Величайший диктатор

Недоумение возросло еще больше, когда двери открылись. Охранников в черном, приведших меня, уже не было. Вместо них стояли два... не знаю, как это описать. В первую секунду я подумал, что по ошибке или злому умыслу оказался вместо тюрьмы в сумасшедшем доме, и теперь передо мной то ли санитары, то ли вырвавшиеся из палаты больные. Белая форма, белые перчатки, пояса, ботинки, но главное — полностью закрывающие голову белые шлемы с зеркальными забралами. Этот наряд идеально подошел бы для маскировки в снегах, но чтобы так одевались тюремщики? Это было решительно непонятно. Разве что, французы уже заготовили зимнюю форму для похода на Россию, и пока используют её где придется.

Один из альбиносов бросил мне сверток с одеждой: что-то вроде ночной пижамы и мягкие тапочки, все, естественно, белоснежное. Ну что ж, это хотя бы лучше, чем обычная тюремная роба. Я оделся, и охранник жестом приказал идти с ним. Его напарник следовал за нами. Пройдя через массивную металлическую дверь, мы оказались в коридоре, залитом мертвенным светом газоэлектрических ламп. Видимо, кроме гаража во всей тюрьме не было помещения, где нашелся бы хоть один предмет не белого цвета. Антарктида... Нет, там хотя бы небо синее. А вот и двери камер — тюремщики подошли к одной из них и стали открывать целым набором разнообразных ключей. Когда дверь распахнулась, я смог оценить её толщину: такую и главный калибр линкора не вдруг возьмет. Впрочем, несмотря на огромный вес, за моей спиной она захлопнулась почти бесшумно...

Камера имела форму перевернутого бокала: круглые стены (или, можно сказать, одна замкнутая стена) сходились вверху к небольшому светильнику, окруженному воздуховодными отверстиями. До верха нельзя было ни дотянуться, ни допрыгнуть. Грани между стенами и полом были скруглены, так что казалось, вся внутренняя поверхность словно отлита разом из какого-то металла. Обстановка была скромной: простая койка и — о чудо! — настоящее шассдо. Я и не ждал вместо обычного в подобных заведениях ведра или дырки в полу обнаружить такие удобства. В крышку бака для воды была вделана раковина, через которую из крана поступала вода. Очень остроумный механизм: сделав дело, моешь руки, а потом эта вода используется для следующего смыва. Заодно такая система не позволяла затопить камеру — как только вода переставала поступать в бак, кран выключался. Позже я опытным путем установил, что за сутки можно израсходовать бак не более трех раз.

Стоит ли говорить, что вся камера была белого цвета. В тот момент мне это показалось всего лишь забавным. Вообще, я был очень доволен: страхи не оправдались, никаких злобных сокамерников и голодных крыс — напротив, весьма комфортные условия. Так можно прожить не только месяц, а и целый год. Я развеселился, вспоминая доходившие до Петербурга слухи о страшных "белых комнатах". У страха глаза велики, как говорится. Ещё бы и с едой все оказалось столь же хорошо — я уже успел сильно проголодаться... Последние опасения развеялись, когда через оконце в двери мне просунули поднос с тарелкой риса и куском отварной курицы, очищеным яблоком и стаканом воды. Даже тут старались сохранить верность белому цвету. Пища оказалась приготовлена очень пресно, но я проглотил все в один присест. Посуда и приборы были сделаны из какого-то материала вроде прессованого картона, так что заключенный не мог превратить их в оружие или инструмент для побега. Но я не собирался бежать. Теперь мне и самому хотелось поиграть в эту игру. Такими-то лишениями и испытаниями жаннеристы собирались сломить мою волю и склонить к измене? Что ж, велико же будет их разочарование...

На ночь лампа отключалась, так что я отлично выспался и утром встал полным оптимизма. Привычно выполнив серию гимнастических упражнений и позавтракав, я лег и принялся сочинять статью про странности французской тюремной системы. Работалась хорошо. Когда статья была готова, то показалась мне настолько удачной, что я решил записать её на бумаге. Раз уж волей случая выдалось столько свободного времени, есть смысл вплотную заняться творчеством. Дождавшись, когда принесут обед, я попросил через оконце у охранника бумагу и карандаш. Тот, однако, никак не прореагировал. Вечером я повторил свою просьбу, и вновь без всякого результата. Решив, что в тюрьме запрещено делать записи, в следующий раз я попросил выбрать пару книг в тюремной библиотеке. Ответа не было. Не было, как потом выяснилось, и библиотеки. Охранники не только не выполняли пожеланий, но даже не отвечали на них ни единым словом, и вообще не подавали вида, что замечают мое присутствие. Ни книг, ни записей, ни звука человеческой речи — меня, видимо, решили сломить скукой и одиночеством. Догадавшись об этом, я сперва посмеялся над глупостью тюремщиков. Это бы, возможно, прошло бы с неразвитым человеком без воображения, но творческая натура всегда найдет чем занять свой ум. Хоть я и не могу перенести мысли и чувства на бумагу, творческий процесс от этого не становится менее увлекательным.

Что ж, отчасти это было так, и освободи меня немцы действительно через месяц, я бы до конца жизни остался в уверенности, что белая комната — вещь вполне терпимая. Но немцы не приходили, а творческий процесс с каждым днем шел все хуже и хуже. Ум, не получавший никакой информации и впечатлений извне, стал ленивым и бесплодным. Настал день, когда я понял, что больше не могу родить ни одной строчки. Примерно в то же время мне перестали сниться сны. Тогда я решил, что это вызвано некими веществами, добавляемыми тюремщиками в пищу. Теперь, ознакомившись с научной литературой, я понимаю: во сне мозг своеобразным способом обрабатывает полученную днем информацию, а какую информацию он мог получить в белой комнате? Так или иначе, ночи стали такими же пустыми, как и дни. Единственное, так сказать, развлечение случалось раз в неделю, когда охранники выводили меня из камеры помыться, а потом брили электрической машинкой. Иногда один из них хватал меня за руки, а другой с необычайной проворностью остригал ногти. Увы, длилось все это развлечение не больше десяти минут. Во время этих процедур я никогда не встречал других узников, только тюремщиков, которых невозможно было различить между собою — не только из-за одинаковой формы и скрытых лиц, даже рост и комплекция у всех совпадали. Однообразие достигалось в каждой мелочи.

Осознав, что игры с собственным разумом уже не спасают, я решил перейти к активным действиям, вызвать тюремщиков на бой. Сперва я пытался испортить унылое белое великолепие своей камеры. Я пытался что-нибудь нацарапать на стенах, но они оказались отменно прочными, а в моем распоряжении были лишь мягкие вилки и собственные ногти. Об металлическое шассдо я лишь зря разбил руки и ноги. Когда я разорвал простыню и пижаму, на это не обратили никакого внимания, и кончилось лишь тем, что пришлось ходить и спать в лохмотьях. Я разбрасывал и растаптывал по полу еду, писал, прокусив палец, собственной кровью на белых стенах и даже, находясь уже под конец в не вполне вменяемом состоянии, манкировал шассдо. В течение недели это игнорировали, а после выхода в помывочную камера всякий раз вновь сияла белизной.

Тогда с предметов обстановки я переключился на охранников. Это удовольствие было доступно только по банным дням, и уж я старался во всю. Я выплеснул на них все французские ругательства, какие только знал, и придумал, кажется, много новых, более сильных. Выслушав десятую часть этого, любой из святых восточной и западной церкви уже давно пытался бы меня убить чем под руку попалось. Тюремщики и бровью не повели — я в этом уверен, хоть и не мог видеть их бровей под шлемами. Попытки оказать физическое сопротивление приводили лишь к тому, что меня брали с двух сторон за руки и нежно, словно ребенка, вели в нужном направлении. Я ли так ослабел в камере, или они были силачами — не знаю.

Эти бунты сперва немного разнообразили моё существование, но потом и они стали рутиной. Я устал сопротивляться, да сопротивляться было, в общем, и нечему. Хотя счет времени был давно потерян, все сроки прихода победоносной германской армии явно вышли. Возможно, немцы сами уже были разбиты — это меня мало интересовало. Надеяться было не на что. Мир за пределами белой комнаты не существовал. Вся моя жизнь пройдет в этих круглых стенах, ведь даже совершить самоубийства тут не было возможности — разве что попытаться разбить голову о стену... И я начал сходить с ума. Казалось, что люди в соседних камерах перестукиваются со мной, хотя это было невозможно — тюрьму строили мастера своего дела, и никакие звуки не могли проникнуть через стену. Потом я начал слышать чей-то едва различимый шопот, но не мог разобрать в нем ни слова. Я стал жаловаться охране, что камера каждый день немного сжимается, и логически доказывал: когда тюремное начальство обнаружит на её месте сплошную каменную стену, виновным не поздоровится.

А потом все закончилось. В минуту просветления, когда меня в очередной раз вели мыться, я крикнул:

— Я согласен на вас работать! Я готов к Искупительному Труду!

Кажется, я наговорил ещё много чего, и вообще вел себя не очень достойно. Не знаю, можно ли это списать целиком на душевное расстройство, либо же имело место простое малодушие. Тогда я уже не мыслил такими категориями. Призрачная возможность выбраться, о которой я давно забыл и вспомнил-то случайно, была в тот момент соломинкой для утопающего, глотком воздуха для задыхающегося. Я не мог раздумывать.

Охранники никак не прореагировали. Совершив обычные процедуры, меня вернули в камеру. Казалось, последняя надежда только что исчезла. Видимо, Россия уже давно разбита и надобность во мне отпала. Белые стены навсегда... Но через час за мной явились вновь. Мы пошли не обычным путем: одна из дверей, оказалась, ведет не в камеру, а в другой коридор. Вам сложно представить восторг который меня охватил в тот момент. Он был вызван даже не перспективой освобождения, а внезапно обрушившейся на меня новизнойи разнообразием. Мы шли через незнакомые места! Хоть эти коридоры ничем не отличались от нашего, все равно они были другими. Когда я увидел лестницу, то чуть не задохнулся от счастья. Мне хотелось взлететь по ступенькам, но вступив на них, я от непривычки споткнулся и упал. Наконец, мы подошли к последней из белых дверей, а а ней...

За ней был обычный кабинет, с деревянным столом, с креслами и книжными полками, и книгами с разноцветными корешками, и телефоном, и портретом на стене, и даже с синим небом за окном. За столом сидел офицер в обычной черной форме. Он показал мне на стул и сказал:

— Присаживайтесь.

Я сел.

— Итак, вы решились с нами сотрудничать?

— Да.

Что ещё я мог ответить? Свобода, настоящий мир, спасение от безумия, наконец, — все это было в одном шаге. А за спиной — вечность в белой комнате.

— Очень хорошо. Должен предупредить, если очутившись на свободе, вы вдруг вспомните старые предрассудки и откажетесь выполнять свои обязанности, или будете выполнять их нарочно плохо, то немедленно вернетесь сюда. А второй раз от нас уходят только в сумасшедший дом. Кстати, ни один заключенный ещё не умер в белой комнате. Всех рано или поздно приходится передавать другому министерству, хотя я не слышал, чтобы хоть кого-то там смогли вылечить.

Я только молча кивнул. Офицер мог бы не говорить этого, появление галюцинаций и так давало понять: безумие — удел всех узников белой комнаты.

— Подпишите вот здесь.

Он протянул мне бумагу. Я не расписался сразу, а начал читать текст, жадно глотая строчки — не потому, что ещё боялся найти там какие-то непреемлимые условия, просто хотелось проверить, могу ли я ещё разбирать напечатанное. Получалось плохо: мозг отвык воспринимать информацию, слова прыгали перед глазами и никак не складывались в предложения, словно я был пьян. "...нижеподписавшийся...добровольное согласие...Искупительный Труд...Комитет Морального Развития...добросовестно выполнять...любого срока..." Хотя, можно сказать, что я действительно опьянел — опьянел от новых ощущений. Офицер нетерпеливо постучал карандашом по столу, стоявший сзади охранник положил мне руку на плечо. Я неловко расписался дрожащей рукой.

— Поздравляю. Теперь остается пройти реабилитацию, чтобы вы смогли нормально работать и вообще жить в человеческом обществе. Если вас сейчас просто выпустить в город, рассудок может не выдержать. Запаситесь терпением и не беспокойтесь, это продлится недолго. Сейчас вам выпишут документы и отвезут в центр психологической помощи.

— В сумасшедший дом?! Я уже... уже безумен?..

— Все в порядке. Многие ваши коллеги выглядели гораздо хуже, когда сидели передо мной, однако через пару недель уже спокойно работали. Так что желаю успехов и... в зависимости от вашего поведения, до свидания или прощайте.

Охранники вывели меня из кабинета. На секунду в голову пришла мысль, вызвавшая приступ паники: все это был розыгрыш, утонченное издевательство или просто яркая галюцинация, сейчас меня отведут обратно в белую комнату, ведь это глупо — думать, что есть какой-то разноцветный мир за стеной, за стеной ничего нет, есть только белая комната... Возможно, от таких мыслей я и сошел бы с ума в одном шаге от свободы, но мы вовремя очутились в гараже. Там уже ждали двое жандармов. Охранники передали им документы, и меня усадил в кузов тюремного фургона.

— Мы бы отвезли вас в обычной машине, но пейзаж за окном после белой комнаты производит слишком сильное впечатление. А тут окон нет. Ничего, я включу вам лампу.

Жандарм, казалось, говорил приветливо. Я ещё не перешел в категорию "своих", но и не был уже простым заключенным или пленным врагом. Машина двинулась. Я не мог видеть через железную стенку, как мы удаляемся от тюремного здания, но все равно повернулся и направил взгляд в его сторону. Прощай, белая комната, а я уж постараюсь не возвращаться!

В центре психологической помощи я провел две недели. Обследовавший меня сразу по приезду доктор удовлетворенно сообщил, что необратимых изменений сознания ещё не произошло, поэтому психиатрического лечения не требуется, достаточно небольшого периода реабилитации. Как после длительной голодовки человека нельзя сразу кормить обедом из трех блюд, так и после пребывания в белой комнате нельзя выплескивать на истощенный разум все богатство ощущений. Меня это вполне устравивало, никакого желания побыстрее приступить к своим позорным обязанностям не было. Слабым утешением могло служить лишь то, что остальные захваченные репортеры, судя по реплике офицера-тюремщика, тоже не показали себя особыми героями.

Центр, конечно, не предназначался специально для вышедших из белой комнаты заключенных. Он был создан для оказания помощи государственным служащим, чья психика не выдерживала слишком интенсивной умственной работы в период великого строительства. Да, сейчас это кажется невероятным, но в то время проблема существовала, причем подобные случаи были настолько частыми, что потребовали специального решения. Идеи Жаннере привлекали не только простых добросовестных исполнителей, но и пламенных энтузиастов, настоящих фанатиков своего дела. Иные люди годами трудились без выходных, а когда их насильно отправляли в отпуск, то и на отдыхе бедняги могли думать лишь о своей работе. Такими занимался центр психологической помощи, причем пациенты (уважительно называемые "гостями") получали приказ за личной подписью Жаннере: выполнять все требования врачей. Других методов воздействия на них не было.