили кирпич всю ночь и всё утро. Всё это добро надо было из печи вынимать, чтобы саму печь не угробить, да по-новой её перекладывать. Так вот, обдолбили шамот, стали выдавливать слиток из печи, а его там — распёрло. Надо было там кусок листа обшивки 'сдуть'. Я, дурья башка, и полез. Сдул. Печь и осела. Если бы Колян меня не выдернул — прямо на меня бы и осели полторы тонны дерьма.

Бабуин качал головой, криво улыбаясь.

— Выдернул. Пришёл посмотреть. Чисто любопытство. А я же — в маске. Раскорячился, чтобы подлезть. Пьяный. Три килловатника за стеной поют. Расшатанная вентиляция гремит. Что уши есть, что нет — несущественно. Был бы трезвый — вообще бы не полез. И дятлы... А дятлы — дятлы. Лёнька их поставил выдернуть меня, как пойдёт печь. А они — уснули. Стоя, как лошади. А ты говоришь — медпункт!

Но 'казённые' уже ничего не говорили, просто слушали.

— А после обеда, — продолжил Бабуин, — Володя собрал весь цех. И толкнул речугу, что родину надо любить, что партия — нам мать, а завод — отец. Что родителей надо уважать, а пенсионерам — помочь. Одним словом — родина нас не забудет, фанерные звёзды уже на складе. И всё такое. Всего-то надо — завтра сдать ограду. А там — конь не валялся. Только и успели — формовочные модели слепить. Ограда — чугунная, литая. Всю территорию горбольницы надо было заново обнести, отлить в чугуне. Старую ограду к нам уже всю свезли на переплавку и даже успели её переколоть в шихту. Народ, конечно же, возмутился. Типа — кому надо, пусть и льёт! Ну, всё как обычно — никто не согласился на левую работу. Потому уже через час все три цеха в полном составе освобождали все доступные вертикальные поверхности под формовку ограды. У нас ведь как? Я — сварщик. Но — всё умею. Любой же может не рассчитать свою норму? А конвейер стоять не будет. Меня только к самой вагранке не подпускали. Говорили, что я — 'тридцать три несчастья'. Как я им один раз плавку пережёг напополам со шлаком — больше не пускают. После меня весь кирпич с металлом вместе слез. Дал я жара! Пришлось печь перекладывать неурочно. Кто-то из ребят остался без калыма, какой-то дом в городе — без печи. На три пачки шамота ребят я наказал. Кирпич же для печей не простой. Это сейчас — звони, деньги есть — всё будет. Не так ведь было. Надо было — доставать. А сейчас — всё продаётся. Даже — люди. М-да!

Бабуин тряхнул головой, отгоняя наваждение:

— Ну, ладно. Вот и Колян мигом наловчился формовать. Там ведь нет ничего хитрого или сложного. Настоящая обезьянья работа. Положи, постучи, потряси, вынь, поправь руками получившийся косяк. Повтори заново охренадцать раз. М-да!

Бабуин, казалось, задумался.

— Кажется, я понял, почему вы об этом, в принципе, обычном дне, знаете. Верно говорят, если там было больше одного человека — знает каждая собака! Трепачи! Ну, тогда буду всю правду-матку! Хоть и до сих пор не понимаю, что я видел? И как это вообще — возможно?

Бабуин немного помолчал. Потом, смотря просто в стену, стал тихо рассказывать:

— Я так обмыл своё чудесное, очередное, спасение, что на ногах не стоял к тому моменту, как началось всё. Ползал по земле, формуя. Потому я и не особо обратил внимания на того... как же его звали? Вот, блин, имя из головы вылетело! Ну, не важно! Да и у вас в протоколах наверняка есть, сами найдёте! Вот он и залетел, да орёт — 'Шеф-шеф! Всё пропало!' Одним словом, узнал он, что Горадминистрация, а у него там кто-то работал... или тёрся близко, одним словом, никто из городской управы и не собирался платить за ограду больничную. И в этот момент народу уже совсем не важно стало — почему? Были деньги в казне под это или нет? Как там мэр порешал бы с заводом? Какими 'даш-на-даш' договаривался с заводоуправлением? Народ встал и — разошёлся. Ночь уже была. План — только половина. Володя им кричит, что Уссатый, ну, директор наш, порешает с мэром, ну — по-любому же! Поздняк! Всем уже плевать!

Бабуин усмехнулся:

— Стадо!

Он вздохнул, изменил положение тела, продолжил рассказ:

— Вот и Володя махнул рукой, в робу переобулся. Он у нас не из белоручек. Не интель вшивый. Хотя — похож. Как раз на интеля. Очки на нос нацепи, пейсы и скрипку — точно интель. Из этих, ну, трепещущих. Но, не такой! Наш он, трудяга! Вагранку он знает, как немногие у нас. Вместе с нами пахал. Вот он и махнул на ушедших рукой, видя, что не все разбежались. Некоторые остались на местах. Продолжали работать. Будто ничего и не произошло. Вот мы в очередной раз заформовали всю доступную площадь, Колян взялся разливать, причём у него неплохо получалось — струя не тоньше и не толще нужной, не прерываясь, не переливая. Не спешил, но и не тупил. Успевал весь ковш вылить, не подморозив металла. С первого раза. А так — не бывает! Он должен был сделать хоть один блин некондиции! А он в блин холодного высыпал лишь шлак. Молодец! Володя даже мне руку пожал, что я такого 'прирождённого литейщика' привёл. А я — возгордился. Да-да! Пока люди шихтовали, ну, загружали печь, пока месили новую земляную смесь под формовку, пока... В общем, все заняты были, один я — прохлаждался и языком трепал. Просто, меня почему-то припекал вопрос — почему все свалили, а некоторые — остались?

— А почему ты сам остался? — спросил майор.

— Нипочему! — пожал плечами Бабуин, — Просто остался. Думал, люди подскажут мне — почему я остался? Я — просто остался. Без причины и мотивации. Вот меня и прижигало. Один, например... хотя, не один, многие остались, потому что сам Володя остался. Если бы Володя бросил рукавицы — цех бы мигом опустел. А так... Как-то так. Может и я — поэтому. Другой, например, потому что это — ограда. Говорит — нас не будет, а она — будет. Та ограда ещё царская была. А больница тогда была — земской. Тоже прикольно. Увековечить хотел себя человек. Вот, а ещё один — похоже. Говорит, что в той больнице сам родился, дважды его с того света вытаскивали, сейчас дочь там на сохранении лежит. Но, больше всего мне понравился ответ Лёхи Пустобрюхова.

Бабуин расплылся в улыбке от воспоминания об этом Лёхе.

— Он — чудной! Знаете, есть в каждом селе свой деревенский дурачёк. Вот у нас, в третьем цехе — Пустое Брюхо. Лицо типичного свободного от интеллекта индивидуума, девственно чистый разум, который никогда не пользовались, рот всегда разинут, безобидный, вечный объект всех шуточек, никогда на них не обижается, всему верит, никому не верит, знает, что все его обманывают, но всё одно — всем и всему верит. Всегда всем доволен, нальют — пьёт, не нальют — не спросит. Сложную работу только не тянет. А так — безобидный. Он земляную, ну, формовочную смесь месил, когда я к нему докопался. Почему не ушёл? Говорит, что он — как все. Все остались, и он — остался. Я ему говорю, что все-то как раз и ушли, а он мне: 'Ушли — никто. Все — остались. Я — как все'. Ну, так он разговаривает. Если бы собака умела бы разговаривать — изъяснялась бы так же. Вот как-то так. Самый бестолковый дал самый исчерпывающий ответ. Как сказал бы Колян — 'полное познание'.

Бабуин погасил улыбку:

— Тогда я немного подвис. В философию меня торкнуло. По-пьяни-то! Начал думать, что, возможно, это и есть суть нашего народа. 'Я — как все!' И остаться с меньшинством. Сделать то, что нужно. То, что на века. Дальше я подумал, что и народ наш, как Пустобрюх — дурень-дурнем, рот разинут, шапка задом-наперёд, фуфайка — наперекосяк, сложную работу — запорет, но, блин, херачит, как метроном! Без перекура. Потому как был он земледелке — один, никто не предложил покурить, а сам он — забыл, увлёкся чрезвычайно важным и интересным делом — замесом песчаной формовочной смеси. Только ему одному этот техпроцесс и кажется интересным и увлекательным. Он один успевал намесить на шестикратное увеличение расхода. И все забыли, что Пустобрюх-то там — один. Он же не ныл, не жаловался, не просил никого в помощь.

Бабуин вздохнул:

— Сгорел Пустобрюх. Пьяный, курил, уснул, сигарету уронил на себя, чинайская дешёвая хрень не столько горела, сколько тлела. Угорел прежде, чем почуял, что горит. Когда пожарные приехали — большой пионерский костёр — спасать некого. Жил он один, один и сгинул. Сам себе погребальный костёр устроил.

'Казённые' переглянулись. Бабуин видел, как они дернулись, порываясь, по-привычке, что-то отметить, пометить, записать в блокноты. Но — сдержались.

— Колян говорит про таких, как он, что они — сразу возносятся. Греха не знают. В грехе живут, а он с них — как с гуся вода. Он, конечно, не совсем так говорил. Что-то про 'колесо перерождений' гутарил, это уже я подгоняю под господствующую православную идеологию.

— Веру, — автоматически поправил майор, проглотив 'господствующую'.

— Вопросы 'веры' затрагивать не будем, — тоном голоса полковника заявил Бабуин, — иначе совсем потеряем последовательность. Так вот! Почему вас заинтересовал конкретно тот день? Уже несколько часов несу полную ахинею, а вы терпеливо слушаете, будто вам заняться больше нечем, и в стране больше нет угроз госбезопасности, кроме уже закрытого на замок Бабуина. Как всё получилось, я — проикал. Говорю же — в земледелке был, с Пустобрюхом философией занимались. Выхожу в цех — толпа рты разевает. Все семь человек. Восьмой разинувший рот — я. Если бы вам не стуканули — и вы бы рты разинули. Я ведь как смекнул — металл только засыпают в печь, кой он приготовиться, даже на горячую печь! Земли — нет, формовать негде — отливки должны остыть, надо их выбить, убрать, землю собрать, тогда только формовать следующую партию. Куча времени! Выхожу — льют! У меня челюсть сапоги и подтёрла! Бегу! Как же! Ладно, хрен с ним, с металлом! Подумаешь, несколько сотен кило чугуна прогреть на полторы тыщи! Бывает! Не бывает? А — вдруг? А формы? Формовать же надо! А все — стоят. И я хрен знает — чем занимаюсь, хрен знает где! И вот и я — встал. Колян льёт почти белый чугун прямо в воздух. Металл ослепляет, жжёт, растекается по воздуху в форме ограды. Сразу — полированный. Я уже был в таком похудении, мгновенном, что удивиться такой мелочи просто не мог. Подумаешь — полированный! Он же, щука, прямо в воздухе принимал нужную форму! Гля!

Бабуин хлопнул своей огромной лапой по столу.

— Дибилы! Миллионы дибилов! Как муравьи — возимся, возимся! Формовочная модель, смесь песчаная, всё это — выбей, от песка — отчисть! В воздух, гля, льёт! Форма заполнилась, Володя её клещами в сторонку оттащил, остывать, а сам — стоит, горит, терпит. Морда — красная от жара чугуна. Всё что ниже шапки, брови и щетина — сгорели. Ресниц нет, голыми зенками — хлоп-хлоп, боится хоть что-то упустить. Как же! Что-то новое — в литье! И без него? У него потом вся морда облезла. В больнице лежал — ожог роговицы глаза. Очкариком стал. Настоящим интелем. В литейку не вернулся. Завод к тому времени уже встал — некуда возвращаться. Металлургов ведь много не надо. А Володя — гордый. Хотя по виду — ботан-ботаном, по отцу — богоизбранный пройдоха. Надо было пошустрить, посуетиться, кого-то подвинуть. Как в курятнике — подвинь ближнего, обгадь нижнего. А он — не петух. Не мог так. Не подставил, не подлизал. С больницы вышел — сокращён. Говорят, в религию подался. К этим, к чёрнохалатным. Ну, а что? Великому, да — Первому, Каифе Первопрестольному, да Первоапостольному, как раз монастыри пушки лили. Те самые, агрессивные и коварные, что вероломно, под Полтавой обидели свеев. Да так отлили, что до сих пор — Царица Полей! Такие вот, молельщики. Пост у них такой. Пушки лить. И колокола. Володя — сможет! С малиновым звоном — сможет.

Бабуин усмехнулся:

— Вот и всё. Ничего же необычного. Просто мы выполнили план. Никакого чуда. Обычное, волшебное слово — 'надо'! Умри, но сделай! Роди! Прояви чудо! Вот оно и проявилось. Чудо. Обыкновенное чудо. Бывает же! А то! Потому и — обыкновенное это чудо.

Майор прочистил горло:

— Свидетели утверждают, что именно вы в тот день были заливщиком.

— Я? — удивился Бабуин, — Да я на ногах не стоял! Меня самого, с ковшом вместе, краном возить надо было. Я бы струёй из собственного краника в ведро не попал бы, кто мне металл доверит лить-то? Ты знаешь какое у наших отношение к металлу? Нет? Вот и не говори глупостей! Металл в ковше — бог! Сколько труда положено! Его подготовили, печи сложили, плавку провели верно, в нужный момент — налили, ковш — подготовили. Каждый момент — сотни способов обгадиться и всё обгадить. Но, все дружно, как тот скрипач — сыграли на одной струне, металл в ковше! И дать Бабуину? Тому, что '33 несчастья'? Которого в тот день чуть печью не задавило? Угробить такие усилия стольких людей? Это к холодному металлу на шихтовом дворе отношение, что к щебёнке. А в ковше — сумма усилий и душевных вложений всех! Порвут, нахер! В вагранку головой вниз опустят, и — поминай, как звали! И никто не найдёт, не узнает, что Бабуин увековечен в ограде земской больницы, как медный всадник. Как чугунный обезьян. То-то! Усёк? Вот и не повторяй глупостей! Кто-то где-то неверно запомнил или записал. Да! Не спорю, ошибку — допускаю. Даже могу логику ошибки проследить. Лил человек, которого привёл именно я, Бабуин. Меня-то каждая собака знает, а кто Колян? Ни имени его не знают, ни до, ни после его не видели. Для них он — 'тот, с Бабуином'. Как великий завоеватель Аттила — лишь чья-то присказка — 'тот, с Иртиля!' Ну, не раскололи дикие латины никого из пленных, не узнали имени, фамилии, звания, номера части, паролей, явок, кода доступа к банковской карте. Только и смогли идентифицировать, что Потрясатель Империи, Вечный Ужас — родом с Волги. Или такой же случай 'с тем, из Назарета'. Вот и тут, с Коляном. 'Ну, тот, с Бабуином'! А кто — не суть. Прошёл мимо — нет его. Он был — в моё одет, привёл его я. Ну, похож, внешне. Наверное. Только я — страшный, как обезьяна, а он — правильный, щука!

И опять хлопнул по столу ладонью.

— Правильный! Весь такой из себя — правильный! Не воруй, гля, не пей, гля! Святой, гля! А как баб коснулось — гля-а-а! Ибериец-террорист! Упасть-невстать! Икать-колотить!

Глава 3.

Истина где-то между...

Бабуин, впервые, встал, стал расхаживать вдоль стены, потирая руки друг о друга.

— Это немого уведёт нас от последовательности, но, блин! Вся эта история, по большому счёту — об этом. Не начав затрагивать эту тему — не рассказать... вообще ничего! Собственно, я вам и приводил, даже с излишними подробностями, свою личную жизнь. И не для того, чтобы похвастаться. Или — вызвать омерзение. Убрать то, что категория 18+? Убрать пошлость? Убрать то, что осуждается моралью — и ничего не останется от истории. Несвязанный бред. Откуда, куда, кому и за что? Присунул. Или — не присунул. Что вызывает проблем обычно даже больше. Ну, так и должно быть. Как выяснилось. Куда уж до максимальной последовательности? Ну, тут детей, вроде бы нет. А к своим отчетам детей вы сами не подпускайте. Так что эти мрачные и матерные сказки — для взрослых.

Александр Сергеевич — сел, тяжело опёрся на стол локтями.

— Последовательность. Без баб всё одно не обойтись, но сначала — подводка. И выяснение невыяснимого. Очевидного невероятного. Последовательность, говоришь? Хэ! Так вот! На завод мы больше не вернулись. Это к завершению предыдущей последовательности. Володя меня в тот день, точнее, в то утро, отпустил на 3 дня. Металл и кокс всё одно же весь выработали. Пока его привезут! До субботы — точняк. А там, с понедельника я — во 2-ю и в 3-ю. А я вам уже довёл, как мы работали, если не в первую смену попадали. И там уже, к тому дню, как пришла снова моя смена — отпуск без содержания. На время смены руководства. Потом — ещё. И — ещё. Доктор сказал — в морг, значит — в морг! Так и умер завод, как дед Максим, да и хрен бы с ним!

Бабуин махнул рукой.

— Следующая последовательность. С красной строки, заглавной буквы. Отношения. Отношение моё к Коляну кардинально поменялось.

Бабуин гоготнул:

— Ещё бы! Мало того, что классные клинки имеет: нож — супер, так ведь — меч — вообще немыслимый! Нумезматика какая-то баснословная, да ещё и фокусы чудесные выкидывает, да так просто... Так просто, обыденно так и незамысловато... Как два пальца об асфальт! Естественно, у меня возник вопрос...

— А ты хто? — Бабуин вцепился в куртку своего спутника, тщетно пытаясь сфокусировать свой взгляд на лице собеседника.

— Колян я, Колян, успокойся. Ты пугаешь людей. Мамочки сонных детей вон куда-то ведут, спешат. А ты — шумишь.

— Не, ты мне тут дурку-то не лепи! Ты понял, что я спросил! Ты, вообще, кто? Ты — человек? — Бабуин дёргал куртку, от чего его качало так, что, не держи его Колян — упал бы.

— Я? Я такой же, как и ты, — Колян пожал плечами, — Человек. Пошли!

— Как же! Такой же! — Бабуин вырывался из захвата Коляна.

— Дома поговорим. Обещаю — ничего я от тебя не скрою, — пытался убедить Колян.

Но Бабуин уже настолько 'мерцал', настолько ограниченно воспринимал окружающее, что слова до него уже просто не могли пробиться. Он уже погрузился почти полностью внутрь своих коротящих от перегрузки и от выпитого извилин, грозящих с минуту на минуту уйти на профилактическое ТО с перезагрузкой в спящем режиме. Вот в результате очередного такого короткого замыкания, когда сигнал с одной логической цепи побежал не по адресу по другой логической цепи, стал вопрос:

— Ты — ангел? Или ты — демон?

— Наверное — нет. Я ведь даже не знаю, что это 'ангел', 'демон'. Уж если бы я был кем-то из них, я бы, наверное, знал бы. Ты так не думаешь?

Но Бабуин уже никак не думал. Он был в особом состоянии сознания, для него, впрочем — не особый, а очень даже обыденный — мертвецки пьян. И хотя его ноги, заплетаясь, шли к дому, в голове его уже никого не было. Потому совсем не понятно было, откуда взялся этот вопрос:

— Ты — бог?

— Я? — Колян пожал плечами, ведь значение этого слова он знал, — Я такой же, как и ты. Человек. Пошли!

— Я — бог? — удивился Бабуин.

— Такой же, как и все прочие люди, — отмахнулся Колян, устав от уговоров, взвалил Бабуина на плечо и понёс.

Даша почти не среагировала на их появление. Сидела всё также — на углу дивана, всё так же — зажав мягкую игрушку под мышкой, смотря в светящийся экран планшета. Лишь буркнула:

— Могла бы догадаться! Ужрались!

Колян повёл плечами, когда сгрузил бессознательного Бабуина, который даже в таком состоянии не забыл пнуть дворового кота, что надеялся улизнуть из дома, с 'места преступления', прямо у их ног:

— Напраслину наводишь, Дарья Александровна, — осудил Колян слова хозяйки дома.

Девочка зыркнула на Коляна, проверяя — 'этот — тоже — того?'

— Отец твой притомился от непосильной работы.

— Знаю я эту 'работу'. Борьба с водкой. Кто — кого. Бутылка — победила.

— А ведь мы ограду лили. Говорят, вокруг земской больницы её возведут. За ночь всю отлили.

Даша перевернула планшет. Смотрит недоверчиво.

— Вы, что, правда? Работали?

— А я тебе о чём? Видишь, даже вымыться не могли. Сил не хватило. Потому в постель его не кладу. Вздремнёт малость — отмоется, поест, основательно выспится. Мастер... старший... старейшина... Володя, одним словом, его на три дня освободил от работ.

— Правда? Ух, ты! И вы всю ночь прямо работали? Как в кино про комсомольцев?

— Где? Про кого? — переспросил Колян. Но, не дождавшись ответа, вышел. Уже со двора спрашивает: — Дара, а кто такие — ангел, демон?

— Ну-у! — девочка наморщила лоб, вытянув губы. Потом ей пришла 'хорошая идея' и она схватилась обратно за планшет, — Алиса! Ангел!

— Он не ангел! — пьяно проворчал Бабуин, — Он — бог! Или — чёрт!

— А какая разница? — пожала плечами девочка.

В это время пластмассовая пластинка механическим голосом ответила:

— По вашему запросу найдено...

Дарья спрыгнула с дивана — бежать к Коляну, забыв, что планшет 'стоит на зарядке', провод натянулся, сыграл упруго, но зажим контактного гнезда оказался крепче захвата рук девочки, вырвав говорливую пластину из детских рук. Ничем не удерживаемый планшет грохнулся об пол, взорвавшись шрапнелью осколков. И взрывом девичьего горя.

В дверях стоял один богатырь, с голым торсом, мокрый, с огромным мечом в руках, посреди комнаты стоял другой, весь в грязи от севшей на пот пережжённой пыли и сажи, раздувая в ярости ноздри, сжимая кулаки в жажде рвать и ломать. Но, врагов — не было. Была лишь убитая горем девочка, оплакивающая неживую говорящую пластмассу.

— Фу-ух, гля! — простонал Бабуин, оседая на пол, — Напугала-то! Стоило кричать! Какая-то цыганская подделка!

— Ты даже цыганскую не купишь! — огрызнулась Дарья.

— Сломалась твоя говорящая шкатулка со сказками? — вкрадчиво спросил Колян.

— Да, Кузя! — язвительно скривилась девочка, — Шкатулка со сказками!

— Стоило слёзы лить! — тоже отмахнулся богатырь, пряча меч... почти в рукаве. Просто в воздухе у рукава, — Бездушная игрушка.

— И что? — вскочила Даша, — Бездушная! Толку от душевности? Все — душевные? И где все? Вон, у Соседа — нет души! И он — рядом! А я — всегда одна!

И она свалилась на диван, зажав своего плюшевого медвежонка и пропитывая его слезами.

Два мужских лба столкнулись над обломками пластика.

— Это можно исправить? — тихо спросил Колян.

— Чинайское, цыганское, не чиниться. Да тут — не починить. В хлам! Новый надо покупать!

— Это — продаётся? Где найти купца, ведущего торг такими диковинками?

— Купца? — переспросил Бабуин, — Цыган-то? Да я хрен его знает! Они как-то сами приходят, пристают. Купи чё-нить ненужное.

Колян выпрямился, схватил джинсовку Бабуина с пола и крепко её встряхнул, выколачивая пыль.

— Ты куда? — спросили его сразу оба.

— Искать этих с дороги.

— Каких — 'с дороги'?

— Цыган. С дороги.

Слёзы Даши высохли.

— А у тебя деньги есть? — спросила она, — А сколько? А тебе не жалко? Цыганские, конечно, дешевле. Но там — лотерея. Два из трёх — сразу умирают.

Колян резко остановился:

— Нам плохого не надо! Не нищаи, чай! Достаток — имеем! Руки есть — сработаем!

— Да! — поддержал Бабуин и попытался встать, но безуспешно — плюхнулся, перекатился на спину. Потому салютовал с пола. Потом он матюкнулся, — Задок-то прижми! И монеты свои не свети никуда! Дай я отойду малёк, пойдём калымить. Есть заказ подходящий. Гараж сварить. Материал уже на месте, вдвоём — быстро управимся. Дашунь, ты потерпишь без говорилки пару дней?

— Пару дней? — задумалась девочка.

— Хороший возьмём. Корейский, — уговаривал отец.

— Ладно! — согласилась девочка, милостиво махнув рукой, — Так и быть, потерплю. А ты мне сказки расскажешь?

— Сказки — это к нему! — отмахнулся в сторону Коляна Бабуин, — Это он у нас — бог, маг, Асяляй-Масяляй и факир, от слова 'фак'!

И пополз на коленях к дивану прямо по объекту девичьих слёз, хрустя осколками планшета. Он так и уснул — голова и грудь на диване, ноги — на полу. На коленях.

— А ты много сказок знаешь? — требовательно смотрела на упирающегося в потолок затылком гостя.

— Сказки? — чесал затылок Колян, — Не думаю, что я хороший сказитель.

— А какие сказки ты знаешь? — девочку очень непросто было сбить с толку.

— Никакие, — честно ответил Колян.

— Фу, какой ты скучный! Ну, хоть какие-то интересные истории ты знаешь?

— Истории? Это — да! Истории с нами постоянно приключались. Вот помню как-то нанял нас один боярин ведьму с болота извести... Погодь, дитя, ты хоть не голодная?

— Не, — отмахнулась Дарья, — Я уже большая. Хочешь, и тебя покормлю? Ты только сказку рассказывай, я всё сделаю.

— Пища из рук чистой девы стократ приятнее. Не откажусь. На чём я остановился? Ах, ведьма болотная! Да-да! Там такая история вышла!

Когда Бабуин, с хрустом коленей и позвонков, выпрямился, чтобы сходить 'по двору', сказка уже закончилась.

— Так я не поняла! — возмутилась дочь, — А как же ведьма?

— Какая такая ведьма? — притворно удивился Колян, брызгая искрами из глаз.

— Болотная ведьма!

— Не было никакой болотной ведьмы! — совершенно серьёзно ответил Колян, — Тот боярин, ну, начальничек, по-вашему, сам обманываться изволил. Но, деньгу с него мы исправно взяли. На болото ходили? Ходили! Чудеса были? Были! А что ведьмы не было? Так откуда ему это знать? Он же ведьму не только от простой бабы не отличит, но и от своей боярыни. Вот уж кто истинно ведьма была!

И махнул рукой.

— А ты — отличишь? — ворчит Бабуин, проходя.

— Отличу, — уверенно ответил Колян.

— Как? — Бабуин даже остановился, хотя терпежу уже не было никакого.

— Да, просто всё. Ничего там сложного нет. Да что ведьма? Что все их так бояться? Живут себе и живут! Травки собирают. Так я и не понял, за что люди на них ополчились? В каждом селе нас сватали на ведьму. Дошло до того, что травницы эти нас уже ждали. У меня до сих пор Мешок полон травок и отваров на все случаи.

У отца с дочерью глаза были как чайные блюдца.

— И они вас не убили? — дружно выдохнули оба.

— Нас? — удивился в свою очередь Колян, всё так же брызгая искрами из глаз. — А нас-то — за что? Мы зла не чинящих не обижали никогда! Мы только злыдней преследовали.

— Тьфу на тебя! — закричал, как от боли, Бабуин, убегая, уже с порога, — Балабол!

— Ты говоришь так, будто ведьмы — хорошие, — удивилась девочка.

— Разные, конечно. Но, если ведьма зло чинить начнёт, помогать людям перестанет, то её Сила её же и сожжёт. Не могут они быть плохими. Не могут они людям не помогать. Не могут не лечить. Что-то на Свету сломалось, раз ведьм считать злом стали. Будто мало зла было! Возможно — и есть. Зло — неизбежный спутник жизни человеков. Где люди — там и зло. Всегда хватает разных всяких сущностей вредных и козни чинящих. И ладно бы в глуши безлюдной где жили, нет, полным полно же и таких, что к человеку тянуться. Ночницы, оборотни, водяные, рохли, болотники, криксы, мавки, лопатницы и лихорадки. Кого только нет на Свете!

— Скажи, а Анька — ведьма? — тихо спросила Даша, озираясь.

— Она? Нет, ты что?! — удивился Колян, — Она слишком мелочна и жадная. Не быть ей ведьмой!

— Не тронь кота! — кричит Даша на отца, который опять хотел пнуть приблудившегося дворового кота, — Не будь садистом! Я его прикормила! Сами виноваты! Куда такую рыбину девать? В холодильник не лезет!

Бабуин пожал плечами и, почёсываясь, прошёл в светёлку. Жалобливо скрипнул диван.

— У тебя доброе сердце, Дара, — кивнул Колян, как-то необычно позвал кота, пулей влетевшего в дом, да сразу — под стол, — Ты признала его. Теперь он не уйдёт. Отмоешь — рыжим окажется. Кормить будешь — вырастет. Большим. Вырастит — петь начнёт. Этот кот не простой. Ну, сама узнаешь. Теперь. Да, Баюн?

— Ага! — услышали они смех из зала, — Этот кот — учённый. По цепи ходит. На право пойдёт — лекции читает, а налево — с песнями ходит!

Колян лишь в согласии опустил голову, достал котёнка из-под стола и, глядя в его глаза, сказал:

— А ты прослыл на людях, болтун.

— Александр Сергеевич, вы же не Пушкин, давайте сказки оставим на потом.

— На потом, так на потом! — легко согласился Бабуин.

Когда Бабуин проснулся, день клонился к закату. В доме было тихо. Бабуин поднялся, исподлобья осмотрелся. Не со зла быковал. С удивления. Он чувствовал себя необычайно хорошо. Не совсем, конечно же хорошо, но не так погано, как паршиво должно было бы быть. С такого-то похмелья! Он прошёл на кухню, слегка удивился деревянному черпачку, плавающему в эмалированном ведре с хрустально чистой водой, стоящем на стуле. Зачерпнул, напился. Вода была потрясающей. В самой воде ли дело, в плошке ли, вырезанной из цельного куска полена, либо просто в 'сушняке' — Бабуину было всё едино и малосущественно. Он выпил столько воды, сколько смогло в него вместиться. Аж зубы заломило от холода студёной воды.

И Бабуин, тяжелой походкой, как вальяжный гусь, пошёл во двор. Там оглушительно зевнул и гоготнул:

— Анька! Ты чё там ковыряешься?

— Как что? — она выпрямилась и боевито упёрла запястья в бока, — Ты же сам мне эту часть огорода отдал!

— Я? — удивился Бабуин, — Не помню!

Но — махнул рукой:

— Ковыряйся, раз тебе хочется.

— Не следует землю, возделываемую руками предков, отдавать на поругание людям с нечистыми помыслами! — услышал Бабуин Колянов голос от ворот.

— Вот нелюдь! — взвизгнула Анька, мышкой шмыгнув с огорода Бабаевых на свой. Бабуин автоматически отметил, что штакетник меж их наделами они, соседи, уже разобрали.

— Чё людей пугаешь, окаянный? — буркнул Бабуин, но, даже не глянув на Коляна, направился туда, куда и намеревался.

Когда он обратно вошёл во двор, его уже ждали.

— Что? — спросил Санёк.

— Идём?

— Куда?

— Работать.

— А-а! Дарчёнок, ты с нами?

— А можно? — с придыханием спросила девочка.

— Конечно! — уверенно махнул рукой Бабуин, зачем-то посмотрел на запястье, на котором часы уже несколько лет не появлялись, потому сверился с положением солнца и заявил, — Тем более что сегодня мы, ну никак, не будем варить. А вот с хозяевами перетереть, оценить и прикинуть... — И он вздохнул, — И мы без сварочного! Придётся к Максу на поклон идти. Доча, закрой дом.

— Я — уже! — девочка сияла, но улыбка её сползла, когда отец спросил про Соседа. — Я — щас!

Бабуин похлопал себя по карманам. Опять вздохнул:

— Пешком пойдём. Даже на автобус не осталось. Может, хоть задаток удастся взять?

Бабуин подмигнул этому миру, уже начавшему краснеть с приближением ночи и того, что обычно ночью происходит, и стал насвистывать навязчивую мелодию, что крутилась в голове. Догнавшая его дочь требовательно вырвала его руку из кармана штанов, другой схватила лопатоподобную ладонь Коляна и тоже стала подпевать, припрыгивая на ходу.

Несмотря на периодически накатывающие на Бабуина волны депрессивности и отчаяния, он был довольно весёлым и философски мыслящим парнем. Сейчас как раз был такой момент. Денег — не было, жены — нет, дом — разваливается, в друзья набился какой-то странный тип, бодает с похмелья. Но — небо чистое, земля просохла, солнышко пригревает, похмелье — мучает, но не убивает же! Жить можно! А вот если с калымом выгорит, то и — нужно!

А там — как будто 'бабушка нашептала' — одно к одному! И мужик с бабёнкой, что гараж хотели, оказались людьми довольно простыми и адекватными, без закидонов. Мужик уже даже яму под смотровую канаву сам почти вырыл. Всё порешали быстро, к обоюдному довольствию друг другом. И Макс сам позвонил. И не то, что сварочный разрешил взять, а даже подогнал ещё одну работёнку. У него жена в больничку загремела. Траванулась чем-то. Наверное, блевашами с рынка. Оба ребятёнка на одном Максике. Как-то у них не заладились отношения с тёщами-свёкрами. Как и у самого Бабуина.

Там, в Максовом подгоне, и делов-то было — запаять трубу и дать компрессию. На полчаса работы. Дашка даже заскучать не успела. С шуршанием в кармане и настроение — взлетело. На обещанное дочери, конечно же, не хватало, но вот:

— А не сходить ли нам в 'Завод'?

Дашка сразу погрустнела:

— Вот и кончилась сказка!

— Да ладно, чё ты? — отмахнулся Бабуин, — Колян! Как ты относишься к танцам?

— Танцам? — удивился Колян.

— Ага! — проворчала Дарья, — К припадочному дёрганию под экстрабасы. В винном угаре в компании шалав.

— А ты откуда знаешь? — притворно нахмурился Бабуин, — Ты ещё маловата для подобного безвозвратно загубленного времяпрепровождения.

— Шалав? — переспросил Колян.

Бабуин рассмеялся, хлопнул Коляна по спине:

— А девочка знает, что нужно настоящему мужику!

— Ага, грязная сифозная дырка! — продолжает ворчать Даша.

— Цыц, сопля! — гаркнул Бабуин, — Мала ещё! И вообще! Ты чего себе возомнила, мелочь пузатая?

— Сам ты пузатый! Ребёнка одного вечно бросает! Тоже мне — отец!

— Ты, доченька, ничего не попутала? — наклонив голову набок и прищурившись, вкрадчиво спросил Санёк, — Ты с кем сейчас разговариваешь, не забыла? — Тут голос его стал твердеть, тон — насыщаться, — Я тебе не маменька твоя! Я клушкой над тобой кудахтать не намерен! И облизывать тебя, как кутёнка, не собирался! Я — отец тебе, а не соплевытиралка! И я — не эти клуши в брюках, что мужиками числятся, а сами — няньки, приложение к мелкому недоразумению. У нас — или как я скажу, или — никак! Ты — человек, Даша, а я твой отец, а не подай-поднеси, подинахер — не мешай! Понява?

— Да я так и поняла! — огрызнулась девочка, плаксиво надувая губы, — Папашка!

Девочка собралась применить гарантированно убойный приём женский приём — слёзы.

— Сдаётся мне — ничего ты не поняла! Потому планшет подождёт, пока мамка в клювике не принесёт. Или в подоле.

— Папка! — закричала девочка, бросаясь на Бабуина, с ловкостью мартышки взбираясь к нему на шею, обняв его, целуя в колючие щёки, — Я пошутила! Честно-честно!

— Вот так — лучше! — тихо басил Санёк на ушко дочери, крепко, но бережно прижимая её к груди, — Пойми, дочь, мне надо несколько человек повидать, а по домам их искать — муторно и долго. Так — быстрее и проще. Будь умной девочкой! Ты же — моя дочь!

И опять к Коляну:

— Ну и каким будет твоё сугубо положительное и категорическое согласие?

— Согласие? — переспросил Колян, явно сбитый с толка произошедшей семейной сценой.

— А я и знал, что не откажешь! — Бабуин ещё раз хлопнул Коляна по спине, — Сейчас дочку до дома подкинем и пойдём.

— Сама доберусь, не маленькая! — отмахнулась Даша, оправляя платье и лямки рюкзака, — Я же — твоя дочь. А пристанет кто, я так сделаю!

Она согнула ноги бубликом, растопырила локти, выдвинула нижнюю челюсть вперед и, дёргая головой, стала басить:

— Ты чё, попутал? Ты на кого бочку катишь, тюлень? Да ты знаешь кто я, грыжа писюковая? Я — дочь Бабуина! Свалил в туман, пока ковырялки целы!

Бабуин смеялся покатом, держась за живот.

— Помогает? — сквозь смех спросил он.

— У меня весь двор и весь садик на цирлах ходит! Строго по пунктирной линии! — гордо возвестила девочка и улыбнувшись, помахала ручкой, — Побегу я! Там по Первому сегодня Шерлока повторяют!

— Погодь, деньги возьми на автобус! — крикнул вслед бегущей вприпрыжку дочери Санёк.

— Есть у меня! И на батон хватит! — отмахнулась дочь.

Бабуин матюкнулся:

— Что ж мы пешком тогда сюда шли?

Даша, на ходу развернувшись, показала им язык.

— Вот такие они, бабы! — вздохнул Бабуин, — Всё у них что-то приныкано, всё у них с двойным дном. Вот где их держать надо!

И показал языку дочери свой пудовый кулак. Девочка лишь лукаво улыбнулась. Отец — только угрожает. Иногда — ремнём трясёт. Не тронет. Даже вусмерть пьяным — не тронет.

— Видал? — обернулся за сочувствием Санёк.

— Дети — это чудо. Чистая радость. — Ответил Колян.

— Сдаётся мне, что своих у тебя нет. Иначе так бы не говорил, — покачал головой Бабуин, разворачиваясь, пошёл.

Колян пожал плечами и пошёл рядом.

— Не знаю. Видишь ли... Я вот таким, как сейчас — всегда был. Если возраст людей считать по тем годам, какие они помнят, сколько себя осознают, то я даже младше твоей дочери.

— У-у! — махнул рукой Бабуин, — Если так считать, то я и сам младше своей дочери. Сначала — недоросль бестолковая, а потом — водяра! — он гоготнул, — Трезвого и осознанного образа жизни у меня как раз на пару лет только и наберётся!

— Возможно, ты не понял, я уже таким был...

И Колян стал рассказывать, как осознал себя уже таким вот в каменных подземельях в окружении ходячих скелетов и псевдоразумных огромных управляющих кристаллов.

— Ну ты и сказочник! — прервал его Бабуин, качая головой, — Брешешь, аж уши заворачиваются! Только, Колян, прибереги лучше сказки эти для детей. Я — насквозь тёртый калач и в чудеса давно уже не верю. В фантастику — тоже. Прошли те времена. Потому, давай договоримся — мне — без этих вот твоих, хорошо? Я — реальный пацан! С понятием. Язык за зубами у меня крепко сидит. Но и котелок у меня не только крепко к плечам припаян, но и варит неплохо. В основном. Вот и давай забьёмся, что если правды сказать не можешь — молчи, накер! Мне сказки — вот уже где!

И он рубанул себя ладонью по горлу.

— А захочется мне брехни хлебануть — я зомбиящик врублю. Как раз — на первом государственном. Да и на любом другом. И получу свою порцию идеологически выдержанной, тщательно просчитанной психологами — брехни. Усёк?

— Усёк, — кивнул Колян.

— То-то же! А вот теперь давай по-чесноку! — Бабуин резко остановился и рывком развернул к себе Коляна, — Давай колись — кто ты? Что тут делаешь? Как тут оказался? Зачем ты тут? Что тебе от нас надо?

— От вас? — Колян мягко освободился от захвата, — От тебя — ничего. Ты первый, кого я встретил в этом мире. Ты не изгнал меня. Предложил кров и стол. Не попросил меня за порог. Я тебе благодарен и обязан. Прогонишь — уйду.

— А-а! — вскинул голову Бабуин, — Исчерпывающе. А зачем ты тут?

Колян лишь пожал плечами и вздохнул:

— Если бы я сам знал! В прошлый раз нас тоже выбросило в незнакомом месте. Зачем? Почему? Неведомо. И сейчас Они такую же игру ведут.

— Кто — Они? — спросил Бабуин, но посмотрел на небо.

— Без сказок? — усмехнулся Колян, — Тогда — никто.

Бабуин — понял, тоже усмехнулся.

— Что дальше собираешься делать? Есть у тебя какие-то планы, цели?

— Наверное — пойти в завод. Узреть припадочное дёргание под экстрабасы. В винном угаре в компании шалав.

— Наш человек! — взвыл Бабуин, с размаха опуская свою граблю на плечо Коляна, — Только в 'Завод'. Это клуб такой. Тот завод, где мы были — завод. А это — 'Завод'. Название такое. Понимаешь?

— Нет. — На чистом глазу сознался Колян.

— Это — нормально. Ничё, паря, держись меня — не пропадёшь! Я тебя ещё научу тёртый укроп курить и родину любить! Сделаем из тебя человека! Пошли!

— Пошли! — согласился Колян.

Шли они, правда, недолго. Бабуин при этом насвистывал ту самую мелодию: 'Куда идём мы с Пятачком? Большой-большой секрет!' И как тот самый Винни Пух, резко остановился, и спрашивает у 'Пятачка':

— Слушай, а засвети свою нумезматику!

— Я тебя не понял, — честно признался 'Пятачёк'.

— Монеты, — пояснил Санёк.

Колян залез себе в рукав и протянул на раскрытой ладони горсть монет разной чеканки и разного достоинства в разных металлах. Санёк пальцем пошерудил эту горсть. Выбрал пару серых монеток и одну жёлтую. Выбрал самые затёртые, самые обгрызенные, хотя были и совсем новые, полновесные золотые, с чёткими профилями. И зацепил палочку серебра с чётко различимыми зарубками. Он потёр слиток меж пальцев.

— Серебро. Мягкое. Старое. Сейчас такого не найти. Припой классный будет. Сейчас разбавляют присадками для прочности. Не помню — чем именно. Убирай, с глаз. От греха.

— Почему взял самые тёртые монеты? — спросил Колян. Он убрал всё, кроме того куска серебра, что приметил Бабуин. Три монеты Санёк до этого спрятал в кулаке. А после вопроса Коляна он уронил их в траву обочины и стал топтать и растирать кроссовкой.

— Мы с тобой их нашли на объекте, понял?

— Нет, — покачал головой Колян.

— Ну, гараж. Яма там. На дне нашли. Клад это. Понял?

— Это же неправда.

— И чё? Ты как маленький, ей-богу! — разозлился Бабуин, стал топтать монеты уже с яростью, — Нет, гля! Давай всем всю правду скажем, гля! Приходи, братва! Ищут пожарные, ищут милиция! Ищут давно, но не могут найти! Вот и нас будут искать долго, но не найдут! Ты что, людей не знаешь? Если есть возможность взять просто так, отобрать силой — никогда не заплатят! Если есть возможность поживиться — ни перед чем не остановятся! Если овчинка выделки стоит. Так — лишь три тёртые монеты, что нашли два простых и тупых пролетария — мы с тобой. Тут — проще деньги отдать, чем запалиться перед легавыми, а потом с государством в прятки и догонялки играть. Овчинка выделки не стоит. А вот за всю твою горсть — они могут и полгорода в 'подснежники' превратить! Ты чё такой наивный? Это же — люди! Жадные, щуки!

— А ты? Почему не взял всё это? — спросил Колян и опять полез в рукав.

— Убери, глядь! — ткнул его в локоть Санёк, — И не доставай! Забудь о них, от греха! Потому и не взял, что... Потому что! Ежанутый — потому что! Сыкло — потому что! Проблем не хочу! Нет денег — проблема! Много денег — большая проблема! Очень много денег — очень большая проблема!

— Я заметил, что нет в тебе алчности, — кивнул Колян.

— Чего? — не расслышал Бабуин, обдувая подобранные монеты, потому не расслышав.

— Ты — не жадный, — пояснил Колян, подумав, что Санёк не понял слово 'алчный'.

— А-а! Наверное.

— Ты же сказал, что люди — жадные.

— Так, то — люди! А я — Бабуин! — И заржал, ссыпав монетки в карман джинсов, к прочей мелочи, прихлопнув их ладонью. — Обезьяна! И только труд на благо родины сделает из обезьяны — бабуина! Как завещал великий дедушка Даркин. Пошли!

У Коляна было своё мнение на счёт отсутствия у Александра Бабаева алчности, но он решил придержать его при себе, помня наказ Санька 'про сказки'. Потому как ссылаться пришлось бы на друга, почти брата Коляна. Тогда пришлось бы рассказывать и про него самого. А Мрачный для Санька — точно 'сказка'. Весь, целиком — сказка.

Бабуин, в прекрасном расположении духа, уверенно топал по растрескавшемуся асфальту, разглагольствовал и махал руками:

— А что деньги? Деньги — навоз! Сегодня — нет, завтра — воз! Сделали они хоть кого-то счастливыми? Я таких не знаю. Зато знаю... и знал! Столько таких, кому деньги не принесли ничего, кроме проблем. И чем больше денег, тем больше проблем! Вот у меня — ничего за душой. И все это знают. Я — такой же, как и все. Пришло — ушло. С получки до получки. Потому — кому я нужен? Никому. Таких, как я — полная страна. А вот будь у меня... ну... миллион! 'Зелени'. Или евротугриков? Подумать страшно! А что с ним делать? Золотой унитаз купить? Украдут. У нас люди добрые, помнят завет великого Ильича — грабь награбленное! И в народе присказка живёт, что Бог велел делиться. Если кто-то не желает добровольно делиться — помогут. Поделиться. По доброте душевной. Или вот дом я большой куплю, к примеру, так, в порядке бреда. Тут этот-то — течёт! Грязью зарос. Тот раз — запотели вымывать! А 15 комнат? Как их хотя бы просто пропылесосить? А 115? Людей нанимать? Кого? Таких же пройдох, как и я? И управдома над ними? Естественно — вороватого. И — садовника. Который меня и убьёт!

— Зачем? — удивился Колян. — Убъёт?

— Ты у этих дамочек спроси, что детективное чтиво строчат. Там каждый раз жертва — неведомо схерали богатый придурок, полный и клинический недоумок. Баба у него — курица 'купи-колечко', ноги от ушей, вымя — кремневое, мозги — силиконовые, в голове — ветер и шляпки, чтобы было для чего голову иметь, кроме орального разминирования мужа, садовника, парикмахера собаки, самой — собаки, повара и всех телохранителей. Бизнес он ведёт часа два в день, да и то — по телефону. Ага! Такая вот акула бизнеса! Естественно, Вселенская Справедливость такого стерпеть не может. И приводит приговор в исполнение руками садовника.

И — ржёт.

— В госпитале лежал — только такое было из чтива. Медсестрички снабжали. Наелся на всю оставшуюся жизнь! — Санёк провёл рукой по горлу, — Вот так вот наелся!

Потом махнул рукой, приветствуя очередного знакомого, просигналившего, проезжая.

— Или вот тачку себе купил бы. Ну, не знаю, мерина, например. Или поршня. Что там ещё из крутого, что наши дороги переварит? Ну, не суть! Да, пацаны, конечно — позавидуют. Только — сожгут. Чтобы завидно не было. Плохое это чувство — зависть. Плохое. М-да! Или — трясись, как в лихоманке, над всем этим?! Охрану нанимай, с большими пацанами контакты налаживай, дели сферы влияния, следи за всеми, ночами вздрагивая. Чтобы не воровали, чтобы козни не плели, чтобы родным и близким твоим умеренно дозированную 'правду' под нужным углом зрения в уши не вливали. И это — жизнь? Да что это за жизнь? Это — проклятие, а не жизнь! Ад, гля!

— Но ведь кто-то же так живёт, если ты знаешь всё, как и что происходит.

— Живут. Как — живут — не знаю. Может — привыкают. Человек ко всему привыкает. Сначала — тяжко. А потом — необратимые изменения сознания — и привет! Всё в норме! Так и эти, наверное. Хроническое недоверие. Ко всем! Даже к самым родным. Они-то как раз — самые опасные! Скольких корольков собственные дети приголубили! Вон, у нас императора его же сын, тоже император, пепельницей в голову наглухо же простудил! Ему потом даже очередной Потрясатель Вселенной в письме предъявлял, что западло ему иметь дело с тем, кто собственного папашу до смертельного насморка довёл. И чё? Утёрся! Обиделся, конечно, а крыть-то — нечем! Рыльце-то в пушку! А ты говоришь купаться! Замёрзнешь!

Но сам Бабуин погрустнел:

— Война. Вот уж чего противоестественней нет для человека, так это — война. И то — привыкает человек. Я, конечно, настоящей войны не видел... Или — смерть! Смерть же — противоположность жизни? Тоже — привыкаешь. Кругом трупы, кровища, говнище, а ты думаешь лишь о том, где бы и как тушёнку разогреть. Холодная к зубам прилипает. Неприятно именно это. А трупы? Это — ничё!

— Смерть не противоположность жизни, — говорит Колян, — Смерть и Жизнь — одно целое.

— Глубокая мысль, — согласился Бабуин, — Только познавший на полную катушку и того и другого дойдёт до такого. Смерть — как жизнь, жизнь — как смерть. Японскими стихами запахло. Этими, сабантуйскими. Или самурави... не... эти, одним словом, что с мечами, но в тапках и юбках! И — с косичками. А! Самураи! Сараи, гля!

А сам коситься на Коляна:

— Я сразу понял, что из наших ты.

— Из каких? — удивился Колян.

— Кто знает, почём фунт лиха, — кивнул Бабуин, — Кто знает, как пахнет страх, какого оттенка горечи вкус победы и какого цвета кишки врага и твоя кровь. И как далеко она хлыщет.

— Это — да! — согласился Колян полностью копируя и присказку Санька и его интонацию.

— Тогда, что ты весь этот огород нагородил? Сказки эти плетёшь мне тут! 'Я из другого мира, я вообще не местный!' Все мы — не от мира сего! Понял? Не надо! Правду! Мне — можно! Так бы и сказал, что в бегах, что шифруешься! Я же вижу — наш ты! Не чужой! Не засланный казачёк! Наш! А своих мы — не сдаём! Потому, Колян, не ссы в компот, там повар ноги моет! Прорвёмся! Усёк?

— Усёк! — кивнул Колян.

— То-то же! Сказочник! Пушкин! Александр Сергеевич.

Бабуин был доволен собой. Он всё же сумел разгадать незнакомца и вывести его 'на чистую воду'.

— Одного только не пойму, — нахмурился он, потому как кое-что не вписывалось в довольно стройную и логичную картину, написанную им, — А как ты так ограду в воздух лил? А?

— Без сказок? — нахмурился Колян.

— Без сказок! — решительно рубанул воздух ребром ладони Бабуин. — По чесноку!

— Никак! — издевательски серьёзно говорит Колян, — Не было ничего. Тебе показалось. Пить надо меньше!

— Ах ты! Вот ты! Вот сучёк! Вот же! Ты же! — Бабуин задохнулся от возмущения, — Уел меня! Молодец! Наш парень! Споёмся!

Глава 4.

Война полов.

С потолками.

Если 'Завод' и удивил Коляна, то он это умело скрывал. Но, Санёк нашёл это обстоятельство ещё одним камешком на весы своей теории, что всё это 'попаданство' Коляна — легенда, наспех сшитая белыми нитками. Хотя... Стоило при этом так основательно заморачиваться с инвентарём?

— Здравствуй, Саша! Тебе как обычно? — старалась перекричать грохот динамиков девушка с табличкой 'Светлана' на груди.

— Привет, Светик! И пожрать! Голодный я, прямо с работы. На двоих, — Бабуин мотнул головой на Коляна.

— И как всегда — двойные порции в одну тарелку? — улыбнулась девушка.

— Ну, ты же меня знаешь! Что у вас там есть интересного?

— Для тебя интересного — мало. Всякая дальневосточная сырая рыба и прочие извращения с водорослями. Но, я придумаю что-нибудь!

— Я и не сомневался, что ты у нас умница, красавица! — воскликнул Бабуин, пригладив зад девушки для её ускорения.

Они сели на диваны, как обычно — лицом к танцполу. В каждом мужике дремлет собачий инстинкт — сидеть головой к выходу, хвостом в глухой угол, откуда не ждёшь угрозы. В полумраке и вспышках было сначала сложно что-либо разглядеть, но потом глаза пообвыклись.

Светик вернулась с двумя большими пивными бокалами с тёмной жидкостью.

— 'Чёрный русский', я не ошиблась? — спросила она.

— Умничка, Светик! Конечно, русский, конечно, не белый. И тем более — не голубой. Слушай, Свет, ты Ханка не видела?

— Тёрся тут, — кивнула Света, — Я ему передам, что ты его ищешь.

Ханк конечно же хотел бы быть 'Хантером', как он сам себя пытался именовать, и очень не хотел бы быть 'Ханыгой', как за глаза все остальные звали его. И как раз 'Ханк' всех устраивало. Бабуин его знал ещё тогда, когда Ханк был просто Вадиком Моргуном. И даже знал его Мокрым Вадиком. В тот раз та собака их реально напугала. Все тогда брызнули кто — куда, а Вадик застыл, как парализованный, лишь моргал часто-часто. Даже чаще, чем обычно. А шорты его стремительно темнели. Бывает!

— Зацени! — крикнул Санёк, стараясь перекричать музыку, для убедительности поднимая бокал, — У них получается даже лучше, чем в банках!

Колян — заценил. Выдул всё залпом. Санёк лишь посмеялся.

— Ну, это же не квас, Колян! — смеялся он, отпивая коктейль маленькими глотками.

Но, прежде чем Светик принесла заказанное и весточку от Ханка, к столу подлетели две девушки в 'боевом прикиде'.

— Алёнка-сестрёнка, привет! — ответил на дружеский поцелуй Бабуин, — Ты на тропе войны?

— А то! — кивнула высокая стройная девушка в обтягивающем её ладную, спортивную фигуру наряде, — Знакомьтесь — Оля!

— Санёк, — представился Бабуин, указал на своего спутника, — Колян! Он немного дикий, но он беззлобный!

Со словами 'Как интересно!', Алёна слетела на диван Коляна, потому её подруге не оставалось ничего иного, как присесть рядом с Бабуином.

— А ты меня не помнишь? — спросила она.

— А должен? — удивился Санёк.

— Не помнишь! — рассмеялась девушка, — А вот я тебя хорошо помню. Мы в одной школе учились. Только я немного младше была.

Бабуин кивал на её слова. Он-то прекрасно знал, что от него сейчас не требовалось слов. Девочка уже готова. И Алёнка её разогрела.

А вот с самой Алёнкой у Бабуина ничего не было. Да и не могло бы быть. 'Ворон ворону глаз не выклюет'. Как у мужиков есть 'охотники за юбками', так и Алёнка была охотницей-коллекционером. Не нимфоманкой озабоченной, а — собирательницей трофеев. Её абы кто не интересовали. А вот такие как Колян — очень даже — да!

Алёнка была особенного типа феминисткой. Покорительницей. Ей надо было не просто доминировать. Ей надо было покорить и завоевать. Одним словом — унизить. Поиметь. И Алёнка знала, что Бабуин знает, что ей надо было не просто трахнуть очередного 'мачо', а именно — унизить, цинично попользовать. И в его случае Алёнка знала, что ей это не удастся. Потому сама борьба не имела смысла. Они были просто приятелями. Потому как оба были 'свои в доску пацаны!'

Именно так. Алёнка — 'свой пацан'. Хотя 'розовые штучки' за ней замечены не были. Её не интересовали особи её же пола. Но вот к партнёрам противоположного пола у неё отношение было явно не женским. Хотя женские прелести, природные женские хитрости и женские чары она использовала мастерски. Было что использовать. На что все и велись. Чем всё заканчивалось, её жертвы не стремились оглашать, да и сама Алёнка треплом не была, что для девушки вообще чуть ли не противоестественно. Он была не по-женски логична. Знала, что на этом её маленькое развлечение может и закончиться. Рыбак свои клеевые места и свои уловки не раскрывает.

Светик принесла большие двойные порции плова для них. Бабуин извинился перед девушками, сославшись на жуткий голод. Светик набрала заказов (повторить для 'мальчиков' и того, что 'хотят девочки') и ловко маневрируя с подносом среди нерасторопной публики, ушла.

Бабуин криво усмехался. Оля, конечно же, заказала сладкий 'Кое-что на пляже', а вот Алёнка, ещё раз подтвердив, что она 'свой пацан!' — тоже 'Чёрного русского'. В таком же бокале. Да и спортивное её увлечение женским никак не могло быть — рукопашный бой. С одинаковым успехом выступала на всех районных и областных соревнованиях почти во всех контактных единоборствах. Хоть бокс, хоть 'кия!-до', ногомахательство, как в дальневосточных халатах, так и в западных шортах. В её весовой категории равных ей соперниц просто не было. А как она была шикарна в своих шорто-юбочках, обтягивающих боксёрках, с боевой причёской — множеством тугих косичек! И быть бы ей звездой большого спорта и боёв без правил в шестиугольной сетке, но там все выезды и экипировка или за свой счёт, которого у Алёнки просто не было, или надо было иметь спонсора. А спонсоры не любят, когда их 'имеют'. Любят они — сами 'иметь'. В случае Алёнки — глухой номер. Потому Алёнка — звезда местного масштаба.

Пришёл и Ханк. Бабуин извинился перед девушками и пошёл с ним 'в мужской кабинет'.

— Озадачил ты меня, Бабуиныч! — чесал затылок Ханк, — Я таких и не видел никогда! Надо бы со знающими людьми пошушукаться. Дай мне одну. Как натурный образец. Не смотри так! Гля-буду! Ты чё! Не знаешь меня?

— Знаю, — кивнул Бабуин, — Потому и не дам. Ты же — раздолбай! И падла. Потом скажешь что потерял. Сведи меня с Енотом. У меня его контакты утеряны.

— А не надо было ему зубы выбивать! — огрызнулся Ханк, — Мало — рёбра и челюсть сломал, так ещё и зубы! Рёбра и сами заживут. А хорошие зубы вставить — знаешь какой гемор?

— Знаю. Но, наглецов надо учить.

— За что учить? За Маринку? Она же тебе теперь даже не жена!

— И этим она перестала быть матерью моего ребёнка? Можно теперь об неё ноги вытереть?

— Это — да! — опять чесал затылок Ханк, но тут же расплылся в улыбке озарения, достал свой телефон, — Я — сфоткаю!

— Нахпшёл! — зашипел Бабуин, сжимая монеты в кулаке, — Никакой фиксации! Ты, гля, ещё понятых пригласи для протокола.

— Ты чё, Бабуиныч, в натуре опух? — отшатнулся Ханк, — Ты за кого меня принимаешь?

— За тебя — принимаю. А ты попробуй на меня сейчас наехать по-понятиям. Типа, я тебя оскорбил. Ну, давай! Чё молчишь? Дай мне повод! Я опух? Щаз ты опухнешь! Разом и весь!

— Э-э-э! Санёк! Осади! Чё ты раздухарился? — Ханк выставил руки, — Не надо эксцессов. Но, как мне доказать тому же Еноту, что это то, а не что-то другое?

— Не надо ничего доказывать. Мне, пока, на слово верят. Просто сведи нас. Он от меня шифруется. Думает, я его за тот раз продолжаю прессовать. Остыло уже всё. Давно. Он своё получил. Прицепа — не будет.

— Ладно, Санёк, я подумаю, что можно сделать, — поджал губы Ханк, — Засвети ещё разок. Ух, гля! Или это какая-то хитровывернутая подделка, либо что-то исключительно редкое! А где ты это добыл?

— Может тебе ещё и шнурки погладить и сказать где ключи от квартиры с деньгами лежат?

Ханк заулыбался. Он такое кино смотрел.

— Тем более, что там нет больше ничего. Всё перетрясли, только эти три и нашли. Так что — обломись, Вадик, халявы не будет. Беги, подсуетись!

— Да ну тебя! — скривился Ханк, — Тоже мне! На кой мне это? Какой мне интерес?

— Вадик, какой может быть интерес меж старыми добрыми друзьями, что друг друга в любой мокрой ситуации знают, а? Или мы с тобой на западно-либерастские рельсы переведём наши с тобой отношения? Адвокаты, акты, договоры, проценты, банковские переводы, налоги? А? Или всё же — по-нашему, по-свойски? Даш на даш? Ты, надеюсь, не забыл, что земля-то — шарик. Сегодня я к тебе, а завтра? А?

— Ну, ты знаешь, Санёк, — начал мяться Ханк, — Ты уже давно не в деле. Знаешь, многое изменилось.

— Да? — удивился Бабуин, — Дай угадаю — новые авторитеты теперь рулят. А я — списанный материал. Так? А ты не думал — почему за Енота мне ответка не прилетела? Ни от Лётчика, ни от кого другого? Не думал? Не прилетела же? Такие ли уж они новые твои новые авторитеты? И такие ли уж старые — не авторитеты? Я не собираюсь вам тут весь марафет перемешивать. Ты прав — я в эти игры уже не играю. У меня конкретное личное и — разовое — дело до конкретного человека. Я обналичиваю эти три свалившихся мне на голову проблемы и обратно ухожу в тень небытия. А вы тут крутитесь дальше, как хотите. Я доступно излагаю?

Оля за время отсутствия Бабуина конкретно заскучала. Алёнка вела наступление на Коляна по всем правилам воинского искусства, с применением всех видов вооружения, коими её щедро одарила природа, её собственное старание и неженское упорство в достижении поставленных целей. Только вот Оле всё это было неинтересно. И появлению Бабуина она была искренне рада.

Всё же для неё этот вечер — 'выход в свет'. Окошко из унылого однообразия бытия 'офисного планктона' бюджетника. Где даже флирт на работе такой же унылый и канцелярский. Перепехон с коллегами столь же радостный и фееричный, как квартальный отчёт. Для дела. Женщину природа наградила неким преимуществом и совсем глупо им не воспользоваться для улучшения собственного благосостояния, для получения неких преференций. Это вовсе не означает, что сам процесс должен быть в радость. Это — работа. Надо потерпеть. Чтобы два раза в месяц падало на карточку, да была надежда на квартальную премию.

А Санёк — не такой. Он — как тот легендарный рыцарь без страха и упрёка из детских розово-сопливых грёз. Как тот пират, грозный, но ласковый в душе, что берёт на абордаж шхуну, разрубая врагов на куски своей ужасной саблей, лишь чтобы покорить сердце главной героини.

Он её не помнил. Да и как он запомнит её? Маленькую девочку с косичками, в очках. Он — такой весь грозный. Спортсмен, боксёр, гроза хулиганов всего района. При этом — умный и начитанный. Сын учительницы, которая ему привила налёт интеллигентности. Рано оставшись без отца, он рано взвалил на себя не детскую меру ответственности. Всегда вступался за слабых, несправедливо обиженных. Спортом поэтому увлекался. Герой её детских грёз.

Забытый герой. И вот Алёнка её подводит к нему. Изрядно заматеревшему, потёртому. Но, глаза Оли уже не видели реального облика Бабуина. Раскрашивали его реальный, блеклый и выцветший образ в романтические цвета влажных девичьих грёз. От этого всё внутри неё трепетало и кое-где сжималось в томлении. Потому и пылали щёки румянцем, губы окрашивались и без съеденной в нервном ожидании помады, глаза жадно блестели, выискивая фигуру Конана-варвара, Бабуина. В глазах Оли — такого же могучего и нецивилизованного, как и тот варвар. Предпочитающего решать проблемы наиболее простыми и радикальными способами — врагу — в хлебало, бабу — поперёк седла и до ближайшего укромного уголка. Уж варвар — точно знает, как бабе цветы и стихи нужны. Как собаке галстук. Прикольно, но — не более.

И главное — 'варвар' — Мужик! С большой буквы! Не будет ныть и хандрить. Не требует за собой ухода, как за ребёнком. Не страдает манией величия перемноженной на неизжитую инфантильность. Если есть проблема — не будет ныть и причитать. Зубы — настежь, всем — по щам, кругом — тишь, мир и порядок. Кони — пьяны, хлопцы — запряжёны, бабы — оттра... удовлетворены, дети — заняты сами собой и своими играми.

Естественно, что вечер для всех четверых не был скучным. Каждый проводил своё время с пользой и изрядной приятностью. За бесконечной беседой ни о чём, и всё о том же — о вечном. О вечной борьбе и единстве противоположностей. О любви. Точнее — о взаимоотношении полов. И потолков.

И в танцах. Этих демо-версиях телесного взаимодействия полов с потолками.

Время текло легко и незаметно. Так же легко и незаметно текли и напитки. Счёт в блокнотике Светки уже давно перерос в своей тяжести значение полученного аванса Бабуина, но когда такие мелочи останавливали реального пацана, а тем более — настоящего пирата? Пиастры! Пиастры! Всего-то надо найти испанский гальюн. Или — галеон, как повезёт.

Наконец, к ним подсел Ханк.

— Есть, Бабаич! — гордо возвестил Ханк, залпом допивая из бокала Алёнки, за что тут же и получил локтём в бок.

— Светик! — закричал Ханк, — Повтори всем того же и мне тоже Чёрного русского!

— Светик! — подхватил Бабуин, — И запиши всё на его счёт.

Ханк задохнулся от возмущения.

— Вадик, — промурлыкала ему на ухо Алёнка, невзначай придавливая локтём пах Ханка, — Ну не будь таким мелочным! Все же знают, какой ты крутой! Что это для тебя? Мелочь же? Да?

— Да! — взвизгнул Ханк, заелозив, спасая своё достоинство от посягательств Алёнки.

— Молодец, сестрёнка! — рассмеялся Бабуин, — Все же знают, что Ханк за корешей — порвёт! Не то, что выручить их из мелких сложностей. Ну? Что нарыл?

— В 'Двадцатом веке' мои кореша его видели! — выпалил Ханк, — Буквально пять минут назад!

— О-о! — выдохнула Алёнка, — Так Вадик нас ещё и покатать хочет на своей большой чёрной машине!

Громкая музыка заглушила зубной скрежет, но глаза и жевлаки были достаточно красноречивы.

Алёнка взяла под руки сразу и Коляна, и Ханка, причём в её случае — взяла в захват и конвоировала обоих к выходу. Она умела быть решительной и непосредственной, конкретной, когда ей это было нужно. Бабуин, посмеиваясь, предложил свой локоть своей даме вечера и повёл её в колее, пробитой в толпе этим ледоколом.

Санёк всегда поражался особенностью устройства логики Алёнки. Она была прямой и простой, как реальный пацан. И Алёнка такие слова от Бабуина сочла бы комплементом. Другим бы разбила лицо. Но, не в том дело. А в том, что вот в этом конкретном случае проявилось в Алёнке то, что очень многие современные девушки напрочь утратили — женскую покорность мужской воле. Хотя именно так и именно такими словами Санёк это никогда бы не смог назвать. Интуитивно чувствовал.

Другая бы на её месте, не желая упускать жертву, но и не желая тащиться куда бы то ни было, естественно желая получить всё, сразу, здесь и — немедленно, надула бы губы, стала бы капризничать. А Алёнка вмиг поняла, что у мужиков — дела. И для неё единственный способ не упустить жертву — сопровождать её. Идеальная женщина! (Настоящий братан! — словами самого Бабуина.) Такая, с тобой — и в огонь, и в воду, и через медные трубы! И — накормит, напоит, спать уложит, за хозяйством присмотрит, непонятки сама разгребёт, в драке и в бою — рядом встанет, спину прикрыв. Лишь бы милый был рядом. Лишь бы она могла иметь его. Всегда и всюду. Когда ей это надо. И когда у него есть для этого время. И она будет ждать его. Из похода. Зная, что — вернётся. Не останется в чужой постели. Таких, как она — не бросают. К таким — всегда возвращаются. А ждать такие — умеют.

И это Алёнка — феминистка? Да она — сущий ангел! Просто на фоне остальных баб, болонок бестолковых и брехливых, она и выглядит белой вороной. И подчёркивая это — чувствует особое удовольствие. Вся её 'мужественность', все эти игры в 'реальных пацанов', в которые верил не только Бабуин, но и сама Алёнка — отчасти в пику как раз этим 'клушам кудахтающим', 'болонкам визгливым'.

Бабуин был почти влюблён в Алёнку. Почти. Но, меж ними всегда была какая-то черта, через которую ни он, ни она переступить не могли. Потому как Алёнка — реальный пацан! Братан! Они чувствовали друг друга, как влюблённые, знали друг друга, как давние половые партнёры, но не могли сблизиться как парень и девушка. Как не могут сблизиться два братана. У которых всё общее — одна рубаха, одна пачка сигарет, один кошелёк, одна голова и одна душа на двоих. Потому и не могли они вступить друг с другом в половые отношения, потому как это — противоестественно! Братаны — не имеют друг друга.

Они были как братья — родственные души. Точнее, как брат с сестрой, но именно это и умалчивалось. Потому что Алёнка — братан. Хотя Бабуин и называл её сестрёнкой. На людях.

Он ей на растерзание приводил очередных жертв, подгон, по-братски, она ему подгоняла очередных тёлочек, по-братски. Не раз уже утехи их проходили даже в одной комнате, как у настоящих братанов. На виду друг у друга. Усиливая чувства друг друга. И никогда — друг с другом. Потому как меж братанами — фу! Даже думать — противно!

Алёнка каждый раз вздыхала:

— Что ж я не отбила тебя у Маринки?

Хотя сама же Маринку, свою подругу, под Бабуина и подложила. Братский подгон братану от братана его, братана — идеальной жены. Алёнка знала, какая баба будет наиболее соответствовать должности 'жена Бабуина', сама же и уговаривала их, и уломала, наконец, обоих. И свидетельницей на свадьбе была. И крестила Дашку.

— Эх! — вздыхал Бабуин, любуясь неприкосновенными, подтянутыми прелестями Алёнки, — И где мои 17 лет?

И эта игра, совершенно дикая и невозможная для остальных, им обоим нравилась. Зная, что Алёнка вчера вернулась с очередным триумфом, Бабуин и выбрал именно этот клуб, и привёл Коляна как подарок своей 'сестрёнке'. Алёнка, надеясь, что Санёк придёт, привела подругу, тайно подтаивавшую по Бабуину. Если бы Бабуина не было бы, она бы искала его по всем заведениям. И если бы набралась литража и градуса решимости, то может быть и пришла бы скандалить прямо к нему домой. Как так?! Она в городе уже 2-й день, а ему всё пофигу? Наглец, ты, братец Бабуин, наглец!

А всё остальное — сопутствующее. Дела-дела! Унылая необходимость выживания.

'Большая чёрная машина' Вадика, как и у всякого понтореза, для которого понты не только дороже бабла, но и важнее здравого смысла, стояла неподалёку. За рулём один из корешей Ханка. Всё бы ничего — и большая, и — чёрная. Ещё и Крузак. Только вот — не по табелю о рангах такая машина Вадику. Он её просто не смог бы купить. Но, она — была. Где он добыл это чудо, выглядящее как Крузак, но за стоимость, какую Вадик смог осилить — его самый большой секрет политшинели. И повод для шуточек прямо в лицо. Что Алёнка и сделала. Стремясь не показать 'на людях' истинное состояние своей гордости, Вадик крайне неохотно не только сам садился за руль, но и вообще пускал кого-либо в машину.

Вот и в этот раз — расселись, в два слоя — девушки на коленях парней. А грозная заокеанская машина — не завелась. Как всегда, когда дело касалось импортных, импозантно выглядящих вещиц, содержимое не соответствовало красивой обёртке. Было таким же шоколадным на вид — глазированным и коричневым, но запах — не тот. Вкус — тем более.

Вид Вадика был жалок. Потому, щадя его чувства, не стали смеяться. Девочки отошли пожурчать и обсудить своё, женское, А остальные в четыре головы сунулись в подкапотное пространство.

— Вынужден тебя огорчить, братан! — хлопнул по плечу Ханка Бабуин, — Похоже, что Диман прав — попал ты. Бортовые калькуляторы, все эти хитровывернутые системы контроля топлива и зажигания, все эти узкоплёночные электронные примочки — приказали долго жить. Лучше бы ты взял что-то попроще.

— Пошёл ты! — огрызнулся Вадик.

— Видимо, придётся, — легко согласился Бабуин, — Не разорять же тебя ещё и на такси? Да, девочки? Пройдёмся до 'ХХ века'? Тут, сколько, километра полтора всего? Погода — прекрасная, мы — молоды, почти. Почти трезвы. Ты — с нами? Или как?

— Диман? — спросил Ханк.

— А что — Диман? — пожал плечами водитель Ханка, — Причём тут — Диман? Диману, вон, любовью заниматься с порождением сумрачного самурайского гения!

— И его внебрачной дочкой — нашей сборкой из чинайских обрезков, — согласился Бабуин. Под злой смех самого Димана.

Девушки разобрали парней и пошли.

— Зря ты, Вадик, вцепился в этот хлам, — менторским тоном читал Бабуин, — Так ты отстанешь от трендов.

Надувшийся было Ханк — навострил уши.

— Понимаешь, — продолжал Санёк, — Сейчас волна пошла, типа 'патриотическая'. Модно станет всё нашенское. Ну, карикатурно-нашенское. Всякая развесистая клюква голливудская про 'нашенское'. Шапки-ушанки, тельняшки, косоворотки. Могёт быть даже и кокошники откопают. Косоворотки уже хохлы за собой застолбили, заняли трендовую нишу. Так что ты мог бы тут нехило в масть попасть.

— Что-то я, Бабаич, в толк никак не возьму, — сморщился Вадик, — Ты так надо мной издеваешься?

— Ну, конечно же! Как не подъикать лучшего друга, товарища и почти брата, а? — гоготнул Бабуин, — Но, ты слухай, да на ус мотай! Скоро самым смаком будет выкатить дедову 'Победу'. Диски на неё поставить, перетряхнуть всю, слоёв шесть лака, замена всего на аутентичное, но — новое. Музыка, стеклоподъёмники, подсветка, диски, шины, полный люксовый фарш, но — 'Победа'! И — ВинСтоГрамм! Залайкают до потери пульса!

— Что-то я такое слышал, — кивает Ханк.

— Слышал ты! — передразнил Бабуин, — Око видит, за зуб не ймёт! Так и ты — слышал. В ухо влетело, по спортзалу твоей бестолковки покрутилось, да в другое — вылетело.

— А чё ты издеваешься? — обиделся Ханк.

— Я тебе дело говорю, а ты ноешь! — пнул впереди идущего Ханка Санёк, испачкав брендовые штанишки, новомодно узкие и короткие, как у забытых уже стиляг, да ещё и — подвёрнутые, — Слушай внимательно, да — молча. Слушать и говорить разом у тебя никогда-то не получалось. Найди 'козлика' исправного. Именно — 'козлика'! Не эту подделку под патриотизм, написанную латиницей, а тот самый, армейский, неубиваемый. Диман рад будет. Он его, как Калаш — на время, небось, умеет разобрать и собрать обратно. Диски поставить, увеличить базу. Диман знает — как. Видел, на 'Нивах' некоторые выдвигают диски из-под арок?

— Видел.

— Вот и тебе так же надо. Шины, соответственно. Полный фарш внутри. Кресла вместо тех табуретов, что сейчас, приборную панель, музыку. Можно даже — цветомузыку. Главное — там механика кругом. Там просто нечему глючить. Импортные нас взяли красивыми обёртками и дерьмом в них, а нам надо — от обратного. Наше, неубиваемое — в красивую обертку. Понял?

— Кажись — понял! — закричал Вадик. И даже собрался бежать, пока 'мысль из головы не ушла', но у Алёнки разве вырвешься из её захвата?

— Вот и будет тебе фурор! — усмехаясь, продолжил Бабуин, — Тент снимешь, хромированные дуги, кенгурятник, гирлянду развесишь. Хоть на шашлыки, хоть на охоту, хоть с бабцами на речку, хоть на стрелку — ставь на дуги станковый пулемёт, да кроши всех в капусту для засолки в зиму. Это же армейский вездеход! А Диман умеет с ним обращаться, два года полкана возил. Главный прикол будет, когда ты будешь Крузаки из луж вытаскивать, посмеиваясь.

А вот девочкам все эти 'железки' были мало интересны, даже Алёнке, они услышали другое:

— Думаешь тренды изменяться? Кокошник? А без него — никак? Сарафан!!!

Кто про что, а девочки, даже фиминистически настроенные — про шмотки.

— А то! Всегда так ведь. Помнишь 'Прощай, амиго, о-о! Нас так долго учили любить твои запретные плоды'. Помнишь? Поэты — они немного ежанутые все. Некоторые — больше других, тех — лечат. А некоторые умело маскируются под нормальных, слегка пристукнутых. Под нас с вами.

Взрыв хохота. Их уже окружила немалая толпа. 'Завод' решил эмигрировать в 'ХХ век'. Как слух прошёл, что Бабай валит в 'Двадцатый' — так народ и подорвался.

— Так вот, — повысив голос, когда их стали нагонять группки людей, продолжил Бабуин, — Поэты, из-за того, что как кошки, живут разом в двух мирах — в нашем и в их, ёкнутом, вместе с духами и призраками отца Гамлета, умеют нюхом чуять то, что изрядные мыслители головами не всегда способны уловить. Вот и автор этих строк учуял такую особенность, что если человека слишком долго пихать чем-то, то он неизбежно захочет чего-то противоположного.

— Бабуин! — крик из-за подстриженных кустов, мимо которых они проходили, — Ты заморочал! На пальцах разжуй!

— Не разжуй, а то получишь буй! — огрызнулся Санёк, но разжевал: — Если любого из вас неделю пичкать самым вкусным тортом, то вас от него тошнить будет и захочется огурчика. Самого кислого, бочкового, побродившего, чтобы — вырви глаз!

— Эт точно! — взрыв смеха. — Толкай дальше!

— Вот и нас так учили, так учили красивым импортным обёрткам, что нас от их засахаренного дерьма уже тошнит. Маятник качнулся в обратную сторону. Хочется чего-нить нашенского, кисленького, солёного, да — терпкого! Но! Мега-монстры убер корпораций уже подсуетились. Трудолюбивые биороботы-рисоеды, те самые, что 'кули бы и не поработать?', уже строчат на своих швейных машинках нам косоворотки, наши триколоры с медведями, с Совковыми серпо-молотами и 'Всегда-готов!' флагами, заодно. Бабло не имеет идеологии, морали, совести и принципов. Оно — просто бабло. И мегамонстры не имеют идеологии, морали и совести, делают бабло на всём. На нас.

— А мы — всё? — гоготнул кто-то.

— А разве нет? — серьёзно ответил Бабуин. — Кто они без тебя, суслик? А?

— Я — никто! — ответил тот же голос, зло, яростно, о — наболевшем, — Я — население, избиратель, налогоплатильщик. Я — никто. И звать меня — никак!

— Точно! Никто! Именно в этом тебя убеждали так давно и так упорно. Ты, теперь, даже не винтик в большой совковой машине. Уже — не винтик! Ты — никто. И вот маятник качнулся! А суслик, оказывается, щука — личность! Тебя уже стало напрягать то, что ты — никто. Именно про это сказали 'Всё или ничего!' Ты — ничего. И — всё! И — разом!

— К чему ты клонишь, Бабай?

— Ни к чему. Лишь к тому, как нас всех изощрённо имеют. У нас появилось подспудное желание прикоснуться к истокам. А они — уже подсуетились. И опять подсовывают нам их поделки. Вместо наших, исконных.

— Ну, ты дал, Бабуин! — хохот нарастал, — Прикоснуться к истокам! Ха-ха-ха! Слышь, народ! Айда все в деревню!

— Рассмешил, Санёк!

— Вот ты юморной, Ёкарный Бабай! Косоворотки, сюртуки и кокошники!

— Да где ты теперь 'исконное-то' найдёшь?

— Ха-ха! Нас и так 'ватниками' обзывают!

— И чё?! А я вот люблю ватник! У меня на даче — незаменим просто! Легко, тепло!

Дальнейший сабантуй участия самого Бабуина уже и не требовал. Как всегда, брошенная в народ идея, как брошенная в толпу девка — вызвала дикое брожение, бурление. Настолько обсуждаемое было важным и острым для молодых людей (другие в клубы не ходят), что они забыли — куда и зачем шли, встали и орали, стараясь перекричать друг друга. Проезжающие водители, заинтригованные, притормаживали, послушав — бросали машины, часто с заведёнными моторами и открытыми дверями, спешили высказать свою точку зрения, поорать — о своём, наболевшем. Об отменённой пенсии, о квартплате, о зарплатах и ворах во власти. Покричать: 'Доколе!'

Кто-то уже бренчал гитарой, и пели хором: 'Да, я ватник, я тот самый колорад! Потомок победившего солдата!'

— Пошли из этого дурдома! — Алёнка поволокла всех из толпы.

— Весь мир дурдом, все люди — психи, а Солнце — чёкнутый фонарь! — ржал Бабуин.

Он был доволен произведённым эффектом. Он испытывал особое удовольствие от подобного действа. Любил бросить в толпу какую-нибудь мысль, вложить в человека какую-нибудь необычную, будоражащую, нетривиальную идею и, смотря за метамарфозами идеи в сознании человека и человеческого сознания с этой идеей внутри — кайфовать.

— Ты — извращенец! — зло процедила Алёнка, считав Бабуина, — Как можно любить трахать людям мозги?

— Я? — искренне удивился Бабуин, — Любить? Ни в коем разе, братишка, ни в коем разе! Нравиться мне не то, что их мозги имеются. Не одним мою они и вытряхиваются, заметь! Мне нравиться, что они — есть. Мозги — есть. Что они — живы, не умерли, не закостенели, что 'потерянное поколение' имеет не только свое мнение, отличное от провозглашённого официальными рупорами башен противоракетной обороны, но оно, мнение это — довольно живое и зубастое. А то, что я провоцирую коллективное бессознательное? Так у них иммунитет будет. Когда средства массовой истерии, рекламы и дезинформации врубятся на полную мощь, то единственное, чего они добьются — массового приступа тошноты. Мне нравиться наш народ! Он — уникален, на мой взгляд!

— Бабуин! — тихо сказал Ханк, — Ну и сука же ты!

— А то! — охотно согласился Санёк, — А не был бы я сукой, то не подсказал бы тебе, заметь, бесплатно, по-свойски, креативную идею. А был бы я не сука, а умелый и расчётливый делец, то я бы нанял бы твоего же Димана, кинув тебя, как лоха, и стал бы клепать переделки тривиальных козликов и тебе же, барану, их бы и впаривал. Ты же, как истинный лох, легко бы повёлся на красивую картинку, забыв завет Кузькиной мамы: 'Зри в корень!'

— Да, кстати, Саш, а что ты в самом деле так не сделал? — спросила Алёнка.

— Браток! — изумился Бабуин, — Ты меня удивляешь! Уж ты-то должна знать, что я — сука, раздолбай, лентяй, неумеха, пьянь и отморозок! Ну, ты же что? Забыла? Я же — сиволапый мужик, чернь рассейская, полный неумеха и дикарь. Ах, да! Я же — ватник. Я тот самый колорад. Что упрямо отказывается принимать цивилизацию. И каждый раз обламывает рога, вместе с шеей, всем цивилизаторам подряд, несущим нам свет просвещения.

— Тьфу на тебя! — искренне обиделась Алёнка и повернулась к Коляну, — И ты — тоже?

— Я? — не менее искренне удивился Колян, — Я такой же, как все.

Бабуин истерично ржал. До болей в животе.

На входе в '20-й век' их встретил Четвертак, посмеялся над Ханком и его 'большой черной машиной', видя, что Вадик пришёл пешком. И разочаровал их. Оказалось, что Енот уже уехал. Предположительно в 'Легион'. Видя идущую следом за пятёркой Бабуина толпу, разреженную, но накатывающую, как нашествие зомби, Четвертак, вдруг, поменял свои планы.

— Они текут, подобно реке, — сплюнул Четвертак, — Я вас подкину, там моя ласточка стоит. Ханка, хитрая морда, ты не влезешь, сам как-нибудь. На своём Крузаке доедешь.

И, смеясь, скрылся за дверями, в бухающей басами задымлённости клуба.

Оставив матерящегося Ханка, пошли в указанное место. Наткнулись на забор из 'досок' железнодорожной снеговой машины. Пока нашли проход, Четвертак их уже ждал со своей пассией. Расселись. Девушка Четвертака — впереди, Бабуин с Коляном и с их девушками на коленях — сзади.

— Бабуин, ты никак с Енотом всё уровнял? — спросил Четвертак.

— Я и не морщил с ним ничего, — отмахнулся Санёк, — Он немного попутал, я ему доходчиво объяснил, что такое поведение в отношении родных мне людей недопустимо. Он — понял. Всё — ровно.

— Гля! — тихо выругался Четвертак, — Вот, Санёк, чего не могу понять, то это как ты так можешь сложное сделать таким простым.

— Никак! — пожал плечами Бабуин, — Знаешь, жил один такой мужик, старик Аким, так он и вывел универсальный закон жизни. Называется 'бритва старика Акима'...

При этом Алёна прыснула в кулак.

— Да? — удивился Четвертак, — И чё это за закон?

— А гласит этот закон следующее: 'Нехер плодить сущности там, где они бы и нахер не нужны'. Понял?

— Нет. — Ответил Четвертак.

— Вот за что я тебя, Четвертак, уважаю, — сказал Санёк, — Что ты и есть воплощение этого закона. Сразу — 'нет'. Другой бы — промолчал бы. Или соврал, что ещё хуже. Чтобы выглядеть умнее, чем есть на самом деле. А ты — сразу — 'нет'. За что и уважаю.

— Так если я не понял, что ты там ляпнул? — удивился Четвертак.

— Вот и Аким говорит — проще надо быть, люди и мухи к тебе сразу и потянуться.

— Не слушай его, Юра, — вмешалась девушка Четвертака, — Он издевается над тобой.

— Это ж Бабуин, — пожал плечами Четвертак, — Он иначе просто не умеет. А сам говорит — 'не плоди сущностей'.

— И он очень и очень упростил эту теорию, — продолжила девушка, — Это — примитивизм, искажающий изначальный смысл. До полной противоположности высказыванию. Я тебе потом объясню.

— Мне не надо, — поморщился Четвертак, — Как там на самом деле. Мне нужно, как Бабуин скажет. А то потом вся братва будет умничать, а я один буду глазами хлопать, как карась. А ведь меня оставили тебя ждать, Санёк. Енот тоже тебя ждёт. Только он просил Мокрого с хвоста сбросить. Есть подозрение у братвы, что подтекает Вадик. Рад был увидеться, Санёк. Я запомню, что не надо городить херню там, где она и нахер бы не нужна!

Видя, как у девушки Четвертака отпадает челюсть, они покинули машину. Их ждали. Коляна и девушек проводили к столикам, а Бабуина — в кабинет заведующего клубом.

Вернулся Санёк довольно быстро. Буркнул, что всё в норме, что всё — ровно, но он что-то очень устал. И не прочь расслабляющего и тонизирующего душа и массажа.

— Санёк! — смеялась Алёнка, — Ты неисправим! Где твои манеры? Ты бы ещё поручика Ржевского включил: 'У меня — как у коня! Айда на сеновал!'

— Тухло тут, — поморщился Бабуин, — Правда, устал. Потому и манёвры, тьфу, манеры — кончились. Иначе вам грозит тащить мою бессознательную тушку. Енот угощал коньяком. Говорит — врунишкин коньяк, настоящий.

— Ну, ты нахаляву...

— Я и говорю — с минуты на минуту — устану, — раззявился во все 32 Бабуин.

— Ко мне или к тебе? — спросила Алёнка у подруги. Оля — смутилась. Алёнка кивнула, — Понятно. Ко мне.

Зуммер будильника. Как всегда — не вовремя. Всегда. Заставляет тебя открыть глаза, смотреть на этот мерзкий мир.

Хотя... Бабуину в это утро было не так противно выныривать в реальность, как обычно. И посмотреть было на что.

Это только тупые малолетки, даже 40-50 годов отроду, думают, что чем моложе женщина, тем лучше. Да, бесспорно, детская припухлость в сочетании с недетскими выпуклостями в нужных местах выглядит — очаровательно. Молодость, сочность, свежесть. Но, Бабуин уже переел красивых обёрток. Он жаждал внутреннего содержания. Безусловно, кое-где провисает, кое-где излишне выпирает. Но, в этом — своё очарование. Потому как идёт всё это в комплекте с уже не пустой головой. Пустая голова — вакуум. Алчный вакуум, стремящийся засосать в себя всё, что его коснётся. Страшная штука!

А вот зрелая женщина — уже совсем другая история. Она знает, что она — уже не торт. Нос — не задирает. Но, она — не вакуум. Она точно знает, чего именно хочет. Не всего и сразу, а — чего именно. Более того, знает не только как этого добиться, каким путём, каким способом. Обычно, надо им от противоположного пола чего-то конкретного. Но, природа так устроила, что удовольствие женщины — приносит с собой в комплекте особое удовольствие и её партнёру.

Это — очаровательно. И это очарование придаёт фигуре, как раз — особое очарование. Самый смак. Именно — комплектности. Полноты чувственности, полноты удовольствия.

Вот и в это утро к Бабуину прижималась такая вот, чувственная, женственная. Которой от Санька нужно было только то, что у него именно тут, именно сейчас, голого, сонного, было в наличии. И ничего более надобно не было. Ни внимания, в этом их понимании, чтоб мужик с ума сходил от придирок и капризов, ни денег, ни прочих материальных благ. Ей нужен был только сам Бабуин. Вон, даже будильник на полчаса раньше поставила, чтобы отхватить от Санька ещё полчасика.

— Красавица, — тихо шептал Бабуин, — Я как бы уже не гуттаперчевый мальчик. Не могу после столь жадной ночи так вот...

Поцелуи Оли спускались всё ниже. А Бабуин оказался, вдруг, вполне себе молодцом! И даже — слишком.

Чтобы оттянуть приятное, продлить удовольствие, Санёк прибегнул к давно проверенному способу. Ещё создатель Адама сказал ему, что дал ему две головы, но крови дал достаточно для наполнения лишь одной из них. Типа — выбирай. Девочка — или умная, или — красивая. Когда красивая — пофигу, что она там несёт, у нас — пониженное давление в мозгах, мощности процессора катастрофически снижены.

Работает и обратное — чтобы оттянуть накатывающее на Бабуина приятное завершение приятного процесса, он заставлял себя упражняться в логике. За что прослыл среди подруг долгоиграющей флейтой.

На полчаса раньше поставила будильник. Ночная смена значит кончается в 7.00. до дома ей добираться с двумя пересадками. К 8.00. Значит, мужа уже дома не будет — ему тоже до работы добираться. Дочь — уже в школе.

— Куда ты спешишь, сладкая? — тихо спросил Бабуин.

Оля мотнула головой, встряхивая прилипшие к лицу волосы, неистово, яростно скакала, закусив губу. Чувствуя, что не в силах сдержаться, Санёк опять занялся упражнениями.

Мужик у неё хороший. Работящий, домашний, не пьёт. Возможно, любит её и её дочь. Это второй её муж. Первый на работе убился. На стройке. Только вот... Ах, вот оно что! Столько лет они живут, а ребёнок всё один. А мужик-то — хороший. И хватает им на жизнь. Богат не тот, у кого всего много, а кому — хватает. Он не лодырь, она, хоть и бюджетница, но зарплату получает стабильно и без задержек. На возвращение долгов государству, на коммуналку и остальные обязательные платы — хватает. Как квалифицированный медработник — калымит. Так вот куда ты спешишь! Почему так отчаянно хочешь извержения партнёра!

— Ну, подруга, тогда давай вот так! — тихо выдохнул Санёк, аккуратно снимая свою наездницу и меняясь местами, взяв ей ноги в свои руки.

Таким образом, Бабуин получал ещё и эстетическое удовольствие от процесса. Эти глаза в щёлочках прикрытых век, эти пряди, прилипшие к вспотевшему лбу, закушенная губа, порывистое, с хрипом дыхание, румянец, заливающий шею и грудь, само колыхание груди, женственные изгибы и колыхание линий.

Она больше не может держать стоны, прикушенной губы — мало. С хрипом, вырывается протяжный вой раненной волчицы. Она — пала. Убитая. Пронзённая и истекающая.

Но, он не был милосердным. Не оставил растерзанную добычу. А крики из другой комнаты ещё больше распаляли, жгли.

— Я хочу! — прохрипела она, порываясь встать, сорваться с крючка, чтобы самой насадиться.

Он не дал. Дикая страсть Алёнки из той комнаты жгла их всю ночь. Казалось, что сил — уже не будет. Месяц — точно. Да, страсть — перегорела, удовлетворена, излита. Теперь Санёк просто наслаждался. Он ласкал мягкое и податливое женское тело, любовался им, игрой чувств на её лице.

Прошли и полчаса. И час. Подождут её болящие радикулитники и инсулиновые наркоманы. Подождут. Такого больше не будет. Она — не шлюха. Не будет больше такого, не повториться волшебства. Встретит Санька в толпе — хорошо, если кивнёт. Если будет с мужем и дочерью — не увидит.

Этим и нравились Бабуину замужние. Им от него нужно было только то, чего у Санька было в избытке и не убывало. Они не хотели захомутать его, поставить в своё стойло, вбить колышек верёвки его ошейника на своём пастбище. Они не хотели доить с него денег. Доить — хотели. И — доили. И он — доил. Дойки он — любил.

Всё верно она рассчитала. Гены Санька — не самые позорные. Родить урода — мала вероятность. Акция — разовая. То, что она когда-то была влюблена в Бабуина — не решающий фактор, а лишь приятное дополнение. Ностальгия — щемяще-приятное чувство. Главное, что Бабуин — с понятием. Все это знают. Слухов об случившемся — не будет. Муж ничего не узнает, будет ребёнок или нет — не в силах людских решать. А если будет — Бабуин слишком гордый, чтобы предъявлять на дитя претензии, разрушать семью.

Всё верно? Верный и трезвый расчёт. И пусть говорят, что женщины импульсивны и нелогичны. Плюньте в глаз тому, кто так говорит. Как бы смешно не звучало — женщина — тоже человек. Тоже умеет анализировать, планировать и рассчитывать. При этом — куда более цинична и жестока, если дело касается её семьи, детей. Тогда она — волчица с логарифмической линейкой в голове.

Да, Санька — попользовали. И чё? И он — попользовал. Аккуратная, ухоженная, не загнанная лошадь, мягкая, ласковая, чистенькая, сладкая. Медик. Точно — чистая. Можно плевать на резиновые калоши. И получать чистое удовольствие. От её удовольствия — она опять взвыла в судороге, когда Санёк излился.

Она плакала. Целовала его. Слепо, везде, куда попадала в слезах. Не могла сейчас сказать ничего. И он ей ничего не говорил. Что знал, почему плакала, почему целовала, прося прощения. За что извинялась. И так — слишком многое услышал. Он ничего не говорил. Иначе чары разрушаться. И волшебство — исчезнет. Мир вновь станет мрачным унынием. Тогда и будет время слёз. А сейчас — пусть продлиться чарующая недосказанность. Пусть будет очарование момента. И оно останется. Будет согревать унылыми серыми вечерами в том, рутинном, полном забот и проблем мире. Там. Тогда, когда тоска будет рвать сердце и душу.

'Полежи ещё. Ну, ты же медик, сама знаешь. Успеешь' — Саньку хватило ума не озвучить этого. Он говорил — руками. Губами.

Время — неумолимо. Она убежала в душ. Санёк пошлёпал на кухню. Зашипел огонь под чайником.

Конечно же, её он почувствовал. Он не испытывал никакого стеснения от того, что полностью голый перед полностью обнажённой Алёнкой. Он испытал тревогу. Она стояла, прислонившись к косяку, как сказочная Алёнка — к берёзе. В глазах — боль. За эту боль в глазах Бабуин способен был убивать. Но... Если Колян ей и причинял боль всё это время, то за это не убивать надо, а завидовать, что Санёк всю ночь и всё утро и делал. Сбитый с толка Бабуин растерялся. И чувствовал себя глупо.

— Кто он, Саша? — Алёнка, казалось, сейчас заплачет.

Плохи дела! А девочка, похоже — влюбилась. Мозги Бабуина заработали с лихорадочной поспешностью. Аж уши запылали от притока крови к голове.

— Он? — задумчиво переспросил Санёк, качая головой, — Плохая идея, братан, влюбляться в него. Он — бродяга. Он — уйдёт.

— Какой я тебе, к кулям, братан, козёл! — крикнула Алёнка, убегая. Хрястнула сорванная щеколда в ванную, хлопнула дверь. Льющаяся вода не могла заглушить алёнкиного горя.

Жестоко? Конечно. Питать иллюзии — ещё хуже. Ещё больнее. Он — брат ей. Только ему можно причинить ей боль. Минимально необходимую боль.

Чайник парил, крышка скакала. Бабуин этого не видел. Сидел на стуле, опёршись в колени локтями, свесив голову. Оля ворвалась, уже одетая, сияющая. Выключила чайник, затискала Бабуина, всего зацеловала, упорхнула.

Навсегда. Кончилось волшебство. Кончилось. Вернулась реальность. Остались лишь проблемы. Созданные волшебной ночью, сорвавшимися с языка словами. Значит, пора обряжаться в шкуры, надевать маски, которые всем прописал этот суровый мрачный мир. И — жить. Если не получается жить — выживать. Не получится жить и выживать — выть. С надеждой, что волшебство повториться вновь.

Бабуин оделся, сделал кофе на всех троих, но оказалось, что Коляна уже нет. Алёнка обиделась на Санька и не выходила из ванной, лишь отчаянно облаяла его через дверь. И даже кофе пить расхотелось. Аккуратно прикрыв дверь, до щелчка замка. И побрёл домой.

А где ещё искать Коляна? Если его и там нет — его больше нигде нет. А он нужен. Потому как Бабуин не любил такого своего состояния сознания. Когда поперёк головы стоит единственный вопрос:

— А что вообще тут происходит?

Глава 5.

Синдром

Колян нашёлся. Он и не терялся. Сидит, в зомбиящик втыкает. Как будто тут всё это время и просидел.

— Колян? — набычился Бабуин, — Ты не хочешь мне ничего сказать?

— Нет, — пожал плечами тот в ответ.

Даша сверкает любопытными глазками.

— Отойдём? — приглашает Бабуин.

— Не хочу, — опять пожимает плечами Колян.

— Нам надо поговорить, — намекает Санёк.

— Нам нечего обговаривать.

— Нам есть что обсудить. Она мне не чужой человек.

— Крёстная? — проявила удивительную прозорливость Даша.

— А ты откуда знаешь? — удивляется Бабуин.

— Она звонила. Про Коляна спрашивала.

— И что ты ответила?

— Что он — хороший.

— А она?

— Нехорошими словами говорила. Обидела меня, — Даша надула губы. А глаза сверкают, как у чертёнка.

— Ты её обидел. Выйдем, брат, — повысил голос Бабуин, — Нехорошо при детях обсуждать такое.

— Такое вообще нехорошо обсуждать, — заявил Колян, но, вздохнув, поднялся, — Не подслушивай, дитя. Взрослые могут говорить вещи, кои для тебя преждевременны.

— Очень надо! — огрызнулась Даша, складывая ручки на груди замком, — Алёнка мне сама всё расскажет!

Они вышли во двор. Бабуин сел на завалинку, закурил, выпустив дым, спросил:

— Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Она ведь влюбилась в тебя, дурака!

Колян пожал плечами:

— Это её чувство — ложно. Не меня она полюбила. А то, что было с ней.

Бабуин тяжело вздохнул:

— Редко кто отличает одно от другого. А что же ты с ней сделал? Понимаю, не принято подобное обсуждать, но, блин, вот поразил ты меня! Завидки скребут! Вот не думал, что ты, Колян, окажешься Николаем Дамским Угодником! Интересно же, как ты так её на крючок насадил. Чем угодил? В том числе с технической точки зрения. Для перенятия, так сказать, передового опыта. Давай, колись, Николай Угодник!

Колян тоже сел, откинулся на стену, прислонился затылком к стене, прикрыл глаза, сказал:

— Она — удивительно цельный человек. Таких тут мало. Один изъян у неё был. Он ослаблял её, пожирал её силы. И разрушил бы её целостность. Этот изъян я убрал. Целостность души её восстановиться, она сможет стать счастливой. Скоро. Тогда она поймёт, что я ей — совсем не нужен. Но, сейчас ей тяжко. Будет ещё хуже. Потом станет легче.

Бабуин потряс головой.

— Ничего не понял. Так что же ты сделал?

— Ещё раз повторю, — терпеливо пояснил Колян, — Жена эта — удивительно сильна. Женской сутью своей. Изъян её — привнесён ей извне, внешним миром. Как сорным семенем. Она — жена. Но, хочет быть мужем.

— Это — да! — согласился Бабуин, выдыхая дым, — Это называется феминизм.

— Дарья мне объяснила это заблуждение. Вижу тут происки Врага. Человеконенавистника. Или — Лукавого.

— Могёт быть, — не стал отрицать Бабуин, — Так что ты с Алёнкой сделал? Меня техническая часть вопроса не особо интересует, хотя... Так всё же!

— Она хотела быть мужем. Вести, править, повелевать. Я ей показал, что такое быть женой. Что такое — быть ведомой, под волей мужа. Она — поняла. Прочувствовала.

Бабуин заржал так, что сигарета упала на штаны, пришлось стряхивать. Санёк смеялся и смеялся. Успокаивался, вспоминал, опять закатывался. До боли в животе, до слёз.

До слёз. Потом он вдруг сильно опечалился. До слёз, которые уже были на лице.

— Что же ты натворил, дубовая твоя голова! А? Она же была по-своему счастлива. У неё была своя, особенная ниша в этом мире. Сильная женщина, но — с яйцами. Она была — удел, уместна. А теперь? Да, не спорю. Она — истинная женщина. Но! Истинной женщине нужен такой же спутник. Настоящий мужчина. Где, гля, она такого найдёт? В канаве? Я, уж на что весь город и всю округу знаю, едва ли по одной руке пересчитаю! И это учитывая меня и тебя, дубового! Куда ты со своим дикарским, детским разумением во взрослый, замороченный мир лезешь?

Бабуин нарезал в злобе круги по двору, отмахивая рукой:

— Гля! Бедняжка! Вот, пришла беда, откуда не ждали! Теперь она начнёт тебя, дурака, приступом брать. Не возьмёт штурмом — сядет в осаду. Уж я её знаю — упёртая! А слиняешь ты? А? В тот туман, из которого появился?

— Истинная дева не бывает одна, — отмахнулся Колян, — Истинный молодец её найдёт. Они чуют друг друга за сотни вёрст. Тут ни расстояния, ни время — не помеха.

— В узду тебя! — сплюнул Бабуин, — Брехня! Не бывает никакой такой любви! НЕ БЫ-ВА-ЕТ! Всё это сказки для сопатящихся щёлками больших и маленьких девочек. Девочки сейчас заведуют мошной мира, вот их сказками этими и стригут! Нет никакой любви! Нет никаких пар, чей брак освящён небесами. Есть лишь случки. Когда — удачные, когда — как! И совместное ведение хозяйства — брак, называется! Не более того, понял?

— Понял, — спокойно ответил Колян, — Среди живущих в скотстве — страдают люди. Уподобляясь скотам.

Бабуин сплюнул в сердцах, поняв — бесполезно, упёртый, бросил оземь и сигарету, и зажигалку, и пачку. В ярости растоптав. Не на Коляна и его слова он злился. На себя. На себя злился. За то, что хочет верить Коляну. Более того, за то, что — верит. И это — выбивало почву из-под его ног. И Санёк чувствовал себя — шатко. А он этого не любил. Он привык к твёрдости своей холодной циничности. Он привык, что мир — навоз, все люди — продажные проститутки, лишь с разными ценниками, а Солнце — просто чудовищно огромный термоядерный шар сжатой гравитацией перегретой плазмы. А Колян — выбивал его из этого состояния. Буквально — выбивал из равновесия, сбивал с ног. Да головой об асфальт! И это — злило.

Он очень сочувствовал своей названной сестре, Алёнке. Сам Колян его лишь краем цеплял, лишь отдачей, осколками на излёте и эхом канонады. А вот по девушке, этой прекрасной, чистой разумом и душой девушке — прошёлся главным калибром всеми башнями линкора. Просто вышвырнув её из этого глядского мира. Выбив — силой. Без надежды на возвращение в холодное, расчётливое, взвешенное и рациональное состояние едкого циника. Того самого, уставшего оптимиста.

И что ей теперь делать? Страдать от мерзости мира, подлости и низости людей? Теперь ей это будет нестерпимо противно. Брони насмешливого отрицания на ней теперь нет. Как разъедает коррозией композитную броню цинизма самого Бабуина. Или ей теперь гнаться за призраком того самого 'прекрасного принца'? Так она и сама будет призраком бродить среди живых, как тень отца Гамлета? Как Мэри Попкинс, что тоже напрасно пыталась сохранить в детях врождённое чувство 'прекрасного'. Мир — сильнее. Он — перемелет их всех в муку. И испечёт из них биороботов обывателей и потребителей общества развитого потреблядства.

Бабуин схватился за голову:

— Ну, на кой хрен ты мне на голову свалился?

— А почему ты меня не прогонишь? — тихо спросил Колян.

— Не могу, — серьёзно ответил Санёк, — Я же, глядский корень, ёкнутый садист! Мазафакахист! Хочу узнать — насколько глубока кроличья нора. Мне, если честно, впервые за несколько... лет — интересно жить.

Бабуин некоторое время обдумывал сопутствующие этому своему выводу мысли, случайно слетевшие с языка, но потом решил, что всё это можно обдумать и позже, спросил:

— Что будем делать?

— Ждать, — пожал плечами Колян, — Сегодня — праздный день. Наберёмся сил. Потом — цепь схождения вероятностей.

— Как ты сказал? — изумился Бабуин, — Цепь схождения? Удачных, или — как обычно?

— Ну, это как мы поворачиваться будем, — вздохнул Колян, — Успеем — удачных, не успеем — в затылок приголубит.

— Обрадовал! — укорил его Бабуин, — Праздный день, говоришь? Даш!

— А? — тут же отозвалось.

— А подслушивать нехорошо!

— Надо больно! Хотите тайн — со двора уйдите! Всё одно, что над головой стояли бы.

— Учту. Как насчёт баньки? Вон, Колян говорит, что сегодня — суббота, банный день.

— Чё? Опять мне воду таскать?

— Обтаскалась вся! Насос меня не слушается, только с тобой согласен работать. Накачай воды. Я сам затоплю.

— Затопишь ты! — отозвалась девочка, — В прошлый раз только дрова напрасно извёл! Верно дядя Володя говорит: '33 несчастья!'

— Ну, — криво усмехнулся Бабуин, — Руки у меня под другое заточены. И мне последнее время везёт. Всё выходит прям — одно к одному. Это, наверное, Колян виноват. Он приносит удачу, как тот божёк. Надо за это ему бока мочалкой потереть. Слышала? Нас ждёт белая полоса удачи. Надо бы её чистым встретить.

— Папа, у тебя руки ни под что не заточены, — вздохнула Даша, раскатывая зелёный шланг, — Только махать ими, кулаки почёсывая, да головы проламывать. Ты только языком и горазд!

— Опять мамка про меня тебе байки рассказывала?

— Папка! Я ещё маленькая для таких намёков!

— А я-то как раз ни на что не намекал. Я имел в виду, как я её замуж уболтал.

— Лучше бы ты ещё женой уболтал остаться.

— Ну! — пожал плечами Бабуин, — Не всё коту творог, когда и мордой об порог! Да, рыжий?

И погладил рыжего кота, изогнувшегося под рукой дугой и оглушительно затарахтевшего.

— Правда, говорящий, — хмыкнул Бабуин, — Поёт!

Бабуин невидящим взглядом смотрел на танец языков пламени в печи. Он курил одну за одной, автоматически прикуривая новую от скуренной, выдыхал дым в зев печи, да подкладывал дрова, ворошил их. Мысли его были далеко от сего действа.

И он был трезв. Череда произошедших событий, изменений, их последствий, а главное — неочевидных причин, явных и скрытых — требовали осмысления. А спиртное не способствовало осмыслению. Потому он и был трезв уже несколько часов подряд. Впервые...

И вот на этом плавное течение потока сознания вновь встало дыбом. На 'впервые за...', сколько? Лет? Десятилетий? А когда Бабуин вообще трезвый был? А когда пить начал? А зачем пить начал?

Точно! Водяра напрочь отключала соображалку! Главная ценность её, водки, для Бабуина. Такой огромный, пугающий, сложный мир — становился маленьким, простым и уютным. Такие сложные, запутанные люди и их отношения, все эти движущие мотивы, социальные императивы, инстинктивные побуждения, влияние властных верхушек на социум средствами массового информационного и психического воздействия — исчезало. Как будто и не было всего этого вороха сложностей. Мир становился простым и понятным. Черно-белым. Контрастным. Никаких полутонов. Друг-враг, свой-чужой, любит — не хочет (хрен на неё!), есть-нету, жизнь — забвение. Всё — просто. Прекрасно!

Трус! Санёк Бабуин, которого все считали отмороженным, безбашенным, отчаянным смельчаком, на самом деле — трус. И ещё какой! Он боялся мира, боялся жизни, боялся людей, отчаянно боялся ответственности. Необходимость принимать решения, осознавать меру их ответственности и нести эту ответственность за ошибочные решения — повергала его в нестерпимое отчаяние. Три стакана — и трава не расти! А там — само, как-нибудь, рассосётся.

Трус! Ужасный трус! Мерзкий и подлый трус!

И всегда был таким. И — есть. И — будет. Он пробовал бороться. Это оказалось сильнее Сашки Бабаева. Но, борьба эта — породила Бабуина.

Сашенька Бабаев рос тихим домашним мальчиком. Под зонтиком родительской заботы и ласки. Добрым, наивным, очарованным... придурком.

Его миром был — мир книг. Книжных приключений, блистательных героев и злобных, коварных врагов. Этот выдуманный мир был для Сашки — реальнее настоящего. Скучного, пресного, пустого. Пугающего, сумрачного, подлого. В этом мире не было ни верных друзей, ни настоящих врагов, ни прекрасных принцесс. Только — проблемы, проблемы, проблемы. Трудности, сложности, заботы, обязанности. И люди такие же — трудные, сложные, озабоченные, вечно спешащие, злые, алчные, приземлённые, пошлые, подлые.

Сначала жестокий мир ледоколом ворвался в его мир, расколов его надвое — не стало отца. Он никак не мог понять — как так? Вот так — просто? Вчера он улыбался, обнимал смеющуюся мать, и вот они несут закрытый гроб и бросают на него землю. Как так?

Вот так — просто? Смерть — так просто? Как высморкаться? Как удариться лбом о турник? Как погасить свет — щёлкнул выключателем — потухла яркая хрустальная люстра. Раз, и — нет человека. И нет всей вселенной, что олицетворялась им! А как же — подвиг? Где тут место подвигу? Ведь смерть должна быть непременно героической? Но никак не тривиальной, как сходить в туалет.

Нет в мире места подвигу. Нет места и героям.

А где прекрасные принцессы? Та, старшеклассница, что завела рослого и смазливого мальчика в пыльную пионерскую и показала ему 'любовь'? Саша не увидел — любви. Не ощущал ничего прекрасного, волнительного, волшебного. Было неудобно, пыльно, она пыхтела, 'загадочное и влекущее' — оказалось волосатым вонючим провалом, мерзко влажным и хлюпающим. Сама 'принцесса' пугала его припадочно закатанными глазами, сбивчивым вороватым дыханием. Именно — вороватость всего было первым отталкивающим обстоятельством. И — вонь. Её судороги. Влажное чавканье. Постыдность самого себя, что с ним случилось что-то острое, пламенное, пробившее током по позвоночнику с нокаутирующим ударом в голову. И шипение рассерженной змеи, тщетно старающейся не сорваться на крик. Растерянность. Он что-то сделал ужасное. Но — что? Почему она в ярости? Что это за мерзкие сопли она с омерзением вытирает священным знаменем?

И как финальный набат — завуч. Она — растопырившись, комсомольским знаменем трёт промежность, он — стоит соляным столбом со спущенными штанами с оттопыренным штангель-циркулем. Стыд! Так стыдно ему ещё не было.

Оказалось — только начало. Стыд — бывает и более сильным. И становиться — привычным. Был разбор. Педсовета. Было стыдно. А на маму вообще было больно смотреть. И через слово: 'И ладно бы кто, но ваш сын...?'

Мама была статуей из горсада. Окаменевшей, бетонно-серой. А дома — плакала. Горько. Навзрыд. Он — переживал. Хотел утешить. Она — сорвалась. Потом он понял — сорвалась. Не в тот момент. Подобного ужаса он ещё не испытывал. Его же никто и никогда не бил. Тем более — рассекающими ударами шнура от пылесоса. Но, ужасным было, как оказалось, не это, не обжигание шнура. А перекошенное лицо матери. И её глаза. Она потом плакала. Просила прощения. Ползала перед ним на коленях. Он — не давал ей унижаться, поднимал, говорил, что нет в нем зла к ней, нет обиды. Она — опять пыталась упасть на колени, умоляла. Её унижение — унижало и ранило.

А потом его избили так, что он впервые попал в больницу. Отец той вонючки и два его приятеля. В тот день кончилась смазливость лица Сашеньки Бабаева. С тех пор — губы чебуреками, нос — жёванный картон, брови — пунктирные.

И тот день был первым, когда Бабуин — шагнул в мир. Вместе с осознанием, что нет в мире места не только героям, но и врагам. Ну, как могут быть три взрослых мужика, пришедших избить подростка — врагами? Если от них несло спиртным, как из фляги из-под браги? Какие это враги? Это — шакалы. Принявшие 'на грудь' для смелости, да ещё и втроём, чтоб — наверняка справиться с малолеткой.

В больнице циничный, в силу своей профессии, врач просветил его ещё в один 'прекрасный' аспект 'любви'. Его, аспект этот, пришлось лечить. Уколами. Постыдно!

Сашенька занимался спортом. Бегал. С отцом и матерью. Летом — кросс, зимой — лыжи. Волейбол, плавание, футбол, турник. После больницы он записался в секцию бокса. Как умный мальчик, он быстро смекнул, что от трёх 'шакалов' тебя не спасёт милиция — что толку подавать заявление, когда морда — в фарш? Ну, посадят их. И то — нет. Опять постыдность. Милиции, допросы, очные ставки, суд. Стыдоба! От шакалов тебя спасут три точных и сильных удара.

Бокс его увлёк. Его максимальный результат — КМС. Только вот...

Оказалось, что мало уметь бить. Надо — уметь бить. Как бы это не звучало глупо. Одно дело — на ринге. Это — спорт. В касания. Азарт. Ум, трезвый расчёт, выдержка. Кто ловчее. Кто умнее и хитрее, кто грамотнее разложит по временной шкале силы, чья схема боя окажется — вернее, кто точнее увяжет схему боя и шкалу расхода силы. Кому дыхалки хватит.

А вот подойти к человеку и дать ему в пятак, даже за дело — совсем другое дело. Совсем!

Оказалось — бить людей — ох, как не просто! И он — не смог. Когда надо — не смог. В книгах герой бьёт на упреждение. Потому как это — умно, хитро! Бей первым! Захвати инициативу! Он — не смог. И первый удар был не его. Он же был и последним. Он же отправил его опять в больницу. Обрезок водопроводной трубы — болезненная штука.

Как умный мальчик, склонный к аналитическому мышлению, Саша разбирался в себе, анализировал произошедшее, искал ошибку, причину, пытался нащупать — следствие. И — выход из затруднения.

И — нашёл. Ошибка и причина — книги. Следствие — он сжёг все книги. Мать опять плакала, прятала книги.

И выход из затруднения — Бабуин. Следующий его шаг. Как в той книге, про зеркало и тёмную натуру одного мистера. Бабуин же — не боялся, не стеснялся. Ничего! В отличии от Сашеньки Бабаева. И Бабуин — зашагал по миру.

Второй шаг Бабуина — ОНИ — подлые!

Третий шаг — ОНИ — не люди.

Рождение Бабуина. Приве-е-ет! Людей бить — сложно. Но, это — не люди. И ИХ бить — НАДО! ОНИ — слов не понимают! Сколько им правильных слов не говори, а дать в морду — доходчивее!

И 'вызывался' он, Бабуин — просто. Простым притуплением мысленных способностей Саши Бабаева. Тогда он 'прокушал' волшебное средство — алкоголь. Заодно, научился воровать и отбирать у прохожих водку и талоны. Не только на водку. Тогда же он открыл для себя, что ОНИ — довольно послушные и довольно легко управляемые. И — забавные. Ну, разве не смешно, когда полутораметровый шкет заставляет половозрелого мужика бежать до магазина, отстоять очередь и принести ему, сопляку, 90% его же, мужика нормы на водяру? Оборжаться!

Саша Бабаев — ещё был. Там, под толстой коркой Бабуина, покрывшей его, как бронёй. Был. И — боялся. Всего. Прежде всего — самого себя. И чем дальше — тем больше.

Мир — рушился. Не только внутренний мир Александра Бабаева, но и внешний мир всех остальных людей. Изменения в мире были всё менее и менее понятны, сам мир будто погружался в сумрак, в дымку. Не только Саша, очень многие 'потерялись' в этом тумане. Утратили целостность восприятия бытия. Сухой закон, протекающий всюду, как дуршлаг, перестройка без перестройки надстройки, развал Империи другой империей. Парад Суверенитетов и стремительная сдача этих своих суверенитетов противнику того, от кого они так старались освободиться, тотальный хаос и разрушение вообще какой-либо логичности, связанности, тотальное обнищание 'свободной страны' и расцвет недогнивших врагов, вдруг ставших 'друзьями'.

Александр Бабаев никак не мог понять — что происходит? Он не мог связать происходящее в единую логичность. Даже — хоть в какую-то логичность. И это ввергало в отчаяние. Как говорил один персонаж: 'За Державу — обидно!' И Сашке было — обидно. Нестерпимо больно.

А вот Бабуин не испытывал никаких сложностей. Ему было плевать на то, чего не могли коснуться его кулаки. 'Держава' — это не его проблема. Проблема властьпредержащих. Все эти надуманные, эфемерные понятия — чушь. Наступало Новое время, время Бабуина, эпоха Обезьяны. Новое время — расцвет свободы. И предпринимательства. И он — развернулся.

Правда, разрушение всего и вся ударило, конечно, по всем системам, но не добило их. Системы, почему-то — выжили. И продолжали функционировать. Кое-как, кое-где, но — проявляясь. И Бабуина чуть не прихватили за задницу. Благо, повестка была на руках. Как военком обрадовался! Бабуин от него два года бегал, а тут — сам пришёл. Военком 'вошёл в положение'. Пообещал 'спрятать там, где не найдут'.

Спрятал. В тлеющих бестолковой мясорубкой горах.

Санёк много читал 'про войну'. Как и любой пацан. Засматривал до фотографического воспроизведения в мозгу все фильмы 'про войну'. Как многие — тайно грезил 'войной'. Уж он бы! Он бы показал, какой он герой! Он бы — да бы!

Если это грязное, бестолковое перетирание людей и смысла — в грязь, и была война, то Санёк её представлял себе иначе. Где — жестокий враг наступает, не считаясь с потерями. А горстка храбрецов зубами держится за свой рубеж, самоотверженно защищая от захватчика женщин и детей.

Или это не было — войной. Не было захватчиков. Это была родина и для тех, и для других. И среди людей в твоей же форме настоящих врагов было больше, чем там, среди бородачей. И сами враги — не только злобные наймиты, а такие же, как и ты — пацаны. Они защищают свою землю. От кого? От Бабуина? Да это ведь и его родина! Как они защищали её друг от друга? Как тут не напиться?

Да и не было это войной! Не может народ вести войну — сам с собой! Точнее — ещё как может! Только называется это не 'война'. Это — грязное, глупое, кровавое недоразумение! Настоящий враг тот, кто эту 'войну' начал. А кто её начал? Никто? Само так получилось? Так исторически сложилось? Тогда — кто же настоящий враг? Тоже — никто? Ну, как тут не нажраться?

А вот во всём остальном армия Бабуину — понравилась. Как жизненное явление, как структура. Если понять её, проникнуться — в армии — прикольно. Жить по уставу, в жёстко зарегламентированном её секундомере, как оказалось — не сложно. Делай, что скажут. Не делай, чего не велено. И не суй свой нос и хвост туда, куда собака свой — не совала. И будет тебе счастье!

И люди в армии — преображались. С них будто слезает вся эта гражданская шелуха. Человек становиться таким, какое он есть. Многие из них были очень интересны. Как их сержант.

Или — капитан, их ротный. Он вообще разговаривал только крылатыми фразами, афоризмами. Был такой бравый весь, подтянутый, выглаженный — до складочки, волосы — с пробором, настоящий 'слуга царю, отец солдатам'. Всегда знал, что происходит, кто виноват и что — делать. Смотрел на тебя так, будто не только тебя насквозь видит, но и знает все твои мелкие и не очень мелкие прегрешения перед уставом (остальное ему было ниже пряжки). Прямо — шаблонный командир, эталонный. Как из мешка Деда Мороза сыпал остротами и мудростями. Казалось, ничто не способно снять с его лица этой пренебрежительно-снисходительной усмешки.

Куда только она делась, когда ему оторвало ногу и разворотило брюхо? Когда он ныл и плакал, как девочка? Куда делась вся его мудрость, когда он канючил, чтобы его не бросали? Никто и не собирался его бросать! Глупости какие! 'Куда мы без капитана'? Как на его пузатую, беременную вторым ребёнком жену смотреть? И на того карапуза? Вот зачем эта девочка-одуванчик приехала к нему? Неужели тут сытнее, чем там, в казармах? Всей же ротой бегали на неё смотреть. У личного состава потом проблемы со сном были. И с чистотой белья — причина матерной ругани прапора, старшины роты, есесенно — хохла. Единственного, что разумного тогда услышали от капитана — просьбу пристрелить, чтобы не мучился, и прикопать тут же, чтобы шакалы не растащили. Чтобы для 'одуванчика' он живой остался. Не послушали. Пёрли. Не донесли. Остыл за ноль-три километра до вертушки. Отмучился. Почему-то — вонять перестал.

Или Стасик. Бывает же так, что не девочка-одуванчик, а мальчик-одуванчик попадает в мясорубку? Вот и Стасик — одуванчик. Маменькин сынок, как Сашенька Бабаев когда-то. Может быть, поэтому Бабуин взял Стасика 'под крылышко'. А может из-за особенно острого в армии землячества. Стасик же вообще — почти родственник. Бывает же так — всю жизнь человека знаешь, а потом оказывается вдруг — нихрена ты не знаешь! Вот тебе и почти родственник! Под 'крылышком' Санька — змея прижилась. До последнего не могли понять, кто 'крысит' в роте. Неприятное открытие.

И треснул мир напополам,

Дымит разлом.

И льётся кровь, идёт война

Бобра с баблом

Стасик оказался 'крысой'.

М-да. Армейка, как проявитель, из сплошного чёрного полотна вымывает лишнее, оставляя чёткие силуэты. Правда, на негативе.

И армия всех расставляет туда, куда надо. Капитана — на мину. На уже проверенной дороге, часа не прошло, как проходили её. Семеро прошли, а он — подорвался.

Каждому — своё! Всей их роте, вместе с сержантом — в тот каменистый овраг. Под талый снег, в ледяной ручей рано начинающейся в горах весны.

А как Стасик визжал? Бабуин до сих пор не может слышать, как режут свиней. Перед глазами — Стасик. Он вопил — так же. Он — сдался. Вот так — бросил автомат и поднял руки. И ни сержант, ни сам Бабуин не смогли ему выстрелить в спину, стыдливо опустили глаза. А надо было. Стрелять в спину было надо! Своему! Стасику! Так было бы лучше. Прежде всего — самому Стасику.

Потом Бабуин кромсал себе запястья тупым стропорезом. Он не хотел, чтобы и ему так же — живому отпиливали голову для отсылки матери, бандеролью. Бородачи — смеялись. Они — всё знали. Зачитывали им выписки из их личных дел в матюгальник. С адресами, фамилиями, именами матерей и сестёр, с комментариями, что и как они будут делать с ними. Хвалились, что у них в столицах — квартиры, машины, 'бизнес'. А тут, в горах — забава. 'Мужская работа'. Охота на неверных.

Сержант — молодец. Всё верно рассчитал. Почти. Из табельного пистолета капитана добил всех ещё не умерших раненных. Лёне-Стакану пули не хватило. Сержант его штыком заколол. И оставил автомат торчать из Стакана, как крест на могилке торчит. Для себя сержант приберёг гранату.

А про Санька — забыл. Возможно, не со зла. Бабуин уже дважды был пробит, пулемёт Бабуина молчал уже давно, может сержант думал, что Санёк уже остыл? Не остыл.

Сержант тоже поднял руки. Патронов больше не было. Надежды на подмогу — тоже. Бородачи смеялись, что их, как пачку карандашей, продали им их же штабные. И пусть сержанту не удалась его задумка — они, как шакалы, почуяли опасность, залегли, никого граната не зацепила. Ну, хоть сам сержант не мучился.

А вот Санёк последние патроны из ленты выпустил в рожу бородача. Да и из пулемёта застрелиться с онемевшими от потери крови ногами — как?

Как он выжил? Не истёк кровью из ран и вскрытых запястий, не окоченел в том талом снеге, не погиб от трёх гранат, что бросили в него бородачи, когда он с мрачной решимостью и каким-то мстительным торжеством остатки ленты высадил в них — в упор, решивших, после сержанта, что — всё, последний, и вставших в полный рост. Умыл их! Настолько, что в овраг они так и не полезли, думая, что после строенного хлопка — нечего проверять. Собрали своих, и ушли.

Он тогда остался один. Среди трупов. Казалось, что он и сам уже умер. Верил, что умер. И попал в ледяной чёрный ад.

И так и было. Он — действительно умер. Часть него — умерла. Умерла вместе со Стасиком, вместе с сержантом и ребятами из их роты. Умерли в этот ледяном подтаявшем аду разлома земли.

Бабуин, сейчас, в бане — криво усмехнулся. А всё его начитанность! Обычно, в книгах, пишут, что какая-то часть его умерла, а вместо неё... Так вот, никаких — вместо! Просто — умерла! И — баста! Огромная, непроглядная, ледяная, как ночь в том овраге — пропасть. Вот что — вместо. Ничего. Совсем — ничего. Умерло. Просто — умерло. Как выключили хрустальную люстру. Лишь паутинки спиралек ещё мгновенье остывали, тускнея.

Умерло настолько, что он сам себя не узнавал. Неспешно и осторожно привыкал сам к себе.

Конечно же, 'добрые люди' не то, что нашептали, а чуть ли не письменно уведомили его, кто именно, зачем, почём? И как именно их 'продавали'.

И что с этим сделал Бабуин? Ничего! Умерло, так — умерло.

Умерла мать. 'Добрые' же 'люди'. Во всех подробностях — кто, как? И что? Тоже — ничего. Умерло!

Он дослужил. Никак больше не отмечая для себя дальнейшей службы, не заметив этого, не запоминая. Умерло! Длинный, грязный, сумрачный, стылый день — вся служба, как один унылый по осеннему пасмурный день. Как один бесконечный день. На автопилоте. Будто не было никого в том теле. Будто оно само, на автопилоте, таскало пулемёт и взрывчатку по горам. Гружённое, как мул, не устающее, как настоящий зомби. Умерло. Чем все и пользовались. 'Пойдёшь в разведроту, там не комплект?' Кивок головой с пустыми глазами. 'Пулемётом владеешь?' Кивает. 'Пойдёшь в сапёры, там людей не хватает?' Опять кивок головой. 'Останешься по-контракту? Сам знаешь, как людей не хватает!' Расписывается, где надо. Бабуин не перечил старшим по званию. Повесили на плечи лычки, говорил нужные слова. На автопилоте. Делал, что скажут, шёл, куда пошлют. Не шёл, когда не посылали. Но, даже этим — помешав кому-то.

Вернувшись, он не узнал родной город. Город стал чужим. Люди в нём — чужие. Всё — чужое. Родной дом — чужой. Без матери — просто стены. И погребальный костёр на её могиле из книг. Её книг. Говорят, книги — плохо горят. Горят! Да так, что 15 суток приходиться скучать. Как раз — в обезьяннике. Ставшем, как раз — родным домом.

Жить приходилось учиться заново. Ну, как — жить?...

Он не был дураком. Всё понимал. Умом. Он — старался. Знал, что прежние выкрутасы Бабуина — путь в ледяной каменистый овраг. А он там уже был.

Только... Кто ж его отпустит? Ледяная пропасть — накатывает. Зальёшься водярой до бровей — отпускает. Вроде, и мир вокруг, и люди — как люди. Разные. Всякие.

Он — старался. Работал. Женился. Дашка, вон, родилась. А потом — бац! Тьма!

Наркоз! Поздно! Всё — вдребезги! Семьи нет, ничего нет.

Наркоз! Годы отлетают.

Наркоз! Разбитое корыто. Наркоз.

Кто виноват? Где враг, что сжег родную хату? Так кто же виноват?

Ты! Ты сам — враг! Сам себе — враг! И нет более злого врага, чем ты сам! Во всём, что произошло с Саньком Бабуином, виноват только и исключительно — сам Санёк Бабуин!

А где герой, что врага забарывает и превозмогает? Ау! Герой!

Как бороться с самим собой? Нужна ли такая борьба? Что в ней геройского? Если итог сражения — победа или поражение — одно и то же? В чём смысл борьбы? Нужна ли борьба?

Как забороть врага в тебе? Крайний, но явно — не последний раз, он пытался врага — удавить. И тем — удивить. Не удивился враг.

Колян приперся, и как тот медведь — всю малину оборвал. Не дал забороть врага, удавить гниду!

Ну, как тут не принять по 0,7 в каждый глаз? Наркоз! Иначе — 'доктор, доктор, мы его теряем!'

И вот, сидя у печи, сквозь выдыхаемый табачный угар — смотря на вечную пляску огня, Бабуин понял, впервые за ...ндцать лет, что не хочет наркоза. Ему было крайне любопытно — что происходит? И во что это выльется? Каким хреном эта вьющаяся верёвочка заканчивается?

А 'заправившись', Санёк полностью переставал понимать происходящее. Он и трезвым-то не особо понимал, а уж пьяным?

Вот что ему мешало вчера так же 'просчитать' уравнение Алёнка + Колян = ? Ведь понятно же было, какой результат дадут перемножение плюс на плюс. Оглушительный, разрывающий в щи — минус. Нет! Бабуин — врунишкиного коньяка звездатого, да — халявного, нажрался. Но, вкусный был. Похоже, правда — из самой Вранции.

А вот теперь сиди и думай!

Он не хотел ей зла

Он не хотел запасть ей в душу

И тем лишить её сна...

Алёнку там рвёт на братанский флаг, и виноват в этом — ты, Бабуин! Не прикрыл сестрёнку, не прочуял угрозы, не отвёл беды. Наоборот, свёл два полюса цепи. Коротнуло? Шибануло? Маловато тебе, обезьяна! Куда смотрели его глаза? Как всегда — в звезду? Да в тёплую пропасть меж овуляшкиных грудей!

А вот Коляну — хоть бы хны! Ну, мужик! Что с гуся вода! Это надо же до такого додуматься? Алёнку — сделать бабой? Гля! Дурдом! Да он же её просто аннигилировал! Что в ней останется, если убрать её 'особенность'?

Что останется от ошмётков Сашеньки Бабаева, если убрать обезьяну Бабуина? Нуль? Зеро? Та самая ледяная тьма оврага, где покоиться в криосне Бабаев Сашенька?

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — 'казённые' расселись, — Как будто у нас мало забот, кроме вашего сомнительного общества. Ну, зачем вы всех наших коллег так жестоко отвергаете? Мало у вас недоброжелателей? Зачем врагов плодите?

— А какая мне разница — десятком больше, десятком меньше? — равнодушно пожал плечами Бабуин, хватая выложенные на стол сигареты, с явным удовольствием затягиваясь.

'Казённые', едва заметно, но — синхронно, кивнули. В прошлую их встречу сигареты предложены подследственному не были. Он не спросил про курево, никак и ничем не проявил никотиновой зависимости. Появились сигареты — курит. Нет — не курящий. Ещё одно подтверждение предположения следственной группы.

— И всё же — напрасно. Станислав Альбертович ведь был искренне настроен вам помочь. А вы его, фактически — унизили. Настроили против себя. Зачем вам это?

— У меня последнее время аллергия на дураков и самовлюблённых недоучек, — усмехнулся Бабуин, он затромбовал окурок в пепельницу, навалился на стол, смотря прямо в 'казённых', возмутился, — Представляете, на меня, русского мужика, с нашей рассейской непостижимой душой, прошедшего Крым и Рым, он пытался напялить свои куцые психологические шаблоны. На меня! Бабуина!

— Мы смотрели записи. Вы его сами спровоцировали.

— Конечно! Ну, скучно мне! И проверить его хотелось. Приходит весть такой — фазан импозадный! Панждак — не пинджак, галстук — шмалстук! Портфель крокодиловой кожи! Это — какие гонорары лохи ему отстёгивают? Вот и захотелось проверить его на профпригодность.

— И как?

— Не годен! Да его к людям близко нельзя подпускать! Лекарь душ человеческих, ёпта! Ему только багов отлавливать в прогах мясных биороботов! И патчи им в головы устанавливать!

— Что он и делает, — совершенно без тени шутки кивнул майор.

— Вот и не подпускайте его к зекам! Я ему сначала спел малый набор старых песен о том же. 'Владимирский централ, ветер — северный!', 'Мама-мама, голуби над зоной!', 'Не мы такие — жизнь такая!' Всё проглотил! Глотом! Его любой зек разведёт, как лоха! Я, вообще-то, гражданин начальник, Сашенька Бабаев, маму люблю, но жизнь — жестока, мир — помойка, а злые дядя меня с пионерской зорьки истинной — сбили! И он читал моё личное дело? Разве там не написано, что это я ту девочку — изнасиловал? Да, дело до суда не дошло, замяли. Не зря у меня подвязки в ментозарне имеются! Всё же отец — служил. Но, хоть и служил — что отметки нет — не верю! Она аборт делала. Поэтому её папаша с дружками меня и подкараулили. Убить хотели, но, видимо их ангелы-хранители их от тюрьмы уберегли. Вот тебе и 'мама, мама, не виноватая я, он сам пришёл!'

— В вашем личном деле нет никакого упоминания этих событий. Выдуманным может быть как один вариант, так и другой.

— Или оба сразу, — добавил полковник.

— Как хотите, — Бабуин затянулся следующей сигаретой, усмехнувшись, подавился дымом, — А как я его подводил под 'Сиамский синдром'! Сказка! Уши — как у осла из 'Шрека'! Торчком, мешок макарон висит, не чует.

— А разве нет 'Сиамского синдрома'?

— Помилуйте, гражданин начальник! — изумился Бабуин, — Мне и в вас разочароваться?

Бабуин изменил положение тела с расслабленно-развалившегося, вальяжного, на — более строгое, для серьёзного разговора.

— Ладно! Давайте вместе рассуждать про 'синдром'. Смотри! Великая Отечественная. Деды воевали. Через огонь войны прошло всё мужское население нашей с вами Родины. И немалая часть женщин. Где этот синдром? У кого он проявился? Ну, допустим, совки — они такие, по мнению наших горячо любящих друг друга подло евроинтегрировать, уроды! Заметили? По мнению чемодана из крокодиловой кожи, это — явный признак подавленного, скрытого, латентного евроитеграла. Вот урод! Все нормальные мужики — латентные, а не нормальные — явные. Других просто нет! И это он меня собрался лечить?

Полковник поморщился, характерно шевельнув рукой, будто хочет взглянуть на часы.

— А-а! Сорян! Отвлёкся! — кивнул Бабуин, — Так вот, миллионы человек побывали в переделках много более жёстких и кровавых, чем я. Чем пендосы в том Сиаме. Нас, да и их, хоть, никто не бомбил. Дед рассказывал — вот что реально на измену пробивает, так это — бомбёжка и артналёт, а не штыковая. Штыковая — азарт жжёт! Ты или тебя! Как на ринге! Так вот! Где синдром? Допустим, совки наши — просто чугунные, насквозь. Как глухонемые писали — жрут траву и спят в снегу. Допустим, всё это наша урождённая рабская натура. Ведь именно 'рабская натура' не дала победить глухонемым? Врунишки, как и все остальные евроитегралы, любители свобод и прав личности, с радостью кормой развернулись к глухонемым, штаны приспустили, на четыре кости встали и чувством признания неизбежного приняли в себя завоевателя. Конечно, они сопротивлялись! Даже штаны одели! Ширинкой назад. Ну, чтобы 'сопротивление' их до крайности не довести. А вот 'урождённые' 'рабские', от слова 'слейв', раб и славянин, по-ихнему, натуры — в зубы глухонемым! Варвары невоспитанные! Не толерантные! Дикие! Понял-понял! Или причина — неразвитость, за ненадобностью, совковой 'психоаналитической' индустрии? От слов 'психо' — 'душа' и — 'анал'. Душевный такой ан...

— Хм-хм! Может — к сути?

— А я — о чём? Суть — где попало! А я — по делу. Приняли за условие, что совки — не правильные. Ладно. Только война-то была — Мировая. И воевало жуть как много народа. А где синдром этот у тех миллионов ветеранов остальных человеков этого помойного шарика? Допустим, что пендосы и новые-зелёные подданные её, гля, величия, бритого короля-заики, просто не видели таких замесов, как наши деды, но вот глухонемые — видели. Уж если наши деды раздухаряться — туши свет, сливай воду! Более тридцати лямов немых прошли через это! Из их сотни лимонов дойчев! Ну? Где? У немых — было. Но — синдром проигравшего. Реваншизм. Да и то! После Первой Великой войны он был много-много сильнее. Потому как, получив по щам второй раз, немые согласились, что по делу их отчиздили. Где синдром? Ни у наглов, ни у врунишек, ни у вишнёвых рыцарей самаритянских, в юбках — не было. Я — не прав?

— Невозможно не согласиться. Я своих дедов помню. А вот признаков, характерных для 'Сиамского синдрома' — не помню. Даже подавленных и скрытых. А к чему ты это?

— К тому, что синдром этот придуман не ветеранами Сиамской войны, и не врачами. Придуман он Гариками Портерными, волшебниками-недоучками, 'делателями денег из воздуха'. Для, соответственно, делания денег. Я имею в виду юридическую нацию, тех ещё колдунов-кудесников. Адвокаты подбили этих шарлатанов, что именуют себя психоаналитиками, для выдаивания бабла из бюджета богом хранимой. Дело даже не в ветеранах. За каждое дело — процент капает на счета подлого адвокатского племени. Ветераны — с радостью. Халява, сэр! У них же — хронический рынок, все всегда друг другу — ковбои. А теперь и наши недоумки в грудь себя стучат и кричат, что он — 'жертва войны'! Какая, к буям, жертва войны? Если только он до войны — уже был жертвой. Жертвой неудачного аборта. Тогда — причём тут война? Говорит — несправедливая война. Война не бывает справедливой или не справедливой! Как не бывает обоснованной смерти. Запланированных потерь. Война — просто война! Была, есть и — будет. Нормальное состояние человечества. Нормальное! И люди, воюющие люди, отвоевавшие люди — нормальные! Не надо меня лечить! И горбатого мне лепить! Да у нас 'на раёне' разборки были иной раз мясистее и чаще, чем выходы с потерями в тех же горах! Кто в замесе 'раён на раён' не участвовал? С обрезками труб, с дубинами, цепями, поджигными? Ты? Или ты? Не было? Было! По глазам вижу — махались! Какой, к буям, синдром? У меня? У Бабуина? Не смешите мои подковы!

Бабуин зло прихлопнул по столу ладонью:

— Не надо меня лечить! Мой дух и моя психика — поздоровее многих будут! Именно поэтому мне — везде хорошо. И везде меня привечают, везде я — свой. Для нормальных людей. Лечить он меня собрался! Психом меня делает!

— И всё же вы его до смерти напугали, — углом рта улыбнулся майор.

— Ага! А ненормальные меня, как минимум — не любят. Чаще — ненавидят. Потому что бояться. Иногда — очень. Как тот. Щас расскажу, вместе поржём!

— Отрицание болезни не способствует её лечению, — говорит врач, терпеливо и занудно, как уставший учитель расшалившемуся ребёнку, отрицающему закон всемирного тяготения и уверенному, и не верящего, что прыжок с третьего этажа с пакетиком из супермаркета выйдет ему боком и закончиться слезами, — Первый шаг к выздоровлению — признать наличие болезни.

— А-а! — откинулся Бабуин, — Так я, всё же — псих! Ну-ка, ну-ка! И какими же недугами страдает моя бедная душенька и моё несчастное 'психо'? Или — Эго? А, давай угадаю? Первое, и главное — мания величия. Ведь я, ну ва-аще! Ведь все — штабелями укладываются и слепнут от сияния моего величия. Да? Угадал? Конечно же — расщепление личности. Ваш любимый пункт приговора — шизофрения. Ну, как же! Сашенька Бабаев и Бабуин — это же разные люди, слившиеся в экстазе непримиримой борьбы за это сраное, драное, бренное тело! Да? А товарищ Стальной, Ёся Джугавийди и товарищ Коба — вообще запущенный случай! Не говоря уж об Сашеньке Филипповиче, Александре Великом Мамкеданом и Искандере Двурогом. Там — вообще клиника! Там твои коллеги не докопались до ещё одной личины — Александра Ярославовича, топившего носителей креста подо льдом чудного озера! Как же им, древним, легендарным, повезло, жить в ту страшно прекрасную эпоху, когда таких как Вы — в котлах с кипящем маслом полоскали, для дезинфекции!

Бабуин откровенно издевался.

— Та-ак! Читаем рецепт дальше. Или — меню? Да, и тебю — тоже. Что я ещё отрицаю? Ах! Как же я забыл! Я же откровенный гомофоб, расист, таксист, воинствующий атеист и пофигист! А по Вашему, оборотническому и блядскому мировоззрению, раз уж я ненавижу немужиков-переделок, чурок неумытых, зайчиков в трамвайчиках, жадных воинствующих сектантов-манипуляторов и всякую казёнщину, то я и есть — латентный любитель евроитегралов, сам такой же — чурка неумытая, убеждёно не платящий в общественном транспорте, в глубине души верующий что какой-то бородач всё же там, высоко, так высоко, что не видно, но — есть, как тот суслик. И он, сука — личность! Более того — больная личность! Он — всё-всё видит и за каждым личный блог ведёт. С видеофиксацией. И, кроме того, сам я — насквозь сапог. И хорошенько меня поскреби — погоны с сержантскими лычками найдутся? Да?

Психолог был бледен. И явно — шокирован. Слишком спокоен был Бабуин. Слишком.

— Тогда... Ну, раз пошла такая пьянка, давай нарезать последний огурец! Признаюсь тебе, что я — ненавижу некрофилов, интеллигентов, звёзд эстрады и кино — всей кучей, всех тех уродов, что именуются нашей властью, зоофилов, адвокатов, судей, ментов, попов, журналистов, общественных активистов, федорасов, педофилов, что часто — одно и то же, художников, поэтов и прочих ваших клиентов. Смекаешь, к чему я? Что я — и есть все они!

Бабуин задумался.

— Во мне — одном! Вот это — букет! Точно — докторская по психологии!

Потом наклонился вперёд и так вкрадчиво спрашивает:

— Я?! Это ты кого педерастом обозвал?!! Меня?!!

Спокойно так спрашивает. И так же спокойно продолжает, будто обсуждает сегодняшний ужин:

— Да я тебе сейчас лицо обглодаю. А потом скажу, что я искренне ненавижу каннибалов!

С грохотом падает стул, психиатр бежит к двери, барабанит в неё кулаками, визгом прося помощи и вызывая караул. Какой караул? Как он так заблудился в эпохах?

В спину ему прилетает его же кейс из натуральной крокодиловой кожи, забытый на столе, со словами, сказанными ужасающе спокойным голосом, оттуда, из недр ледяного бешенства:

— Западло из хаты ломиться.

'Казённые' не смеялись. Даже не улыбнулись.

— А ведь он искренне хотел помочь.

— Да, я уже слышал, помню. Я сразу всё понял, как только он представился. Но я — не псих. Личность моя — целостная. Никакого расщепления на разные личности не было, и нет. Чего и вам желаю. Бухаю я, потому что мне это нравиться — бухать. Как и баб пользовать. Нравиться! Никакой 'ледяной пропасти'! Никаких армейских синдромов, кроме приятной ностальгии по тем денькам. Именно — приятной. Бородачи — злодеи? А что мы там вырабатывали? А? Всё это я придумал. Военная травма, страх смерти, комплекс несправедливой войны — чушь всё это! Развлечь это пугало дипломированное. Я — не псих! Я — целостная, здоровая личность! Адекватная! Готовый ответить за все свои явные и надуманные преступления. И даже — за навешанные на меня, приписанные страхами толпы зомбированных обывателей.

— Приговор не страшит?

— Слышал, через парламент протаскивают отмену моратория на смертную казнь?

— Да.

— Это — хорошо. Что по мою честь — вообще греет моё мнимое чувство собственного офигивания. Но, штука — полезная. Для Державы — в целом. По отсрочке приговора слишком много бесов тут задержались. Слишком. Им — пора. И это даже очень хорошо, что через парламент. Бюрократическая машина — жутко неторопливая. Но и столь же инертная. Обратно будет ввести мораторий — долго.

— Тебя же казнят.

— И чё? Ты заметил украшения на моих руках? Это было там, в горах. Я не хотел в плен. Сам себя порешил. Они меня не тронули, думали — труп. Да, там так и было. Мы в той промоине друг на друге лежали. Грязные, мокрые, в крови, вперемешку. Они, оказалось, даже не полезли проверять. Три гранаты кинули вниз, да поскакали, козлы горные. Не сложилось у меня окочуриться. Меня в труповозке вывезли в тыл. Уже наши. Как 'груз 200' — везли на 'броне', потом на борту 'восьмёрки'. Поленницей, как дрова. Только все — околели, а я — сложился, как выгружали, мягким остался. Подозрительно мягким. Пришлось санитаров вызывать. Смерти с тех пор не боюсь. Мать похоронку на меня получила. Что жив оказался — не сообщили, а что погиб — поспешили 'обрадовать'. Сердце прихватило. Один я у неё оставался. Скорая не доехала. Какой-то урод подрезал скорую. Что той буханке опрокинуться? Так что бригаде стало как-то не до вызова, когда сами все побились.

— Не мстил?

— Зачем? Кому? Бригаде скорой? Им и так... Тому уроду, что подрезал? Да, знаю — кто. Мир не без 'добрых' людей. Тогда не увидел в этом смысла. Теперь — тем более.

Бабуин закурил новую, прищурившись, стал рассказывать:

— Я вот этому неучу не сказал, а вам, высшему командному составу — признаюсь, почему не мстил 'штабным'. Я говорил, что 'добрые люди' подбивали на грех. А вот что всё же ходил я 'на разборки' — не сказал. С голыми руками пошёл. От греха. С трофейным пойлом. Пили мы тогда тоже с майором. Хотя, ему не положено бухать с каким-то младшим сержантом. Для него должно быть по уставу, что младший сержант — никто. Но, он чувствовал свою вину. Ему надо было выговориться. Он же, прикомандированный из главштаба, замутил операцию. Дипломный проект у него в ихней этой академии. Всё задумано было красиво. Группа отморожено смелых и решительных придурков во главе с опытным, умелым офицером со стальными... подковами высаживается на тропе бородачей. Таких групп было несколько. Как только одна из групп вступает в бой, то есть — проявляется банда, туда отправляется мощная ударная группировка. Красиво, да? Точно! Забыли про овраги. Как всегда, всё пошло через энто место. Банда вышла на самую небоеспособную группу, прореженную, обезглавленную, посаженную на самое маловероятное направление — на всякий пожарный. У вертушек не оказалось, вдруг, топлива, погода, как всегда — нелётная, колонна 'брони' упёрлась в завал — сошёл подтаявший снег, пропал штабной автобус с архивными пыльными папками и бланками. Штаб запросил личные дела всех бойцов боевых групп. Нас, отмороженных. Награждение заранее готовили. Дела бросили в попутный автобус. Он и сорвался в пропасть. Водила чудом уцелел, едва добрался до места. Автобус, а тем более бумажки — никто из ущелья и не собирался доставать. Местные бумажки на растопку растащили. Но, кое-что попало не в те руки. Личные дела. А Стасик, назвавшись, помог им понять, с какой именно ротой отморозков они имеют дело. По рации им зачитывали с бумажек, бородачи нам озвучивали. Морально ломали. Пока 'броня' прокопалась, пока доехали — бородачи уже ушли. Погрузили трупы — поехали обратно. Кому тут мстить? Нашему раздолбайству? Или этому майору, чтобы больше не мутил таких схем? А, гля, для чего тогда мы? Инженерная разведка воздушно-десантных войск? Если не такие вот тропы перекрывать? Мы же — добровольцы, гля! Считай — сразу застрелившиеся. Разве один раз я потом на такие же кочки садился на таких же тропах? Правда, на меня больше не выходили банды. А на ребят — выходили. Когда успевала ловушка захлопнуться, когда — нет. Тогда — опять полный 'чёрный тюльпан'. Кому мстить? Или тем придуркам, что вычеркнули меня из списка награждённых посмертно? Или тем, кто исправил одну букву в наградном листе и награда где-то 'затерялась'? А не похеру-ли? Мне — абсолютно. Льготы? К пенсии? Западло. Вот они руки — прокормлюсь. Пенсия? Дожить до неё надо. А я — не планировал. Ни становиться дедушкой, ни спать с бабушками.

Бабуин усмехнулся:

— Вот так мстя моя ужасная — умерла. Навсегда, как оказалось. Потому как я всегда начинал вникать в подробности. А там оказывалось, что и мстить...

Бабуин развёл руками в типичном жесте:

— Так вышло! Само так вышло!

Потом опять горестно вздохнул, выбил ещё одну сигарету из пачки, закурил:

— Знаю, что у 'следствия' не бывает 'само так вышло'. Знаю, что всегда есть виноватый. Или — крайний. Но — есть. А вот у меня — не всегда. Люди — раздолбаи! Сам такой же! И если бы не был я раздолбаем, не случилось бы в моей жизни лучшего, что в ней было.

Бабуин усмехнулся:

— Зная, что хорошее дело 'браком' не назовут — женился. Упустил момент, сплоховал — дочь родилась. Мир — помойка, как-то не хотелось обрекать ещё одну душу на гниение её тут заживо. Да и Маринку не хотелось брюхатой, да такой толстой. Она у меня была — Дюймовочка! И вообще — ну, какой из Бабуина — отец? Но, проикал — Дашка получилась. Свет в моём царстве, Солнышко моё. Не забывал бы про долги, что мне не вернули, про обиды, что нанесли мне — был бы одинокий озлобленный 'премудрый пескарь'. А так — всяк прохожий мне рад, всяк мне стол накроет и похмелит. Кое-кто и спать уложит, погреет. Знает, что, раздолбай, забуду, что этот карапуз... Жизнь — это хорошо. Как Колян сказал — 'Дети — это чудо. Чистая радость!' Да, кстати, и Коляна бы не было. Он же ко мне, раздолбаю, пришёл. А я, раздолбай — не прогнал. Любой нормальный биоробот-обыватель уже бы кричал: 'Изыди!' А я — раздолбай! Домой привёл. Мне — не жалко, с меня — не убудет. Живи!

Глава 6.

Закон джунглей.

Бабуин нахмурился, будто вспомнил что-то.

— Колян мне, кстати, помог перешагнуть ещё одну ступень в этой моей 'толстовщине'. Ну, типа — некому и не за что мстить. И вообще, понять, что 'мстя' — глупость. И не только напрасно потерянные силы, время и душевные переживания, но и даже — вредная штука. Как обоюдоострая пика — вместе с врагом накалываешь, наказываешь — сам себя.

Бабуин затушил сигарету и отодвинул пепельницу — сегодня курить ему надоело.

— Эпизод этот как раз в нашей 'последовательности' будет. Придётся потерпеть, без некоторой сказочности не получиться.

Пришла Даша. Точнее — в предбанник вплыл ворох полотенец, банных принадлежностей и ворох тряпок. И — потная баночка пива.

— Дочка! Ты самая умная девочка на свете! — закричал Бабуин, зашвырнул весь этот ворох на диван и схватил дочь, потискав, усадил её на колени, уткнувшись лицом в её шею, вдыхая запах ребёнка, такой родной, млея.

— Согреется, — сказала девочка, указывая на банку, поставленную прямо перед открытым зевом печи.

— Плевать! — ответил Санёк.

Даша завозилась:

— Пусти! Вот пристал! Мне ещё баню мыть! — и ногой отодвинула банку от огня.

— Ты моя хозяюшка! — умилился Санёк.

— Будешь тут хозяйкой! Зарастёте грязью, как свиньи в хлеву! — ворчала Даша.

— Ты хлев хоть раз видала? — усмехнулся Бабуин.

— А то! В инете.

— Так то — винете! Сам помою, не заморачивайся. Давай лучше я тебя подсажу, веники достань.

— Сам доставай! Там темно, пыльно и — мыши! — ужаснулась Даша.

— Хорошо, — согласился Санёк, — Подсадишь?

— Стремянку возьми!

— Которую кто-то этой зимой сломал? Попутав её с ходулями. Не подскажешь — кто?

— Даже не знаю, что вам ответить! — закрутила подолом Даша, — Я — не виновата! А чё она такая хлипкая оказалась?

— Потому что лестницу из тридцатого уголка ты в проруби утопила.

— Это не я! Это...

— Ну-ну! — усмехнулся Бабуин, — Давай, что же ты! Сдавай своих подельников!

— Я — не стукач, гражданин начальник! Я — в несознанке! — и задрала нос.

— Приговариваешься к исправительным работам! — вынес вердикт суровый отец и схватив девочку за бёдра — вознёс её к потолку. Как раз к лазу на чердак. Уже с чердака Даша, чихая, спросила:

— Какие?

— Как обычно. Только по два!

Упали веники, бесстрашная девочка — следом. Веники тихо прошуршали на полу, а вот ребёнка у самой земли, с девичьим визгом, подхватили руки отца.

— Класс! — визжала она, — Почти до земли долетела!

— И в кого ты такая летучая? — притворно изумился Бабуин.

Девочка опять изогнула ноги, растопырила руки, провела по горлу рукой, щёлкнула по зубам ногтями, изогнув пальцы 'козой', стукнула тыльной стороной кулака себя по лбу:

— За вэдэвэ!

Бабуин посмеялся:

— Кто тебя научил? Ты же всё перепутала!

— Алёнка.

— Да, хорошо напомнила. Позвони ей. Так, потрепись, ну, вы бабы — умеете. И так ненароком намекни, что банька топиться, спроси — погреться не желает?

— Звонила! Раз десять. Абонент — не абонент.

— Плохо.

— Плохо.

— А что этот, что в потолок не умещается, делает?

— В ящик тупит. Смотрит всё подряд. Даже рекламу. Я уж ему намекаю, говорю — 'это — лентяйка, она каналы переключат'.

— И чё? — улыбнулся Санёк.

— Он переключил. Разок. Опять в экран воткнулся. Будто год был на необитаемом острове и телека не видел.

— Может, так оно и было.

— Ага, Робин-бобин-Кредо. А ты — Пятница.

— Это — факт! Я — вечная пятница-развратница, — кивнул Бабуин, вытянув шею. Он увидел Аньку в проёме двери.

Даша схватила отца за щёки, развернула к себе:

— Пап! Не надо! Не ходи к ней!

— Дочка! Не стой между кобелём и его костью. Элементарная техника безопасности.

— Папа, она — плохая, — девочка готова была расплакаться.

— Да и я — не торт, дочка. Кроме того, какая я обезьяна — без Ани? (Бабуин использует игру слов 'он-без-яна' — 'он-без-ани')

— Хозяева! — позвала Анька.

— Тут, Ань! — отозвался Бабуин, прижимая к себе дочь и закрывая ей рот рукой. Девочка тут же вцепилась в ладонь зубами.

— Вижу — баню топишь.

— Это вопрос или предложение? — отозвался Бабуин.

— Вопрос. Напрашиваюсь после вас попариться. Ты жарко топишь, жарко паришься. Нам этого — за глаза!

— Не вопрос, Ань! Ты одна будешь или со своим?

Анька уже близко подошла, тише ответила:

— Одна бы — предложила бы спинку потереть.

— Так — заходи!

— Не могу сейчас, — рассмеялась Анька, — Эти дни! Позже. Так что?

— Конечно! — крикнул Бабуин, — Я шумну вам, как мы закончим.

Это — по-соседски. Чтобы не тратить дрова на растопку каждой бани, топят бани по-очереди, ходят париться друг к другу.

— Проводи свой тёмный ритуал в своей мытне! — как гром среди ясного неба раздался бас Коляна, — Пшлавон, нечистая!

Анька завизжала, побежала, запнулась, упала, поползла на четвереньках, встала, побежала.

И Дашка — завизжала. От радости. Хоть кто-то смог изгнать эту сучку!

Колян перекрыл просвет двери.

— Колян, у тебя жизненное кредо такое — баб гонять? — попенял Бабуин, тряся рукой, прикушенной острыми маленькими зубками, — Алёнка вон — вне зоны, Аньку напугал. Ты что, вокруг меня безбабье хочешь сделать? Я монахом становиться как бы не планировал. Я энто дело — люблю.

— Энто ли дело ты любишь? — Колян замер в дверях низкого предбанника, видимо, решая — согнуться пополам или на колени встать, так и ползти? Согнулся. Вошёл. Сразу предбанник стал, как багажник — маленький, тесный, тёмный, душный.

— Дитя, уйди, тебе не следует этого видеть! — велел Колян.

— Больно надо! — фыркнула Даша, но даже не думала послушаться, не думала уходить — плюхнулась на диван. Тут же в дверь проскочила рыжая молния, влетела на колени девочке.

Колян лишь пожал плечами.

— Друг мой, — Колян положил руку на плечо Бабуина. Тот лишь поморщился, но руку не скинул, — Этот Мир погружён в Морок. Морок плотно окутывает каждого человека, руководит его жизнью. Ты нашёл в себе мужество не следовать Мороку, имеешь силу Духа видеть всё в истинном Свете, имеешь волю к потребности истинного Света. Но одного желания — мало. Развеивать чары надо учиться. Я — помогу тебе. Это не трудно. Это как научиться читать.

— Я его читать научила, — встряла Даша.

— Ты читать умеешь? — удивился Бабуин.

Девочка фыркнула. Папашка, называется! Совсем отстал от жизни! Не желает знать, чем живёт его собственное дитя! Девочка уже взрослая и почти самостоятельная! В этом году в школу идти! И что, идти туда, как лох, не подготовившись? Внучка учительницы придёт в школу — безграмотной? Срамота! Воробьи засмеют! В то время, когда космические корабли бороздят, а у крестной диплом пединститута под матрасом протухает?

— Сначала буквы для тебя — пустой набор черт, — зачитывал Колян, — Потом — звук, а потом — их нет. За ними — дивный новый мир, голоса ушедших эпох и ушедших людей.

Бабуин скривился. Он когда-то тоже был очарован 'дивным миром', скрытым набором черт, этой магией слова. Пришлось изгонять из себя это. Сжигать порталы в волшебные книжные миры.

— Так и я научу тебя видеть истинную природу бытия, — с этими словами Колян накрыл уши Бабуина своими деревянными ладонями, намертво зафиксировав голову Санька, заставляя его смотреть прямо в серый прицел глаз Коляна.

Казалось, Бабуин провалился в эти глаза. В их бездонную пропасть. Но там, на обратной стороне этой пропасти, как сквозь призму односторонне прозрачного зеркала он увидел — себя. И с трудом узнал Аньку. Куда делось её манящее очарование? Просто баба. Деревенская простушка. Ни фигуры, ни бровей, ни ресниц! Да таких Бабуин и не замечал никогда — серых, невзрачных. Будто и не было их.

Он вспомнил тот момент. Он, расплывшись в глупой улыбке, несёт какую-то ахинею. А где сарафан? Растянутые тренники и растянутая, выцветшая майка. Провисшие уши спаниеля истончившейся хэбешкой. Где её коса? Этот куцый клок пыльного цвета? Да ещё и рябая вся! Кожа — дряблая, земленистая, в рытвинах. Гля! Это, гля, как так-то?

Бабуин послушным козликом топает за Анькой, садиться за стол. Анька швыряет на стол то, что оказалось под рукой. Бабуин рубает, как зерноуборочный комбайн, только нахваливает поварские способности Аньки, сыплет пошлыми намёками, опрокидывает в себя то, что она налила.

Санёк видит всё это как бы и со стороны, а будто и от первого лица. Видит всё это вновь, но всё это помнит в мельчайших деталях, хотя казалось — успешно всё это уже забыл.

— Зелье, — слышит Бабуин гром голоса Коляна.

Буквально со второй стопки Бабуин — в зюзю! Несёт ахинею про главную обезьяну.

А Анька всё свое талдычит. Упрашивает Коляна позволить ей использовать его землю. Именно так! Не выращивать что-то на огороде, не засадить его грядки. 'Использовать землю'. Колян, отмахнувшись, разрешает. И опять заводит свою глупую похвальбу. 'Братва подтянется, вернётся'!

Аньку как подменили. Лицо исказила гримаса злобного презрения, она с отвращением отталкивает лицо полезшего целоваться Бабуина. Гримаса отвращения Аньки сменяется омерзением — Бабуин стаскивает с себя треники, начинает себя удовлетворять. Анька резким рывком дёргает покрывало, накрывая всю эту картину, чтобы не видеть.

Анька поворачивается к дверям, показывает большой палец мужу, который 'был на рыбалке'.

Бабуин утробно рычит. Анька сплёвывает Саньку прямо в закрытые глаза. Зло дёргает его, пихает, выпроваживая. Бабуин, пританцовывая на подгибающихся ногах, петляя, со слабоумной улыбкой и пустыми, невидящими глазами, со смачным плевком на лице, топает восвояси.

Бабуин вздохнул так, будто вынырнул из проруби. Лицо его — горело. Уши — пылали. Сердце отчаянно трепыхалось в груди, кишки танцевали брейк. Нестерпимо стыдно! Обидно!

— Убью! — взревел он.

Руки Коляна прижали его к лавочке, как якорные цепи.

— Лишение жизни — тяжкое решение. Заслужила ли она того? — спрашивает Колян.

Бабуин разразился потоком самой низкой брани, какая только могла прийти ему в голову.

— Дитя, выйди! — велел Колян.

— Ну, уж нет! — ответила Даша, поёрзав, устраиваясь поудобнее, будто собралась смотреть полнометражный фильм, — Я эту сучку давно ненавижу! Не упущу!

Кот на её руках весь распушился, будто его током ударило или будто драться собрался — шерсть дыбом, хвост — перископом, нехорошо утробно рычит, угрожая кому-то.

— Ладно, — согласился непонятно с чем Колян, — А за что ты её убивать собрался? За то, что натура её такая? Тогда будь последовательным — убей половину жителей этого города. Убей всех собак, кошек, крыс, мышей, кровососущий гнус.

— Сам ты гнус! — всем телом трепыхнулся Бабуин, пытаясь сбросить гнёт Колян. Ему это не удалось.

— Так за что её убивать? — продолжал Колян, — Ужели она зло тебе причинила? Что — обманула? Да, обманула. Но, не ты ли обманываться был рад? Ты — сам пришёл. Сам всё сделал.

— Сам! — взвыл, как от боли, Бабуин.

— Сам! — Колян был жесток, — Она — чары наложила. Обманула. Одна ли она такая? Все кривят. Все перевирают. Вся ваша жизнь — обман. Морок.

— Пошёл ты! Отпусти! — взвыл Бабуин.

— Посмотри на этого кота. Он украл еду с твоего стола. Он — вор. И подлый обманщик — тайком проник в дом, втёрся в доверие. Почему ты не убил его? Убей его!

— Не дам! — закричала Даша, прижимая кота к себе.

— Он — кот. Он другим быть не может! — продолжил Колян, — Кот украл — для выживания. И — будет красть. Потому как — тварь. Не ведает грани меж злом и добрым. И она — такая. Родилась с предрасположенностью. И использует её, как уж — умеет. Для выживания. Одна ли она такая? Прочие бабы — не таковы?

— Все бабы — гляди! — огрызнулся Бабуин.

— Так будь последовательным! — голос Коляна гудел колоколом, — Убей всех. Котов, жён, детей, слабых мужей, гнус. Уничтожь жизнь в мире!

— Что ты сравниваешь хрен с пальцем! — опять дёрнулся Бабуин.

— Разве не такова цель вашего общего жития — использовать своё преимущество для улучшения своего благосостояния? Не для того прочие жёны вводят тебя в обман искушения маской на лицах, яркими красками на бровях, ресницах, губах? Не для того наряды их — постыдны и вызывающи? Не обман ли это? А мужи ваши — лучше? Не носят ли они одёжу не по положению, самобеглые повозки порченные выдают — за справные?

— Что ты сравнил дешёвый понт и чертовщину? — возмутился Бабуин, но голова его уже включилась, потому эмоции поубавились.

— Не самое большое зло, сотворённое ею, — качал головой Колян, — Будто ведает грань дозволенного. Не творит ущерба без согласия жертвы. А обман? Кто живёт тут не в обмане?

— Что-то не пойму я, дядя Коля, это что, она — не ведьма? — удивилась Даша.

— Не больше тех, кто в 'Заводе' перси свои в жёсткие нагрудники заточает, и носки под них подкладывает для соблазнения мужей. Кто лики свои за личинами продажных дев прячет.

Даша прыснула.

— Да отпусти ты меня, пристал! — опять дёрнулся Бабуин, — Не буду я никого убивать. Сидеть за них ещё! Даже бить не буду. Если только чуть-чуть. Не до суда. Для науки.

Колян убрал руки с плеч Бабуина. Тот дрожащими руками со второй попытки достал сигарету, сломав первую, с третьего раза прикурил. Выпустил два клуба дыма в зев печи и изрёк:

— Все бабы — ведьмы!

— И я? — спросила Даша.

— А ты — мужик? — огрызнулся Бабуин.

— Дядь Коль, а я — ведьма? — переадресовала вопрос Даша.

— Ведающая мать — ведающая и — мать, — ответил Колян, — Ты — не мать, ещё. И не научена ничему. Какая ты ведьма?

— Так ты говоришь, что этот её гипноз — предрасположенность? Типа — врождённое неотъемлемое свойство? — спросил Бабуин, не отрывая глаз от красно-жёлтых кубиков, на которые распадались поленья в печи, — И много таких? С врождёнными предрасположенностями?

— Много, — отозвался Колян, — Не все о них знают, не все умеют верно и с пользой — применять. Вот у меня такое, как ты сказал 'врождённое неотъемлемое свойство' — понимать язык людей и говорить с ними на их языке. У тебя — ярая сила. Таких называют 'бояре' — много душевной силы, сильная воля. Опора людская.

— Ну-ну! — усмехнулся Бабуин, — Боярин Бабуин. И боярыня Морозова. Опора людская. Да, кому я нужен?

— Потому я и сказал, что утеряна культура определять стезю людей по их предрасположенностям. Вот и страдают люди, что не ведают судьбы своей.

— Бред, — вздохнул Бабуин, — И какова моя судьба, по-твоему?

— Вести людей.

— Куда? — усмехнулся Санёк.

— И определять — куда именно. В бой ли, оборону ли, али в нападение, на вече ли, на празднество ли, на подвиг ратный или трудовой. Али воздать хвалу покровителям и предкам. Либо — уделить толику больше любви и заботы любым для продолжения и укрепления рода, продления его в веках.

— Чем я, гля, и занимаюсь всю жизнь, — хмыкнув в сарказме, опустил голову Бабуин, — Болтаюсь, как конец в рукомойнике.

Колян лишь пожал плечами, схватил красный пластиковый тазик, тряпку, открыл дверь в баню, опустил палец в парящую воду. Даша открыла рот для предупреждающего крика, но Колян уже кивнул чему-то, и ничем не проявив, что парящий бак — это очень горячая вода, подставил тазик под кран, прикрыл дверь за собой.

— Набери Алёнку, — буркнул Бабуин, — Что-то неспокойно мне за неё, боярыню нашу, отмороженную.

Даша достала из кармашка отцов мобильник-раскладушку, послушала механический голос, захлопнула телефон.

— Плохо, — кивнул Бабуин, щёлкнул ключом банки, отпил глоток, сморщился — тёплое, проворчал, — Предназначение, гришь? Хэ!

Даша грустила на завалинке, играла с котом и лениво гоняла комаров. Из бани — крики, мужичье уханье. Ей там не место. И не потому, что она не мальчик. А потому что они так часто подливали на раскалённые камни, что даже её отец, заядлый парильщик, и то — кричал, что сварился к таким-то и таким-то. И хлопал дверью предбанника. Даша после этого слышала ещё шипение. Как они это выдерживают? И — зачем? Верно говорил тот актёр в том фильме: 'Рашен крематорий'.

Даша думала, что отец в предбаннике, 'сдался', но оказалось, что первым вылетел на улицу дядя Коля. Красный, как помидор, в одном белеющем в закатном сумраке полотенцем вокруг бёдер. Он окатил себя ведром холодной воды. Даша разинула рот. И не потому, что смыло полотенце. Она туда и не смотрела. Детского любопытства уже не было — она уже знала, что сказка 'про детей в капусте' — чушь для малышей, а дальнейший интерес к этой теме — ещё не успел гормонами заиграть.

Даша схватила телефон, разложила, крикнула:

— Дядь Коль! Сделай красиво!

— Это как? — улыбнулся Колян, оправляя свою набедренную повязку.

— Сделай Конана-варвара! — попросила девочка, — Ну, мы с тобой смотрели!

Колян тогда посмеялся, что воротиной можно накачать такую мускулатуру. А сейчас — подвязал волосы неизвестно откуда взявшимся ремешком, в руках его неведомым образом появился длинный, сверкнувший красным светом меч. Колян ловко закрутил мечом, будто абрек какой, закружился в диковинном танце с саблями, бросая огненные зайчики бликов клинка на уже тёмные стены бани. Даша визжала от восторга.

— Эй! Убери ножичек, порежешь! — закричал, вылетевший на визг дочери Бабуин, отпрянув от сверкания клинка. Потом он увидел, что Даша его снимает. А на нём из одежды — только войлочный колпак, прижатый к паху, заревел, — Дашка! Проказница! Прекрати снимать! И сотри сейчас же!

— Ага! — радостно крикнула девочка, захлопнув телефон, шваркнула его на завалинку, и с криком, — Ас-са! — бросилась к кружащемуся с клинком Коляну, присоединяясь к танцу, по-детски смешно притаптывая ногами и выкидывая руки.

Бабуин разинул рот, схватился сразу и за голову и за сердце. Но, сверкающая сталь плела сеть бликов вокруг девочки, никак ей не повредив. Поняв, что дочь не в опасности, Санёк вспомнил, что колпак его упал на землю, потому он шмыгнул в баню.

Из темноты тени стены на всё это смотрели две пары глаз, расширенных в шокирующем изумлении. Только через полтора часа они смогли справиться с собой, набрались решимости. Анька, пихая мужа в спину, сама носа не показав, отправила его 'на расстрел'. Он пришёл. С видом — жалким. С позвякивающим пакетом. Мямлил, извинялся. Колян этого чмыря вообще в упор не видел, будто не человек это, а муха жужжала, Дашка — своё место знала (мала ещё во взрослые разговоры влезать!), лишь блестела в любопытстве глазами, а Бабуин, распаренный, размягчённый с бани, отмахнулся:

— Иди отсюда, убогий! И на глаза мне не попадайся! И шмаре своей передай! Не вижу — не знаю, не помню. Увижу — не обижайся!

Мужик поставил пакет, пятясь — удалился.

Кот продолжал шипеть и гнуть взъерошенную спину в темноту вечера, 'прикрывая' хозяйку.

Распаренные с бани Бабаевы и их гость угощались диковинными блюдами и напитками, которые доставал из рукава Колян. Отведав запечённого целиком лосося и от ломтя огромной лодыжки какого-то копытного зверя, тянулись к следующему. Блюдо, уже не нужное, так же мгновенно исчезало. И если бы не отрезанные куски на тарелках, казалось бы, что и не было никогда. Иллюзия. Вкусная иллюзия.

— А то в 'Заводе' — пояснил Колян девочке, — Пришлось есть что-то, что выглядело мясом, пахло — пряным мясом, на вкус — пряное тушённое с кашей мясо, но не мясо.

Бабуин гоготал, хлопая себя по бедру:

— Соевое! — захлёбываясь, сказал он, — Бобы такие. Соя. Из них сейчас мясо делают.

— Оно живым и не было никогда, — покачал головой Колян, — Бобы — живые, растущие. Нельзя есть то, что живым не было. Нельзя есть то, что уже умерло. Само — умерло. Мы есть то, что мы едим.

— Вот и мы — зомби! — ржал Бабуин, — Ходячие мертвецы. Едим — мёртвое, пьём — яд, дышим ядом, — И в подтверждение своих слов — закурил, — И сами — мертворождённые жертвы неудачного аборта.

И закатывался так, что чуть с лавки не падал. Ржал до слёз.

— И что в это смешного? — спросила Даша у Коляна. Колян не смеялся. Он и улыбался-то — редко.

— Люди смеются не только когда им весело или когда хорошо им, — вздохнул Колян, отводя глаза, — Но и когда нестерпимо больно или страшно. Видишь — до слёз — страшно смешно.

— Слушай, Колян! — Бабуин поставил подбородок на кулак, — А там, откуда ты всё это 'прихватил', как? Лучше они живут? Или — хуже?

— По-разному, — пожал плечами Колян. — Кто-то — лучше, кто-то тоже света белого не видит. Тут хоть нелюдей поизвели всех. А там, что не чаща, то — чудище, что не родник — то чудо, что не озеро — то водяной русалок пасёт.

— Как интересно! — воскликнула девочка, — В каждой роще — берегиня? Как в сказке? Вот бы мне туда!

— Ничего в этом интересного нет, — пожал плечами Колян, — Тот мир — не людей. Люди кучкуются в городки, заборами огораживаются. Ночью вообще за тын — не ходи. Вся жизнь людская — местами, да вдоль дорог. Да — рек, водных путей. И то — не каждому этот путь открыт. Если осерчали на тебя обитатели вод — заберут к себе. Вместе с теми, кто рядом окажется.

— Там чудеса, там леший бродит, — кивнул уставший Бабуин, — Русалка на ветвях сидит. Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей.

И оглушительно зевнул.

— Избушка там на курьих ножках стоит без окон без дверей, — подхватила Даша, вскочила на лавку и стала декларировать, — Там лес и дол видений полон...

Колян смотрел с любопытством.

— Тёзка мой, — пояснил Бабуин, — Александр Сергеевич. Пушкин. Наше — всё!

— Он там был? — кивнул Колян.

— Ага! — усмехнулся Бабуин, — Мёд-пиво пил. По усам текло, в рот — не брал. Не, не думаю. Нянька всё это его. Арина Родионовна.

— Дар Рода! — улыбнулся Колян, будто приятному воспоминанию, — Кстати, она была берегиня, хранила рощу заповедную. Её наш друг, Ивашка-Дурашка, уговорил человеком стать. Ну, как — стать? Человечий облик принять. Зря она! Век людской — короткий. Любовь людская — тем более. Женюсь, говорит, пошли со мной. Он — такой! Кого хочешь на что хочешь уговорит, хоть и с виду — бычок-бычком. Так его в людях и прозвали — Ивашка Быкович. Всё говорил всем, что корова его от самого Единого Бога прижала, брехун! Вот и она — поверила. В любовь вечную. Дитя ещё была. Чуть старше Дарьи Александровны, вон.

Отец с дочерью переглянулись. Бабуин пожал плечами. У всех свои странности. Этот вон — большой, а в сказки — верит. Безвредный. А няшки у него — вкусные.

— Опытную берегиню, хотя бы вековую — такими байками не проймёшь, — продолжал Колян, — Они хоть и добрые, но к вековому рубежу наивными быть перестают. Хорошо — не злобные. Дар преподнесёшь — охранит. Ночь спокойной будет. Если она, конечно, дар семенем не захочет. И то — никто не в обиде. Многие для того в бережные места и ходят. Ждут, надеются.

— Хорош! — махнул рукой Бабуин, — Спать пора. Завтра поутру дела делать пойдём. Отдохнули — будет! Да-да, дочка! Спатеньки! Сказку тебе дядя Колян уже рассказал. Со стола убирает...

Стол уже был пуст. Колян смахивал крошки в кулак и отнёс их к неухоженному, заросшему кусту малины.

— Дикарь! — вздохнул Бабуин.

— Он — добрый, — заступилась Даша.

— Ну, хоть так! Беззлобный, добрый, рубаха парень. Выглядит только — ёкнутым, — Бабуин подхватил дочь на руки и понёс в дом. По пути, остановившись, озвучил свою мысль: — Или он единственный нормальный в этом ёкнутом мире. Завтра в садик пойдёшь, хватит бакланить.

— Очнулся! Завтра — суббота!

— Да? Блин!

— А можно мне с вами?

— Нет! Если через 5 минут не услышу, что ты спишь — нельзя!

— Поняла! Не маленькая! Пять мало! Отпусти, мне в туалет надо! Живее! Может — 10?

— Пять! Бегом, салага! Я тебя научу за 2 минуты отходить ко сну!

— Тебе не говорили, — кричала на бегу Даша, — что сержант — это диагноз?

— Слышал из того же источника, что и ты! Мать — звонила?

— Каждый день!

— Когда обещает?

— А тебе-то что? Соскучился? Или я надоела?

— Ты надоела. От трескотни твоей голова пухнет. Спи давай!

Утро началось не с побудки, не с призыва горниста и даже не с зарядки. А с поисков телефона. Единственного средства связи и единственного исправного хронометра в доме. Телефона не нашли.

— Проикали ещё один аппарат! — вздохнул Бабуин, махнув рукой, — Если в доме, то — найдётся. Да и!... Контакты — жалко.

Когда приехали на объект — ржали. 'Хозяин' тоже был тут. С работы отпросился. Стоял, репу чесал. Он планировал — скромненькую смотровую яму, с трудом и с помощью свояка, вырыл узкую траншею, но 'добрые люди' помогли — в наличии была изрядная яма под полноценный погреб.

С телефона мужика, напрягая память, Бабуин сделал несколько звонков своим знакомым. 'Хозяин' изрядно посветлел лицом, но схватился за голову — рельсы, шпалы на перекрытие подвала — будут. Платить — нечем.

— Я подожду, мужик, — успокоил его Бабуин, — Каркас мы тебе тут вот соберём. Ушки приварю. Когда подпол сделаешь, подскажу ребяткам, кран пригонят, наденут гараж на погреб. Идёт?

— Я не планировал такие траты! — ныл мужик.

— Ну, что ты такой скучный, земляк! — хлопнул его по плечу Бабуин, тут же закричав, — Дашка! Не лазь там! Шею сломаешь — домой не приходи! — потом опять 'хозяину', — Все же люди, все же — человеки. Должен будешь. Не хочешь многим быть должен, подскажу тебе номерок беспроцентного займа. Одному должен будешь. Да, кстати! Дай-ка ещё раз телефон. Енот, привет! Да опять я мобилу проикал. Ага! Ага! Забились! Слушай, звоню с трубы клиента одного. У него временные трудности возникли. Поговори. Мужик — нормальный.

И протянул телефон хозяину:

— На, пообщайся!

— Здравствуйте! Да! Да? Когда? Да, удобно. Буду! — и, сложив телефон, — Санёк, я твой должник!

— Свои люди — сочтёмся! — отмахнулся Бабуин.

— А ведь ты даже его имени не знаешь, — сказала, подходя, Даша, щурясь от вспышек сварки.

Бабуин закинул маску на затылок, сказал Коляну, держащему лист стали:

— Расслабься, я уже прихватил.

И дочери:

— И что мне его имя? Я знаю, где он живёт, кто он по жизни, где работает, кем трудиться его жена и их родители. Если мне что-то потребуется из того, что он сможет это сделать — найду. Зачем мне его имя?

— Ты как Аль Капотов.

— Хуже, дочка, хуже! Слышь, Колян, а правду говорят, что общиность — наше естественное состояние сознания?

— Ты — боярин в этих землях, тебе виднее, — пожал плечами Колян.

— ПоняВа?

— Я уже давно так не говорю! — обиделась девочка на 'поняВа', — Только я не поняла, причём тут 'общиность'?

— Ну, как же? — Бабуин закурил, плюхнувшись задницей на горку рыхлой земли, вынутой из ямы, — У нас же не зря не любят индивидуалистов. Кулаками обзывают. Так вот это и есть наш ответ Чемберлену — кучка! Могучая кучка! У них — крайний индивидуализм и эгоизм, на востоке — рой, вплоть до растворения личности — в общности, а у нас — стихийно складывающиеся суммы индивидуумов.

— Опять не поняла! — топнула ногой Даша.

— Ты — слушай! — выдохнул дым Санёк, — Потом поймёшь. Вот наши заклятые друзья с мест не столь отдалённых, куда западает Солнце, всё никак в толк не возьмут, как такая малая горстка людей смогла не только отгрызть себе такой надел планеты, защитить его от алчности разных там объединителей укропов, властителей миров и императоров вечных империй. А ещё больше им, калькулятороголовым, не понятно, как мы с таким низким прибавочным продуктом можем не только жить и выживать, а ещё и разное — этакое вырабатывать. Типа — поголовной призывной армии, бесплатного и поголовного образования и медицины, города в вечной мерзлоте, корабли и борозды в просторах вакуума Вселенной?

— А правда — как? — девочка искренне пыталась понять.

— А вот так, как я тебе сейчас показал. Взаимопомощью. С их, калькуляторного языка, исключением огромной доли издержек из валового внутреннего продукта. Смотри на пальцах. Вот он, мужик тот. Представь, что мы сейчас в их Гейукропе. Ему нужен гараж. Первое — лицензия. У всех действующих лиц, кого я буду перечислять — должна быть лицензия. Кроме самого отчисления взноса в бюджеты разного уровня оккупантов, большей частью, надо ещё и оплатить за курсы обучение и заплатить за экзамены. Так вот, 'хозяину' этого гаража — разрешение на строительство, право на землю, а не самозахват, как тут. Мне, как сварщику. Коляну — стропльщику — удостоверения и дипломы об окончании учебных заведений. Не забудь проектный институт, что должен составить проект гаража и утвердить его во всех инстанциях.

— Гаража? — прыснула девочка.

— Да хоть уличного толчка! Проект! Проверенный на безопасность — пожарными, инженерами, полицией, медиками, уфологами, врачами из дурдома, вместе с их пациентами. За каждую экспертизу — заплати. Даже если это — типовой проект, всё одно — заплати за каждое воспроизведение. Налоги — тоже заплати. Уже — нехилая денежка, да? А ещё ничего даже не началось! Дальше! Уважаемый дядя Енот. Осуществляющий охранные, банковские и прочая, прочая услуги, в том числе — представительство в суде и в досудебных инстанциях, иногда, наглец, берущий на себя несвойственные ему свойства государства по судебным мероприятиям и вынесениям приговоров. Кого — выпороть, кого голой натурой на муравейник посадить. И всё это, опять же — без лицензий, без экспертиз и проверок на соответствие. И — без налогов. Дальше — я, мой стропаль и разнорабочий, вот эта вот унылая морда, и ты, мой ученик, дочь моя, те крановые вместе с краном — ни у кого нет лицензии на профессию и права заниматься данной деятельностью. Бардак! А у меня нет и права на педагогическую деятельность даже в отношении собственной дочери, богом данное мне право, щуки! Опять же — тот кран. Ребята его с работы ненамного позаимствуют. Зальют топлива за свой счёт, обиходят машину — сами. По-людски, с душой — кормилец же их, кран этот. И поставят коробку на место. А должно — как? Создать должны были акционерное общество или ИП, выкупить машину, оформить сами себя, официально. Нанять бухгалтеров, кассиров, счетоводов, диспетчеров. Ну, и все такое. Помещение, опять же. Арендные платы и всё такое. Теперь — сталь. Она — не ворованная. Кто-то где-то лоханулся или — перестраховался, заказав лишку. Листы — остались. Их надо — утилизировать. Потому как они — уже списаны. Их — нет.

— Как нет? Вот же они!

— По бумагам — нет их. Говорю же — списанные. И правильно — они есть. И они — тут. А на эту сталь нужны — документы на соотве... ну, смотри выше. Те же рельсы и шпалы, что будут сюда привезены. Ты знаешь, что словесное, народное словосочетание — старогодние рельсы и старогодние шпалы — нонсенс! Если они годны — должны лежать в ж.д. колее, под поездом. Не годные — уничтожены. А у нас — под поезд, уже — не годно, а сжечь — жалко. У нас полгорода из такого 'жалко' построено. Стоимость этого материала — нуль! Работа землекопов. Надо было оформить договор найма землекопов, лицензия, подоходный, пенсионный, страховые взносы. Скукота! Даже — самого себя и своего же свояка. И даже тех недоумков, что ночью тут монеты искали. Трудяги-доходяги!

И ржёт.

— А вот теперь смотри. Все эти огромные деньжищи — где мужику взять? Правильно — негде! Потому — соси сосок, у нас — глазок! Без гаража, дома, сарая, дороги, моста, завода, парохода, ракеты... Нужное — подчеркнуть... Перетопчешься, одним словом! И что мы с тобой, дочка, со всем этим сделали?

— Нахер!

— Точно! Вот — яма, вот — сталь, вот — руки, а вот — голова, в ней — проект и техпроцесс. Будет — гараж, города — стоят, поезда — ходят, самолёты — летают, ракеты — бороздят вакуум. А денег — как не было, так и нет. Мы — нищАи! И у нас всё есть. Они — богатые. И — глупые. Их — много, толка — ноль. Нас мало, но у нас каждый — и швец, и жнец, и на дудке джигу сплясать может. Если надо, то дудку эту кое-кому, да — кое-куда. Если к нам влезет со своим непотребством. Да, Колян?

— Человек должен уметь всё. Если он в чём-то ограничен, он — не свободен, уязвим, будет поражён и падёт. Есть ограничения непреодолимые — я не способен дать жизнь. И это — естественно. Для этого мне нужна будет жена. А она не способна защитить жизнь, создать условия для жизни. Так задумано, так воплощено. А в остальном — зачем я сам себя обделять буду, стану зависимым от кого-то?

— Понява, дочь? Вопрос, казалось мне, в — деньгах, а оказался — о свободе! Даже я так далеко не закапывался. Думал, мы такие универсальные — от бедности, а оказывается — от волелюбия. Желания свободы и независимости. Вот так вот. Ха! Так вот почему врунишки так легко головы склоняют, а мы — в кровь, да — в кровь! Насмерть! Они — уже рабы! Тьфу! Западное западло!

Бабуин встал, отряхнулся, оскалился:

— Отдохнули, к работе! Колян! Держи тут! Так вот прижми. Доча! Под ногами не путайся и на сварку не смотри — кусачих зайчиков в глаза словишь!

— Знаю. Я тут, пап, буду, не переживай за меня!

Работа кипела справно и скоро. Металлическая коробка материализовалась в воздухе в точном соответствии с несуществующим проектом несуществующего ГОСТа, который знали все. Какой должна быть высота, ширина, глубина, из какого материала, какой толщины, какой марки стали, чем заменить отсутствие нужного материала — все знали. Даже те, кто не имел никогда отношения к возведению подобных сооружений. Именно это злило Бабуина, уставшего гнать прочь прохожих, зевак и прочих подсказывающих, всегда лучше самого Бабуина знающих — что и как делать. Именно поэтому никто не любиться на Красной Площади — советами заикают.

Где-то на финальной трети работы прикатил Енот. Сам, лично. Он ещё не забронзовел, помнил сам, как водить машину, как открываются двери и как работает телефон. Но, как, оказалось, приехал он не столько, чтобы вручить оговоренную сумму Бабуину, не личным присутствием проинспектировать объект, вдруг попавший в зону его интересов и его финансовых вложений, а приехал он поглазеть на яму. Он стоял на краю, жевал губы, руки в брюки, раскачиваясь с пятки на носок.

— Санёк, кто ещё знал по наше дело? — вдруг спросил он.

Бабуин недобро прищурился.

— Здесь не присутствует только один человек.

— Падла! — гаркнул Енот и пошёл к машине.

— Что, пап? — тихо спросила девочка, когда машина уехала. При приближении незнакомой машины она спряталась в зарослях сорной травы.

— Разборки будут, — вздохнул Бабуин, — Опять братва будет стрелять друг в друга.

— Почему? — удивилась Даша.

— Как обычно — всё из-за бабок. И — власти. Кому-то показалось, что Акела — стар, что он — суперстар, что он — промахнулся. Щенок кинется. Получит урок, если умный. Или — смерть, если глупый.

— А Акела?

— А Акела — не промахивается. Он слишком мудр для этого. Он не промахнулся, а — не бросался даже. Знает, что нельзя резать всех козлов и баранов, какие есть, даже если очень хочется. Даже если они — совсем бараны.

— Да объясни же ты 'на пальцах'! — топнула ногой девочка.

— Имей терпение, дочь. И всё — всплывёт. Само. Мудрая обезьяна знает, на каком изгибе реки сидеть, чтобы увидеть, как всплывет тушка глупого барана. А я ему говорил!

— Если ты ему говорил, так же как и мне — ничего он не понял! — огрызнулась Даша, сбивая голову репью хворостиной.

— Значит он — баран. И ему надо было пастись среди баранов. Что я ему и сказал. Что его удел — стричь зелень зубками, а не санитарить в джунглях, — Бабуин уронил маску на лицо, — И все ему говорили. А он — баран!

— Пап, а ты — кто? Мудрый Каа? — спросила девочка.

— Если бы! — бухтела маска, — Я лишь старая битая обезьяна, что смотрит на движуху с ветки дерева, ржёт и надеется, что все они не умеют лазить по деревьям.

— А Колян — кто?

Бабуин даже поднял маску, смотря на равнодушно держащего стальной лист Коляна:

— Наверное, Маугли. Чужой для всех. Лягушонок в волчьей стае. Человеческий детёныш. Да, Колян?

— Я хочу такую же говорящую коробочку 'Алиса', — вдруг сказал Колян, — Я спрошу у неё — кто такие 'Акела, Маугли, Ка'? И почему лягушёнок — человеческий детёныш.

Бабуин с удовольствие рассмеялся, пихая локтём дочь в бок, давясь смехом, цитировал:

— 'Он всё умеет, он всё знает, он такой же, как мы! Человеческий детёныш!' Ха-ха-ха!

— А мне? — уперла руки в бока и нахмурилась девочка.

— Всё будет, дети, всё будет! Не ссорьтесь! Дядя Акела — мудрый. Он нам отсыпал фиников даже больше, чем было обговорено. Наверное, чтобы я молчал. Я и — молчу. Почти.

Потом, подумав:

— Или намекая, чтоб — заткнулся. Бабуин всё видит! Всё слышит. Высоко сижу, далеко гляжу! Никому ничего не скажу! Жу-жу-жу! Слышь, Колян! Больше никаких монет! Они у тебя слишком звонкие и броские. Ну, их, к ракам! Позвездили, пахать пора! Работа сама себя не сделает! Обед прошёл, мы ещё не закончили! Лентяи! Доча, потеряйся, но не теряйся!

— Как всегда! — пожала плечами девочка, опять отправляясь в заросли сорняка. Собирать гербарий для садика.

Глава 7.

Государь.

— Как Колян реагировал на электронику?

— Обыкновенно, — пожал плечами Бабуин, — Или он никакой не дикарь, и всё это — его сказки. Или в его сказках всё это — было. Да он так и сказал. Мы пришли в магазин электроники. Я хозяина его лет... давно знал. Ещё когда он в затёртом, засаленном пиджаке и в окулярах роговых по коридорам универа бегал. У меня Маринка там училась. К нему на курсы операторов ЭВМ ходила. Там же и освоила это приложение к компам про бухой '1Ц'. Так до сих пор и проверяет чужие проводки, да дебет с кредитом. А он — всегда был двинутый на всех этих электронный примочках. Но, он — молодец! Сумел увлечение свое превратить из хобби — в дело своей жизни. Не выдаивающее из него последние соки, а кормящее его. Но, дело не в том. А в том, что он — конкретный мужик. Был. Всегда. Хоть и с виду — не скажешь. Но, фуфло — не гнал. И людей себе таких же подбирал. На своих же курсах программирования. Платил им по-людски, чтоб держались за место. Они при закупке всё проверяли. Брак людям не толкали. И как раз это — сработало. Он ни рекламу не гонял — ни по радио, ни по ящику, ни в газетах. А народ именно к нему шёл за покупками электроники. Сарафанное радио сработало. Хочешь фуфло — смуглые бродяжки помогут. Хочешь вещь — иди к нему. Вот и мы пришли. Да на акцию попали.

Бабуин улыбнулся, кивал чему-то.

— Вообще, как Колян нарисовался в нашей жизни, везти мне стало просто не по-детски. Редко так бывает. А тут — одно к одному, одно к одному! И вроде — само всё, всё — случайности. Да и по отдельности — так и есть — тупое совпадение. Но, вот чтобы — подряд! Нужные люди в нужное время попадаются на пути, просто спешили по своим делам, нужные акции как раз, когда у нас баблишко зашуршало. И вообще! Вот говорят — 'как проклял кто'! А если — наоборот? Не бывает? Не придумали даже названия? Белая полоса везения? А кто тот, что 'антипроклял'?

Бабуин махнул рукой.

— Отвлёкся. Так вот, акция! Купили три аппарата. Хотя планировали один — Дашке. А тут завезли партию контрабандных 'огрызков'. Ну, вы знаете, что тот пендос, Степка Работяга, родину нашу и народ наш — органически не переваривал. К сожалению, без взаимности. Потому продукция той фирмы к нам — с третьих рук, дорого. Таможня — бдит. Договора же нет от наших избранников с Работягой и его яблочной компанией о поставках 'огрызков' в нашу, лапотную. Вот таможня и изымает контрабанду. И среди своих — толкает. Все люди, все человеки, всем хочется на бутерброд с маслом пару чёрных икринок положить. Нам повезло. Или 'повезло' — не знаю. Но, аппараты эти молва людская прям — дюже хвалила. Может из зависти? Мы хотели хороший аппарат взять, вот и взяли эти, да не один, а — два! И по акции мне отсыпали простую говорилку с кнопками. Типа — два плюс вот 'это вот', в нагрузку. Акция! А мне больше и не надо. Я не как эти, что в экраны залипают и в фонтаны падают. Мне с кнопками — привычнее. Мне он — звонить. Всё одно же — потеряю. Или — разобью. Я потому многие номера на память и помню. К телефонам привыкать не успеваю. Вот и тот аппарат, который в комлекте с 'огрызками' купили — не знаю где.

— Изъят. Приобщён к делу. Вместе с машиной. В ней он и был.

— А-а! Ну, вот! Нашёлся. Он был продвинутый, хоть и с кнопками. С камерой. Фотки-хренотки, всё такое. Во-от! Так вот, пришли в магазин, ходим по стеклянному лабиринту минотавра, глазами хлопаем, рты разеваем. Даже я — любопытно же, до чего дошёл прогресс! Для меня всё ещё 'нормальный телефон' — который крутить надо. С диском такой. Должны помнить. А компьютер для меня — ящик под столом, а не как фотоальбом из двух страниц. А Колян тыкнул в такой вот, складной, и говорит, что у княжны такой-то как раз такой вот был. Та самая княжна, что всех загадками под трибунал подводила. Вот и думай — что это? Или в сказках реально всё это есть — планшет с огрызком — как раз 'блюдечко с голубой каёмочкой', надгрызенное 'яблочко катается, сказки показывает'. Так ведь? Вот и я о том же! Либо просто Колян — тип с жутко богатой фантазией... и с чудесами в рукаве.

Бабуин смотрит, хитро прищурившись, закуривает:

— Вот я и говорю — пруха. Колян нам про княжну, а тут тот самый мужик чешет. Ну, хозяин, владелец магазина. На минутку он заезжал в свои владения. Мы с Дашкой стоим рот разинув. Ну, как разинули? Я как тот кот Васька, сказки слушаю, а про сметану не забываю, посмеиваюсь. Мужик... Опять забыл его имя. Беда у меня с именами. Они такие все одинаковые. Другое дело — погоняла. Особо — если в тему. Так вот! Узнал он меня. Я его — не сразу, а он меня — узнал. Должен он мне. Или — я ему? Что и кто кому должен — не помню. И он — не помнит. Но, кто-то кому-то должен — помнит. Зовёт своего мальчика с табличкой на кармане. И перед нами открылись 'закрома родины'. 'Самый настоящий кот говорящий...!' — вот так открылись. То, что под прилавком держат. Для своих. Повезло!

Бабуин глубоко затянулся:

— И денег хватило. Даже на кафешку осталось. Отметить покупку. Обмыть. Пивом. Разливным. Я и сам стал, прям как Колян, к тому времени. Хавал только то, что живым хотя бы когда-то было. Вот разливайка в той забегаловке 'живой' оказалась. Хоть и не очень вкусной. Да-да! Как градус мне стал не важен — вкус появился у всего этого изобилия. Раньше для меня было только два пива — креплённое — это пиво, а не креплённое — напрасная трата денег. Вино — тем более. С него ещё и голова трещит. Оказалось — не трещит. Если его не литрами пить, а так, горло промочить, по зубам погонять, посмаковать, кусок еды запить. Оказалось вин — целая вселенная! И каких только нет! Та же песня с коктейлями. А водка... стала просто — палёная и нет. Вот такой вот переворот мировоззрения. Алкогольное сальто.

Санёк кивнул:

— Понимаю, вам всё это до пряжки. Так вот, Колян если и дикарь какой, то уж очень продвинутый. Звонить он... не помню, чтобы он кому-либо звонил. Он и орёт громко — докричится и так, лужёной глоткой своей, как тот Рокки из кино. Его больше интересовали мультимедийные возможности аппарата. Причём, мне разом показалось, что он или не впервые общается с искусственным интеллектом... И он у него не тупил! У всех — тупит, а с Коляном балаболит, как живой. Собственно, вторая странность — его манера общения с Алисой. Он аппарат называл только — Алиса. Как с живой общался. Говорил, что Алиса — устала, отключал его. 'Есть хочет', значит заряжать пора. Хотя... Это Дашкин аппарат постоянно надо было заряжать. А его — всегда был будто заряжен. Как? Не знаю. Он, весь — такие вот привычные странности. Так вот, Колян его нигде не бросал, всегда около себя держал, причём — близко к коже. Говорит, что Алиса любит тепло человеческого тела. Такой вот бзик. Только вот — не тупил его аппарат, всегда был шустрый. И Дашка стала так же. 'Кормить' этого 'тамагочу' стала, не заряжать, а 'кормить', в тепле держала, общалась с ним, как с говорящим котом. Или — хомяком. Может и самовнушение, а и у Дашки мобила перестала тупить, зависать и глючить. Сигнал усилился. У всех сеть пропала, просто — не дозвониться, а эти двое мультики смотрят, у них винет — ловит.

Бабуин покрутил пальцами обеих рук у висков:

— Так, казалось, с ума сойдёшь от разительных несоответствий Коляна. Он, вроде — дичёк дичком, будто с тайги глухой. Время от времени говорит так, что не особо и разберёшь. Как с аула слез. А иногда — обычный. Иногда — сильно необычный. Вот, например, вы, наверное, знаете, что у той модели аппаратов проблема была с батареями. Горели, грелись, садились быстро. А вот для Коляна это не проблема, оказалась. Много позже сам производитель нашёл ошибку. Аппарат и батарея были разных производителей. Поэкономить решили. Экономика, особенно рыночная, потреблядская, должна же быть — экономной? А оказалось, что при паспортном соответствии некоторые батареи имели отклонения в своих выходных показателях. Не помню, что именно — частоты, сила или напряжение. Или совокупность отклонений. Потому некоторые обладатели 'огрызков' горя не знали, а у некоторых они вспыхивали прямо в руках. Колян это дело присёк. Говорит — не ладят 'Алиса' и её 'накопитель'. И — исправил.

— Как исправил? Он владел инструментами тонкой диагностики?

— Вот так... — Бабуин упёр два пальца себе в лоб, потом в стол, — ... как-то! Как супермен, силой мысли.

Бабуин замолчал, откинулся, закурил:

— Понимаю, звучит бредово. Как в тех передачах 'Территории заблуждений' Хрен-ТВ. Слушать их неприятно, думаешь, что тебя за идиота держат. А видеть это своими глазами — как?

Бабуин молча докурил сигарету.

— А вообще, он — прикольный. Беззлобный, будто всё понимает, не обижается, не встревает, особо. Будто взрослый дядька в кучке детей. И эти его изречения, банальные мудрости в стиле старого, мудрого сансея из фильмов про кун-фу. Ну, типа, кило фарша, которое дешевле одного батона или литра молока — 'и не было живым'. Иногда — высказывания его сильно не банальные. Как прорывные высеры шизанутых авторов 'кино не для всех'. А иногда — ну, точно Дашка! Та тоже, как какое кино посмотрит — заболевает. То кунг-фу она занимается. Пару дней. То — танцами. То она амазонка, то — императрица. Вот и Колян так же. Подсел он на всё это. Влипал в экран — наглухо. А ведь человечество высрало миллионы наименований одних только фильмов. Годных — десятки, а всех? Вот я ему и подсказал мой топ кино.

Бабуин вздохнул.

— Посоветовал 'Бегущий по лезвию'. Визуальный шедевр, щекочущий извилины. Если они есть. Всё о том же, вечном — кто мы, зачем, кто виноват и кого бить? Не ожидал я, что настолько фильм на Коляна повлияет. Он не то, что проникся. Он на полном серьёзе решил, что он — репликант. Клон. Байку толкнул, что его тоже создали в медлаборатории, что у него не было ни папы, ни мамы, ни пупка на животе. Он серьёзно подсел на эту тему с клонами. И — изменился. Стал как тот робот Вертер. Он и так не смеялся никогда! Типа — души у него нет, он — биоробот, просто инструмент в руках каких-то высших сил. Фатализм в его кристаллизованной форме. И набор его банальных мудростей изменился. Вместо 'живое лишь от живого', 'жизнь — высшая цель, средство и обязательное условие', стало — 'что не жило — умереть не может'. А это, как по мне — переворот жизненных ориентиров, смена моральных полюсов! Как дитё, гля!

Бабуин, похоже, искренне переживал за излагаемые им события — опять закурил.

— Даже когда Государь принёс нам его документы...

— Государь? — переспросил майор, открывая свой блокнот с заметками.

— Ах, да, я же вам про участкового нашего не рассказывал. Думал, вы и сами знали. Тут могу в последовательностях заплутать. До некоторого времени я на участкового не особо обращал внимания. Ну, я говорил, что 'казённых' — не очень. 'Государем' его Колян называл. Не знаю, прикол такой? Или ещё что?

Бабуин нахмурился, вспоминая. Потом лицо его просветлело, он хитро прищурился:

— Так вы сами у него спросите! Ваш же человек!

— Александр Сергеевич, мы, конечно, принимаем за условие нашего общения ваш образ 'гопника с раёна', — жёстко высказал полковник, — Но вот за дураков нас держать не надо! Вы прекрасно знаете, что его мы уже не сможем ни о чём спросить ни при каких обстоятельствах. И не надо прикидываться, что о судьбе так называемого 'государя' вы не наслышаны. Вы уже проговорились, что с некоторого времени его личность вас стала интересовать. Так что вы знаете, почему наше с ним общение невозможно.

Бабуин кивнул, принимая.

— На нас он вышел из-за Алёнки и той Овуляшки. Дамочка оказалась сердобольная и неравнодушная. А Алёнка — коленце выкинула! Свалила из города, никого не поставив в известность относительно своих планов. Соревнований у неё на горизонте не было, дел и поездок в плане — тоже. А Оля знала о морально-психологическом состоянии Алёнки после той её ночи с Коляном. Только медсестричка подумала, что наш Николай Дамский Угодник, оскорбил нашу Алёнку, смертельно, так сказать, обидел. Что они поссорились. И подумала про нас с ним нехорошо. Ну, а как ей ещё думать? Слава за мной тянулась, как за бессердечным отморозком, который не то, что отмутузить человека может — ни за что, а и грохнет, походя, как два пальца об асфальт. И — концы в воду. Видела же, какие у меня связи. Не дура, высшее медобразование, два и два складывать обучена. Вот и сложила Владика, Енота, Лётчика, крёстного моего, моих одноклассников и дружков. Живых и — не очень. Некоторых из них — весь город знает. Кто не боится, тот — уважает. А я Еноту — зубы выбиваю за подкат к Маринке. И ни он, ни Лётчик ничего мне не делают. Какие выводы делает медработник горбольницы? Я — скрытый клан Сокрали. И этот, забыл как... Что синий синтетический лёд в фургоне бадяжил. Ну, не суть! В общем — зверь я недорезанный. Среди людей и без намордника. Бабы — они такие! Сначала меня фактически изнасиловала, потому как вся эта придуманная ею же гангстерская подноготная ужасно щекотало ей прокладки, а потом сама же себя этим же и 'посадила на измену'. Вот она и побежала в ментовку. К полиционерам. Да попала как раз на новенького. Только со школьной скамьи, переводом, как щенка в прорубь, брошенного в наш район. Для него слова 'Сашка Бабуин' не несло таких же глубоких и влажных, с придыханием и помутнением рассудка, смыслов, как для бедняжки-овуляшки. Ей ещё и приходилось изрядно врать, чтобы вся эта влажная и терпкая тема про неё и меня не всплыла в городе. Так что участковый ничего не понял, всё записал. И был бы он тёртым полиционером, покивал бы с важным делом, заверил бы, что бросят все дела, бросят все силы на поиски шапочки, объявят ЧС, план перехват, а сам бы отправился домой досыпать. А этот — молодой, ретивый. Всё ему новое, необмятые погоны — тянут к приключениям и беготне. Ещё и из топтунов ППС выслужился в офицеры. С мотивациями у него было всё ОК! С мозгами, правда — тоже. Потому он и попёрся всё 'пощупать своими руками'.

Бабуин усмехнулся.

— А мы тут как раз, после дождичка в четверг, попав, в очередной раз, в собственной постели под холодный душ, разобрали крышу. Мне уже рулоны рубероида привезли. Думал, заменю — хватит. Сняли шифер, отодрали остатки рубероида и оказалось, что и стропила в плачевном состоянии. Не все, но вот две — точно подозрительные. Так, глядишь, под снегом и просядет крыша. Или — нет? Я в этом не настолько спец. А вдруг эта чернота — как в том сыре — благородная? Потребовалась помощь друга. Ещё и шифер мы немного покололи, когда разбирали, да — спускали на землю. Руки не из того места! Не дозвонился, поскакал ногами. А Колян, оказывается, участкового нашего уже ждал.

— Дара! Есть чистая скатерть? — крикнул Колян.

— Наверное! А зачем? — отозвалась из дома девочка.

— Гости к нам, — заглянув в окно, пояснил Колян, — И чайник подогрей, чаем гостя напоим.

Девочка без сожаления отложила новую игрушку, загремела дверцами шкафов, заинтригованная, спешила. Колян скоблил стол мечом. Не тем, каким махал в прошлый раз, другим, более коротким, более прямым и более 'толстым'.

Чайник забурлил, щёлкнул, Пригнувшись, вошёл Колян, мимоходом похвалил хозяйственность девочки, которая уже достала сервиз из шифоньера, натирала полотенцем чашки и блюдца, взял чайник, вышел, разом подцепив два заварочных чайника, вышел. Девочка выдохнула. Она каждый раз поражалась, каким маленьким оказывался дом бабушки, когда Колян находился внутри. Как медведь в теремке мышки-норушки.

Дарья вынесла на подносе сервиз, но запнулась о кота, будто специально всегда валяющегося на пути и упала бы, не подхвати, её и поднос, большие сухие, шершавые и горячие ладони.

— Баюн, проказничать будешь — накажу! — сурово буркнул Колян.

Кот фыркнул, выгнулся дугой, зевнул, сгруппировался и прыгнул во двор, на завалинку, оттуда по стене шмыганул на крышу. Там и притих. После того, как с крыши спланировал и раскололся ещё один лист шифера.

На что лишь пожали плечами — одним больше, одним — меньше. Они вместе расставили чашки, Даша сглатывала слюни от вида неведомо откуда взявшегося пирога.

— А кого мы ждём в гости? — спросила она.

— Государя, — пожал плечами Колян.

— Да? — удивилась девочка и критически себя осмотрела. То, что в гости придёт 'государь' её не удивило. Её больше озаботило — подобающе ли она выглядит? Потом она обратила внимание, что сам Колян остался в тех же синтетических трениках и в шлёпках на босу ногу, да в выцветшей тельняшке отца без рукавов, успокоилась. Видимо, такой 'государь', если его можно так встречать.

Колян прислушался к чему-то, стал разливать заварку.

— Иди, дитя, пригласи государя к столу, — попросил он.

Даша в недоумении покрутилась вокруг себя. Но она считала себя умной девочкой, потому пошла к воротам, приоткрыла калитку. На дороге никого не было. Никого. Никакого государя. Лишь мент какой-то стоял на дороге спиной к воротам и чесал затылок под фуражкой. Даша приоткрыла калитку больше и выглянула дальше, высунув голову. Она увидела лишь крашенную в ментовские цвета старую, убитую девятку. И больше никого. Никакого 'государя'. И никакой свиты государя.

Девочка хотела уже спрятать голову обратно во двор, как в это время полицейский опустил взгляд с сиротливых рёбер полуразобранной крыши, откуда в него прицеливались два явно кошачьих глаза, на девочку.

— Здравствуй! — вдруг улыбнувшись, сказал он.

От его улыбки девочке стало совсем не страшно.

— З-здравствуйте, гражданин начальник! — пискнула девочка.

От этого улыбка полицейского стала ещё шире, будто девочка сказала что-то смешное.

— Ты мне не подскажешь, где мне найти Александра Сергеевича Бабаева? — спросил он.

— Не подскажу. Я — не знаю. Он уехал. Как вернётся — так будет, — ответила девочка.

— Ты его знаешь, — кивнул полицейский, — Всё же я верно приехал, не заплутал. А где он живёт? Если это не секрет.

— Не секрет, — ответила очень серьёзная девочка, — Тут он живёт. А скажи — ты государя — видел?

Полицейский задумался. Даже фуражку снял и потёр ёжик волос.

— Как-то не пришлось, — признался он с вполне серьёзным видом. — А что?

Девочка махнула головой себе за спину:

— А он говорит — иди, государя пригласи к столу.

— Дарья! Да что ты государя за воротами держишь! — услышали они оба зычное, — Отворяй ворота!

Девочка послушалась, открыла калитку, но сама вышла на дорогу. Стоит, осматривается. Полицейский тоже стал осматриваться.

— Никого, — сказала серьёзная девочка.

— Никого, — согласился полицейский столь же серьёзно.

Глаза девочки подозрительно прищурились:

— Ты — государь?

— Я? — удивился полицейский.

— Больше же нет никого, — нахмурилась и притопнула ногой девочка.

— Больше нет никого, — согласился полицейский и — улыбнулся. Ему нравилась эта игра.

— Заходи! — велела девочка, для убедительности указывая — куда именно, а для солидности приняв соответствующую позу. Только в исполнении ребёнка всё это было очень комичным.

— Зайду! — приняв правила игры, с серьёзным видом ответил участковый полиционер и шагнул во двор. Девочка — следом. Как конвой.

Участковый замер. Во дворе стоял накрытый стол, стоял великан в тельнике. А главное — в поленницу был небрежно воткнут — меч! Самый настоящий меч! Буднично так, как кухонный нож.

— Пожалуй к столу, государь, отведай чаю. — Приглашал великан, — Знаю, что любишь другое, но кофе у нас нет. Купим. Вот, предложу тебе взвару особого сбора. Думаю — оценишь.

Участковый оглянулся. Но, сзади были только ворота и девочка, которая уже, похоже, совсем не сомневалась — кто именно 'государь'. Участковый поблагодарил, прошёл к столу, перешагнул лавку, сел, положил рядом с собой папку, фуражку на неё. И взял бокал.

— А почему я — государь? — удивился он.

— Ты пей, пей, — кивнул великан, присаживаясь напротив, — Отдохни минуту. Успеешь к своим государевым заботам.

— Государственным, — автоматически поправил участковый и вдруг — понял. Ошибка! Он просто неграмотный!

— Да-да, — кивнул собеседник, наливая чая и девочке, что уже влезла на лавку рядом с ним, блестя на участкового любопытными глазами, — Боярин Бабай — прав. Общность. Людям свойственно складывать свои судьбы в общности. Большие и малые. Общности сливаются в ещё большие общности. Так складываются государства. И над ними всеми должен быть Государь. Хранитель. Единый. Что вне общностей, вне законов, вне вероисповеданий. Он — и есть — общность. Он — закон, он — вера.

Участковый имел привычку давать людям свободно выговориться. Это помогало ему лучше понять собеседника, хотя и отнимало у участкового много времени и душевной энергии. Вот и сейчас он лишь чуть качнул головой и маленькими глотками пил чай, оказавшийся вдруг — вкусным.

— Но, у вас тут очень необычное государство. Без Государя. Вы — изгнали его, как прежде изгнали из мира Богов.

— Да? — искренне удивился участковый, даже ставя бокал обратно на блюдце. Посмотрел на девочку. Но она на разговор не обращала внимания. Она, от усердия высунув кончик языка, пыталась переложить на маленькую тарелку кусок пирога с дурманяще пахнущей начинкой вдвое больший самой тарелки. Что за ягоды?

Высокий блондин выхватил откуда-то большой длинный кинжал, размерами чуть ли не с римский меч легионера и, ловко им орудуя, не только разделил пирог, но и наложил его порционно на блюдца. И не глядя метнул нож за спину. Участковый вытянул шею — нож с глухим ударом вошёл в столб.

Спорить о чём либо — желание вовсе испарилось. Меч, теперь — нож, что тоже — меч. А что ещё у него есть? Ротный пулемёт? А ты кто, дорогой товарищ?

— Но, государство без государя — обречено. — Продолжил блондин. — Значит государь у вас — есть. Я долго думал над этой загадкой. Государь есть — и нет его. Есть лишь слуги государевы.

— Государственные служащие, — поправила девочка.

— А я тебе о чём? — удивился блондин, но с лаской кратко погладил девочку по голове, продолжил, — И я пришёл к мысли, что государь — растворён в слугах своих, в... — блондин скосил глаза на девочку, — ...государственных служащих. Вы и есть — Государь.

— Да? — ещё больше удивился участковый. И, вдруг, усмехнулся, — 'Вне общностей, вне законов, вне вероисповеданий'. Любопытно! Интересная теория. Но, я что собственно, пришёл?

Он отодвинул блюдце, положил папку, вжикнул молнией, говоря:

— Вы, как я понимаю, Дарья Бабаева.

— Ага! — кивнула девочка.

— Значит, я не ошибся. Это место жительства Александра Бабаева.

— Ага, — опять кивнула девочка, — Он скоро придёт. А что он натворил?

— В общем-то — ничего. А мне, как раз, весьма вероятно, вы и нужны. Истец обозначил вас как — Коляна. Я не ошибся?

— Всё верно, государь, — согласился Колян, — Ты ищешь жену. И весьма верно поступаешь.

— Ну, жену я не ищу, — смутился участковый, — Пока. Ищу я...

— А у него все бабы — просто 'жёны', — перебила старшего девочка, — дядя Коля у нас с прибабахами. Но, он беззлобный.

— Охотно верю, — почему-то смутившись, ответил участковый. И напомнил сам себе про мечи для приведения мыслей в тонус, — Ну, раз мы выяснили, что вы и есть тот Колян, не ответите ли мне, что вам известно о местоположении и судьбе гражданки...

— Алёнка? — удивилась девочка, — Колян, а с какого перепуга менты Алёнку ищут?

— Не менты, а полиция, — поправил участковый, — а ищем мы её в связи...

Девочка поморщилась:

— Товарищ полиционер, а вы нормально, по-людски разговаривать можете?

— Могу, — кивнул участковый, принимая новый бокал чая.

— Думаю, понравиться этот сбор, — пробасил Колян.

Участковый осторожно отпил. Он знал на вкус многие наркотические вещества, надеялся, что травить его вот так, глупо, сейчас — не будут. И травяной чай ему и тот — понравился. Оказалось, этот, вообще — именно то, что он любил! Правда, до этого он не знал, что именно это — любил.

— Алёна — пропала, — попивая чай, рассказывал участковый. С каждым глотком он всё меньше чувствовал себя 'государевым слугой', всё больше — самим собой, потому он уже не держал 'честь мундира', а просто разговаривал, — Пропала сразу после ссоры.

— Какой ссоры? — удивилась девочка, — Колян?

— Не было никакой ссоры, — оправдывался великан перед серьёзной девочкой, — Ты знаешь, что мы были близки. И я был ласков с ней. Дальнейшее — не для детских ушей. И вообще — никого не касаемо. Мы поговорили. Алёна решила, что прежде жила — неверно. И теперь ищет Себя. И Мужа. Но, туда, где она сейчас, Мужа себе она не найдёт. Она — вернётся.

— Где она сейчас? — наклонился вперёд участковый, — Вы — знаете?

— Да, Колян, колись! — потребовала девочка, для убедительности — хлопнув ладошкой по столу.

— Она надеется найти свою судьбу там, куда идут люди, утратившие надежду и желание жить. Они там ищут Бога и покоя. Некоторые находят.

— Что ты всё загадками говоришь? — возмутилась девочка, — Говори прямо!

— А как я тебе прямо скажу? — удивился Колян, — Вижу её глазами старух в чёрном. Вот так платки у них. Сверкают высокие шатры на зданиях, много людей. Все такие чёрные. И на каждой маковке вот такие кресты.

Колян жестами показал платки, кресты, крыши.

— Монастырь, что ли? — удивился участковый. Покоя ищут и бога — где? Где все в чёрном и кресты?

— Она уже чувствует разочарование, — продолжил Колян, — Этот путь — презрения. Не для неё. Она почувствовала меня. Да-да, решила спросить у меня. Но, ответ её найдёт прежде, чем мы с ней увидимся.

В это время с грохотом открываются ворота, влетает Бабуин.

— Опа! А вот и полиция! Наша бравая, уже нас — стережёт! Ты, никак, наш новый участковый? А я вижу — старая калоша Вахитыча стоит у ворот. Чем обязаны, гражданин начальник?

Участковый перевёл взгляд с отца на дочь, поняв, почему именно так к нему обращалась девочка.

— Папа! Алёнка пропала! — закричала девочка, устремляясь к отцу, подхватившего её на руки.

— Я так и думал, что сестрёнка чего-нибудь подобного учудит, — Бабуин усмехнулся, — И далеко пропала?

— Колян говорит — в монастырь ушла! — спешно доложила девочка.

— Ну, это ненадолго! — смеялся Бабуин, — Для неё монастырь, что обувная коробка для пантеры. Доча, ты можешь представить нашу Алёнку в смирении и послушании? Я вот — нет. Тем более — в послушании перед убогой черной братией. Ладно бы в смирении или послушании перед мужем или Богом! Так за этими вонючими сектантами Бога — и не видать! Скоро явиться! И, гля, кто их надоумил, что немытыми они — ближе к Богу?

— И Колян так же сказал! — радостно возвестила девочка, — Что вернётся скоро!

— Колян — да! — издеваясь, воскликнул Бабуин, — Он — скажет. Семь вёрст лесом, да всё — полем. Что, начальник, и тебе он успел мозги липкой карамелью залить?

Участковый невольно улыбнулся.

— Судя по тому, что ты тут, Олька на нас телегу накатала. Вот глупая баба! И кто мы, гражданин начальник? Маньяки? Людей насильничаем, на куски...

— Папа! — возмутилась девочка.

— Да-да! Вон теми вон инструментами. Колян! Ты чего реквизит по всему двору раскидал? Людей в заблуждение вводишь! Так с нас и разрешение на хранение и ношение потребуют! А ты у нас — на птичьих правах! Проикал документы — не отсвечивай, пока не восстановишь. Без бумажки мы — букашки!

— Нет документов? — нахмурился участковый.

— Представляешь? — искренне возмутился Бабуин, — Избили его, с поезда выкинули. Кто такой — не помнит. Весь покоцанный. Подобрал, как котёнка. Давно уже хотели к вам... Как у вас сейчас это называется? Полиционерство?

Участковый невольно прыснул. Грубый юмор, но почти — для внутреннего потребления.

— Полиционерство само пришло. Пишите заявление. Дадим бумагам ход.

— Колян, пиши.

— Пап, я его только читать научила. До письма мы ещё не добрались.

— А вы в больницу ходили? — спросил участковый, — Для снятия побоев?

— А как же! А потом вот ты пришёл. С заявой от больнички.

И тут же заорал на улицу:

— Что встали?! Заходи, народ, свои все! Не стесняемся, Колян, вон — стол накрыл. Чайку хряпнем, тогда и на крышу полезем!

Потом опять участковому:

— Ты извини, крышу мы решили подновить — течёт. Вот, мастеров привёл.

— А-а! Ладно! Вот тут... и тут — распишитесь. Я всё оформлю. Или не расписывайтесь — ваше право. Пустые же листы.

— Ты тут новенький, — кивнул Бабуин, щедро черкая чистые листы, — Заодно тебя на душок проверим. Колян! Иди, расписывайся!

— Государь, — подошёл Колян.

— Чё? — удивился Бабуин.

— Государев слуга, государственный человек, — пояснила Даша.

— А-а! Колян, ты поосторожнее с этими своими закидонами. Сурдоперевод может и не поспеть. Может за это тебя с поезда раньше срока ссадили?

И — ржёт. За столом нарастал гомон. Всего три человека не могли без ругани разделить меж собой пирог и два вида чая из разных заварников.

— Даш, разберись! — ссадил Бабуин девочку на землю.

— А вы чё раскудахтались, шавки! А ну, цыц по норам! — заорала девочка. Все присутствующие — заулыбались.

— Проводим, — намекнул Бабуин Коляну.

— Государь, — опять запел своё Колян, — Сегодня для тебя судьбоносный момент. Твой путь подойдёт к развилке. Будь готов.

— И что я должен сделать? — спросил участковый. Из простой вежливости. Не веря.

— Не могу знать, — пожал плечами Колян, — Твой путь, твоё решение.

— Иди, сказочник, — пихнул его Бабуин, — Не обращай внимания, начальник, он у нас немного с мякушкой. В сказках живёт. Налево пойдёшь — коня потеряешь, в канаву свалившись, направо — голову, влюбившись. На месте останешься — птичка обгадит. Ну, как обычно. Не принимай близко к сердцу. Тоже мне, нашёл витязя на распутье! Не со зла он, так-то он — беззлобный. Работящий. И всем хорош, если бы не закидоны эти его сказочные. Ты лучше посмотри там, по вашим линиям полиционерским, нигде такие вот — длинные и странные Коляны-Чудотворцы не пропадали? А то сидит тут, как тот Матроскин — усы, лапы, да хвост — вот и все его документы. Ни на работу устроиться, ни от дома одному не отойти. Без паспорта, да рожа в городе не примелькалась — загребут до выяснения. Так может лучше сначала выяснить, потом загребать?

В лёгкой прострации участковый дошёл до своей машины. Почти на автопилоте добрался до работы. И работал в полглаза, в полсознания, занимаясь бумажками и формальными писульками, применения головы совсем не требующими. Всю его голову занимала эта странная компания. Не мысли о них, а вызванный ими 'белый шум' в голове.

Думая, что пройдёт это наваждение, сделал запрос. На Николая Чудотворца. И на пропавшую девушку. Какой монастырь! Бредни! 'Её глазами видел'! Как же!

Не помогло. Запросы сделаны, голова не освободилась.

Рабочий день закончился. 'Домой' ехать не хотелось. Какой 'дом'? Угол в общаге? Полночи переключать монохромные каналы, пытаясь уснуть на скрипучей панцирной койке с комковатым матрацем? На работе тоже было откровенно скучно. В линейке в воздухе витало какое-то напряжение. Но в сводках ничего не было. На расспросы тоже никто ничего не отвечал, были уклончивы. Понятно — новенький. 'Не его земля'.

Ничего не ответил и дежурный, как всегда 'опухший', задёрганный.

— А сам что такой смурной? — спросил он.

— Представляешь, сегодня один назвал меня 'государем'. Говорит, что если в государстве нет государя, то он растворяется в государевых слугах. Вот как-то поперёк головы встало.

— Ну, по-сути — верно, — кивнул дежурный, подняв и снова бросив трубку затрещавшего телефона, — Если учесть, что президент, правительство и парламент — тоже государственные служащие. Вот функции и растащены по слугам. А тебе это чем поперёк встало?

— Не знаю, — пожал плечами участковый. Тут затрещал другой телефон, который сбрасывать уже было нежелательно, потому дежурному стало не до участкового.

И он всё же он решил ехать домой. По пути остановился у подпольной точки безакцизного снабжения населения выпивкой. Но не там, где хотелось бы, а за углом остановил машину. Потому как он же — представитель власти. В форме, на ведомственной машине. Он же — должен бороться с контрафактным оборотом алкоголя? И все должны. Только все об этом месте знают. И используют по его прямому назначению — он пешком прошёл до нужных ворот, сунул деньги, назвал марку, обратно получил непрозрачный пакет с бутылкой. По пути же остановился у палаточки, где улыбающийся жизнерадостный уроженец Средней Азии (в одноразовых целлофановых перчатках — что необычно) заворачивал шаурму. Только сдачи у него не оказалось. Но, вид, запах, а главное — ухоженность парня внушали доверие, потому он взял сразу 4 свёртка — мельче денег не оказалось. Больше денег тоже не было. Получка — через неделю.

На перекрёстке, прямо за заправкой, стоял козлик ДПС. Контролировал дорогу из одного района города в другой. И два парня в бронежилетах с автоматами. Хорошее место — пустырь, дорога. Препятствий обзору — минимум. И не проехать с Ям в Донское иначе, чем этой дорогой. Участковый остановился за козликом.

— Привет! — козырнул он, — Давно стоите?

Уклончиво переминаются. Участковый кладёт на капот козлика пакет, раскрывает. А запах!

— Я тут новенький. Участковый в Донском. Сам вчера пэпээсником был. Вот, перекусить взял, сдачи не оказалось.

— У Хакима брал, — кивнул один, — По запаху чую. Так у него сдачи не бывает, как в церкви. К нему без сдачи надо ходить.

— Угощайтесь. Мне одному не съесть. Пропадёт. У меня даже холодильника нет.

— В общаге поселили?

— Ага.

— В два-четыре?

— Ага.

Дэпээсники переглянулись, дружно выдохнули:

— Суки!

Но протянули к пакету.

— Почему 'суки'? — как можно равнодушнее спросил с набитым ртом участковый.

— Плохая примета — '24-я'. Хотя... Может ты — везучий?

— Я — везучий, — отмахнулся участковый, — Как в той песне, где 'Не везёт мне в смерти, повезёт в любви'.

— И как? Повезло в любви?

— Ещё как! — кивнул участковый, вгрызаясь в лаваш, — Имею сношения регулярно и постоянно. С любовью и с особым пристрастием. Пока, правда, больше — меня, да прямо — в мозг.

Капуста полетела в разные стороны — ДПС дружно прыснули, когда поняли, какие 'сношения' имеет в виду участковый.

Так за беседой ни о чём, умяли еду, выдули двухлитровый баллон газировки.

— Блин! — подпрыгнул один постовой.

Второй заржал:

— Беги! А то сбрую снять не успеешь!

Побежал. В ближайшие заросли неухоженной, густо заросшей сорными побегами лесополосы вдоль бетонного забора закрытого завода. С виднеющимися над заборам рёбрами развалившегося заводского корпуса, с крышей, проломившейся зимой от подтаявшего снега.

— В прошлую командировку в горы подцепили что-то кишечное. Всю командировку в госпитале и провалялись. У меня — ничего, отошло, а он — мучается до сих пор.

— Это не самая плохая командировка у вас получилась, — ответил участковый, — Я вот первый раз — с брони не слазил. Думал задница примет характерные формы люков.

— Тоже бывал? — уже другими глазами посмотрел сержант.

— И не раз. Всю срочку там отслужил. Говорю же — везучий я. Ни одной дырки. Вернулся, в органы позвали. Я и пошёл. А что делать? Я — деревенский. Куда идти? Спиться?

— А думаешь, как мы тут оказались с Серёгой? Так же! После армии, как пропился — пригласили. А тут уже с Серёгой скорефанились. Вон, даже женились вместе. На близняшках.

— Что, серьёзно? — удивился участковый.

— Ну, что же ты? Скромный! — усмехнулся сержант, — Все спрашивают, путаем ли мы их? Так это для всех они одинаковые, а для нас — разные. Не спутаешь.

— Это — да. Матери же близнецов тоже не путают. А что вы тут стоите?

— А ты — с какой целью интересуешься? — прищурился сержант.

— Без цели, — пожал плечами участковый, — Скучно мне. Новенький я. 'Земли' не знаю, что в воздухе витает — не улавливаю. Интересно. Говорю же — вчера ещё как вы был. Вот, тоже по улицам топал, да на точке столбом торчал, потом — отправили учиться по разнарядке, выучился, сюда распределили. Еду, гляжу — вы. А у меня — девать некуда.

— Да пошутил я, лейтенант, расслабься! Видно же — свой ты. Только форма на тебе ещё не обмялась, потому — подозрительный. Ты прямо в ней разок поспи — свой станешь. И зачем ты стрелки выглаживаешь?

Участковый пожал плечами. 'А как 'государю' без стрелок? На нём же ответственность за всю страну!' — с сарказмом подумал участковый.

— А стоим мы — просто. Стоим, чтобы не сидеть. Отцы-командиры заботу о нашем здоровье проявляют. Говорят, что прокуренные помещения вредны для здоровья. А двенадцатичасовая смена на свежем воздухе — полезно для сна и аппетита.

— Факт! — согласился участковый.

— А именно тут стоим, — сержант пожал плечами, следя глазами за чёрным джипом, показавшимся на дороге, — На всякий пожарный. Прошёл слух, что братва что-то сильно затихарилась. Никак готовят большую бузу по переделу 'земли'. Вот нас сюда и поставили. Смотреть, слушать. Пресечь, если что.

— Много пресекли?

— А то! Вон там пьяный мужик на 'хрустике' на дорогу выехал. Нас увидел — упал в кювет. Пошли туда — ни мужика, ни мопеда. Привиделось. Больше ничего не видели.

— Что-то мне не нравиться эта машина, — поделился участковый.

— Она никому не нравиться. Даже самому Ханку, что ездит на ней. Гавно, а не машина, заче... Э! Командир, ты куда?

— Не нравятся они мне! — повторил участковый и вышел на дорогу, жестом велев машине принять к обочине.

Не имея на это права. Не имея даже 'волшебной полосатой палки', не говоря уже о полномочиях. Но, он же — 'государь'! 'Вне общностей, вне законов, вне вероисповеданий'. Вне понятий. Сам себе — закон.

И будто чуя это, джип принял к обочине, тонированное 'вглушь' ветровое стекло с водительской стороны немного приоткрылось, выпустив музыку и клубы дыма электронных выпаривателей.

— Мы что-то нарушили? — крикнул сквозь музыку водитель, вежливо улыбаясь.

— Выйдите из машины, предъявите документы, откройте багажник! — равнодушно зачитывал участковый.

У него под желудком зарождался лёд. Как всегда перед боем или в предчувствии засады. Так он чуял мины. Потому не подрывался. Потому был спокоен во дворе Бабаева, несмотря на наличие незарегистрированного холодного оружия в руках крайне сомнительного человека. Льда не было. А чай был вкусный. Сейчас лёд — рос. Опасность — нарастала.

Стекло поползло вниз и на задней двери.

— Слушай, командир! — донеслось оттуда. Глаза. Безумные глаза. Там, в горах, в его вторую 'ходку', их учили искать именно такие глаза, — Мы — спешим. Давай решим полюбовно! По-братски! В обиде не будешь! И тем — отсыпешь, не в накладе останешься.

Водитель протягивает кожаную обложку с документами на машину. Понятно, что 'барашек' завёрнут именно туда.

А вот и развилка. Витязь на распутье! Направо пойдёшь — до зарплаты протянешь, налево — не протянешь. Останешься на месте, будешь настаивать на своём — протянешь ноги. А у него даже холодильника нет! И старый неподъёмный телек, стоящий на подоконнике и перекрывающий окно, показывает всё только в чёрно-белых тонах. Участковый не обязан ходить в форме. Только у него нет ничего, что не стыдно было бы одеть вместо формы.

Ком льда под сердцем — лопнул. Обдало льдом живот и пах, холодным ветром прокатилось по ногам, муражки по спине, онемели от холода руки, аж закололо пальцы, льдом перехватило горло. Лицо водителя и протянутые документы стремительно уносились куда-то вдаль, в перспективу.

— Выйдите из машины, предъявите документы, откройте багажник! Все! — хрипло, перехваченным горлом, повторил участковый.

— Ты чё, командир, припух на солнце? — завизжал этот, с теми самыми глазами.

— Сержант! — крикнул участковый, прыгая в сторону.

Увидев протянутые из машины документы, сержант ДПС опустил глаза и зашёл за козлик. Лейтёха, хоть и новенький, а — борзый. Поделиться — будет ему уважуха. Не поделиться... Ну, что ж! Он — лейтенант, ты — сержант. Он начальник, ты — дурак. Учись, принимай любовь вышестоящих прямо в мозг. С особой любовью и пристрастием, будешь так же — подведомственных данью облагать.

Услышав крик, сержант выглянул. Ужаснулся. Поздно. Взрыв, будто чудовищный пинок гигантского ботинка — отшвырнул его, мячиком — прочь.

Мотор джипа — взревел, упала на асфальт труба одноразового гранатомёта, дробно застучали калаши, завизжали шины.

Участковый поднялся на колени. Правая рука — висела плетью. Голова разбита ударом крыла и фары джипа. Он стрелял в чёрный прыгающий и раздваивающийся силуэт с левой руки из табельного оружия.

Он не слышал, что от заросшей лесополосы истошно кричал имя друга второй сержант ДПС, с колена ведя прицельный огонь из 'ксюхи' по джипу.

Чёрная машина резко вильнула, тут же — в обратную сторону, колесо влетело в придорожную пыль на обочине, машину дёрнуло ещё раз, она накренилась, два колеса оторвались от асфальта. Мгновение, проехавшись на двух колёсах, машина грохнулась набок. И покатилась кубарем.

Участковый, видя, что машина перевернулась, попытался встать. Ему это удалось. Но, пройдя пару шагов, он осел на асфальт, потеряв сознание.

С отчаянным криком из лесополосы бежал дэпээсник. Из прекратившего катиться джипа, через разбитые стёкла, лезли потерянные люди, тщетно пытаясь встать на ноги, их крутило, они продолжали кувыркаться.

Сержант не разбирался.

— За брата! За брата! — кричал он, высаживая короткие очереди в упор. Все пятеро уже были мертвы, патроны кончились, а он всё жал и жал на курок, плача, крича, — Суки! Суки!

Глава 8.

Сироты.

— М-да! — Бабуин затушил сигарету, — Ну его, государя вашего! Давайте, лучше, про что другое расскажу. В последовательности. Тем более — временный ориентир припомнил — крыша. От него отталкиваясь, многое можно вспомнить. Например, почему Колян скоблил стол не своим мечом, а неудобным для него трофеем. Не под его руку тот меч был сделан.

— Вы в этом разбираетесь? — спросил майор.

— А я разве не говорил, что по детству, точнее — по юности состоял в том кружке очумелых ручек? Тогда многие этим болели. Многие и не переболели. Ну, как каратэ-до. И после полуночи. Было время, когда все ходили в секции 'Крика 'Кия!' и удара ноги'. У кого-то быстро отлегло, кто-то стал хроническим каратистом на всю голову. Вот и мы толпой записались в такой кружок исторических реконструкций. Не только оружие себе делали, аутентичную экипировку. Всё это — внешние кружева. Там самое смачное, самое вкусное было — разбираться в исторической эпохе. Там ведь точно так же — у кого-то быстро отлегло. Как получили по бестолковой голове не пластмассовой игрушкой, а вполне себе настоящим, пусть и тупым топором — мозги прояснились. У кого-то, как у меня — отмерло от нехватки времени и появления новых увлечений. Кто-то стал хроником. И у нас в городе есть такие. Точно знаю одного, у которого не только несколько полных комплектов нескольких эпох рыцарства, есть у него 'крылатый гусар', комплекты викинга и самурая. А главное — он живого боевого рыцарского коня содержит! А это, гля, сейчас — дороже Крузака не только Ханка-недоумка, а и самого Лётчика. Даже сам Лётчик этому хронически больному завидует. Завидовал. И регулярно подкидывает... подкидывал ему деньжат на очередные сборы таких же хроников.

Бабуин потряс головой:

— К чему это я? А-а! Почему знаю, что не его меч? Так у Коляна лапа, как у меня — вот какая! А тот — что для Маринки моей сделан. Для узкой ладони. И для среднего роста. Тут и навыков особых не надо, чтобы понять. Так вот! Почему он без меча остался?

Бабуин тяжело вздохнул и покачал головой:

— Хороший был меч. Ну, это как... Не знаю, с чем сравнить. Он среди других мечей, как если бы наш современный 'семьдесят второй' варианта Б3 оказался бы среди Пазиков и Бэтэшек.

— Ты имеешь в виду несопоставимость технического уровня? — насторожился майор, уже притомившийся от 'потоков сознания' Бабуина.

— Именно! Ведь и те, и те — танки. Но, не всё танк, что так называется. Вот и это — меч. Только вот...

Бабуин пожевал губы.

— Я ведь сварщик. В металлах — разбираюсь. Как человек русский — немного разбираюсь во всём. Например, я точно знаю, что легированную сталь невозможно получить в кустарных условиях. Только построив тяжёлую индустрию. Так вот, этот меч выглядел стальным. А на ощупь — легированная сталь. Нержавейка. Видны следы ручной ковки, характерного складывания слоёв и кузнечной сварки. Причём, узор — как у дамаска. Или булата. Только это — нихера не сталь! По весу — дюраль. Или титан! По виду, ощущению — сталь. Легированная. Сказал бы, что современная подделка, но! Узоры по клинку! Типа, восточных иероглифов. Только вот они сиять начинали, когда Колян меч в руки брал. Это — как? Или — показалось? По своим эксплуатационным... не смейся, я же русский мужик, пролетарий с завода, инженерно мыслящий. Ну, вы помните тот анекдот, когда русскому мужику дали три титановых шара в герметичном помещении, а он один сломал, а один — потерял. Это про меня. Я когда первую болгарку купил, мы с мужиками её разобрали. Ну, чтобы понять — как это работает? Когда собрали обратно — не работало. Что-то потеряли при сборке. Пришлось скидываться и срочно бежать за второй. Её решили не разбирать. Зато провели тест на живучесть. Конечно же — угробили. Потом — опять разобрали. Типа — разберёмся, почему не работает. Обратно даже не собирали. Вот и тут. Мне же любопытно — шо це такэ? Оказалось — вау! Вундервафля! Чудо! Как комплекс Град против рогатки.

Бабуин рассмеялся:

— Три скобы зараз разрубили. На весу! Как раз, трёх скоб нам на крышу потом и не хватило. Так вот — получается, что три скобы из стали-три, каждая в палец — рубит, как кленовые побеги. И мы этот меч — сломали. И как сломали! Умора!

И ржёт.

— Прикинь! Сломали! Соломинкой! Вот видок был у Коляна! У меня — тоже, наверное. Такое про свою дочь узнать! Ну, ладно, давай по-порядку!

Бабуин снова потянулся за сигаретами, но пачка была уже пуста. Выругавшись, он требовательно уставился на 'казённых'. Закурив, продолжил рассказ:

— Мы с Коляном на крыше были, шифер снимали. Мы как раз наткнулись на гниль и думали — серьёзно ли это или потерпит? Дашка — внизу. Колян её развлекал перед этим, изображая опять Конана-варвара. Ну, нравиться ей! Меч он воткнул в столб — надёжно. И — высоко. Вот, не спрашивайте, почему не убрали?! Глупая привычка у Коляна — втыкать колюще-режущие в столбы! Так вот, мы — на крыше. Слышим — характерный такой — дзыньк! Лопающейся стали. И — рёв Дашки. Оглушительный. Мы, прям как стояли — так и полетели с крыши вниз. И ладно я! Меня готовили к десантированию с высоты, до рефлекса в пояснице — задрючивали. Хотя... Может и его готовили? Ничего не сломали, не переломали, даже не отшибли, если шифер не учитывать — приземлились прямо в стопку — всё в хлам! Только не до колотого шифера было! Я Дашку схватил, чуть не задушил. Перепугался за неё, думал — зарезалась. Как она орала! Она-то цела, а вот меч... А Колян стоит и с таким видом крутит рукоять в руках! Клинок-то в столбе! А рукоять с перекрестием и частью клинка — отдельно. Ну, вот как? Три, гля, скобы — даже вмятинки на лезвии не осталось! Колесом клинок изгибали — играет, как пружина. А тут — хрясть — нету! Ребёнок сломал. И ведь сама поняла, что натворила — потому и орала. Не наказания испугалась. Обидно. Какой шифер! Такой меч — хрясть!

Бабуин отчаянно жестикулировал.

— Я Коляну говорю, что заварю всё, да на станке отшлифую, он мне протягивает и грустно так улыбается. Попробуй — говорит. Как знал, как знал! Не вариться его меч! Электродами — не плавиться. Как его сделали? В кузнечном горне сварили? Электроды не берут! Как, гля?! Даже близко не вдупляю! Я сваркой насру, он остывает — отваливается всё обратно. Нет диффузии, хоть ты тресни! Я, гля, даже чугун варить умею! Алюминий варю! Медь, бронзу, нержавейку! А тут — хрена! Хоть плачь!

— И как ваша дочь сломала этот чудо-меч? — спросил майор.

— Говорю же — соломинкой. Тогда, собирая гербарий, набрала всяких травок. Пока мы на крыше были, пододвинула она стол, влезла, вытащить меч не смогла, русский же человек — начала свою проверку качеств изделия. Благо, пальцами не пробовала. Платок — разрезала, бумагу — режет. Карандаш — тоже. И вот тут она соломинкой этой и стукнула по клинку. А он — хрясть — лопнул!

— Точка критического напряжения металла? — предположил майор.

Бабуин заулыбался, довольный собой. Его теория об особенности народа (один — сломает, один — потеряет) подтверждалась.

— Если бы! В мече не было таких точек. И напряжения не было. Говорю же — чудо, а не изделие! Только вот — соломинка та была особенной. Точнее — травинка — как травинка. В моих руках, в твоих. А Колян её назвал 'разрыв-травой'. И бережно спрятал. Говорит, что только ведьма отличает эту траву от прочих. Ну, как всегда — раз в году, после дождичка в четверг, когда рак на горе свистнет, обычная, с виду травинка приобретает необычные свойства. Дашка её и сорвала. Да — в нужный момент. А сорвал бы я, либо корова сжевала — просто трава. А Дашка сказала, что она — необычная. Для гербария сорвала.

— Получается, что ваша дочь — ведьма? Используя классификацию Коляна, — майор развёл руками.

— Прикинь! Сам в шоке! Если Коляну верить. Но, ты знаешь, проще — не верить. Проще — плюнуть. Что я и сделал. Махнул рукой на все эти Коляновы закидоны. Я тоже решил — критическое напряжение. Иначе — свихнуться! Ну, ты сам прикинь, как мне верить?

Бабуин хищно оскалился. От злости. На кого? На что? Видимо, так в душе и не согласившись с сутью своего повествования:

— В общем — слушай! По словам Коляна, в мире иногда рождаются необычные дети. Рождаются рандомно, случайно. У обычных родителей. Если они будут жить обычной жизнью — проживут почти обычную жизнь. Ну, с небольшой примесью чертовщины. Не критичной. Как у всех. Кому-то везёт чаще остальных, у кого-то глаз или рука — тяжёлые. Кто-то опасность чует, или движки или компы там особо хорошо перебирает, ну, разное. Суеверия. Так вот, раньше... Или — позже? Я не определился. Тут в чём дело... Сказки Коляна часто совпадают с привычными с детства сказками. Если принять за условие, что сказка — ложь, да в ней есть отражение реальных событий, то Колян — гость к нам из прошлого. Только сам Колян говорит, что он 'ходит' меж мирами. Какими-то переходами. Особыми, конечно же. Порталами, наверное, из этого, из Варкрафта. С Траалом в обнимку. На троих с Артасом. Ну, не суть. Так вот, Колян говорит, что пришёл из другого мира. Типа, сказочного. Ну, для нас — сказочного. Для него — не более сказочного, чем наш с вами. Он рассказывал ещё про один мир. Но там — просто тоска зелёная. Точнее — белая. Лютая зима и живые мертвяки. Больше особо и ничего. Люди там вообще не живут. Выживают в нечеловеческих условиях. Больше он нигде не успел побывать, по его словам. По его же словам — ему от силы несколько годов от вылупления из этой... Как там в фантастике? Ладно, пусть будет медкапсула. Он же на полном серьёзе считал самого себя клоном и репликантом. Зря я ему советовал 'Бегущего'.

Бабуин поморщился:

— Беда с ним! Я слышал, что как раз так вот и общаться с психом — сам веришь в то, во что верит он. Всё же — логично. Всё он объясняет. И вроде бы всё — клеиться. Кроме одного...

Бабуин закричал в потолок, будто от боли:

— Как, гля, так?! Такого не может быть! Не может! Никогда!

'Казённые' были терпеливы. Никак не реагировали на резкие перепады настроения Бабаева.

— Или мы просто в разных версиях Матрицы, — успокоившись, сказал Бабуин, — Ну, так вот! Необычные дети. Там, где-то. В далеко не прекрасном далёко. Если такое вот дитя остаётся сиротой, то за ним прилетает...

— Баба Яга, — кивнул майор. Он сидел, опустив голову, смотря в блокнот отсутствующим взглядом. Видя, что все смотрят на него, он пояснил, — Я сыну читал эту сказку.

И — улыбнулся.

— После разговоров с вами, Александр Сергеевич, вспомнил, как книжном покупал сказки. Сыну перед сном читал, так сказать — родительское внимание. Времени, как всегда — нет. Иногда успевал застать сына до сна. Вот как-то раз вечером читал про сироток и Бабу Ягу. Прилетает на ступе и сироток уносит с собой. Потом в печи их сжигает.

— Дурость, — отмахнулся Бабуин, — Дойдём до этого, расскажу, что не всё, что сидит в болоте, имеет две руки и две ноги, квакает — лягушка. Иногда это — морпех придуривается. И не Баба Яга. И не сжигает в печи. Хотя... Если за дело взялись недоумки... Ну, вы помните, как 'сверхразум' стал 'надмозгом'? А 'Великолепный разум', про чудаковатого математика — 'Красивым мозгом'. Вот с точки зрения 'надмозгов' Великая Мать Мара, Богиня Жизни и Смерти, которую Колян называл ещё несколькими именами, некоторые очень знакомые, например — Ольха, Ольга, Хельга, Вельга. Мара — она же Мария, Море, Мора, Мор, Смерть, Стихия. Так? Вот и смотри — Великая Мать Ольха, она же — Ольга и Хельга, она же — Мать Ягла, сокращённо — Мгла, прибавляем к ней пару 'надмозгов' — получаем Бабу Ягу. Александр же у нас легко превращается в Сашку, Саньку, Алекса. В сотню вариантов. Даже — в Искандера. В ракетный комплекс. А для некоторых это — разные люди. Ну, как для того вашего недоумка-мозгокопателя Санёк Бабаев и Бабуин — разные личности. Так вот, получается, подчёркиваю — по словам Коляна, что таких сирот забирает Мгла. Если не может — присылает своих порученцев, помощников. Кто там, в сказке, помощники Бабы Яги?

— Гуси-лебеди, кот... — задумался майор, — Ступа, избушка.

— Вот и кот к нам прибился — не выгонишь, — вздохнул Бабуин, — И Колян прилетел. Гусь-лебядь перелётный.

— Сирота, — напомнил полковник.

— Вот и я так же спросил... бы. Если бы не обстоятельства нашего с Коляном знакомства. Я в тот момент как бы решил концы в воду отпустить. Насовсем. Меня больше в тот момент взволновал ещё один момент. И я кинулся звонить Маринке. Дозвонился. Она удивилась. Мало того, что сам звоню, да ещё — трезвый, да ещё и — просто так. Как дела узнать. Обматерила с удивления. Мешаю работать.

Бабуин криво улыбался. Кивнув, продолжил:

— Сирота. Вот я так и пошутил. А Дашка эту шутку из КВН знает. Я ей: 'Сирота?', она — 'Да!', я ей 'Мама-папа — есть?', она — 'Мама-папа — есть!' Поржали. И, по чисто нашей традиции — забили на тот вопрос. Даже Колян. Хотя у него должен был возникнуть кризис целеполагания. Но, Колян тоже пожал плечами, говорит, что не первый раз его 'кидают', привык. Неисповедимы, говорит... Ну, вы в курсе. Типа, он — верующий. При этом об этой Маре-Ольхе, и т.д. и т.п., рассказывает так, как я вам рассказываю про Алёнку, например. Или про Дашку. Реальный, живой человек. Со своими радостями, бедами и тараканами в голове. Это — Бог? Тогда — кто Колян? А — я? Колян же говорит, что он — такой же, как и я. Я, вон, Алёнку — сестрёнкой называю. А Колян сказал, что эта мифическая Мара-Шмара его 'братишкой' назвала. Он — братишка богини Смерти. Я — такой же, как и он. Такой же, как и все. Или все мы — Боги. Или они — не Боги. Или — одно из двух. Голова кругом!

Бабуин, отчего-то разозлился:

— Пошли вы! Опять меня наткнули на этот головняк! Тупик, гля! И думать не хочу! Тьфу! Нах! К еженям! Накуй! Меч мы сломали! Понятно! Меч! Ничего более! Сломали непонятную хреновину непонятным образом! Колян сказал, что кузнец нам нужен. Ну, я знал одного кузнеца, что как раз такими вот изделиями забавлялся, Гаврилыча. А нужен — не просто кузнец, а...

Бабуин вскочил, крутнулся на каблуках, пнул стул, заорал:

— Гля, ну на кой я в эти дебри опять полез?! Боги-треноги! Опять башка болит! Слушайте, начальнички дорогие, а не пошли бы вы вупопу? В другой раз!

— До свидания, Александр Сергеевич!

— Ага! И вы не кашляйте!

Оставшись один, Бабуин метался по камере, пинал стол, намертво вмурованный в пол, пинал стальные тяжёлые стулья. Наконец, выдохшись, лёг на шконку и попытался уснуть. Сон не шёл. Перед глазами — они. Колян, Дашка, Маринка.

Но и сон не принёс ему забвения.

— Пощади! Не губи! Богамать уже осудила меня, дала урок! — услышал Бабуин, выпадая в 'осадок'.

— Да, вижу. Ты — тут. Ты — смертен. Такова её воля, — Басил Колян, сам опешивший от такой негаданной встречи.

— Я не понял! Мне поясни! — теребил Бабуин.

— Встань, Дух Горна! — Велел Колян, наконец, совладав с собой, — Не враг я тебе. И не был врагом. Сам не желаешь человеку пояснить? Видишь — нет у него понимания.

— А нужно оно ему, понимание? — проворчал кузнец, поднявшись, отряхая колени, злясь на Бабуина, сразу поняв, кто именно привёл сюда давнего врага и палача.

— Он тут решил расти. — Бабуину показалось, что Колян надсмехается над ним, — Над собой. Без полного... и верного понимания — какой рост? Как может взрасти древо в тёмном подвале? Без света истины и воды знаний?

— Нужно оно ему? — упорствует кузнец.

— А нам ли с тобой решать? — пожал плечами Колян, — Повторить твою судьбу я не хочу.

— М-да! — воскликнул кузнец, повернулся к Бабуину, — Видите ли, дитя...

— Гаврилыч, ты чё? — изумился Санёк.

— Гаврилыч — я лишь в этом мгновении, в этом воплощении. — Зло оскалился кузнец. — Это моя тюрьма, моё узилище. А вот при нашей прошлой встрече с твоим приятелем, дитя, я был злым духом, пожирающим души людей.

— Насколько я усвоил, не безвозмездно, — встрял Колян.

— Я им давал свои знания, забирая их душу, — согласился кузнец, — И если бы не этот вот...

И он указал на Коляна.

— Да-да! — кивнул Колян, похаживая по утлой грязной кузне, заложив руки за спину, — Припомни ещё, как ты стал злым духом?

Гаврилыч — умолк. Обиженно засопел.

— Так что Они — вознаградили тебя, — сказал Колян, — В отличии от Тех. Всё же — из бездушной сущности в пусть и в смертного, но — душой, не то же самое, что из Бессмертного — в призрачную сущность. Хуже только — Небытие!

— И там я был! — воскликнул кузнец, — Точнее — именно оттуда я и выбирался, пока ты не встал на моём пути. И я — слуга твой! Твоей...

— Если бы ты умел держать мысли свои под сводом своего черепа, и этого бы не было, — поморщился Колян, — И сам пострадал, да и хорошего парня обрёк на тысячелетия пыток.

— Эй! — удивился Бабуин, — Вы, случаем, не об прикованном к скале? Которому орёл...

— Видишь, кузнец, он довольно любознателен, — мотнул головой Колян на Санька.

— Вижу. — Согласился кузнец и пожал плечами, — Но, что мне до него? Это твой хвост. Твоя ответственность. Я тебе зачем?

— Не поверишь — мне нужен кузнец. Хороший кузнец.

И Колян выложил на наковальню осколки меча.

— Ну, лучше меня если и есть, — бормотал кузнец, чуть ли не носом протирая клинок, — То тебе до них не дойти.

— Не сомневаюсь даже. Мне и так повезло, что на тебя наткнулся.

— Ещё бы тебе не везло! — воскликнул кузнец, поднимая голову и указывая пальцем в потолок, — Кто ведёт тебя?

— В том-то и дело — никто, — отмахнулся Колян, — Я — сопля в неуправляемом полёте. Как и в тот раз. Бросают, как кутёнка в полынью — делай что хочешь!

— А чем кончилось прошлый раз? — спросил Гаврилыч, — Как ты понял, я не имел возможности отследить твой Подвиг.

Колян мотнул головой:

— Какой подвиг? Или ты издеваешься? Кто тебя научил пересмешничать? Тот скандальный...

— Сам сказал — без имён! — выставил руки кузнец, — Не будем их поминать всуе. Я вот тебя поминал на днях — и вот он — ты! Помянешь чёрта — явиться!

Потом — разозлился:

— А уж их-то — вовек бы не видеть! Я им — молот! Трезубец! Скипетр! А они! Меня! Хр-р-р! Ещё меня же заставили бедолаге цепи ковать!

— Ну, он поступил крайне опрометчиво, — Колян, казалось, пытался утешить кузнеца, — Мы, люди — недостойны Огня в наших телах.

— Это — так! — охотно согласился кузнец, — Люди — та ещё скотина. Зачем вам дана Душа — до сих пор не понимаю?! Только ты-то — причём?

— Как это? — удивился Колян, — Я же — человек.

Гаврилыч рассмеялся:

— Ты — человек? Посмешил!

— Тварь! Щука! — вдруг вспылил Колян, — А сам ты?

— Вопрос — снимаю, — спешно выставил руки кузнец, — Каюсь — грешен. И — смертен! Лишь надеждой питаюсь. Как сказал один из них — да возгорится из Искры — Пламя.

— Да-да! — кивнул Колян, — А ещё один, назвавшийся посланцем и сыном Единого, сказал, что мы по образу и подобию. Тьфу, на тебя! И меня ты заболтал! Разболтал, заразил недержанием языка! Тебе, Дух Горна, лучше молча творить руками! Твои уста лишь негодное творят! Не с тебя ли пошла присказка 'Язык мой — враг мой'?!

— Молчу-молчу! — закивал кузнец, с грохотом копаясь в своих заготовках, — Ты, Ольховый, игрушку свою оставляй. Как исправлю — сам тебя найду. И, вот! Прими в дар! Подумал про тебя, будто почувствовал, сделал.

И протягивает простенький такой, с виду, ножик. Финку. Колян, с поклоном, принял.

— Не могу поверить! — Санёк махал руками пока шли к машине, подпрыгивал на ходу, — Я! Лично — я! Знаю такого... Казалось, эти детские сказки -... Сказки! А оно — вон оно как! Не могу даже представить! А — Ты! Оказывается! А — Он! Да — вместе! Какова вероятность, что вот так вот, запросто?! Тут!

Колян лишь пожал плечами:

— Велика Вселенная! Невообразимо велика! Бесконечна! Звезды — редки и неисчислимо далеки друг от друга. И тем не менее — звёзды сталкиваются. Любой человек с телескопом за свою короткую жизнь может увидеть несколько таких вселенских ДТП. И что? Ничего. Это — обыденность. Сколько их? Звёзд этих? Не счесть? То-то! Ну, встретились два бесконечно далёких равноудалённых объекта! Что с того? Лишь краткая вспышка на долю мгновения осветила бесконечное Ничто. И ничего не осталось.

— Осталось. Я же — помню! — воскликнул Бабуин.

Колян резко остановился, в упор смотря на Санька:

— Удивляюсь я, да никак в толк не возьму, как такая мудрость может истечь устами из этой бесконечно пустой головы?!

И — улыбнулся.

— Да пошёл ты! — обиделся Бабуин.

— Пойду! — охотно согласился Колян, — Ты — со мной?

— Пошли! — не менее охотно согласился Санёк. — А ты, по-ходу, шутить научился? С почином! Ничё, браток, сделаем мы из тебя человека!

И, окрылённый, не увидел судороги, что прошла по лицу 'братка'.

Бабуин вскочил, тяжело дыша, растирая грудь, стиснутую спазмом. Ему казалось, что 'Пошли?' — прозвучало прямо тут, в камере. Голосом Коляна. Он метался вдоль стен, снедаемый тоской. По родным, любимым.

— Сирота?

— Да!

— Мама-папа — есть?

— Мама-папа — есть!

Бабуин встал перед грубой стеной и откинул голову, будто хотел с размаха вогнать лоб в 'шубу' стены. Но, ему опять послышалось:

— Мама-папа — есть! — детским голоском Дашки.

Потому Бабуин ногой перевернул стул, рухнул на него, за стол, уронил голову на руки на столе и зарыдал.

Что Маринка вернулась в город, Бабуин узнал спустя несколько минут, как она села в свою машину. Привокзальные таксисты прекрасно знали эту машину с характерными наклейками. На лобовом — 'Сирота', на заднем — 'Спасибо деду за Победу!'. Не сказать, чтобы редкие наклейки, и машина — обычная, почти, седан, баклажан. Как у всех. Только — чуть длиннее, на ладонь буквально. Не особо и заметно. Только вот для них, таксистов, эта машина — именная. Присматривали за машиной. И — вломили Маринку сразу же, наперебой, в три звонка. А вдруг Бабуин на бабе? А тут — баба вернулась?

Только тогда Санёк понял, зачем Колян топил баню и скоблил полати. Только тогда обратил внимание на стол во дворе, накрытый свежей скатертью. Теперь — под навесом. Который беседкой называть было преждевременно. Каркас, но — крытый.

И Дашка знала. Вон, перед зеркалом крутилась. Сарафаны примеряя, проверяя, как ленты, вплетённые ей в волосы Бабуином, идут к её нарядам.

Санёк чувствовал какое-то волнение. Ну, не соскучился же он по Маринке? Вот ещё, дурость! Она там, небось, развлекалась во все лодыжки, а он скучать тут будет! Ща-аз!

Именно поэтому, увидев машину на дороге, сразу же занялся делом — примеряя обрезки, оставшиеся от ремонта крыши к каркасу будущей беседки.

— Мамка! — визжащий ураган пронёсся по двору, чуть не раздавив взвизгнувшего кота и чуть не снеся (назло самому себе) прикрытые ворота.

— Как ты тут? — хриплым, прокуренным голосом спросила Марина.

— Мама, всё хорошо, не волнуйся, — частила Дашка, — Сытая, чистая, не скучала, никто меня не обижал. Мам, пойдём, мы тебя ждём.

— 'Мы'? — удивилась Марина.

— Проходи, хозяюшка, — сказал Колян, вытирая руки о полотенце, — Стол для тебя накрыли, баньку с дороги стопили.

— Это — кто? — опешила Маринка, застывая.

Бабуин только собрался открыть рот, как его опередила Дашка:

— Это дядя Коля. Колян! Он — хороший! Добрый! Он — из сказки! Он меня к Бабе Яге отведёт!

Все трое смотрели с удивлением на девочку.

— Бабуин! — грозно нахмурилась Марина, — Что это значит? Кто это?

— Чё? — огрызнулся Санёк, — Оглохла что ли? Колян это. Друг. Живёт у нас. Пока. Тебе-то — что?

— Ничего, — пожала плечами Марина, разворачиваясь, — Поехали, солнышко! Я по тебе соскучилась.

— Я по тебе тоже, мам, — Дашка обняла объёмное бедро матери, затянутое в джинсы, утыкаясь в выпирающее брюхо, — Только я не поеду никуда! Я тут теперь живу.

Марина будто на стену наткнулась. Как-то ссутулилась вся. Казалось — сейчас зарыдает. Нет! Она — не корова, реветь не будет!

— Успеешь, Марина Анатольевна, ты в тесную и пустую свою конуру, — вдруг как-то ласково (не стерпел жалкого вида поникших плеч пусть и бывшей, но — жены) сказал Бабуин, — Колян дело говорит. Баня — стоплена ведь уже. Устала теперь. Поезд, гостиницы. Успеешь. Иди, Дашка тебя целый день ждёт. Всё уже по пять раз переложила стопками. Марин!

Этот особый тон этого 'Марин!' всегда делал с ней что-то странное. Марина развернулась и, не зная — куда девать глаза, слепо и безвольно шла, ведомая ручкой дочери.

Бабуин сел на лавку, свесив с коленей руки, так и держа в них обрезок доски и карандаш, повесив голову.

— Что голову повесил, Санёк? — толкнул его Колян, — Веники я запарил, всё как положено — берёзовый для открытия дыхала, дубовый — для закрытия. Иди, проверь всё.

— Зачем? — отстранённо удивился Бабуин.

— Я что ли жену твою парить буду? — притворно удивился Колян.

— Сама! — огрызнулся Санёк, — Не маленькая.

— Посмотри на неё! — опять пихнул его Колян, — Она же на последнем издыхании! На силе воли лишь и держится! Вся перенапряжена, того и гляди — лопнет. Как пережатая пружина. Пропарь, разомни. Что ты, маленький? Мне тебя учить, как жену мять?

— Пошёл ты! — вскочил Санёк, — Не учи отца, и баста! Тоже мне! Советчик! Не жена! Понял! Хуже, чем чужая баба! С чужой мне хоть похер, кто там в ней обитал!

— Ужели ты верный, аки лебедь? — хлопнул его в лоб Колян, — Хавальник-то — завали! Делай, что велено! Можешь с женой не соединяться, хвост свой при себе держать. Твоё дело. И ей не до того сейчас. НО! Для глухих — повторяю: она как перевитая подпруга. Лопнет — заболеет. Извелась вся. Ужель не жаль её? Мать же дитя твоего.

— А-а!

— Ох, и тугой ты, Санёк, иной раз! Машину во двор спрячь.

Бабуин пошёл в дом за ключами, в дверях столкнувшись с Мариной.

— Машину во двор загоню, — буркнул он, — Ключи давай.

Марина посмотрела на него какими-то странно-испуганно-удивлёнными глазами. Казалось, что она настолько выбита из колеи или настолько устала, что просто не может понять — что происходит? Чего Бабуину от неё надо?

— Ключи? — переспросила она, — Не надо, Саша. Я сейчас поеду.

— Завтра поедешь! — зло бросил он, — Поедет она! Заедет! Иди в баню! Иди-иди! Дочка! За старшую там! Потом сменю!

— Есть, товарищ сержант! — вскинулась девочка.

— К пустой голове не прикладывай! — весело крикнул Санёк, найдя ключи в кармане джинсов Марины, брошенных на пол, подкидывая ключи и ловя обратно.

Он полчаса не мог решиться. Выпил две банки пива. Потом понял, что алкоголь уже не несёт с собой прежних, нужных для него свойств и не оказывает на него нужного воздействия, сам себе приказал:

— Сержант Бабуин! Встать! Слушай мою команду! Приступить к помывке вверенного вам тела!

Сам себе ответил:

— Есть, товарищ сержант! — И строевым шагом почапал к бане.

— Дочка! — крикнул он, специально топая по скрипучему порожку, — Пост сдавай!

— Сейчас, пап! Я вся в мыле! Мама меня моет!

— Бабуин! — кричит Марина, — Тебе чего надо? Ты зачем припёрся? Свали в туман!

— Свалю, свалю, — кивнул Санёк, доставая сигарету, прикуривая, — Обязательно свалю.

Докурив, крикнул:

— Даш, ты готова?

— Молчи! — голос Марины.

— Да, пап! Пост — сдала! — звонко кричит девочка.

— Ах ты! Папенькина дочка! — возмутилась Марина.

— Ай! Папа! Она меня бьёт! — вломила мать Даша, пулей вылетая из бани, держась за попу.

И влетая в большое махровое полотенце. Бабуин обхватил, завернул, обнял, поцеловал в потный нос, перевернул, вынес, отнёс в дом, усадил на диван.

— Будь умницей, — тихо попросил он.

— Понява! — кивнула девочка, затыкая уши пуговками наушников.

Коляна нигде не было видно. Потому Бабуин стянул с себя майку, треники — полетели на диван в предбаннике.

— Ты чего задумал, Бабуин? — в испуге прижалась к стене Марина, прикрываясь руками, сжимаясь, — Не дам! Ничего не будет! К шалавам своим иди!

— Надо больно! — огрызнулся Санёк, надевая колпак на голову, присел, проверяя веники, — А ты чего прикрылась? Там есть что-то, чего я не знаю? И чего я не видел? Чем успела испортить своё тело?

— Гражданин Бабаев, напоминаю вам, что я вам — не жена. И вы...

— Какая ты скучная, Маринка, — вздохнул Бабуин, — 'Гражданин', 'права'. Тьфу! Плохая девчонка! А ну влазь на полати! Бить тебя буду! Пока от тебя мокрого места не останется.

И плеснул водой из ведра, где заваривался берёзовый веник на камни. Марина, несмотря на грозные слова Санька, улыбнулась. Или как раз улыбнулась, потому что слова были грозные. Схватила колпак, полотенце, плеснула на раскалившиеся доски водой, взобралась на полати.

— Попала ты, девочка моя, под санобработку, — строгим тоном возвестил Бабуин, — Будем мы сейчас из тебя выколачивать дорожную пыль, гостиничный пот и вонь чужих мужиков.

От последнего слова Марина собралась то ли встать, то ли сказать что-то, её белое тело заколыхалось, но тяжёлая рука прижала её, накрыв ягодицы.

— А зопе слова не давали! — продолжал зачитывать прокурорским тоном Бабуин.

Он облил жену тёплой водой, достал из ведра веник, всполоснул и положил меж её лопаток. Марина тяжело выдохнула.

— Загнала ты себя, Маринка, — покачал головой Бабуин, — Работаешь, как лошадь, подставляешь как кобыла. Хвост прижми! Нет тут сейчас твоей власти. И не будет больше! Будет, как я скажу! Понява?

— Понява! — вздохнула Марина, — Бабуин, а я тебе говорила, что ты — сволочь?

— Вот ты и напросилась на порку, девочка! — радостно возвестил Бабуин и стал охаживать бока и бёдра Марины веником, приговаривая, — Говорила, говорила, заговаривалась! Гуляла, гуляла, да — загуливала! Блудила, блукала, да — заблудилась! Гоняла, гналась, за — загналась! Пахала, пилила, да — упахалась. Вздыхала, пыхтела, да — выдохлась. Любила, страдала, да — выиклась! Родила, растила, да — выродилась!

Марина, разинув рот, слушала, прислушивалась. Такого она от Бабуина просто не ожидала. Прислушивалась, прислушивалась, да — разревелась. Впервые за несколько месяцев.

Бабуин видел, как сотрясаются её плечи. И не от ударов веником. Не жалел. Обливал водой, чтобы не сварилась, и опять охаживал веником. Обливал, переворачивал, опять охаживал, нежнее, бережнее. Когда он перевернул её, будто плотину прорвало. Она прервала его присказки и стала сама ему зачитывать. Не в такт, сплошь матом, но он — слушал, да веником махал, охаживал. Им обоим надо было выговориться.

— Пошли, — грубо прервал Марину Бабуин, — А то сваримся!

Они окатились водой, вышли в предбанник. Молча курили. Пили холодный квас, стоящий у выхода в ведре с плавающим льдом.

— Молчи! — оборвал Бабуин, видя, что она собирается что-то сказать, — Не желаю ничего слышать! Понява?

— Понява! — согласилась Марина, — А ты меня только веником пороть будешь?

— А ты на что рассчитывала, а? — огрызнулся Бабуин. Просил же — молчать, — Я в тот толчок к кучке буёв не полезу. Семя сначала своих ухажёров вымой из себя!

— Сука! — вскинулась Марина.

— Сама! — вскочил Бабуин, — Сказал же — заткнись! Или я тебе рот мочалкой заткну! Поняла? Ты — мать Дашки! Всё! Я тебя — парю! Привожу в норму! Даже разговаривать с тобой буду! НО!

Бабуин оскалился и занёс руку для удара наотмашь. Обратно сжав кулак, им ткнул в дверь:

— В парилку, глядь!

Марина, пихнув крутым бедром Санька, будто он мешал её проходу, нырнула в адский туман бани.

— Ай-ай-ай! — причитала она.

Всё прокалилось. Потому не слышала, как Бабуин с размаху приложился головой о притолку. И не потому что высокий. Боль — помогла. В голове прояснилось. Но, недостаточно. Когда он приступил к массажу, разминая прогретое тело своими большими руками, Марина повернула голову и простонала (Санёк мял, не жалея):

— Приятно осознавать, что хоть часть тебя — всё ещё признаёт меня женщиной.

Санёк — взвыл. 'Часть его' чуть не тыкалась ей в лицо.

— Отвернись! — велел он, — Не для тебя!

— Ну, хоть повидались! Привет! — сказала Марина и... поцеловала. Чего никогда себе не позволяла.

С матами и руганью Санёк вылетел из бани.

Он курил и курил. Марина тихо вышла, встала перед ним на колени.

— Саша, — тихо позвала она, беря его лицо в ладони, — Давай попробуем всё заново?

— Людей смешить? — глухо, как из колодца, ответил он, — Ничего не изменить. Ничего не исправить. Нас — не изменить. И — не забыть. Ненавидеть при этом?

Он скривился, как от боли:

— Когда же ты заткнёшься! Сказал же — молчи!

— Молчу, — покорно опустила голову Марина, — А пороть будешь?

— Ты не затнёшься! Никогда. — Простонал он.

— Никогда! Пошли. — Она потащила его в баню, — Не будет порки, хоть попарь.

И Бабуин очень бы удивился, если бы следом не услышал:

— Не особо и хотелось. Тоже мне, достижение!

'Что и требовалось доказать!' — мысленно взвыл Санёк, — 'Теперь ты у меня взвоешь!'

И плеснул на камни целый ковш. Аж — у самого кожа пергаментом начала сворачиваться. Она — закричала. Он, охаживая её веником — орал в унисон, стараясь перекричать, забить её крик своим. Им обоим было больно. И жгло их, изнутри, много сильнее, чем снаружи. Но — уже ничего не исправить. Не изменить. И вспомниться, да — припомниться — в самый неподходящий момент.

Усталые, распаренные, они сидели, молча, за столом во дворе, лишь при свете луны и звёзд, пили чай литрами и курили одну за одной.

— Саш!

— Молчи! Молчи, Маринка! — зло огрызнулся Бабуин, — Всё, о чём скажешь, что сделаешь — пожалеешь. Завтра — пожалеешь. И я — пожалею. Не тебя. На себя. Злиться буду. А выпью... Не хочу тебя бить! Молчи!

— Тем более! — горячо шептала она, — Если сейчас не скажу — завтра другой буду.

— Тем более! — вскочил он, — Мне другая — без надобности! Будешь ты! Иди спать! Даша тебе с собой постелила.

— Да пошёл ты! — вскочила Маринка. Халат распахнулся. Она его ёщё больше распахнула, пахом вперёд двинула, — Я пред ним вся расстелилась, а он — нос дерёт!

— И — пошёл я! Не надо передо мной! Иди, тем, обратно — стелись! Нужно мне очень! Протёртое!

— Сука!

— Шлюха!

— Кобель!

— Бревно! Иди, дура!

Но, зная, что перебранка так — не закончиться, сам убежал. Цапнув, по пути, из ведра с уже тёплой водой бутылочку.

— Иди, ужрись! Пьянь! Баба истеричная! — неслось в спину, — Ты даже не мужик! Баба перед нам — 'вся твоя!', а он — не может! Импотент! Всё пропил!

'И вот и припомнилось!' — горько констатировал Санёк, залпом, из горла, выдув все 0,25 тепловатого коньяка.

— Шваль! Латентный! К дружку своему блондинистому беги, он тебе подставит! Или это ты ему подставляешь?

Он рухнул на диван в душном предбаннике, накрыв голову подушкой. Подушкой и руками затыкая уши, глухо рыча в пыльное покрытие дивана:

— Ну, на кой я опять в это влез?! Знал же! Знал!

Глубокая ночь. Тучи равнодушно бегут над крышами. Над разными крышами, под которыми лежат без сна две разделённые половины одного целого. Они думали друг о друге. Но — под разными крышами.

Выпитое всё же сделало своё дело. Он — забылся сном. Она, будто почувствовав это, тяжко вздохнула, сняла с себя сначала недовольного кота, вцепившегося в ночную рубаху, потом руку и ноги дочери, вцепившейся во сне, соскучившейся. Она тщетно искала какую-либо обувь. Уже решив, что и так — сойдёт, полы в этом доме последние несколько лет чистотой от земли двора не особо отличались, но у выхода наткнулась на огромные сапоги. Сунула в них ноги, пошаркала к выходу. Сапоги были так велики, что их можно было обуть прямо в кроссовках.

Стоя у забора она курила. Настолько поглощённая своими мыслями, что не услышала шагов хозяина сапог, по определению — большого и тяжёлого. Только почувствовала на плечах тёплую и мягкую тяжесть и услышала:

— Свежо. Простынешь, наречённая именем моей Покровительницы. Кашлять будешь.

— Не простыну, — тихо ответила она, — Ко мне теперь никакая зараза не прилипнет.

И словно в подтверждение, она разразилась тяжёлым, захлёбывающимся, удушающим кашлем. Отхаркивая из лёгких сгустки. И — удивляясь — почему она ему сказала то, что зарекалась озвучивать?

Он дал ей берестяную флягу с холодной и чистой, удивительно вкусной водой. Кивком поблагодарив, она закуталась в тёплый большой меховой... платок? Покрывало? И вновь достала сигареты.

— Ты бы не курила бы. Раньше срока — зачем спешишь к Маре?

— Всё равно. — Усмехнулась она, — Уже всё равно.

Она ожидала вопроса. Или хоть какой-то реакции. Реакция была — молчание. И это было странно для неё.

— Ты прости меня. Незнакомец. Хотя... Колян? Пусть — Колян. Прости меня. На меня иногда находит. Я оценила те усилия, что ты приложил...

Колян лишь слегка пожал плечами.

— Я ведь сама руководитель. — Она затянулась, — Начальник отдела. Привыкла аналитически мыслить. В голове — калькулятор. И по работе повидала, дотошно, с инспекцией ревизорской — повидала, много разных видов и разновидностей организаций. И неорганизованности. Потому — благодарна тебе за всё, что ты сделал. Это же самый классный вид управления. Высший шик! Руководство, организация, управление, которого — не видишь. Не будь я — я, тоже не увидела бы. Спасибо тебе. Только... Напрасно всё. Сашка прав — ни к чему! Дурость. Разбитую чашку не склеить.

— Просто уйти? — тихо спросил он, — Даже не попытавшись? Хоть краткий остаток — но — в счастье?

— Так ты — знаешь, — кивнула она своим подозрениям и догадкам, затягиваясь до фильтра, бросая окурок. Тут же доставая ещё одну, — А — он?

Он покачал головой.

— А ты — знаешь, — кивала она, — Чего никто не знает. Почувствовал? А-а! Марина — имя Мары? Наречённая... Так вот кто твоя... Так вот кто ты такой! Вот почему Дашка так сказала... Что, Санёк опять покончить с собой хотел? Ты не дал? Дурак! Он, не ты. Так вот как выглядят Ан...

— Это не так, — тихо ответил он, — Ты меня приняла за кого-то, кем я не являюсь. Я — Колян. И речь сейчас не обо мне, а о вас. Ты для него — всё. Смерь свою гордыню. Иди! И — покорись.

— Не простит! — покачала головой она.

— Уже простил, — уверенно заявил он, — И вообще — это не имеет значения. С каких пор в этом — мужик решает? Иди! И возьми своё счастье! Столько, сколько успеешь! Иди же!

Под напором его настойчивости она сделала пару шагов к бане. Обернулась. Никого.

Мотнув головой и чуть ли не фыркнув, она скинула с плеч шаль, расправила плечи, вскинула голову и выставив грудь, уверенно дошла до двери, без сомнений распахнув её, скрипящую — храп был слышен за пару шагов.

Бабуин, не умещаясь своим большим телом на узком и коротком ложе, чудом не сваливался с дивана, почти висел в воздухе, разметавшись, в храпе разинув рот. Он был ужасен. Правда — обезьяна. Но, она — застыла над ним не в ужасе. В умилении. Её пальцы пробежали по его лицу:

— Сашенька! — едва прошептала она.

— Маришка! — расплылся он в улыбке. И тут же нахмурился, сморщился, буркнув, — Пшланах! Я — женат!

Нахмурился он потому, что она стянула с него штаны и вцепилась в своё, родное.

С хрипом, Бабуин подскочил, замахнулся для удара.

— Ты? — ошалел он.

— Молчи! — толкнула она его в грудь, — Тут — твой сон! Тут — нет твоей власти! Сейчас ты — мой! Я — твой сон!

— Сон! — согласился Бабуин, откидываясь на диван. И простонал, — Сон!

Потом потянул её наверх, к лицу:

— Не надо, Маришка, ты же не такая.

— Это — сон. Я — такая. Для тебя я — всякая. И ты — мой! Весь мой! Всё — возьму! Всё!

— И даже...

— Всё, Сашенька, всё! Пользуйся, пока сон не прошёл! Я — вся твоя.

С рычанием, он схватил её, извернулся, навалился, под жалобный стон дивана. Оказалось, ему не нужно 'всё'. Едва войдя, они в унисон закричали:

— Сашка!

— Маринка!

— Нет, молодой человек! Так просто вам не отделаться! Этот сон станет для вас кошмаром!

— Болтушка! Лишь обещания! Ох! Плохая девочка!

— Хуже! Бесстыдная! Беспредельщица! Шлюха! Съем!

— Обломись, мечта моя! Это я буду твоим кошмаром! Заикаю насмерть! Ходить не сможешь!

— Лишь обещания!

— На слабо берёшь? Провоцируешь?

— Что? Слабо? Сдулся великий ёкарь-террорист?

— Ты — пожалеешь!

— О, да! Хочу! Пожалеть хочу!

'Пока этот сон не кончился!' — подумали они оба. И — одновременно. В этот момент, мгновенье их одновременного крика, диван — развалился. Они этого не заметили. Не до дивана, честное слово!

Глава 9.

Тревожные сигналы.

Она выплыла из бани, как лебедь. Санёк аж рот разинул. Маринка так потянулась, что затрещал ремень у Бабуина.

— Колян? — тихо сказал Санёк.

Колян на секунду обернулся, увидел растрёпанную и заё... переполненную любовью Маринку, опустил глаза.

— Похоже, у меня опять это... — поперхнулся пересохшим горлом Бабуин, потирая горло, — Охмурение, одним словом. Моя жена — ведьма?

— Конечно, — с очень серьёзным видом кивнул Колян, — Она же родила тебе дочь. Значит — ведает, как быть матерью.

— Тьфу, на тебя! — вскричал Санёк, — Я — о другом! Ну, как с Анькой! Я ведь Маринку знаю, как облупленную! Та ещё корова!

— И в чём затруднение?

— Я её не узнаю! — Бабуин вскочил.

— Разреши! — Колян вдруг оживился, — Понимаешь, я ведь не был влюблён никогда! Дай посмотреть!

— Что? Что ты сказал? — нахмурился Бабуин.

Но сильные руки уже схватили его, стальные глаза впились в его взгляд.

— Да пошёл ты! — отпихнул его Бабуин

И подбежал к Маринке.

— Мадам! Вы кое-что забыли в бане?

— В самом деле? — удивилась она, потом догадалась, — Серьёзно? Мы ещё спим, Сашенька?

— Херашенька! — огрызнулся Бабуин, — Пошевеливай булками! А то при них тебя разложу!

— Лишь обещания!

— Заткнись! Иначе я тебе рот кое-чем заткну!

— Обещаешь?

— Ведьма! Ох, ждёт тебя костёр!

Маринка запрыгнула на Бабуина, повиснув не только руками на его шее, но и закинув ноги на его талию, впилась в его 'беляши' своими губами. Тяжело переступая, вслепую, Бабуин упорно шёл к бане.

Колян перехватил блестящую глазами девочку.

— А вот это тебе ещё без надобности.

— А мама, правда — ведьма?

— Конечно. Как и любая влюблённая жена.

— Она его околдовала?

— Не-а. Он сам себя околдовал.

Тут до них донёсся протяжный стон.

— Пойдём в дом, дитя, — подхватил Колян девочку.

— Ты меня запутал, — надула она губы, полностью игнорируя ахи-вздохи из бани, её интересовали только слова Коляна, — Так она колдунья или нет?

— 'За мои зелённые глаза называешь ты меня колдуньей', — пропел Колян строчку из песни, что слышал только этим утром из радио, поющее через открытые двери машины.

— Погоди! — опомнилась девочка, — Ты сказал, что она влюбилась? В кого? В папу? В Бабуина?

И качает головой.

— Я — покажу, — отвечает Колян, — Смотри мне в глаза.

Девочка откинулась, закатив глаза. У неё закружилась голова. Она увидела мать глазами отца. При этом мама, потягивающаяся в неге — двоилась и троилась. Её полнота, привычная Даше, причиной которой она и явилась — становилась эфемерной, призрачной. Столь же призрачным становилась и материя мятой ночнушки. Мама стала такой, какой Даша её видела лишь на фотографиях — стройной, молодой, с высокой тугой грудью, с поджарыми ногами и задницей, высушенными уроками танцев.

— Это он её так видит? — поняла девочка, — Какая же это магия? Это — самообман.

— Какой же это самообман? — возразил Колян, — Истина не может быть обманом. Разве это — ни один и тот же человек? Бабуин же любит её не только такой, какая она сейчас, а и той, какая была. Точнее — наоборот. Он полюбил её той. И сейчас она — та же. Где-то там, в ней. Как ты будешь той же Дашей, в какую одёжку тебя не наряди.

— Тело — не одёжка. Вздор ты несёшь! Это я уже слышала! Херня всё это! Любовь — психическая болезнь. Временное помутнение рассудка. Я-то думала это — магия.

— А что же это если не магия? Одна из самых сильных. В силе своей. В силе созидания и разрушения. Любовь — страшная сила!

— Врёшь ты всё! Магия — другое! Обидел! Не надо думать, что я маленькая девочка! Я всё уже понимаю!

— Да? — удивился Колян, расслабленно развалившись на диване, взяв пульт в руки, — Везёт! Такая маленькая, а всё понимаешь! А я вот такой большой — ничего не понимаю.

— Издеваешься! — с прокурорским видом обвинила Даша.

— Ни капельки! — отверг обвинение Колян, — Я уже столько времени в вашем мире и понимаю его, кажется, ещё меньше. А что ты называешь магией?

— Ну, что-то такое... — девочка помахала руками, — Аспектум патронус, махнул палочкой — случилось чудо.

— А, это из сказки про школу магов? — догадался Колян, — Получается, что всё, что для тебя происходит непонятно — магия? Тогда в чём я не прав? Я вот не понимаю таинств любви. Не понимаю, как зарождается... или не зарождается жизнь. Как может быть мёртвым — тёплый, дышащий и внешне живой человек. С мёртвой душой. Не понимаю, как Скверна поднимает умерших. Не понимаю, как и почему эта вот штука делает вон с той шту... а, телевизором. И что такое телевизор — не понимаю. А ты?

— А зачем мне? — пожала плечами Даша, — Я в телеке работать не собираюсь. И чинить их не хочу. Там не сложно — сигналы, электричество. Никакой магии.

— И тут не сложно, — Колян достал из воздуха недоеденное вчера яблоко и впился в него зубами, — Тоже — никакой магии. Был такой особенный зверь. Размером — невелик. Только кайсака вместе с оружием и конём проглатывает. Тем паче — секача! Мы его уби... обезвредили, Мрачный умел выделывать его зоб. И вот теперь у меня есть Мешок Путника. Ничего загадочного, таинственного. Никакой магии. И я не понимаю, как и куда деваются вещи, хотя ощущаю их. Там. Где-то. Как и не понимаю, как в одной и той же... розетке. Да — в розетке! Как там могут быть и свет, и кино, и музыка. И этот... пылесос.

Даша раскрыла рот.

— Ну, ты сравнил! Какой-то пылесос и сказочный мешок, в котором всё исчезает. Это же разное!

— Одинаково — непонятное, — пожал плечами Колян.

— А ты можешь ещё что-нибудь? — Дашка с размаха влетела на диван, — Ну, из того, чего не могут остальные?

При этом, даже не вспомнив, как Колян ей показывал её же мать глазами отца. Это — что? Для Даши это не было магией.

— Не могут остальные? — задумался Колян, — Наверное — нет. Если умеет один — умеет и другой. Все мы — одинаковые.

— А ты можешь воду превратить в вино?

— Наверное. Только это долго. Надо много винограда и бочка.

— Ну, Колян, не издевайся! Я же знаю, ты — можешь! Можешь переместить что-то, не прикасаясь даже пальцем?

— Ну, наверное. Если поможешь мне. Дашь, пить хочу. Принесёшь водички?

— Я сейчас! — девочка соскочила с дивана. И вот она уже несёт кружку воды.

— Вот видишь, — кивнул Колян, — я переместил воду, не прикасаясь и пальцем. Спасибо.

— Это не то! — топнула ногой девочка, — Как в кино!

— Это где они друг друга об стены били и молниями кидались? — удивился Колян, — А что тут удивительного? Молния — просто разряд того же тока, что есть и в твоей розетке. Так и ты умеешь. И даже вон, Баюн. Ага! Видишь! Вся шерсть дыбом встала. Если прикоснёшься — щёлкнет. Маленькой молнией. А это...

Пульт на руке Коляна стал подниматься, оторвался от ладони, повис в воздухе:

— Это и ты сможешь. Мрачный говорил, что это каждый одарённый умеет. Это — основа. Видишь, даже я умею, хоть я ни разу не маг. Я это тоже магией не считаю.

Даша заворожено смотрела на парящий пульт.

— Ты умеешь плавать? — спросил Колян.

— Ага! — кивнула Даша, — Папка научил. Отвёз на баллоне на середину пруда и спихнул в воду. 'Плыви!' — говорит. Ох, и нахлебалась я тогда воды! А как мамка орала! С берега. Она плавать не умеет.

— Вот, а она не владеет магией? — спросил Колян.

— Какой магией? Мама просто боится, когда много воды. Какая-то фобия, говорят.

— Ты помнишь тот момент, как ты научилась плавать? Что изменилось?

— Ничего. Я так же, как и всегда, гребла. Ну, знаешь, так вот, по-собачьи. А в другой раз я уже плавала. По-всякому. Теперь. Даже просто могу полежать на воде.

— А раньше она тебя не держала. А теперь вода — как будто, так и должно быть?

— Ну, да. А к чему ты это?

— Знала бы ты, что повелеваешь водой, если бы отец тебя в воду не столкнул? Знала бы ты, что можешь научиться плавать, если бы никогда не входила в глубокую воду, как твоя мать?

— Проще надо, Колян! — закричал с улицы Бабуин, — Не забывай — это всего лишь ребёнок. На пальцах! Я — взрослый, и то не понял твоего логического построения! А за то, что показываешь ребёнку...

— Пап, ты о чём? Что я маму голой не видела?

— Но, не моими же глазами?

— А какая разница? — удивилась Даша.

— Санёк, она же дочь! — крикнул Колян, — Тоже видит её иначе. Показать?

— Пошёл ты! Визуарист хренов! И вообще — ты чего на мою жену пялишься?!

— Ой, как интересно! — воскликнула Марина, переодевающаяся в соседней комнате, — Бабуин, ты никак за меня драться собрался? Не поздновато ли ты спохватился? Раньше надо было за мою честь биться. Теперь, дорогой мой, не к чему. Её — нет! Я — проблядь, пробу ставить некуда! Давайте я вам лучше завтрак сготовлю, горячие финские бани.

— Может — 'парни'? — поправил Бабуин.

— Ну, насчёт тебя я уверена. А вот насчёт него — нет. Говорят, у ангелов там гладко и пусто, как у куклы.

— У ангелов — может быть. А Колян — причём? У него там всё в наличии.

— Да, я — так! И тебе — виднее.

— Выпорю!

— Лишь обещания! Так ты не ответил — есть хочешь?

— Не заморачивайся! Колян!

— Ничего не знаю! — откликнулся Колян, — Пища из рук влюблённой жены — ни с чем несравнима!

— Это кто это тут влюблённая? — воскликнула Марина, — Мальчик, ты ошибся! Эту обезьяну любить нельзя! Врачами противопоказано. Даже в гомеопатических количествах! Так, попользовать иногда. Для здоровья.

Бабуин ржал:

— Нарываешься?

— Лишь обещания! Ешь, пока горячее. Пора мне.

Она вся посмурнела. Забыв только что сказанные слова, влезла Бабуину на колени, схватив его ладонями за лицо, крепко поцеловала.

— А вдруг сказка развеется, как мираж, — пояснила она, — Поеду на работу. Будь она неладна! Отчитываться! Чтоб им провалиться! Гля, как же я их всех ненавижу! Мерзкий клоповник!

Бабуин хмыкнул.

— Кто из них меня тебе сдал? — спросила Марина, беря шею Санька в борцовский захват.

Бабуин, хоть и покраснел лицом от натуги, но умудрился положить в рот очередную вилку омлета. Хрустнув попавшей на зуб скорлупой (его жена была тем ещё кулинаром), хмыкнул:

— Все. Наперегонки.

— И почему ты так ничего и не сделал? — спросила она.

Бабуин поморщился, легко, но — бережно, разомкнул захват жены, развёл её руки.

— Ты думал, что так мне будет лучше? — спросила она.

Санёк опустил голову и пожал плечами.

— Я же — перекати поле. А он — домашний. Какой тебе и...

Голова Бабуина дёрнулась от оглушительной пощёчины.

— Мудрак! Козёл! Тварь! Урод! Ненавижу! Собственными руками меня — ему! Ненавижу! Я же их всех — ненавижу! Урод! Недоумок!

— Я не знал!

— Не знал он! Я всё ждала, когда же ты прибежишь! Рвать! Меня, его! Ненавижу! До последнего ждала. Тварь!

— Сама! — взвыл Бабуин, вскакивая, замахиваясь. Марина дерзко выдвинулась навстречу, под удар. Не ударил. Лишь орал, — Хитровывернутая! Ревностью меня взять хотела? Зачем меня брать?! И так — твой! На цепь меня посадить? Я не пёс! Внимание моё привлечь? Привлекла? Чем меня напугать хотела? Звездой? Не боюсь я! Верёвки из меня вить? Лопнешь! Сама себя наикала? Поделом!

— Животное!

— Стерва!

— Баран!

— Шлюха!

От хлопка двери посыпалась штукатурка.

— Вот и поговорили, — прорычал Бабуин, поднимая упавший стул, садясь обратно за стол, взял было вилку, но в сердцах — швырнул её.

— Не долго сказка продлилась, — пожала плечами Даша, потом кивнула Коляну, — Ты ешь, ешь. Готовка — не самая сильная сторона моей мамы, но — горячее.

— Звезда — самая сильная её сторона! — рыкнул Бабуин.

— Выйди! — велел Колян, — Голову холодной водой облей.

Дверь ещё раз вызвала осыпание извёстки.

— А ты я вижу — привыкла, — обратился к Даше Колян.

— Они брешут постоянно, — отмахнулась девочка, — Как кошка с собакой. Алёнка говорит, что это не лечиться. Порознь им скучно, вместе — тесно. Пойдём лучше кино поглядим.

— Сказки? — оживился Колян, доставая из рукава копчённый окорок.

— Ага, тоже — 'про любоффь'. Мастер и Маргарита, — ответила Даша, возвращаясь к столу, взглядом велев положить окорок на доску, показывая какой толщиной нарезать ломти, — И, да. Наверное — сказка. Там тоже есть кот говорящий. Бегемот. И римский прокуратор Понтий Пилат.

— А-а! — кивнул Колян, охотно отсекая куски устрашающе выглядящей финкой, — Точно сказка. Да ещё и бредовая.

— Это — факт, — согласилась Даша, — Сатаны не бывает.

— Про него не знаю, — мотнул головой Колян, — А Понтий Пилат не может быть мирским обвинителем. Морское ведомство. Как оно тут может быть? Всё перепутали.

— Ты девочке мозги не загаживай! — донеслось из окна, — Понтий Пилат Всадник Золотое Копьё! Причём тут морское ведомство?

— Палатами называют присутственные места.

— А полатями — полку в парилке, — усмехнулся Бабуин.

— Мысль ты понял. Пол в присутственных местах делали каменным. Чтобы дольше не вытирали, не протирали ногами. Для красоты — выкладывали мозаикой. Такие места и называли — палатами. Палата Мер и Весов.

— Палата Лордов, — вставила девочка.

— Кто служит в палатах, носит печатку на пальце. Там символ... сейчас покажу. А, вот! Смотри! Этот меч означает Палату Меча. Ну, у вас — Министерство Обороны.

— Щит и меч. КГБ, — Бабуин всё пытался шутить.

— А вот написано — 'палато'. Из палат слуга. Печатка. Печать, пропуск. Морское ведомство, соответственно, ведает делами морскими. Порт — переход с суши в 'понт' — в море. Порты, грузы, доставка, корабли, склады, очистка протоков, каналов — куча забот! Понт Палат — Морская палата. Всадник Золотое Копьё?

— Врёшь ты всё! — отмахнулся Бабуин, — Бред! Сотни профессоров — молчат. А тут припёрся такой Колян — всё, ребятки, не так было! Может, и было! Только вот — что с того? Нам-то — что? Было и было. Теперь нет. И не было никогда. Понял?

— Понял.

— Вот и не неси пургу. Тоже мне, Фома Носатый, да — задорный, нашёлся. Разоблачитель хронологии! Грохнули их за недержание языка. Резко простыли ураганно развивающимся раком головного мозга. И ты допрыгаешься! Это — сказка! Понял? Всё — сказка! И, гля, она, щука и Емеля — кончилась! А Понтий Пилат означает, что припить винца он любил и понты постоянно кидал. В тему и — не очень. Понтокрылый Алконафт. Наездник позолоченный хрен. Закрыли тему! Пойду я, пару дел повентилирую. Ты бы, Колян, не показывался на люди. И так участковый уже приходил. А то попадём ещё в одну сказку.

— В какую, пап?

— В страшную. Братьев Гримм. Про хлебные крошки, оборотней в погонах, ведьм и инквизицию с их пытками и кострами. А у мрачных братьев — не выкрутишься — карачун там, по-любому. Никаких хеппи-эндов! Добрые они, глухо-немцы, добрые. А мы всё удивляемся — чё у тебя, натовец, такие большие зубы? И верим, что клыки эти — чтобы красивее улыбаться. Понява?

— Понява! Слышал, Колян, после Бегемота смотрим сказки мрачных братьев. Обещай не смеяться!

Учитывая, что Коляна смеющимся ещё никто не видел, реплика дочери вызвала улыбку Бабуина. Он так — улыбаясь, и шёл, покачивая головой.

'Понтий Пилат. Тьма опустилась на ненавистный Ершулаим. В кроваво-красном пиджаке с малиновым подбоем. Понтокрылый Выпивоха! Всадник Золотое Копьё! Сын короля-звездочёта! Хэ!'

Что-то царапнуло в голове от этих мыслей. Бабуин вроде бы и обдумывал будущий маршрут своих передвижений, увязывая нужные ему места, людей, транспорт и время, прикидывая сколько и как быстро можно накалымить, а фоново, задними мыслями продолжал этот же диалог.

Потому как 'всадник' — не только наездник на коне, но имеется употребление этого слова как лица благородного происхождения. Как сын учительницы, Санёк такие вещи знал. И 'всадник', как 'благородный' — как раз вяжется с тем, что он сын короля-звездочёта, но не вяжется, как — наездник лошади, сидящий в кресле приёмного места в административном помещении, куда верхом, естественно — нежелательно. Да и глупо упоминать понтового наездника-улана с позолоченным копьём в том контексте. Возможно, если бы дело было бы при обстоятельствах исключительной редкости коней, тогда имело бы смысл. Выпендрёж никакому человеку не чужд. А так... Ну, это всё одно если бы Вадика представляли бы как Наездника Крузака Золотой Цепи в палец толщиной. Предполагается, что кони в то время такая же обыденность, как сейчас авто. У римлян были отдельные конные подразделения. Довольно многочисленные. Сотни, тысячи конников. И не только благородных, а — всех. Ширпотреб. Как сейчас мотопехота. Или танковые батальоны. Да и не вяжется — Игимон танковый комбат. Игимон — сборщик налогов — точнее будет. Игимон сборщик налогов разговаривает с собственным подчинённым и коллегой — оборванцем Левием Матвеем, сборщиком податей, записывающим на козлиный пергамент вырванные из контекста чужие фразы. Тоже — сюр.

Получается — Благородный Золотое Копьё. Тогда — не 'копьё'. На медведя ходят с рогатиной. Это тоже копьё, но — рогатина. Тяжёлое короткое копьё с массивным и широким наконечником. Рогатина. Благородный Золотой Рог. Жена там не упоминалась, значит не тот 'рог'. А ведь есть место с таким названием. Там стоит город... Короли ведь тоже не только более позднее наименование должности, а и географически — другое. А вот цари тогда, при римских прокурорах — были. И Царьград стоял, да и сейчас стоит как раз в Золоторожье. Понтий Пилат — царевич-королевич, урождённый из благостного места с пляжами золотистого песка и обширных полей золотящейся ржи. Сборщик податей, гособвинитель.

А ещё 'рог' — полумесяц. Король-звездочёт. Звезда и полумесяц. Символ веры пророка Махмуда. Географически — тоже совпадает, как раз там и были самые жаркие замесы религиозных войн. Получается, что Понтий Пилат — исламист. Место там — такое. Там до сих пор ребята с зелёнными знамёнами бузят, насмерть воюют за право своего видения смысла строк Писания. И что же получается? Что правоверный последователь звезды и полумесяца беседует с бродягой, именем которого будут проповедовать вербовщики ещё не созданного вероисповедания, именем его — разоряя страны и сжигая людей в промышленных масштабах?

Шиза!

— Бабуин! Подвести?

Санёк обернулся.

— Хай, Бархан! Мне в центр!

— И мне. Прыгай! — махнул рукой Бархан, — А я еду, смотрю — Бабуин 'залип', лыбится. Чё принял? Поделись!

Бабуин протянул пачку, Бархан закурил, кивая, слушал краткий пересказ 'потока сознания' Бабуина 'про Понтия Пилата'.

— Эко тебя вштырило! — лишь восклицал Бархан. Потом поморщился и выкинул окурок в окно, — А мне зажал! Простую сигаретку подсунул!

— Так у меня вся дурь — тут! — заржал Бабуин, тыкая себя пальцем в лоб, — Ни один мент не изымет!

Бархан морщась, косился:

— Удобная маска. Прикинулся ёжиком и спроса никакого. Только этот фокус — у одного тебя и проходит. Я вот даже пробовать посыкиваю. Вмиг — пинка под зад! И — свободен! Свободный полёт трусов над баней!

— С чего ты взял, что — маска? — улыбается во всю пасть Бабуин, — Я такой и есть.

— Да? — оскалился Бархан, — А ты мне тогда не подскажешь, зачем Бабуин вылез из лихих девяностых именно сейчас?

— Я? Вылез? Я тут всегда и был, — удивился Бабуин.

— Только братва о тебе — не поминала. А тут вдруг нарисовался Бабуин — хер сотрёшь. Встал из небытия, как эрекция у подростка! Ни к месту! И всем — неудобно! Да, Санёк? Вот так и ты. Что-то перетёр с Ханком, потом с Енотом.

— И чё? Я с Ханком и Енотом не прекращал общения. Недавно... ну, относительно недавно, с Енотом плотно общался. По разногласиям.

— С переломом челюсти. Слышал, — кивнул Бархан, — Только это ничем не кончалось. А теперь, после твоего... визита, скажем так, Ханк — как с цепи сорвался. Енот заперся в своей берлоге, свернулся там ёжиком, выставил иголки. Ханк откуда-то пристёгивает каких-то залётных, но крутых перцев. Забивает стрелку сразу и Еноту и Лётчику. Енот теряет лицо, забивая на стрелку. Лётчик теряет жизнь и жизни близких. Покрошили их из автоматов и пожгли гранниками.

— Граники? — улыбка Бабуина давно сползла с лица, он искренне недоумевал, — Это, гля, как? Это же, гля, не короткоствол с мест боёв Отечественной отрыть! Чё за перцы?

— Люди Мамонта. И его стиль.

— Гля! — Бабуин схватился за голову, — Чё происходит? Мамонту-то что в нашем городе надо?

— Это ты у меня спрашиваешь? — удивляется Бархан, — Братва только и говорит, что о Мамонте и Бабуине. Причём, имена эти — в парной упряжке. Не знаешь — с чего вдруг?

Холод пробежал по спине Санька.

— О Мамонте и обо мне? — переспросил он, — А я — причём?

— Как причём? Ты же 'горец'. Ветеран горячей точки. Все же знают, что Мамонт подгребает к себе таких вот контуженных. И связи у него в армейских кругах крепкие. Что ему гранники достать? Умеющих их применять — в избытке! И Ханк, твой друг детства, после акции с Лётчиком к тебе ехал...

Бабуин дёрнулся, схватился за телефон.

— Когда его пэпээс покрошили. Случайно, в общем-то. Вот тут и покрошили.

Бабуин отчётливо выдохнул.

— А что менты думают? — спросил он.

— А ментам сейчас не до этого. Проверки из столицы ждут. И заранее от безопасников в памперсы мочаться. Ну, и выжидают, как обычно. А ты что по своим ментовским связям не пробьёшь?

— Бархан, другой бы спросил — в табло бы получил! — разозлился Бабуин, — Но, гля, ты же, опер, единственный мой знакомый в теперешней полиционерии! И то — одноклассник!

— Потому и решил тебя подбросить. Как раз о тебе думал, смотрю — стоит, лыбится. Будто и не знает, сколько народа с него спросить хотят...

— Да я тут причём? — взвыл Бабуин, — Где Мамонт — где я? Кто он, а кто я? Я в замесе не то, что случайно, я вообще замеса и не видел!

— Не знал бы тебя столько лет, Санёк, не поверил бы ни слову, — жевал усы Бархан, — На тебе все стрелки сошлись. Попал ты, брат!

— Бархан! Гля! — взвыл Бабуин, — Я не при масти!

— А это уже, брат, мало икающий фактор, — качнул головой Бархан, — От ментов наезда не жди. Мы, как всегда, впрочем, выждем, чем кончится, а уж потом попытаемся накрыть выживших. У братвы сейчас дел и так хватает. Лётчика уже нет, Енот — ёжиком прикидывается, Ханк — обгадился и тоже ласты склеил. Братва бодается за делянки и ждёт наезда от Мамонта. А вот Мамонту, я думаю, очень интересно — куда делись его люди и почему их порубали менты? И — с нихера?! Зачем они ехали в твою сторону?

— Да почём мне знать? — огрызнулся Бабуин.

— Да? — переспросил Бархан, — А знаешь, как это выглядит? Что у нас в Донском сидит могущественный 'серый кардинал', что замутил непонятку и рулит всем, дёргая за ниточки.

Бабуин опять схватился за голову.

— А таких мутных никто не любит, — продолжил Бархан. — А главное — в чью пользу? Непонятно! А значит, что это — только начало балета.

— Знаю! — огрызнулся Бабуин, нажимая на телефоне быстрый набор, — Маришка, ты как?

— Чё тебе, тварь? — услышал Бархан эхо из трубки.

— Ты где? — продолжил Санёк, проглатывая оскорбления, — С тобой всё в порядке?

— На работе я! Было бы в порядке, не будь тебя, щука! — и гудки.

— Бабы! — пожал плечами Бабуин.

— Два моих парня покатаются пока с ней, — кивнул Бархан.

— Говоришь, случайно ехал мимо, просто вспомнил? — спросил Бабуин.

— Ну, почти, — пожал плечами Бархан, — Если тебя грохнут — мне легче не станет. Тем более, если ты просто случайный пассажир. Так тебе куда?

— Домой, Барханчик, домой! — отмахнулся Бабуин, — Решил пощупать пару заказов. Покалымить. Деньги заканчиваются. Гараж сварить...

— Знаю я, — усмехнулся Бархан, — чем ты живёшь. Думаешь, мы, опера — пальцем деланные?

— Так что мне делать, брат? — спросил Бабуин.

— Откуда мне знать? — искренне пожал плечами Бархан, разворачивая машину через две сплошных, — Мне даже страшно представить себя на твоём месте. Я бы бросил всё, даже эту тварь крикливую и спиногрызов, что мне в паспорт вписаны, и забился бы в какую-либо дыру.

— На родину эмигрировать? — спросил Бабуин.

— Ты ещё подколи меня! — огрызнулся Бархан, — Это для вас я — вольный каменщик. А для них я — русский. Да... да и для себя я — русский! А вот что ты придумаешь...? Буду посмотреть. Даже любопытно. Ты умеешь выкинуть коленце! Надо подстраховать — маякни. Мы недалеко будем. Только... Сам пойми — нам светиться нельзя. И ребят своих под перекрёстный, тем более — 'дружественный огонь' подставлять... Меня, мента, братва почитает, пока погоны хоть на ниточке, но держаться. А как стану гражданским — каждый ноги вытрет. Бархан — не Бабуин.

Машина остановилась. За 200 метров от дома Бабуина.

— Спасибо, брат! — сердечно поблагодарил Бабуин.

— Удачной охоты, Бабай! Мы с тобой — одной крови! — ответил Бархан, излишне газанув, уехал.

Бабуин перепрыгнул забор и пошёл к дому 'огородами'. Понуря голову от тяжких раздумий.

А фоново — его мысли опять пытались пробежаться по уже знакомому криптографическому шаблону. Бархан крикнул 'Бабай', а не 'Бабуин'. Почему? Получается, что был он — обезьяна, а теперь, без Ани, помирившись, да и помирившись ли? В общем, в перемирии с женой — Бабай? Бабий? Женский? Бабский? Женат, отец девочки. Покровительница того вон 'пришельца' — Баба Яга. Мара. Мария.

Поморщившись, Санёк отогнал эти мысли. Жестом. Краем глаза, увидев Аньку.

— Да, ладно тебе! Анька! Ты-то меня чего боишься? Уж кто-кто, а ты-то меня бы не боялась! Ты ж мне — что сестра!

— А то я не слышала, как ты орал, что убьёшь меня! — пискнула Анька.

— Да мало ли что я орал! — отмахнулся Бабуин, — Обезьяна лает — ветер носит! А то ты не слышишь, по-соседски, как мы с Маринкой и о чём орём друг на друга!

— Так, то — Маринка! А то — я! — Анька всё же вышла из-за кустов смородины.

— А ты — Анька! — потрепал её по щеке Бабуин, — Пусть я к тебе под подол не полезу больше никогда, это не отменяет мою привязанность к тебе. Мы же — вместе выросли. Ты, я, Шаман...

Голос Бабуина сорвался. Шаман! Вот его могила — самый большой удар, который его ждал по возвращении в город. Про мать он знал. Про Шамана — нет. Представлял, как встретятся, трофеи привёз братве...

— Как там? — мотнул головой Бабуин на свой двор.

— Там — этот! — сморщилась Анька, — Саш! Ты хоть знаешь, кого ты в дом пустил?

— И — кого? — усмехнулся Бабуин.

— Он же — демон! Настоящий демон! — Анька вцепилась в джинсовку Бабуина.

— Сказки всё это, Ань. Сказки! И ты — не ведьма. Губу закатай. И он говорит, что не будешь ею. Если пакостить не перестанешь. Болеть начнёшь. И, кстати, он тоже поверил, что я тебя убить могу. Цени — отговаривал! Назвал тебя — комаром. Мелким кровососущим пакостником. Так-то, Анька! А ты, небось, мечтала стать великой злой колдуньей? Шабаш устраивать, ковен организовать? Ха-ха!

Анька ощерилась, показывая острые клыки.

— А демон он или нет? — пожал плечами Бабуин, — Какая разница? Я сам — чёрт! Мой лучший друг был — шаман. Его сестра — ведьмой мечтала стать. Димку Демона — тоже схоронили. У нас тут и так — зоопарк. Каждой твари — по паре. Мамонты, еноты, ёкнутые ёжики, гориллы, лемуры, бабуины, служивые псы, легавые, волчье братство, шайки шакалов-падальшиков, овцы, коровы, бараны, козлы и быки, трутни и ночные бабочки. Кого только нет! Демон? Ну — демон! Сам Спаситель, явись он сейчас — кем был бы? Как бы выглядел? Его и в прошлый раз... Как бродячую псину! Эх!

И Бабуин махнул рукой и пошёл, свесив голову и загребая ногами пучки сорванной сорной травы, выброшенной на тропку.

Во дворе было тихо, обычно, привычно. Но — всё изменилось. Ноздри Бабуина ходили ходуном. Ему чудилось, что вновь пахло, как там, в горах. Теми же приправами 'тропы войны' — солярой, мазутой, сгоревшим порохом, взрывчаткой, пылью, грязью, кровью, потом. И остывшей баней.

В баню он и пошёл. Разобрал пол, достал нычку, открыл коробку, развернул промасленную тряпку, запасной магазин — в карман, трофей, обтерев излишки смазки — за спину, за поясной ремень, собрал пол обратно.

И плюхнулся на развалившийся диван, опять — понурившись. Наличие оружия не принесло ожидаемого успокоения. Получается — оружием тут ничего не решить. Только что — застрелиться. Тогда уж и их. Чтоб тоже не мучились. Как в том фильме, про туман на мозгах. Пристрелить всех. За минуту до прихода кавалерии.

И словно в ответ мыслям 'про кавалерию' — мотор. Бабуин вылетает из бани, но Дашка — быстрее. Летит, орёт — 'Мама!'. Бабуин, выглянув на улицу, отпер ворота, прошёл в глубь двора, сел, опять пригорюнился. Дашка, как кошка, мать чует за пару километров. Ни услышать, ни высчитать — невозможно. Только — учуять.

— Так — две половины целого, — заявил Колян, приваливаясь плечом к столбу, — Мать и дитя — разделившись, остаются одним целым.

Бабуин поморщился. Не согласившись. Мать не почувствовала, что он остался жив. Не дождалась его. И он не почувствовал, что мамы — больше нет. Про отца и говорить нечего. Он его почти и не помнил. И вообще — почему он вспомнил о них? Зачем? Плохая примета. Там, в горах, если кто-то вот так начинал поминать покойников, то его отстраняли от боевого выхода. Так они подрывались в окрестностях базы, падали с лестниц, удавливались рухнувшими стопками ящиков, срывались в пропасти.

Дальнейший поток мрачных мыслей и воспоминаний решительно пресекла Маринка. Выйдя из машины, она как-то особенно улыбнулась, оглядев всё и всех, и ... пустилась в пляс. Барыню. У Бабуина даже челюсть отпала.

— Я — уволилась, Сашка! — радостно крикнула Марина, с визгом, кружась, приплясывая, — Как мы жить будем — не знаю! А мне — пох!

С радостным криком Дашка присоединилась к матери.

Так, в танце, Маринка приблизилась к Бабуину, по хозяйски — спихнув его руки с колен, уселась, поелозила, устраиваясь.

— Расстроила тебя? — насмешливо спросила она, — Обломала твои альфонсовские планы.

Бабуин нахмурился:

— Я — альфонс? — он с натугой пытался обратить свои мысли к словам жены. Сам себя — не понимая. С чего Маринка на него так действует? Его рвёт так, как никогда прежде. Будто у него опять гиперподростковость наступила. Крышу отрывает! Но, он же не подросток. Мужик! Потому — удав не будет им править!

— Ты, женщина, ничтожно сумящящаяся, решила, что зарабатываешь больше меня? — грозно спросил он.

— Как же я тебя люблю, Сашка! — Маринка впилась в его губы поцелуем, обняла. И — наткнулась на пистолет. — А это — зачем? Что ты натворил? Гля! Бабуин!

Она вскочила. Опять — руки в боки, наклонилась, опять собираясь лаяться.

— Это хорошо, что ты уволилась, — будто не видя грозного вида жены, продолжал размышлять Бабуин, — Дашкин садик вообще в расчёт не берём. Моя работа... Да! Кол на неё! Таких 'работ' — везде полно. Были бы руки! Коляна — вообще нет. Ни с чем не связан. Нам надо резко потеряться. Машина — исправна?

— Нет, — мотнула головой Маринка, опуская плечи, успокаиваясь. Спокойный, рассудительный тон мужа охладил её. Она села рядом, резким толчком бёдер сдвигая Бабуина, — Рассказывай!

Бабуин тяжело вздохнул:

— Легко сказать! Я даже не понимаю — что происходит?! Мне тут знакомые опера...

— Бархан что ли? — перебила Марина. Бабуин выругался. Его жена лишь отмахнулась, — Тоже мне — утерянная проводка! У тебя в знакомых операх только Бархатный и остался. И машина его стояла за углом, когда я выезжала. И их служебная шестёра его отдела мне несколько раз в заднее зеркало попадала.

— Маринка! Да ты прямо опер! — изумился Санёк.

— Обойдутся! Им денег не хватит мои мозги оплачивать! — задрала нос Марина, потом, улыбнулась, — Давай дальше, что там Борька нарыл? Это как-то связанно с перестрелкой на перекрёстке?

— Гля! — хмыкнул Бабуин, — Да это ты мне должна рассказывать, а не я!

— Я не всё знаю, — покачала головой Марина, — Не знаю — когда? И — зачем ты с Мамонтом закорефанился?

— То-то и оно, Марин, что этого и я не знаю, — развёл руками Бабуин.

Марина грязно выругалась, встала:

— Пойду вещи собирать. Я подумала, что ты учёл этот манёвр. И что Мамонт нас прикроет. Он своих не бросает. Такая у него слава. Отморозок с понятиями. А он-то тут оказывается и не причём. Нас просто поимели. Случайно! Гля! Бабуин! Ну почему, что не плюха коровья, то — ты в неё мордой?!

— Да я-то причём? — закричал Бабуин.

— То-то и хреново, муж мой, что ты как всегда — не причём! — Марина сплюнула сквозь зубы. Даша тут же попыталась сделать так же, но у неё не получилось — слюна повисла на подбородке. Марина продолжила, — Думать надо было, баран, куда лезешь! И — зачем! Не тронь гавно — не изгавняешься!

— Ты со мной, Мариш? — тихо спросил Бабуин, набычившись.

— Да куда ты без меня, бестолочь?! У тебя же вместо мозгов — катушечный магнитофон. Как у попугая. Только и можешь байки свои ёкнутые проигрывать! А тут на шарнирной подвеске языка — не выкрутишься! Тут — думать надо!

— Маринка! — закричал Бабуин, вскакивая, подхватывая жену на руки, как девочку, закружив её под двору, — Как же я тебя люблю! Ты же моя умница! А я всю голову сломал, что же мне делать?

— Ты не умеешь! — улыбнулась Марина, — Думать я буду.

— Да сколько угодно! — согласился Бабуин, — А я буду делать то, что у меня получается лучше всего. Языком трепать! Колян! Ты со мной?

— Ну-ка! — напряглась Марина, — Отпусти меня! Ты что задумал?

— То, что умею! — ответил Бабуин, опуская её на ноги, — Говорить! Едем к Мамонту и говорим. Сама же сказала — 'отморозок, но с понятиями'! Потому даст мне высказаться! А уж это я умею! А там — посмотрим. Грохнет — к одному концу. Выслушает, снимет заказ. Да и смысл ему меня мочить? Он не понимает мою роль в этом. Я и объясню, что я тут — банный лист, что случайно прилип к этой теме.

— Бабуин, — Марина подозрительно смотрела на него, прищурившись, — Я тебе говорила, что ты — больной на всю голову?

— Сегодня? Нет, — пожал плечами Бабуин, — Или — говорила? Не помню. Можно подумать я слушаю! Собака брешет — караван идёт. Пошли, Колян, ух-х!

Это он согнулся от удара в живот коленом от собственной жены. Марина вытащила у согнувшегося Бабуина пистолет и спрятала его себе за спину:

— Иди! Трепись. Для разговора это не нужно. Убьют — домой не приходи. Пошли, Даш!

— У меня ещё есть! — огрызнулся Бабуин, выпрямляясь.

Марина лишь фыркнула. Увела дочь в дом, даже не обернувшись ни разу.

Бабуин схватил лопату, но, крутнувшись, вспомнил, что дом под наблюдением. И раскопки в огороде — палево. Выругался. Воткнул лопату в землю, пошёл к машине.

— Ключи дай! — крикнул он и поймал вылетевшую из окна связку. Тут же вылетевшую — следит, всё же, — Пошли, Колян, посмотрим, что с нашей 'сироткой' не так. Может, подшаманим своими силами?

И уже тише:

— У тебя оружие есть?

— Конечно! — кивнул Колян, — Всех видов. И даже на тебя комплект брони подберу.

— Нет, брат! — качает головой Бабуин, — Твои фокусы и танцы с саблями тут не катят. А то будет как с Индейцем Джо и тем арабом с саблей. Пристрелят — и вся недолга! Как бешенных собак.

— Есть и лук со стрелами, — возразил Колян, — Хороший, боевой. Стрелы — калёные, заговорённые.

Бабуин вздохнул:

— Счастливое время было! Друг другу в тыковки долбить колюще-режущими. А то сейчас! Из-за горизонта прилетит метательный топор ирокеза! С четырьмя центнерами боевого состава на борту — и нет нашего дома. А город подумал — ученья идут. И всем — начхать! Вон, славян на юге в каменный век вбомбили — всем пох! Или снайпер! Вот что пакостного было! Вот пуля просвистела и — ага! А товарищ твой упал.

— Я тебя не очень понимаю, — признался Колян.

— Да что тут понимать? Ты знаешь, что такое пулемёт? Одним пулемётом можно было всё орду Батыя на нуль перемножить. В одну каску. А ты говоришь — броня! Стрела калёная! Броня, Колян — это танк. И то...! Горят, как факелы! Пацаны даже выбраться не успевают! Тьфу! Вот-вот-вот! Ну-ка, Колян, прижми педаль!

Колян случайно прижал сигнал на рулевом колесе. От рёва сигнала Бабуин приложился затылком об капот, взревел:

— Не ту педаль, конь ты педальный! Гля! Наберут деревенских по объявлению! Ладно, заводи! Стой! На ручник поставь, со скорости сними! Гля, ну харе уже диким притворяться! Задрал ты! Все эти приколы с викингами и витязями из сказки — прикольные, конечно, но, блин, в меру же!

И, обернувшись на Коляна, вздохнул:

— И смотрит! На чистом голубом глазу! Тебе в покер, брат, играть! Так покер-фейс держать — не каждому дано! Ты мне ещё скажи, что машиной управлять не можешь? Вот, брехло! С крыши ты приземлился — грамотно! Значит — наш! Небесная пехота дяди Васи! Все мы — минуту — ангелы, полчаса — птицы, остальное время — ломовые кони. У 'дяди Васи' рулить всем, что рулится — научат! Не хочешь — заставят! Хватит ваньку валять!

— А ты коня запрячь сможешь? — неожиданным аргументом парировал Колян.

— Нет. И ты думаешь — уел меня? — отмахнулся Бабуин, — Кому сейчас кони нужны? Сейчас век машин!

— Надолго ли? — вновь контратакует Колян.

— На мой век — хватит!

— Да что такое — век человека! — отмахнулся Колян, — Миг!

— Между прошлым и будущим? — кивнул Бабуин, — Слышишь? Ровнее стало? Или мне кажется? Так говоришь — миг? Так ведь именно он называется жизнь. И она — одна.

— Не одна, — мотает головой Колян.

— В смысле? — удивляется Бабуин, выглядывая из-за капота.

— Люди, одарённые бессмертной душой — перерождаются в потомках своего рода.

— Да? — Бабуин даже почесал затылок промасленными пальцами, — Мать говорила, что я характером на деда похож. Отца моего отца. Такой же был взбалматошный. Только, вишь, в чём дело — нет у меня сына. Карачун мне, Колян! Понял? Я — одноразовое изделие! Гандола штопанная, попользованная, выброшенная. Насчёт тебя — не знаю. И вот что мы будем делать, когда в нас начнут разряжать рожки калашей?

— Уж как-нибудь! — пожал плечами Колян.

— Ну, слава Яйцу Изначальному! — воскликнул Бабуин, всплеснув рукой, — Успокоил ты меня! Вот теперь, точно — ничего бояться! 'Уж как-нибудь'! Бог не выдаст — свинья не съест! Вот и капитан так же говорил. Прорвёмся, говорит! Прорвались. Точнее — подорвались. Он — подорвался. Тьфу на тебя, Колян! Совсем меня заболтал, работать мешаешь? Слышь — опять! Не в том дело было! Всё херня, Колян, давай — сначала! Так говоришь, как-нибудь? В тебя хоть раз стреляли?

— Конечно!

— Из луков?

— Да.

— Так и знал. Тяжёлый случай, Колян! Тут я бессилен. Менять надо. Целиком. Так что — собираем всё обратно. Надеюсь, будет не как с той болгаркой. Так, говоришь, из лука? А какого калибра? Пять-сорок-пять или семь-шестьдесят-два? Или четырнадцать и пять? И может тебе баллиста 120-й мины прилетала в окоп? Точно! Определённо! И не 120, а все 152! Так мозги в гоголь-моголь перемешать! Так! Уже кое-что! Вроде, ничего лишнего не оставил. Если только в траву уронил. И где у нас наши — под 152 могут попасть? Только в АТО! Там эти молящиеся на окраинах меж собой закусились за право не молиться, а говорить. А ты — на чьей стороне был? Говорящих или прыгающих? Хотя! Если даже ты и был за нациков, 152-я оплеуха кому угодно мозги на место поставит. Тебе, похоже, с избытком досталось. Даже в обратную сторону перекинуло. Ну, бывает!

Бабуин вытирал пальцы ветошью, оптимистично наставляя:

— Ничё, Колян, не бди! Само не отойдёт, врачи помогут! Они тебя приведут в норму. Научат, что все бабы — рыбы, ну, некоторые, в лучшем случае — русалки, если повезёт — лишь голова от рыбы будет. Вся жизнь — органическое удобрение, а Солнце — просто термоядерная печка. Что не все мужики одинаково мужики. Некоторые — особенно ценные. Для толерантного обсчества. И что бабы с бородой, выменем и с концом — разом, не только не уроды, вырожденцы и дегенераты, а — прекрасны. С некоторых точек зрения. И они тоже умеют тот же фокус, как и ты. Заставят тебя посмотреть на это их глазами и — восхититься.

Бабуин дёрнулся, широко раскрыв рот, вытолкнул-выдохнул:

— Щас сблюю!

Мелко часто дышал, потом перевёл дух:

— Фух, полегчало! Как подумаю про этих дегенератов — тошнит. Но! Ты у нас человек контуженный, считай — чистая, наивная душа. Как раз — их клиент. Они тебе очень доходчиво объяснят, что высшая ценность в мире не твоя бесполезная, тем более — нематериальная, читай — неприбыльная, хоть и — бессмертная душа, а — бумажки. Крашенная резанная бумага, похожая на жабьи шкурки. И у кого их, жабьих шкурок, больше — тот и прав!

— Всегда так было, — буркнул Колян.

— Да? — вздохнул Бабуин, качая головой, — Хреново! Гадя Петрович Хреново! Расстроил ты меня. Я думал, есть где-то место, где люди живут иначе. Как — люди, а не как свора мерзких...

И Бабуин сокрушённо отмахнул рукой:

— Расстроил! А я-то мечтал, что есть рай, где люди живут не только ради жабьих шкурок или злого металла.

— Такое место есть, — ответил Колян.

— Где? — Бабуин даже подпрыгнул, глаза его полыхнули.

— Тут! — И Колян ткнул пальцем в лоб Бабуина.

— Тьфу! Вот ведь ты гад! — ругался Бабуин под смех двух женских голосов из окон, — Ладно! Сколько кота за хвост не тяни, натягивать его придётся! Пошли, копать будем! Клад искать!

— Саша!

Укоризненный окрик от окна заставил Бабуина повернуться:

— Что?

— Это не поможет! Я уже сотню вариантов просчитала. Относительно приемлемы лишь два. Мы бежим в полном составе прямо сейчас...

Бабуин кивнул:

— На неисправной машине, с пустым баком и пустыми карманами? — и покачал головой.

Потом развёл руками:

— Да и — куда? Бежать? От самих себя? И умереть уставшим? Разве не знаешь первое правило хищника — бежит, значит — виноват, значит — жертва!

— И второй. Ты! С твоим умением заболтать даже грозовую тучу. С пустыми руками. И тебе — верят. Никакого оружия. Оно — не поможет.

— Сам знаю. Не поможет. Слушай, а в своих расчётах ты Коляна — учитывала?

— В смысле?

— Он сам — оружие. Граната. Стратегическая. Термоядерная электромагнитная психологическая граната.

Ответа из-за занавесок не последовало, и Бабуин торжествовал:

— Молчишь? Так-то, девочка! Расчёты свои в туалет снеси. Там пригодятся. Начальник аналитического отдела!

— Посмотрим! — огрызнулось окно.

— Посмотришь! Садись, Колян! Поиск клада отменяется.

— Щука! — из окна.

— Ага! Я такой! — радовался Бабуин.

— Ничего ты не просчитываешь!

Бабуин вообще расплылся, как обожравшийся сметаны кот:

— Любимая моя! Какая же ты дурочка у меня! Настоящая русалка! Знаешь, чем русский мужик будет завсегда умнее самого развитого и мощного компа? Интуицией! Это такая надстройка над интеллектом, если ты не знала. Этакий сверхразум. Какой, к херам, расчёт?! Что рассчитать? Одну огромную невероятность? Обсчитать чёрную дыру? Обсчитать тебя, твою женскую логику? Любой комп зависнет сразу же! Особенно от тебя!

— Козёл!

— Я тоже тебя люблю! И зря ты свой женский сверхразум интуиции отказываешься слушать! — кивнул Бабуин и пихнул Коляна, — Что рот разинул? Садись! Отъедем от города, будешь заново учиться водить машину.

— Заново? Саша, ты меня с ума сведёшь! Как ты разом слепил два взаимоисключающих фактора? Колян — или ангел, или демон. Это как раз и не важно! Если он тот, кем себя считает — он не умеет водить машину. И не умел. А если он, в самом деле, просто контуженный, как и ты, тебе он ничем не поможет.

— Вот потому все эти аналитики и оказываются в том самом месте, куда ты отнесёшь свои расчёты. Уж поверь мне на слово!

— Тебе? На слово! Да, никогда!

— Врёшь ведь! Ведь поверила. Замуж вышла, Дашку родила. Тогда — прислушалась к интуиции.

— Дура потому что!

— Это, конечно, несомненно. О! — воскликнул он, ловя вылетевший из окна предмет, — За кофе — спасибо. Но термосом кидаться — опасно. Можно и машину разбить.

— Твоя машина. Не жалко!

— Моя? А кто её у меня отсудил?

— Это чтобы тебе больнее было! А оказалось, что ты — чёрствый бездушный болван. В натуре — бабуин!

— Долго вы брехать будите? Надоели уже! Я мультики не слышу! — вклинился детский голосок.

— Всё, доча! Еду! Веди себя хорошо! За матерью присмотри, она же у нас — дурочка!

— Щука!

— Ага! Даша — за старшую! Пожелай нам удачи!

— С тобой Колян едет! — уверенно заявила девочка, — Она вам не нужна. Возвращайся скорее.

— Колян, она в тебя верит, — говорит Бабуин, задом сдавая со двора.

— Мне бы её уверенность.

— Что? — машина дёрнулась, едва не заглохла, Бабуин уставился на Коляна, потом улыбнулся, — А-а! Так ты шутить научился?

— С кем поведёшься... — растянул губы в подобии улыбки Колян.

— Точно! — Бабуин хлопнул Коляна по плечу, — От того и залетишь! Хорошо, что ты традиционно мыслящий и даже тени голубого намёка не увидишь в этой шутке! Боги! Как же хорошо, когда друг — просто мужик! Глядские небеса! Кайф-то какой! Как же эта толерастия заикала!

Бабуин притормозил у припаркованной на углу машины в которой курили два молодых человека и взревел:

— О, ребята, привет! И Бархану — привет! Передадите. У меня имеется маленькая просьба. Присмотрите за домом. Там — самое дорогое, что у меня есть. А Бархану я сам все обстоятельно, литра на три... мало? На ящик... Ребята! Этот вопрос — вообще не вопрос. Хоть сколько! С меня! А вот ехать за нами не надо. Будут вопросы. Тяжёлые вопросы. Без ответов. А вот если... когда мы вернёмся — будут простые и исчерпывающие ответы. Если не вернёмся — вообще гавно вопрос. И однозначный ответ. Ну, Лобак, Серёга, да не хлопай ты глазами, тебе не идёт! Ты же умнее, чем кажешься. Присмотри за домом.

— Бабай, мы для этого тут и стоим. Пасти вас — не наша забота, — улыбался Лобак.

— Так бы и сразу. Но, ящик — с меня.

— Два!

— Вымогатель!

— Жлоб! Ты же сам язык протянул!

— Вот теперь душа моя спокойна! А то — что оловянные солдатики! Мы же не в пендосском кино! Пожелай мне удачи!

— Не останься в этой траве! Давай, Бабай, проясни эту муть, наконец. Бархан так и сказал, что только ты в этом и разберёшься.

— Мне бы его уверенность.

— А вот мы в тебя верим.

— От крёстного — привет! — Заявил второй парень, наклонившись к водительскому окну, — Хвоста не будет. У топтунов давно лимиты на топливо кончились. Мы сами себя заправляем.

— О! Серёга, а 'это' — разговаривать умеет?! А я думал он — картонный! Как тот гаишник у 'печки'.

— Так это ты ему дерьмом усы майора подрисовал? — смеётся Серёга.

— Не смешно! Я тебе что, пацан, такой ерундой заниматься? — возмутился Бабуин.

— И камеру ты не видел? И штаны перед камерой — не снимал? И чтобы наверняка скрыть личность — в упор подошёл с определённо оттопыренным пальцем. Тем самым, коричневым.

— Гля! Ужас какой! И прямо всё засняли? Сейчас сгорю со стыда! Сбегаю от позора! — в ужасе закричал Бабуин, втыкая, с хрустом, рычаг коробки передач.

— А кто это с тобой?

— Где? — Колян озирался, потом покачал пальцем, — Э-э, ребятки! Да вы перетрудились! Отдыхать вам пора! В отпуск. Нет никого!

— Какой отпуск?! Кто ж его даст?! У нас же вечное усиление режима!

— Запой? — сочувственно спросил Бабуин.

— Запой! — уверенно кивнули оба, — Два ящика! Иначе у нас начнёт в глазах двоиться!

— Вымогатель! Оборотень в погонах! Счастливо!

— Жлоб! Контра недобитая! Удачи!

Глава 10.

Следы невиданных зверей.

Два раза ломались в дороге. Но — чинились своими силами. Потому добрались уже в темноте.

Их не останавливали. Удалось доехать чуть ли не до самого дома. Особняка. Поместья.

Очень было похоже на — из рук вон плохо поставленную службу охраны, но в такую вероятность Бабуин боялся поверить. Мамонт подгребал к себе неприкаянных вояк, вышвырнутых армией на гражданку. Среди них обязательно должны были быть те, кто годами занимался как раз режимными объектами. И судя по тому, что имя Мамонта в многолетних раскладах — константа, такие спецы — были. И не останавливают их как раз потому, что уже знают, кто и зачем едет.

Или — что-то пошло, как обычно — наперекосяк. Это же — Русь. Земля Потока. Тут ничего не бывает постоянным, всё течёт, всё меняется. Разнонаправленными течениями, водоворотами. Тут всегда что-то идёт поперёк. Обязательно на открытие выставочного комплекса с приглашёнными камерами и журналистами — припрётся какой-нибудь медведь, гостей разгонит, распугает, клумбы потопчет, заборы и выставочные макеты — завалит, всю малину — оборвёт, посреди главного зала — кучу навалит. И останется только плечами пожать — стихия! А зверушку — не тронь! Он — безвинен. Не со зла!

Только у самых ворот было что-то вроде КПП. Навстречу вышли двое охранников с понтовыми помповыми ружьями.

— Выйти из машины! Руки! На виду! Кто такие? Цель приезда?

— Бабуин я! Мамонт хочет со мной поговорить! Это — мой кореш. Оружия нет.

Появляется третий. Коренастей, грузнее. Старше. Главнее. Он и сказал в рацию:

— Босс! Тут два каких-то хмыря на ведре подкатили.

— Ты — уволен! — пьяно прохрипела рация в ответ, — Вы все — уволены, сукины дети!

— Они говорят, что ты их ждёшь! — возразил коренастый, несмотря на собственное увольнение.

— Тогда пропусти их, — легко согласилась рация.

— Как? Босс! — ошалел грузный.

— Или пристрели! — так же легко рация выдала новое решение, после секунды, тише, будто забыв отжать тангетку, — Если они не те, кого я звал... тебе это не удастся.

Коренастый, получив взаимоисключающие приказы, в растерянности почесал затылок, ругнулся.

— Как там тебя? Бабуин? Езжай-ка ты восвояси! Видишь — не до тебя сейчас!

Бабуин тоже ругнулся и развернулся к машине. Но, Колян даже не думал отступать. Он задумчиво смотрел на крышу особняка над забором:

— Саш, а ведь он звал нас. И я его зов — слышу.

— Колян, поверь, сейчас не время для приколов. Поехали. Поутру попробуем снова. Глядишь — проспится.

— Нет! Я его искал!

После этих слов защёлкало оружие. Охраны было уже семеро. Семь стволов направлено на Коляна. Из них 4 — Ксюхи! По две на каждом фланге. Разошлись грамотно, линзой, не перекрывая друг друга.

— Гля! Колян! Ты, гля, чё творишь, тварь?! — закричал Бабуин, видя действия друга.

В руке Коляна — палка. Или копьё метра 2 длиной. Колян стоит, чуть наклонив голову.

— Колян! Не дури! У них — стволы! — кричит Бабуин, но видя, что бесполезно, встаёт перед Коляном, закрывая его, раскинув руки, кричит охранникам, — Ребята, не стреляйте! Он — контуженный! Съехал по фазе на мечах, рыцарях и всякой такой мути!

— Забирай своего придурка и свали! Или тут навсегда останетесь! — зло выплюнул коренастый.

— Мы пройдём! — упрямо твердил Колян, — Такова его судьба! Он сам призвал меня!

— Агнь! — гаркнул коренастый.

Бабуин весь вытянулся, закрывая грудью этого большого, бестолкового ребёнка, зажмурившись в невыносимом страхе. С треском, что-то загудело, как трансформатор.

Сплёвывали дробь помповики, шлёпал пистолет, почти неслышно на фоне дробного перестука Ксюх. И какое-то гудящее чавканье.

И — никакой боли, знакомой, тупо-обжигающей тошнотой. Ненавистной, незабываемой боли. Нет её!

Бабуин приоткрыл один глаз, втягивая голову в плечи. Открыть глаза страшнее, чем просто подставить грудь под семь стволов.

И взгляд его упёрся в спину Коляна. А кто ещё это может быть? И гудящее, чавкающее, переливающееся волнами НЕЧТО вокруг, в котором вязли пули, от которых и шли волны, как от камешков, упавших в воду. И чавкающее гудение попаданий пуль.

— Колян? — тихо прошептал Бабуин, невольно подбираясь и теперь уже прячась за эту широкую спину, — Это что такое?

— Свиток Водяного Кокона. Мрачный дал.

— А-а! — ответил Бабуин, как будто этот ответ что-то ему прояснил.

Стрельбы прекратилась не вдруг. Но — прекратилась. Патроны кончились. Ненадолго. Что там — перезарядить оружие для опытного стрелка? Если у тебя руки не дрожат. А они — дрожали! Ведь самое страшное для таких вот, обстрелянных — не смерть. Они ей в лицо не раз заглядывали. Самое страшное для опытного человека — отсутствие понимания. Как семь стволов ничего не смогли сделать с одним-единственным человеком? В упор!

Гудящий кокон — пропал. Колян так резво устремился вперёд, что Бабуин, вжимающийся в него (не от пуль, а от этой странной чертовщины), чуть не упал. И успел лишь крикнуть:

— Не убивай!

Так как Колян уже был среди охранников, а его палка, мелькая, как спицы велосипеда — обезоруживала охрану, ломая им кисти рук, сбивая с ног, ломая ноги, челюсти, разбивая лица. Не держал удар даже противопульный бронежилет. Несколько вздохов — шесть человек лежат. Один стоит на колене, прижимая к груди разбитую кисть.

— Гля! — простонал он, — Вы кто такие?

— Всадники Апокалипсиса! — буркнул Бабуин. Подбирая оружие, освобождая от него вырубленных охранников.

В первую очередь — проверяя их пульс на шее. Колян просьбу выполнил. Они были живы. Поломаны, но ещё дышали. Во вторую очередь — переворачивая их, чтобы не захлебнулись кровью, опустошая их карманы от раций, телефонов и боеприпасов. Бумажники, проверив, ронял под ноги, не взяв ни копейки.

Бабуин смело переворачивал тела. Он не видел ударов в спину, в позвоночник. Удары были ломовые, вырубающие, но — не убивающие. Точно вымеренное воздействие. Похоже, что бездумная шутка Бабуина, брошенная им чтобы уязвить жену-умницу, оказалась — истиной. Колян — страшнее гранаты. Обезвредил за несколько секунд семь вооружённых людей. И в отличии от гранаты — не натворив непоправимых дел, без сопутствующего ущерба.

— Колян, убери, будь добр, это с глаз долой! — попросил Бабуин, указывая на кучу собранных трофеев.

Колян флегматично достал из кармана пластиковый мусорный пакет с самозатяжкой и стал скидывать в него оружие. Покачивая головой, Бабуин подошёл к старшему охраны.

— Бабуин! — представился он, протягивая руку, — Зря вы стрельбу подняли. Мы же — поговорить!

— С ним бесполезно говорить! — огрызнулся охранник, — Заливается вискарём и коньяком до бровей!

— И давно так? — спросил Бабуин, помогая охраннику подняться.

— Давно! Дела, вон уже расстроились! Говорят, часть отморозков решили отколоться. Зачем-то Лётчика грохнули. Их менты положили. И — поделом.

Бабуин выругался. Типичный медведь в малине! Никакого умысла, никакого стратегического планирования и коварства! Просто — дурость! Добрый, в общем-то, но дикий зверь не в том месте, не в то время! Просто отморозки решили сделать по-своему. Просто — несколько недоумков, никакой стратегии. А всё остальное — досужие домыслы!

— Пойдём, проводишь нас, — потянул хромающего охранника Бабуин, — А то опять кто-нибудь сглупит. Мы же просто поговорить. А вы!

В доме — классический погром. Кто-то вымещал невыразимую ярость на том, что попало под руку. А вон и источник хаоса — орал сверху хриплой тоской 'Чёрного ворона'.

— А-а! Вы всё-таки пришли! — махал руками большой седой уже мужчина. Был он крепок, широк костью и столь же высок, как и Бабуин с Коляном, — Карман! Вы, все — уволены! Нахер!

Это он закричал на коренастого охранника, метнув в него полупустую четырёхгранную бутылку. Но, был он пьян, а Карман — бдителен. Не попал.

Мамонт ногой поднял кресло, задвинул его за стол, сел, положил руки на стол, сцепив пальцы в замок, нахмурившись, сделал видимость принимающего лица:

— Та-ак! Ну, а вам что надо от меня?

Бабуин не смог ответить. У него тупо перехватило горло от волнения. Всё же Мамонт — глыба! А кто — Бабуин? Мелкая шпана!

А вот Колян — вел себя иначе. Он с любопытством разглядывал человека за столом. Потому ответил, как всегда — загадочно:

— Нам? От тебя? Ничего.

— Зачем пришли? — Удивившись, откинулся на спинку кресла Мамонт.

— Это тебе надо. — Склонил голову Колян, — От нас.

Мамонт ещё больше удивился. Потряс головой, думал, что непонимание — от выпитого.

— Вот как? И что мне надо от вас? — спросил он.

Колян пожал плечами, стал прогуливаться по разгромленному кабинету, с любопытством разглядывая интерьер.

— Ты хочешь дать нам денег? — остановившись, вдруг сказал Колян. То ли удивляясь, то ли утверждая.

— Так даже?! — усмехнулся Мамонт, — Ну, будем поглядеть!

Он с грохотом открыл ящик, достал бутылку и свинтил крышку и воздел бутылку в воздух:

— Ваше здоровье, гости дорогие!

С глыканием вылакав несколько глотков, крякнув, со стуком поставил бутылку на стол, вытер давно небритое лицо рукавом, ткнул пальцем в коробку на столе:

— Семён Иосифович! Извини, что разбудил! Мне нужно немного денег. Прямо сейчас. Сколько? Ну, не знаю! Всё, что сможешь притащить мне прямо сейчас. И поскорее!

Повисла пауза. Бабуин, по прежнему — не мог найти себе места. Лицо его пылало, будто он снова шкодник-школьник и его вызвали к директору за очередное разбитое окно или зарёванную одноклассницу. Колян перестал осматривать кабинет, встал перед столом и спросил, с некоторым удивлением:

— Так ты и есть Мамонт?

— Я и есть — Мамонт! — с вызовом ответил тот.

— Забавно! — пожал плечами Колян, — Мрачный тебя так и не нашёл. Как он искал, как жаждал встречи! А нашёл — я! Не разыскивая.

— И зачем ты меня искал? — оскалился Мамонт.

— Я — не искал, — покачал головой Колян, потом ему вдруг пришла в голову какая-то мысль, — А ты знаешь Вещего Олега?

— Вещего? Олега? — переспросил Мамонт, пальцем натягивая воротник рубашки, — Не из басен?

— Вещий Олег, — повторил Колян, — Твой лучший друг.

— Ещё и лучший! — усмехнулся Мамонт, — Тогда точно — нет! Я — детдомовский. Как-то с друзьями не задалось. Среди корешей Олегов с погонялом Вещий — не припомню.

— Что-то не то! — озадачился Колян. — Ольх должен был тебя найти. Он твою кровь чуять должен даже меж мирами. И Мара ему бы помогла. Что-то не то!

В это время загрохотали шаги по лестнице, вбежал типичный бухгалтер — ботан в очёчках, с большой спортивной сумкой. Мамонт указал глазами на Коляна, ботан уронил сумку на пол и, повинуясь приказу взгляда Мамонта — вышел.

— Этого хватит? — спросил Мамонт.

— Нам — да. — Пожал плечами Колян, — А тебе?

— Семён? — Мамонт опять вдавил кнопку, — Тащи ещё! А вам, гости дорогие, придётся тогда подождать. Или постараться свалить поскорее отсюда. Попытаться свалить. Живыми.

— Мы не можем прямо сейчас уйти. — Покачал головой Колян, с интересом разглядывая инструктированное охотничье ружьё на стене.

— Глядство! — взорвался Мамонт, — Что ещё?! Идите вы на ....!

— С удовольствием, бы! — спокойно ответил Колян, казалось, ярость Мамонта его никак не трогает, — Но! Ты нам очень помог. Без ответной помощи уйти мы не можем. Ты ведь звал нас.

Мамонт вдруг осёкся. Беспомощно посмотрел на бутылку, вытер ладонью лоб, плюхнулся в кресло:

— Я вас не звал! — вдруг нашёлся он, — А если и звал, то точно не вас!

Колян опять пошёл вдоль стены. Снял с неё казачью саблю, крутнул её в воздухе, повесил обратно, заявив:

— Ну, те, к кому обычно взывают в смертной тоске и отчаянии криком полным невыносимой боли, как высшему суду, обычно не до таких мелких забот. Для этого есть мы, простые бродяги. Которые должны помогать друг другу, — и развёл руками.

Грохнула об стену бутылка. Виски потекло по обоям.

— Семён? — Ревел Мамонт в коммутатор, — Нахер деньги! Им всё одно им больше не унести! Да и не надо им! Неси выпить! Я протрезвел, а черти не исчезли. Нажраться хочу!

Казалось, Колян улыбается. У него был такой вид, будто он подтрунивает над старым знакомым. Настолько знакомым, что он видит его насквозь, а вот сам этот знакомый Коляна — никак не может вспомнить. Так показалось Бабуину.

— Мы не черти. И не демоны. — Сказал Бабуин. Удивление происходящим стало возвращать ему самообладание.

— Возможно. — Легко согласился Мамонт, — Чёрт — я. И — демон. И жизнь моя — сущий ад!

Потом повернулся к Коляну:

— Помочь, говорите? И чем вы мне можете помочь? Отмотать время вспять?

— Поможет? — удивился Колян, — Если вернуть тебе твоё 19-е лето — этот вечер — измениться?

Подумав, добавил:

— Если ты не будешь помнить ничего из произошедшего?

— Эх-хе-хе! — махнул рукой Мамонт, — Наверное — нет. Если меня опять в отмороженного быка? Возможно, что моё личное кладбище даже разрастётся. А что мне делать? Что смотришь? Своими бесстыже чистыми глазами? А то я не чую в тебе зверя! На твоих руках крови больше моей! Я — чую!

— Глупо спорить, — кивнул Колян.

— И не спорь! — Мамонт вскочил, — Тоже мне! Пришли тут! 'Помощнички'! Чем поможете вы мне?!

Бабуин напрягся, когда Мамонт вскочил. Он был действительно, как мамонт — сгусток силы и энергии. Это ощущалось кожей. Казалось, если бы он захотел, он сломал бы их обоих, и — разом, мигом, даже не вспотев. Да ещё и грохот множества ног по лестнице.

— Карман! — взревел Мамонт, казалось, прийдя в бешенство и метнув тяжеленное кресло в стену с такой лёгкостью, будто это складной пляжный стульчик, — Пшёлнах! И шавок своих забери!

Шаги загрохотали вниз по лестнице. Мамонт кричал вслед:

— Ты — уволен! Подальше свалил! Быстрее визга! Цени, щука! Я тебе, урод, жизнь спас!

Потом Мамонт рухнул на колени и схватился за голову, простонав:

— Твою пустую, никчёмную жизнь. Как и мою... Пустую... Ни-к-чему!..

Горевал он недолго. Он с колен перекатился на задницу, упёр локти в колени, положив голову на ладони, и интересом уставился на Коляна, спросив:

— Да, бродяга? Помочь, говоришь? Чем ты мне поможешь? Грехи мои отмолить? Так уже три храма выстроил. Не отмолят никак!

Мамонт легко, будто в этом могучем теле не было веса — вскочил на ноги, нависнув над Коляном (хотя они были одного роста), кричал ему в лицо:

— Хоть трижды-три! Жену мне вернёшь? Как?

Мамонт протянул свои руки вперёд:

— Я же её сам...! Этими вот руками! А потом оказалось — сама удавилась! Вишь, как хорошо и ловко! Сама! Гля! САМА, СУКА! А-а-а!

Он опять взвыл в потолок. Потом вновь навис над юношей:

— Или ты мне дочь вернёшь? Ну-ну! Вчера увезли. В вечный город. Говорят, эти трепещущие фанатики на их святой земле от наркотической зависимости избавляют! Как же! Я же! Сам же! Я! На эту дрянь! Свой же народ — посадил! На этот поезд в один конец! Или сына вернёте? Третий раз за этот год из петли вынимаем!

Мамонт отвернулся. Потом всплеснул руками:

— И, гля, как они дозу достают?! Карман — лох! Давно надо было его уволить! Урода! И что им не живётся? Всё, гля, есть же! Всё!

— Кроме смысла в такой жизни, — глухо сказал Бабуин.

Мамонт с интересом обернулся к Бабуину. Понял, что эта шпана знает, о чём он сказал. О себе он сказал, не о Мамонте.

— Это — да, — согласился Мамонт, но — вскинулся, хотя и — неубедительно, — Ну, а что просто не жить? Не радоваться ей, глядской жизни такой, а? Всё же — есть!

— А сам-то что? — тихо спросил Колян, — Что просто не радуешься жизни такой? Всё же — есть! Почто на луну воешь и богов предков своих призываешь?

— Чтобы покарали меня за...— силы у Мамонта иссякли, он махнул рукой, осунулся, плечи — повисли, — За всё! Меня! Но, не их!

— Глупец! — покачал головой Коялн, — Не карают они. Сами. Всё — сами. Дети — карают. Тебя.

В ответ — долгое матерное построение от Мамонта. Бессильное, беззлобное.

— И что? Что? Ничего нельзя сделать? — спросил он, когда и ругаться ему надоело.

Колян — задумался, завис. Бабуин, смотрящий невидящим взглядом прямо перед собой, неожиданно даже для самого себя, сказал:

— Так не бывает. Всегда можно что-то сделать. Или — не сделать. Но, всегда!

Мамонт подлетел к Бабуину, схватил его за грудки, вздёрнул, тряханул, крича в лицо:

— И что я должен сделать? Не молчи! Ты взял деньги! Скажи! Ты же сказал, что поможешь!

Колян положил руку на плечо Мамонта. Бабуин оказался на свободе, вздохнул облегчённо.

— Помог, — сказал Колян, — Уже. Тем, что взял деньги. Не за деньгами ведь мы пришли. За тобой. Помочь тебе. И ты уже всё сделал. Нас позвал. Умри же достойно.

— Это — запросто! — вскинулся Мамонт, рванув рубаху на груди.

Шрапнелью полетели пуговицы. Но, Колян уже повернулся к выходу, потому Мамонт закричал:

— Ей! Куда вы? Стой! Ты обещал убить меня!

— Я обещал помочь, — покачал головой Колян, — Я — помог. Ты убил себя. Ты дал нам денег. Бродягам на ведре. Первым встречным. Отдал всё, что смог быстро найти. И уволил всех своих шавок. Шавки тебя не поняли. Они уже давно подумывают о смене хозяина. Ты показал свою полную несостоятельность. Сейчас была последняя капля. Это убило тебя. Они решили, что тебя легче убить, чем позволить тебе угробить всё, нажитое 'непосильным трудом'. Прощай!

— И в чём тут помощь? Думаешь — впервые шавки пытаются меня, волка, загрызть?

— И впервые ты им — позволишь! Твоя смерть потрясёт твоего сына. Он — твой сын, мамонтёнок. Это полностью перевернёт его мир, его жизнь. Он будет мстить. Его кровавое изменение потрясёт твою дочь. Она примчится спасать брата. Очиститься от наркотического наваждения, снимет кровавую пелену с глаз брата. К тому времени твои самые мудрые, потому — живучие, соратники сумеют донести до сознания твоих детей, что твоя маленькая империя не должна просто исчезнуть без следа. Что это будет плохой паматью о тебе. У дочери твоей появиться ненависть к одурманивающим зельям, а сын, в котором ты всю жизнь бережно культивировал отрицание тебя самого, каким он тебя видел, станет тем, кем ты хотел бы сам стать. Но, не смог. С теневой стороной твоего 'бизнеса' будет покончено. Как раз и во Власти утвердятся такие же настроения. Бешенных зверей будут отстреливать. Или отлавливать, рассаживая в одиночные клетки. Твоему сыну больше не придётся мучиться бессмысленностью своего существования — он станет 'белкой в колесе', крутящим колесо большой государственной машины. Ну, помогли мы тебе?

— Спасибо вам!

— Благодари тех, кто откликнулся на твой зов, завернув нитку нашей тропы к твоим воротам. Покойся с Миром! Удачного Перерождения, Мамонт! Тебе не повезло родиться именно в эту эпоху. Может, в следующий раз — повезёт?

— Постой! Не уходи так! Поговори со мной ещё! — взмолился Мамонт.

— Охотно! — вдруг согласился Колян и вернулся в кабинет, — У меня есть друг. Он искал Мамонта. Возможно, ты — не тот Мамонт. А может и тот? Я перескажу тебе, как он описывал мне Белого Мамонта. Всё одно ты ничего не вспомнишь...

Бабуин, как впрочем, и сам Мамонт, слушали — разинув рот. Но, Мамонт был очень решительным человеком. Он сорвал со стены шашку и заявил:

— Где это прекрасное место?! Где этот рай?! Невтерпёж уже! Я им покажу, что такое один русский Мамонт на горной тропе!

— Не спеши, — улыбнулся Колян, — Имей терпение! И имей в виду, что за все твои грехи и ошибки тут — придётся ответить.

— Я — готов! — ударил кулаком в грудь Мамонт, — Я — Мамонт!

— Ты можешь начать даже не с нуля, — качает головой Колян, — Вообще — из глубокой ямы. Ты не будешь обладать ни памятью, ни знаниями, ни опытом. Тебе может и не достаться такого великолепного тела. Может быть, что душа твоя вообще будет помещена в тело животного. Коня, собаки. Того же — мамонта.

Мамонт растерялся. Такого он не ожидал.

— А как ты хотел? — усмехнулся Колян, — За всё придётся расплатиться. И это — лучше, чем в тело бездыханного, поднятого Бродяги. Зная Пересмешника — не удивлюсь. Ты изрядно опорочил Его дар тебе — свою Душу, Его Огонь в тебе. Многие называют такое — Их шутками. Понял, Санёк, почему мне не смешно? Вот уж кто умеет шутить!

Вид Мамонта был жалок. Как-то к такому он не был готов.

— Но, ты уж совсем не отчаивайся, — утешал Колян, — Раз мы тут, то ты Ей — нужен. Всё же жаль, что тропы ваши с Олегом не пересеклись. Я-то как раз Вещего искал. И — Её, Олегову. Ольховую. Мару. Марию. Великую Мать. До встречи, Мамонт!

— До свидания! — буркнул Бабуин, прихватывая сумку.

Всё время, пока шли назад, потом — ехали, Бабуин украдкой поглядывал на Коляна. Наконец, терпение его — лопнуло и он взвыл:

— Что это, блин, было?!

— Ты о чём? — удивился Колян, с любопытством разглядывающий звёзды через ветровое стекло.

— Ну, всё это! Вещий Олег, Мара, которая, оказывается не только Марией, но и Великой Матерью? Читай — Богородицей Марией?

— А что тебя вдруг смутило? — удивился Колян, — Я тебе всё это уже не раз говорил, ты лишь отмахивался. Вот и сейчас — забей. Так ты говоришь? Вот и забей! Сказки это. Сказки! Легче?

— Сказки? — удивился Бабуин, — Если сказки — то, да! Получается, ты его просто развёл, как лоха?

— А то! — улыбнулся Колян.

— Ловко! — хлопнул по рулю ладонями Бабуин, — Ох, и хитер же ты, брат! Ох, и коварен! Мне аж страшно сделалось! Баблом — разжились. Причём лох нам его — сам отдал. Даже не воровство! Мамонта мы не грохнули. Он сам себя, почитай, грохнет. Охота на нас, если и была, теперь — точно отменяется! Ох, блин! Аж голова кругом!

Бабуин остановил машину, выскочил из неё и стал носиться кругами, как собака, в азарте погони за собственным хвостом. Крича и улюлюкая.

А вот Колян, наоборот, отвернув лицо, погасил улыбку, нахмурился, крепко-крепко задумавшись. Впервые, за всё время, что он в этом мире, он вдруг понял, что искал Вещего Олега. А — зачем?

В прошлый раз они с Мрачным искали Вещего Олега, зная, что через него смогут выйти на объект поисков Мрачного — Мамонта. И вот Колян нашёл Мамонта. И понял, что это Мрачному был нужен Мамонт, не самому Коляну. А вот самому ему как раз оказался более интересен Вещий Олег. Потому как через него можно найти Ольгу. А зачем искать Ольгу? Чтобы что-то у неё спросить. А что?

О том, почему он не помнил этого — он не думал. Это он откуда-то знал. Знал — почему не помнил. При Переносе всегда теряется часть памяти. Большей частью — не безвозвратно. Это как отсиженная нога. Чувствительность, с болью, но — возвращается. Память, тоже — с болью, но так же — возвращается. Утерянные куски памяти, забытые части его собственной личности делают знания такими вот фрагментарными. Кое-что тебе известно. А почему и как — не известно. Или ты знаешь, почему и как, а зачем — не знаешь. Вот и сейчас, он понял, что у него всё же была цель. Объект поиска. А вот как искать, зачем искать — он ещё не знал. И это — пройдёт. Как Бабуин говорит, само не отойдёт — врачи помогут.

Больше его занимала личность Мамонта. И несоответствие этой личности — Мамонту. Тому — Мамонту, каким он его себе представлял. И объяснений этого Колян вспомнить не мог. Потому как — и не знал никогда. Это был разом и Мамонт, и — нет. Как-то так!

— Слушай, Колян! — Бабуин навалился на него, обняв, по-братски, за плечи, — Вот не пойму я тебя.

— Это не мудрено, — согласился Колян, — Я и сам себя не всегда понимаю.

— Тем более! Давай вместе разбираться! Одна голова хорошо, а две — некрасиво! Ха-ха! Ну! Смейся! Это — смешно! Нет, не надо! Ты так и не научился смеяться. Так вот! Колян, вот смотрю я на тебя и — дивлюсь! Ты как бы разом и дитя, ну чисто — Дашка моя. Чистая душа, чистый разум, чистое сердце! И в то же время — как глубокий старик, умудрённый многолетним опытом и тысячами книг! Как так?

— И чему ты удивляешься? — пожал плечами Колян, — Я же тебе и говорил, что живу я на Свете всего несколько лет. А опыт мой... Понимаешь... Я же посвящён, сам себя посвятил — Ей. Так? А она — кто? Она же не только Великая Матерь Жизни, но и — Смерти. К смерти, в основном, приходят в преклонном возрасте. Так? Получается, что Души — к ней приходят. И все их знания — Её. Смерть — всё знает, всё — помнит. И я — под Её пятой. Часть Её. Её Благостью дана мне жизнь, под Её благословлением я — постоянно. И прочие, в ком Огонь горит сильно — чувствуют это. Как твоя Анька почуяла. Часть этих знаний многих и многих поколений — слышу я. Во мне они. Эхом. Как и в тебе Эхо всех твоих предков. В твоей крови.

— Как ты красиво сказал! — восхитился Бабуин, — Надо запомнить! Эхо душ всех моих предков — во мне! Ух, глянь! Аж мурашами весь пошёл.

— Это естественная реакция организма на Эхо Голоса Предков. В такие мгновения твой мозг входит в особое состояние своего бытия. Предки твои в этот момент способны помочь тебе. Отвратить угрозу, предотвратить урон тебе, подсказать, научить. В такие мгновения ты, враз и сразу, способен обучиться чему-либо, чем владел кто из твоих предков. Например, за мгновение научиться верховой езде, плаванию, сече на мечах. Меткому метанию стрел.

— Круто! — воскликнул Бабуин, — А это только я могу?

— В каждом, в ком теплиться Душа, кто не отверг своих предков — способен.

— Логично. И я даже соглашусь с тобой. Не зря иноплемённые уроды дивятся, как мы так всё умеем? Как в нас вдруг просыпаются великие герои и воины? Так у нас — сколько поколений отцов и дедов с мечом в руках завершали свой путь! Даже пословица есть, что в поле женских могил нет.

— Есть, — возразил Колян.

— Ну, это образно, — махнул рукой Бабуин, — Наши бабы — втрое диво для иноземных. Те ещё! На скаку с коня слижет и — отъимеет, в горящей избе — поимеет. Кто у неё попробует её игрушку отобрать, мужика её покалечить — тому она сковородой все зубы и выбьет. А уж за дитя свое — вообще на лоскуты распустят. Как лисица курицу. Наши бабы — это что-то! Руки вот так поставит и ей — побоку — где там твоя тюбетейка! Я вот даже удивился, что Маринка по-революционному не перепоясалась пулемётными лентами и не поехала впереди меня Мамонта засаливать!

Колян улыбался. Бабуин нащупал любимую тему, крутил руль и изливал накипевшее:

— Эти импортные, как приедут — шалеют! Ох, и бабы у нас! Умницы, красавицы! Глаз радуется, руки — балдеют, стояк такой, что их химический фармакологический комплекс банкротство терпит. Всё бабы наши умеют, всё знают. И огород вспашут, хоть с трактором, хоть — без. И урожай вырастят, сами уберут, сами в зиму закатают, всё это умеют так сготовить, что язык с зубами проглотишь, не заметишь. А уж до чего наши охочие до мужика! Прямо мечта! На людях — королева, в постели — шлюха! И — попались! Ха-ха! Не знают, что она такая послушная, умная и домашняя — лишь если кулак мужа — крепок! А с этими слюнтяями заморскими баба сразу тосковать начинает. И прёт из неё непотребное! Красавица — в чудовище оборачивается! Сколько их таких попалось! Начиная от простых мужичков, до звёзд галактического масштаба! Что Сашка Великий, Мамкойданный. Он, там, говорят, с изъяном был. Мальчиков любил так же, как и девочек. А в жёны взял дочь скифского царя. Читай по-русски — дочь скитальца...

— Не только, — добавил Колян, — Скиф — искажённое не только от 'скит', но и от 'сколот', 'скот'. Строчную 'т', что как 'ш' перевёрнутая прочли, наверное, неверно.

— А — сколот? — тут же спросил Бабуин, — От 'Коло' — Солнце.

— Может быть. Но, там где я был, сколотами называют тех, кого у вас называют мясниками. Забойщиками скота. Колет скот. Ну, врагов они колят не хуже. Врагов за людей — тоже не считали.

— Ага! — кивнул Бабуин, — Вот и этот, Великий. Как к мальчикам сбегает, к молочному, хэ-хэ, брату, так она — руки в боки. И приходит великий завоеватель наутро в штаб весь в синяках. Стыдоба! Или вот недавно слышал актёр один с голого вуда — скандалил. Как же! Он же всегда снимался в ролях 'рилимен'! Почти тёзка мой, чуть совсем не Бабуин. Милый такой гиббона сын. А женился на русской красавице. Она как осмотрелась, освоилась там, так и начала свои порядки устанавливать, гнёздышко устраивать. Наша баба ведь только выглядит человеком. А как есть — курица. По дому обутым — не ходи, в доме — не кури, зубы — чисти, мой руки, перед и зад, и вообще — привыкай, что в доме — курятник. А ты — петух. Иди — кукарекай там. А тут — она главная. Он терпел, терпел... побои, да не вытерпел. Друзья ему в уши дули-дули, да мозги и выдули. Развёлся. И узнал, что хер он угадал! Курица тут же обернулась даже не собакой, а — волчицей. Тяп — нет половины имущества и миллионов. Он полюбовно решать, а она — козой обернулась. Уперлась, как баран, и — быкует. Да — лягается, как кобыла. Всё, милый сын гиббона — на этой лошадке можно кататься только пока она тебя согласна возить. Плюнул, махнул рукой. Мало пилоток разве на свете? А вот самое страшное ждало впереди! Оказалось, что курятник и его порядки, щука, штука — въедливая. И — заразная! Он уже от всех требует, чтобы разувались, жили по-понятиям и кодексу буди-до, а не после, чтобы все мыли перед и зад. А самое страшное, что с его обезьяньей бестолковкой произошли необратимые изменения. Там, в головке его — вредные для бизнеса и карьеры мысли стали блуждать. Чувак стал ловить себя на бесполезных и неприбыльных задумках. 'Кто виноват?' 'Что делать?' 'Что такое — он, зачем — он?' Вдруг понял, что Бог — это не для денег. А что-то, о, ужас! Что-то совсем другое! Да ладно бы молчал себе в тряпочку. Посчитали бы его слегка пристукнутым, заразившимся толстовщиной и достоевщиной. Так он стал прилюдно и вслух стыдить коллег по цеху за поедание человеком человеков! На святое, тварь нетолерастная, посягнул! Сразу ему финансирование и урезали. И, о, ужас, самая страшная казнь для обезьян — обрезание кошелька — никак на него не подействовала! Рот его не захлопнулся, ноги не подкосились, глазки не закрылись! Вот, чую, ждёт его скоро скоропалительный ураганно протекающий рак мозга. А не надо было куриное воркование слушать! Вредно оно для обезьяньего здоровья.

— Смешно, — с серьёзным видом заявил Колян, — Ты рассказываешь.

Потом спросил:

— Так и едят людей? Шакалы! Вот и мы тогда поймали одного. Девочку и её бабушку убил, разделал, как оленя.

— Девочка в красной шапочке? — усмехнулся Бабуин.

— Я не помню, — пожал плечами Колян, — Не успели мы её живой застать. Мы думали — зверь какой. А Мрачный говорит — людь он. Человек. Вот и решили — нелюдь он! Оборотный!

— Оборотень? В кого оборачивался? В волка? В медведя?

— В волка? В медведя? — переспросил Колян, — Да, нет! Опять разночтения. Почему тут — оборотень в волка обращается? Он просто — обратный. Похож на человека, а внутри — наоборот — нелюдь. Хуже зверя. Ведь звери себе подобных не едят. Волк волка не ест.

— Слушай! — вдруг воскликнул Бабуин, — Вот всё подмывает меня спросить! Вот, если, допустим, на секунду, что ты — правда из прошлого, то ответь мне, как там к этому относятся?

— К чему? — не понял Колян.

— К этому! — Бабуин показал соответствующий жест.

— Хорошо относятся, — пожал плечами Колян, и даже улыбнулся, — Как ты сказал, и на скаку, и в горящей избе. Тоже считают, что на людях — боярыня, в опочивальне — голодная сука. Только вот... Там очень не любят... не, не так. Презирают, отворачиваются от тех, кто святое оборачивает для получения какой-либо выгоды. Кто продаёт то, что не тратиться. Или этим выгоду какую получить хочет. И, это... С кем попало — не очень. Для получения дитя иной крови в род свой — да. Не каждой, правда, крови. Кровь, она, тоже — разная бывает. Какая — хорошая, какая — сорная. Тут — знать надо. Я, вот, до сих пор не особо понимаю. Хорошо, нас за сорных не считали.

Колян в задумчивости улыбнулся:

— Потому нас с Мрачным в любом городе сразу привечали. И стол, и кров. Постель согреют, приласкают. А посмей мы на невеленную красу глаз поднять — голову бы сняли. А, согласись, голова в руках — неудобно. Потеряется.

Бабуин ржал так, что машина по дороге ехала змеёй, угрожающе заваливаясь с боку на бок.

— Неудобно, говоришь? Потеряется? Согласен — неудобно. Так говоришь, любят это дело?

— Ещё как! Для чего тогда жить, если не в ладушки играть?

— Ах, так вот что значит 'ладушки'! Получается, что 'в люблю играть' просто дословный перевод?

— Это — главное же! Для чего жить, как не любя, как не для детей? Человек без любимой и без деток... как ты сказал — попользованный и выброшенный?

— Вот и ответ на мой второй вопрос, — Бабуин стал серьёзен, — Я вот, допустив на секунду, что ты и правда личный порученец Богородицы, гадал всё — что тебе дело до меня и до моей Маринки? До Дашки. Что такое мы и наша мышиная возня в таких масштабах. Галактических, скажем так, вселенских!

— Для чего жить, как не ради любви? — пожал плечами Колян, — От ещё одного огня любви в мире светлее стало. Мне душу греет, тьму разгоняет.

— Похоже, что под словом 'любовь' все понимают разное, — буркнул Бабуин.

— Я тоже заметил, что всё вокруг как раз и построено, всё пронизано тем же, оборотным, отношением меж людьми. Продают и покупают то, что не тратиться. И всё — на этом построено. Как так жить? Зачем?

— Что-то я не догнал, — признался Бабуин, — Со слов 'не тратиться' — поподробнее.

— Вот если бы ты вырастил хлеб. Ты в него вложил силу свою, богатство земли своей, время своё, считай — часть жизни. Так? Любой труд должен быть возмещён. Сопоставимым по затратам и усилиям обменом. Умелый кузнец меч может делать год! И возьмёт за него — год. Годовой урожай. Годовой приплод. И даже если два спросит — дадут. Потому как — устал человек. Год будет отдыхать. И сколько железа он извёл, угля пожёг? Парень и дева. Обмен у них уже равнозначный. Обмен! И ничего не растрачено! За что плата берётся?

— За допуск к телу, — ответил Бабуин и заржал, — А ведь — правда! Всё вокруг этого наверчено! Кино крутят в кинотеатре — оно же не растрачивается! Плати! На концертах — плати. Неужели он петь перестанет, если ему платить не станут? Бабе самой же надо пилотку почесать. Для здоровья надо. Но! Ты отработай полный комплекс мероприятий! И потрать эквивалент нужной ей суммы! За что? За право окунуть туда? За то, что ей самой надо? Мало того! Если она сама же отменит комплекс мероприятий и простит нужную сумму, так сами мужики её же и презирать будут! Давалка! С этаким отвращением!

— С давалками так же — везде. Ты не понял основного. Всё это — не погонять туда-сюда. Главное — дети.

— Ага! Не погонять! С Алёнкой ты тоже — главное? — иронизировал Бабуин.

— Конечно! Я только так! — серьёзно ответил Колян.

— Это ничего не значит! Мы с Маринкой несколько лет — заглавную песню пели. А всё получалось — туда-сюда. Если честно — я был не против. Мне и сам процесс — нравиться.

— У меня не так, — вздохнул Колян, — Потому и смотрю, куда семя моё упадёт, в какое племя.

— Племя — баба? — прищурился Бабуин.

— Род свой все ведут от Основателя, — пожал плечами Колян, — Единственного, изначального.

И — замолчал. Бабуин не вытерпел:

— И? Имя, брат, имя!

— Я же тебе сказал — Род ведёшь от Рода! — досадовал Колян.

— Род? — до Бабуина, наконец, дошло, — А-а! Я-то думал, удивишь чем! Вот 'племя' было незнакомо. В этом свете, в этом смысле. А что мы родились, стали народом и живём на родине, в природе, да с роднёй — я и так знаю. Племя! Хэ! Роду-племени. Оказывается, не синонимы. Чудно! Слушай, а не связано с пламенем?

Колян лишь пожал плечами. Бабуин сам себе отвечал:

— Как не связано? Похоже. И — жарко... там, что в печке. И характером — что пламя. И обогреет, и еду сготовит, и обожжёт. Недоглядишь — хату спалит, к еженям! И детям не игрушка. Пока не отслужил, врага не завалил — женилка не выросла, со спичками — не игрушка. Подлое племя! Как раз, родословную не от отца-рода ведут, а от племени. Прикольно!

И тяжко вздохнул:

— Понимаю теперь Мамонта. Вон как он загорелся! Сам хочу в этот дивный мир! Как жаль! Всего лишь — сказки!

— Мрачные сказки! — кивнул Колян, — Не жалей. Хорошо там, где нас нет. Вот Некрос — жуть! Бессмертная Нежить, зима, люди друг друга терзают... Дивный мир? Скверна Мрачного — не веселее. Одни Пустоши!

— Ага, — согласился Бабуин, — Где нас нет — хорошо. А где хорошо, там уже подлое племя поселилось. Или греки. Замаливать грехи. Там — тоже хорошо. Наверное. Хотя... Море, камни, скалы. Жарко, душно. Тоска! Зимы нет — повеситься от тоски! Нахер!

Колян с любопытством посмотрел на Бабуина.

— Потому их гольцами и называли, — сказал он, — Щёки бреют, любят голяком ходить, как младенцы. Голь!

— А нас? — Бабуин тут же подался к Коляну, — Нас — как?

— А — кто как! — отмахнулся Колян, — Кому как. Кому шею наломали — не очень ласково. Кого кормили — тоже не очень лестно. Завидовали. Вроде и Великими, а всё одно — что-либо подленькое приставят. Тут читал набор сказок. 'История России' называется. Вот где они оторвались по-полной! Мрачнее сказок я ещё не слыхивал! Как так память собственных предков предать? Тысячи колен предков — просто выбросить из памяти! Диву даюсь, как они не отворотились от вас? Всё помогают вам в тяжкую годину. Вот в тебе чую мощный голос предков твоих.

Бабуин опустил голову. Упрёк в его адрес. Он даже на могиле отца за всё время был лишь раз! Даже не знает, где последнее пристанище более глубоких предков. И добрым ли словом поминал он отца? А эти легкомысленные слова, повторяемые за врагами, что народ наш 'сборище ленивых, безкультурных, грязных пьяньчуг'? А про — врождённую склонность к рабству? Только недавно дошло, и то — в сравнении с остальными еуропами и прочими укропами, что они-то, укропы, как раз Бесноватого легко приняли, шею под ошейник, а лоб — под клеймо подставили. А наши предки — землю зубами грызли, но не дались! Ленивые? Такой шмат планеты отхватили столь малым числом. И — содержим! Это какая сравнительная производительность труда у этих 'лентяев' против остальных, 'развитых и цивильных'? Безкультурные? Это мы в сапогах по дому? Это мы жопой на стол? Это мы сапоги на стол, с которого дети едят? Это мы за всю жизнь мылись два раза — при крещении и при обмывании? Это у нас случаются регулярные антисанитарные эпидемии — чума, чесотка, сифак, трепак? Почему есть — русская баня, турецко-атаманская, финская сауна, тоже — былая внакраина империи. А вот где средства помывки истинных 'цивилизаторов'?

Память предков предали! Ведём отчёт лет от Рождества Христова. Вычеркнув более пяти тысяч лет из своей памяти. Причём — неизвестно сколько именно — 'более пяти тысяч', сколько было 'до Сотворения Мира в Звёздном Храме'? Сколько тысяч поколений усилий, битв и подвигов предков?

Среднерусская равнина — ровная, как стол. Сколько поколений это место руками людей превращалось в этот 'стол'? Вся Земля, любая страна — как аттракцион — вверх-вниз. А тут — выровнено. Само выровнялось? Само! Медведь пришёл, малину оборвали и — выровнял. Плугом. Сколько поколений в эту землю легло? Создавая жирные чернозёмы? Отбиваясь от очередных 'натовцев'? Очередной ОПГ? Организованно решившей отобрать 'несправедливо нажитое' и 'справедливо' разделить среди своих, оборзевших, обритых, онемевших? Брахманы и моголы современной родины Маугли, вон, кивают в согласии. Нет их уже. Как нет голытьбы галлов, эллинов, этрусков, инков, эрокезов, хеттов, финикийцев, фелистимлян. Они, говорят, ассимилировались. Как наши в приблатнёном побережье приблатнённого моря. Как полабские народы. Их не только 'ассимилировали' на два метра под землю и на кострах, но даже реку переименовали в исконно ихнюю — Лейба. Никакой 'полабской' братвы тут и не было. Никогда. Вот и стали они глухо-немые к голосу предков.

И мы — так же. Той же дорогой идём, товарищи! Шире шаг! Шире, я сказал! Ширее!

Сколько их таких любимых Лаб там, за спиной, в безвестности? Уже и наши реки — просто и бессмысленно, текут издалека и долго. Просто — Волга. Бегущая волна. Машина такая.

Нева — нет воды. Глупость! Потому как Нил, это, дорогой ты мой Бабуин — из другой сказки! А великий лётчик, АС какой-то там, который вообще — негр-монголоид, орк-гоблин — просто прикололся. Когда пел, что русские головы не пожалеют за свой родной Нил.

И Александрия — она же в Египте! Бегите, ройте пески! Ищите Великую Библиотеку! А что бы наверняка — их, Саньков творение — вот вам десяток Саньков и их, Александрий. Произвольно. Лишь бы не совпадало географически с другим 'творением'! И её же, тоже — Великую Библиотеку — ищите в городе 'мокрой, квакающей жижи'. К библиотеке этой тоже приставлено теперь другое имя. Тоже — исконно нерусское. Иоан! Иоган! Жан-Клод-Вим-Биль-Дан! И ни разу матерью данное имя — Тит. Тьфу! Как? Не нашли в 'мокрой квакающей'? Там тоже нет? Жаль! Бывает!

А 'Петьки творенье' — лишь его, личное! Культурное достояние! Не ройся там! Не ройся! Нечего там искать! Болота одни! На реке с говорящим названием, что в ней — нет воды. Веерные отключения речной воды там практиковались. В болотах. Какие заливные луга? Очнись, окстись! Болота! Там ведь нет ничего Санькового! Петькино — всё! И не святого! А — снкт! Чтоб ты язык сломал навсегда! Стал 'цивилизованным' глухо-немым! Никаких Великих, никаких Святых! Ничего Сашкиного! Ни стрелок, ни спусков, ни мостов, ни маяков сашкиных! Тем более — площадей и сборищ!

И место поминания знакового события — рождения необычного человека, сбора людей, пожелавших вспомнить то событие, почтить память Великого, бывшего человеком, посетив место его прихода в этот мир — просто церквушка. Без алтаря. Никакой не собор! Больше трёх — не собираться! Никаких сборов в соборах! Культ — и только! Срочно отдать в ведение религиозных монополистов. Они — лучше знают! Нечего там собираться! И Святой пророк Иса тут не при делах! Все вообще попутали тёплое с терпким! Пророк Иса — вообще другая песня! Другой культ! Религиозно — другой! Географически — другой! Где Иса, а где — нет воды?! Вы о чём?! Опять совпало? Нет, вы неверно истолковали! Нет воды — пески, пустыни! Не Нева! Всё это — нос фомы неверующего, пусть и задорного. 'НЕТ ВОДЫ' — пустыня, означает! Валите все, быстрее, в выжженные земли палёных станов и ищите там святую землю отбитых вань, солнцем опалённую, а не светом истины! Ничего вы не поняли, варвары! Тёмные мракобесы, язычники!

У нас ведь не было ни одного своего Санька Великого! Ни одного! Даже Сашка Обезвоженный, сын ярого славой своей Бати — не наш! Батя его — тем более! Тупое и простое совпадение! Профессора — верно читают! В верных транскрипциях! Не Батя, не Великий Князь, собиратель земель под своё единоначалие, а — Бабу-хан, Орк-монголоид! Ему ещё сам Гендальф в лоб палкой бил тогда, изгоняя с варварских воробьёвых гор обратно в мордовию, требовал отдать садовое кольцо всевластия!

Не мог быть это Санёк Неводов! Никак! Он тогда вообще ребёнком был, в памперс писал! Шариковой ручкой писал. Пусть и чудо сотворил на одном чудном озере! И вообще, он — демон! Истинно верующих, крест свой тяжкий несущих, простых закованных в сталь паломников — да под лёд! Садист! Вот истинно верующие — гуманные. Костром, костром! А под лёд — фу, как не культурно! И имя его — исконно не наше! Монополия на Великих Саньков забита за мамкойданным сыном козопаса с развалин скалистой, нищей страны, где всё есть, всё — мамкой дано. Суммарный подвиг всех Саньков записан на беднягу. Вот его рвёт теперь!

А город в лоне Дона стоит на батюшке Темзе! И он не столица земли скотоводов оловянных островов! И они не почитали Велеса! А Скотландия — она с городом Велесом — чисто совпало в головах неграмотных неучей. А врунишки на чистом глазу врут, что у них нет ни города Орлана, нет города Тулы, нет у них и Мары поселения почитателей. Теперь вот Днепр — не дон и у него нет дна, а город копейщиков — не мать городов. Ни разу! Он — отец. Великих Укропов, выкопавших трудолюбивыми ладошками целое море. И по своей хохляцкой привычке — приныкавшие вынутую из этого котлована землю. За огородом. Так появились Карпаты. И вообще они — уникальные и самые-самые древние укропы в мире! А несогласных — нагиляку! Вслед за галлами! На осиновую ветку!

— Слушай, Колян! — вдруг взревел Бабуин, — А кто же наворотил всё это?

— Вы, — пожал плечами Колян.

— В смысле? — удивился Бабуин, — А-а! Ты, наверное, не понял! Кто враг?

Колян молчал. Бабуин злиться начал.

— Ну, кто всю эту байду завертел? Вот жили же люди! Хорошо жили! По-разному, кто как хотел — так и жил, в своё удовольствие. Кто хотел — голяком бегать и голых девок из бетона мраморного лил, кто финики выращивать, кто сахар-песок в Сахаре культивировал, кто скитался от скита к скиту со своим скотом. Почему всё сломалось? Кто-то напал? Кто-то надоумил? Вот ты говорил, что Мрачный во всём винил змеелюдов. У нас, говорят, тоже рептилоиды расплодились. Или это были пришельцы? Какие-нибудь ребятки с Нибиру подтянулись? Вон, санскритопереводящие говорят, что была Война Богов! Точно — пришельцы! Ну, не молчи!

Бабуин был зол. Как будто Колян его разозлил. А Колян — злил:

— А тебе — зачем это знать?

— Как — зачем? Вот в твоей сказке про Мамонта — не знали про змеелюдов — страдали. Узнали...

— И стало ещё хуже, — кивнул Колян, — Хрупкое равновесие — нарушено, последовательное поступательное движение к лучшему — прекратилось. С откатом на предыдущий уровень.

— Ты не умничай мне тут! Просто ответь — кто враг? Что за твари воду мутят?

Видя, что крик и угрозы на Коляна не действуют, Бабуин тут же 'переобулся в тапочки' и сменил тактику.

— Хорошо, если прямо сказать не хочешь, давай, как обычно, по-сказочному! Кто Кощей Бессмертный?

— По-сказочному? — вздохнул Колян, — А ведь Кащей не был бессмертным. Он был царём. Того самого царства, погребального. Ну, полюбил человек. Бывает же! И — без ответной любви полюбил. Да не ту! Ещё чаще бывает. Как ты говоришь — классика — любовный треугольник. Он любит её, она — другого. И этот другой, насквозь промёрзший...

— Отмороженный, — поправил Бабуин.

— Ну, да, — кивнул Колян, — А по виду и не скажешь. Весь такой... Герой, одним словом! Хотя, Валас нам говорил...

— Велес? — охренел Бабуин.

— Нет, конечно! Не так выговорил, сейчас, вспомню. А — Волосатый? Нет? А-а! Быкович! Так — лучше? Он всем говорил, что мать его от быка светящегося прижила, брехун! Вот, Быкующий же нам говорил, что человек, которого народ прозвал — Елесеющим — опасен. Несёт он беды одни. Народ — мудр, так просто имя не даст. И ладно бы у всех неурожай. Понятно. Бывает. А вот у всех — уродилось, а у него раз за разом — голод. Не родят Елесеющие поля. Кто виноват? Конечно — Кащей! Порчу наслал, невесту — увёл. Ну, не вражина ли? Ещё какой! И мы — уши развесили. Волосатику не верили. Даже Берегине не поверили.

— Берегине?

— Ну, эта, которая сказки все эти пересказала. Няня этого... как там его... как тебя звали его.

— Понял я, дальше давай! — зло отмахнулся Бабуин.

— Но, дошло до нас всё же. Позже, потому как — червь сомнения всё грыз. Вроде Кащей — злодей. Тоже — не добреньким он был. Жёсткий был человек. Суровый. Беспощадный. Соседей часто воевал, потому варагом, варягом его прозывали, воинственным, невольников брал, жадный был, всё золото зачем-то собирал. Не зря его Кащеем прозвали. Как зверь лютый. Как хищник — Кащей. Всё нам было ясно — вот он — враг, злодей, что житья людям не даёт. Только вот Быков нам всё сомнения в головы вносил. А вдруг — нет? Вдруг он не злодей? Кто из царей не таков? Кто не таков, таких... Тоже хватает. Слышал про царя Гороха? Так — не 'горох' он. А горя ворох! Хороший был Игорёк, красивый статный, пел хорошо, играл хорошо. Воевать не хотел, не мила ему была варяжья слава. Добрый был. Слишком. Наплакался с ним народ. Пока не удавили из жалости. Вот и чесали мы голову — как не ошибиться?

— И что вы решили?

— Ничего не решили. Разбежались кто — куда. Мы с Мрачным — Мамонта искать, остальные — по своим делам и чаяниям. Потом только узнали, что не бессмертный, оказывается Кащей. Тут и сказочке конец. Герой — молодец. Только красавице той и наш герой не полюбился. Она из этих... как ты сказал? Из давалок. Только особо подлых. Оборотных. Хорошая жена ведь — никому, кроме мужа наречённого, а эта — кому угодно, только не ему, кого мужем нарекла. Это мне сам Волосатый сказал. Во всех подробностях. Она бычка нашего просто... как ты говоришь — поимела. В особо извращённой форме. Так что и у героя нашего не заладилось, баба та — бунт свой бабий подняла, народ заморочила, извратила. Совсем. Сожгли обозлённые люди её в сердцах, да и — поделом! Поздно только. Елесеевские поля — совсем захудели. Но и кащеево царство разрушилось. Совсем. Большая беда случилась. Людей там было много. Много с голоду поумирало. Многие решили силой своё — взять. Силой, оружием. Только кто же своё отдаст? Лютая вражда началась.

— С этого всё началось?

— Так разве это начало? — отмахнулся Колян, — Не Берегиня — не заметил бы никто, не запомнил. Там и без этого хватало всякого! Того же Горестного взять! Это как надо кривить кон, чтобы таких тихих, как травка-муравка мужиков — на себя поднять! Умудриться надо! А жена его потом так лютовала, ох и лютовала! Так и прозвали её...

Колян нахмурился:

— Это я тебе к чему? Как кажется, здорово и ладно — вот он, злодей! Бей его! Вот — молодец-удалец. Герой и красавец! Честь ему и хвала. А вот красавица. Жертва. Несчастная. Пожалейте её, суку! Прибейте, пока не ужалила! Извини, до сих пор досада гложет. Вот и в сказке так. Молодец-удалец зарубил бессмертного злодея и освободил красавицу-невольницу. Вот и сказочке конец. Догадайся — кто молодец? А злодей — молодец-удалец!

— Змея эта подколодная! — зло выкрикнул Бабуин, тиская руль.

— А бабе слова вообще не давали! — покачал головой Колян, — Кто бабе дал власть, тот сам себя и поимел. В особо извращённой форме. Так что — победителей — нет, проигравшие — все. Баба та — неприкаянная, без мужьей ласки, без отрады в детях...

— А Волосатый? — спросил Бабуин.

— А Волосатый — прижит от светящегося быка. Считай — сразу не от мира сего! Его дети почти не приживаются в женщинах. Берегиня зато — смогла. Да и себе на уме Волосатый. Всегда недоумком казался. И не притворяется. Ему среди людей — тяжко. Не понимает он людей, люди не понимают его. Причём тут он? Я тебе не о нём. Я про злодея. Вот убили злодея. Две страны, все их селения — разорены, дети с голоду пухнут, разбойный люд и нечисть — озорует. Соседи поселенцев тех земель кровавым боем бьют. Сказка!

— Так кто же враг? — уже в отчаянии кричит Бабуин.

— Сам хотел бы знать! — вздохнул Колян, — А в зеркало смотреть — боязно.

— Это почему? — удивился Бабуин.

— Нам, конечно же, тоже в голову приходил такой же вопрос — кто враг? Вполне естественное желание и заблуждение.

— Заблуждение?

— Что есть кто-то зловредный, кто все козни людоедские устраивает. Один такой, пусть и очень-очень могучий и хитромудрый, но — один. И, казалось, что если найти его, прибить, разорить его логово — сразу и закончатся беды и печали. Так? Что где-то есть кто-то, кто сидит в паутине, плетёт её, опутывая людей сетями, дёргает за ниточки, играя людьми. И мы тоже кричали в сердцах...

— 'Где грабитель, где злодей? Подавай его скорей!' — усмехаясь, процитировал Бабуин, — А вы, как комарики — на полном скаку ему голову срубите. Ну-ну, и кто злодей? Кто этот буржуин необитый?

— Да откуда мне знать? — пожал плечами Колян, опять наклоняясь к лобовому стеклу, смотря на звёздное небо, — А Волосатик, тоже — тот ещё лукавый пересмешник, говорит — в зеркало посмотри. Вот и понимай, как хочешь! Говорю же — тяжело с ним. И ему с людьми — тяжело.

Бабуин хмурился, хмурился, да — разозлился:

— Это ты в чём меня пытаешься убедить? Что главная гнида — я? Я — сам? Концепция 'внутреннего демона' мне знакома! И она — обман! Ещё одно зеркало в этом лабиринте отражений! Не может внутренний демон разрушать Империи! Одну, отдельно взятую голову — может, но — не Империи! Потому — пошёл ты!

Колян пожал плечами:

— Говорю же — тяжело с ними.

Беседа прервалась. Всю оставшуюся дорогу преодолели молча. Каждый думал о своём. Благо — ни разу не ломались, доехали быстро. Верно говорят, что дорога к дому всегда короче.

Лишь уже на подъездах к городу Бабуин поймал себя на том, что всё чаще посматривает в зеркало. Не на задний вид. На себя.

Часть 2.

Там, на неведомых дорожках

Глава 11.

Что зовёт в путь.

— Утра доброго, Александр Сергеевич!

— Угум, — кивнул Бабуин. Он уже сидел за столом, будто ждал их, будто знал, что именно сегодня они придут, — Напомните мне, чем мы закончили? С какого момента продолжить нашу максимально полную последовательность?

— В крайний раз мы отклонились от последовательности, — сказал полковник, садясь за стол, — И это вывело вас из душевного равновесия. Потому, предлагаю начать последовательность с иной точки.

— Запросто! — кивнул Бабуин, с удовольствием затягиваясь.

— Почему вы покинули свой родной город? — спросил майор, раскрывая свой блокнот, — На то была причина? Или была у вашего путешествия какая-то целевая задача?

— Целевая задача? — усмехнулся Бабуин, — Целевая задача — это хорошо. Она придаёт нашему бессмысленному существованию — вектор. Наполняет бессмысленность бытия — движением, как иллюзией смысла жизни. К сожалению, задачи у нас такой не было в наличии. Даже у Коляна. Причина? Причины — были. Не сказать, что такие уж неотложные, что брось всё и — беги. Так! Ничего существенного. Как сейчас принято говорить — информационный фон.

— Это связанно с Мамонтом? — спросил майор, — Кстати, не желаете рассказать, как вы так всё обставили с этим вашим недоразумением с группировкой Мамонтова?

— Вот и я о том же! — тяжко вздохнул Бабуин, утрамбовывая окурок в пепельницу, — Уж ладно — братва наша. Им не до высоких материй. Они всегда живут слухами, судят тоже по негласным законам, по понятиям. Но, уж вы-то, безопасники! Не разочаровывайте меня! Уж вы-то должны знать, что к гибели Мамонта я никакого отношения не имею! Что мы его покинули задолго до его смерти! Оставив его целого и невредимого. И очень здорового! Причём тут я?

— А это имеет значение — как было на самом деле? — пожал плечами майор, — Кого сейчас интересует действительное положение дел? Все уверенны, что именно ты завалил Мамонта. Так это или нет — не важно. Это как лунная программа наших дорогих вероятных партнёров. Или электромобиль на орбите авторства дутого 'гения'. Мы давно уже живём в эпоху фейковых реальностей. В тяжкую годину глобализма и истинной демократии, капитализма, победившего демократию, народы, государства и здравый смысл. Во времена религиозных и фанатичных войн религий с верой. В век глобального потепления, плоской земли, нашествия рептилоидов после всемирных потопов и ядерных бомбардировок пришельцами с Нибиру по осколкам Тартарии. Главное, во что все в это верят — то и реально.

— И возразить мне нечем, — вздохнул Бабуин. — Кроме Тартарии. Это тут причём?

— Ну, ты же в это веришь? — откровенно усмехнулся майор. — Если ты не понял, это был сарказм.

— Сарказм — лишь отчасти, вот что я понял. А какое это имеет значение — верю я или нет в Тартарию? — нахмурился Бабуин. — Ещё я верю в иную хронологию и в старых Богов. Язычник. Слышали? И что?

— Ничего. И никакого значения это не имеет. Как и все остальные файковые реальности. Тартария — вброс той же гадкой сущности, что нам завсегда гадит со своего острова. Чтобы породить очередной ментальный раскол народа. А ты — повёлся. Значит — сработало. И каково жить в обмане?

— А то вы не знаете? — ответил зеркальной усмешкой Бабуин, — Будто вы — в какой другой реальности живёте. И ваши головы не наполнены иными, но тоже файковыми реальностями. Что правительство наше — наше... Ну и!

Бабуин махнул рукой:

— Да! Так вот! Из-за этого стало мне неуютно в городе. Опасности нет, вроде. А всё одно — неприятно. Чувствую себя поп-звездой. Примерзкое ощущение. Вот тогда и начал подумывать о побеге из этого Шоушенка шоу Трумена. С пролётом над гнездом кукушки. А так хорошо всё начиналось! А всё — Сиятельный Царь. Как его Колян называл. В каждой бочке затычка! С детства самого. И вроде бы мягко стелет, гад. Вроде думаешь, что он — бархатный. А он — кочка на ровном месте, бугор в болоте. Всё что-то ему надо, всё куда-то лезет!

Проезжая машину ДПС, Бабуин проводил её глазами. Машина стояла на обочине, освещая фарами проезжающие к городу машины.

— Нас ждут, — вздохнул Бабуин. Поглощённый мыслями, он настолько выбился из колеи, что маска образа беззаботного шалопая, пьяницы, бабника и отморозка никак не желала усаживаться на его лицо.

— Сиятельный Царь ждёт, — кивнул Колян, — Не смог усидеть на месте.

Бабуин нахмурился. Маска, с щелчком, встала на место.

— Бархан, что ли? С хера ли он Сиятельный Царь?

Колян улыбнулся, махнув рукой:

— О-о! Простите мой вранцузкий! Опять неверно выговорил. Конечно же Бархан. Ты обещал позвонить ему, но, он же — сильно ярый, нетерпеливый.

— Опять. Ты уже определись, как-нибудь, — качал головой Бабуин, — Ну, какой Бархан — боярин? Такое же рваньё, как и я. А с хера ли — 'царь'?

— Путаются языки у меня. Очень похожие. Не всегда знаю, как верно выговорить то, что нужно. Хан, ган, ген, каган, хазан, казан...

— Коган, — подхватил Бабуин, — кайзер и кесарь. Понятно. И — генерал. Разные прочтения. Так это что получается, что царь и князь — не одно и то же?

— Бывает. Как сейчас — президент и верховный главнокомандующий. Но, чаще воевода и законник — разные люди. Так лучше. Для всех. Тут, читал, это так и называется — разделение ветвей власти.

— Всё, молчи. Прикинься ветошью. Будто тебя нет.

Бабуин остановился у неприметной четвёрки, перешёл в неё, плюхаясь на пассажирское сидение, разворачиваясь к задним сидениям.

— Здорово, Сиятельный Царь! — закричал он. — Енот, рад, что ты снова не ёжик!

— Чё орёшь? — поморщился Бархан, — Лимона съешь. Ты чё такой довольный?

— А что мне горевать? — улыбался Бабуин, — Все живы-здоровы. Недоразумение оказалось — недоразумением. С Мамонтом поговорили. Без потерь, стрельбы и жертв. Языками разошлись. У него небольшой кризис управляемости в его отмороженной тундре.

Бабуин почесал горло.

— Он немного в затяжном запое. Братва его — бесконтрольная, распустилась. Те отморозки уже не были его людьми. Планов на нас у Мамонта не было.

— Он так сказал? — нахмурился Бархан.

— Даже если купил он меня, — пожал плечами Бабуин, — То всё одно — крути дырку в погоне для долгожданной большой звезды.

— Ну, что с твоими мозгами происходит?! — Бархан поджал губы, — Мне уже месяц как майора дали.

— Щука! — возмутился Бабуин, — А где магар?

— А кто тебя месяц назад три дня задарма поил? Не я ли? Ты каждое утро удивлялся, что я с одной большой звездой и требовал проставится! Забыл опять? Или это очередной твой еканутый прикол?

— Серьёзно? — искренне удивился Бабуин, — Ты — майор? Икать-колотить! Это ты теперь большим начальником станешь! Узнавать перестанешь!

Бархан качал головой.

— Санёк! Не смешно! Я уже год как 'замок' по городу. Перестал я тебя узнавать?

— Не смешно, — соглашаясь, сел более прямо Енот, возвращая разговор в нужную тему, — Давай, толкуй по сути.

— А по сути — глупость, — пожал плечами Бабуин, — Мамонт тоже удивился самодеятельному ансамблю под его вывеской. По его словам, люди эти — уже не его. Были его, да — сплыли. На вольные хлеба. Вот я и думаю, все же знают, что Мамонт — конкретный мужик. Репутация. Авторитет. Его заработать сложно — потерять легко. Если он сказал, что это — залётные, то они — залётные. Даже если это и его люди были. Палево. Пацан сказал — пацан сделал. Они сделали урон его лицу. Запалились в грязной мокрухе. След легко читается. А оно ему надо? Ему даже мне врать не было нужды. Было бы рыльце в пушку — разговаривать бы даже не стал. Если он решил брать наш город — я бы не вернулся. А я — вот он. Вот я и думаю, что он не только мстить за них не будет, а сам объявит на них охоту. Отстрел. Пусть ты, Енот, и не ровня Мамонту, но если даже я могу быстро просчитать реакцию братвы на беспредел, то уж сам Мамонт и подавно. Кто подписался?

— Все, — кивнул Енот.

— Вот только бойни мне тут и не хватало! — хлопнул по рулю Бархан, — У меня и так тут криминальный анклав, мне тут только чикагов и не хватало! С уличными перестрелками.

— Хозяин-барин! — кивнул Бабуин.

— А что ты смеёшься? — разозлился Бархан, — Или мне с тебя пример брать? Залиться до бровей — и трава не расти? А? Кто-то же должен всё это устаканивать?

— А я тебе что — судья? — огрызнулся Бабуин, — Делай — что хочешь! Большой уже мальчик! Был бы я судья — по-другому бы пел! Вон, с криминальными авторитетами в одной оперативной машине проводите совместные оперативные мероприятия! Рука руку моет! Коррупция и оборотень в погонах!

Бархан уже не злился — ярился!

— Только я — Бабуин. Мне — начхать! И как старая, мудрая обезьяна, знаю, что правая и левая рука — разные, но — одно дело делают. И строить замки из песка одной рукой — сложно. Обе руки нужны. Вот и мой язык тебе понадобился. Уболтал я Мамонта. Даже если и были у него планы на город — зачем меня выпустил? Я же уже разнёс по ушам его слово, что это — не его интерес. Этой проблемы — нет. Сверли дырку под ещё одну звезду.

— Да накласть мне на звёзды! — со вздохом отмахнулся Бархан, — Мне бы бестолковой крови поменьше в городе. Мой же город.

— Точно — Сиятельный Царь! — хмыкнул Бабуин.

— Чё пристал? — огрызнулся Бархан, — И с чего это ты меня так стал называть?

— Меня Бабаем называть не будешь! Я — Бабуин! Главная обезьяна в вашем зоопарке! А Колян говорит, что Бархан переводится...

— Санёк, — опять вздохнул Бархан, и тихо стал внушать, — Если я услышу, что кто-то ещё меня так называет — травку тебе в баню подброшу. И пришлю оперов изымать. Понял?

— Гля! — испугался Бабуин, — Перепрятать надо срочно! Схрон запалили!

— Это он тебя Барханом окрестил? — смеялся Енот.

— Ну, вот как Борька Бахтерев вдруг стал Барханом? — воскликнул майор Бахтерев.

— Так же как Гришин стал Енотом, — отозвался Енот, — Кто такой Колян? Это он с тобой был? Что за человек? Он там, в машине?

— Нет там никого, — огрызнулся Бабуин, — Никакого Коляна не существует. Понятно? Вам, Сияте...

Бархан включил фары, просветив машину Бабуина насквозь. Она была пуста. Санёк оборвал себя на полуслове.

— Как-то так! — заключил он, — Ну, поеду! Не кашляйте! Как нужен будет совет старого мудрого Бабуина — знаете, где меня найти. Я там, на горке, смотрю на драку тигра и носорога.

Санёк, выйдя из машины, сразу погасил улыбку. Сгорбившись, шёл к своей машине.

Енот, теперь, единственная сила в городе. Его теневой стороны. Всех пересидел, всех пережил. Пусть и некрасиво было, но, выживший — всё одно симпатичнее даже самого красивого покойника. Осталось — подмять под себя обезглавленные структуры и опустевшие делянки.

Но, кровавого передела сфер влияния в городе не допустит уже Бархан. Хаотичный передел — кровь. Бестолковая кровь. Он не допустит крови. Тем более — падение показателей отчётности.

И вот они — вместе. И не понятно — Енот под Барханом (лучшая крыша — ментовская) или Бархан под Енотом (смычка криминала и органов). Или — симбиоз? Как в том мультике про старого пса и волка. 'Ну, ты заходи, если чё!'

Да и не важно! Главное, что братва не будет шмалять друг в друга. Нарез делянок — неизбежен. Главное, что он будет не происходить 'цивилизованно', по-чикагски. А по человечески — переговорами, с долгим утрясанием взаимных интересов. Самых горячих будут охлаждать холодными бетонными стенами СИЗО.

Обывателю, которому до всего этого нет дела — лучше. При уличных перестрелках часто случаются сопутствующие жертвы.

Да и братва... Это в оперативных сводках они — бандиты. И то — лишь по приговору суда. А так они — чьи-то сыновья, братья, мужья и отцы. Часто — тренер, руководитель, подчинённый, юное дарование, подающие надежды на медали для Родины. В крайнем случае — неплохие защитники своей Родины. И, в конце-концов, они — налогоплатильщики и избиратели, граждане этой страны. Днём — тоже обыватели. И тоже хотят, чтобы у них 'на раёне' было тихо, чисто и культурно. И они, в смычке с органами, добиваются этого. Отморозки и беспредельщики никому не нравятся.

Да и... Енот уже больше уважаемый предприниматель, чем бандит. Да и — был. Его вторая натура всплывает лишь тогда, когда проблему решить иными способами не удаётся, как в этом случае. И Лётчик был таким же. Хороший был парень. Был.

Машина и правда была пуста.

— Колян? — тихо позвал Бабуин.

— Не мельтеши, — ответил воздух с пассажирского сидения, — Поехали.

— Это ты, конечно, правильно сделал, — сказал Санёк, — Только, гля, как?

— Шапка-невидимка — устроит ответ?

— А-а! — воскликнул Бабуин, кивнув, — Понял — сам дурак. Какой вопрос — такой и ответ. Как ты стал невидимым? Шапка-невидимка! Супер!

Первый тревожный сигнал Бабуин прочёл в глазах оперов, что присматривали за домом. В этот раз они выскочили из машины и, как сказал один киногерой, 'на полусогнутых', подбежали к машине Санька. Пожирая его восхищёнными глазами, доложили, как разводящему караул, что происшествий не случилось.

Тогда Бабуин и понял, что настоящие неприятности только начались. Он понял, что Мамонта уже нет в живых. И опера это уже знают. А главное — слишком близко во времени и географически совпали — Бабуин и гибель Мамонта. И иди теперь докажи, что ты — не верблюд, а — бабуин! Что просто — совпало!

Все же всё знают! Знают, что Бабуин — мудрая обезьяна! Самому авторитетному человеку города (из выживших) ломает челюсть. Так, в прикол! Без последствий для себя. Начальник мусарни у него — крёстный. Его зам — одноклассник Бабуина. Мэр города — тоже... друг. Это они только делают вид, что в ссоре. А баба у них — общая. Переходит от одного к другому, как эстафетная палочка. А для чего Бабуин её в администрацию пристраивал? А потом любовничка жены мэром выбрал? Теперь вот — в налоговую её пристроил. И не простым счетоводом!

Опасный человек! Вот кто настоящий хозяин города! Всё у него схвачено, все — повязаны! Чем занимается — непонятно. Так, для видимости на завод ходит. Где больше вредит, чем работает. Все же знают, что руки у Бабуина не под то заточены. Как там, в песне — 'привыкли руки к топорам!'

И всё ему — как с гуся вода. Вся его бригада в земле лежит, неизбежные потери 'лихих годин', а он — вот он! Прошёл по головам!

Бессмертный! На войне был. И там попал в самый замес! В такой замес, из каких не выбираются. Единственный выживший со всей роты. Мать похоронку получила, а он — вот он. Чёрт! Сатана во плоти!

Весь город стоял на ушах, жужжал, боялся войны ОПГ. А Бабуин просто сел в свою калошу и грохнул Мамонта! Да так, что самого Бабуина никак к мокрухе не притянешь! Гений!

Бабуин зло хлобыстнул дверью машины. Вот только одновременного восхищения и ужаса в глазах соседей ему и не хватало! И так — никакой жизни! Ни половой, ни — семейной! Что не родственник или знакомый — то при чинах или в авторитете! Жена гульнуть решила от него, да сволочь эта позже мэром оказался! Точнее — стал. Избрался. Отвезя чемодан куда надо.

А жена потому и курит две-три пачки в день — знает, откуда чемоданы такие берутся. Другую какую уже под лёд бы опустили. А Маринку — не трогают. И перешёптываются бабки во дворах, с уверенностью утверждая, что там — всё схвачено! И уж они, бабульки, точно знают, от чьих ягодиц ноги растут и — откуда бабульки-баблишки! Потому как таких совпадений — не бывает! Если кирпичи и падают кому-то на голову — значит это кому-то так надо! У нас кирпичи ниоткуда никуда сами не падают!

Бабуин зло чертыхнулся. Кирпичи не падают, а Совковые Империи — сами разваливаются. Значит — что? Точно! В зеркало посмотрись! Тоже — Бабуин виноват! А потом, на развалинах замка... Да-да! Замок — тоже он развалил! Ещё в 16-м веке!

— Спишь? — зло рыкнул он.

— Нет, — тихо ответила Марина, — Как всё прошло?

— Планово, — тяжко выдохнул Санёк, — Как ты всё рассчитала.

А Маринка тут причём? Зачем на неё злиться? А на кого злиться? Подсказать, где зеркало?

— Прошло всё наилучшим образом, — продолжил Бабуин, сдерживая злость досады, — Без потерь. Почти без стрельбы.

— Стрельбы? — дёрнулась Марина.

Дашка завозилась. Бабуин осторожно снял руки и ноги дочери с жены, потащил супругу из постели.

— Ты чего? — удивилась она.

— Пойдём, покурим. В баню, — оглушительно шептал он.

— Колян?

— Забей!

— Так что за стрельба?

— Какая стрельба? Ты же не рассчитывала на стрельбу? А если и была такая вероятность, то ты Коляна учла, аналитик мой сладкий! Вот и не было ничего. Тебе показалось.

— Врешь ведь! А что Мамонт?

— Очаровательный человек. Вызвал у меня восхищение. Глыба! Не зря — Мамонт! Жаль, нет его больше.

— Сашка!

— Это не я! Честно!

— Не ты? И стрельбы не было?

— Заткнись! Сейчас же! Иначе заткну!

— Давно пора! Дай сюда! Сама! И вообще! Ах, как классно! На тебя так действует отсутствие стрельбы и разговоры с внезапно погибающими людьми? Мне — нравиться! Никуда тебя больше не отпущу! Одного!

Ранним утром Бабуин сидел в беседке, гонял растворимый кофе и смолил сигарету за сигаретой. Жена пришла со своей кружкой и своей пачкой.

— Так всё плохо? — спросила она. Верно говорят, что муж и жена — одна сатана, всё сразу почувствовала.

— Хуже некуда! — мотнул головой Бабуин, — Я тут вдруг понял, что я стал — Дон Бабуином. Мафиозник. Клан Сапрунов. И весь город в моих цепких лапках. По слухам. Которые, если и не ходят, то вскоре разойдутся.

— Да ну на! — поморщилась Марина, мотнув головой, — Ты слишком высокого о себе мнения.

Бабуин изложил свои размышления причинно-следственных связей совпадений. Как раз и Колян подошёл, сел, от кофе отказался, табаком он и раньше не баловался, молча слушал выкладки Санька.

— Вот так из меня слепили профессора Мориарти, — завершил Бабуин, — А теперь скажи мне, умница моя, разумница, где я ошибся?

— Да, людям почему-то приятно создать миф о Злобном Гении, — пожала плечами Марина.

— Потому как если нет Мориарти, то и Шерлок — просто ворчливый социопат, которому некуда применить свои способности, — согласился Бабуин, — В жизни, с хаотичной преступностью, много лучше справляется тупая правоохранительная система. Она устроена просто. Каждому исполнителю в ней в БИОС вшит принцип старика Акима. И они не плодят сложностей. Убил садовник. Потому как у него — глазки бегают. И горничная садовника, анадысь — вломила. Видела, как он кровавые руки отмывал, да раковина в характерных пятнах. Хватают, пытают, то есть — производят допросы до его полного признания. Всё, порядок восстановлен, остальные жители живут спокойно, имея — что перетереть вечером на лавочке. 9 из 10 преступлений раскрывается именно так.

— А десятое? — спросила Марина.

— А десятое... Ну, людям же хочется жути? Помнишь, в детстве друг другу рассказывали страшные сказки про тёмный-тёмный лес? Десятое преступление раскрывать необязательно. Преступник всё одно попадётся на следующем круге.

— Думаешь — умышленно не раскрывают?

— Не верю. Всё, как всегда — само. Кто-то что-то проикал, что-то где-то не срослось. Шерлок бы запутанное — вмиг раскрыл. Только вот... Не нужен он. Только под ногами мешается, как болт в шестернях исправно действующего механизма. А люди хотят — Шерлока и Мориарти. И они — появляются. Дон Бабуин, например. Будет, значит и Дон Кихот, что придёт бороться со мной, злодеем. Спутав ветряную мельницу с драконом.

— Получается, по твоим словам, что злодеев вовсе нет? — улыбается с издёвкой жена.

— Как нет? Всё же кругом из рук вон плохо. Как могло так плохо быть — само? Это кто-то ведь специально злодействует! Так ведь? Вот-вот! И преступники есть. Причём — авторитетные. И ты некоторых знаешь. И все знают. Ну, Енота возьми. Лётчика, пусть земля ему будет пухом. Да вот и Дон Бабуин перед тобой. Теневой Владыка города.

— Ну, у Енота сеть магазинов, ларьков, палаток, крытый рынок, спортзалы, магазины спортивной одежды и спецпитания.

— Марин, ну все же знают, что всё это — лишь отмывка денег. Стиральные машины. У него же банда! И состоит она из тех же продавцов, охранников, тренеров и самих спортсменов. Это он просто так легализуется, шифруется под обывателя. На самом деле он что-то мутит! Все же знают!

— Все мутят, — отмахнулась жена, — Только полные и клинические идеалисты пытаются работать по закону. Платят все налоги и — полностью. Даже у нас в городе есть один такой... не очень умный человек. В налоговой даже негласное соцсоревнование — кто первый уличит этого цветочника!

— Самый подозрительный! — тут же возвестил Санёк, — Ещё один Мориарти! Все же знают, что если будешь бизнес вести чисто и прозрачно — разоришься! А этот — показательно чист. И это — подозрительно. Точно — наркобарон! Помнишь того загорелого, что синтетический лёд в курицу заворачивал? Тоже — начитанный и воспитанный.

Марина нахмурилась:

— Хм-м! И правда — подозрительно. И прикрытие удобное — цветочный ларёк. В каждом букете — по пакету. И машинка его бегает с доставкой по всему городу и за продукцией мотается по областным центрам.

— А особенно страшный злодей — Дон Бабуин. Живёт — как 'в законе'! Семьи — нет, имущества — тоже. Почти. Точно — 'в законе'! Этот, как его? Алькатрас!

— Ты хотел сказать — альтруист? — нахмурилась Марина.

— Я в диагнозах — не очень. Может и — альтруист. Или — аскетист. Или — каратист. Не важно! Главное — все нитки со всего города к Бабуину сходятся. Тут анадысь нарисовался наезд на его владения со стороны — сел в развалюху, съездил — нет проблемы. Нет человека — нет проблемы. Ужасный злодей! Любимый народом — злой гений! Причём — в понятиях, альтруист, аскет, бессеребренник. Народ таких — особенно любит.

— Санёк, даже мне — страшно стало! — призналась Марина, — Я ведь теперь тебя бояться буду!

И рассмеялась:

— Ох, умеешь ты, Саша, развеселить!

— Рад, что поднял тебе настроение, только вот мне — не смешно. Потому как реально то, во что веришь. Скоро многие поверят, что я — Леон-киллер. И Дон Бабуин. Кто-то решит мне дань платить, чтобы задобрить, что, в принципе, было бы — и неплохо. Но, кто-то решит и иначе. Решит сбросить идола с пьедестала. Так? А мордой об асфальт — больно.

— Но ведь ты — не злодей! — отмахнулась Марина.

— А это уже и не важно. Более того, описываемое мной логическое построение — универсальное. Смотри! Давай построим с тобой некую умозрительную модель. Некоего сферического коня в вакууме. Колян — за арбитра. Он — сторонний наблюдатель, если, правда — пришелец, да и если он просто — иканутый — тоже сгодиться. Он может на всё это смотреть извне, взглядом со стороны. Он вне эмоциональных привязок и глубины подтекстов. Итак! Есть некий город. И в нём — всё не очень хорошо. Так?

— Хорошо для всех не бывает.

— Это твоя точка зрения. Индивидуальная, малозначимая и — ошибочная. Привитая тебе в университете, неизбежный вывих сознания верхнего экономического образования. Бухгалтер — не профессия, а — диагноз. Легитимное большинство уверенно, что всего — всем, да — побыстрее! Чтобы было — всеобщее счастье. Потому как человек рождён для счастья, как птица — для курицы-грилль, всем — лучей бобра, миру — мир, войне — сосиска! Все ведь всегда за всё хорошее против всего плохого. Все ведь хотят жить счастливо? Но, как-то нет этого. Значит что? Враги! Сожгли родную хату. Нагадили в подъездах и разворовали всю страну. Так ведь?

Марина кивнула, Колян просто внимательно слушал.

— Значит — враги — есть. Их не может не быть. Шпану, недоумков и проказников менты регулярно отсекают от остальных обывателей, маринуют в специальных охраняемых ПТУ, где они друг у друга учатся не попадаться. А всё одно всё — хреново. Значит, есть враги скрытые. Так? А скрываются они очень хитро. Умные, значит, как Лектор Ганнибал. Злые гении. Или — исправительное ПТУ закончили с красным дипломом. Следишь за мыслью? А несколько минут назад я тебе показал и раскрыл, сорвав маску, со злодея Дона Бабуина Мориартовича. Злодей же! Вот кто жить-то, оказывается, не даёт, мироед! Ату его, ребята! За всиопчее щастье!

Улыбка Марины погасла.

— Хреновые дела.

— И ты даже не представляешь — насколько! Я — просто в отчаянии! Впервые за долгое-долгое время я оказался в тупике логической петли. И не вижу выхода!

— Да, ладно, Санёк, прорвёмся! — прижалась к плечу мужа Марина.

— Если не подорвёмся, — кивнул Бабуин, — Моя собственная судьба меня не сильно беспокоит. В конце-концов, я же — Бабуин. Я — проскочу. Меня рвёт на куски, как противотанковым фугасом — другое. Мировоззренческий тупик. Потому как — продолжаем построение нашего сферического коня. И решаем возникшую проблему бритвой старика Акима. Нет человека — нет проблемы. Устраняем из теоремы Бабуина. Ну, умозрительно. Надеюсь. Бритвой старика Акима по горлу. И что? Где общее счастье? Где резкий прирост благосостояния жителей города? Да? Продолжаем крутить спираль. Кто-то опять злодействует. Значит, злодей был не Бабуин. Ищем другого злодея. И — героя, что на всё скаку голову ему бритвой — срубит. Нашли очередного Кащея. Очередного дракона. Убили. Опять — двадцать пять! Нет счастья в личной жизни! Да что за проклятие! Точно! Проклятие! Ведьма! Тащи ведьму на костёр! Анька!

— Пошёл ты! — кричит Анька через штакетник.

— Поняла? Её даже искать не надо, сама отзывается, — кивнул Бабуин. — Сожгли ведьму. И — не полегчало? Даже профилактический погром жидких каменщиков — не помог. Ну, что за напасть! А? Марин, в чём ошибка?

— Нет злодея? — робко поинтересовалась Марина. Её разозлило то, что Анька, вечная соперница за хвост её мужа, оказывается — рядом была. А страшило её то, что она впервые заглядывала — так глубоко. Хотя каждый хоть раз пробегал этот логический круг.

— Ну, как же без злодея? И дело даже не в том, что скучно без него. Все же люди хотят же, как лучше? Так? Почему же получается — как всегда? Кто-то же подсыпает песок в шестерни? Вот и всматриваются люди вокруг — кому богоизбранную харю начистить? Не может же быть, что — само! Если нет злодея — почему не получается жить хорошо? Почему этот мир такая дрянь?

— Дело в самих людях? — опять робко спросила Марина.

— Маринка! Я — горжусь тобой! — заявил Бабуин, правда, распираемый от гордости, — Слишком малое число людей вообще дошли до этого решения. За всю историю человечества. Вот и Колян говорит — 'в зеркало посмотри!' То есть — сам дурак!

Колян нахмурился, чувствуя подвох в словах Бабуина.

— Решено — дело в людях. Как сказал Архитектор в 'Матрице' — дело в несовершенстве человеческой природы. Само по себе — страшное утверждение. Настолько страшное, что сразу, автоматически и на подсознательном уровне — отвергается большинством, кто добрёл до этого момента. И они поворачивают вспять, искать другое решение.

— И чем оно — страшное? — пожимает плечами Марина.

— Ну, вот представь — уверенность в несовершенстве человека — у тебя поперёк головы. Вместо уверенности, что всё — из-за бабок. Представила?

— Угум! А у меня поперёк головы — 'всё из-за бабок'?

— Для тебя ведь это — основа. Сама же говоришь, что основа всего — экономический базис. Маркса, наверное, начиталась. Базис и надстройка, рабочие и капитал, классовая борьба, единство и борьба противоположностей. Как-нибудь загоним этого глухо-немого дядьку с его теорией в 'сферу вакуумного коня', да — погоняем. Даже любопытно — что получиться? Но, сейчас — все люди — скоты, быдло. Это — жёлудь, из которого прорастают ветвистые побеги и корни. Верх и — вниз. Люди — так себе. Люди — не очень. Люди — скоты. Быдло. Они — не люди, с ними вовсе не обязательно, как с людьми. Их — можно и нужно — эксплуатировать. Более того — этот скот надо — пасти, охранять, стричь, доить и — драть, как сидоровых коз. Их — не жаль, можно создать и 'упустить' вирус или бактерию для регулирования численности, устроить локальный кризис для очищения территории от 'экономически нецелесообразного населения' голодом болезнью или войной. Замечаешь цепочку шажочков? Человек несовершенен и — давай истребим 90% населения — в одной логической плоскости. Итоговый вывод вызывает ужас, только если не проходил всю лестницу, шаг за шагом. А если тебя за семестр в универе лекция за лекцией по ступеням провели — ничё! Как иначе-то? Для 'просвещённого' — нормально, так и должно же быть! Вот и кричат они — 'зелёная планета'! 'Очистим Землю от людей'! Им 25 лямов русских — достаточно. Красиво?

— Аж жутко!

— А то! И это — лишь один выход из 'сферического коня', один побег из жёлудя 'люди — так себе'. А их — много. Разных. Судя по тому, что решения нет до сих пор, все они в лучшем случае — полумеры. Кто-то сказал, что любое половинчатое решение, любое — хуже даже самого неудачного решения. Благие намерения и ад. Классика. Ну, так как от нашего разглагольствования в данный момент совсем ничего не зависит, то наберёмся же смелости и поставим новую исходную в то же уравнение.

Бабуин дождался кивков, продолжил:

— Признаём, что человек — вовсе дрянь. Какие наши дальнейшие телодвижения? Первое — ничего не делать. Ничего и не измениться. Или — что-то делать, чтобы что-то изменить? Часть самых тупых — мы уже рассмотрели, давай уж рассмотрим и парочку других веток из того же жёлудя. Кто-то предложил улучшать человека. Типа — человек несовершенен, но может им стать. Примеры — в учебнике истории. Христианские, да и — прочие всякие, опыты. Человек — от Бога, made in Бог, по образу и подобию, по — ГОСТу! Или — ТУ. Соответствуй, человек! Только вот, как-то не выходит у людей массово, дружными шеренгами, поротно и батальонами — шагать в Небеса, как-то не построился 'Рай на Земле'. Ещё способ — воздействие на людей моралью. Тот же — коммунизм возьми. Особенно — совковый. Результат — в лучшем случае — 0. Способ гейропейской западни — отбор. Выбраковка худших — озвучили, или выборка лучших. Разные подходы к этой проблеме. Спарта — выбраковка, дворянство — выборка, нацики — выборка с отбраковкой. Они, заокеанские нацики, и сейчас тем же занимаются, только тихушничать стали, экономикой и вирусами душат. Только все эти подходы — тупик. Результат — кровавая баня. Во всех случаях. Рая на земле — не построено.

И развёл руками.

— Есть вариант половинчатого решения — смириться с природой человека. Действие бездействия. Путь Дарвина. Человек — зверь. Прямоходящее, говорящее животное. Современная европейская цивилизация, без учёта экстремизма, как левого, так и правого, так сказать — центристское. Сытое бессмысленное существование. Скатывание по наклонной к пропасти. Ни одно решение — не дало результата. Где ошибка?

И все трое пожали плечами.

— Попробуем поменять другие переменные в уравнении, — предложил Бабуин, — Иначе можем додуматься, как некоторые особо продвинутые, что всё Человечество — в топку, освободите Землю, ей без людей — лучше. Говорю же — тупые! Этот вариант противоречит всем исходным. Отсутствие людей не решает задачу улучшения суммарного счастья этих людей, само условие задачи требует наличия людей. Суммами и массами. Противоречат исходным и всякие утопии по искусственному счастью и самообману. Обман и есть обман. Лопнув, обман вызывает социальный взрыв. Кровавую баню.

— Добро и зло, — думала вслух Марина, — Казалось бы, абстрактные философские категории. Дело мраморных кудрявых философов и праздно болтающих оторванных от реальности мечтателей. И — кровавая баня. Каждый раз. Из-за отвлечённых философских понятий как раз и случаются самые жестокие кровопускания. Все же, по-отдельности — кричат, что их это не касается, что всё это — пустопорожняя болтовня. А 'добро' и 'зло' — дело богов.

— Молодец, любимая, — кивнул Бабуин, — Вот мы и до богов добрались. Добрые и злые боги. И вообще — боги. И заключаем их в ту же петлю. Логическую. Вместо Бабуина ставь имя любого бога. Всё одно — петля. Отказываемся от злого бога — плохо, ничего же не изменилось. Игнорируем злого бога — тот же хрен, но вид сбоку. Почитаем хороших богов — смотри выше. Отказываемся от богов вовсе — вариант эволюции Дарвина — скатывание по наклонной. Всё та же петля. Дело не в богах. А в чём? Колян?

— Я не знаю, — пожал плечами Колян, — Богов, каких я знаю, невозможно поделить — на плохих и хороших. Моя Покровительница — и Жизнь, и — Смерть. Дала жизнь всему сущему, но она же насылает Морок, Мглу, Мрак и Мор. Или тот же — Пересмешник. Лукавый. Он же — добрый. Он — играет. Кто его знает таким, почитают его добрым богом. Кто стал объектом его шуточек — бояться и проклинают. Но, он же не чинит зла. Он лишь — играет с людьми. Игры эти, конечно, то ещё развлечение. Особенно для тех, кто сам — в Игре. Нас вот, хотя бы, взять, с Мрачным. Закинут куда-то — и наверняка — ржут. Как мы там барахтаемся? Зло это? Ну, не знаю. Из каждой такой Игры, обычно, выходят много мудрее и сильнее, чем входили в неё. Если — выходят.

— Что нас не убивает... — кивнула Марина.

— Делает нас — страннее, — завершил Бабуин.

— Да и ваш Единый Бог, — продолжил Колян, — Все предпочитают поминать его добрым дедушкой. Опасаясь поминать его в гневе.

— А там если почитать... — усмехается Бабуин, — Вон, садомистов и геморройных — на него записали. Не знаю. Судя по книгам — просто геноцид! Злодей? Или — не думаю?

— Они не хорошие и не плохие. Они — такие, какие есть, — развёл руками Колян.

— А люди такие — какие есть, — кивнул Бабуин, — И это — тоже ошибка. Люди — такие и есть. Ставим это в условие задачи. Нихера не изменилось! Вообще — ничего не изменилось, потому как это — неотъемлемая исходная константа! Не то! Ошибка! И в чём — ошибка? Неужели эта проблема — парадокс и не имеет решения? Подобное утверждение — тоже ошибка.

— Фух! — выдохнула Марина, — А я уж думала, что мы сейчас вот так вот возьмём и с наскока — решим вечный вселенский парадокс! Прям, полегчало.

— И это, солнце моё, — тяжело вздохнул Бабуин, — Тоже ошибка. Решение — уже есть.

— И какое оно? — насторожилась Марина.

— Я — не знаю, — пожал плечами Бабуин, — Он — знает!

И ткнул пальцем в Коляна.

— Я? — удивился Колян, искренне мотая головой, — Я не знаю! Я не стал бы скрывать от вас! Сам душой болею! Сам искал истину везде...

И вдруг — осёкся.

— Я — искал истину? — спросил он сам себя, — Я же, вроде... Ничего же мы не искали! Просто бродили. Помогали всем. Потом поняли, что тем, что людям помогаем — зло творим. Тогда решили помогать только себе. Тогда Мрачный и вспомнил, что ищет Мамонта.

— Мамонта? — удивилась Марина.

— Не того Мамонта, — отмахнулся Колян, потом призадумался, — Может и того, но — не того. Не знаю!

— Потом до Мрачного дошло, — продолжал Колян, — что мы не в том мире, что Мамонта тут не найти. Отчаялся. Решили просто — жить. И тогда мы услышали про Вещего Олега.

— Вещий Олег? — спросила Марина, — Это тот, который с конём?

— Там все с конём, — пожал плечами Колян, — Как тут с машиной. Искали Вещего Олега.

— Нашли? — спросил Бабуин.

— Нет. Опоздали. Мара его опять забрала. А нам тогда... нам намекнули, что наше присутствие в том мире, вообще во всём мире — нежелательно. И вот я тут.

— А твой Мрачный друг? — спросил Бабуин.

Колян пожал плечами.

— И ты даже не пытаешься его искать? — удивилась Марина.

— Мы искали Мамонта, Олега. Ничего не нашли. Я тут не искал Мамонта — и — нашёл! Не того Мамонта, но — Мамонта. Искать Мрачного — вовсе бесполезно. А я уже боюсь найти не того Мрачного! Жуть! Хорошо хоть его в этом мире — нет. Я бы его почувствовал. Таких как он, тут — нет. Он — сильный Маг, волшебник и чародей, кудесник. Тут — нет магии. Я бы его издали почувствовал. И вы бы — почувствовали. Издали, как — молнию. Да и он сам просил его не искать. Он сам меня найдёт. Он ушёл искать женщину.

— Как романтично! — воскликнула Марина, наваливаясь на стол грудью, — А что за женщина?

— Мрачный её не помнил, но она писала, что любит его и ждёт. Ищет, наверное.

— А ты что ищешь? — спросил Бабуин.

— Ничего не ищу, — развёл руками Колян, — Я решил, что раз меня к женщинам вовсе не тянет, то и искать нечего. Мой путь — иной, чем у Мрачного. Просто — живу. Радуюсь каждому новому дню.

— Счастливый! — вздохнул Бабуин, — А вот нам — всё неймётся! Всё подрывает на что-то. Вот и сейчас такое ощущение, что мне пора. Куда угодно. Пока — намёки, что я в городе я тоже — персона неграната. Присутствие нежелательно. Вообще. Начнут силой давить.

— Всё же — бежать? — спросила Марина.

— Возвращаемся к тому разговору? — усмехнулся Бабуин, — На сломанной машине, без документов, без денег...

На столе появилась спортивная сумка. И громыхнул железом мусорный пакет.

— Убери это немедленно! — взвыл Бабуин, тыкая в пакет, как в припадке, — Зачем ты это вообще сюда притащил?

— Ты сказал — убери. Я — убрал. Ты не говорил оставить это там, — ворчал Колян. Пакет снова исчез.

Бабуин перевёл дыхание, обтёр лоб рукавом, дёрнул замок сумки. Пачки купюр. Рублей и разных валют.

— Вот и деньги, — вздохнул Санёк, — Боюсь, скоро появятся и документы. И ты с работы уволилась... По собственному. Удивлюсь ли я, что меня с завода завтра... Или вчера — сократили? Куда нас гонят, Колян?

— А нас гонят? — пожал он плечами, — Если гонят, то не разумнее ли будет плыть по ветру и по течению? Так мы быстрее всего узнаем — куда?

— Согласен, — хлопнул по столу Бабуин, — Когда тебе похрену — куда плыть, то любой ветер — попутный. Пакуй чемоданы, любимая.

— Что, прямо вот так? — удивилась Марина.

— Можешь как-то по-другому паковаться, в позе лотоса, например, — развёл руками Бабуин, — Что нас держит здесь? Развалюха эта? Квартира твоя? Из которой ты при первой же возможности сбежала? Что нас удерживает? Смысл жизни? Цель? А в чём он — смысл жизни? В чём цель? У тебя есть смысл жизни, малыш?

— Есть, — подумав, ответила она.

— Везёт! — вздохнул Бабуин, — А то я — всё как говно в проруби кручусь! Бесцельно, бессмысленно. А у тебя, Колян, есть цель и смысл?

— Цель? Смысл? — задумался Колян, — Цель и Смысл — служение Матери.

— Круто, — согласился Бабуин, — Смысл жизни — служение, Цель — Смерть. Что-то самурайской. Тоже — лучше, чем ничего. А я — лох! Завидую! Я же — просто обезьяна.

И вскочил на скамейку с ногами, на корточках — закричал и заулюлюкал, махая руками, стучал себе в грудь, изображая обезьяну с обезьяньими ужимками.

В это время из бани вышел кузнец. Он с любопытством смотрел на ужимки Бабуина.

— А ты тут откуда? — матерно взвыл Бабуин.

— Ну, как же! — всплеснул руками кузнец, — Вы в путь собрались, а ваш заказ?

Санёк с размаха приложился лбом об столешницу. Но, даже после этого не исчезли ни Колян, ни кузнец, который принёс его меч. Неведомым образом — принёс, непонятно как — пришёл.

— Видала, Маринка?! — посетовал Бабуин, потирая ушибленный лоб, — Уже каждая собака знает, что мы — уезжаем!

— Я не каждая, и уж тем более — не собака! — гордо возвестил кузнец, потом церемонно подошёл к Коляну, преклонил колено, склонил голову и вытянул меч на двух руках.

— Ты — справился! — кивнул Колян, — Умение твоё высоко! Какую награду потребуешь за труд свой? Вот — деньги, возьми. Сколько надо тебе — возьми.

— Не треба денег, — улыбнулся кузнец, — Прими как дар. И утешь надеждой на ответный дар.

— Хитёр, кузнец! — заявил Колян, взяв меч, покрутил им, посмотрел вдоль клинка. Расплавленной сталью по клинку полетели, загораясь, черты и вязь рун, — Ты велик своим умением. Не забуду. Ты вправе затребовать ответный дар или услугу от меня. Я — обязан тебе, Дух.

— Великодушие твоё широко известно, Мглистый Маравестник. Почту за честь быть в услужении тебе. Как потребуется работа кузнеца — зови. Я буду слушать. И — помню слово твоё!

В это время из дому вышла заспанная Даша. Увидев незнакомого человека, остановилась. Посмотрела на отца, на мать, на Коляна, на меч (глаза пыхнули) и тут же протягивает руку:

— А мне? Что мне ты принёс, Хевест?

Вставший было на ноги кузнец — рухнул на колени. В этот раз — на оба! Дрожащими руками полез в пояс, достал колечко:

— Я не знал, что для тебя кую это колечко, Хозяйка! Прими! Помилуй!

Даша надела кольцо, по узкой полосе стали пробежала бело-зелёная молния, погасла, лишь тускло затухали узоры вязи.

— Красиво! — сказала она, — Ты хороший дядька. Приходи ещё.

— Благодарю, госпожа! Рад службе! — бился лбом в землю кузнец, тая в воздухе, как туман.

— Всё же он нашёл себе хозяйку, хитрец! — вздохнул Колян.

— Колян! — угрожающе зарычал Бабуин, — Ты можешь мне объяснить — что это было?

— Сказка! — пожал плечами Колян, — Дашенька, а ты можешь объяснить, что это было?

— Добрый домовой подарил мне колечко! — пожала плечами девочка, любуясь затухающими узорами вязи на кольце.

— Ты говорил, что он Дух! — оскалился Бабуин.

— Он обрёл хозяина, — поморщился Колян, — Теперь он — слуга. Твоей дочери.

Девочка вприпрыжку скакала к уборной. Бабуин уже разинул рот, чтобы спросить, 'а кто же такая его дочь?', как локоть жены выбил из него весь воздух. Строгие глаза Марины окончательно запечатали ему рот.

— Пошли искать автослесаря! — рассерженной кошкой шипела жена.

— А что его искать? Весь город знает, кто лучший мастер! — отмахнулся Бабуин.

— И кто? Я — не знаю.

— Ну... — пожал плечами Бабуин, — Бывает!

— Я с вами! — кричит Даша.

— Да куда мы без тебя? — ворчит Бабуин. И натыкаясь взглядом на надпись на лобовом стекле, поджимает губы.

А Колян в это время прислушивался к щебетанию птиц. И хотя жена и 'предупредила' Санька о нежелательности вопросов, и это Бабуин учел, но противостоять собственной натуре не мог, потому ехидно спросил:

— И что ты там услышал?

— Что сегодня будет погодный день, — серьёзно ответил Колян, — И нас ждут встречи.

Бабуин стал материться в досаде. На самого себя. Хотел опять лбом приложиться обо что-нибудь, но машину — жалко, да и с прошлого раза лоб ещё саднит.

— Так зачем вы уехали из города? — спросил майор.

— А зачем люди вообще отправляются в дальнее странствие? — отвечал Бабуин, будто размышляя вслух, — Себя показать, мир посмотреть? И узнают, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Что смена окружающих тебя декораций тебя самого — не изменит. Что другой город, другая страна рано или поздно приобретают одинаковые, опостылевшие очертания. Узнать, что люди везде одинаковы, несмотря на очевидные внешние различия? Так зачем люди раз за разом отправляются в путь? Знают ли они — зачем? Большая часть мировой литературы и кинематографа — условная 'длинная дорога'. Даже сейчас, когда люди могут спросить свою личную наладонную 'башню противоракетной обороны' что угодно и мгновенно получить любой ответ и увидеть любую страну, любой город во всех подробностях — зачем они выходят на 'дальнюю дорогу'? Что ищут они? В очередной раз? Зачем? Заполнить зияющую пустоту бытия — движением, как иллюзией цели и смысла собственного существования? Это — попытка бегства от самого себя? Или — поиск самого себя?

Глава 12.

Прощальные встречи.

Это не было похоже на автосервис. В глубине частного жилого сектора, прозванного Донским, в лабиринте изогнутых улочек старого города, в густой тени старых деревьев сложно было случайно найти этого мастера. За бетонными заборами из стандартных блоков — крыши. Тоже — обычные. Всё как обычно. Лишь много машин стоит вокруг. Но, никаких вывесок, указателей. Ничего, что указывало бы, что тут производят ремонт машин.

— Сарафанное радио, — пояснил Бабуин, — Лучшая реклама. Бесплатная. Как я вижу — работает, открыты. Заказов — рук не хватает. Качество работы само себя славит.

Бабуин подъехал к закрытым воротам, вышел, закурил. Выглянул паренёк, отпер ворота, подошёл к Бабуину. Оба улыбались, обменявшись рукопожатиями, завели оживлённую беседу. Марина, вздохнув, пересела за руль. Следуя жесту паренька, загнала машину во двор. Потом в бокс, на единственную свободную яму. Несколько человек сразу же полезли под капот, один из них нырнул в канаву под машиной.

Они вышли из машины. На них никто не обращал внимания — люди не интересны перемазанным в мазуте автомеханикам. Зыркнув угрожающим взглядом на Бабуина, Марина отошла в тень старой, разросшейся груши. Солнце уже припекало. День обещал быть знойным. Ещё более жаркой оказалась взбучка Бабуину от жены, за невнимание к ней, когда он, наконец, вспомнил про супругу. Только долго молча слушать, какой он 'эгоист и нехороший человек', он не мог. Сцепились. Ругаясь приглушённо, с шипением, как жарящаяся картошка.

Подошёл коренастый мастер, обтирая замазученные толстые пальцы не менее грязной ветошью. Он проследил взгляды юноши и девочки и криво усмехнулся:

— Некоторые всю жизнь остаются шестиклассниками.

Девочка удивлённо взметнула на автослесаря свои ясные глаза.

— Она ему нравиться, потому он больно дёрнул её за косичку, — пояснил мастер, — Он ей нравиться, за что от души получил тяжеленным портфелем по башке.

— Ты, я вижу, мастер не только по самобеглым телегам, но и по душам людским, — сказал Колян.

— А как же! — кивнул мастер, — Без этого — никак! Не будем им мешать. Машина серьёзно больна. Надо...

— Я не очень смыслю в этом, — поморщился Колян.

— Да, — вздохнул мастер, — Ты мастер в другом. Оставляйте ладушку. Как починю — пришлю.

— Сколько с нас? — кивнул юноша, засовывая обе руки в оба кармана штанов.

Мастер назвал сумму, юноша нахмурился, а вот девочка, наконец, решилась на вопрос, что морщил её лоб:

— Откуда вы узнаете — как нас найти?

— О, можешь не сомневаться, моя юная избранница, ольховница. Один из моих мальчиков подгонит ладушку прямо к твоим воротам.

Ответ мастера, поразил до онемения девочку, но казалось, вовсе не удивил Коляна. Его больше озадачила сумма, названная им.

— Ты оценил свой труд слишком дёшево. Возьми, сколько нужно. Я не хочу быть обязанным тебе. Я не люблю быть должным, не привязываюсь.

Он достал две пригоршни мятых денег, раскрыв ладони. Среди них были и монеты.

— О-о! — тихо воскликнул мастер, — Царьградская чеканка! Давненько не видывал. С того похода, Ольхового — не видывал.

— Так ты знавал Олега?

— А кто его научил ладью на колёса поставить? Ничего ты мне не должен, Ольховый. Ольхе — привет! И Олегу, если встретишь. И ты передавай привет! Чпоньк!

Он легонько щёлкнул девочку по кончику носа, оставив пятнышко тёмного масла, ловко выхватил из кипы денег тонкую старую монетку своими толстыми и корявыми, словно корни дуба, пальцами, Монетка тут же бесследно исчезла в его промасленных руках.

— И он — тоже? — тихо спросила девочка.

Колян лишь пожал плечами.

— И сколько вас таких?

— Каких?

— Вечных!

— Много, — отмахнулся Колян, — Не счесть.

— А как вас различать?

— А зачем нас различать?

— Ну, что бы знать.

— Не думал никогда об этом. Как нас различать? А чем мы отличаемся?

— Вы — Вечные. Вот про кузнеца я тоже читала. Он мне напомнил того кузнеца. Я так и сказала, а он — на колени. Чудной! А колечко — красивое. Так чем вы, Вечные, отличаетесь от других?

— Ты — тоже. Чем ты отличаешься от остальных?

— Не-е! Я — точно не Вечная.

— А это — именно так. И твой будущий брат.

— Брат? — девочка быстро обернулась на родителей. Они к этому моменту и — помирились, да — опять успели рассориться — отец её был опять зол, мать — вновь обижена.

— Врешь ты всё! — постановила девочка, приободирвшись.

Колян лишь пожал плечами и спросил:

— Есть хочешь?

— Ага! Купишь мне мороженного? — озарилась она улыбкой, уже зная — не откажет. Колян — добрый. И не жадный. Вон как чумазому автомеханику сунул полные кулаки денег. И тут же, без всякого перехода спросила, — А мама с папой?

— Что? — спросил Колян, не отследив логики девочки.

— Они — Вечные?

— Они? — Колян нахмурился по особенному. Он всегда так хмурился, когда придумывал, как ответить девочке. Врать, казалось, он просто не умеет, а правду ответить — не может. — Они — возможно. Обычно, те, кто не упокоился в срок...

Колян опять поморщился.

— Я уже большая! — подбоченилась девочка.

— Помнишь, сказки про Бабу Ягу?

— Ну, допустим, — наклонила голову к плечу девочка.

— Она должна была за тобой прийти.

— Я стала бы сиротой? — ахнула девочка. И — насупилась, кивнув головой на маму и папу, — Только им не говори, ладно? Они у меня — чисто дети!

Колян с самым серьёзным видом кивнул.

Меж тем лицо девочки продолжило свои метамарфозы. Которые — закончились рекой слёз и громким рёвом. Это мгновенно положило конец ссоре родителей. Оба бросились к девочке, вжимающейся в их совместные объятия.

— Что случилось? — спросил у Коляна Бабуин.

Колян лишь пожал плечами.

— Меня дядя грязными руки прямо в нос! — закричала девочка.

— Ох, ты боже мой! — воскликнула мать, доставая платок, промачивая им слёзы дочери, потом натерев ей нос, заодно и сопли собрав.

Поняв, что слёзы девочки — просто детские обиды, Бабуин выпрямился, подошёл к Коляну:

— Что с машиной?

— Говорит — больна. Оставляет. Говорит — сам пригонит. Я — уже заплатил.

— А-а! — Бабуин вскинул голову, искоса посмотрев на Коляна.

— Я обещал мороженного купить, — сказал Колян.

— О-о! Это хорошая идея! Тут рядом есть... Нет, не пойдёт. — Бабуин серьёзно задумался, — Что ребёнку делать в 'разливайке'?

— Так ты, 'папаша'! — упрекнула Марина, — Где разливают — знаешь, а где ребёнку вкусняшку купить — не знаешь! Пошли уж, горе-отец! Что будет с девочкой, случись что со мной?

— Баба Яга меня заберёт! — уверенно заявила девочка, потащив мать за руку со двора автомастерской.

Искомое оказалось не так уж и далеко. Летним кафе это назвать было бы слишком громко, но они присели на пластиковые стулья (Бабуин и Колян — боязно, пластиковые ножки предательски разъезжались под весом мужчин), за пластиковые пыльные столы под пляжными зонтиками. Они пластиковыми ложками ели, если и пластиковое мороженное, то на вкус оно было вполне обычным. Заводским, в пластиковых упаковках. И пили тёмно-коричневый бурлящий углекислотой напиток из пластиковых стаканчиков, наливая его из большой прозрачной пластиковой бутылки.

Пластиковость всего вокруг была обычной и привычной, потому не могла испортить настроения. А оно, настроение — появилось. Вдруг оказалось, что никто в этой семье и не помнит, чтобы они вот так вот были просто — вместе, просто — говорили ни о чём и обо всем. И без спиртного. Совсем. Ели мороженное. Оказалось, это — приятно!

Никто не придал значения поведению Коляна. Даже не задумывались — зачем он принёс ещё два стула и заказал ещё мороженного и газировки.

— Опасность на шесть часов! — прошипела Даша. Потому как она была лицом к этой 'опасности', а вот Бабуин был спиной. Прежде чем обернуться, Санёк буркнул:

— То-то Колян подсуетился. Два человека. Ты их знаешь, но считаешь, что они опасны. Любопытно даже!

А когда обернулся, закричал:

— О! Нашлась пропажа! Вместе с ищейкой и нашлась!

— Нашла всё же себе мужа, — тихо сказал Колян, потрясся этими словами всех за этим столом.

Алёнка радостно улыбалась, расцеловала поочерёдно — Марину, Дашу, Бабуина и Коляна. Даже без тени былой обиды. Участковый был смущён, пожал левой рукой руки мужчинам (правая на привязи) и кивнул женщинам.

— Нет-нет-нет! — закричал Бабуин, — Никуда мы вас не отпустим, пока не услышим историю пропащей!

— Да ладно, Санёк! — отмахнулась Алёнка, присаживаясь. Участковому ничего не оставалось, как сесть тоже, пристраивая руку на перевязи,— Ольке я уже мозги на место вставила! Паникёрша! Ну, подумаешь! Что у приличной девушки не может быть кризиса среднего возраста?

Бабуин удивлённо вскинул голову. Марина подозрительно щурилась.

— Искала — не пойми чего! Вдруг стало мне невыносимо душно жить. Я думала дело — в тебе, Николай. Ты уж прости меня, глупую.

У Марины раскрылся рот от удивления, а глаза подозрительно сузились — ей ужасно не нравилось, что она чего-то не знает про своих близких.

— Да, я помню все твои слова. И не могу не признать их правоты. Но, в тот момент я не верила. Не желала принять этого. Верно говорят, ложь — запутанна, красива и легка к усвоению, а истина — проста и неподъёмна. Бежала. Признаюсь — от самой себя. В монастырь.

Бабуин хмыкнул.

— Да-да, Санёк, в монастырь! Решила, что раз этот, — ткнула подбородком в Коляна, — меня прогнал, то дело моё — труба! Где я в этом мире найду настоящего мужика?

И обвела рукой улицу. Второй рукой обнимая предплечье участкового.

— И знаешь что? — продолжила она, — Меня там ждали. Сама настоятельница цельный час читала мне морали, а потом выставили меня за ворота, и пинка мне под зад! Чтобы быстрее домой добралась!

Бабуин ржал в голос.

— Вернулась. И узнала, что я — в розыске. И кого в моей краже обвиняют? Бабуина? Безумие! Пошла искать этого придурка, который ни черта в людях не разбирается! — и прижалась грудью к плечу в погоне.

— Меня, то есть, — улыбнулся участковый, — А я тут, представляете, только из реанимации переведён. Ещё под препаратами. Сильнейшая контузия, потеря крови. И вдруг эта богиня является мне! Я чуть ещё раз не умер!

— Скажешь тоже! — смутилась Алёнка, — Богиня! Это всё лекарства.

— Я тогда так по голове бампером получил, что неделю собственные пальцы сосчитать не мог! А когда зрение немного восстановилось, нашёл, что ты — ещё прекраснее!

Бабуин и Марина — переглянулись. Даша, разинув рот, смотрела на то, как эти двое пожирают друг друга глазами. Лишь Колян упорно смотрел прямо перед собой в стол, наклонив голову. Хмурясь.

Ему было очень плохо. Он ненавидел и проклинал сам себя. Ну, зачем он встал у них на пути? Зачем? Ехали себе и ехали! Нет, встал на дороге! Результат — сам чуть не помер, один сотрудник — погиб, пять молодых парней, что были в машине — убиты на месте. И ещё неизвестно, как следствие вывернет этот факт? Могли и сержанта до конца дней закрыть в спецзоне. За превышение.

А когда его перевели в палату, оказалось, что сержант — жив. Он всё же услышал его крик. Залёг. Руки и ноги, лицо — обгорело, переломы, общая компрессионная контузия. Но, казалось, что чувствует он себя даже лучше участкового. Только что тоже не вставал. Потому как обе ноги были в гипсах, одна на растяжке.

У самого участкового руки и ноги были целы. Ушибы и простреленное плечо — мелочи, а вот удар машиной по голове — вытрясал из него душу. Ему было очень плохо. Вплоть до пограничного состояния сознания. Лекарства приглушали боль. Но и приносили с собой галлюцинации. Глюки участковый не любил.

И вот когда в один из дней к нему явился светящийся силуэт, участковый вдруг понял, что влюбился. Не видя её. Почти не слыша. И честно говоря, решив, что это — очередная галлюцинация, чем изрядно расстроившись. Полюбить того, кого нет в реальности — божья кара! Как проклятие! Не зря же говорят, наказывая, боги лишают разума.

Участковый не знал, что и Алёнка влюбилась тоже так вот, сразу. А когда узнала, что этот паренёк встал на пути банды, расстрелявшей Лётчика, поняла, что это он — Настоящий! И вдруг заметила сама за собой, что — в растерянности. Потому как поняла, что она — уже не она. Она — другая теперь. Прежняя Алёнка бы тут же подняла все свои связи, пробила бы все каналы, предприняла бы все меры, чтобы 'клиент' не сорвался бы с крючка! А сейчас она лишь томно вздыхала и смотрела на часы, ожидая, когда же эта проклятущая стрелка покажет разрешённое для посещений время. Такой огромный, разнообразный мир для неё вдруг потускнел, потерял цвета красок, насыщенность, стал пресным и скучным, как-то отодвинулся в стороны, раздаваясь, и — сжавшись до одного лица.

Она проклинала себя. Ругала себя. Стыдила себя. Называла наивной девчёнкой. И ничего не могла с собой поделать. Более того — не хотела ничего с собой делать. Хотела любить.

И — боялась. Зная, чем заканчивается любовь. Убеждала себя, что поиграет и — бросит. Пугала себя.

И — летела, как на крыльях, к установленным часам. Кормила с ложечки, таскала на себе, когда он заново учился ходить — голова была так отбита, что он ходить не мог. Не видел почти ничего. И — радовалась, видя как болезнь его — отступает. Сила в его конечности быстро возвращалась, голос — креп, зрение восстанавливалось. Хотя, так и не восстановилось. А очки носить — стесняется. Как будет проходить комиссию? А как стрелковые испытания проходить?

Как-как? Как все! Врачи знакомые — есть. Барашка в бумажке никто, слава богу, не отменил! Уж, как-нибудь! С божьей помощью!

Надо ли говорить, какой Алёнка стала верующей?

Сам участковый не успевал удивляться происходящему. Сержант оказался жив. Второй, его друг и родственник по женам близняшкам — вообще невредим, тупо просрав всю опасность. И каким-то чудом не получив не то, что срока, а даже избежав следствия по превышению.

В один из дней в палату вошёл начальник уголовной полиции.

— Сержант! — строго обратился он.

— Так точно! — сержант попытался вытянутся во фрунт, но понял, что нужно не это, суетливо запихал в уши горошинки наушников и крутнул громкость плеера. Ритмичное 'тынц-тынц' было слышно даже участковому.

— Лейтенант, ты уже давал показания? — спросил полковник, присаживаясь на край кровати.

— Никак нет, — мотнул головой участковый, сдерживая нахлынувшую от этого тошноту, — Я — контуженный. Обширный ушиб головного мозга. Ничего не помню!

— Ну, что ж! — полковник опустил голову и снял фуражку, — Тогда я расскажу тебе, что и как было.

Участковый навострил уши. Он был далеко не дураком. И идеалистом не был. Прекрасно знал, что есть правда и — правда. Обе они — правды. Только одна — вызывает кровь и проблемы, другая, тоже — правда, но — решает проблемы и отводит осколки от вен. Есть, конечно, и много градаций лжи, но лгать — совсем другое кино.

— А было — так! — начал рассказывать полковник, — От своих осведомителей ты получил оперативную информацию о готовящимся преступлении. Или даже — серии преступлений. Как человек новый, ты не знал, кому можно доверять в управлении, кому — нет. Опять же, как человек новый, не проверенный, ты не был введён в круг лиц участвующих в оперативных мероприятиях. Коррупция — бич всех госструктур. От неё не застраховано и наше управление. Потому — перестраховка. Доложить мне лично ты не мог. Я тоже был на оперативных мероприятиях. И ты решил реализовывать оперсведения сам, пока не поздно. Похвальная инициативность. И недопустимая самонадеянность! И всё же, зная следующую цель банды, высчитав примерный маршрут их движения, ты привлёк имеющиеся под рукой силы — пост ДПС, и решительно пресёк злодеяния преступников, предотвратил совершение следующего преступления, обезвредив банду. Увидев численный состав и вооружение банды, поняв, что имеющихся сил на обезвреживание и задержание подозреваемых недостаточно, решил действовать из складывающихся обстоятельств. И принял бой. Детали додумаешь сам. Тебе всё понятно?

— Так точно, товарищ полковник. Кроме одного. От контузии у меня провалы в памяти. Я не помню, что за цель была у банды? Что я предотвратил?

— Как что? Убийство Бабуина.

— Бабуина? А это — кто? — удивился участковый.

— Да, память тебе точно отшибло. Ты — вспоминай, вспоминай! Не хотелось бы комиссовать такого бойца! Вспоминай! Его подружка к тебе сюда бегает, как на работу. Вспомнил? Нет? Жаль. Ну, ничего. Молодой, до свадьбы заживёт. Удачи вам, дети! Любви до гроба. Сержант!

— Я, товарищ полковник!

— Если от тебя...

— Товарищ полковник! — осуждающе басил сержант.

— Надеюсь! У нас тут опять требуют личные дела на учебу. Не желаешь полосы сменить на звёзды?

— Спасибо, товарищ полковник, но я не потяну. Моя доля — улицы топтать.

— Не обсуждается. Это — приказ! Оба! Со своим братцем-акробатцем, засранцем. Топтунов на улицы мы всегда найдём, а вот...

И махнув рукой — ушёл.

— Сержант, — тихо позвал участковый, — Я что-то не догнал. Почему такая таинственность? Всё же так и было.

— А ты молодец, лейтёха! Фишку на лету рубишь! — хмыкнул сержант. — 'Всё ведь так и было'! Только Бабуин, хоть и крестник нашего полковника, а стукачём никогда не был. И едут сюда большие столичные звёзды. Потому как завалили мы с тобой, товарищ лейтенант, родного племянника нашего полковника. Вот к чему слова были про коррупцию. Хотя... Такого отморозка в родных иметь! Весь город знает, что не знались они. А столичным — разве докажешь? Им нужны головы, им нужны палки раскрываемости и громкие антикоррупционные дела. М-да! Дела! Похоже, полковника нашего 'уйдут' на пенсию. Жаль! Чехарда в начальника никогда до добра не доводила! Полкан, тоже вон! Как его так переклинило, что он с крыши шагнул?

И чуть попозже сержант добавил:

— К тому всё и шло! А я-то думаю, что это Бархан так стал взлетать? Так, получается, Батя себе смену готовит! То-то они разбрехались насмерть! Из-под удара Бархатного выводил. Дела! Придётся у дочери тетрадки и ручки брать. Батя — просил!

Ещё через пару минут:

— Да и ты у нас теперь — герой! Если столичные тебя на куски не растащат, будет тебе и орден, и новая звёздочка! Героев у нас любят. Чуть лишь меньше, чем разоблачений коррупции.

Участковый потом не раз вспоминал эти мудрые слова сержанта. Были и 'столичные', были и их каверзные вопросы. Присутствие врачей позволяло легко уходить от неудобных ответов. Прикидываясь полностью отбитым. Были потом и журналюшки. Там вообще не надо было ничего говорить. Они всё сами придумали. Так густо геройство участкового набросали, хоть прямо так — в кремлёвскую стену!

Больше всего участкового тревожило, что всю эту борзопись может увидеть Алёна. И у неё сложится неверное о нём мнение.

А ведь он — не герой. Ни разу. Он обычный парень, случаем, да от безысходности — пошёл в органы. Оказался — не в том месте, не в то время. И повёл себя — неправильно. Надо было деньги брать! И никаких проблем. За теми отморозками всё одно же ехали уже. И именно те, кому надо. Кого готовили именно к этому — задержанию именно таких беспредельщиков.

А что теперь? Что толку от газетных историй? Никакого. Лишь тихая зависть коллег, что — тоже не мёд. И — тот же угол в общаге, тот же батон с дешёвыми сосисками, пакет пельменей и бомж-пакеты. Чёрно-белый телек. Стирка носков в раковине. Нет даже холодильника. И унылое растягивание получки — до получки. Всё одно же — не натянется. Надо было деньги брать! Теперь и ежегодные комиссии непонятно как проходить!

И что толку от газетной славы дутого героя? А такая замечательная девушка могла принять весь этот героический пафос за чистую монету. Увидеть в нём — героя. А какой он герой? И когда она поймёт, что он — обычный человек, а не Святой Георгий, без белого коня, без копья, а змей — вообще боится — каково будет её разочарование? Что он оказался — 'вдруг'? Что не имеет нимба над головой, а живёт в утлой конуре общаги, что в умывальнике стирает носки и сушит их на себе, что из одежды у него только то, что выдали ему на складе? Что цветы он ей купит, только если перейдёт полностью на бомж-пакеты, отказавшись даже от соевых пельменей. Или станет взимать мзду со 'своей земли'. А какой вымогатель в погонах — святой? Так — какой он герой?

Она не только увидела. Собирала, коллекционировала любые упоминание о нём. И мнение её сложилось вполне определённое.

Она его пожирала пылающими глазами. И был бы он хоть чуть... Хотя!

— Сержант! — голос Алёнки строже голоса полковника.

— Ну, наконец-то! — ворчит сержант, возясь на привязанной ноге, отворачиваясь к окну, вставляя в уши пуговки, — Я уж думал так и будите тут пионерию изображать! Аж, тошнит! Санта-Варвария!

'Тынц-тынц-тынц'.

И будь что будет!

— Когда свадьба? — спросила Марина. Смутив вопросом обоих, — А чего тянуть? Если любите друг друга? Чего выгуливать, асфальт шлифовать?

— Ну, как-то... — лепетал участковый.

— Государь! — вдруг поднял голову Колян, — Не советую тянуть с венчанием. Жизнь — коротка, любовь — редкая драгоценность. Как яхонт в водах реки. Каждая минута с любимыми — золото. Зачем отодвигать всё это за горизонт?

— Колян, икать-колотить, да ты романтик! — закричал, со смехом, Бабуин.

Но смех его оборвался, когда Колян протянул свою широкую ладонь к Алёнке. На ладони лежало золотое с отблеском красноты, кольцо с огромным алмазом, сверкнувшем на солнце.

— Я, — Алёнка дёрнулась, сглатывая, — Не могу это принять! Это слишком дорого!

— Ничего это не дорого! — заявил Колян, показывая целую горсть других драгоценностей, — Прими от меня. Большего не даю, не хочу вводить в соблазн. А тебе, государь, такой мой дар.

И кладёт на стол финку работы необычного кузнеца. Теперь сглатывали Бабуин и участковый. Мужчины, понимающие в оружии, знающие, что значит серая вихревастость узора клинка. Что значит простота кожаной оплётки рукояти. На взгляд оценили изгибы, сбалансированность оружия.

Марина пихнула Бабуина в бок. Одного взгляда хватило. Без слов. Бабуин лишь вскинул брови. Типа — твоё. Мне — пофиг!

— Ну, — сказала Марина, — чтобы нам не было стыдно!

— Марин... — осуждающе начала Алёнка.

— Помолчи! — решительно прервала Марина, — Мне правда — неудобно. Роднее тебя, пожалуй, для нашей семьи — не осталось. Совет вам, да — любовь! И — не тяните! Колян, как всегда, впрочем — прав. Про алмаз в воде и про золото мгновений счастья. Но, крепкой семьи в общаге не построить. И по углам скитаться — та ещё каторга. Я сделаю вид, что не понимаю, почему вы прогуливаетесь в форме, товарищ лейтенант.

— Много слов, — процедил Бабуин.

— Верно! — кивнула Марина, хлопнув ладонью по столу. Убрала руку, оставив связку ключей, — Живите! Нам не пришлось испытать счастье под той крышей, но я уверена — у вас получиться.

— Марин... — опять краснеет Алёна.

— Сестрёнка, — вздохнул Бабуин, вступая в разговор, будто в бой, вперёд жены, прикрывая её, — Просто не узнаю тебя! Ты чё сопли по щекам развесила? А ну! Соберись! Гонг! Третий раунд! Вперёд! Возьми — своё! Нюни оставь слабакам! И — порадуйся за нас! Маринка ко мне переехала. Мы крышу уже перекрыли. Собираемся окна на пластиковые заменить. Газ подвести. Канализацию с Коляном копаем. Тянуть, знаешь, к земле стало. Возраст, наверное. Участок, грядки, баня, ляпота! А вам, служивым — квартира сподручнее! И не смотри так! Ну, будь нам сестрой! Не обижай, прими от нас!

— Спасибо вам! — Алёнка, в слезах, вскочила.

— Отставить сопли! — тоже вскочил Бабуин, жестом останавливая наметившиеся объятия Алёнки, — А то я... Плачущий Бабуин — стрёмно! Айда на реку! Погодка-то какая!

Пляж был пуст, весь зарос травой. К середине лета траву — вытопчут, к открытию купального сезона привезут пяток машин песка. А сейчас пляж был весь в их распоряжении.

Санёк тут же стянул майку, помог выбраться из платья Даше. Колян тоже скинул одежду. Участковый пристально всматривался в шрамированность Коляна. С профессиональным любопытством.

— Я купальник не одевала, — смутилась Алёнка. Бабуин заржал.

— Тут все свои! — уверенно заявила Марина, снимая майку и скидывая шорты, — На Коляна внимания не обращай. В его местах бабы с мужиками вместе моются вообще без купальников. И без задних мыслей. Так?

Колян кивнул, снял джинсы, но трусы всё же оставил. Так и вошёл в воду. С обрыва берега, ласточкой. Даже Бабуин покрылся мурашами.

— Холодная? — крикнул он.

— Поначалу! — крикнул Колян.

— Марин, ты похудела? — спросила Алёнка.

Бабуин резко повернулся, пристально смотря на жену? Маринка опустила глаза, смутившись от самого желанного для современной женщины комплимента.

— Муж заемучил! — заржал Бабуин, — Соскучился по ней, совсем заездил!

Маринка краснеет. Отворачивается к реке.

— Саш! Научи меня плавать! — просит она, глядя на плывущего Коляна.

— Пошли! — заявляет Бабуин, сбрасывая джинсы, — Обещай не визжать! Ох, и наглотаешься ты сегодня речной воды! Русалка моя!

Они вошли по колено в воду. Марину трясло.

— Давно ты знаешь? — спросила она.

— Знаю! — ответил Бабуин, — Ты меня за дурака-то не держи! Колян пришёл к Дашке. От Бабы Яги. За сироткой. И — ждёт. Со мной — понятно. А вот ты... Про подругу Алёнки уже донесли тебе? Вижу — донесли. Да и сегодня Ольку поминали. Медик она. Она твою карточку и читала, взболтнула. Забыла? Я — дон Бабуин! Умею за язык дёрнуть. Это — мой город!

— А почему молчал? — тихо спросила Марина.

— Тебе моих слёз хочется? Или жалости? Я не хотел бы жалости к себе. Я тебя любить хочу. Столько любви дать и взять, сколько было бы у нас, не будь мы с тобой такими овцебыками! Что стоишь?! Заходи! Не простынешь!

— Знаю, — кивнула Марина, — Рак — царская болезнь. Других — не признаёт. Саш!

— Я — тоже! — кивнул Бабуин, — Прости меня!

— И ты — меня.

— Всё! Отставили сопли! Успеем нареветься! Всё — одни слова! Накер их! Танцуем! Сегодня мы с тобой — танцуем! И забываем обо всём!

— Я люблю тебя!

— Бывает! Любовь зла, полюбишь и Бабуина!

Марина положила голову ему на плечо, закрыла глаза. Санёк, обняв жену, 'катал' её в воде. Его лицо улыбалось. А внутри этой весёлой маски текли кислотные слёзы.

— А ты, герой, почему в воду не идёшь? Холодной воды боишься? Какой же ты герой? — накинулся Бабуин на участкового.

— Никакой, — пожал плечами участковый, но форменную рубаху всё же снял, и — о, ужас! Постелил 'честь мундира' на землю под мокрое бельё садящейся Алёнки, — Никакой я герой. И вообще — не герой. Я просто оказался не в том месте, не в то время. И — сглупил. Не улучшил своё материальное благосостояние. Теперь — жалею. Я и Алёне говорю, что я не тот, каким она меня считает!

— Помогает? — гыгыгнул Бабуин.

— Он у меня ещё и скромный, — кивает Алёна, — Мой герой!

— Как видишь! — развел рукой участковый. Одно плечо у него всё ещё залеплено с двух сторон пластырями.

— Вижу, что Алёнка не ошиблась. Ты не восторженный недоумок и не блаженный идеалист, — улыбается Бабуин, — А вполне себе расчётливый и рациональный... государь, ха-ха! Но, твёрдо стоящий на ногах, на земле, не улетающий в небеса в грёзах самолюбования и самообмана. Настоящий мужик, сестрёнка! Одобрямс!

— Да вы все тут... — разочарованно отмахнулся участковый.

— И ещё какие! — ржёт Бабуин, — Вон, самый стукнутый наш идёт! У него — вообще туши свет!

Подошёл мокрый Колян, указывая на пластырь.

— Позволь? — спросил он.

— Не стоит, — покачал головой участковый, — Опять воспалиться, опять больничный продлят. Больничный сейчас — гроши. У меня выслуги считай и нет.

— Мёртвая Вода, — сказал Колян, показывая невесть откуда взявшуюся склянку. Как будто эти слова всё всем пояснили.

Участковый хмыкнул, но профессиональный интерес пересилил рациональность. Колян подул на свои пальцы, безжалостно оторвал пластырь, больно мял края раны.

— Жаль я не лекарь, — вздохнул он, — Это они — раз — как и не было! Мрачный рассказывал. А мы всё — сами. Да подручными средствами.

И залил раны из флакона. Участковый ждал запаха и ощущений. Спирт — обожжёт, перекись — зашипит. Не пахло ничем, не шипело, не обожгло. Схватило рану невыносимым холодом. Участковый скривился.

— Заморозило. Не ожидал, — пояснил он взволнованным глазам своей девушки, — Что за препарат?

— Мёртвая вода. Лечит плоть, — пояснил Колян.

— А 'живая вода'? — Тут же спросил Бабуин, — У тебя тоже есть?

— Мало осталось, — неохотно ответил Колян, — Мёртвую воду можно найти в мёртвых источниках, а живую тут никто не делает.

— Ну, слава яйцам! — выдохнул Бабуин, — А то я уж подумал, что и ты блаженный альтруист. А ты вполне себе эгоист. Себе — нужнее.

— Жизнь — нужнее. Когда рана — смертельная — нужнее. Это — зажило. Почти. Можешь войти в воды реки.

Участковый скосил глаза на рану. Правда — зарубцевалась, покрыто всё тонкой плёнкой, но уже полностью. Прямо со швами.

— Думаю — не стоит, — покачал головой офицер.

— Я — настаиваю. — Голос и взгляд Коляна были тверды.

— Колян, — со смехом махнул рукой Бабуин, — Ты кого пытаешься гляделками уломать? Государя? Какой он, к херам, государь, если на гляделки поведётся? Ты словами аргументируй! Мы же, ёпта, цивилизованное опчиство! Адвокатов и ньюсмейкеров фейковых реальностей тотальной победы башен противоракетной обороны над здравым смыслом. Нам нужно соблюдать ритуал словесов и пространных речей. Давай, обоснуй! Любую чушь, но на пять сотен любых слов. Достаточно, чтобы внутренний голос государя сказал ему: 'Ладно-ладно, уболтали, черти!'

— Башни противоракетной... Это Струганые? — спросил участковый.

— Ага. 'Обитаемый остров'. А это — Мак Сим. Пришелец. Такой же длинный и не от мира сего. А около каждого, под рукой, лежит чёрное зеркало отражателя противоракетной обороны. Через которое Большой Брат следит за нами и стучат Неизвестным Отцам.

— Попахивает паранойей, — улыбнулся офицер.

— Если у вас врачами диагностирован приступ паранойи, это вовсе не значит, что за вами никто не следит, — отмахнулся Бабуин.

— Да кому мы нужны? — пожала плечами Марина, — Кому мы интересны? Люди как люди!

— Большей частью, — согласился Бабуин, — Давай, Колян, выступи в ипостаси стендап-комика. Обоснуй, зачем участковому надо непременно лезть в холодную воду?

— Можно не лезть, — пожал плечами Колян, садясь на траву, — Достаточно опустить в текущие воды ступни, кисти рук и обмыть лицо.

— Зачем? Ну же, Колян! Что я из тебя слова клещами тянуть должен?

— Текущая вода снимает психо-энергетическое напряжение. Рана зажила, но тело помнит её. Надо смыть.

— Почему именно река, а не вода из крана? — поморщился Бабуин, подсказывая, разгоняя рассказ неразговорчивого Коляна.

— Речная вода — проточная, живая. Эта течёт... В устье этой реки погребён прах ваших Героев. Вода помнит их образы. Вода даст вам прикоснуться к их духу, принять их светлый образ, очистить свой, восстановить целостность.

— Во как! — вознёс палец вверх Бабуин, — И сам наш государь — герой! К его духу прикоснуться все, кто окажется ниже течением в этой речной полупроводниковой цепи! Наэлектризоваться рациональным героизмом! Наука, гля! А ты говоришь — ежанутый!

— А кто ж ты есть? — улыбнулась Марина, — Так и есть — иканутый!

— Не герой я, — покачал головой участковый, но разулся и снял штаны, пошёл к реке, недоверчиво крутя рукой и шевеля пальцами. И, так же как и Колян, прыгнул с обрыва рыбкой. И восторженный рев пронёсся над водой.

— Какого ты парня себе отхватила, Алёнка! — покачал головой Бабуин, — Был бы бабой — отбил бы!

— Сиди, уж! Отбивальщик! — пихнула его жена, — И так — отбитый!

— Что ж ты вцепилась в меня, отбитого? — шипит Бабуин. Рука жены, вроде и жиром заросла, а локоть — острый!

— Вцепилась? Нужен ты! — фыркнула Марина.

— Началось! — закатила глаза Даша.

— Дай полаяться-то! — отмахивается Бабуин, — А, по-твоему — как должно быть? Люблю-асисяй? Тьфу! Тошно! Мыльные розовые сопли! Настоящая любовь — такая! Все эти 'люблю — не могу' — лицемерие! Ты меня любишь — ага! А ты со мной будешь — ага! Так будем же вместе, так будем же рядом... А потом муж Алёнки будет составлять протокол об массовом отравлении целого семейства грибочками. И чудом уцелеет лишь безутешная вдова, что грибочки не ела лишь из-за месячных. Ох, горе-то какое! А самая красивая любовь — в фильмах про убийства и мошенничество. Вот где они 'люблю' играют-то как! Аж трусы у девочек потеют!

— Папа!

— Сашка!

— Да ну вас! Плакают они, десяток раз смотрят, как парочка мошенников, родственные души, даже без предварительного сговора, мастерски тырят огромный драгоценный кристалл самого твёрдого минерала у богатея. Так вот только — не судьба! Потонул пароходик-то! Ай-ай-ай! А какая любоффь была! А как лапой крысиной по запотевшему стеклу! Платочки — хоть отжимай!

— Какая же ты сволочь, Бабуин! Не веришь ты в любовь! — качает головой Марина.

— Не верю, — соглашается Бабуин, — А государь наш, вон, в героизм не верит. А Колян, вон, в сказки не верит, да, Колян?

— Кругом одни сказки! — отмахнулся Колян.

— И то верно! — вздыхает Бабуин, — Мрачные, матерные сказки. Только вот не сказки это. Вот в чём беда! В сказках же всегда есть герой — добрый молодец, злодей — Кащей, что как хищник, принцесса с золотой косой в высокой башне. И — хеппи-энд. Героя ждёт дальняя дорога, верные друзья-товарищи, верный сказочный скакун, найденный в канаве эскалибур, множество трудностей и испытаний на усердие, на верность их братства, на смекалку и отвагу, ждёт их генеральное сражение с силами зла, неизбежная победа и — утешительный приз — удушливые объятия спасённой крысавицы.

Дашка заливалась хохотом. Марина продолжала хмуриться, Алёнка с удивлением смотрела на Бабуина. В этом образе она его ещё не видела. Сказочника-мечтателя. Не едкого сатирика и циника, а — философа. Настороженно прислушивается и мокрый участковый.

— И где всё это? Где добрый молодец? Одни злые, как черти, отморозки! Немного вороватые, быдловатые, хамоватые и абсолютно беспардонные! Бабуины, гля! Чисто — обезьяны! И — ни одного Кащея! Где злодей? Берёшь такого, начинаешь его трясти, оказывается, что — не он такой, жизнь такая! Где верные друзья-товарищи?

Бабуин оборвал сам себя, скривился, как от прострела зубной боли, но продолжил:

— Раз нет злодея, нет и генеральной баталии сил света с силами тьмы. Нет баталии — нет победы. Один только удушливый утешительный приз. Пилоткой по лицу.

И Бабуин получает пухлой ладошкой по губам. Будто ничего и не заметил, Санёк поворачивается к участковому:

— Милостивый государь! Поучаствуй в нашей забаве! Называется — найди ошибку в логическом построении.

И Бабуин излагает ему схему 'сферического коня в вакууме'.

— Ну, вот и смотри! — завершает он, — Прихлопываем этого нехорошего человека, редиску и нового хероносца — Бабуина. И находим, что схема осталась на месте. Никому не полегчало. Подставление в схему любого другого лица в качестве знаменателя или знаменосца, как и в качестве козла отпущения — никак не способствует решению задачи. Делаем вывод, что дело не только, да и не столько — в личности злодея. И даже не в его наличии или отсутствии. А в чём? В чём дело? Где мы неверно перекинули логические мостики предпосылок?

— Я как-то не думал об этом, — честно признался участковый, — Для меня стало откровением и сама эта схема.

— В какой именно её части? — насторожился Бабуин.

— Что если устранение злодея не приносит облегчения — он не злодей, — сказал участковый, не зная, куда деть свои же руки, — Это уже — крах шаблонов! Ведь огромный пласт массовой культуры как раз и нацеливает людей на поиск, идентификацию и устранения злодея.

— Для меня твоё видение моей же схемы — тоже откровение, — признался Бабуин, — А про огромный пласт? Да ещё и в купе с утверждением, что общепризнанный злодей вовсе не причём — как раз и логично. Разделяй и властвуй!

— 'Разделяй и властвуй' — подразумевает злодея, — улыбнулся участковый, — Это его слова. А при более пристальном рассмотрении эти же 'разделители' и 'властители' оказываются — героями. Что спасают человечества от хаоса.

— Получаем, что причина — сами люди. Несовершенство человеческой природы? Получаем, что я, ты, он, она, и она — тоже, не только вместе — дружная семья, но и — как и все остальные — скоты? Ты с этим согласен? Что нам без власти этих Тайных Отцов — никак?

Участковый чесал затылок:

— Вот даже не знаю, что и ответить! И они, вроде бы и нахрен не сдались никому! Но, я же — часть их самих, как представитель властей. Я и есть же — Держиморда. Я же — часть государства. Служу в органах власти. С монопольным карательным правом. И я точно знаю — я — нужен! И — очень!

— Сейчас вы договоритесь до того же абсурда, что и все остальные философы, — поднялась Алёнка, — Я тогда решила на начфак поступить для галочки. И — увлеклась. Весь этот спор длиться веками. Последний всплеск — в фантастике. Ну, Азимов, Быков. Импортные фамилии не помню. Тогда все эти философы пытались продумать, предугадать — что такое 'не человеческий разум'? Компьютерный. Что он такое — быстро забыли. Забили на этот вопрос. Потому как упёрлись в другой вопрос — а что такое 'человеческий разум'? И вообще — что такое человек? А как в науке принято? Надо дать определение, формулу, числовые значения критериев. Всё они это сделали. И оказалось, что — всё сделанное можно смело выкидывать. Или большая часть людей не соответствуют критериям человечности, или, по крайней мере, у нас имеется несколько никак не связанных меж собой видов людей. А так как после крайней мировой войны любое разделение людей по любому признаку — табу, то вся тема была похоронена совсем. Иногда — вместе с головами мыслителей. Вот и вы — договоритесь. Истину они ищут! Сократы из Мухосранска! Пошли, любовь моя, оставь этих блаженных!

— Ибо их есть Царствие Небесное, — кивнул, улыбаясь, участковый.

— Государь! — вдруг обратился к нему Колян, — Первое испытание ты прошёл. Как Бабуин говорит — получил утешительный приз. Я, правда, про 'пилоткой по лицу' не понял.

Смутились оба — и участковый, и Алёна.

— Но, испытание — лишь первое! — жёстко заявил Колян.

— Испытание? — тут же раздул ноздри участковый, — В чём оно заключается? Кто испытывает меня?

— Ничего я не могу тебе сказать. Ибо сам не ведаю, — развёл руками Колян.

— А в чём было предыдущее испытание? — спросил Бабуин. Колян опять развёл руками.

— Искушение, — поморщился участковый, — Алчность и страх. И — долг. Если бы я поддался искушению — они бы убили тебя, Александр Бабаев. И всех, кто был рядом.

Алёнка ахнула.

— Я не знал этого тогда! — тут же зачастил участковый, — Позже узнал. И то — из газет.

— Вот так судьбы сплетены! — кивнул Бабуин, — Бывает! И сомневаюсь я, что Ханк сумел бы пройти через Коляна. Да, Колян?

И обернувшись, увидев лицо Коляна, Бабуин опустил голову:

— Вот теперь и мне страшно!

Но — улыбался. Бабуин есть Бабуин!

— А утешительный приз на следующем уровне какой? — уже язвил он, — Жену он уже нашёл. Детское дело — раскупорено... Упс! Выдал чужие секреты! Алёнка! Виноват! Не знал, что ты ему ещё не говорила! Так что — быть тебе генералом, государь! А Алёнка закончит ещё и филологический и напишет про тебя ЖЗЛ — 'Восхождение Государя!'

— Пошёл ты! Козёл! — огрызнулась Алёнка.

— Приз может быть и неприемлемым, — вздохнул Колян.

— Это — как? — удивился Бабуин.

— Вечная память. И истоки великой реки.

— Тьфу, на тебя! Сглазишь! — кричит Бабуин.

— А вот теперь я верю! — лицо участкового озарила счастливая улыбка, — Именно такой утешительный приз! Это — по-нашему! И — фанерная звезда!

— Колян? Так ты, никак, шутишь? — удивился Бабуин, — Уел меня, уел, дружище! Даже меня, прожжённого циника — уел цинизмом! Молодец!

— Алёна! Будь моей женой! — участковый, всё так же, в распахнутой форменной рубахе, встал на одно колено и протягивает тонкое колечко.

— Не будем терять времени? — улыбнулась Алёна, — Так будем же вместе, так будем же рядом с тобой навсегда!

И кинулась на участкового.

— Счастливые! — вздохнула Марина.

Бабуин косился и на неё, и на влюблённых, грозя заработать себе косоглазие. Потому как поперёк головы стоял ещё один вопрос, требующий немедленного и пристального рассмотрения — а кто выдаёт эти испытания, принимает зачёт и производит начисление бонусных баллов и бонусных милей на личный счёт испытуемого? А? Как тут не окосеть? И пить нельзя! Сухая завязка! А тут без пары литров — не разобраться! Точно!

— Мы проводим вас, молодые! — крикнула Марина, натягивая майку на ещё не просохшее бельё, — Санёк?

— Не Санёк, а Герасим — на всё согласен! — кивнул Бабуин, грозя не удержать равновесие в спешном натягивании штанов.

— Да! — обернулся участковый и полез в задний карман форменных брюк, — Пришёл же ответ на запрос по вашему приятелю. Разрешите представить вам вашего друга. И, как я понял, представить ему самого себя. Николай Арсеньевич Чудинов. Радиопозывной — Угодник. Николай Угодник — по этому хештегу и нашёл. Пропал без вести в зоне АТО. Состоял в добровольческом батальоне 'Азов'. По утверждениям всушников — остался прикрывать отход своего подразделения. Попал под артналёт 'Града'. Обе стороны в обстреле обвиняют друг друга. Там это обычная практика. Одни 'Градом' не дают перебежчикам, насильно забритым в армию — перейти на сторону ополченцев, другие 'Градом' разминируют оставленные нациками позиции. Типичный дурдом гражданской войны. Теперь можно обращаться к нашим за восстановлением документов и прошений. Там, вроде, для таких вот беженцев сильно упростили все процедуры.

— М-да! — качает головой Бабуин: 'Вот и документы! А я говорил!'

А вслух:

— Это тебя, Колян, приложило иконой в лоб! Или сборником сказок Пушкина? Но мозги тебе капитально набекрень поставило!

Колян лишь развёл руками.

Глава 13.

Ещё прощальные встречи.

— Где венчаться думаете? — спрашивает Марина, из-под ладони смотря на сияющие от жаркого летнего солнца купола.

— Да мы как-то не думали, — Алёна была обескуражена, — Думали скромно расписаться и всё.

— Ну, вы блин даёте! — заорал Бабуин, и командирским тоном велел, — Пошли! За мной! За Родину! За... Ну, вы знаете! Равнение — на меня!

— Слушаюсь, товарищ сержант! — поддержал шутку участковый.

Собор поражал приезжих своей монументальностью. Уменьшенная копия взорванного в бассейне Храма Креста Спасительного, он был столь же величественен, столь же монументален. Правда, избежал утопления с последующим взрывом. Возможно, взрывчатки не хватило. Или, как у нас принято — просто растащили её. На более неотложные нужды. Пошла взрывчатка — нуждающимся. На зарплаты учителям и врачам.

Храм работал, хотя всё ещё восстанавливался.

— А вот и избушка на курьих ножках, — вдруг ляпнул Колян.

— Ох, и крепко тебя ракетой приголубило, — качал головой Бабуин, — Ну где ты куриные окорока увидал? Даже Маринка — и то — сзади!

— Ах ты сучёк! — взорвалась Марина, — Это у меня окорока? Это я — курица?

— Не птица! — кивнул Бабуин, втягивая голову, — Баба — не человек!

— Дурак!

— У тебя в кармане пачка куриных окороков? — меж тем спрашивает Колян, — И ты их ешь?

Бабуин достал пачку сигарет, но на земле храма закуривать не стал.

— Курятину-то? — переспросил он, убирая пачку обратно, — Я её пью! И дымных столбов я тоже не вижу!

Ворота были огромные, на все 4 стороны света. И все закрытые. Лишь калиточка открыта с востока.

— Стоит без окон, без дверей, — кивнул Бабуин, крестясь на входе, — Полна светлица людей!

Им под ноги, как брехливая дворняжка, кинулась какая-то бабка в чёрном.

— Подождите тут, — поморщился Бабуин, — Табу! Священные коровы!

Девушки, оказавшиеся без юбок в пол и без платков, да ещё и не обсохнув с реки, оттого — вызывающе облепленных, остались на улице. Бабуин, словно издеваясь, накрыл косы Даши носовым платком. Даша боялась глубоко дышать — платок ничем не держался. Ей очень хотелось посмотреть на 'Бабу Ягу', хозяйку этой 'избушки'.

Казалось бы, инцидент исчерпан. Но, на троих рослых мужчин и маленькую девочку почему-то оборачивались. К ним устремился служитель храма, судя по спецодежде и козлиной, жидкой бородёнке.

— Дьякон? — переспросил Бабуин, — Смотри, государь, коллега твой! Тоже — ратующий за закон и порядок. За тот самый 'кон'.

— Что вы себе позволяете? — шипел служка.

— Ничего не позволяем, — покачал головой Бабуин. Участковый растерянно улыбался, Коляну вообще всё было по-барабану, он 'картинки' рассматривал.

— Вам нельзя здесь быть! — вдруг выдал служка.

— Слышал, представитель власти? — пихнул локтём участкового Бабуин, — Мне, гражданину, не поражённому в моих правах никаким судом, запрещают находиться на данной территории. В моей собственной стране! И как на это смотрит государство?

— Почему нам нельзя находиться здесь? — спокойным, примирительным тоном спросил участковый, локтём в бок — затыкая поток слов Бабуина, — Мы — ненадолго. Пришли обсудить будущее венчание в этих стенах и полюбоваться шедеврами православных живописцев. Но, если мы тут нежелательны, я поведу свою невесту к другому алтарю. У меня дед — правоверным был, возможно, он был прав.

— Это — храм! А не блудный пляж! — шипит служка.

— Это так. Но, мы ненадолго. Так — с кем я могу обсудить венчание? И мы — спешим. Думаю, это в ваших интересах.

— Пусть этот язычник уйдёт! — срываясь на визг, служка указал на Коляна.

Колян улыбнулся и, возможно, решил больше не скрывать свои намерения, густым голосом, отражающимся от стен, говорил девочке:

— К моему горю, дитя, стены эти даже не помнят Матери. Даже эха её силы не осталось. Смотри, как они стараются стереть образа. Смотри вон туда. Это написано с натуры. Живописец писал вживую. Он её помнил. И я её такой помню.

Все, кто слышал, задрали головы к образу распростёршей руки Богоматери.

Естественно, больше никто ни о чём разговаривать с ними не захотел. Как кричала Маринка! Прямо на земле храма! Да — по матери! Что он, бестолковая обезьяна, опять всё испортил. Что он — бесполезный человек и трепач. И никакого дела ему доверить нельзя! Вообще — никакого! Обезьяна!

А Бабуин, кивая головой, как чинайский болванчик, смотрел, как разозлённый дьякон сгоняет со ступеней храма чистенькую и опрятную старушку-нищенку с тремя ребятишками, с суровыми, недетским глазами. Старушка напомнила ему мать. Умные глаза училки и интеллигентская опрятность ботана. Посадка головы несущего свет знаний и абсолютная беспомощность перед злобой этого мира, перед беспардонным хамством.

— Давай! — Маринка пихнула его кулаком в живот, — Иди! Подерись со святошами! Нарвись на религиозный экстремизм! Нам ведь только этого для полного комплекта и не хватает! Дон Бабуин!

Бабуин разжал кулаки, опустил плечи, натянуто улыбнулся:

— Блаженны гонимые, ибо — возвысятся.

— Нахпшёл! — огрызнулась жена, отворачиваясь, зная, что ничего уже не будет.

— Так что — не судьба! — развёл руками Бабуин.

— Паяц! — вставила Марина.

— Придётся тебе, государь, самому тут порешать. Без нас, язычников! Колян тебе выделит пару разрешительных сантиметров. Не смотри так! Это же — сказка! Мы — язычники, ты — немного оборотень в погонах, легавый, серый волк под горой, что не пускает тьму к нам в дом. И вообще — герой головного мозга.

И, крутнувшись, всплеснул руками, вскрикнув:

— Я просто вакуе — с херали мы — язычники? Крещённые, венчанные!

— Пошли! — дернула его Марина, — Богохульник! Точно дозвездишься!

— Уж кто бы говорил! — покачал головой Бабуин, — Даш, как тебе Баба Яга?

— Красивая!

— А то! Матерь Богов, говоришь? Мы гуляли весь день и где её мокрые джинсы? Павлины, говоришь? Хэ!

— Пару разрешающих сантиметров, говоришь? — тем же тоном подхватил участковый, — Хэ! Держи, от нас, серых дьяков под горой, ещё тебе мостушку логическую в твоего сферического коня! Жадность и алчность! Она же — не злодей! Не имеет лица. Убить её — невозможно. Она — бессмертна! И она — зло. Заценил?

— Заценил!

— Бабуин! — возмутилась Алёнка, — Ты — заразный! Твоё присутствие болезнетворно сказывается на моём женихе!

— Я не заразный! — огрызнулся Бабуин, — Безумие — индивидуально! Эгоистично! Лишь гриппом все вместе болеют, а с ума сходят — поодиночке! И это не я его заразил. Он таким и был. Герой на всю голову! Этот — и с гранатой под танк полезет! Просто устал он притворяться говнюком.

Участковый развел руками:

— А я говорил! Я — не герой. Кстати, схема твоя летит к хренам! Алчность убить нельзя.

— Знаю. Можно. Убить — можно. Нет человека — нет проблемы. Есть опыт и по коллективному подавлению алчности. С временным, непостоянным эффектом. Было несколько попыток, несколько компаний по искоренению алчности в широких слоях общества. Разной степени удачности исхода. В основном, борьба с алчностью кончает так же, как борьба с алкоголем — самогоноварением, запоем, но иногда — оборачивается кровавой баней. Каждый раз, как маятник доходил до крайнего положения и летел назад под непреодолимой силой гравитации. Вывод — алчность зашита в БИОС. Она — стимул и двигатель прогресса. Кое-где её даже старательно культивируют. А там где побеждали алчность — наступала тишина и спокойствие. Кладбища. Нет злобы, нет войн, нет развития, нет — ничего. Незачем жить! Алчные, злые и голодные соседи — довершали дело. Быстро и просто. Попытка не засчитана, логическая цепочка не прервалась, не закончилась. Мостики перекинулись дальше. Кто зашивает что-либо в БИОС? Зачем? Можно ли решить этот парадокс каким иным способом? Надо ли вообще бороться с алчностью? Как и чем бороться? В каких масштабах?

— Хватит! — закричала Марина, — Санёк! Заткнись! По домам!

— Подожди, Марина! — участковый остановился, — Ты мне предлагаешь вот так вот пару сантиметров?

— Ну, да, — пожал плечами Бабуин, — Легко пришло — легко ушло.

— Само пришло? — прищурился офицер, — И тебе не жалко?

— Нет, — развёл руками Бабуин, — Алчность — зло. От него надо избавляться. Нет денег — нет зла.

— Ты уже победил алчность, — вдруг понял участковый, — Это многое объясняет в твоих мотивациях. И именно поэтому тебе легко досталось 'зло'!

— Искушает, — усмехнулся Бабуин, — А ещё я победил похоть. Видишь, искусительница стоит. Рубеновская, рубиновая, красна девица. Провоцирует поддаться соблазнам. Хр-р-р! Съем!

— Любовь это, — вставил своё слово Колян, — Там, где все похоть называют 'любовью', для самой любви не остаётся слов. Что слова все — испачканы и проданы. Потому они и брешут меж собой. Так чувствуя души друг друга.

— Колян! — поморщился Бабуин, — Лучше бы ты молчал! Озвученное таинство не столь трепещущее! И — не таинство!

— И то верно! — поддержала его жена, — Любят не словами. Не ушами...

— Пилотками? — удивился Бабуин.

— Заткись, тварь! — разозлилась Марина.

— Вот и не люби мне так пошло мои уши! — огрызнулся Бабуин, — Дай поупражняться в пошлой любви чужих мозгов! Свои я уже все выел!

— Заметно!

— Всё! Кина не будет! — вздохнула Даша, — Пока, крёска! Я рада за вас. Ты такая счастливая! Ох, была бы я постарше — отбила бы!

Дружный смех взорвал улицу. Прохожие оборачивались.

— Вся в отца! — смеялась Марина.

— А не должна быть? — удивился Бабуин.

— А ты генетическую экспертизу проведи!

— А надо?

— Обязательно!

— Они — неисправимы, — шепнула Алёна участковому, — Пойдём? Домой?

И потрясла ключами.

— Домой? — удивился он.

— Домой! Знаешь, я тебе давно хотела сказать...

— А не надо было ждать, — вздохнул участковый, — Как видишь, мир не без добрых людей.

— Экспертизу проводить будем?

— Ни в коем случае! Можешь даже отчество моему ребёнку вписать на своё усмотрение. Я — победил ревность. Как и собственничество, сиамского близнеца алчности. Они — зло.

— Мой герой! — Алёнка обняла его и сунула в его карман две тугих пачки купюр, вздохнув, — Тогда пусть у тебя будут. Я свою жадность не изжила. Мне — всё мало!

Тихо перешёптывались листья разросшихся деревьев над головой. В таких местах всё растёт, как на анаболиках и под гормонами роста. Деревья, травы, цветы росли быстро, словно стремясь укрыть собой, спрятать от глаз постороннего наблюдателя то, что скрыто тут. Свои клады. И своим тихим перешёптыванием напевая успокаивающие колыбельные.

Бабуин раздвигал травы руками. Тихое место. На этой улице давно ждали отпечатков его ног. Он давно тут не был. Но, не мог заблудиться на этих 'улицах' этого 'города в дорожной петле'. Он проходил в оградки, касался камня или металла надгробий, погладил по каменной голове воющего волка или пса Полкана на могиле прошлого главмента, что шагнул с крыши своего же дома, перед этим из табельного порешив всех своих родных. Санёк всматривался в фото уже ушедших, разговаривал с ними, постоял у могилы подруги Алёнки, спортсменки, комсомолки, что и затащила Алёнку с этот спорт. Вся её семья тут — сынишка, родители, лишь её муж Витька 'Мастак' Данилов — где-то сгинул.

Он не мог заблудиться. Все они — тут. В этом городе, которого нет. Его родные и близкие. Его — братва.

Именно поэтому так перекосило Аньку, поэтому она так толкнула Бабуина. Что он ей сказал? Что скоро братва вернётся? Они не смогут вернуться. Вот они все. Тут.

— А вот и я, Шаман, — вздохнул Бабуин, присаживаясь на лавочку. Трава тут была подёргана — Анька к брату приходила недавно, земля не засохла ещё. Лежали не выцветшие конфеты, не склёванное пшено. И пустая рюмка.

Бабуин наполнил её, налил себе. Поставил рюмку к пирамидке под звездой, выпил сам, крякнул, занюхал рукавом. Водка выбила слезу. Отвык уже от неё. Или не в водке дело?

— Уезжаю я, Шаман, — сказал Санёк, осматривая памятник. — Не знаю — куда? Наверное — куда придётся.

Эту пирамидку он варил сам. Сам и ставил вместо креста. Шаман был воинственным атеистом. Истово верующим, потому яростно ненавидящим религиозных служителей. Называл их культистами и презирал. (От него и сам Бабуин перенял эти взгляды). Но, Шамана отпевали и хоронили на общих основаниях. Они с Анькой были сиротами. Дом тот, по соседству (дом своих же родителей) получали от государства по выходу из детдома, куда попали на три года, как в тюрьму, оставшись без попечения старших. Двое их всего было. Вот и вся родня — раз, два — и обчёлся. Потому некому было настоять на правильном прощании с Шаманом, согласно его завещанию. Так и лежал он под крестом, пока Санёк из армии не вернулся.

Тут они все. Там, вон, Фриц-Фердинанд. Один — рыжий, другой — белый, оба они — тут. Были так неразлучны, что их прозвища произносили как одно, слитно. Так и разбились, влетев под фуру ночью на трассе, вместе. Их и хоронили в одном гробу. Всё, что сгребли, вывалили в одну цинковую коробку и тут зарыли. Недалеко и Вадик Голован — тоже влез под грузовик. А там — Глазок. Смешливый паренёк с вечно выпученными глазами. Передоз. Там — Толик-Пол-Толик. Несчастный случай на работе. Через ограду — Тоха Дин-Тоник. Пырнули ножом на дискотеке. 'Пойдём, выйдем, поговорим?' Поговорил. Скорая приехала уже к истёкшему кровью телу. Там — Крокодил Гена. Обмыл копытца второго ребёнка. Когда пришло время забирать жену с роддома — завязал. Видимо — слишком резко завязал. Выбежал из дому зимой налегке — до удобств, по малой нужде. Так и нашли его в двадцати метрах от собственного порога. Заблудился в насквозь знакомом Донском, замёрз насмерть. Представить страшно — как так переклинит, что собственный двор окажется чужбиной?

А вот тут — Шаман. Все тут.

Бабуин бежал тогда, чтобы братву не подставить. Знал, что 'впишутся' за него. Бежал. А они все тут. В разборках погибли лишь двое. Остальные — по-глупому. В основном — по-пьяни. Несчастные случаи на работе, аварии, автокатастрофы, передоз. Кто под лёд провалился, кого машина сбила.

Шаман, вот, под поезд бросился. Только голова и была не повреждена, так растащило его. Тем, сломав не только свою жизнь, но и ещё нескольким людям.

Про Аньку и говорить не стоит.

Так и машинист тот. Казалось — он причём? Он так и кричал, в слезах: 'Зачем именно под поезд? Что тебе, моста мало?' Санёк всё же виделся с тем машинистом. Сломался человек. Бояться стал своей работы. Ему бы уйти, работу сменить. А куда ты уйдёшь? Где тебя на пятом десятке ждут? Семья, их кормить надо. Вот и испытывал многочасовые стрессы рейсов. Пока настолько не посадил нервную систему и сердце, что списали его. А что он умеет, кроме как таскать полсотни вагонов по перегонам? Спился. Семья сразу же распалась, сам он опустился, бомжевал и побирался, пока не сгинул где-то.

Согласно данным экспертизы, Шаман был трезв и не под наркотой. Осознанный выбор. Добровольное бегство из этого мира.

— И я бегу, Шаман, — кивает Бабуин, — от себя бегу. В надежде, что мельтешение километровых столбиков отвлекут от... От тупиков. И — пустоты.

Бабуин налил и выпил ещё.

— Да! — кивал он, — Тут пусто было. Вон как деревья вымахали! А было голое поле, помнишь? Теперь и пустыря нет. Вот как кладбище разрослось! И все — наши с тобой, Шаман. Все — наши.

Бабуин тяжко вздохнул:

— Ушли. А я — всё никак не догоню. Помнишь, как Витька пел: 'Дальше действовать будем мы!' Помнишь, казалось — крылья за спиной! Голова ясная, светлая, силы — немерено! 'Наше время пришло! Мы — лучше знаем! Партия, дай порулить!' И вот — все здесь. Страна — в жопе! А мы — здесь!

— Казалось, вас не остановить — вдруг услышал Бабуин. И даже — вздрогнул, обернулся.

— Здравствуй, крёстный, — кивнул он, протягивая наполненную рюмку, — Помянем моё поколение? Потерянное поколение.

— Помянем, Шурка, помянем, — кивнул он, сел. При полном параде, при погонах, при наградах, — Как знал, что проститься придёшь. Тогда уж давай помянем и моё поколение. — Он вздохнул, кивнул, — Испугали вы нас. Зачем мы вас боялись?

Он развёл руками, опять вздохнул, выпил водку, как воду. Не хыкнув, не поморщившись. Крутя в пальцах пустую рюмку, говорил:

— Говоришь, потерянное поколение? А ведь это мы допустили развал Империи. Не вы. Мы! Мы потеряли вас. Не вы — себя, а мы — вас. Про вас говорили тогда, что растёт очень пассионарное поколение. Злое, энергичное, не признающее авторитетов, раздвигающее плечами своими не только рамки дозволенного и допустимого, но и рамки — невозможного. Казалось, вы знаете что-то, нам — недоступное, непостижимое. Казалось, как оказалось. Думали, что вы могли, да и должны были — изменить страну, изменить этот мир, перестроить его. А нам тот мир был понятен, а другого — не особо хотелось. Казалось — тот мир надо немного подлатать, чуть иначе перетянуть проводку и обновить изоляцию — вообще засияет! Теперь есть понимание, что и страну, и мир требовалось не перестраивать, а... Не знаю. Причём, делать что-то капитальное надо было — срочно. Доводить до требований времени. Тогда ещё — будущего. Так и не наступившего — будущего. Пришедшего, но не к нам, прошедшего мимо. А как страшно было шагнуть в неизвестность! И вот все вы тут. На вечной прописке. И мы — тут. Тоже. И всё — в жопе! Страна — так и осталась где-то там, в прошлом, мы, все — тут. Под камнями и звёздами. Мир стремительно катиться в пропасть. И мы — воем, как старый пёс на могиле Полкана.

Он обречённо отмахнул рукой:

— Мы — всё потеряли, Шурка. Всё! И не тебе горевать надо, а — мне! Твои все тут. Да, бесспорно. Только вот, нет в том твоей вины. А моя — есть. Вся — и моя. И за твоих, и за моих, что тоже все — тут. Каково, а? Страну — проикали, вас, детей наших — проикали. А сейчас — как старуха у разбитого корыта. Самое время немо горевать, как тот старик, обнимая тело своего остывающего сына.

Он жестом изобразил композицию картины, в народе известную, как 'Грозный убивает своего сына'. И криво ухмыльнулся:

— Что смотришь? Не слышал никогда? Так послушай! Потому как самое для меня ужасное — не осознание мною тяжести моей вины, а то, что я — устарел! Я — дерьмо динозавра. Устарел ещё тогда! Вы — знали. И вы бы выкрутились, я — уверен! А мы — в иллюзии, в заблуждении... А сейчас я вообще не понимаю ничего. Всё осталось там, в прошлом. А я — тут. И я, тут, вдруг понял, что один — в абсолютной пустоте и темноте! Всю жизнь старался. Контролировал, пресекал, не допускал. И вот — как проснулся! Осмотрелся — незнакомое место. Страны моей — нет. Государства, которому верен был — нет. Людей вокруг — не знаю, не понимаю! Что ими движет, чего они хотят? К чему стремятся? Зачем всё это?

— Думаешь — я знаю? — буркнул Бабуин.

— Знаешь! — закричал крёстный, — Знаешь! Всё ты знаешь! И всегда знал! Не принимал, не спорил, не перечил, но — знал! Как надо — знал!

— Ты — заблуждаешься, — покачал головой Бабуин.

— Ты мне муму не иби, Шурка! — вскочил он, — Старого опера не проведёшь твоими придурьями!

— Ты — ошибаешься! — повысил голос Бабуин.

— Да, я — ошибаюсь, — вдруг согласился полковник, — Ошибся. И — ошибался. Вся жизнь моя — ошибка. Весь путь мой — ложный. И привёл — в тупик. Тупики, говоришь, и пустота? Так и есть. Тупики и пустота. Я — не нужен. Стал. Да и — был!

Он махнул рукой и ушёл. Было. Но, остановился за оградой, повернулся, грустно усмехнулся:

— А знаешь, как достал нас тот Совок? Не знаешь! Соплёй ты был ещё зелёной! Совок! Ты, гля, не человек! Ты — винтик в машине! Чем больше у тебя должность, чем выше ты взобрался, тем меньше у тебя прав, зато горы обязанностей сваливаются на тебя с каждой ступенью! И спецраспределитель — для капельки мёда в эту бочку дёгтя! Лучше бы его вовсе не было! Народ нас за него — ненавидел!

Он оскалился:

— О-о! Этот совковый народ! О-о, эти мои дорогие строители светлого будущего! Что дети разбалованные! А ты — их слуга! Ты всё — должен! Нянька, гля, им! На работу загоняешь — палкой, водяру отбираешь, шманаешь на проходных, как цепной пёс, отлавливаешь, как гончая, а они всё одно всё время — в слюни! Коммунизм им надо, но строить его должен — кто-то! Ты — власть? Ты и строй! И — дай, дай, дай! Им — дай! А им — ужраться, облеваться, переибстись всем со всеми, и — трава не расти! Всё всем — похер! И тотальное воровство! Тащат все и всё! Надо, не надо — прут! Зачем? Куда? Похер! Искать, найти и — перепрятать! А хозяйство же — плановое! Что-то где-то утащили — что-то где-то не срослось, нарастает снежный ком, как девятый вал — срывов планов, сроков, простои. Что стоит, простаивает — растаскивается. Перерастая в вечное незавершённое производство! И ты же в этом виноват! Ты же — власть! Должен! Должен! Должен!

Он уже кричал, бил кулаком в ограду. Совка нет уже который десяток, а он всё ещё кричит, всё ещё бьёт 'совок'.

— А где-то за бугром... — усмехнулся Бабуин.

— Да! За бугром! Где мухи — отдельно, котлеты — отдельно!

— Так что же ты плачешься? — перебивает, издевательски улыбается Бабуин, — Всё, как ты хотел! Всё — отдельно! Обидно, что поимели вас? Нас? Вот я недавно услышал, что наикать можно только того, кто и сам обманываться рад! Что же ты заплакал, полковник? Мечты же — сбываются! Всё — отдельно! Ты — власть! Почти — абсолютная! 'Этим совкам' — ничего не должен! Никому не должен! Ничего не должен! Свобода, гля! Ты же — свободен! Радуйся! Страны, которой присягал — нет! Государство, которому присягал — живее всех живых, как дедушка Лены. Оно вроде бы и есть, мы в него — верим! Но, вроде как, и не особо навязчивое оно. Скромное такое. Как паразит. Пиявка. Денег дал, дал к вене присосаться — отвалилось, крови насосавшись, забылось в сладком нефтедолларовом сне. Что же ты пригорюнился, старче? Понял, вдруг, что — не кому? Не для чего? Незачем? А как ты хотел? Ты же именно этого хотел — ты — отдельно, 'они' — отдельно. Разделилась власть и народ! Как хотели — и те, и — другие! Отделить хотели голову от всего остального? Власть от народа? Ну и как? Понравилось? Живое так не живёт! Так живут — низшие! Низшие формы жизни, неразумные сгустки биоплазмы! Так живут паразиты! Ну и как живётся кровопийцей? Никак? Живые отделены от мёртвых? Один остался? Вакуум, говоришь? А остальные — живее всех живых? И вечная им память? Больно, когда умирает в тебе человек? Ещё больнее то, что он спал под анестезией, а перед смертью — проснулся и вдруг ощутил боль смерти? Шаман, вон, тоже решил живым остаться. Вон ещё когда! Невыносимо ему было среди живых мертвецов быть! Видеть твою морду! Ваши морды!

— Ах, вот как ты заговорил! — желваки его ходили ходуном. Он вошёл обратно в ограду.

— Да вот как-то так! Нахлынуло, понимаешь! Неприятно? Так я тебя не звал! — Бабуин махнул рукой, прогоняя полковника, как комара, — Я пришёл с Шаманом разговаривать! Он — живее, чем ты! Он сохранил свою душу — чистой! А ты — идинакуй!

Полковник бросился с кулаками. Бабуин ждал этого. 'Работал головой', уходя от ударов сверху вниз, не вставая с лавочки — пнул опорную ногу 'партнёра', тут же пробил ему в печень. А когда противник свернулся от 'пропавшей' ноги и удара в корпус — дал сбоку в голову. Полковник упал точно в проход. Бабуин подошёл, вынул пистолет, разрядил, спрятал обойму в карман и вложил пистолет обратно.

Только сел на лавку, полковник зашевелился.

— Так значит! — пробурчал он.

Бабуин не ответил, упорно смотря в лик Шамана с памятника. Спиной к полковнику. Слушал удаляющиеся шаги. Ждал.

Выждав расчётное время, встал, пошёл. Знал куда идти. Могилки родителей — сложно забыть. Холм вынутой земли, лопата, яма.

— Отдай обойму! — просит полковник из прямоугольной ямы. Живьём в могилу сошёл. Пистолет с наградной планкой — в руке, взгляд — побитой собаки.

— Красивый жест, — цедит сквозь зубы Бабуин, не разжимая челюстей, руки — в брюки, покачиваясь с пятки на носок,— Мундир одел, награды. Сам себе могилу вырыл. Да ещё и в одной ограде с моим отцом. Лучший друг, что тебя от пули своей грудью прикрыл. Красиво! Понты дороже не только бабла, но и здравого смысла? Зачем весь этот цирк?

— Уйти красиво. Отдай!

— Не хочу, — пожимает плечами Бабуин, так и не вынув рук из карманов.

— Я отца твоего убил.

— Во как! Даже так? — восклицает Бабуин, но в голосе нет удивления. — Всю правду-матку!

— Именно я убил Серёгу! — кричит из могилы полковник, — Лично убил! Отдай!

— Не хочу, — опять пожатие плечами.

— И мать...

— Ты не мог её убить, — качает головой Бабуин, — Добить — верю. Морально растоптать, унизить — возможно. Издеваться, измываться. Не — убить. Она ненавидела тебя. Не верила тебе. Ни одному твоему слову. Она бы не поверила, даже если бы ты лично ей принёс мою похоронку.

— Так ты знал! — ахнул он.

— Ну, знал, дальше что?

— Она сказала?

— Ты и правда — постарел, опер! — усмехается Бабуин, — Зачем она ещё и мне будет жизнь ломать? Она же мать! Я же считал тебя — билетом в жизнь, проездным в рай. Ха-ха!

— Сам дошёл? И давно?

— Давно.

— Почему? Не мстил тогда, а сейчас — обойму выкрал? Я ведь убил твоего отца!

— Почему? — Казалось, Бабуин сам задумался, опять пожал плечами, — Ну, не знаю. Не хотелось, наверное.

Санёк достал руки из карманов. Пустые руки. Перестал раскачиваться.

— А давай я тебе расскажу про сферического коня в вакууме, — улыбнулся он.

Бабуин изложил свою теорию, заменяя переменные в этой теореме им обоим известными людьми и обстоятельствами.

— Так вот, подставляем в эту схему тебя. Твою личность в качестве замка этой логической цепи. Сходиться! Есть злодей! Источник всех бед и несчастий. Изначальный источник зла! И — причина, движущая сила — жадность и жажда власти. Зависть. Одержимость. Всё сходиться. Ты же — злодей?

Бабуин сел на край вырытой ямы. Полковник молчал, стоял неподвижно.

— Только видишь ли в чём дело — в схеме этой — ошибка. Фатальная ошибка. Невидимая, потому — неустранимая. Если вместо тебя в эту схему вставить меня — цепь замыкается. Причинно-следственные связи пробегают иначе, результат — тот же. Не сумел, не предусмотрел, не остановил, не убедил. Я — виноват. Я злодей. И так далее. Та же петрушка с другими людьми. Отец. Не знал тебя, лучшего друга, не видел, как тебя охватывает одержимость? Знал. Видел. Потому вы и разругались вдрызг. Почему он решил, что ты не станешь стрелять? Ошибся. Виноват. Мать? Не видела, не предупредила? Не смогла убедить? Тебя, отца. И — врала мне! Держа меня в зазеркалье лжи! Да вставь в эту схему хоть Президента Ёлкина, хоть президента Кустового, хоть — Клинического президента вставь — сходиться схема! Есть зло, результаты — плачевные. Ничего не меняется от перемены мест слагаемых. Схема — сходиться. И в этом она — не верна!

Бабуин закурил:

— На днях тут один из твоих подчинённый предложил элегантный ход, сдвинувший дело с мёртвой точки. Если полное устранение влияния злодея на цепь не приводит к размыканию цепи — он не злодей, а жертва. Зло где-то в другом месте. Вот прострелишь ты себе голову. На, стреляй!

Он уронил вниз обойму. И спросил:

— И что? Что это изменит? Тебе лишь легче станет? А мне? А Бархану? А городу? Кому стало легче? Кому стало лучше? Вот Лётчик был бандит. Браток, считай — преступник. Злодей. Вот Ханк убил его. Бандит убил бандита. Хорошо же! Нет! Ханка — нет, Лётчика — нет. Застрелись и ты! Пусть Бархан захлёбнётся под столичными очковтирателями. Психанёт, он — умеет, из табельного пулять начнёт в тупое столичное 'Почему?'. Сам, лично — обезглавь своё родное управление, разрушь структуру безопасности! Пусть братва схлестнётся за вакуум власти! Пусть родители опять детей за ручку водят в школы! Пусть опять сметут весь запас бит из спортмагазинов. Пусть вновь шприцы валяются на школьных дворах и спортплощадках. Это кладбище уже тесное, надо ещё такое же! Пусть коммерцы опять вспоминают забытое удовольствие от процедур с утюгами и паяльниками. Придут же новые ребята, взрастёт на пустырях новая поросль полыни! Ещё простые, как три копейки, со своими бритвами старика Акима в головах! Да?

Полковник сполз по земляной стенке.

— Мои — тут лежат, твои — лежат. Деды там где-то полегли. Понимаишь, как говорит Ёлкин, воевали они! А потом — страну отстраивали! Они — молодцы, базара — нет! Поклон им до земли!

Бабуин докурил и бросил окурок в иконостас на груди полковника, продолжив:

— Тут один друг мне сказал, что в крови нашей — эхо наших предков. Эхо, конечно, хорошо. 'Мы — долгое эхо друг друга'. Но, когда дед схватит за ухо и оттащит от розетки, когда за детскую драку меж друзьями отмерит обоим подзатыльники и выпорет крапивой обоих — как-то доходчивее. Эхо — оно такое обманчивое! Да, вековая мудрость есть в книгах, но кто их читает? 'Смотрю в книгу, вижу — фигу' — тоже никто не отменял. А сколько морали не читай, а вмазать в лоб — как-то доходчивее. А что у нас имеется? Тридцать? Сорок миллионов прогнали через армию в войну? 25 миллионов — полегли. Жилы народу — подрезали. И это — вторая серия Мировой Войны. В первой серии — ещё 15 лямов. А меж ними — исконно наша забава — междусобойчик гражданской резни, когда брат — на брата, дети на отцов. Как тут можно было говорить о преемственности поколений, передаче опыта? Отцы дедов страстно резали друг друга. Деды — воевали. А дети войны — росли травой. Да? Некому было отдёрнуть, подсказать, что не суй ты хрен в розетку — кусается! Вот вышел ты на свою ментовскую пенсию и до тебя вдруг — дошло! Слава яйцам! Дошло, гля! Спало наваждение! Горько стало! Проветривать голову пора! Да? А Бархан? А тот молодой мальчик, что не смог пойти поперёк совести и отмороженного племяша твоего остановил?

Бабуин снова закуривает. Дрожание огонька зажигалки выдаёт его едва сдерживаемую злость.

— Знаю, винил ты меня за Стасика, — говорит он, — Я — выжил, а он — нет. Не выполнил твою просьбу. И не надо было меня обкладывать флажками, как волка, я и просто просьбу бы выполнил! Но ты — падла, уже не мог иначе! Я — выжил, а он — нет. Конечно — виноват! И я себя винил, что выжил. Даже не сказал тебе, как низко, как нехорошо погиб Стасик. Хотел, чтобы для всех он остался героем. А сам — всё голову ломал — почему 'друг оказался вдруг'? А потом понял — во что всматриваешься, в то и обращаешься. Он стал крысой, предателем Родины и — жертвой. Он стал — тобой. Только не успел твоей хитрости набраться, твоего опыта двуличия, потому всё явно было, всё — читалось. Тогда и про тебя понял. С одним — 'но'. Он — это ты. А ты — это он. Ты — не злодей. Ты — крыса, подлец, вор и — жертва. Не хочу я тебя убивать. Я — не палач. Мне совершенно параллельна твоя жизнь, твоя судьба. Забрал патроны лишь, чтобы сказать тебе всё это. Теперь — делай, что хочешь! Стреляйся, как трус, предай всех ментов города — разом! Или — будь мужиком! Иди, прими удар, отведи от них, научи, надоумь, поправь, отдёрни! Решай быстрее, ссать хочу!

— Руку дай!

— Схема твоя. Сферический конь, — начал полковник, одной тягой испепеляя половину сигареты.

— Нашёл ошибку? — тут же выпалил Бабуин, поперхнувшись дымом.

— Так ведь есть враг у нашей страны, — говорит он, — Сам знаешь, кто организовал все эти кровопускания нашему народу. Пендосы, глухо-немые, пейсатые глобалисты... Мироеды! Сам сказал — жилы подрезали, хребет надломили, опаивают, совращают.

— Это — не то! — отмахнулся Бабуин, выливая остатки водки в рюмки.

— В смысле? — удивился офицер полиции.

— Ну, какой это враг? — пожал плечами Бабуин, выпивая уже тёплую водку, содрогнулся, севшим голосом спросил, — Я знаю, ты до сих пор сам свой огород пашешь.

— Пашу, — кивнул полковник, — Это, понимаешь, отдых такой. Запрячь лошадку, пройтись с плугом! Прям — легче на душе! Парную землю вот так вот в пальцах разминаешь, вдыхаешь — жить хочется! Вонь асфальтово-канализационную забываешь! А к чему ты это?

— Вот жук-картохоед — враг тебе? Ненавидишь его? Ты его яйца давишь на листе картохи, беззащитных мягких личинок собираешь в банку, жука, в нашем, исконно-георгиевском расцвете — туда же. Потом бензина плестнёшь в банку и заживо жжёшь — с ненавистью? Конечно же нет! Равнодушно, это же работа. Просто тут вопрос принципиальный — кто будет жрать картоху? Ты — или жук. Они, все эти глобалисты, кстати, нас уничтожают точно так же — равнодушно. Вопрос тот же, принципиальный — чьи дети будут кушать пюре из картохи с котлеткой, а чьим детям это будет ночью сниться. Всё нормально же. Обычная конкуренция. Бизнес, ничего личного. И — дустом нас, дустом!

Бабуин улыбался. Потом улыбка его обернулась оскалом:

— Вот и их надо так же! Равнодушно, основательно, методично. Как писал классик: 'Увидел глухо-немого — убей!' Увидел пендоса — убей!

— Ты чё несёшь, Шурка? — воскликнул полковник, — С каких пор ты в нацики перекрасился?

— Страшно звучит, правда? — кивает Бабуин, — А вот когда ты слышишь в их кино... Мы же вместе смотрели, помнишь, тогда видики были невиданным заморским чудом? Целые кинотеатры собирались 'у Стасика'! Помнишь кино про того парня? Ну, когда его вербует ЦРУ, а он у них спрашивает, что он должен делать? Что ему ответили?

— Убивать русских, — кивнул полковник.

— Нормально? Это — нормально? Признание от партнёра, что мы — жуки — нормально? Расчеловечивание целого народа — норм? Тебе отказали в человечности, назвав тебя — объектом, твоё убийство — просто 'работой' — глазом не моргнул, губы не покривил? Когда глава одного из их правительств на весь мир заявляет, что 'ИМ' 25 миллионов русских — хватит — нормально? Нас было больше полумиллиарда. По всему миру. 25 — не в Совке! В Совке лишь половина наших! Ей хватит 25 — вообще! Она озвучивает план по истреблению 95% народа по этнически-ментальному признаку — почему ты её в ницики не перекрасил? А?

Полковник пожал было плечами, но удержался.

— А потому что — согласен со мной! Молчал, потому что считаешь глупым становиться на корачики и не лаешь в подворотню дворняге, облаевшей тебя! Отказав тебе в человечности, они себя лишили человечности. И подсознательно ты это знаешь! И — всегда знал! И так же — людьми их не считал! Чурка — есть чурка! Зверь — есть зверь. Ты не разговариваешь с жуками, с комарами, с дворнягами. С коняшкой своей, наверняка ведёшь долгие философские дискуты? А вот с вороной — нет. Так что же ты сейчас так возмутился? Святее грымского панафака себя считаешь? Совестью Человечества? Я разве призвал истребить полосатого картошкоеда — полностью? Разве бегаешь ты по лесам с факелом в поисках всех жуков, до последнего? Свою картоху спас — остальное тебя не колышет. Знаешь ведь, что если этот жук есть в мире — он нужен. Вот и пусть будет. Там. На пшенице, на берёзе. Где угодно, кроме твоей картохи! Даже на картохе — но — чужой! Пусть у себя за океаном икаются хоть в кактус — нам по-барабану! К нам не лезь! Так? Что зенки вытараскал? Сам так не кричал? Мне менты твои тебя же сдали! Как припьёшь, так начинаешь горланить эту песню! 'Сапоги в Тихом океане'!

Полковник опустил голову.

— Так — нет! — рубанул рукой Бабуин, — Лезут! А ему, паразиту, берёза — не нужна! Ему картоха нужна! Твоя картоха! Ухоженная, взрощенная! И комару — океан, целое море и маленькое озеро в придачу — без надобности. Ему нужна всего капля, но — твоей крови. Ты прихлопнул комара. Он враг тебе? И они — не враги! Они хотят жить. И жрать. Они — такие. Они не хотят пахать клок земли, как ты. Нет им в том кайфа! Они — пираты, флибустьеры и наёмники! Солдаты удачи. Разбойники. Они хотят забрать то, что ты вырастишь! В этом их кайф! Отобрать, унизить, изничтожить, наикать! Упереть сапог в грудь поверженного бога! Справить нужду на распятие! Такой у них ритуал приёма в члены клуба той школы, где готовят они будущих презиков всея глобального мира?

Бабуин скрипел зубами:

— Нелюди, гля!

Он некоторое время молчал, успокаивая себя. Совладев с эмоциями, продолжил:

— Только опять — то же 'но'. Реагировать на них так, как они хотят, делать то, на что они нас провоцируют, начинать с ними борьбу, а тем более — войну, всё одно, что отвечать собаке лаем. Уподобиться им. Во что всматриваешься — тем обращаешься. Оборотни — слышал? Слышал, конечно, ты же сам — оборотень в погонах. Они — нелюди. А мы? Звание 'человек' для нас стало звучать не слишком ли гордо? Стоять на четвереньках и ловить блох — не западло тому, кто 'по образу и подобию'?

— Толстовство, — оскалился полковник, — Они об нас ноги вытерли, а мы — другую щёку подставили?

— И пробили с ноги, — кивнул Бабуин, — Слишком много чести! Они — паразиты. Если они не будут грабить — сдохнут. Их даже убивать не обязательно. Не пускай их на свой огород, не пускай их яд в свою голову, не дай им тебя грабить, не дай им обмануть себя — не будет их. Сначала — в пределах видимости, потом — вовсе! Не будет! Лезут — прибей. Не лезут — забей!

— Страшные вещи ты говоришь, Шурка, — качал головой полковник, — Страшные! Экстремизм — называется.

— Оглянись! — Бабуин обвёл руками темнеющее кладбище, — Их план — действует. И он — не 'экстремизм'! Это — не страшно? А мои слова — страшно? Врага ищем? Зная, там, в подкорке, что паразит — не враг, а неразумная голодная биомасса? А вот друг друга — комошматим так, что клочья летят. Обман! Всё — обман! Знаем, что обман, но — режем друг друга! За что погиб твой сын? Стасику за что голову отрезали? Почему нет в тебе ненависти к его палачам? В твоей управе работают их соплеменники, их единоверцы — никак ты их не выделил от прочих, ничем не прижал, не притеснил.

— И что?

— А то! Что они стражались за свою родину! Как и мы! За нашу общую с ними родину! Вся эта кровь пролита — за ошибку. Их родина — часть Родины. Обе стороны бьются насмерть за правое дело! Кто-то где-то ударение пропустил, не с той интонацией пробубнил с трибуны. Кровь! Нас заставили убивать друг друга. И — заставляют! Сейчас наши шахтёры страстно убивают наших же — хлеборобов и салоедов. Таких же, как мы с тобой! За что? Это так важно — кто будет говорить, а кто — молвить? Важнее же нет! Да? И об этом надо не обмолвиться и обговорить, а — 'Градом', 'Градом'! А потом? За что будем мочить друг друга? За право — глаголить? А? Они — враги? Моя схема, говоришь? Убираем их, всех их, паразитов, из схемы — кровь пропала? Не пропала! Она — будет! Да и паразиты — не убираются! Они — константа! Они не переменная, а неприменная, необходимая постоянная, как атмосфера, как земное притяжение, как бактерии, от которых гниёт яблоко и упавшее, умершее дерево. Не будет их — будут горы ненужного, бросового хлама, мусора и объедков вокруг. Паразиты — будут. Если бы их не было — надо было бы их придумать, вывести в пробирках. Как надо придумать паразитов, что будут утилизировать вот эти пластиковые рюмки и фильтры этих вот окурков. Так вот! Человекоподобных паразитов уже вывели, кто-то позаботился. Кто-то, чьи козыри нам не побить! И их, паразитов — не убрать. Совсем — не убрать. Они — будут! Надо только руки мыть перед и зад. Блох вывел — комары налетели, их потравил — саранча появиться. Глухонемых замирили — пендосы бузят. А наглы — как гадили втихую, так и гадят. И будут гадить. Раньше они тырили бесхозные посудины на море, потом утилизировали государство Великих Моголов, теперь, вон, перераспределяют блага из твоего кармана в свой на фондовых биржах. Паразиты! Присосались и кровь откачивают. Только вот наше с тобой самочувствие от их присутствия или отсутствия не сильно меняется. Много ближе нам ссора с соседом или брехня с женой, чем зудение кровопийцы над ухом. Отмахнулся — не прерывая брёха. Вот, к примеру, этот конкретный случай — наш с тобой. Оставляем в схеме паразитов, как неизменную константу, оставляем весь их анестезирующий и галлюциногенный яд, всё остаётся так, как и было, но — с одним изменением. Что мы имеем? Ты — зомби. Жертва применения их оружия, мемовируса, отравлен их психическим дустом, одержим ложными целями и идеалами. Моя семья — жертва. Я — выжил, развеял дуст обмана от себя. По-определению, по общепринятому сценарию я должен возненавидеть тебя и начать свою вендетту. Так? А вот я — не убил тебя! Вообще ничего не сделал. Никак не повлиял на изменение информационного поля. Никак! Более того — не дал тебе убить себя. Схема — та же. Они — есть! Всё — есть. А крови — нет. Они ли зло? Они ли враг?

— Ты, конечно, молодец, Шурка. Только вот...! Крови — хватает. И зло — есть, значит, есть и враг. А кто враг? Ты — не враг, я — не враг. Они — не враги. А враг — есть! Кто враг?

Бабуин пожал плечами:

— Говорю же — не знаю я.

Полковник долго молчал, свесив голову. И Бабуин молчал.

— Пойду я, — тихо возвестил офицер.

— Иди, — кивнул Бабуин, затягиваясь очередной сигаретой.

— Подбросить? У меня там машина стоит.

— Нет, — мотнул головой Бабуин, — Я ещё побуду тут. Поплачу о своём, об утратах.

Он ушёл. Бабуин продолжил свой немой разговор с ушедшими.

Визг тормозов, удар, звон стекла, скрежет металла. Лёд схватил лёгкие, сердце и желудок Бабуина. Он смачно выругался, сплюнул, застонал:

— Как же так? Ну, гля, как так-то?

И побежал, рискуя в темноте сломать себе шею.

Поперёк дороги стоял 'одноглазый' шедевр отечественного автопрома, топорщился смятый капот, парил. Метался в панике мужик с разбитым лицом. Он подбежал к телу на асфальте, увидев мундир, погоны, награды — схватился за голову, рванул к машине, потом — перпендикулярно дороге — прочь, не разбирая пути. С размаха кувыркнулся через невидимую в траве и темноте ограду, пропал. Появился, вставая, обречённо побрёл к машине, сел на разбитый капот, трясущимися руками достал курево, роняя белые полоски, рассыпая остатки пачки под ноги, пытался прикурить. Зажигалка не давалась. Он — заплакал. Горько, отчаянно.

Бабуин так и не вышел на дорогу. Растекающееся густое чёрное пятно по асфальту вокруг головы было достаточно красноречиво. Он отвернулся, поднял воротник джинсовки, сунул руки в карманы и, ссутулившись, побрёл прочь, загребая траву и пыль кроссовками.

Утро он встретил сверканием куполов. Он ждал ту старушку, так похожую на его мать. С ней была молодая женщина в переднике уличного продавца цвета гангрены и трое тех же детишек и двух каких-то новых. Женщина скороговоркой зачитывала наставления. Испуганно обернулась на шаги Бабуина.

— Позвольте вас угостить, — сказал Бабуин.

— Почему? — пискнула продавщица.

— Просто, — пожал плечами Санёк, и обратился к старушке, — Вы похожи на мою мать. Откуда бежали? Средняя Азия? АТО?

— АТО, — кивнула старуха, — Мы не откажемся. Дети — растущие организмы. Всегда голодные.

— Огромное спасибо вам, — склонила голову продавщица, — Мы вернём! Вернём!

— Не требуется, — качнул головой Бабуин, — Иди, опаздываешь. На чурку работаешь?

— А на кого? — пожала она плечами, — Что только ноги об нас не вытирает. Звери!

— Нет в том их вины, — поморщился Бабуин.

— Как это — нет? — ахнула женщина.

— Они такие, какими мы им позволяем быть. Всегда так было. Беги! Если совсем лютовать будет, к братве обратись. От чурки придётся тогда уйти, но свои в обиду не дадут.

Женщина улыбнулась, покачивая головой, тем говоря: 'Как же! Не дадут! Знаем мы их! Свои — хуже зверей!'

В такую рань можно было перекусить только в уличной кафешке, которая даже ещё не открылась, просто девушка продавец-официант 'вошла в положение', видя деньги и глаза голодных, как волчата, детей. Да и то — вчерашним, погретым в микроволновке. Но, дети ели жадно, давясь.

Старуха монотонно, как диктант, 'зачитывала' Бабуину трагедию своей семьи и целой страны, соседей по глобусу. Где часть народа подспудно чувствовала свою общность с огромным людским конгломератом их бывшей общей Родины, их подсознание помнило величие прошлого своего большого народа, поделенного на части пунктирными линиями на атласах, потому эта часть населения не желала разговаривать на придуманном новоязе, искренне недоумевая — зачем? Ведь и так — хорошо.

Тем — ломая чьи-то бизнес-планы. И потому было решено 'сломать' их. Отчистить от них эту территорию. Благо, имелся огромный систематизированный опыт подобных операций. Шла плановая многовековая работа по проверенному, отлаженному бизнес-плану утилизации, отчистки поля для бизнеса. Они так очищали целые страны, континенты и субконтиненты.

Но, рассказ её не был заученным текстом, как могло показаться. Слыша такое монотонное зачитывание, легко обмануться, подумать, что старушка на память зачитывает 'легенду'. Для того, чтобы вызвать жалость, выдавить слезу, выпросить милостыню. Она перескакивала с темы на тему, в зависимости от того, на что падал её 'внутренний' взор, обращённый в свою память. 'Уйдя в себя', вновь переживая трагедию своей семьи, она говорила 'на автопилоте', выработавшемся за десятилетия. Чётко проговаривая слова, интонациями подчёркивая сложные, орфографически, спорные места, помогая ученикам вписать нужную букву в нужное слово, выделяя голосом абзацы, знаки препинания. Так же и мать диктовала им диктанты и изложения, сама в это время думая, что приготовить вечером на ужин, какие домашние заботы предстоят и в какой последовательности их обрабатывать.

У родителей старухи было было трое детей — она, самая младшая, и два её брата — добрых молодца. Умные, деятельные. После школы уезжали поступать, поступали, не возвращались в родительский дом, в родную деревню. Лишь в гости наведывались. Старший по распределению попал на шахты, потом устроился на металлургический комбинат, откуда и ушёл на льготную пенсию мастером горячего цеха. Прожив на льготной, ранней пенсии всего два года. Средний брат жил тут, в России, учительствовал. Младшая сестрёнка выбрала педагогический путь среднего, но 'распределилась' к старшему. У братьев было по одному ребёнку, тоже — добру молодцу, а вот у неё — тоже трое, и все трое — пацаны.

Годы отлетали. Теперь сожалеет, что общались мало, хотя с обдим из братьев и жили в одном городе. Лишь созванивались на праздники, да виделись на дни рождения. Развал страны и всеобщее обнищание прервали и без того редкое общение между родными, ставшими друг другу, вдруг — разноплемёнными иностранцами.

Как-то народ привык к хаосу и клоунаде в столицах. Не до клоунов всем было. Надо было выживать. Когда в их городе после очередной бессмысленной бузы в столице появились банды этих 'нациков' — пожали плечами.

К тому всё и шло! Что у них, там, что тут, в России. И у нас бритоголовые отморозки славили идеалы, которые у них должны были, казалось, вызывать генетическую неприязнь — деды же воевали! Не у всех вызывали такую неприязнь. Кому-то нравилась идея монолитной нации. Мононациональности. В случаи описываемых стран — бредовая, неосуществимая. Веками в огромном державном котле варилась, перемешиваясь, кровь самых разных племён. Идея 'Укропная грядка — для укропа, морковку — нагиляку!' или 'Мордор — для мордоворотов!' нравилась не повзрослевшим детям столь сильно, что они готовы за неё убивать. А кому-то настолько был близок этот бред, что они готовы были даже умирать за свои идеалы. И у них — так же. Только вот чего никто не ожидал, что вождями этих шакалов раздел народа будет проведён не по очевидному признаку — цвету волос и оттенку кожи, а — географически и экономически. Можно сказать — произвольно. Случайно. Часть одного и того же народа была объявлена — изгоями и лишена человечности. С призывом к их поголовному истреблению, как вредителей, как саранчу. С опрыскиванием заражённых мест дустом из установок РСЗО.

Это выяснилось позже. А сначала — просто нарастал хаос. Причём, сначала появление этих банд даже снизило 'природный фон' хаоса в городе. Патрули этих добробатов изрядно очистили город от деклассированных элементов — бомжей и шпаны. И почему-то никто не задумался — а куда бомжи делись? Никто же не видел, чтобы их где-то собирали, как-то организованно вывозили. Никто не знал, куда их переселяли.

А главное — никто не задался вопросом — зачем? Зачем кто-то в это крайне ценичное и скупердяйское время, при вечных кризисах и климаксах, занялся организованным перераспределением населения? Всё же дядюшка Ёся ушёл навсегда! И цари, проклятые собственным народом — преданы забвению. Казалось, что с этими историческими персонажами должны уйти в историю и их исторические опыты по 'переселению народов'.

Что мешало задаться простым вопросом — а за чей счёт банкет? На какие шиши содержаться все эти добробаты? Если регулярная армия государства столь же регулярно сосёт, и не только лапу? На какие средства эти молодые люди засыпают свои блок-посты одноразовыми шприцами? Что мешало подумать, что всё это — лишь средство для чего-то? Для — чего? Что видимая часть айсберга — лишь брызги того потока средств, откачивание которого и обеспечивали эти чьи-то личные армии.

Когда стали пропадать не только бомжи, начались поиски людей. А главное — страшные находки. Овраги тел. И ладно бы — замученных, изнасилованных, расстрелянных. В этих местах такое уже проходили. Недавно. Деды — помнят. Овраги выпотрошенных тел. Как скотомогильники. Конвейер производства человеческих запчастей.

Город взорвался. Народным гневом. И — залпами РСЗО — в ответ народу от власти на его — 'Доколе!'. Международная конвенция запрещала применение 'Града' по жилым городам противника. Как очевидное, само собой разумеющиеся — про свои собственные города даже не упоминали. А — зря!

Международные органы международных властей опять притворились глухо-немыми. Потому как русские массово убивают русских — мечта! Мечта сбылась! Глухо-немые предки из своих склепов и из-под берёзовых крестов молча показывают большие пальцы, прожимая 'лайк' своим подписчикам. И потёк широкий поток омолаживающих запчастей изношенным шестерням этих самых глухо-немых властей. Деньги и прочие ресурсы в этом случае — лишь приятный бонус. Лёгкий тонизирующий душ для их дряхлых экономик, изъеденных коррозией и гнилью.

Четверо сынов-молодцов. Они мгновенно вспомнили героическое прошлое предков, кровь их забурлила гневом, непремеримостью к несправедливости. Хаос беспорядочной уличной бойни, хаос спешного рытья окопов. Под обстрелами главных армейских калибров от вытуренных громадной кровью из города частей регулярной армии своей же державы, оказавшейся на стороне бандитов. Ковровое, неприцельное, лихорадочное — на расплав ствола, бомбометание прямо по городам и посёлкам. В результате — двое из молодцов остались прямо на улицах. Из четырёх невесток и кучи детей — только то, что сидело сейчас за столом и одна — за прилавком на рынке.

Мирная трудовая деятельность миролюбивого народа в мирной стране закончилась — огненным адом. Неубранными, неопознанными телами на руинах городов. Спешным бегством тех, кого смогли найти в разверзшейся преисподней, кого успели посадить на поезд и отправить в пока ещё тихую Россию, к среднему брату, спасая от одержимых бесами земляков.

На перроне этого города один из младших — потерялся. Пока искали его — поезд ушёл. С сумками, баулами, узлами, документами. А они остались на перроне. Никому не нужными, стали чуждыми пришельцами в своей собственной стране.

Долго не могли связаться с братом — единственной надеждой это несчастной семьи. Средний брат, оказалось — тоже умер. Ответила невестка. Сообщила, что ни брата, ни его сына нет больше. Старик, однажды, получил задерживаемую пенсию, да сразу — за два месяца. И не дал сыну ничтожной суммы 'всего на одну' дозу. Одного отнесли на кладбище, другого увезли в коробке с решётками. Невестка не может принять беженцев. Сами, невестка со своей мамой и с дочкой, ютятся всего на 68 метрах двухкомнатной квартиры. Принять их 'не имеют никакой возможности'.

Судьбу собственных сыновей старуха тоже не знает. Живы ли дети? Или уже присыпаны хлоркой в овраге? Это ещё одна чёрная дыра в душе.

Ночуют они сейчас — где придётся. Благо, мир не без добрых людей, подают ещё. Невестка с рынка приносит просроченные, пропавшие продукты и объедки, какие сможет отобрать у злых собак и злых, как собаки, бомжей.

— Спасибо вам, — улыбнулась старушка типичной улыбкой интеллигента, смотря беспомощными умными глазами, в которых уже выгорело всё — надежда, радость, горе, слёзы, — За завтрак детям, за то, что выслушали. Знаете, это тоже — много.

Сама старушка даже не притронулась ни к чему. Дети смели всё. Даже крошки с грязного пластикового стола смели в ладошки и — в рот.

— Не за что, — поморщился Бабуин, — если мы не будем помогать друг другу, нас — сожрут поодиночке. И моя помощь вам только началась.

— Не надо, мил человек! — запротестовала она, — Вы и так много для нас сделали. У вас своя семья. Я помню вас. Вы вчера в храме... Вас выгоняли. Я — запомнила.

Бабуин кивал, слушая гудки в трубке.

— Привет Володь! Сократили? Даже так? И тебя? Меня-то ладно, а без тебя — как? А-а! Я так и понял, что — никак. Нет, это не мой номер. У прохожего попросил позвонить. Бывай, брат, выздоравливай!

Злорадно ухмыляясь, набрал другой номер. Долго ждал нескольких переадресаций.

— Енот, привет! Снова я, да. Дело есть. Не знаешь, часом, никому не нужен репетитор русского языка и литературы с огромным опытом работы? Тебе самому? Вообще — ништяк! Дети — святое! На этот номер звони! Это её аппарат. Нет. Нет. Меня — больше нет. Нет, даже вы не найдёте. Привет передавай и Сиятельному. Помнишь почему никто не может найти неуловимого Джо? Вот и ты меня не ищи. А то — найдёшь.

Сбросив, очищает телефонную книгу и историю, забивает в телефон собственный адрес, отдаёт телефон и ключи старушке.

— Я мог бы дать вам денег. Но, как сказал Спаситель — это не наш путь. Вот вам удочка. На этот телефон позвонит человек. Он даст вам работу. Вот адрес. Домик старый, но ещё крепкий. Мой дом. Мы уезжаем. Надолго. Живите там. За домом присмотрите. Считайте, что я нанял вас домохозяйкой, сторожем и уборщицей с оплатой вам ровно стоимости аренды жилья. Согласны?

Старушка разевала рот, как рыба, схватившись за опалую грудь. Ребятишки хлопали глазами.

— Как вас хоть зовут?

— Бабуин! — усмехнулся он, — Шурик я.

— Я буду молиться за вас! Святой Богородице и Николаю Угоднику!

Бабуин широко улыбнулся:

— Не требуется! Они и так со мной рядом ходят! Могу одной ремня всыпать, второму — в икону вмазать. Если наклониться — то и с ноги. До соплей из носа.

— Я заметила, что на вас божья благодать, — продолжала кланяться старушка.

— Если бы оно так и было, — вздохнул Бабуин, сбегая от старушки, которая пыталась поймать его руки и обслюнявить, да поползать перед ним на коленях. А это — неприятно!

— Благодать! — криво усмехнулся Бабуин, шагая широкими шагами по улице, — А похожа она — на проклятие!

Ворота были распахнуты настежь, машина стояла во дворе. По сердцу разлилось теплом — женский, детский смех. Дым столбом над крышей и запах топящейся бани.

— Что ты, Ань? — ласково спрашивает Бабуин опять прячущуюся соседку.

— Ты уезжаешь? — глаза её полны боли. В них вопрос звучит иначе — 'И ты — уходишь? Тоже?'

— Уезжаю. И ты — уехай. В новое место, где никого не знаешь, тебя никто не знает. Начни заново. Бабкой обзовись. Зубы заговаривай, детей от испуга отшёптывай, травки собирай, отвары в банки закручивай.

— А-а... — открыла она рот.

— Не мои слова, — покачал головой Бабуин, — От Шамана иду. Велел тебе сироту из приюта пригреть у сердца. Когда оттает и твоё сердце, станешь ему матерью — сойдёт милость, вернётся Шаман. Твоими чреслами вернётся.

Крупный град брызнул из глаз Аньки, она заревела, как недоенная корова и побрела вслепую, как корова же — опрокинув штакетник. Её муж, тоже прячущийся за кустами, заметался.

— Сегодня же! — поймал его за плечо Бабуин, в два прыжка догнав, — Бросай всё! Всё что нужно — ты, она, документы, деньги. Дом, весь этот хлам — забудь! На! На первое время.

Сосед разинул рот. И у него — шаблон разорвало. Взрывом, разметав осколки мироздания. Пьянь и дебошир Бабуин, который априори должен ненавидеть мужа своей любовницы, особенно — узнав про её (их) 'маленькие' хитрости, кроме того, что оказался настолько богат, что вот так вот суёт пачку денег, но и — кому? После всего, что... Как так-то?

'И это — хорошо!' — кивнул сам себе Бабуин, — 'Скорее соберуться!'

Коляна опять не было. Бабуину было даже не интересно — где его черти носили?! Главное — всё — пучком!

Женщины устроили постирушки. Машинка активаторного типа была ещё совковая (поэтому работала до сих пор), и имела очевидный изъян, ну, кроме того, что при работе качалась, прыгала и елозила по двору. Изъян в том, что она ни разу не автомат. Воду натаскай, согрей, бельё — утопи, сам вынь, сам выжми, сам прополаскай, сам просуши и сам погладь. Вот прачки и устроили батл мокрых полотенец. С весёлым гомоном и беготнёй по всему двору.

От вида весёлой раскрасневшейся жены в коротком, прилипшем к телу сарафане, с растрёпанными волосами, у Бабуина шерсть по всему телу встала дыбом.

— Как баня? — прорычал он.

— Топиться! — пожала плечами Даша, с любопытством смотря на отца. Дома не ночевал, весь чёрный, мятый, измождённый, взъерошенный — и не спал, но — трезвый. — Как положено, на дорожку! Веники запарили. Отворные и закройные.

— Покажь! — мотнул головой Бабуин жене, сначала с любопытством наклонившую голову набок, а потом — покорно свесив её, зачем-то оправляя подол.

Осмотрев их обоих глазами, Даша опустила голову и пошла в дом, схватила телефон, вставила наушники в уши, прибавляя громкости.

Глава 14.

Восхождение Государя

— Александр Сергеевич, как вы объясните серию пожаров и гибель людей в вашем городе накануне вашего из него отъезда? — спрашивает майор.

— А я должен объяснять? — затягивается Бабуин, — Опять — Бабуин виноват? У нас в стране отменили права человека? Я теперь сам обязан доказывать, что я не верблюд? Президент Ёлкин пошёл на такое? Или те, кто называются 'президент Ёлкин' пошли на такое? Забили на провозглашаемые демократические свободы?

— Ради вас, Александр Сергеевич, пойдут не только на такое, — ответил майор.

— Опять расстреляет из танков парламент, если не отменят мораторий на смертную казнь? — покачал головой Бабуин, — Совсем нюх потеряли, черти! Уже даже Дашка моя, уж на что дитя неразумное, и то, каждый раз его пальцы на видео пересчитывает. Официальные видеообращения! Гля! Пресс-службы президента! Не могут пальцы отфотошопить, понимаишь! Лохи!

— Вы бы лучше о своей судьбе беспокоились, Александр Сергеевич. О пальцах президента есть кому беспокоиться, поверьте!

— Позвольте не поверить, — качает головой Бабуин, — Ведь мне, как и большинству — пофигу же, что там у вас, в 'кремлёвском федеральном округе' происходит. Жив он, нет ли уже, двойники это или хромакей? Нас бесит ваше отношение! 'И так схавают'? Легитимность, понимаишь? Она, понимаишь, не пустой звук. И в нашей стране — иначе складывается. А может — не сложиться. И я, как русский мужик — врождённый системщик, переживаю. Мне все эти высеры антисистемщиков — чужды. Особенно — якобы антисистемщиков. Даже самая скверно работающая государственная машина много лучше полного её отсутствия. Много лучше полного хаоса. Но, народ может решить, что таким вот образом вы нас, народ — провоцируете. На демонстрацию возможности ураганного демонтажа любой системы и стихийного складывания принципиально другой государственной машины. И как всегда у нас — любой ценой. Мы за ценой не постоим. Может — хватит уже этих 'за ценой не постоим'? Новая система может оказаться слишком дорогой для будущего моего народа, сколь бы эффективна она не была. А она — будет. Так или иначе — будет. С вами или без вас — будет. С точки зрения прежней системы — будет она абсолютно нелогичной, парадоксальной. Но — рабочей. Парадоксально — эффективной. Напомнить вам события вековой давности?

— Не будем терять время, мы прекрасно знаем.

— А это был не вопрос. Это было утверждение. Что народ может взбеситься и напомнить всем события вековой давности.

— И всё же, давайте оставим вопросы большой политики...

— А это не 'большая политика'. Это вопрос большой ошибки.

— Мы не будем обсуждать сейчас вопросы хоть каким-то боком затрагивающие эту сторону жизни государства, — вдруг жёстко заявил полковник, — Советую вам пояснить нам происходящие в вашем городе цепь нелепых происшествий с гибелью людей.

— Не был, не состоял, не участвовал, не привлекался, — качает головой Бабуин, — И вы это прекрасно знаете. Не смогли ничего из этого даже со всеми допущениями особого делопроизводства притянуть за уши ко мне. Что можно журнашлюге, нельзя следаку.

— Да, верно. Так ведь никто и не пытается вас обвинять по этим эпизодам. Но, какие-то соображения у вас есть по этому поводу?

— Какие-то есть. Или — нет. Я и сам не понимаю. Да, не буду скрывать, кое о чём я знаю. А вот причин — не могу знать. Ну, кроме классического медведя, который всё малину оборвал. Тупо — стечение обстоятельств. Как с начальником полиции города. Того беднягу уже, наверное, наизнанку вывернули. Да? Ну, какой ему резон было сбивать полковника? Тем более — умышленно. Да и самому главному полиционеру бросаться под колёса — мало было резона. Когда он как раз решил не только жить, но и продолжить борьбу?!

— Борьбу с чем?

— С изначальной энтропией мира. Наведение и поддержание порядка — борьба с хаосом. К которому всё возвращается без постоянных усилий человека. Что ещё? Про разборки братвы меж собой — тоже нечего сказать. Вакуум власти, бесконтрольность, бесхозные кормовые места и корма отожравшихся комерцов без клейма, плюс — бесконтрольные, бесхозные отморозки. Бардак! Мамонт — не моя работа. Не сможете пришить никаким краем! Когда его убивали, я спокойно себе разговаривал с майором Бахтеревым на въезде в город, пересказывал ему результат нашей встречи с Мамонтом. Да и не было выгоды в смерти Мамонта! Никакой и никому! Что ещё?

— Цепь пожаров, взрывов, аварий, обрушений.

— Пожаров? Погоди-ка! Когда мы уезжали, я хотел сказать 'спасибо' этому автослесарю, что машину восстановил так хорошо и так быстро. Да ещё и домой её пригнал, не сочтя за труд. А там — пожарище растаскивают. Я тогда подумал, что — жаль! И решил, что бодание меж братвой уже началось, порадовался, что сваливаю с этого дурдома! Пока ко мне не начались подкаты и наезды. Как же! Бабуин! А сколько у него дивизий? Нисколько? Зато — сколько морального превосходства! Будет. У того, кто перетянет самую мудрую обезьяну города на свою сторону. Как, гля, переходящее знамя отряда! Победителей соцсоревнования! С нами Бабуин — кто против нас? Нахвсех!

— Двое погибших. Сам владелец нелегального автосервиса и один из его работников, молодой парень. На ночь работы обычно прекращались, но Живец Семён Леонидович поссорился с женой и решил заночевать на работе. Трагическое решение. Напрасная жертва. Совершенно случайная.

— А владелец — не напрасная? Получается, что вы классифицировали это дело не как поджог, а как умышленное убийство? А с чего вдруг?

— Из-за всей серии трагических происшествий с человеческими жертвами. Горит рентгенкабинет горбольницы, где работает подававшая на вас заявление медработник, квартира вашей бывшей жены, взрыв баллона с газом и пожар вашего дома, кабинет замначальника ГУВД расстреливают из гранатомёта термобарической гранатой, фура, полная бензина таранит резиденцию предпринимателя, в узких кругах известного, как Енот, кузница...

Бабуин вдруг догадался, вскочил, наклонился вперёд, казалось — схватит майора за грудки:

— Анька? Дети! В моём доме же куча детей! Сироты, беженцы!

— Жива ваша соседка, — отстранился майор, — Выжили многие. По извечной нашей традиции раздолбайства, тех, кто должен был быть на своих местах во время происшествий — на месте не оказались. Живы и Енот с Барсуком. Они тогда 'залегли на дно'. Выжили и те, кто успел покинуть город до твоего отъезда. И три последующих дня в нём не появлялся.

Бабуин рухнул на стул и схватился за голову. А потом — рассмеялся:

— Дон Бабуин! Уходя — гасите всех! Ох, и ёжнутый смех, сука! Прав, Колян! Тяжело с ними! Вот тебе и благословение! Гля!

И опять вскочил:

— Алёнка?!

И сел обратно:

— А, ну да! Только они много позже засветились. Со своим Государем. Ярко засветились.

— Так вы знаете, — улыбнулся майор.

— Я, конечно, не читаю совковых газет, которых уже и нет, потому — никаких не читаю, но когда на каждом углу кричат про знакомого тебе человека, даже до меня, сюда, в глухие стены изолятора — долетает. Птички в окошко напели, о чём земля слухами полниться. Только вот — как с тем я связан?

— Не связан? — пришурился полковник.

— Что ты имеешь в виду? — так же прищурился Бабуин.

— Как вы связаны? — спросил полковник, оживая, наваливаясь на стол, — Вспоминай! Думай!

— Даже половой связи не было! — возмутился Бабуин, — В рамках уголовного кодекса — тем более! Не пришьёте!

— Мы не портные, — жёстко отрезал полковник, — Ничего не шьём! Думай!

— У нас если и была связь, то — духовная! — выставил руки Бабуин.

— Так! Первый шаг сделан! — кивнул полковник, откидываясь обратно, вновь каменея, — Это нужная тропа. Вспоминай! Думай!

Бабуин откинулся на спинку стула, прищурился, автоматически произведя ритуал — сцапав пачку, выбив сигарету, прикуривая, выпуская клубы дыма. Курил он неосознанно, взгляд его обращён был куда-то так далеко, что не дотянуться, не увидеть.

Грохот и сдерживаемые маты сквозь стиснутые зубы выбросили участкового из постели. В руке — подаренный нож. Этот нож как-то незаметно стал неотъемлемой частью самого офицера, был при нём постоянно, даже в постели, а вот табельное — валялось вместе с кобурой где-то на полу.

Межкомнатная дверь открывается, вваливается мужик, провонявший гарью, углём, окалиной и машинным маслом.

— Эй-эй-эй! Служивый, ты чего? — шипит мужик.

— Ты что делаешь в моём доме? — угрожающе рычит участковый, смещаясь, вставая между мужиком и Алёной.

— В твоём доме? — брови мужика взлетают на лоб, но тут он видит, наконец, направленный на него нож, — Моё!

— Моё! — рычит участковый.

— Я ему его сковал! — мужик, наконец, поняв, что его вторжение было бесцеремонным и потому вызвало агрессию и представляло для него угрозу — выставил руки, зачастил, — Я ему сковал, а свои изделия я чую. Шёл по чутью! Как нож попал к тебе?

— Это подарок, — участковый чуть выпрямился, нож чуть опустился.

Мужик выругался. Тут же — присел, разводя руками:

— О! Извини, дева-воин. Я, получилось, вторгся не туда! Прошу простить! Буду их искать иначе.

— Они уехали, — процедил участковый.

— Знаю, — кивнул мужик, — Так ведь и мне пора. Да и вам — пора. Извините меня, ещё раз.

И задом сдал обратно в комнату, где ремонт был в самом разгаре, прервавшись на ночь. Всё и стояло так, как оставили. Опять грохот опрокидываемого ведра, рассыпанных по полу инструментов, мат, хлопок. Участковый приставными шагами идёт следом, ткнул выключатель, заранее прищурившись, но свет не зажёгся. Он вступил в комнату, тут же почувствовав, что наступил босой ногой в пролитый клейстер. Комнату освещала луна. Голые бетонные стены в её мёртвом свете выглядели особенно мрачно, опрокинутая стремянка в лунном свете была похожа на упавший скелет в кабинете биологии. Но, комната была пуста. Мужика не было.

Только участковому стало сразу не до мужика. Скрипела, хрустела и искрила розетка, горя сизым пламенем. А прямо под ней — тряпки и пластиковая банка растворителя.

— Горим, Алёнка! — взвыл участковый.

Он вовремя обернулся, чтобы не быть снесённым голым ураганом с пистолетом в руке. Участковый выхватил пистолет из женской руки и перехватил любимую, весом своим — выталкивая её прочь из комнаты, где уже ощутимо воняло горящей проводкой.

— Куда лезешь! Видишь — коротнуло! Звони в пожарку!

А сам схватил одеяло и бросился обратно. Только поскользнулся на разлитом клейстере, больно ударился коленом и локтём, разбив бровь об стремянку, но тут же извернулся, ногой откинув прочь растворитель и тряпки, всё же накрыл пламя одеялом.

Осунувшиеся, злые и не выспавшиеся, они уныло поглядывали на холодный чайник, сидя на сдвинутой с места кровати. Света ещё не было, МЧС ещё и газ в доме перекрыли, перестраховались. Несмотря на лето, Алёна зябко куталась в цветастый плед — все окна нараспашку, дверь и не закрывается — пожарники уже весь пол истоптали, растаскивая клейстер и прилипающую к нему грязь по всей квартире и подъезду.

— Надо замыть, пока не присохло, — сказала она.

— Замоем, — кивнул участковый, прислушиваясь к тяжёлым шагам.

Вошёл капитан МЧС. Пожарник.

— Вам повезло, — с порога заявил он.

— Я уже вижу, — Алёна кивнула на загаженные полы.

— Вы удивительно вовремя проснулись. Пожар даже начаться не успел. Короткое замыкание вызвано протечкой от ваших соседей сверху. Ох уж эти пластиковые трубы! Всех заверяют, что они — вечные! Все их в стены и замуровывают. А они через три-пять лет — лопаются. В стене. Не всегда протечку сразу и заметишь. Вон, через этаж коротнуло! Протекло до подвала. Там — весь потолок капит. А у всего стояка — стены и полы — сухие. Говорите, прямо под розеткой растворитель стоял? И тряпки? И обои старые рядом. Пыхнуло бы знатно! Вовремя вы проснулись! Сколько таких вот... — капитан отвёл глаза, — Во сне. Можно сказать — везунчики вы.

Он махнул рукой, спохватился:

— Да! Если соседи сверху откажутся оплачивать ремонт, обращайтесь в суд и к нам, за протоколом. Их вина — полностью.

Видя висящую на спинке стула рубашку с погонами — козырнул, ушёл. Участковый закрыл за ним дверь, тяжело сел обратно. Надо было срочно вымывать полы — через час на службу, но он не мог заставить себя подняться.

— Вчера сгорел тот автослесарь, что чинил им машину, взорвался баллон газа в их доме. Хорошо, в доме никого не было. Дети отправились рыбачить, старушки тоже не было, возможно — на паперти стояла, — тихо говорил участковый.

— Оля и Валя тоже ушли из рентгенкабинета. Коллега за отпуск проставлялась, — кивнула Алёна, — Что ваши про всё это думают?

— Нашим сейчас не до этого. Столичные души из всех вытрясают. Начальник полиции — глупо погиб, кабинет зама расстреливают 'Шмелём'. У нас и так начальники полиции не задерживаются на местах. То с крыши прыгают, то под машины, то собственную семью из табельного мочат, то своими руками себе могилу роют. Им не до происшествий в городе. Они ещё даже Сашку не привязали ко всему этому. Пока работают над версией... Собственную безопасность вызвали.

— А кто Санька привязал? — удивилась Алёна.

— Бахтерев. Но, он сам — 'залёг на дно'. Они с Енотом обмывали 'дело Мамонта' в какой-то бане. Баня была выбрана случайно. Потому оба и живы. Он иногда звонит своим. Каждый раз с разных номеров. Эта версия единственно логичная, хотя до следователя никогда не дойдёт. Рассыплется по пути. Цепь случайностей связанна только Бабуином, а сам он, как раз — никак с ними не связан. Замурованные в стену трубы и короткое замыкание — как можно сделать специально? Ведь это мы с тобой бросили в том углу обои и тряпки, я, лично я — оставил там растворители. Полковника сбил случайный мужик. Бабуин был там, там следов его — полно. Они там вместе бухали. И к полковнику его можно как-то по киношному привлечь. Там — ослепил водителя лазерной указкой, что уже бредово, но всё же. А вот нападение на управление и усадьбу Енота — уже не привяжешь. Водила бензовоза сгорел в кабине, туба гранатомёта найдена. Отпечатков, конечно же — нет. Но, гранатомёт — это не кухонный нож. Всё же — серийные номера. Сильно сужает поиск, закидывая его высоко вверх. Кроме того, нападения произведены одновременно. Согласно данным ДПС машина Бабуина уже покинула тогда город и обратно не возвращалась. Но, самое главное — зачем это Бабуину?

— Это я знаю Сашку. Мы его — знаем. Бархан знает, Енот. А следаки со стороны — и не захотят знать, — покачала головой Алёна, — Я не верю, что это Бабуин! Не верю!

— Тогда — что это? Бабуин — единственная хоть как-то логичная версия. Всё остальное — мистический бред. Как в том кино, где подростков догоняла смерть за то, что они не сели на самолёт.

И оба уставились друг на друга.

— Сколько у нас денег?

— Да мы ещё ничего особо и не потратили! — пожал плечами участковый.

— Ты можешь взять отпуск без содержания?

— Могу. Наверное. А зачем?

— Венчаться поедем, — Алёнка схватилась за телефон, живущий от своей батареи, сказала в телефон, — Олеся! Ближайшие православные святыни, где можно провести венчание!

— Ищу, — ответил телефон.

— Закрой глаза и ткни. Куда попадёшь, — протянула руку с телефоном Алёна, — А там — посмотрим. Как Бабуин сказал — наш русский генератор случайных чисел нас уже не раз выручал.

— На всё воля Аллаха! — кивнул участковый.

— Ты мусульманин? — удивилась Алёна, вспоминая, недолго, правда. Улыбнулась. Её саму позабавило, что она вспоминала — обрезанный ли её муж?

— Я — никакой, — покачал головой участковый, — Может потому нас тогда из храма прогнали. Я — никакой, Бабуин — воинственный атеист, Колян — явно родновер, язычник. У попов аж шерсть дыбом встала, как у собак при волчьем запахе.

— Ну, ткни же!

— Одевайся! Вымоем клейстер, поедем. В пути выберем. За городом.

— На вокзале. К твоей машине лучше вовсе не подходить. Бомбилу брать не буду, — мотнула головой Алёна, — Они сами по себе — объект риска. С поездом что-либо сделать — много сложнее. Чем сложнее и запутанней система, тем выше её инерция, тем сложнее в ней точечное воздействие.

В виду отсутствия руководства, заявление участкового попало к врио — полковнику службы собственной безопасности из федерального управления. Тот, зачем-то, запросил личное дело офицера и долго его изучал, (хотя — что там изучать?), куда-то звоня. Участковый клевал носом в приёмной, всё это слыша сквозь тонкие стены и гудение кондиционера и вентиляторов компьютера секретарши. Девицу эту полковник привёз вместе с собой. Ведь секретарша погибшего начальника полиции слегла в больницу с нервным срывом. Вся её жизнь зависела лишь от расположения к ней погибшего начальника. Гибель его означала крах и её жизни. Внешний вид и этой секретарши навевал на определённые мысли, но участковый гнал их прочь. Ему бы свою жизнь обустроить, а остальные пусть икаются — как хотят!

И вот, наконец, он — на ковре.

— Проходи, присаживайся, лейтенант, — указал молодой полковник на стул перед собой, — Ты, видимо, удивился, зачем я поднял твоё личное дело?

Участковый пожал плечами.

— Никак нет, товарищ полковник.

— Хорошо, — кивнул он, закрывая папку, — Ты работаешь тут недавно, не успел обрасти связями, не успел укорениться. Но, успел показать себя и охарактеризовать себя определённым образом. Я узнал, что без содержания ты берёшь на венчание с местной спортивной знаменитостью. И тут ты успел. Молодец! Как раз такие нам и нужны! Я предлагаю тебе другую службу...

Полковник расхваливал перспективы нового места работы, налегал на долг, на сознательность, на патриотизм. Обещал карьерный рост и квартиру. Служебную. Которую можно будет выкупить через ведомственную льготную ипотеку.

— Я могу подумать? — спросил участковый.

— Конечно! С женой посоветуйся, — кивнул полковник, подписывая заявление, но перечитав его, протянул участковому лист бумаги, — Переписывай! За ранее отработанное время пиши. Трое суток — уложишься?

— Должен! — кивнул участковый, выводя буквы.

— Вот по возвращении и жду твоё согласие. У твоей жены ведь педагогическое образование? Там в школе учителей не хватает. И спортивная школа там хорошая. Вованы курируют. Будет опыт передавать детям. Одни плюсы.

— Кроме одного, — вставил участковый, опуская голову.

— Тебя ли предгорьями пугать? — нахмурился полковник. — А тут тебя очень не полюбят. Выскочкой будут считать. Вот, 'государем' нарекли. Тяжело будет работать. Город этот — как тихий омут. Как большая деревня. Все всех знают, живут замкнуто, обособлено. Как секта. Чужому тут сложно будет. А ты сразу привлёк всеобщее внимание. Криминального авторитета остановил, первую красавицу города, спортсменку, комсомолку, непреступную феминистку — объездил, завёл знакомства со всеми значимыми людьми этого городка. И всё это — ураганным темпом. Зависть сослуживцев мало способствует моральному климату коллектива. А там место новое, таких смелых и непримиримых, как ты — там большинство. И национальный состав способствует — казачество, да и потенциальная угроза от близости неспокойных соседей выдавливает оттуда тихушников. А нам там позарез люди нужны, что уж скрывать. Тем более такие, как ты.

Он подмахнул бумагу, сам протянул руку и сказал:

— Ты думай, лейтенант. С женой обязательно посоветуйся. Но, я уверен, какой будет твой ответ. Потому начинаю работу по организации твоего перевода. Выбью вам служебную квартиру, место для супруги твоей. В спортивной школе или обычной. Учителей тоже не хватает. Спорт, это, конечно, хорошо. А вот дети — лучше. Детьми надо заниматься. Нашей сменой — заниматься.

Участковый в лёгкой прострации вернулся в свой кабинет. Долго сидел, утупившись взглядом в стену. Пока не позвонила Алёнка. Подтвердив ей, что его отпустили, участковый увидел оперативку. Ночью был пожар в кузне. Кузнец — погиб. С фотографии — то самое лицо. Ночного гостя. Участковый посмотрел на часы, ещё раз посмотрел на указанное в сводке время. Конечно, сводка составляется с предварительной точностью плюс-минус два локтя по карте. Но, когда кузнец опрокидывал стремянку в их квартире, пожарные в его кузне уже обнаружили обгорелое тело. Участковый резко встал, пошёл на выход, сдал табельное оружие, ключи. И быстрым шагом побежал 'домой'. К 'дому', так и не успевшему стать домом.

Вернуться под эту крышу счастливым молодожёнам тоже было не суждено. Три дня отпуска. Три счастливых дня, как всегда, впрочем — пролетели как один миг. И вот он снова в ГУВД. Дежурный кричит, что полковник его уже разыскивает. Правда, самого полковника участковый так и не увидел. Фотомодель за столом секретаря, недовольно выговаривала ему, что он слишком долго. Что всё уже его только и ждёт. И что самолёт — ждать не будет. А он — ждёт. Потому лейтенант, не читая, подписывал бумаги, что ему подкладывала секретарша, бегом бегал по кабинетам, расписываясь в журналах, получая подъёмные, суточные и ещё бог знает какие пайки, и запрыгивал в автобус, что вёз его 'домой' за вещами. Вещей у участкового как раз и не было. Всё его — было на нём и с ним. Чего нельзя было сказать о его жене, как и о любой женщине.

Суматошные сборы, автобус их везёт на военный аэродром к попутному борту.

Так они, по небу, влетели в новую жизнь. Прямо от самолёта точно такой же автобус (как будто тот же самый, даже водители были внешне похожи) отвёз участкового к ГУВД, а Алёну с сумками и тюками — на новую служебную квартиру в новом, только-только сданном доме. Они оказались не только первыми жильцами в этой квартире, но и во всём подъезде — единственными. Потому распаковываться не пришлось. Из ремонта они попали обратно в ремонт. Голые бетонные стены, вместо розеток и выключателей — выведенные из стены провода в пазах. Ни плиты газовой, ни сантехники! Живи, ни в чём себе не отказывай!

Он опять стал участковым. Коллектив принял тепло, хотя и несколько настороженно.

Тепло — потому как свой. Из бедной казачьей семьи, правда, от голода бежавшей с Кубани ещё век назад, срочную службу, и немного сверху, 'просидевший на горах', знающий что такое 'горцы' не по слухам, а кожей впитав. Почти свой.

Настороженно — потому как перед ним пришёл такой героический шлейф, что народ справедливо опасался. 'Героев' народ обоснованно недолюбливал. Участковый довольно быстро и довольно основательно развеял эти сомнения, показав, что в общении прост и открыт, заносчивостью, эгоизмом и самолюбованием не страдает, выбивать себе 'героические' привилегии столичного ставленника — не спешит. 'Забыв' даже оформить и положенные льготы и надбавки. Не выбивал себе служебную машину, ходил пешком. К сплетням и внутренним склокам был равнодушен, путей 'подмаза' под руководство не искал, начальства избегал, как и остальные, не стремясь выслуживаться. Просто тянул свою лямку. Потому к нему быстро привыкли и считали своим. И коллеги, и — руководство.

Правда, руководство, проверяя 'государя' (прозвище перешло и на новое место службы) на лояльность, сначала — гоняло в хвост и гриву. Но, так и не дождалось ни жалоб, ни рапортов, сменило гнев на милость, что оказалось тем же овощем, эта милость начальственная, только ракурс изменился. Потому как отцы-командиры, привыкли, что Государь — безотказный. Дежурство по городу на Новый Год, День Победы — Государь. А кому, как не Государю на боевом посту, 'верхом на вертушке' слушать новогоднее 'ну, понимаишь!' с экрана, смотреть парады? Назвался грибом — полезай в корзину! Усиление режима — Государь ответственный.

Зато — внеочередное звание первый получил. И первую служебную 'иномарку', собранную в Калуге — тоже первый.

Порадовала и жена. От ставки тренера детской секции рукопашного боя пришлось отказаться. Отказ не приняли. Так в спортзал с пупком и проходила до самых родов. И в отпуске по беременности и родам не дали отсидеть не то, что три года, полутора лет не дали. Очень убедительно, нудно и даже занудно — просили. Вот и шла молодая мамаша с колясочкой учить других малышей кувыркаться и растягиваться. С пелёнок малыш дышал особым запахом спортивных залов.

Не успела Алёна восстановить форму, только-только начала тайком мечтать о гонге, натянутых канатах и вкусе собственной крови на своих зубах, как — снова тошнота, недомогание и две полоски. Хотя, народная молва утверждала, что кормящая мать — незалётная. Тошнота и так перепугавшее их недомогание оказались банальной беременностью. Семейное счастье и пламенная любовь нашедших друг друга половинок одного целого имеет и такое последствие.

Алёна схватилась за голову — Государь вечно где-то бдит. У них одна комната до сих пор закрыта — к ней даже не приступили, так голые полы со стенами и остались! Домой Государь приползает ночью, да и то — не каждой, малыш на руках, живот скоро заново вырастет, малышей в её секции меньше не становиться, а только прибавляется. Их и так пришлось уже разделить на три группы. И проводить с ними уже три часовых занятия в день. Каждый день! А как живот будет до носа?

Так, не выйдя из декрета — снова в декрет. И снова — не отпускают. За 'ради Бога!'

Просила хотя бы нагрузку снизить — куда там! Наоборот — накинули дополнительной нагрузки. И вот она с уже довольно заметным животом (скоро будет подарок Государю) ведёт своих малышей в первый класс. Её первый класс, в котором она первая классная руководительница. На юге страны — всплеск рождаемости. Первоклашек оказалось больше, чем учителей. Сформировали новый первый класс, которому потребовались новые учителя, даже — на пару месяцев. А там уж — как-нибудь! Школа переведена в двусменный режим работы.

Чернявенькие и белоголовые малыши, казачата, в которых густо замешалась кровь многих родов и племён, блестя карими и голубыми глазками, идут под бантами и шарами к своему первому школьному звонку.

Алёна, подобревшая, но — высокая, статная, потому ей — шло, светящаяся женственностью и наполненностью счастьем и достатком всего, что нужно женщине — ступает, словно боярыня. За ней, как за гусыней — очаровательные малыши, блестя успуганно-восторженными глазками.

Глаза молодого классного руководителя тоже сияют. Её Государь сегодня опять в усилении. Только в этот раз его усиление — на городском Дне Знаний. Она его видит, он видит её. Меж ними — электрическая дуга из глаз — в глаза.

'Государь' в белой парадной рубахе. Стоит поодаль, на единственном въезде к школе, длинный и тощий, как шлагбаум. Увидев жену, его обострившееся, дублёное, жёсткое лицо — разглаживается, губы расплываются в улыбке, по жилам — тепло. Стало легко и приятно.

Хотя со вчерашнего дня его донимает приступ обострения какой-то паранойи. Всё его бесит, он дёргается, нервничает. По три раза проверяет и перепроверяет всё, но не оставляет его ощущение, что он что-то забыл. И забыл — что именно забыл! Будто что-то упустил, не сделал. Что-то важное, срочное. И будут проблемы. А вот что забыл? Что упустил?

— Ты бы ещё гаубицу в школу прикатил! — услышал он начальственный рык. Участковый, давно уже переставший быть участковым, тянущий на себе должность не по погону, обернулся. Начальник ГУВД со своим 'водителем' отобрал у 'Государя' автомат, — Ты точно пристукнутый, 'Государь'! Хорошо хоть 'вованам' не звонил, бэтэров не требовал. И собак с милицией.

— Он звонил, — сдал 'Государя' с потрохами 'водитель', опер, кому выпало сегодня быть развозящим у начальника. Сам начальник, как в пьяной аварии угробил собственную жену — за руль не садиться. Хотя и не пьёт с того дня. Опер, блестя карими глазами, повесил брезентовый ремень автомата на плечо.

— Послали? — спросил начальник.

— Послали! — вздохнул 'Государь'.

— Праздник, понимаешь, старший лейтенант, без пяти минут капитан, праздник! Я тебе говорил, что приказ на капитана уже на столе министра?

— Не говорил, — качает головой Государь.

— Вот, говорю! Всё нормально будет, не очкуй. Праздник людям не порть своей постной мордой и оружием. Тут и так — у каждого ствол. Неучтённый. Может, в честь праздника салют устроим из всех стволов? Нервируешь, понимаешь! Автомат он нацепил! Стоишь тут, на бугре, как эсэсовец на вышке. Ненецкой овчарки не хватает. Уйди с глаз долой!

Государь опустил голову.

— Да успокойся ты! — поймал его за плечо начальник, — Что ты изводишь себя? На всех дорогах, к городу, на выездах — усиленные посты. У нас весь личный состав — на улицах. У погранцов и безопасников — тоже усиление. Ничего с твоей 'Государыней' не случиться! Расслабься!

'Государь' грустно улыбнулся, отводя глаза. Это недоверие — взбесило начальника. Что он себе позволяет?! Самый, понимаешь, переживающий! А остальные, понимаешь, полные раздолбаи!

— С глаз моих! — рыкнул начальник, — Эсэсовец! Ты бы ещё пальцы за пояс заложил и ноги расставил! Свали, нах!

Пришлось уйти с глаз долой. И что он припёрся? Внук же не в первый класс идёт, во второй. Мог бы и пропустить мероприятие. Из кабинета 'порулил' бы. Вот почему он не такой, как другие начальники? Всё ему на месте не сидится! Лучше бы пил! Вон, положенное по должности пузо — не успевает прирасти, всё носиться, как легавый опер! Везде нос свой суёт, работать мешает! Нет никакой солидности, статности! Будто и не полковник перед тобой, не начальник полиции города, а всё та же гончая опера с прилипшим к позвоночнику животом! Что только язык не на плечо, как у его же 'водителя'. Тоже — тощего, будто высушенного. Только глазищи над впалыми щеками (за собой того же Государь не замечал, что и сам он — как та самая гончая легавая).

Офицер ушёл с глаз долой. Далеко уходить не требовалось — руководство пошло к толпе людей, родителей, учителей. 'Государь' хлопнул себя по лбу, называя себя матерными междометиями. Как можно было забыть, что отец-командир будет речь толкать перед школярами? Надо было всего-то сместиться, и его бы никто не заметил! Автомат по-прежнему оттягивал бы плечи и грел душу.

Слушая эхо динамиков, 'Государь' расфокусированным взглядом смотрел на дорогу к школе. Подойти к школе можно было сотней способов, десятком протоптанных поколениями учеников тропинок. А вот подъехать — только одной дорогой. Расфокусированно смотрел, потому как на зрение и не полагался давно уже. Глаза так и не восстановились. Как комиссию проходить — залезай в заначку. В крайний раз даже вложенная в карточку стопка — не помогла. Начальник выручил. Обещал, что отправят его от ведомства в глазную клинику на операцию. Поверили. Только вот — не отправят его никуда. Потому как не в глазах дело. Глазнюки — бессильны. Дело не в глазах. В мозгах. Голова у него отбита. А она, голова человека, всё ещё — терра инкогнита. А вот так — расслабленно, он ощущал много лучше, чем видел глазами.

Их он почувствовал сразу. Они ему 'не понравились'. Сразу 'не понравились'. Три междугородних автобуса на этой разбитой, узкой дороге. Сразу 'не понравились'! Это могли быть корреспонденты центральных СМИ, могли быть артисты, приглашённые на День Знаний, но припоздавшие на этих красивых лайнерах на наших дорогах, но ему они 'не нравились'. И он пошёл навстречу. Все же это могли быть и случайные залётные люди на этих мягко переваливающихся с боку на бок на колдобинах, неуклюжих импортных теловозах, здесь и вовсе нелепо смотрящихся.

Но, с каждым шагом они 'не нравились' ему всё больше и больше. Потому он — спешил. Спешил хотя бы несколькими шагами разорвать дистанцию между детьми и автобусами. Между Алёнкой и теми, кто был в автобусах. Они ему не нравились!

— Стой! — крикнул он, встав посреди дороги, он выбросил руку в останавливающем жесте, расстегнул кобуру.

Автобусы не остановились. Наоборот — будто поддали газу.

'Государь' рухнул на колено, выхватывая пистолет.

Проклиная себя за то, что опять он оказался не в то время, не в том месте. Что опять не мог отойти в сторону, притвориться, что ничего не чувствует, ничего не понимает? Надо было хватать Алёнку и бежать! Надо!

Он так не мог! Хоть плачь — не мог!

Проклиная отцов-командиров, всех своих коллег и смежников, что прохлопали три таких ярких, огромных автобуса столь явно вопящих тревогой. Проклинал особенно одного из них, что отобрал автомат, высаживая пулю за пулей в надвигающиеся яркое пятно. Пистолет, да ещё и с подслеповатым стрелком — что рогатка против слона. Тем более — если не попадать. Как оказалось позже — он не попал не только в водителя, ни разу не попал даже в автобус.

Высадив всю обойму, понимая, что перезарядить не успевает, зная, что надо решать в какую сторону и как сходить с дороги, выхватил подарок того собрата по несчастью — контуженного Николая Чудотворца, с криком и ножём — бросился на автобус, как Дон Кихот бросался на дракона ветряной мельницы.

— Что творит этот отморозок? — схватился за голову начальник полиции, обернувшись на пистолетные хлопки, видя, как человек в белой рубахе с колена стреляет в наезжающий на него автобус.

Крик и визг сотен глоток — автобус сбил полицейского. И — встал. Из открывшейся двери посыпались люди в камуфляже, с характерными повязками на головах и лицах, с автоматами в руках. Второй автобус, неуклюже переваливаясь, объезжал вставшего собрата.

Начальник полиции получил чувствительный тычёк в бок. Опер указал ему глазами на бегущую беременную статную женщину.

Лицо её офицеры запомнят на всю жизнь. И вспоминать будут в последнюю свою минуту.

Глава ГУВД захлопнул рот, схватил микрофон, загудевший эхом, и крикнул:

— К бою! Гражданским — покинуть территорию! Бежать! Я сказал! У кого есть оружие — занять позиции! Бой!

Толпа сорвалась с места, как стая воробьёв. От автобусов — частая дробь автоматов, будто кто-то рвал марлю над головой. Несколько человек споткнулись, упали. Их подхватывали на руки, несли, волокли. Визжали женщины, кричали дети.

Худой опер передёрнул затвор, вскинул автомат к плечу. Но увидел девочку с огромными бантами. Она хлопала глазками и не понимала, что происходит. Люди стремительно разбегались вокруг. Она оставалась одна на асфальтированной площадке. Её, видимо, не испугали выстрелы, возможно, она решила, что это петардами забавляются. Каждый праздник же так бухают, трещат серийные петарды. Опер рванул, как спринтер, схватил девочку и побежал к спасительным стенам, потом понял — три автобуса! Их там столько, что стены — не спасение, а — ловушка. И резко свернул к кустам. Поставив девочку, спросил:

— Где твой дом — знаешь?

Ангел с бантами мигнула, раскрыв рот для плача.

— Беги домой! Мама с папой после придут! Беги!

Девочка побежала, обернулась. Банты, каждый — вдвое больше головы ребёнка.

— Беги! — закричал опер, затопав ногами — дети бояться такого поведения взрослых. Вот и девочка испугалась его, припустила.

Опер повернулся, увидел, как раскрашенная служебная машина 'Государя' с открытой водительской дверью летит по школьной футбольной площадке к автобусу, объезжавшему вставшего собрата. В последний момент машину подбросило на невидимой отсюда кочке, водитель автобуса тоже пытался избежать столкновения и увернуть неповоротливую махину лайнера от полицейской машины. Грохот столкновения. Бело-синяя машина правой стороной врезается в правую сторону автобуса. Опер видит, как через лобовое стекло из машины тряпичной куклой вылетает женское тело, падает где-то за автобусом.

Опер слышит скрежет собственных зубов, он вскинул автомат, но глаза защипало, всё кругом пошло призмой.

— Дай сюда! — услышал опер.

Начальник полиции с такой силой вырвал автомат, что чуть не сбил с ног опера. Но и сам стрелять не стал. Залегли за вкопанными в землю покрышками.

Опер облегчённо выдохнул.

Нет. Трусом он не был. Он не испугался. Тут — другое. Он, конечно, целился из-под дуги покрышки своим пистолетом, но не стрелял. Бесполезно. Что-либо сделать боевикам сейчас он не мог, а погибать бестолку — ему не очень хотелось. Мать уже не могла похвастаться своим здоровьем, часто болела, младшие браться — учились. Всем им надо было помогать. А кто им поможет, если он сглупит, как Государь?

— Что, зассал? — рявкнул начальник.

— Ни разу! — не дрогнувшим голосом ответил опер, покосившись на него. Начальник, обнявшись с автоматом (очевидно, что так — спокойнее), возился с телефоном.

— Ну, так иди! — мотнул подбородком начальник, не сводя глаз с экрана, — Людей выводи! Мне нянька тут не нужен!

— Понял! Разрешите исполнять? — опер подобрал ноги для рывка.

— Ты ещё тут? А там — люди! — и тут же, в телефон, — Махмедыч? Как твоё ничего? Замечательно! А вот меня тут немножко убивают! Представляешь! Прямо в школе! Три междугородних автобуса, битом бармалеями! Поднимай всех! Иначе тут всё трупами завалят! Всех! Какие шутки, гля! Слушай, как тут детей автоматами крошат! Не петарды, старый ты козёл! Давай, поднимай всех! Звони, объявляй какие хочешь перехваты! Сам знаешь, что делать! Я — веду бой! Прощай!

И отбросил трубку, переворачиваясь на живот.

— Ты ещё тут? — спросил он.

— Уже нет!

— Стой! — велел он, дав две скупых очереди, — Пшёл!

Начальник ГУВД не зря говорил про ствол у каждого. Люди разбегались под огнём. Падали убитые и раненные. Но, многие, добежав до машин, домов — бежали обратно. С тем оружием, какое было. Некоторые — с кухонными ножами. Кровавая мясорубка завертелась по новой. В бой вступала полиция города. По одному, парами, группами, они сходу вступали в перестрелку, со всех сторон. ОМОН влетел в школьный двор прямо на автобусе, сминая кусты. Омоновцы выбивая своими касками стёкла, прыгали из окон автобуса, вызывая огонь на себя, давая людям убежать. Потом прикатили на БТР и солдаты. Боевиков прижали огнём к земле, отжали к школе. Они всё же захватили заложников и угрожали им расправой, но школьная территория уже была завалена телами и залита кровью. Раненный начальник ГУВД (самый старший званием тут и в данный момент) процедил сквозь зубы:

— Звери! Я с шакалами не разговариваю! Не выпускать! Никого не выпускать! Пусть тут лягут! Сейчас! Пока столичные правозащитники не приехали! Валить, сук!

Армейские командиры молча махнула рукой — по машинам! Начался кровавый штурм. Сблизились со школой, прикрываясь бронёй БТР. У боевиков были гранатомёты, все БТР были подбиты, горели, но дали сблизиться, прикрыли людей бронёй. Полиция и солдаты шли грудью на очереди в упор, горожане лезли на смерть, обгоняя военных и полицию. Большую часть заложников спасти не удалось. Никто из боевиков из города не вышел. Начальник полиции умер от потери крови. Отказывался уезжать на скорой, пока не вывезут всех детей. Просил положить его рядом с Государем и его женой. Не верил, что она — жива.

Умирая, ему было видение. Будто из воздуха вышел какой-то чумазый, как шахтёр, мужик и стал что-то искать вокруг автобуса, среди тел. Никто на него не обращал внимания, никто не спросил — кто он, что тут делает? Мужик вздрогнул, резко присел, выдохнул:

— Ух, ё!

И прыгнул в сторону, так же растворяясь в воздухе. Начальник полиции скосил глаза — сил повернуть голову уже не было. По траве шёл старик. Был он как-то воздушно лёгок, будто не шёл, а плыл над травой, всматриваясь в лица павших. И весь будто светился внутренним светом. Был он высок, фигуру скрывала длинная белая накидка, на голове — глубокий капюшон, полностью накрывая лицо, оттуда — белая борода на грудь. Начальник полиции подумал, что этот светящийся старик — к нему, возрадовался, но старик прошёл мимо.

— Нет, дорогуша, тебе ещё рано, — услышал начальник полиции. А когда понял, кто может тут, на траве, среди тел боевиков, быть 'дорогушей', рядом с ним и с 'Государем' — лишь возрадовался. Жива! Ещё жива!

— А вот тебе — пора! — услышал он.

И вдруг боль ушла. Он вдруг понял, что стоит над своим собственным телом. Но, тела он не ощущает. Такая лёгкость! Освобождение от оков!

Он видел, как опер закричал:

— Сюда! Сюда! Она — жива! Скорее же, братья! Жива!

Он бегал вокруг неё, порываясь схватить, поднять, прижать, но опасаясь. Могла быть травма позвоночника и схватив — можно вовсе убить.

Видя, что его не слышат, опер поднял валяющийся под ногами охотничий нож и, угрожая им (про болтающийся на спине автомат он забыл), привёл бригаду скорой с жёсткими носилками, объясняя по дороге, в том числе — руками и ножём, как она таранила автобус, выбила собой лобовое стекло, пролетела 'оттуда-сюда'.

Старик стоял неподвижно. Когда женщину подняли на носилки, поставили капельницу, понесли, он отвернулся и пошёл, теряя 'плотность'.

— А я? — всполошился начальник полиции, — Меня возьми с собой!

— Ты уверен? — услышал он, — Тем ты откажешься от своей судьбы, от предначертанных тебе перерождений. И ступишь на путь боли, скорби, страдания и вечного боя!

— Не слышал более соблазнительной рекламы! Дайте — два! Вечный бой! А за что — воевать?

— За жизнь. За народ свой. За что ещё стоит сражаться вечно?

— Теперь я и сам не отстану!

Чудовищная трагедия! Десятки убитых, сотни раненных. Самое страшное — детей. Маленькие тела детей в бантах.

Поднялся чудовищный скандал. С одной стороны, ужаснувшаяся общественность вопрошала — как такое вообще возможно? Как десятки террористов с тяжёлым оружием, автоматами, пулемётами, гранатомётами — свободно разъезжают по стране? Стали известны и их планы — захват школы. Захват не десятка заложников, а сотен!

И для этой части общественности Государь — герой. Что встал на пути Зла, дал время людям спастись, погиб, но поднял тревогу, упредил. Героем был и начальник полиции, что принял бой одним из первых и, будучи сам раненным, повёл своих людей на штурм. Героями были и бойцы спецподразделений, сотрудники полиции, пожарные, тоже примчавшиеся к школе и тоже штурмующие стены, жители города.

Как же всех бесила безнаказанность террористов! Если бы план боевиков удался бы, то начался бы латексный сериал с переговорами, казней заложников в установленные часы, судорожные сборы требуемой суммы средств, погрузка боевиков обратно в их автобусы и полицейское их сопровождение до бермудсткого треугольника смежного мятежного государства. Безнаказанность!

С другой стороны — катился вал общественного негодования действиями местных властей. Точнее — самоуправства полиции. Ведь если бы план террористов развивался по их плану, жертв могло бы быть значительно меньше. Не десятки, а — единицы. Не сотни раненых, а — единицы. А деньги? На то они и деньги! Чтобы их тратить, покупать на деньги жизни заложников! Гордость? Вообще — чушь. И вот из-за ущемлённых амбиций какого-то старлея — пролилась река крови. А его непосредственный начальник, вместо того, чтобы попытаться обернуть дело к уменьшению потерь — показал полное отсутствие разумности и нетерпимость, призвав людей к бойне. Что диковатые провинциалы и сделали. У боевиков не оставалось выбора, и они казнили заложников.

Такая точка зрения превалировала. И чем дальше, тем больше. Скоро об участниках событий вещалось только в таком ключе, как о виновниках трагедии. Именно штурмующие — оказались виновниками крови. А боевики — жертвами варварской косности и дикости местных гопников в погонах. Потому как — широко ретранслировалась со всех экранов, со страниц всех газет. Об этом кричала вся прогрессивная общественность, все СМИ, наши и заграничные. Особенно западные СМИ — оторвались, просто захлёбываясь, в своих пассажах о дикости и кровожадности русских дикарей, не ведающие никаких принципов гуманизма и совершенно не уважающие ценность человеческой жизни. Даже своей собственной жизни. Типичный диагноз — рабская психология!

Обратная точка зрения была молчалива. Тосклива. Часто — вообще бессловесна. Иногда — матерна, но чаще — без слов. Лишь скрежет зубов.

Совершенно неожиданной оказалась позиция немолодого уже, лысеющего и выцветшего, но всё ещё молодящегося главы федеральной службы безопасности. Он лично явился на место трагедии. С такой поспешностью, какой от него никто не ожидал. Ещё тела не остыли, кровь даже не свернулась на асфальте. Преклонил колено перед лежащими рядами телами полицейских, военных, бойцов МЧС и жителей города, погибших в этой бойне. И сказал лишь одно слово:

— Благодарю!

Потом показали, что он посетил больницу, где боролись за жизнь жены 'Государя' и его ребёнка. Ребёнка пришлось извлечь из матери, чтобы в случае смерти женщины спасти хотя бы ребёнка. Глава ведомства пообещал лично позаботиться о судьбе этих людей. Чтобы спасти ребёнка самолётом везли оборудование поддержания жизнедеятельности недоношенных детей вместе со специалистами. Многие кривили губы — показуха! Никогда такого оборудования во всём крае не было, а теперь, перед камерами — дают указульки! Самолётами везут оборудование с берега Мёртвого моря! А не убили бы никого — так и не было бы?! А как журнашлюшки уедут — обратно заберут? Показушники!

Потом было закрытое совещание в ГУВД этого чиновника с личным составом полиции, военными и жителями города, принявшими участие в бойне. Журналистов туда не пустили. Причём — бесцеремонно не пустили. Разбив две камеры. Количество разбитых лиц — не установлено. Лица — заживут. А камера — денег стоит! И деньги — счёт любят. Потому о ходе совещания и его результатах общественность так и не узнала. Говорили только, что один из полицейских преподнёс чиновнику нож погибшего Государя, с которым он бежал в атаку на автобус. А чиновник принял его, как святыню, как реликвию.

И — как прорвало плотину! Интернет запестрил постами блогеров, сравнивающих бессмысленную атаку автобуса с ножём наперевес с подвигами наших солдат, бросавшихся под танки с гранатами. Другие называли начальника полиции — истинным героем. И приводили в пример опыт пейсатых защитников земли обетованной отбитых вань. Террористы в заложники не брали богоизбранных. Потому как спецназ обрезанцев не признавал ни границ, ни законов, ни сроков давности. Смертные приговоры выносились заочно, без присутствия обвиняемого, и не принимая во внимание его право на защиту. И приводились в исполнение — невзирая на денежные затраты, законность и разумность. Приговор приводился в исполнение — в любом случае. И неизбежность расплаты защищала граждан этой страны лучше бронежилетов.

А потом выступил и сам чиновник, на волне популярности ставший очередным первым министром. Он буднично, без пафоса, объявил войну терроризму. С той самой каноничной фразой, что будут с террором бороться везде всегда. И будут террористов 'мочить даже в сортирах'.

Война эта была объявлена буднично, без пафоса. Так она и протекала — нудно, планово, буднично. Как обычная планомерная работа. Ежедневная работа. Какая и до этого велась.

Что позволило многим обвинить премьера в пустозвонстве. Что, объявив войну — войны он не вёл. Всего-то и изменений — чуть изменили приоритеты, чуть улучшили финансирование воинских подразделений и полицейских сил, всего-то накинув им 'боевых' и премиальных, чуть улучшилось их снабжение, изменилась кадровая политика, что происходило и вовсе — незаметно для СМИ. Ну, и совсем мелочь — никто и нигде с террористами в переговоры не вступал. А если и вступали, то только чтобы выгадать время для штурмовых групп. И штурм — в 100% случаев. Стараясь спасти заложников. Но, ещё до начала операции считая заложников — утраченными. И совсем малость — террористов не арестовывали. Только ликвидация на месте.

Премьера-показушника — сняли. Так же буднично. И — равнодушно со стороны телеаудитории. Народ не успевал их запоминать, так часто менялись лица во главе кабинета министров. А этот ещё и не любил красоваться 'в телевизоре'. Попадая туда лишь с кадров полевых военкоров. Правда, цитаты с таких репортажей растаскивались в народ, как горячие пирожки в базарный день. И верно сняли! Дело ли премьера по горам и гарнизонам скакать? Поставили — правильного. Заседающего в кабинетах, проводящего совещания за высоким столом, выступающего на межднародных конференциях.

А ведь сначала кричали, что безопасники в президенты собрались! Что узурпировать власть хотят! На волне-то народного гнева! Потом пошла волна обвинений в популизме, по инерции продолжающаяся даже после снятия с премьерства. 'Тихушник-показушник' — из публикаций СМИ тех времён.

А какой вой поднялся, когда была объявлена амнистия боевикам, пожелавшим сложить оружие! И это — война? Бандитам списываются все грехи! А когда некоторые проследили судьбу сдавшихся боевиков — случился ещё больший скандал! Вчерашние боевики уже щеголяли в форме государства, с которым они боролись! Измена! Мало того, что боевикам простили всё их преступное прошлое, так ещё и жалование им платят?! Измена в самих верхах! Открытая измена!

Скандал получился громким. Чиновник, правда, как всегда, будто и не заметил СМИ, за что и получил прозвище 'тихушник', будто не заметил отставки, возвращаясь в ведомство, а вот у полевых командиров боевиков случился массовый кадровый голод. Под федеральный стяг уходили целыми отрядами, тейпами, родами и кланами. За освещения такого малозначимого и неприметного процесса в СМИ никто не догадался 'занести', конечно же — никто ничего и не заметил.

Лишь самые отбитые журнашлюги вопили о недопустимости подобного 'толстовства'. Что с этим 'подлым племенем' надо бороться отработанной тактикой цивилизаторов — ковровые бомбёжки и морем напалма. Чтобы от бандитской страны, за все эти десятилетия ставшей просто территорией, непроглядной, как чёрная дыра, где исчезали не только люди, но и широкие финансовые потоки, остался только выжженный рубец на теле планеты. Горячо требовали, высокопарно.

Народ опять смолчал. Просто народ помнил, что эти же СМИ, эти же говорящие головы — проповедовали буквально вчера о гуманности к борцам за независимость от русского имперского шовинизма. Как раз когда победа армии над войсками ещё первого мятежного президента, тогда ещё бунтующего государства была почти достигнута. Как на волне этого шума наши войска были остановлены, а потом — отведены. Президент горцев был убит, процесс формирования государственности горцев был прерван, страна эта, как и окружающий её регион — стремительно скатывалась в средневековую дикость, превращаясь в чёрную дыру бандитского анклава. Из бунтующего, но — государства, превратившись просто в бандитскую серую зону, территорию хаоса. А теперь, когда тихая и незаметная борьба с терроризмом тихо и незаметно перебралась уже на 'проклятые земли', когда целые районы бывшей республики возвращались к былой жизни, налаживая быт и хозяйство, восстанавливая коммуникации, электро— и водоснабжение, формируя структуры местного самоуправления — завопили о ковровых бомбёжках и выжигании уставших от беспредела людей — напалмом.

Народ — помнил. Как всегда — безмолвствуя.

Тихо и незаметно редели ряды 'горных волков', пламенных борцов за независимость всего от всего, за зелённые бумажки и дозу дурмана. И чем меньше их становилось, тем теснее им стало в их собственных горах. Потому как ловили их уже не ОМОН из далёких сибирских городов, беспомощный не только в горах, а вообще — в полевой работе. Ловили их — вчерашние же их соратники, заменившие зелёные повязки на полосатые шильдики триколора на рукавах.

А потом и более важные темы для обсуждения появились. Общественность 'устала' от скучной возни в горах. Много более интересна была косметическая операция престарелой певички, семейный скандал с генетической экспертизой другой певца. Очень прогрессивного. Бородатого, но — крашенного и утончённого. Футболисты перепились и передрались — тема на месяц. Скучающий по былой популярности актёр выложил в интернет своё хоум-видео интимных отношений с собственной собакой — на два месяца жарких дебатов в прямом эфире.

До бывших премьеров ли? Тем более — таких скучных, блеклых, выцветших коротышек, 'профессионально' невыразительных лицом и скупым на слова. Не интересных! Видео с домашними животными не выкладывающих. С женами разводящиеся без скандалов и дележа имущества, без перетрясания белья на публике, без экспертиз отцовства. Мимо публики проскочило, что женщину-камикадзе и их, с 'безумным ментом', детей из города — вывезли, лечили в столичных и иноземных клиниках за казённый счёт. Пискнули было несколько особо 'подогретых' о том, что 'всё это неспроста', прозрачно намекая на амурные отношения. Но, потом была официальная церемония в сияющей зале, где президент, опять чуть сбавивший в росте и вновь отрастивший себе все пальцы — награждал жену героя — её и его, мужа, посмертно — наградами. И это лицо в трауре видели все, кто хотел посмотреть в телевизор. Лицо, которым выбивалось лобовое стекло служебной машины. Тема амурных отношений больше не поднималась.

А вскоре и вовсе — забылась эта трагедия. Подумаешь — террористы! Да их, террактов — сотни! И — каждый день! То в оплоте демократии и гуманности изнасилуют мальчиков или группу женщин. Потому что мальчик не знал, как зверю объяснить на его, зверином, что он вовсе не желает такой любви. Что он предпочитал бы обычный, устаревший и непрогрессивный вид отношений — с девочкой, а не с бородатым мужиком. Предпочитал бы, если бы был чуть постарше. Но в силу малолетства его эта сторона человеческой жизни как-то не интересовала. Не до 'отношений' мальчику было. У него 'относительность' ещё не отросла. И уже не отрастёт. Слишком консервативным, слишком закостеневшим в своём ретроградстве оказался мальчик, психически не развитым и совершенно не гибким эмоционально. Не смогли ему помочь самые прогрессивные психологи. Не сумели донести до малыша правильное видение проблемы и верное своё позиционирование в ситуации. Почему-то после этих сеансов психотерапии — он и полез в петлю. Тем — наградив своих родителей ещё и тюремным сроком за то, что не обеспечили должного надзора за ребёнком. Снимались в ток-шоу — некогда им было ребёнка из петли вынимать.

В знак солидарности мужчины прогрессивных стран прошли в юбках по улицам городов всех прогрессивных стран. Загорелая приезжая молодёжь, рождённая под более жарким солнцем, но покинувшая родину после ковровых бомбёжек миролюбивыми бомбами из-за облаков носителями демократии, расчищающими дорогу всему демократическому и прогрессивному от всего диктаторского и варварского, смотрела на всё это с нескрываемым презрением.

Волна изнасилований росла, как девятый вал, а потом — как обрезало. Никакого чуда не случилось. Просто кто-то принял гениальное решение, что тема эта — не толерантна и её не следует освещать и озвучивать в СМИ.

Подумаешь, терроризм! Людей десятками давят грузовиками на набережных! Режут в метро, взрывают, жгут и подрывают, заваливают целыми небоскрёбами с применением беспилотников и направленных взрывов!

А что происходит в богатых Солнцем и нефтеносными песками странах — вообще никого не интересует! Подумаешь — двукратное сокращение населения многомиллионного государства за десяток лет! Беда какая! Это же — бизнес, ничего личного! Неконкурентоспособное население должно освободить пространство для хищного оскала прогрессивной демократии! Вот это — масштаб! Аж дух захватывает! Вот это размах столкновения цивилизации с дремучестью! Что там какие-то жалкие десяток убитых в какой-то зачуханной школе в какой-то станице, по недоразумению именуемой 'городом'?!

Террористы, вон, вовсе решили свою собственную государственность основать. И — ничего! Все развели руками. Терроризм — неистребим! Бороться с ним — бесполезно. Вся прогрессивная общественность это знает! А некоторая, особенно прогрессивная общественность даже эту мега-банду ставит в пример, как показатель государства нового, самого прогрессивного типа. Сетевого государства или роя. Потому как государственных структур управления, как и остальных структур — в этом образовании нет. Или их не видно. Бандитское государство достаточно эффективно разрушает государственные структуры народов и государств, захватывая их земли, значит форма организации этого 'государства нового типа', с невыраженными структурами управления — более прогрессивна.

И в этом случае дремучий народ молчал. Естествознательное любопытство каждого дремучего представителя этого традиционного народа подсказывало ему, что каждая форма существования имеет нервную структуру управления. И чем более скоординированный образ жизни ведёт форма жизни, тем более развита её нервная система. У червей вовсе нет центральной нервной системы, но чем сложнее жизнь, тем более заметна её ЦНС. У человека наибольший процент соотношения нервных клеток к остальной массе тела. У амёб нервной системы не видно. Как и у бандитского государства. А это — противоречит законам мироздания. Вот народ и делает вывод, что 'говорящая голова' — туп и не видал больших за... труднений, и в таком случае отвечать ему нет смысла. Или 'говорящая голова' — врёт. Тогда, тем более — не достоин даже слова.

Народ, в дремучести своей, приходит к выводу, что чудес на свете не бывает. И что структуры такие — есть. И они — довольно обычные. Просто все их называют так и тем, чем они и являются. И бандитское государство — лишь ширма, прикрытие, за которым прячутся уже привычные и тривиальные армейские и разведывательные структуры тех самых, прогрессивно-хищнических государств и негосударственных структур. И вот они-то — не скрываются. А просто действуют за ширмой 'государства нового типа'. И всё это бандитское государство — информационное прикрытие нового витка захватнических войн на ограбление народов всё тех же 'джентльменов удачи' в деловых костюмах. Только раньше они деловые пиджаки меняли на треуголку с перьями и грабили под чёрным флагом пиратов, теперь под чёрным флагом фундаменталистов-извращенцев Святого Писания.

Скоро этот хитровывернутый визг самых-самых 'прогрессивных' подхватывает и остальная 'общественность'. Только в более жидких акварелях и более мягких оборотах дискуссов. Но общий фон именно такой же, а воздействие — более массированное. Потому массы удаётся убедить, что терроризм — неизбежное зло. Как и классовое неравенство, разделение стран на классы-миры. Где есть избранные и — остальные. Всякие 'страны третьего мира', 'конченные страны', 'страны-изгои', обязательно возглавляемые 'нерукопожатными диктаторами', пусть хоть с какой честностью выбранные широким и прямым голосованием. Как привыкли массы к уличной проституции, как привыкли к массовой эпидемии наркотических смертей, как привыкли к бомжам на улицах, как привыкли жрать пластиковые ядовитые помои. И никого уже не напрягает легальное существование мульти-мега-пупер-трилиардеров на руинах всего остального мира.

Лишь до самых тупых и диких — не доходит. Что с терроризмом не надо бороться. С ним надо налаживать контакт. Учить их язык. Чтобы пролаять хотя бы несколько фраз: 'Я не люблю по-собачьи! Но я с удовольствием помогу вам. У меня степень по ораторскому искусству!'

И только в некоторых местах, там, где самые дубоголовые 'консерваторы и неофашисты' всё ещё, по какому-то вселенскому недоразумению, не истреблены — продолжается бессмысленная кровавая вакханалия 'борьбы с терроризмом'. А ведь весь прогрессивный мир уже знает, что глобальный терроризм — неизбежное зло, неотъемлемая часть господствующей общественной парадигмы — глобального капитализма и общества победившего потреблядства. И террор — один из инструментов воздействия капитала на мир. Бороться с ним так же бессмысленно, как противостоять урагану, наводнению, грозе или снежной лавине. Надо смириться, преклониться, покаяться перед потомками когда-то угнетённых за вековое угнетение и нетолейрантность, сложить лапки в позе покорности и подставить эксплуатационные отверстия в рабочее положение. На личном примере показать свою прогрессивность и цивилизованность.

Только самые дикие варвары этого не понимают. Строят прочные дома от ураганов, морально устаревшие — из бетона и кирпича, а не быстровозводимые ипотечные пузыри из лёгких и экологичных материалов — пластика и бумаги, насыпают земляные валы от наводнений, укрываются крепкими крышами с громоотводами, спускают снежные шапки с гор зенитками ещё до образования критической массы снега и с дебильным упорством расчищают занесённые снегом дороги. И — борются с терроризмом. Закостенелые ретрограды! Дремучие недоумки! Варвары!

В предгориях одной такой дикой, дремучей и отродясь нетолерантной страны отряд полиции попал в засаду. Бандитам удалось одного оперативника взять живым. Худого, с измождённым лицом. Раненного. Кто-то может быть и вспомнил, что видел это лицо в той старой истории с той школой. Бандиты, вот — узнали это лицо. Потому — потребовали, чтобы оперативник на камеру повторил зачитываемый текст.

Опер не спорил, не кричал, тем более — не плакал. Он не был трусом. Хотя, очень боялся, как и любой человек. И глупым не был — не был идеалистом и пламенным, идейным борцом с терроризмом — тоже не являлся. Он просто делал то, что умел лучше всего — свою работу, и делал её так, как умел, как любой умный человек — стараясь сделать хорошо, но в то же время и стараясь сэкономить собственные силы, уклониться от нагрузок там, где это было возможно. Просто работа. Тяжёлая мужская работа, с которой не каждый справиться. Опасная, рискованная. Опасная — как раз возможностью вот такого исхода. Он, как и любой живой человек — боялся смерти, хотел жить. Жизнь он любил. Помнил — мать, братья. Кто позаботиться о них? Боевики обещали отпустить. Если сделает, как им надо.

Он — принял свою судьбу. Как его коллеги. Потому, когда заработала камера, глядя в объектив, опер сказал только:

— Работайте, братья!

Эту запись сняли с тел боевиков другие опера. Там дальше была казнь опера, но её в эфир не пускали. Ходила лишь с фрешки на фрешку.

Трудолюбивые желтолицые братья наши меньшие и поднебесные — тут же нашили тысячи плакатов, эмблем и прочей рекламной продукцией с этими, не понятными для них, словами, разлетевшихся по северным территориям, как горячие пирожки в голодный год. Следом была изготовлена партия вымпелов с ответом — 'Работаем, брат!'. Теперь к телам ликвидированных террористов прикалывались такие вот безмолвно кричащие флажки. После штурма гнезда террориста над воротами вешался такой же вымпел.

'Работаем, брат!'

— И чё? — откинулся Бабуин, — Ну, ребята, без базара — молодцы! Красавчики просто! Уважаю! А я-то — причём?

— Так и не понял? — вздохнул полковник.

Он повернул свой телефон экраном к Бабуину. На экране фото. Чиновник на рыбалке, видимо. Фото сделал кто-то из близких, чиновник 'по свойски' — с голым торсом, лишь в пятнистых штанах, тепло улыбается в объектив, при этом прищуриваясь — солнце светит в глаза. Чистит рыбу ножём Коляна.

— И чё? — вновь удивляется Бабуин, — Всего лишь нож! Просто — нож!

— Думаю, на сегодня закончим, — убрал телефон полковник, — Я уверен, что вы об этом ещё подумаете. Ваша слава самой мудрой обезьяны на горе — не на пустом месте появилась.

— Погоди! — остановил Бабуин, — Как Алёнка?

— Всё у неё неплохо, относительно конечно, — ответил полковник, — Тренированный организм — справился. Былого здоровья, конечно, не восстановить, но что уж теперь? Пластику лица сделали. Она стала похожей на саму себя. Самой собой ей не стать, конечно, но уже перестала прятать лицо. Хотя публичной личностью ей не стать.

— Больно она этого хочет! — поморщился Бабуин.

— И ФСО не даст. Третьего ждёт. У неё странная особенность. Давать своим детям разные отчества при одной фамилии. Первый — Николаевич, второй, как и положено — по имени мужа. Третий... Ну, посмотрим!

— Матери лучше знать, кто отец ребёнка. Лгать не стала. Молодец! Рад за неё!

— А вот она за вас — нет. Не рада. Но — гордиться вами.

— Нечем тут гордиться.

— Верно. Гордиться — нечем. Работа не завершена. Ты даже не знаешь — причём ты в той истории!

— Пошёл ты!

— И то верно! Пошли мы.

Глава 15.

Там, на неведомых дорожках.

— Здравстуйте, Александр Сергеевич!

— Что-то у вас морды такие довольные? — поморщился Бабуин, — И от жизнерадостности в голосе аж тошнит!

— А вы, как я посмотрю — хандрите?

— Нет. Я — жду. Моё терпение не является полным. Постижения и познания ещё нет. Так о чём будем говорить сегодня? Сразу говорю — у меня нет связи с Государем. Может, вернёмся к 'максимально возможной последовательности'.

— Да уж будьте так добры!

— Щас вырвет! — издал горловой звук Бабуин, — Будто на постановку Чехова попал! Что с вами сегодня?

— Нашего главу опять назначили первым министром, — радостно заявил майор.

— И чему ты радуешься? — удивился Бабуин, — Призмой кордебалета его сделали! Какой восторг! С него бы пример брал. Сильно матерился?

— Ну, — улыбнулся майор, — Он воспитанный человек. Из интеллигентной семьи.

— Такие — как раз интереснее всего матерятся, — кивнул Бабуин, — Ты хочешь сказать, что он 'стойко и мужественно...'?

— Пост сдал, пост — принял, — кивнул полковник, — Не поведаете нам о своём путешествии? Это нам интереснее.

— А вы не знаете? — подколол Бабуин, — Не удалось восстановить наши маршруты? Сочувствую. Да, там и нечего особо рассказывать. Выехали мы из города. Куда ехать — всем абсолютно параллельно. Лишь бы — ехать. Мне — прохладно, Маринка — просто отмахнулась, Дашку спрашивать просто глупо.

— Напрасно, — вставил майор, всё ещё улыбаясь.

— Мне тогда казалось — глупо, — поправился Бабуин, — Остался Колян. А у него новое увлечение. Скачал из сети себе кучу учебников и экстерном проходит полные курсы начальной, средней школы и кучи учаг — разом. А то он меня так заколебал своими тупыми 'почему?', что я ему и придумал занятие. Помогло. Уткнётся в экран, наушники — в уши. Не видать и не слыхать. Ляпота! Вот я его растолкал и спрашиваю — куды? Он махнул — туды! А 'туды' дорога — не идёт. Едем по той дороге, что есть. Как попадаем в картину 'Витязь на распутье', то опять к Коляну. Туды! Туды и едем. Красота! Машина — зверь! Волжский завод выдаёт иногда шедевры! В порядке лотереи. Крейсер! Да и мастер тот, пусть ему там периной будет, так её подшаманил, что работала как часики! Топливо только жрёт. Ну, это и раньше было. В своё время позарился я на эту экспериментальную модель. Выпендрёжник! Кузов — удлинён, мотор — форсирован. 'Премьер' называется. Подвеска — экспериментальная, остальное — тоже. Так, побаловались ребята. А я, лох — купился. Радовался даже, поначалу, понтокрылый Бабуин. Всё хорошо, пока не ломается. А как сломалась — руками разводят. Экспериментальное. Не чиниться! А форсированность движка для понтов была — хороша. И то — недолго. Всё одно же наше, лапотное. Не 'бэха', не 'мерин', не 'крузак', а — так! Только бензин жрёт! Правда, в этот раз не напрягало — заправок хватать стало последнее время на дорогах, лишь бы деньги были. А деньги — были. Едем, рулим по-очереди, по сторонам смотрим, любуемся красотой. Если не попадаем на сплошные поля и лесополосы. Как приезжаем в город — останавливаемся. Любой город. Даже если ещё день в самом разгаре и до вечера успеваем в следующий город. Всё одно — останавливаемся, ищем ночлег. С душем, всё как положено. Когда финансы не поют романсы — жизнь — в кайф! И отправляемся в пешую прогулку по достопримечательностям. Уж, какие есть. Но, обязательно — пешую. Особым кайфом было, когда берём экскурсовода, его — выслушаем, а потом заслушаем Коляна. Некоторые города наши и из его сказок — совпадают. До точного расположения башен, домов, торговых рядов. Иногда Колян ткнёт куда-нибудь и говорит, что там — то-то и то-то. Заворачиваем. Иногда — курганы, часто занесённые землёй строения, как холмики. Иногда брошенные развалины. Тоже любопытно полазить. В гостях у сказки побывать.

— Сказки? — спросил майор.

— А как иначе? Колян сказал, что мир много больше стал. Потому как он пешком ходил тут. И не только тут. У него, в его сказках — вообще ахинея полная. Господин Великий Новый Град его — не наш Великий Новгород, столица северных русов, а большой купеческий город тоже на севере, но — на самом севере Африки. Да-да, Карфаген. Тоже — Новый Город. Великий — северный. Там — косяк какой-то. У Коляна — 'белый', 'великий', 'верхний' и 'северный' частенько — заменяют друг друга. Иногда — настолько произвольно, что невольно подвисаешь, как форточкина 404. Ну, вот, а — Господин — потому как держал всю торговлю в том самом море. И Колян из него пешком уходил. Из Карфагена! Пешком! Ну — бред же! Сказка!

— Как такое возможно?

— Ты у меня спрашиваешь? Я тебе кто? Вдуть? Вдрузь? Или — Васькермэн? Откуда я знаю! Видимо — заветными тропами! Или, правда — мир распух, как надуваемый шарик.

— Что-то новенькое. Расскажите о 'заветных тропах', — майор схватился за свой блокнот.

— Бред же! Сам ходил, а — не верю! Крышу сносит — наглухо! Всё же я думаю, что это какой-то неизведанный феномен. Или меня просто вштырило на пустом месте. Если вам тоже хочется вштыриться — следите за мыслью. Имеем элементарную задачку 'из пункта А в пункт Б'. Вот и давайте вместе решим довольно простой арифметический пример из начальной школы с парочкой неизвестных и парочкой незыблемых констант. Объект номер 'Раз', то есть моя 'Ласточка', выдвинулся из пункта А в пункт Б. Средняя скорость движения известна. Ну, допустим — 100 км/ч. Путь от А до Б преодолён за 4 часа. Следовательно, отрезок АБ ~ 400 км. Так? Вторая задача. А и Б — те же. Сидят на той же трубе. Длина трубы АБ — всеми признанная константа. Города эти довольно древние и вроде как на тех же местах сидят. Задача — та же. Только выдвигается группа людей. Суммируем их в один объект под условным номером 'Двас'. Пешком. Упоминаются кони, но обеспеченность конной тягой признаётся заведомо меньше единицы. Знакомый нам уже отрезок АБ объектом 'Двас' преодолён за те же 4 часа. Ну, не имея точного хронометра, допускаем отклонение в пару часиков. В любую сторону. Не больше. Всё же восход Солнца с закатом никто в объекте 'Двас' не перепутает. Неизвестная — скорость движения объекта. Любой школьник бы ответил, что 'Вэ' равна 80-120 км/ч. Так? Ответ не верен, так как противоречит законам физики. Скорость, даже максимальная, человека не превышает 20 км/ч. Лошади — 40 км/ч. Но, суммарная скорость конно-пешей единой группы определяется по самому хромому мерину. Следовательно, в условиях второй задачи — ошибка. Местоположение городов изменилось, следовательно — АБ — иное. Или — ответ верен и людям в принципе не нужны автомобили и поезда. Задача не имеет решения. Я её не решил до сих пор.

— Или ошибка в достоверности данных, — тихо предложил полковник.

— Согласен. Я сам себе не верю. Только вот в чём дело — это условие задачи, недоверие к себе, как к источнику данных, перечёркивает вообще всё. Понятийное поле, логические построения, незыблемость констант, которые проверить невозможно или чрезвычайно геморройно, потому они приняты на веру. В таком случае задача не то, что не имеет решения — не требует решения. В этом случае её — просто нет. Мы утром выехали из одного города, через 4 часа остановились в другом. И дело даже не в том, что Колян сказал, что был в этих городах, когда они, города эти, ещё были маленькие, а деревья — большими. Дело даже не в его очередной байке, как он со своими попутчиками преодолел этот путь. Дело в моей дочери. И её игрушке. Такой — то ли медведь плюшевый, то ли собака. Игрушка. Сосед. Имя такое — Сосед. Дарили, сказали — вот тебе, родная, сосед, можешь с ним спать. Вот и Сосед. Дашка тогда не ходила ещё. И не говорила. Но — Сосед. Везде и всюду таскала с собой, из рук не выпускала. Ну, Соседа как-то в рекламе показывали. Только по телеку игрушка новенькая, светлая. А Сосед весь выцветший, замызганный. Уши по пять раз штопаны, голова на чёрных стёжках. Дашка — тот ещё чертёнок! Вся — в меня! Тоже — 33 несчастья! Наворочает — и голосить, как пожарная сирена! Надо было срочно Соседа зашить и Дашку заткнуть, а под рукой только чёрные нитки были, да так и осталось. У нас же нет ничего постояннее временного и временней постоянного. Временные чёрные стёжки и временные бараки хрущёвок — стоят до сих пор, хотя строили их на короткий срок, пока нормальное жильё не возведут, лишь бы людей крышей обеспечить. И пережили эти времянки — вечный и незыблемый Совок, вечную и несокрушимую Партию и — непобедимую СА. Вот и этим утром Дашка положила Соседа в рюкзачок свой, пока она жевала что-то на ходу, да спросонья. Просила меня рюкзак захватить. Я его отдал Маринке, она его тоже куда-то сунула. Поехали, Дашка спрашивает Соседа, а мы ей — в багажнике. Остановимся — достанем. Остановились. Через 4 часа. Соседа нет. И рюкзака — нет. Истерика! У всех! Есть такой сказочный герой — Банши. Что людей убивает своим визгом. Вот это про мою дочь. Я ей говорю, что сейчас три таких соседа куплю, а она — Сосед! Он такой один. Уже собрались обратно ехать. Гляжу, Колян такой: 'Я щаз!' Ну, думаю, в этот раз никаких фокусов! Меня — не проведёшь! Своими глазами! Я — за Коляном. Почти бегом. Умеет он быстро ходить. Гля! Но не 200 же кэмэче! Мы у кафешки на стоянке остановились на въезде в город. Ну, знаете, как сейчас модно — заправка, стоянка, кафешка, номера, душевые. Тут же тебя и накормят, напоят, спать уложат, интим предложат. А Колян через забор — прыг и — к лесу! Как волк. Я — за ним. Быстро ходит. Может он и умеет Феррари обгонять на вираже, но я-то — точно нет! Догнал, пристроился, идём быстрым маршем. Я его так вежливо спрашиваю — кули он такое задумал? И куда это он так рванул? Понимаю, Дашка умеет мозги в гоголь-моголь взбить, кто угодно сбежит, как закипевшее молоко. Это и было основным фактором, сорвавшем меня с места. Ну, не с Коляном же побегать? Я от прогулок в два локтя по карте пешим по-конному — ещё в армии устал. А от истерики женщины убежишь и не так, обгоняя собственный крик 'Доколе?'. А Колян и говорит, что не хочет машину гнать, потеть в ней. У нас же нет кондеев. И — бензин жечь. Колян какой-то врождённый экономист. Денег же — аналитикой жуй, что нам тот бензин, но вот он считает, что не следует тратить то, что можно не тратить напрасно. Тут, говорит — рукой подать! Пока я офигевал, посмеивался, растекаясь мыслью по философскому древу, чапая с ним рядом по лесным тропкам, придумывая, как бы его нахер послать повежлевее, чтобы не обиделся, образумить, так сказать. Тут и лес кончился. Выходим... Вот тут уже и я — ох..., ох, и похудел я в тот момент!

Бабуин сокрушённо покачал головой:

— И рюкзачок Дашкин. У мусорного контейнера. Сосед из него торчит. Настолько дорог, ценен Сосед, что не позарился никто. Мы — цоп рюкзак, и обратно на 'заветные тропки' через 'заветные полянки'. Помните эту песенку из того сериала про гопарей с раёна? 'Колян, что знает тропинки заветных полян'? Не смотрите? А-а! Занятые! Бывает! Жизнь заставит — не так раскорячишься. Так вот! Часа два, два с половиной нас не было. Какая скорость? Я не особо даже и вспотел. Так, субъективно — километров 10-12 отмахали быстрым ходом. Туда-обратно. Вот поэтому и он и Колян, что знает тропинки заветных полян. На которых пространственно-временной континуум — отдыхает. Дремлет вполглаза. Спит на посту. Так-то!

Бабуин выпустил клуб дыма в потолок:

— Вот и нет у меня решения этой задачи.

— А как Колян объяснял это?

— Колян? Да, как и всё остальное. Ответит так, что хоть стой, хошь — падай! Ответы без ответов. Причём, по его-то мнению — он исчерпывающе полно ответил. А вот у меня — ещё больше вопросов стало.

— Так что же он ответил?

— Сказал что Мир — стал изрядно больше, — Бабуин хмыкнул, — Растянулся, гля, ошуеть, как пузырь жевательной резинки! Как ипотечная финансовая афера. Но, говорит, 'старые тропы' ещё есть. Вот так вот! Ответил! Как, гля, 'растянулся'? Что сфероид нашей астроединицы под условным именем 'Земля' увеличился в геометрических размерах? Это, гля — как? А ребята и не знают! А что за ёжнутые 'старые тропы'? А это — как? И ведь — сам! Вот этими вот ногами! По этим вот, тем вот, 'старым', гля! Или мы на ласточке-седан, как на баклажане — кругами катались вокруг того лесного массива, не крутя рулём? А ты говоришь — купаться! Замёрзнешь, накуй!

— Один купец пешком в Индию ходил. За чаем, — задумчиво ответил полковник, смотря в стену остановившимся взглядом, — Говорят, что за пару недель оборачивался. Не верил никто. Чай-то его — все покупали. Хороший, видимо, был чай. И — посмеивались. Думали — шутит купец. В Коломну ходит. А там у него — прихват. Недавние времена. Телеграф был. Паровые двигатели. Газеты.

— Калики перехожие, — кивнул майор.

— Колян так и сказал, про калику. Но, на калеку он похож не был. Потому — Колян. Что знает тропинки.

И Бабуин оглушающее заржал, тыкая пальцем в 'казённых':

— Попались! А ещё — офицеры! При исполнении! Вам по уставу положено быть материалистами! Более того! Циничными въедливыми Фомами Неверующими! А вы — уши развесили! Ха-ха! Есть Ньютоновская физика — иного — нет. 'Е равно эм цэ квадрат' — никто не способен отменить! Хочешь быстрее — сожги больше энергии, сука! Беги! Потей! Жги топливо, найди, добудь энергию! Иного быть не может! Хочешь сегодня же оказаться на той стороне старушки Земли — сожги ж.д. цистерну керосина, тварь! Какие, нахер, 'старые тропы'?! Так — не бывает! Этого не может быть, потому как не может быть — НИ-КО-ГДА!

— Нам тебе не следует верить?

— Конечно же — НЕТ! Я — сам себе не верю! И ложки — не существует! Это всё — Матрица! А вы, оба — агенты Смиты, — улыбка Бабуина погасла, — Только я — не Нео. И даже не Морфеус.

Бабуин оскалился, хищно, показывая клыки, как — бабуин:

— Представляете, что будет с этим миром, если такие 'тропы' войдут в эксплуатацию? Да, вы, и ваши коллеги-смежники соседей по глобусу, конечно же, засекретят всё. Из лучших эгоистических побуждений! 'Самим — мало'! А шила в мешке — не утаишь! Кто-то же поддастся соблазну провести разведгруппу через все кордоны охранных сфер и периметров. Сделать любимый фокус нашей ГРУ — 'медведь насрал!' Провести, нагадить и — смыться. Будто и не было никого! В лучших традициях наших и ихних 'ихтамнету'. А где раз прокатило — там и ещё раз захочется, заколется, на мамку — забьётся. Любая история всегда повторяется трижды. Первый раз — прикольно, Второй раз — хотели как лучше, получилось — как всегда. А потом туда влезает дурак и — оборачивается всё постыдным позором. Вот влезет золотопогонный дурак в ваш секрет, из самых лучших побуждений, конечно же. И вот вам — неожиданное появление бронекопытной кавалерийской краснознамённой бурятской ракетоносной танково-водолазной дивизии имени Колпака в тылах вероятного закадычного партнёра! С неизбежными не только потерями, но и — ответами. Пленные — будут. Даже тот, кто ничего не знает — всё расскажет. Начнётся подковёрная схватка между спецами за контроль потоков, троп и проливов. С неизбежным протеканием сведений широкой общественности, то есть — кому попало. Всякие 'тайные отцы' сразу же дёрнут за свои ниточки своих спецов. 'Тайные отцы' меж собой ведут войну только до тех пор, пока не появляется общая для них всех угроза. А это — угроза для них, для самого их существования. И ещё какая угроза! Топливо — не нужно! От слова — совсем! Они — не нужны! Так же — совсем! Потеря контроля! Ужас! Начнётся зачистка всех, кто хоть что-то знает или хоть что-то слышал. Потому как это разрушает саму основу современного устройства общества — паразитирование на контроле источников энергии, как движущей силе Человечества. В очередной раз! Ведь брошены атмосферные станции бесплатной энергии, брошены все эти мгновенные переходы 'заморя', заросли лесами все эти 'заветные' 'поляны' и 'тропы'. Знающие люди — надёжно изолируются. Если не получается их просто прибить, как зудящую муху, их величаво величают психами и — лечат, лечат, лечат, пока слюна не начнёт пузыриться у этого фикуса. Ломоносова, вон, проикали, до сих пор злятся, плохеет им от звуков его фамилии и легенды, как поморец пешком — дошёл. Налегке. Из дому вышел, прибился к обозу хитрована-купца, и — дошёл! Не успев проголодаться, не успев рыбу в обозе затухлить. Теперь они — наученные, теперь — не упускают, этот навык для них уже возведён в неосознаваемый автоматизм, условный рефлекс. Система паразитирования и защиты их права паразитировать и подавлять — рабочая. Людей даже удалось отучить самим себе — вырастить и приготовить пищу. Паразит вклинился даже между едой и ртом, получая свой процент даже с этого! Потому — отстаньте, дорогие мои! Пока вас не начали отстреливать! Я ничего, гля, не понял, а мне — уже страшно! Жуть берёт!

Бабуин отмахнулся, молча — курил.

— Так о чём я? А! Наше путешествие! Так вот, мы никуда не спешили, никуда никогда не опаздывали. Жили — в кайф! Конкретно для меня и моей семьи 'рай на земле' — уже наступил. Особенно — пока лето было. Мы были абсолютно свободны, ничем не ограниченны, жили так, как хотелось, делали то и тогда, когда и как хотели, в полном презрении забив на все требования и нормы охраны труда, никаких инструктажей и журналов. Никаких обязательств, никаких рамок, кроме своих собственных моральных табу и устоев. Мы были счастливы! Общались только с теми людьми, кто был нам интересен и приятен, избегали тех, кто напрягал. И никто нас не мог заставить терпеть вредных людей! Нам было везде хорошо.

Бабуин прищурился:

— Оказалось, что если смотреть на наши города не с подворотни или выровато выглядывая из переулка, а как турист — у нас пипец какая красивая страна! Просто отрыв башки! А мы, как те свиньи в басне — головы от навоза и кормушки не отрываем. И кажется, что весь мир — навоз! А поднял голову — над нами величественное Древо Жизни! А над ним — звездатое небо! Голову только подними! Оторвись от кормушки! Ведь сами же живём в этих городах! Только не видим всего этого. Привыкли, глаз — замылился. Таскаем свои невыспавшиеся тела из дома до работы кратчайшим путём, напрямки — не разбирая дороги, дремя в полглаза. Или обратно тащимся, уже — залив глаза, но — окольными путями, огородами и дворами, опять не разбирая дороги. И ноем, что грязь у нас и дорог нет! А мы этих дорог — сами избегаем! Потому как — менты там, власти там. А мы их — не любим. Как и они нас. Как один представитель властей сказал, как же он ненавидел совков! Сука! Типа он — не совок! Я — совок, а он — нет! Баран! Так вот это — взаимно. Взаимная ненависть. Потому и думаем, что 'власти' всё это великолепие не для нас делают, а для себя! А что мешает тебе самому жить в этом великолепии? С женой погулять по скверу, не ломая лавочек, в отреставрированный театр сходить, на ряженных в чеховскую эпоху голосистых актрисулек поглядеть, не залив зенки в антракте, не храпеть потом на весь зал? Но, что у свиньи конструкция шеи не позволяет поднимать голову, так и у нас — вечная нехватка всего — застит глаза. А вот мы, малой ячейкой общества, сами себя — пинком, опережая более жестокий удар с ноги — оторвали от привычного стойла.

Бабуин сам себе отвесил подзатыльник, сел, озираясь:

— Осмотрелись — похудели! И так нам хорошо стало! Везде — хорошо! Благо, оказалось, что много нам и не надо. Оказалось, что для счастья — совсем мало надо! Казалось бы — секрет счастья в сумке с деньгами Мамонта. Да, мы тратили их, не считая. Ну, я — точно. Математика — не мой конёк. До сих пор не понимаю, почему 1+1=2? Точнее — понимаю, но не всегда. Ведь правый и левый сапог, так же, 1+1, но = 1! Пара! Ведь семь раз по одному — отделение. Всё одно — одна боевая единица — одно отделение. А три отделения — опять один. Взвод. Вот наша рота — просто рота. По штату — много раз по одному. Нас было в том овраге 19. Меньше взвода, но — рота. Все погибли. На нуль — перемножились. Ноль остался? Но, ведь я — жив. Хотя меня — списали. Ошибочка вышла — единичка выжила. А если я жив, то рота — всё одно — единица! Вся рота — вот она, перед вами! Все, кто навсегда остался в её списках! А? Мозги набекрень! Особенно от средней температуры по больнице и средней зарплаты по России. Как-то не складываются в моей голове в средние — зарплаты Чубастого и той же Оли из больницы. Потому как они — не складываются в общий кошелёк и пополам — не делятся! Наши с Маринкой доходы — складываются и делятся на всех в моей семье. Получая — опять единицу — доход моей семьи. Одной семьи. Которая — единица из регулярно складывающихся меж собой единиц, но остающихся — единицами. Ничего я не понимаю в математике! Это Маринка — бухгалтер, милый мой бухгалтер. Вот он какой, такой простой — всё считала автоматически. Во всех этих запутанных законах счисления, переложения и деления — разбиралась. Особенно — деньги. Аудитор, бухгалтер, как и экономист — не специальность. Это — диагноз. Диабет с кредитом у неё там, где-то в спинном мозге — сам собой обрабатывался. Пока не подал сигнал тревоги. Что у нас не только восстановилась первоначальная сумка денег, но и прибыль откуда-то попёрла.

— Всё чудесатее и чудесатее, — почесал карандашом затылок майор.

— И не говори! — охотно согласился Бабуин, — Это был прикол такой. Дашка всё доставала Коляна. А он — фокусника изображал. Дашка с рюкзаком обходила зевак. Потому как в сумке от Мамонта были или пачки иноземных денег, или очень крупные. Читай — меченные. Да и неудобно с ними. Нужна мелкая разменная деньга. Чтоб без палева. Совместили приятное с полезным. Люблю, знаете ли, найти массу плюсов в том, что само собой происходит. Оказывается, что не просто — приятно, а несколько раз по одному и тому же месту — приятно, приятно, приятно! А потом мы даже 'бизнес' замутили. 'Шоубиз, зашибиз'! Что-то среднее между 'Охотниками за приведениями' и 'Изгоняющие дьявола'. Дашка выискивала в местных газетах и сайтах всякую мистическую дребедень. Или — в объявлениях. Это потом уже люди сами к нам толпой валили.

Бабуин мотнул головой:

— Не с того начал! Колян нас развлекал байками про разных страшных тварей. И не тварей. Духов всяких, бесов, на которых охотился с приятелями своими. Естественно, как воспитанные в научно-познавательной парадигме...

Бабуин задумался:

— Опять не с того начал. Как-нибудь расскажу про все эти 'байки из склепа'. Я же про наше путешествие гутарю, да? Тогда ещё — автопробег. Это потом было — пешим по-конному, то есть — как придётся. Так вот, хорошо, конечно, бродить по белу свету, особенно — с карамелькой за щекою, а ещё одну — для друга... всё было зашибись, кроме одного. Сферического коня в вакууме. Моей схеме. Покоя мне не давала.

— А как в эту схему ложатся 'тайные отцы'? — спросил вдруг полковник.

— Как будто там и были. Всегда! — усмехнулся Бабуин, — В категории паразитов. Отожравшихся, оборзевших, сосущих последние соки из издыхающего тела планеты и её нервной системы — людей, но — паразитов. Нет в них зла. Точнее — они и есть зло, но они — такие. Видимо, такими они и должны быть. Их предназначение — интересный вопрос, но не для меня. Устранение конкретного кровопийца ничего не меняет. Как в той сказке — отрубил Иванушка-Дурачёк паразиту голову — три выросло, ещё более хитрых, ещё более алчных и более прожорливых. Рабовладельцев устранили — феодалы вылезли. Ну, те хоть пейзанов своих защищали. Их убрали — капиталисты удушают человечество. Эти — вообще никому ничего не должны. Названия паразитов — меняются, сам принцип — не устраняется. Неужели бы я не нашёл?! Это же — очевидно! Способ коммунистов, их марксизм — не лекарство. К сожалению. Тем более, в его обрезанной форме 'социализма с человеческим лицом' или 'коммунизм в отдельно взятой стране'. В одной отдельно взятой стране умудрились буржуев передавить, с временным успехом, потом взвыли от появившейся партократии и бюрократии.

— Не убедительно.

— А я не убеждаю. Тем более в том, в чём сам не уверен. Но, для меня эта интересная, но научная, умозрительная, как и мой 'конь в вакууме', конструкция — то же самое, как борьба с пороком рукоблудия и разврата полным воздержанием. Или — полным обрезанием. До вида пластиковой куклы. Нам дан данный хвостик, очевидно, не чтобы совать его везде, где влезает, но и отрезать его — тоже глупо. Ведь источник порока не наличие или отсутствие хвостика, а — голова. Поможет только отсечение головы.

— Ты путаешь — бархатное и бордовое. Смешал в кучу Коран и коньяк.

— А я разве спорю? Поверь, мне теории глухо-немых дедушек, тем более под таким кричащим названием, как 'Капитал' — не интересны. Так же как и теории озабоченного Фрейда. Это разные оперы одного и того же театра, одной и той же труппы. Паразитов. Я же помню такие слова классиков... А вот точно не помню. Ну, что-то про замену господствующего класса буржуев на господство пролетариев. От перемены мест слагаемых сумма — не меняется. Это из другой науки. Туда же, кстати, относится и замена угнетения рабочих капиталистами на диктатуру пролетариата. Говорю же — буржуи сменились бюрократами. 'Голосуйте за нашего кандидата! У него галстук красивее и пирожки вкуснее!'

Бабуин поморщился и отмахнулся:

— Но, я не настаиваю. Возможно, да и — скорее всего — ошибаюсь. Верю, что ошибка эта — наведённая. Теми же СМИ. Но, настаиваю на своём праве заблуждаться по своему усмотрению. Ну, не нравиться мне идея, рождённая в мозгах извечного врага, а тем более — воплощение этих теорий! Не нравиться! И этот способ различения 'нравиться — не нравиться' всем моим жизненным опытом подтверждается. Даже миллиард мух не убедят меня, что навоз — вкусный. Пусть сами его жрут! И бородатых полноприводных людей я не полюблю — никогда! Логически понимая, что когда у него двойной комплект причиндал от обоих полов — это очень практично, но вот как по мне — не эстетично! Но и на своих вкусовых предпочтениях — не настаиваю. Мне вот нравиться моя Маринка. И она — мой осознанный выбор как раз на таком принципе. Всем мне люба! А ведь кто-то её считает просто невыносимой! Я же не настаиваю! Даже бью за это не всегда! Потому как и сам иногда считаю так же. Невыносимой. И — невыносимо любимой. И за право любить свою Маринку как хочу, когда хочу и куда хочу — готов драться.

Бабуин потряс головой:

— Ну, не суть! Наличие или отсутствие 'тайных отцов', теневых глобальных владык, ребят с Нибиру и прочих рептилоидов, а тем более жидкомаслёнок — никак мою схему не затрагивают. Они — декорация, информационный фон, погода за окном. Возможно, как раз в этом и есть ошибка моей схемы, но... Это как с той задачей — если константы — переменны, то решение задачи лежит в иной области знаний, мне не доступной. Потому я хочу продолжать заблуждаться, решая задачу здесь и сейчас, сам себе произвольно назначая некоторые переменные — константами. К чему я? А-а! Так вот мне всё это и не давало стать полностью счастливым и раствориться в мировом эфире блаженства. И я до всех докапывался, обрисовывая схему и спрашивая — где ошибка? Так интересно! Большинство, конечно же — никак не интересовались всем этим. Ну, такие и мне — не интересны. Давно уже по морде лица могу определить, кого может заинтересовать умозрительный сферический конь, а кого — нет. Этакий маркер человека. Мне уже даже не сам конь в вакууме интересен, сколько люди и их мысли по этому поводу.

— А про 'шоубиз' расскажешь? — спрашивает майор.

— Да что там рассказывать? Колян — шарлатанствовал к восторгам публики. Иногда мы выезжали в 'таинственные' места, всякие 'заколдованные' дома, проведывали 'проклятых' людей, одержимых. Как те, как их? Экстрасексы. Экстрасектанты на том канале.

— Судя по вашему тону — всё это шарлатанство?

— Конечно же! Как не относись к нашей Церкви, а своё дело они туго знают. Колян говорит, что всё тут основательно почищено. Былых ужасов — нет. С ними, нехорошими, под обмолот попали и условно-незлобные сущности и явления. Перемолотили комбайном и полезные явления, но господствующей религией — неприемлемые, которых не смогли увязать в стройную структуру религии. Потому и называю 'шоубиз', что мы тоже изображали клоунов. Частенько за нами присматривали и представители религиозной организации. Превентивно! Потому как по их классификации и мы — подозрительные. Мы производили на ходу придуманный ритуал, все были довольны. Очень многое объяснялось или с чисто научной точки зрения, даже ещё не признаваемой этой самой наукой, давно уже закостеневшей в своих догматах, не хуже любого религиозного культа. Или — самовнушение людей. Так Колян мозги людям поправлял — влёт! Произведёт клоунаду таинственности, убедит, что нет никакого 'венца безбрачия' на девушке, она поверит, потом пишет, что выходит замуж. Не просто стала давалкой, а именно — замуж. Ну, Колян это может. Ту же Алёнку взять. Ну, какой у неё 'венец безбрачия'? Просто баба с яйцами! Мужики таких — бояться. Колян же ничего даже не делал. Жди, говорит, настоящего мужика. И — всё! Есть любящая баба с характером и своей уникальной изюминкой, а не баба с яйцами. Хотя всё это — одно и то же, но разными глазами. А причём тут Колян?

Бабуин пожал плечами.

— Колян искренне хотел найти чего-нибудь необычного. Не находилось. Говорил, что нечисть, да и все остальные, немного не такие — так зашуганы, так шифруются под мирян-обывателей, что найти их сложно. Если сами не подставятся. Тем более, что Коляна вся эта братия — чуяла и бежала. Ну, как Анька его чуяла и подсознательно боялась. Всё, что с их, паранормальной точки зрения — из их среды — опасность. Прямого вреда не нанесёт, так запалит, привлечёт внимание тех, кого не надо.

— А Колян? Разве он не привлёк внимания?

— А я разве не рассказывал, как нас из всех церквей и храмов прогоняли? 'Мерзких язычников'! Даже рта не раскрывая — сразу на штамп нарывались. Понял? Вот я сам не знал, что я — язычник, я же — крещённый, венчанный, но им — виднее! Колян тоже ведь не проводил ритуалов запрещённых в храме. Всего-то и назвал Богородицу — Богородицей. Выгнали. Мы, вроде бы и не бесы, а всё одно — пшлинах! Жечь нас на кострах не спешили, и то — много! Получается — признали условно-безопасными. Но — присматривали. Ну, как вы за вскрытым шпиёном присматриваете — а кого он ещё запалит, кого выдаст? Так как-то.

Бабуин встал, куря, стал шагать вдоль стены:

— Нам тоже, имею в виду — Бабуиновых, было жутко интересно посмотреть на всю эту мистику. Любопытно же! И — страшно. Было бы. Если бы не Колян. Для него это — не мистика никакая. Это как если бы приехал охотник и спрашивает: 'Где у вас тут волк озорует?' 'Там корову зарезал!' Пошёл, нашёл, застрелил, шкуру — снял. Сфоткался. Сафари!

— Так и не было ничего?

— Да мне откуда знать? Я же — валенок! Такой же зевака, как и остальные. Если собиралась толпа народа — всегда порожняк. Ну, или Колян так говорил. Нам. Что-то действительно интересное было, когда толпа не успевала набежать. Хотя и менее интересно в денежном плане. Мы же не брали платы. Сколько кто даст. Дают — берём, не дают — не требуем. Не бедствуем, чай!

Бабуин улыбнулся, вспомнив что-то:

— Про бесов. К 'сферическому коню' относится. Когда я понял, что 'одержимость бесами' не словесный оборот, а медицинский термин, примерил к нему мою схему.

— И как? — заинтересовался майор.

— Никак, — покачал головой Бабуин, — Проходит по категории 'паразитов'. Как я понял, бес — это такой биоэнергетический паразит. Не материальный, пощупать, пристрелить — не получиться. Не всегда разумный. К здоровому, психически цельному человеку прилипнуть — просто неспособен. Ну, как вши. В обычной жизни их же нет. Вши — симптом социальных бедствий. Война, например. Как война — так полные окопы вшей и гнид. Можно бороться с симптомами. Травить вшей химией, прожаривать одежду, вычёсывать их, давить гнид. А можно устранить причину бедствия. Кончилась война — и вши исчезают. Туда же — никуда, откуда и появляются каждый раз — из ниоткуда. Так и бесы. Заболел человек душой и головой — появились. Изгонишь одного — другой присосётся. Выздоровел, исцелился — бес сам отваливается. Слишком жарко ему становиться, жжёт его. Есть и другой вид бесов. Уже насосавшихся. В разной степени древности и разумности. Опять же — без согласия донора находиться в человеке — неспособен. Если бес был достаточно силён и обманом, либо силой — завладел человеком — это сильно бросается в глаза. Прилетает спецназ с кадилом на голубом вертолёте. А вот если всё у них происходит по согласию — тут святая вода бессильна. Потому как не нарушается главная заповедь — нет насилия! Нет нарушения свободы воли, всё полюбовно, гражданским браком, сожительствуя на общей территории. Тут — симбиоз, как в семье. С драками, руганьем, битой посудой и примерительным полюбованием. Вот и в моей схеме — симбиоз. Бесы — есть. И чё? Ничего!

— Так ты их видел? — спросил майор.

— Я? — удивился Бабуин, — Упаси Боже! Говорю же — я же валенок! Просто на нас однажды вышла одна женщина. За мужа она боится. Заговаривается во сне. Такое несёт! Страшно ей. Пошли. Без хвостов, зрителей и соглядаев, они просто не успели на хвосты упасть. Мужик оказался — мировой. Умный, воспитанный. Сказал бы, что интеллигентный, но у него профессия есть. На жену свою, конечно, обиделся, но виду не подал. Разговаривает вежливо, с понятием. Без насмешек. Знает, что бредит во сне. А Колян возьми ему, да и с хода в лоб и заряди — бес, говорит, в тебе! Я бы — драться полез. А этот улыбается и такой: 'Позвольте усомниться в ваших словах!' Удивляют меня такие. Тайно — завидую. А то я, валенок — сразу в зубы! И — по-матери, по-матери! А Колян ему и рассказывает, что бес — ещё не очень силён, не особо разумный, но и не слабый, не совсем и дикий. Конечно же, так же в лоб ему и заряжает, что беса, конечно, можно изгнать. Только вот мужик в таком случае долго не протянет. Давняя травма головы, будет припадочным. К нему по-любому кто-нибудь подселиться. Колян говорит, что этот бес хоть не злобный и очень интересный. 'Греется' на душе у мужика, забирая лишь излишки. Которые и будут приводить к 'коротышам'. А сам бес — путешественник. Любопытный и любознательный. Ещё немного — разумным станет. Глядишь — до Духа дорастёт. Но, пока — бес. Как нематериальная сущность — находиться вне категорий жизни и смерти, а значит и вне времени. О своей кормушке и печке — заботиться. Мужику уже за полтинник, а он — живчик. Первую жену уже пережил, молодку пригрел, не уступает ей в энергичности ни в чём. Опять же, бес этот 'неправильный' не даёт ему испортить своё тело, привил отвращение к разрушающим привычкам, мужик ведёт здоровый образ жизни, работает головой. И там ему бес, из его параллельного измерения — подсказывает. Нам даже удалось пообщаться с этим бесом. Колян как-то усыпил мужика. И стал спящего расспрашивать. Бес очень боялся Коляна. Знает, что перед ним охотник на нечисть. Тогда мы и узнали, что преследуют нас, подчищают за нами все следы. Только самого Коляна эти 'кто-то' бояться даже больше, чем этот бес. Хотелось бы, конечно, узнать что-нибудь. Про будущее. Он же — вне времени. Как Колян учил ту бабёнку. Ему надо лишь дать ориентир. Личность, событие. Он и опишет то, что увидит. Там, где нет времени — его нет, времени. Там сразу — прошлое, настоящее и будущее. Только вот... Хотели мы как лучше, а получилось — как всегда. Сбежал бес. Зассал. Жаль мужика. Перегорит, как лампочка на 24 в сети 220.

— И это все странности? — удивился майор.

— Странностей — хватало! — отмахнулся Бабуин, — Только — копни поглубже — человек за всем стоит. С него всё начинается, в него всё и упирается. Вот в чём главная странность. Или как мы тогда оборотней искали. Волколаков. А знаете, что нашли? Больных людей. Кучу сильно больных головами людей. Просто горящие прожектора для всяких бесов. Одна группа больных людей нуждалась в органах для пересадки, другая группа больных алчностью и бессердечием — придумала схему эту людоедскую. Третья группа, больная жестокостью, садизмом и алчностью — охотилась на людей. На тех, кого если и будут искать, то не сразу. Измывались над ними, сидельных шмар — насиловали, мужиков — ломали, морально — ломали. Наслаждаясь страданиями людей. Хирургически извлекали органы опытные хирурги, больные — омертвлением души, которых другие больные глупостью и алчностью люди держали впроголодь и столкнули на эту скользкую дорожку. Куча больных! 'Клиентов' кормили другими 'клиентами'. Это особое было для них наслаждение. Они же не скрывали от своих жертв, чем кормят. И что с узниками дальше будет. Операционная и — котёл. Это они ещё не знали, что людоедам гарантированно обеспеченно удаление файла под названием 'душа' при следующем же форматировании личности. Копыта откинул, а ТАМ — кнопка 'Delete'. Даже не читая сопроводительных документов. Одноразовые изделия ? 2. Были и другие больные. Которые заметали следы и сидели за всю эту больную свору. Им отдавали выпотрошенные тела. На растерзание. И на них же замыкали следствие. Эти садисты измывались уже над трупами. Они же и сидели по тюрьмам за кучу 'висяков'. Кто поверит, что не он убивал, поймав 'клиента' над телом? Такой вот конвейер смерти. Никаких злобных и таинственных сущностей, никаких ведьм, колдунов, волков-оборотней, призраков, зомби и живых мертвецов. Одни только человекоподобные твари! Человекоподобные зомби с гнилыми мозгами и мёртвыми душами. Живые мертвецы. Зомбиленд! Да ещё и тот подпол — погиб. Тоже — герой мужик! И его ребята — герои. Как-нибудь расскажу их точку зрения на моего 'сферического коня'. Любопытная.

'Казённые' всю эту историю слушали, опустив головы. Бабуин догадался, что они знают подробности этого дела. Может быть не все, поданные под иной точкой зрения, но — знают. Как не крути, а такого — не утаить. Можно только перевести стрелки, назначав стрелочника, отвлечь внимание на что-то иное, как фокусник щёлкает пальцами, пока меняет колоду карт.

— Только люди? — глухо спросил полковник.

— Если считать 'этих' — людьми, то — да. Колян там был не нужен. Хотя он большую часть из них и покрошил своим мечом. Я — не участвовал. Сначала — блевал, потом стрелял. Опять блевал. Пытался спасти ребят. Опять блевал. Потом мы убегали. Чтобы логические цепочки на нас не замкнулись. На убитых героях цепочки замкнулись. Мёртвые срама не имут, но и защититься от клеветы не могут. А вот их родным — больно. Честь для горцев — не пустой звук. Пока ещё. Тем более — честь рода и племени.

Бабуин смотрел внимательно. Потому увидел едва заметные кивки головами.

— Вот и я наивно ждал чудес, — вздохнул Бабуин, — А оказалось, что этот мир настолько ужасен, что для чудес в нём просто нет места. Одна сплошная, непрерывная борьба за существование. Я вот тоже любил фильмы ужасов. Всех этих зомби, 'Обитель Зла', все эти ужасные эксперименты злобных корпораций. Любил, смотрел, и никак не мог понять — зачем? Зачем смотрю? Что мне в них так нравиться? А это — комедии. На фоне моря пошлых тупых 'гы-гы-калок' это — утончённый юмор. А юмор как раз в том, что фильмы эти — говорят правду. Ну, как комик выходит на сцену, схода — посылает всех по матери, начинает в лица людям говорить о них — гадости. Точнее — правду, истинную правду, некрасивую, но — правду, чуть сгущая краски для большей наглядности. Люди слушают, как их обливают помоями, ржут, обтекая, так ещё и деньги за это платят. Правда! Страшная штука! Он, комик, как тот Комедиант в Хранителях — чёрное называет — чёрным, белое — белым и с удивление спрашивает зал — разве это не так? И все — ржут. До боли в животе — ржут. Над чем ржут? Почему? Потому что — страшно! Это Колян мне сказал. Он не мог понять юмора, а я всё пытался его научить, привить ему чувство юмора. Вот после тех людоедов Колян стал особенно юморить. Люди смеются, когда им страшно. Чем страшнее — тем смешнее. Боязно получить тортом в лицо прилюдно? Смешно! Упасть и прокатиться по лестнице — больно, страшно больно. Смешно! Когда другой падает, ты — ставишь себя на его место, тебе больно и страшно — смешно! 'Копать отсюда и до обеда!' — ужасно смешно! Особенно тем, кто помнит бездушный армейский автоматизм казёнщины и уставщины — на своей шкуре! Признаться самому себе, что ты — ублюдок! Что ты — зомби, что ты — живой мертвец, биоробот — обосаться, как смешно! В этом перевёрнутом мире зеркальных отражений назвать чёрное — чёрным — мистический страх! Религиозное табу! Всё одно, что залезть на алтарь и нагадить! И то — не так страшно, не так смешно. Потому как попы — поругаются и умоются. А вот за нарушение правил зазеркалья, за способность видеть мир в его истинном виде — грядёт настолько ужасная кара, что вид отражения этого мира всего в одном зеркале — страшит до мокрых штанов и крика во сне. Назвать негров — неграми, жидов — жидами. Оборжаться! 'А я сошла с ума, а я сошла с ума! Какая досада!'

— Интересная точка зрения, — кивнул майор.

— Ага! — согласился Бабуин, — Смешная!

— Так кто же виноват в том, что мир столь ужасен? — спросил полковник.

— Может быть — ты? — Бабуин навалился грудью на стол, ловя взгляд полковника. Потом посмотрел в глаза майору, — А может быть — ты?

'Казённые' не выдерживали взгляда.

— А может и — я, — Бабуин откинулся на спинку стула, расчесал отросшие волосы пятернёй, — Сколько я не крутил своего 'сферического коня' схема всегда замыкалась на мне самом. Смешно же!

— До свидания, Александр Сергеевич!

— Ага! И вы не кашляйте! И смейтесь, когда смотритесь в зеркало. И так — самые ужасные глупости делаются на полном серьёзе. Не надо быть такими серьёзными! Это лишь прямое отражение! Улыбнись ему! И мир — измениться.

Они ушли. А Бабуин долго сидел неподвижно. Падающий из окна свет пробежал по его лицу, угас. Бабуин переместился на нары, всю ночь — так и не сомкнув глаз. Сон не шёл. Сон был страшнее этой реальности. Страшнее этой камеры и страшнее будущей казни. Там, во сне — были они. Они, любимые. Там было — счастье.

И страшно оно было тем, что — было. И теперь его нет. Безвозвратно! Оно — было!

Глава 16.

Капля миролюбия.

— Колян, смотри! Клиент! — радостно закричал Бабуин, — Пересаживайся на галёрку!

Машина остановилась перед голосующим молодым человеком. Он не дёрнулся даже, видел, что все места заняты мордоворотами. Один из них вышел. Молодой человек собрался бежать. Добра от таких — не жди!

— Садись! — крикнул высокий русоволосый здоровяк, будто только что сошёл с плакатов нацистов, сам пересаживась назад.

— Ну! — крикнул другой. С типичной бандитской мордой — полностью отбитой. Неровно сросшийся нос, ошмётки губ, рябое лицо, брови перечёркнуты полосами без волос — шрамами. С характерной бандитской короткой стрижкой, — Ты едешь или нет? Ну! Как знаешь!

Перегнувшись через пассажирское сидение, короткостриженный закрыл дверь.

— Еду! — в последний момент закричал молодой человек. Машина остановилась уже перед ним, он сам открыл дверь, сел, поздоровался.

— Пап, он тебя испугался! — заявила девочка с заднего сидения.

Молодой человек опустил глаза, наливаясь краской.

— И правильно сделал, — кивнул водитель, вертя головой, ожидая 'просвета', чтобы встроиться в ряд машин, — Я сам себя в зеркало спросонья вижу — обсираюсь! Проверенный способ!

И сам же ржёт. Да так заразительно, что смеются не только женщина и девочка, но и сам попутчик. Лишь 'белокурая бестия' молчит. Шнурки из ушей свисают — не слышит, взгляд прикован к экрану наладонника.

— Сколько с меня? — спохватился пассажир, опуская рюкзак меж ног, и полез во внутренний карман.

Водитель покачал головой.

— Слышь, Марин, какие нынче наивные зайцы пошли! — глядя в зеркало, сказал водитель, качая головой, — Не научила вас жизнь, молодой человек, что в дороге малознакомым людям не показывай свои деньги! Ну, как так можно?

— Радуйся, Бабуин, не зря вы кровь проливали ТАМ, — ответила Марина, — Раз молодёжь дороги не боится!

— А Вы — воевали? — спросил попутчик.

— Да, было дело, — пожал плечами Бабуин.

— А как это — на войне? — спрашивает.

— Не знаю, — опять жмёт плечами водитель, — Я воевал, только не война то была. Так, недоразумение какое-то. Меня Санёк зовут. Иногда — Бабуин.

— Кирилл. Попов, — представился молодой человек, — Вы, видимо, очень интересный человек. Обычно я слышу про ужасы войны. А вы её войной и не считаете.

— Так разве это война? Ты махался район на район? — спросил Бабуин.

— Не приходилось, — пожимает плечами Кирилл, — А — зачем?

— Не зачем! Просто! — усмехается Бабуин и тут видит символ на шапке Кирилла, — Ах, вот оно что! Этот символ у тебя на лбу — что-то значит?

— Это знак... — начал Кирилл.

— Я знаю, что это за знак, я спросил — для тебя он что-то значит или это просто так, покрасоваться? Да, и не жарко тебе летом в шапке?

Кирилл снял шапку, оправил волосы:

— Не жарко. Привыкаешь. И да, я — убеждённый пацифист. Я считаю, что насилие — не наш выбор. Как изменился бы мир, если бы все средства, направляемые на создание оружия — пошли бы на благие цели.

Марина рассмеялась:

— На какие?

Кирилл уже привык к такой реакции и даже бровью не повёл. А вот Бабуин как-то грустно улыбался.

— Порадовал ты меня, — сказал Бабуин, — Не ожидал я в наше циничное время встретить подобных придурков.

Кирилл спокойно проглотил оскорбление. Чем вызвал ещё более ехидную улыбку:

— Ещё и искреннего, убеждённого придурка.

— Ну, зачем вы так говорите! — не сдержался, возмутился Кирилл, — Оскорблять!

— А вот при детях матом — не надо! — нахмурился Бабуин, — И я тебя не пытался оскорбить. Я тебе обрисовал свою позицию. До города — далеко. Вот, мы сейчас радио выключим и послушаем тебя. Видишь! У тебя полная возможность обратить нас в свою веру.

— Это не вера...

— Да? А по мне — она самая. Все люди — братья во Кресте! Возлюби ближнего своего, особенно его жену...

— Санёк, да дай ты ему сказать! — толкнула Бабуина в затылок Марина, — Интересно же, изменился ли пацифизм за все эти годы? Или всё о том же вещает эта радиостанция?

От этих слов Кирилл сильно смутился, путано и сбивчиво стал цитировать набившие оскомину постулаты, пока Бабуин его не прервал:

— Ты мне лозунги не зачитывай, я их лучше тебя знаю. Ты мне своё видение расскажи, как ты это видишь, как ты это ощущаешь? Что пацифизм — для тебя? Красивая теория или жизнеутверждающий принцип?

Кирилл серьёзно задумался. И не о пацифизме. О себе. Почему-то сейчас, в этой машине, ему очень чисто и чётко думалось. Легко и просто. И он думал о возможных причинах подобного.

— Не о том думаешь! — поморщился Бабуин.

— Вы читаете мысли? — ошалел Кирилл.

— Нет, не читаю. Этого и вовсе не нужно. Доживёшь до моих лет без разжижения мозга, с не иссушенными и не закостеневшими извилинами — так будешь видеть. Это тебе кажется, что ты весь такой загадочный и непонятный. Позже поймёшь, что все люди — одинаковые. Что мысли у них — одинаковые. И все они крутятся по одной и той же кольцевой и — отражаются на лице. Влёт будешь определять людей. Я ведь остановился именно в надежде, что значёк у тебя на лбу — не просто финтиклюшка, а что-то значит для тебя. Твой внешний вид удивительно гармонично подобран в определённом стиле. Я сделал вывод, что для тебя внутреннее наполнение ещё не разделилось с внешним. Что обнадёживало в том, что внутреннее содержание в тебе есть, в порядке исключения из твоего поколения, а знак на лбу намекал — какое именно содержание. Теперь я хочу выяснить не суть пацифизма, этот бред давно и основательно опостылел, мне интересно — что он для тебя? Мировоззренческая опора или модный способ понтануться? Девочки ведутся на пацифизм?

Кирилл поджал губы и помотал головой.

— Что ещё раз подтверждает коллективно-бессознательную разумность женского начала нашего народа, погрязшего во лжи. И ты хочешь сказать, что пацифизм для тебя — серьёзно?

Кирилл кивнул. Бабуин сделал приглашающий жест, говоря:

— Смелее! Я сам наполовину убеждённый миролюб. Убеди меня на вторую половину.

И тут Кирилла прорвало. Он горячо высказывал свою точку зрения, причём не заученными штампами, а своими словами, приводил довольно оригинальные сравнения, аллегории. Убеждал на понятных для 'быдла' примерах. Бабуин слушал очень внимательно. Иногда — провоцировал, вбрасывая про 'раздать бомбы нуждающимся — учителям и врачам', вызывая тем ещё более ожесточённый напор Кирилла. Юноша увлёкся, сел вполоборота, в разговоре апеллировал то к Бабуину, то к Марине, посматривал и на девочку, блестящую любопытными глазами, и даже на высокого не названного русоволосого мужчину, хотя тот в разговоре вовсе не участвовал в своих наушниках.

— Да, это то, что нужно, — кивнул Бабуин, — Ты — молодец. Зачёт тебе. Теорию не только освоил, но и верно переложил на местные реалии собственной головы.

— А зачем нужно? — освоившийся, раскрасневшийся Кирилл, уже не испытывал никаких стеснений, будто не в дороге с незнакомыми людьми, а среди своих друзей обсуждают новую идею.

— Есть у меня тоже теория. Очень соблазнительная, но ошибочная. И я найти ошибки не могу. Я пришёл к выводу, что дело — во мне. Потому ищу людей с иной точкой зрения на мир. Ты же — обратный от меня. Да ты не стесняйся, улыбайся. Мы сами над собой с удовольствием поржём. Кстати, я уже убедился, что ты наблюдательный и пытливый молодой человек. Как мы тебе увиделись? Говори прямо, не люблю всех этих толерантских извращений.

Кирилл, опустив голову, выдал свою характеристику своим попутчикам. Бабуин заржал, никак не оспорив свою бандитскую внешность, крикнул:

— Слышал, Колян?

— Я как раз забиваю в поиск контекстное значение словосочетания 'арийская бестия'.

— О-о! Так мы тебя надолго потеряем! Там ты далеко и надолго увязнешь в том, что они там успели наворотить! В этом ужасающем очаровании сумрачного тевтонского гения! Ха-ха!

Кирилл нахмурился.

— Расслабься, братан! — смеялся ему Бабуин, — Колян — наш. Больше наш, чем мы с тобой. Ему вся эта готическая хрень — органически противна будет. Тем и притягательна. Только в сравнении с противоположностью — познаёшь самого себя. Но, в целом ты — прав. Я — браток. Точно подмечено. Ментально я — этот самый социальный феномен 'братка'. По Коляну — тоже попадание, но термин — ошибочный, твоё сознание замусорено ложными образами. Ты русские сказки помнишь? Он — тот самый 'добрый молодец', только в современных реалиях, в современной одежде. И по жене моей, Марине — тоже точно. Она — самая настоящая русская баба. Та самая, что и коня — потушит и замаринует, и горящую избу — остановит. Что любить будет жарко, как печка и сама же прихлопнет, чтоб налево голова не крутилась.

— Бабуин, — ткнула его в затылок Марина, — Вот не пойму даже — расцеловать тебя за слова твои или с ноги маваши прописать?

— С ноги, — повёл плечами Бабуин, — За правду принято — бить с ноги. И вообще, галёрка — не мешай! Так вот о сказочных героях. Смотри на схему, Кирилл, следи за мыслью. Есть у нас общепризнанный злодей, допустим, Кащей Бессмертный, есть общепризнанная жертва, похищенная им, про изнасилования, даже без извращений, как-то не упоминается, значит — полюбовно там всё пытались делать. Есть и общепризнанный герой. Помнишь сказку такую?

— Конечно, — с серьёзным видом кивает Кирилл.

— В сказке, конечно же — хеппи-энд, злодея залюбили, красотку — зарубили. Или наоборот — не важно. Хороший сказочник должен уметь поставить точку. На хеппи-энде. Потому как дальше — только хуже становиться. Если сказка не имеет продолжения, то — 'Дом-2', все — счастливы. Но, если был у сказки финансовый успех, то приподнимается занавес над последующими событиями. Это хорошо заметно на любой многосерийной франшизе. Вспомни 'Терминатора'. Там хоть добрый молодец и погиб, но бессмертного кащея-киборга — залюбил насмерть. И всё, вроде бы, и хорошо, живая и здоровая, даже немного беременная красавица — едет в закат. Но — с чего начинается вторая часть? Красотка, оказывается — в психушке. Её сын, избранный — шпана, беспризорник. Будущее его тоже очевидно — украл, выпил — в тюрьму. И так — по кругу. А ведь она была обычной хорошей девушкой, официанткой работала. Могла бы стать обычной типичной домохозяйкой. Сериалы, упорная, добросовестная работа на буржуя, налоги и проценты за ипотеку, церковь в воскресенье, паб в пятницу, своя машина у каждого члена семьи, семейный очаг, дети — в школе, откладывать на колледж — воплощение пендосской мечты. Но она — депрессивный маньяк, одержимый параноидальной манией величия и культом силы и оружия. Таких как ты — искренне ненавидящая. Так? Замкнутый круг жизни — исключил хеппи-энд. Или тот же 'Крепкий орешек'. Злодей — побеждён, молодец наш — герой, избранница — очарована и покорена, свадьба, люблю, асисяй. Что видим через пару лет? Ну, через десяток лет. Он — презираемый всеми алкаш, в разводе, героя — никто не ценит и в грош не ставит, даже собственные дети, не говоря уж о коллегах и начальстве, которые бросают его на самые стрёмные задания. Потому как его — не жаль. Бросовый материал. Так и в этой сказке. Царство Кащея — развалилось. Любви-асисяй — не сложилось. Царство самого героя так устало от героя, что тихо его... простудили табакеркой в темечко.

— Кажется, я понял. А в чём вопрос? — спрашивает нахмуренный Кирилл.

— Где решение? Как решить эту задачу с положительным исходом? Как убрать зло? Ведь злодей оказался не злодеем. А вполне себе нормальным управленцем. И его устранение лишь преумножило зло. Тогда — кто зло?

— Я не знаю! — после долгого раздумья, пожал плечами Кирилл, — Это так важно?

— Нет, не важно, — покачал головой Бабуин, — Это вовсе бесполезный интеллектуальный онанизм. Совершенно бесплодный, не способный — к монетизации, к воплощению хоть в какую-то материальную выгоду. Только, видишь ли в чём дело, мне вот, лично мне — это не даёт покоя. Мне уже даже начало казаться, что решение этой простой теоремы для меня — смысл всей моей жизни.

— А почему я? — спрашивает Кирилл.

— Ну, как же?! — изумился Бабуин, — Я же тебе сказал — потому что ты не такой, как я! Я — пацифист несознательный, осознанный, но — неустойчивый. Скорее не пацифист, а — пофигист. Да, миролюбие для меня — желанное, но вовсе не обязательное условие существования. Мне убить человека — что два пальца об асфальт! Сколько их у меня! Подумаешь — ещё один! Про Коляна и говорить нечего! Я их хоть — взрывчаткой, да из пулемёта, а Колян — извращенец — только жесть, только хардкор, только рукопашка с холодным оружием.

Марина залилась смехом. Колян удивлённо поднял глаза:

— Что?

— Ничего-ничего, — отмахнулась она.

— Да и Маринка моя, — мотнул головой в её сторону Бабуин, — Попробуй при этой клуше зацепить того вон цыплёнка! Только клочки полетят по закоу...

Марина с размаха отвесила леща в затылок мужа:

— За 'клушу'!

— А я о чём? — пожал плечами Бабуин, — А вот ты — другое дело. Я не убиваю людей не потому, что я пацифист. Не из каких-то высоких идеалов, а потому, что — не хочу. Могу, но не хочу. Я вон, всех баб на планете... Ну, да! Но, не делаю же этого. Не потому что не могу, а потому что у меня вон, на галёрке — полное воплощение всего, что мне надо.

— Я тоже тебя люблю, Бабуин.

— Тишина на галёрке! Вообще-то слова эти были не для твоих ушей. У тебя в твоих бабских мозгах они не так повернутся.

— Успокоил. А я уж думала — что случилось? Чтобы Бабуин и признался в любви?

— Женщина! Знай своё место!

— Пошёл ты! Урод!

— Так! — поморщился Бабуин, — Вот, бабы! Вечно влезут в мужской разговор! О чём говорил — забыл! А-а! А вот ты — в армии не служил, раён на раён — не махался. У тебя другая точка зрения. Мне — в принципе не доступная. Вот один сотрудник полиции, как ты понимаешь, тоже носитель иной ментальности, чем я, браток, полугангстер, подсказал элегантный ход — если замена лица злодея или полное устранение злыдня не устраняет зло, то это лицо — не злодей. А — жертва. Согласись — совеем иначе схема заиграла? Совсем другими красками, да? Вот теперь тебя прошу подумать — как решить эту задачу? Если будет легче, то лица главных действующих героев и злодеев можно заменить на другие.

Бабуин покрутил руками в воздухе:

— Кто-либо, кто не будет вызывать кипения страстей в крови и мозгах, но будет хорошо знаком. Например, вот ты считаешь, да и все так же думают, что гонка вооружений — зло. И это — факт! Война — тоже никому не нужна. Особенно мне. Я-то это блюдо знаю не по описанию, а на вкус. Имеем два лица. Условно — совки и пендосы. Оба клепают оружие — тысячами и тоннами. Пушки вместо масла — классика. И это — плохо. Даже я не спорю. Оба считают себя героями, друг друга называя — злодеями. Один из них оказался пацифистом. Ну, подхватил где-то, под открытой форточкой, наверное, стоял после бани, вот и прилипло. Простудился пацифизмом. И громогласно объявил, что забивает большой и толстый батон на всё это и в этой глупости больше не участвует. Даёшь масло вместо пушек! Так? Всё логично. Он — герой. И — жертва. Как у нас любят. Героическая жертва. Все довольны и счастливы. Миру — мир, войне — peace-ка! И — сосиська! Хеппи-энд!

Кирилл открыл рот, но Бабуин не смотрел на него. Его скулы ходили ходуном, руки сильно сжимали руль, взгляд на дорогу исподлобья. Как на таран идёт. Всё же бурлят эмоции! Больно ему, совку! Сквозь зубы выговаривая:

— Рассмотрим начало второй части этой франшизы. Героическая жертва совка оказалась напрасной. Не то, что масла — не стало как-то и хлеба. И друзей не стало. Он же отказался защищать их, сложил оружие. А вот пендос не только не прекратил клепать оружие, а нарастил объёмы. И даже — пустил оружие в ход. На бывших подзащитных совка. Получается — пендос — зло? Безусловно! Но! Если присмотреться — вроде и нет. Он тоже хочет мира. Более того — пацифизм он как раз и выдумал. И к нам завёз. Не хочет он войны, пендос, ему тоже жаль бабла на пушки и бомбы. Он бы тоже раздал бездомным — снаряды и бомбы. Может быть, на день благоговения, в рамках рекламной акции или предвыборной агитации. Зло — корпорации? Они же продавливают военные заказы и бюджеты. Но они не воюют. Они делают деньги. Джаст биснес! Зачем деньги на термоядерном пепелище? Кто зло?

— Я не знаю, — вновь развёл руками Кирилл. — Это что же получается — ничего нельзя сделать?

— И я не знаю, — пожал плечами Бабуин, — Безнадёга прям, да?

— Нет! — уверенно отмахнулся Кирилл, — Не верю! Что-то же можно сделать! Человечество же не погибло! Ни в Карибских кризисах, ни после! Мы ещё живы!

— Ну, тут сложно спорить, — кивал Бабуин, — Мы — живы. Войны как-то не случилось. Повезло!

— Само ничего никогда не случается! — уверенно заявил Кирилл, — Кто-то где-то и когда-то принял верное решение. Или не принял — не верного.

Бабуин долго и внимательно смотрел на юношу. Потому спросил:

— Думаешь? Я вот готов тебе привести тысячу примеров, когда херня случается. Нипочему! Просто — случается и всё!

— Так, то — херня! Она и сама случается. А вот что-то хорошее даётся только — мыслью, потом и напряжением всех сил! Довести двух лучших друзей до драки — раз плюнуть! А вот чтобы они не передрались — тут повертеться придётся! И подумать. Крепко и быстро!

— Ай, молодца! — воскликнул Бабуин, — Марин, ты слыхала?

— Тоже мне — бидон Ньютона! — проворчала Марина, — Открытие!

— Какое 'открытие'? — удивился Кирилл, — Я же ничего не сделал.

— Сделал, малыш, сделал. Умница! Ты всю мою схему перевернул. Буквально — из двухмерной сделал её объёмной.

— Да? — удивился Кирилл, мотнув головой, — Не вижу! Я что хотел сказать-то?! Все думают, что если ничего не делать — ничего и не измениться. А это — не так! Если ничего не делать — херня начнёт случаться! Только приложение сил и контроль — не дают случаться плохому.

Бабуин нахмурился. Долго думал, потом говорит:

— Я уже готов согласиться с твоими словами, но вот моё нутро, чутьё, выработанное жизненным опытом, сыном ошибок трудных, говорит мне, что, по крайней мере — не всё так просто! Потому — не нравиться мне твоё утверждение! Не нравиться!

Кирилл пожал плечами.

— Я, конечно, думать буду, — продолжил Бабуин, — Что именно мне не нравиться, где ошибка в твоих, в общем-то логичных и разумных словах. Давай начнём опять с примеров из жизни. Как ты верно определил, я — браток. Колян, вон — первостатейный душегуб. Особенно неравнодушный к злыдням всяким. Предположим, что меня всё же заинтересует твой бумажник. Да не дёргайся ты! Чисто теоретически! Но, что ты будешь делать? Ты же сказал — надо что-то делать, так? Насилие ты не приемлешь. Отдашь бумажник? Даже так? Совсем тяжёлый случай! Усугубляем. Я — чурка. Браток-чурка. Беженец из-под миролюбивых бомб демократизаторов. Ума в голове отродясь не водилось, интеллектуально я — девственник, голова — не пользованная ни разу, там, на опалённых благодатью демократизаторов землях, как-то не принято учить людей извилинами шевелить, спинного мозга для выживания и деланья резанной бумаги — хватает. Вот я и привык сношать всё, что двигается, везде, куда влезает и где зубов нет.

— Бабуин!

— Дашка! Мультики громче сделай! Тут про орков и гоблинов разговор идёт!

— А ты — эльф? — тут же спрашивает Дашка.

— Я? Нет, родная, ни разу. Ни Логоваз из Автопрома, ни какой иной Логопед-Офтальмолог. Я — Бабуин. Русский мужик. Браток. Так вот, забыли, что я — русский. Я — гнида черномазая. И мне мало твоих денег. Да и что там у тебя? Крохи, небось. Мне нужно кое-что другое. Вдруг мне хочется восхода бородатой голубой луны? Что будешь делать? Я — человекоподобная скотина, слов — в принципе не понимаю. Что делать будешь?

— Бежать, — Кирилл был напряжён.

— Нас — трое...

— Четверо, — вставила Даша.

— Галёрка! 'Мут' — нажми на своём лице! Чтоб не слышал! До 'клиента' медленно доходит. Никак не дозреет!

Кирилл тут и, правда — испугался. Такие хорошие, разумные, шутящие попутчики вдруг оказались — чем-то ужасным! Юноша схватился за дверную ручку, но дверь оказалась блокирована.

— Бежать не удастся! Что делать будешь? Надо ведь что-то сделать! Что?

Кирилл выхватил баллончик, но Бабуин его ловко — молниеносно и изящно — выхватил.

— Перечный, — кивнул Бабуин, — Все же — насилие. А как же — насилие — не метод? А? В отношении меня ты оказался готов применить насилие. Всё же — метод? И Маринка говорит, что сколько слов не говори, а с ноги в лоб — доходчивее. И оружие у тебя было. Только оно не катит против навыков боевого сапёра-разведчика штурмового подразделения десанта. Вот и лопнула вся твоя теория, Кирюша! Всё твоё непротивление злу и ненасильственных методов. Даша!

— Что? — тут же откликнулся детский голосок.

— Всё же ты слушаешь! — покачал головой Бабуин.

— Ещё бы!

— Что 'Дискавери' говорит про тех, кто не смог защититься или убежать?

— Не остаётся ничего, — с готовностью ответила девочка, — Убийца, лев, например, съедает лишь двадцать процентов. Пап... Мам, а это сколько?

Марина задумалась — как ребёнку ответить, а вот Бабуин выставил пятерню с одни поджатым пальцем:

— Столько осталось. Как я понимаю, там набегают шакалы, птицы, падальщики, всякие мыши, жуки, мухи, муравьи. Пир на весь мир! Как у мухи-цокотухи на самовар. Кстати — заметка на полях — не это ли обозвали 'самоваром'? Кто-то навалил кучу на обочину, муха-цокотуха всех в гости зовёт, пока — тёплое. Ну, вернёмся к повестке дня! Лев и гора мяса. Была. Остаются голые кости. Муравьи особенно любят костный мозг, Кирюша. Так-то! Слабые — не живут. От них и следа не остаётся. Санитары леса им выносят приговор, остальные — зачищают это недоразумение с лица планеты. Весь твой пацифизм — фикция. Ничего не стоит. Ты не применяешь насилия не потому, что не хочешь, а потому, что не можешь. А это — разные вещи. Я — могу, но не делаю. Это — другое. Я заберу у тебя — всё, сделаю с тобой всё, что только в мою больную голову взбредёт, а ты сможешь только молиться, чтобы я добил тебя, прекратив мучения.

— С тобой может произойти то же самое, — зло огрызнулся Кирилл.

— Бесспорно! — согласился Бабуин, — На каждую рыбу найдётся своя щука размера ныряющего стратегического ракетоносца. Но, такого размера рыб мало. А я — кусачий карась! Синий кит, например — тоже пацифист. Жив благодаря размерам своим. Но, миролюбие его не касается тонн планктона, которые он процеживает через свои усы. А так он — пацифист. Как носорог, который слепой пофигист, но с его весом и толщиной шкуры — это не его проблема.

Бабуин уже в открытую усмехался:

— Вот такое кино нынче, Кирюша! И всегда таким было. И будет. Слабый — погибает. И рабов никому не жаль. По мне, истинный пример пацифизма, граничащего с пофигизмом — медведь. Бродит себе вальяжно по лесу, по полгода вообще на всё с презрением забивает. Настоящий пофигист! Не тронь его — не рычит, не пугай — не воняет. Мирный зверь, весёлый. Плясать любит. Настоящий пацифист. Он же — не охотиться. Вообще! Он всеяден, но мясо ест редко. Особенно — сырое, забитое своими руками, то есть — когтями. Его считают хищником, а он — хозяин. Обходит владения, следит за порядком в его ведомстве. Чтобы овцы были целы, а волки были сыты исключительно санитарным мясом. Нарушителям — под хвостом когтями зарубки оставляет от пятерни своей медвежьей. На первый раз, как последнее медвежье предупреждение. Орехи любит, ягоду, рыбу половить. И попробуй кто к нему сунься! Сразу окажется, что это не плюшевый косолапый нелепень, а — тонна мускулов с кошачьей реакцией, с такими вот клыками и такими вот когтями! Причём — упёртый, что кабан — пока не сдохнет — не отступит от своего! Вот это — пацифизм! На его территории — мир, тишь и благодать! Никаких тебе кризисов, климаксов, катаклизмов, войн за передел сфер влияния, никаких беженцев, никакой гонки вооружений. Ни бараны рога не накапливают, ни волки акульи зубы вторым и третьим слоем не затачивают. А ты говоришь — голубь мира! Да ты знаешь, что голубь — самая поганая птица? Особенно эти, городские, пегие! Ни один вид в природе не занимается поеданием себе подобных. Кроме людей и этих вот, пегих. Хороший у вас символ, мирных голубков. Символичный. Вас — сожрут!

Бабуин покачал головой. А Кирилл сидел каменным истуканом, не принимая всех этих слов и аргументов, не желая с ними соглашаться.

— Жаль! — продолжил Бабуин, — Ты хороший парень, Кирилл. Уважаю!

Марина рассмеялась.

— Видал! — мотнул головой Бабуин, — Смеётся. Знаешь почему? Потому как раньше я вас, пацифистов, ставил на одну ступень с передастами.

Кирилл дёрнулся. Лицо его исказилось.

— Натурал! Вот радости-то! — закричал Бабуин, — Я тебе объясню. Начну издалека.

— Как всегда, — усмехнулась Марина.

— Тихо на галёрке! — шикнул Бабуин, — Я, как личность, сформировался с убеждением, возможно ложным, но — твёрдым, что всё в этом мире устроено довольно логично и — к месту. Даже черепаху бог так уделал — не просто так. Было за что, видимо. А если я не догоняю замысла божьего, то это исключительно моя проблема. Моей умственной незрелости.

— Ты оправдываешь геев? — удивился Кирилл.

— Наоборот! В голову людям Он — не лезет. Свобода воли — слыхал? Я исходил из того, что раз у меня есть что-то меж ног, а у Маринки — нехватка...

— Козёл!

— То так оно и должно быть! Каждому — своё! Мне, вон, женское естество — нравиться. Много больше противоположности. А вот ты никогда не думал, почему у женщины самое главное, что есть у людей — спрятано в самом центре тела? Равноудалено от всех поверхностей? То, что обеспечивает продолжение наше в веках? Да, для сохранности. А у нас с тобой? Почему выброшено наружу? Не надо сохранить?

Бабуин с ехидной улыбкой спросил, но ответа и не думал ждать, сам ответил:

— Ответ я нашёл в Северной Пальмире. Там гранитный мужик держит на плечах крышу. Тяжёлая, наверное! Вся его мускулатура перенапряжена, внутренние органы — под гнётом. Вот из-под гнёта и выведено самое главное. В свободное болтание.

— Муздозвон!

— Наш удел — держать крышу мира над этими вот трещётками. Их задача — продолжить нас, столпов мира, в веках. Им всего-то надо — быть красивыми, беззаботными и весёлыми. Чтобы нам не так тягостно было держать эту опостылевшую тяжесть.

— Люблю тебя!

— Умными им при этом быть не обязательно.

— Щука!

— И вот представь, что стоит шеренга таких вот мужиков. А один из них — шасть! И — к бабам! Юбочки, ленточки, помада, сплетни, интриги, расследования, Дом-2. Надоело ему, понимаишь! Тяжело, нудно и скучно. Он тоже хочет порхать, как бабочка, тоже хочет быть красивым и бездумно-весёлым. Согласен он даже принимать в себя инородные предметы и ходить беременным.

Бабуин издал характерный звук:

— Бэ-е-е! Самого тошнит! Ну, так вот! Вес Неба распределился на оставшихся мужиков. Стало ещё тяжелее. Какими эпитетами наградят его оставшиеся столпы? Какими эпитетами награждали вас, пацифистов, мы, там, в горах? Такими же! Они тут беззаботно девушек выгуливали, а мы там по скалам козлами скакали, сдерживая гидру мирового терроризма. На примере убедившись, что убежать — не удастся. Ушли мы из Авгана, она приползла уже к нам, к порогу, обосновавшись в будке нашего любимого и верного служебного пса. Теперь уже — обитая в крайней спальне нашей бесшабашной прыгучей сестрёнки, оказавшейся крайней.

Улыбки. 'Прыгучая, крайняя'.

— Как мне относиться? Как деды относились к предателям! Деды решили — сдохнуть, но не дать проползти гидре, а пидорги — встали и пошли сдаваться. За шнапсом и сосисками. Это теперь ты знаешь, какая цветом птица обломинго и какой их там чупа-чупс ждал! Сосать — не пересосать! А деды не знали! Им СМИ — другое вещали! Не от газовых камер они отказывались, а от баварского пива и сосисок! Предпочтя смерть — позору.

Лицо Кирилла пылало. Весь его цинизм, весь пофигизм и всё пренебрежение чужим мнением его поколения оказались насквозь пробиты бронебойностью Бабуина, уже собаку съевшего на оттачивании своих подкалиберных аргументов, стреляя в нижний бронелист, заходя, всегда — издалека, и — с фланга.

— Но вот ты, Кирилл, заставил меня себя уважить. Молодец!

— Чем? — поперхнувшись, выдавил юноша.

— Надеждой, — пожал плечами Бабуин, — Что не только твой путь — не ошибка, но и мой — не тупик.

— А теперь даже я не поняла, — грозно заявила Марина, завозившись, — Поясни!

— Что ещё раз говорит о степени...

— Убью!

— Я тоже тебя люблю, — вздохнул Бабуин, — Придётся опять издалека.

— Нисколько не сомневалась! — ворчала Марина, — Ты му-му не тяни за хвост, сказочник! Пушкин, гля! АС! Пушкин!

— Издалека — потому как сам не догоняю ещё, — пожал плечами Бабуин, — А не потому что АС! Будем вместе разбираться.

Бабуин помолчал, пока перестраивался на эстакаде.

— Представим себе ещё одну умозрительную схему. Имеется молодой человек. Обычная семья — мама-папа — есть. Есть у отца лучший друг. У этого лучшего друга есть свой сын. Назовём нашего героя условно Ваней.

— Лучше Сашей, — подсказала Марина.

— Пусть — Саша. У Саши случается трагедия — гибнет отец. Закрывая своей грудью от пули лучшего друга. Красиво! Смерть достойная мужчины! За други своя! Саше только не легче. Но, ничего, справиться! Он не первый такой. Спасённый лучший друг — благодарен, конечно, но это к делу не пришьёшь. У лучшего друга отца Саши подрос до призывного возраста сынишка, божий одуванчик, маменькин сынок и тайный латентный пацифист и любитель бабочек. Одним словом — размазня! Ну, как ТАКОЕ — в армию отпускать? Его же там плохому научат! Решение нашлось быстро, можно сказать — выскочило на автомате. Из богатого опыта оперативной работы. Сашка ведь рос безотцовщиной. Пришлось ему испортить себе характер и репутацию, носить кожанку и широкие трёхполосные шаровары, набить кулаки, отрастить зубы и научиться вправлять себе сломанный нос. Балбес, одним словом. И — шпана. Проблемы даже искать не пришлось. Достаточно было их просто осветить фонариком. И указать Сашке путь к спасению. И вот шпана Сашка и размазня маменькина сынка — вместе идут в армию. Влияния лучшего друга отца хватило, чтобы их распределили вместе, в одну часть, но не хватило на их распределение в поджопный военный округ. Так они угодили в выгребную яму. Да — по горло. Сначала. Потом — нырять пришлось. Ибо — стреляют, Махмуды, зажигают!

Кирилл слушал с любопытством. А увидев глаза Марины, её закушенный кулак, понял вдруг, о ком история.

— Испытания подобные, предельные, особенно — запредельные, имеют одно интересное свойство — обнажать натуру человека. И сам о себе человек узнаёт много нового и не всегда приятного, а уж остальные — тем более! Маменькин сынок не только обнажил свою низкую природу и вороватую двуличность, но и крайнюю подлость — сдался обрезкам в плен, предавая боевых товарищей. Кара наступила мгновенно. На глазах Санька — маменькиному сынку живьём отрезали голову. После этого врио командира подразделения взял грех на душу и собственноручно добил всех раненных подчинённых братьев по оружию и подорвал сам себя гранатой. Предпочитая вечный ад — позору измены. Санька он посчитал мёртвым. И — так оно и было — он был мёртв. Почти. С поля боя его вывезли в труповозке.

Слушал даже Колян.

— Как говорит Колян, для тех, кто не живёт, не существует времени. Потому Сашку — было когда подумать. Целая вечность была в его распоряжении. Целая вечность в промёрзшем чёрном аду. Тогда он и понял, что маменькин сынок — просто неосознанно повторил тех, кто он был — плоть от плоти. Во что всматриваешься — тем и оборачиваешься. Место злодея в 'сферическом коне' оказалось прочно занято лицом лучшего друга отца.

Марина ахнула.

— Стала понятна ненависть матери Сашки к лучшему другу семьи. Непонятна стала позиция самой матери. Знала, но поддержала ложь?

Бабуин криво улыбнулся, видя в зеркале устремлённые в него глаза любимой.

— Как бы не была бесконечна ледяная вечность, она — закончилась. Вновь наступили тяготы и лишения. Закончились и они. Беда только в том, что мир этот был теперь — чужим. Как и Сашка был чужим для этого мира, лишним. Незваным гостем. Ну, это другая сказка. Мать Сашки тоже убралась, не переживя похоронку на сына. А вот лучший друг семьи — был. Живее всех живых. Вечно живой зомби цвета мокрого асфальта. Сашке даже копать ничего не пришлось. Или расследовать. Лишь и требовалось — слушать. И верно воспринимать слова. Добрые люди всегда найдутся. Не героем оказался Сашкин отец. Не героем, а — жертвой. Не спасал он своего друга, а был цинично пристрелен лучшим другом, когда не принял всех, даже самых убедительных аргументов.

— Бабуин! — ахнула Марина.

— Да, я — Бабуин, — кивнул он, — Продолжим сказку. Про народного мстителя — думаете? А вот и хер вы угадали! Знаешь, Кирилл, что сделал Сашка, когда узнал 'всю-всю-всю' правду?

— Догадываюсь, — ответил Кирилл.

— Ничего! Ничего он не сделал. И ничего никому не сказал. Пока живы были участники спектакля.

— Крёстный? — крикнула Марина. — Как? Когда?

— Машина его сбила! — мотнул головой Бабуин, — Я тут вовсе не при делах! Случайность, гля! Тупо — случайность! А ты говоришь, Кирилл, что ничего само не происходит! Мы с ним всё обсидели, обговорили. Распрощались. Он пошёл, я — остался.

Бабуин поморщился и махнул рукой:

— Грохот, бегу — нечем уже помочь! Мозги по лобовому стеклу.

Потом повернулся к юноше:

— Как ты думаешь, Кирилл — почему я ничего не сделал, когда узнал, кто у нас в городе главный злодей, паук в паутине и профессор Мориарти? Да-да! Оборотень в погонах! Целая голливудская история! Готовая заготовка под летний блокбастер про народного мстителя! Почему я не свершил 'мстю, бессмысленную и беспощадную', вендетную? Сразу говорю — я не зассал! И не пожалел. Жалелка у меня ещё тогда отмёрзла. Вместе с мозгами.

— Может — потому что 'бессмысленная и беспощадная'? — скромно улыбнулся Кирилл.

— Нет. Мне на смыслы — плевать, на жалость — тем более — накласть, — мотнул головой Бабуин.

— А почему? — удивился Кирилл.

— Поддерживаю предыдущего оратора, — коснулась плеча мужа Марина.

— А вот — хер его знает! — воскликнул Бабуин, разводя руками, — Потому что! И до сих пор пытаюсь понять — 'почему'? Находя лишь оправдания, а не причину! Сначала было, что 'это уже ничего не изменит'. Потом версия того мента, что этот злодей — и не злодей нихрена, а сам — жертва. Полчаса назад промелькнула мысль, что из-за пацифизма, пять минут спустя — из-за пофигизма. Ну, не знаю я!

— А за что же ты благодарил меня? — удивился Кирилл.

— За то, что я увидел ошибку. И — злодея. Точнее — виноватого. Увидел — в зеркале. Я — виноват! Опять все стрелки сошлись на мне! Во всём — моя вина! Не сделал! Ничего не сделал! Забил! Отодвинул проблему туда, прочь, в будущее! Авось — рассосётся! Не рассосалось, глянец! Надо было, как верно ты сказал — надо было что-то делать! Стрелять, бить, резать, мутить братву, вскрываться...

— Ты пробовал! — ткнула его в затылок Марина.

— Разговаривать, в конце концов! — зло бросал слова Бабуин, — Я — виноват! Только — я! Мы же — поговорили. Но, оказалось — поздно! Надо было тогда ещё! Тогда ещё! Сколько бед и зла я бы предотвратил!

— Всё же зло можно предотвратить? — спросил Кирилл, — И без оружия, без убийств и драк? Не насилием?

— Не знаю! — пожал плечами Бабуин, — Возможно! Или — нет. Не знаю! Не пробовал! Тебе куда? Мы в гостиницу. Ты где планировал остановиться?

— Вон за тем светофором, — указал Кирилл, — Там у нас, на той вон площади — сбор.

— Пацифистский? — спросил Бабуин.

— Мемориальный. Мероприятие по жертвам Великой Отечественной.

Бабуин нахмурился:

— Жертвам? И по нацикам? И они — жертвы?

— А они не жертвы войны? — удивился Кирилл.

— Это — да. Жертвы, — Бабуин вновь ехидно усмехался, дёргая ручник, — Только, вишь в чём вся соль... Если вы всех их обозвали одинаковыми жертвами... Как деды наши отнеслись бы к тому, что их, телами своими лёгших на пути захватчиков, и врагов их — поставили на одну — баранью, жертвенную — полку? Как далёкие-далёкие наши предки, некрещеные ещё, ответили бы, узнай, что память их потомков принесли в жертву мрачной сучке, языческой сущности по имени 'Война'? А? Что тебе сказал бы умирающий сержант Павлов, например, убитый на берегу Волги, узнав, что он, защищающий своих жён и детей, своих стариков, и фельдфебель, убивший его и сам тут же убитый — одно и то же?! Не дал бы он тебе в морду? Это — наша земля! Эту падаль никто сюда не звал!

— Ты передёргиваешь! — поморщился Кирилл, — И сам противоречишь своим же утверждениям!

— Я? Я передёргиваю? Я ли — передёргиваю? Куда мне до мастеров передёргивания, умственного онанизма и натягивания ложных смыслов на бедный глобус! Сначала они, наши деды и их враги, вместе — жертвы. Их — выровняли. Сровняли, понимаешь? Нет, не понимаешь? Выровняли! Под жертвенных баранов! Нет — подвига! Нет защиты Родины, смерти в бою за страну, боя насмерть — за само право на выживание, оборону беззащитных от агрессора, от полного уничтожения этими больными ублюдками нас, 'неполноценных'! Нет этого! Есть жертвенное заклание народов бесноватым фурером и жестоким диктатором! Одинаково безумными! ТАК? Если это — заклание, какой 'подвиг', родной? Они — одинаковые. Жертвы! Одного поля ягоды. Их же — пулемётами на поле боя гнали! Мои деды себе в метрику не приписывали годики, чтобы на фронт попасть! Добровольцами! Да? У них же у каждого за спиной стоял мерзкий чекист с наганом, да? Не сбегали с госпиталей, недолечившись, чтобы — всем миром на врага навалившись — одолеть! Не было этого! Они — бараны! Их пастухи пулемётами гнали через площадь, безоружных — на танки! Да? И наш 'диктатор' — не дал нам всю эту инфраструктуру, которой мы живём, не построил всю эту страну, не слепил РККА из... дерьма! Не он ввёл во всём мире научно-обоснованные нормы труда, не он отменил потогонные конвейеры в одной отдельно взятой Империи Зла и установил нормированный рабочий день в Мордоре! Не он! Он — диктатор! Он — истинное воплощение абсолютного зла! Своим пылающим взглядом до сих пор жжёт нежные тела высородных эльфов! И сержант наш, убитый около своего же станка, перед своим родным домом, и фельтфебель, его убивший и им убитый, оба — захватчики! А вожди их — нелюди! Оба! Так? Следишь за логикой? Наши деды — захватчики! Сначала захватили 'эту' страну, а потом они — поработили гейропу, а не освободили её! Особенно поработили всяких полёвок и приблатнённых тормозных... тоже — евроинтеграторов. А нам с тобой уже пора каяться за преступления наших предков и выплачивать репарации! Всем обиженным и оскорблённым. Невинным жертвам кроваво-красного антинародного режима нашей, единственной в мире народной власти, незаконной, потому как не признанной папой грымским, гля! Всем этим безвинно убиенным на берегах исконно не нашей реки Волга, сука! Насильно и подло сюда заманенным попустительством наших дедов, выглядящих простыми рабочими осликами в глазах голодных и хищных шакалов! Они — агрессоры, а шакальё — жертвы! Зла не хватает! Как вас, детей, имеют! Прямо в мозг, прямо в душу! Бараны! Жертвенные бараны! Иди! Баран! Голубь сизокрылый! Жертва! Иди! Поклонись от своих предков подвигу их убийц! Признай победу эльфов 'высшей расы' над духом наших несгибаемых дедов! От лица 'недолюдей, неполноценной, неправильной нации' — поклонись. Жертве истинных повелителей мира — поклонись! Их, сумрачных высших эльфов, моральной победе над внуками и правнуками красноармейцев! И — одевай штаны ширинкой назад! Готовься каяться! За все грехи твоего народа перед безвинными жертвами твоей врождённой агрессивности! Генетической, гля, склонности к коммунизму и агрессии! Немотивированной несправедливостью! С самого льда Чудного Озера потомки крестоносцев тебе всё-всё-всё — припомнят! Иди! Пшёл! Видеть не могу! Дыбылы, гля!

Кирилл выскочил из машины. Взвизгнув шинами, седан пулей влетел в автомобильный поток, под истошные гудки перепуганных автовладельцев. Кирилл стоял, как завороженный, опустив плечи с поникшей головой.

Стоял так до тех пор, пока группа молодых людей не растормошила его, налетев с приветствиями и объятиями, позированием для селфи. Кирилл был рад встрече, улыбался, отвечал на приветствия, отшучивался. Мало кто обратил внимание на его некоторую отстраненность, приняв её за обычную заторможенность усталости с дороги.

Вечером была конференция, собранная организаторами памятного мероприятия к очередной трагической годовщине. Сняли банкетный зал с лёгкими закусками. Представитель организаторов выступил с речью, доводя до участников памятного сбора организационный план на завтра, распределяя роли, акцентируя внимание на некоторых аспектах.

— Я — не жертва! — прошептал Кирилл.

— Что? — спросил сосед.

Кирилл стал ему пересказывать.

— Тихо там! — крикнул лектор от экрана проектора.

— А ты что мне рот затыкаешь? — встал Кирилл. В его груди образовался пузырь пустоты — такого он и сам от себя не ожидал, — Я — не жертва! И бойцы Красной Армии, кому построен мемориал — не жертвы! Они — герои!

И пошёл к экрану.

— Может быть и усатый диктатор — герой? — усмехнулся представитель организаторов.

— Я не знаю, — пожал плечами Кирилл, — Но те, кому мы придём завтра отдать дань памяти — умирали с его именем на устах.

— А их враги умирали с именем бесноватого на устах, — развёл руками организатор, — Зачем ты завёл всю эту полемику, Кирилл?

— Потому что они — не жертвы! — закричал Кирилл.

Сам понимая, что проигрывает. Повысил тон — признал поражение. Кирилл пытался донести до собравшихся, многих из которых хорошо знал по прошлым мероприятиям и слётам, многих видел впервые, свою точку зрения. Но, то, что им чётко сейчас ощущалось, но не было безукоризненно отшлифовано логически в веских, броских аргументах — не может им быть выражено так же значимо и легко, как доводы организатора и выкрики из зала. Кирилл ясно понимал, что выглядит тем самым стариком-орденоносцем, что в эмоциях, брызжа слюной и со слезами на глазах, так же бессмысленно пытался их, молодых переубедить, что 'не так всё было'! Лёгкие остроумные контрдоводы молодёжи доводили стариков-ветеранов сначала до отчаяния, а потом и до матерных замахов бадиками.

Кирилл понял, кто он сейчас — закостенелый ретроград, поборник диктатуры. Косноязычный старик, знающий, что молодые — обмануты, заблуждаются, а старик — в отчаянии, что не может их переубедить, донести до них слово правды. Этот старик не умеет говорить красиво. И никогда не умел. Он сражался за правду — молча. Иногда — матерно. Но — насмерть! Презрев не только страх, но и инстинкт выживания.

Кирилл улыбнулся, оборвал сам себя. Он вдруг вспомнил слова той простой русской бабы, что — сколько морали не читай, а с ноги, да в лоб — доходчивее. И Кирилл — ударил. Визг, грохот, звон, скрежет динамиков заходящегося помехами микрофона, массовая потасовка.

Кирилл вовсе не умел драться. Всегда этого боялся. Боялся начать драку, боялся бить, боялся, что его ударят. Боялся боли.

Оказалось, что в драке охватывает дикий адреналиновый азарт, картина мира кардинально меняется — меняется восприятие, а боль... Боль притупляется адреналиновым выбросом. Ему сломали нос, разбили губу, а Кирилл узнал об этом, только увидев свой кривой нос в зеркале.

Дежуривший у входа наряд полиции не дал как следует разгореться драке (избиению Кирилла), схватил зачинщика беспорядков (Кирилла) и уволок его в свой 'бобик'.

Кирилла бросили в какую-то переполненную конуру. Как воспитанный человек, юноша встал, оправил одежду и поздоровался. Неосознанно опять касаясь языком ранки на разбитой губе. С ним такое было впервые, и он постоянно касался ранки, постоянно касался этих непривычных ощущений.

— Это менты тебя так? — спросило неопределённое в полумраке камеры лицо.

— Нет. Не менты. Свои же, — мотнул головой Кирилл, и улыбнулся, тут же поморщившись от боли в разбитой губе, — Пацифисты! Правозащитники, журналисты и сетевые блогеры.

— Смешно, — согласились многие, а тот же человек, самый дальний от дверей, спросил, — И за что?

— Вообще-то я первый начал, — вздохнул Кирилл, — Он наших дедов, что тогда воевали, жертвами назвал.

— Молодец парень!

— В табло им!

— Хлебало раскроить!

— Проходи! — велел тот, дальний, — Садись! Чифирнёшь?

— Нет, спасибо, — замотал головой Кирилл. Он слышал жуткие истории про этот 'чифир'.

— Ну, как знаешь! Да ты садись! В ногах правды нет.

— Меж ними — тоже, — отозвалось с параллельного ряда.

— Садись, баклань, за что именно пидоргам этим в хавальник прописал?

— Понимаете...

— Попов! — крик от двери.

Встают сразу двое.

— Кирилл! — поясняет полицейский и на всякий случай поясняет, — Молодой!

— Я! — отозвался Кирилл.

— С вещами на выход!

— Давай, Кирилл, держись за понт крепко! — напутствовал его Жека, — Не дрейфь и не сдавай назад! Ничего не подписывай без адвоката!

Кирилл кивнул, заложил руки за спину и шагнул в дверь. Вещей у него и не было. Его рюкзак остался там, в зале кафе. В драке ойфон его выпал, а потом его ещё и растоптали. Экран покрыт сетью трещин, включить его не представляется возможным. Кирилл криво усмехнулся. 'Не подписывай без адвоката!'. Он сам — юрист. Правда, не по уголовным делам. Как-то больше его интересовала юридическая сторона межбанковских отношений.

Он шёл за спиной беззаботно гремящего ключами молодого парня в мятой полицейской форме со сдвинутым на затылок форменным, но — бесформенным, кепи. Его не ставили лицом к стене, не пристёгивали наручниками (Кирилл это видел в роликах, думал, что это стандартная практика полицейской работы). Подойдя к двери, конвоир вежливо постучал:

— Товарищ капитан, привёл!

— Стёпкин! — донёсся оттуда тяжёлый вздох, — Ты — безнадёжен! Можно парня из деревни вывести в полицию, деревню из него — не вывести.

— Так чё? — растерялся Стёпкин, — Заводить? Или обратно в обезьянник?

— Заводи! И это... А-а! Ладно, ничего, иди!

Кирилл вошёл в кабинет. Осмотрелся. Обшарпанные стены, старые, выгоревшие и выцветшие плакаты, распечатки А4 под плёночными файлами скотчем приклеены по крашенным стенам, скрывая трещины и облупившуюся краску. Приказы, инструкции. Всё уже пожелтело от солнца. Крашенные половыми красками железные ящики около старых письменных столов, совковых ещё, судя по остаткам полировки, потрескавшейся, облупившейся. Стёкла на столах со скруглёнными краями. Столы завалены бумагами и пухлыми бумажными папками. Компьютер, если это можно так назвать — один, за отдельным столом. Экран с огромным задником электронно-лучевой трубки занимал половину стола. На экране монитора висел какой-то прозрачный экран. Половину примыкающего к столу подоконника занимал матричный принтер. Кирилл знал, что это такое. В качестве прикола — знал. А тут, оказывается, на этом ещё работают!

— Так это ты тот самый дебошир, что устроил драку на мемориально-патриотическом слёте и разбил лицо иностранному шпио... то есть — журналисту?

— Я не знал, что он журналист, — пожал плечами Кирилл.

— Тогда не стал бы бить? — зевнул капитан. Он чем-то неуловимо напоминал Бабуина. Такое же 'мятое' лицо, 'мудрые' уставшие глаза, короткая стрижка, такой же небрежный стиль одежды — что было на рынке, лишь бы не узко, не коротко, не броско и не дорого.

— Стал бы, — пожал плечами Кирилл, — Он наших ветеранов назвал жертвами.

Видя взгляд капитана, добавил:

— Такими же жертвами, как и фашистов.

— А-а! Это уже привычно. Не ожидал, что до тебя, такого молодого дойдёт.

— Не доходило. Подсказали. Мир не без добрых людей, — криво улыбнулся Кирилл, цитируя случайного попутчика.

— Тоже — неплохо, — согласился капитан, мотнув головой, — Вон зеркало, у тебя нос на боку. Управишься или помочь?

— Я думал, что это медики...

— Думал ты! Иди сюда! Вот! Медики! Садись, вот бумага, вот ручка. Пиши.

— Что писать? — удивился Кирилл, пытаясь проморгать слёзы. Оказывается, вправлять нос — больно. И ещё оказывается — терпимо.

— Как что? — так же удивился капитан, — Сочинение. Как я провёл прошлым летом. Объяснительную пиши. Что, да — как? Чайку выпьешь? Или — кофе?

— Кофе, если можно.

— Можно. Растворимый. Вон, в углу, за дверью, видишь — чайник? В столе — кружки, сахар, банка кофе, чай в пакетиках. Кружку кипятком всполосни. Если хочешь — помой. В конце коридора туалет. Там — вода. Как напишешь — буди. Я тут постараюсь соснуть. Хоть чуть. Третьи сутки...

Он оглушительно зевнул. Кирилл смотрел с непониманием. Ходи — где хочешь, открывай столы, ройся в бумагах?

Когда он принёс мытые кружки и полный чайник воды, капитан не спал, а матерился в телефонную трубку. Телефонный аппарат был тоже — музейный. Изогнутая массивная трубка оливкового цвета, сам телефон — чёрный, массивный, с дырявым диском и цифрами под дырками. В сердцах капитан бросил трубку на рычаги. С современными телефонами так поступать — чревато покупкой нового телефона. Этот лишь обиженно звякнул колокольчиком в своём нутре. Так, в дверях, с чайником и кружками, Кирилл смотрел, как капитан крутит диск. Будто Кирилл на машине времени перенёсся на полвека в прошлое. Вон и бюст вождя пролетариата стоит в углу, за фикусом, а на одном из железных ящиков — выцветший вымпел победителя соцсоревнований.

Всё время, что Кирилл писал, капитан куда-то звонил, сам отвечал на звонки. Мат-перемат, разговор состоял из смеси оперативных терминов и блатной речи. Ментовская феня. Кирилл вспомнил, что Бабуин себя называл 'братком'. А кто этот капитан? Хотя, волк и волкодав — выглядят одинаково, суть у них только противоположная. Дальше Кирилл думал о том, что коммунистическая и нацистская символика — тоже схожа. Потому так легко было поверить, что они — одного поля ягода. И надо было ещё узнать, проникнуться, влезть чуть дальше рассмотрения картинок в сети, что они — как волк и волкодав — противоположности. А западная ментальность и эти вот русские мужики? Внешне — неотличимы. А какая пропасть между ними! Верно, говорил Бабуин — зеркальные отражения. Обратные.

— Вот! — Кирилл положил листы перед капитаном.

Он посмотрел на Кирилла глазами, полными невысказанной тоски.

— Переписывай. Не спеши, хорошенько подумай. Не годиться!

Кирилл собрал листы и сел обратно. В угол. Поближе к чайнику. Капитан даже не взглянул на написанное. Ему, получается — безразлично, что напишет Кирилл? Зачем он тогда сидит тут? Ходит по коридорам, лазит по столам?

И вдруг — догадался. Чтобы не сидеть — там! А чем он заслужил такое отношение? Тем, что дал в лицо иностранному... Как там оговорился капитан? Оговорка по-фрейду! Ведь даже причину тычка в лицо (Кирилл трезво оценивал своё умение драться) капитан узнал позже. Или он уже знает, кто такой Кирилл? Откуда? 'Кэгиби'? Или вездесущая русская мафия? Существующая — только в западных киношных галлюцинациях? Кирилл ещё ребёнком был вывезен отцом за границу. Там — учился, жил. Лишь иногда приезжая к матери в Россию. С нетерпением ожидая окончания этой 'ссылки', уезжая с радостью и полным тягостных впечатлений. Но за всё это время 'вездесущую русскую мафию' Кирилл видел лишь в кино. Ни тут, в стране матери, ни там, дома, он с этим явлением не встречался.

— Пиши, пиши! — сказал капитан.

Кирилл демонстративно перевернул листы, перевернул ручку и стал выводить завитушки обратной стороной дешёвой ручки. Капитан усмехнулся, но не сказал ни слова. Лишь взгляд его ещё чуть изменился. И как только капитан положил голову на свои руки, как опять противно зазвенел телефон:

— Чего ещё? — заорал в трубку капитан.

Как-то незаметно и сам Кирилл уронил голову на свои руки и уснул, сидя за столом.

Уже под утро в коридоре возник какой-то шум, топот ног. Капитан указал Кириллу глазами на 'чайный' угол. Резко открывшаяся дверь, таким образом, закрыла самого Кирилла от взора трёх крупных парней в чёрном.

— Чем обязан? — насмешливо спросил капитан.

— Где он? — взревел тот, что стоял ближе к капитану.

— Было бы много проще, если бы вы, уважаемые, представились. И объяснили цель своего визита. Я, например, капитан...

— Ты мне мозг не насилуй, капитан! Ты знаешь, что я с тобой сделаю? — ревел басом вошедший.

— Охотно верю. Бедного мента каждый обидеть сможет! А вот что именно сделать? — казалось, капитан просто издевается над громилами, — Любопытно даже! Премии меня лишишь? Мне бы вспомнить — что это за явление — премия? Уволишь меня? Думаешь — плакать буду? Может тогда я — высплюсь, наконец, да нормальную работу найду? Лицо жены и дочери вспомню. Я о них забыл сразу же после премии. И что ты сделаешь, о всемогущий?

— Он ещё и издевается! — воскликнул широкоплечий посетитель и обернулся к своим спутникам. И тут он увидел Кирилла. — Убью! Капитан! Если это ты сделал... За беспредел — ответите! Все!

— Нарзан, не шуми! — отмахнулся Кирилл, автоматически переходя на язык любителей бордо и круасанов, — Это не полиция меня. Я сам — подрался.

— Ты? Подрался? — удивился Нарзан. Мягко говоря — удивился. Сильно — удивился.

— Да-да! — подхватил капитан на том же языке, — А вот и жалоба... Прошени... — и завершил на языке берез и осин, — Не хватает практики. Школа — давно была.

— Вот видишь, Нарзан, — говоря на том же языке далёких лазурных берегов, Кирилл подошёл в упор к начальнику своей охраны, — Полиция этого города весьма вежлива, обходительна и прозорлива. Это стоит отметить. И даже — отблагодарить.

Нарзан полез в во внутренний карман.

— Не стоит, — резко отмахнулся капитан, потом опять на языке Есенина, — Меня внутряки с говном сожрут. Простого 'спасибо' — достаточно. Тем более, что — не за что! Просто жаль стало парня. Поступил он правильно, по-мужски. Держать его за это в обезьяннике? Только вот это — всё одно надо решать.

И показывает заявление. С приложенной справкой о побоях.

— Это мы решим, — уверенно кивнул Нарзан.

— Только, прошу, поделикатнее, — расплылся в улыбке капитан, перейдя обратно на язык жабоедов, добавил, — Наши 'кэгиби' очень не любят, когда портят фотокарточки их поднадзорным. А ещё лучше, поеду-ка я с вами! Вдруг у них там запрещённые препараты в карманах завалялись.

— Завёрнутые в 'Сельскую Жизнь'? — усмехается Нарзан, обводя глазами обстановку кабинета.

— Ну, зачем же? — пожал плечами капитан и бросил взгляд на заявление, — В 'Па...

— Это сетевое издание. Бумажного тиража не имеет, — разочаровал капитана Кирилл, — Но этот фонд напечатал брошюры к завтра... сегодняшнему, уже, мероприятию.

— Все они эти фонды — одинаковые, — отмахнулся капитан, пнул ногой железный ящик, исполняющий в этом кабинете функции сейфа. Дверь открылась. Капитан достал оттуда кобуру с пистолетом, с силой хлопнул железной дверью — закрыл сейф. Видя глаза остальных, пояснил, — Этот сейф невозможно взломать. Он — не заперт.

— И это — главный русский секрет, — кивнул Нарзан, — Пошли, Кэрэлл, пошёкочем мошёнку этому журнашлюге.

— Так ты — дрался? — спросил Нарзан уже в машине.

— Ну, как дрался? — пожал плечами Кирилл, — Я ему в морду сунул, а потом меня уже и...

— Понятно, — кивнул Нарзан, — Ну и как — помог тебе твой бодишейпинг?

— Ладно-ладно, что пристал! Признаю твою правоту. Поможешь поставить мне удар?

— Вот! — радостно возвестил Нарзан, воздев палец, — Слова не мальчика, а — мужа!

Спустя несколько минут тишины рассмеялся водитель. Все посмотрели на него с сочувствием. И ситуация была не настолько смешной, да и столько времени уже прошло. Как же он тормозит! Забыв, что этот охранник просто не мог ничего понять, не зная никакого языка, кроме русского.

— Братве скажу — оборжутся! — пояснил водитель, — Анекдот! На слёте пацифистов они передрались меж собой!

Грохнул гогот.

— Братве? — переспросил Кирилл.

— Да, — кивнул Нарзан, — А что?

— Так вы — братва? — продолжал выпытывать Кирилл. Для него они всегда были — просто тупыми охранниками. Блажь отца, параноика.

— До тебя только дошло? Ваши кони тихо ходят! — смеялся Нарзан, произвольно смешивая слова двух языков. Получилось — ужасно. Ужасно глупо.

— Не по-русски звучит глупо, согласись! — поморщился Кирилл, — Просто я думал, что братва...

— Рашен мафия? Ха-ха! Нет, браток. Братва — это братва.

— Ты назвал меня 'браток'?

— Ну, до братка тебе ещё далеко! Пока ты — никакой. Вот удар поставим — поглядим.

— Он сделал главный шаг на этом пути, — поддержал капитан, — Перестал быть жертвой. Начал огрызаться. И удар — держит.

Кирилл медленно повернулся к капитану, спрашивая по-русски:

— Слабые — не живут? Рабов никому не жаль?

— Селяви! — пожал плечами капитан.

Кирилл долго смотрел в окно невидящим взглядом, размышляя о чём-то фундаментальном, миропереворачивающем, потом повернулся к полицейскому:

— Капитан, как ты понял, с деньгами у нас очень даже неплохо. Отец даст мне сколько угодно, лишь бы не мешал. Я хотел бы отблагодарить тебя.

— Не за что! — отмахнулся капитан, — Сказал же!

— Есть за что! — поддержал Нарзан, — Хорошие люди сейчас такая редкость, что хочется даже самому себе это радостное событие отметить. С подарком. Отказ будет воспринят оскорблением.

Капитан лишь фыркнул:

— Тоже мне! Выдумали! Любой ваш подарок будет очень превратно понят моими коллегами и начальством. Особенно — ловцами оборотней в погонах.

— А если мы перечислим энную сумму на счёт вашего отделения? — предложил выход из положения Кирилл.

Капитан искренне и весело рассмеялся. И Нарзан, и Кирилл были смущены. Похоже, они слишком долго были за пределами Родины, раз не поняли причин смеха. Человек Нарзана, знавший язык, вставил:

— Проще налом. Безнал 'тут' — такой геморр! И есть ли у них счёт? У ментов-то?

— Нет, кэшем тоже плохо, — покачал головой капитан, — Лишь соблазн. Как капля синтетического героина. И привыкание появиться, и отходняк — заикает. А хомяка — так и вовсе порвёт на куски!

— Нарзан! — Кирилл ткнул в вывеску магазина электроники, — Пошли потом своих ребят с капитаном. Пусть им в каждый кабинет хоть нормальных телефонов купят, ноутбуков и оргтехники. На всех! Чтоб никому хомяк ничего не рвал на куски.

— Растащат по домам! — отмахнулся капитан.

— Умножаем на два! — кивнул Нарзан, ткнув своего поручного, — Запомнил?

В штабе движения было ещё не очень людно. Нарзан ледоколом пёр к главарям организации, раздвигая плечами людей, а за плечами шли ещё двое — вовсе сметая всё со своего пути. За их широкими спинами Кирилла было не видно. Замыкал ромб — капитан.

— Чем обязан? — вежливо улыбнулся глава оргкомитета, потому увидел Кирилла, обронил удивлённо, — Коралл?

— Малыш, знаешь — почему меня прозвали Нарзаном? — процедил сквозь зубы Нарзан, смотря на человека перед ним с уничтожающим презрением. Глава оргкомитета понял, что что-то не то и собрался тупо и позорно — бежать.

— Почему? — спросил Кирилл.

Нарзан ударил главу оргкомитета в бок. Тот изогнулся дугой, побелел и — рухнул.

— Потому что хорошо вывожу камни из почек, — ответил Нарзан, смотря на тело у своих ног, — Процедура — завершена. Я санитаром в армии был.

— Милиция! — завизжали женские голоса.

— Доброе утро, страна! — ворчал капитан, доставая корочки удостоверения, — Сколько лет мы уже полицаи на службе оккупационных сил, а всё одно — милиция!

Последнее слово он крикнул, пародируя женские крики. Влетевшие в штаб два пятнистых омоновца замерли, увидев корочку.

— Никого не выпускать, — велел капитан, — Есть инфа, что ребятки эти под видом своего сборища просто толкали наркоту.

И наклонился к телу.

— Ой! — воскликнул он, доставая из первого же кармана красочный пакетик с особыми леденцами, — Как некрасиво!

А из другого кармана доставая таблетки в прозрачном пакетике.

— А говоришь — 'Сельская Жизнь'! Так ты, дерёвня! — заявил он Нарзану.

И повернулся к толпе:

— Ну, что, господа-товарищи? Сами будем сдавать дурь, или обыскивать будем? Ребята, как вы смотрите на то, чтобы обыск начать с девушек? Дамы же — вперёд!

Омоновцы смотрели сугубо положительно — расплылись в улыбках.

В это время вошёл молодой человек в деловом костюме, подошёл к сморщившемуся капитану.

— Красиво, капитан, — сказал он ему на самое ухо, — Прям — картина маслом! Жаль — закрыть их не получиться, но помурыжить — стоит. Если из твоей пресс-хаты выкрутятся — звони. Мы их ещё помаринуем за разжигание нацвражды и распространение недостоверных сведений, за клевету, репутационный ущерб или ещё что-нибудь подобное придумаем.

Визитка незаметно переместилась с руки в руку. Деловой помахал ручкой и вышел.

Кирилл покачал головой. С треском высыпались из неё шаблоны. Сначала 'русский мужик' оказался не тупым лапотником, ему умозрительные философские парадоксы — житья не давали, 'братки' были не похожи на грозную и ужасную русскую мафию, 'сервис' ужасного 'кэгиби' оказался поразительно ненавязчивым, а способ отворота вездесущим щупальцам 'негосударственных общественных фондов' прост, как пятирублёвка. Кирилл поморщился от досады.

— Болит? — сочувствовал Нарзан.

— Правда всегда приходит в голову ударом маваши, — вздохнул Кирилл.

Пожалуй, впервые за все эти годы взгляд Нарзана на Кирилла был не насмешливым, а — удивлённым.

Памятное мероприятие проходило скучно и до зевоты шаблонно. Школьники и ветераны говорили набившие оскомину слова, съёмочные группы — скучали. Они ждали интересных кадров, сенсаций, неожиданных твистов. Но, всё проходило так же, как и в десятках других городов, как и десятки лет до этого. Пафосный официоз. Скучно, господа! И зачем НОФ собрал их тут? Выкинул столько бабла? Верно говорил задорный Мишка — 'Ну, тупые!'

Кирилл искал глазами два лица. Они должны были возвышаться над толпой, он бы заметил. Но, лиц этого 'русского мужика' и 'белокурой бестии' он так и не нашёл. Зато — криво усмехался, наблюдая за мучающимися от скуки группами людей с надписями 'press' на спинах. Вспомнив слово того 'делового' — 'пресс-хата', ещё шире улыбнулся. На него зашикали вокруг.

Верно! Скорбная же дата! Не комильфо тут радоваться и улыбаться. Тем более — с такой протокольной рожей. Хулиганской рожей — под глазами синяки, нос распух, в пластыре, в ноздрях — вата, губа разбита и опухла.

Не надо улыбаться. Время почтить подвиг 'красного' солдата и командира, выразить им слова уважения. Слов таких было произнесено много. Не было только лишних слов, а ведь именно таких, лишних слов — ждали съёмочные группы.

Кирилл тоже подошёл к микрофону, вынул его из захвата, развернулся к людям спиной, сделал шаг — провод натянулся, встал на одно колено перед языками почти прозрачного газового пламени Вечного Огня.

— Я думаю, что имею право сказать от лица тех молодых русских людей, которые сейчас живут на чужбине в силу разных причин. Спасибо вам, бойцы и командиры армии-освободительницы! За этот мир. За то, какой он есть и каким не стал, благодаря вам! За ту свободу, которой мы — не осознаём, не видим, как воздух вокруг, которым дышим. Мы — свободны. И это — ваша заслуга. Ваша! И тех ваших потомков, что сейчас — на посту! Спасибо вам — за наше право не чувствовать своей свободы, а — дышать ею, за право заблуждаться, за право ошибаться, за право быть слабыми, беззащитными, мечтательными безумцами, влюблёнными в жизнь и любящими своих любимых, своих родителей и детей. За право жить там и так, как нам захотелось! Жить, любить и беззаботно порхать по миру, как птицы, а не выгрызать себе зубами и кулаками завтрашний день и сегодняшний ужин своим детям! Спасибо Вам!

Глава 17.

Жиром как Жиром — 'Трое в машине, не считая детей'.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич!

— Ага, вашими молитвами. Не дождётесь! Я ещё посмотрю в глаза моим судьям!

'Казённые' пропустили эти слова мимо ушей. Сели.

— Вы почти год бессистемно мотались по стране — почему? Путали следы? Чувствовали слежку?

— Нет, конечно! — отмахнулся Бабуин, — Мы уповались свободой! Упивались ею! Вставали утром, радовались друг другу и свету утра. Никуда не спешили. Потом понимали — нам тут — надоело! Куда ехать если всё одно куда ехать? Обязанность выбора направления ложилась произвольно на Коляна или Дашку.

— Почему именно на них? — опять спрашивает майор, будто не помнит прошлого ответа Бабуина.

— Потому как — не на нас с Маринкой. У нас с ней, при попытке решить, куда ехать — включалось прагматическое соображение. В случае Маринки — жуткая смесь превратной женской логики, перемноженной на математический склад ума и импульсивную плавающую запятую в извилинах. Магия момента — разрушалась. Мы же не могли с ней так вот просто — 'туда'! Начинали думать, взвешивать все 'за' и 'против', скрывать от самих себя, что выбор — обдуманный, взвешенный. Нах! Колян — блаженный! С этим миром — никак не связан. Дашка — ребёнок. У неё нет никаких географических привязок, пространственное её мышление не вышло на такой уровень. Их выбор был — оптимальным. Случайным. Туда!

— Почему — случайность? Почему именно — бессмысленный выбор?

— Потому как — вот уже где, поперёк горла у меня этот компьютерный способ существования! Иллюзия осмысленности выбора, иллюзия расчёта и контроля собственной жизни. Вот уже где! На волю случая! Как Бог пошлёт!

— Ты же не веришь в Бога, — усмехнулся майор.

— Дурак что ли? — изумился Бабуин, — Как можно в Него не верить? Я не состою ни в одной из сект, о-о, пардон, ни в одной из концессий. Это вовсе не значит, что не верую. Но, каждый же волен заблуждаться так, как хочет? И я волен отказаться от насилия ко мне! Терпеть не могу, когда меня загоняют силой в чужие заблуждения. Колян, вон, говорит, что богов — лично знает. Верит ли он? Верующий ли он? А-а? Прикинь — не верит! Точно знает! Не верующий, а — точно знающий! Вот если говорить языком этих верующих, то свой выбор мы вложили в руки высших сил. И — не прогадали.

— Думаешь?

— Если ты ничего не потерял — выиграл ли ты, проиграл ли? Точно — не прогадал. Дети махнут рукой — туда! Туда и едем. Если есть дорога. Нет дороги — едем примерно в том направлении. Попутчиков прихватываем.

— Кстати — зачем?

— А чтобы не скучно было, — пожал плечами Бабуин, — Это, знаешь ли — забавно. Одна голова — хорошо, а всё познаётся в сравнении. Пока мой 'сферический конь' томился только в моей голове, был он — чахлым и маленьким. А как стал я о нём рассказывать людям, выводил его погулять по чужим головам, пастись на травах их мыслей и идей — расти стал мой конёк, крепнуть, шириться! Во все стороны. Расцветить стал.

Бабуин улыбался. По хитрым глазам на лице отбитого отморозка нельзя было понять — издевается он или просто ему приятно вспомнить?

— Ну, и кроме этого, оказалось, что 'конь' — хороший маркер, — продолжил Бабуин, — Этакий детектор человека. Некоторым рассказываешь... Там даже до конца не требовалось излагать. Как были рыбьи глаза, так и остались они бараньими. Скучные люди. Нет, они не плохие. Не глупые. И это даже хорошо, наверное, что их подобная блажь не трогает. Для многих хорошо. Прежде всего — для них самих. Для властей хорошо. Для стабильности и управляемости. Толпо-элитарной модели. Потому как такому рыбеглазому ведь всё равно — что за власть над ним. Моя хата с краю — ничего не знаю! Крайнюю хату, кстати — первой обносят. Потому как нормальный человек недолго остаётся крайним. Наш дом, когда родители его получали, тоже был крайним. Мы — как все. Обычные. Дома вокруг пристраивались, пристройками обрастали. Улица выросла. Такая же кривая, как бык на ходу конденсат слил. А у этих — всегда крайняя.

Бабуин пожал плечами, будто продолжая спор сам с собой:

— Не, они неплохие. И даже не ссутся, вроде и не глухие. Хотя... посыкивают и к чужому горю — глухи. Работяги. Особенно если начальник смотрит. Обычно — скряги. Когда все скидываются, у них — то нет с собой, то слишком крупные. Народ их кличет — кулаками. С презрением таким. Тоже — хата с краю. Обносить их первыми и начали в последний общенародный шухер. Не любят у нас таких. Не знаю, может, где и любят? Может где-то они даже — опора трона и столп общества. У нас — не любят. Купит такой вот бюргер себе новый наладонник, идёт, несёт его на вытянутых руках, хвастается нарядной упаковкой и узнаваемым бредовым брендом, радуется! Шлёпает по грязи, идёт через руины собственной страны, перешагивая через тела своих соседей. Вежливо улыбается и кланяется любому представителю властей, любому, какой в данный текущий момент в наличии — менту, полицаю, жандарму или сильнозагорелому солдату из-за океана — ему едино. Лишь бы его лично — не трогали. Принёс домой, включил 'гы-гы' канал, гы-гычет. Новости он не смотрит, политикой демонстративно не интересуется, до обеда совковых газет не читает. Он их вообще не читает. А приди к нему взаймы попросить — мозг высверлит нравоучениями, 'жизни' будет учить. Пожалеешь, что пришёл, дурак! Знаешь ведь — есть, думал, по простоте душевной займёт до получки, а он — гимн нарцисса поёт. И слова все правильные, и сам он такой весь правильный, умный, знающий, умеющий. Профессор. Преображенский. Только вокруг него всё преобразилось — пошлость, разврат, воровство и насилие. И он — такой весь белый и пушистый, на белом коне. К нему дерьмо — не липнет. Его дерьмо — на остальных летит.

Бабуин усмехнулся:

— Вот если сравнить два произведения двух разных авторов примерно об одной и той же эпохе. Про меня, Шарикова, и, ну, к примеру — 'Весёлых ребят' Утёсова. Времена — одни, люди, вроде бы и те же. А — как разные эпохи! Вокруг одних — вечный фестиваль, вокруг них жить стало проще, жить стало веселее, вокруг другого — развал в головах, загаженные подъезды, лагеря, враги народа, злобные палачи в фуражках с наганами, 'питьсот-мильонов-невинно-убиенных' и сборище прочих людишек такого типажа, что тошнит от них. Бормочущих Брометалей, лающихся Шариковых и прочих.

Бабуин покачал головой:

— Так вот, по разлетающимся ошмёткам, и стал их различать. А как таких профессоров увидел, так стал видеть и обратный от них тип людей. Невидимый. Иной раз смотришь — человечек-заморашка-букашка. Чё-то возиться, возиться, копошится, как жук навозный. Неприметный такой. Как у нас был. Дед Ваня. Так его все звали. Маленький, горбатенький такой. И так — маленький, ещё и сутулился так, что думаешь — горб у него, он — ещё меньше кажется. Старичёк-боровичёк. Неприметный. Что-то возиться, крутиться. Никто его не замечает. Пока не умер. Всем миром за гробом шли. Оказалось, что он — не Ваня. Лишь на надгробии все и прочли, что не Ваня он — ни разу! Сильно уважать его стали. Уже без него. Потому как без него улицы стали стремительно травой и мусором зарастать, вода стала на дороге стоять, асфальт рвать, сточные канавы перестали работать, дети стали о битое стекло резаться, тропки стали скользкими, почему-то угольной золой перестали сами себя посыпать. Домашняя скотина стала бесследно исчезать. Некому стало её обратно во двор приводить. Сам 'дед Ваня' — неприметный, а мир вокруг него — светлеет. А подобные Преображенскому? Сам профессор, конечно — красавчик! Прям — загляденье! А вокруг — мрак! Туши свет! Он, на этом фоне — ещё наряднее! Наполеон на коне! Да?

И смотрит с видом деревенского мудрилы:

— Или современные аналоги. Пендосы. Страна — помойка! Но, есть островки в этой смердящей свалке, где у каждого — фанерный дом-курятник на сто квадратов, гараж на две машины, соответственно — две машины-погремушки, бассейн и барбекю во дворе. Газон поливаемый перед домом. Всё — в кредит. Потому — по струнке ходят. Потёмкинская деревня. Все вежливые, улыбаются друг другу приклеенными улыбками, чистенькие, опрятные. В этом квартале. Обнесенном забором с КПП. А за колючей проволокой — течёт река зомби. Бездомные, не выплатившие кредит, нелегалы, деклассированные элементы, нерыночные отбросы, выкинутые на обочину, мусорные. Им отказали в человеческом обращении, с ними обошлись как с вещью, как с котёнком — надоело — выбросил. Просрочил ссуду — пшёлнах! Почему удивление вызывает факт потери ими человеческого облика? И ещё один загиб — то, что они потеряли человечность — их, лично их, персональная вина. Да? Ни государство, ни это возносимое в грёзах недоумков пендосское общество потребления — не в ответе за океан мусорных людских судеб.

Бабуин оскалился, хлопнул по столу ладонью:

— Шизофрения! Один попутчик, которого мы подобрали, интересный парень оказался, раскрыл нам наши же глаза на фильм 'Проклятый остров'.

И — задумался:

— Если не ошибаюсь в названии. Что-то с памятью моей стало. То, что было со мной — не помню. Ну, там ещё Лёнька Дикаприотов снимается в роли психа-маршала. Ведь фильм создатель сего шедевра и нас делает такими же психами. Нам показывают последовательно видение шизоида, а мы — заглатываем, не догадываясь, что этот вид — шизанутый. Например, баба вот так 'пьёт' из руки. Пустой руки. Стакана и воды — нет. А мы — не видим, что рука пуста. Нет, ну, не видим, автоматически восприняли художественное допущение — и чё? Так вот все мы — шизики! Пендосия — помойка! Но мы видим только островки даун-таунов строгого режима, некоторые парадные витрины рекламных авеню, штук пять, и пару столбовых туристических маршрутов из буклетов, для буклетов. Пройди стометровку вбок, зайди за угол — утонешь в человекоподобных монстрах и в грязи! Озлобленные, безумные твари там ежечасно рвут друг друга на части, там идёт тотальная война всех со всеми — не видим! Рай на земле! Мечта всех наших либерастов и остальных шизоидов. Мало того, то, что у нас большая часть страны осталась девственно прекрасна, чиста, экологична — фу! Это ведь у нас — помойка?! Дикая пустошь! Особенно за Срединным, Полуденным Хребтом. Дикость! Мракобесие! Варварство! Срочно завозить вшивых, спидозных, наркоманов, душевнобольных, умственно неполноценных, забывших о своей человечности, латиносов, негроидов, арабов, а ещё лучше — их помесков, чтобы кровь разных рас помескам наверняка крышу отрывала! Срочно! Незамедлительно! Чтобы 'дикие пустоши', непередаваемо красивые в своём первозданном облике — как можно быстрее 'окультурить'. Не жить в них, являясь часть этой красоты, а срочно переделать под себя! Мы — дерьмо, всё срочно — в помойку превратить! Чтоб дым отечества нам стал дорог и приятен! Зловоние помойки! Столица уже у нас — рай на земле. Гниющие каменные джунгли. Компостная куча, в которой переплетён клубок копошащихся розовотелых слепых кокаиновых червей. Надо ещё устроить нам широкие вливания 'цивилизованности', открытые двери, сливные шлюзы, компостные олимпиады и чемпионаты. Чтобы самых прекрасных в мире, наших женщин своей, их — модой, косметикой, отравленной едой и мемо-вирусами в мозгах и чужой кровью в жилах и чужим семенем в чреслах превратить в цивилизованных 'оно'. Нечто! С двойным комплектом причиндал или наоборот — без единого! Чтобы девочка и в сорок пять — не баба-ягодка, а девочка опять! Ни сисек, ни жопы. Ни детей! А мальчик в гроб ложился — мальчиком. Пузатым, жопастым и узкоплечим. И без кадыка! Зато — бриться не надо!

— А как по мне — так это твоя голова компостная куча, — пожал плечами майор, — Где всё свалено в одну кучу, перемешалось и тихо подгнивает.

— Слышь, майор! — усмехнулся Бабуин, — Ты мне подскажи — я обидеться должен или разозлиться? А то я — запутался. В моей компостной куче — всё перемешалось. Я даже перестал понимать людей. Большую их часть. Реагирую неадекватно, не так, как должно, как принято. Так какой должна быть моя реакция? А-а! Вспомнил! Способ вспомнил! Сейчас узнаем, какая должна быть реакция — майор, это твоя голова — куча дерьма, а не моя!

— Твоя реакция была самой правильной, Бабуин, — вмешался полковник, — У всех у нас головы забиты мусором. Ты хотя бы протоптал там себе тропки и уже хорошо ориентируешься в этом хламе, компост начал превращаться в удобренную почву, а мы всё ещё захлёбываемся в ядовитых отходах. Закрыли тему. Возвращаемся к твоим попутчикам.

— О-о! Полковник! Вы опасно себя ведёте! Таких слов, а особенно таких мыслей вам не простят!

— Таких мыслей не простят майору, потому он озвучивает другие мысли. А в слова я обращаю — только положенные по рангу мысли. Генералу допускаются следующие ступени допустимых мыслей и следующие ограничения свободы языка. У некоторых генералов такой разрыв между полётом мысли и свободой её выражать, что ни на что, кроме мата и мычания они — не способны. Потому за ними нечего стенографировать, кроме — 'ну, понимаишь'! Какой облом разведкам всего мира!

Бабуин ржал до слёз. Полковник, видимо, решил добить бедного Бабуина, наклонился вперёд и, весело блестя глазами, тихо сказал:

— Ты бы видел, как они на рыбалке собираются или на охоте! Немое кино! Только переглядки. Даже в кругу только золотопогонных.

Но, слова эти как раз и успокоили Бабуина. Он вздохнул:

— М-да! Так вот! Как я и говорил, всем я обрисовывал своего 'коня'. Не столько, чтобы они помогли мне, а — вдруг? Тот пацифист же помог.

— Перебью, — поднял карандаш майор, — Ты знал, чей сын этот 'пацифист'?

— Мамы с папой? — пожал плечами Бабуин. Услышав фамилию, присвистнул, покачал головой, — У богатых свои причуды! Фрешмобы все эти. Одного не пойму — что он тут делал? Чем ему на его Лазурном берегу так тоскливо, что он сюда припёрся?

— Он — не исключение, — пожал плечами необычно разговорчивый сегодня полковник, — Последнее время наметилась такая тенденция. Слабая пока, но — есть. Наши 'власти' так стремились нахапать и свалить! Так стремились! Кто-то так и покинул пределы страны. Кто — насовсем, кто — челночит меж 'основным местом жительства' и 'местом работы'. Работают тут 'челночным методом'. А вот сейчас для них неприятный сюрприз обрисовался. Их дети, которых они 'спасали от ужасов Рашки' возвращаются в страну, на родину отцов и матерей. И они никак не могут понять — зачем? Да и самим им там, в забугорье, неуютно стало. Местные стали подозрительно смотреть, стали требовать, пока ещё вежливо, но — требовать, подтверждение юридической обоснованности и законности их состояний. Там ещё мина замедленного действия под все эти их замки и особняки вскрылась. Их продают кому угодно, у кого хватило денег. Но, жить в них нельзя, пока не застрахуешь это жильё. А страховщик требует подтверждения юридической обоснованности средствам на приобретение жилья. Деньги — уплочены, а жить — нельзя. Смотри, облизывайся. Издали, как турист, на собственные хоромы. Ну, про санкции к нам, к ним, наверное, и ты слышал. Аресты имущества, счетов, считай — конфискации. А мы их предупреждали! А теперь и дети их — намекают. Лезут в 'Рашку', как экстремалы — на Эверест. Вот и этот — такой же. Экстремал, экстремист. От охраны сбежал. Фамилия — выдуманная. Его набор фантазии невелик — Иванов-Попов-Смирнов. Хотел 'познать' настоящую Рашку, — майор улыбался в предвкушении.

Бабуин не подвёл — поржал:

— И нарвался на меня! Ёканутую Русь! Ха-ха! А ты говоришь — зачем случайно выбирали дорогу? Ну как скудным нашим умишком можно высчитать, что пацанёнок пешком сбежит от охраны и будет именно в этот час, именно там ловить мотор? А?

Посмеявшись, Бабаев продолжил рассказ:

— Мы так вот, случаем, таких интересных персонажей подбирали! А началось-то — с того бедолаги. Мы как-то поначалу и не думали попутчиков подбирать. У нас же не автобус, сами мы не маленькие. Зачем тесниться втроём на заднем? В деньгах не нуждались. Зачем плодить трудности? Но, погода в тот день была смурная. Будто и не лето, а затяжная осень. Серость, бледность, сырость. Тоска! Достоевщина! Ясен пень, что все дрыхли. А что ещё делать? Смотреть на дождь? На серую мерзость? Не захочешь — взвоешь. Или уснёшь со скуки. Маринка была за рулём. Мы — дрыхли. Останавливается на отстое дальнобоев, меня растормошила. Пока я сон прогонял, курил, кофеем отпивался, разминался — затёк, этот подваливает. Нахохлившися, как мокрый воробей. Просит подвести. Даже деньги предлагает. Чудной! Деньги есть, автобусы есть, фуры, вон, в рядок выстроились. Говорит, что он — писатель. Типажи собирает. Маринка при этом — как заржёт! Аж остальных разбудила. Колян, с перепугу, наверное — прозрачным стал. Маринка пересела назад. 'Такого Бабуина ты точно не встречал!' — говорит.

Бабуин криво усмехался, курил:

— Так вот и появился первый попутчик. Начал он было меня опрашивать. Меня? Опрашивать? Ха-ха! Да настолько стандартно интервьюировал, как школяр факультета журналистики, что я его вежливо, ну, для гопаря с раёна — вежливо, отшил. А молчать он, видимо, не умеет. Ему надо гонять словесный понос. Или вкачивать его в себя, либо — изливать. Есть такая категория людей — балаболы. В голове — ипподром, мысль влетела, дала там круга и ей уже не терпится языком вырваться обратно. Вот они и мелят, мелят! Язык, что миксер — молотит, молотит! Сам таким страдаю, знаю. Вот и этот, пейсатель журнашлюшный, такой же. Не дождавшись от меня интервью, он сам стал лить поток сознания. Довольно скоро передо мной в красках предстала внутренняя структура этой стороны жизни нашей страны. Графоманская. Оказалось, так называют тех, кто кропает тексты, как бешенный принтер. Получается, что у этих бедолаг уже некому словесный понос изливать в уши, они его на бумагу кропают. Самое странное, что это — печатают и главное — читают. При этом имеется явный кризис печатного издания. В стране. Да и в мире — тоже. Во-первых, народ значительно меньше стал читать. Вообще. Тогда и я ему сказал, что сжёг все книги.

Бабуин как-то посмурнел весь. Потом отмахнулся:

— М-да. Ну, позже. Так вот! Книг покупают меньше. Издательствам стало тесновато, голодновато, наверное. Иначе — зачем им на средиземный остров сбегать? Не от богатой жизни же? Бедолаги! И народ меньше читает, да и сеть — поджимает. Пиратство — называется. Да и... Был я в книжном. Раскраски купить Дашка просила. Ох, и похудел я от цен на книги! Ну, как они не понимают? Что если книга стоит столько же, сколько бутылка самой дешёвой не палённой водки или полторашный пузырь пиваса — мужик ещё почешет голову. А если дороже двух — даже думать не будет! Удовольствие — такое же, и очевидно же что выгоднее! А средняя цена на одноразовое чтиво — не литр водяры. А два или больше. При этом тиражи такие мизерные, что серьёзный мастер, серьёзно относящийся к своему тексту, работая над ним со всей душой и ответственностью... Говорят, что если мастер 'рожает' одну такую книгу в год — он прям ударник соцсоревнований! Принёс он свою 'нетленку' в печать. Тираж — две тысячи. Авторские — лишь отметить выход книги. И — нажраться. За упокой 'самой читающей'. Если хватит. Вот и получается, что всё это — лишь хобби. Жить мастеру надо с другой работы. А таким вот макаром уже и одна 'нетленка' в год — не выйдет. Притом, что занимаясь писательством халтурно, после основной работы, и получается — халтура.

'Казённые' явно заскучали.

— Другое дело — те, кого этот попутчик назвал 'графомань'. Те клепают чтиво — потоком. Чтиво — соответствующего качества. Даже не халтура, а вовсе 'графомань'. Сам не читал, но судя по тону писарчука — ещё хуже халтуры. Совсем без претензий. Но — много. А окончание '-мань' означает, что такие и без денег клепать будут. Мастер, конечно же — тоже будет. Он же тоже маньяк. Но, реже. Может и одним томом за всю жизнь ограничиться, и просто в стол его бросить. Или в печь, как Булгаков или Гоголь. Вот и получается замкнутый круг — одни книги не покупают, потому что дорого и плохо, а другие такое — печатают, потому как пусть и плохо, но много. И — сходящая спираль. Одни отвыкли от текста со смыслом — 'гля, сложно, заморочено, многа букаф!', другие — тоже не хотят больше напрягаться, над текстом работать, всем надо работать серийными текстовыми маньяками. У всех в глазах пример Стивки Королька, с его потоком сознания, или этой... опять забыл. Ну, женский детектив — один и тот же сюжет — богатей, силиконовая клуша, садовник, меняются лишь имена. Да и имена те — никому не нужны. И так — схавают!

Майор изволил усмехнуться. Бабуин кивнул:

— Как бедняга заливался! Как прорвало его! Спрашиваю — сам он что писал? Оказывается — 'лав стори' — писал. Он любит её, она — другого. А этот другой — того, первого. И эти оттенки голубого — на всю книгу. Томные взгляды на три страницы, влажные сцены на восемь, истерики — на главу. Спрашиваю — чем он недоволен? Шлёпай себе и шлёпай по шаблону. Заливай сладкое ванильное тесто в вафельницу — пусть вафлюют. Говорит, что хочет Главную Книгу написать. Именно так — с заглавных букв и с придыханием.

Бабуин вздохнул, покачал опущенной головой:

— Тоже — с мякушкой. Тоже — больной. Мне на таких — везёт!

Потом поднял голову:

— Только вот такие, одержимые, как раз и — интересны! А подобное — к подобному. Ко мне, отмороженному Бабуину. Мало-помалу, втянул он меня в беседу. Инженер душ человеческих, мастер пера и топора. И языка. Брешет так, что — заслушаешься! И ни разу не матюкнётся, в рот мне ноги! Как телевизор, в натуре!

И махнул рукой — запущенный случай! Безнадёжно воспитанный человек! Интеллигент!

— Он мне и рассказывал своё видение стоящих текстовых или визуальных творений, я ему — своё. Интересно же! Ну, про тот фильм о маршале 'с особенностями' я уже говорил. Так это он мне раскрыл глаза, так сказать. И так — по каждой стоящей вещи. Оказалось, что именно это, способность увидеть ещё один смысл, или — не один смысл — и есть первый признак качества и фундамент 'нетления'. Все люди разные, каждому — своё. Но, все они смотрят один и тот же фильм, читают одну и ту же книгу и каждый находит своё. Не свой кусок текста или свой клип, а — всё целиком. Вот про тонущий пароход. Кому — ванильные влажные вздохи, люблю-асисяй, я вот увидел тут криминальную драму про жуликов и лоха с брюликом, а писарчук этот увидел урок управления толпой для этого самого лоха. Все его эти танцы с той вороватой грымзой — лишь урок. На кристалл ему совсем плевать. Он умеет такие кристаллы зарабатывать — влёгкую! А вот постигать людей — всё ещё учиться. Этот урок — баба. Как говорил ещё один персонаж — познай женщину — толпа упадёт перед тобой на колени. Совсем иначе всё выглядит, да?

Майор лишь пожал плечами. Бабуин повторил жест и продолжил:

— Или та сказка про аутиста-бегуна. 'Мама сказала, что жизнь — как коробка конфет'. Мне — понравилось. Для меня — история о том, что если ты будешь жить по совести, жизнь твоя будет лучом света во мраке. Кто-то увидел, что дуракам — везёт. Кто-то увидел воплощение пендосской мечты — паши, слушайся сержанта, клади на всё и на всех, не выпендривайся и не умничай — и ждёт тебя успех, респект и уважуха. И акции в одной 'яблочной' компании. А вот писарчук говорит, что тот бегунок — прикидывается недоумком. Чтоб так сильно не били. На самом деле он — гений! И, гля, подумав — согласишься! А пересмотрев, поймёшь — это уже другой фильм. Совсем — другой. Тот же, но — другой. А потом смотришь на фото знаменитого физика с языком — согласишься. Придуривается. Следом вспоминаешь 'чудинки' королей, царей и генсеков. Тот же Бровеносец сам про себя анекдоты придумывал. Или твои, полковник, генералы.

— Ты поэтому изображаешь 'гопаря с раёна'? — усмехается майор.

— Нет, не поэтому. У нас в народе тоже есть такие наставления. Будь проще и мухи к тебе потянуться. Прикинься дурачком — все и отстанут. С дурака взятки гладки. Я ничего не изображаю. Я — тот самый гопарь с раёна, — пожал плечами Бабуин, — Я был им. Им и останусь. И как бы я не выжигал из себя того восторженного ребёнка, который брал на абордаж заросли крапивы с кленовой жичиной в руках, как бы не топил в глубине подсознания мушкетёра, полярника, космонавта — они — там! Во мне. Как и в вас — ваши детские наивные образы. Я — пацанчик с раёна. То, что я ещё не разучился шевелить не только руками, но и языком с мозгами — не делает меня интелем. Я — нормальный мужик, реальный пацан, свой в доску и живу по-понятиям. Я — такой, какой есть. Так же, как и три диплома не делают ботана — умным, если он им не был. Знающим — да, эрудированным, может быть, но — не умным. А это — другое. Даже если ботан повяжется сразу тремя чёрными поясами — это не сделает его бойцом. Он или и был бойцом, или — нет. Ну, не будем в дебри. А то я вспомню, что как чекиста или коммуняку-номенклатуру не переодевай в западный костюм и галстук, сколько не запихивай его в трофейные членовозы и в янтарную позолоту царских палат, сколько ему не зачитывай лекций о свободе рынков и прочей либерастской бредовой ахинеи — он так и будет инстинктивно строить централизованное, социальное, народное государство. И молча, в пьяном угаре — противиться исконному, закадычному, заклятому вероятному партнёру. С трезвой головой и при свете софитов — восхваляя биллого друга, призывая благодать богов на заклятого партнёра. А? То-то же! Не будем в дебри!

— Помог вам писарчук с вашим 'сферическим конём'? — вдруг спросил полковник.

Бабуин пожал плечами.

— Ну, ты вот так здорово щёлкаешь другие смыслы книг и фильмов, — Бабуин посмотрел на попутчика, — Что же ты маешься хернёй? Зачем тебе вся эти оттенки ванильной голубизны, все эти 'попаданцы'? Сам же говоришь, что даже полностью нафаршированный перец, даже ультраспец из ГРУ ничего не своротит? Зачем?

— Такой общественный заказ, — пожал плечами писатель.

— Вот тут я не понял, — нахмурился Бабуин.

— Ну, как же! Нас так долго учили любить запретные плоды, что появился Данила с его 'Кирдык скоро вашей Пендосии!'. Нас так долго убеждали, что Вождь и его Палач — демоны, палачи и людоеды, так настоятельно талдычили из каждого утюга, что народ задумался. Что 'всё это — неспроста'! Кто-то кого-то пытается... ввести в заблуждение. Нас так долго убеждали, что победили мы, лишь завалив телами...

Писатель поморщился:

— Да что я тебе пересказываю? Лучше меня знаешь! Все книги про войну — зачитаны до дыр. Мы с тобой — одни такие, думаешь? Любому дальнобою только заикнись я, что это пендосы одолели бесноватого — лекция полного курса истории 'деды воевали', да — матами! Если просто не высадит в сердцах! Все всё про войну — до дыр! А веры во всё это — уже нет особой. Убедили нас, что над каждым с пером в руке стоял чекист с наганом. И тут один возьми и напиши 'попаданство'. Наш, современный — там. Нашими глазами — то время. Взрыв! Сейчас волна уходит. Коллективное бессознательное решило для себя, что Вождь, конечно, не торт. Но — нам бы такого 'несладкого, щербатого' — сюда! Уж он бы покрасил стены кремля в зелёный цвет.

— А по первому пункту его, несладкого, предложения, никто и не возражает, — кивнул Бабуин.

— И это — лишь первое. Второе — потери были не напрасными и лишнюю кровь никто не лил. Деды воевать умели и лохами не были.

— Так это и так было понятно! — воскликнул Бабуин.

— Кому было понятно — такое не читали, — поморщился писатель, — Были тренды ужастиков.

— Смеяться хотел народ, — кивнул Бабуин.

Писатель склонил голову. Удивляясь. Но, продолжил:

— Есть тренд фантастики. Далёкой-предалёкой галактики. Где, кстати — коммунизм. Денег нет, правительства — ненавязчивы. Интересное направление.

— Так — пиши, — пожал плечами Бабуин.

— Не моё, — вздохнул писатель, — Не верю я! Был бы космос для человека — был бы он чуть приятнее, комфортнее. Смерть это. Лютая! Да и охват этого жанра — ничтожен. Это у пендосов их 'стэйт' почему-то сильно озадачен этим, тонны миллионов вкачивают в звёздную тематику фантастики, лишь бы оторвать обывателя от кормушки.

— Не умеет свинья голову задирать, — отмахнулся Бабуин, — Позвонки срослись.

— Ну и... Хороший управленец одним действие всегда стремиться достичь максимальное количество целей. Заодно — пипл не спрашивает — зачем столько денег распиливается в НАСА? Звёзды же! Был тренд фантомных болей по шикарной жизни. Яхты, бассейны, шампанское с оливкой плавает. Уходит. Только самые серые клушки остались верны ему. Оттенки серого и прочей голубизны — из этой оперы. Есть боевики. Одним махом семерых побивахом. Трава для жвачных. Фэнтези? Про меч и магию? Давай, молча — помянем!

— Что-то больно мрачный квадрат ты намалевал, — усмехнулся Бабуин, — Все тренды ушли. Что осталось?

— Честно говоря, — пожал плечами писатель, — Мне не интересно — что осталось. Ты же видел там, где ты меня подобрал — много фур. Они остались. Деньги у меня есть. У меня канал в сети. Типа — блохер. Немного, конечно, но — капает с рекламы. Статейки разные тискаю везде. Я же журнашлюг. Есть деньги. Немного, но мне много и не надо. Всё, что они, дальнобои, есть — знаю уже. И поездов с автобусами мне не надо. Мне не нужны 'вечные' тренды. Хочу найти приходящую натуру. Как Карен увидел со своим 'Курьером'. Хочу найти своего Данилу, как Балабанов.

Бабуин улыбался:

— Тебе не повезло. Я — Бабуин, русский мужик. Я — тут всегда был. Если только Колян?

Бабуин повернулся назад. Коляна не было. Ноги Дашки, что лежали на коленях Коляна — висели в воздухе.

— Он с тобой говорить не будет, — покачал головой Бабуин, — Да и он — не приходящий тренд, а давным-давно забытый. Сказка — быль, давно — быль. Давным-давно, давным-давно, гусар — в говно! Даже намёк — простыл. Я — обычный мужик. Пацанчик с раёна. Тоже — ушедший тренд. Все эти бандитские сериалы про пацанчиков и ментов — уже оскомину набили. Маринка моя? Русская баба. Обычная, настоящая. Тем и ценю. Всегда была, есть и, надеюсь — будет. Как не станет русской бабы — не станет и русского мужика. Дашка? Ребёнок. Тоже не приходящий тренд, а — чистый лист. Что в него такие как ты, писарчуки с большой дороги, вложат — тем и будет. Я вот — 'Алиса-миелофон'! Я — 'Час быка', Я — полдень струганных братьев. Я — Айвенго и Атос с друзьями, а 'мы с тобой — одной крови, ты и я, Маугли'. Мы — читали книги. А потом их время — ушло. И моё время — ушло. Я сжёг все книги. И не читаю больше. Даже с экрана мобилы. Я — умерший тренд. Где тебя высадить?

— Если не сложно — нигде, — помотал головой писатель, — Сейчас не повезло — завтра повезёт. Мне спешить некуда. Мне ли печалиться? Вся жесть — впереди.

— Факт! — кивнул Бабуин.

После долгого молчания, Бабуин сам начал разговор:

— Ну, если я для тебя оказался пустой породой, может быть, ты мне поможешь?

— С удовольствием. Чем могу! — повеселел писатель.

— Понимаешь, — Бабуин почесал нос и посмотрел в зеркало, будто хотел бухнуть, но жены боялся, — Есть один бредовый вопрос. Так, чисто гипотетический. Абсолютно оторванный от реальности. Потому я его и называю 'сферическим конём в вакууме'. Так вот...

— Мне очень понравилось, — кивнул писатель, — Особенно взаимозависимость Шерлока и Профессора. Друг без друга они — пустой звук. Строчка в некрологе. Жил, болел, помер. Их вальс — как вспышка фотографа той эпохи — высветила древний город и запечатлела его в красках, чётко, в динамике и звуках. Оставив слепок ментальности и сознаний людей той эпохи. Надо же! Как красиво! А я и не замечал. Спасибо вам, Александр!

— Бабуин, — поправил Александр.

— Бабуин, — кивнул писатель, — Жаль, что сейчас нет ни Шерлока, ни его таинственного визави.

— И тогда не было, — пожал плечами Бабуин, — Их же придумали, забыл?

— Забыл, — улыбнулся писатель, — Настолько они нам привычны, что забываешь, что и не было их. Их надо было придумать!

— Придумай! — толкнул в плечо писателя Бабуин, — Ты же — писатель! Придумай!

Но писатель сразу погрустнел. Поёрзал в кресле, будто хотел в него зарыться. От тоскливой серости за стёклами машины. Спрятаться от монотонного махания дворников по стеклу, от шелестящих встречных потоков машин, грязных брызг из-под колёс.

— Нужен ли сейчас герой? — тихо спросил он, — Ты верно подметил, Бабуин, 'главного злодея' — нет. Зло — опосредованно. Например, сейчас в топах — фентазя одного пендоса. Мороз и пламя — день чудесный, а — жуть жутчайшая. Сея нетленка примечательна полным отсутствием однозначно положительных героев. Мерзость, грязь, пошлость, заговоры, предательства и — тупость. Беспросветная тупость и такая же беспросветная — безнадёга. Там главное Зло вроде и есть, но всем на него так глубоко покласть и положить! Потому как местные страстя — много кровожаднее. И против местных недоумков ледяное дыхание вечного Зла — избавление. Народу — нравиться. Так вот, Бабуин. Зло — всюду. Растворено. Оно — норма. Оно — скучное, серое, обыденное. Привычное. С ним — борются. Так же — обыденно, повседневно. Подвиг не может быть повседневным. Тогда это — труд. Что героического в труде? Какой трудяга стал героем эпоса?

— Кузнец, сковавший цепи для Прометея, — криво усмехался Бабуин.

— Разве он герой? — вздохнул писатель, — Он — фон. Декорация. Как фикус во втором акте. Как бюст вождя в пионерской постановке. Признаю верность твоих наблюдений. Вероятно — каждый хотел бы быть, да и был — читая, смотря фильмы — мушкетёром, рыцарем без страха и упрёка, благородным пиратом, бежал по джунглям с Маугли, и ждал, с придыханием и щекоткой под сердцем, рыжих собак. Сейчас героика — умерла. Не с кем герою сражаться. В боевиках ногомахательные альфачи борются с серой безликой массой террористов-лобстеров и местных мелких бандитов. Насколько зло это безлико, настолько и герой — безлик. Безымянный. И да, перемена лиц в ячейке 'злодей' — ничего не меняет. Попытка создать образ злодея неизменно приводит к тошнотворному или ржачному результату. Потому — пуста ячейка героя. Он — не нужен. Зло — разлилось вокруг. Никто не желает с ним бороться. Скучно это. Даже фильмы о войне возьми. Сплошь — герои-разведчики. Разве разведка или шпион выигрывали битвы? Это невозможно. Всё делается в непроглядной мешанины поля боя. Где смешались в кучу — танки, люди, окопы, грязь, кровь, кишки. Там нет героизма. Страх — животный, неодолимый. Случайная, но — неизбежная смерть. От тебя — не зависящая. Выживание — такое же случайное. Враг, которого ты часто не видишь, убивая его, который убивает тебя, а ты его так и не увидел. Безумие! Кто хочет окунуться именно туда, где совершается подвиг? Подвиг этот — не в победе. Подвиг в том, чтобы выжить — с честью, остаться во всём этом — человеком. Не лютым зверем. Это — не интересно.

— 'Сложно, гля, сложно!' — усмехнулся Бабуин. — 'Многа букаф'!

Писатель кивнул.

— Нет противостояния. Вот пуля пролетела и — ага! — продолжил он, — Противостояние есть — над расстеленной картой при пляшущем огоньке сплющенной гильзы. С матами в неработающий телефон, с нервами, психами, с самострелом от отчаяния или лютой казни своих. От отчаяния. Угол камеры не меняется. Диалоги — матерны и обрывисты, без контекста — пусты, контексты — непонятны не специалисту. Нет драйва, нет экшена, нет лав-стори, нет развития сюжета. Попытка вплетения любого из перечисленного, особенно лав-стори, приводит к тому же тошнотному результату. В конце в блиндаж влетает граната — свет потух — герой проиграл. Либо персонаж сел на ящик и затянулся самокруткой в три пальца толщиной — победил. Вся развязка. Противостояние есть на наспех организованной станции в тылу этой части. Жутко интересное зрелище — выгрузка всего-всего, да — быстрее-быстрее! Кто больше успел перетащить, кто больше успел перекинуть снарядов через головы своих на головы не своих — тот и победил. Герои — грузчики. Не обезображенные героическими чертами. Их в бой не пустили, либо под разгрузку сослали за провинность. Это — интересно?

— А 'рэмбо'? — спросил Бабуин.

— Да! Рэмбо! Тогда думали, что это новый тип героя, — вздохнул писатель, — Потому как он — пограничный. Их потом много стало. Рэмбо — герой-злодей. Кто как посмотрит. Для кого — герой, защищал себя, боролся с системой. Для кого — злодей. Бузотёр, устроил бойню в мирном городке. А шериф — знал! Не хотел его в город пускать. Видимо, этот 'Джон' — не первый в его смену. Шериф — тоже герой-злодей.

— Думали? — напомнил Бабуин.

— Потом хлынул вал таких. Так хлынул, что — накрыло. Быстро нахлебались, захлебнулись, обрыгались. Апофеоз — та самая безнадёга 'льда и огня'. Беспросветно тупые персонажи беспросветно интригуют и тупят. Ни одного проблеска. Ни одного героя. Персонажи — есть, многие из них — хитры, умны, коварны, но все они — подлюки. Все, без исключений. Или — тупые, как пробки. Что выглядит в том контексте — ещё хуже. Почему нет положительных героев? Да кому они нужны? Сейчас, в 21-м веке? Оказалось, нам полвека уже — просто размывали само понятийное поле меж 'добром' и 'злом'. Дарт Вейдер и Палпатин — зло? Безусловно! Глава единого государственного аппарата единого, сплочённого галактического общества и его генерал — злодеи. Повстанцы — молодцы! Герои! Разрушили Империю! Ура! Да здравствует война всех против всех! Прощай — торговля, обмен и взаимодействие меж разными мирами и расами! Долой единство и развитие! Сочетание лучших качество столь разных рас и народов, сложение их и перемножение для развития? Досвидос! Или — навсегда! Калейдоскоп лучших качеств всех рас и миров галактики — разлетелся мешаниной битого стекла! Ура, героям! И вот уже и у нас — разлетаются осколки. И искреннее удивление — а что это нам квартиры больше не выдают? Дороги не строят? А чёй-то жрать нечего? Говорят, что лучший способ разрушить коллектив и сломать систему — наказывать невиновных и поощрять незаслуженно. Нет! Лучший способ — чёрное назвать белым, а нелюдей — героями. Вот уже и бандиты всех мастей, всякие бандеровцы и лесные братья головы подняли — они же тоже — повстанцы! Они — герои! Слава героям, хероям — слава! Хлобысть — и сало — уронили! И на сало, такое обыденное, привычное — уже не хватает денежки, так вольно и свободно зажилось без Империи Зла, что батареи — замёрзли, а холодильники — не нужны стали. И как-то иссяк поток Палпатинов. Не одного претендента на 'престол' не стоит в отдел кадров. Никому славы 'Вождя народов' отведать не хочется.

— Ну, так и Бесноватых не видать, — успокоил Бабуин. — Будет Бесноватый — Усатый придёт.

— Суслика видишь? — вздохнул писатель, — А он — есть! А если Бесноватый — есть? Обрядившись в овечью шкуру дерьмократа — вполне себе собрал свой Вечный Рейх. Наш 'усатый' курит себе свою трубку на завалинке, прищурившись — на дождь смотрит, и в ус не дует — он Бесноватого тоже не видит. Ему и так — хорошо! Руки — есть, голова — на месте. А много ему и не надо! Он же — спартанец, аскет. Да? Всё же не один ты подметил, что нет злодея — добрый молодец себе спокойно на печи валяется, как Емеля.

— Так ты думаешь, что злодей всё же есть? — спрашивает Бабуин.

— А что ж тогда так хреново-то вокруг? — грустно ухмыляется писатель.

— Достали вы, оба! Философы туевы! — ворчит Марина с заднего сидения, — Не нравиться, что вокруг происходит — иди и исправь! Дороги хреновые? Голосовать надо не за того, за кого бутылку дали и у кого имя на слуху и чья рожа — примелькалась в телевизоре, а за того, кто дела делает. Молча! Не слышал о таком — иди и найди! Не хочет во власть идти, на завалинке трубку курит, не знает, не ведает — расскажи! Грязь кругом? Возьми тряпку — мой! Часто мой — чисто будет. Каждый день мой! Долго, нудно! Мой! Отмывай! Сидят они, думу думают! Емели на печи! Обломовы! 'Вот бы у нас мост был с домами на нём'! Да, круто бы было! Строить надо! Много-много копать, много-много кирпичиков один на другой положить! В грязи и в поту! Пендосы им виноваты! Жиды всё захватили! Баб ваших за границу увозят! Вот ты, пейсатель! Почему их имена — в книжных, в газетах, а в телевизоре — только их говорящие головы, а не твоё видение мира? Ты будешь ныть по белу свету, с карамелькой за щекою? Главную Книгу? Шукшин, вон, тоже — искал. Нашёл. И — перепрятал! Утонула его 'Истина' в потоке всего остального! Они — херачат! Своё молотят. Как зерноуборочный комбайн! Каждый день! Зла в них не видишь, Бабуин? А не в них зло! Они пришли на пустое место! И — заняли свободную койку. Не ты! Не он! Не отдавай бабу чужаку! Сам её люби! Бабу, а не водку и красивый заворот сюжета! Бабу! Тогда останется русский мужик! Не дай! Не пусти! Они — ханурики! Строго взгляни — поклоняться! Хвост прижмут, попятятся! Не гонишь?! Сам — ушёл?! Пендосы базы у границ поставили? А где твои базы, Бабуин? Там — ханурики! Им без Безымянного Солдата — страшно! Не ты, так — негр придёт! Вы тут истину ищите, а они — в телевизоре. И найдёте вы её? И — что? Перепрячете? Они не ищут истину. Она им и даром не нужна! Они — работают. Обрабатывают! Нас! Своей кривой 'правдой'. Чтобы они тут выжили, чтобы дети их тут выжили! Жид — нам, миллионам русских говорит с экрана, что именно он — хозяин этой земли, а мы все — гости тут. Гости! В России — гости! И что? Где своё — 'с вертухана', Бабуин? Где? Никто не забил ему этот вброс мемо-вируса в глотку! Никто! А там, по сроку давности — это истина будет! Ищи дальше, обезьяна! Ищи! Сиди на печи и — ищи! Не ты — так кто-то другой!

Марина пнула в спинку пассажирского кресла:

— А ты — ищи Главную Книгу! Они — сотни наклепают, пока ты молчишь, свою точку зрения привьют, к такому блюду всех приучат, детям в чистые мозги зальют своё видение мира. Графомань? Твоя Главная Книга — исчезнет в этих цветастых рядах, утонет. Если её в школьную программу не воткнут. А её — не воткнут! Потому как ты — гордый! Ты же, гля, ну ваще! А они — нет! Не — ваще! Занесут. Сколько надо и кому — надо, занесут! И будут у детей головы — искалеченными, вывихнутыми от бессмертного творения труса и подлеца Сожалеющего! В школьном курсе будут только Шариковы! Никаких 'Капитанских дочек'! Никакой 'Земли Санникова'! Никакой закалки стали и молодогвардейцев! Пусть дети знают правду! Какими 'Шариковыми' была народная власть! И 'Коляна' из детей — вытравить! Никаких бредовых сказок! Чему они учат? Бредятине всякой! Не смог зайка выгнать лису — спалил хату! Варварство! Экстремизм! Дед и баба — били-били, не разбили, а разбилось — разревелись! Даже ты, Бабуин, не понимаешь до сих пор этих сказок, зачем они детям? А? Надо Игорька Портного с волшебной палочкой! Там всё просто! Задорно и не порно! И Мрачных братьев! Прямым переводом, а не адаптацией нашими тоталитарными деятелями чудовищной эпохи вождизма! Где никакие дровосеки не приходили выручать бабушку и внучку! Красной Шапочке надёжный и окончательный исход определён! Она — еда! Пусть дети привыкают! К реальной жизни! Они — еда! Они — стадо, бараны и — быдло! А вы — ищите! И — нойте! Что все кругом — злодеи. Жиды, геи и пендосы. Одни вы — гордые эльфы! Уйдите, молча, в свои Сумрачные леса! Добровольно отдайте всё гоблинам! Тьфу!

— Чё-то я не понял, что это ты раскудахталась, женщина? — рыкнул Бабуин, — Закрой уши, надень паранджу и не лезь в мужские разговоры! Всё, что ты тут прокудахтала — замёрзшие в мезолите тренды! Что, при Шолохове мало было графомании? Перепрятал, говоришь? Кто, кроме двинутых в истории графомании, знает их имена? Знает их 'истины'? А он так перепрятал, что до сих пор светит нам в спину, указывая верный путь! Про жидов — вообще тема обрыдлая! Даже самим жидам! Жиды, теперь — патриоты и пионеры — всем ребятам примеры! За триколор готовы глотки рвать. Совпадение? Не думаю! Потому — завались, родная! И не смей обижать нашего гостя! Слышала его слова про того, кто помог народу пересмотреть отношение к нашему же прошлому? Он был первый! Он создал тренд! И все эти сотни цветастых графоманей былого направления — отправились на свалку. Никто их не вспомнит! Сотня графоманов теперь обрабатывают этот тренд, множат именно эту мысль! Вождь, оказывается — тот ещё! Вдруг! Говорящие головы тысячи часов говорят? А Данила лишь раз спросил: 'А в чём сила, брат?' И все эти тысячи часов агитации — ни о чём! Страна изменилась — одним! Одним фильмом! Одним! А песни — довольно одной! Чтоб только о главном в ней пелось! Их — миллионы тайтлов выходит. Миллионы! А когда ты картоху чистишь — что поёшь? Что 'от души душевно в душу'? Много их, таких? Давай — без них?! Что ты напоёшь мне из прослушанного по радио вчера? И я — ничего! А танки так и грохочут по полю, чёрный ворон — вьётся, казак молодой так по Дону и гуляет, хотя рассвет — не для него, а Катюша так и будет выходить на берег крутой. Даже в Поднебесной! Выходит с синим платочком так, что хрен загонишь обратно! А Ленкин — до сих пор — такой молодой, что многим — страшно! Потому что помнят, что не надо печалиться — юный октябрь и вся жесть — ещё впереди! Может, через год, через два, но мы услышим о нём, нашем попутчике. Те, что пели, что им нужен только свет в оконце и чтобы кончилась война — тоже, наверное — не в трендах были? Тоже — на кухнях пели? Потому, женщина, земная ты наша, не лезь в вечное! Там — плохо! Зябко и колко! Кто-то должен глину месить, кто-то кирпичи складывать. Кто-то даже будет прорабом глухо-немым на возведении моста по уже готовому пейсатому чертежу. Но, первым был тот, кто мечтательно вздохнул: 'Эх, перейти бы по реке, не замочив ног!' Да, Емеля! Да, на печи! Да, друг его, импортный, пейсатый, подслушал и мост начертил. Вся слава — ему. Жалко, что ли? Мосты же есть! И их — не съесть! А без Емели все и так, не ленивые — сотнями в день сновали вплавь через реку. Глиномесы! Кирпичи, говоришь? Вольные каменщики? Не ленивые! Куда ты лезешь, Маринка?! Писатель чуть не нащупал выход из 'сферы вакуума' моего коня, тут ты влезла!

— Да пошёл ты со своим конём! — толкнула сидение Марина, — Мозгодрючкой занимаешься! Тебе какое дело до Вселенского Зла?

— Так всем — никакого дела! — злился Бабуин, — Никакого дела до баз НАДО у хануриков! А ты, баба, мне в глаза тыкаешь, что Бабуин — не остался в тех базах, наших, оставленных, занимаемых теперь этими, кому больше всех НАДО! Твои слова? Никакого никому дела нет до серых и скучных террористов, а Бабуин с ними в догонялки играл в горах! Всем не до баб, а у меня — настоящая! И на импортных импозадных — не смотрит даже, всё до меня доикалась, как до родного! Да, я сказок — не понимаю! А ребёнок мой их — наизусть знает! Всем — не до сказок! Они в Игорьке Портном живут! В беспросветном тоталитаризме наглых маглов. А мы, гля — в сказке! Про Кащея, доброго молодца, бабу Ягу и семерых козлят! Причём — 'козлят' — глагол! Ко всем — праздник с колой в дом приходит, а к нам — сама сказка! В полный, двухметровый рост! И что ты поняла из этого пустого мозгодрючества? Ничего? Тогда зачем рот открываешь? Всю рыбу мне распугала! Я, Емеля, мысль скользкую — прикармливал, прикармливал, а тут — ты! Помои выплеснула в лунку! Гля!

— Собственно, — покашлял писатель, — Мы пришли к мысли, что появление главного злодея и вызывает появление спонтанного героя.

— Да, нет же! — отмахнулся Бабуин, — Не то! Забава Шерлока и его заклятого друга никак и ничем не изменила жизнь людей! И не способна была! Развлечь — да, но — не изменить! Не то! Ну, не то же! Выдуманное зло вызвало дутого героя! Что нам от дутого героя? Пшик? Сорвать кассу? Мне она нужна? Тебе надо — вперёд! Мне — нет! Я, можно сказать, впервые — освободился от денежных цепей и не хочу обратно в кандалы!

Бабуин ударил обеими руками по рулю:

— Вот, махнула хвостом, да уплыла заветная щука! Емеля оказался женат, гля! Баба за плечом была! Ни изба сама не ходит, ни вода не носит сама себя! А зло — повсеместно и обезличено!

Марина только открыла было рот, но Бабуин уже повёл плечами, выговаривая:

— Знаю я эту твою оборотническую шнягу! Не мы такие — жизнь такая! Не можешь решить проблему — измени отношение к ней! И я пытался изменить своё отношение к проблеме! Не помогло! Только хуже стало! Саморазрушение личности перешло в физическую плоскость! Это — не решение! Забить, забыть — не получиться! Или я — решаю проблему, или проблема — решает со мной! Понява, Маринка? 'Сферический конь' — лягается!

Маринка пнула синение перед собой ещё раз, показательно достала наушники и врубила 'тынц-тынц'.

— А вот ты, писарчук! — накинулся Бабуин на своего собеседника, — Тут посетовал, что ихний 'стейт' подкармливает фантастов. Ошибаешься! 'Стэйт' тут не при делах! Вспоминай! Как именно осуществляется поддержка? Фондами? Издательствами? Киноконцернами? Да, руководство пендосов откармливает 'делателей смыслов', но не их государство. Не госаппарат, а — частные лица. У них — особая структура общества. С них писались струганными братьями их 'тайные отцы' и 'башни противоракетной обороны'. По недоумию — принятые за сатиру на Совок.

— Соглашусь с тобой, — подумав, ответил писатель, — Я так понимаю, что это лишь прилюдия?

— А то! — кивнул Бабуин, — Теперь свернём в сторонку. Мне надо тебе пересказывать лекцию, как наше географическое положение северной державы отразилось на нашем менталитете и хозяйствовании?

— Знаком, не стоит, — кивнул писатель.

— Рискованное земледелие и, относительно заклятых друзей — низкий прибавочный общественный продукт породило уникальную структуру нашей государственности. У пендосов, например, госаппарат, тот самый 'стэйт' — лишь аппарат, машина по производству госуслуг. Привычные нам управленческие функции государства там вынесены на 'тайных отцов'. В гейропах — классический 'стэйт', с него учебники писались. А у нас — наш. Неописательный. Им — непостижимый, а нам — интуитивно понятный. Вечно невысокий общественный приварок не позволял содержать полноценный госаппарат. Когда возможно обходиться без него — он вырезается. Именно — вырезается. Потому как 'облачённые властью' не хотят оторваться от кормушки. А не отрывать — ослабнет весь народ. Но, последние века без бюрократов — никак. Потому при Великих Князьях и царях бюрократов сажали 'на кормление', потому как казна их прокормить не могла. На шею народа сажали. Традиция — осталась. Свойство бюрократии самокопироваться, как чайный гриб — известно всем. Они всегда найдут сферу применения самих себя. Что нужно контролировать, чем управлять. Твои стенания про отсутствие господдержки культуре — из этой оперы. А как по мне, так у государства есть лишь несколько функций, которые оно должно выполнять. Одной моей руки хватит для их перечисления. Первая и основная — обеспечение выживания всего народа. Оборона. И... И, по большому счёту — всё! Какой руки! Пальца хватило! Оборона! Всё остальное — паразитство.

Видя, как писатель отвернулся, недоверчиво качает головой, Бабуин продолжил:

— Вспоминай! При царях. Что при Грозном, что при Сашке Миротворце — каким был госаппарат? Сейчас в одной мэрии столицы чиновников больше, чем во всей империи тогда! Самоуправление! Вот что было при деспотах-самодержцах — самоуправление, земства. Ещё один пример. Проклинаемого, совсем неправильного, недемократичного и нецивилизованного государства, народного государства. У этого государства был президент. Его именем переименовали древнюю столицу прусских королей. Был и свой парламент. Который собирался абы когда, абы как. Для законотворчества, точнее — для утверждения выработанных правил общей игры. Депутаты не получали за это никаких депутатских льгот и депутатских зарплат. Жили от заработков по основному месту работы. Учителя, доярки, металлурги. Страной управлял 'главная секретарша Партии', существующей на взносы членов партии. По большому счёту — на общественных началах. К чему я тебе это вспоминаю? Для меня этот пример — крайний удачный опыт государственного управления культурой. 'Секретарша партии', начальник отдела кадров центрального комитета этой неправительственной организации поручил одному из писателей заняться этим горьким вопросом. Не имея на то должностных полномочий и не наделяя порученца этими полномочиями и привилегиями. Ничем! На общественных началах. И — работало! В этом народном государстве не было видно чиновничьего аппарата. Не видно! Как того суслика, который — есть. А управляемость была — феноменальной! Переплюнули даже глухо-немых с их легендарным порядком! По культуре — столько наворотили, что до сих пор смыслы и образы — аукаются. Культурная экспансия происходила. Не они нам навязывали свою культуру, своё видение мира и связки 'добро-зло', а мы — всем прививали им культурность. Весь мир учили — что такое хорошо, а что такое — плохо. Союзы писателей и всё такое. Где бюрократ госаппарата? И спустя ...ндцать лет, немного, через поколение — имеется себе полноценное министерство культуры, со зданиями, штатами. Всё — как у людей. И стругают рубанком полуденных братьев. Сейчас сколько их, там, в этом министерстве? Чё они там делают? Рубанок строгательный заменили на пилу? Пилят? Контролируют? А мы — захлестнулись волной чужой культуры, блевотной, мутной, пошлой. Бескультурье. Люди уже и не хотят культуры. Не ходят в музеи, на выставки, не читают. Там выставляются гадящие кони и дистрофичные модели людей. Это — неинтересно. О чём ты плачешь, писатель?

— Государство — не нужно? — писатель напряжённо нахмурен.

— Оно — есть. Было и будет. Как выглядит, из чего состоит, как финансируется и с какой эффективностью работает — детали. Важные, но — детали. Если оно выполняет единственную свою функцию! Если не выполняет — происходит смена режима. Цари показали беспомощность в Великой Войне — переворот — и новая структура вешает свои флаги на столице извечного заклятого и закадычного спарринг-партнёра. Я тебе не об особенностях устройства, не об эффективности, я — об другом говорю. Пушкин, Горький — государственные ли они служащие? Ни разу! Но, они — государевы люди! Именно они — государство. Пушкин — вообще — наше всё! Современный русский язык — он. Основы массовой, народной системы образования — он. Культурное обоснование 'народной власти' — Горький. Победа смыслов — горькая победа. За это его и грохнули. За это его именем город назвали.

— Получается — 'тайные отцы', — пожимает плечами писатель.

— Какие они тайные, если не скрывают ничего? — так же пожал плечами Бабуин, — кто не знал и не знает — Пушкина, Горького? Какие они — тайные? Не мели ерунды! Вот был такой король, который сказал, что государство — это он. Это когда он вдруг понял, что бюрократическая машина в его землях перехватила управление этими землями у самого короля. Знакомая ситуёвина? А Колян вот одному менту сказал, что в отсутствии у нас государя его функции перекладываются на всех государевых людей. Хотя это не всегда совпадает в одном лице с должностью и кабинетом чиновника. Я понимаю эти слова — так, что мы и есть государство. И мы об этом — знаем. Нас старательно в этом переубеждают все эти башни и рупоры средств массой пропаганды, рекламы и дезинформации. Хотят сделать, как на Западе, где разнесены функции принятия решений и управления населением. Управления населением, большей частью — завезённым. Население все управленческие функции — делегировало управленческим структурам. Наши эмигранты даже охудевают от полного отсутствия у туземцев хоть какой-то самостоятельности, автономности. Пустую улицу на красный перейти не могут. Порядок, гля! У нас такое — не прокатит! У нас каждый — сам себе жнец, кузнец и на дуде игрец! И каждый лучше знает, каким путём сапоги и в каком океане помыть! А идущее сейчас преумножение чиновничьей братии вызовет обнищание народа и — взрыв. Со сметанием, к чертям, всех этих 'аппаратов'. Управление опять будет осуществляться бессистемно, на коленке, отдельными личностями.

— И это я намулевал мрачный квадрат? — усмехается писатель.

— Ты не понял главного! У нас двуконтурное управление страной. Помнишь двуглавого орла? Внешний контур — тот, что в телевизоре, клоунский, основ жизнедеятельности державы не затрагивающий, но решающий текущие бытовые проблемы. Часто — им же и созданные проблемы. И — другой контур. Не скрываемый, но и не орущий о себе. Как Маринка сказала — молча — драит полы в казарме. Иногда оба контура замыкаются в одних и тех же лицах, часто — не пересекаются. Второй, серый контур — клал свысока на всё, что не угрожает основам жизнедеятельности всего народа. Для них, прежде всего — безопасность. Как и для каждого из нас! Как только до подкорки доходит, что проблема затрагивает безопасность державы — в каждом просыпается... Как ты сказал? Спонтанный герой?

— Круто! — кивнул писатель, — Никогда не думал, а вот от тебя услышал и понимаю — так ведь и знал всегда!

— Я вот тоже не мог понять нашего 'Ну-понимаи-и-ишь!'. Лобызается с врагом, в змеином гнезде демократии хвалиться, что разрушил собственную страну, свою — родину, призывает их бога благословить их континент. Или — помянуть? Ну, посмотрим! Вроде — предатель. Да? И он же — останавливает дробление государства. Именно он! Разваливали — до него. Что именно он 'отдал'? Он — ничего не 'отпустил', хотя декларировал, что — 'берите суверенитета — сколько хотите'. Воссоздаёт жизненно важные органы державы — оборонку, МЧС, инфраструктуру, энергетику. Его же 'братан' не дал расползтись газовой промышленности? Так же не дали 'атому' распасться. Отменив период полураспада. И он же — регулярно свинью подкладывает благословенным биллым друзьям. То Крым у них отожмёт, то их атомную промышленность разорит нашими бросовыми ценами, то ядерную монополию тихо организует, чисто по-пацански отжав у пендосов большую часть урановых рудников. Да и экспансия 'братков' к ним, верхом на волне 'левых' денег и демпинговых ресурсов, ещё ждёт своего финала. Наша традиция 'засланных казачков' — тысячелетняя, в подкорке наших людей дремлет. Тот самый, спонтанный.

Глаза писателя округляются. Бабуин усмехается:

— А ты думал! 'Зелёные человечеки' же вдруг не появляются. Частные они? Причём — непонятно вообще — чьи? Ничьи! Этакое новое казачество. Пендосы наезжают на наши структуры, а те руками разводят. 'В списках — не значатся!'. Бандиты! А с их ЧВК, как с Дона — выдачи нет. Оно — само! Просто старые солдаты на пенсии отжали себе часть песчаного берега у террористов в объятой пламенем стране. Само! Были когда-то донские, кубанские, теперь, вон — крымские и средиземноморские. Но, они же — наши? Вроде — нет. Сами по себе. Чисто по доброте душевной, по-братски, от души душевно в душу — принимают на ремонт наши же боевые корабли в заброшенной, вроде как, базе Картузе, почему-то летать начинают с брошенной базы Пельмени. На брошенных базах чинят и экипируют корабли и самолёты, тоже — брошенные, которые вроде как тоже не особо кому-то и нужны из столичных министерств. Кроме экипажей этих кораблей — никому. Экипажи же хотят косточки погреть на тёплых пляжах? У них и так грошёвые оклады, так пусть хоть так подогреются! Ну, ремонтик небольшой. Своими силами, за свой счёт. А наши же — уникумы. Титановый шар в герметичной комнате сломают и потеряют. Так же на коленке и атомный реактор починят. Делов-то! Подумаешь — по паспорту — авианесущий крейсер? Если надо — сухогруз. С далёких северных берегов подкинет того, чего там, в вечной мерзлоте, всегда навалом — списанных самоходок, танков, ракет и снарядов, автоматов и патронов. А обратно — овощи и фрукты для семей полярников, вечно недоедающих витаминов. Пока из основного места дислокации шёл — чадил, как проклятый. Обратно — не чадит. Бывает! Само! Завёлся там какой-то Левша, как таракан. От сырости, наверное. Или от пыльного воздуха свободы, отсутствия чиновников и стылого дыхания Хаоса.

— Очень красиво! — вздыхает писатель, — Как хочется, чтобы слова твои были реальностью. Прям даже загорелось мне накропать альтернативку, где к власти, ну допустим, на рубеже веков, приходит какой-нибудь силовик. Генерал Птицын или тот же Чекист. И как бы...!

— Херакбы! — отмахнулся Бабуин, — От перемены мест слагаемых... Ты не понял главного! Не Вождь определяет облик страны. А — Горький. Не Ёлкин, а — ты! Ты — писатель. У нас страна такая. Где в грош не ставят тех, кто реально управляет нами всеми. Не должность определяет влияние человека на страну нашу, вклад его, а лай на него наших заклятых партнёров. Что за должность — Вождь Народов? Нет такой? Не было? Какая должность была у Пушкина, Грибоедова, Лермонтова если их — заказали? И — устранили? Не было должностей, окладов, конвертов, золотых парашютов? А зачем вся эта мишура ему, Великому? Он и так — самый крутой, сам себе — нерукотворный воздвиг! Это на прогнившем западенстве — интели — обслуживающий правящую верхушку класс, а у нас — 'инженеры душ' и 'властители судеб'. Не так?

— Да, — кивнул писатель, грустно улыбаясь, — Твоими устами да мёд бы! А сколько щербет не говори — во рту не слаще.

— Ну, давай на пальцах разбирать. Почему не только товарищ Вождь остановил сумрачную непобедимую тевтонскую военную машину, но и неизвестный рядовой пехотный ватник, что решил не покидать Брестской крепости, тот, кто сказал, что отступать некуда, за ним — столица! Сейчас с такой страстью либерасты открывают правду, срывают покровы, что слова эти придумал не легендарный политрук, а фронтовой корреспондент. Журнашлюг. Как ты. Так же — на полуторке, попутной подводе добрался на место и — создал миф — на века! Вложил в голову людям, что отступать — некуда. Что за речкой — земли нет. Вождь, конечно — крут неимоверно. Но, сколько в этой его крутизне — наносного? Не лично — его, а приписываемого ему твоей братией, графоманской? А? Не про это ли был его ответ презику пендосов, что он не может допустить несправедливости к побеждённому народу, потому что его не поймут 'избиратели'. Какие — избиратели? Да — мы с тобой! Помнишь — народ имеет ту власть, которая его имеет?

— Которую заслуживает, — кивает писатель, — Мы заслуживаем именно — 'это'?

И в презрении поморщился.

— А ты дай людям повод расправить плечи! — зло ощерился Бабуин, — Не тыкай их мордой в голубую лагуну отхожего места, не тыкай их в наше, пусть и героическое, но — прошлое. Оно — прошло! Дай им то, что они хотят — быть людьми! И власть — измениться. Они же — люди! Тоже — люди, как бы бредово не звучало. Они вечером возвращаются домой, и становятся просто обывателями. Смотрят тот же телек, читают то же чтиво. Пендосы вон зачитываются комиксами. И власть их — в звёздно-полосатых трусах поверх колготок. И это нам смешно. А им — нет. Их герои — циничны, жестоки, алчны, эгоистичны. И их власть — такая же. А мы? Какие — мы? Какие? Мы достоевская размазня, выковыривающая козявку из носу топором? Мы философствующий, безвольный толстый, безрукий и безухий? Мы — бандитские менты со стеклянными глазами? Мы — продажные интердевочки? Какие мы? Ты восхитился Данилой. И — всё! Он сказал — 'А!' А — дальше? Кто подхватил? Где — 'Б'? Упало с трубы, потерялось? Какие мы? Ужравшиеся скоты? Или очумелые самоделкины, чинящие реактор на коленке? Мрачный депрессивный нытик или бесконечный фейерверк идей и веселья? Какие? Кающиеся козлы отпущения или лихие ребята, что отжимают себе кусок моря и берега у самых отмороженных и отрастающих голов гидры непобедимых фундаменталистов? Так — кто мы? Жертвы? Агрессивные, злобные орки или всё же добрые молодцы — лицом идущие на несправедливость и побеждённых кормящие со своего котла?

— 'Какие мы'? — покачал головой писатель, — И — правда! Поле непаханое!

— Вот те раз? 'А вот тебе двас!' — сказал Штырлиц! — усмехается Бабуин, — Двас — зачем мы? Неужели мы — развитые потребители, глиномесы и говноеды? Неужели нам мила судьбы местячкового бюргера, текущего слюной блохера? Моя хата с краю — ничего не знаю? Или всё же нам надо — грудью разрывать штормовую волну, с вертухана — непобедимому и коварному злодею? Смеяться в лицо мраку вакуума Вселенной или спиной закрыть беззащитного? Зачем мы?

Писатель выругался. Маринка засмеялась:

— Зря ты с нами поехал. Бабуин — тот ещё ёкарь-террорист. Икает всё, что движется. Чаще — прямо в мозг!

Бабуин кивнул, соглашаясь, и голосом подчёркивая, что следующие его слова — завершающие, потому — главные, сказал:

— И самое важное — на хера козе баян, если она и так — весёлая? — глаза Бабуина смеются, хотя он хищно ощерен, — Тот самый главный русский вопрос. Не смотри так! Это не одно и то же! 'Зачем мы?' — это о нас. 'На хера?' — тот самый пресловутый вопрос образа будущего. При Вожде создали такой образ будущего, за который и умереть не жалко. Алиса-миелофон — тоже красивый образ будущего. Но, лёгкий и — не реальный, не требующий вложений души и сил. И так — весёлый. Овчинка выделки не стоила. Само придёт. Тот же хрен, что уже есть, но вид сбоку. Милее оказались образы заокеанских фантастов. Вот где была перемога, где было превозмогание! Только это — чужие сказки. Народ, не осмысливающий себя в будущем — не имеет будущего. Если наше будущее — часть образа будущего тех же пендосов, то и будущая наша судьба — растворение в чужом народе. У нациков был образ будущего. Гениальный, сумрачный, особый, мистический. Не понравилось. Нам. С нашей общинностью, коллективностью, нашим коммунизмом. Народным, светлым, вселенским, звёздным, сказочным, волшебным. Но именно наш образ — не понравился им. Свой образ им запретили, от нашего — отказались, приняли пендосский. У немых больше нет образа себя в будущем. И их нет. Они — сателлит пендосов, их идентичность тихо растворяется в глобализме, как сахар в кипятке. Уже почти и нет ничего от сумрачного тевтонского гения. Мемориальное название государства с населением в нём. Как и наших окраинных соседей по глобусу. Потому — 'на', а не 'в'. Они — не мы. Они этого так страстно хотели! И — добились. И, оказалось, что они — не мы. И — никто. А мы — кто? Так — какие мы, зачем мы, и нахера вообще-то?

Видя лицо писателя, Бабуин смеялся:

— А ты говоришь — 'тренды'! Так ты! Не мог найти поближе Иванушку-дурачка? Один Иванушка Бабуин задаст столько вопросов, на сколько и сто мудрецов не ответят!

Глава 18.

Серый волк под горой.

Бабуин молча курил. Долго не мог отделаться от воспоминаний о том журнашлюге. А ведь произвёл впечатление вдумчивого писателя!

— Так вот и подбирал я попутчиков, — вздохнул Бабуин, — Спрашивал. Так же свела нас судьба и с теми горными волками, что шли по следу оборотней. Вот скажи мне, гражданин начальник, как мы специально пересечёмся в нашем чудовищно фрагментированном мире? Однако же — у нас угнали машину...

— Вот именно! Как у вас, с вашими возможностями — угнали машину? — майор стучал карандашом в блокнот.

— Как-как? Каком кверху! Как-то! Утром собрались ехать — не на чем! Машина — тю-тю! Со всем барахлом — тю-тю! Ох, и орала Маринка! Даже Коляну досталось. И чё ты думаешь? Втянул он голову в плечи — и обтекает! Это ещё у нас сумка Мамонта осталась. А то — размазала бы нас, как паштет — то-оненьким слоем по асфальту. Наша баба как раздухариться — святые по углам шкерятся, а черти вовсе обратно в преисподнюю прячутся! Как раз после того пацифиста с машиной и случился — тю-тю. Как-то стало не до официальных мероприятий в честь памятной трагической даты. Пришлось топать на рынок, потом по магазинам. Хорошо — военторг был.

Бабуин подскочил на месте, в чувствах стал выговаривать, махать руками:

— Вот что у нас за страна такая! Какой-то пендосский промышленный генерал сказал как-то, что какое изделие не поручи русскому, какие материалы не дай — всё одно Калаш соберёт. Я думал — Совок причиной тому. Лучшие умы втягивал в себя ВПК, ограбив остальное народное хозяйство. И что я вижу в тот день? Нам же дальше пешком идти? Куда мы без паспорта? Или Коляна бросить? А как пешком без хорошей обуви? Это по двору можно — как придётся. Перебежками можно от дома до работы. В модном и красивом. А вот марш-бросок в 'модном и красивом' окажется очень коротким. Знаю, походил я 'дядь-васиным мулом'. Всё обошли. Красивое, аж жуть! И что самое интересное — раньше мы за определённую ценовую планку даже не заглядывали, а тут — заглянули. Какое же было разочарование! Мы, тупые, как думали — плохо, но дёшево? Соответственно, верно и обратное — дорого, но хорошо? А оказалось — плохо. Всё — плохо. Красиво и плохо, да ещё и — дорого! Вселенский облом! Думал — только обувки касается. Нет. Бентля, крылатая и баснословная — дешёвая пластиковая зажигалка с понтами! Гандола одноразовая! Так сказал бы любой бомбила. Только вот лохи, что купились — помалкивают. Ведь когда лоханёшься — больно и обидно. Ну, как если поскользнулся и шмякнулся, первое, что делаешь — осматриваешься. Если никто не видел — полбеды, отряхнулся — пошёл дальше. А вот на смех подняли — туши свет! Ещё больнее и обиднее! Вот и помалкивают. Ездить на 'этом' бояться — не чиниться. Одноразовое изделие, яйцо Фаберже на колёсах, декоративная игрушка. Друг перед другом не бахвалятся — сам дурак, а вот перед теми, кто в сторону салона с такими марками авто даже не смотрит — павлином хвост раскрывают! Так что обуви мы не нашли. Даже дорого. Махнул я рукой и повернул к старому проверенному способу. И что оказалось? Просто взрыв мозга! За те годы, что я на гражданке, спецобувь не только стала выглядеть по-человечески, но и удобная стала! Ногу суёшь — будто по тебе отливали! Будто лично тебе элитный сапожник ваял! Не трёт, не жмёт, не потеет! Чувствуется приложение не криатива и маркетинга, а — души и мысли! Ну, вот как так? Вот не верю я, что обувная фабрика в структурах ВПК платит инженеру-модельеру-дизайнеру, нужное — подчеркнуть, больше, чем на гражданке! Не верю! Знаю, какие копейки! Иначе — стали бы они калымить, толкая неучтёнку по военторгам? Почему тут, в солдатской обуви — есть приложение головы, а в этом красивом-дорогом, для самого красивого и дорогого — нет? Разве в 'совке' дело? Ответь мне, полковник! Ты — оттуда, изнутри! Ты — живая голова, видишь, анализируешь. Ответь! Не хватает мне данных для анализа. Для разгадки.

— Нет тут никакой загадки. Креативят — креативщики. Придумывают — придумщики. Воплощают — исполнители. Исполнительная структура — ответ. Креативщик не только сам не контролируем, но и никого не может контролировать. Тебя возьми. Дашься ты под контроль? Как только взгляды некоторых сошлись на одной крайне взбалмотошной обезьянке и решили пробить его по номерам — он машину потерял, телефон посеял. И сам — потерялся.

Бабуин заржал:

— Не специально! — кричал он, кладя руку на сердце, — Гля-буду, извиняться пришёл! Не виноватая я, оно само произошло!

— Никто не спорит, — кивнул полковник, — А в берцах и прочей спецобуви — нет никакого секрета. Изменилось отношение руководства к личному составу в виду естественной нехватки этого самого призывного личного состава и снижения его качества. С плоскостопием в армию берём. И близоруких. Снайперами. Хоть через оптический прицел что-нибудь да — увидит! Людей меньше, а всего — столько же. Всего всем стало хватать. Может быть, впервые в нашей армии. Появились даже излишние мысли в большезвёздных головах, что предельный ресурс теперь — люди. А предельный ресурс у нас всегда умели беречь. Требования к содержанию и сохранению людей, как невосполнимому ресурсу, стали спускаться по иерархии. Или — подниматься? Да и не важно. Главное — вся структура прониклась пониманием, что люди — предельный ресурс. Всё можно заменить. Нехватку одного — другим. Людей заменить — нечем. Ни деньгами, ни ресурсами, ни роботами. А структура — это требовательность и исполнительность. Креативщики в такой среде не живут, чахнут. А вот мыслящим людям такая среда — дом родной! Тетрадь в клетку для решения арифметических уравнений. Е2-Е4. Есть куда голову приложить, есть в чём себя реализовать, почувствовать ценность своего существования, когда твои усилия не только осязаемы, но и — полезны. Предельное удовольствие для творца — осознание, что мысль твоя — материальна, и зримое утверждение — видеть, как твоя задумка меняет мир вокруг тебя. Вот тебе и приложение головы к обуви людей из этой иерархии, к одежде, к оружию, к еде и воде, к транспорту. Слышал?.. Хотя — откуда? Так вот, сейчас испытывается новый БТР. Танковая броня, моторное — спереди, отделение десанта — в корме. Броня — вдребезги, а люди — чтоб живы были! Видишь — никакого секрета тут нет. Где требуют результат — там он есть. Требуется только качество обуви — есть только качество. Требуется в нагрузку к качеству — комфорт — будет комфорт. Если единственное требование — прибыль — будет прибыль. Максимальная разница между себестоимостью и ценой.

— Класс! — восхитился Бабуин, — Как всегда — всё гениальное — просто. Ну, так вот, обулись мы, оделись. Рюкзаки купили — мы же теперь в поход идём? Палатку, спальные мешки, котелок, фляги. Так и почапали.

— А зачем всё это на себе нести? — спрашивает майор, — Есть же Колян и его 'карман в рукаве'.

— А Колян — тоже человек. Он, как оголодавший, как дорвался до военторга, как начал всё сметать! А вдруг, говорит, меня прям завтра опять куда зашвырнёт? Так, говорит, хоть с запасами буду. Одним словом, плохому мы его научили. Он же раньше говорил, что не обрастает вещами. А вот, поди ты — заразился хомячьим инстинктом. Мне-мне-мне! Поболе-поболе-поболе! Вот так и забился этот его 'мешок путника'. Колян говорил, что ему какой-то Мрачный поведал, что внутренний объём 'мешка' зависит от силы мага.

— Так Колян — маг?

— В том-то и дело, что — нет. Потому так мало и влезло. Это Маринка потом уже убедила его, экономист же, более рационально распределять всё это. Всё шмотьё — не кулем, а аккуратно сложили, вакуумные упаковки, стопки упаковок — ещё в одной упаковке пылесосом сжимали. Утрамбовывали. В обувь и другие полые штуки — семена насыпали. Там же вес не важен. Важен — объём. Потому самое тяжёлое таскал Колян, а самое объёмное, но лёгкое — все остальные.

— Семена? Он и семена купил?

— Да. Везде, где были, что-то прикупали. Даже разные металлические изделия в качестве стальной лигатуры. Но всё — по-чуть и в разных местах, ну, чтоб без палева. Он решил всерьёз подготовиться к будущему переходу. Так и называл — Переход.

— А где 'переход' должен был осуществляться?

— Я не знаю, — пожал плечами Бабуин, — Мне показалось, что Колян и сам не знает. Более того, мне казалось, что от него это не сильно и зависит. От слова — совсем.

Бабуин затянулся очередной сигаретой, задумался:

— Так вот мы и бродили пешком. Коляновыми тропами. А тропы эти обходят жилые, насиженные места. Сначала — прикольно. Природа кругом, благодать. Что ещё для счастья надо? Интересный, неизведанный мир вокруг — моя собственная Родина, ещё один неизведанный мир, полный тайн и загадок — рядом топает. Со мной — любовь, Маринка, со мной моё будущее — Дашка. Что ещё для счастья нужно? Душа развернулась, да — обратно завернулась — скучно стало. К людям потянуло. Стали мы дороги не просто переходить, а попутки ловить. Поменялись местами слагаемые с той же суммой. 'Конь в вакууме' — искомое. Оно же — средство для поиска Людей. Среди людей. Моя терминология. Заглавные буквы — тоже мои, обезьяньи. Без претензий на абсолютную истину. Так вот нас и подобрала 'волчья упряжка'

— Смотри-ка! — удивился Бабуин.

Машины редко останавливались. Всё же 4 человека с рюкзаками! Даже пусть и 3,5 человека, но — с рюкзаками!

Чёрный 'Соболь', впереди — двое. Сдвинулась дверь, в салоне — один. Бабуин сунулся было, но резко осадил. Улыбка человека внутри погасла, глаза прищурились, будто прицеливался. Потом губы расползлись в вежливой улыбке:

— Свои, брат!

— Брат ли ты мне? — рычит Бабуин.

— Я, конечно, и гнида черножёпая, но былое — оставь в прошлом, — скалится человек, показывая корочку, представился. Подполковник. Следственный комитет. И два опера впереди. Не любит этот народ в кузове ездить. А 'Подпол' — волю свою тренирует, наверное.

— Не бойся! — кричит водитель, — Война кончилась!

— Её и не было! — буркнул Бабуин, закидывая рюкзак в машину.

— Ну, здравствуй! — протягивает руку Подпол, когда все расселись.

Маринка хмурится, Дашка сверкает любопытными глазами, Колян держит руку у Мешка Путника, хотя вид его обманчиво расслаблен — наушники в ушах, откинулся, глаза прикрыты.

Бабуин пожимает руку:

— Мир?

— Оставим былое в прошлом, в памяти! — жмёт руку подполковник, представляется. Полностью. Должность, звание, и добавляет про свой тейп, клан. Зачем-то — где воевал против Федералов. Говорил на русском он — чисто, совсем без акцента. На своих соплеменников почему-то не походил — серые глаза, тёмно-русый, бритый подбородок.

Представился так же и Бабуин, полное ФИО, звание, где воевал. Видя реакцию собеседника — нахмурился.

— Александр...

— Бабуин, — мотнул головой Александр.

— Бабуин, — кивнул подполковник, — Я ведь легавый. Всю свою жизнь. Память у меня профессиональная. Ты не вспомнил меня?

Бабуин хмурился, хмурился, мотнул головой.

— А так? — подполковник накрыл лоб одной ладонью, нижнюю часть лица — другой. И крикнул с характерным акцентом: — Сдавайся! Мы всё про вас знаем!

Бабуин — отшатнулся, под смех подполковника и его ребят спереди, глаза Санька чуть не выпрыгивали из орбит. Он пытался что-то сказать, открывал рот, тыкая в подполковника пальцем, но ни слова не мог выговорить.

— Вот так бывает, Бабуин, — кивал подполковник, — Сошлись мы на узкой дорожке. И — разошлись. Каждый из нас был уверен, что визави — мёртв.

Полковник скинул костюм, расстегнул рубашку, показал шрам от входного отверстия.

— Пулемёт прямо в упор. Навылет. Случайно не зацепив ничего жизненно важного. Пулемётчик в том отряде был один. Профессиональная память!

— Так вот почему ты не приходил! — выдохнул Бабуин.

— Кто приходил? — вдруг воскликнул парень с переднего сидения.

— Остальные, — пожал плечами Бабуин.

— Кровники мы твои, Бабуин, — кивнул подполковник и — улыбнулся, смотря на пистолет в руке Санька, — Кровные братья. Кровью побратались. Мы теперь — одной крови. Его брату повезло меньше, чем мне.

Подполковник указал подбородком на парня на переднем сидении.

— Он прожил достойную жизнь и встретил смерть с оружием в руках, в бою! — важно заявил этот парень, — Он теперь в раю! И — навещает тебя. А ко мне никогда не приходил.

Парень вздохнул, опустил голову, поднял и уронил руку:

— Не признал ещё меня достойным.

— Со мной моя семья, — голос Бабуина рокотал. Марина задрожала, сжимая Дашку, вжимаясь в сидение. Такой голос её мужа говорит ей, что он — в крайнем бешенстве. Способен и убить. Бабуин рокотал дальше, — Ты пригласил меня сюда! Харам!

— О чём ты, брат! — пожал плечами подполковник. Его тон, жесты были подчёркнуто спокойны. Он-то прекрасно знал, на что способны мужчины, когда у них такой голос, — Ты о кровной мести? Не будет её! Это был честный бой! Достойный бой! Мстят за подлость. Нет к тебе зла за душой. Боем тем ты возвысил не одного из нас.

— А Стасик? — голос Бабуина опять изменился. Теперь он рычал от злобы, — Резать живому человеку голову — не подлость?

— Нет, — спокойно покачал головой подполковник, — Не подлость. Признаю, поступок этот не красит нас в ваших глазах. Не рычи, сержант, дай мне возможность объяснить. Тут — женщины. Мы не враги тебе. Теперь мы — вместе, в одном ряду.

— Вместе ли? — оскалился Бабуин, — Ты и тогда так же был — следаком. Служил в федеральных органах, а на сафари приехал, на людей охотиться? На нас, федералов?

— И — нашёл людей! — и подполковник оскалился, наклонился вперёд, к Бабуину, — Кроме одного! Барана! Не — человек! Баранам мы головы режем!

— Он — человек! — ответил Бабуин, но поза его изменилась, изменился и голос, — Просто — малохольный. Он мне был — что брат.

— Он делал тебя слабее! — сказал с сильным акцентом водитель.

— А это не ваше дело! — огрызнулся Бабуин, — Вы и сейчас на сафари в горы ходите?

— Ходим, — кивнул подполковник, наклонил голову, застёгивает пуговицы рубашки, — Но уже не в горы. Сейчас вот едем оборотней ловить. Мы — следственная группа. Центрального аппарата. Специализируемся как раз на нелюдях. Охотимся. А тейп наш перешёл под триколор — одним из первых.

— Не впадлу? Не измена это? — Бабуин опять скалиться. Провоцирует?

— Не измена, — качает головой подполковник, — Война — завершилась. Завершилась нашей победой.

— Даже так? — Бабуин удивлён, — Так ведь ваших сейчас как диких волков загоняют по горам, обкладывают флажками.

— То — не наши! — отмахнулся подполковник, — То — чужие. Наши, как раз — их и гоняют. Ты — удивлён? Как раз я удивлён твоей реакцией. Мне казалось это — очевидным.

— Что именно? — не понял Бабуин.

Подполковник качает головой.

— Я могу тебе, конечно же, всё сказать и прямо. Но я хочу, чтобы ты сам понял. А если не поймёшь... Ничего не скажу. Но, зла к тебе — нет. Тот бой был честным. Ты жив, я — жив, кто-то — нет. На всё воля Аллаха. Люди умирают, люди — рождаются. Целая жизнь уже прошла. И встреча наша — по воле Аллаха. И — тогда, и — сейчас. И против Его воли я не пойду, ты останешься жив, прошу и я тебя — убери. От беды. Значит, надо было, чтобы мы встретились. Надо было! Будет надо — так же пути наши и разойдутся. Смерть твоя, а тем более твоей женщины и ребёнка — нам вовсе не нужна. Ты нам — кровный брат, а не кровник. Мстить тебе никто не собирался! Мы ведь всё о тебе знали. Никто же не пришёл к тебе с местью за все эти годы? Не пришёл. Война шла долгие годы. Слышал ты, чтобы кого-то из федералов, тем более — рядовой состав, настигла кровавая месть?

— Не слышал, — мотнул головой Бабуин, пряча пистолет за спину, — Так что я должен понять?

— Не должен, — покачал головой подполковник, заметно расслабляясь. В нём уже была одна сквозная дырка от Бабуина, он не хотел ещё нескольких, — Точнее — не обязательно. Но, я бы хотел, чтобы не я тебе сказал, почему не измена наш уход из-под общего с вами флага, и не измена уход из-под другого флага обратно, к нашему, общему с тобой. Из моих уст — оправдание. А мне не в чем оправдываться. Мне есть, чем гордиться!

— Даже так? — Бабуин удивился ещё больше, — Весь во внимании. Марин, постарайся расслабиться, прошу.

— Расслабишься тут! — ворчит Марина, — Все вы — ненормальные! Все, там, в горах этих — сумасшедшие! И ты — такой же стал!

— И был, Марин, таким и был, — отмахнулся Бабуин, повернулся к подполковнику, — Итак?

Водитель что-то гаркнул, подполковник гаркнул в ответ. Судя по интонациям, водитель что-то зло спросил и был матерно усажен на свой место со строгим наказом завалить хлеборезку.

— Первая подсказка — слова твоей женщины, — полковник повернулся к Марине, приложил руку к шраму от пули и склонил голову. У Марины вспыхнули уши, — Самого прекрасного чуда во вселенной — русской женщины.

— Умеете вы, горцы, красиво сказать! — отмахнулась она, — голову закружат, закрутят, хвостом вильнут — поминай, как звали!

Подполковника откровенно позабавили слова Марины. И он пошутил в ответ:

— Потому что каждый горец мечтает провести хотя бы ночь с русской красавицей, но не каждый выдержит её всю жизнь.

Смеялись все. Смех разрядил обстановку.

— Вторая подсказка, — властно успокоил всех подполковник, — Вопрос. Ответь мне, уважаемый Бабуин... Если не ответишь на такой вопрос — дальнейшая беседа не будет иметь смысла — ты не сможешь понять, принять.

— Так в чём вопрос? — Бабуин проявил нетерпение. Он любил глубокомысленные головоломки. Особенно — нравственно-моральные. Философские.

— Наш, не ваш, наш — первый, к сожалению, или — к счастью — единственный президент. Вопрос — в нём. Он же объявил о нашей независимости от вас. Зная, что этим обрекает оба народа на междуусобную войну друг с другом. Ваши СМИ лепили из нас, особенно из него — врага, злодея. Почему нет в тебе, как и в остальном народе, в русском мужике — ненависти к нему? Нет в вас ненависти и к нам. Хотя мы уже целое поколение воюем.

— Хороший вопрос, — кивнул Бабуин, — А ведь и — правда! Я как-то и не думал. Пока ты не спросил. А ведь нет, да и — не было ненависти. Злость была. Ну, раз не думал, буду сейчас думать. Вслух. Может быть причина — в пресловутой широте нашей души?

— И исключений из правила 'широты души' и 'всепрощения', — кивнул подполковник и зачитал список фамилий. Скрежет зубов. Половина списка — отечественные деятели.

— М-да! — покачал головой Бабуин, — Твоё замечание удивительно точное. Президент-лётчик-генерал в этом списке не значится. Не враг. Вроде — и не жертва. Или — жертва? Ну, не суть! Генерал! Точно! Он же — Герой Совка! Золотую звезду получил за то, что так здорово колошматил своих единоверцев. Делаем вывод — религия не при делах. А что — при делах? Слушай, а за что его ненавидеть? Страны, присягу которой он давал, которой служил геройски — не стало. Те, кто оккупировал кабинеты... Да мы сами от них бы отделились! У нас тоже, этот, генерал в очках, что вас тогда почти расхерачил, тоже призвал к походу на столицу. Быстренько укокошили его. Точнее — он сам. Двумя выстрелами в голову.

— Как и нашего, — кивнул подполковник, — И тоже — те, кому он доверял.

— Ага! — обрадовался Бабуин, — Ведёшь меня по следу хлебных крошек? Страны — нет, он — ничем не обязан новой власти. Мы и сами их ненавидели!

— 'Ненавидели'? — переспрашивает подполковник, — А — сейчас?

Бабуин прищурился.

— Вот к чему ты клонишь! — кивнул он, — А я как раз хотел спросить, что мне понятно, почему захотели развода, а почему — обратно встали?!

— Рано! — покачал головой подполковник, — Почему — война? Почему всякие приблатнённые ушли молча, даже не хлопнув дверью, почему соседи наши, захребетные — ушли, а мы — воевали, чтобы уйти?

— А, правда — почему? — удивился Бабуин.

— Если баба постоянно брешет на мужа — любит. Если молчит — ей уже всё равно, — трогая Бабуина за плечо, подсказывает Марина, — Уйдёт она или не уйдёт. И уходят, любя. Чтобы вернуться.

Бабуин долго смотрел на жену. Потом повернулся к подполковнику, говоря:

— Извини, — пожал Бабуин плечами, — Поясню. Наша личная жизнь, не красиво открывать, да и вам — неинтересно, но иначе не получиться. Я вёл довольно паскудную жизнь. Пил, гулял, дебоширил. Маринка ушла от меня. Разводились плохо. Через суд. Всё у меня отсудила. Тут вон, Колян, вот этот вот добрый молодец — нарисовался в моей жизни. Он сумел до меня довести, открыть мне глаза — насколько низко я пал. Одумался я, надеюсь. Маринка вернулась. Сейчас мы даже не муж с женой. Официально. Но, мы ещё никогда не были так близки друг к другу, как сейчас.

Подполковник опять приложил руку к сердцу и склонил голову:

— Я и говорю — чудо вселенной!

— Ой, спасибо! — зарделась Марина.

— Уйти, чтобы остаться, — кивнул Бабуин, — Война, потому как — любовь.

— Настолько друг без друга — никак, что насмерть будем воевать! — крикнул с переднего сидения 'кровный брат', — Даже с вами, русскими, чтобы быть с вами, русскими!

— Что? Серьёзно? — Марина нахмурилась. От румянца смущения и следа не осталось. Казалось, сейчас накинется на подполковника, чтобы через голову и через печень — донести до его мозгов, насколько такой подход ёкнутый!

Подполковник примеряющее развёл руками, смущённо улыбался:

— Война с русскими — наша вечная национальная забава. А служба России — наше призвание! Все нас называют 'горными волками'. Мы не стремимся озвучивать, но мы — цепные псы! Нам без цепи и без хозяина — плохо жить! Если хозяин этого не понимает — и покусать можем! К Генералу однажды приехали пендосы. Предложили много денег, инструкторов, оружия. Глупо было отказываться от такого могучего покровительства. А он — отказался. Сказал так: 'Война с русскими — наша национальная забава. Мы с ними уже воевали, когда вашего позорного государства ещё не существовало. Вам нечему нас научить!' Они ничего не понимают в верности! В служении! Чему они нас научат? Потому и убили его. Пришли те же инструктора, деньги, наёмники, оружие. Через единоверцев. Это стала другая война. Совсем другая. Нам и самим сносило крышу. И мы — головы резали. А потом Старейшие сказали, что война закончена. Мы — победили. Хозяин — проснулся. Мы — разбудили Русского. И моя семья одной из первых перешла под флаг новой России.

Бабуин разинул рот. Часто-часто заморгал. Посмотрел на жену. Та лишь пожала плечами.

— А не впадлу тебе быть, называть себя — 'цепным псом'? — спросил он.

— Марина, вам приносит неудобство называть себя 'за мужем'? Быть его верной женой, вечным вторым номером?

— Я столько билась за него! С ним самим! — смеётся Марина, — Я ещё не была никогда так счастлива! Он раньше мне не говорил: 'Заткнись, клуша, куда ты вперёд меня лезешь со своими курными мозгами!' Аж свербит всё от таких слов! Он стал другим! Он стал...! Я опять влюбилась! В лучшего Бабуина на свете!

— Вот те раз! — всплеснул руками Бабуин, — И об это она рассказывает не мне, а моему закадычному врагу? А тебе, заклятый друг, не впадлу сравнивать себя с женщиной?

— А я не сравниваю себя с женщиной, — помахал пальцем подполковник, — Я лишь привёл пример семейной гармонии и удачного распределения ролей в семье к общему счастью. Она же светиться счастьем! Прямо — завидно! Мы — разные. Вы русские — особые. Мы — другие. За все эти века и тысячелетия были попытки союза с другими. Доходило до угрозы нашего полного уничтожения. И только с вами — мы есть те, кто мы есть, тогда народ наш — живёт и преумножается. И вам, русским, мы нужны именно — такими, какие мы есть. Но и вы, русские, нам нужны такими, какие вы есть! Такими, как ты, Александр Бабуин! Простой мужик, изменяющий мир вокруг себя! Тоже страдаешь от вечных вопросов — кто виноват и что делать?

— Зря ты, — вздохнула Марина, — Сейчас он своего 'сферического коня' выведет погулять по твоей голове!

— Коней я люблю! — смеялся подполковник, — Я в тебе не ошибся! Знаешь ли, с годами и опытом начинаешь понимать людей с одного их на тебя взгляда!

— А что ты скажешь о моём друге, Коляне? — усмехается Бабуин.

Колян с удивлением вынимает наушник:

— А?

Подполковник склонил голову:

— Я бы очень не хотел иметь его своим врагом!

— А-а! — вскинул голову Колян и воткнул наушник обратно.

— Так что за конь? — с трудом оторвав взгляд от лица Коляна, спросил подполковник.

— Ну, держись! — вздохнула Марина. И решила последовать примеру Коляна и Дашки — схватилась за телефон, бурча, — ...вас всех, с вашими конями! Ипанутые, гля!

Дашка, молча, одними губами, повторила последнюю фразу. Ей не повезло — мать как раз смотрела на неё. Дашка поджала отбитые губы. Надулась.

— Ну, вот где ошибка? — развёл руками Бабуин.

— Не могу ничем помочь, — так же развёл руками подполковник, — Я лишь ищейка. Тот самый серый волк, что бежит по следу, ведомый нюхом. Подобные вопросы просто выше моего понимания. Для этого и нужен ты, Бабуин. Найди ответ — кто всё мутит? Кто не даёт житья людям? И если не сложно, шепни на ушко. Вот тебе мой номер. Просто скажи имя врага. Волчья стая встанет на след.

Бабуин с сомнением пожимает плечами — найдёт ли? Но, визитку — прячет. Решив в ближайшем городе купить себе телефон.

— Вы и сейчас на 'тропе войны'? — спрашивает.

— Идём по следу, — улыбается подполковник, — Настоящая мужская работа — охота на нелюдей. В одном городе оборотень завёлся. Людей забивает, поедает. Местные клопов не ловят. Вот, нас послали.

— Оборотень? — удивился Бабуин, — Это к Коляну. Это он у нас сказочник. И охотник на оборотней. Рассказывал, как тоже охотился с друзьями на оборотня. А тот оказался просто людоедом.

Подполковник нахмурился и опять вгляделся в Коляна. Почувствовав взгляд, Колян открыл глаза.

Бабуин толкнул подполковника в плечо и заржал:

— Купился? Ха-ха! Контуженный у нас Колян! Из АТО он беглец! Его там так 'Градом' приголубили, что он не каждый раз реальность от сказки отличает. Память так отшибло, что имени своего не помнит, а прочитанные в детстве сказки за свои собственные похождения принимает! Ха-ха! Потому, видишь, в наморднике его держим, чтоб людей не пугал. Пообщаешься с ним, сам немного сдвинешься. Он тебе такого расскажет! И как сама Богоматерь его 'братком' называла, и как он из Карфагена, называя его Новоградом, пешком, через Гольский Проток, через пермяков, что в Гиспании, к вяткам ходил. А мы это Вранцией называем! Такого наплетёт! Семь верст лесом, да всё — полем! Ха-ха! Там у него в голове такой гоголь-моголь, что если не ограничивать приём пятью каплями в день — оторвёт чердак к еженям! Ха-ха!

Но подполковник всё одно жестом попросил Коляна снять наушники.

— Оборотень — людоед? — спросил он.

— Людоед, — кивнул Колян.

— Как его отличить? Есть какие внешние отличия? — подполковник, не замечая этого, так сконился к Коляну, что чуть не сполз с сидения.

— Отличия только тут, — Колян ткнул пальцем себе в голову, — Внешне — просто человек. Лишь глаза — блестят, будто слюдой покрыты, да румянец нездоровый. Не особо и приметишь. Внешних отличий почти нет. Внутри — зверь.

— Что с ним дальше было? — спросил подполковник.

— Князю сдали, — пожал плечами Колян, — Мрачный хотел его просто зарубить, но палатный — переубедил. И верно! Он оказался лазутчиком. Целая стая таких зверолюдов была на границах. Большая стая, тысячи нелюдей. Поселения разграбляли, пожирали. Бойня была жуткая! Звери были злобные, умелые и беспощадные. Мрачный едва нас выходил. Все эликсиры извёл!

Бабуин ржал:

— Ну как? Вштырило? Говорю же — пять капель, не более!

Подполковник тряс головой, парни впереди — переглядывались.

— Мы слышали эту историю, — сказал один из них, — Это придания нашей родины. В той битве со зверолюдами на стороне наших предков сражались Святое Воинство во главе с самим Георгием Победителем — сами Илья Муромец, Алёша Попович, Добрыня Никитич, Никита Кожемяка, Великий Чёрный Колдун Тёмный След, сам Николай Чудотворец, Бог Велес на огненной колеснице и ещё насколько богов и героев.

— Я, Ура, Улей, Леший, Добряк, Никто, Мрачный, Волосатик. Если бы не Мара — все бы там остались.

Чуть не случилось аварии — все развернулись к Коляну. Смотря такими глазами, будто прямо тут случилось Второе Пришествие.

— Тьфу, на тебя! — закричал Бабуин, — На дорогу смотрите! Не мандарины везёшь, манда-рины! Развесили уши! Контуженный он! Ясно?! Такой же контуженный, как я или ты, подпол! Очнись ты! Сказки всё это! Сказки! Так — не бывает! И оборотней не бывает! Будешь искать волколака — ничего не найдёшь! Будешь искать выродков и отморозков — остановишь и оборотня! А ты, Колян, заткнись! Чуть не угробил нас сказками своими иканутыми! Ты ещё скажи, что ребята с Нибиру в вас ядерными снежками кидались, а вы их силовыми битами отбивали! Рагнарёк, гля, чуть не устроили отдельно взятой семье и следственной группе! Тоже мне, горные волки! Бараны вы горные! Какие, к буям, Угодники и Велесы? Вы кто такие? Черти! Вы — легаши! А я — мужик, ватник! Губу закатайте! Не по наши души — боги и герои! Хлебало в корыто заверните! Целее будете! Наш удел — простой, не божественный! Вам — недоумков ловить, мне — пахать! Отпуск кончиться — обратно в борозду! И — пахать, пахать! А Колян — ёкнутый! Просто — ёкнутый! Контуженный! Переклинило его! Его лечить надо, а не под фуру засовывать! Слышишь, боец?

— Понял я тебя, не ори! — огрызнулся водитель.

— Напугал меня, недоумок! — продолжал разоряться Бабуин, — На вас всех мне покласть! У меня же тут жена и дочь! Думай головой, а не седалищем! Сказочники! Тьфу! Когда же вы все повзрослеете?!

— Бабуин! — строго сказала Марина, — Завались! Уши от тебя болят! Ты нас больше перепугал, чем они!

Бабуин и, правда — заткнулся. Насупился, отвернулся. И смотрел в окно до самого города. Молча.

Их высадили в центре города, как раз у гостиницы. Городок был, как и большинство городов в России — не большой, но и не маленький. Областной центр. Но, как и у подавляющего большинства городов, всё основное — в центре. Пока проходили регистрацию 'на ресепшене', Даша опять пробежалась по местным сайтам, нашла несколько историй 'по их профилю'. Отметая вал известий 'про оборотня', как нервирующую всех информацию.

Сняли, как обычно, два двухместных номера. Бабуин с Мариной, Колян с Дашкой. Лишь первый раз поступили — 'как принято'. Мальчики — отдельно, девочки — отдельно. Будучи в четыре ноги изгнанным посреди ночи из кровати, Колян на следующий же раз категорически отказался заселяться с Бабуином. А у супругов — второй медовый месяц, да — который месяц подряд! Впиваются друг в друга, как пиявки, при любой возможности, пугая людей стонами и вскриками. Маринка решила 'перестать быть дурой' и взять от жизни, и — Бабуина — всё! Всё до чего смогло додуматься пошлое человечество за все эти годы. Всё, что смогли они снять для запрещенных сайтов. Оказалось, к удивлению обоих, что почти всё из этого — не очень и приятно. А что-то и совсем неприятно. Оказалось, что 'песни — довольно одной'. Чтоб только о любви в ней пелось. С некоторыми джазовыми импровизациями.

Вечером, как обычно — променад и знакомство с достопримечательностями. Рабочая суета горожан переходит в вечерний расслабон, жара — спадает. Самое время побродить по городу. С карамелькой за щекою.

— Ты моя карамелька! — воскликнула Марина.

— Ты мой пирожок! — отвечал Бабуин, — Съем! Мороженка моя!

После душа — опять, ожидаемая уже, проблема — нечего надеть. Марина так стремительно худела, будто её, как надувную куклу — проткнули. Только недавно закупили полный комплект всего и на все случаи жизни (Бабуин злился — зачем в их походе туфли на каблуках и платье для коктейлей? Если всё одно же — джинсы, майки-рубахи, кроссовки — везде!), как опять всё — повисло. Бабуин ворчит, злиться, будто от жадности. Злиться он не от жадности. А по той же причине, по которой не рад похудению супруги. Точнее — похудению — рад! 69 сейчас стало много удобнее. Не рад он — причине похудения. И злобно изгоняемой мысли. Потому опять накидывался на Маринку.

— Отстань! Мерин! Заемучил уже! Болит всё от тебя! — она яростно отбивается. Да так яростно, что сама надевается на хвост мужа. И — осёдлывает своего мерина.

— Бабуин! — тихо шепчет она, целуя, — Какие же мы дураки с тобой!

— Факт! — согласился он, — Опять в душ придётся.

— Я не про то, — тихо смеётся она, — Сколько лет любви мы потеряли! И что я над Анькой твоей смеялась? Соской её называла? Столько вкусного упустила! Ам!

— Моей Анькой? — удивился Бабуин, подтягивая жену к себе, к лицу, — Моей? Да, оставь ты его! В коматозе он! Не мальчик, чай! Заслуженный ветеран войны полов. Ты так спокойно про Аньку говоришь? Как так?

Марина встала, отошла к окну, пожала плечами:

— Как-то, Саш! Мне даже кажется, что ревновать не буду, как раньше. Ты уходил, а я с ума сходила! Знала ведь, какой ты кобель! И как на тебя все эти соски вешаются!

— Всё же — соски? — усмехается Бабуин.

— Самой надо было тебя высасывать досуха! — отмахнулась Марина, — Глядишь... А! Горбатого не выправить!

— Ну, не скажи! Сейчас вот, например, у меня даже мыслей нет.

— То-то взглядом ни одной круглой сиськи не пропустишь, — повела плечами Марина, потом повернулась, выставляя свою.

— Точно! — кивнул Бабуин, садясь, — Не упущу. Только это я — аппетит нагуливаю. Ужинаю я всё одно только с твоей руки. Люблю тебя!

— И я тебя. Даже не ревную. Мне кажется, что скажи ты сейчас прямо, что идёшь прошмандовку покупать, денег дам.

Марина вдруг развернулась, как-то задумчиво смотря на мужа, подошла, встала над ним:

— Или — с тобой бы пошла, — склонила она голову набок, — Интересно даже — как это? Видеть тебя с другой? Тебя — с другой. Разом? После неё? Может — попробуем? На троих?

— Нафиг, Мариш! — отмахнулся Бабуин, — Не интересно. Старею, наверное. А почему Анька — моя?

— Вот пристал ты! — толкнула она мужа, — Откуда я знаю? Я и тогда-то понять не могла — что ты к ней, как на работу ходишь? Что в ней нашёл? Вобла сушённая! Благотворительностью занимаешься? Или она какой-то секретик знает? Расскажи! Хочешь, я для тебя Анькой буду?

— Ты мне будь Маринкой, ладно? — вздохнул Бабуин, отводя глаза.

— Фу, какой ты скучный! И — вкусный!

— Марин! Бесполезно!

— Да? А потом опять меня за кусты потащишь избавлять от чупа-чупса? Меня уже бесит эта песенка! Карамелька эта! Ты ещё спой: 'И для друга!' Вот этого — не будет!

— Да? А что так? Что ты отказываешься? Сама хочешь на троих? Может жигало купим?

— Тьфу! Бабуин!

— Собирайся, карамелька моя! Пойдём, жёнушку мою порадуем, по магазинам походим, пока не закрылись. Опять всё повисло. Джинсы — будто забыла снять и навалила.

— Тебе нравиться? Как я похудела?

— Конечно!

— Будут уши спаниеля.

— И чё? Мои же! Собирайся, развратница доморощенная. Втроём! Хэ! Ох и дура ты иной раз!

— Чё Коляну с Дашкой скажем?

— С собой возьмём, — пожал плечами Бабуин.

— Дашку? Ты рехнулся? Я так не могу!

— Чё-то я не догнал! — нахмурился Бабуин, — Ты о чём? Гля! Вот ты безумная! В магазин идём! Джинсы искать! Ты что, правда решила...? Да это ты рехнулась! Я тебе что? Я себя не на помойке нашёл, чтобы в прошмандовок окунать! Вот ты дура!

— Скучный ты, Бабуин! — отмахнулась Марина, — Не пойду с тобой. Обиделась. Что тебе — жалко? Ну и окунул бы разок! Для разнообразия!

Бабуин выглядел так, что Марина рассмеялась.

— С Дашкой пойдём! Нужен ты мне! Опять ныть начнёшь, что 'долго-скучно'! И остолопа этого двухметрового с собой возьми. Опять будет продавщиц смущать. Это надо так на лифчики смотреть, что даже явные шалавы продавщицы покраснели! Правда, идите, развейтесь. Вроде, взрослый мужик, а всё рукоприкладством занимается.

— Откуда знаешь? — удивился Бабуин.

— А как? — пожала плечами Марина, перебирая вещи, что вывалила из рюкзака, — К бабе его своди. Может, отпустит его. Перестанет заговариваться, крыша на место встанет. Сам пироженку на стороне прихвати. Но, не обжирайся! Вечером тебя ждёт полноценный ужин. Первое, второе, третье. И — десерт. С вишенкой.

— Обещаешь?

— Предупреждаю. Можно даже сказать — угрожаю! С живого не слезу!

— Лишь обещания!

— Иди уж! — отмахнулась Марина, улыбаясь.

Но когда муж ушёл, она бессильно села на кровать, улыбка её сползла. Невидящий взгляд смотрел в никуда. Лучше бы она не разучалась плакать. Со слезами было бы легче.

Конечно же, ни о каких бабах Колян и слышать не хотел, к огромному облегчению Бабуина. Они пошли по адресам, которые для них 'накопала' Даша. Первое 'дело' было плёвым — запой.

— Как его из запоя выводить? — стоя над 'телом', спрашивает Колян у жены тела, — Насовсем или на время?

— Это как? — испугалась забитая, зашуганная женщина. В выцветшем, застиранном халате, в рваных тапках, сама такая же — выцветшая, рваная. Дома — погром и бедность. Детей не видно, но детские вещи — есть. Кроватка, игрушки, малевание карандашами на листе, криво висящем на стене — один край скотча оторвался. Мебель и обстановка — из 80-х. Даже телек — с крутилкой переключения каналов.

— Он не может не пить, — пожал плечами Колян, — Точнее — мало пить. Может — не пить вовсе. Если глоток сделает — всё заново начнётся.

— Насовсем! — быстро воскликнула обрадованная женщина, — Всё пропил, ирод!

Колян пожал плечами, наклоняясь к 'телу'.

— Подожди! — тут же воскликнула она, робко прикасаясь к плечу Коляна.

— Что? — спросил Бабуин.

Женщина смутилась. Голову опустила, не знала куда руки деть.

— Он когда пьёт — плохой. Дерётся, из дому всё несёт. На работе проблемы. Только он меня любит.

— В смысле? — не понял Бабуин. Потом — дошло. Показал соответствующий жест, — Не стоит?

— Когда трезвый — не любит, — кивнула женщина, смущаясь ещё больше, — Не может. Злиться ещё больше, что не может. И ладно бы гулял на сторону. Так нет же — ему тоже надо! А не может! Я же ему сама наливаю, как терпежу уже нет никакого!

— Вам к врачу надо! — вздыхает Бабуин.

Баба — разревелась.

— Надо! — кивала она, ревя, — Да где же их взять, врачей-грачей?! И так позора хапнули, ходили! Только на смех нас подняли, да славу в люди пустили! То я хоть ему насосу, порадуемся, а как трезвый — вообще никак! Ничего! Только пьяным и работает!

И переворачивает тело. Оба — кивают. Видно невооружённым взглядом — 'Осторожно! Работает кран!'

— А знаете, — глаза бабёнки загорелись, заблестели, — Не надо ничего. Идите! Спасибо вам. Извините, что побеспокоила! Вот деньги! Я — отложила! Идите! Он у меня и так — хороший!

— Бесспорно! — кивнул Бабуин, разворачиваясь. Деньги остались на комоде.

Уже на площадке первого этажа спросил Коляна:

— Что сделал?

— Испуг у него был. Детский.

— В смысле?

— Он ещё совсем ребёнком был. Ничего он не понял. Для него это было что-то ужасное и непонятное. Родная тётка! Бр-р-р! Даже не предлагаю смотреть! Мне — противно! А дитю?

— Так он теперь подсознательно боится пельменя?

— Уже нет, — пожал плечами Колян, — Если она сейчас там, наверху, произведёт хорошее запечатление — будет у них всё хорошо. Если и будет пить, то по другой причине.

— Зря деньги не взял, — вздохнул Бабуин, — Получается — заработали.

— Пошли дальше! — отмахнулся Колян. — Если опять отвратно получиться — сама виновата. И деньги брать не за что.

— Колян, — начал Бабуин, — Мы вот с Маринкой тоже не понимаем — а тебе это совсем не нужно?

— Саш, я по-твоему — кто? — останавливается Колян, — Кот блудливый? Или — человек?

— Даже так? — восклицает Бабуин, — Ну, если так смотреть — то вопросов больше не имеем! Двинули!

Шли-шли, пока Бабуин не покачал головой:

— Сколько таких вот семей! Несчастных на пустом месте! Правильно она сказала — 'врачи-грачи'! И не знают — что делать? К кому пойти, у кого спросить? Да и спросить бояться! Верно сказано — на смех лишь подымут. Мучаются всю жизнь. Но, ты знаешь, хорошо, что деньги не взяли! Они — молодцы. Что ей — выгнала, другого бы нашла. Без такой беды в голове.

— С другой бедой в голове, — кивнул Колян, — Под Мороком все ходят.

— То — да! — вздохну Бабуин. — Слушай, ты случаем не знаешь, откуда Морок этот взялся?

— Случаем — знаю, — пожал плечами Колян, — Кто ещё может так наказать всё человечество? Морок наслала Мара.

— Вот это поворот! — резко остановился Бабуин, — И за что же? Понимаю — заслуженно, человек — та ещё скотина. Да и в народе так и говорят, что если Боги хотят наказать — лишают разума. А за что именно?

— За дитя своё! Осерчала! — пожал плечами Колян.

— Ах, ну да! — хлопнул себя по лбу Бабуин, — Богородица же! Мог бы и сам догадаться! Точно — в мороке ходим. Как в тумане. На деревья натыкаемся, аукаемся! Вот же ж!

— И всё же — добрая она, — вздохнул Колян, — Мрачный говорил, что надо было всех тут — подчистую, да заново всё. Пожалела? Или ещё более жестоко наказала? И оставила лазейку. Кто Духом будет силён — способен сам Морок развеять и других из Мрака вывести.

— Жаль в пору ту прекрасную, мой друг, не суждено пожить ни мне, ни тебе, — вздохнул Бабуин, легко и размашисто зашагав по улице.

Искоса поглядывая на Бабуина, шёл следом и Колян.

Второй случай был более тяжёлый. Девочка страдала припадками. Эпилепсия. Родители уже объездили всех врачей. И в отчаянии обратились к экстрасенсам. Судя по скептическому взгляду мужика, типичного ботана-подкаблучника и виду решительной тётки-стервы, они, как 'экстрасенсы', не первые такие. Опять же, судя по тому, что они тут, скепсис ботана — обоснован. Не помогли экстрасексы мозга. Тем более, что оба — никак не походили на 'экстрасенсов'. Больше были похожи на — вымогателей-коллекторов.

С девочкой пока было всё нормально, Колян присел перед ней и завёл беседу. Дети Коляна почему-то не боялись. Удивилась и стерва. Сказала, что девочка у них замкнутая.

— Вот и давайте предоставим ей возможность 'разомкнуться', а моему коллеге — поработать.

И увёл их в смежную комнату.

— Не похожи вы на целителей, — сказал ботан.

— Мы и не целители, — пожал плечами Бабуин, без зазрений совести откровенно осматривая обстановку, — Мы — охотники на нечисть. Просто иногда получается так, что помочь можем даже советом. Специфика у нас такая. От чего все отмахнулись, там мы — подмазались. Понял?

— Кажется — да, — кивнул ботан. Стерва так посмотрела на него, что он засуетился, — Сколько с нас?

— Откуда я знаю? — так же пожал плечами Бабуин, — Смотря, чем помочь сможем. Может — вообще нисколько. Если ничего не получиться.

— Вы очень странные 'экстрасенсы', — заявил ботан.

— Ты очень странный мужик, — пожал плечами Бабуин, — В подкаблучниках ходишь. А жена твоя — в стервах.

— Что вы себе позволяете? — змеёй шипит она, и тут же накидывается на бедолагу-мужа, — А ты чего молчишь? Тебе всё равно?

— Не шуми! — отмахнулся Бабуин, — Знай своё место, женщина, тебе же легче станет.

— Нет, это просто возмутительно! — всплеснула она руками, повернулась к ботану, — Я тебе этого никогда не прощу!

— Знаешь, — сказал Бабуин ботану, упорно игнорируя шипение змеи, — Моя такая же была. Плохо жили. По-скотски. Я, конечно, как ты, улиткой свернуться не смог. Характер у меня — скверный. Бил её, пил, гулял. Развелись. Кому хорошо? Тоже — дочь. Стало только хуже. И мне, и ей. Уж про дочь и не говорю. А потом у неё диагностировали рак.

Змея ахнула и притихла. Ботан стоял, набычившись, руки — в брюки, смотрел в пол.

— Я не знал. Пришла. Сломанная. Жить нам осталось, с ней вместе — доплюнуть можно. И знаешь что? Все амбиции — побоку! Пришла, приластилась. И я к ней — приполз, приластился. Она меня главой семьи считает, а я её — слушаюсь. Трахаемся, как с цепи сорвались! Как в первый и последний раз. Ты бы видел, как она сияет от счастья! Люди оборачиваются, смотрят, завидуют. Сама себя на ошейник ко мне пристегнула и — рада! Не меня к себе, а сама — ко мне, как сучка моя. Сегодня вообще учудила — денег суёт, говорит — иди к продажной, заикал ты меня. Но, на вечер — оставь. Будет ужин из трёх блюд с десертом.

— А ты? — тихо спрашивает ботан.

— А мы с Коляном, вот, людям ходим — помогаем. Одних уже выручили. Оно мне надо — другие? Когда своя — мечта любого мужика? Слышал пословицу — на людях — королевна, в постели — шлюха? Твоя — такая же! Дай ты ей в пятак, чтобы мозги на место встали, да отдери её как сучку! Не поймёт — с ноги дай, да выдери, как бобра! Чтоб ходила, как черепаха, ног свести не могла! Золотой будет! Видишь — молчит!

— Да я...! — возмутилась стерва.

— Заткнись! — отмахнулся ботан, — Что с дочерью?

— Сейчас узнаем, — пожал плечами Бабуин, — Как по-мне — затрахала твоя клуша цыплёнку весь мозг! И в этом — ты виноват! Колян!

— Да, Саш, пойдём, пройдёмся! — отвечает тот, выводя уже одетую девочку с другой комнаты.

— А ты — если сейчас не займёшься своей женщиной — потеряешь всякую надежду. Не понимает — по щам! Да — с ноги! Она мечтает быть твоей стелькой и половой тряпкой! Но, тряпка — ты!

Колян с девочкой уже вышли, у Бабуина зашёлся в припадке в кармане телефон, но он обернулся на раскрасневшуюся женщину.

— Не будь дурой! Кому мы нужны, кроме наших жён и мужей? От добра — добра не ищут!

Отвернулся и достал телефон.

Глава 19.

Не пускает тьму домой.

— Сашка! — кричит аппарат истеричными нотками, — Дашка пропала!

У Бабуина подкосились ноги. Тьма с грохотом обрушилась со всех сторон, мир свернулся в трубку, как сворачивают альбомный лист. Он упал бы и покатился бы по лестничным пролётам, не подхвати его крепкая дружеская рука.

— Дашка пропала! — просипел сдавленным голосом Бабуин.

— Найдём! — уверенно заявил Колян, всматриваясь в зрачки Бабуина.

Как бы не было странно, но от слова этого просветлело в глазах Санька. Он выпрямился, вспомнил про телефон, чудом не разбившийся от падения через два пролёта и приземления об бетонные ступеньки.

— Девочка! — спохватился Бабуин, поняв, что надо срочно — звонить, бежать, а — ребёнок?

И сунулся в квартиру, вылетев оттуда, как ошпаренный. С огромными глазами и красный, как из парилки:

— М-да! — и покачал головой.

— А можно мне с вами? — тихо спросила девочка.

— Я тебе что, врач? — зло процедил Бабуин, судорожно пихая батарейку в телефон — крышка, симка, батарейка — всё разлетелось, на телефоне — рубец и вмятина на ребре, но экран цел, и — ух! — зажёгся! Не зря брал эту устаревшую, но неубиваемую модель! — Откуда я знаю — можно или нельзя? Маринка! Клуша ты беспонтовая! Ты, гля, где сейчас в глаза долбишься?! Как ты ребёнка-то проикала?!

И полетел вниз, одним прыжком преодолевая пролёт — ВДВ! Колян — следом. Девочка бежала за ними.

Санёк бежал вдоль дороги, отчаянно тормозя машины. Остановились сразу две. Прыгнули в ближайшую. Бабуин вылетел из машины прежде даже, чем она остановилась. Аптека, улица, фонарь. Убитая горем и отчаянием Марина, на которую матерящимся коршуном налетел Бабуин. Колян расплатился и подошёл к орущему Бабуину. Девочка встала у великана за спиной и закрыла уши руками — мама говорила такие слова не слушать!

— Ты как... могла... ребёнка? ... ты...! Куда твои... зенки... свои...?

— Я в аптеку зашла, — лепетала Марина.

— На кой... ты туда...? С .... ты ... тут оставила? Тебе ... как... мало....?

— Я не хотела её брать. Думала — на секунду! А там — очередь!

— Думала? ....! Ты, ..., думала? Ты... ни .... Не умеешь... думать! У тебя... вместо головы ...! ...!

И выхватывает у неё из рук аптечный пакетик, заглядывает в него. Пакет — падает на землю. Бабуин резко оседает на враз ослабевших ногах на корточки, слепо, не видя, пытается найти курево, хлопает по карманам. Долго-долго длиться эта процедура прикуривания.

— Когда? — пыхнул он дымом.

— Две недели уже нет, — тяжко вздыхает Марина, — Думала — от лекарств от рака. Я же их бросила пить. Решила провериться. Дашка чтоб не видела, не спрашивала. Да я даже не знаю! Какое это имеет значение?!

Она закричала, теперь сама — налетая коршуном на мужа, как пережатая пружина — возвращая полученный импульс:

— У нас ... ребёнок ... пропал ...! Какой ... ...тест...! Ребёнок... ты... !

— Колян! — пыхнул Бабуин, — Она с кольцом была?

— Оно теперь не снимется, — кивнул Колян.

— Ты сможешь вызвать того кузнеца?

— Запросто! — кивает Колян.

— Вот видишь! — мотнул головой Бабуин, — Возвращаемся к более насущной теме!

— Ах ты .... Ты ...! И ... ты меня .... Мне .... Все .... мозги?

— Колян! Ты знал?

— Конечно, — пожал плечами тот, — Как орудию Жизни и Смерти не узнать зарождение жизни?

Бабуин выругался. Знал и молчал! Тоже мне — друг!

— Дашка?

— Да, знала, — глаза Коляна прищуриваются.

— Ну, вот скажи мне, начальник ревизорского отдела! Как ребёнок детсадовского возраста тебя так наикала, ...! Она же тебя, бестолочь, привела сюда? Она нам, хитровывернутая, с Коляном выдала заказы в разных концах города! Ах, маленькая диверсантка!

— Икать-колотить, Бабуин! Она и тебя — наикала? — всплеснула руками Марина, — Вся в отца! Что этот — отмороженный, что — та! Жопу оторву ремнём!

Бабуин встал, но — пошатнулся, в голове — 'вертолёт', как от сильнейшего опьянения:

— Так! С этим вопросом более-менее! Сейчас ещё Акеллу подтянем с его волчьей стаей, и древнегреческие мифы напомним местному укропу. Вернёмся к более насущным вопросам! Ты же мне сказала, что противозачаточные принимаешь!

— Дурак, что ли? После тех таблеток они — что банный лист вместо горчичника! Рак — царская болезнь, ничего не признаёт!

— Гля! Гля-гля-гля! И как? Как теперь? Сколько врачи... Да! Их слушать! Правда — грачи! Колян!

— Жизнь сильнее смерти. Жизнь в тебе сильнее самой 'царской болезни'. Пока носишь дитя, пока кормишь грудью — будешь жить!

Бабуин упал бы, не подхвати его Марина.

— Что с ним? — испугалась она.

Колян разжимал зубы Бабуина и пытался влить в него что-то.

— Удар, — пояснил он, ткнув в лоб — Сюда!

— Инсульт? — ахнула Марина, — Бабуин! Не смей умирать раньше меня! Не прощу!

— Не дождётесь! У меня ещё дел целая гора! — хрипел он, доставая телефон, — На, набирай! Не вижу что-то ничего. Ща пройдёт! Серый волк? Вас беспокоит одна обезьяна порода Бабуиновых. У меня оборотень украл детёныша бабуина. Погоди пугаться, выслушай! Всё одно больше моего не испугаешься. Угол ... и ... Аптека, улица, фонарь. Если не дождусь — Колян — старший. Он поможет поймать уродов на живца. У нас тут уже нарисовалась Красная Шапочка, дура! Хер сотрёшь, как нарисовалась! Спеши!

Телефон падает.

— Что-то рано стемнело сегодня, — простонал Санёк.

Бригада скорой помощи сделала укол и настоятельно рекомендовала госпитализацию. Но Санёк, сунув в карман врача купюру, искренне пообещал, как только, так — сразу! От удара беса как врачи помогут? Если даже Колян — оказался бессилен! Потому — само рассосётся!

— Колян, а это дитя — откуда? — так же искренне изумился Бабуин.

— А куда её девать? — развёл руками тот в ответ.

Девочка обнимала Соседа, забытого на тротуаре. Взрослым было как-то не до замызганной игрушки.

— Она — смелая, — тихо говорила девочка Соседу, — Она — боится. Скоро приедет серый волк и спасёт её.

— Тебя как звать, дитя? — спрашивает Бабуин, старательно выдувая дым в сторону.

— Ася я! — кивает девочка, — Сосед говорит, что она — боится.

— Как ты сказала? — Окурок полетел к урне у аптеки, — Как ты назвала игрушку?

— Сосед, — ответила девочка, — Он — хороший! И Даша — хорошая. А вы её папа? Даша знает, что вы придёте за ней.

Бабуин глубоко, но осторожно вздыхает. Девочка никак не могла знать имён игрушки и дочери Санька. При ней эти имена не произносились. Санёк так же осторожно и медленно — выдыхает:

— Спокойствие, только спокойствие! — тихо стонет он, — И чему тут удивляться? Отмороженный, контуженный, теперь — припадочная. Бесы, провидцы. Класс компашка!

— Кто сделал это? — спросил вдруг нахмуренный Колян, — Сосед видел?

— Они! — девочка указала подбородком.

Бабуин чуть сам себе шею не сломал, борясь с естественным желанием посмотреть туда, куда указывала девочка. Ему не надо было смотреть. Он автоматически фиксировал место нахождения людей в форме.

— Серый волк? — сказал он в телефон, — Планы меняются. Не подъезжай. Мы под наблюдением. И ведь реально — оборотни! И — в погонах. Ну, точно — в гостях у сказки! Вот сюда подкатывай, по этим координатам. Туда мы подойдём. И ещё созвонимся.

— Дяденьки, а возьмите меня с собой! — попросила девочка.

Бабуин смотрит на Коляна.

— Вот и причина падучей, — вздыхает Колян, — Не научится Силу из себя выплёскивать — страдать будет.

— Дядя, я — больная, — вздохнула девочка, — Меня никуда не отпускают и меня нельзя оставлять одну. Пожалуйста!

— Ты не больна, Ася, — потрепал по щеке девочку Бабуин и взял её ладонь, — Ты, Ася — волшебница. Только никому об этом не говори. Ты знаешь, что люди не любят волшебников?

— Я — как Гарик Вспотел? — удивляется она. — У меня будет волшебная палочка?

— А ты помнишь, что он никому не говорил, что он — волшебник? — спрашивает Марина, беря девочку за другую руку. Так и пошли.

— А когда я поеду в Хагвард? — спрашивает Ася.

— Как подрастёшь. Там маленьким — нельзя.

'Серые волки' их уже ждали.

— А это — кто? — удивился подполковник.

— Это Ася, наш оперативник, — с самым серьёзным видом отвечает Бабуин, только его серьёзный вид был комичным — пьяное пошатывание, расфокусированный взгляд, — Ответственная по связям с утерянными игрушками. Она типа той Керри, но пока ещё с не оторванной крышей. Скоро подтянется ваш коллега, что тоже умеет ходить по следу. Марин, погуляй с девочкой. Только прошу — эту хоть не потеряй!

Марина фыркнула, отошла. Но, недалеко. Оба 'серых волка' нарезали круги по парку.

— Вот и смотри, подполковник, — пошатываясь, закончил излагать происшествие Бабуин, — Хочешь — верь, хочешь — не верь! Я и сам не верю! Не настаиваю. Только дочь мою мы достанем и сами. Своими силами. Но, я как знал, как знал! Понимаешь, у нас в городе подобный случай был. Нашу знакомую так же похитили. Городок у нас — небольшой, все друг друга знают, все перекрестились, перекрёстным опылением, кто не родня. Похищенную знал не только я, а весь город. Я и мужа её знал. Искать начали. Вспугнули. Её — грохнули, бросили, тело пытались сжечь. Только Мастак — упёртый. Рыть стал. Знакомых из братвы и ментов подключил. Испугали этим уродов этих. Кроваво они из города уходили, концы зачищая. Там тоже — такую группу, как ваша, присылали. Дело закрывать. Закрыли. Сразу трое признались. Одного закрыли, двоих — на лечение. Вот я сразу и подумал — не зря же вас прислали, а дорожки наши пересеклись. Говоришь, люди пропадают уже давно? И — шито-крыто. Маньяк? Как те трое, у нас? А девочка говорит, что Дашку забрал наряд ментов, то есть — полиционеров. У нас тоже — менты самоустранялись. Стрелялись, топились, один даже всю свою семью порешил, и с крыши многоэтажки спрыгнул. Такая вот сказочка на ночь. А дочь моя — любит такие сказки. Та ещё оторва! Дашка разве далась бы чужим? Уж пищать бы точно начала! Урождённый диверсант-разведчик! У неё полгорода на цырлах ходит! Видел бы ты, как она взрослых мужиков шеренгами строит. Даже если Асе не верить, всё одно — наглость зашкаливающая! Посреди белого дня, посреди улицы — украсть ребёнка!

— А зачем — ребёнок? — вздыхает подполковник, — Я уже ознакомился с делами. Следователь, что ведёт всё это, вроде бы нормальный мужик. Встретил нас в штыки. Как и ты, он подумал, что мы 'закрывать дело' приехали. Хотя, именно такую команду мы и получили. Ну, мы же — чурки нерусские, абреки недорезанные, обрезанные, мы всё не так понимаем!

И сам же ржёт. Потом лицо его становиться злым:

— Мы закрываем дела. Обычно, уроды погибают при задержании! Волки на охоте! Так вот к чему я?! Следак этот ведёт много дел, которые ему прямым приказом запретили объединять вместе. Всё — об исчезновении людей. Плечевые, бомжи. Только те, о ком было кому забеспокоиться — оставили след в заявах. Сколько тех, о ком никто не вспомнил? Хорошо, что ты позвонил. Не один тут человек работает. Слишком нагло и масштабно. Девочке верить мне оснований нет, но и версию такую отметать не буду. Хотя я в мистику не верю, но на всё воля Аллаха! Очень удобное прикрытие — наряд. Подобрал, запихал в клетку, а куда увёз — неизвестно. Ум один! Никто и не спросит — куда человек делся? Может за мзду малую — просто отпустили? Обычное дело, все всё понимают, вопросов не задают! Потому никого местных привлекать не будем. Ты как, справишься? Выглядишь плохо.

— Мне не привыкать с разбитым вестибулярным — в бой и в драку, — отмахнулся Бабуин. Его опять качнуло.

— Нас — трое, вас — двое, — кивнул подполковник.

— Трое! — заявила Марина.

— Завались, женщина! — отмахнулся Бабуин.

— Я про вон того, чумазого, которого ваши 'волки' не пускают, — указала она рукой.

— А вот и наш спец прибыл, — кивнул Бабуин, — Ребята, свой это!

— Здравствуй, Великий! — поклонился кузнец перед Коляном.

— Слышь, Гаврилыч, ты кончай придуриваться, — вздохнул Бабуин, — Дочь мою...

— Знаю, — кивнул кузнец, — Дочь — в отца своего — на рожон первая лезет. Знаю, как найти. Кольцо моё на ней. А ты — выпей. Поможет. У меня только вот...

Даёт армейскую флягу и показывает нож. А глаза — хитрые-хитрые. Как у деревенского мудрилы.

— Четыре автомата, два ружья, несколько пистолетов, — отмахнулся Бабуин, отпивая, отдышавшись, — По боезапасу — не помню. Колян?

Колян доложил по количеству. Каждого калибра — отдельно.

— Патроны — будут. У нас — табельное и автомат, — склонил голову подполковник, — Если нас ничего не держит, то — что нас держит?

— Соображения обоснованности, — покачал головой Бабуин, в его глазах немного посветлело, но всё одно покачивание головой вызвало волну тошноты, — Это, конечно, по нашему — на вертушке оседлать высотку и штурмом взять дворец с камином имея десятикратное превосходство противника над нами. Но...

— Ну и тварь же ты, Бабуин! — зашипела Марина, — Мерзкая, бездушная тварь! Это же дочь твоя! Не прощу!

— Прощалку свою в щелку свою засунь! — огрызнулся Бабуин, — Прощёлкала? Вот и не щёлкай клювом!

— Я поддерживаю вашу супругу, Александр, не стоит тянуть, нечего выжидать. А если мы их уже вспугнули? — пожал плечами подполковник, — Предположим, что это действительно ОПГ. Мы, конечно, чурки нерусские, завалились — незваными, не предупредив о приезде, без помпезности, без требования накрытия столов и церемониальных поклонов местным князькам, сразу — быка за рога, следаков за жабры, дела листать, носы свои нерусские совать в каждую дырку, в каждую бумажку, будто что-то в этом понимают, козлы горные.

— Смешно, — согласился Бабуин, — Вы, конечно, акцент на полную, пальцы веером, сопли — пузырями...

— Конечно! — кивнул подполковник, — Но! Вдруг спектакль не сработал? По проводам пойдёт команда — затихариться и рубить концы? Для одного больного психа-любителя — великоват масштаб. А тайные структуры — не любят шума. Для них самое страшное — огласка. Их сила — в тайне. Между нашим приездом и кражей твоей дочери прошло мало времени, автономные модули конечных исполнителей ещё не успели получить команду отмены. Сработали по старой схеме — здоровая незнакомая девочка без присмотра, иногородняя, вот и — хапнули. Резон простой — пока её начнут искать, если вообще начнут, чужаки в чужом городе, пока через динамо органов продавятся! Уйдёт — в вечные висяки. Её привезут на базу. Должна же у них быть база? Для чего-то же они крадут людей? Не убивают, а — похищают! Вот и это — тоже выясним. Допустим — привезли. А там как раз происходит планёрка. И решают — что делать? Как и в каком масштабе сворачиваться? А тут — девочка. Палево! Что они решат? Избавиться? Придавить и выбросить на трассе в кювет, отводя след — на сторону?

— Так чего мы ждём? По коням! — вскочил Бабуин.

— Ты с нами? — тихо спрашивает Колян кузнеца.

— Конечно! — твёрдо кивает он.

— А — невмешательство? — так же тихо спрашивает Колян.

Но, Бабуин — услышал. Резко развернулся, забыв опять о своём состоянии, чуть не упал, не подхвати его подполковник:

— Что за невмешательство?

— Понимаешь?! — пожал плечами, поморщившись, кузнец, — Мы, как бы, не имеем право на свойственное нам, нечеловеческое, влияние на жизни и судьбы смертных. За этим — следят. Отступников ждёт кара.

— Колян? — Бабуин требовательно смотрел на друга. Получилось — снизу вверх. Последние события ещё больше согнули и так сутулящегося мужика.

— А я причём? — пожал плечами Колян. — Я — человек. Пусть и странник меж мирами. Волен — помочь кому хочу!

— А за девочкой вы оба идёте, — вздохнул подполковник, тоже вставая с лавки, — Ну, всяко бывает на свете, да не по разу! Веди нас, Гаврилыч! Или сначала вооружимся?

— У нас всё с собой, — отмахнулся Бабуин.

Следователь, невысокий одутловатый крепыш, рано начавший лысеть, страдающий отдышкой и излишней потливостью, протёр голову и шею уже мокрым платком, проверил свой пистолет, вскрыл пачку патронов и высыпал их в карман брюк.

— Михалыч? — наконец ответил телефон. — Наше вам с кисточкой!

У следователя было много знакомых. А вот настоящий друг остался — один. Именно из тех, кому можно задать такой вот вопрос:

— Как насчёт настоящей мужской забавы?

— О-о! Ты же знаешь, я всегда — за! Совершенно случайно в эту пятницу я совершенно свободен!

— Не пятница. Сейчас!

— Сейчас? Ну... Сколько брать? Ящика хватит? Кто будет?

— Ты и я. Ящик не нужен. А ствол бери потолще. Витой и патронов — побольше.

— Не понял! Это то, о чём я подумал?

— Оно самое! Жду в нашем месте! На круче, — Михалыч сложил телефон и убрал в карман.

Столичные не понравились Михалычу. Ему вообще мало что нравилось. Не нравилась его работа, не нравилась его жена, его дети, его зарплата. Не нравились его начальники, этот город, в котором он родился и провёл всю свою жизнь, и вообще вся эта страна — не нравилась. Правда — заграница не понравилась ему ещё больше. Иностранцы ему не нравились даже сильнее наших сиволапых.

Но столичные — особенно не понравились. Они ему не поверили! Он понимал — почему. Он и сам — никому не верил. Но, одно дело — подпольный игорный бизнес, наркоторговля, все эти нелегальные разливайки и гаражи, толкающие палёное спиртное. Одно дело — воровство. Прямое или косвенное. Прямое ограбление на улице или распил бюджетов, схемы по накруткам цен, списания того, чего не было, и нет, или ухода от налогов. И совсем другое дело — конвейер смерти!

Как они не понимают?! Конечно же, нет кристально честных ментов, оперов. Живя в грязи — невозможно не испачкаться. Каждый крутиться, как может. Давно прошли те времена, когда опера подкалымливали грузчиками и сторожами. Теперь все они — 'бизнесмены'. Отдел автоугонов в долю имеет автосалон и сеть автосервисов, оформленных на 'паспорта', отдел по борьбе с оборотом наркотиков, естественно борется с неподконтрольным оборотом. И горды, что в их городе не одна доза не пройдёт неподконтрольно.

И у самого Михалыча тоже был такой левый приработок. Точнее — он был основным. Именно он кормил его и всё его вечно недовольное семейство. Нет тут святых, все — люди, все — человеки.

Но, душегубство — это не бизнес! 'Конвейер смерти' — за гранью добра и зла! За гранью понимания! Ни опера, ни братва — никогда не примут такого положения дел за данность. Так дела не делаются!

Больше всего не нравилась Михалычу позиция его же руководства. Да, понятно, никому не хочется падения показателей, никто не мечтает об региональных, а тем более столичных комиссиях! Но, цепь непонятных исчезновений людей, серию всплывающих трупов — разбивать на отдельные звенья, на отдельные дела? Тупиковый путь! Радость руководства показателями и срочное закрытие дел, по которым остались вопросы — сильно не нравились Михалычу. Да, в большинстве эпизодов были схвачены преступники, давшие на себя признательные показания. Раскрываемость ползла в гору, отчётность успокаивала вышестоящие управления, щедро брызгало сверху званиями, наградами, финансовый ручей не оскудевал. Но, закрытые дела, сданные в архив — оставляли вопросы. Огромные логические дыры в показаниях осужденных, в следственных экспериментах, в самом следствии! А это — ужасно не нравилось Михалычу.

Столичные сначала просто не понравились. Михалычу они не нравились ещё даже до того, как он их увидел. Зачем может приехать комиссия? 'Разобраться', 'навести порядок' и — 'доложить'. Будут закрывать дела! Дробить и так порубленные на куски цепочки исчезновений людей и 'подснежников' на ещё более мелкие звенья, которые по-отдельности — понятны, не понятны они — в совокупности. Много дел может быть закрыто просто по их щучьему велению. Они не закрыты до сих пор только упорством самого Михалыча. Собственно поэтому от наградных брызг сверху до него ничего и не долетело.

Когда Михалыч увидел столичных, они не понравились ему ещё больше. Последнее время оккупация чурками мест в высших эшелонах властей, особенно — правоохранительных органов — стала не только заметна, но и бросалась в глаза. Понятно — кумовство, родственные связи. У горцев они традиционно сильны. Один — 'пролез' в структуру, дальше начинают множиться, как лишаи, всеми правдами и неправдами — тащит за собой всю свою многочисленную родню. Вот и эти столичные проверяющие — горцы. Вели себя подчёркнуто нагло и бесцеремонно. Меж собой говорили на своём гортанном наречии, на коллег смотрели свысока, с этаким презрением. Бесит!

Когда столичные добрались до Михалыча — он был на грани бешенства. И кто его хорошо знал, качали головами. Михалыч был подчёркнуто вежлив, выдержан и любезен, застёгнут на все пуговицы мундира, как Штырлиц, галстук — как приклеен, ни на миллиметр не сдвинут, волос к волосу — причёсан, туфли — слепили блеском глаза. Именно таким было внешнее проявление его внутреннего 'на грани'.

'На грани' он был потому, что знал, что столичные приехали как раз по пущенной сетевыми 'оборзевателями' утке про 'оборотня'. Но, вместо того, чтобы сразу и прямо запросить именно эти дела, столичные проверяющие до Михалыча добрались чуть ли не в последнюю очередь. Как будто они приехали с обычной квартальной проверкой. И самое неприятное оставили напоследок. Михалыч ждал разноса и требования 'не страдать ерундой' и закрывать дела за отсутствием состава преступления или передаче их в 'вечные висяки'.

Но, этого не произошло. Проверяющие ознакомились с делами. И как показалось Михалычу — не просто ознакомились. Рыбак рыбака видит издалека. Он видел, что именно и в каких именно делах привлекло их больше всего, а что было ими просто перелистнуто, как протокольная справка-отписка. И тогда Михалыч выложил перед ними остальную кипу дел, которые он не имел права вести, не имел права рассматривать в увязке с основным своим профилем.

И этим они Михалычу не понравились ещё больше! Ничего! Совсем ничего! Ни ответа, ни привета! Переговаривались меж собой, отвечали по телефону, а потом просто встали и — ушли.

Михалыч аккуратно сложил разбросанные по столам документы в нужные папки, папки — в коробки из-под бумаги для принтеров, составил их обратно под стол, протёр везде пыль и полил цветы. Такое его поведение было аналогом разбрасывания бумаг и биться посуды у нормальных людей — проявлением бешенства. Именно поэтому у Михалыча были большие проблемы с сердцем и давлением.

Может и можно было бы быть довольным собой — его не выстирали, он не получил прямой команды на прекращение 'подобной деятельности'. Кто-то бы даже посчитал это признаком молчаливого одобрения и скрытой похвалы. Но, не Михалыч! Они ему не поверили! Точнее, как раз ему — поверили, а вот не поверили — в него! Решили — сами?! Без поддержки местных сил? Не зная местных реалий? Не доверяя вообще никому? Не поверив ему, Михалычу?!

Другой бы швырял стаканы в окно, а Михалыч их тщательно мыл и основательно натирал бумажными полотенцами, расставляя в серванте в строгом геометрическом порядке, одному ему и ведомом.

И посматривал на экран своего телефона. К сожалению, жучёк, который удалось прикрепить к подполковнику, мог только показать их местонахождение, но не вёл прослушки. Это была деталь от чинайской детской игрушки, выпотрошенной Михалычем. Брелок для ключей, в случае утери связки способный показать в приложении смартфона своё местоположение космической навигации. И — всё! Очень было бы интересно, о чём они говорили и с кем? Кто и почему так резко оторвал их от изучения дел, ради которых они и прибыли сюда? Столь поспешно прибывших — раньше, чем дошли телеграмма о выезде опергруппы.

Точно в назначенный срок машина следователя стояла в оговоренном месте. Друг подъехал на пять минут опоздав, как впрочем, и всегда. Встал сзади, перешёл к Михалычу. Увидев друга в костюме без единой пылинки, без единой складки-морщинки, при галстуке, с тщательно уложенными волосами, с платочком, торчащем из кармана ровно на допустимый габарит, скривился:

— Всё так скверно?

— Хуже! — кивнул Михалыч, — Что привёз?

— Две 'сайги' с боезапасом, две вертикалки, ну и тот калаш прихватил. На всякий случай. На какого зверя идём?

— На самого страшного — на человека, — спокойно ответил Михалыч, — Вертикалки не берём. Приехали чурки столичные. Матёрые боевики. Нюхом чую! Ликвидаторы. А меня — в игнор! Суки!

— Ну, ты, конечно... — склонил голову друг.

— Это, гля, мой город! — ответил Михалыч, поправил воротничок, открыл дверь, — Хорошо, что ты на этой приехал. На твоей поедем.

Жучёк привёл их в Агрегатный. Заброшенный промышленный район города. Из мрачной темноты на них с немым укором смотрели провалами глаз скелеты заводских цехов над кривыми заборами. Пейзажи постапокалипсиса — подавляли.

— Дальше не поеду, — заявил друг, — Ничего не видать. Угробим машину.

Ехали с выключенным светом — метка уже не двигалась. Вышли, оставив двери открытыми — хлопки дверей далеко разносятся в мёртвой тишине. Михалыч накинул сверху охотничью куртку, как всегда тщательно экипировался, основательно проверил оружие и боезапас. Пошли.

Жучёк валялся в траве. Около микроавтобуса столичных. Боковая дверь была открыта, но автобус — пуст. Вокруг валялись порванные пачки от патронов.

— Нашли и не раздавили? — удивился друг, видя 'жучка' на ладони Михалыча. Что стоит его найти — микросхему с плоской батарейкой? Как сразу не нашли?

Михалыч кивнул и поднял голову — куда идти? Вокруг одинаковый промышленно-заброшенный ландшафт. Следов столичные не оставили.

В это время щёлкнул первый выстрел. Друг — подпрыгнул:

— Началось!

Михалыч кивнул, и они споро выдвинулись на шум разгорающегося боя. Когда к захлёбывающейся ружейно-пистолетно-автоматной трескотне присоединился пулемёт и захлопали гранаты, темп их хода невольно замедлился. Друг тихо матерился:

— Глядский корень! Война целая!

Через несколько шагов они наткнулись на первое тело, разваленное чуть ли не напополам. Старый тёртый камуфляж. Ничего бы не сказало — сами пятнистые, но это был именно армейский камуфляж. Там, где должны были быть знаки различия — он был не выцветший. Выцветал он на службе.

— Вояки? — удивился друг.

— А это что? — указал на страшную рану Михалыч, — Когти оборотня?

Следующие тела они находили по широким полосам крови. Жуткие раны вызывали чуть ли не мгновенное полное кровоистечение. Тела просто оттаскивали в сторонку.

А потом они увидели тихо скулящую женщину и двух девочек. 'Охотников' женщины не увидели. Женщины не спускали глаз с заброшенного здания заводоуправления, в окнах которых пыхали вспышки ведущегося боя.

Друг подкрался сзади, схватил женщину, закрывая ей рот:

— Тихо! Свои!

Михалыч встал перед нею, осмотрел всё и спросил:

— Вы кто? Где офицеры полиции?

— Они там! — горячо шептала она, — Быстрее! Они, уроды эти, украли Дашу! Мы её нашли. А потом они — как полезли! Как тараканы — со всех сторон! Бежать надо было! А мой, дуболом — в атаку пошёл! Сложатся же!

Махалыч слегка улыбнулся. Женщина сказала 'сложатся'. Так люди с улицы не говорят, так принято у людей из особой среды.

— Там машина ваша, — указал он, — Вам лучше туда.

— Нам нельзя туда, — твёрдо заявила девочка с чёрным мешком на шее. Видимо, он был на голове, снизу прихвачен скотчем. Сдёрнуть не смогли — просто порвали, да так и оставили, — Нам туда надо!

И указала на здание. Михалыч пожал плечами и развернулся. Да, безусловно — надо защищать гражданских. Это их долг. Но Михалыч точно знал, что лучшая защита — нападение. Надо устранить источник угрозы — не будет нужды защищать невиновных.

— Они — нелюди! — женщина схватила Михалыча за рукав, горячо зашептала, — Там — клетки, люди! Они уже всех в клетках перебили. Операционные! Они людей разделывали! На органы и на мясо! Там части людей на кухне!

Оба мужчины встали, переглянулись. Стиснули оружие.

— Давай оттуда зайдём, — предложил друг, бывший командир роты, — В тыл ударим.

Михалыч исподлобья посмотрел на край встающего Солнца.

— И последнее, — просипел подполковник, — Повторяю — не настаивай на людоедах и трансплантациях. Этим есть, кому заняться. Не вспугни! Надо всё сделать тихо. Конечно же, никакой чертовщины не было. Была лишь моя группа. Погибшая. Я — тоже. Погибший. Тех молодогвардейцев, эльфов, мать их, и не было никогда!

— Это — понятно, — пожал плечами Михалыч.

— Всё, пока! — махнул рукой подполковник, пошёл в сторону своего микроавтобуса, но вспомнил, остановился.

— Я — подброшу, — крикнул друг. И Михалычу, — Я так понимаю, меня — тоже не было. Ох, и герой ты, Михалыч! Одним махом...!

— Иди в жопу! — огрызнулся Михалыч.

Он водил по месту боя собственную следственную группу, на камеру рассказывал и показывал. Рассказывал, как горячие горцы саблями резали дозорных, как вступили в огневой бой, когда оказались обнаруженными. В бой с превосходящими по числу, силе и выучке противниками. Никто не ожидал напороться на бывших вояк. С оружием. С тяжёлым оружием. Показывал на искорёженный, будто изъеденный кислотой пулемёт на изъеденном рытвинами полу, изъеденных стенах, сам — удивляясь и на ходу сочиняя про огромную банку реактива, заброшенную, как гранату, в пулемётное гнездо. На привычные и чётко видимые по следам на полах и стенах гвоздики разрывов обычных боевых гранат. Минуту, молча, стоял над телом одного горца с саблей, поджав губы, минуту над другим, с огромным кинжалом, почти — мечом, украшенным золотом, серебром и камнями возможно — фамильной реликвией. Показал выгоревшую, залитую пожарной пеной операционную, куда загнали главарей банды встречным ударом горцы с одной стороны, а Михалыч — с другой. Последний отчаянный бой. Взрывы баллонов. Сейчас пожар был уже потушен. Тела в углах огнём искорёжены до неузнаваемости. Центр — вылизан. В полу — выеденная взрывом линза, сейчас невидимая, залитая пеной. А вот потолок взрывом выдавлен наружу, плиты перекрытия — в трещинах, бетонное крошево — сыпется сквозь рёбра арматуры.

Михалыч вспомнил белую беззвучную вспышку, что проходила и сквозь стены, разрывая бетон, расшвыривая всё вокруг. И отчаянный детский крик перед вспышкой: 'Папа!'

В оснащённой по последнему слову медицины операционной группа Михалыча встретилась с группой подполковника. Михалыч с другом зашли уродам в тыл, одной очередью свалив сразу двух боевиков головного дозора группы эвакуации главарей ОПГ. Боевики, не зная, что их всего двое — отступали. Вот тут и был последний заруб.

В прямом смысле — заруб. Двое из людей поредевшей группы подполковника махали холодным оружием. Двухметровый великан — мечом, крепыш — секирой. Очереди в упор, утыкая ствол в живот, удары прикладами, гранаты под ноги. Мясо! Наваливались друг на друга, не жалея ни себя, ни друг друга. Как красноармейцы и нацисты в Рейхстаге.

И отчаянный детский крик 'ПАПА!'. Беззвучная белая вспышка.

Михалыч, вдруг даже для себя, осознал себя вновь живым. Щупал себе живот, разорванный очередью в упор, вновь — целый. Спину, откуда пули вырывали целые клока плоти, разбивая позвонки.

К сожалению, мистического заживлению смертельных ран удостоились не только атакующие, но и нелюди. Но, великан и коренастый секироносец — были начеку. Они же и сжигали тут всё. След сферы белого взрыва всё же был отчётлив. И — необъясним. Выело взрывом пол и потолок, оставив на окнах скелет алюминиевых рам?

К счастью для Михалыча, ожидающего очевидных вопросов от коллег — подоспели медики. Окровавленные ошмётки одежды следователя их сильно ввели в заблуждение. И он согласился покататься с ними до реанимации. Доехав лишь до приёмного покоя. Хватило перекиси и пластырей. Как ни странно, шрамы — были. Свежие. Не выдать за былое. Пришлось ссылаться на близкий взрыв гранаты и баллонов кислорода — контузию и амнезию. Подумав, согласился на больничный. Налетит пресса, столичные широкополосные, широкофюзеляжные птицы с высоких насестов. Оно ему надо? И раньше не надо было, теперь — тем более!

Отдыхая в палате, Михалыч замечал изменения, происходящие с ним. И окружающие — заметили. Он стал гораздо спокойнее относиться ко всему, всё стало гораздо меньше ему 'не нравиться'. Он чаще стал улыбаться, искренне рад был жене и детям. Даже тёща вызвала улыбку своим куриным бульоном, а не привычное ледяное, 'нордическое' спокойствие. Он даже неумело и несмешно пошутил над этим бульоном.

Изменения внутренние стали отражаться и внешне. Верно сказал тот великан — 'мнимое — суще'! Мысли — материальны. Нормализовалось давление, он стал бегать по утрам, уходила отдышка и излишняя потливость. Подтянулось брюхо, изъеденное шрамами очереди в упор. Пришлось, правда, перешивать форму.

Много спокойнее он переносил и взгляды сослуживцев. Смотрели, как на приведение с мотором. Один выжил в ужасной зарубе! Некоторые, правда, припоминали, что один туда и попёрся. Не вызвав СОБР, не позвав коллег. Братва отметилась. Тоже попеняли, что мог бы и им маякнуть. Им такие отмороженные соседи тут не нужны были. Дела так не делаются!

Даже во время судебных тяжб Михалыч был равнодушен. Не внешне спокоен, а именно — равнодушен. Смотрел в окно, на облака, птичек, покачивание крон деревьев за оконными рамами. Коллеги Михалыча постарались на славу. Раскрутили весь клубок связей ОПГ внутри города и в области. За нитки, что шли дальше области — никто особо и не тянул, лишь слышали, что и в столице идёт дело. Эхом этого дела. Чаще всего нитки утыкались в трупы. Обрубают концы и там. Но, и тут — хватало обвиняемых. С треском отрывались погоны, таблички с дверей кабинетов, следователи зарывались в кипы документов. ОПГ щедро делилась своими немалыми доходами, повязывая всех кругом в сеть финансовыми канатами, затыкая рты пачками купюр. Главарей ОПГ, что были в той операционной, невозможно было даже опознать. Но документы — остались. Их не успели уничтожить. И покатилась волна арестов и судов.

Ни разу так и не прозвучало ни о людоедстве, ни об извлечении органов. Было что угодно — похищения, насильственное удержание в неволе, сексуальное насилие, убийства, с особой жестокостью, с предварительным сговором, группой лиц, организация ОПГ, коррупция, массовые — утрата доверия и превышение служебного.

Даже подпольные медицинские операции и те всплыли разок. Когда прошлись по армейскому госпиталю. Воякам пришлось несладко. Воинская часть была расформирована. И — сформирована — заново, в другой форме, другого профиля и с другим командованием. Кого из былого командования не смогли посадить — просто отправили на гражданку. Из тех, кто не остался навсегда в Агрегатном.

Самыми жаркими были дела по коллегам. ГУВД трясло и лихорадило. Нет святых! Отхлёбывали из того зловонного ручья — многие. Не зная, на чью мельницу течёт этот ручей и откуда взялся этот ручеёк человеческой крови. Михалыч был уверен, зная — не прикоснулись бы. Но, откуда знать? Кто-то глаза прикрыл, кто-то по-свойски инфу добыл, открыл. Или — похерил, замолчал, сдал в архив. Кто-то послушался дружеского 'настоятельного' совета. Как обычно!

Скука, господа! Обычная, рутинная возня червей! Раньше она Михалычу хоть не нравилась, а теперь — просто скучно!

Хорошо хоть есть такие звонки:

— Михалыч, как насчёт настоящей мужской забавы? На сутки, на ящик?

— Мне на ящик здоровья не хватит!

— Знал, что не откажешь! На нашем месте! Ничего не бери, всё — с меня!

— Ты куда? — волнуется жена.

Она теперь почему-то стала беспокоиться о нём. Старалась чаще бывать рядом, баловала домашней едой. Всё чаще вытаскивая всё семейство на дачу, говоря, что природа благотворно скажется на его давлении. Даже разок ходила с ними на охоту. Потеряла сапог и ружьё в болоте. Больше про охоту не заикается. И даже молча стирает охотничье снаряжение, не возмущаясь, что оно насквозь 'не-пойми-в-чём!', а самое главное — 'не-пойми-зачем!' Ведь добычи — не бывает с 'охоты' Михалыча. Расход патронов — аховый, а дичи — нет.

— На охоту, — пожал плечами Михалыч, — Побродить с нагрузкой по девственной природе. Пострелять по бутылкам. Мы убираем за собой!

— Знаю. Твоя аккуратность — нарицательная. А что за письмо тогда пришло? Что значит 'Серый волк под горой'

— Значит — 'не пускает тьму домой', — отмахнулся Михалыч, — Дурацкая шарада старого знакомого. Ты же видела — конверт был пустой.

— А зачем это?

— У каждого ведь свои причуды. Кому-то милее грядку полоть, кому по бору с лукошком побродить, кому — в экран потупить. Тот — шарадами балуется. Мы, вот — любим в самое непролазное залезть. Всё ищем чудище лесное.

— Чудище лесное? Ха-ха! Похоже, у тебя начало получаться шутить.

— Скоро соберу в ГУВД команду КВН. С гастролями поедем.

— Ещё шутка? Да ты прямо в угаре сегодня! Постой!

Она сбегала, посмотрела — чем заняты дети, вернулась, заперла дверь, рванула поясок халата и рассыпала волосы по плечам:

— Как насчёт пары ласковых слов чудищу домашнему?

— Категорически — за! — отвечает Михалыч, обнимая жену, — Тем более что врачи настоятельно не рекомендовали мне таким вот образом 'сбрасывать излишки давления'.

— Ты хочешь мне показать, где ты их всех видал? — спросила жена, разворачиваясь в руках Михалыча, нагибаясь, оглядываясь, прогнувшись, вглядываясь в его глаза изменившимся взглядом. Глядским взглядом! Похотливым.

— Да! Именно там! — ответил он, срывая с неё халат полностью.

— Ты опоздал, — усмехается друг, видя Михалыча. В рубахе, но без галстука, верхняя пуговица расстёгнута, вместо костюма — сразу охотничий комбез. Но — при рубахе!

— Я знаю, — кивнул Михалыч, — Что у нас?

— 'Серый волк' передавал привет, — друг открывает бардачок.

Михалыч достаёт тонкую папку. Читает.

— Скользкий тип, — усмехается он.

— Как мы любим, — кивает друг и заводит машину, — Сынок бо-ольшого человека, связи семейства по всей стране и за её пределами. Ходят под кем-то из Администрации. Но! Заказ как раз из этой структуры. Что-то там у них странное происходит.

— Друг друга стали есть, — пожал плечами Михалыч, — Выскочек никто не любит. Тырил бы себе, как раньше, газ мегатоннами и пилил бы ножовкой деньги бюджетов на миллиарды, так нет, в мерзость полез. Так дела не делаются! Даже в столице у чинуш имеется инстинкт самосохранения. 'Серых волков', вот, завели. Санитаров 'коридоров власти'. Я — так думаю! Решили начать 'чистку рядов' сами с себя, пока такие как мы с тобой, неистребимые, как кусучий гнус, не начали зачистку снизу.

Друг всю дорогу посматривал на Михалыча.

— Вижу, у тебя сегодня не в пример хорошее настроение, — говорит.

— Есть такое, — кивает Михалыч, — Ты знаешь, жизнь-то, оказывается — налаживается!

— Вон оно как, Михалыч! Вон оно как? — удивляется друг, — Ну, в честь хорошего настроения, может быть, ты мне расскажешь, что там было, пока я за вами грязь зачищал, таскал этот кровавый мусор и надрывался под теми баллонами кислорода?

Михалыч вздохнул.

— Не отстанешь ведь! — качает он головой.

— Не отстану! — кивает друг.

— Да, ничего, в принципе, особенного, — опять вздохнул Михалыч, — Дотащили мы того парня до кромки деревьев. А там стоял такой мужичёк. Смурной весь. 'Вы нарушаете!' — говорит. Тот, с секирой, ему в ответ, мол, я защищал свою хозяйку. Этот, двухметровый — просто послал мужика. 'Они сами виноваты! — заявляет, — Не становись у меня на пути!' Тот и ушёл. Рассвет не наступил ещё, просто развернулся и исчез в темноте.

— И всё? — удивился друг.

— И всё! — развёл руками Михалыч.

— А что ты такую таинственность в этом развёл? — обижается друг.

— Рассказывать было нечего, вот и не рассказывал. Нечего! Всего и делов-то, что несколько сверхестественных сущностей перекинулись парой фраз и — разошлись. О чём рассказывать? Та девочка, Ася, мне потом сказала, что длинный тот — Николай Чудотворец, а с секирой — тот самый кузнец, что Прометея приковывал к скале. У древних греков — тоже мифический персонаж. Бог ремёсел. А спасла мне жизнь девочка Дара. Жизнь Дарующая. Не из мифов. Имеется у меня даже копия её свидетельства о рождении. Предъявлял им — Арбитр. Тот самый Всадник Апокалипсиса. Один из них, из Высшего Трибунала. О чём рассказывать, друг мой?

— Согласен с тобой, — пожал плечами друг, — Не о чем. А мы тогда — кто?

— Люди, друг мой, люди, — вздохнул Михалыч, — Ну, ты же слышал — Они, что не совсем и люди, не имеют права вмешиваться. Арбитры строго за этим следят. Потому — на них надейся, а всё — сам, всё — сам! Своими ручками, полоть грядки от сора и выгребать навоз. Никакой Чудотворец, никакой Геракл не придёт сюда за нами грязь разгребать в наших Абгавняных конюшнях. Только если с какими-то своими целями, нас особо и не касающихся. Всё — сами!

— Ладно, по той девочке и её родителям я понял. А Ася? — спросил друг, — У неё, кстати, припадки прекратились.

— Это ей тот облезлый медвежонок, Сосед, помогает. Судьба Керри её уже обошла. Ася, друг мой — как подрастёт, будет служить Арбитру. Я уже пробил для неё направление в нашу спецгимназию. Оттуда — прямым ходом — в юридический. Пусть совмещает служение и Им, и — людям. Так же — ручками полоть грядки.

— А мы с тобой? — тихо спрашивает друг.

— А нас с тобой от присяги никто не освободил. Пусть и присягали мы стране, которой уже — нет. Тем более — не освободить от клятвы! Да и 'Серый волк под горой'. Тьма — сама себя в город не будет пускать? Мы, друг мой, простые безымянные стражи города на воротах. Вратари. Устраивает?

— Вполне! — воскликнул друг, потом покосился на Михалыча, — А тебя?

— Тоже — вполне! — отвечает он, — Я будто только сейчас и жить начал! Кажись — травка стала зеленее и солнышко ярче блестит. Даже самочувствие улучшилось. Вишь, похудел даже.

— Это называется — 'Смысл жизни', — после небольшого раздумья ответил друг, — Есть смысл в жизни — и жить хочется!

— Золотые слова, друг мой! А теперь — к делу! Как удалять этот сорный побег будем? Такие гнусы — трусы. Без дивизиона охраны даже в сортир не ходят. Что надумал, колись!

Глава 20.

Дед Мороз и Бабуин.

Небольшая группа туристов шла вдоль дороги, развлекая себя беседой.

— Вот скажи мне Колян, в чём сила? — начал Бабуин.

— Я тоже смотрел это кино, — отозвался Колян, — В чём сила, брат? А в чём дело, брат?

— А дело в том, брат, что какого хрена мы там подыхали, если ты играючи мог бы всех там перебить? — возмутился Бабуин.

— С какого это хенкали я их играючи мог перебить? — удивился Колян, — Это меня там могли играючи перебить. И — перебили. Как и тебя. Я, как раз, как в том кино, с саблей и голой сракой — на пулемёт! Придурок! Откуда бы мне знать про Дарью нашу Александровну, что она — Жизнючка? Уникальное сокровище вообще Вселенной, не то, что этого мира, где магии — вообще нет.

— Дашка! Закрой уши, а то нос задерёшь! Придётся пороть! — повысил голос Бабуин.

— Не задеру! — отозвалась Даша, — Колян меня заберёт с собой туда, где есть маги! Я — выучусь, вернусь, и маму — вылечу! Мама, ты только меня дождись, ладно?

Марина ничего не ответила. Она шла как сноходец, просто переставляя ноги, держась рюкзака на спине мужа. Без мыслей, без слов. Сдвоенного психического удара — очередной смерти Бабуина, и такого яркого Пробуждения Мага в её дочери, нервная система женщины, и так — ушатанная всеми свалившимися на неё бедами — отказалась воспринимать, не выдержала, рухнула, как сервера во время хакерской атаки.

— Понятно! — кивнул Бабуин, не услышав ответа от жены, но слыша её шаги, — Пилоту больше не наливать! Он и так — в ауте! Продолжим нашу крайне увлекательную беседу. Пока Маринка не с нами, спрошу. Колян, ты, случайно, не знаешь — херли она так худеет? Я уже устал каждый день привыкать к её новому облику! Когда она, наконец, устаканится? Я уже успел полюбить мою пышечку, теперь что мне — худых любить? Я же не псина, на кости не кидаюсь! Да и вообще! Ты слышал, что худые даже не трахаются, а — стукаются?

— Как-то не слышал стука, — пожал плечами Колян, — И не возникает желаний никаких от вида костей. Если только — жалость? И желание — покормить? Да и не приходилось мне вживую видеть этих 'моделей', что считаются здесь образцом красоты. Я ведь даже до сих пор так и не понял — они 'модели' чего?

— Модели людей. Ходячие манекены для дизайнерских шмоток, — фыркнул Колян, — Тоже мне, нашёл загадку! Ты мне про Маринку мою расскажи. Мне она как-то ближе и роднее всех баб на свете, вместе взятых.

— Жаль мама не слышит! — вздыхает Даша.

— Слышала бы — ни в жизть бы не сказал! — откликнулся Бабуин, — Тоже — нос задерёт.

— Тоже — пороть придётся? — язвит Даша. — Ты её и так запорол вон до чего! Ветер дует — шатает!

— Но-но, ребёнок! За такие слова можно и с мылом рот вымыть! — пригрозил Бабуин.

— А ведь как раз она и права, — отозвался Колян.

— И ты, Брут? — взвыл Бабуин, — Два сапога — пара!

— Я не брут, — отозвался Колян, — Я есть — грут.

— Смешно! — похвалил Бабуин, — Такой же длинный и деревянный. Ты мне зубы не заговаривай! Давай по теме!

— Да я только сейчас, после слов Дары... вспомнил? Понял? Не знаю. У меня — бывает. То, что только что было непонятным потом — раз — будто так и должно быть, как будто и знал всегда. А иногда — ничего. Что ещё обиднее. Например, я помню лик Великой Матери, помню, как она говорит мне 'братишка', а вот где и когда — так и не вспомнил. Самое плохое. Лучше бы она меня по имени назвала. Хоть бы знал, правда я — Колян или как?

— Колян, друган, ты реально задрал! — толкнул впереди идущего друга Бабуин, — Ты мне долго будешь баланду в уши лить? Про Маринку мою давай!

— Понимаешь, друг мой! — вздохнул Колян, — Если бы я ещё сам понимал — объяснил бы. Я как тот кот наш, Баюн, всё понимаю — сказать не могу.

— А ты — попробуй! — откликнулся Бабуин, — Как мать моя, учитель по профессии и по жизни, говорила — лучший способ понять что-то — попытаться этому научить кого-то.

— Мудрые слова, — склонил голову Колян, — Я — попробую. Давай — с начала. С основ.

Бабуин застонал. Даша смеялась:

— Колян, ты никак, у батеньки моего научился? Только он говорит: 'Начну издалека!'

— Начну издалека, — охотно подхватил Колян. Бабуин опять застонал, как от больного зуба, но никто не воспринимал его всерьёз, — Смертные мужчина и женщина не только телом различаются.

Бабуин тяжко вздохнул, хлопнув себя ладонью по лбу. Даша повторила жест.

— Но и силой своей, — продолжил Колян, не замечая реакции идущих сзади, погружённый в глубокие раздумья, — Даже источником силы — разняться. Муж — яр силой своей, но не может удержать её. Жена слаба силой своей женской, но способна копить ярую силу. Как муж горит от своей силы, если некуда деть её, так и жена без ярой силы — чахнет.

— Так-так! — поддакнул Бабуин, — Ты ближе к телу!

— Ты — боярин. Силён и силой ярой — переполнен. И — её переполнял. А потом — лишил её своей силы. Ей мало стало. Чужая сила не принималась. Чтобы сохранить крохи силы, тело стало отгораживаться от мира энергетически непроницаемой оболочкой. Не помогло. Без питания ничего не живёт. Болезнь появилась. Теперь силой ты щедро делишься, ограждаться не надо. Что не нужно — недолговечно, уходит.

— Вон оно как! — ахнул Бабуин.

— Чё-то я не догнала! — нахмурилась Даша, — Папа! Разжуй на пальцах!

— В смысле? — удивился Бабуин.

— Я ничего не поняла! — возмутилась Даша, — Ты мне по нашему скажи!

— А-а! — вскинул голову Бабуин, — Перевожу с 'высокого' на наш, 'обезьяний'. Колян, следи за верностью сурдоперевода! Так вот! Начну издалека! Да-да! Обычные мужик и баба различаются не только первичными половыми признаками, хотя... Ты же ещё 'пестики-тычинки' не изучала.

— Я поняла. Письки-сиськи, — отмахнулась Даша, — Чеши дальше!

— Ну, так вот, — кивнул Бабуин, — Оказывается, 'мужская грубая сила' и 'женское очарование' — не пустые слова. Оттого ещё глупее выглядят все эти радужные братья в сёстрах. Так вот! Мужик — генератор без аккумулятора, баба — ёмкость без проводов. И им надо меж собой регулярно...

Бабуин хотел показать соответствующий жест, но потом вспомнил, что рассказывает всё это собственной дочери — ребёнку ещё, опустил руки, продолжил:

— Производить обмен зарядами, одним словом. Мужик без бабы, получается — иссыхает от переизбытка энергии, как дерево, в которое шарахнула молния, баба без мужика — потухает. Чахнет и слабеет. Получается, что Маринка, отлучив меня от тела...

Бабуин закричал, толкнув друга, который только собрался повернуться:

— Не надо, Колян, сам знаю, что исключительно Бабуин во всём виноват! Хрен с тобой! Я стал реже вставлять зарядку в этот аккумулятор! Видишь! Признаю! Я — козёл! Подзаряжал чужие телефоны! Получается, что Маринка искала другой штекер не из-за похоти, а ведомая инстинктом самосохранения? Ну, вы блин даёте!

Идёт, качает головой.

— Чё завис?! — покрикивает Даша, — Дальше пой!

— А? — Бабуин будто очнулся, — А-а! Так вот, по словам нашего уважаемого двухметрового полена, деревянного, стоеросового, напряжение, сила тока и частота колебаний чужой сети в чужом штекере не подошло нашему уникальному аккумулятору. Заряд батареи упал до катастрофического, электролит стал выпариваться, пластины — сыпаться, на поверхности батареи стал осаживаться нетокопроводный конденсат. Накипь. Стремясь сохранить крохи энергии — нарастает изоляция. Жировых отложений.

Бабуин тяжко вздохнул.

— Разрушение батарейки дошло до необратимых изменений. Сейчас, получается, подаётся нужное течение тока. В скольких угодно размерах, в любых масштабах. В изоляции нет необходимости, она — тает, растворяясь, выжигаясь избытком энергии. К сожалению, изменения осыпавшихся пластин батареи — необратимы.

— За всё приходиться платить, — вздохнул Колян, разводя руками.

— Почему она платит за мою вину? — взвыл Бабуин.

— Потому что — то же самое тебе — не в науку. Тебе боль твоя — нечувствительна. Твоя смерть тебя не страшит. Так?

— Так! — вздохнул Бабуин, — Опять Бабуин виноват! Даже ничего не сделав!

— Тут прочёл на днях, — отозвался Колян, — Что есть не только преступное действие, но и преступное бездействие.

— Слишком часто мы стали общаться с юристами, — огрызнулся Бабуин, — Колян, давай свернём на твои заветные тропки. Потеряться. Век бы их всех не видеть!

— Давай! — легко согласился Колян, меняя направление движения. На — перпендикулярное.

Они вошли в лесополосу, проходя сквозь раздвоенный ствол дерева, расщеплённый когда-то, да так и растущий — два дерева из одного корня. Вошли в придорожную лесополосу под прямым углом, но даже через несколько часов так и не прошли через неё. Будто шли не поперёк лесополосы, а — вдоль.

— Колян, — рассмеялся Бабуин, — это что ж получается, что сам себя...?

— И все об этом знают, — подхватил Колян, — Не зря в народе 'сам себя' является синонимом бессмысленности действия? Более того — действие сие — вредное, саморазрушающее. Выплеск силы не находит приложения, возвращается. Обычно — в голову. Сначала разрушая тонкие оболочки, потом — остальное. 'Сам себя' — саморазрушение.

— Опять пошлите? — осуждает Марина.

— Маринка! — Бабуин кинулся обнимать жену.

— Пошлят, мам! — кричит, обнимая с другой стороны, Даша, — А ещё папа сказал, что любит тебя и ты ему дороже всех баб вместе взятых.

Марина нахмурилась, пощупала лоб Бабуина.

— Всё же инсульт бесследно не проходит, — вздохнула она, — Выпороть хоть обещал?

— Обещал! — согласилась Даша, — И меня — тоже. Чтоб нос не задирали!

— А-а! Тогда всё в порядке! — облегчённо выдохнула она, — А мы сейчас где?

Бабуин пожал плечами:

— Где-то! Мы решили немного 'потеряться'.

— Это дело хорошее! — согласилась Марина, обнимая сразу обоих, — Я так по вам соскучилась! Даже согласна на порку!

— Понятно! — с самым серьёзным видом заявляет Даша, — Батарейка села!

— Что? — удивилась Марина.

— Потом расскажу! — отвёл глаза Бабуин. А Колян вообще нашёл что-то жутко интересное в кронах деревьев.

— Что глаза прячете? — улыбается Марина, — Как дети шкодливые. Колян!

— Он тут вообще не при делах, — вступился Бабуин, — Я — виноват.

— С тебя я отдельно спрошу. Даша права, пора бы нам с тобой, мой дорогой, вставить штекер в розетку. Соединить целостность сети разъёмом по типу 'мама-папа'. Колян, выведи нас в красивое место с водой. Реку или озеро. Привал. На недельку! До второго.

— Будет сделано! — Колян закрутился на месте, как пёс, только что не принюхивался. Видимо, опять в поисках необычного дерева.

Бабуин встал перед женой на колени и уткнулся лицом в её живот. Марина, смущённо улыбаясь, взъерошивала его волосы на голове, шепча что-то беззвучно.

Бабуин нёс обнажённую жену на руках с берега к лагерю. Они теперь вовсе не смущались своей наготы ни перед Коляном, ни перед Дашей. Теперь даже палатку не ставили поодаль. Всё одно же не разнести настолько, чтобы не слышали. Тем более что Колян не раз заявлял, что эти звуки всё одно лучше их постоянной ругани. Дашка молча оттопыривала палец, радуясь счастью родителей.

— Что случилось? — улыбки блаженства сползли с их лиц.

Колян, полностью одетый по-походному, собирал палатки.

— Пора нам. Нас ждут, — ответил он, — Учиться пора.

Бабуин лишь тяжко вздохнул. Он знал, что не надо спрашивать:

— Кто ждёт? — спросила Марина. А вот Бабуин догадывался, что ответом будет лишь пожимание плечами.

Даша тоже уже одетая — упаковывала собранные травки в тряпочки.

Марина окинула взглядом окрестности. Прощаясь, запечатлевая для себя на память осенний 'берег счастья и любви'. Никогда она не была так счастлива, как тут, эту неделю. Конечно, она уже говорила так же, начиная с того раза, выплывая тем утром из бани, оттра... отпаренная до кончиков ногтей, а потом — ещё и ещё, но она очень хотела бы повысить планку счастья ещё раз. И — не раз!

Бабуин любовался женой. Как она расцветала у него на глазах! Из мрачной злобной глыбы плотного слоённого, замороженного теста — превращаясь в изящное творение искусства, в какую-то сказочную красавицу.

— Маринка, тебе только косы до поясницы не хватает! — восхитился он.

— Даш, по-моему, избыток кислорода и постоянная откачка энергии действует на твоего отца негативно, — усмехается Марина, качая головой, но — крутясь перед ним, хвастаясь собой, — На реке назвал меня Афродитой, рождённой из пены морской! Сейчас — сказочной красавицей! Совсем плохо! И это Бабуин, которого я полюбила? Ни одного мата! Коса — не до жопы, а до поясницы! Ни коровы, ни курицы! Прям — обидел! Восхищением своим! Даже выпороть с особым цинизмом не пообещал! Он меня разлюбил?

Даша упала на спину, заливаясь смехом. Даже Колян улыбнулся.

— Пойдём, Дарочка, пройдёмся, — басит он, — Я тебе покажу одну полянку с удивительными цветами! Мы их с тобой подкопаем и в другом мире высадим. Будем смотреть и вспоминать этот берег и эту красоту... до поясницы.

— А ниже — не красиво? — возмутилась Марина, оглаживая руками 'ниже', — Бабуин! Ты — попал! Меня оскорбили прилюдно, а ты — смолчал! Накажу!

— Лишь обещания! — сокрушается Бабуин.

Даша обернулась посмотреть, как её мать сбивает с ног отца и на нём верхом — торжествует. Но Колян поймал её и отвернул.

— Ну! Я тоже хочу запомнить их такими счастливыми! Как они смотрят друг на друга! Какие глаза! А какая мама красивая! Ты мне покажешь её его глазами? Запомнить хочу!

— Он теперь не даётся. Научился как-то! — вздохнул Колян, — Сам бы посмотрел. Она и так — загляденье, а как он видит? Любопытно!

— Слушай, Колян! — Даша зашагала дальше, вприпрыжку, — Я вот чего понять не могу! Ты всё знаешь, всё умеешь! А, кажется, что всё, зачем ты пришёл в наш мир — то это сделать счастливыми моих маму и папу.

— Получается, что так и есть, — пожал плечами Колян.

— Не понимаю! — остановившись, обернулась девочка.

— Однажды ты поймёшь, что нет в этом мире ничего вечного, ничего бесконечного. Что всё — лишь миг и тлен.

— Это мне и сейчас понятно, — отмахнулась Даша.

— И самое ценное во всё этом — как раз самое недолговечное — любовь. И оно — единственное, ради чего стоит жить, страдать, сражаться и за что стоит умирать. Любовь. Ничего она не стоит, её нельзя взвесить, продать, передать, подарить, забрать. Отнять. Она — или есть, или — нет её. Нет её — беда, которую никто не ощущает, всем и так — зашибись! Есть любовь — мир изменяется. Для влюблённых. Для тех, кто разделяет любовь. Только ради этого и стоит жить. Мир без любви — достоин лишь сожаления. Мир с любовью — прекрасен! Я люблю, когда красиво. Однажды и я — полюблю. И меня полюбят. Верю, что так и будет! И жизнь моя будет прожита не зря. И ты познаешь любовь.

— Надеюсь! — кивнула очень серьёзная девочка, — Не обмануться бы! Говорят, что любовь на всех — одна. А подделок под неё — не счесть.

— Ты удивительно мудрая девочка, Дара. Ты знаешь настоящую любовь, ты узнаешь её среди несчётных подделок. Плод твоей любви будет чудом. Как и ты сама. Плоды любви всегда чудесны.

— Даже так? — Даша нахмурилась.

Но, недолго хмурилось это чудо. Поскакала по тропе вприпрыжку. По её собственной тропе. Колян лишь шёл сзади, улыбаясь. Чудесный плод любви! Тропа сама стелиться под её ноги.

Бабуин готов был поклясться, что этих камней тут не было! Уж за неделю он бы их заметил!

Две глыбы торчали из земли, будто волчьи клыки из нижней челюсти. Метра по четыре, два старых, замшелых, растрескавшихся камня стояли на полянке, как воротины, глубоко и надёжно вросшие в землю. А заметил бы их по тому, что камни, так одинаково старые, растрескавшиеся, одинаковые, будто два болта из одной упаковки, были, тем не менее — разные. Один был из бело-серо-жёлтого известняка, другой — из тёмного, более твёрдого камня. Бабуин был не силён в камнях. Известняк — знал, гранит знал, а вот этот минерал не знал.

Вот к этим камням Колян их и привёл. Оказалось — появление этих камней, так надёжно вросших в землю, вдруг — и есть сигнал, что их ждут. Потому как камни эти — начало тропы.

— Цыганские ворота? — усмехнулся Бабуин, обходя камни в очередной круг. И в очередной раз не найдя в них ничего таинственного и загадочного.

— Как проходить надо? — уже откровенно издевался Бабуин. Непонятно было только — над кем? Над Коляном? Так ему — покласть и положить. Над собой смеялся? — Взявшись за руки? Или заклинание прочесть?

— Я не знаю, — спокойно ответил Колян. Точно — покласть и положить. Он просто прошёл меж камнями и встал, ожидая остальных.

Бабуин решил тоже 'покласть и положить' — не прошёл меж камнями. Ничего не изменилось. Они пошли.

Час шли. И вернулись к камням. Сделав круг по лесу.

— Не смешно! — закричал Бабуин, задирая голову. Но тем, кому он кричал, было 'покласть и положить'.

Теперь прошли меж камней гуськом — друг за другом. Так же — без каких-либо видимых, зрелищных эффектов. Совсем ничего. Шагов через полсотни, перед входом в чащу, Бабуин оглянулся. Не было знакомой полянки, не было излучины реки и приметных деревьев, меж которыми он натягивал шпагат троса для просушки выстиранных Маринкой тряпок. Место за спиной было незнакомым. Привычно — незнакомым. Таким же, как и тысячи привычно-незнакомых мест в родной стране — тропа в травах в рост человека, кусты, деревья, синь неба сквозь колыхание цветных крон заканчивающегося лета.

Бабуин вздохнул и решил, что никогда он не поймёт эту 'не магию'. Потому он обратно начал балагурить. Пространно и 'начиная издалека' обдумывая вслух очередную умозрительно-бредовую концепцию. Сам удивляясь — зачем и почему все слушали эти бредни? Почему обычные люди, саркастически язвительные, без сарказма и подшучиваний — слушали Бабуина 'развесив уши'? Более того — сбегались со всех сторон? Бред же! Ведь Бабуина же откровенно 'несло'. Открывая рот и заводя очередную 'начиная издалека', он сам удивлялся, к каким умозаключениям приходил. Как в тот раз, с Ханком, пусть ему там, в аду — икается! Тогда он начал о машинах, а народ не только сбежался 'уши погреть', но и перебрехался из-за 'припадения к истокам' и 'исконно наших трендов'. Зачем они вообще всё это слушают?

Или того мужика взять. Отца девочки Аси, что умела услышать голос неодушевлённых предметов и штопанных игрушек. После этой мысли Бабуин приставил себе пальцы к виску и 'выстрелил'. Как и в тот раз, когда Даша, уступив умоляющей просьбе Аси, отдала ей Соседа, подошла к Бабуину и тихо сказала:

— Пап, она совсем иканутая! — и покрутила пальцем у виска.

Тогда Бабуин тоже 'застрелился' из пальца. Ася — 'иканутая'? А сама Даша — какая? А Колян? А тот кузнец? А тот мужик, что предъявил им, что они петрушили тех людоедов-хирургов 'не по-понятиям', он — кто? Какие? Как и сам Бабуин? Почему отец Аси, ботан-подкаблучник, которого эта его поджопная ниша в жизни вполне устраивала, почему слушал разглагольствования Бабуина? И не просто слушал, с ироничным 'чеши-чеши, я — слышу!', а — с крайнем усердием внимал. И тут же — применил. У Бабуина до сих пор уши краснеют, как вспомнит, как он ворвался в чужое сокровенное, нарвавшись на удар беса. Которого только 'белый взрыв' Даши и смог изгнать из головы Бабуина.

И все эти попутчики! Ведь на полном серьёзе участвовали в дискуссе! И это в наше, крайне циничное время? Когда люди не верят — никому и ничему? Почему верят Бабуину? Балаболу и треплу? Почему тот паренёк, которого всю жизнь СМИ и окружение наставляло в определённых ценностных ориентирах, вдруг так вот, на лету — переобулся? Почему 'серые волки' так вот, слёта, приняли его в свой крайне узкий и консервативный круг 'близких'? Врага! Почему подполковник, тот ещё волчара! Почему он именно Бабуину излил тайную, зреющую в его голове, мысль, что суть его народа, такого независимого, волелюбивого и боевитого — в служении именно 'русскому мужику'?

Почему Колян, которому всё известно наперёд, из-за его постоянного 'широкополосного доступа' к тому божественному (или чёртовому — не понятно) 'интернету', которому ведомы 'тайные тропы' и 'тайные мотивы' людей и народов — слушает бредни Бабуина? И потом нет-нет, да и ввернёт что-либо из небрежно сказанного Бабуином?

Бабуин качает головой — никогда он не поймёт этого!

Из-за того, что говорил Бабуин одно, а думал о другом, обсуждаемая тема сделала сальто в воздухе и потекла совсем иначе и о теме, никак не связанной с первой. И — ничего. Ни смеха, ни издёвок. Точно так же — внимают. Уже знают — к той теме ещё вернутся. Пространно и 'начиная издалека'.

— Ну, вот как так? — горячился Бабуин, — Или и вы пожмёте плечами? Сижу тут, несу абсолютный бред и околесицу — слушаете! Ведь всё уже знаете! И протоколы на всё составлены, и тот баснописец постарался на славу! Или вам заняться нечем? Зачем со мной время теряете?

Майор опустил глаза, а вот полковник — усмехался.

— У меня есть ответ, Александр Сергеевич. И я — отвечу. Если ты мне ответишь — как ты связан с мемом 'Работайте, братья!'

— Пошёл ты! — огрызнулся Бабуин, — Никак я не связан! Я — Бабуин. лающая обезьяна! А ребята — герои!

— Нет ответа? — усмехается полковник.

— Нет!

— Тогда и я помолчу, — пожал он плечами.

— Почему? — оскалился Бабуин.

— Мне надо не довести до тебя цель, задачу, средство и способ. Ты — не торпеда. Исполнителей мы и так найдём — десяток и сотню. Ты мне ценен будешь только тогда, когда сам ответишь на эти вопросы. Сам — себе. И ответ твой — ценен! Чем ты связан с Государем, как Государь связан с — 'Работайте, братья!'? И почему люди рядом с тобой — как под гипнозом. Не ответишь — моя работа будет бесплодной, и мы распрощаемся. Думай! Как будет ответ, приступим к следующей стадии. А пока — продолжай! Последовательность. Понимаю, ты можешь нам долго и чрезвычайно интересно рассказать о каждом попутчике, с кем ты перекинулся хоть парой фраз. Но, ты уже и сам перешёл к целевому повествованию. Вот и продолжай!

— К целевому, говоришь? Павлины, говоришь? Хэ! — вздёрнул голову Бабуин, — Продолжу! Мне скрывать нечего! Есть то, чего я не понимаю, не понимал и, наверное — никогда не пойму! Не понимаю, как мы оказались — хер знает где! Как мы пешком смогли войти в лесополосу в России, а оказаться — в тайге? Вот, хоть убей — не знаю! Сказал бы — по наркотой был. Или — мы всю Россию пешком перемахнули? Или то кровоизлияние мне память отшибло. Но — нет провала во времени! Каждый день помню. Без карты смогу пройти той же дорожкой! Но, гля! Как Печора-то?

Качает головой. Потом отмахнулся:

— И — никогда не пойму! А нас — ждали. Чешем, как обычно, гуськом. Колян — головным локомотивом, я — замыкающим толкачём, тыловым дозором. Меж нами — 'гражданские'. Я — языком чешу. На нас с дерева прыгнула рысь. Мы — за оружие! А Дашка как завизжит: 'Котик!'

Бабуин — закуривает, всё время — качая головой:

— Котик, гля! С хорошую такую собаку! Больше овчарки! А был — с ладонь! Отожрался! На стероидах и гормоне роста, видимо. И самое главное — когда мы собирались — обыскались его. А он нас обогнал! Тут ждал, кошак дранный!

Бабуин вздыхает:

— И мужик тот. Батюшка. Отец Георгий. Он же — Гога, он же Гриша, он же — Саша. Он же — Юра, он же — Ижи. Он же — Мамонт.

И — ржёт.

— Видели бы вы свои рожи! — смеётся, — Прямо — бальзам на душу! А каково мне было, когда этот мужик кланяется Коляну и говорит, что давно его ждёт, что готов...

Смех обрывается. Бабуин теперь тяжко вздыхает:

— Я в тот момент 'мерцать' стал. Столько всего! Взаимоисключающего! Что коротнуло меня. Смотрел, слушал — не видя, не слыша. Этот дед Ёжик говорит Коляну, что должен ему отдать... Себя! Гля! Представляете моё состояние! Бедные мозги бедного Бабуина! Я и так не мог ничего понять, а тут — дед собрался развоплощаться! Потому как считал, что он и Колян — одно и то же. Один человек. Типа, как в 'Назад в будущее'. Типа Марти Птичка встретил самого себя, но — пенсионера. И собрался слиться воедино. Один из них должен был тут же аннигилировать, чтобы не нарушать пространственно-временной континуум.

'Казённые' улыбаются.

— Смешно? — злиться Бабуин, — А вот мне было не смешно! Шарики за ролики! Мало того, что этот дед — Мамонт, так и Колян наш, получается — Мамонт? И это — третий Мамонт! А ты говоришь — Бабуин грохнул Мамонта! А они, щука, плодятся почкованием! Самокопированием на Ксероксе, гля! То — ни одного, то толпой, да все на наш редут! Я тогда так сошёл с ума, что подумал про поиски Коляном Мамонта, как ту самую, каноническую дорогу к самому себе.

— И что же это? — спрашивает майор. Полковник опять играет роль 'свадебного генерала', слушает и молчит, — Пространственно-временной парадокс?

— Косяк это. Деда этого. Колян — это Колян. А дед — дед. Никаких Мамонтов! Что там и какие Боги напутали — я так и не разобрался. Как там не так Души поделили — не знаю, но слияния частей Души, как ждал дед, в одну — не случилось. А так как по 'душам' случился обломайтис, фамилия такой, то на первый план вышло земное — женщина.

Бабуин замолчал. Надолго.

— Впервые, наверное, не знаю, как сказать, — вздохнул он, — Дед был не один. Ну, вы же знаете! Это нам он представился 'он же...'. Один с тысячей имён. Мрачный Весельчак, тоже мне! А у вас, скорее всего, есть досье на отца Георгия. Он же — Саша, он же... Настоятель прихода, приюта для сирот. И у него — супруга. Жена. Матушка. Если он — батюшка, то она — матушка? Боярыня Морозова. Именно так. Хоть фотографируй и выставляй в музей этнографии и национального платья. Только всё на ней, в ней — уместное, дельное. И сама — вся живая, жизнерадостная. Сочная такая бабёнка. Можно фотки не только в музей выставлять, но и в мужские журналы. Така-ая! Всё при всём! Представилась, по-первой, Властительницей Красной Горы, Лилией Медногорской, Светогоровной. Такая вот Баженовская Хозяйка Медной Горы. Выяснилось, что Красногорск — область в знакомом Коляну Мире Скверны. А баба эта — на ступень ниже княжны. Но, сама же и смеялась, что 'графиней' её называть не надо, потому как она не 'гусыня' и не 'графиня' от слова 'графин'. Потому — боярыня. Я, конечно же, ляпнул про 'боярыню Морозову'. И — попал пальцем в небо. Потому как дед, который 'он же...' числиться ещё и как — Дед Мороз. Так его официально именовали некоторые общественные группы в одном из миров. Дед Мороз. Она — Морозова. Как жена его.

И кивает:

— Вот и у меня мозги вытекли. На неделю, наверное. А может — и больше. Там за временем перестаёшь следить. Тело, на автопилоте, ходило в баню, парилось, парило Маринку, жрало, спало, исполняло супружеские подзарядки, с умным видом слушало экскурсии по немалому хозяйству отца Санька, сидело за партами и косило сено и кололо дрова на зиму. А Бабуина в том теле — не было.

Он обречённо махнул рукой:

— Всё, что я вам рассказывал — сказки. А вот мы — реально в сказке оказались. Глухая тайга, ближайший населённый пункт, он же станция — в сотне километрах, тишь и благодать! Даже самолёты не летают. Как и там, на нашем берегу, той, моей, сокровенной реки. Как в той песне: 'На берегу очень тихой реки'. Вот и тут — сказка. Не избы, а терема, церквушка такая же — сказочная, такая миленькая, чистенькая, маленькая, уютная. Кругом 'избушки на курьих ножках'. По тайге стоят. Я их скворечниками назвал. И опять попал пальцем в небо. Так и есть. Строят на высоком одиноком дереве этакую избушку там, на высоте. Рядом валяется бревно с насечками. Бревно приставил — влез по насечкам. Там — запас всего необходимого, чтобы переждать непогоду, укрыться. Дикий зверь влезть не может. Медведь только если. А вот волки или шакалы, прочие всякие вороватые твари — обломись. Ушёл, бревно положил — всё. Причём — никакой страховки. Дети лазят, где хотят. Никакой техники безопасности. Прыгают с дерева на дерево, как Тарзаны. Не бьются. Роскомнадзора на них нет! Да и дети эти!

Бабуин в очередной раз отмахнулся.

— Как в той 'Матрице'. Где у детей-сирот кубики в воздухе летали, а 'ложки не существует'. Так и у этих! Шишками кидаются без рук! Кружку чая могут прямо у тебя в руках вскипятить или — заморозить. Так, поржать! По двору медведи, рыси, волки, лоси ходят. И один единорог. Что смотришь? Ну, сошёл я с ума! Какая досада! Подумаешь, единорог! Так наш кот Баюн, оказывается, говорящий. Правда, я его не слышал, а вот половина детей — слышали. Говорили, что дитё он ещё. Как заматереет — все станут слышать. Так что — сказка! Птички прилетят, пощебечут — это у них 'Вконтакте'. Лента новостная. Где и кем окотилась бобриха, а где обобрился лось. И где в данный момент какой человек находиться. Люди у той соцсети на особом контроле. Потому как — дикие. Люди — дикие. Не звери. Звери живут в замкнутой сбалансированной экосистеме. А люди — вторгаясь, только ломают всё, к чему прикасаются. Электричество у них есть. Даже телевизор показывает. Правда, не смотрит его никто. И мобилы — ловили. Даже интернет ловили. Кино целиком с торрента скачивалось, ну, секунд за тридцать. Хорошая такая скорость в этой тайге!

Майор поднял бровь.

— А я чё? — развёл руками Бабуин, — Я и сам охренел! Сам не видел ни столбов, ни ЛЭП. А розетки под напряжением! Да, если честно, не до мобил и телеков было. Как-то всё кругом суетиться, вертится, крутиться, все, от мала до велика — чем-то заняты. Орехи-ягоды-грибы собирают, травы косят, валежник носят и без пилы — разделывают. Так вот! Хлобысть! Как кунг-фу-панды.

И разводит руками:

— Забавы их эти. Типа драки. Или — танцы. С палкой, мечом, арканом. Колян оторвался! Детям ставил приёмы, каких они не знали. Опять же — стирка-готовка. Всё только руками. Если кто бельё развешивал без рук — по ягодицам получал. Тоже — без рук! Там Дашку и начали учить. Я думал, сам Ёжик займётся.

— Ёжик? — перспросил майор.

— Так Боярыня его называла. И — дети. Он для них не был стариком. Да и не был он стариком! Прикид такой! Может — для солидности может — по легенде. Он же — отец Георгий, хотя он, как и я — Санёк. Седые, до белизны, волосы и богатая борода. А глаза и тело — мужика в самом соку! Выглядел свежее меня! Как подросток Колянова возраста. В баню же вместе ходили. Это дед такой жар нагонял, что детей просто не пускал! Хотя сами их в печи запекали.

— Вот это место поподробнее, — поднял карандаш майор.

Бабуин вздохнул:

— Что там подробнее? Раз в неделю у них 'хлебный день'. Хлеб пекут на всю неделю. Вода только ключевая, особого, 'хлебного' источника. Мука и всё остальное — тоже особого приготовления. На ручной мельнице смолотое, под песни такие протяжные, медитативные. Молят — поют, будто — молятся, месят — поют, хлеб пекут — поют. Хором, как в хорошей опере. Голоса подбираются, красиво звучит. Когда хлеб выпекли — печь же горячая? Вот у них есть особая 'хлебная' очередь. Чья очередь подошла, его кладут на такой поддон, всего тестом оборачивают и как пирожок — в печь. Запекают. Всё под песни. Все — в чистом, белом, как праздник. Если парня 'пекут' — девушки прислуживают, девку, соответственно — 'парни' обихаживают. Раздевают, обмывают, всё с присказками и напевами. Обмажут, запекут, вынут, хлеб сколупливают. Опять обмывают. Она у них — именинница. На руках носят. Никакой пошлости! Уж я, тот ещё пошляк и ходок — не постеснялся бы! Она для них — что сестра! Да видели бы вы! Как заново родился человек! Не зря говорят — свежеиспечённый. Правда, почему-то после этого свежеиспечённые парни и девушки покидают приют. 'В жизнь' выходят. Парни — в армию идут. Я одного их воспитанника даже знал. Как оказалось.

Бабуин вздохнул:

— Да и вы, наверное, слышали. Мы тогда в очередной раз обделались. Так же рассадили по тропам 'метки'. В одну из них напросился отец Анатолий. На них банда и вышла. А мы — опять не успели. Я был в этой 'застрявшей' группе. Нам путь бабьё местное перегородили. Когда отец Анатолий запросил огонь 'на себя', я думал комбат всех этих баб из КПВТ положит. Оттащили. Помянули ребят так, что со стволов самоходов краска сгорела. Такой вот был батюшка. Божий одуванчик. Прикатили мы туда — голгофа. Высотка снарядами выбрита. А батюшка — как живой. Сидит в окопе в обнимку с ПК без боезапаса. Рядом — парнишка. Женька Ивалгин. Единственный живой. С перебитыми ногами и рожей располосованной, места живого нет, а — живой. Спасли его, вывезли. Батюшку везли, как живого — ни царапины. Осколок вошёл точно в ухо. Такой вот пирожок. Отсюда птичка эта вылетела. Такой вот тесный этот мир. Куда ни плюнь — в знакомого твоего знакомого попадёшь. Фактически — себе в спину плюнешь.

— А вас — 'запекали'? — спросил майор.

— Очумел? — отшатнулся Бабуин, — Живьём в печку? Я — литейщик! И так — в печи полжизни! Представляешь, какая там температура, если хлеб запекается! Крематорий! Если бы не Колян — покрошил бы там всё вдоль и поперёк! Девок перед замужеством в печь суют, а Дашку — вне очереди! Я за топор и схватился! Тогда Бабуин и вернулся в это вот тело. Махались с Коляном на топорах всё время, пока Дашку не вытащили обратно. Не давал мне пройти, не давал себя убить. Я ведь его на полном серьёзе убивал! А он со мной играл, как кошка с мышкой, ничего мне даже не сломал, сучёк! Обидна, понимаишь! Я его на полном серьёзе убиваю, а он меня даже не оцарапал! Так меня ещё никогда не опускали! М-да! Я даже позавидовал, уроки у Коляна брал вместе с пацанвой. А что Дашка? Дашку достали живой и ещё более здоровой, чем была. Я тогда плакал. Остановиться не мог. И встать не мог. Дашка хлыщет чай травяной вёдрами, потеет, пот ручьём течёт, а у меня, так же — слёзы. Хорошо Маринка сразу сознание потеряла и в отрубе провалялась на руках Боярыни всю эту экзекуцию. Уроды!

И сейчас глаза Бабуина покраснели, заблестели влагой. Он отвернулся к стене. Басил:

— И меня уговаривали. Куда там! Полоумные! Пусть сами себя запекают, если им так невмоготу! Мне и бани хватает! Дед Ёжка и так её настолько прокалял, что не только уши, а и хвост рулеткой сворачивался! Никакие колпаки не помогали!

Бабуин совладел с собой, сел обратно. Глаза блестели прежней едкой усмешкой:

— А вот после этого — как само собой. Всё — само собой! Ну, подумаешь, мыслей двигают клубок пряжи? Телекинез? Бывает! В семье не без урода! Я вон, тоже — отмороженный на всю голову! Всяко ведь на свете бывает! Вот и я об том же! С щелчком, встало что-то в мозгах на место — и всё. Будто так и должно быть. Что именно так — и должно быть! Будто всегда так и было, что маковка церквушки ночью чуть светиться. Так ведь и должно быть, верно? Что за свет платить никому не надо, да? Оно же, электричество — бесплатное вокруг. Провод натяни — пользуйся! Это же так естественно, что медведь может подойти ко мне и мордой так вот пихнуть, как кот, приластиться. А белка тебе принесёт орех и будет щебетать, ругаясь на твою тупизну, что не хаваешь её подарок, а на неё, красавицу — втыкаешь, как даун. И что не воспитанный, не поздоровался, не поблагодарил, не восхитился её щедростью и красивой шубкой! Что паренёк лет четырнадцати может валежник притащить ко двору. В охват моих рук бревно толщиной. Так вот, насвистывая. Он, сказывали, на верфь устроился. Реактор на новые лодки в корпус на руках вносит. Вместо своего деда. Старый дед стал. Дизеля заносил, а вот с реактором не случилось у них любви.

'Казённые' переглянулись.

— Паренёк будущую жену привёз. Новоиспечённую. Знакомиться, приобщиться. Чудь белоглазую себе где-то нашёл в тех местах. По-нашему — ни бум-бум. Только с Коляном и щебетала на своём, птичьем. Колян, как мне кажется, даже не замечет, как с языка на язык переходит. Девочка та, тоже — сирота. Намаялась по приютам. Где её мордвой финской записали. Чудаки!

'Казённые' опять переглядываются.

— Да-да, господа офицеры. Как обвыкся я там, так, с тем щелчком в мозгах, многое встало на свои места. Читай — совсем я тронулся умом. И, как и принято, у нас, умалишённых — многое стало логичным и понятным. Вот и стало мне тогда — хорошо. Так, что до сих пор — везде мне хорошо. Вот, даже заключение в одиночной камере — не колышет. Наоборот — нахожу пребывание тут в некотором роде полезным. Ничего не мешает мне думать и ждать.

— Плохо думаешь, — покачал головой полковник, — Тратишь моё время!

— Отстань! — отмахнулся Бабуин, — Пристал с ерундой бредовой! Ты мне лучше ответь, как теория Деда Ёжки с данной текущей реальностью — вяжется?

— Весь в нетерпении, — издевательски улыбается полковник, — Осталось изложить теорию.

— Излагаю! — охотно откликнулся Бабуин, — Ёжик показывает нам глобус. Глупо было спорить, что климатические температурные зоны у нас располагаются не согласно долготе и широте, как было бы математически логично, а чисто по-нашенски — как придётся, наперекосяк! Потому столица наглых бритов, пендосов и наша — находятся вроде бы и в равных условиях на глобусе, но ни хера не в равных — в натуре! Там у них пальмы даже в зиму не мёрзнут, у нас вечнозелёные только ёлки и ихние тугрики. Галькин Поток — единственная за уши притянутая теория. Только он — не причина, а следствие. Не сифак оттого, что нос провалился, а нос провалился, потому как не суй, куда собака не совала!

— К чему ты это? — нахмурился майор.

— Всё к тому же, что Северный Полюс — логический эпицентр холода, который не является им. Так называемый 'Центр Деда Мороза' находится южнее. У нас, в Сибири. И от него и расходятся кругами все эти климатические зоны. Потому — у свеев и мореманов, что географически севернее нас — климат, как в-на-Кубани. Ну, чуть дождливее, нет таких засух, как в глубине континентов. Наши юга — как их севера. На южном полушарии — всё логично. Согласно долготе и широте. А на северном — поперёк. Во взглядах ваших вижу, что 'исторически так сложилось'. И я так думал.

'Казённые' поёрзали. Майор оставил карандаш и блокнот, сидел, откинувшись, сложив руки в крендель замка на груди. Пожалуй, впервые он так отгораживался от слов Бабуина.

— Второе, — кивнул Бабуин, — Несовершенство нашего мышления и восприятия. Если дело касается тепла — всё работает нормально. Есть тепло — есть источник тепла. Есть печка, зависимость температуры от источника тепла — прямая. Наше сознание тем нам подкладывает свинью, если дело касается обратному от 'тепла' явлению — морозу. Есть 30 градусов жары, но нет никаких 30 градусов мороза. Есть источник тепла, нет, и не может быть источника холода.

Майор поёрзал и расцепил замок на груди.

— Логично, — усмехнулся Бабуин, — Все мы это в школе проходили, все это знают. Нет мороза. Есть жуткое отсутствие тепла. Нет источника мороза. Есть очень сильное отдаление от источника тепла. Когда это озвучиваешь, понимаешь, что это — само собой разумеется. Но — нет! Мы упорно думаем, что мороз — явление, а не его отсутствие.

— И верно! — хмыкнул майор, — Вот уж не думал, что меня даже сейчас можно поймать на такой логической петле.

— Сам такая жертва в силках, — склонил голову Бабуин, — Он — почему Ал Мороз? Потому как не только Маг, но и какой-то уникальный Маг. Его фишка — замораживание. Но, он не создаёт мороз, который дал ему имя. Он этого не умеет. Он способен преобразовывать энергии из вида в вид, перекачивать их. Он может электрическую энергию сделать тепловой, кинетическую энергию движения обратить — в тепло, изъять это тепло. Так сильно изъять, что заморозить место откачки энергии.

Оба 'казённых' качнулись вперёд.

— Понимаю, — усмехнулся Бабуин, — Все мы знаем, как сила трения при некоторых обстоятельствах превращается в статическое электричество, как электрическая энергия становиться тепловой, как сила света фотонов фотоэлементами обращается в напряжение движения электронов по проводам. Все мы это используем — априори, не задумываясь. Логично, что рано или поздно где-то появиться человек, что сможет делать то же самое, но чуть лучше, напрямую, без приборов и приспособлений, так?

'Казённые' поняли, что ведут себя неверно, обратно обратились в скучных 'казённых' служащих.

— Да и дело не в самом отце Алексе. А в том, что 'Центр Деда Мороза' не может быть объектом, как не может быть объектом дырка от бублика. Если не будет бублика. Пока мысленно воспринимаешь полюс холода, как объект — нормально. Так исторически сложилось. А как приходит понимание, что холод — максимально удалённое от источника тепла место — затык. Почему Полюс Холода не совпадает с Северным Полюсом, по определению — самая отдалённая от солнечных лучей часть Земли? И с ужасом — понимаешь, что это — яма! Куда утекает тепловая энергия матушки Земли! Вот где — пробирает! Волосы по всему телу — дыбом!

И показывает свои руки. Правда — дыбом.

— Третье! — жестом подводя абзац, продолжил Бабуин, — Исторические реликты, туристические объекты. Пирамиды всякие.

Подождал, посмотрел реакцию 'казённых', продолжил:

— Батюшка все их меж собой увязал в некую сетку, странным, но довольно логичным узором накрывающую планету. Часть из них широко известна, часть — не очень популярна, часть — уничтожена или умалчивается. Но они — повсюду. Все трое, Колян, Ёжка-Гришка и Лилия утверждают, что эти циклопические сооружения — не уникальная собственность Земли. Что в тех мирах они — тоже есть. Более того, Ёжка говорил, что был в некоторых из них, и при его посещении они были в различной степени функциональны. Одной из таких пирамид он немного восстановил работоспособность, одну, к херам — взорвал. Так вот! В 'Центре Деда Мороза' — как раз такая хреновина. Она и откачивает энергию из всего, что есть вокруг. Ёжка утверждал, что эта хреновина должна была контролировать климат, как некий чудовищных размеров кондиционер-обогреватель с функцией климат-контроля. Причём, именно эта функция — побочная. Как нагрев процессора компа. Основная функция процессора ведь не нагрев рёбер теплоотвода? Эта хреновина — объект связи. Как радиопередатчик с возможностью телепортирования материальных объектов. Этакая телестудия. Телестудия ведь — телепортирует на расстояние световую волну с данного места в любое другое место. Эта хреновина — следующий шаг этой же идеи — быстро передвигаться из 'пункта А' в 'пункт В'.

Бабуин хмыкнул, пожал плечами, продолжил:

— Естественно, что-то когда-то пошло не по плану. Возможно, тоже хотели — как лучше, а получилось — как всегда. Или очередной медведь пришёл и всю малину оборвал. Гришка-Сашка-Ёжка предложил такую версию — окно телепорта осталось открытым после эвакуации хозяев комплекса и обслуживающего персонала. Ну, судьба неведомой цивилизации нам сейчас — до этого самого места. Своя рубаха всё же ближе к телу. Так вот! Возможно, что подобная функция — мгновенное перемещение на невообразимые расстояния — жутко затратная. Ну, согласно тому же закону мироздания — хочешь быстрее — жги энергию. Цена суточного пешего перехода за час — бак бензина. Оказаться на той стороне Земли, обгоняя Солнце — цистерна и все затраты на самолёты и инфраструктуру их создания и обслуживания — заводы, аэродромы, газеты, пароходы. Так вот и тот 'телецентр'. Как исчерпал все имеющиеся источники энергии, как и любая тупая машина — продолжил выполнение поставленной задачи, выкачивая энергию из всего, до чего смог дотянутся. Возможно, что продолжается всё это кино многие не то, что годы, а века. Или — тысячелетия. Или — недавно началось. Как-то не видел я у Петькиных преображенцев шуб и валенок. Шинельки. Да и мамонтов находят в вечной мерзлоте прямо с тропической зеленью во рту. Значит — не вечная это мерзлота. А — недавняя. Ну, учитывая, что эмаль с их бивней ещё даже не отслоилась и кровяные клетки в костном мозге — целы. Я видел эти туши коров из госхрана. Белые, как бумага. Кровяные клетки разрушаются даже в заморозке. Ну, не суть — когда. Теперь — есть. И продолжиться до тех пор, пока на месте Земли не окажется огромная чёрная дыра, куда будет всасываться материя и энергия из окружающего пространства и времени. Даже летящие по своим делам фотоны частицы-волны будут в ней бесследно исчезать.

— Очень любопытная теория, — согласился полковник, — Но, я так понимаю, что неспроста именно тебе была она поведана?

— Именно! — уверенно кивнул Бабуин, — Сашка-Ёжка тоже утверждает, что случайности — не случайны. Что вся моя жизнь, вся череда не связанных друг с другом событий, являющихся последовательными только через одну точку — через меня, и привели меня именно туда, именно сейчас. Да-да! И я задал вполне резонный вопрос — верблюд ли я? И почему именно я?

— Потому что ты — избранный? — усмехнулся майор.

— Нет, как ни странно, — пожал плечами Бабуин, — А — 'потому что!' Так исторически сложилось. Ну, вы же сами люди служивые, знаете, как люди становятся героями. Прошли инфа, что некая банда некоего полевого головореза была идентифицирована в некоем квадрате. Хватают всех, кто оказался под рукой, и рассаживают на контрольные точки, высотки, как лакмусовые бумажки. У нас во всей роте было всего 19 человек. Не только без ротного, даже, гля, ни одного офицера не было. Боеспособной роту считать можно было только с глубокого перепоя. И чё? Туда же! Вы же хотите стать героями, орлы?! Вы же хотите, чтобы Родина вас не забыла?

И Бабуин вдруг запел:

Разбежавшись — прыгнуть со скалы!

Вот я был — и вот меня не стало!

Улыбаясь, пропел ещё строчку:

С криком, камнем падать вниз!

Чтоб поняла — кого ты потеряла!

Вот улыбка его погасла:

— Лишь тогда она, Родина, поняла — кого она потеряла. М-да. Она нас не забыла. Потому как — и не помнила. Какими мы были героями — такие нам и почести. Герои — по необходимости и по приказу, такие же и почести — приказ о награждении. Посмертно. Затерявшийся в 'штабах'. Вот и в этом случае я такой же 'избранный'. Оказался под рукой отца Георгия. Ёжка провёл какие-то свои изыскания, ну... Походил вокруг меня, поводил руками. Оказалось, что он давно ищет человека определённого склада характера и психики. Потому — ребятишки-сиротки. Потому он их и собирает. Ищет, пестует, готовит к отключению 'чёрной дыры'. А подошёл — я. Чисто — случайно. Прицепом пришёл за собственной дочкой, сиротой, случайно застрявшей в той шутке — 'Сирота? Да. А мама-папа — есть!' Избранный, говоришь? Хэ!

Бабуин отмахнулся, поморщившись:

— Оказывается, той хреновиной, супер-пупер-телефон-телевизором с климат-контролем управляет некий продвинутый компьютер. Как и любой комп — умный, но тупой. Войти в охраняемый периметр может только носитель определённого генотипа. Обезьяньего, наверное. Бабуин ведь — подошёл. А супер-герои из этой школы икс-ментов — нет, не подходят. Ах, да — определённые частоты мозговой деятельности! Живой мертвец. Живой человек, что уже умирал, но — выжил. Оказывается — это перестраивает мозги в определённой последовательности, чего я раньше не замечал. Из наличия таких было четверо — я, Колян, Ёжка и его жена. Но Колян и Ёжка, как впрочем, и Лилия — инородцы. Или — инопланетяне, не суть. Не имеют права вмешиваться. А я — местный. Тут родился. Так уж исторически сложилось!

И Бабуин развёл руками.

— А выключение такого морозильника — чудовищное изменение текущей реальности. Если в случае похищения Дашки Колян смело слал всех подальше — он выполнял свою целевую миссию — защищал избранницу Матери, то вот тут его полномочия заканчивались. Отбрёхиваться — нечем! Судьба Земли в руках только землян. Так как-то! Как-то так!

И Бабуин опустил голову.

— А ты говоришь — Нео, Избранный! Любой отморозок недобитый — годиться! Колян с Ёжкой меня проводят до самых силовых барьеров. Дальше — сам. Должен пройти и дёрнуть рубильник.

— А ты? — тихо спросил майор.

— Как видишь! — развёл руками Бабуин, — Я — тут. Не пошёл с ними. Никуда не пошёл. Надо было ехать, лететь, идти на лыжах. Не знаю — ползти, наверное! Всё же — 'чёрная дыра!' Вот уж Абсолютное Зло — во весь свой злобный рост! Всю жизнь искал его, зло, а как нашёл — так и заднюю врубил. Герой, говоришь?! Избранный?!

И Бабуин зло рассмеялся, бросая обрывисто:

— А дело не в том, что я — зассал! Да! Я — зассал! И даже не стремаюсь признаться! Я — трус! Полезу в какую-то инопланетную хрень, пусть и построенную землянами лишь для землян, но, блин! Я не Индеец Джо! Я в Храм Хрустального Черепа никогда не мечтал попасть! Мне вся эта хрень даром не снилась!

— И ты прямо так им и ответил? — удивился майор.

— Нет, конечно! — отмахнулся Бабуин, — Признаться, что я — трус? Сейчас — легко. А в тот момент — не смог. Я им загнал, что Генерал Мороз — единственный гарант нашей конституции и державности. И он нас защищает много лучше презика Ёлкина! Как вражина подваливает к нашим столицам — мы выпускаем из клетки Генерала Мороза. Если вдруг закончиться текущий Малый Ледниковый Период — что станет с моей страной? Когда пастбища мамонтов — опять зацветут? Что будет с Россией? Гейропой станет, как столица наша? Что будет с народом нашим? Маасквачами станем? Нытиками и хануриками, с красными от наркоты глазами, с непроходящим геморроем, пластиковыми людьми в пластиковой обёртке? Моделями человеков? Одинаковыми, как пластиковые бутылки с газировкой? Как мы изменимся, кем станем? Мы такие — из-за климата. Непредсказуемые, стихийные, цикличные, несокрушимые и неостановимые, как ураган. Мы — стихия. Нам надо чтобы всё менялось. Нам жара, за время нашего короткого лета — надоедает, мы морозов хотим! 'Когда же зима?!' — ноем. Вот и зима пришла нежданно, опять отопление починить не успели! Начинаем авральные работы без сна и отдыха, без премиальных и забыв о нормировании труда и технике безопасности. И рот — шесть на восемь — мы укротили стихию! Мы — сделали это! Мы — сильнее морозов! Потом нас холода — заикали, погреться надо — бах — май! Оглянуться не успели, опять — посевная, уборочная, летние полевые работы и учения! Опять — бой! Битва за урожай, за сданные километры и тонны! Надо успеть намолотить всего-всего, да — поболее, поболее! И в вечной мерзлоте — спрятать! А вдруг — враг, а мы — со спущенными штанами, да — голодные? И опять — шесть на восемь — мы сделали! Мы — молодцы! Всё и всех — перемолотили, всё — в вечной мерзлоте так хорошо спрятали, что сами забыли — куда спрятали. Всех врагов — под слой чернозёма спрятали. Этих — и вспоминать не хотим! Мы — сделали это! Забороли — суровую реальность! Теперь можно и выпить. Чуть-чуть. На пару недель запоя. А не будет зимы? Как быть с нашей характерной цикличностью?

И опять смотрит глазами деревенского мудрилы.

— Мы ведь и вкалывать так ударно можем, потому что потом в спячку впадаем. Запой, апатия, новогодние каникулы. Кроме этого, без наших зим, к нам повалят волны чурок, как в фильмах про зомби. Что делать будем? Армии — нет. Уж я-то знаю! Сержант ВДВ! Каких-то вшивых бандитов в стране с гулькин нос размером — раздавить не можем уже три десятка лет! А когда они попрут приливом? Миллионами! На оттаявшие мамонтовы пастбища? Там и чинайцы вдруг вспомнят, что у них принято многодетные семьи иметь, полезут из своей Поднебесной в нашу рашку, Небесную. Кто их будет останавливать? Офисный кокаиново-плановый планктон? Под визг правозащитников с клапаном ширинки на заднице, что 'они' — тоже люди, тоже — человеки! И 'они', с херали вдруг — тоже имеют 'право' на наши мамонтовы луга и наш Байкал! Загадив всю Землю, превратив её в пустыню — ломанутся к нам! Что будем делать? Мы же, гля — жалостливые, сердобольные! Кормить зверят будем с полевых кухонь?

Бабуин — злился.

— Засранцы! Что — паразиты! Это сейчас Русь — стихия. Замороженная страна, полная отморозков! Стихия, в которой мы себя чувствуем относительно неплохо, а остальные — дохнут. И люди, которых все бояться. Настолько суровые, что струёй раскалывают унитаз, не то, что чьё-то хлебало! Закалённые перепадами жары и мороза, как булатный клинок! А не будет оберегающих гиперборейских поясов холода? Эпидемии, истощение всех возможных ресурсов? Это нас ждёт? Все эти миллионы бежняжек беженцев же кормить придётся, а к естественной санитарии их приучить просто невозможно! Они в сапогах — по дому, на стол — ноги в ботфортах-говнодавах, своим же детям — в тарелку! Цивилизаторы, гля! Ресурсы? Это сейчас всё это — труднодоступно, а вся зараза и вредители раз в год — вымораживается. Наши легендарные чернозёмы — сразу исчезнут, как у чинайцев, как станем по 3-4 урожая риса с них снимать. Без перерыва на зимнее ТО. Нет, дорогие мои дорогие! Пусть будет Генерал Мороз! Он — наше всё! Бабуин тоже не согласился на столь радикальный шаг. Пусть Гришка-Ёжка ищет другого дурака. Возможно, когда мы, отморозки, вымрём, и страну нашу более цивилизованные наши потомки подробят ещё на полтора десятка Приблатнённых Внакраин, найдётся Иванушка-дурачёк, что включит разморозку девственных земель сибирских. Не я!

'Казённые' переглянулись, оба поглядели на просвет окна под потолком — стемнело уже, встали, распрощались. Бабуин вяло отмахнул рукой на прощание.

Глава 21.

Печь Хорда.

— Как они восприняли ваш отказ? — спросил майор, — Уговаривали?

— Конечно, уговаривали, — кивал Бабуин, — Доводы приводили. Кроме контраргументов на мои доводы — вовсе неожиданные были.

— Очень любопытно, — майор бросил карандаш в блокнот, сел прямо, — Хотя... Выбор не велик! Ты же, Нео, избранный! Лох — это судьба!

— Прямо с языка снял, гражданин начальник! — расплылся в улыбке Бабуин, — Почти так и было. Лох — это судьба! То, что я пришёл — судьба! Отключение глобального морозильника — мое предназначение. Потому как — знаешь, что бывает с теми, кто отказывается принимать своё предназначение?

— Догадываюсь, — кивнул майор, — Не умеешь — научим, не хочешь — заставим?

— Люди везде одинаковы. Даже если некоторых из них другие люди называют 'богами'. Отказ от предназначения — отказ от судьбы. Суд Божий. Та самая криминальная троица верховного трибунала. Конь белый, конь рыжий, конь чёрный. Мне сначала будут намекать, что я отклоняюсь от траектории, типа как вспыхивают габаритные огни, потом будут пытаться меня силой затолкать на путь истинный. Не буду понимать — будут пороть ремнём. Боль, обычно, самое доходчивое средство донести важное и ценное знание до головы. Ну, а если я покажу свою полную невменяемость и не состоятельность — замена игрока. При этом у всех троих — Ёжки, его матрёшки и Коляна — на лицах была тень фантомной боли от всех этих стадий 'убеждения'. Получается, что они всё же прошли все эти круги ада. А я чем хуже? Подумаешь! Что мне — три коня? Три бледных коня — декабрь, январь и февраль?! Я — Бабуин! Я твёрдо решил! Не пойду ломать неведомую хрень! И так — переломал всё, что только можно! Если 'морозилка' работает — значит это кому-то нужно! Кому мешает сквозняк — пусть сам захлопнет дверцу морозильной камеры. А я — отморозок! Меня ледяными безднами — не испугать!

Бабуин не смог усидеть на месте, вскочил, заметался:

— Тем более — в первый раз, что ли? Наша рота легла тогда! Плановые потери! Но! Я — вот он! И рота — жива! Дашку заделал не самой последней бабе на свете! Тоже, пусть и не богородица, но — чудородица! Дашка, по определению — сиротой должна была стать! А — вот он я! Бабе своей ещё одного замастырил так, что даже рак ушёл в декретный отпуск! Судьба? Да я смеюсь ей в лицо! Ха-ха-ха!

— Удалось? — спросил полковник, — Всё же ты — тут.

Бабуин тяжело вздохнул и сел.

— Русский мужик задним умом крепок, — вновь вздохнул он, — Знал бы, как всё завертится — лучше бы пошёл к 'Морозильнику'. Или — нет? Не знаю.

Бабуин некоторое время размышлял, потом решительно кивнул и продолжил:

— Но, сначала всё шло планово. Ёжка отстал от меня. Ему, как бы, тоже досталось от нашего прихода. Я вам говорил, что они, как и я — недобитки? Колян, вон, амнезийный. Тут — помню, тут — не помню. Оказалось — такой же контуженный и хозяин наш. Рассказывал нам свою автобиографию. Жизнь его началась с того, что осознал себя в теле уже мёртвого человека, которому и при жизни доставалось на орехи не по-детски, он был физическим уродом, инвалидом. И вот будущий Ёжка — в чужом мире, в чужом теле, ничего не знает, ничего не помнит. Кто он? Откуда? Чё происходит? Ничего не знает! Тогда он и познакомился с Боярыней. Спас ей жизнь. Погеройствовал. Тоже — вынуждено. Магом оказался. Умирал несколько раз. Опять — геройствовал. Пока за героическую службу, выслугу летов и заслуги перед 'высшими силами' не получил этот пансион отца Георгия. С некоторыми необременительными сопутствующими обязанностями. Этим сумел себе выторговать зазнобу свою — Лилию, вытащить её к себе, 'на дачу'. И всё у него было хорошо. Ему высшие покровители сказали, чтобы ждал того, частью чьей личности он и является. Чудно! Обычно в одном лице существуют несколько личностей, шизофрения называется, а тут — одно Я на несколько харь? Чего только в жизни не встретишь! Представь, идёшь себе по лесу, бах — Я-2! Похудеть — не встать! Вот и отцу Георгию — так же! И вот он нас и принял за тех, кого ждал. Только вместе с нами к нему прилетела птица Обломинго — никто из нас частью его личности не являлся. Парадокса не случилось. Случилось другое. Тот Мамонт, с которым мы анадысь общались, что так просился в лучший из миров погеройствовать — как раз и оказался отцом Александром Мамонтом, а ещё — отцом Георгием, Дедкой-Ёжкой, Дедом Морозом и ещё десятком разных легенд. С нашим приходом он это вспомнил. Часть утраченной личности — встала на место. Хотя никто из нас частью его личности — не являлся. Трудности перевода! А каково это, если ты прожил всю жизнь как Великий и Ужасный Гудвин, а потом оказаться местной гопотой и душегубом раёного масштаба? А-а?

И треснул мир напополам, дымит разлом!

Течёт сопля, идёт война — бобра с баблом!

Бабуин усмехнулся:

— А самое скверное, что он так и не вспомнил похождений Белой Башни, тоже — Мамонта, которого разыскивал Колян и Мрачный. Олега Пересмешника, Вещего Олега он вспомнил, но лично не был знаком. Только — слухами, только — через Великую Мать, которую называл Богиней Жизни и Смерти, через её воспоминания. Он, как и Колян, тоже — 'в служебном допуске' и постоянном 'онлайне' в её 'интернете'. При этом Лилия близко знала как раз обоих Мамонтов. Настолько близко, что от обоих детей рожала! Ударница-многостаночница! Она когда рассказала, сколько детей народила, даже я в осадок выпал, не то, что Маринка моя! Лилия любила — обоих Мамонтов. Но и для неё это — разные люди. Один — Белая Башня, другой — Мрачный Весельчак. Они и внешне не похожие, а ментально так и вовсе — разные люди! Меж собой — не пересекающиеся ни разу! Даже мне, кому всё это — кино, прошлогодний блокбастер 'про Мстителей' — мозги завернуло. А для них это — их жизнь! Взрыв гранаты в голове!

Бабуин рассмеялся:

— На некоторое время мы уровнялись. Мне крышу отрывало от такой привычной сказочности и не магической магии, им — от парадоксов. Даже Коляна вштыривало. Он, вдруг для себя, узнал, что он — тоже Маг. Какой сюрприз на старости лет! Он успел стать Николаем Угодником с парой фокусов и натруженными мозолями на руках, привычных к топору и мечу, и вдруг — Маг! По классификации неведомого мне Университета — склонный к Магии Земли и Магии Разрушения.

— Магия Земли основательно разобрана фантастами, — отозвался майор, — А вот что значит 'Магия Разрушения'?

— Ты хоть понимаешь, насколько ты не по адресу отправил запрос? — усмехнулся Бабуин.

— У кого мне ещё спрашивать? Из перечисленных тобой людей только с тобой мы и имеем возможность говорить. Сам знаешь, за неимением графинь...

— Надо потерпеть до княжны, — кивнул Бабуин, — Я попробую, но за ошибки — не отвечаю. Бабуин поёт, как умеет, не кидайтесь сапогами.

— Рады любой, даже самой недостоверной информации, — заговорил полковник, как всегда — вдруг, — Тем более что ты — уникальный источник данных. Не ты ли говорил, что 'с щелчком встал на место последний камушек и сошлась мозаика'? И для тебя вся эта сказка стала — данностью?

— Ну, я, — кивнул Бабуин.

— При этом ты — совок. С неотъемлемой у совка — десятилеткой, с её комплексностью, заточенной под материализм и реально-прикладные науки. Твои же слова, что ты — пролетарий, инженерно мыслящий русский мужик. Сказки писались и рассказывались людьми донаучной эпохи. Так, как они увидели, насколько — поняли. Для них и простая лампочка светодиодная — божественное чудо. А как всё это выглядит и воспринимается нашим современником?

— Вон оно даже как! — удивился Бабуин, — Вот уж не подумал бы! С этой точки зрения... Я, если честно, думал, что вы всю мою ахинею слушаете... из вежливости, что ли? Или с каким иным прицелом. Не думал, что это — источник информации. Думал — автоматом отсевается всё это — в чушь, в бредни.

— Ты методики подготовки бойцов некоторых спецподразделений — видел? — тихо вставил майор.

— Нет.

— Отвод глаз, боевой гипноз, бесконтактный бой, ментальный бой, введение себя в боевой транс изменённого сознания — бредни это? Чушь? Я вот таких знаю несколько. Один, как в раж боевого транса войдёт — туши свет! Идёт по полю, а метра за четыре перед ним трава ложиться на землю, будто он — килловатный вентилятор! Пули с траектории отклоняет! Сказка? Практика! Уже! Он этому других учит! Ты верно сказал — прилив иностранцев грозит нашим рубежам. Нам любой бред, который хоть как-то можно применить с пользой — полезен! Как бы бредово не звучало и не выглядело. И — никогда не мешало! Работает — используем! Как бы это не выглядело. Если что-то квакает в болоте — будет морпехом! Если что-то противоречит науке, но работает — наука постоит в сторонке! Ил-2, по науке того момента — взлететь не мог и летать не должен был! Танк с крылышками! Но — летал! И ещё как летал! Это — по-нашему! А тем более — современные боевые самолёты. С танковым весом, непланирующим планером, принципиально — неустойчивым. Это уже не самолёт. Это — чёрти-что с крылышками размером с хвостовой стабилизатор. То, что это — летает — для того же Илюхи, отца Ил-2 — тоже — сказка и мистика. Потому — отставим смехуёвочки и звездехаханьки — излагай так, как ты это увидел, как инженерно мыслящий русский мужик! Звезди, как очевидец!

От тона полковника Бабуин невольно вскочил и вытянулся.

— Так точно, гражданин начальник! Излагаю! Маг Разрушения — классификация не точная. Из области заблуждения, что можно сделать 'мороз' так же, как накалить что-то. По словам самого Ёжика, он — такой же Маг Разрушения, как и Дед Мороз. Говорил, что такой Маг Разрушения — уникальное явление. Как и Дашка моя — Маг Жизни. Как же объяснить? Как по мне, Ёжка — суперпроводник энергии. Способен — не только видеть, чувствовать разные силы, но и влиять на них. Сила, энергия — без неё невозможно существование, но, она же — самое разрушительное, что есть. Высвобождающаяся энергия разрушающихся атомов — самое мощное оружие землян. Как я уже говорил, Ёжка — он же — Мамонт, который не помнит, как мы с Коляном к нему приезжали, как и моя Дашка — уникальные Маги. И — земляне. Делаем вывод, что не только Колян — этого же поля ягода, но и уникальность их — имеет один источник — ментальность землянина. Тупо, потому что Ёжка озадачился заморочиться над тем, что 'мороз' не высокое значение холода, а — сильное отсутствие тепла. Та же Дашка. У неё оказался Дар. Почему склонность к лечению — не знаю. А у нас разве не с пелёнок в сознание автоматом заливается отовсюду знание анатомии, элементарной гигиены и медицины? Возможно, в том Университете об этом не заморачивались. Если судить по фильмам о Гарике Порватом. У кого-то что-то получилось, тупо — методом научного тыка — 'Ахалай-махалай-сяськи-масяськи, але-ап'! Будет розовый слон. Или — ветвистый высоковольтный разряд из ибонитовой палочки — куда придётся! Слона — забываем, ибонутую молнию — применяем. Все остальные студенты Хогвардса — заучивают до автоматизма ритуал призыва ибонитовой молнии, как у нас в ВДВ — 'Вспышка справа!' Вот и готов Боевой Маг. Как шандарахнет в начале мая сгустком высокотемпературной плазмы или молнией — и нет сарая!

Бабуин опять смотрит хитрым взглядом:

— Это то, что нужно, гражданин начальник?

— Продолжай!

— Такой привычной магии там было много. Например — шаровые молнии, что томились в 'золотых клетках', как яблоки жар-птицы. Я даже видел, как Ёжка их ловил. Был бы я — не я, то и я бы решил, что это он призвал грозу. Выскочил, руки разнёс, 'молитвы' небу зачитал, тучка прилетела. Только я — Бабуин. У меня тоже в теле со срочки ещё пара барометров имеется, к дождю — ноют. И тут — тот самый проваленный нос, сунутый не туда. Переставить местами причину и следствие — не имею права. Он почуял падение давления, смекнул, что хорошо так атмосферное давление приземлилось, быть хорошей разрядке меж зарядов, а молитвами Винни Пуха — 'Я тучка-тучка-тучка, я вовсе не медведь!' — лишь управлял течением событий. Я фишку тоже просёк, тоже бегал вокруг, как Пятачёк, цокая — 'Кажется дождь начинается!'. Правда я — тупо поржать, а вот Великий и Ужасный Гудок — зачитыванием рэпа управлял происходящим событиями. Которые и сами текли бы — куда им надо. Он лишь подправлял течение вероятностей, как по мне. И так — шпиль с крестом церквушки — высшая точка. Конечно — в неё шарахнуло. Ток сбежал по шинам и был собран в накопитель. Что в сказках обзывается 'золотой клеткой жар-птицы'. А так — типовые высоковольтные конденсаторы. На ВЛЭП похожие видел. Никакой магии! Кроме того, что этим можно управлять силой мысли человека. Магия ли это? Громоотвод и я могу сделать. И матом поругаться на отца небесного и землю сырую, по-матери, и я умею. И ещё как!

— Продолжай!

— И как священник он — странный. Хотя, как Свещенник — самое то! Церквушка вся расписана нужными, каноническими картинками, всё прорисовано по-фен-Шую. Спаситель, Богородица, Святые, сцены из Писания. Только лекции он детям читает по всему этому — не по фен-Шую. Купол церкви — небесный свод. Святые — астрономические единицы, звёзды, планеты. Так же, как разные античные боги — Венера, Марс, Юпитер, Нептун, Гелиос — Солнце, Гея — Земля. Ангелы, серафимы и прочая-прочая — атмосферные явления. Сцены из Писания — астромеханика. Та детская считалка 'Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана' — лунный цикл. О том, как видимая часть луны становиться месяцем. Или — наоборот. Я — плохой послушник. Прогулял лекцию, сено мы с Коляном накашивали зверюшкам на зиму. Никакой религии — вот что меня поразило! Никакого бородача на небесах, никаких святых духов! Мракобес! Даже не язычник! Тупо — наука. Астро-физика, астро-механика. И он — Свещенник. Звездочёт. Учит детей читать свет далёких планет, что нас не манит по ночам, а покой нам только сниться. Естественно, дети, принявшие астромеханику в голову, как БИОС — вырастают с неистребимой тягой к прекрасному и гармоничному. Потому архитектура в этом посёлке — сказочно прекрасная. Живая и дышащая.

Бабуин хмурился, как прилежный ученик, припоминающий домашнее задание:

— Про источник электричества — рассказал. Пойманная в клетку жар-птица шаровой молнии. Да и просто перепад напряжения между контактом у земли и на шпиле купола. Шпиль ещё и антенна. Всё же мы — цивилизация. Телек у них был, радио, телефоны. В них, в экраны эти, правда, не залипал никто. Но, диких там тоже не было. Выйдя обратно 'в люди' — растворяться, не заметишь. Что ещё? А! Как минералы обрабатывали! И вообще! Они много поют. Оказалось, что так возможно не только звуковой волной воздействовать на окружающие материально-энергетические объекты, но и на самих себя. Вводя себя в нужное состояние сознания и тела. В те самые трансы, что майор упоминал. И уже так — обратно воздействуя на мир. И — эхом от этого — опять себя изменяя. Этакий резонанс. Более опытные лишь присматривали, чтобы беды не случилось. Ну, как некоторые оперные дивы стаканы лопают криком. Чтоб дитё не лопнуло от резонансных колебаний. Потому построено всё из резонансных материалов. Стали и вообще металлов — мало. Не по фен-Шую и не дизайнерской модой. Камень — лишь там, где нужен именно камень. Металл — где нужен металл. Сковороды у них всё же не деревянные. Чугунные и алюминиевые. Нормальные, современные, с антипригарным покрытием, со стеклянными крышками. И микроволновки у них есть, все умеют пользоваться. Лилька только ругается, когда видит. Не любит, не понимает 'эту магическую печку'. А так в основном всё деревянное. Живое — к живому. Строения — те самые, легендарные, как в старину — без единого гвоздя. Не потому что гвоздей нет. 21 век же! Заказывай по интернету — с вертолёта выгрузят! А потому что сталь и дерево — не совпадают частотами колебаний. Сталь и камень, забитые в дерево, вмурованные — душат живое, не дают ему дышать, читай — резонировать. А какой отдых, если ничего не дышит? Каменные строения должны быть целиком каменными, без раствора, металл — к металлу. Только это — не для жизни. Для работы, для — дела. Каменные палаты — приёмные места для делопроизводства. А жить надо — в живом. Чтобы всё — пело. Как-то так!

Бабуин почесал лоб:

— Про Бабу Ягу и за каким рожном она сироток в печи запекает, тоже рассказал. Привереды они. Нос морщат. Вонючие мы. 'Фу-фу-фу! Человеческим духом воняет!' Оказалось, что когда жрёшь канцерогенные помои — смердишь ужасно! Привыкаешь, не чувствуешь, живём ведь во всё этом, парфюмом заливаем. Прожарившись, растопив отложения всего этого холестерина, выгнав из тела порами всё лишнее — очищаешься. Отчищаешь тело — перестаёшь вонять, начинаешь чувствовать тот душок. Да и чувствуешь себя — лучше, моложе!

И развёл руками. Очевидные же, прописные истины, которые и так все знают.

— Да, собственно — игрища все эти, — продолжил Санёк, — Мой армейский инструктор сказал бы, что это тренировки на развитие пространственного ориентирования и владения собственным телом. Растяжки, укрепление связок, эластичности мускулатуры и сосудистой системы, прочности и гибкости костяка. Всё — в форме игры. Познавая своё тело, его возможности и — невозможности. Познавая предел совершенства. Раздвигая эти пределы. И всё это под речитативы молитв каких-то. Рэперы — отдыхают. Вроде как непонятно поют, а вслушаешься — понимаешь. По-русски всё. Ударения лишь не так, чуть говор иначе, слова непривычно расставлены, а так — на нашем всё. Заражаешься этим говором, сам начинаешь так же балакать. А как парни девушкам аттракцион устраивают! Берут за косу и раскручивают вокруг себя, как авоську! Кажется — голова оторвётся! Точнее — коса с головой останутся у парня, а вот остальное — точно оторвётся! А она — радуется! Правда — осанка выправляется. Идёт потом такая — будто пава! Гордая посадка головы, лебединая шея, снисходительный взгляд, грудь — в небо смотрит, попка — вздёрнута! Не идёт, а — пишет. Типографским шрифтом! А сам этот карусельщик? Плечи — во! Спина — во! Бицуха — стальная! Такому устроишь гоп-стоп в подворотне, он, как тот Мишка — вырвет берёзу с корнем и загонит всех в реку, не сортируя. Реку под собой сами гопстопщики сделают от страха.

Бабуин вздохнул:

— Вот такие сказки. Всё привычно-необычное. Даже я сам польстился с медведем бороться. Потапыч был тоже ласковый и игривый. Сила в нём — дикая! Но, он её применял... ласково так. Его противодействие точно равнялось моей силе, которую сумел применить я. Порыкивал так грозно! Пасть разинет — кажется тебе все лицо — разом отхватит! А он — что котёнок или щенок. Лишь играет! Мягкий, тёплый! Этакая грозная добрая сила.

— Сколько вы пробыли там?

— Ну, не знаю, — пожал плечами Бабуин, — День за днём незаметно пролетали, в делах, заботах, открытиях и постижениях. В основном — самого себя и переоткрытия давно известных, прописных истин. Перезимовали — точно. Дашка как раз в первый класс пошла этой церковно-приходской магической школы. Так как и Колян про себя узнал, что он Маг — и он стал первоклашкой. И мы с Маринкой, по мере возможности, старались на уроках почаще бывать. Потому как — всё так же — знакомо-незнакомое. Очевидное-невероятное. Тогда я и понял, чем отличается современный конвейер по закачке знаний в жёсткие диски голов детей — от образования. Образование — от 'образа'. Все эти знания, что закачиваются в детей в школах — бесполезный хлам. Который потихоньку, или — сразу, но — забывается. А в той школе знания даются неспешно, но — комплексно. Там нет привычного разделения на предметы. Потому как его — нет, разделения этого. Русский, математика, астрономия, логика, этика, физика, химия — всё это одно и тоже! Всё — в комплексе! Это как изучать яблоко с точки зрения разных предметов — лингвистически, математически, физически, как Ньютон им получил по голове, химически. Или — съесть его. Семечку посадить в землю, вырастить яблоню, съесть яблоко. Не отменяя физики и химии. Очень интересно! Особенно осознать, что всё во Вселенной — взаимосвязано. Жаль только, у нас с Маринкой не было столько времени на уроки. Всё же у двух взрослых людей, осознающих степень ответственности на всю катушку — полно забот. Эх! Без пригляда человека — ничего не держится. Всё так и норовит расползтись на составляющие! Ну, не о мелких же заботах вам рассказывать? Преподавал не только отец Александр Мамонтович Весёлый. Даже моя Маринка оказалась учителем. Учила всех хитростям экономики и учёта. Колян — фехтованию. И прочим прикладным боевым искусствам. Вот на такие уроки я бежал, презренно забив болт на всё! Не бывает совершенства в боевой выучке! Время пролетало незаметно. Незаметно росла Дашка. Незаметно рос живот Маринки. Как хотелось, чтобы время — остановилось! Хотелось прожить там остаток жизни!

— И всё же вы покинули это райское место, — подсказал майор.

— Как ты сказал? — прищурился Бабуин.

— Что? — удивился майор.

— Так вот в чём дело! — хлопнул себя по лбу Бабуин, — Вон оно чё! Вон чё! А я-то всю голову сломал — что они нас так не любят? Точно! Рай же! Край, место — бесконечного света! Света звезд и света знаний астофизики и астромеханики! Не искалеченные мозги — светлы! Как у ангелов — светятся! Райский сад! Ёжка — отец небесный! Открыл детям небесный свет! Открыл глаза и мозги. Даже мне, инвалиду — мозги прочистил! Просветил! Мать — Лилия. Каждого — обогреет, за каждым присмотрит, сыт ли, одет-обут ли, каждому слово скажет, лаской одарит, теплом своим окатит, пригладит ли, взглядом ласковым окинет или вовсе обнимет — всю боль-тревогу изгонит мощной силой своей женской. Моя Маринка расцвела рядом с ней, старалась во всем на неё походить. Уж что она ей там напела — не знаю, но Маринка и так была — огонь, а тут и вовсе стала — богиня! Ха-ха! Та самая — девственно чистая гурия из райского сада! Каждое соитие — взрыв! Термоядерный! Рай! И был у них — сад, райский, приусадебный, сказочный! Что не яблоко — то молодильное! Вишня — как слива! И так, подозреваю, когда-то — все жили! Любую сказку возьми! Что про маленький цветочек, что про ГМО-яблочко, от которого разум в коматоз впадает. Видно — не всем такая житуха по нраву была. Ушли некоторые выродки из-под свода отчего неба. Лишь память о рае и земле обетованной отбитых вань — осталась. Где райский сад, где гурии неземной, сказочной красоты ждут. Накрученные за косы. Да если на их феминисток посмотришь, сравнишь! Реально — нет наказания хуже, чем с такими, и — только с такими — век свой коротать! Лучше в натуре себе макушку выбрить, фашистскую спецовку, коричневую, надеть и обет принять! Церебральный обет. Паралича змея-искусителя. Ну, а кто им виноват? Сами ведь у себя такие же светлые места — пожгли. Что из камня было, ремесленные и присутственные места — порнографией разрисовали. Нотр-дам-де-Пари — это же не про Колянову покровительницу, нет? Место сбора в честь Великой Божественной Матери — нет? Кто Матери поклоняется, именно как Матери — варвары. Язычники! Культ Матери-Земли — устаревший. И статуэтки пузатой бабы с мощными отвислыми грудями, вскормившими всё Человечество. Или такие же камни у среднеазиатских племён. Такие были везде, но привязывать принято к палёным землям и сынам Перуна. А они, продвинутые, да — двинутые, уже не поклоняющиеся Матери, а деньги собирающие с собирающихся в соборе — цивилизаторы! У них новый бог — золотая корова мужского рода. Бычара! Рогатый, как демон. Вскормивший всех этих педерастов духа из единственной бычьей соски.

Бабуин усмехнулся:

— Не поняли? Язычники 'поклонялись' Бабе, почитали — матерей своих же, дикие, нецивилизованные традиционисты, шовинисты. У них, диких — матриархат. Даже страну свою называют Матушкой Светлой, да — Родиной. Как будто Россия их рожала. Явный же культ Бабы! Той, которая создала Землю. Мать Земли-Геи! Потому у нас тут всё — наперекосяк! Женщина делала! У Бога — женское лицо! Вселенная — тоже женского рода. Нас всех, правда, тоже женщина сделала. Всех до одного. Ну, может быть кроме Коляна. У него даже пупка нет. Может и правда — клон. Только клон — с кого? Слепок со сделанного женщиной? Тот же человек — вид сбоку? Фотография Коляна мало будет отличаться от него самого. Как и точный слепок Коляна с Коляна.

Бабуин схватился за голову:

— Так к чему я это? А-а! Обратно в рай они хотят! К нам! Байкал им покоя не даёт! Требуют отдать его в 'мировое достояние'. Не отдают, злыдни! Как их, рашен, любить после этого? А Матушку Русь светлую населяют какие-то рашен — злобные мордовороты, явно из Мордора мордовского пришлые. А на границе — Бабуин с пулемётом, отец Анатолий с тангеткой и Ноной на связи, да тот самый Мишка, по душевной наивности берёзой всех на стыд сподобил, не разбирая — гнал городских и сельских. Ну, как им любить таких нехороших Бабуинов? А? Да ещё и — нетолерантный — тварями и зверьками вонючими всех обзывает! Вообще — всех подряд! Явно — нацист! И — шовинист! Заставляет мыться и прибирать за собой! Зверь! Лютый зверь! За парты всех усаживает, садист, считает розги — лучшим учителем. Работать заставляет тонкие душевные организации паразитов! А они ведь не созданы для труда, для скучной рутины, им не надо 'многа букаф'! Они же, водянистые мозгами — им 'летать, летать — охота'! Влить в вену 'белую реку' и — летать! Улетать в улёте! А ты говоришь — 'морозилку' выключить! Они Светлого и Святого Славой своей Спасителя Святослава за то же самое — изувечили, пытали. Ишь ты, удумал он! Учить их будет, северный варвар! 'Северный' и 'великий' — часто взаимозаменяются. Господин Великий Новогород — он же Господин Северный Новогород. Потому как есть и южный Новогород. Тоже кино и с Ростовом-папой. Их два — северный, великий, и — южный, что больше и величественнее, но — южный, потому просто — Ростов. И вот этот светлоголовый северный варвар, не знающий цивилизационной утончённости, не любящий шелка, золота, рабства, тонкости интриг подлых, хитрости и финансовых бирж, банковского процента — учить их, цивилизаторов, вздумал? И чему учить? Не есть людей? Не пить кровь людскую? Пища без крови людей будет — некашерной, неправильной! И как людей не есть? Голод же будет! Они — тонкие натуры, с нежной утончённой психикой, истончённой, они же не могут есть грубую крестьянскую пищу — говядину или баранину какую! Как это — алчность отменить? Как в Храме Прибыли не брать деньги и не давать в рост? А с чего жить нежным паразитам, на чём им властвовать и над кем им 'улетать в улёт'? Звёздам их учил, дурень! Где — жизнь, а где — звёзды, ты о чём, пришедший с Идеей? Ах, он ещё и братву привёл? И щит с заповедями приколотил к воротам? Наглец! Чернь смущает бреднями своими! Ну, ничего, перевернётся и на нашей улице инкассаторский Камаз! Поймаем мы тебя на порогах, когда ты сном своим богатырским спать будешь! Не ожидая подлости, не привыкший подлость закладывать в исходные расчётов. Отведаем мы и твоего мясца! Умный говоришь? Так мы твой набитной мозг ложками вычерпаем и — съедим! Глядишь — тоже умнее станем! Сам же говорил, что мы есть то, что мы едим. А в купол черепа твоего — зальём вино, купол обратим — в кубок. Уровняем наши головы по содержанию, чтоб не обзывался, что у нас разжижение мозга и уши у нас холодные!

Бабуин застонал:

— Ну, на виду же всё! Она же — тоже Ольга! Там и Вещий Олег трётся рядом, пересмешничает! Схемы ухода 'на дно' мутит со змеями и конями. И тот самый — горе-горькое, Царь Горох, Игорёк! И они, дельцы, купцы капитолийские — подло распяли Спасителя. В своих книгах сей момент людоедский опустили, как они с ним поступили. А потом и вовсе все стрелки на бедных иудеев перевели, заодно и место действия — сдвинули. А у нас — помнят! До сих пор за Землю Самой Сути, за Серебрянную — воюют все со всеми. И то! Помнят ли?

Бабуин качает головой:

— Ещё бы Она не осерчала! Женщина же! Тут — не Морок! Я бы за Дашку мою — просто всё выжег бы! К херам! Устроил бы тут ещё одну красную планету. Суки! Ах, Колян-Колян! Не найдёшь ты Её! Покинули Они все этот мир! С отращением — махнув рукой! Покинули! Не найдёшь ты Её!

— Не спеши так отчаиваться, Александр Сергеевич! — усмехнулся полковник, — Твои слова противоречат сказанному ранее. Разве Мамонт, тот, который Белая Башня, не имел друга детства по прозвищу Вещий Олег, которого Колян со своим другом искали в нескольких мирах?

— Да? — удивился Бабуин, задумался, — Что-то было такое. Ты хочешь сказать, что не покинули?

— А Гефест? Николай Угодник?

Бабуин сел, тяжко вздохнул:

— Верно, сказал классик — чем больше я узнаю, тем больше понимаю — как мало я знаю! Вспоминаются перебранка Ёжки и Коляна. Это когда Колян узнал, что он — тоже Маг. Ёжке почему-то это было хорошо видно — есть способности или нет ничего. Колян тогда удивился, говорит, что в этом мире нет магии. А Ёжка ему ответил, что в этом мире нет магов, а это две большие разницы. В этом мире нет божественного. И нет Богов. И это — две большие разницы.

— Ты же сам нам сегодня соловьём заливал, что нет никакой магии, — усмехнулся майор, — Что всё было понятно и обычно. Чему сейчас ты удивляешься? Не ты ли говорил, что этот Ёжка был неправильным священником, но правильным свещенником? Кстати, знаешь как 'свет' на латыни?

— Ты про иллюминатов? И прочих массондри-дрил? — отмахнулся Бабуин, — Мне плевать на все эти теории заговора, даже если они и являются правдой.

— Тогда чего ты сейчас весь убился? — удивился майор, — Если тебе плевать?

— И правда? — натужно улыбнулся Бабуин, — А я-то, Бабуин, зачем полез под хвост лосю, я же всё одно читать не умею!

— Вот и давай вернёмся к моему вопросу — почему вы покинули то место?

— В силу обстоятельств непреодолимой силы, — вздохнул Бабуин, — Читай — моей тупости. А ведь говорил мне мудрый Дед Мороз — не дуй против ветра — обрызгает! Надо было идти с ним. Вот и стало нас давить 'злым роком'. А так как я так и не врубился — то меня вот отстранили от участия в забеге. Сижу вот тут, на скамейке запасных.

— А теперь то же самое, но — подробнее.

— Подробнее? — задумался Бабуин, — Если получиться. Это я — воевавший. А был бы гражданский пинджак — вообще бы ничего не понял! Так! С чего началось? Кстати — никакого предчувствия ни у кого не было. День как день. Как и любой другой за крайние полгода до этого. Нам уже начало нравиться такое житие-бытие. Только начала закрадываться подленькая такая мыслишка — 'Я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно за мною мчалось, за мною вслед'! Одним словом — захотелось остаться в таком вот хуторке — совсем. Сколько нам отмерено, сколько суждено. И чтобы зарыли то, что останется после меня тут же — в саду, за церквушкой. Чтобы вишня сквозь меня проросла. Чтобы сын мой в её тени прятался от летнего Солнца, косточки вишнёвые под ноги поплёвывая. А тут птички прилетели. Возбуждённые, щебечут. Перепугали всех. Нет-нет! Никто не понимал язык звериный, тем более — птичий. Хотя! Что там понимать-то?! Хозяин свою собаку тоже понимает. Умеет ли он лаять? У зверей довольно небольшой набор довольно простых сигналов. Что их все запомнить? Вот Ёжка и говорит, что люди пришли. Пришлые. А что именно за люди — птички сказать не могут. Просто — чужие. Для них мы, обитатели Приюта отца Александра — и не люди вовсе. Свои, неотъемлимая часть местной экосистемы. А люди — это для них страшно. Вот Ёжка взял свой узорчатый штуцер и пошёл за птицами. Мы с Коляном, конечно же — тоже.

Бабуин сморщился:

— Как же! Началась какая-то движуха, а Бабуин — не в теме? А вдруг? Как без поддержки крылатой роты ВДВ в лице сержанта Бабуина? Сапёра и разведчика, на все руки со скуки — мастера? Пошли. Птички привели нас, улетели. Даже я, обезьяна, понял — рядом чужие. Но — не видно. Сразу же ёкнуло у меня что-то. Раз прячутся — что-то недоброе замыслили. С чем тут же и поделился. Ну и мы приныкались. Мне по лесам ныкаться — не впервой, эти двое — тоже те ещё тёртые калачи. Только против нас мастера оказались нам не в пример. Шандарахнули из снайперской винтовки. Вот так вот — ни 'здрасте!', ни 'будь здоров!' С ходу — стрелять! Я сразу же перешёл на 'заячий шаг'. Мы и до этого рассредоточились. Как улышал звук выстрела, так сразу камни в почках у меня и замёрзли. Звук — особый. Я такого и не слышал никогда. Уж я наслушался! Не один раз со снайперами в кошки-мышки играл. Когда помогая нашим, когда и спасаясь от не наших. Такого калибра — не слышал. А вот звук странного попадания — улышал. Понял — кому-то из нашей тройки прилетело. Судя по отсутсвию крика — наглухо прилетело. М-да!

Бабуин схвалился за голову, ерошил отросшие волосы, в глазах — боль.

— Я давно уже понял, что от снайпера бегать — умрёшь уставшим. Потому сразу пошёл в атаку. Кляня себя, что оказался с помповой игрушкой в руках. А не с нормальным автоматом. Единственный мой шанс уцелеть в поединке со снайперской группой — сбижаться и пытаться перебить их раньше, чем сложусь сам. Вот я и бежал заячьей походкой на выстрелы, забирая севернее. И вышел им в тыл. Трое их было. Увлечённо пытались подстрелить кабанчика. Колян, хоть и прикидывался дикарём сказочным, а вполне себе грамотно работал подсадной уткой. Я сходу жахнул в основание шеи снайперу — как раз меж шлемом и бронником. Броня у него была без подворотника. Успел я влепить заряд и в лицо автоматчика. Чувака с биноклем я определил за старшего, как наименее опасного. У него был только пистолет на бедре и бинокль. Решил брать живьём. Хотел дробью в живот бахнуть, в броню, но он, сволочь, шустрым оказался, как Нео из Матрицы. Казалось, вот он, перед тобой, ан — нет, нет его уже тут, он — там! Чудилось, будто он — мерцает. Двигался, как призрак — только что был тут — уже сбоку меня бьёт. Да так дал мне с ноги — что я сам не заметил как пролетел до сосны и пытался её собой сломать, весь снег со всего дерева на меня лавиной сошёл. Тут мне и карачун бы пришёл, если бы не Колян. С мечом на этого, с биноклем. Вражина был так ловок, что с одним ножём не давал себя зацепить. Крутился, как змея. Колян тоже красавчик — не дал себя застрелить, уходил с линии огня, пистолет ему испортил как-то. Мне бы братану помочь, а я и стрелять не могу — они прыгают, крутятся, как карусель в горсаду. А я не то, что встать не могу — вздохнуть не могу. Ну, я зажмурился, да и бахнул прямо в эту кутерьму.

Майор хмыкнул.

— Чё хмыкаешь? Мне — можно! Я — дурень, псих и обезьяна! Меня тот паренёк научил — не надо ждать и выжидать! Только хуже будет! Надо — делать! Что-то — делать! Я ничего лучше и не смог придумать — бахнул. Куда кривая выведет! Крик. Открываю глаза — Колян пронзает обрубок врага своим мечом. Колян весь в крови — нахватался утиной дроби везде, но тот — хватанул больше. И пропустил удар. Колян ему ноги отхерачил и пригвоздил к земле прямо вместе с бронником. 'Не давай ему говорить и двигать руками!' — велел мне Колян а сам куда-то подорвался. Оказалось — за Ёжкой. Я встал над обрубком. Тот — скалиться. Сунул я ему ствол в рот — скалься, тварь! А шевельнёшься — стрельну прямо в пасть! Весь ливер мне отбил, этот резвый урод!

Бабуин тоже скалился.

— Колян принёс Ёжку. Я не знаю, как тот не умер. Точнее — как выжил? Что это за пушка у них была, если от попадания в плечо батюшке разворотило всю грудину и оторвало руку? И это при том, что Ёжка — маг. У него магическая защита автоматически срабатывает. Только вот зря он на неё понадеяся. Как позже выяснилось — отстрел таких вот, с магическими защитами — специализация таких вот ребят. Спецствол, спецпатроны. Прошивают все эти 'купола' — как паровую завесу. Пока Ёжка допрашивал обрубка, я тупо пялился на его рану. Колян всё залил своей 'мёртвой водой', кровь бечь и до этого перестала. я на другое пялился. Ёжка уже не дышал. Если не говорил. Дышал, чтобы говорить. Я даже у него артерию на шее щупал. Его сердце уже не билось. А он — не умер.

Бабуин вздохнул:

— Или — умер, но ещё был жив. Сказал, что ему не привыкать быть живым мертвецом. Так вот, обрубок оказался не старшим в отряде. Старшим был стрелок. Только я ему дробью шею перебил. Но и этот нам спел достаточно, чтобы Колян подхватил Ёжку и мы бежали к хутору. Да-да, обрубка — добили. Чтоб не мучился. Это была только одна из групп. Обрубок даже не знал — сколько групп всего. Они никогда ничего лишнего не знали. И никогда одной группой не работали. Несколько стрелковых групп, несколько групп поддержки и усиления, штурмовые группы, соответственно, должна быть и штабная группа, командование. Нам их всех, с таким раскладом — не перебить.

— Я вот всё жду типичного для тебя подкола на принадлежность этих спецов к нам, — налонил голову к плечу полковник.

— А не будет подколов. Принадлежность мы выяснили в первую очередь. Религиозные фанатики. Вам надо уточнять, чей именно папа ими рулит? Под каким паханом они ходят?

— Даже так? — усмехается майор.

— А я разве тебе один раз говорил, что Земля зачищена от всяких мистических или сказочных проявлений? — усмехается в ответ Бабуин, — Так кто по твоему это делает? Местный поп и его работник Балда? Там работает серьёзная структура со своими силовыми подразделениями и спецназами. Это в наших сказках зло такое, что на собственную бабушку похоже. Накормит, напоит, спать уложит. Ты их сказки почитай. Особенно — современные. И не всегда эти герои сказочные — местные. Иногда — так же — через цыганские ворота пришедшие. Таких 'пришельцев' святой водой поливать, да молитвы читать, что акулу уговаривать, почуявшую рану на тебе. Кто их изводит? А кто Колян по их классификации? Не пришелец ли? Вставать на пути у Коляна, видимо, им до поры, до времени было напрямую запрещено, они лишь подчищали последствия его шествия по Земле.

— Ты хочешь сказать...

— Что хочу сказать — говорю! — огрызнулся Бабуин, — Про Коляна — мои догадки. Как-то не догадались мы про это спросить. Что точно знаю, что их сюда накануне перебросили и в то утро они получили приказ — работать. Больные ублюдки! Это я себя считал отморозком? Вот кто совершенно безмозговый — так эти вот крестоносцы! Через оптику и в прицелы смотрели, как мы убиваем их коллег, как допрашиваем пленного. Ёжка его даже не пытал. Взломал его мозг, хакнул его, как аккаунт одноклассника, тот сам спел нам всё, о чём мы догадались спросить, что он знал. Знал он — фрагментировано. Ну, вы знаете, Мальчиш Кибальчиш не выдасть Главный Государственый Секрет если он его не знает. А эти — смотрели. И ждали. Чтобы мы их вывели на наше убежище. Самим им хода туда не было. А вот смотря нам в спины — проходили через неведомые мне обманки и барьеры! Щука! И ведь мы сами их вывели к детям! Ёжка совершенно напрасно понадеялся на свою магическую мощь!

Бабуин смял пустую пачку, вскрыл новую, закурил:

— Купол он над посёлком развернул, конечно, эпичнейший! Только всё равно отстреливаться пришлось. Мне, как единственному хорошо владеющему стрелковым оружием. Ёжке было не до стрельбы. Кстати, трофейный автомат в моих руках не работал. Вы, служивые, знаете, что у них уже внедрена идентификация пользователя на серийном оружии?

— На мелкосерийном, — кивнул майор, — Не самое большое достижение. Боевых характеристик не повышает, а вот стоимость оружия и его эксплуатацию удорожает очень серьёзно.

— Видимо, для них деньги тоже не имеют значения, — вздохнул Бабуин, — Раз они таким заморочились. Видимо их броня — тоже не повышает боевых характеристик? Непробиваемая! Я хоть и взял из заначки нормальный автомат, но всё одно жалел, что пулемёта у нас не было. И Верещагина — не было. А баркас — уже отходил. Это я про эвакуацию детей Ёжкой.

Бабуин встал, походил.

— Придётся опять издалека. Как-то не рассказал я вам об ещё одной сказке. Как эта сказка выглядит моими глазами. Колян тогда, в нашем городском храме, где мы с Маринкой венчались и Дашку крестили, сказал, что его стены не имеют уже силы. Стены храма отца Александра — имели силу, хоть и были деревянными. Так вот! На некоторых гравюрах с изображениями храмов, костелов и прочих культурных сооружений, ставших культовыми, я видел надпись латиницей 'Замора'. Что за 'за моря' — не понятно. Вспоминается только 'заморыш'. Читай — 'сирота'. Но, если услышано и записано — как придётся, а потом прочитано не теми правилами правописания, а теми, при которых получается из 'В здоровом теле — здоровых дух' — 'Большое мясо, но — протухло'. Так вот, если взять некотрые допуски в прочтении и произнесении, то к 'заморе' привязываются слова 'самара', 'самаритянин', 'самурай', а так же — 'камора' и 'камера'. В том числе — телеобъектива. Ещё мне было не понятно, на нашем же городском храме — зачем ему огромные двери на все четыре стороны света? Очевидно — запускать людей, для чего ещё нужны ворота, как не для прохода? Большие ворота — на широкий людской поток. Если представить, что во все ворота разом пойдут люди, то храм забьётся битом буквально за несколько секунд. А вот если сравнить этот храм со столичными зданиеми с большой красной буквой 'М' на нём — всё станет логично. Большие двери на все стороны света. Принимать широкий пассажиропоток. Только они не забиваются битом, потому как эскалатором уносятся дальше. Вот Ёжка и занимался тем, что отправлял детей 'эскалатором' дальше. Входили в алтарь и... И — следующие входили. Алтарь, точнее, то, что я считал 'алтарём' — не забивалось. Ёжка сказал, что отправлял их к 'началу дорог'. А там каждый сам пойдёт своей дорогой.

Бабуин покивал головой, глядя на 'казённых'.

— Вот и я пожал плечами и пошёл наружу. Ничего я не понял, но если работает — пусть работает. У меня принцип такой — не лезь в исправно действующий механизм. У меня была более насущная забота — отгонять назойливых мух и пришельцев. А как ещё их назвать, если они проходили сквозь марево той штуки, которую сделал Ёжка, как сквозь дымовую завесу? Такие все странные, как Хищник в том кино — силуэты сливаются. Хорошо хоть недоумкам этим никто не подсказал, что проблесквые маячки на их шлемах — палево. Хотя, может и спецом врубили гирлянду. Психически подавить хотели. Выглядело, будто они — черти. И глаза — красные светятся. Только меня такой дешёвкой — не проймёшь! Я их, правда — тоже, не пробивал. От прямого попадания очередью автоматной в грудь — исправно опрокидывались, валялись, отдыхая, а потом обратно начинали копошиться. Понял я тогда — не черти. Люди. Ударного воздействия пуль — никто не отменял. Не черти. Это были как раз те самые группы усиления. В более тяжёлой экипировке. Их автоматы строчили с такой частотой, будто не автомат, а пушка Шилки. Не выстрелы, а сплошной треск. Деревья пулями перепиливали. Стены домов — как пилой подрезали. Про то, что прошивали толстенные брёвна — вообще молчу. Хорошо хоть церквушка им была не по зубам. Вы знаете, что у наших горячо любимых закадычных и вероятных партнёров такая хрень — уже массово?

Взгляды 'казённых' — тяжёлые. Бабуин с сожалением покачал головой:

— М-да! Бой был — эпичный! Стоило мне голову высунуть, дать очередь — тут же на меня скрещивались лазерные указки, всё вокруг перемалывалось в труху! В таких перестрелках мне ещё не приходилось бывать! Это за эти полгода я ещё невиданную форму набрал! Бегал, как ужаленный, крутился, как гимнастка на ковре! Из жизненной необходимости стремился к завету Али — порхал, как бабочка, жалил — как пчела. Не задыхаясь, не выплёвывая лёгкие. Все эти занятия в школе, спарринги с Коляном мне подкачали и физику и интуицию. Пришлось покрутиться! А ещё осенью меня бы срезали — сразу! А так метко я ещё никогда не стрелял! Да и то! Если бы не питомцы Ёжки — не долго бы музыка моего автомата звучала, а фраер Бабуин бы — не танцевал. Но, на пришельцев со всех сторон бросались в самоубийственных атаках медведи, лоси, волки, рыси, лисы всякие, куницы. Даже — косули, зайцы и птицы. Как жалко было зверюшек! Особенно — серебристого коня со сросшимся колтуном гривы на лбу. Я таких — никогда не видел. Красавец — заглядение! И — не увижу. Казалось — что тот рог? Как у бабы — волосы собери сосулькой и лаком залей. А проткнул им броненосца двуногого — насквозь. Так и остался — приколотой бабочкой. В него с подствольников разрядились. Вот такие дыры в боках!

Бабуин показал 'на пальцах' и с сожалением поджимал губы:

— Я — отомстил, конечно. Двое из них так и не поднялись. Жаль, что не все остались лежать.

Бабуин показал, будто натягивает лук и спускает тетиву:

— Я над Коляном тогда посмеялся. С его луком и стрелами. Я же, сам же, и говорил, что один расчёт ПК с ящиком патронов всю орду Мамая бы извёл под корень. А если бы не Колян — смяли бы нас в несколько секунд. Выглядело — глупо. Как если бы наложить на современный боевик — Логоваза из Автопрома. Или как в том кино, где молодой самурай перестреливался луком и стрелами с врагами, вооружёнными аркебузами. Только вот — зря смеялся. Стрелы пробивали 'пришельцев'. Да так, что те — не вставали больше. Некоторые — вспухали изнутри. Будто в наконечнике, как в каморном бронебойном — заряд был. Будешь тут колапсировать, как личность! Спецназ в фантастическом снаряжении из 'Сталкера' или 'Кризиса' — махается со мной, 'осликом дяди Васи' из конца прошлого века, пинается с лосями, волками и медведями. И умирает от эльфийских стрел. Бух!

Бабуин показал, будто у него взорвалась голова.

— А потом нас вообще накрыли чем-то настолько серьёзным, что я думал — Конь Красный лично явился за нами. Апокалипсис!

Бабуин резко махнул рукой.

— Купол Ёжки — выдержал до конца обстрела. И получилась — идеально ровная площадка в сплошном аду! Мгновенно кончилась зима. Реально — ад! Казалось — горит сама земля! Что это было?

— ТОС 'Солнцепёк' — вздохнул полковник, — Произошла типичная ошибка. Систему эту никак не примут на вооружение. Теперь, наверное — тем более! Батарея опытных установок выгрузилась на станции и должна была маршем проследовать на артполигон. Только почему-то никто не заметил, что все до одного держат карты вверх ногами, читая надписи перевёрнутыми. Они всё сделали правильно, вышли в нужную точку, отбили все ориентиры, ничего не заметив необычного. Всё сделали — верно. Только — зеркально. Никто даже не рюхнулся, что место перед ними на полигон не похоже.

— Сейчас там полигоны от дикой тайги не сильно отличишь, — проворчал майор.

— Тоже — верно, — согласился полковник, — Командование дивизиона доложилось, всё как положено — вышли в заданный квадрат, производят зарядку. Получили целеуказание. Произвели расчёт. Всё сделали удивительно верно и — зеркально. И отстрелялись удивительно точно. Весь упоминаемый тобой отряд 'пришельцев' был так основательно уничтожен, что собрать нечего. Остатки, тех, кто уже был в 'куполе' — накрыли вторым залпом. Аминь!

— А мы решили не испытывать судьбу и тоже смылись после такого светопредствления. ТОС — это как 'Буратино'? — спросил Бабуин.

— Лучше! — вздохнул полковник, — Только теперь из-за этого скандала — как бы вообще не предали комплекс анафеме. Надо же — всё сделать удивительно точно и чётко, но в противоположной от полигона стороне! Если карту сложить прямо по железке — миллиметр в миллиметр, но не на том листе карты!

— Тот самый медведь в малине, — кивнул майор, — Скорее всего, о 'пришельцах' мы теперь долго ничего не услышим.

— Как будто вы о них до этого что-то слышали, — буркнул Бабуин, — Да и хер бы на них! Без них хватает медведей в малине!

— Огромный кусок тайги, вместе с сиротским приютом, церквушкой и прилегающим посёлком — сплошной выжженный кратер вулкана. Количество жертв даже невозможно установить! Кругом на сотни вёрст — ни души, единственный населённый пункт в огромном лесном массиве — просто перестал существовать! Специально так не сделаешь! — огорчался майор. — Помню, в мою последнюю командировку весь боекомплект танка высадили в бетонный дот, что боевики сделали на окраине села. От села — только горы щебня. Дот пришлось ногами штурмовать — ни разу не попали из танка! Куда угодно снаряды летели — только не в дот! Последний снаряд чуть не в упор выстрелили — всё одно не попали. А вот по танку — попали. Ручным противотанковым комплексом — расстояние было шапкой докинешь! Захочешь промазать — не сможешь — не попали! Танк после этого на завод отправили. А оттуда — чинайцам, на металлолом. Оказалось — орудие надо было менять — всё там разболтано было до невообразимых пределов. Стабилизатор — стабилизирует, а ствол в люльке — не висит. Болтается. И сам ствол оказался как во времена Кутузова и Наполеона — палец проходит меж снарядом и стенками ствола. Такое не чинить — автогеном на куски резать! Бред какой-то!

— И что? — Бабуин развернулся к майору.

— Я как всё это узнал? — пожал плечами майор, — Расследование проводил. Почему они гнали спецназ, заточенный под подавление бунтов зеков в колониях, по голому полю — на дот? И при этом потеряли танк! За голову хватался каждые пять минут! Стали проверять боеспособность остальных танков. На том проверка и остановилась.

— Не оказалось боеготовых? — усмехнулся Бабуин.

— Все — в боях, все — боевые. И — ни один не соответствует. Их бы списать! Но, кто же даст! Это же надо указывать фамилию того, кто допустил, что боевая машина оказалась угробленной. А так — война всё спишет. Я там такого нарыл! Со всей страны тащили туда весь хлам! Как на свалку. Чемоданы без ручек — тащить не удобно, списать — не получается. Там такие нелепые потери — только держи крышку черепа — руками! И как мужики-добровольцы 'приговорённые' танки без БК волоком вытаскивали на минные поля, для 'списания', да настолько все пьяные были, что минные поля — насквозь проходили этим цугом, так и не подорвавшись, да случайно, поутру — штурмом брали застигнутых в расплох полевых командиров боевиков. С заклинившими моторами, чадя, свистя, громыхая — в расплох! Без снарядов, на последних каплях соляры. Чего только не насмотрелся!

— А как в восьмом за горами 'Бук' сбил стратега, который бы и сам — так не смог бы вернуться на базу? — усмехнулся полковник, — Что до места 'списания'-то добрался — на честном слове, да на одном крыле! За ночь, когда узнали его будущую участь — растащили. Ещё до взлёта! Я того лётчика, что поднял то корыто в воздух — лично коньяком поил.

— Да? — удивился майор, — А я-то всю голову сломал — как так наёмники-укропы вдруг стрелять научились?

— Научились они! — отмахнулся полковник, — Им после майдана с обкома дали команду наш борт ?1 сбить, так они — не попали. Сбили бедных собакоедов, что шли другим эшелоном.

— Они получили такую команду? — влез в разговор 'казённых' Бабуин, — Вы об этом знаете и так спокойно об этом говорите?

— А как нам об этом говорить? — удивляется майор, — Борт ? 1 шёл пустым. Кто погонит ключевую фигуру нашего телевизионного ток-шоу и лучшего артиста этого кардебалета над нестабильной территорией, не контролируемой врагом, фантазирующему, что можно контролировать пьющего отморозка? Тем более — имея информацию. Мы получили тот приказ даже раньше укропа. Мы тоже не лаптем щи хлебаем. Мы как-то не привыкли считать крайних братьев наших такими неумехами. Всё же — за одиними партами сидели когда-то.

— Что-то я вообще перестал что-либо понимать! — возмущается Бабуин, — Они у нас хотят сбить борт ? 1 — и чё?

— Как видишь — 'ничё!', — пожал плечами майор, — Лишь у некоторых наших посадских с глаз спали розово-голубые евро-атлантические очки. Кому-то пришлось крепко призадуматься. Где — дом, где — дети? Где деньги хранить и как их сберечь? Всё это — скучно. Политическая возня. Нужная, тошнотная! Танцы такие — шаг вперёд, два — назад, разворот, поклон. И — с начала! Ты лучше дальше рассказывай!

— Рассказывать уже и нечего, — отмахнулся Бабуин, — Оказались мы на какой-то поляне. Снег вытоптан вокруг каменных клыков, что торчат из земли, как сдвоенные стелы солнечных часов. Никого. Колян и Лилия поволокли Ёжку меж камней. Мы с Маринкой и Дашкой — бегом следом. Отстанешь — потеряешься. Через полчаса хода — оказываемся в горах. Так вот — резко и — вдруг! Пещера. Оказалось, не пещера на берегу Печоры, а — Печь Хорда. Понимай — как хочешь. Как-то всем было не до лингвистических уроков, даже мне. Ёжка запел, запричитал — из пещеры выкатился каменный поддон. Как из духовки хозяйка выдвигает поддон с пирогом, так же — легко и обыденно. Будто не каменный язык херзнаетсколько тонн весом, а — поднос! Вместо пирога, хотя... Пирог из дров, угля, кокса. Проход узкий оставлен. В глубине пещеры — каменное кольцо. Смотрели фильм 'Звёздные врата'? Вот типа того. Ёжка задвинул поддон обратно. Вот так, с руки, как Дарт Вейдер — силой медного хлоргидрида — задвинул многотонную каменную плиту! И как плевок — сплюнул жидким горящим напалмом с руки в слоённый пирог дров. Щас вспомню! 'Файербол'! Вспомнил! Вся эта просущенная куча топлива — занялась. Тяга там — офигенная! Воздух снаружи засасывает, жар над нами несёт через это каменное кольцо куда-то вглубь. А у Ёжки уже — глаза закатывались. Весь он стал — как высущенная мумия. Кожа — как серый пергамент. Потому было как-то не до разгадок загадок. Успеть бы! Пока кондуктор не нажал на тормоза. Кольцо, казалось — засветилось. От краёв к центру побежала какая-то рябь. Будто смотришь в вертикально поставленный колодец. Мы простились с Дашкой и Коляном. Они отправлялись на учёбу первым рейсом этого лифта. Доучиваться. Мы с Маринкой отправлялись следующим поезом этого метрополитена в какую-то Тихую Долину. Куда Лилия должна была уволочь Мамонта — не знаю. Лилия... Вот уж — образец жены! Восхищаюсь! Ни писка, ни слезинки. Стиснутые зубы, взгляд — собран и крайне решителен. Пантера, в натуре!

Бабуин тяжко вздохнул.

— Колян даже не оглянулся. Ему — тоже досталось. Одёжа — лохмотья, весь в крови. Вроде — храбриться, а голова — как поплавок — ныряет. Дашка всё на нас смотрела. Вошли они за ручки в 'воду' этого 'вертикального колодца' — как утонули. Потом мы с Маринкой. Так же за ручки. Пошли.

Бабуин смотрел на свои руки.

— Знаете, во сне так бывает? — Вздохнул он, — Что-то очень-очень ценное крепко-крепко так сжимаешь в руках. Так вот! Стиснув зубы! А просыпаешься — нет ничего! Хотя даже в руке есть тактильное ощущение присутствия этого самого-самого дорогого.

Он тяжко-тяжко вздохнул, опустил руки.

— Я упал с той стороны того 'колодца'. Маринки — нет. Вижу как Лилия, серьёзная такая, сосредоточённая, волоком, за воротник, тащит своего любимого в полупрозрачное для меня 'зеркало воды'. Я им — кричать. Всё одно, что в телевизор кричать: 'Обернись! Я — здесь!' Не слышат. Как — кино посмотрел. Прибытие поезда. Только — отбытие. Как они шли на меня и — исчезли. Я — тоже сунулся с 'зеркало' — не пускает. Мой поезд — ушёл. Как крепкая резина — натягивается, с гудением — отбрасывает. Пытался обойти — бегал-бегал по пещерам, а всё одно в то же место выходил.

— И что? — майор был явно заинтересован.

— И — всё! — уронил руки и голову Бабуин, — Не признали меня достойным Тихой Долины. Все ушли, а я, как тот брошенный щенок — скулил. Поезд ушёл, цирк уехал. Остался клоун Бабуин. Навсегда. В стране невыученных уроков. Ведь больше некому запустить то кольцо. Как огонь стал спадать — 'зеркало' пропало. Я ходил-ходил туда-сюда. Пока волосы и одежда не начала гореть. Прокалилось же всё! Пришлось бежать вглубь Печи Хорды и ждать.

Он опять вздохнул:

— Оказалось — не один я ждал. Когда всё прогорело, остыло и я смог выйти, встретил группу туристов. И чё им надо было в такой глуши зимой? Они даже не спросили ничего. И сказать ничего не дали. Они видели, как мы входили, как полыхнул огонь. С ног меня сбили, избили, связали. Вот я — тут. Оказывается, что я — убил всех.

Бабуин поднял голову с глазами, полными боли:

— Я! Убил и сжёг. Да? Я ведь даже не спорю. Готов подписать что угодно. Следствие окончено? Всем — спасибо, все — свободны!

Часть 3.

Их там нет.

Глава 22.

Угнетатель Хомячков.

Станислав Альбертович, представительный мужчина средних лет, листал электронные страницы в своём телефоне.

— Здравствуйте! — услышал он и поднял голову.

— Вы — Станислав Альбертович? — спросил молодой человек, на вид — едва за 25. Он был одет довольно типично для современной молодёжной моды, — Я — Виктор Вомбатов, мы договаривались о встрече.

Станислав Альбертович встал, пожал протянутую руку, указал на свободный стул, сел, оправив одежду.

— Я вас представлял немного иначе, — улыбнувшись, признался Станислав Альбертович.

— Знаю, — кивнул Виктор, — Мой литагент считает, что мой более возрастной и более респектабельный вид идёт на пользу бизнесу. Потому подбирает фото для публикаций, где я выгляжу старше и импозантнее. Но, я — вот такой.

Станислав Альбертович с профессиональным любопытством смотрел на молодого журналиста, взлетевшего вдруг на волне публикаций откровенно вздорных и надуманных историй про этого Бабуина, пиаря Русского Психопата, Печорского Сжигателя, Обезьяньего Инквизитора. Что ж греха таить, и сам Станислав Альбертович почитывал эти статейки и книжёнки в мягких обложках. Маленьких, тоненьких, напечатанных на пухлой газетной бумаге крупным шрифтом с огромными полями. Чтобы большой рассказ выглядел отдельной книгой. Несмотря на всё своё презрение к такого продукции откровенно криминального чтива, Станислав Альбертович всё же дал себя уговорить ознакомиться с этим вздором. И, оказалось, что всё это — конечно же — вздор! Дутый, притянутый за уши, большей частью — откровенно бредовый. Но — совпадающий с делом Бабаева в ключевых моментах. В деталях, которые мог знать только человек, хорошо знающий дело, знающий самого Бабуина. Особенно совпадали в точности психологические портреты героев и их мотивации.

Станислав Альбертович был человеком серьёзным и прагматичным. Отвлечённые вопросы и размышления его не особенно волновали. Все эти публикации его заинтересовали только одним — выводом, что данный журналист имеет доступ к материалам дела. Причём, не только к отдельным эпизодам, которые вёл конкретный опер, а ко всей связанности дел многомесячного следствия. А это означало, что издатель данного журналиста — довольно щедр в операционных расходах. Потому Станислав Альбертович, чрезвычайно ценящий своё время, каждый час которого имел свою точную расценку, согласился на эту встречу. И вот, буквально с первых слов молодой человек утвердил психолога в верности его выводов — был литагент, ведущий бизнес. Сам Виктор Вомбатов — лишь литнегр, собирающий и излагающий информацию с некоторой художественной ценностью для читателя.

— Виктор Вомбатов — псевдоним? — спросил Станислав Альбертович, тут же поясняя, — Я же психолог. Псевдоним — очень ярко выражает характер и типаж, если он имеет под собой обоснование, а не просто случайное красивое сочетание букв. Я коллекционирую подобные типажи и случаи. С профессиональным любопытством. Можете не отвечать — я предупредил.

— Да, мне скрывать нечего, — пожал плечами Виктор, — Это псевдоним, действительно. И оно — не случайно. У меня их, литературных имён, несколько. Для каждого жанра — своё. В данном случае — Виктор Вомбатов. Виктор — соответственно — победитель. Вомбат — сумчатый австралийский медведь, живущий в норах. Небольшого размера. Как большой хомяк. Что мнит себя медведем. Как и наш типичный обыватель — сумчатый хомяк, живущий в своём маленьком мирке-норке, мнящий себя грозным медведем, хозяином тайги. Диванным аналитиком и генералом интернет-баталий. Виктор Вомбатов — угнетатель хомячков.

Станислав Альбертович искренне рассмеялся. До слёз.

— Позабавили вы меня, молодой человек, — сказал он, промачивая слезу платочком, — Позабавили! Так вы хотите подвести второй слой под вашу?...

— Не стесняйтесь, — отмахнулся Виктор, — Называйте — как угодно. Это — лишь зарабатывание денег. Я и сам не отношусь к этому серьёзно. Недавно я пребывал в унынии, которое среди нашей пишущей братии называется 'творческим штилем' и 'отсутствием вдохновения'. Тогда я изволил, подобно великим поэтам и писателям, отправиться бродить по белу свету. Одним словом — искать приключений на свою задницу.

— Нашли?

— Нашёл, — легко согласился Виктор, — Образумился — мигом! Узнал, не понаслыке, что реальность — суровее и мрачнее даже книг Лайфкрафта. Больше на приключения не тянет. Хватило ограбления на дороге.

— Вы удивительно разумны для своих лет, — кивнул Станислав Альбертович, пальцем отмечая пункты в меню для официанта, — Поэтому тема Бабуина?

— Нет, — покачал головой Виктор, в свою очередь, сделав заказ, — Просто, когда я вернулся, мой литагент мне посоветовал не маяться хернёй, а заняться делом. Великие произведения — только те, которые приносят доход. Всё остальное — вздор и интеллектуальный онанизм. И в этот раз я с ним согласился. Вот мне и подвернулась тема гопаря с района, вокруг которого замечены странные совпадения. Я решил пофантазировать на эту тему. В письменном виде.

Принесли кофе. Оказалось — слишком горячее.

— Фантазия моя летала в таком ключе — всем известна и довольно прибыльна была, в своё время, да и до сих пор способна приносить дивиденды, история поединка Шерлока Холмса и профессора Мориарти. Так как Бабаев никоим образом не тянул на Шерлока, я подумал — а не сделать ли мне его профессором, этаким тайным злодеем?

— Вы оказались удивительно прозорливы, — кивнул психолог, — Следствие буквально зачитывается вашими рассказами.

— В том-то и дело, — перебил его Виктор, — Рассказами! Да, они нам принесли известность, узнаваемость. Торговая марка 'Виктор Вомбатов' уже зарекомендовала себя. Но, интернет издания и брошюрки не приносят тех доходов, какие бы нам хотелось бы получать. Моё руководство настаивает на более серьёзном и основательном подходе. Серии книг. О Печорском Сжигателе, Русском Психопате, Обезьяньем Палаче. Типа — 'настоящая история Русского Инквизитора'. А ведь мой Бабуин со страниц — лишь плод моей фантазии. Какой он на самом деле? Я знаю, что вы ведущий психолог этого дела.

— Это — так, — согласился Станислав Альбертович.

— Так — какой он? Мне не осилить книги без достаточно глубокого психологического портрета. Я готов даже на встречу с самим Бабуином. Но, по непонятным для меня причинам — мне отказывают. Не удаётся это решить никакими путями.

Станислав Альбертович криво усмехнулся, поправляя одежду. 'Не удаётся это решить никакими путями' — весьма красноречиво.

— Это невозможно, потому как последним человеком, с кем он вообще говорил — был я. И должен признаться — я бежал из камеры.

— Даже так? — удивился Виктор, — Он настолько страшный человек?

— Много страшнее, чем вы даже можете себе представить! — усмехнулся Станислав Альбертович, сам — содрогнувшись, — Люди совершают, порой — ужасные поступки. И обычно они знают, что свершенное ими — ужасно. Или они находятся в особом состоянии сознания. И это — заметно.

— А Бабуин?

— Он смотрит на тебя совершенно спокойно и говорит тебе таким вот тоном, каким я предложил вам выпить кофе — обыденным, что он обладает мне лицо. И ему ничего за это не будет. Вот это спокойствие и пробивает до мозга костей!

— Неужели он так спокойно может совершить такие жестокости? Не находясь в безумии? Не обезумев?

Станислав Альбертович наклонился вперёд:

— Открою вам небольшой секрет, молодой человек, — тихо скал он и осмотрелся, — Безумие — и есть его нормальное состояние. Он — всегда в бешенстве, это его — нормальное состояние. Его глаза! Ему невозможно не верить! Я — психолог! Меня — не обмануть! Я знаю — когда человек врёт, а когда он говорит прямо то, что думает. Он действительно может обглодать мне лицо между затяжками сигареты и обсуждением происхождения слова 'каннибализм'. Без какого-либо волнения.

— Он совсем не волнуется? — удивился Виктор.

— Я вам сейчас описал его в спокойном, взвешенном, для него — состоянии. А теперь представьте его — в гневе?

Виктор разинул рот. И весь пошёл судорогой, улыбнулся:

— Я — писатель. У меня слишком живое воображение. Меня может занести не туда! Мне нужна ваша помощь. Сколько?

— Вот! — вальяжно склонил голову Станислав Альбертович, — Это уже деловой разговор.

Он написал сумму на салфетке, показал Виктору, смял, спрятал в карман. Виктор пожал плечами:

— Мне надо согласовать это условие. Это как-то вышло за рамки наших планов.

— Согласовывайте, — согласился Станислав Альбертович, — Названное мною условие включает не только мои услуги, как консультанта, но и доступ к материалам, которые вы никогда и нигде не сможете достать. Записи разговоров Бабуина с самим собой. Они уничтожаются после просмотра и прослушивания. У меня могут быть большие неприятности, если станет известно, что я произвожу копирование. Я рискую репутацией. Естественно — я сейчас ничего не говорил и буду всё отрицать.

— Понял! — Виктор достал свой диктофон, демонстративно стёр запись, — Мне надо позвонить!

— Лучше поговорите без телефонов, — ответил Станислав Альбертович, — Встретимся тут же, в это же время... Через три дня. Я должен покинуть город на время. А своё решение можете сообщить вот по этому номеру.

Станислав Альбертович оставил на столе свою визитку, встал, провёл свой картой по аппарату официанта и вальяжно покинул зал. Как только он ушёл, лицо Виктора утратило молодецкую легкомысленность и он зло усмехнулся. И — заказал ещё кофе. Ему вдруг понравился вкус приготовляемого напитка в этом месте.

— Станислав Альбертович? Бюджеты одобрены. Всё как обговаривали?

— Да-да, именно так! До свидания!

— До встречи!

— Прежде, чем вы увидите эти записи, я вам должен кое-что рассказать, — начал Станислав Альбертович, — И предостеречь вас. Перед вами не гопник, не браток из подворотни, не провинциальный мужик из уездного города. Он — вообще не человек. В привычном понимании слова 'человек'. И он не псих. Точнее — не просто психопат. Он псих, но не в привычном понимании этого слова. Особый, редкий случай, к человеческому сознанию уже относимый с большим трудом. Это — безэмоциональная машина. Преследующая какие-то свои цели и задачи, совершенно чуждые простому человеческому пониманию. Используя в качестве средства достижения этих целей — всё, что оказывается под рукой. С невероятной, просто какой-то феноменальной изощрённостью!

— Пожалуй, больше заинтриговать меня просто невозможно, — Виктор в азарте потёр руки, — Я весь горю в нетерпении!

Но, Станислав Альбертович встал в любимую стезю лектора, продолжал зачитывать:

— Обычно, в классической психиат...

— Если можно, — перебил Виктор, — Учтите отсутствие у меня медицинского образования. Как и у моих читателей. Как раз — тех самых гопников, братков из подворотни и провинциальных мужиков из уездного города. Как говорил один мой знакомый: 'Как ты можешь себя называть инженером, если не можешь объяснить вусмерть пьяному слесарю устройство синхрофазотрона простым матом?' Всё же вы — не аспирант-зубрила, а профи своего дела. Потому, прошу — как можно проще, по-русски. Можно — матом. Спасибо.

— Хорошо, — согласился Станислав Альбертович, утратив запал лектора, стал просто рассказывать, — Обычно больные расслоением личности всё же имеют основную личность. Когда в их сознании ведущую роль играет другая личность, та, основная личность — не помнит ничего, что происходило за время его, так называемого, отсутствия. Тут же мы — просто не имеем основной личности. Никакой. Лишь маски. Которые он виртуозно, на ходу — меняет. И, внесу небольшую интригу — тайная личность всё же есть. Предлагаю вам её найти. Кроме этого — в наличии шарада. Кто из перечисляемых персонажей — реальная личность, а кто — плод воображения самого Бабуина? Подсказка и очевидное — все эти разговоры — с так называемыми 'майором' и 'полковником'. Не существующими и никогда не существовавшими. Они — плод его воображения, его иррациональной, наивной веры в 'органы', в какую-то мифическую, кристальную чистоту и во всемогущество 'чекистов'. Миф, созданный самим КГБ на закате его существования. На записях нет этих офицеров, нет видео, их голоса — изменённый голос самого Бабаева. Как вы увидите — двери камеры не открываются, он курит несуществующие сигареты. Естественно — в журнале посещений никого и ничего.

— Зачем же эти 'майор' и 'полковник'? — удивляется Виктор.

— Откуда мне знать? Может он просто хочет таким образов всё это рассказать? Якобы — автобиографию? Убедить нас в чём-то? А может это — его такой больной юмор. И всё это — очередное представление, спектакль, его очередная, хитровывернутая игра, чтобы убедить нас, что он реально видит несуществующих людей, фантомов. Этого я тоже не могу отрицать. Он — тот ещё фрукт! Обман, завёрнутый с загадку, спрятанный за ширму в тёмной комнате в доме, которого и не было никогда.

— Всё же, кем вы сами его считаете — больным психом или всё же изощрённым хитрецом?

— Ну не здоровым же! — пожал плечами Станислав Альбертович, в интимной обстановке съёмного номера снявший костюм и галстук, расстегнув верхние пуговицы рубашки, — Даже если всё это — такая игра — это тоже не исключает серьёзного психического отклонения. Он — самая большая удача за всю мою богатую врачебную практику! Такого богатого букета всего-всего, да — разом, переплетаясь, живя, перетекая одно в другое — я не припомню. Он же — самая моя большая неудача. Я просто бессилен ему помочь. Более того, я не хочу этого делать!

— Почему? — Виктор смотрел внимательными и хитрыми глазами журналиста.

— Сами увидите, — ответил Станислав Альбертович, — Тут есть пересказ им лично его истории болезни. Как и когда в сознании Саши Бабаева появился Бабуин, как он вытеснил оттуда сознание самого Саши Бабаева. Настойчивые видения и параноидальные бредни его преследовали, наверное, всегда. Я даже точно не могу сказать — осознаёт он реальность своих фантомов или нет? Ведь он человек, даже не с двойным, не с тройным дном. Сколько их там, подуровней сознания? Что, впрочем, не мешало ему оставаться крайне циничным и расчётливым типом. Гением, в своём роде. Все свои злодеяния он обставлял так, что в них виноват кто угодно, но только не он! 'Само так случилось'! Это — идёт лейтмотивом всей его такой вот автобиографии, его слоган, торговая марка, если хотите. Его особенность психопатии. Только до определённого момента всё это проходило как мелкое хулиганство или забавные, хоть и жестокие розыгрыши. Но вот после службы в армии — он начал убивать. Кстати, обрати внимание — никакого Стасика, упоминаемого им в слезливой, трагической басне — нигде не было. Можешь поднять документы. Описываемый им человек имел другое имя. Его нашли с перерезанным горлом на территории части. Убийца так и не был пойман, убийство не раскрыто. Убитый был зарезан не в боевой обстановке. Стасиком он стал — в пику мне, ведь впервые имя — Стасик — всплывает при нашем с ним разговоре, ведь я — представился, как воспитанный человек. Такой вот юмор — он на ходу перекраивает собственные басни с таким прицелом, чтобы уязвить меня. Будто он мне перерезал горло. Кстати — первое признание в убийстве. Первая метка на его личном кладбище. Дальше — больше! Если как следует копнуть архивы МО, то можно легко отследить, что именно Бабаев сдался в плен боевикам, а не Стасик, и добил всех своих сослуживцев он, сержант Бабаев, по указке боевиков, вымаливая себе жизнь. За это его оставили в живых. Он имитировал ранения, попытку самоубийства. И опять ему всё сошло с рук — никаких прямых улик! Никаких свидетелей.

Виктор смотрел огромными глазами:

— Я попал пальцем в небо?

— Именно этим вы меня и заинтересовали, молодой человек, — согласился Станислав Альбертович, запуская проигрываться нужный ему файл, — Оцените эту сцену — он признаётся своей жене и дочери, что именно он — тайный заправила города. Вроде, как и в шутку, но каждый ведь преступник хочет быть разоблачённым? Его — разоблачили. Настолько невероятным оказывались улики, что следствие упорно игнорировали очевидное! И всё же — вопросы были заданы теми, кому следует в первую очередь заподозрить неладное. Он подстраивает убийство начальника полиции города. Довольно ловко, должен признать. Ослепив случайного водителя лазерной указкой. Хотя, наличие свежевырытой могилы рядом с местом упокоения его собственных родителей говорит о том, что вариант с лазерной указкой был — экспромтом. Возможно, разговор пошёл не так или закончился не по его сценарию. Видимо, офицер полиции пытался сбежать с места собственной казни. Если бы Бабаеву удалось задуманное изначально, то начальника полиции искали бы ещё долго. Никто бы даже не подумал проводить вскрытие могил. Зачем? Опять — никаких следов, улик. Но, планы пришлось менять на ходу. Возможно, после этого он и запаниковал. Ведь даже такие расчётливые гении могут ошибаться? Или очередной приступ особо сильной паранойи. Потому он пытается зачистить за собой всех, кто так или иначе мог догадаться. О чём догадаться? Лишь он знает. Возможно, причина покушений на людей — именно обострение приступа паранойи. В большинстве случаев его хитрые ловушки захлопываются впустую. Но есть и жертвы.

Станислав Альбертович запускает ещё файл:

— А вот тут, впервые, проявляется его страсть к сжиганию людей. Когда он признаётся в убийстве, якобы сожалея о гибели в огне Пустобрюхова, тут же — восхваляя самого себя — восхваляя преступление, совершённое, как ритуал, как свою 'тризну по убитому', погребальный костёр. Оцените изощрённость этого урода! Убить, сжечь, признаваться в убийстве, не признаваясь! Но, с этого эпизода появляется его почерк. Попытки сжигания людей — его визитная карточка. Ты сам сможешь проследить. Горящие люди — на каждом его шагу. Особенно он старался, чтобы сгорали — заживо.

Станислав Альбертович выпрямляется, в предвкушении улыбается:

— Собственно, это — главная статья обвинений. Ну, это на поверхности. Следствие — ведётся. Но, есть и то, что не привлекает внимания, хотя и лежит на виду. Этакая изюминка штриха к портрету — кто такой Колян, как по-твоему?

— Его друг? — пожал плечами Виктор.

— Которого нет ни на одной записи, ни один очевидец и свидетель его не упоминает. Даже когда прямо спрашиваешь о 'Коляне', просишь описать данного человека — описывают самого Бабаева. Не было никакого Коляна!

— Как так? — удивился Виктор.

— И — был! 'Колян' — сам Бабуин, — улыбается, довольный собой Станислав Альбертович, — В отличии от просто воображаемых, со скуки, 'казённых', 'Колян' — ещё одна личность в этом же теле.

— Всё же — шизофрения? — спрашивает Виктор, качая удивлённо головой, — А его родные? Зачем они его в этом поддерживали?

— Теперь не у кого спросить, — развёл руками Станислав Альбертович, — Можем только строить догадки. Его жена пыталась оградить себя и ребёнка от прогрессирующей душевной болезни мужа. Но, как видим, её собственная болезнь основательно выбила у неё почву из-под ног. Как, впрочем, и у него. Он уже считал себя — Богом Всемогущим! И вдруг узнаёт о раке жены. То, что ему неподвластно. Приговор, неотвратимый и неизбежный, который вынес — не он. Унижение!

Виктор что-то помечал в блокноте. Станислав Альбертович, с видом глубокомудрого лектора, поучающего первокурсника, продолжал:

— Вы ещё увидите попытки достучаться до мира от Саши Бабаева. Эти попытки — тот 'сферический конь в вакууме'. Он каждому встречному излагает эту схему, прямо ставя Бабуина — в роль Главного Злодея. И что? Да всем — плевать! Бабуин знает, что всем плевать, для него всё происходящее — особое наслаждение. Он во всём всем — признаётся. И — ничего! Всемогущество! Неуязвимость! Тогда личность Александра, вероятно, осознающего, во что он превращается, прекрасно помнящий, что уже было совершено, попыталась не допустить геометрической прогрессии свершаемого, совершает отчаянный поступок — пытается закончить злодеяния Бабуина самым радикальным способом. Попытка суицида — провалилась, но имела огромные последствия для внутреннего мира Бабаева. Саша потерял влияние на совокупность личностей — полностью. После неудачной попытки суицида и начались сожжения людей. Тогда и появилась личность 'Коляна'. Сказочного 'добра молодца'. Полной противоположности доселе скрытой, подавляемой тёмной натуре Бабуина.

— Похоже, вы мне сами всю интригу же и сломали, — вздохнул Виктор, — Мрачный друг?

— Именно! С появлением 'Коляна' завершилось сформирование, с последующим обособлением в самостоятельную натуру — и тёмной псевдоличности. Обособив всё самое лучшее в себе — в личность почти святого 'Коляна', всё самое тёмное и тайное он выделил в отдельную личность, условно называемую 'Мрачный Друг'. И если Саша, Бабуин и Колян могли сосуществовать в одной голове единовременно, то вот правление 'Мрачного Друга' воспринималось Бабаевым — как провалы во времени. Именно после таких провалов в памяти и в самобиографии Бабуина и случались цепочки трагических случайностей, к которым Бабаев не имел — 'ну никакого отношения'!

— То есть — никакой мистики и сказочности? — спрашивает писатель.

— Проявления мистики и волшебства лишь в глазах одного, отдельно взятого человека — как раз наш профиль! — гордо возвестил Станислав Альбертович.

— Жаль! — огорчился Виктор, — Читатель падок на сверхлюдей, суперменов, полубогов и полудемонов, одержимых бесами, экстрасенсов и разную непонятную мистическую жуть.

— Разве жути мало в жизни Бабаева? — удивился Станислав Альбертович, — Особенно мрачной стороны его личности.

— Всё же жаль, что волшебство оказалось банальной психической болезнью! — вздыхает Виктор.

Но писатель не долго огорчался. Творческие личности вообще отличаются гибкостью и подвижностью психики. Вот и Вомбатов задумался о другом аспекте происходящей беседы.

— Да вы меня просто озолотили! — воскликнул Виктор, — Это какой полёт фантазии! Целая куча личностей в сознании одного человека! Я всю жизнь буду книжки тискать, не оскудеет жила эта! Чудаковатые злодеи нравятся публике, особенно если при этом злодей — крайне расчётливый и циничный сукин сын, но легко способный расположить к себе доверчивую жертву. Это трогает какие-то глубокие, самые глубинные, потаённые струны в душах. А в данном случае мы имеем даже более того! Злодей — не силой обстоятельств, не ведомый жаждой наживы, а воспринимающий свершаемые злодеяния — как форму развлечения! Как Джокер! А самое страшное — без Бэтмена! Джокер — измывающийся совершенно свободно, считающих свершаемые злодеяния — просто едкой насмешкой над остальными людьми. Вот уж кто настоящий Угнетатель Хомячков! Даже мне не хватило бы фантазии, чтобы такое придумать! А учитывая все эти расистские высказывания, разглагольствования об альтернативной истории, иного летоисчисления, расшифровки слов, всё это 'родноверство'! Каждый найдёт что-нибудь, что лично его — заденет, вызовет хайп и поток брани, начнётся самореклама моих книг! Каждый найдёт своё, родное, мозольное, что именно ему перцем присыплет на открытую рану! Кто увидит оголтелый национализм, кто — шовинизм, кто антисемитизм. Да тут — полный букет '-измов'! Тут прямую речь Бабуина можно приводить прямо целыми абзацами для тотального разрыва натруженных пуканов бедных хомячков!

— Вынужден вас преду... — начал Станислав Альбертович.

— Не стоит, — отмахнулся Виктор, — Я и сам не собираюсь никому показывать свою золотую шахту! Даже своему агенту, а тем более — руководству! Не дурак! Знаю, что меня запросто ототрут и пристроят своего, более родного пишущего негра! Нет! У меня и у самого прямо язык чешется каждому виду, сорту и породе хомячковых уколоть в нежное брюшко словами Бабуина! Хотят они гениального злодея? Надо вам не картонного персонажа, неоднозначного героя? Героя-злодея! На-ка! Со всего маха! Лопатой с навозом по сопатке! Кушай не обляпайся!

Станислав Альбертович покосился на Виктора.

— Не обращайте внимания, — отмахнулся писатель, — Это давний спор с одним знакомым. Не нужен герой? Не время для героев? Сами не знают — чего хотят? 'Чего-нибудь — этакого' хотят? Хотят отсиженные в креслах нервы пощекотать? Бабуин — в полный рост! Ёкарный Бабай! Я сделаю так, чтобы Бабайка, которым пугают детей, заимел конкретное лицо и личность! Чтоб детки обсирались после недели запора! Пусть внимательно вглядываются в родных и знакомых — не прячется ли там, в глубине — Мрачный Друг с ехидной усмешкой и спичками наголо? Не спросит ли он тебя, однажды: 'А чё ты такой грустный?' Поигрывая ножиком в руках.

Станислав Альбертович встал, взял пиджак.

— И по властным хомячкам пройтись! — продолжал фантазировать писатель, — Серой тотальной массе бюрократии! Пусть в каждом избирателе, в каждом просителе под дверью кабинета — видят Бабуина! Который поднимется по пожарной лестнице в небо, сядет за стол, всей толпой — с Коляном, Мрачным Другом, взводом 'казённого' спецназа и вечноживой ротой ВДВ, и спросит вся эта толпа чинушу: 'А в чём сила, брат?' А тот, обосравшись, поймёт, что Бабуин не с ним разговаривал, потому как он — не брат Бабуину. Они — из разных, никак не пересекающихся народов! Инопланетяне, лишь изредка видящие в окно общие пейзажи, да один народ иногда видит другой — как серую копошащуюся массу червей — в тонированное окно своего лимузина. И будет бюрократ или олигарх гадать — кто ответит на этот вопрос — почти святой Николай Угодник — или Мрачный Друг? И будет молить, чтобы 'казённые' всё сделали по закону. Или вечноживой десант быстро и просто привёл приговор в исполнение! Только — не Мрачный Друг!

Тут испугался даже сам Станислав Альбертович:

— Так ведь и было!

Писатель помрачнел, мрачно выругался:

— Гля! И тут он успел! Когда это?

— В одном из городов, через который проезжал Бабуин, глава местного филиала одной из госкорпораций, он же — крупнейший собственник недвижимости и бизнеса в городе, сжёг сам себя прямо на своём рабочем столе! В тот же день так же сгорел в собственной бане и его лучший друг — недоказанный криминальный авторитет. Отец сгоревшего на работе чиновника, сам из высшего менеджмента этой корпорации, срочно улетел за границу, там признался заокеанским 'бондам' во всех своих грехах, чтобы оказаться за крепкими стенами чужой тюрьмы.

— Видно им ответил Мрачный Друг, — кивнул Виктор, — А я и говорю — золотая жила! Уж я её раскручу! Все эти книжно-сериальные Кривые, Слепые, Глухие, Немые — будут нервно курить в сторонке!

Вомбатов спохватился, поняв, что собеседник уходит:

— Да, Станислав Альбертович, на указанный вами счёт уже переведён указанный вами аванс. С учетом поступления записей он будет увеличиваться сдельно, за каждый файл, за каждую цитату. До встречи! Уж извините! Мне жуть как хочется почесать штопором подбрюшья хомячков!

,,,,. Имеется и завершение истории. Кого заинтересовало — найдёт. Алиса из миелофона — вам в помощь!