Величайший диктатор

Первый раз я увидел Шарля Жаннере в 1933 году. Он тогда только пришел к власти, и многие смотрели на него с оптимизмом. Вообще, в те времена отношение к людям, которых сейчас мы справедливо считаем чудовищами, было совсем другим. Они ещё не запятнали себя ужасными преступлениями, а их политические взгляды на тогдашнем общем фоне могли даже показаться умеренными. Лорд Мосли у наших англофилов считался воплощением британского джентльмена, а Муссолини парадоксальным образом умудрялся быть кумиром и у правых, и у левых. Но вот что касается Жаннере... Было в нем нечто такое, что уже тогда многих отталкивало — скорее на уровне чувств, чем сознания. Наверное, только в такой стране, как разоренная и униженная послевоенная Франция, мог пробиться к вершинам власти этот страшный и, как теперь очевидно, психически больной человек.

В России, впрочем, дела тоже шли неважно. Долгий послевоенный кризис лишь на короткое время сменился подъемом, после чего вновь настали времена упадка. У нашей газеты давно уже не было ни одного собственного зарубежного корреспондента, да и дома пришлось сократить кого только можно. Достаточно сказать, что я был сразу военным обозревателем, литературным и театральным критиком, да ещё временами собирал криминальную хронику. Спасибо бурному прошлому, научившему разбираться понемногу во всем. Итак, вспомнив, что я достаточно свободно говорю по-французски, шеф решил отправить меня в парижскую командировку.

Покинуть Петербург оказалось делом нелегким. Всеобщая забастовка работников транспорта была в разгаре. Бастующие требовали повышения жалования и, чтобы уж два раза не ходить, социалистической республики. Пилотам "Эр Франс", понятно, до наших забастовок дела не было, но обслуживающий персонал аэродрома отказывался заправлять их самолет. Я уже лихорадочно прокручивал в голове некую авантюру, которая позволила бы вовремя добраться до Парижа, но тут ситуация неожиданно разрешилась. На нескольких пятнистых армейских грузовиках приехали солдаты и техники с ближайшего военного аэродрома и, после недолгой потасовки разогнав бастующих, взяли обслуживание самолетов в свои руки.

На парижском аэродроме никаких проблем не возникло. Там уже царил тот идеальный, нехарактерный для французов порядок, который держался с первого и до последнего дня правления Жаннере.

За международной политикой я тогда не очень следил (хватало очень бурной политики внутренней, регулярно бьющей то по кошельку, то по голове), и про нового французского правителя знал довольно мало. Знал, что ему на тот момент было около сорока пяти лет, и что сам он французом не был — то ли бельгиец, то ли швейцарец. До начала политической карьеры Жаннере был одновременно архитектором, художником, мебельщиком и много кем ещё. Сам он, впрочем, считал, что все это на самом деле одна профессия — "устроитель жизненного пространства". К сожалению, про "жизненное пространство" мы все потом ещё услышали...

В прожектах будущего диктатора минимализм удивительным образом сочетался с гигантизмом. Он проектировал сразу целые многомиллионные города из двухсотметровых коробчатых небоскребов, зато в квартирах планировались двухметровые потолки (такая высота объяснялась "научным подходом"). Естественно, в нищие послевоенные годы эти сверхдорогие проекты никого не интересовали, к тому же сами по себе они смотрелись несколько безумно.

Разозленный сторонник научного подхода пришел к выводу, что его творчеству мешает устаревшая социальная система, которую необходимо изменить. Тогда он и начал писать свой знаменитый "Социомодулор". Вскоре Жаннере понял, что перекраивать опоры, стены и лестницы государственного здания ещё интереснее, чем проектировать бетонные небоскребы, а люди — более совершенный материал, чем кирпичи.

Разбавив "научный подход" оголтелым реваншизмом, без которого на французской политической сцене действовать было невозможно, Жаннере организовал свою собственную Авангардную Партию Социальной Перестройки. Она так и осталась бы кучкой маргиналов, если бы к тому времени все остальные французские правые и левые политические движения уже не успели бы себя полностью дискредитировать. От могучего послевоенного леса, где раньше высились такие вековые дубы как Народный Альянс и Партия Возрождения, к 1933 году остались одни головешки. И Жаннере победил.

Париж был украшен флагами и наводнен ликующим народом. Глядя на прекрасные проспекты и бульвары, мог ли я подумать, что они не переживут это десятилетие? Потом Жаннере уничтожил много городов, но начал он с собственной столицы, и вместо обычных впоследствии пушек и бомбардировщиков на первый раз выступили карандаши и циркули "научного подхода".

Я разместился в скромном гостиничном номере и стал готовиться к завтрашнему дню — после военного парада, митинга и переговоров с дружественными диктаторами была запланирована большая пресс-конференция Жаннере перед французскими и иностранными журналистами. По опыту общения с нашими российскими политиками и стремящимися в политики, я ждал увидеть человека бойкого, но недалекого. Действительность оказалась страшнее...

Перед сном я решил прогуляться по вечернему Парижу. На посещение знаменитых кафешантанов и прочих мест, где, по представлению петербургских обывателей, прожигала жизнь европейская элита, моих скромных средств, конечно, не хватало. Да и цели у меня были другие: настроение уличной толпы могло сказать проницательному человеку гораздо больше, чем завтрашняя речь нового правителя.

Блеск французской столицы сильно померк после войны. Конечно, безработные уже не стояли на улице с табличками "работаю за 1 франк в день", но на этом прогресс и заканчивался. Именно такой работой их и обеспечили, после чего ученые экономисты аргументировано объяснили народу: в нынешних условиях нельзя ждать чего-то большего. Но народ верил не экономистам, а Жаннере.

Впрочем, судьба в тот вечер приготовила мне куда более интересное зрелище, чем обычные картины социального неравенства в большом городе. Дойдя до ближайшей площади (кажется, она называлась "Площадь Мужества" или "Площадь Стойкости" — в общем, в честь чего-то, чего нам всем не хватило в минувшую войну) я увидел толпу людей. Судя по тому, что многие из них носили партийные повязки, а рядом стояли вполне дружелюбно настроенные полицейские, это было официальное мероприятие. За толпой поднимался свет — не ровный и чистый свет электрических ламп, а рыжий мерцающий свет костра. В те времена костры на улицах европейских и американских городов горели часто, жгли все — от неугодных книг до живых людей. Движимый профессиональным (да и личным, что говорить) любопытством, я стал пробираться сквозь толпу, готовясь увидеть какое-нибудь страшное и омерзительное зрелище. Пробираться сквозь парижскую толпу — нелегкое дело, и если вы не сидите в танке, шансы на успех невелики. Танка у меня не было, зато имелся компактный "Кодак", такие фотоаппараты тогда ещё только появились в Европе. Потрясая камерой над головой, я закричал: "Ай эм острэлиан джорналист! Лэт ю пэсс ми!". Выдавать себя за австралийца было не слишком патриотично, но появление в разгоряченной парижской толпе русского репортера могло кончиться линчеванием — французы не забыли и не простили наш позорный выход из войны.

Моя идея сработала. Один из партийцев-"повязочников" взял меня за руку и на удивление ловко провел через толпу в первые ряды. Я вытянулся на цыпочках, готовясь сделать кадр года... и замер, пораженный открывшимся зрелищем.

Они жгли не людей, не книги, не флаги, не иконы, не чучела вражеских лидеров... Они жгли мебель. Столы, стулья, бюро, комоды, шелковые абажуры с бахромой... Попадались достаточно ценные вещи, но в основном это было обычное мещанское барахло.

— Зачем вы это делаете?! — от удивления я забыл про конспирацию и задал этот вопрос на французском. Но мой провожатый, видимо, не отличал русский акцент от австралийского.

— Очищаем жизненное пространство от устаревшего обывательского хлама. Это, разумеется, только символический акт. Настоящие преобразования впереди!

Завороженный этим нелепым жертвоприношением, я стоял и смотрел на огонь, пока у фанатиков не кончилась мебель. Только тогда я опомнился и сообразил сделать несколько снимков уже угасающего костра.

На следующий день мне пришлось встать рано утром и бежать в прокатную контору. Мой костюм после вчерашнего аутодафе пропах дымом, и идти в нем на важное мероприятие не было никакой возможности. В те годы прокатные конторы были очень популярны. Простой человек зачастую не мог купить даже приличной одежды, что уж говорить о таких предметах роскоши как автомобиль или приемник Розинга. А прокатная контора предоставляла возможность за довольно умеренную плату на время побывать в роли богача, чем особенно любили пользоваться мелкие торговцы. Итак, получив добротный, хотя и несколько безвкусный костюм василькового цвета (все лучшее разобрали ещё вчера), я отправился на парад. Елисейские Поля уже были запружены народом, но "австралийский журналист" вновь сумел пробраться в первые ряды.

Честно признаться, парад не произвел на меня большого впечатления. Французская армия тогда пребывала в достаточно жалком состоянии, находясь под двойным гнетом — квотами по Страсбургскому договору и финансовыми ограничениями. По Елисейским полям прошли кавалеристы Национальной Гвардии, пехотинцы, саперы, альпийские стрелки, легионеры, флотские десантники, кадеты, жандармы на мотоциклах, рота бронеавтомобилей и грузовики с полевыми орудиями на прицепе. Все солдаты и офицеры выглядели очень достойно, но в общем никакого сравнения с мощью германской имперской армии и близко не было. В тот момент я подумал, что новый французский правитель никогда не сможет угрожать соседям военной силой, а вся его реваншистская риторика — простой обман избирателей. Мы знаем, как все сложилось в действительности, но тогда настроения даже среди многих сторонников Жанннере были именно такими.

На переговоры с Мосли и Муссолини журналистов не пригласили (там были только специальные, особо приближенные хроникеры, да и то лишь на короткой официальной части). К великому сожалению, не попал я и на исторический митинг на Площади Реванша. Дело в том, что в здание, где проходила пресс-конференция, нужно было явиться задолго до начала — "по соображениям безопасности". В чем заключались эти соображения, стало понятно, когда на входе меня тщательнейшим образом обыскали сотрудники Спецжандармерии. Вообще, охрана высших лиц французского государства была налажена очень хорошо — никакого сравнения с Россией, где за межвоенный период убили двух ответственных министров и дюжину чиновников высшего ранга.

Просторный зал для пресс-конференции был оформлен в очень современном стиле, без ожидаемой пышности. Единственными украшениями служили государственные и партийные флаги.

Мне досталось удобное кресло в пятом ряду и два соседа — японец из газеты "Асахи" и мой соотечественник из "Новой Державы". С этим неприятным типом мы пару раз лично пересекались в Петербурге и неоднократно вели полемику в прессе (в те времена, когда ответственный министр придерживался более либеральных взглядов и допускал такую полемику). Он всегда представлялся "проправительственным публицистом", в каковой роли действительно продержался при шести последовательно сменивших друг друга правительствах.

— Видели, какие у них порядки?! — обратился ко мне публицист, — Обыскали до трусов, сволочи. Тоже мне европейское государство! Свобода, понимаешь, и демократия...

— Да, это ужасно. Как вам парад? — я попытался сменить тему разговора.

— Жалкое зрелище. Разве это армия? Вот в Китае у каждого варлорда армия не менее трехсот тысяч штыков. А этих варлордов там двадцать четыре штуки, вот и считайте. Если китайцы захотят, то за месяц покорят Сибирь!

Его излияния были прерваны появлением чиновника в партийной форме, который торжественно произнес:

— Дамы и господа, Президент Республики Шарль Эдуард Жаннере-Гри!

Мы встали, чтобы поприветствовать президента. Застрекотали кинокамеры, вытянулись по струнке жандармы, и в зал вошел величайший диктатор двадцатого века.

Увидев его, я почувствовал легкое разочарование. В этом человеке трудно было разглядеть то, что профессор Вебер называл "харизмой". Худое вытянутое лицо, нос с горбинкой, гладко зачесанные к затылку жидкие волосы, идеально выбритый подбородок, тонкие губы. И глаза без капли живости и энергии, без малейшего огонька. Грустные и усталые глаза за старомодными даже по тем временам круглыми очками. "Не царь, не Бог и не герой". Как ему удалось вознестись на вершины власти, этому клерку?

Вместо военной или полувоенной формы, которую в те годы очень любили диктаторы и монархи, Жаннере носил простой темный костюм и галстук-бабочку. Забегаю вперед, скажу, что этому наряду он оставался верен до самой смерти, а знаменитая бабочка вошла в историю наравне с треуголкой Наполеона.

— Здравствуйте, дамы и господа. — бесцветным голосом произнес Жаннере, — я готов ответить на ваши вопросы.

У меня до сих пор хранится пожелтевшая газета с моим отчетом о знаменитой пресс-конференции. Для всех вопросов и ответов тогда не хватило места — сограждан тогда больше занимали иные вопросы: процесс над уральскими анархистами, царицынский душитель, новый закон о разводах... Поэтому я отобрал самое, на мой взгляд, важное и интересное. Тем занятнее читать сейчас эти скупые строки.

Вопрос: господин Президент, хотя вы победили на выборах, вашим соперникам также отдала свои голоса почти половина французов. Есть ли у Вас намерение сформировать коалиционное правительство и готовы ли Вы допустить оппозицию хотя бы к ограниченному участию в управлении государством.

Ответ: нет, не готов и не намерен. Разве приверженцев теории плоской Земли допускают на заседания Академии потому, что у них много сторонников?

Вопрос: Вы относите себя к левым или правым?

Ответ: Разница между левыми и правыми только в том, что одни считают сумму двух и двух равной трем, а другие — пяти. К кому же должен относить себя человек, знающий, что она равна четырем?

Вопрос: после Вашего прихода к власти многие промышленники опасаются национализации крупных предприятий. Есть ли основания под их опасениями?

Ответ: пусть эти господа оставят свои устаревшие неэффективные предприятия на память. Мы не будем национализировать, например, завод "Пежо" с его годовым выпуском в сто тысяч машин, вместо этого мы построим новый завод на два миллиона машин.

Вопрос: но как Вы планируете добиться таких объемов?

Ответ: с помощью научного подхода. Что мы имеем сейчас? Город, выросший на месте римского поселения, при нем текстильная фабрика, построенная в восемнадцатом веке, металлургический завод, открытый при Наполеоне Третьем, дома, строившиеся по произволу жителей, и дороги, пытающиеся хоть как-то связать все это воедино. Вместо этого мы создадим новые комплексы, в которых все жилые здания, предприятия, учреждения, дороги и прочие коммуникации будут изначально связаны заранее составленным планом и расположены наиболее рациональным образом, образуя единую систему невиданной доселе эффективности. Более того, эти комплексы точно так же будут составлять единую систему в рамках всей страны. Маленькая железнодорожная станция на одном конце страны и судостроительный гигант на другом, плотина на горной реке и фермерский комплекс в долине — все они будут идеально пригнанными и работающими в едином ритме деталями гигантского механизма, шестеренками швейцарских часов. /В этом месте Жаннере слегка замялся, сообразив, что на посту президента Франции не следует даже случайным намеком напоминать о своем иностранном происхождении/.

Вопрос: для этого потребуется произвести колоссальную работу. Вы хотите фактически построить страну заново. Где взять столько ресурсов?

Ответ: да, мы планируем за десять лет построить больше, чем было построено со времен римского владычества. Ресурсы есть. Во Франции вдоволь и камня, и железа. Что касается рабочих рук, то каждый француз с радостью примет участие в строительстве собственного будущего. К тому же, само строительство тоже будет производиться с использованием научного подхода. От обычных способов оно будет отличаться так же, как производство на заводе Форда от сельской кузницы.

Вопрос: Вы обещали не только добиться материального изобилия, но и поднять культурный уровень населения на небывалую высоту. Каким образом?

Ответ: решить эту задачу поможет технический прогресс. Как часто обычный человек ходит в театр или на концерт? Даже при наличии денег и свободного времени этого не будешь делать всякий день. Мы дадим человеку дешевый и качественный приемник Розинга, благодаря которому он каждый вечер после работы сможет приобщиться к неиссякаемой сокровищнице культуры. Через десять лет вы не узнаете французов — любой из них заткнет за пояс нынешних театральных критиков.

Вопрос: как Вы собираетесь бороться с преступностью?

Ответ: при правильной работе полиции и грамотных законах преступность очень выгодна для государства. Предположим, преступник залез в чужую квартиру. Много он там украдет? На двести, много на триста франков. Зато потом он несколько лет проведет на строительстве дорог без отпуска и выходных. Наемному работнику за это время пришлось бы заплатить несколько тысяч франков, а преступник будет трудиться бесплатно. Пострадавшие получают компенсацию в тройном размере, государство — чистую выгоду, а преступник — хороший урок на будущее.

Вопрос: что Вы можете сказать по поводу еврейского вопроса?

Ответ: пока ничего, так как евреи меня ни о чем не спрашивали. Но если вы еврей, можете задать свой вопрос сейчас.

Вопрос: у меня сразу два вопроса. Первый вопрос — планируете ли Вы перенимать китайский опыт, второй вопрос про педерастов...

Ответ: я верю, что у китайцев есть многовековой опыт по части гомосексуализма, но и мы не вчера с дерева слезли (смех в зале). А вообще, я считаю, что французские граждане, неважно педерасты или нет, заслуживают большего, чем чашка риса и циновка на земляном полу.

Вопрос: как Вы планируете строить отношения с Россией?

Ответ: строить что бы то ни было можно лишь на прочном фундаменте из добротных материалов. Россия вполне показала себя во время войны, так что если она хочет доверительных отношений, ей следует продемонстрировать что-то новое.

Вернувшись в Россию, я надолго забыл о Жаннере. Собственно, как и большинство моих соотечественников. Когда у тебя дома то пожар, то наводнение, перестаешь следить за чудаком с соседней улицы, даже если он обещает построить башню до неба.

Да и мои личные обстоятельства складывались не лучшим образом. Дурная погода и болгарский долгоносик вместе с причудливой аграрной политикой господина Симонова привели к обнищанию малороссийских крестьян. Напомню, что в тридцатые годы представления о богатстве и бедности сильно отличались от теперешних, поэтому обнищание фактически означало низведение до уровня африканских негров из особо дикого племени. Малороссов такая перспектива не устраивала, и они отправились "мирным походом" на Петербург. Миллиона человек (как говорили их вожаки), конечно, не набралось, но триста тысяч было наверное. Их состав оказался очень неоднородным: если в голове колонны шли крестным ходом благообразные поселяне в этнографических костюмах, то замыкали шествие вооруженные анархисты и просто бандиты, грабившие придорожные деревни. Меня отправили сделать обо всем этом репортаж, заранее обозначив главную идею "крестьян, конечно, жалко, но нечего им топтаться в сапогах по нашим чистым мостовым". Статья в тираж не пошла: попытка взять интервью у одного разгоряченного поселянина закончилась для меня проломленным черепом. Кажется, это была мотыга.

Два месяца я провалялся в больнице, истратив за это время все свои сбережения до копейки. Малороссам, впрочем, тоже не повезло. Пока они шли, в Петербурге успело смениться правительство. Новый ответственный министр придерживался жесткой линии, и колонну просто залили с самолетов сонным газом. Полторы тысячи человек после этого больше не проснулись, остальные сочли за лучшее повернуть назад.

Однако, вернемся к Жаннере. Я не интересовался им специально, но отдельные новости до меня, безусловно, доходили. Надо сказать, в нашей прессе он тогда описывался как совершенно карикатурный персонаж, сумасшедший, на фоне которого даже худшие из наших часто меняющихся правителей смотрелись сплошь периклами и траянами. Такое же отношение было к французскому президенту и в остальном мире. Среди европейских народов Франция стала считаться village idiot, как говорят англичане. Немцы не могли нарадоваться на безумие, охватившее их векового врага. Тогдашний канцлер даже пошутил в том духе, что когда французы наконец одумаются и захотят избавиться от своего больного правителя, Германия пошлет войска, чтобы помочь ему сохранить трон. Бывшие же союзники пребывали в глубочайшем разочаровании и совсем списали Францию со счетов. Единственной страной, где Жаннере встречал хоть какое-то (правда, очень слабое) одобрение, были США. Видимо, американцам импонировали размах и стремление к техническому прогрессу.

Дорвавшись до власти, архитектор немедленно превратил всю страну в огромную строительную площадку. Внешне это выглядело как рытье бесконечного количества котлованов и траншей. Один мой знакомый, часто ездивший по Европе и как раз вернувшийся тогда из Франции, сказал: "Следующему правительству придется потратить тридцать лет, чтобы закопать все эти ямы".

Естественно, имеющегося количества профессиональных строителей не хватило бы для реализации даже половины грандиозных планов. Безработных и заключенных привлекали к прокладке дорог и при прежних правительствах, но Жаннере сделал это абсолютной нормой, касающейся и женщин, и стариков. Называлось это красиво: "Бригады улучшения жизни" и "Бригады искупительного труда". Вся молодежь состояла в "Организации юных строителей будущего". Во время каникул миллионы школьников и студентов обоего пола отправлялись в "добровольные трудовые экспедиции". Армия тоже не избежала строительной повинности — это аргументировалось тем, что рытье земли является самым полезным для солдата навыком.

Кроме рабочих рук Жаннере требовались деньги. Он мгновенно спустил золотой запас, после чего начал продавать "неактуальные" произведения искусства и осторожно прощупывать почву в США и Японии насчет сдачи в долгосрочную аренду оставшихся колоний.

Надо сказать, что в безумии французского президента была своя внутренняя логика. В первую очередь он решил построить заводы по производству строительной техники и стройматериалов — самый крупные и современные в Европе. Но вот зачем было вместе с этим организовывать масштабное производство приемников Розинга и целый научный институт по их усовершенствованию, никто понять не мог. Если бы кто-то из нас сумел тогда оценить значение этой дьявольской машины...

Как любят писать посредственные романисты, "прошли годы". Впрочем, они обычно оперируют промежутками в десять, двадцать или даже целых сорок лет. Видимо, эта традиция пошла от Дюма-старшего и его мушкетеров. Но в нашем случае прошло всего три года. Седобородый профессор конца прошлого века сказал бы, что это ничтожный срок для истории. Возможно, в те далекие от нас идиллические времена так оно и было, но двадцатое столетие принесло новые темпы, и три года уже не были ничтожным сроком. Они были вечностью.

Увы, нашей страны это не касалось. Мы словно угодили в парадокс Зенона, вывернутый наоборот. Сколько российская черепаха ни пыталась догнать западного Ахиллеса, разрыв лишь увеличивался. А ещё нас можно было сравнить с забитой женой, на которой тиран-муж срывает свою злость, вызванную неприятностями на службе. В роли мужа выступала Германия: когда берлинскую биржу слегка лихорадило, петербургская ложилась под тяжестью жестокого кризиса. Если же у немцев были серьезные проблемы, то мы и вовсе готовились к концу света. Такова была расплата за полную зависимость нашей экономики от германского рынка.

Меня, впрочем, все это лично не касалось. Напротив, мои дела шли в гору, хотя для этого и пришлось продать душу дьяволу. Дьявол явился в образе благообразного господина с лицом протестантского пастора. У него и фамилия была церковная — Схимников. Как же ненавидели его газетную империю "независимые" журналисты и всякого рода блюстители общественной нравственности! Да и мне самому моя тогдашняя деятельность на ниве создания несуществующих сенсаций не очень-то нравилась. Но деньги, деньги...

Про Францию и её странного президента я тогда и думать забыл. Вообще, в те годы журналистам не рекомендовалось интересоваться политикой — как и простым гражданам, впрочем. Да и попытки разобраться в любом другом специализированном вопросе, будь то экономика, система образования, военное дело или даже архитектура, считались предосудительными. Ведь копнув поглубже, любой разумный человек обнаружил бы, что правительственная политика в каждой из этих областей крайне некомпетентна, а такие мысли подрывают общественную стабильность. Можно лишь констатировать, что этот подход себя оправдал — стабильность оставалась в неприкосновенности вплоть до самого французского нашествия.

Итак, политики я не касался — у меня была более узкая специализация: зловещие заговоры, секты и тайные общества. Помните анархистов-сатанистов, приносивших человеческие жертвы в секретной подземной крепости прямо под московским Кремлем? Да, это я. И безумные раскольники, пытавшиеся уничтожить население всех крупных городов с помощью особых бацилл — тоже я. Но придумывать заговоры с нуля у нас все-таки считалось неспортивным. Когда это было возможным, мы старались строить здание сенсации на каком-нибудь реальном фундаменте, пусть даже самом хлипком. Так, например, родился цикл статей про всемирный заговор эсперантистов. До сих пор стыдно перед этими безобидными чудаками, натерпевшимися горя из-за наших разоблачений.

Именно моя профессиональная деятельность вновь свела меня со сторонниками Жаннере, на этот раз не французскими, а нашими, доморощенными. Нам нужна была очередная партия зловещих заговорщиков, причем орудующая непременно в молодежной среде. "Они завлекают в свои сети наших детей" — мимо такого читатель не пройдет. Я перелистывал справочник, пытаясь найти среди зарегистрированных молодежных организаций что-нибудь хоть отдаленно зловещее и подозрительное. Результаты были скромными. Молодежное братство святого Михаила... Молодежное братство святого Николая... Молодежное братство святого Андрея... Литературный кружок православных девиц... Обо всем этом нечего было и думать, с Церковью шутки плохи. Вдруг мне попалось знакомое название: "Организация Юных Строителей". Неужели жаннеризм пустил корни прямо на берегах Невы? С этим надо было разобраться, возможно, даже придумывать ничего не понадобится. Ну, почти ничего, всё же в нашей работе есть свои стандарты. Вооружившись своим верным "Кодаком", я отправился в логово "строителей".

Сложно сказать, что именно я ожидал увидеть. Подземную крепость, где тайно собираются безумцы с револьверами и динамитными шашками? Масонскую ложу? Пристройку к французскому посольству, до потолка наполненную грязными сребренниками? В любом случае, мои ожидания не оправдались. Штаб "Юных Строителей" располагался во дворе старого николаевского дома на Заозерной улице. Едва ли во всем городе можно было найти что-то более далекое от модернизма, передовых течений, научного подхода, аэропланов, приемников Розинга и алюминиевых конструкций. Квадратик серого неба над четырьмя стенами тесного колодца, облупившаяся желтая краска, грязь и запустение. Когда-то, возможно, здесь и собирались сделать ремонт, но все деньги ушли на Крымскую войну. Казалось, двери дома сейчас откроются и во двор выйдет Акакий Акакиевич в шинели с кошачьим воротником. Лишь отчаянный оптимист мог устроить в таком месте штаб-квартиру строителей прекрасного будущего.

Я искренне пожалел юных мечтателей и даже решил не выводить их в своей статье совсем уж законченными негодяями. Но где же они? Миновав "Мастера Осипова, ремонт велосипедов, швейных машинок и пр." и "Ф.А. Пфальца, обучение игре на любых инструментах", я остановился перед дверью без таблички. Это было удачно, неприметная дверь без таблички хорошо подходит для начала статьи о зловещих заговорщиках. А вот отсутствие звонка было уже перебором. Тук-тук...

— Кто там? — отозвались из-за двери.

— Журналист из "Утреннего собеседника". Мы договаривались о встрече.

— Заходите.

Нет, все-таки я недооценил "Строителей" — во всяком случае, их руководство. Они выбрали такое расположение не от бедности или недомыслия, напротив, в этом был тонкий расчет. Заходя в их подвал со двора, такого древнего и унылого, человек словно попадал в другой мир, гораздо лучший, чем оставшийся снаружи. Один шаг из проклятого прошлого в прекрасное будущее. Чистые и ровные белые стены и потолок, освещаемые мощными боллоровскими лампами, зрительно увеличивали размеры небольшого в действительности помещения. Напротив входа висел большой, почти во всю стену, плакат, изображающий город будущего, "Юго-Западный Узел", который в тот момент строился в Аквитании. Город выглядел совсем как настоящий, словно он не был изображен на бумаге, а просто виднелся из окна. Не знаю, как художник этого добился — ни о какой объемной фотографии, ясное дело, тогда и речи не было. Да и нечего ещё было объемно фотографировать.

Помещение было обставлено мебелью "Фюртюр". Парижская толпа не зря жгла дедушкины комоды — вскоре после начала жаннеристских реформ мощная сеть новых фабрик буквально завалила страну несколько угловатой, но очень дешевой мебелью. В те времена к такому необычному стилю ещё не привыкли, и он мало кому нравился за пределами Франции. Но одно бесспорное достоинство у этой обстановки имелось — она была во всех отношениях новой. В углу стоял приемник Розинга. В первую секунду я изумился — где они его взяли и к чему собираются подключать — но, приглядевшись, обнаружил, что это всего лишь макет с простым куском стекла вместо экрана. Зато имелся настоящий кинопроектор и мощный радиоаппарат. Я машинально достал блокнот и записал: "Радио — шпионаж — получ. указ. из Пар. Возм. — гипн. лучи?".

"Юный строитель", парень лет шестнадцати, с интересом наблюдал за мной. Кажется, он был несколько разочарован отсутствием бурной реакции. Извини, приятель, человека, который видел вашего кумира вживую, не удивить дешевыми декорациями. На лице у юноши не читалось ни могучего интеллекта, ни железной воли предводителя, из чего я заключил, что он мелкая сошка, а главный "строитель" ожидает меня в покоях, как и положено начальственной персоне. Я оказался прав.

— Бригадир ждет вас. Проходите направо, пожалуйста.

Соседнее помещение, несколько меньшее по размерам, было оформлено в том же стиле. На стенах висели плакаты — как и первый, напротив входа, они отличались высочайшим качеством изображения. А может, мне так показалось из-за сравнения с нашей российской настенной агитацией, совершенно запредельной по своему уродству. Кроме плакатов имелся партийный флаг и портрет Жаннере в простой рамке из полированного металла. Ниже располагались несколько портретов поменьше, так что все вместе это кощунственным образом напоминало иконостас. На малых портретах, видимо, были изображены министры жаннеристского правительства. Подписи отсутствовали, и я опознал только двоих — один, в военной форме, видимо был министром обороны, другой, в черном мундире — командиром Спецжандармерии, дурная слава о которой дошла уже и до России. В сени французских вождей сидел за простым черным столом пресловутый Бригадир — юноша был лишь на пару лет старше моего провожатого.

"Не еврей, — разочарованно подумал я, — плохо. Что за тайный заговор без евреев..."

Несколько секунд мы оценивающе смотрели друг на друга. Не знаю, что он подумал про меня, и деже не могу сейчас сказать, что я тогда подумал про него. Ничего, наверное. Самый обычный молодой человек, ничем не выделяющийся из массы сверстников. Приятная внешность, правильные черты лица, аккуратная прическа — как говорят в полиции, "особых примет не имеет". Впрочем, уже потом, когда я возвращался в редакцию, мне в голову все же пришла одна необычная характеристика. Черно-белый. У него было довольно бледное лицо и темные волосы. В сочетании с костюмом, черным столом и белыми стенами выходила почти что картинка на экране приемника Розинга. Не хочу на старости лет впадать в мистику, но думаю, что это не было случайным совпадением. Многие последующие годы я имел возможность наблюдать жаннеризм во всей красе, и чем дальше, тем больше он ассоциировался у меня с этим прибором. Долго и сложно объяснять, но когда я узнал о изобретении цветного экрана, то решил даже, что жаннеризму скоро придет конец. Впрочем, не буду забегать вперед. Вернемся к интервью с вожаком юных строителей. Надо сказать, разговор у нас вышел довольно путанный — в основном по моей вине. Я никак не мог собраться и грамотно задавать вопросы, словно новичок на первом задании. Причина, видимо, в том, что я не мог понять с кем имею дело — мальчишкой, играющим в тайное общество, юным карьеристом, дурящим головы сверстникам ради маленькой власти и маленьких денег, фанатиком-идеалистом или, чем черт не шутит, действительно агентом парижского Объединенного Комитета. В любом случае, это не оправдывало мой странный приступ непрофессионализма...

— Расскажите о возникновении вашей организации? Как вам пришла в голову эта идея?

— Однажды нам в гимназии дали задание: каждый ученик должен был написать очерк об одной из зарубежных стран. Мне досталась Франция. Оказалось, что это не так просто, как кажется на первый взгляд. В книгах я нашел только довоенные данные, о прессе и говорить нечего. Просто переписывать главу из ученика не хотелось, я ведь старался учиться на отлично. Можно сказать, безвыходное положение. Кстати, другим было не легче, и оценки мы в основном получили посредственные... Так вот, я не знал, что делать, и тут в голову пришла дерзкая мысль: обратиться во французское посольство. Уж они-то должны знать про свою страну, нес па? Хорошего результата я не ждал. Представьте, например, как бы на это отреагировали пруссаки. А французы не только очень вежливо меня приняли, но и выдали целую кучу книг, словно специально на такой случай держали. Да ещё долго извинялись, что книги есть только на французском. Это и правда было проблемой, французский я тогда знал достаточно плохо, ведь основной иностранный язык в гимназии — немецкий. Но кое-как, с пятого на десятое, я разобрался и все-таки написал очерк. И получил за него первую в жизни единицу. Помню, меня обвинили в восхвалении людоедской диктатуры и ещё Бог знает в чем, да к тому же прислали дяде гневное письмо. Дядя — сторонник строгого воспитания, и ничего хорошего я не ждал. Но тут он меня неожиданно поддержал, за что я ему очень благодарен.

Итак, после всех приключений я поневоле заинтересовался этим вопросом. Книги мне выдали насовсем, так что было время прочесть их внимательно. Тем более, в процессе чтения я мог совершенствовать свой французский, так что это в любом случае было полезно. В общем, чем больше я читал, тем больше думал, а чем больше думал, тем больше мне хотелось это с кем-то обсудить. И я стал беседовать со своими друзьями в гимназии, во дворе, в футбольной команде... Короче говоря, вскоре у нас образовалось что-то вроде кружка единомышленников. Гимназическое начальство опять написало дяде, что я плету заговор — и тут-то он разозлился всерьез. Он вообще терпеть не может, когда к нему два раза обращаются с одним и тем же. Пришел, устроил выволочку директору, колотил тростью по столу. Ну, больше я в той гимназии не учился, перешел в частную школу. А дядя до того разошелся, что даже выделил нам этот подвал для собраний, назло гимназическому начальству.

— И всю обстановку тоже?

— Нет, что вы. Сначала мы пытались обставить помещение своими силами. Прочитали книгу по теории жизненного пространства, сколотили мебель... Смешно даже вспоминать. А когда наступило первое свободное лето, устроились работать на стройку. Теория — это хорошо, но звание Строителя нужно заслужить. Ну, вы знаете, как тяжело найти место, тогда, правда, с этим проще было, но ненамного. Мы согласились работать за половинную плату, совсем, то есть, за гроши, иначе с нами никто и говорить не хотел. Другим работникам это не понравилось, они захотели нас проучить, благо у взрослых мужиков комплекция получше. Но мы-то были готовы, выступили организованным отрядом и разбили их наголову, так что они два дня на работу не могли выйти. Это, можно сказать, была первая проверка, её все выдержали. Но драться легче, чем работать, так что через короткое время некоторые от нас ушли. Зато оставшиеся стали настоящими Строителями, да ещё и денег заработали. Денег, правда, была самая малость, но на нормальную мебель как раз хватило, она, по счастью, стоит куда меньше, чем всякие мещанские кровати с балдахинами. Девшки наши сшили флаг, в общем, обустроили мы по возможности жизненное пространство. А мои книги из посольства к тому времени совсем истрепались, да и не хватало их на всех. Пришлось идти за новыми. Приняли опять очень вежливо, а когда узнали про наше общество, то кроме книг и плакатов дали радио и кинопроектор с фильмами.

— Что за фильмы?

— Разные. Есть познавательные, где рассказывается про суть научного подхода. Есть художественные, там показано, какая будет жизнь в новом обществе. Я их перевожу, а Дмитрий — у него голос хороший — пересказывает для тех несознательных, которые ещё не выучили французский. Честно сказать, их все ещё большинство.

— Гм-мм... А сколько людей в вашем обществе?

— К сожалению, не могу сказать. Это внутренняя информация.

"Человек пять" — подумал я.

— Скажите, почему вы выбрали духовным вождем иностранца, руководителя чужого и недружественного государства? Разве нет достойных фигур в российской истории? Дмитрий Донской, Сергий Радонежский, Петр Великий?

— Мы не воины и не святые. Наша цель — просто работать на благо общества, улучшать его, строить будущее. Этим нас привлекает Жаннере. Что касается Петра Великого, то он сам был строителем и реформатором, и в этом он нам духовно близок. Но времена изменились, и мы сейчас можем позаимствовать лишь его принципы, но не какие-либо практические решения. Впрочем, вы и сами, кажется, назвали только людей из давно минувших веков, вместо того, чтобы предложить нам фигуру современного российского деятеля.

Да, тут сложно было поспорить. Мальчишка меня подловил и обернул мою провокационную реплику (довольно топорную, стоит признать) против меня. Пожалуй, в статью это не войдет.

— Вы, вероятно, рассказываете своим последователям только про положительные стороны жаннеризма. Они знают про Спецжандармерию, "исправительные центры" и "белые комнаты"?

— Про это мы говорим в первую очередь. Только правдивый и подробный рассказ об этих вещах позволяет оценить огромный гуманнизм Жаннере.

— Гуманнизм?..

— Именно. Из истории нам известно, какой кровью, жертвами, насилием и несправедливостью сопровождались реформы и общественные изменения даже куда меньшего масштаба. Имея такой материал для сравнения, нельзя не удивляться тому, как бережно относится Жаннере к человеческой жизни и свободе, как тщательно следит за справедливостью каждого приговора и гуманно дает возможность для исправления даже явным преступникам.

— Вы не испытываете сомнений по поводу того, что фактически работаете на враждебное государство?

— Во-первых, мы не работаем на Францию. За все время существования нашего общества мы не принесли французскому государству ни малейшей пользы, хотя само оно помогало нам. Мы и не могли бы послужить французам при всем желании, наши возможности в этом деле равны нулю. Об этом и говорить смешно. Мы — патриоты России. Просто мы считаем идеи, которые сейчас торжествуют во Франции, правильными, и хотим повторить этот опыт на благо нашей страны и народа. Что касается самой Франции, то она не может угрожать кому бы то ни было. Немцы крепко сжимают страсбургскую удавку на французской шее.

У меня было заготовлено ещё несколько вопросов, но продолжать беседу внезапно расхотелось.

— Достаточно, — сказал я, — Давайте говорить начистоту. Это против наших правил, но я предлагаю вам сейчас переработать это интервью. Его нельзя печатать. Вы сейчас наговорили, конечно, не на тюремный срок, но на очень большие неприятности. До поры ваш кружок не замечали, и лучше бы это продолжалось и дальше. Мне почему-то расхотелось вам вредить, хотя это моя работа. Давайте вы быстренько наговорите мне благостное интервью про безобидный клуб юных лоботрясов, редактор его завернет, у меня удержат двадцатку из жалованья и все останется как есть.

— Спасибо за предложение, — серьезно ответил мой собеседник, — но я хочу, чтобы вы напечатали все слово в слово. Именно так.

— Воля ваша. Хотите дурацких гонений за длинный язык — пожалуйста. Я и так потратил на вас трехмесячный запас доброты и благородства. Ждите, в четверг вы прославитесь.

Я вышел на улицу в скверном настроении. Поведение "Бригадира" было решительно непонятно. Что за нелепая жертвенность? Некоторое время я размышлял об этом, но не придя ни к какому выводу, переключился на другие дела, а вскоре и вовсе забыл этот эпизод.

Вся история не стоила бы такого подробного рассказа, если бы не одно обстоятельство. Я опустил эту подробность, но перед началом интервью мы, естественно, поздоровались и представились. Фамилия юноши была Губарев.

До сих пор не могу понять, было ли это наитие или трезвый расчет, и как мог мальчишка составить такой дьявольский план, предугадав весь ход дальнейших событий с точностью до года. Говорил ли я тогда с гением, не уступавшим самому Жаннере, или с игрушкой в руках неведомых сил? Не знаю.

Несколько лет после этого случая я по-прежнему не вспоминал про французского диктатора и его "идеальное государство". Нет, конечно, до нас регулярно доходили новости о его очередных затеях, но никто не принимал их близко к сердцу. Все это было словно на другой планете. Собственно говоря, из зарубежных стран для нас тогда имели значение только Германия и Япония. От немцев мы полностью зависели, а японцам мечтали отомстить. Понятно, что потери и унижение от Великой войны были гораздо больше, чем от Японской, но наши шансы против Германии все оценивали здраво, в то время как одолеть Японию почему-то считалось делом вполне возможным. План был таков: примерным поведением заслужить доверие немцев, чтобы они разрешили нам сформировать миллионную армию на Востоке (конечно, только временно, только для решения конкретной задачи), быстро выбить японцев с материка и почивать на лаврах. Берлин время делал туманные намеки на принципиальную возможность такого варианта — разумеется, при условии дополнительных уступок с нашей стороны. Стоит ли говорить, что уступок было много, а японцы только посмеивались, и если бы не известные события, это продолжалось бы до сих пор.

Итак на Францию мы не обращали внимания где-то до 40-41 годов, а потом все изменилось. Жаннеристы завершили выполнение своего Первичного Плана продолжительностью 7 лет 125 дней. Необычный срок, надо сказать, любой другой выбрал бы круглое число, например, пять или десять лет. Когда у Жаннере спросили об этом, он ответил, что взял срок не с потолка, как это делают другие, а в результате точных расчетов, и если на выполнение задуманного требуется ровно 7 лет и 125 дней, то он не собирается округлять это число ни в большую, ни в меньшую сторону. Действительно, все работы были завершены день в день, что послужило поводом для грандиозного праздника. Сам Жаннере считал, что лучший способ что-то отметить — это хорошо поработать, но в данном случае он пошел на встречу своему народу и объявил выходной.

На следующий день новая система впервые заработала на полную мощность. Конечно, промышленное производство и до того росло неплохими темпами, но этот рост происходил ещё по старинке, без научного подхода. К тому же, основные ресурсы шли на строительство. Теперь большая машина была собрана, отлажена и подключена к питанию, оставалось только нажать кнопку, что Жаннере и сделал — в буквальном смысле. Для этого организовали особую церемонию, после которой историческую кнопку тут же отправили в музей.

Как все это работало? Сложно сказать, я не экономист. В обычных условиях мощная промышленность, выпускающая горы товаров, должна была моментально ввергнуть экономику в жесточайший кризис перепроизводства. Насколько я понимаю, государство искусственно стимулировало внутренний спрос на промышленные товары. Дело в том, что во Франции существовали разлчиные виды денег. Любой наемный работник должен был получать часть жалования в "товарных франках". Их нельзя было положить в банк или обменять на обычные деньги, на них можно было только покупать промышленные товары частного пользования. Более того, их нельзя было даже копить дома — раз в два года вводилсь банкноты нового образца, и старые деньги становились недействительными без права обмена. За этот срок человек должен был потратить все, что заработал (примерно столько требовалось среднему гражданину, чтобы накопить деньги на автомобиль VM). Обычные деньги годились для покупки еды, разных мелочей, а также оплаты услуг. "Промышленными франками" расплачивались предприятия за сырье, электроэнергию, оборудование и комплектующие. Были ещё какие-то специфические виды денег, в том числе для иностранцев. Комитет Финансового Регулирования занимался обменом и распределением всей денежной массы. Судя по всему, главная идея была спартанская: каждому разрешается и даже вменяется в обязанность тратить как можно больше денег и приобретать как можно больше товаров, но все деньги, которые человек не захочет или не успеет потратить, со временем обращаются в ничто. Впрочем, возможно, я все понял неправильно.

Так или иначе, система заработала. Я понял это, когда на питерских улицах появились маленькие юркие VM. Они были невероятно уродливы и столь же невероятно дешевы. Люди, которые раньше и мечтать не могли о покупке автомобиля, выстроились в очереди за французскими вуатюрами.

Вскоре на смену нашим частным предпринимателям, закупавшим товары во Франции на свой страх и риск и тяжело страдавшим от тамошней странной денежной системы, пришли огромные магазины парижской компании FREMO, где продавалось сразу все — от электрических фёнов до тех же автомобилей. Огромные здания (в жаннеристском стиле, конечно), выстроенные на окраинах Петербурга и Москвы (в центре для них просто не было места) и сообщавшиеся с городом посредством бесплатных автобусных линий, стали не только материальным свидетельством успехов французской экономики, но и, как ни странно, предвестниками будущей войны.

О войне заговорили как-то сразу все. Было ясно, что Германия не потерпит нового конкурента, нагло влезшего на её рынки, а поскольку военные силы двух государств были несопоставимы, то выход напрашивался сам собой. Французов заранее жалели, и только надеялись, что немцы не станут разрушать чудесные новые заводы и продолжат торговлю их удивительно дешевой продукцией, теперь уже в свою пользу.

Сам Жаннере тоже затеял большое наступление на восток. Правда, не против немцев и не военными силами. Дело в том, что во время осуществления Первичного Плана основное строительство шло на юго-западе страны, где возник огромный промышленный район с центром в новом городе Перревилле. Северные и восточные регионы были затронуты меньше — там предпочитали не размещать важные предприятия из-за близости Германии. Теперь Жаннере решил это исправить и перестроить исторический центр страны в соответствии со своими представлениями о прекрасном. Особую ненависть президента-архитектора вызывал старый Париж с его османовскими проспектами и средневековыми соборами. Громадная армия рабочих и строительной техники выступила из Аквитании в поход на Иль-де-Франс.

Мир пришел в ужас от этих планов. Даже немцы, во время войны бомбившие Париж с цеппелинов и из дальнобойных пушек, воспротивились столь масштабному продолжению своего дела. Но Жаннере был непреклонен, а сами французы словно не обращали ни малейшего внимания на то, как безумный диктатор равняет с землей их живую историю. Тогда никто не мог этого понять. Теперь я знаю: прежде чем стереть в пыль древние камни и воздвигнуть на их месте свои бетонно-угловатые творения, Жаннере уже проделал подобную операцию с душами своих подданных. Именно на это, а вовсе не на строительство новой экономики, ему и понадобилось 7 лет и 125 дней.

Надо сказать, что Франция в то время вовсе не рвалась в бой. Её внешняя политика была достаточно осторожной, хотя до нашего "чего изволите", естественно, не доходило. Французское руководство стремилось оттянуть начало войны (которую считало неизбежной) на как можно более поздний срок, чтобы действовать в наиболее выгодных для себя условиях. Сейчас нет единого мнения о том, когда именно французы планировали достичь полной готовности. Некоторые называют 1950 год, другие говорят о ещё более поздних датах, вплоть до начала 1960-х. Отлок в своей книге указывает 1952, а Массю — промежуток между 1954 и 1956, хотя ему и нет веры в этом вопросе. Сейчас это выглядит довольно забавно, но на тот момент расклад сил виделся иным.

Нельзя сказать, чтобы стремление французского руководства сохранить мир в Европе вовсе уж не встречало взаимности со стороны Германии. Строго говоря, Германия была главным сторонником и гарантом мира — до определенного момента, пока это приносило выгоду. Появление мощной конкурирующей экономики изменило отношение немцев к войне — теперь она стала казаться естественным способом избавиться от соперника. Надо отметить, что французы хорошо понимали причины, толкающие Германию к агрессии, и действовали соответствующе. Французские предприятия по "настоятельной рекомендации" собственного правительства не поставляли товары в Германию, более того, Франция регулярно выделяла определенную сумму на закупку немецких товаров, даже если это было вовсе невыгодно. Такой "налог на мир" некоторое время удовлетворял немцев, пока конкуренция на рынках третьих стран не усилилась до неприемлемого уровня.

Было бы, конечно, неправильно сводить причины войны к чистой экономике. Германские военные видели в усилении французской промышленности угрозу своей концепции "слабой непобедимой армии". Сейчас большинство людей, среди которых, к моему стыду, множество российских "военных специалистов", считают её неэффективной, нелепой, даже предательской в отношении германского государства. Могу лишь сказать, что она прекрасно работала более двадцати лет, а при наличии более умелого руководства могла бы работать до сих пор. Главная идея сводилась к следующему: Германия может иметь сколь угодно слабую армию, и все равно оставаться непобедимой, так как другие европейские государства по Страсбургскому договору обязаны были иметь армии ещё более слабые. В каждый конкретный момент времени германская армия была сильнее любого из своих противников, и даже всех их вместе взятых. Попытки вражеского государства усилить свою армию сверх договорных ограничений потребовали бы значительного времени, за которое Германия легко успела бы разгромить нарушителя.

Для примера: немецкая армия мирного времени (речь, конечно, о довоенном периоде) насчитывала без малого 800 тысяч человек, около двух с половиной тысяч танков всех типов и три тысячи аэропланов. Французская же армия была ограничена численностью в двести тысяч человек и имела всего две сотни легких танков и столько же аэропланов. Калибр её орудий не мог превышать 75 миллиметров. Минимальный срок службы французского солдата составлял шесть лет, что ограничивало возможность создания значительного резерва. Французский флот и вовсе не шел ни в какое сравнение с немецким.

Что касается самих боевых действий, то в их отношении мнения немецких военных разделились. Старые пехотные генералы считали возможным выделить 20-30 дней на мобилизацию, во время которой можно будет пополнить армию дополнительными тремя миллионами солдат, после чего планировалось раздавить противника огромным численным превосходством, так как он не сможет призвать более полумиллиона. Новаторы логично возражали, что искомое численное превосходство существует уже в мирное время, и надо наносить быстрый удар имеющимися силами, используя маневренность, которую дают им моторы. Это сократит сроки войны, равно как и людские и экономические потери обеих сторон. Сторонники каждого из подходов выдвигали достаточно разумные аргументы, но в конечном итоге верх взяли новаторы. Большая часть танков, вездеходных автомобилей и штурмовой пехоты была сведена в новые ударные дивизии. Впрочем, иностранные военные эксперты сходились на том, что тактика не имеет значения — при таком соотношении сил немцы могут разбить французов любым из способов.

Но все это общие соображения, да ещё и высказанные задним числом. Мои воспоминания не представляли бы особой ценности, если бы свелись к простому пересказу учебника. Наверное, будет интереснее рассмотреть, как ко всему этому относились тогда в России? Отношение было двойственным. Сразу скажу, что французам симпатизировали немногие. Все-таки двадцать с лишним лет все наши правительства, стремясь оправдать выход России из войны (акцию не только позорную, но и крайне тяжелую по своим последствиям), внушали населению мысль о глубокой порочности и враждебности бывших союзников, которые чуть ли не силой загнали нас на бойню ради своих интересов, и о благородстве немцев, которые очень страдали от необходимости воевать с братским русским народом и били нас вполсилы. Но и прямых сторонников Германии было не больше — все-таки в нашем народе оставалась гордость, не позволяющая испытывать собачью преданность к вчерашним насильникам. К сожалению, это касалось только народа, а не верхов. Верхи были насквозь германофильскими — не только правители, но и любые возможные кандидаты в правители. Германия получала от них полную поддержку любых своих замыслов. Так или иначе, активно сочувствовали какой-либо из сторон немногие, большинство же мыслило по принципу "чума на оба ваших дома". Многие испытывали надежду на то, что будущая война каким-либо образом затянется, оба противника ослабеют и нейтральная Россия естественным путем займет место европейского гегемона. Увы, наше правительство вовсе не собиралось оставаться в этой войне нейтральным...

Титанические усилия французов позволили им оттянуть войну до 43 года. Говорят, под конец они уже прибегали к прямому подкупу немецких депутатов, хотя верится в это с трудом. Все же политики старой империи отличались от наших наличием неких принципов. Возможно, единичные случаи имели место, но в целом настроение Берлина можно было выразить исторической фразой "Карфаген должен быть разрушен". Так как прямого повода для агрессии не было, немцы начали издалека. На основании Страсбургского договора Германия потребовала у Франции выполнить следующие условия: ликвидировать гражданские аэроклубы и принадлежащие им аэропланы, демонтировать радиолокационные установки и перестроить под контролем немецких инженеров все заводы по производству тракторов и строительной техники таким образом, чтобы исключить возможность производства на них танков. Пользуясь шахматными терминами, Берлин поставил Парижу вилку: приняв эти условия, французы окончательно ослабляли свою оборону, отказавшись — давали немцам повод к войне. Надо сказать, что первое из этих требований было вполне справедливо: французские "учебно-спортивные" аэропланы больше напоминали легкие истребители, да и сами аэроклубы со своей программой подготовки "спортсменов" вызывали большие сомнения. Немцы даже проявили в этом вопросе известную умеренность, высказав претензии лишь к аэроклубам и проигнорировав французскую транспортную и почтовую авиацию, также весьма подозрительную. Но два других требования были совершенно неправомерными. В Страсбургском договоре по понятным причинам ничего не говорилось о радиолокационных установках, и французы имели полное право строить их в любых количествах. Что касается тракторных заводов, то исключить возможность из использования в производстве танков можно было лишь одним способом — снести ло основания.

Мир замер в ожидании войны — игра слов, которая в тот момент вряд ли вызвала бы у кого-нибудь улыбку. Все понимали, что немцы на этом не остановятся, но не видели для французов никакого приемлемого выхода из ситуации. Когда срок плохо завуалированного ультиматума подошел к концу, Жаннере "с глубоким сожалением" заявил, что хотя германские требования совершенно неправомерны, Франция вынуждена принять их ради сохранения мира в Европе. Приказ о закрытии аэроклубов будет подписан немедленно, уничтожение аэропланов, демонтаж РЛУ и перестройка заводов начнется после прибытия германских контрольных комиссий. Мир вздохнул с облегчением: Жаннере слабак, войны не будет. Берлин выразил удовлетворение, дал отбой своим войскам и начал формирование контрольных комиссий. Все успокоились...

Через неделю грянул гром. Германская разведка обвинила Париж в проведении скрытой мобилизации и переводе промышленности на выпуск военной продукции. Жаннере гневно отверг "бредовые обвинения Берлина" и напомнил, что недавнее принятие явно несправедливых германских условий является неопровержимым доказательством стремления Франции любой ценой сохранить мир. Германское правительство потребовало от французов полностью остановить работу всех предприятий тяжелой промышленности и прекратить железнодорожное сообщение внутри страны до прибытия контролеров. Было уже ясно, что контролеры приедут на танках. Жаннере согласился на допуск контролеров, но отказался останавливать заводы и транспорт, так как это приведет к коллапсу экономики. Собравшийся на экстренное заседание Рейхстаг после короткого обсуждения проголосовал за объявление войны Франции, после чего кайзер подписал соответствующий манифест, и командиры дивизий получили приказ вскрыть синие пакеты.

Началась Вторая Великая Война.

Нас, газетчиков, война затронула, наверное, в первую очередь. Всего через несколько часов после исторического голосования в Рейхстаге сверху пришло предписание: каждой газете опубликовать столько-то прогерманских статей. Должен сразу сказать, это не было каким-то беспрецедентным событием — пресса получала подобные распоряжения и раньше, разве что темы не задавались так жестко и требуемый объем был меньше. Но, повторюсь, ничего принципиально нового тут не было — тем, кто любит сравнивать теперешнюю ситуацию с довоенной "свободой слова", будет полезно узнать об этой "свободе" некоторые подробности. Например, нашей газете было велено напечатать в общей сложности сорок семь прогерманских и антифранцузских статей. Прилагался специальный график — сколько статей выпускать в каждом номере. Оговаривалась тематика: "Тайные французские планы по захвату Бельгии и Люксембурга", "Гнусное поведение французов в прошлую войну", "Долготерпение кайзера" и т.д.

В тот день, когда наша редакция получила этот "высочайший указ", и журналисты с кислыми лицами сидели на инструктаже "Наша роль в мировой войне", я отсыпался. Предыдущая ночь выдалась бурной. Один полицейский полковник, с которым мы кое-когда пересекались, пригласил меня на секретную операцию — облаву на каких-то сектантов. Звучит захватывающе, но мне к тому времени эта романтика профессии уже приелась, ночи я предпочитал проводить дома в постели, а не на кладбище в засаде. Увы, моё мнение никого не интересовало — начальство по старой памяти считало меня этаким пострелом, который везде поспел, и регулярно отправляло "в поле", хотя по-хорошему мне давно уже полагалась сидячая работа в уютном тихом кабинете. Так или иначе, ночь я провел на кладбище — точнее, на нескольких разных кладбищах. Сначала мы расположились на Новодевичьем. Когда все положенные сроки вышли, а сектанты так и не появились, полицейский начальник решил, что источник перепутал место, и нам нужно ехать на старообрядческое кладбище. Мы сели на автомобили и понеслись к старообрядческому, но и там никого не обнаружили. Для очистки совести навестили ещё и лютеранское, где тоже не нашли ни единой живой души. Светало. Полицейские уже перешли на слова исключительно непечатные, и увлекательное путешествие решено было прекратить. Кое-как я добрел до дома, лег и мгновенно провалился в сон.

В редакции я появился в разгар рабочего дня и сразу же был вызван к Николаю Константиновичу. Мы перебросились парой слов насчет провального кладбищенского рейда, после чего он перешел к делу.

— Вы знаете, что в свете последних событий от нас потребовалось деятельное участие и так далее... Работы много, сотрудников мало, внести свой вклад должен каждый...

— Да, понимаю. Я видел список тем на стене. Кстати, заберите у Юрьева статью "Французы — больная извращенная нация". Он не справится. Лучше отдайте её мне.

— Э... Увы, не могу. Видите ли, у меня для вас другое задание. Хотите снова посетить la belle France?

Я напрягся. Уж не подразумевает ли он...

— Знаю, что у вас нет опыта фронтового корреспондента, но в нашей газете его ни у кого нет. А наверху требуют, так что, понимаете, пришлось выбрать сотрудника с самым большим стажем работы "в поле". Уверяю, это совершенно безопасно. Французы картинно проиграют пару небольших сражений и сдадутся. И потом, вас никто не просит бежать с блокнотом за наступающими танками, будете деражаться ближе к штабу, особой разницы нет...

— Позвольте, но я почти не знаю немецкого. Вряд ли вы мне выделите ещё и переводчика.

— Э... Но зачем вам немецкий?

— Как же я без него буду объясняться с солдатами и офицерами? Я не только про войну ничего не смогу спросить, но даже выяснить, извиняюсь, где уборная.

— Странные у вас шутки, и не вполне безопасные в такой момент. Про нашу армию всякое говорят, но русский язык там ещё не забыли?

— Про нашу армию?...

Николай Константинович подозрительно уставился на меня, потом рассмеялся.

— До скольки вы проспали?

— Гм-м, точно не помню, часов до трех. Но потом сразу бегом на работу!

— Так вы, значит, все проспали? Вот так история! Пока вы предавались сновидениям, мы успели объявить войну Франции. Два воздушных эскадрона и Первая дивизия отправляются на фронт помогать кайзеру.

— Боже... Зачем нам это нужно?

— Не знаю. Показать свою лояльность, вероятно. В любом случае, нам это ничем не грозит. Скорее всего, немцы разобьют французов ещё до прибытия наших частей, так что наши подвиги ограничатся парой месяцев оккупационной службы. Ну так что, едете? Надбавка будет как за настоящую войну, это я вам гарантирую.

— Что ж... Ладно, еду.

Так я попал на войну.

Надо сказать, я совсем не обрадовался этой командировке и вообще вступлению России в войну. Не то чтобы я видел в этом какую-то физическую опасность для себя лично — в тот момент почти никто не думал, что французы смогут оказать серьезное сопротивление. Просто собачья преданность наших правителей немцам, их рабское желание услужить, даже когда об этом вовсе не просили, подлое беспричинное нападение на бывшего союзника — все это вызывало отвращение и стыд. Да, наша профессия приучает к известному цинизму, и я сам вовсе не был образцом добродетели, но неприятно было видеть, как позорится моя страна. Тем более, что эта подлость в придачу ко всему была вовсе невыгодна — победи тогда немцы, мы не получили бы от них ничего, кроме сдержанной устной благодарности. Большая часть населения также приняла войну без энтузиазма. Впрочем, нашему участию в ней не придавали слишком большого значения — оно всем виделось чисто символическим. Вместе с тем, ни у кого не возникало сомнений: если по какой-то случайности дело дойдет до настоящего сражения с французами, русские войска не подведут. Боевые же качества "мусью" оценивались весьма низко.

Следующий день я потратил на сборы. В способность нашей армии на должном уровне обеспечить снабжение столь удаленной группы войск, а тем более толпы не входящих в штат корреспондентов, верилось с трудом. Я приобрел прочную полевую одежду зеленоватого цвета и канадские армейские ботинки, а впридачу ещё целый чемодан разных полезных вещей. Кстати, сам чемодан я выбрал очень крепкий, с двумя серьезными замками. По опыту я знал: почти в любом взводе или роте найдется хотя бы один мерзавец, крадущий у других солдат вещи и еду, а имущество столичного репортера — цель куда более заманчивая, чем скромные пожитки однополчан. Была мысль взять с собой пистолет. Тогда практически каждый человек мог приобрести личное оружие, просто купить его в магазине, даже не предъявляя документов. Сделать это было легче, чем даже в нынешних Соединенных Штатах, да и по деньгам выходило вполне доступно. Однако, подумав, я решил — если враги пробьются ко мне через всю нашу дивизию с её танками, пушками и пулеметами (а перед этим — через всю немецкую армию), то и мой браунинг их точно не остановит. Поэтому я выступил в поход, вооружившись лишь фотоаппаратом и консервным ножом.

Сбор отправляющихся на фронт корреспондентов был назначен в десять часов утра на военном аэродроме. Стоит ли говорить, что мы немедленно столкнулись с характерной армейской неразберихой. Многим кажется, что армия — некое царство идеального порядка, воплощение строгой организации. Сейчас, вероятно, это так и есть, но в то время подобное мнение могло возникнуть лишь у человека, никогда даже косвенным образом не сталкивавшегося с нашим войском. На самом деле, то, что обыватели принимают за армейский порядок — выравнивание по линейке одеял на койках, чистка до блеска всего, что может (и не может) блестеть, сложные церемонии отдатия чести и т.д. — всего лишь бессмысленные ритуалы, в чем-то близкие к религиозным. В вопросах по-настоящему важных немедленно начинается бардак, немыслимый даже в самой безалаберной гражданской конторе. Начнем с того, что никто не догадался собрать нас сначала где-нибудь в городе и уже всех вместе отвезти на автобусах к аэродрому. Вместо этого нам просто сообщили место расположения аэродрома, хотя как раз это делать было нельзя — координаты военных объектов тогда, как и сейчас, являлись секретной информацией. На такси и редакционных машинах мы стали сьезжаться к назначенному месту... и были немедленно арестованы охраной, которую не предупредили о нашем прибытии. Пока мы стояли под дулами винтовок и ждали прояснения ситуации, мне в голову успела придти мысль: с такой организацией лучше было не ввязываться в войну даже с самым слабым противником. Наконец, вопрос был решен и нас повели к аэроплану.

Стоит ли говорить, что старенький трехмоторный "Сикорский" мог вместить только половину нашей толпы... В результате журналистов поделили на две части — одни улетели, а другие (среди них, увы, был и я) остались дожидаться следующего аэроплана. Скоро выяснилось, что он будет готов только завтра. Мы собрались было ехать назад, но ничего не вышло: наши машины уже вернулись в город, а начальник аэродрома не разрешил воспользоваться телефоном, чтобы вызвать их снова. Свободных коек не оказалось (хотя, возможно, военные просто не захотели нас пускать, решив, что мы вряд ли станем утром выравнивать одеяла по линейке), и мы кое-как разлеглись на холодном полу ангара. Остальные журналисты, надо сказать, были одеты в парадные костюмы, и первые минуты посмеивались над моим зеленым нарядом. Теперь же они смотрели с завистью: для сна на полу он подходил куда лучше.

О том, чтобы поужинать перед сном, уже и разговора не возникало. Впрочем, моя предусмотрительность и тут меня выручила. Я незаметно извлек из своего чемодана пакет растворимого супа и коробку соленого печенья. Отойдя подальше от товарищей по несчастью (на всех моих запасов не хватило бы, а есть под взглядами десятков голодных глаз было неприятно), я подозвал проходящего мимо солдата, малоросса с хитрой округлой физиономией, дал ему десяток сигарет и полтинник денег. Через пять минут он вернулся с миской, ложкой, горячим чайником и стаканом шиповникового отвара, которым тогда поили солдат якобы из медицинских соображений. Скромно поужинав, я растянулся на полу и два часа пытался заснуть. В голову лезли дурные мысли. Потом мысли исчезли, и мне приснился кошмар: французские солдаты со зверскими рожами штурмуют наш аэродром и заталкивают пленных репортеров в крошечный трехместный аэроплан, отчего он раздувается как резиновый шар. Так прошла моя последняя ночь в Российской Империи.

На следующий день мы без особых приключений улетели в Германию, куда уже выдвинулись из Польши наши войска. Впереди была Франция и война.

Вероятно, следует вновь сделать небольшое отступление и рассказать подробнее о наших силах, выделенных для помощи немцам. Правительство решило показать российскую армию в лучшем виде, поэтому на фронт отправились отборные войска — 2-я кавалерийская дивизия и два гвардейских воздушных эскадрона. Слово "кавалерийская" может ввести в заблуждение, но в действительности никаких лошадей там не было. Псковский лейб-драгунский полк состоял из мотопехотинцев, передвигающихся на вездеходных автомобилях и бронегрузовиках Тимпкена. Курляндский лейб-уланский полк ездил на танках — средних "Витизях" и тяжелых "Богатырях". Павлоградский лейб-гусарский полк был оснащен легкими танками и броневиками, а Донской казачий — фордовскими оффродами, мотоциклами и танкетками. Кроме того, имелись бофорсовские бронебойные пушки, трехдюймовки и 107-мм "Шнейдеры" — всё, правда, в довольно скромных количествах. Командование считало расточительным тратить нашу жестко лимитированную артиллерию на поддержку танков, которые и сами оснащены пушками. Итак, 2-я кавалерийская находилась на вполне современном уровне и была укомплектована отборными солдатами и офицерами. Другой такой дивизии в нашей армии не было, 3-я кавалерийская была организована схожим образом, но сильно недотягивала по подготовке и качеству техники. Что касается двух воздушных эскадронов, то они летали на П-С 14, наших новейших истребителях.

Надо сказать, наши войска выдвинулись из Польши к французской границе с совершенно невероятной скоростью. Мирному обывателю сложно это оценить — он смотрит на паспортную скорость танков, автомобилей, железнодорожных составов и думает, что дивизии и корпуса должны просто-таки носиться по карте галопом. Между тем, просто перебросить одну дивизию из пункта А в пункт Б, даже в мирное время, по хорошим дорогам, без спешки, путающихся под ногами соседних частей и вражеских самолетов над головой — целая наука. Обеспечить её снабжение в этом самом пункте Б — ещё одна наука. Воспроизвести это десятки раз в масштабах всей армии — третья наука. Всё вышеперечисленное требует идеальной организации, иначе войска растянутся нестройной толпой между пунктами отправки и назначения, потеряв боеспособность ещё до первой встречи с противником. Зная общую расхлябанность нашей армии, все примерно этого и ожидали, поэтому стремительный марш 2-й кавалерийской стал своего рода маленькой сенсацией. Секрет был прост. Российское правительство ещё задолго до войны гарантировало Германии помощь против французов. Немцы, готовившиеся к стремительному продвижению и разгрому французской армии, справедливо опасались, что русские войска могут просто-напросто опоздать не только к началу, но и к окончанию войны. Поэтому они сами составили детальный план переброски наших частей, выделили свободные дороги, припасы и дополнительный транспорт. После каждой смены рядового состава 2-й кавалерийской германские офицеры лично инструктировали российских коллег во время больших маневров, а с началом войны немедленно отправили в штаб дивизии группу своих специалистов. Таким образом и стало возможно это маленькое чудо.

Вернемся, однако, к моей скромной персоне. Как я уже говорил, наш аэроплан задержался на день, и в Германию мы прибыли позже своих коллег. Что может быть досаднее для репортера? Старенький "Сикорский" приземлился на военном аэродроме, куда до этого уже перелетели наши истребители из гвардейского воздушного эскадрона и их наземная обслуга на транспортниках. Топливо и запчасти для двигателей выделили немцы, ведь на П-С 14 как раз стояли их старые 850-сильные "Мерседесы".

Только спустившись с трапа, мои коллеги прямо с сумками и чемоданами в руках бросились наверстывать упущенное — фотографировать аэропланы и интервьюировать отважных авиаторов. Я же, трезво рассудив, что вчерашняя партия уже выжала из эскадрона все что можно, и интересный репортаж теперь можно будет сделать только после первого боевого вылета, отправился обустраиваться. Стоит ли говорить, что счастливчикам с первого аэроплана и тут достались лучшие места, а нам выпало счастье жить в каких-то сооружениях вроде монгольских шатров, которых, к тому же, и не хватало. Осмотревшись, я заметил неподалеку брошенный пассажирский "Юнкерс". Видимо, несколько лет назад его списали, сняли двигатели и кое-как оттащили от взлетного поля. Теперь он лежал на брюхе среди травы, являя собой очень живописное зрелище. Немцы вытащили из мертвого аэроплана все приборы, но побрезговали обстановкой салона. Это было очень кстати, внутри обнаружились не только сидения, но и откидная спальная полка, столики, ящики для вещей, даже занавески на окнах остались в целости. Так я начал приобщаться к миру авиации. Через некоторое время я не без чувства превосходства смог наблюдать из окна моего крылатого жилища за сиротливо бродящими по аэродрому коллегами, которым не хватило места в монгольских шатрах.

Решив вопрос с жильем, я отправился на разведку. Летчики были немногословны, два десантных отряда журналистов успели сильно утомить их распросами. Других бы это смутило, но у меня была проверенная система — если один авиатор не проявлял желания общаться, я сразу переходил к следующему. Я был уверен: среди известного количества людей обязательно окажется хотя бы один представитель той замечательной породы, которая часто выручает журналистов (но и часто подводит, стоит им расслабиться). И он действительно нашелся — молодой летчик, дивная смесь Ноздрева и Хлестакова. Этот юноша не устал бы говорить, даже если бы перед ним выстроились очередью все ропортеры России.

Кое-как отделив крупицы ценной информации от потоков хвастовства, я выяснил следующее: хотя на земле серьезных столкновений ещё не было, в небе уже успела разгореться нешуточная битва. Немцы устроили грандиозный налет, задействовав большую часть своих аэропланов. Они не ожидали серьезного сопротивления и пренебрегли истребительным прикрытием, но у французов кроме двухсот разрешенных по Страсбургскому договору аэропланов обнаружилось множество легких истребителей — те самые "учебно-спортивные" машины, послужившие поводом к войне. В начавшемся сражении обе стороны понесли немалые потери. Теперь немцы собираются одним ударом завоевать господство в воздухе, уничтожив французские аэродромы и РЛУ. Российские эскадроны будут прикрывать завтра немецкие бомбардировщики.

Я вернулся в свое временное жилище со смешанными чувствами. С одной стороны, сошедший со страниц Гоголя авиатор гарантировал обильный и регулярный поток информации, если только его не собьют французы. Но работа (точнее, бездействие) нашей контрразведки удручала. При таком подходе жаннеристы, если они не полные дураки, уже должны знать о предстоящей операции. Впрочем, это им не поможет. Импровизированные истребители, сколько бы их ни было, не сравнятся с новейшими немецкими "Фоккерами". Так что я лег спать со спокойной душой.

Утром весь наш репортерский отряд собрался у взлетного поля. Я сделал несколько фотографий готовящихся к вылету машин. П-С 14, следует признать, был не так изящен, как немецкие истребители. Короткий, бочкообразный, он хорошо бы смотрелся лет пять назад. На крыльях и фюзеляже блестели свежей краской широкие черно-бело-красные полосы. Их нанесли, чтобы немецкие пилоты не атаковали по ошибке аэроплан неизвестной модели, тем более, что наши опознавательные знаки, трехцветные кокарды, можно было спутать с французскими. Но от атак журналистов наших летчиков не могли защитить никакие разноцветные полосы. Один лишь "Ноздрев" наслаждался всеобщим вниманием.

— Французы пока что имели дело только с немцами, поэтому держались молодцами. Но сегодня им придется отведать русского свинца. Наш воздушный бой — это ведь практически рукопашная, аэропланы сходятся ближе, чем пехотинцы на поле. А рукопашной с русскими мусью никогда не выдерживали, мигом покажут спину! Так что привет им от Кутузова. Ну, я им припомню, как в войну за нашими штыками отсиживались. Даже стрелять не придется, сами сожгут движки, удирая...

Юный храбрец ещё долго гонял бы воображаемых французов, но тут был отдан приказ разойтись по машинам. Лопасти винтов начали молотить воздух, затем растворились в прозрачных кругах. Один за другим аэропланы разбегались по полю и, отрываясь от земли, уходили ввысь. Естественно, этот процесс самым тщательным образом фотографировался. Наконец, ушла в небо последняя машина, и нам осталось только ждать. Я пока стал приводить карикатурную речь "Ноздрева" в более-менее пристойный вид.

Через несколько минут в небе показалась черная точка. Не решились ли французы нанести ответный удар по нашему аэродрому? Из противоаэропланных средств я видел только пару пятилинейных сдвоенных "Браунингов"... Но когда аэроплан подлетел ближе, мы увидели, что это один из наших.

— Один? Всех остальных сбили?! — потрясенно закричал стоявший рядом репортер "Правдивого разговора", слабо разбиравшийся в военном деле. Ему объяснили, что после взлета у аэроплана иногда начинает барахлить двигатель, и приходится возвращаться назад.

Вновь потянулось время. Мы бродили, курили, обсуждали войну, но как-то без энтузиазма. Строили догадки, чем можно будет расплачиваться на французской территории — франками, марками или какими-то особыми оккупационными деньгами. Наконец, кто-то крикнул: "Летят"! Все уставились в небо. Действительно, к нам приближалась группа аэропланов. Теперь это точно французы! Наших аэропланов вылетело двадцать четыре, один вернулся, то есть осталось двадцать три, а этих десять. Репортеры запаниковали и бросились искать укрытие, но офицер из наземной службы глухим голосом произнес: "Это наши".

Действительно, это были наши. Из двадцати трех аэропланов возвращалось десять. Машины стали приземляться, и мы увидели пулевые отверстия на их обшивке. Последним садился истребитель, буквально изрешеченный французскими пулями. Было непонятно, как он ещё держится в воздухе. Сквозь покрытое паутиной трещин стекло мы видели бледное лицо пилота — вероятно, он был ранен. Увы, стоило шасси коснуться полосы, как аэроплан стал разваливаться на части, накренился, задел винтом землю и через мгновение превратился в груду пылающих обломков.

Мы стояли, как громом пораженные, не решаясь подойти к выжившим пилотам. Я стал искать среди уцелевших аэропланов машину "Ноздрева" — на её фюзеляже был нарисован здоровенный бородатый мужик, поднимающий на вилы маленького толстяка в треуголке. Но на бортах не было ничего, кроме стандартных опознавательных знаков и следов от пуль. Война разом как-то поскучнела, и про неё уже ничего не хотелось писать.

Но написать все же пришлось. Каждый из нас отправил в свою газету статью следующего содержания: русские летчики отважно прикрывали в небе немецких боевых товарищей, крепя и без того нерушимую дружбу наших великих империй. Прикрываемые бомбардировщики удачно отбомбились, разрушив множество РЛУ и аэродромов, а наши бравые истребители в это время сбили четырнадцать атакующих французов. Тем же удалось только легко повредить два русских аэроплана и ранить одного пилота. Эскадрон готовиться к новым битвам, настроение воинов приподнятое.

На следующий день нас отправили освещать подвиги 2-й кавалерийской. Германская армия наступала...

Наверное, даже если посвятить этому делу целую жизнь, и тогда не успеешь перечитать все книги, посвященные франко-германской войне. А уж разобраться в точности, как все было на самом деле — задача и вовсе непосильная. Бланшар пишет, что войну выиграл он самолично, но если читать мемуары Отлока, то там вообще никакого Бланшара не упоминается — все сделал Отлок. Но все это, по большому счету, мелочи, и общее представление о ходе войны из современной литературы вполне можно получить — если не считать одного момента: участия в кампании российских сил. Иностранные авторы попросту не считают этот вопрос сколь-либо важным, ведь одна российская дивизия теряется на фоне массы германских и французских войск. У нас же эта тема до самого недавнего времени по идеологическим причинам не поднималась вовсе. Те немногие исследования, которые все же смогли выйти в свет, совершенно несерьезны. Так, в наиболее известной среди простой публики книжке Гарбуза описывается бредовая картина "казачей лавы" на лихих скакунах. Между тем, во всей 2-й кавалерийской, как я уже говорил, не было ни одной лошади. Когда Гарбузу указали на этот момент, он не моргнув глазом ответил, что казаки, простодушные дети природы, с недоверием относились к технике, и при первой возможности бросили свои машины, пересев на отобранных у бельгийских крестьян(!) лошадей. В общем, история 2-й кавалерийской ещё ждет своего исследователя, я же постараюсь описать те события, которым лично был свидетелем.

Итак, после печально закончившейся для нас воздушной битвы, всех репортеров спешно погрузили на автобусы и отправили подальше от злополучного аэродрома. Настроение у нас было подавленное, но при этом никто не воспринимал произошедешее как нечто большее, чем трагическую случайность. Мысль об общем проигрыше воздушной войны в тот момент ещё казалась нелепой, ведь соотношение сил, как мы думали, было целиком в пользу немцев. Конечно, рассуждая подобным образом мы не могли не задаваться вопросом: почему же наши летчики понесли столь тяжелые потери? Многие пришли к выводу, что немецкое командование бросило русских в самое пекло, возможно, даже использовало в роли подсадной утки. Другие винили во всем дурное качество наших аэропланов. Впрочем, по мере того, как мы приближались к французской границе, темы разговоров стали меняться на более приятные: от французских наземных войск никто не ждал повторения тех сюрпризов, что преподнесли их воздушные силы. В самом деле, нехватку истребителей можно отчасти компенсировать за счет учебных аэропланов, но не двинут же они против немцев тракторы вместо танков?

Российская дивизия входила в 4-й корпус генерала Байерлейна, а тот, в свою очередь, в германскую Южную армию. В соответствии со своим названием, эта армия должна была вторгнуться во Францию на южном участке границы и двигаться на Перревилль, главный город нового промышленного района. Эта задача считалась немецким командованием второстепенной, и выделенные на её выполнение войска значительно уступали Северной армии, предназначенной для взятия Парижа. Немцы были уверены, что после падения столицы французское сопротивление немедленно прекратится. К тому же, такое направление главного удара якобы позволяло не гоняться за подвижными французскими частями по всей стране, а навязать им сражение, от которого они не смогут уклониться. Из-за отсутствия мобилизации длинные "рукава" наступления германских ударных дивизий не было возможности подпереть пехотными массами. При более сильном противнике это создало бы угрозу отсекающих фланговых ударов, но французские части, как тогда считалось, обладают ничтожными ударными способностями из-за крайней слабости своих танков и артиллерии. Правда, ключевое место германского плана, то есть, собственно, взятие Парижа, грозило известными трудностями. Опыт Второй греко-турецкой войны показал, что хорошо закрепившись в городе, даже ополченцы с пистолет-митральерами, ручными гранатами и прочим оружием ближнего боя представляют на тесных улицах смертельную опасность для танков и бронепехоты. Чтобы решить эту проблему, немцы сформировали особый артиллерийский корпус, куда включили множество тяжелых и сверхтяжелых орудий, оставшихся с прошлой войны.

Таковы были немецкие планы. Если низкая оценка французской армии, в целом, вполне простительна, то расстановка целей говорит о преступной слепоте германского командования. В действительности, Жаннере придавал весьма малое значение Парижу, и огромное — Юго-Восточному промышленному району. Угроза разрушения столицы, с помощью которой немцы собирались сломить дух французского руководства, нисколько не заботила президента. Он сам ещё до войны решил снести большую часть старого Парижа, чтобы воздвигнуть на его месте город будущего, и уже успел значительно продвинуться в этом деле. Германские орудия лишь оказывали ему услугу. Напротив, Юго-Восточный промышленный район являлся любимым творением Жаннере, которое тот был полон решимости защищать до последнего. В чисто военном плане Юго-Восток также играл более важную роль, чем Париж, благодаря своей мощнейшей промышленности, сырьевым хранилищам и "Городам Молодежи", население которых можно было мобилизовать едва ли не в полном составе. И вот, для захвата этого стратегического региона немцы выделяют второсортные войска! Увы, в их число они включили и нашу 2-ю кавалерийскую дивизию.

В тот момент, конечно, мне ничего не было известно о германских планах. Даже российское командование немцы, как оказалось, не удосужились о них проинформировать, требуя от наших войск лишь бездумного выполнения текущих приказов Байерлейна. Командиры германских частей имели куда большую свободу действий — правда, они и шли впереди нас. Когда наш репортерский отряд нагнал 2-ю кавалерийскую, только ещё вступившую на вражескую землю, немцы уже вовсю громили французские заслоны.

На границе не было никаких укреплений (немцы не собирались обороняться, а французам запрещалось их строить), а пограничные столбы повалили в самом начале наступления (с этого символического акта начинает свой поход любой завоеватель — правда, бывает, что через некоторое время к границе выходит рассерженный хозяин столбов и ставит их снова, но уже на новом месте). Впрочем, французы обозначили границу своих владений другим, более действенным способом. Отличное шоссе внезапно превращалось в непроходимое каменное месиво, словно кто-то прошелся по асфальту гигантской бороной. Вряд ли даже танк смог бы тут двигаться. Наш автобус свернул и медленно пополз по вспаханной земле, время от времени останавливаясь, чтобы дать остыть двигателю.

— Дураки! — выругался сидящий рядом со мной журналист "Нескучной газеты", — Немцев это все равно не остановит, а им тут потом жить. Черт, так мы до конца войны будем здесь ползти. Надо радировать, чтобы за нами выслали вездеходы.

— Ну, это вряд ли.

Время от времени нас обгоняли армейские грузовики, лучше приспособленные для движения по бездорожью, но взять автобус на буксир никто не соглашался. И вдруг асфальтовая каша кончилась, вновь пошло гладкое шоссе. Очень приятная перемена, ведь от тряски многим уже стало плохо. Вскоре мы увидели, почему этот участок уцелел: дорогу загораживал изрешеченный пулями трактор, к которому был прицеплен механизм для разрушения асфальта.

— Видать, его немец с воздуха подловил, пока тот шоссе крушил. Эх, надо было все аэропланы на это пустить, а не гоняться за РЛУ. Сейчас бы ехали с ветерком...

Езды с ветерком не получилось, дальше дорога вновь была испорчена. Я с удивлением смотрел на расстрелянный трактор — обычная гражданская машина веселого желтого цвета. И мертвый водитель не в военном мундире, а в синей форменной куртке министерства строительства. Партизан?..

Лишь затемно мы доползли до городка, где стояла 2-я кавалерийская. К счастью, в этот раз о нашем ночлеге позаботились заранее, выделив здание местной школы. Совершенно разбитый, я кое-как добрел туда, повалился на матрац и мгновенно уснул.

Будь моя воля, я проспал бы, наверное, до полудня, если не дольше. Но в армии встают рано — как только рассвело, в школьный гимнастический зал, где мы устроились на ночлег, вошел офицер и гаркнул так, что и мертвые мигом поднялись бы из могил и построились в двойную шеренгу. Правда, вместо "Рота, подъем!" ему пришлось выразиться штатским манером: "Господа репортеры, подъем!". Господа репортеры от неожиданности так и подскочили.

— Сейчас одеваемся, умываемся, завтракаем, а потом вас примет его превосходительство! — сообщил офицер.

По счастью, процесс умывания не был связан с какими-либо трудностями, водопровод работал несмотря на войну. Правда, в два туалета выстроились длинные очереди — едва ли архитектор, проектировавший здание школы, мог представить, что одним прекрасным утром умывальниками захочет воспользоваться целая толпа российских журналистов. Торопиться было некуда, и я решил осмотреть учебные кабинеты. Сперва на глаза не попадалось ничего интересного — обычная школа, разве что обставлена странной угловатой мебелью, да на стенах вместо портретов государя-императора висят фотографии Жаннере. Удивляло только обилие всяких приборов. Какие-то электрические счетчики, химические колбы, микроскопы, инструменты для препарирования несчастных лягушек, даже кинопроектор — богатый набор для маленького провинциального городка. Библиотека была заперта, и узнать, чему учат французских детей не удалось. Зато в кабинете директора меня ждала любопытная находка. Там имелся вделанный в стену небольшой сейф. Он, правда, был расчитан скорее на любопытных детишек, чем на серьезного взрослого грабителя, поэтому кто-то, побывавший в кабинете до меня, без труда взломал простенький замок. Оставалось только надеяться, что это был немец, а не один из наших. В любом случае, лежавшие в сейфе школьные документы не заинтересовали мародера, и он просто разбросал их по полу. Мое внимание привлек толстый журнал, скорее даже целая книга в синей обложке, на которой красовалась эмблема "министерства физического развития". Гимнастику преподает отдельное ведомство? Я пролистал несколько страниц. "Отчет о курсе занятий Љ6/2"... "Меры в отношении уклоняющихся от физического развития"... "Распределение по группам по итогам Второго Этапа (соображения медицинской службы прилагаются)"... "Индекс здоровья учащихся (CF074)"... Я ничего не понимал, а разбираться было некогда. Откуда у них такое серьезное отношение к второстепенному предмету? Жаннере в детстве мечтал стать гимнастом? Вряд ли... Я раскрыл журнал сразу на середине. Какие-то таблицы... Ага, слева имена учеников, сверху виды упражнений, на пересечении — результаты. Подтягивание на перекладине... Отжимания... Прыжки в длину... Бег... Бег с грузом 13,4 кг... Бег вдвоем с грузом 25,7кг... Перенос вдвоем груза 65кг... Да что за черт?! Дневной переход по лесистой местности... Трехдневный переход по лесистой местности... Установка палатки Љ38 на скорость... Ориентирование на местности... Оказание первой помощи... Рытье продолговатых углублений... Гребля на надувной лодке... Бесшумная ходьба... Бег с короткими остановками способом Љ4... Групповой бег с короткими остановками способом Љ5... Спортивная стрельба... Вождение мотоцикла... Вождение автомобиля... Радиодело... Работа со служебной собакой... Краска-шар...

— Что же вы? — раздался голос у меня за спиной, — Ведь завтрак пропустите!

Это был репортер "Рупора", заметивший моё отсутствие и отправившийся на поиски.

— Смотрю, вас нет. Я уж испугался, думаю — партизаны похитили... Ого, да вы у нас взломщик-любитель!

— Это не я, кто-то раньше успел поработать. Но вы посмотрите, какая у них интересная гимнастика.

Коллега пробежал глазами по таблице и восхищенно присвистнул.

— Молодцы! Когда я в пехоте служил, у нас и половины этого не было. Бег с грузом 13,4 кг...

— Что бы это значило?

— Ну, могу предположить, что 13,4 кг — это вес легкого пулемета, а 25,7 кг — среднего. Тогда 65 кг — это либо тяжелый "Гочкис", либо носилки с ранеными. Знаете что, давайте-ка возьмем с собой этот журнальчик. Все равно у меня чувство, что такой предмет здесь больше не разрешат преподавать.

— Давайте. Только если надумаете писать об этом, дайте мне сутки форы, плюс я могу пользоваться вашей догадкой о пулеметах со ссылкой на анонимного эксперта.

— По рукам!

Мы спустились в школьную столовую, и сели завтракать. Коллега увлекся журналом до такой степени, что чуть ли не куски мимо рта проносил.

— Смотрите, учеников распределяют по группам, которые не совпадают с классами. Ребят, которые быстрее всех бегали с тяжелыми грузами, свели в четвертую группу. А парня, у которого лучшие результаты по спортивной стрельбе, записали в первую группу... Вам это ничего не напоминает?

— М-м-м... Честно говоря, нет. А вам?

— А мне напоминает. Эти "группы" совпадают с низовой структурой французской пехоты. Четвертая секция — это секция тяжелого оружия, а первой придан снайпер.

— Да, как будто сходится. Они готовят войска прямо в школах. Теперь мне все ясно.

— А мне вот одна вещь ещё не ясна. Что такое краска-шар?

— Понятия не имею. Может, опечатка? Слушайте, бог с ним, с краской-шаром. Лучше скажите, как немцы это допускали? Они же не могли не знать!

— Ну, это легко объяснить. Смотрит, предположим, немецкий инспектор на ваш список и видит, что в нем отсутствует строевая подготовка. А раз её нет, значит французы не солдат готовят, а туристов.

— Вы верно шутите...

— Самую малость. Немцы были готовы к чему-то подобному сразу, ещё когда Срасбургский договор подписывали. И они этого совсем не боялись. Замечу, правильно не боялись. Вне регулярной армии подготовить солдата нельзя. А это все так, развлечения. Пусть парень бегает как лошадь и стреляет как Вильгельм Телль, солдатом он от этого не становится. А минитменами современную войну не выиграть.

Я не мог не согласиться с коллегой. Ниспровергатели основ из "Правды", которые предлагали отменить строевую и нанять кухарок для чистки картошки, всегда вызывали у меня раздражение. Но где сейчас, интересно, все эти меткие стрелки, несуны тяжелых грузов и копатели продолговатых углублений? Надо бы попробовать разыскать их после встречи с генералом., если будет время.

Пресс-конференция проходила в здании кинотеатра. Поверх белого экрана навесили карту (для наглядности), а также российский флаг и портрет государя-императора (для патриотичности). Передние ряды кресел убрали, чтобы освободить место для генерала. Большую часть оставшихся сидений заняли журналисты. Я вдруг подумал, что уже сто лет не был в кино, и решил обязательно сходить по возвращении домой. А если подождать год, то можно, наверное, будет попасть и на свежий фильм о подвигах 2-й кавалерийской. Я стал разглядывать лица соседей и представлять, кого из них какой актер мог бы сыграть. В тот момент, когда я решал, кому отдать роль толстяка из "Новой речи" — Гудкову или Земляницыну, на сцене появился генерал, сопровождаемый процессией приспешников. Первый приспешник вышел вперед.

— Дамы и господа! — объявил он, хотя никаких дам среди нас не было, — Командир 2-й кавалерийской дивизии его превосходительство генерал-майор Пушкарев!

Второй приспешник проворно подбежал к столу и выдвинул кресло. Генерал сел, и третий приспешник аккуратно разложил перед ним какие-то бумаги.

— Господа! — обратился к нам генерал, — прежде чем вы начнете задавать вопросы, я хочу поделиться с вами приятным известием. Их императорское величество изволили направить нашей дивизии телеграмму с высочайшими поздравлениями по случаю перехода границы и вступления войск на территорию агрессора!

Зал разразился аплодисментами. Я тоже хлопал, хотя не мог при этом не думать, что мы, напротив, только что покинули территорию агрессора.

— Теперь можете спрашивать. Так, Љ47, прошу!

— Какие задачи ставит перед дивизией союзное командование?

— Мы наступаем на южном направлении. Более подробные сведения я вам сообщить не могу, они являются секретными. Љ11, пожалуйста!

— Имела ли уже дивизия столкновения с врагом? Есть ли у нас потери?

— Столкновений пока не было, французы перед нами всюду обращаются в бегство. Правда, нашим немецким товарищам несколько раз удалось их догнать и разгромить, так что мы тоже надеемся поучаствовать в деле.

— Каково состояние вражеских войск?

— Плачевное. Эта нация совершенно разучилась воевать. На всех уровнях трусость и бестолковость, любая битва заканчивается их сдачей в плен. Этим они нас, в основном, и задерживают. Я, впрочем, не хочу зря оскорблять противника, с которым ещё не имел реальной встречи. Думаю, дело тут не только в недостатке смелости. Солдаты, офицеры, весь народ — они просто не хотят воевать за парижского авантюриста. Французы устали от Жаннере и ждут от нас освобождения. Љ23?

— Местное население встречает нас доброжелательно?

— Да, вполне. Не стану обманывать, цветами нас не забрасывают, но никакой враждебности мы не встретили. Никто здесь не скучает по диктатору. Следует сказать, в таких случаях от линии фронта вглубь страны обычно устремляются толпы беженцев. Сейчас этого нет совершенно. Например, из нашего городка никто не уехал, кроме нескольких юношей, которых бегущие жаннеристы насильно забрали в свою армию. Все спокойны, продолжают по мере возможностей заниматься обычными делами. Наши распоряжения выполняют охотно, без возражений. Некоторые боялись появления партизан, но ничего подобного не наблюдается. Љ56, спрашивайте.

— Порча дорог не помешала нашим планам?

— Абсолютно нет. Тут жаннеристы просчитались совершенно. Такая нелепая мысль могла придти в голову только людям, вовсе несведущим в военном деле. Нам известно, что ни у Жаннере, ни у его приспешников нет никакого военного образования, а французские генералы, видимо, запуганы и не смеют возразить бредовым идеям диктатора. Между тем, любой офицер знает, что танкам и вездеходным машинам дороги не нужны. Так что наше наступление нисколько не замедлилось, а ущерб от этой акции понесли только мирные обыватели. Љ40?

— Вражеская авиация прявляет активность, которой от неё не ожидали. Это не создает угрозу для наших наземных войск?

— Возможно, я выскажу мнение, с которым авиаторы будут яростно спорить, но вражеская авиация в этой войне не беспокоит никого, кроме нашей авиации. Да, действительно, жаннеристы с безрассудным цинизмом бросили на убой множество неопытных летчиков на слабых, тихоходных машинах. Это создает некоторые трудности германским и российским пилотам, но и только. У врага нет бомбардировщиков, так что он бессилен против наземных войск. Ему остается только беспомощно взирать с неба на наше продвижение.

Надо сказать, я слегка опешил, услышав про такие взгляды на роль авиации. С другой стороны, в главном генерал был прав — французы могли только защищаться от германских воздушных атак, но не отвечать на них.

Генерал тем временем вынужден был прервать свои речи: к нему подошел офицер в немецкой форме и передал какой-то листок.

— Вынужден отложить продолжение нашей беседы на будущее. Мое присутствие необходимо на совещании Объединенного Штаба!

"Вызвали к начальству для получения инструкций" — мрачно подумал я. Впрочем, все зависит от подачи. Не писать же прямо, что мы у немцев на побегушках. Ладно, пока генерал в отлучке, можно и другими делами заняться. Искать здешних "минитменов" теперь, понятное дело, бесполезно — их увезли глубоко во французский тыл. Что ж, тогда займемся нашими бойцами.

Я провел остаток дня, отвлекая солдат и офицеров от дел своими распросами. Увы, ничего принципиально нового выяснить не удалось. Генерал Пушкарев говорил чистую правду: вражеских солдат пока не встречали, если не считать колонны пленных, которую немцы провели в свой тыл мимо нашего расположения. Выглядели французы самым жалким образом: пожилые резервисты в старой форме, еле волочившие ноги от усталости. Местное население враждебности не проявляло. Проходившие впереди нас немцы их немного пограбили, но вполне гуманно — вскрыли табачную лавку, забрали кое-какие мелочи в качестве сувениров да реквизировали пару автомобилей взамен своих сломавшихся. Некоторым солдатам, правда, показалось, что французы "ведут себя подозрительно" и "что-то затевают", но никаких доказательств этому не было. Вражеская авиация не беспокоила, хотя один раз прямо над городком разгорелся нешуточный воздушный бой. Со стороны французов в нем участвовали не "учебно-спортивные" аэропланы, а настоящие истребители из числа разрешенных договором. Как показалось моему собеседнику, наводчику противоаэропланной пушки, французские машины пикировали с очень большой скоростью и вообще полностью превосходили "Фоккеров" на вертикалях. Порча дорог, правда, оказалась не такой безвредной, как говорил генерал. Сами-то войска могли продвигаться и без них, хотя и несколько медленнее, а вот снабжение, осуществлявшееся автомобилями гражданской конструкции или вовсе поездами, сильно страдало.

Вернувшись в школу, я быстро написал три статьи — про генеральскую пресс-конференцию (несколько видоизменив, понятно, обстоятельства её преждевременного завершения), про энтузиазм наших славных воинов и про ликование французского городка, освобожденного российским оружием от жаннеристского угнетения. Когда я нес эти статейки на телеграфный пункт, то ожидал увидеть там длинную очередь, но к моему удивлению, народа оказалось сравнительно немного. Телеграфировав в редакцию, я отправился на поиски коллег и обнаружил их в здании библиотеки через дорогу от школы. Но, хотя они и расселись в читальном зале, вы сильно ошибетесь, если решите, что наших репортеров интересовали книги. Их взгляды были направлены в мерцающий голубой экран приемника Розинга.

Да, приемник работал. Это было удивительно — хотя вещание велось из главной парижской станции волновым способом, чтобы распространять его на другие города требовалась сеть ретрансляторов. И наступающие войска, выходит, даже не позаботились об их выведении из строя, позволяя врагу вести свою пропаганду на уже занятых нами территориях! Пытаясь выяснить причины этого непостижимого легкомыслия, я обратился к штабному майору (кроме журналистов, в зале собралось немало офицеров).

— Почему ретранслятор все ещё работает?

— Немцы его отключили, когда проходили, а мы послали электриков и включили снова. Здесь, знаете, довольно скучно, все же какое-то развлечение...

После такого ответа мне оставалось только замолчать и присоединиться к просмотру. Надо сказать, что я видел приемники Розинга и в Петербурге, но они не шли ни в какое сравнение с этим. Тут французы решительно опережали не только нас, но и весь остальной мир. Тогдашние приемники напоминали магический шар: по мутному выпуклому стеклу метались призрачные тени, и лишь специально подготовленный человек мог истолковать значение происходящего на экране — то ли государь-император посещает Семеновский полк, то ли выступает ансамбль малороссийских плясунов. Тут же изображение было куда больше и четче — не как от кинопроектора, конечно, но, во всяком случае, было точно понятно, что показывают. Показывали военные новости.

— Воздушная Армия, — хорошо поставленым голосом произнес диктор, — первой встречает врага. Истребители отправляются очистить наше небо от немецких падальщиков. Крылья с черными крестами не смеют летать в нашем небе! Французское небо принадлежит французам! Французская земля, французские поля, реки, горы, леса и озера — принадлежат французам! Ты хозяин своей страны! Не дай немецким грабителям отнять у тебя твою Родину! Небо будет нашим! Победа будет нашей!

На экране, тем временем, французские аэропланы с кокардами на крылях выруливали на взлетное поле. Я сразу вспомнил, как отправлялся в бой наш воздушный эскадрон. Но в следующую секунд изображение поменялось: теперь это был вид из пилотской кабины. Аэроплан уже летел высоко над землей. Под крылом проплывали крохотные городки, ниточки рек и дорог, игрушечные деревеньки, кое-где скрытые редкими низкими облаками.

— Это — наша земля! — вещал диктор, — Наша милая Родина взывает к сынам, пролетающим над её полями. Пилот, солдат, моряк — защити свою страну!

Вот впереди в небе показались черные точки.

— Германские воздушные убийцы! Они летят, чтобы разрушать мирные города, убивать женщин и детей, летят, чтобы отнять у нас счастье, свободу и жизнь. Но сегодня на их пути встанет наша крылатая гвардия...

Изображение опять поменялось. Теперь камера как будто смотрела прямо их пушечного дула в носу аэроплана. Французы, видимо, имели преимущество в высотности и атаковали пикированием. Из стволов скорострельных орудий вырывались маленькие молнии, но отлетая подальше, они словно теряли скорость и направление, тонули в воздухе. Я понимал, отчего так происходит, но выглядело это все равно очень необычно. Один из немецких аэропланов встретился с этим роем медленно плывущих светлячков, вспыхнул, потерял крыло и дымным метеором рухнул вниз. Истребитель уже искал новую цель, и вскоре ещё один немец отправился к земле. Кто-то в задних рядах присвистнул, имитируя звук падающего аэроплана. Я отвлекся от экрана и стал вглядываться в лица наших военных и репортеров. Никакого сочувствия германским братьям по оружию, только увлеченность зрелищем и спортивный азарт...

Я вышел из библиотеки и отправился писать статью о войнах будущего, в которых любое сражение будет немедленно попадать на экраны, и каждый гражданин, придя домой после работы на военном заводе, сможет лично пронаблюдать за расходом его продукции. Вечером из германского штаба вернулся генерал Пушкарев. Нам была назначена передислокация.

Перед сном мы с коллегами решили обсудить дневные события. Мой рассказ про уроки "физического развития", увы, мало кого заинтересовал.

— Это общая черта всех подобных режимов, — заявил корреспондент "Московско-Петербургского журнала", — школьники маршируют с деревянными ружьями, вместо того, чтобы учить математику. А потом — бац! — и регулярная армия разбита в две недели.

— Пусть так, но при этом молодые люди заняты делом, а не шатаются по улицам, — подал голос криминальный репортер из "Проишествий", которого отправили на фронт, решив, видимо, что между бандитами и французами мало разницы, — Я заходил в местный участок, посмотрел их записи. Уровень преступности непрерывно падал с 33-го года, кроме последней пары лет — уже и падать стало некуда. Жандарм мне жаловался, что из-за диктатора у них не стало работы. Правда, говорит, теперь снова появится.

— Но как они этого добились?! Спецжандармерия, спецсуды, спецлагеря и спецказни. Борьба с преступностью преступными методами!

— Ну, это по крайности эффективнее, чем борьба с преступностью методами благотворительного общества. Ах, бедняжка зарезал пятнадцать человек, но у него было трудное детство, а мы ведь христиане и должны прощать ближнего...

— А вы, верно, хотите заменить наш суд присяжных на французский спецтрибунал? Чтобы судья был жандармским полковником, адвокат — капитаном, а заседатели — сержантами? Раз, два, три — гильотина! Не боитесь ли сами однажды оказаться в таком суде?

— А вы не боитесь гулять в приличном костюме по рабочим окраинам?

— Что я там забыл?

Преступность являлась для нас тогда больной темой, и разгоревшийся спор грозил уже затянуться, но кто-то перевел разговор на приемники Розинга. Некоторые считали, что в недалеком будущем новые приборы станут такими же массовыми, как радио, и это приведет к исчезновению газет. Другие резонно возражали, что распространение обычного радио газетам не повредило, не повредит и радио с изображением. Тем более, что газет и радиоканалов много, а приемник Розинга ловит волны только одной государственной станции. Войну никто уже не обсуждал, словна она была событием второстепенными и нас не касающимся.

Ночь прошла спокойно. На рассвете, после завтрака и недолгих сборов, мы выступили в поход. Встал вопрос с транспортом. Наш автобус из-за езды по бездорожью требовал длительного ремонта, и двигаться на нем дальше было совершенно невозможно, в дивизии же лишних автомобилей для репортерской толпы не было. К счастью, офицер, на попечении которого мы находились, блестяще разрешил эту проблему — он, недолго думая, реквизировал для нас подходящее транспортное средство. С началом войны французы эвакуировали из городка в свой тыл всю более-менее вместительную автотехнику, оставив лишь намертво, как они считали, сломавшийся школьный автобус. Офицеру оставалось лишь вызвать солдат-ремонтников и пригрозить им "веселым остатком службы" в случае, если через час машина не будет на ходу. Не знаю, каким чудесным образом, но к назначенному сроку автобус был не только отремонтирован, а ещё и покрашен в защитный цвет.

Наш водитель сперва отнесся к новому приобритению скептически, решив, что колымага развалится через час езды как и предыдущая. Но осмотрев автобус поближе, он пришел в полный восторг. Мощный двигатель и ходовая опора от ситроеновского тяжелого грузовика позволяли легко ехать по вспаханному полю, пусть и без особого комфорта. Дивизия уже пришла в движение, и мы пристроились в арьегард.

Очень необычно — двигаться в составе армейской колонны по чужой земле. Маневры в мирное время на своей территории не дают такого ощущения, равно как и серьезное наступление к позициям сильного и деятельного противника, когда в любой момент ждешь смертельного выстрела. Тут же мы, с одной стороны, были на войне, а с другой — нам ничто не угрожало. Безопасная романтика и сознание своей мощи перед беспомощным врагом опьяняли. При этом мы двигались по цивилизованной и благоустроеной стране, а не по каким-нибудь джунглям или пустыням, где и без всякой войны тяжело находиться белому человеку. Вряд ли сейчас кому-то дано испытать подобные чувства, да и сами такие войны больше не случаются. Казалось, что впереди у нас увлекательное путешествие — ведь мы движемся к Юго-Западному промышленному району, стране огромных футуристических заводов и "городов будущего". Где ещё увидишь такие чудеса, как не на войне? Благословенная война!

Неподалеку от Триен сюр Вэль с нашей колонной произошел маленький инцидент, попавший, однако, в российские газеты. Двигавшиеся на флангах грузовики с противоаэропланными пушками вдруг остановились и стали наводить стволы куда-то в небо. Я поглядел в этом направлении и заметил аэроплан, казавшийся с такого расстояния не больше мухи. По счастью, я запасся ещё в Петербурге мощным полевым биноклем. Не такая простая задача — ловить в прицел небольшой аэроплан, движущийся с огромной скоростью на удалении нескольких километров, особенно когда сам сидишь в трясущемся автобусе. Все же на секунду мне удалось это сделать, и перед глазами промелькнула странная двухмоторная машина, формой напоминающая веретено. Бомбардировщик? Нет, скорее разведчик. Аэроплан сделал над нами полукруг и полетел назад, нисколько не пострадав от огня "Бофорсов". Пару минут мы обсуждали это проишествие, но вскоре и думать про него забыли. Вспомнить пришлось на следующем привале (не знаю, как это называется в бронекавалерии, но моторы и гусеницы не отменяют необходимость отдыха). К автобусу подошел офицер, наш благодетель, и предложил тему для заметки.

— Как вы видели, над нами пролетал вражеский разведчик "Луар-Делаже" 205. Этот аэроплан не воружен, но может летать очень быстро и высоко, так что его чрезвычайно сложно сбить. Немецким пилотам обещан Железный Крест за уничтожение "двести пятого", но мало кому удалось получить такую награду. Гмм... Так вот, мы его сбили метким противоаэропланным огнем.

— Все-таки сбили? Слава Богу! А то наши пушки так мазали, мне уже показалось, что француз ушел невредимым.

Офицер с тоской посмотрел на журналиста "Православной беседы". В любых иных устах эти слова прозвучали бы издевательством, но мой религиозный коллега говорил совершенно искренне. Увы, глубина веры не всегда сопровождается глубиной интеллекта.

— Гмм... Для других повторяю — мы его сбили. Все ясно?

Яснее было уже некуда, и вскоре наши читатели узнали о большом успехе российского противоаэропланного оружия. Больше всех отличилась, конечно, "Православная беседа". Её наивный корреспондент долго не мог понять, каким образом оказался сбит французский разведчик, если разрывы наших снарядов были отчетливо видны за сотни метров от него. Наконец, рассудительный журналист пришел к выводу, что пушки тут не причем, а вражеский аэроплан был повергнут огненным мечем ангела, откликнувшегося на молитвы православного воинства.

В следующие дни мы продолжали наступать с хорошей скоростью, не делая при этом ни единого выстрела. Писать было по большому счету не о чем, и из под моего пера выходили пустые статейки о славных воинах, стойко выносящих тяготы дальнего похода, о вечерних молитвах, вкусной солдатской каше и русских народных песнях, разносящихся над безбожной французской землей.

У идущих впереди немцев, правда, не все было так безоблачно. Привыкнув к легко, практически без боя сдающимся французам, они расслабились и стали относиться к войне как к прогулке. Это послужило причиной неприятного инцидента. Получив сведения о том, что в городке на пути немецких войск закрепились французские ополченцы численностью не менее полка, командир 3-й Баварской легкой дивизии привычно отправил вперед роту мотоциклистов и два броневика. Но в этот раз французы не выбросили белый флаг после первого залпа, а встретили врага ураганным огнем. Немецкий генерал, совершенно не ожидавший такого поворота событий, бросил на помощь гибнущей роте спешно собранный отряд легких танков и мотогренадеров. Увы, когда они добрались до места, французы уже успели не только окончательно разбить мотоциклистов, но и устроить спешащим на помощь немцам засаду. В довершение всех бед, ввязавшиеся в бой гренадеры были атакованы французскими истребителями, впервые за всю войну обстрелявшими наземную цель. Второй германский отряд также оказался разбит, а французы до подхода основных сил баварской дивизии успели погрузиться на автомобили и отступить под прикрытием аэропланов, увозя в том числе и три десятка пленных. Обо всем этом нам не без злорадства рассказал офицер-благодетель, запретив, понятное дело, хотя бы одной строкой упоминать конфуз германских союзников.

Увы, это ничтожное по своим масштабам поражение имело для Южной армии неожиданно тяжелые последствия. Осторожный Байерлейн решил, что французы достигли некоего рубежа, дальше которого уже не собираются отступать, и теперь немцев ждет мощное и упорное сопротивление. Недостаток сведений о противнике, вызванный слабостью воздушной разведки, лишь усиливал опасения немецкого командующего. В результате Южная армия остановила продвижение и занялась перегруппировкой, превращаясь из "осьминога" с длинными щупальцами в "свинью", предназначенную для проламывания укрепленного фронта. Не успел Байерлейн закончить это дело, как из главного штаба пришел гневный окрик: наступление должно продолжаться максимально быстрыми темпами, Северная армия уже окружает Париж, и Юго-Западный промышленный район следует отрезать от столицы немедленно. Немцы и так уже отставали от своего плана, дальнейшее промедление грозило престижу кайзеровской армии, не говоря уже об излишнем напряжении экономики. Поэтому Байрлейну ничего не оставалось, как двигаться к испанской границе, рассекая Францию на две части. Его дивизии растянулись цепью, создавая линейный фронт. И хотя противник по-прежнему не проявлял себя, в результате этого маневра между 2-й кавалерийской и французами впервые не оказалось щита немецких войск.

Итак, наш длинный путь через Францию завершился. Дивизия заняла позиции между Легором и Тавиньи. Казалось, что на этом война для нас и окончиться — южный фронт замер, главные события происходили на севере. Немцы начали осаду Парижа по всем правилам германского военного искусства — сносили квартал за кварталом своей тяжелой артиллерией. Правда, их сильно потрепаная в предыдущих боях авиация не смогла внести должного вклада в разрушение французской столицы, но это уже не влияло на исход войны. Мы ожидали капитуляции французов самое большее в течении месяца — Париж был надежно блокирован, и главное, в нем оказался заперт сам Жаннере. Он ещё пытался вдохновить защитников из своего бункера под развалинами президентского дворца, но было ясно: дело его проиграно. Однажды мне удалось настроить приемник на волну парижского радио и услышать обращение диктатора. Я поразился спокойному голосу этого человека, стоящего на краю гибели: он призывал парижский гарнизон держаться, говорил о каких-то неисчислимых резервах, чудесном оружии, скорой помощи союзников, контрнаступлении... Все это казалось безумием. Никакой фантастической техники французы за всю войну ещё не продемонстрировали, англичане с итальянцами выражали Франции лишь моральную поддержку, а на юго-западе, откуда только и можно было ждать прихода помощи, не наблюдалось ни малейшей активности. Удивлял лишь фанатизм окруженных: в Париже словно жил другой народ, не тот, что полками и дивизиями сдавался наступающим немцам или равнодушно встречал захватчиков на улицах своих городов. Приходилось лишь надеяться, что разум в конце концов возьмет верх, и эти отважные люди раздумают приносить свой город в жертву диктаторскому безумию.

А пока нам оставалось следить за новостями с горящих парижских окраин, ведь на нашем фронте новостей не было вовсе. Правда, генерал Пушкарев придумал несколько несуществующих стычек с несуществующими французскими войсками, закончившихся, конечно, нашей победой, но в реальности мы изнывали от скуки. Два городка, между которыми мы окопались, обманули мои ожидания. Это были абсолютно утилитарные поселения, предназначенные толко для того, чтобы обеспечить жильем работников с окрестных полей. Теперь на полях стояли российские солдаты, а в городках расположились мы, журналисты.

Но совсем уж заскучать мы не успели — немцы начали штурм Парижа. Предварительно обработав газом нагромождения камней, бывшие ещё месяц назад столичными предместьями, танкисты и гренадеры генерала Блюментрита вступили в умирающий город. Уцелевшие французы все ещё сопротивлялись, немцы несли потери и продвигались с черепашьей скоростью, но было очевидно: счет пошел уже на дни. Мы в своем журналистском кругу уже обсуждали послевоенное будущее Франции: станет ли она германской колонией, или её разделят на несколько государств. Некоторые всерьез ждали реставрации Бурбонов, другие говорили о поголовном переселении французов в Африку. И что будет с Жаннере: погибнет ли он в своем бункере или решиться сдаться на милость победителя? Было, впрочем, мнение, что Жаннере давно уже бежал из Парижа на аэроплане и теперь скрывается в Лондоне или Риме. А может, он давно мертв, и в бункере сидит двойник. Вообще, слухи тогда ходили самые невероятные: например, от том, что французы закопали под Парижем сто тысяч тонн взрывчатки, и когда немецкая армия займет город, чудовищный взрыв уничтожит её всю в один миг...

Как раз в тот момент, когда репортер "Честного слова" рассказывал историю про заминированный Париж, приехал офицер-благодетель и велел нам собираться. Генерал Пушкарев срочно требовал нашего присутствия — непременно с фотоаппаратами и прочим снаряжением. Надо сказать, мы были взволнованы. Что произошло? Може, мы пропустили вражескую капитуляцию? Нет, парижское радио все ещё вещает. Или Южная армия решила перейти в наступление? Да, такое возможно. Стяжать славу, атаковав уже разбитого противника...

В дороге (мы все ещё пользовались трофейным автобусом) офицер загадочно молчал, но по прибытии в полевой штаб ситуация прояснилась. Германская разведка получила достоверные сведения: французские высшие офицеры организовали заговор. Они не собираются больше ни губить свои войска, ни погибать сами ради лишних нескольких дней агонии жаннеристского режима. Чертов швейцарец явно сошел с ума, поэтому генералы решили отстранить его от власти, арестовать и передать немцам. Руководители Партии и спецжандармерии, все ещё верные президенту, также будут арестованы. После этого генералы подпишут всеобщую капитуляцию. Байерлейн и его подчиненные, в том числе Пушкарев, решили использовать ситуацию наилучшим для себя образом: их войска приготовились сняться с места и немедленно после французской капитуляции пройти победным маршем по Юго-Западному району, принимая ключи от городов и шпаги сдавшихся генералов. Это компенсировало бы в глазах общественности пассивное поведение и вообще второстепенную роль Южной армии, а заодно обеспечило бы после войны размещение гарнизонами в самой богатой и ещё не пострадавшей от боев части страны. Мы же, репортеры, должны быть в первых рядах наступающих, чтобы вести летопись славного похода. Впрочем, на первых рядах Пушкарев не настаивал — было вполне достаточно, чтобы журналисты окружали лично его.

Что говорить, это была приятная новость. Мы уже предвкушали, как вернемся домой — вернемся героями.

Стоит ли рассказывать о том, что было дальше? Думаю, даже те из моих читателей, кто вовсе не знают историю, уже догадались: в тот день французы не капитулировали...

Штаб дивизии был где-то в пяти километрах за передовыми позициями, что в те времена считалось едва ли не героизмом — вражеская артиллерия теоретически могла бы накрыть нас удачным залпом. За время затишья для командования успели соорудить отлично оборудованный блиндаж с радиотелефонной станцией, электрическим освещением от генератора и прочими удобствами. Теперь, когда мы готовились наступать, штабисты перебрались из-под земли в просторную палатку. Риск? Безответственность? В тот момент никто об этом не думал.

Генерал Пушкарев, необычайно возбужденный, собрал наиболее доверенных журналистов (я оказался в их числе, хотя теперь это кажется сомнительной честью) в своем импровизированном командном пункте и начал читать речь. Тут я должен немного отвлечься от основного повествования и выступить в защиту этого талантливого военачальника и настоящего патриота, которого в наше время, увы, считают не иначе как шутом в погонах и бездарным карьеристом. Мы смотрим на него с высоты нашей эпохи, нашего нынешнего положения. Между тем, тогда все было гораздо сложнее, чем сейчас представляется. Создавать революционно новый тип войск в бедной, потерпевшей поражение стране, армия которой была связана по рукам и ногам германскими ограничениями — задача неимоверной сложности. Мало было являться энтузиастом развития бронекавалерии и талантливым организатором, таких имелось немало и, увы, толку от них вовсе не было. Требовалось уметь проталкивать свои идеи в высоких штабах, во властных кабинетах, на страницах газет, требовалось интриговать, привлекать внимание, делать себе рекламу. Да, теоретики писали книги о "войне будущего", "мобильной армии" и тому подобных вещах, но это мало что давало. Чтобы убедить общество и правительство (а это, по сути, одни и те же обыватели, отличающиеся лишь полномочиями) выделить большие деньги и жестко лимитированные военные ресурсы на реализацию сомнительных проектов, одних книг было мало. В конце концов, спрашивали оппоненты, разве многочисленные танки помогли Антанте выиграть Великую войну? Ведь нет. Зачем снова делать на них ставку? Книжные теоретики пытались дать ответ на поле военной науки, но это не убеждало ни консервативных генералов, ни министров, ни простых людей. Пушкарев единственный решился действовать иными методами. Он потратил немалое личное состояние ради торжества своей идеи. Подкупал газетчиков, чтобы они печатали статьи о непризнанном Наполеоне эпохи моторов. Завел знакомства в Думе и Кабинете. Нанял агентов, сфотографировавших генерала Доронина, главного консерватора в Генеральном Штабе, за совершением действий, неподобающих честному семьянину и морально здоровому человеку... Естественно, что когда многолетние усилия увенчались наконец успехом, и бронекавалерийская дивизия, пусть в урезанном виде, была создана, Пушкареву стало жизненно необходимо доказать всем правильность такого решения. Война во Франции представлялась единственной возможностью это сделать, и генерал решил использовать свой шанс на полную. Отсюда и его страстная жажда внимания прессы, и действия напоказ, и прямая ложь — все это он совершал не для себя, а для торжества своего дела. Увы, даже тут, на своем излюбленном поле, бедный генерал мало что мог — он хотел, чтобы мы писали о победе как о результате правильной организации, грамотного командования и применении новейшей техники, а в Петербурге требовали представить победу плодом молитв, постов, любви к государю и солдатской смекалки.

Пушкарева погубили два недостатка. Во-первых, он был отличным теоретиком и организатором, но при этом посредственным полевым командующим. Во-вторых, он слишком недооценил противника, видя в нем, так сказать, лишь охотничий трофей. Последнее, впрочем, относится и почти ко всем немецким генералам. Даже осторожный Байерлейн под конец потерял голову.

Итак, генерал читал речь. Это был миг величайшего триумфа, но как же быстро ему суждено было закончиться! В тот момент, когда Пушкарев сравнивал медленные, стоившие громадных потерь наступления Великой войны с теперешним стремительным маршем колесами и гусеницами, к нему подбежал взволнованный офицер и, прервав на полуслове, сообщил:

— Ваше превосходительство! Звуковые посты докладывают о приближении вражеских аэропланов! Говорят, их несколько сотен!

Пушкарев уставился на подчиненного непонимающим взглядом. Несколько секунд он молчал, потом промолвил:

— Они, значит, выманили нас в чистое поле, а потом... Всем нашим прикажите занять любые укрытия, до которых можно добраться в десять минут. Но без дробления, французы могут и наземной атакой продолжить. Развернутыми быть к югу по старому плану. Противоаэропланные батареи, коли не развернуты, развернуть, и пусть стараются хоть как-то разбить летунам строй. Срочно свяжитесь с Байерлейном, потребуйте вызвать все истребители, какие могут подняться в воздух. Санитарной службе готовиться принять множество раненых. В остальном пусть офицеры действуют по своему усмотрению, потеряв связь — берут все на себя... Черт... Господа, нам теперь лучше спуститься опять в блиндаж.

Штабные принялись торопливо собираться, укладывая карты. Телефонисты спешно тянули провода, волокли под землю свои аппараты. Мы направились было вместе с всеми, но офицер-благодетель с парой вооруженных солдат встал на пути.

— В штаб сейчас посторонним нельзя, в будете мешать командованию.

— Только что было очень даже можно! Куда нам прикажете деваться?! Французы здесь камня на камне не оставят!

— Герои... Что же с вами делать? Хорошо, возвращаемся в Тавиньи. Бегом к автобусу!

Увы, когда мы добежали до автобуса, то обнаружили нашего водителя, которому никто не докладывал о приближении врага, беспечно копающимся в разобранном двигателе.

— Нашел время!!! — в ярости закричал один из репортеров и набросился на беднягу с кулаками. Его оттащили. Офицер, тоже заметно уже нервничавший, достал пистолет и проговорил:

— Через пять минут...

— Хоть бы полчаса, иначе никак не успеть! — взмолился водитель.

— Через полчаса от нас мокрого места не останется. Бросай свой тарантас, будем искать укрытие.

Когда мы шли к штабной палатке, поле показалось мне очень неровным, теперь же я озирался вокруг и видел поверхность, гладкую как бильярдный стол. Как тут можно спрятаться от летящей смерти? Оставалось лишь держаться поближе к офицеру, в надежде, что он какой-никакой, но все же военный человек, и лучше сумеет выбрать безопасное место. Наконец, мы устроились в чем-то вроде неглубокой траншеи, наполовину заполненной жидкой грязью. Как раз вовремя...

Летят! — крикнул журналист-паникер, напавший на водителя.

Да, они летели. Наверное, их действительно были сотни — мне показалось, что аэропланы закрывают все небо от горизонта до горизонта. Мы уже без всяких звукоулавливатей слушали гул их моторов. Я сжался в своей грязной канаве. Так, наверное, чувствовал себя герой Уэллса, глядя на шествие марсианских треножников. К нам приближалась неисчислимая и неумолимая сила, сила настолько фантастическая, что трудно было поверить в её рукотворное происхождение. Минута, другая, и этот рой стальных гигантов, действующих как одно существо, прекратит наше копошение в грязи. В этот момент кто-то из моих соседей по траншее нашел в себе силы пошутить:

— Сдаваться летят!

Я ждал, что французские аэропланы так и пройдут ровным строем над нашими позициями, без разбору роняя бомбы. Но в их налете была некая система — группы машин перестраивались, корректировали направление и даже вытягивались очередью, заходя на свои цели. Началось! Один за другим бомбардировщики открывали свои люки, и вниз летели, как мне казалось издалека, маленькие дрожащие черные палочки. Достигнув земли, палочки взрывались, на секунду образуя фонтаны огня и взметнувшейся земли. Я отлично понимал, что каждый взрыв несет смерть нашим солдатам на передовой, но не мог подавить в себе отвратительную радость: ещё ни один из французских аэропланов не прошел над их позициями, не сбросив бомбы — значит, к нам летят уже пустые... Действительно, они спокойно проносились над нашими головами, не пытаясь атаковать, и дальше начинали разворот, поворачивая к своим аэродромам. Наконец, последние бомбардировщики избавились от своего груза, я решил, что опасность миновала. Хоть наше беспечное командование и приложило все усилия, чтобы демаскировать штаб, французы, видимо, умудрились его не заметить. Не в первый раз наш "авось" побеждает совершенную машину европейских армий...

Но тут я заметил в небе ещё одну небольшую группу аэропланов, отставшую от главной армады. В центре шел большой четырехмоторный самолет, судя по угловатым формам и низкой скорости — что-то очень старое и не военное. Грузовая машина тридцатых годов, которой место на свалке, а не в бою. На некотором удалении от этого летающего чемодана двигались несколько истребителей, ещё два сопровождали идущий сзади двухмоторный аэроплан неизвестной модели. Вся группа шла прямо на нас.

— Что они, интересно, заду...

Большой грузовоз вдруг резко накренился и стал пикировать к земле. Вышел из строя? Нет, похоже пикирует намеренно. Мы уже могли видеть опознавательные знаки несущейся вниз машины, а пилот не все ещё не делал никаких попыток вывести её из пике. Неужели он...

Аэроплан врезался в землю. Видимо, он был доверху набит взрывчаткой — такой силы прогремел взрыв. Мы были на очень порядочном расстоянии, но все равно пострадали — кое-кому досталось по головам падающими комьями земли. Через несколько секунд я понял, что грузовоз рухнул прямо на штабной блиндаж. Смертник...

— Это хорошо, что нас в штаб не пустили... — произнес давешний шутник.

Один из истребителей отделился от группы и, снизившись, сделал круг над разрушенным штабом. Мне ещё не приходилось видеть врага так близко, и это новое ощущение совсем не радовало. Бомбардировщики летали слишком высоко, чтобы заметить и атаковать отдельного человека, они, можно сказать, действовали статистическим методом. Но аэроплан над нашими головами был полностью свободен в своих действиях, и мы в любую секунду могли оказаться у него на прицеле. Некстати вспомнилось, что французы называют истребители словом chasseur, "охотник"... Он летел совсем близко — я мог видеть серые, зеленые и коричневые маскировочные пятна, покрывавшие обшивку, трехцветные кокарды на крыльях, даже бортовой номер и рисунок на фюзеляже — широко шагающий скелет с косой на плече. Вот она, смерть... Нет, пронесло. Француз, не заметив нас или не посчитав достойной целью, ушел догонять своих.

Дождавшись, когда он скроется, мы выбрались из траншеи и побрели к месту падения крылатого брандера. Делать там было нечего — от аэроплана и нашего штаба осталась только дыра в земле. Наш офицер, весь покрытый грязью, бледный как привидение, являл собой жалкое зрелище. Мы выглядели не лучше, но для людей штатских это было ещё простительно.

— Что нам теперь делать? — спросил кто-то.

— Драпать побыстрее! — мрачно ответил ему мой знакомый, заинтересовавшийся когда-то французской "гимнастикой".

— Как?... Куда?...

— Куда подальше! В Тавиньи, в Берлин, в Петербург, в Нью-Йорк.

— Прекратите... сеять панику... — выдавил из себя офицер. Он, видимо, хотел грозно прикрикнуть, но дрожащий голос не слушался.

— Какая уж там паника. Если французы не совсем идиоты, то сейчас пустят в дело танки. А наши после такой бомбежки их, конечно, не остановят.

— У них нет танков.

— О да, и бомбардировщиков у них тоже нет. Господа, если мы сейчас отсюда не уберемся, несуществующие танки намотают нас на гусеницы. Черт, да возьмите уже себя в руки! Офицер вы или нет? Перестаньте таращиться. Водитель говорил, что за полчаса автобус можно исправить. Думаю, столько времени у нас ещё есть.

Увы, в тот день нам хронически не везло. Автобус стоял слишком близко к месту взрыва, и его порядком покорежило. Водитель лишь руками развел — исправить машину теперь нельзя было бы даже в полностью оснащенной мастерской. Мы попали в безвыходное положение.

— Послушайте, а где штабные автомобили?

— В автомобильном раю! Будем драпать на своих двоих.

Неожиданно один из журналистов, совсем ещё мальчишка лет восемнадцати, крикнул:

— Трусы! Нашим сейчас нужна помощь, а вы только и думаете, как драпать! Никуда вы не успеете убежать, французы вас догонят на своих машинах и перестреляют прямо на ходу. Мужчины вы или нет? Офицер, раздайте нам оружие, устроим мусью засаду!

Офицера, который до этого словно потерял дар речи, прорвало:

— Дурак! Какое, к черту, оружие?! Думаешь, у меня полные карманы пушек с пулеметами? Ты вообще понимаешь, что вы тут все штатские персоны в штатской одежде, и если французы кого-то поймают с винтовкой, то вздернут, как буры герцога Мальборо? Будешь драпать, сопляк, вместе со всеми!

С этими словами офицер достал из кобуры револьвер. Теперь он снова почувствовал себя командиром и велел нам двигаться к Тавиньи со всей поспешностью. Впрочем, большинство не нуждалось в лишних приглашениях. Не успели мы пройти пары сотен шагов, как от позиций донесся грохот выстрелов, смешанный с какими-то другими звуками, вроде очень громкого визга и шипения. Мы прибавили шагу. Оставалось надеяться, что наши продержаться подольше. В принципе, это было вполне вероятным. Урон, причиненнымй бомбардировщиками, вряд ли был сильнее, чем от многодневных обстрелов, которым подвергались войска в Великую войну. Может, французская атака и вовсе захлебнется... Нет, не похоже. Стрельба усиливалась, судя по частоте выстрелов, французы действовали не менее чем корпусом. Интересно, какая у них тактика? Тоже на основе научного подхода? Я обернулся и увидел, что в небе снова появились вражеские аэропланы. Теперь они носились прямо над головами обороняющихся, словно поражая их маленькими молниями. Ракеты? А ни одного немецкого истребителя так и не было видно. Возможно, у самих немцев дела обстоят не лучше.

Надежды на долгое сопротивление наших войск не оправдались. Вскоре стрельба стала стихать, а через полчаса почти вовсе прекратилась. Немыслимо! За тридцать минут была разбита наша лучшая дивизия. Какая же сила должна была ей противостоять! И сила эта скоро будет здесь, возможно, она даже не сделает секундной задержки, чтобы разобраться с кучкой грязных, усталых людей, оказавшихся на её пути — лишь прокатиться сотнями колес и гусениц по нашим телам. Оставалась лишь слабая надежда на то, что французы после боя сделают паузу, чтобы привести свои войска в порядок. Вкоре шум множества моторов развеял и её. Враг явно не собирался останавливаться.

— Идти дальше бесполезно. Если начнем разбегаться или прятаться, нас перестреляют не думая. Надо сдаваться. У кого рубашки не совсем измазались, пусть снимают и машут над головой. Стойте смирно, резко не двигайтесь, команды их выполняйте без промедления. Учтите, вы не солдаты и вид у вас очень подозрительный.

Вот так, размахивая рубашками, мы встали на пути французской армады. Первой показалась цепочка восьмиколесных броневиков, больше напоминающих танки. Тройка этих грозных машин двигалась прямо на нас, наводя стволы орудий довольно внушительного калибра. Сейчас они выстрелят... или просто раздавят. Бежать? Некуда тут бежать, вражеские машины были уже повсюду. Наконец, первый броневик остановился, через секунду затормозили два других. Из открывшегося люка высунулся француз в серой форме и глубоком шлеме. Впервые я встретился с врагом лицом к лицу. Обычный парень, недавно, наверное, ещё ходивший на уроки "гимнастики", вот только выражение его лица мне не понравилось — он словно обнаружил крысиный выводок у себя на кухне.

— Мы сдаемся! — сообщил наш офицер на довольно посредственном французском.

— Складывайте оружие в одно место! Аккуратно, не бросайте об землю! По одному!

Офицер поспешно положил свой револьвер и извиняющимся голосом сказал:

— У остальных нет оружия, это журналисты!

— Целая рота? — с сомнением произнес француз, — Ладно, там разберутся. Отойти на десять метров от дороги! Руки держать поднятыми! Один дернется — расстреляю всех!

Он нырнул назад в башню, броневик пришел в движение, несколько раз проехался по револьверу и пошел догонять передовую цепь. Вторая машина отправилась следом, а третья осталась сторожить нас. Так мы стояли, пока мимо прходила вся французская армада. Странного вида танки, гладкие, словно морские камешки, вездеходы, бронированные и обычные автомобили, тягачи, возимые и самодвижущиеся орудия и ещё множество разной техники, о существовании которой я раньше и не подозревал. Не было только лошадей. Я больше не удивлялся быстрому разгрому нашей дивизии, теперь казалось странным, что французы с ней так долго возились. У Байерлейна должны возникнуть большие проблемы из-за этого прорыва, и спишет он все, как нетрудно догадаться, на трусливых и бездарных русских.

Французские солдаты в форме горчичного цвета с любопытством смотрели на нас и в шутку целились из карабинов, но никто не спешил заниматься пленными. Я уже решил, что в этой муравьиной суете вражескому начальству до нас нет дела — и, как оказалось, глубоко в этом ошибся. Среди пятнистой зелено-коричневой массы армейской техники вдруг показались черные угловатые автобусы без окон. Знакомые эмблемы на бортах — спецжандармерия! Сердце тревожно замерло: неужели они едут к нам? Да, сомнений нет. Но что это значит? Уж вряд ли что-то хорошее. Автобусы остановились, и нас проворно окружили спецжандармы с пистолет-митральерами. Вслед подкатил легковой автомобиль, из которого вышел жандарм-полковник. Значит, за нами лично прислали важную шишку, вот только непонятно, почему. Командир броневика высунулся из люка и, козырнув полковнику, сообщил:

— Мой полковник! Нами задержаны подозрительные лица: один офицер и куча какого-то сброда в штатском, уверяют, что журналисты. Длинных стволов нет, сопротивления не оказывали.

— Журналисты? Очень хорошо, я уже боялся что мы их упустим в этой неразберихе. Спасибо, аджюдан, ваш экипаж свободен.

Броневик взревел мотором, обдал на вонючим дымом и укатил прочь. Спецжандармы выстроили нас в двойную шеренгу, и полковник с задумчивым видом принялся ходить вдоль репортерского строя, иногда останавливаясь и вглядываясь кому-нибудь в лицо. Когда он остановился напротив юноши, собиравшегося вооружиться и устроить засаду, тот сделал резкое движение рукой... и рухнул, убитый очередью из дюжины пуль.

Вот я и съездил на войну. Замечательный опыт и богатство новых ощущений. В трех шагах человека превращают в решето, а я стою столбом и боюсь даже бровью повести, ведь другой ствол смотрит на меня. И никакой жалости к убитому, только злость и раздражение — теперь из-за этого дурака нас, скорее всего, расстреляют прямо тут, у дороги. Но полковник, ничуть не взволнованный этим происшествием, лишь наклонился к трупу, сноровисто обыскал и нашел маленький дамский пистолет.

— Вот это, — произнес он, — относится к числу грязных журналистских приемов. Обыскать их!

Но больше ни у кого оружия не оказалось. Нас затолкали в автобусы и повезли в волшебную страну, навстречу счастливым сияющим городам будущего. Мертвый мальчишка остался лежать в прошлом.

Сложно сказать, как долго мы ехали, но точно не меньше часа. Нас везли в наглухо закрытом отсеке для заключенных, так что нельзя было видеть, что творится снаружи. Через какое-то время разбитая танковыми гусеницами дорога сменилась гладким шоссе — это я понял по прекращению тряски. Наконец, автобус остановился, жандармы распахнули двери и велели нам выходить. Жмурясь от яркого солнечного света, я огляделся, ожидая увидеть вокруг тянущиеся ввысь небоскребы, воздушные дороги, гигантские муравейники заводов... Ничего этого не было. Мы стояли во внутреннем дворе тюрьмы. Да-да, самой настоящей тюрьмы — хоть она и была выстроена в современном стиле, решетки на окнах говорили сами за себя.

Нас вновь выстроили шеренгой. Полковник вышел из машины и направился к главному зданию. Через пять минут он вернулся в сопровождении человека в штатском. Жандармы смотрели на вновь прибывшего уважительно, но не как на прямого начальника. Агент Объединенного Комитета? Но о чем ему с нами разговаривать? Так или иначе, это был большой человек — он носил галстук-бабочку. Хотя на этот счет никогда не поступало формальных указаний, у французов бабочка являлась показателем очень высокого статуса. Чтобы получить право на этот предмет одежды, мало было занимать важный пост или иметь почетное звание, требовались ещё и немалые личные заслуги. "Бабочник" протянул жандармскому офицеру какую-то бумагу, тот пробежал по ней глазами и виновато произнес:

— Репортера Сержээффа пришлось застрелить, он покушался на господина полковника.

— Сергеев? — незнакомец произнес фамилию убитого почти правильно, — Если не ошибаюсь, вторая группа? Ну, тогда не страшно. Действуйте.

И нас стали делить на две группы. Я долго не мог увидеть в этом делении никакой системы. Возраст, рост, вес, начальные буквы имени и фамилии, место жительства и даже политическая направленность газеты — все это явно было не при чем. Лишь под конец у меня возникла догадка: в первую группу попадали хорошие журналисты, во вторую — посредственные. Я оказался в первой, но был не в настроении радоваться этому обстоятельству. Впрочем, судя по реплике "бабочника", альтернатива была явно хуже. Когда процедура закончилась жандармы развели нас по камерам.

Надо сказать, при Жаннере французские тюрьмы пустовали. За серьезные уголовные деяния приговаривали к гильотине, политических преступников ждали особые "исправительные центры", всех остальных посылали в Отряды Искупительного Труда. В обычных тюрьмах остались сидеть только совсем уж немощные бандиты, так что для нас легко нашлось несколько свободных камер. Мою мне пришлось делить с семью товарищами по несчастью. Отправляясь в дорогу из Петербурга, мог ли я представить, что превращусь из журналиста в заключенного?

Устроившись в камере, мы впервые после пленения смогли нормально поговорить — в автобусе шум мотора почти совершенно заглушал слова (много позже я узнал, что такая особенность конструкции была предусмотрена специально). За прошедший день у всех сильно поубавилось оптимизма, и теперь от будущего ждали всяких бед, вплоть до немедленного расстрела в тюремном дворе. Никто не мог объяснить причину деления на группы, хотя часть коллег согласилась с моей мыслью о принципе этого деления. Другим же она показалась нескромной.

— Что бы там французы не задумали, для нас главное — продержаться две-три недели! — заявил репортер "Нового горизонта", — немцы теперь, понятное дело, перенесут всю силу удара на юг, так что скоро нас освободят.

— Пожалуй что, не все так просто. Вы видели их армию?

— Ну и что? Соберите всех немцев в одну кучу, зрелище выйдет куда внушительнее. А стремление воевать толпой как раз говорит о слабости командования.

Коллега привел ещё несколько аргументов в пользу скорой победы немцев, а потом, словно обидевшись на низкую оценку своей армии, явились жандармы и увели его из камеры.

— Допрашивать будут?

— Да о чем нас допрашивать? Если мы что-то и можем знать, то только про 2-ю кавалерийскую. А она только что перестала представлять интерес...

Бедняга уже не вернулся к нам, зато через пятнадцать минут увели ещё одного. Это уже вызвало легкую панику.

— Что можно сделать за такое время? Расстрелять, разве что?

— Во Франции не расстреливают. У них разрешено казнить только гильотинированием.

— Тоже дело недолгое...

Прошло ещё пятнадцать минут, и жандармы пришли за следующим. Их новая жертва уже пыталась сопротивляться, так что в ход пошли приклады.

— Да что же вы там с ними делаете?! — закричал репортер "Волжского курьера". Никто ему не ответил. Чтобы отвлечься от дурных мыслей, я стал представлять, как возвращаюсь в Петербург после освобождения победоносными немецкими войсками, захожу в кабинет к Николаю Константиновичу и сочным, красивым русским языком рассказываю ему про совершенно безопасную поездку, про картинно сдающихся французов... Кажется, в своих мечтах я уже начал душить беднягу галстуком, когда меня забрали из камеры.

Вопреки худшим опасениям, меня не отвели сразу на гильотину. Вместо этого мы пришли в просторную комнату, даже целый зал, где уже ждали два десятка жандармов. Напротив входа за большим столом сидели уже знакомые мне полковник и "бабочник". Последний, ни на что не обращая внимания, делал карандашные пометки в какой-то книге. В углу на стуле пристроился капитан с журналом "Эспри нуво", а длинную скамью у боковой стены занимала дюжина сержантов, половина из которых дремала, а половина жевала сандвичи. Я вдруг почувствовал себя человеком, тонущим в бассейне с акулами. Давно ли мы обсуждали спецтрибуналы, смело жертвуя в своем разговоре абстрактными гражданскими правами ради порядка и спокойствия? И вот, пожалуйста: я уже сам оказался на этом не очень справедливом, но отменно быстром суде. Боже, ну почему мне не сиделось дома?!

Полковник, за неимением судейского молотка, похлопал по столу ладонью и произнес:

— Заседание Специального Трибунала по делу Љ76847/3745 объявляется открытым. Слушается дело об обвинении .........., подданного Российской Империи, в незаконном пересечении границы и антиреспубликанской деятельности. Подсудимый, вы говорите по-французски?

— Да, вполне.

— Очень хорошо. Обвинитель, прошу приступать.

Капитан нехотя оторвался от журнала и спросил:

— Подсудимый, в ваших документах мы не обнаружили французской визы. Она у вас была?

— Разумеется, нет! Наши страны находятся в состоянии войны, и...

— От вас не требуется оправданий, достаточно отвечать на вопросы. Так значит, вы не получали визы?

— Нет, не получал.

— Следовательно, вы пересекли границу без неё?

— Да.

— Очень хорошо. Чем вы занимались на французской территории?

— Я сопровождал российские войска в качестве военного корреспондента.

— Статьи, опубликованные за период войны в Петербурге под вашим именем, действительно написаны вами?

— Вероятно. До меня не доходили российские газеты.

— Зато они доходили до нас. Речь идет о следующих статьях: "Русские витязи в небе Шампани", "Бездорожье — не преграда", "Возвращение свободы", "Под сенью русских штыков", "Будет надо — дойдем до Гибралтара", "Впереди — Коньяк", "Не летай над русскими!" и так далее. Ваше авторство?

— Да.

— Отлично. Ваша честь, у меня больше нет вопросов.

— Обвинитель закончил, слово предоставляется защите. Мэтр, прошу!

На это приглашение откликнулся тот же самый капитан, который секунду назад допрашивал меня. Обвинитель и защитник в одном лице... Меня это, впрочем, уже не удивляло.

— Господа, довольно сложно защищать человека, который за две минуты полностью признал все обвинения. Могу лишь сказать, что он является выходцем из страны, где не привыкли к соблюдению законов, поэтому его не стоит судить с той же строгостью, что и французского гражданина. Думаю, вместо смертной казни нам следует ограничиться пожизненным заключением. Спасибо, у меня все.

— Стороны выступили, прошу присяжных голосовать. Кто из вас считает, что подсудимый виновен в незаконном пересечении границы и антиреспубликанской деятельности?

Бодрствующие жандармы растолкали своих спящих товарищей, и через несколько секунд вверх поднялись двенадцать рук.

— Жюри присяжных единогласно признало подсудимого виновным. В соответствии с постановлением 2562 подсудимый приговаривается к пожизненному заключению второго типа. Однако, учитывая обстоятельства и руководствуясь принципами гуманнизма... тра-та-та... черт, кто это писал?... суд может отсрочить исполнение приговора с возможностью его последующего смягчения вплоть до помилования, при условии согласия приговоренного на Искупительный Труд. Вы согласны?

Предложение не показалось мне особо заманчивым. Я не верил, что заключение действительно будет пожизненным — тогда мне ещё казалось, что немцев победить невозможно, рано или поздно они разобьют французов и прервут моё заточение. Месяц, пусть даже год тюремного безделья против того же срока тяжелых работ на стройке или заводе... Но, как нормальный человек, я все же боялся тюрьмы.

— Хорошо, записывайте меня к вашим землекопам.

Услышав это, полковник усмехнулся, а "бабочник", до той поры игнорировавший "процесс", отложил карандаш, посмотрел на меня и произнес:

— Что вы, месье. Мы ценим вас гораздо выше. Вас ждет интеллектуальная работа. Поскольку наши страны находятся в состоянии войны, русскому отделу Комитета Морального Развития требуется много новых сотрудников...

— Предлагаете мне писать листовки для наших солдат?

— В том числе. Хотя это лишь малая часть нашей деятельности.

— В таком случае, вынужден отказаться. Не знаю, почему вы решили, что я радостно соглашусь на измену своей стране!

— Измена? Я бы с удовольствием поговорил на эту тему, но, к сожалению, у нас обоих нет времени. Очень жаль.

Полковник сделал знак охране, и меня вывели из "зала суда".

В камеру я уже больше не вернулся. Жандармы вывели меня из здания и усадили в закрытый кузов небольшого фургончика. Это меня несколько огорчило: неужели я оказался единственным, кто отверг их предложение? Будь нас много, они погрузили бы всех разом на автобус. Так или иначе, когда машина тронулась, кроме меня и двух жандармов в ней никого не было. Впрочем, малодушие коллег меня волновало куда меньше, чем собственные нерадужные перспективы. Каково это — сидеть во французской тюрьме? Если хотя бы вполовину так же плохо, как в нашей... Мысль о том, что это всего на месяц, уже не утешала — для некоторых вещей достаточно и одного дня. Оставалось надеяться, что мне выделят одиночную камеру. И что такое "заключение второго типа"?

Погруженный в такие невеселые раздумья, я и не заметил, как мы приехали. Дорога в этот раз заняла всего минут пять. Выйдя из машины, я ожидал опять увидеть тюремный двор и решетки на окнах, но ошибся: теперь мы заехали в само здание и остановились во внутреннем гараже. Мои сопровождающие быстро передали местной охране документы и уехали прочь, а меня провели по коридору дальше вглубь тюрьмы.

Я ожидал чего-то похожего на старый, ещё дожаннеристский фильм "Берег дождей", когда-то виденый мной в Петербурге. Сюжет я уже в то время успел несколько позабыть, помнил лишь основу — она полностью совпадала с моим собственным положением: невинного человека приговорили к пожизненному заключению. Мне запала в душу сцена, в которой героя впервые ведут в камеру, а все тюремные обитатели высунулись из своих клетушек и встречают его топотом и улюлюканьем. Старые французские тюрьмы выстроены по типу петербургского Пассажа — длинная галерея, по сторонам которой тянутся ряды камер в два этажа, так что зрелище получалось довольно впечатляющее. Но здесь ничего подобного не оказалось. Сперва меня провели в помывочную, поразившую неестественной белизной — не только стены, пол и потолок были белыми, но и вообще все, вплоть до самых незначительных деталей. Охранники раздели меня догола, сняли даже нательный крестик (попытка воспрепятствовать последнему была пресечена ударом дубинки), после чего втолкнули в одну из крохотных душевых кабинок, работающих по принципу новомодных автомобильных моек: человека сперва обдают водой под мощным напором, потом неожиданно поливают каким-то химическим раствором, который через минуту опять смывают водой. Какие-либо действия от самого моющегося не требуются, хочешь-не хочешь, а будешь чистым. Приятной такую процедуру, конечно, не назовешь. После мытья меня загнали в другую кабинку, где со всех сторон обдувало горячим воздухом, так что через минуту я стал совершенно сухим. В первый раз, надо сказать, все это вызывало сильнейшее недоумение.

Недоумение возросло еще больше, когда двери открылись. Охранников в черном, приведших меня, уже не было. Вместо них стояли два... не знаю, как это описать. В первую секунду я подумал, что по ошибке или злому умыслу оказался вместо тюрьмы в сумасшедшем доме, и теперь передо мной то ли санитары, то ли вырвавшиеся из палаты больные. Белая форма, белые перчатки, пояса, ботинки, но главное — полностью закрывающие голову белые шлемы с зеркальными забралами. Этот наряд идеально подошел бы для маскировки в снегах, но чтобы так одевались тюремщики? Это было решительно непонятно. Разве что, французы уже заготовили зимнюю форму для похода на Россию, и пока используют её где придется.

Один из альбиносов бросил мне сверток с одеждой: что-то вроде ночной пижамы и мягкие тапочки, все, естественно, белоснежное. Ну что ж, это хотя бы лучше, чем обычная тюремная роба. Я оделся, и охранник жестом приказал идти с ним. Его напарник следовал за нами. Пройдя через массивную металлическую дверь, мы оказались в коридоре, залитом мертвенным светом газоэлектрических ламп. Видимо, кроме гаража во всей тюрьме не было помещения, где нашелся бы хоть один предмет не белого цвета. Антарктида... Нет, там хотя бы небо синее. А вот и двери камер — тюремщики подошли к одной из них и стали открывать целым набором разнообразных ключей. Когда дверь распахнулась, я смог оценить её толщину: такую и главный калибр линкора не вдруг возьмет. Впрочем, несмотря на огромный вес, за моей спиной она захлопнулась почти бесшумно...

Камера имела форму перевернутого бокала: круглые стены (или, можно сказать, одна замкнутая стена) сходились вверху к небольшому светильнику, окруженному воздуховодными отверстиями. До верха нельзя было ни дотянуться, ни допрыгнуть. Грани между стенами и полом были скруглены, так что казалось, вся внутренняя поверхность словно отлита разом из какого-то металла. Обстановка была скромной: простая койка и — о чудо! — настоящее шассдо. Я и не ждал вместо обычного в подобных заведениях ведра или дырки в полу обнаружить такие удобства. В крышку бака для воды была вделана раковина, через которую из крана поступала вода. Очень остроумный механизм: сделав дело, моешь руки, а потом эта вода используется для следующего смыва. Заодно такая система не позволяла затопить камеру — как только вода переставала поступать в бак, кран выключался. Позже я опытным путем установил, что за сутки можно израсходовать бак не более трех раз.

Стоит ли говорить, что вся камера была белого цвета. В тот момент мне это показалось всего лишь забавным. Вообще, я был очень доволен: страхи не оправдались, никаких злобных сокамерников и голодных крыс — напротив, весьма комфортные условия. Так можно прожить не только месяц, а и целый год. Я развеселился, вспоминая доходившие до Петербурга слухи о страшных "белых комнатах". У страха глаза велики, как говорится. Ещё бы и с едой все оказалось столь же хорошо — я уже успел сильно проголодаться... Последние опасения развеялись, когда через оконце в двери мне просунули поднос с тарелкой риса и куском отварной курицы, очищеным яблоком и стаканом воды. Даже тут старались сохранить верность белому цвету. Пища оказалась приготовлена очень пресно, но я проглотил все в один присест. Посуда и приборы были сделаны из какого-то материала вроде прессованого картона, так что заключенный не мог превратить их в оружие или инструмент для побега. Но я не собирался бежать. Теперь мне и самому хотелось поиграть в эту игру. Такими-то лишениями и испытаниями жаннеристы собирались сломить мою волю и склонить к измене? Что ж, велико же будет их разочарование...

На ночь лампа отключалась, так что я отлично выспался и утром встал полным оптимизма. Привычно выполнив серию гимнастических упражнений и позавтракав, я лег и принялся сочинять статью про странности французской тюремной системы. Работалась хорошо. Когда статья была готова, то показалась мне настолько удачной, что я решил записать её на бумаге. Раз уж волей случая выдалось столько свободного времени, есть смысл вплотную заняться творчеством. Дождавшись, когда принесут обед, я попросил через оконце у охранника бумагу и карандаш. Тот, однако, никак не прореагировал. Вечером я повторил свою просьбу, и вновь без всякого результата. Решив, что в тюрьме запрещено делать записи, в следующий раз я попросил выбрать пару книг в тюремной библиотеке. Ответа не было. Не было, как потом выяснилось, и библиотеки. Охранники не только не выполняли пожеланий, но даже не отвечали на них ни единым словом, и вообще не подавали вида, что замечают мое присутствие. Ни книг, ни записей, ни звука человеческой речи — меня, видимо, решили сломить скукой и одиночеством. Догадавшись об этом, я сперва посмеялся над глупостью тюремщиков. Это бы, возможно, прошло бы с неразвитым человеком без воображения, но творческая натура всегда найдет чем занять свой ум. Хоть я и не могу перенести мысли и чувства на бумагу, творческий процесс от этого не становится менее увлекательным.

Что ж, отчасти это было так, и освободи меня немцы действительно через месяц, я бы до конца жизни остался в уверенности, что белая комната — вещь вполне терпимая. Но немцы не приходили, а творческий процесс с каждым днем шел все хуже и хуже. Ум, не получавший никакой информации и впечатлений извне, стал ленивым и бесплодным. Настал день, когда я понял, что больше не могу родить ни одной строчки. Примерно в то же время мне перестали сниться сны. Тогда я решил, что это вызвано некими веществами, добавляемыми тюремщиками в пищу. Теперь, ознакомившись с научной литературой, я понимаю: во сне мозг своеобразным способом обрабатывает полученную днем информацию, а какую информацию он мог получить в белой комнате? Так или иначе, ночи стали такими же пустыми, как и дни. Единственное, так сказать, развлечение случалось раз в неделю, когда охранники выводили меня из камеры помыться, а потом брили электрической машинкой. Иногда один из них хватал меня за руки, а другой с необычайной проворностью остригал ногти. Увы, длилось все это развлечение не больше десяти минут. Во время этих процедур я никогда не встречал других узников, только тюремщиков, которых невозможно было различить между собою — не только из-за одинаковой формы и скрытых лиц, даже рост и комплекция у всех совпадали. Однообразие достигалось в каждой мелочи.

Осознав, что игры с собственным разумом уже не спасают, я решил перейти к активным действиям, вызвать тюремщиков на бой. Сперва я пытался испортить унылое белое великолепие своей камеры. Я пытался что-нибудь нацарапать на стенах, но они оказались отменно прочными, а в моем распоряжении были лишь мягкие вилки и собственные ногти. Об металлическое шассдо я лишь зря разбил руки и ноги. Когда я разорвал простыню и пижаму, на это не обратили никакого внимания, и кончилось лишь тем, что пришлось ходить и спать в лохмотьях. Я разбрасывал и растаптывал по полу еду, писал, прокусив палец, собственной кровью на белых стенах и даже, находясь уже под конец в не вполне вменяемом состоянии, манкировал шассдо. В течение недели это игнорировали, а после выхода в помывочную камера всякий раз вновь сияла белизной.

Тогда с предметов обстановки я переключился на охранников. Это удовольствие было доступно только по банным дням, и уж я старался во всю. Я выплеснул на них все французские ругательства, какие только знал, и придумал, кажется, много новых, более сильных. Выслушав десятую часть этого, любой из святых восточной и западной церкви уже давно пытался бы меня убить чем под руку попалось. Тюремщики и бровью не повели — я в этом уверен, хоть и не мог видеть их бровей под шлемами. Попытки оказать физическое сопротивление приводили лишь к тому, что меня брали с двух сторон за руки и нежно, словно ребенка, вели в нужном направлении. Я ли так ослабел в камере, или они были силачами — не знаю.

Эти бунты сперва немного разнообразили моё существование, но потом и они стали рутиной. Я устал сопротивляться, да сопротивляться было, в общем, и нечему. Хотя счет времени был давно потерян, все сроки прихода победоносной германской армии явно вышли. Возможно, немцы сами уже были разбиты — это меня мало интересовало. Надеяться было не на что. Мир за пределами белой комнаты не существовал. Вся моя жизнь пройдет в этих круглых стенах, ведь даже совершить самоубийства тут не было возможности — разве что попытаться разбить голову о стену... И я начал сходить с ума. Казалось, что люди в соседних камерах перестукиваются со мной, хотя это было невозможно — тюрьму строили мастера своего дела, и никакие звуки не могли проникнуть через стену. Потом я начал слышать чей-то едва различимый шопот, но не мог разобрать в нем ни слова. Я стал жаловаться охране, что камера каждый день немного сжимается, и логически доказывал: когда тюремное начальство обнаружит на её месте сплошную каменную стену, виновным не поздоровится.

А потом все закончилось. В минуту просветления, когда меня в очередной раз вели мыться, я крикнул:

— Я согласен на вас работать! Я готов к Искупительному Труду!

Кажется, я наговорил ещё много чего, и вообще вел себя не очень достойно. Не знаю, можно ли это списать целиком на душевное расстройство, либо же имело место простое малодушие. Тогда я уже не мыслил такими категориями. Призрачная возможность выбраться, о которой я давно забыл и вспомнил-то случайно, была в тот момент соломинкой для утопающего, глотком воздуха для задыхающегося. Я не мог раздумывать.

Охранники никак не прореагировали. Совершив обычные процедуры, меня вернули в камеру. Казалось, последняя надежда только что исчезла. Видимо, Россия уже давно разбита и надобность во мне отпала. Белые стены навсегда... Но через час за мной явились вновь. Мы пошли не обычным путем: одна из дверей, оказалась, ведет не в камеру, а в другой коридор. Вам сложно представить восторг который меня охватил в тот момент. Он был вызван даже не перспективой освобождения, а внезапно обрушившейся на меня новизнойи разнообразием. Мы шли через незнакомые места! Хоть эти коридоры ничем не отличались от нашего, все равно они были другими. Когда я увидел лестницу, то чуть не задохнулся от счастья. Мне хотелось взлететь по ступенькам, но вступив на них, я от непривычки споткнулся и упал. Наконец, мы подошли к последней из белых дверей, а а ней...

За ней был обычный кабинет, с деревянным столом, с креслами и книжными полками, и книгами с разноцветными корешками, и телефоном, и портретом на стене, и даже с синим небом за окном. За столом сидел офицер в обычной черной форме. Он показал мне на стул и сказал:

— Присаживайтесь.

Я сел.

— Итак, вы решились с нами сотрудничать?

— Да.

Что ещё я мог ответить? Свобода, настоящий мир, спасение от безумия, наконец, — все это было в одном шаге. А за спиной — вечность в белой комнате.

— Очень хорошо. Должен предупредить, если очутившись на свободе, вы вдруг вспомните старые предрассудки и откажетесь выполнять свои обязанности, или будете выполнять их нарочно плохо, то немедленно вернетесь сюда. А второй раз от нас уходят только в сумасшедший дом. Кстати, ни один заключенный ещё не умер в белой комнате. Всех рано или поздно приходится передавать другому министерству, хотя я не слышал, чтобы хоть кого-то там смогли вылечить.

Я только молча кивнул. Офицер мог бы не говорить этого, появление галюцинаций и так давало понять: безумие — удел всех узников белой комнаты.

— Подпишите вот здесь.

Он протянул мне бумагу. Я не расписался сразу, а начал читать текст, жадно глотая строчки — не потому, что ещё боялся найти там какие-то непреемлимые условия, просто хотелось проверить, могу ли я ещё разбирать напечатанное. Получалось плохо: мозг отвык воспринимать информацию, слова прыгали перед глазами и никак не складывались в предложения, словно я был пьян. "...нижеподписавшийся...добровольное согласие...Искупительный Труд...Комитет Морального Развития...добросовестно выполнять...любого срока..." Хотя, можно сказать, что я действительно опьянел — опьянел от новых ощущений. Офицер нетерпеливо постучал карандашом по столу, стоявший сзади охранник положил мне руку на плечо. Я неловко расписался дрожащей рукой.

— Поздравляю. Теперь остается пройти реабилитацию, чтобы вы смогли нормально работать и вообще жить в человеческом обществе. Если вас сейчас просто выпустить в город, рассудок может не выдержать. Запаситесь терпением и не беспокойтесь, это продлится недолго. Сейчас вам выпишут документы и отвезут в центр психологической помощи.

— В сумасшедший дом?! Я уже... уже безумен?..

— Все в порядке. Многие ваши коллеги выглядели гораздо хуже, когда сидели передо мной, однако через пару недель уже спокойно работали. Так что желаю успехов и... в зависимости от вашего поведения, до свидания или прощайте.

Охранники вывели меня из кабинета. На секунду в голову пришла мысль, вызвавшая приступ паники: все это был розыгрыш, утонченное издевательство или просто яркая галюцинация, сейчас меня отведут обратно в белую комнату, ведь это глупо — думать, что есть какой-то разноцветный мир за стеной, за стеной ничего нет, есть только белая комната... Возможно, от таких мыслей я и сошел бы с ума в одном шаге от свободы, но мы вовремя очутились в гараже. Там уже ждали двое жандармов. Охранники передали им документы, и меня усадил в кузов тюремного фургона.

— Мы бы отвезли вас в обычной машине, но пейзаж за окном после белой комнаты производит слишком сильное впечатление. А тут окон нет. Ничего, я включу вам лампу.

Жандарм, казалось, говорил приветливо. Я ещё не перешел в категорию "своих", но и не был уже простым заключенным или пленным врагом. Машина двинулась. Я не мог видеть через железную стенку, как мы удаляемся от тюремного здания, но все равно повернулся и направил взгляд в его сторону. Прощай, белая комната, а я уж постараюсь не возвращаться!

В центре психологической помощи я провел две недели. Обследовавший меня сразу по приезду доктор удовлетворенно сообщил, что необратимых изменений сознания ещё не произошло, поэтому психиатрического лечения не требуется, достаточно небольшого периода реабилитации. Как после длительной голодовки человека нельзя сразу кормить обедом из трех блюд, так и после пребывания в белой комнате нельзя выплескивать на истощенный разум все богатство ощущений. Меня это вполне устравивало, никакого желания побыстрее приступить к своим позорным обязанностям не было. Слабым утешением могло служить лишь то, что остальные захваченные репортеры, судя по реплике офицера-тюремщика, тоже не показали себя особыми героями.

Центр, конечно, не предназначался специально для вышедших из белой комнаты заключенных. Он был создан для оказания помощи государственным служащим, чья психика не выдерживала слишком интенсивной умственной работы в период великого строительства. Да, сейчас это кажется невероятным, но в то время проблема существовала, причем подобные случаи были настолько частыми, что потребовали специального решения. Идеи Жаннере привлекали не только простых добросовестных исполнителей, но и пламенных энтузиастов, настоящих фанатиков своего дела. Иные люди годами трудились без выходных, а когда их насильно отправляли в отпуск, то и на отдыхе бедняги могли думать лишь о своей работе. Такими занимался центр психологической помощи, причем пациенты (уважительно называемые "гостями") получали приказ за личной подписью Жаннере: выполнять все требования врачей. Других методов воздействия на них не было.

Меня разместили в уютной палате с видом на парк. Хотя она и была обставлена с жаннеристской простотой, но после белой комнаты казалась настоящим дворцом. Реабилитация проходила просто: днем я читал, вечером приходил врач и беседовал со мной сперва о содержании книги, а после — о разных других вещах. В первый день мне дали рассказ для младших школьников, вечерний разговор был очень коротким и посвящен всяким пустякам. С каждым разом книги и беседы становились серьезнее, врачей стало приходить два, три человека. Через неделю к ним присоединилась медицинская сестра. Я не видел женщины с тех пор, как был захвачен в плен, да и во 2-й кавалерийской они были редкими гостями. Мы мило поболтали, хотя я несколько смутился, узнав под конец, что моя собеседница не сестра, а дипломированный врач. Увы, находясь в плену своего прямолинейного рационализма, Жаннере, казалось, не видел разницы между мужчиной и женщиной. Все люди были одинаковыми деталями государственного механизма, одинаковыми проводниками диктаторской воли. Оттого и появились во Франции не только докторши, чиновницы, инженерки, но даже офицерши и сенаторши. Потом эта уродливая система была бездумно скопирована во всех покоренных и зависимых странах, последствия чего нам, боюсь, уже не дано изжить.

На второй неделе мне дали бумагу с карандашом, выводили по утрам на прогулку в парке, а под конец стали приносить газеты. К тому времени я уже окреп рассудком и буквально набросился на прессу. Понятно, что статьи в ежедневных изданиях касались в основном настоящего момента, но кое-какую картину произошедших во время моего заточения событий можно было составить.

Германия терпела поражение. Разгром нашей дивизии был началом, первым шагом масштабной и стремительной операции, закончившейся гибелью армии Байерлейна. Немцы, не ожидавшие ничего подобного, реагировали на действия французов с запозданием. "Сверхточные воздушные удары" (видимо, имелись в виду крылатые брандеры) по германским штабам, складам и переправам ещё больше увеличили неразбериху. Блюментрит попытался разом поймать даже не двух, а целых трех зайцев: создать надежную линию прикрытия путей снабжения из Германии через Бельгию и восточную Францию, отправить ударную группировку на разгром прорвавшихся французов и продолжить штурм или хотя бы осаду Парижа. Лорд Мосли, точно выгадав момент, объявил войну Германии, после чего немцам пришлось ловить четвертого зайца: готовиться к возможному десанту островитян. Блюментрита вскоре заменили на более толкового командующего, но было уже поздно, да и сам момент перестановки крайне неудачно пришелся на разгар решающей битвы. В результате лишь часть германской Северной армии смогла вырваться из Франции, имея весьма потрепанный вид. Кайзеровское правительство потребовало всемерной и скорейшей помощи у Австрии, России и даже нейтральной Турции, но мало что получило. Австрийцы, не говоря про венгров и чехов, уже жалели об опрометчивом выступлении на стороне Германии, а российское правительство хоть и сохраняло верность Берлину, обладало слишком малыми силами.

Мобилизация дала немцам миллионы солдат, но кадровые части, на основе которых должна была развертываться новая армия, сгинули во Франции, а страдающая от воздушных ударов промышленность не могла произвести достаточно танков и аэропланов взамен потерянных. Французская армия, получив поддержку британцев, двинулась через границу и последним усилием заняла Рур, после чего вынуждена была взять паузу. Огромный заряд, копившийся все годы жаннеристского правления, был израсходован в непрерывном стремительном ударе. Пружина разжалась до конца, полное напряжение всех сил не могло продолжаться вечно. Французы остановились, чтобы восполнить потери, протянуть линии снабжения, получить новую технику. Но это не могло спасти немцев — на картах следующего наступления синие стрелы тянулись уже до самого Кенигсберга...

Я был потрясен. Понятно, что о скором приходе победоносных германских войск речь уже не шла, но все же мне думалось, что фронт проходит где-то во Франции, и победитель ещё далеко не определен. Немецкая армия разбита! Разбита, лишь немного недойдя до Елисейских полей. И кем! Кто мог в это поверить в подобное ещё год назад? Солдаты в серо-зеленой форме не могли потерпеть поражение, это было против всех правил, было просто невозможно. Прирожденные воины, уже семьдесят лет не знавшие равных, побеждавшие всех и вся, рождающиеся с уставом в крови, никогда не отступающие... А против них — опереточные вояки, "мусью", презираемые любым российским белобилетником, поднимающие руки при звуках грозы, меняющие винтовку на бутылку вина, управляемые безумцем... Что случилось с этим миром? Может, на следующий день мы увидим итальянцев, вслед за великими предками мечем прорубающих себе дорогу к мировой власти? Или, идя дорогой безумия и абсурда до конца, станем свидетелями возрождения великого Китая?

Возбужденный такими мыслями, я долго не мог уснуть. Воображению рисовались картины кровопролитных битв и исторических потрясений. Но во сне я увидел другое — мир будущего, где женщины захватили власть и встали на наше место. И даже сам Жаннере каким-то непонятным образом вдруг превратился в женщину, что ему совсем не пошло...

После нашей следующей беседы врач решил, что я уже вполне пришел в себя и готов вернуться в человеческое общество. Увы, для меня "вернуться в общество" означало приступить к работе в КМР. Я старался посмотреть на это с другой стороны: почему, в конце концов, российскому правительству можно служить немцам, а мне нельзя работать на французов? Исход войны совершенно ясен, убеждая наших солдат сдаться, я лишь спасаю им жизни. К чему привело сопротивление 2-й кавалерийской? Она была уничтожена в полчаса! Возможно даже, что жаннеризм окажется благом для нашей несчастной страны... Но все эти размышления не могли заглушить голос совести. Интересно, будут ли меня охранять? Можно попытаться бежать.. Нет, это безумие. Иностранец без документов в воюющей стране, где на каждом шагу жандарм — я и трех шагов не пройду. А главное, бежать некуда. Положим, каким-то чудом я смог бы добраться Петербурга — но зачем? Только для того, чтобы через несколько месяцев, самое большее через год увидеть на своей улице солдат в горчичной форме? А ведь где бы я не попал в их руки — во Франции, в Германии, в России — итог будет один. Второй раз я выйду из белой комнаты безумцем, это уже очевидно. Выхода нет. Надо переключиться, надо перестать винить себя, ведь во всем виноваты те, кто втянул нас в бессмысленную войну за чужие интересы. Пусть каждая моя строчка станет ударом по немецким лакеям... А потом война закончится, и я стану восхвалять французских лакеев, занявших их место. Потому что белая комната никуда не денется, и мой приговор останется в силе. Боже, а ведь когда-то я хотел стать врачом — насколько сейчас было бы проще...

В этот раз за мной приехали на обычном автомобиле с открытыми окнами. Я ждал, что мы сразу поедем, но старший жандарм, с усмешкой оглядев мою пижаму, достал с заднего сидения машины сверток и картонную коробку. Впервые за долгое время я смог, так сказать, одеться по-человечески. Конечно, костюм был фабричным, а не сшитым по мерке, и туфли оказались скроены без всякого внимания к индивидуальным особенностям ступни. Впрочем, все это делалось не для русского журналиста, а для стандартного француза 35-го роста, так что жаловаться было не на что. Теперь я, во всяком случае, выглядел прилично.

Поездка заняла час с небольшим. Наша машина шла с хорошей скоростью, обходя грузовики, во множестве двигавшиеся в обе стороны. Пейзаж за окном разительно отличался от того, что я видел в восточных департаментах. Неужели это одна и та же страна? Словно неведомая сила перенесла из будущего целую область со всеми её городами, заводами, дорогами и возделанными полями. На секунду промелькнула безумная мысль — а был ли, действительно, Жаннере человеком нашего времени? Не является ли он, подобно герою Уэллса, гостем из другой эпохи? В конце концов, если время, как считает теперешняя наука, может замедлять и ускорять свой ход, почему бы при определенных условиях не направить его вспять? Нет, это, конечно, бред. Настоящий человек будущего, как я тогда думал, — добр и наивен, он не станет диктатором, не построит тюрьмы с белыми комнатами...

На въезде в Перревиль нас остановили спецжандармы и, без всякого снисхождения к коллегам, дотошно проверили документы и осмотрели машину. Впрочем, проделано все это было с отменной быстротой. Как оказалось, именно жандармов и армейских офицеров проверяют с особой тщательностью, ведь именно под их видом предочитают действовать немецкие агенты. С начала войны Объединенный Комитет перехватил уже несколько групп диверсантов, так что бдительность была удвоена. Движению транспорта это, однако, не мешало — в определенном месте дорога просто разветвлялась так, чтобы пройти сразу через десяток постов.

Пройдя проверку, мы быстро миновали промышленные пригороды, скрытые от взглядов проезжающих рядами деревьев, проехали кольцо жилых районов...

Тут мне опять придется сделать небольшое отступление. Что поделать, хоть это и прерывает ход повествования, но инае многие вещи будут просто непонятны современному читателю. Так вот, я думал, что пресловутый Комитет Морального Развития занимает всего один дом или даже часть дома, подобно российскому пропагандистскому ведомству. Да, трудно поверить, но оно целиком помещалось на двух этажах, а ещё этажом ниже была редакция оппозиционной газеты "Восход". В течение рабочего дня сотрудники ходили друг к другу пить кофе и жаловаться на нелегкую жизнь. С началом войны, следует сказать, пропагандисты отвоевали у "Восхода" несколько кабинетов и переманили часть сотрудников. Сейчас сложно даже представить уровень агиток, выходивших из под их пера. Тем, у кого есть такая возможность, советую приобрести отличную книгу австралийского издательства "Бакнер-Пресс" под названием "Государственная пропаганда в Российской Империи". Для остальных я постараюсь привести в дальнейшем несколько особо ярких примеров. В чем же заключалась причина подобного отношения? Сейчас принято считать, что российское правительство вообще недооценивало значение пропаганды. Это, конечно, не так. В действительности, имела место типичная для старой империи проблема: неспособность перейти от кустарщины и паллиатива к мощной регулярной системе. В той или иной мере это было свойственно всем государствам того времени, благодаря чему жаннеристы и одерживали над ними свои фантастические победы.

Итак, исходя из своего петербургского опыта, я ожидал увидеть скромное учреждение, разве что не на двух, а на пяти или шести этажах. Каково же было мое удивление при виде целого комплекса величественных зданий (насколько слово "величественный" вообще применимо к жаннеристской архитектуре — размеры, во всяком случае, впечатляли). Это был настоящий город в городе, с массивом жилых домов для сотрудников, многоярусными автомобильными стоянками, различными магазинами, кафе, даже кинотеатрами. Последние, как, впрочем, выяснилось, предназначались вовсе не для развлечения. В центре возвышалась огромная радиобашня. Я не мог поверить своим глазам.

— Все это принадлежит КМР?

— Ещё чего, — обиделся жандарм, — пункт охраны принадлежит нам, Спецжандармерии.

— А остальное?

— Остальное — КМР. У них есть ещё филиалы в других городах, но этот — самый большой, насколько я знаю.

Я потрясенно замолчал. Машина подъехала к зданию с надписью "Внешнее управление — группа отделов по Европе и России". На входе у нас ещё раз проверили документы, хотя и без особой дотошности — охранники, судя по всему, были в дружеских отношениях с моими провожатыми.

— Жюль, у тебя ведь есть второй класс? Скоро будешь аджюданом.

— Откуда такие новости?

— Нас развертывают в полевую бригаду, утром узнал.

— Вот как? Надо, значит, учить немецкий?

— Зачем? Тыкай в бошей винтовкой, они сами с тобой заговорят хоть на французском, хоть на китайском...

Пройдя внутрь, мы оказались в просторном вестибюле, заполненном суетящимися людьми, в основном подростками-курьерами. Большая их часть, как я с удивлением заметил, входила и выходила не через обычные двери, а через ступенчатый спуск прямо в полу, наподобие метро. Оказалось, все рабочие здания КМР были соединены подземными коридорами. Старший жандарм немедля направился к настенным телефонам, десяток которых висел против входа, позвонил куда-то и после короткого разговора вернулся, довольно улыбаясь.

— Повезло, месье Бланк сейчас свободен и может вас принять.

Хотя месье Бланк ждал всего лишь на шестом этаже, мы поднялись к нему на лифте. Вместе с нами в кабину зашли ещё трое, среди которых я заметил толстяка, бережно прижимающего к груди папку с какими-то бумагами и несколько бутылок минеральной воды. Знакомое лицо... Ну конечно, один из наших репортеров патриотического направления. Сейчас, понятное дело, направление сменилось, и я был вовсе не уверен, что для этого понадобилась белая комната. Он тоже узнал меня и с неловким видом кивнул, пробормотав под нос какое-то приветствие. После секундной заминки я ответил. Что ж, теперь такие встречи будут постоянными, и нам следует приучаться смотреть друг другу в глаза.

Лифт остановился, мы вышли. Жандармы остались за дверью кабинета месье Бланка, пропустив меня вперед. За начальственным столом сидел человек средних лет в костюме с галстуком-бабочкой — тот, чье предложение я когда-то отверг на спецтрибунале. Он, конечно, уже тогда знал, чем все закончится, а я... Я, наверное, казался смешным и наивным этим жаннеристским опричникам. Сейчас, впрочем, "бабочник" смотрел на меня вполне серьезно.

— Рад, что с вами все в порядке. Присаживайтесь, коллега.

— "Коллега"? — спросил я, — Вы тоже журналист, месье Бланк?

— Был когда-то. Теперь у меня более широкая область деятельности. Нет, "коллега" — это просто принятое у нас обращение. Слово "месье" признано неактуальным, "товарищами" пусть называются коммунисты, "гражданин" — неплохо, но попахивает якобинством и гильотиной... А "коллега" точно выражает суть. Все мы, работники в поле и на заводе, инженеры и ученые, журналисты и чиновники, солдаты и полицейские, все мы, от уборщицы до Президента, делаем одно дело — строим новое общество. Поэтому все мы — коллеги. И вы теперь работаете с нами, поэтому вам следует называть меня "коллега Бланк", жандарма на входе — "коллега сержант", а Президента, если вас когда-нибудь сведет судьба, — "коллега Жаннере".

— Но я слышал, как жандарм говорил про вас "месье Бланк".

— На то он и жандарм. Подобные ребята готовы лоб расшибить перед человеком с бабочкой... Мы стараемся отучить их от солдафонских привычек, но дело это нелегкое. Впрочем, я хотел поговорить с вами на другую тему. В последний раз, если вы помните, наш разговор не состоялся — у нас обоих не было времени. Его и сейчас немного, мне даже пришлось пожертвовать обедом ради приятной беседы. Ладно. В прошлый раз речь зашла об измене. Мне бы не хотелось, чтобы вас тяготили подобные мысли — они будут мешать хорошей работе. К сожалению, правила таковы, что если вы будете плохо работать, то вернетесь в белую комнату. А этого уже не хотелось бы нам обоим, правда?

— Да, действительно.

— Поэтому лучше сейчас потратить лишнее время, но избавить вас от заблуждений. Вы, вероятно, заметили, что война пошла немного не так, как планировалось?

— Гм-м... Смотря кем планировалось. Ваши-то планы, надо думать, исполняются в точности.

— Справедливое замечание, хотя даже мы не ожидали, что все пройдет так гладко. Иногда я думаю — не завербованы ли Байерлейн и Блюментрит Объединенным Комитетом? В нашем безумном мире все возможно. Но представим на минуту, что война идет так, как это себе представляло российское правительство. Париж пал, наша армия разбежалась, британцы сидят на своем острове и не высовываются, Франция капитулировала. Немцы берут огромную контрибуцию, получают контроль над нашей промышленностью, аннексируют ещё несколько департаментов и окончательно становятся уже не европейским, а всемирным гегемоном. А Россия? Россия за пролитую кровь и понесенные расходы получает устную благодарность и агрессивного соседа, которого уже ничто не будет сдерживать. Ваши наивные руководители пребывают в странном заблуждении, будто Германия за хорошее поведение разрешит вам реванш против японцев. Чушь! Япония для немцев — естественный союзник против Британии и Америки. А Россия — естественный источник сырья для обеих держав и неуязвимый для атак с моря транспортный коридор между ними. Право, в случае немецкой победы вас ждала бы блестящая будущность — стать вторым Китаем. И даже теперь, когда все уже решено, российское правительство готово биться до последнего ради такого вот результата. Объяви мы сейчас, что цель войны достигнута, оставь немцев в покое — что произойдет? Во Франции они получили хороший урок и в ближайшем будущем на запад идти не решатся. Куда же направит свою неуемную энергию этот народ?

— У немцев нет никаких причин нападать на Россию.

— Конечно, вы правы. Надо быть идиотами, чтобы нападать на собственную колонию. Они и не будут этого делать. Ваши правители сами радостно дадут им все, что нужно — сырье для их промышленности, рынок сбыта для их дорогих товаров, пушечное мясо для их реванша.

— В этом есть доля истины, но через несколько месяцев Германия, так сказать выпадет из уравнения. Останутся только Франция и Россия. И речь уже будет идти о независимой России, избавившейся, пусть волей случая, от германского угнетения, и Франции, которая хочет занять место немцев.

— Независимой? Вы, гляжу, плохо знаете собственное государство. Думаете, стоит Германии исчезнуть, и Россия заживет свободно и счастливо? Какая наивность! Вам что-нибудь известно о мировой экономике? Почитайте на досуге, только не фундаментальные труды, содержания которых даже сами авторы не понимают, а просто хороший статистический справочник с цифрами за последние лет двадцать. В России их, кстати, не печатают, чтобы зря не расстраивать население. Российский национальный продукт растет медленнее, чем у любой развитой страны. Такими темпами через несколько десятилетий для Европы или США не будет разницы между вашей страной и Африкой. Ваша промышленность, мало того что слаба и плохо развивается, так ещё почти полностью принадлежит иностранцам и не может работать без их участия. Прикладная наука, не находя применения, умирает. У вас провалы в самых современных областях индустрии. Вы импортируете сложные изделия, а экспортируете только еду, сырье и безделушки. Без импорта, без иностранного участия вы провалитесь назад в девятнадцатый век, а многие регионы из него и не выбирались. Любая война станет для вас катастрофой, потому что в наше время воюют моторы, а вы не умеете их производить. Приемники Розинга вы даже и не пытались делать, только постоянно хвастаетесь, что их придумали в России. Вы до сих пор пашете на лошадях, и правильно делаете, потому что нормальное горючее в России тоже не производят. Вы, лично вы, живете в относительно богатом и развитом Петербурге, поэтому вам кажется, что и в остальной России все в порядке. На самом деле она катится в пропасть. Такая страна не может быть независимой. Она может иметь свой флаг, герб и опереточную армию, но только не самостоятельную политику. Вы говорите, что Франция хочет занять место Германии после её разгрома, и ради этого будет продолжать войну? Да если бы это было нашей целью, мы достигли бы её теперь без единого выстрела. А не мы, так это сделала бы Британия, и уж она-то бы выжимала вас досуха. Теперешней России просто не обойтись без хозяина. Ей нужен сбыт для сырья и продовольствия и ей нужны промышленные товары, но она слишком слаба и пассивна, чтобы торговать на своих условиях. А ваше правительство таково, что распоряжающийся деньгами неизбежно будет распоряжаться и петербургской шайкой.

...Надо сказать, я немного заскучал, внимая монологу коллеги Бланка. Все это мне не раз доводилось слышать от самых разных людей ещё в Петербурге, разве что не в контексте войны. Конечно, положение России и до всяких военных авантюр было довольно безрадостным, но такой свинцовый пессемизм мне претил. Апокалептическая картина не укладывалась в голове, она просто не сочеталась с каждодневным опытом обычной жизни. Да, было нелегко, но в рамках терпимого: не случалось ведь, в конце концов, голода с массовыми смертями и людоедством или эпидемий, электричество и водопровод худо-бедно функционировали, деньги имели хождение, газеты выходили, законы иногда соблюдались, вражеские армии не стояли под стенами столицы, провинции не бунтовали... Все это позволяло жить и надеяться на лучшее будущее, которое, впрочем, пока не спешило наступать.

— Ваша страна находится в болоте, из которого почти невозможно выбраться. Нужны реформы насколько радикальные, настолько же и продуманные, нужна огромная работа в течение многих лет, нужны, самое главное, тысячи честных и компетентных руководителей, а у вас и одного трудно найти. И даже это не сработает само по себе. Нужно доброжелательное отношение и помощь развитых стран, нужны честные и выгодные условия торговли, нужна, в конце концов, безопасность, чтобы завистливый и жадный сосед не разрушил все плоды ваших усилий. Нужна воля, нужна идея, ради которой народ сможет вытерпеть трудности на пути к цели. Ни на что из этого ваше правительство не способно. Оно способно лишь на разложение, грабеж, вранье и измену. А так называемая оппозиция справа и слева лишь на самую малость лучше и тоже совершенно не годится для осуществления такой задачи. Предоставленная сама себе, Россия погибнет. Есть лишь одна сила, которая может вас спасти, и эта сила — мы. Социал-авангардизм, научный подход — вот универсальное лекарство для больных государств. Мы — величайшая удача и последний шанс для России. Другие бы, действительно, заняли место германцев или вовсе махнули на вас рукой. Но нас ведет не тупая жажда власти и наживы, мы — вестники великого будущего человечества. То, что коллега Жаннере сделал для Франции, Франция сделает для Европы, новой Европы, в которую будет полноправно и без оговорок входить Россия. Соединив усилия, страны и народы континента избавятся от векового проклятия раздоров, вместе шагнут в новую эпоху справедливости и прогресса. Разве эта цель не стоит того, чтобы за неё сражаться?

— Не знаю. Честно. Я в первый раз об этом слышу. Раньше Франция ничего подобного не обещала.

— Бессмысленно было говорить об этом, пока Европа принадлежала кайзеровским бандитам. Теперь вопрос её будущего устройства встал ребром, и у нас, разумеется, есть решение.

— Простите, вы так долго рассказывали про цинизм и жестокость мировой политики, что мне теперь сложно поверить в ваш собственный альтруизм. Вам ведь что-то надо взамен?

— Вы рассуждаете в духе проклятого прошлого. Мы не стремимся вырвать последний кусок хлеба из рук умирающего соседа. Так поступали немцы. Эта устаревшая эгоистическая политика дает лишь грошовую выгоду и ненависть ограбленных. Между тем, вместе помогая друг другу, мы усилимся невероятно.

...Я вежливо кивнул, но, конечно, совершенно не поверил в благотворительность жаннеристов. Вопрос лишь в том, насколько коллега Бланк меня обманывает. По крайней мере, французы, кажется, не собираются поголовно уничтожать русских или делать их прямыми рабами. Возможно, они будут даже лучше немцев, но сколько нашей крови прольется ради этой перемены...

— Таким образом, ваша работа будет служить самому благородному делу — спасению России. А попутно вы спасете миллионы жизней — не только русских солдат, которых убережете от бессмысленной гибели, но и тех людей, которые в будущем избежат смерти от голода, болезней и преступности. Во всем мире нет сейчас другого места, где один человек мог бы принести столько пользы России! Вы говорили про измену? Что ж, решайте сами, что вы считаете изменой: бороться за интересы своего народа, за будущее своей страны или прислуживать гнилой и предательской верхушке, которая ведет Россию к гибели... Гмм, уже три часа?... Мне надо быть в главном корпусе, извините. Вас проводят к коллеге Бланшару, он введет в курс дела. Приятно было пообщаться.

— До свидания... коллега.

Мы вышли вместе. Оказалось, жандармы все ещё ждали нас за дверью — может, их приставили ко мне навечно?

— Отведите коллегу в 801-й кабинет и проследите, чтобы его приняли. Вас должен ждать вице-директор Русского отдела, фамилия — Бланшар. Он подпишет вам бумаги, потом можете быть свободны.

— Хорошо, коллега Бланк.

На этот раз нужно было подняться всего на два этажа, поэтому мы воспользовались лестницей. Два этажа до Русского отдела, два этажа до предательства, чтобы там ни говорил коллега Бланк. В последнюю секунду мне захотелось забыть про все угрозы и броситься вниз по ступеням, бежать, обгоняя пули... Конечно, я этого не сделал. Жандармы не стали бы стрелять, они просто догнали бы и скрутили меня — два здоровых молодых парня — а потом отвезли бы назад, в белую комнату. Человек слаб — наверное, на этом и основано жаннеристское государство, да и любое другое тоже. Вот мы и пришли — 801-й кабинет.

У коллеги Бланшара (странное, кстати, совпадение фамилий начальника и подчиненного) бабочки не было, да и вообще облик его был зауряден. Интересно, — подумал я, — как котируется Руский отдел среди прочих иностранных? Вряд ли наша страна заслужила особо пристальное к себе внимание. Впрочем, судя по тому, что на столе вице-директора лежал ворох довольно свежих российских газет, французы все же старались держать руку на пульсе. Бланшар отпустил жандармов и с любопытством уставился на меня.

— Коллега .....? Очень рад, не каждый день приходится лично встречаться с героем.

— Послушайте, — угрюмо ответил я, — В моем положении такие шутки вовсе не кажутся смешными. Думаете, вы бы на моем месте проявили себя лучше?

— И мыслей не держу. Я даже из пулемета стрелять не умею.

— Какой ещё пулемет? При чем он тут? Если это какая-то проверка на сообразительность...

— Да нет, что вы! Хотя... Один из ваших меня удивил, сразу догадался, о чем идет речь. Но не буду томить, читайте на второй полосе обведенное карандашом.

Он протянул мне газету — мою газету. Я начал читать... и понял, что врачи ошиблись, и белая комната все-таки довела меня до безумия. Строчки поплыли перед глазами.

"...оказавшись на пути французских полчищ, предпочли смерть в бою... потребовали раздать оружие... героически сражались... яростный натиск галлов разбился о непреклонное мужество... вызвав танки и аэропланы... наш корреспондент .... стрелял, пока не расплавился ствол пулемета... задержали на два часа... зверски добили раненых..."

Выражение моего лица откровенно забавляло Бланшара.

— Надеюсь, теперь вам все понятно? Вы у нас не просто герой, что само по себе редкость, вы у нас мертвый герой, но при этом ходите и разговариваете, а это уже случай уникальный. Увы, социал-авангардизм не признает черную магию, равно как и белую. Но в вашей-то стране мистика в почете, так что, наверное, и оживление покойников — дело обычное?

— Я читал... читал в книгах про такие случаи, когда человек сдавался в плен, а объявляли, что он геройски пал... Но чтобы это делали сразу с целой толпой, да ещё штатских? Кому понадобилось сочинять такой бред?

— Российскому пропагандистскому ведомству, разумеется. Все газеты получили указание его опубликовать. Но, можно сказать, это лишь частичная ложь. В вашей смерти они были уверены вполне искренне. Вы ведь отправились в штаб своей дивизии, а от штаба осталось мокрое место. Ни свидетелей, ни даже тел — можно выдумать про вашу гибель любую историю.

— Но это же полный бред! Кто поверит, что кучку репортеров объял фанатизм и они на два часа задержали ударный корпус?! Такая нелепая выдумка только навредит им!

— Разумеется, бред. Ну так ваши службы умом и не блещут. Впрочем, мы ещё до войны просили Объединенный Комитет внедриться в российское пропагандистское ведомство. Обычно эти надменные ребята игнорируют наши пожелания, но иногда кое-что делают. Так или иначе, для своих соотечественников вы мертвы. А уж оживете ли — зависит от вас.

— Постойте... Так эта массовая отправка журналистов на фронт — дело рук вашей разведки?

— Мы выступали и с такой просьбой. Увы, Комитет перед нами не отчитывается. Старорежимная контора, что поделать... Так что, возможно, вы правы, а возможно, это целиком заслуга покойного генерала Пушкарева. Он в любом случае был нашим невольным союзником в этом деле.

— Значит, если я формально мертв, вы в любой момент вольны убить меня по-настоящему?

— Что за дикие идеи? Разумеется, это невозможно. Вы формально мертвы только в России, а для нас вы очень даже формально живы. Бумаги, коллега, бумаги! Приговор о пожизненном заключении, тюремные документы, документы ЦПП, документы спецжандармерии, документы КМР... Мы не нарушаем собственных законов, а казнить вас не за что. Зато в возвращение в белую комнату можно устроить в любой момент — стоит мне подать заявление коллеге Бланку. И, поверьте, это обязательно произойдет, если вы будете плохо работать. Я очень хорошо вижу, когда кто-то не старается. Вы ведь будете стараться?

— Насколько умею.

— Ну, ваш уровень в целом признан приемлемым. Конечно, в нашей деятельности много специфики, которую сторонний человек знать не может, так что придется кое-чему научиться. После зайдете в библиотеку и возьмете там книги по списку. Объясню вам пока вкратце условия работы. Русский отдел занимается моральным развитием России?

— И давно? — я не смог сдержать иронию, хотя это было рискованно. Бланшар, впрочем, не обиделся.

— С момента основания, то есть, достаточно давно. До сих пор, правда, мы больше занимались теорией и подготовкой, лишь с началом войны появилось поле для практической деятельности, да и средств стали выделять куда больше. Вы, как и большинство новичков, путаете моральное развитие с обычной тупой пропагандой. Между тем разница огромна. У меня сейчас нет времени её объяснять своими словами, в книгах об этом все равно сказано лучше. Итак, мы занимаемся моральным развитием России, точно так же, как Внутреннее Управление делает это с самой Францией. Наша задача — влиять на ваше население. На солдат в окопах и офицеров в штабах, на мирных жителей занятых нами территорий и на тех, что в вашем тылу, на богатых и бедных, образованных и неграмотных, селян и горожан — на всех. И всеми средствами — листовками, плакатами, газетами, книгами, уроками в школах и университетах, радиопередачами, приемником Розинга, музыкой, стихами и песнями, фильмами, детскими играми, слухами и анекдотами, научными теориями, изображениями на деньгах, надписями на заборе — чем угодно. Все, что окружает человека, вплоть до мельчайших деталей, о которых он никогда не задумывается — все должно быть частью единой системы, системы морального развития. А военная агитация — лишь временное и побочное направление нашей работы, хотя в данные момент и немаловажное. Народ, любой народ — несовершенен. Наша цель — улучшить его. Комитет Физического Развития занят всего лишь мускулатурой, мы же развиваем умы и души. Нам несравнимо сложней, но результат стоит усилий.

Но чтобы влиять на человека, нужно знать его теперешнее состояние, знать особенности его мышления. Нельзя решить задачу без условия. Французов мы изучили хорошо, но русские отличаются от них, все народы в той или иной мере отличны друг от друга. Поэтому нам и нужны вы — те, кто по роду своей деятельности знакомы изнутри с разными слоями русского общества, изучили людей, их мысли и чувства.

Так что работы будет много, советую включаться в неё поскорее. Главное, постарайтесь осилить поскорее книги, там все полезные указания для начинающих сотрудников. Так... Нагружать вас писаниной пока не буду, все равно толку ещё нет... В шесть часов общее собрание отдела в зале 8b, группа коллег презентует новую "мину прошлого".

— Что, простите?

— А, наша профессиональная лексика. Неважно, сами увидите. Будьте обязательно. А пока можете занять свою комнату в общежитии. Выход за пределы комплекса для вас пока закрыт, но у тут есть все, что нужно для нормальной жизни. Кстати, не советую бегать, результат будет — сами понимаете... Так, сейчас выдам вам бумаги. Это — удостоверение сотрудника. Это — внутренний пропуск, без него — никуда. Это отдадите администратору общежития, он вам выделит комнату. А по этой будете получать жалование в кассовом пункте. Кстати, прямо сейчас возьмите аванс и купите себе что нужно. Сильно, правда, не роскошествуйте, из-за войны выплаты урезали. Это — для столовой. Это — самое главное, список книг, возьмете в библиотеке и читайте каждую свободную минуту. Это — карта, чтобы вы не запутались, где что. Ладно, с медицинской службой и прочими потом разберемся, ступайте пока. И к шести часам возвращайтесь сюда. До вечера, коллега!

— До вечера!

раскланялся с коллегой Бланшаром (конечно, это лишь образное выражение — республиканский этикет не предусматривал поклонов) и вышел. Настроение, и до того мерзкое, после известия о моей вымышленной героической смерти испортилось ещё больше. Самое противное во всем этом было осознание простого факта: безымянный писака из моей бывшей газеты просто делал свою — нет, нашу общую — работу. Сложись судьба немного по-другому, и я бы писал лживую статью о его последнем бое, а он бродил бы по коридорам французского пропагандистского ведомства. Так стоит ли разыгрывать оскорбленную невинность? Такова наша работа, старый наниматель скоро отдаст концы, новый — на подъеме, и все это не имеет никакого отношения к чести, совести, долгу, патриотизму, морали и прочим благородным вещам.

Рассуждая подобным образом, я между делом успел получить аванс в кассовом пункте. Без малейших проволочек мне выдали пятьдесят франков новенькими голубыми банкнотами. Обстоятельства моего пребывания во Франции все время были таковы, что до товарно-денежных отношений, как говорят марксисты, дело ещё ни разу не доходило, так что я не мог судить о величине этой суммы. Впрочем, пока у меня не было потребностей, требующих больших расходов.

Получив деньги, я отправился за книгами. Библиотека поражала воображение: в этом огромном здании, оборудованном по последнему слову тогдашней техники, хранились, наверное, все книги, когда-либо издававшиеся на Земле. Впрочем, не только книги, но и газеты, журналы, киноленты и звуковые пластинки. Тут же имелись и комнаты с оборудованием для фотокопирования, и диктографы, и много разной другой техники, мне тогда неизвестной. Без карты я бы, наверное, заблудился в этом многоэтажном лабиринте, хоть он и был выстроен самым оптимальным, научно расчитаным образом. Следует сказать, что на тот момент громадное здание было заполнено все же не полностью — много свободного места специально оставили на будущее. Нужные мне книги хранились в отделе изданий внутреннего пользования, но я дал волю любопытству и сперва заглянул в восточноазиатский отдел. Зрелище того стоило: улыбчивые желтокожие библиотекари брали у посетителей карточки с иероглифами и приносили китайские или японские книги и газеты. Некоторые из читателей тоже относились к желтой расе, другие имели вполне европейский вид. Был даже настоящий негр, бойко объяснявшийся с библиотекарем на мандаринском наречии. Воистину, интересы Комитета простирались на весь мир — по крайней мере, на ту его часть, где умели читать и писать.

Мои книги, видимо, входили в стандартный набор для новичков, поэтому библиотекарь сразу же нашел их, не прибегая к карточному бюро. Четыре средней толщины тома в темно-синих переплетах имели следующие названия: "Моральное развитие: задачи и методы", "Теория обшественного эфира и её практическое значение", "Научный подход в деле морального развития: основы планирования и осуществления исследовательской и коррекционной деятельности", "Групповая психология на примерах". Честно говоря, все это не вызвало у меня энтузиазма: мне всегда казалось, что врать нужно по наитию и вдохновению, а не обложившись учебниками. Но у французов было другое мнение, и оставалось лишь принять их правила игры, тем более, что они, видимо, были в ней мастерами.

Забрав книги, я отправился в магазин, где приобрел постельное белье и кое-какие принадлежности. Вопреки опасениям, сумма аванса оказалась вполне солидной по тогдашним ценам. Правда, у меня не было товарных франков, поэтому я не мог купить какую-нибудь капитальную вещь вроде радиоприемника, но в этом пока и не виделось нужды. Заселение в общежитие тоже обошлось без сложностей. Не считая низкого потолка, моя комната была вполне приличной. Пришлось, правда, поломать голову над включением электричества — чтобы замкнуть цепь, требовалось вставить в специальный механизм ключ от входной двери. Соответственно, нельзя было уйти из комнаты, оставив горящий свет или, например, включенный утюг. Эта дурацкая система, имеющая целью грошовую экономию энергии, была затем внедрена повсеместно.

Обустройство на новом месте не заняло много времени, и вскоре я уже лежал на диване с книгой "Моральное развитие: задачи и методы". Ничего подобного, надо сказать, я в России не видел.

"Моральная природа человека является продуктом его многотысячелетнего развития от обезьяноподобного далекого предка до современного горожанина. На каждом этапе этого развития она отягощалась новыми отрицательными чертами. В каждом из ныне живущих людей есть тупая первобытная агрессия кроманьонского дикаря, эгоизм и развращенность римлянина, рабский и тупой фатализм средневекового крепостного, ханжество и мещанская ограниченность лавочника времен Второй Империи. Задача Комитета Морального Развития — очистить человеческую натуру от этой тысячелетней накипи, создать нового, морально совершенного человека, достойного жить в обществе будущего..."

Я перелистнул несколько страниц.

"...четко понимать, что все, противоречащее целям морального развития, не имеет ни малейшей ценности. К тому времени, когда школьника начинают учить физике, у него могут уже существовать свои собственные взгляды на природу явлений. Так, например, многие дети думают, что пуля, выпущенная из винтовки, летит ровно по прямой, не останавливаясь, пока во что-нибудь не попадет. Пусть это мнение возникло у ребенка в результате усиленных размышлений, пусть оно существует в течение долгого времени, пусть оно разделяется многими другими детьми — так как само оно является заблуждением, то все эти факторы не имеют значения. А заблуждение, ошибочное мнение — не имеет ни малейшей ценности. И учитель на уроке физики безжалостно уничтожает это заблуждение своих учеников, карая упорствующих плохими оценками. Таким учителем в вопросах морали для нации является Комитет..."

Я закрыл книгу. Все это отдавало религиозным фанатизмом. Возможно, я поторопился, поставив на одну доску петербургских газетчиков и сотрудников Комитета. Для нас это действительно было просто работой, но они — вдруг они действительно верят в свою великую миссию? По-другому, конечно, чем простые рабочие или солдаты, на ином уровне, но верят во все эти жаннеристские фантазии о новом обществе будущего? Нет, это было бы уж слишком...

Пока я мучался догадками, часовая стрелка приблизилась к шести — пора было выдвигаться.

В зале 8b было уже порядком народу, но собрание пока не начиналось. Многие из присутствовавших переговаривались между собой по-русски, среди них я узнал и товарищей по несчастью из нашего репортерского отряда. Многие, впрочем были мне незнакомы. Общаться с соотечественниками не хотелось, и я устроился рядом с группой французов, о чем-то оживленнно беседовавших.

— ...в своей речи на юбилее Гаврского отделения Партии: "Мне неважно, какого цвета у человека зубная щетка". Из этого мы и должны исходить. Существуют сферы, в которых мы должны жестко требовать абсолютного соблюдения наших установок, но также существуют сферы, которые нет смысла регулировать. Мы просто наживем лишних врагов и покажем себя докучливыми идиотами без малейшей пользы для дела.

— А семья?

— А что семья?

— Пустив дело на самотек и даже поощряя распущеность, мы разрушим семью в самых её основах.

— О, перестаньте. Семья разрушается в своих основах уже не первое тысячелетие. Да и такую ли ценность она собой являет? В обществе будущего вся Республика будет нашей семьей.

— Вы что, сторонник фаланстеров?

— Коллега, вы словно живете в прошлом веке. Что за лексика? Фаланстеры, распущеность... В коротких перерывах между трудами нашей великой эпохи честный гражданин может себе позволить и маленькие радости. В этой войне, например, погибли тысячи молодых людей, и тысячи ещё погибнут. Эти юные граждане отдали Республике свои жизни, и этого нам должно быть достаточно — нельзя требовать, чтобы они не просто умирали, а обязательно умирали девственниками. Мы же, в конце концов, не англичане...

— Не пытайтесь изобразить меня ханжой. Я вовсе не против старого доброго acte charnel, но нельзя же переводить его из тайной области в явную!

— Да почему же? Напротив, подумайте — есть нечто, официально считающееся постыдным или даже вовсе не существующим, и между тем каждый предается этому с величайшим усердием и удовольствием. Такое положение не только делает самого человека лицимером, но и наталкивает его на мысль, что лицимерно все общество, и даже Партия. Подобных мыслей допускать нельзя. Мы, наоборот, должны смело поднимать вопросы половой жизни...

— В "Эспри Нуво"?

— Нет, не в "Эспри Нуво", конечно. Но не потому, что эта тема якобы постыдна и способна замарать наши знамена, а потому, что "Эспри Нуво" попросту посвещен другим вопросам. Есть множество изданий, которые подойдут для такой цели гораздо лучше.

— Особенно хорошо, наверное, подойдут иллюстрированные издания?

— Почему бы и нет? Вы все ещё мыслите старыми категориями и, говоря об иллюстрированных изданиях, подразумеваете дешевую порнографию. Нет, мы оформим все это в духе истинного социал-авангардизма...

Тут, не в силах больше слушать, я в ужасе бежал в другой конец зала, где, по счастью, велись разговоры более пристойные и прозаические.

... — Лабрюйер накатал "Методику исследований молодежного жаргона" на четыреста страниц. Ему говорят: "выдайте тогда сами исследования, хоть страниц на двадцать". А он: "нет, не могу. Я только методику разрабатываю".

— Ничего, скоро Комиссия разберется с Лабрюйером и его методиками. Война — это ещё не повод... О, кажется, начинается!

Действительно, к нам вышел сперва коллега Бланшар, а следом ещё несколько человек. Среди них я увидел и моих старых знакомых, вполне уже, как видно, втянувшихся в работу Комитета.

— Коллеги! — оказалось, Бланшар говорил на весьма неплохом русском, — Прошу тишины! Сегодня нам предстоит ознакомиться со спорной, но весьма любопытной концепцией. Даже если она не будет принята в работу, мы все равно должны рассматривать её как пример оригинального и смелого подхода к решению наших непростых задач. Так что слушаем внимательно, а потом активно принимаем участие в обсуждении. Коллега Карпов, прошу!

Репортер "Стрелы", некогда с таким лиризмом описывавший солдатский быт и запахи полевой кухни, теперь выступал оратором.

— Здравствуйте, коллеги! Благодарю вас за внимание к нашему проекту, думаю, пора представить его, так сказать, по имени. Мы называем его — МЦН. Как легко догадаться, это сокращение. Что оно значит? "Миф Царя Николая". Как вы вскоре поймете, название вполне соответствует сути. Итак...

Прогнившее правительство в Петербурге старательно использует для поддержания своей власти остатки монархических и религиозных чувств российского народа. Наша цель — разбить их любыми средствами. Так же как на поле боя бывает полезно разом ударить по врагу и с фронта, и с флангов, и с воздуха, так и мы должны атаковать эти моральные пережитки с разных направлений. Продолжая военные аналогии, наш МЦН — это нападение с тыла, и это удар по врагу его же оружием. Мы не собираемся бороться с монархическо-религиозными чувствами, это будут делать коллеги, наступающие с других направлений. Мы обратим эти чувства против петербургской шайки!

Православная вера и личность монарха — вот почти все, что осталось у противника в активе. Но это все ещё мощные козыри. Первым делом мы побъем пикового короля, царя Михаила. И побъем мы его червонным королем... царем Николаем! Да, покойным императором Николаем II. Это будет удар из прошлого, откуда они не ждут беды. Но с нашими средствами прошлое так же изменчиво, как и настоящее, даже ещё больше. Они закрылись от нас монархическим мифом о добром царе Михаиле — мы ударим по ним мифом ещё более сильным. Мифом о великом царе Николае!

Да, я знаю, покойный государь, увы, не был гением. Но для наших целей это не имеет значения. Личность Николая так или иначе пришлось бы создавать заново, зато на выходе мы получим ровно то, что нам нужно. Не бездарного слабовольного человека, бросившего Империю в войну и доведшего её до катастрофы, а мудрого правителя, твердо ведшего нацию к великой победе. И, соответственно, Михаил предстанет не спасителем страны от неминуемого разгрома, а грязным предателем, нанесшим удар в спину накануне триумфа. Я говорю про Михаила, а не про истинных руководителей переворота, потому что в пространстве мифа главная роль принадлежит ему. Таким образом, мы создадим следующие цепочки — "союз с Францией — великий Николай — победа, бывшая почти в руках" и "союз с Германией — злодей Михаил — предательство и позорная капитуляция". Петербургская шайка выставила против нас дряхлого, но живого старика в короне — мы выставим против него мертвого, но вечно юного Николая в двойном ореоле воителя и мученика.

В пропагандистском плане Николай неуязвим именно потому, что мертв. Кто помнит все его ошибки и неудачи? Не просто знает, что они были, а именно помнит в ярких подробностях? Таких людей немного. Между тем Михаил на виду у всех, и действия последних трех правительств запятнали его неимоверно. Сравнением с Николаем его фигура окажется разрушена полностью, и те, кто мог бы защищать живого царя, будут лишь бесплодно мечтать о царе мертвом. Да, бесплодные мечты — одно из самых сильных наших средств. Мы подарим людям самые красивые: о несбывшемся счастье. Это будет вершина нашего мифа — история о том, что было бы, останься Николай править, о разгроме Германии и казаках в Берлине, о кресте над Царьградом и русском Иерусалиме, об экономическом и научном расцвете и о многом другом. Кто поддержит нынешнюю жалкого вида Россию, зная, что из-за неё не смогла воплотиться в реальность другая, в тысячу раз лучшая страна?

Возможно даже, хотя, конечно, и не всерьез, мы бросим в общество идею о необходимости причисления Николая к лику святых...

Тут я не сдержался и фыркнул. Эта мысль показалась мне слишком уж нелепой. Другие слушатели реагировали схожим образом: кто-то смеялся, кто-то возмущенно советовал докладчику не говорить глупостей. Оратор обиженно отвечал, что если ему предоставят время и средства в нужных объемах, то он убедит в этом достаточно народу, чтобы канонизировать не только Николая, но и его супругу Александру. Коллеге Бланшару пришлось успокаивать собравшихся. Наконец, порядок восстановился, и докладчик перешел от введения к практической части. Я устроился поудобнее и достал блокнот.

Таким был мой первый день в Комитете Морального Развития. За ним последовал второй, третий, четвертый — вскоре я потерял им счет, с головой уйдя в работу. Моральные терзания уступили место беспокойствам совсем иного плана: вовремя успеть закончить проект, грамотно выступить на собрании, найти качественное решение задачи, поставленной коллегой Бланшаром... Нам предстоял титанический труд — подготовить детальный и всеохватный план по внедрению в России идей социал-авангардизма. На этом фоне создание листовок для русских солдат и прочую военную пропаганду и впрямь можно было рассматривать как незначительный эпизод, хотя эта работа тоже отнимала изрядное время.

Следует, наверное, немного отвлечься от моей скромной персоны и подробнее описать наш Комитет — эта уникальная организация вполне того заслуживает. Могу смело сказать, что нигде и никогда ранее не существовало чего-либо сравнимого по масштабам. Да и все последующие подражания, насколько мне известно, сильно недотягивали до оригинала. Комитет являлся творением истинно жаннеристским по своему духу — тем забавнее, что его создателем и первым руководителем был не француз, а иностранец. Об этом гении пропаганды, увы, до сих пор мало что известно — англичанин по происхождению, родился оклоло 1900 года в одной из дальних колоний, после Великой войны по неясным причинам покинул Британию и перебрался на континент, вел полунищенское существование в разных странах, в один прекрасный момент, не будучи ни членом Партии, ни даже французским гражданином, обратился к Жаннере с идеей создания Комитета. Будущий диктатор, а тогда ещё просто оппозиционный политик внимательно выслушал незнакомца, несмотря на его возраст, социальное положение и иностранное гражданство. Так было положено основание крупнейшему пропагандистскому ведомству в истории человечества. К началу войны англичанин безраздельно властвовал в своем Комитете, носил бабочку, входил в четверку влиятельнейших людей Республики, среди которых, несомненно, был самым загадочным. Говорили, что отдает приказы пневмопочтой из маленького, скромно обставленного кабинета на последнем подземном этаже. Живьем его мало кто видел — коллега Бланк, например, имел на это право как бабочник и важный руководитель, а коллега Бланшар уже нет. Про таинственного иностранца в Комитете ходили легенды — будто бы он смеха ради подбирает начальников отделов таким образом, чтобы их фамилии начинались на "Бл...", как у него самого, будто он пишет ядовитейшие памфлеты против жаннеризма и публикует их заграницей под чужим именем, будто он лично придумал Белые Комнаты, и так далее...

Я упомянул, что руководитель комитета занимал очень высокое положение в республиканской иерархии. Это не должно удивлять, ведь и сам Комитет являлся одним из краеугольных камней, на которых покоилось здание жаннеристского государства. Мы не просто поддерживали лояльность граждан, мы занимались переделкой их сознания под требования нового общества. Это важнейшая задача определяла широту наших полномочий. Комитету подчинялись не только министерства печати и культуры, но и министерство просвещения (во всем, что касалось воспитания молодежи и так называемых гуманнитарных дисциплин), военное министерство (в вопросах пропаганды, направленной как на свои, так и на вражеские войска), министерство науки (КМР принадлежали исследовательские центры, занимающиеся усовершенствованием радиовещания, приемников Розинга, полиграфии) и даже зловещая Спецжандармерия. Да, мы могли влиять и на неё. Когда вскоре после окончательного установления власти Жаннере спецжандармы арестовали более двухсот самых видных и влиятельных деятелей оппозиции, Комитет представил список на двадцать три фамилии — заключенных, попавших в этот список, следовало немедленно отпустить заграницу. Ошеломленный командующий Спецжандармерией обратился к президенту за подтвержением приказа, каковое в тот же день и получил. Это была одна из самых удачных операций Комитета: тщательно отобранные политические проходимцы, оказавшись заграницей, быстро дискредитировали антижаннеристскую оппозицию не только там, но и, благодаря периодически доходящим речам и публикациям, в самой Франции. Тем временем серьезные противники социал-авангардизма бесследно сгинули в белых комнатах.

Надо сказать, я перечислил лишь малую часть организаций, с которыми соприкасался Комитет. Сфера наших интересов была поистине всеобъемлющей — в неё, например, входил выпуск детских игрушек. Дело в том, что в своей деятельности мы руководствовались теорией общественного эфира. Подобно эфиру физическому, заполняющему, окружающему и пронизывающему все материальные тела, существовал общественный эфир, в котором пребывал и из которого не мог выбраться человеческий разум. Все, что окружает человека, все природные или рукотворные объекты, равно как и поступающая извне информация любых видов — все несет в себе некий смысл и оказывает определенное воздействие на человеческое сознание. Иногда огромное, иногда ничтожное, но это воздействие постоянно и исходит отовсюду. В обычном состоянии общественный эфир разнороден: разные объекты несут разную информацию, разные идеи — в том числе прямо противоположные. Но если полностью переделать его под свои нужды, то каждый кубический сантиметр пространства начнет, говоря языком физики, испускать волны одинаковой частоты. Возникнет своего рода ловушка для человеческого разума: неоткуда будет возникнуть неправильным мыслям, неоткуда взяться неправильным идеям. Общественный эфир, конечно, не тождественен обычному пространству. Он состоит не из вещества и материи, а из смысловых объектов... Впрочем, этому вопросу посвещены отдельные книги. Могу лишь сказать, что к сожалению или к счастью, но по ряду причин мы лишь отдаленно приблизились к заветной цели. Полное изменение эфира и постоянный контроль над ним, скорее всего, невозможны.

Однако и тот частичный успех, что сопутствовал Комитету, очень многое дал жаннеристскому государству. В этом плане задачу можно считать выполненной. Связь между повседневной работой самого низкопоставленного сотрудника КМР, проверяющего рисунок каждой новой марки обоев на наличие мещанства, и грозной сияющей громадой нового общества, сокрушившего Германскую Империю, сложно уловить поверхностным взглядом. И все же одно неразрывно связано с другим. Не оценив огромную роль Комитета, нельзя понять причины успехов социал-авангардистского движения. Внести свой вклад в это дело судьба уготовила и мне.

Итак, мы планировали свою войну идей на незримом поле пропаганды, а война настоящая меж тем продолжалась. Как я уже говорил, обе стороны, до предела истощенные предыдущими боями, взяли паузу, чтобы восстановить силы. Каждый старался использовать это время выгоднейшим для себя образом. Немцы, конечно, находились в худшем положении. Их кадровая армия была разбита, большая часть техники потеряна, а важнейшие промышленные районы были либо вовсе оставлены, либо стали фронтовой зоной. Это последнее обстоятельство представляло для германской армии наибольшую проблему. Пытаясь хоть как-то восполнить потери, немцы прибегли к закупкам иностранного оружия, разместив крупные заказы в Швеции, Швейцарии и США, однако такая мера не принесла желаемого результата — работавшая по нормам мирного времени промышленность этих стран не могла быстро нарастить производство, и первые серьезные поставки поспели лишь к разгрому Германии. В то же время французы увеличили выпуск различной военной техники и снаряжения до небывалых объемов. У Франции, собственно говоря, не было военной промышленности как некоей отдельной отрасли — любое предприятие изначально было приспособлено к работе на армейские нужды. Да и само оружие было предельно простым и унифицированным, пусть даже ради этого приходилось жертвовать боевыми качествами и долговечностью. Тут французы опирались на свой положительный опыт Великой войны, когда дрянные, но дешевые пулеметы Шоша-Сюттера в огромных количествах выпускались на велосипедной фабрике. Теперь такой велосипедной фабрикой стала вся страна, и результаты не замедлили сказаться: в то время как немцы не могли в достаточном количестве изыскать для армии даже винтовок, жаннеристы всерьез задумывались о превращении всех своих дивизий в бронепехотные. Для этого в пехотную дивизию вводилось два танковых батальона, два эскадрона пушечных броневиков, полк бронепехоты на блиндированных рузовиках и четыре батареи самодвижущихся орудий. Прочая пехота и артиллерия дивизии оставалась с обычными автомобилями, хотя некоторые особо разошедшиеся генералы требовали, чтобы весь армейский транспорт был блиндированным. В этом, однако, им было отказано, да и число бронепехотных дивизий пришлось урезать — сказалась нехватка подгототовленных танкистов и дефицит горючего, которое в огромных количествах требовалось воздушным силам.

Приведя свои силы в порядок, союзники выставили перед спешно сооружаемой немцами оборонительной линией армию в сто четыре дивизии. Вновь, как и во времена Великой войны, на европейскую сцену вышли огромные массы отмобилизованных войск. В остальном, правда, положение дел разительно отличалось от ситуации тридцатилетней давности: насколько современные войска превосходили тогдашние в мобильности и вооружении, настолько же уступали им в качестве людского состава. Кадровая французская армия, созданная путем невероятных усилий и ухищрений, понесла тяжелые потери во время освобождения страны, а новые дивизии зачастую комплектовались солдатами из вчерашних школьников и офицерами из вчерашних сержантов. Что же до англичан, то они по своей традиции вовсе не имели сильной сухопутной армии и столкнулись теперь с ещё большими проблемами, чем французы. У немцев ситуация была обратная: имевшихся в достатке резервистов оказалось нечем вооружить. Большое количество оружия времен Великой войны было за несколько лет до того продано с армейских хранилищ в Южную Америку и Китай, и теперь кайзеровские генералы как величайшую драгоценность распределяли орудия и пулеметы между своими дивизиями. В противоборстве с танками германские войска были вовсе беспомощны: полевая артиллерия не пробивала броню французских CU.25, а специальных 55-миллиметровых пушек на всю армию нашлось едва двести штук. Свои уцелевшие танки вместе с первыми тремя десятками шведских машин немцы свели в две новые бронедивизии, бережно хранимые в резерве для ликвидации прорывов фронта. Этого, однако, было совершенно недостаточно: союзники собирались пробивать германскую оборону сразу пятью французскими и одним британским ударными корпусами.

Здраво оценив соотношение сил и шансы на успех, кайзеровское правительство решило кончить дело миром, пусть сколь угодно позорным и невыгодным. Немецкие дипломаты, выйдя на союзников через Швейцарию, вступили с ними в тайные переговоры. Германия была готова признать свою необоснованную агрессию в обеих войнах, согласиться с полной отменой всех военных ограничений для англичан и французов, наложенных по Страсбургскому договору, отказаться от Эльзаса и Лотарингии и выплатить любую посильную контрибуцию. Однако союзники, сжигаемые дьявольской жаждой мести за свое давнее унижение, в ответ озвучили совершенно невероятные и доселе неслыханные условия: Германия должна признать свое поражение, немедля распустить армию и сдаться на милость победителей безо всяких заранее оговоренных условий и ограничений. Союзники требовали право вводить войска на любые немецкие земли и оставлять их там на любой срок, отделять от Германии любые территории, смещать и назначать германское правительство по своему произволу, судить германских военных и политиков за преступления против мира, отбирать у государства или частных лиц любые имеющиеся или вновь произведенные ценности и так далее. Перед немцами вдруг открылась бездна: речь шла о полном уничтожении их государства. Переговоры были свернуты, и Германии оставалось лишь сражаться до конца за свое существование.

С этого началась новая страница французской истории, страшная, отвратительная и позорная. Прими тогда Жаннере немецкие предложение, он остался бы в памяти человечества светлой фигурой, благодетелем народа, защитником свободы и справедливости. Франции достаточно было остановиться на своих законных границах, принять почетные и выгодные условия мира и вернуться к честному созидательному труду, в котором она столь преуспела. Но, снедаемый ненавистью и подгоняемый амбициями, диктатор сделал следующий шаг — шаг к кровавой бойне и чудовищным преступлениям, к трагедии государств, народов и самой европейской цивилизации. Роковой приказ был отдан, и союзные войска начали общее наступление.

Вновь была использована незамысловатая тактика, жертвой которой в свое время стала наша 2-я кавалерийская дивизия. Узкий участок, занимаемый германской дивизией, бомбардировался тысячной армадой аэропланов, после чего, не давая уцелевшим оправиться, в атаку шли танки и бронепехота. Теперь, правда, им приходилось иметь дело с минами и укреплениями, но наступающие были готовы и к этому. Двигавшиеся в первой волне танки имели навешенные спереди приспособления, которыми они вырывали из земли мины, засыпали траншеи и сносили заграждения. Следом ползли огромные бронированные бульдозеры, окончательно превращавшие непроходимую местность в ровное поле, по которому уже беспрепятственно проходили остальные войска, расползающиеся по вражескому тылу и громящие штабы и артиллерия соседних немецких дивизий. Накопленные силы позволяли союзникам проделать это сразу в нескольких местах. За один день немецкий фронт рухнул, и уцелевшие части отступили к второй линии обороны, опиравшейся на города и села. Англичане и французы заняли очищеную врагом территорию и принялись стягивать силы на новом рубеже.

До нашего Русского отдела от грома великих сражений доносилось лишь слабое эхо. О начале большого наступления сообщили по радио, и в тот момент описание успеха союзников показалось мне сильно преувеличенным. Впрочем, общий исход войны уже ни у кого не вызывал сомнений — в своей работе мы вовсе не принимали Германию в расчет. Моя деятельность, ставшая уже к тому времени своего рода рутиной, совершенно не зависела от происходящего на фронте, и, конечно, объявлять выходной по случаю победы никто не собирался. В третий день наступления, когда масштаб немецкой катастрофы сделался уже очевиден, коллега Бланшар вызвал меня в свой кабинет. На столе, как и при первой нашей встрече, лежали петербургские газеты, но в этот раз совсем уже старые, десятилетней давности. В то время я среди прочего занимался театральной критикой, и именно эти статьи заинтересовали Бланшара.

— Неплохо написано, коллега. Но скажите честно: вы хоть немного разбираетесь во всех этих вещах — мастерстве постановки, актерской игре и прочем?

— Ну... В последние годы мне стало, скажем так, не до театра. Да и тогда я был скорее любителем. Так, подработка...

— Жаль. Впрочем, выбирать мне все равно не из кого. Вы и коллега Мышеедов — единственные, кто в этом деле хоть на любителей тянут. Придется использовать вас обоих, количество взамен качества.

— Использовать для чего? Нужны театральные критики?

— Почти. Только вместо театра будет кино. И не критика, а немного наоборот. Зато работа на свежем воздухе, сможете выбраться из нашей крепости. Значит, доставайте блокнот, записывайте...

— К моменту, когда на территории России начнется установление социал-авангардизма, — произнес Бланшар, — все пропагандистские материалы у нас уже должны быть заранее готовы и в достатке иметься для любого случая. Пока мы делали основной упор на печатную продукцию, но нельзя забывать и о таком важнейшем способе воздействия на умы как кинематограф. Мы подготовили для начала четыреста двенадцать сценариев...

— Что, четыре сотни?!

— Да, и ещё двенадцать. Вам кажется, что это много?

— Кажется, что "много" — это не то слово.

— Понимаю. Но вы не правы. Помните, как оказалась разбита русская дивизия под Тавиньи? Несколько сотен аэропланов атаковали её одновременно, и через полчаса все было кончено. Сейчас, вероятно, это же происходит с немцами — после такого удара невозможно устоять. Средства войны нужно заранее подготовить и разом задействовать в самых больших количествах — вот простой рецепт победы. Точно такое же правило действует и в пропаганде. Так что четыре сотни — это ещё совсем не так много, как нам хотелось бы. Увы, возможнсти всегда ограничены. К тому же, по большей части это не длинные фильмы, а короткие кинозарисовки. Проблема в том, что приступать к съемкам нужно сейчас: когда начнется освобождение России от петербургской шайки, все материалы уже должны быть готовы к использованию. А нам не удалось добыть ни одного русского режиссера, да и актеров почти нет. Придется выкручиваться имеющимися силами.

— И какова моя роль в этом паллиативе?

— О, вы будете консультантом. Кинематографический отдел выделил нам съемочную группу... не самую лучшую, к сожалению, они ведь тоже завалены работой... Так вот, члены этой самой группы понятия не имеют, что за народ русские, что им нравится и как для них нужно снимать. Вы с коллегой Мышеедовым будете по мере сил помогать им, направлять, давать рекомендации. Я не жду, что вы сильно повысите качество исходного продукта в художественном плане, но отсутствие фактологических ошибок извольте обеспечить. Если я увижу русских крестьян, играющих в петанк, или ещё что-то подобное — последствия будут печальны. Заметите такое — пресекайте немедленно. И вообще, контролируйте процесс, вносите свои поправки, если возникнут конфликты — стойте твердо на своем, в конце концов, это проект нашего отдела, и конечное решение в любом случае за нами. Все ясно? Очень хорошо. Теперь перейдем к конкретике. Перестаньте мять блокнот, коллега, сейчас он вам понадобится. Итак, наш первый фильм — "Солдаты свободы"...

На следующий день, сдав дела коллегам и оформив командировку, я уже мчался в автомобиле к местечку Вальторен, навстречу "солдатам свободы". Такое задание было в том числе и знаком доверия со стороны жаннеристов — впервые за время новой работы мне предоставили возможность покинуть стены перревильского комплекса КМР. Лишь одно обстоятельство портило наслаждение от поездки: водителем оказалась женщина, так что все время пути я провел в постоянном напряжении — не врежется ли она в столб или встречную машину. К счастью, все обошлось и мы доехали благополучно. Я хотел узнать, всегда ли она управляла комитетским автомобилем, или была нанята когда прежнего шофера мобилизовали, но постеснялся завести разговор с незнакомой дамой. Выше уже упоминалось, что жаннеристы охотно использовали женщин на мужских работах, и хотя я был и остаюсь противником такого подхода, нельзя не признать: во время войны он сильно выручил французов.

Доехали мы быстро — французские расстояния по российским меркам и так невелики, а отличные дороги сокращают их до такой степени, что все жители страны становятся едва ли не соседями. Вальторен миновали не останавливаясь, и затормозили лишь у ворот небольшого военного городка, над которым гордо развевался... российский флаг. Хоть я и был готов к этому заранее, зрелище все равно поражало. В сердце страны, ведущей жестокую войну с Российской Империей, реяло на ветру бело-сине-красное знамя. Не было на нем лишь желтого углового квадрата с двуглавым орлом. Знак новой эпохи: единения царя с народом закончилось, теперь каждый сам за себя. Часовой на въезде, увидев мои документы, без лишних вопросов пропустил важного гостя из КМР внутрь, а водительница развернула машину и унеслась назад в Перревилль. За все время мы с ней так и не обмолвились словом.

Шагнув за ворота, я сразу увидел знакомое лицо, и в ту же секунду оказался во власти внезапно нахлынувших дурных воспоминаний. Меня поджидал тот самый офицер 2-й кавалерийской дивизии, что опекал репортеров и пытался возглавить наше неудавшееся бегство во время французской атаки. Конечно, его же захватили вместе с нами... Но неужели жаннеристы нарушили законы войны и отправили в Белую Комнату пленного офицера? Или этого не понадобилось? Так или иначе, теперь он носил французскую форму.

— Здравствуйте, коллега! А мы вас ждем!

Я пожал протянутую руку, мысленно поздравив французскую армию с ценным приобретением, и мы пошли. Впереди было много работы.

Офицер проводил меня к гаражам. Там, среди пятнистых армейских грузовиков, примостился синий автобус с эмблемой КМР на борту. Рядом с ним суетились кинематографисты, бережно выгружавшие из багажного отсека ящики с оборудованием. Они напоминали маленькую армию, разворачивающуюся на только что занятом плацдарме.

— На десять минут вас опередили. Вот коллега Карне, режиссер...

Я, руководствуясь своими представлениями об этой профессии, ожидал увидеть нервного эксцентричного господина в огромном берете, с бородкой и безумным огнем в глазах. Но коллега Карне оказался человеком совершенно обыденного вида, этаким мелким буржуа из провинции. Лысина, полнота, хитроватый взгляд — скорее похож на бакалейщика, чем на служителя муз. Это меня вполне устраивало: было бы гораздо хуже, окажись он фанатиком от искусства. Мы поздоровались.

— Вы читали сценарий? — сразу спросил Карне.

— Ну, разумеется.

— И как вам?

— Гмм... В золотую дюжину мирового кино этот фильм вряд ли войдет, но для наших целей он вполне хорош.

— Это пессимизм. Неправильный подход. Я не штампую агитки. Мы сделаем шедевр! Люди будут плакать, плакать и сжимать кулаки... Да! Я так и вижу эту картину: простые русские крестьяне приходят в кинотеатр... нет, даже не кинотеатр, а простой амбар или коровник, где натянули экран и поставили проектор. И вот они садятся на лавки, начинают смотреть — и плачут! Слезы катятся по их бородатым лицам. Ничего подобного они в жизни не видели!

"Нет, все-таки фанатик, — огорченно подумал я, — Внешность оказалась обманчивой. Хорошую же работу подкинул мне коллега Бланшар!"

— Жаль, времени мало, — продолжал Карне, — но ничего, мы будем работать по-жаннеристски, в неделю уложим год! Главное, отснять побольше, а уж монтажеры сделают остальное, я лично организовал их труд на основе научного подхода. Вообще, коллега, требования времени должны родить принципиально новое кино. Фильмы будут сниматься за день! Это как производство танков...

Тут, на счастье, излияния режиссера прервал мой старый знакомец, офицер:

— Генерал говорит, что все готово и можно начинать.

— Отлично, не будем терять времени! Все за коллегой офицером!

Миновав ряды казарм, мы оказались на плацу, где уже собрались все обитатели военного городка. Я смотрел на них со странным чувством. Солдаты, перешедшие на службу чужой стране, редко вызывают симпатию. Испытали ли они то же, что и я, или выбор был добровольным? Я набрался смелости и заговорил с офицером.

— Не ожидал увидеть здесь столько народа. Видимо, для них нашлись действенные способы убеждения?

Он, кажется, понял, о чем я веду речь, и с усмешкой ответил:

Разумеется. Ваш отдел получил возможность испыть на живых русских эффективность своих методов. Никакого насилия и угроз, все в рамках конвенций. У нас был самый комфортный в мире лагерь для военнопленных — с радио, кинотеатром, вечерними лекциями и даже собственной газетой. Постепенно люди стали понимать, что их настоящие враги это тевтоны со своими петербургскими лакеями, а французы — друзья, которые принесут в Россию процветание и прогресс. Самые передовые солдаты и офицеры изъявили желание сражаться за дело социал-авангардизма с оружием в руках, и французское командование не смогло противиться нашим настойчивым просьбам...

Я вежливо кивнул. История "солдат свободы" окончательно прояснилось. Увы, такова была михаиловская империя — даже самые отборные войска недолго хранили ей верность. Мой собеседник повернулся к идущим следом французам, и, указав рукой в сторону выстроившихся на плацу солдат, торжественно произнес:

— Дорогие коллеги, перед вами первый полк армии новой России!

Кинематографисты, однако, не выказали особого восторга: полк по численности тянул разве что на усиленный батальон, да и бойцы армии новой России точь-в-точь походили на своих недавних противников. Вместо сапог они теперь носили высокие жесткие ботинки, вместо гимнастерок — горчичного цвета куртки с огромными карманами, вместо приплюснутых германских касок — круглые французские. Мосинские трехлинейки сменились на скорострельные карабины, трехгранные штыки — на короткие приставные ножи. У офицеров были теперь цилиндрические кепи и колокольные погоны с плашками, и лишь нашивки на рукавах отличали это все это воинство от любого из тысячи французских пехотных полков.

Навстречу нам вдоль солдатских рядов двигались три человека: двое в военной форме и один в штатском. Когда они приблизились, наш сопровождающий, придав своему голосу ещё большую торжественность и даже некоторое подобострастие, сказал:

— Командующий Российской Армией генерал Краснов!

Краснов оказался крепким стариком лет семидесяти с неприятным, как будто каменным лицом. У него действительно были погоны корпусного генерала, что забавно контрастировало с численностью подчиненных войск. Спутников его нам не представили, и я лишь много позже узнал их имена: военным был генерал де Голль, а штатским — комиссар Объединенного Комитета Эрран. Жаннере приставил их опекать "командующего Российской Армией". И если первый — личность ничем не примечательная, просто честный служака без особых талантов, то Эрран спустя несколько лет весьма прославился, пусть и среди узкого круга посвещенных. Достигнув большого поста в Объединенном Комитете Разведки и Контрразведки, он стал действовать внутри страны теми методами, которые обычно используются за её пределами: вербовать высокопоставленных граждан в министерствах, комитетах, армии и Сенате. Кончилась его странная деятельность на попытке подмять под себя Спецжандармерию — жандармы не владели высоким искусством тонких интриг и шпионских игр и не считали Париж подходящим для этих занятий местом, так что беднягу попросту обвинили в государственной измене и гильотинировали. К сожалению, тогда я не обратил на этого замечательного авантюриста внимание — все оно оказалось приковано к генералу Краснову. Непонятно было, откуда он взялся: во 2-й кавалерийской этого офицера точно не было, да с таким возрастом и быть не могло. Выяснилось потом, что Краснова направили российским представителем в германскую Северную армию, где его и захватили в плен. Французы держали старика отдельно от прочих русских, от пропаганды (не говоря уже про более жесткие методы) полностью избавили, так что причина, заставившая его пойти на сотрудничество с жаннеристами, неясна до сих пор и вряд ли уже когда-нибудь откроется. Было ли это честолюбие, жажда власти, странная месть каким-то оставшимся в России врагам — можно лишь догадываться...

— Здравствуйте, коллеги! — приветствовал нас генерал. Мне показалось, будто на слове "коллеги" голос его слегка дрогнул. Возможно, для нас была заготовлена какая-нибудь приличествующая случаю речь, но режиссер решил не тратить время на пустые церемонии. Коротко поздоровавшись, он немедленно приступил к делу. В первую очередь понадобилось, чтобы полк прошел парадным строем. Это было тотчас исполнено. Маршировали солдаты также на французский манер, высоко поднимая руки — мне такой способ показался довольно нелепым, хотя с точки зрения стороннего наблюдателя принятый тогда в России прусский шаг тоже был далек от естественности. Вообще, критически настроенный русский человек находил во французской армии много забавного — огромные дамские береты и белые чулки альпийских стрелков, штатские сорочки и галстуки при парадной форме, изобилие карманов на куртках и кителях, погоны с планками вместо звездочек, помпоны на матросских шапочках, отдатие чести без головного убора и так далее. В то время все это казалось смешным и, конечно, неправильным, как будто игрушечным и ненастоящим по сравнению с серьезной российской армией. Потом, конечно, взгляды изменились: чьи танки господствуют на полях сражений, у того, соответственно, самые верные и лучшие военные традиции. Если бы каким-нибудь чудом армия, например, Эфиопии разбила войска европейских держав, то сейчас считалось бы самым естественным для солдата любой страны ходить босиком и носить на голове подобие мехового шара.

Несчастные солдаты, надо сказать, порядком натерпелись от коллеги Карне. Он заставил их промаршировать раз десять или двенадцать, постоянно меняя позицию оператора. Под конец тот буквально извивался между ногами идущих. В определенный момент, естественно, солдаты утратили всякий энтузиазм и шли словно живые автоматы. Это не устраивало режиссера. Он обратился к генералу Краснову:

— Пусть у них будет воодушевление на лицах!

— Конечно! — откликнулся тот и, окинув подчиненных тяжелым взглядом, скомандовал: Всем сделать воодушевленные лица!

Приказ чудесным образом подействовал: в короткий миг не осталось ни единой безрадостной физиономии, а некоторые приобрели оттенок настолько восторженно-идиотический, что я не мог сдержать смех. Коллега Карне погрозил пальцем, повернулся к солдатам и лично продемонстрировал образец для подражания: лицом он при этом напоминал бравого добровольца с военного плаката. Его кое-как сымитировали, и, пройдя строем ещё раза три, покончили с этой сценой.

— Медленно работаем! — мрачно произнес Карне.

Не теряя времени мы перешли к следующей стадии: подбору актеров. С собой кинематографисты привезли лишь пять или шесть каких-то потрепанных личностей, вид имевших совершенно не военный. Русские актеры, в отличие от журналистов, у Комитета были в дефиците, поэтому пришлось воспользоваться услугами непрофессионалов. Режиссера это даже радовало, так как, по его словам, "искусство должно быть естественным". Он ходил вдоль шеренги, вглядываясь в лица солдат и сверяясь со списком ролей. До сих пор моя помощь не требовалась, но теперь настало время выступить консультантом. Происходило это примерно так: Карне останавливался напротив какого-нибудь юноши, указывал на него и говорил:

— Иван, единственный сын бедной вдовы, трагически гибнет от пули немецкого офицера, заставляющего беднягу идти в штыковую против пулемета на двадцать седьмой минуте. Должен вызывать у зрителя родительскую жалость.

— Не подходит, — отвечал я, — этот персонаж должен быть тощим, нескладным и лопоухим. Тогда родительскую жалость можно будет ведрами черпать. А это какой-то мальчик-красавчик с рекламы шоколада. Для русской публики не подойдет.

— Хорошо, — соглашался Карне и тотчас находил парня настолько лопоухого, что ему, наверное, требовались специальные прорези в каске.

— Тоже не годится.

— Но почему?! Вы же сами хотели лопоухого, а этого малого можно принять за слоненка!

— Он же, изволите видеть, еврей. Не будут к нему в России испытывать родительскую жалость.

Солдат то ли понимал по-французски, то ли просто догадался о сути нашего разговора. Он одарил меня взглядом, полным ненависти.

— Социал-авангардизм даст вам равенство... после победы. Пока рано, увы! — объяснил я уже по-русски.

— А как насчет этого? По-моему, вполне лопоух.

— Да, этого возьмем на заметку...

Таким образом мы отобрали достаточное количество кандидатов, после чего провели с ними некое подобие кинопроб, очень урезанное по времени. Нельзя сказать, чтобы ребята блистали талантами, но это отчасти компенсировалось энтузиазмом. Людям и сейчас свойственно тщеславное желание попасть в кино хоть на минутную роль третьего плана, а в те времена, да ещё для простых солдат, это было сказочным чудом. Окончательно утвердив актерский состав, если это можно так назвать, коллега Карне слегка расслабился, уселся в свое раскладное креслице и сказал:

— Они новички, так что для лучшего понимания роли и сюжета придется снимать эпизоды в том порядке, в каком они будут идти на экране, а не так, как было бы удобнее. Ладно, пусть переодеваются в свою старую форму, а мы пока перекусим.

Но открыть коробку с бутербродами нам так и не пришлось. Только стало известно, что в сьемках случился перерыв, как к нам подошел все тот же бойкий офицер и произнес:

— Генерал Краснов с офицерами приглашают вас отобедать с ними.

Карне с сомнением посмотрел на часы. Как всякий истинный француз, он трепетно относился к приему пищи, а обед в офицерской столовой выглядел явно заманчивее, чем поглощение сандвичей на плацу. Да и отказывать генералу, даже двум, было бы нарушением приличий. Поэтому коллега, недолго думая, согласился. Мы направились вслед за офицером.

Не знаю, для каких целей делали это помещение строители французского военного городка, но теперь оно напоминало небольшой ресторан, пусть и в жаннеристском стиле. За столом, накрытом белоснежной скатертью, сидели старшие офицеры полка во главе с Красновым и двумя приставленными к нему французами. По французскому обычаю, сперва подали сыры. Надо сказать, когда Жаннере только ещё пришел к власти, некоторые опасались, что он со своей страстью к унификации и массовому производству уничтожит разнообразие французских сыров и вин. Этого, к счастью не произошло — возможно, диктатор понимал, что подобная попытка раз и навсегда подорвет его популярность в народе. Кроме сыров был прованский суп с гренками и нежнейший flétan под сливочным соусом. В разгар опустошительной войны все это казалось немыслимой роскошью. Французский генерал смотрел на наше пиршество с очень угрюмым выражением лица: в его тарелке темнела какая-то неаппетитного вида масса, явно приготовленная из консервов. Дело в том, что Жаннере, переняв в данном случае немецкий обычай, под страхом позорного увольнения запретил французским офицером всех рангов принимать какую-либо пищу, отличную от рациона их подчиненных.

Солдат в белом фартуке проворно наполнил наши рюмки прекрасным клеретом. Французский генерал налил себе дрянного столового вина из маленькой бутылочки с эмблемой военного ведомства на этикетке. Мне почти стало его жалко. Краснов поднял первый тост:

— За великого предводителя французского народа, отца победы, Президента Республики коллегу Жаннере!

Мы выпили. Следующий тост был за победу над Германией, причем Краснов непринужденно назвал вчерашних союзников "бошами", потом — за освобождение России от власти продажной клики. Пошли разговоры.

— И как вам наша армия? — поинтересовался Карне. Русские офицеры, конечно, отзывались очень комплиментарно. Один из них в том числе похвалил прекрасное вооружение.

— Рядом с французским танком русский — просто сарай на гусеницах. Ваши инженеры намного обогнали наших, настоящие мастера своего дела...

Услышав эти слова, французский генерал оживился.

— От этих мастеров не добиться толка без хорошего пинка! Вы бы видели, какие проекты они представили на конкурс! Ни один не подумал о том, что нужно армии, делали то, что им самим удобнее производить. И самое плохое, что из жадности и тщеславия эти господа сговорились и стали требовать, чтобы на вооружение приняли всех шестерых сделанных ими уродов сразу. Пришлось нам, военным, объяснять им суть научного подхода. Собрались все вместе — инженеры, офицеры, простые танкисты — и стали с нуля рисовать на доске. Спорили, конечно, много. Когда я сказал, что башня...

— Генерал, нашим, гостям, наверное, неинтересны такие технические подробности, — предостерегающе сказал коллега из Объединенного Комитета. Генерал осекся. Карне, посмотрев на часы, извинился и стал собираться из-за стола. Поблагодарив любезных хозяев, мы вышли. Солдаты уже ждали нас на плацу, одетые в свою старую форму царской армии. Отдельно стояли подобранные нами актеры. Карне злился на себя из-за задержки и не собирался больше терять ни секунды. Мы всей толпой вышли из городка и расположились на ближайшем поле.

— Сцена прощания с вдовой! — скомандовал он.

Работники из съемочной группы мгновенно собрали каркас из тонких реек, натянули на него раскрашенное полотно и получилось некое подобие русского деревенского дома.

— Вроде все правильно, — сказал я, — но видно же, что он тряпичный.

— Это нам сейчас видно. А снимем его на заднем плане, да заслоним крупными фигурами Ивана и вдовы — и не будет видно.

Вокруг "дома" навтыкали кривых тонких жердочек, изображавших ограду. На них насадили очень похожие чугунки из папье-маше.

— Вы уж совсем нас за дикарей держите! — обиделся я, — Такие ограды только у горьких пьяниц бывают, а вдова женщина приличная, сын у неё взрослый, как-нибудь сделали бы нормальный забор.

Работники спешно бросились сооружать забор из подручных средств. Чугунки тоже вызывали сомнение, но потом я решил, что стальные кастрюли в деревнях все же ещё редкость.

Вдову играла француженка, так как ни одной русской актрисы в нашем распоряжении не было. Языка нашего она не знала, поэтому всю сцену только изображала рыдания, а "сын Ваня" её утешал и обещал скоро вернуться. Все это, конечно, не имело ничего общего с реальностью: 2-я кавалерийская была полностью укомплектована ещё в мирное время и отправилась во Францию сразу, без всяких мобилизаций, пополнений деревенскими юношами Иванами и слезных проводов. Но историческая истина и не являлась целью нашего фильма, скорее наоборот.

В таком же духе были выдержаны все остальные сцены. Снять фильм за день, как хотел Карне, у нас все же не вышло, пришлось потратить целых три. Русские солдаты печально брели по Франции (вместо того, чтобы ехать на штатном транспорте), благородно отказывались грабить и насиловать местное население, защищали его от озверевших тевтонов (их играли настоящие немцы), страдали от нехватки припасов, разворованных тыловыми крысами в высоких чинах и так далее. Иногда действие переносилось в Петербург, где совещалась в своем дворце продажная клика. Клику играли те самые потертые личности, которых привез с собой Карне, а дворец оборудовали в резервном складе. Стоит упомянуть, что при съемках этого эпизода случилась досадная накладка: по сюжету негодяев было шестеро, актеров же оказалось всего пять. Так что если вам когда-нибудь случится вдруг увидеть старый фильм "Солдаты свободы", обратите внимание на сцену заседания чрезвычайного военного совета в Петербурге: министр иностранных дел, говорящий про русских солдат "чем больше их сдохнет, тем большим кайзер будет нам обязан" — ваш покорный слуга.

Трагическая гибель 2-й кавалерийской тоже была показана весьма интересно. Сперва в бункере германского штаба (все тот же резервный склад) кайзеровские генералы кровожадно обсуждали, какую бы дыру фронта заткнуть русскими смертниками.

— Поставьте их под Тавиньи, там будет самое пекло. И отберите у них бронебойные пушки, их не хватает нашим солдатам!

— Но чем они будут отбиваться от танков?

— Какая разница? От них не требуется победить, мы просто выигрываем время — размениваем русское мясо на французские снаряды.

— А если они не отдадут пушки?

— Отдадут, не волнуйтесь. Их начальство выполнит любой приказ. Кстати, поставьте у них в тылу наших пулеметчиков — если эти свиньи побегут, пусть стреляют!

Русский генерал, правда, не захотел отдавать немцам пушки, и ответственный министр по телефону из Петербурга грозил ему расстрелом, так что пришлось подчиниться. Потом очень неразборчивая сцена боя, состоящего из грохота и дрожания камеры, отступающие русские солдаты попадают под огонь немецких пулеметов, Иван падает с пробитой грудью... Интересно, что во всем фильме ни разу не было прямо показано, как француз убивает русского, зато это охотно делали немцы, так что становилось не вполне понятно, кто же с кем воевал. Получив известие о гибели 2-й кавалерийской, немецкий генерал удовлетворенно кивает и зачеркивает отметку на карте, а русский министр пожимает плечами и приказывает послать кайзеру новые войска. Выжившие русские солдаты прозревают, клянутся отомстить истинным врагам России и, переодевшись в горчичную форму, героически берут в густом дыму какую-то высоту, на которой убивают толстомордого пулеметчика, стрелявшего по ним у Тавиньи...

Собственно, этому фильму можно получить общее представление об уровне всей нашей тогдашней кинопропаганды, делавшейся в условиях нехватки времени с ограниченных возможностей. Осознавая всю её ущербность, я тот момент никак не думал, что она окажется хоть сколько-либо действенной.

После завершения сьемок генерал Краснов вновь пригласил нас отобедать. Трапеза оказалась ещё более обильной и изысканной, чем в прошлый раз, и коллега Карне, которого больше не подгоняло время, решил насладиться ей сполна — никогда не видел, чтобы пищу поглощали со столь серьезным и даже вдохновенным выражением лица. Я же никак не мог отделаться от мысли о миллионах людей от Сервиьона до Владивостока, которых война лишила возможности есть досыта. Впрочем, было бы лукавством сказать, что подобные раздумья вовсе отбили мне аппетит. Французского генерала в этот раз с нами не было — сославшись на дела, он обедал в солдатской столовой. Общество несильно потеряло от его отсутствия, разговоры про танки мало кого интересовали, а честный служака едва ли разбирался в чем-то ещё. Сами мы завели беседу про искусство, раз уж обстоятельства нашей встречи располагали к подобной теме. Между делом я поинтересовался у генерала, не родственник ли он тому Краснову, который написал "Поход на Запад" и "Флаг четырех океанов". Старик разом поскучнел и хмуро ответил, что является не родственником, а самим автором. Коллега из Объединенного Комитета при этом иронически посмотрел на своего подопечного. Я решил не развивать дальше эту скользкую тему, но запомнить открывшийся факт генеральской биографии на будущее.

Сердечно распрощавшись с гостеприимными хозяевами, мы отправились назад в Перревилль. Карне нужно было приступать к монтажу, а мне — отчитаться перед Бланшаром и получить новые указания. Оба мы остались вполне довольны друг другом и в пути обсуждали будущее сотрудничество, причем планы коллеги выходили далеко за рамки потокового выпуска киноагиток — он прочил мне блестящую карьеру в послевоенном российском кинематографе.

— Я видел, как вы играли министра, это было прекрасно! У вас несомненный талант изображать мерзавцев, вы далеко пойдете...

Я вежливо кивал в ответ, хотя подобный комплимент казался весьма сомнительным. Доехали мы быстро и без проишествий, разве что обгоняли пару раз колонны уныло бредущих пленных немцев. Прибыв в Комитет, мы разошлись по своим отделам, так что через десять минут я уже рассказывал отчитывался о проделанной работе перед Бланшаром, упомянув в том числе о неожиданно открывшихся литературных талантах генерала Краснова. Эта новость сильно заинтересовала коллегу.

— Удачно, очень удачно! Вы, при глубочайшем уважении, все же не настоящие писатели, а для МЦН нам как раз требуется хорошая книга. Сегодня же посмотрю это сочинение, если качество устроит, надо будет связаться с генералом насчет сотрудничества. Едва ли он сильно загружен делами у себя в полку, пусть поработает на Комитет.

Бланшар вызвал курьера и велел принести из библиотеки двухтомник Петра Краснова, а меня пока отправил на встречу по обмену опытом с коллегой Мышеедовым. Тому, как выяснилось, повезло гораздо меньше — режиссер, с которым он работал, до прихода Жаннере ставил пышные костюмные драмы из римской истории, потом оказался не удел, а с началом войны был мобилизован и направлен снимать фильм, доказывающий неграмотным российским крестьянам преимущества социал-авангардистской аграрной системы. Увы, что российские крестьяне, что будущие аграрные рабочие выходили у старого мастера одинаковыми патрициями.

В конце дня Бланшар опять вызвал меня к себе. На столе у него лежали красновские книги, лицо светилось довольством.

— Это находка, коллега, находка! Вам следует объявить благодарность отдела! Я, конечно, только просмотрел по диагонали, но уже ясно: именно то, что надо. Какой полет фантазии: если бы Михаил сменил Николая на троне не в конце Великой войны, а в начале Японской, самураи были бы позорно биты, потом совместный с немцами поход на Париж, строительство огромных броненосцев, высадка казаков в Англии и русские танки у стен Нью-Йорка. А описание битвы за Австралию!... Нет, это истинный шедевр! Там даже картинки в приложениях... Завтра же свяжусь с генералом, нам нужна такая же книга, только чтобы в ней, наоборот, удержавшийся на троне Николай вместе с союзниками триумфально громил немцев. И пусть попробует отказаться — германофильские грехи прошлого надо искупать, иначе я поставлю вопрос перед... неважно. Короче говоря, назначаю вас ответственным за работу с Красновым, коль скоро вы уже знакомы.

— Но у меня план по фильмам...

— Да, план по фильмам никто не отменял. А как вы думали, во время мировой войны приходится трудиться не щадя себя. Все мы солдаты морального фронта, и должны не жаловаться, но исполнять приказы! Коллега, я отношусь к вам как к честному и ответственному сотруднику, дополните эти качества ещё и работоспособностью, и Комитет откроет перед вами большие перспективы...

Мне оставалось лишь согласиться. Таким образом, я стал делить свое время между киносьемками и оживленной перепиской с генералом Красновым, которая, честно признаться, доставляла мало удовольствия нам обоим. Старик, мысленно приемрявший уже наполеоновскую треуголку, не горел желанием возвращаться к литературной деятельности, да и талант его с возрастом поугас. Видимо, как и обещал коллега Бланшар, Комитет надавил на него по своим каналам, так что генеральское творчество было скорее вымученным, чем вдохновенным. Кино радовало меня больше — его, по крайней мере, снимали истинные энтузиасты своего дела.

А на востоке бушевала война, становившаяся с каждым днем все ужаснее. Немцы, повергнутые союзниками на открытых пространствах, теперь пытались строить оборону опираясь на города. Этим они действительно смогли задержать французское наступление, но цена выигранного времени оказалась слишком высока для Германии. Французские бомбардировщики методично разрушали город за городом, непрерывно заливая руины газом, так что уцелевшие защитники вынуждены были покидать пропитавшиеся ядом пепелища. Другие аэропланы несли вместо бомб емкости с особым веществом, выжигавшим леса и деревни вместе с людьми. Бомбардировщик из военной машины для рискованных операций, открыто идущей навстречу врагу через разрывы снарядов и пулеметные очереди, превратился в простой воздушный транспорт для будничной доставки взрывчатого или ядовитого груза на пару десятков километров. Эта варварская методика представлялась французами как высшее достижение современной стратегии. Её творец, командующий Воздушной Армией генерал Сеплинье, в те дни часто появлялся на экранах приемников Розинга, красочно описывая успехи своих армад. Когда он говорил о массовом уничтожении людей, гибели целых городов, разрушении экономики, затоплении долин, новых сверхмощных бомбах, сверхядовитых газах, чумных бактериях, огромных шести— или восьмимоторных аэропланах, ракето-снарядах, летающих кораблях, искусственных смерчах, смертоносных радиолучах и прочих плодах военной науки, его глаза загорались как у влюбленного юноши. В такие моменты мне становилось страшно за Россию, которая рисковала стать следующей целью этого маниака. Бланшар, конечно, твердо заверил нас, что разрушительная активность Сеплинье не выйдет за пределы Германии.

Дальнейшее подробное описание моей перревильской жизни и работы в Комитете едва ли представляет интерес — боюсь, оно вышло бы очень скучным и однообразным. Конечно, рассказ о всех фильмах, к которым мне довелось, так сказать, приложить руку, заслуживает отдельной книги, но вряд ли она когда-нибудь будет написана. Здесь же столь объемное отступление неуместно. Тем более излишне было бы утомлять читателя бытовыми подробностями — могу лишь сказать, что жил я тогда лучше и комфортнее, чем большинство людей по обе стороны фронта. Однажды мне довелось побывать в разрушенном Париже, и, не буду скрывать, зрелище этого погибшего города произвело тогда неизгладимое впечатление. Увы, Жаннере и Сеплинье ответили на вспышку тевтонского варварства с планомерной жестокостью, так что судьбу французской столицы разделили немецкие города, стертые с лица земли бомбардировщиками Воздушной Армии. Иногда я жалею, что нельзя отправить нынешних любителей войны прогуляться среди тех руин — это, возможно, оказало бы отрезвляющий эффект. Но вместо развалин теперь стоят цветущие города, и люди вновь разучились ценить мир — факт тем более печальный, что разрушительная мощь оружия за прошедшие годы возрасла тысячекратно.

В тот момент, конечно, подобные рассуждения мало кого бы тронули: французы жаждали отомстить своему старинному врагу за разрушенную столицу (и наш Комитет, разумеется, всячески подогревал в них эту мстительность), а немцы сражались за существование своего государства. К несчастью для них, железная решимость слишком поздно сменила довоенное благодушие и расслабленность, и самые отчаянные усилия уже ничего не могли изменить. Линия фронта сдвигалась все дальше на восток, легко перешагивая через выжженные поля и руины городов. Я понял, что для немцев наступают последние дни, когда в войну вступила Италия. Разумеется, это было признаком, а не причиной — шакал европейской политики выжидал до последнего, и дальнейшее промедление уже грозило оставить его вовсе без добычи. Теперь потомки римлян решили действовать. Их армия, как и французская, была ограничена по Страсбургскому договору, но после известных событий Муссолини торжественно объявил о возрождении итальянской военной мощи. Произошло это, впрочем, более на словах, нежели в действительности — после проведения мобилизации посредственное войско превратилось в неуправляемую толпу. Оружия остро нехватало, хотя французы и англичане передали незадачливому союзнику часть немецких трофеев и собственного старья, офицеры не обладали иными достоинствами кроме представительного внешнего вида, система снабжения обрушилась под тяжестью чрезмерных нагрузок. Через несколько недель, вероятно, бравая итальянская армия стала бы голодать и разбегаться по домам, но Дуче упредил эту катастрофу, приказав наступать на Австрию.

То, что было когда-то могучей Австрийской Империей, теперь находилось в последней стадии распада. Венгры давно уже пребывали в практически независимом состоянии, заведя даже собственную дипломатию. Чехи, а за ними и прочие народы, двигались в ту же сторону. Вена лишь пыталась спрятать развал государства от сторонних наблюдателей под ветхим имперским покрывалом, но разгоревшаяся война окончательно поставила крест на древней монархии. Как и Россия, Австрия вынуждена была объявить войну Франции, чтобы продемонстрировать лояльность Берлину — впрочем, следует признать, она сделала это с гораздо меньшей охотой. Однако венгерские и чешские депутаты отказались посылать за границу свои ополчения и заблокировали использование общеимперской армии, так как речь не шла об обороне государства. В результате австрийцам пришлось расчитывать только на собственные силы, так что они смогли отправить во Францию всего одну бригаду, бесславно сгинувшую вместе с нашей 2-й кавалерийской. Первые поражения немцев сделали центробежные процессы в Империи необратимыми. Парламенты в Праге и Будапеште начали обсуждать прекращение налоговых выплат в имперскую казну, возвращение своих солдат и фоицеров из общей армии и, как следующий логичный шаг — объявление независимости. Венгры, чье адриатическое побережье было отрезано от прямого выхода к морю цепью принадлежащих австрийцам островов, тем не менее потребовали передачи под прямое управление своей доли имперского флота. Следом то же самое сделали чехи, морских границ вовсе не имеющие. Конец был близок.

Итальянцы не ожидали серьезного сопротивления от разваливающейся вражеской армии. Их захватнические планы простирались на Тироль, Триест и далее — к югу по адриатическому побережью вплоть до Албании, к северу до чешской границы. Это была своего рода месть за вековую тиранию Габсбургов на апеннинских землях. Для воссоздания Римской Империи оставалось сделать лишь небольшое усилие — и по приказу Муссолини 34 дивизии перешли в наступление на австрийской границе. В первый день все расчеты итальянцев полностью оправдались: чешский и венгерский парламенты запретили своим гражданам вступать в бой с войсками союзников, призвали их покинуть имперскую армию и заявили о своей готовности к сепаратному миру. Все поставки в Австрию из Венгрии и Чехии были окончательно блокированы, ополчения двинулись к границам, представления о которых, как оказалось, у разных народов сильно отличались. В различных провинциях стихийно вспыхнули погромы инородцев. Тысячелетняя держава распалась за одни сутки.

Австрийцы теперь могли расчитывать только на себя. Против 34 итальянских дивизий они могли выставить лишь шесть дивизий и две бригады своего ландвера и восемь дивизий бывшей имперской армии, в которых разбежавшиеся чешские и венгерские бойцы были заменены австрийскими новобранцами. Остальные имперские дивизии потеряли боеспособность совершенно.

Через девять дней боев австрийцы заняли Венецию и стояли под Миланом, а их флот терроризировал все восточное побережье Италии. Французам пришлось спешно перебросить на помощь союзнику три альпийские и четыре бронепехотные дивизии, две полевые бригады Спецжандармерии и 7-й воздушный корпус из своего стратегического резерва. Только тогда удалось стабилизировать фронт, а потом и оттеснить австрийцев за довоенную границу. Планы возрождения Римской Империи рухнули в одночасье. Впрочем, Муссолини, выяснивший на встрече с английским и французским эмиссарами, что союзники не собираются от него избавляться, быстро воспрял духом и объявил изгнание австрийцев великой победой итальянского оружия, после чего вылетел в Перревиль, где затребовал у Жаннере дополнительно два армейских корпуса для похода на Вену.

Следует сказать, что хотя в других отделах нашего Комитета все эти события и вызвали достаточно бурную реакцию, мимо нас они прошли стороной. Разве что освобождение чехов и прочих славянских братьев из-под австрийского гнета благодаря победам французского оружия можно было теперь использовать в пропаганде. Это, конечно, предусматривалось заранее, задолго до выступления Италии. Наши же взгляды были обращены не на юг, а на восток — только через Берлин открывался путь на Петербург, и Берлин теперь оказался как никогда близок.

Надо сказать, что мы (я имею в виду русских сотрудников Комитета) наблюдали за избиением немецких войск с изрядным злорадством. В конце концов, именно из-за германской агрессии мы претерпели все страдания, прошли через Белые Комнаты и оказались на службе у французского диктатора. И хотя лично у меня больная и развращенная личность Сеплинье вызывала неприязнь, многие мстительно радовались действиям его армад. Такова уж есть война, что она поднимает из глубин души и выставляет напоказ все худшее в человеке, войны же длительные и масштабные портят целые народы. Когда каждодневной целью всего государства становится уничтожение людей в промышленных масштабах, это не может не сказаться на сознании его граждан. Впрочем, я уверен, что в те дни во Франции был по крайней мере один человек, не поддавшийся всеобщей военной истерии и сохранивший трезвость суждений и холодность рассудка. Это, несомненно, был сам Жаннере. До конца жизни он так и остался швейцарцем, отстраненно наблюдающим яростную борьбу европейских народов. Германия мешала его великому эксперименту, а её падение позволяло расширить поле деятельности до размеров всей Европы, поэтому, конечно, Германию следовало уничтожить. Но это был подход чисто утилитарный, а если немцы и вызывали у диктатора некую личную, эмоциональную неприязнь, то не как "проклятые боши", а как носители носители и хранители всего старомодного и мещанского, вставшие на пути у бескомпромиссного авангардиста. Выше я приписал печальную судьбу Германии мстительности Жаннере — это не совсем точно. Архитектор мстил, если можно так выразиться, не конкретному народу, а ненавистному и слишком задержавшемуся девятнадцатому веку, воплощенному в кайзеровском государстве. Мне довелось ознакомиться с довоенной ещё антигерманской пропагандой Комитета. Немцы там представлялись не только и даже не столько кровожадными варварами, но ещё и существами крайне ограниченными, погрязшими в пошлости и мещанстве. В чужих странах тевтон вспарывает животы маленьким детишкам, дома же он пожирает в огромных количествах булочки с жирным клубничным кремом и слушает "Милого Августина". У него часы с кукушкой, портрет кайзера в безвкусной золоченой раме и глупая толстая жена. Такими вот людьми-амебами была, в представлении французов, населена вся Германия — стоит ли удивляться, что газовые бомбардировки немецких городов рассматривались как санитарная процедура. Когда враг кажется не только жестоким и опасным, но и внутренне пустым, ничтожным, его убийство не составляет моральной проблемы.

К счастью, создаваемый для французов Комитетом образ нашего народа не подразумевал хотя бы необходимости его "устранения из истории". Скорее мы представлялись этакими диковатыми в массе своей туземцами, не вполне отвечающими за собственные поступки. Порабощенные и развращенные некогда внутренними и внешними немцами, русские нуждались в освобождении от германского ига и возвращении, пусть и с помощью легких тычков, на путь прогресса. Такая картина не давала нам повода для гордости, но в те дни приходилось довольствоваться малым. К тому же, в душе надеялся, что с избавлением от немцев и собственной продажной клики огромные творческие силы русского народа найдут себе выход и явят миру картину невиданного расцвета. Разум же подсказывал, что смена германских хозяев на французских выльется разве лишь в легкое послабление режима, при этом нацеленная на неограниченное промышленное производство жаннеристская экономика будет выкачивать наши ресурсы ещё быстрее. Но что в моем положении было толку от размышлений о будущем государства, когда я не мог предсказать даже собственной судьбы.

Армии союзников взяли новую паузу перед германской оборонительной линией, проходящей по Эльбе, Заале и Тюрингскому лесу. Чуть ранее французы провели двойное наступление на Австрию: совместно с войсками Муссолини из Италии и между Инном и Дунаем из Германии. Вена, как будто с облегчением и не дожидаясь исхода этой операции, капитулировала. В тот же день сдался гарнизон Мюнхена, составленный в основном из местных жителей, не желавших окончательного уничтожения родного города. Теперь немцы удерживали лишь восточную часть своей страны, оказавшуюся, к тому же, частично блокированной: в польских землях начались брожения, а Чехия перешла во враждебный лагерь и угрожала Дрездену и всему неприкрытому южному направлению. Стало ясно, что ждать уже оставалось недолго и по окончании паузы война должна была завершиться одним ударом. Но никто не мог подумать, что его решат нанести сами немцы...

Внутренняя подоплека действий Берлина (в те дни это можно было понимать почти уже буквально, ведь союзные войска все ближе и ближе подходили к германской столице) была тогда, конечно, скрыта от глаз такого незначительного стороннего наблюдателя как я. Мне оставалось лишь строить догадки — впрочем, как потом выяснилось, они оказались недалеки от истины. Дух сопротивления угасал в сердцах немцев по мере того, как отлаженная военная машина союзников перемалывала их армии и города. Это должно выглядеть странным, даже необъяснимым, однако руководство кайзеровской империи оказалось полностью неготовым к варварской тактике Сеплинье. Можно сказать, немецкие министры и генералы оказались перед лицом надвигающейся на них пропасти. Сами они были достаточно жестоки и беспринципны, и, начиная войну, исходили из тех же принципов, что и французский воздушный разбойник. Разрушение городов и гибель мирных жителей казались им вполне приемлемыми средствами к достижению победы. Но когда, по меткому английскому выражению, "мяч оказался на их стороне поля" (то есть, попросту, противник овладел инициативой), и немцы столкнулись с собственной кровожадной методикой, многократно усугубленной французским промышленным размахом и больной фантазией, берлинские властители испытали shock — они совершенно не были готовы к подобной войне. Планомерное, будничное разрушение и уничтожение всего и вся не укладывалось в сознание, хотя там вполне находилось место для разовых и ограниченных жестокостей. Что ж, посеявший ветер в очередной раз пожал бурю.

Неумолимость врага, с одной стороны, подтачивола волю германского руководства, а с другой — именно она заставляла держаться до последнего. В тот момент, когда после провала тайных переговоров берлинская верхушка и военное командование выстраивали оборону по городам, они ещё думали о защите и сохранении своего государства. Но когда эта оборона была вместе с городами стерта в пыль союзными армадами, стало ясно: Германия обречена. У союзников оказалось достаточно и воли, и сил, чтобы не оставить ей шансов. Дальнейшее сопротивление лишь разрушало страну без всякого толка — словно паровой каток пытались остановить заграждениями из стекла. И все же министры и генералы продолжали борьбу. Теперь ими двигали личные соображения. Некоторые, носители безумных идей, считали, что раз уж великая империя обречена на гибель, нет нужды забатиться о жизнях её граждан или их будущей судьбе, а надо уйти в вечность максимально величественным и героическим образом, остаться в памяти поколений несломленными борцами... Наивные мечты в мире, где история пишется Комитетом. Другие опасались за свои собственные жизни, небезосновательно полагая, что разрушенный Париж будет стоить им свидания с гильотиной. Но были и смирившиеся с поражением, сторонники капитуляции. Две эти группы или партии в германском руководстве, "жуки и скорпионы", имели примерно равную силу, имели примерно равную силу. "Жуков" было больше, но они опасались, что в случае их неудачного выступления "скорпионы" могут жестоко расправиться с предателями. К счастью, жестокость своих противников партия мира компенсировала более развитым умом. Подобно мастерам японской борьбы, не наносящим удары, а лишь использующим силу и ярость врага против него самого, "жуки" сподвигли "скорпионов" на гибельный шаг. Временно сменив личины, сторонники капитуляции вдруг сделались самыми отчаянными бойцами. Теперь они уже не вели речь о мире, а, напротив, встали на сторону наиболее агрессивных и неумных "скорпионов", обвиняя других в трусости и бездействии. Жуков не устраивала глухая оборона, они сами требовали нанести удар по врагу. Надо сказать, что у части "скорпионов" были другие планы: вывести флот, оставшиеся войска, население и промышленность в Россию и оттуда продолжать борьбу, создав Новую Германию на Урале. К счастью для нашей страны, этому замыслу не суждено было осуществиться — руководители "жуков" обвинили его сторонников в предательстве и настояли на решительной атаке.

Для последнего удара были собраны лучшие, самые подвижные и оснащенные из оставшихся германских дивизий. Всего удалось собрать 600 тысяч человек при поддержке трехсот танков и ста сорока аэропланов — больше техники у немцев не было. Наиболее мощные, ещё не потерявшие мобильность дивизии шли в первой волне, второсортные части должны были развивать успех. Это, вероятно, следует считать ошибкой — лучше было бы распределить роли наоборот. Наступать планировалось через Тюрингенский лес, который в те времена был куда гуще и обширнее, чем сейчас, поэтому французы считали его надежной преградой на пути масштабного движения войск. Стремительный удар в случае успеха отсекал всю французскую южную группировку. Одновременно австрийские войска, капитулировавшие, но ещё не полностью разоруженные, должны были по сигналу германских агентов поднять мятеж и атаковать захватчиков. Окруженная и лишенная снабжения, добрая четверть французских сил обречена была на гибель в течении недели. Таков был германский план, и если он кажется авантюрным и непродуманным, то надо помнить — среди разработчиков находились люди, стремившиеся приблизить капитуляцию.

В первый день немцам сопутствовала удача. Передвигаясь по ночам и соблюдая строгую маскировку, они смогли заранее накопить в Тюрингенском лесу достаточно войск для мощного удара, а французы, считавшие этот участок безопасным, пренебрегали тщательной разведкой и слишком поздно заметили вражеские приготовления. Беспечность особенно непростительная для генералов, ранее успешно воспользовавшихся подобной же тактикой внезапного удара. Увы, хлынувший из лесной чаши поток германских войск стал для союзного команодвания полной неожиданностью. Первой под удар попала 12-я автопехотная дивизия, занимавшая весьма растянутые позиции и моментально опрокинутая немцами. На штабный картах зловещие черные стрелы потянулись к западу, грозя отрезать французскую южную группировку от основных сил. Первый за долгое время успех кайзеровской армии наполнил Берлин ликованием и вновь пробудил надежды в Петербурге... надежды, вскоре сменившиеся горьким отчаянием.

Армии нового времени, особенно такие технически оснащенные как французская, отличаются от прежних способностью быстро реагировать на неожиданности и собирать силы для ответного удара. Бронепехотная дивизия может пройти за сутки до двухсот километров, автопехотная — возможно, даже больше. Люди и припасы перевозятся аэропланами со скоростью 300 километров в час, истребители и бомбардировщики летают ещё вдвое быстрее. Это последнее обстоятельство особенно важно — не будь его, немцы, возможно, добились бы значительного успеха. Но авиация поставила стороны в совершенно неравные условия: если французские колонны перемещались совершенно свободно, то немцы двигались под непрерывными бомбежками. Второй удар, если можно так сказать, нанесли австрийцы, хотя в данном случае уместно скорее говорить об отсутствии удара. Мятеж австрийских войск имел совершенно ничтожные масштабы — удалось поднять всего несколько батальонов — и был легко подавлен собственными силами Вены. Такое благоразумие потом весьма хорошо отразилось на судьбе Австрии, но для Германии оно оказалось гибельным. Без поддержки с юга немецкое наступление теряло смысл. Теперь наступающие не рассекали надвое французскую армию, а сами шли в окружение.

Черная стрела сломалась о 2-ю легионерскую дивизию. Эта дивизия состояла не из обычных наемников (хотя её бойцы исправно получаои жалование), а из фанатичных испанских жаннеристов. Попытка опрокинуть испанцев с ходу, как это раньше удалось с 12-й автопехотной, провалилась. Вскоре перед позициями легионеров скопились уже три германские дивизии и все имеющиеся танки. Грандиозный налет французских аэропланов смел с лица земли половину наступающих и четверть обороняющихся, заодно сделав местность непроходимой. Это был конец наступления. На следующее утро наземная разведка немцев обнаружила, что к их растянувшимся, испытывающим большие трудности со снабжением и находящимися под непрерывными бомбежками войскам отовсюду, с севера и юга, движутся массы французской бронепехоты. Последние боеспособные силы кайзеровской армии оказались блокированы. Лишь малая часть их, те дивизии, что не успели далеко отойти от спасительного леса, избежали уничтожения, остальные ввязались в безнадежную битву, последнюю битву Германской Империи. Вся французская авиация на время оставила свою войну против городов и теперь днем и ночью висела над головами окруженных. Потеряв в последнем безнадежном наступлении сто семьдесят тысяч человек убитыми и триста тысяч пленными, немецкая армия прекратила существование.

Сторонники продолжения войны в Берлине получили карт-бланш и потеряли все. Их позиция была безнадежна, сами они опозорены, многие генералы-"скорпионы" погибли или попали в руки врага. "Жуки" теперь могли справедливо утверждать, что все возможности сопротивления исчерпаны, воевать некому и нечем, народ совершенно впал в уныние, а противник доказал свое огромное превосходство. После недолгой борьбы партия мира окончательно взяла верх и в штаб союзников были направлены делегаты для подписания капитуляции. История Германской Империи закончилась.

Я хорошо помню этот день. Мы с коллегами обедали в столовой, — я доедал суп, — когда заработали громкоговорители под потолком. Раньше они всегда молчали, и я вообще не знал об их существовании, так что в первую секунду этот неожиданный "голос с неба" вызвал легкое потрясение. Голос был незакомый, с легким английским акцентом. Впервые директор Комитета решил лично обратиться к своим сотрудникам.

— Коллеги! Германия капитулировала перед союзниками. Акт был подписан час назад. Поздравляю всех сотрудников Комитета с победой!

Трудно описать ликование, охватившее французов при этом известии. Все вскочили со стульев, кричали, обнимались, плакали и смеялись. Из громкоговорителя грянула "Марсельеза", немедленно подхваченная множеством голосов. Я никак не ожидал от представителей нашей циничной профессии столь бурной и непосредственной реакции. Лишь небольшая группа российских сотрудников сохраняла спокойствие.

— Значит, с Германией всё... Остается Россия. Что с ней теперь будет? — задумчиво произнес коллега Мышеедов. Этот вопрос беспокоил каждого из нас.

— Ничего с ней уже не будет! Конец вам, москали! Сеплинье вам сделает Московскую равнину. Да здравствует свободная Польша! — злорадно ответил коллега из Польского отдела, сидящий за соседним столом.

Кто-то из наших вскочил и стал засучивать рукава. Мы с трудом усадили его на место.

— Не делай глупостей! Хочешь отправиться в Белую Комнату за драку в день победы? Потом с этим пшеком разберемся...

Мы быстро закончили обед и вернулись в свой отдел. Там уже ждал коллега Бланшар, прямо-таки сиявший от восторга. Мы обменялись поздравлениями и выслушали его сбивчивую торжественную речь, после чего пожаловались на поляков. Бланшар нахмурился.

— Коллеги! Я знаю, что теперь, после окончательного поражения Германии, всех вас ещё сильнее мучает тревога за судьбу вашей Родины. Это естественное и очень благородное чувство. К счастью, я могу вас твердо заверить — беспокоиться не о чем. Франция ведет войну не ради насилия и грабежа, а ради лучшего будущего народов Европы, ради спаведливости и прогресса для всех. Вы хорошо знаете свою страну. Волей судьбы вам также довелось хорошо узнать и нашу Республику. Сравните два этих государства, и вы увидите, что установление социал-авангардизма есть величайшее благо для России...

— Но если перед этим над нашими городами поработает Сеплинье, до этого величайшего блага мало кто доживет...

— Не беспокойтесь об этом. Ни генерал Сеплинье, ни его методы не пересекут границ России. Мы идем освобождать, а не стирать в порошок. Постыдные мечтания польских коллег не имеют ничего общего с нашими намерениями. Это война будет полностью отличаться от войны с Германией. Коллеги из Объединенного Комитета наконец-то соизволили поделиться своими сведениями и подтвердили то, что и так было очевидно. Россия не хочет и не может воевать. Во всей стране продолжение войны нужно лишь ничтожной кучке людей, лишь продажной и бездарной верхушке, до смерти напуганной нашими успехами.

— Напуганы, но продолжают воевать? Почему они просто не попытаются заключить мир? Думаю, пожертвовать парой губерний этим мерзавцам ничего не стоит...

— Конечно, они бы давно так и сделали... Но что стало бы с этими господами потом? Ваши правительства не очень-то устойчивы. Сколько их сменилось за последние десять лет? Стоит нынешней клике признать свое поражение, и они лишатся власти на следующий день. А ещё через день новое правительство сурово взыщет с них за все убытки и потери. Никому не хочется сменить кресло министра на тюремные нары. Пока идет война и действует военное положение, они сохраняют власть и могут расправляться с недовольными как с предателями. Первый же день мира станет для них роковым. Война для этой клики — как бык для американского коу-боя на родео: держаться верхом на быке тяжело и не очень-то приятно, но стоит с него упасть, и окажешься растоптанным. Пока эти мерзавцы ведут войну, они сохраняют власть и свободу, поэтому в их интересах воевать вечно... Но мы, конечно, этого не дадим. Один решительный удар — и все будет кончено. Долгого кровопролития не понадобиться.

— И когда же будет нанесен этот удар?

— Это дело военных. Наверное, им нужно подготовить запасы топлива и прочих нужных для наступления материалов. В любом случае, они должны торопиться... чтобы их не опередили.

— Британия?

— Возможно, хотя вряд ли своими руками. Нас это не должно беспокоить. Пусть коллега Жаннере думает, как уберечь ваше некстати ввязавшееся в войну государство от алчных соседей. Мы должны выполнять свою работу, и выполнять хорошо. Что до поляков... Я сейчас же отправляюсь к коллеге Бланку, и не выйду от него, пока не добьюсь примерного наказания мерзавца. Вы очень правильно сделали, что не стали разбираться на месте, негодяй отделался бы парой синяков, а так ему не миновать больших неприятностей... Жаль, его не удастся отправить в Белую Комнату, он ведь, в отличие от вас, добровольный работник.

Мы этому не сильно огорчились — испытавшим на себе "пожизненное заключение второго типа" не хотелось обрекать на него других людей, пусть даже и поляков. Все разошлись по своим местам и работа возобновилась.

Следующую неделю вся Франция пребывала в невероятной ажитации. Даже мы, запертые в своей башне, вполне могли это оценить. Семьдесят лет назад Бисмарк утвердил новую Германскую Империю на обломках Французской, и вот теперь настал час отмщения. Жалели только, что Зеркальный зал Версальского дворца не сохранился, и историческую несправедливость уже нельзя исправить на том месте, где она была совершена. Многие даже предлагали восстановить в точности исторические интерьеры специально для этой цели, но Жаннере решительно отвечал: нет таких обстоятельств, которые могли бы оправдать строительство столь старомодного и безвкусного сооружения. Вместо этого Комитет отыскал живого ветерана Франко-Прусской войны. Старику было уже за девяносто, и он давно утратил связь с реальностью. Известие о разгроме немцев окончательно дошло до его сознания уже перед камерами, и бедняга не мог сдержать слез радости. Мы наблюдали это на экране розинговского приемника.

— Как бы он не умер от волнения прямо в эфире! — забеспокоился я.

— Это было бы прекрасно! — отвечал Бланшар.

После подписания капитуляции немецкие войска сложили оружие, и союзники быстро заняли Берлин и всю восточную Германию. Наблюдая за стремительным маршем анго-французов, многие ожидали, что они не теряя темпа с ходу вторгнутся и в нашу страну. Этого, однако, не произошло: ровно на российской границе союзное наступление остановилось. Загадочная пауза вновь вернула надежду петербургской шайке, находившейся после разгрома Германии в состоянии панического ужаса. Этот ложный оптимизм передался и прессе. Через Швецию мы регулярно получали свежие российские газеты. Как обычно, больше всех порадовала "Православная беседа", сообщившая, что французские орды в страхе бежали от границ Святой Руси, увидев в небе пятикилометровый лик Богородицы. Бланшар тактично не комментировал эту новость — мы и так готовы были провалиться сквозь землю от стыда.

Между тем, союзники устроили в поверженном Берлине грандиозный совместный парад в честь своей победы. Неожиданно выяснилось, что в параде примут участие итальянцы. Французов эта весть мало обрадовала.

— Надо было оставить немцам сотню тысяч солдат, и пусть бы Дуче попробовал их победить! — ворчал Бланшар, — Интересное вышло бы дело!

Так или иначе, итальянский корпус вошел в Берлин на правах победителей, а следом прибыл и сам Муссолини. Его уже ждали Мосли и Жаннере. Вся Франция смогла увидеть эту встречу на экранах своих кинотеатров и розинговских приемников. Не стал исключением и наш Русский отдел. Надо сказать, что хотя трое диктаторов были могущественнейшими людьми своего времени и собрались, чтобы решить судьбу послевоенной Европы, все же их встреча являла собой забавное зрелище. Муссолини сперва подтянул ремень к подмышкам, потом с гордым видом огляделся по сторонам, словно проверяя реакцию публики, выпятил огромную нижнюю челюсть и вскинул руку в римском приветствии. Мосли ответил ему тем же театральным жестом. Жаннере вяло изобразил социал-авангардистский салют, подняв руку вертикально вверх. Его облик сильно проигрывал на фоне яркой внешности итальянского и британского предводителей. Мосли был воплощением британского идеала: джентльмен, офицер, спортсмен. Решительное выражение лица, строгая черная форма, фигура атлета — живое олицетворение фашизма. Говорят, именно британские женщины обеспечили Мосли успех на судьбоносных выборах, и не думаю, что их привлекла только лишь партийная программа. Муссолини же одним своим видом компенсировал нехватку тяжелых танков у итальянской армии — пышный мундир едва сходился на массивной фигуре, а такого подбородка я больше нигде и ни у кого не видел. Жаннере со своим невыразительным лицом, астеническим сложением, простым штатским костюмом и неизменной бабочкой блекло смотрелся в компании своих союзников. И все же в этом контрасте чувствовалось какое-то зловещее превосходство швейцарца.

Мосли приветствовал Жаннере на хорошем французском, тот отвечал на английском с жутким акцентом. Муссолини, бывший учитель, засыпал их обоих фразами на всех языках. Тепло поздоровавшись, трое диктаторов сели в автомобиль и вместе уехали на переговоры в бывший кайзеровский дворец. Там, за дележом покоренной Европы, их временному союзу суждено было распасться.

На следующий день состоялся парад. Три диктатора вместе приветствовали свои войска с украшенной огромными флагами трибуны, и внешне ничто не выдавало их размолвку. Мосли и Жаннере стояли рядом, словно лучшие друзья, и едва ли какому-нибудь стороннему наблюдателю пришло бы в голову, что каждый из них строит в своей голове планы против вчерашнего союзника. И между тем британцы уже начали проект "Яркая звезда", французы уже запустили своё "Серебрянное пламя". Через несколько лет проходившим под трибуной танкам и броневикам суждено было превратиться в жалкие игрушки на фоне чудовищного оружия новой эры. Но это будет потом. В тот момент по улицам Берлина двигалась самая совершенная и разрушительня военная сила своего времени, и десятки операторов спешили запечатлеть её победный марш на лучшую цветную пленку.

Шли французские пехотинцы в своей неизменной горчичной форме, синие альпийские стрелки, черные спецжандармы, легионеры в белых кепи, шли зеленые англичане и серые итальянцы. Грохотали гусеницами танки, катились броневики, а завершилось все действо пролетом множества боевых аэропланов, державших в воздухе безукоризненный строй. Все это мы смогли через недолгое время увидеть в нашем кинозале так живо и ярко, словно сами побывали в Берлине. Более того, сотрудникам Комитета показывали полную версию ленты, из которой потом монтажеры вырезали много неудобных моментов перед отправкой в обычные кинотеатры. Так, мы видели, что находившиеся на трибуне французские полководцы сторонились Сеплинье, и генерал-палач мрачно стоял в одиночестве. Заметили мы и ухмылки на лицах союзных офицеров в момент, когда показалась итальянская бронетехника. Насколько я знаю, эта полная версия записи парада сохранилась до наших дней, но все ещё находится в архиве и недоступна публике.

Торжества закончились, а переговоры продолжались. О том, что между союзниками не все гладко, стало ясно довольно скоро: через три дня коллега Бланк объявил, что все отделы должны быть готовы к развертыванию антибританской пропаганды и борьбе с британским влиянием в любой момент. Разумеется, наработки по этой теме у нас были приготовлены заранее, оставалось привести их в порядок и распределить между сотрудниками. Но пока команды не было, и мы занимались прежними делами. Все ждали больших перемен.

Как позже выяснилось, надежды петербургской шайки были не так уж беспочвенны. Французские военачальники слишком боялись повторить трагическую судьбу Наполеона и всячески старались обезопасить свои войска от двух грозных российских генералов, Грязи и Мороза. Все заказанные для похода в Россию военым командованием припасы и снаряжение даже могучая жаннеристская промышленность смогла бы дать не раньше, чем через два года. На каждую машину французские генералы хотели иметь по пять комплектов запаных частей и горючего на двадцать тысяч километров, на каждого солдата — две зимних куртки и три пары меховых ботинок. Что уж говорить про такие мелочи как шестьдесят миллионов литров жидкости от паразитов... Умерить аппетиты военных и поторопить их с наступлением мог бы Жаннере, но он, кажется, и сам испытывал некоторую робость перед нашими ледяными просторами. Наиболее агрессивного и решительного из французских полководцев, генерала Сеплинье, к новой операции, как и обещал нам Бланшар, не допустили. В результате Жаннере стал уже склоняться к мысли, что Россия едва ли стоит подобных затрат и следует ограничиться тем, что можно взять бескровно. Французы вступили с петербургской шайкой в тайные переговоры. Париж обещал мир без формальных аннексий и контрибуций, а взамен требовал заключения кабальных договоров на поставку сырья, полного открытия российских рынков для французских товаров и подчинения в сфере внешней политики. Петербург, разумеется, готов был на это пойти, тем более, что жаннеристы обещали помощь своих "компетентных специалистов" в случае возникновения внутренней нестабильности... Но соглашению не суждено было воплотиться в жизнь — его погубило вмешательство третьей стороны. Не случись этого, я, возможно, так и провел бы остаток своей жизни в Перревилле.

Мы слушали лекцию специалиста из Технического отдела о перспективах использования ординатёров в деле морального развития (к стыду своему должен признать, что не понял из неё ни слова), когда в зал вбежал необычайно возбужденный коллега Бланшар. Можно было догадаться, что он явился не с добрыми вестями.

— Всё усложняется! Только что сообщили: Япония объявила войну России!

Всё действительно усложнялось. Такой союзник нам был вовсе не нужен. Бланшар сообщил известные на тот момент подробности: японцы атаковали через пять минут после вручения ноты. Их армия насчитывала, вероятно, до семисот тысяч человек, а флот полностью господствовал на море. Никаких шансов отбиться у России не было, ведь основная часть её войск находилась на западных границах.

— Как это невовремя! — сокрушался Бланшар, — Франция не может оказывать давление на японцев, ведь формально они помогают нам против общего врага. Несомненно, их надоумили англичане... Теперь мы должны действовать быстро.

Но английская дипломатия, как оказалось, действовала ещё быстрее. Через три дня японскому примеру последовала Турция, до той поры благоразумно избегавшая участия в Европейской войне. В первый же день российский Черноморский флот потерял несколько кораблей от действий загадочных подводных диверсантов. Никто не ждал от турок столь сложной и рискованной операции. Впрочем, их успехи объяснялись просто: к германским офицерам и специалистам, служившим у султана ещё до войны, добавились беглецы из капитулировавшей австрийской имперской армии и, разумеется, английские советники. А противостояли им лишь малочисленные и второсортные российские части. Дело пахло большой кровью — трудно было представить, что турки окажутся великодушными победителями.

В те черные дни все мы впали в уныние. Страна рушилась на глазах, а два новых врага были такими, что хуже и придумать нельзя. Азиатские варвары без малейших представлений о гуманности, зато с многовековыми традициями резни побежденных. Франция теперь уже без всяких сомнений рассматривалась нами как защитник и спаситель, и оставалось лишь надеяться, что она вовремя вступит в дело. Бланшар где-то пропадал целыми днями, присылая указания через курьеров. Наконец, коллега Бланк собрал всех нас и обратился с короткой речью:

— Настал решающий час, коллеги! Теперь от вас понадобится работать в полную силу в течение неопределенно долгого времени. Завтра вам предстоит покинуть эти уютные стены и переместиться вслед за коллегой Бланшаром ближе к месту событий. Соберите все материалы из красных и желтых папок и передайте Транспортному отделу. С собой возьмете по одному чемодану, только самое необходимое. Завтра в десять утра всем быть с вещами на второй площадке. Теперь вы работаете в условиях повышенной секретности. Запрещается сообщать кому бы то ни было о вашей миссии и вообще общаться с посторонними людьми без разрешения назначенных руководителей. Для обеспечения безопасности к вам будут приставлены спецжандармы и сотрудники Объединенного Комитета. Если эти последние будут действовать за рамками своих полномочий, позволять себе различные выходки и так далее — немедленно сообщайте по линии Комитета. Надеюсь на образцовое выполнение каждым работником отдела своих обязанностей. Желаю удачи!

Обещанные контрразведчики немедленно присоединились к нам после ухода Бланка и умело устранили все возможности поделиться неожиданными известиями с кем-либо посторонним. Даже друг с другом мы не рискнули обсудить толком ситуацию. Впрочем, и так было ясно — французы решили больше не медлить и начать вторжение со дня на день. Нас ждало скорое возвращение в Россию, но следовало ли радоваться этому обстоятельству? Кем мы окажемся на родине — авангардом сил спасения или пособниками захватчиков? Размышляя об этом, я всю ночь не сомкнул глаз и задремал лишь под утро. Ровно в десять нас усадили в автобус и повезли к аэропорту. Надо признаться, несмотря на все обстоятельства, я все же испытал легкую грусть, когда здания Комитета скрылись из виду. Впереди ждала неизвестность.

Главный перревильский аэропорт имени Жоржа Гинемера был в то время совершенно уникальным сооружением. Сейчас он, конечно, вряд ли кого-то удивил бы, но тогда... Представьте, что вы привыкли к виду старого петербургского аэропорта, больше напоминающего автобусный вокзал, и вдруг увидели целый комплекс огромных зданий фантастического даже по жаннеристским меркам облика. Мы словно попали на другую планету, и лишь батареи противоаэропланных орудий и истребители на взлетных дорожках напоминали о суровой реальности. Интересно, что до войны нагрузка едва доходила до десятой части от проектной — строительство велось с расчетом на дальнюю перспективу.

Увы, любоваться этим новым чудом света было некогда. Нас уже ждали три больших пассажирских аэроплана. Хоть я и был (да и сейчас остаюсь) далек от мира авиации, но сразу узнал эти изящные обтекаемые машины — за пару лет до войны они неожиданно оказались в центре внимания российской прессы. Их решило приобрести для работы на дальних линиях "Товарищество Воздушных Перевозчиков", соблазнившись низкой ценой и отменными характеристиками. Однако в последний момент сделка с французами была отменена, точно так же отказались от новейшего американского аэроплана фирмы "Дуглас" и нашей собственной разработки Сикорского. Вместо них купили два десятка подержаных трехмоторных "Блом-Фоссов", причем выяснилось, что немцы распродают эту рухлядь в Азию и Южную Америку по цене металлического лома, и только Россия заплатила как за новые машины современной конструкции. Причины такого решения, думаю, объяснять не надо.

Видно было, что после нападения Германии эти аэропланы сменили владельца — теперь вместо эмблемы "Эр Франс" на их пятнистых боках красовались трехцветные кокарды Воздушной Армии, а пилоты надели военную форму. На мгновение я даже испугался, что лететь придется в бомбовом отсеке, но, к счастью, выделенные нам машины избежали внутренней переделки. Салон оказался вполне комфортным. Стоило мне сесть в уютное кресло, как бессонная ночь дала о себе знать: я немедленно заснул и открыл глаза уже после приземления. Так что о полете над Европой ничего сообщить не могу, хотя бодрствовавшие коллеги потом рассказывали о руинах немецких городов и прочих ужасах. Не знаю, позволяла ли высота все это разглядеть, или же сработало разыгравшееся воображение.

Полевой эродром, на который мы приземлились, был не грунтовым и не бетонным, а выложенным особыми плитами. С помощью этого новшества и огромного количества строительной техники, двигавшейся по пятам ударных корпусов, французы никогда не имели проблем с базированием своей многочисленной авиации. Кроме нашего аэроплана я обнаружил лишь несколько бомбардировщиков. Пропагандистов, подобно тяжелым орудиям, равномерно придавали наступающим армиям, так что две летевшие следом машины доставили моих коллег по отделу на другие участки фронта. Вполне разумное решение.

На выходе нас встретил отряд спецжандармов с пистолет-митральерами. Эти молодчики в черной форме никогда не вызывали у меня теплых чувств, но в тот момент я был рад их присутствию. Ведь мы оказались в Польше, а там русскому, будь он хоть трижды жаннерист, не следовало появляться без надежной охраны. Спецжандармы уже успели внушить полякам известное почтение к своей организации, так что с ними можно было ходить без опаски. Процедура встречи не заняла много времени. Через несколько минут мы сели в автобус и, сопровождаемые жандармскими машинами, поехали, как мне показалось, в восточном направлении. В этой приграничной местности были сконцентрированы французские силы для наступления вглубь России, так что, казалось, она вся буквально забита войсками.

— Сколько их тут... Интересно, во Франции хоть кто-то остался? — пробормотал я.

— Женщины и подростки, вероятно, — вполголоса ответил сосед слева.

Мы миновали несколько городков и деревень, где едва ли не над каждым домом развевались польские красно-белые флаги, и оказались посреди огромного военного лагеря. Насколько хватало взгляда, всюду были бесконечные ряды палаток, танков, пушек и автомобилей.

— Здесь, наверное, целый корпус! Но в таком лагере долго не простоишь. Через несколько дней они должны сняться с места или начать обустраиваться капитально.

— Капитально они обустроятся в Москве...

Автобус подъехал к центру лагеря, где вместо палаток стояли сборные дома, передвижные электрогенераторы, радиостанция и ещё какие-то объекты неясного назначения. Мы остановились у фанерного здания с эмблемой Комитета, и жандармский офицер велел выходить. Мимо прогрохотал штабной броневик с торчащими из огромного стального горба антеннами, обдав нас пылью и вонючим выхлопамным дымом. Армия словно символически поприветствовала на своей земле штатских писак. Из комитетского здания вышло несколько человек во главе с коллегой Бланшаром. Его спутников я раньше не встречал.

— Добро пожаловать в 4-й Ударный Корпус! Рад вас снова видеть, коллеги. Вы приданы армии "Восток-Центр" и будете пропагандистски обеспечивать её наступление. Так как сначала мы будем двигаться по российской части Польши, то на первых порах потребуется лишь работа с обороняющимися войсками и пленными, а населением займутся коллеги из Польского отдела. Но при вступлении в Украину всё ляжет на ваши плечи. Сейчас я зачитаю список на распределение, слушайте внимательно. Симеонов, Покровский, Кучеров, Шапиро — будете со мной в координационной группе. Итальянов, Петренко, Рублев, Веснявский — на усиление радиослужбы. Грач, Круглов, Янин, .........., Григорьев, Ольхин, Шварцхунд, Деминов — следуете за 4-м Корпусом и его фланговыми частями, налаживаете работу по моральному развитию в полосе наступления, привлекаете к делу местные кадры и мощности, достигнув Киева — организуете там опорный центр Комитета. В связи с изменившимися условиями в план "Елена" внесены изменения, уточненные инструкции получите у меня. Мышеедов, Кузнец, Минаев, Девочкин, Евгеньев — то же самое, но вы идете за 7-м Корпусом. Алов, Снегов, Огнев, Солнцев — в Еврейский подотдел...

Огласив список до конца, Бланшар возвысил голос и произнес воодушевляющее напутствие.

— Помните, от ваших усилий зависит теперь не только скорейшее избавление России из под власти продажной клики, но и успех в деле её спасения от японско-турецких хищников! — закончил он свою речь, — Гмм... а теперь — обедать!

Итак, я вновь оказался приписан к войскам — тем самым, чей разгром некогда должен был освещать. Теперь мне предстояло ступить на родную землю в дурном качестве вражеского пособника. Так-то обернулась "непродолжительная и безопасная" военная командировка... Впрочем, французы вряд ли оценили бы мои душевные метания. С их точки зрения мы были не более чем преступниками, искупающими свою вину. К тому же, ставя себя на место русских, они мыслили рационально: если иного выбора нет, покориться цивилизованному противнику лучше, чем стать жертвой азиатских варваров. В этом был резон. Но последовали бы они спокойно этой логике, сами оказавшись в столь отчаянной ситуации? Смирились бы, пожав плечами, с неизбежным или предпочли пожертвовать всем, продолжая безнадежное сопротивление? История не дала возможности это выяснить — военный успех все время сопутствовал французам.

О каких-либо шансах русских войск, о их способности успешно сопротивляться никто и не думал. Наш отдел был вполне осведомлен о катастрофическом положении, в котором пребывала армия михаиловской империи. Собственно, одной из наших обязанностей было регулярно информировать российский народ (через листовки, радиовещание, контрабандные издания и прочие подобные каналы) о "успехах" правительства в деле укрепления национальной обороны. Примерами таких "успехов" в избытке снабжал Объединенный Комитет. Заботливо выстроенная в течении многих лет система, при которой грамотно и эффективно умели только воровать, с началом войны показала себя во всей красе. Отмобилизованной армии требовалось громадное количество оружия, техники, всяких припасов и снаряжения. Для закупок на внутреннем и внешнем рынке было создано особое ведомство... о дальнейшем несложно догадаться. С вполне искренним сочувствием и возмущением мы рассказывали несчастному народу, куда идут и как тратятся чрезвычайные налоги и военные займы. Порой Петербург был вынужден действенно реагировать на нашу пропаганду, но это не давало результата. На смену штатскому или военному чиновнику, уже туго набившему карман и примеривавшемуся теперь сделать что-то и для пользы дела, приходил новый, ещё не удовлетворивший свою алчность. Напрасно правительство, доселе очень терпимо относившееся к грабительской деятельности чиновников, призывало их сделать перерыв на время войны и не похищать средства, нужные для спасения от врагов.

Три дня прошли в напряженной работе, а на четвертый французы перешли в наступление. Это случилось рано утром. Я помню, как стоял и смотрел, задрав голову, на проплывающий в небе громадный флот аэропланов. Казалось, неотвратимая смерть звучала в гуле их моторов. Кому-то подобная фраза покажется слишком патетической... кому-то, кто сам не бывал под ударом воздушной армады. Но я собственными глазами видел её разрушительную мощь в день гибели 2-й кавалерийской. И вот теперь эта мощь готова была обрушиться на головы русских солдат, ещё не знающих о её приближении, но уже обреченных. Смерть летела к ним на пятнистых крыьях с трехцветными кокардами, заботливо упакованная перревильскими рабочими в тысячи стальных корпусов. Смерть заполнила собой небо от края до края. Можно представить мои чувства в тот момент...

Все наземные полчища, ещё ночью занявшие новые позиции, теперь пришли в движение, торопясь воспользоваться результатами воздушного удара. Никогда ещё Россия не подвергалась столь мощному нападению, распологая столь малыми силами. Я уже знал, чем кончится эта битва — французы, конечно, не изменят своей обычной тактике, а русские генералы ничем их не удивят. Все тот же статичный фронт, разбиваемый вдребезги танковой кувалдой, все те же уныло бредущие на запад колонны пленных. Азтеки против Кортеса... Я опустил голову и побрел назад к комитетскому зданию. Предаваться тягостным раздумиям было некогда. Чем стремительнее окажется продвижение французских армий, тем быстрее у нас станет прибавляться работа.

...Тяжело писать о тех роковых днях. Русская армия умылась позором не из-за трусости, и французы взяли верх не потому, что превосходили наш народ в воинских качествах. Их победа была произведена передовым конвейерным способом в цехах Юго-Западного Промышленного Района, армии оставалось лишь доставить её к фронту. Не вина русских солдат, что у них были только старые винтовки против танков и аэропланов. 1812 год вполне показал, что бывает, когда мы сражаемся равным оружием. Увы, сто тридцать лет технического прогресса лишили русскую армию шансов на победу. Фронт рухнул за сутки, к востоку потянулись сперва колонны отступающих, потом просто толпы беглецов. Французы ещё только начинали свой марш, а во всей Польше уже не осталось никаких следов организованной русской обороны — она рассыпалась как карточный домик.

И это стало причиной трагедии более страшной, чем само военное поражение. На короткое время большая часть Польши оказалась предоставлена сама себе: русские войска отступили на Украину или рассеялись, французы ещё не успели подойти. Разом исчезли власть и закон. В эти черные дни не было силы, которая бы защитила бы русских от вековой польской мстительности. Люди наиболее разумные, конечно, загодя покинули Польшу, другие бежали вместе с армией. Но многие не смогли или не захотели этого сделать — их судьба оказалась плачевна. Всюду происходили убийства, мерзостные в своей извращенной жестокости. Не щадили ни женщин, ни детей, терзали уже мертвые тела. Причем делали это не какие-то особые преступники, а простые горожане, зачастую соседи жертв. Своего рода суд Линча, только без американских церемоний. Среди убитых в те дни оказался и варшавский губернатор, имевший полную возможность заранее уехать из города, но по глупости оставшийся. За пять лет он так и не узнал толком народ, которым управлял. Когда французские войска вступили в Варшаву, генерал Отлок облачился в парадный мундир и, сопровождаемый офицерами штаба, поехал на броневике к губернаторскому дворцу, расчитывая на какую-нибудь торжественную церемонию и ключи от города. Вместо этого он увидел возбужденную толпу и болтающиеся на дереве вверх ногами страшно истерзанные трупы самого губернатора, его жены и двух дочерей. Толпа восторженно приветствовала генерала, но он, раздосадованный самоуправством, приказал повернуть броневик и ехать назад.

Уцелевшие русские во множестве стекались под защиту французских войск, которым пришлось организовать специальные лагеря безопасности под охраной Спецжандармерии. Крупнейший из них, под Остроленкой, охраняли двести семьдесят жандармов с тремя броневиками. К чести французов следует сказать, что меры по защите русского населения оказались приняты со всей поспешностью, и спасительная деятельность была прекрасно организована. Благодаря этому удалось спасти множество жизней и не допустить массового избиения. Из высших политических соображений эти события, хоть и не являющиеся тайной, многие годы не обсуждались открыто. Теперь, когда такая возможность появилась, я считаю своим долгом напомнить о забытой трагедии.

Страшные проявления польской мстительности, кроме всего прочего, могут служить примером исторической несправедливости. Поляки видели в нас своих злонамеренных угнетателей, но мы вовсе не желали такой роли. Россия ещё до Великой Войны была готова дать свободу Польше, и лишь наша зависимость от немцев помешала этому. Германия и Австрия опасались, что этот пример окажется заразителен для их подданных-поляков, а само новое государство станет убежищем и базой для заговорщиков. Именно жесткая позиция Берлина заставляла нас удерживать Польшу, выступая душителями свободы против собственной воли.

Дойдя до границы между Польшей и Украиной, французы вновь сделали временную остановку, в последний раз дав петербургской шайке повод для ложных надежд. Истинные этой паузы причины были прозаическими: несмотря на героические усилия целой армии ремонтников, большая часть танков соершенно вышла из строя и двигалась за наступающими войсками на автоплатформах, полевые склады отстали, линии снабжения растянулись, корпуса стали терять цельность. Французская армия всего лишь приостановила движение, чтобы собраться с силами, а русские генералы оказали ей огромную услугу, выстроив все оставшиеся войска непрерывным фронтом вдоль польской границы. Возобновив наступление, французы за два дня разбили обороняющихся, и теперь до самого Урала против них осталось лишь две более-менее боеспособные дивизии в Петербурге и одна в Москве. Массы совершенно беспомощных ополченцев с охотничьими ружьями, саблями и револьверами можно было вовсе не принимать в расчет. Ударные корпуса покатились на восток, сдерживаемые лишь поломками техники и отстающим снабжением.

Для нас настали сумасшедшие дни. Стоило какой-нибудь французской части занять очередной город, как мы уже въезжали следом на своих уродливых вездеходных автомобилях. Через час спецжандармы доставляли в спешно организованное бюро-плас насмерть перепуганных представителей местной прессы, и мы объясняли беднягам новую редакционную политику, а тем временем солдаты разгружали из машин увесистые кипы газет. Нельзя было ожидать, что новые кадры мгновенно включатся в работу, поэтому свежие выпуски местных изданий заранее печатались в передвижной комитетской типографии. Для каждой газеты мы с точностью имитировали не только особенности шрифта и иллюстраций, но даже в какой-то мере и стиль её постоянных авторов. Потом, конечно, местные редакции должны были выпускать газеты сами, следуя нашим указаниям. Кроме того, мы контролировали радиовещание и репертуар кинотеатров. Снятые Комитетом шедевры "нового социал-авангардистского российского кинематографа" были заранее растиражированы, и в каждый город доставлялся целый ящик с катушками. Мы также выделяли автомобиль, проектор и секцию солдат во главе со специально обученным киномехаником, чтобы они устраивали выездные сеансы в окрестных деревнях. Мы проводили ревизию в библиотеках и книжных лавках, изымая "неактуальные" издания и бесплатно выдавая "актуальные". Нас интересовала даже музыка в кабаках и ресторанчиках. Музыкантам выдавался список разрешенных песен, причем особо указывалось, что по жаннеристским законам "воспевание преступного образа жизни" является тяжким преступлением и карается десятью годами Искупительного Труда с последующим запрещением публичного исполнительства. Фактически это означало для музыкантов поиск новой работы. Мы проводили с духовенством беседы об осторожности в проповедях. Наконец, организовав из наиболее толковых представителей местной прессы отделение Комитета, взяв с военных и гражданских властей обязательство строго следить за выполнением наших указаний и направив отчет о проделанной работе Бланшару, мы получали возможность немного отдохнуть перед повторением всей истории в следующем городе.

Так как французская армия наступала с неожиданной даже для собственных генералов быстротой, а перед ней лежала огромная страна, то можно понять, что работы нам хватало с избытком. Тогда-то я и пристрастился вынужденно к печально известному "голубому чаю", от которого потом с трудом отвыкал несколько лет. Надо сказать, в то время это мерзкое зелье принимала половина Франции, и без него, вероятно, ошеломляющие успехи жаннеристов были бы куда скромнее. Чтобы избавить население от нездорового пристрастия, после войны потребовалась масштабная и дорогостоящая программа. Тем, кому не хватало силы воли, предписывалось сперва заменять "голубой чай" на вивацитин, а затем вивацитин — на CVF-7, который считался уже совершенно безвредным. Впрочем, через несколько лет за торговлю CVF-7 стали отправлять в Белую Комнату, так что его безвредность сейчас под вопросом.

К Киеву мы подошли будучи уже совершенно измотанными, а ведь главная работа была ещё впереди. Впрочем, лично мне судьба предоставила передышку, хоть и при несчастных обстоятельствах. Наша группа, задержавшись перед тем больше положенного в одном месте, стремилась скорее попасть в южную столицу. К сожелению, третьего дня к нам присоединился сам Бланшар, тут же решивший показать свою власть и развивший энергическую деятельность. Он приказал водителям влиться прямо в танковую колонну, растянувшуюся по шоссе длинной цепью машин. Никакой надобности в этом не было — наши вездеходные автомобили могли ехать и по полю, вышло бы даже быстрее. Бланшару просто надоела тряска. Танки двигались с довольно большой дистанцией друг между другом, хотя появление в воздухе русских аэропланов было не более вероятно, чем нападение Змея Горыныча. Вскоре, к сожалению, мы поняли причину. Танкисты вовсе не обрадовались нашему маневру. Командиры машин высунулись из люков и в резких выражениях приказали проваливать к дьяволу. Бланшар яростно кричал что-то в ответ — их перебранку едва было слышно за ревом моторов и лязгом гусениц. Наконец, мой автомобиль, ехавший первым, вклинился между двумя танками. Командир оказавшегося сзади железного чудища яростно зарычал и нырнул назад под люк. Через секунду я с ужасом увидел, что танковая башня пришла в движение, и в нашу сторону уставился орудийный ствол. Увы, жандарм-водитель, вымотавшийся за последние дни не меньше моего, допустил промашку — он обернулся и замер, словно не веря глазам. Из-за этого бедняга не заметил опасности прямо по курсу. Двигавшийся перед нами танк вдруг выпустил из двигателя облако черного дыма и стал резко терять ход. Такие внезапные поломки были нередки у тогдашней военной техники. В этих случаях машины в колонне просто огибали внезапно возникшее препятствие, пока специальный тягач не освобождал путь. Опомнившись, мой водитель вдавил тормоз, но было поздно — через мгновение мы въехали прямо в корму неисправного танка. Я ударился головой о противопульное стекло и потерял сознание.

Я очнулся в полевом госпитале. Прошло, вероятно, несколько часов — точнее сказать не могу. Кроме меня в палате (вернее говоря, в палатке) лежал жандарм-водитель, также пострадавший в столкновении, и ещё два солдата, жестоко искусанных взбесившейся полковой собакой. Такого рода потери по большей части и несла французская армия на подступах к Киеву. В отличие от меня, жандарм не терял сознания, поэтому смог рассказать, что случилось после аварии. Командир идущего сзади танка, увидев, как мы тараним заглохшую машину, решил, что колонна подверглась атаке диверсантов. В тот момент Русский отдел рисковал потерять своего начальника и добрую часть сотрудников. Подоспевшая бронепехота раозоружила жандармов, уложила всю нашу группу на землю и подвергла унизительному обыску под прицелом карабинов. Коллега Бланшар, заявивший было протест, получил чувствительный удар прикладом от какого-то капрала. Даже когда все прояснилось, это мало успокоило разьяренного командира танкистов. Он радировал в корпусной штаб, требуя предать "чертовых мерзавцев" полевому суду, ведь из-за выходки Бланшара мы невольно остановили движение целой дивизии, чего не удалось сделать русским войскам за всю кампанию.

В тот момент я нашел всю эту историю довольно забавной, хоть она и могла разрешиться трагическим образом. Впрочем, на карьере Бланшара испорченные отношения с военными потом ещё сказались. Сам я отделался легко: лишь только подозрения в партизанстве были сняты, раненых спешно доставили в ближайший госпиталь. Через некоторое время после того, как я очнулся, палату навестил доктор в белом халате поверх мундира. Судя по его воинскому званию (лейтенант-полковник), мною заинтересовался сам начальник госпиталя.

— Мы сделали вам планиграфию по Бокажу...

— У вас есть такие приборы? В полевом госпитале? — поразился я.

— Аппарат спешно доставили специально для вас. Хотя в этом не было нужды. При вашей травме делается обычный рентген. Но КМР потребовал задействовать новейшие достижения медицины... — затем доктор произнес какую-то фразу, смысла которой я не понял.

— Скажите, скоро меня выпишут?

— Само по себе ранение не опасно, однако мы обнаружили следы старой, более тяжелой травмы в затылочной части...

— Ах, да. Меня стукнул мотыгой голодный украинский крестьянин. В тридцать третьем или тридцать четвертом году, кажется. Я тогда долго провалялся.

— Вот как? Тем более... Я бы не стал рисковать, учитывая предыдущий случай. Полежите ещё, война никуда не убежит. Я прикажу вас не беспокоить.

Увы, чтобы дать отдых моему мозгу, доктор не только закрыл доступ посетителям (чему я был только рад), но и запретил читать и писать. Это уже напоминало Белую Комнату и причиняло сильное неудобство. Лежавший рядом жандарм (при аварии он неудачно повредил руку) получил целую стопку книг из серии "Мир будущего". Я не большой любитель фантастики, но в той ситуации на любую книгу смотрел как кот на сметану. Увы, жандарм решительно отказался поделиться хотя бы одной. В тот момент он показался мне изощренным мучителем. Я, кажется, был готов задушить его ночью, только бы завладеть вожделенным сокровищем. На самом деле жандарм не был злым парнем (хотя, конечно, и не относился к людям, с которыми хочется подружиться), просто чертов служака и помыслить не мог о том, чтобы ослушаться целого лейтенант-полковника. Покусанные солдаты из страха перед мрачным соседом тоже прятали от меня свои книги. Новости из внешнего мира не доходили до нашей палаты. Можно было лишь догадаться, что Украина взята уже полностью (об этом, кажется, сообщила между делом санитарка), и продвижение к Москве будет таким же лекгим. Больше ничего не было известно. В общем, методика доктора-полковника вместо укрепления мозга грозила в скорости свести меня с ума. Чтобы хоть как-то бороться со скукой, я стал напевать разные веселые песенки — когда-то это у меня неплохо выходило. Пение дало неожиданные плоды: через два дня жандарм, приобретший за это время совершенно больной и измученный вид, отдал мне все свои книги. Теперь я мог не выходить из госпиталя хоть до самого конца войны. Но выйти все же пришлось.

Одним прекрасным утром доктор вновь навестил меня и после недолгого осмотра признал вполне здоровым.

— Я бы, конечно, оставил вас полежать ещё, но ваш Комитет срочно затребовал своего сотрудника... Вы, все же, берегите голову.

— С тех пор как началась война, я только этим и занимаюсь.

Тепло попрощавшись с соседями по палате, я вышел во двор. Там уже ждал автомобиль, но когда я привычно устроился на сидении, водитель-жандарм протянул мне каску.

— Что это ещё?

— Новое требование для всех сотрудников КМР при автомобильных поездках. После того случая...

Я покорно надел каску и, не удержавшись, поглядел в зеркало заднего обзора. Как тогда показалось, вид у меня стал мужественный и воинственный. Мы двинулись в путь, на сей раз не делаю никаких рискованных маневров, и скоро были в Киеве. Водитель неуверенно чувствовал себя на улицах незнакомого города, но обильно развешенные повсюду французские указатели не давали заблудиться. Впрочем, я и сам ориентировался бы не лучше. Несчастная южная столица вся оказалась забита французскими войсками. Кроме машин регулярной армии, покрытых маскировочными пятнами, я увидел множество техники, окрашеной в ровный, очень темный синевато-зеленый цвет. Это были полевые бригады Спецжандармерии, только что получившие танки, броневики и артиллерию. В последствие бригады были слиты в дивизии, а численность этих полицейских войск достигла четверти от всей армии. Местные жители смотрели на все это, так сказать, "со страхом, но без ужаса". Кто-то уже спешил по своим делам, кое-где работали магазины, хотя в целом народу на улицах было немного. Группы спецжандармов с карабинами и пистолет-митральерами наперевес, сопровождаемые понурыми киевскими полицейскими в белой форме, патрулировали город, громили притоны и злачные места, наводя жаннеристский порядок. Всюду висели флаги — французские и новые российские, без орла.

Мы подъехали к большому зданию эмблемой КМР. Секунду я пытался понять, что в этой эмблеме не так, затем увидел: она принадлежала уже не французскому, а российскому Комитету. Внутри здания, в коридорах и кабинетах, суетились какие-то незнакомые мне люди, очевидно, новые сотрудники. Старые мои коллеги, видимо, выступали их руководителями. Стало ясно, что я многое пропустил, лежа в госпитале, но разбираться было некогда — Бланшар велел немедленно явиться к нему сразу по прибытии. Я отыскал его кабинет — на табличке значилось "Временный директор КМР России".

Я зашел и сердечно поздоровался с коллегой. Бланшар довольно хмуро и небрежно ответил на приветствие. Переживал он всё ещё урон, нанесенный его авторитету грубым капралом, или его уже заботили новые проблемы? Случайно уронив взгляд на левую стену кабинета, я сразу перестал об этом думать. Стену занимала огромная карта России. Трехцветными флажками на ней были обозначены позиции французской армии, красная линия на востоке отделяла огромную территорию, захваченную японцами, мешанина непонятных значков и отметок отражала ситуацию на Кавказе, а на севере... В первую секунду я не мог поверить своим глазам. На севере от Балтийского герцогства до Архангельска протянулась, отсекая Петербург от России, цепочка британских флажков.

Бланшар перехватил мой изумленный взгляд.

— Да, коллега, вы многое пропустили. Столицу теперь придется делать в Москве. Чертовы англичане...

Я пришел в дикое возбуждение. Наверное, сам Жаннере воспринял демарш бывшего союзника куда спокойнее.

— Как это могло случиться?! У них что, крылья выросли?!

— Корабли движутся куда быстрее танков. Вы знаете, скольким километрам в час равен один узел?

— Двум, кажется... Черт, при чем тут узлы и километры? Не ездят же их корабли ещё и по суше?

— Морская пехота ездит.

— А русские войска?

— Продажная клика продалась в последний раз. Они решили, что сдаться англичанам будет выгоднее, чем ждать прихода нашей армии. Вполне разумно, стоит признать...

— Но мы теряем Петербург и выход морю! Этого нельзя допускать! Ещё не поздно! Их немного, можно смести одним ударом...

В каком-то безумном припадке я подскочил к карте и сделал жест рукой, рисуя в воздухе линию наступления к Петербургу сквозь британские позиции.

— Хватит десятка бронепехотных дивизий! — выпалил я.

— У вас есть десять бронепехотных дивизий? — изумился Бланшар, — Тогда, конечно, действуйте. А мы не собираемся воевать с Англией... сейчас, во всяком случае.

— Почему нет?! Вы можете десять раз подряд разбить их на суше, Сеплинье уничтожит британские города...

— Вы слишком кровожадны. Повторяю, мы больше не собираемся воевать с кем бы то ни было. Это и так слишком затянулось. Вся наша промышленность перешла на выпуск оружия. Нигде не купить ножей и вилок, вместо них штампуют какие-то детали для карабинов. Вместо одежды шьют военную форму, вместо посуды делают каски. Мы призвали в резервные части шестнадцатилетних подростков, чтобы освободить опытных рабочих. Хотите, чтобы это продолжалось ещё несколько лет? Вместо нового общества будем строить всемирную империю, словно какой-нибудь Чингиз-Хан? И получим в итоге диктатуру генералов? Нет уж, оставим это Муссолини.

Я замолчал. Слова Бланшара меня не убедили, но спорить было бесполезно. Жаннере уже принял решение.

— Успокойтесь, коллега. Фашизм в исторической перспективе обречен. Рано или поздно Петербург и Новгород вернутся к нам. Пока довольно и освобождения остальной России.

— Вы обещали спасти страну от турок и японцев, — мрачно произнес я, — но теперь сложно представить, как вы сможете это сделать не воюя.

— Вы сами сможете от них защититься. Мы предоставим средства для победы. После войны танки и аэропланы будут в большом избытке. Надеюсь, разбить пару второсортных армий — посильная задача для великого народа?

Я угрюмо кивнул. Бланшар, видимо, не был расположен обсуждать международную политику. Он обратился ко мне, несколько смягчив тон:

— Я хотел поговорить о другом. Комитет высоко оценил вашу деятельность на Украине. Именно такие сотрудники понадобятся нам в Москве. Предстоит огромная работа — с нуля создавать российский КМР, отбирать людей, проводить авангардизацию необьятной территории... Тех, кто будет стоять у истоков, ждет большое будущее. Сейчас у вас есть выбор, два пути. Можно остаться в Русском отделе французского КМР и при очень большом везении дорасти к пенсии до моего младшего заместителя. А можно перейти в российский КМР и получить доступ к возможностям поистине безграничным. Третьего варианта, увы, предложить не могу — вы ведь не наемный сотрудник... Хотя, конечно, можете сообщить в Спецжандармерию, что отказываетесь от Искупительного Труда...

— Вы умеете убеждать. Я, пожалуй, предпочту российский Комитет.

— Отлично. В таком случае, готовьтесь, вылет в Москву через два дня.

— В Москву?! Два дня?! Вы забыли передвинуть флажки на карте, или французские танки стали двигаться быстрее английских крейсеров?

— Нет, к сожалению. Танки — тихоходные железки, но иногда они хорошо помогают дипломатии. После унизительной капитуляции петербургской шайки ваши генералы сделали правильные выводы. Быть высокопоставленным офицером в армии новой России гораздо лучше, чем героически погибнуть под бомбами. Так что теперь у нас начался период плодотворного сотрудничества. Французы — не боши, мы умеем быть великодушными победителями. Никто не собирается устраивать победный парад на Красной Площади. Можно сказать, мы всего лишь добивались дружбы. Иногда для этого нужны бронепехотные дивизии, что поделаешь...

— Вы отдадите власть над Россией генералам? Не слишком удачный выбор для строительства нового общества.

— Что вы, генералов нельзя пускать на трон, уж нам-то это хорошо известно. Мы не давали им поводов для иллюзий — гражданская власть будет стоять над военной, как и в самой Франции. Им надо лишь обеспечить успех достойного кандидата. Кстати, если все будет идти по плану, в Москве вы станете свидетелем исторического события...

— А что может помешать плану? Если уж обе армии действуют теперь сообща, кто может выступить против?

— Коммунисты, анархисты и прочие радикалы. С ними ещё придется повозиться... Впрочем, как и фашисты, они не имеют будущего. Нас это не должно беспокоить. Ладно, сейчас отправляйтесь к коллеге Веньяну, получите у него свои вещи и ключи от комнаты. Жандарм проводит вас до общежития... И вот что — я должен извиниться за тот инцидент с танками. Это моя вина, прошу у вас прощения.

— Не беспокойтесь, я отлично провел время в госпитале.

— Вот и хорошо. Что ж, до встречи, коллега!

— До свидания!

Под общежитие для сотрудников КМР французы реквизировали одну из местных гостиниц. Впервые за долгое время я оказался в помещении, отделаном не в жаннеристском стиле. Сперва это удивляло и вызвало даже легкое чувство неудобства. Впрочем, привыкнуть как следует я так и не успел — как и обещал Бланшар, через два дня мы вылетели в Москву. Вместе со мной в путь отправились много сотрудников, и русских, и французов — из тех, кого я (как, видимо, и Блашар) считал лучшими. Самого Бланшара почему-то не было, но вместо него явился коллега Бланк. Полет занял всего два с небольшим часа и запомнился разве лишь тем, что наш аэроплан сопровождала на всякий случай четверка истребителей. Ещё до полудня мы были в Москве.

Сам по себе довольно большой, московский аэропорт после Перревиля не производил впечатления, но выглядел все же необычно благодаря французским транспортам, едва ли не поминутно приземлявшимся или взлетавшим. Из них высаживались на московскую землю солдаты в серой форме и необычных касках без закраин, разгружались минометы и ларсеновские бронебойные пушки. Множество серых солдат уже расположилось концентрическими позициями вокруг аэропорта. На моих глазах из брюха огромного аэроплана неизвестной модели выполз настоящий танк, настолько маленький, что казалось, его экипаж должен состоять из цирковых карликов. Это была воздушная пехота, элита элит французсой армии.

— Коллега Бланшар говорил, что ваши войска не войдут в Москву! К чему эти приготовления? — укоризненно обратился я к Бланку.

— Не войдут, если все будет идти как намечено. Мы тоже должны застраховать себя от случайностей, московский гарнизон — не единственная сила в городе.

Оставалось лишь согласиться с такими предосторожностями. Дорога, ведущая к Москве, прикрывалась тремя маленькими танками и десятком орудий. Под их прицелом нервно прогуливались несколько армейских и полицейских офицеров в русской форме. Они дожидались нашей группы. Коллега Бланк коротко переговорил с ними, и мы двинулись к стоящему невдалеке большому автобусу, чуть подаль от которого я заметил броневик, десяток полицейских машин и грузовик с солдатами.

— В городе ещё неспокойно? — поинтересовался Бланк.

— Несколько дней шли бои, — ответил русский полковник (он говорил на приличном французском, но почему-то с немецким акцентом), — коммунисты и анархисты устроили мятеж, часть местного ополчения примкнула к ним. Английская работа, не иначе. Мы их разбили, но все же лучше зря не рисковать.

Мы сели в автобус и, сопровождаемые солидным эскортом, направились к городу. Командир воздушной пехоты, не вполне доверявший местной охране, дополнительно выделил две секции своих солдат, двигавшихся на очень странных транспортных средствах, которые я даже не берусь описать. Кроме того, с нами по-прежнему были неизменные спецжандармы.

Москва своим видом производила гнетущее впечатление. Город словно вымер. Сейчас в Америке пошла мода снимать фильмы про гибель цивилизации от эпидемий или каких-нибудь неведомых катаклизмов. В тот день режиссеру не пришлось бы тратиться на декорации, окажись он на московских улицах. За всю дорогу нам не встретилось ни одной частной машины, лишь редкие пешеходы отваживались выйти на улицу, но и они старались скрыться, завидев вооруженную процессию. Улицы патрулировались солдатами и лояльными ополченцами, кое-где на перекрестках стояли танки и орудия. Пару раз мы видели следы боев — разрушенные баррикады, выбоины в стенах домов и пятна крови на мостовой. Трупы, видимо, успели убрать. Впрочем, один мертвец все же попался нам на глаза — он наполовину вывалился из люка древнего, оставшегося с прошлой войны броневика, страшно разбитого огнем трехдюймовки. Свесившаяся рука убитого с намертво зажатой в побелевших пальцах шапкой словно все ещё указывала куда-то вдаль...

Когда мы подъехали к зданию московской Думы, обнаружилось, что оно охраняется солдатами в горчичной форме, вооруженными французскими карабинами. Неужели нас все-таки обманули?

— Это не наши войска, — объяснил Бланк, — это солдаты генерала Краснова, новая российская армия. Мы доставили несколько рот аэропланами, ещё до воздушной пехоты.

Над зданием уже реял флаг без орла. Мы вышли из автобуса. Я не мог поверить в реальность происходящего, все было словно в безумном сне.

— Историческое событие начнется через сорок семь минут, — сообщил Бланк, — как раз успеем занять места.

Спецжандармы остались в автобусе, но на входе нас довольно бесцеремонно обыскали их коллеги, неизвестно откуда взявшиеся в центре Москвы. Видимо, обещание Бланшара распространялось только на регулярную армию. Не найдя оружия или других подозрительных предметов, нас проводили внутрь, на места для прессы — они располагались выше трибуны и депутатских рядов, так что все было прекрасно видно.

— Смотрите и запоминайте, — сказал Бланк, — это последнее заседание российской Думы.

Действительно, люди, сидевшие в креслах, не были депутатами московского парламета. Некоторые из них, как я впоследствии узнал, действительно являлись думцами, заблаговременно бежавшими из Петербурга и отловленными генералами для участия в последней церемонии, большая же часть оказалась просто статистами непонятного происхождения. Так или иначе, зал был полон. Я посмотрел на часы — до положенного срока оставалась лишь пара минут. Кинооператоры запустили свои аппараты... Время вышло.

В следующую секунду я не мог придти в себя от изумления. Нет, все же жаннеристы безумны, окончательно безумны... К трибуне вышел совсем ещё молодой, не старше тридцати лет, человек в строгом костюме с бабочкой. Лицо его, обыденное, хотя и не лишенное приятности, казалось отчетливо знакомым — и тут же я вспомнил...

— Дамы и господа! — начал он, хотя никаких дам в зале не было, — Я — Алексей Губарев, руководитель Социал-Авангардистской Партии России. В связи с трагическим положением, в котором оказалась наша страна, я вынужден обратиться к вам ради принятия чрезвычайных мер.

Продажная клика царских министров втянула Россию в преступную и бессмысленную войну, сделала нас соучастниками германской агрессии против мирного государства. В этой войне агрессоры были разбиты. Социал-авангардизм показал свое полное превосходство над разбойничьим кайзеровским режимом. Но даже после разгрома берлинских хозяев петербургская шайка продолжала приносить жизни российских граждан в жертву своей подлости. В итоге эти преступники купили себе спасение от справедливого суда, отдав в руки британцев наши северные земли.

Франция не считает Россию и её народ врагами, не руководствуется мстительными или корыстными соображениями. Однако поощряемые англичанами Турция и Япония преследуют иные цели. Они уже оккупировали обширные территории при полном бездействии продажной клики и угрожают в дальнейшем самому существованию нашего государства. Теперь, когда преступная власть пала, президент Жаннере готов подписать справедливый мир без аннексий и контрибуций с любым адекватным и признанным правительством России. Однако это невозможно, пока наша страна пребывает в хаосе и анархии.

Поэтому, ради спасения Родины я вынужден просить парламент предоставить мне чрезвычайные полномочия и принять подготовленный нашей Партией пакет законов. Прошу голосовать!

При этих словах взметнулся, как говорится, лес рук. С перепугу подняли руки даже некоторые из моих коллег, которым, конечно, голосовать было нельзя.

— Единогласно! Благодарю вас за поддержку, коллеги. Во имя справдливости и прогресса я объявляю о роспуске старой империи и создании первой Российской Республики!

Последние слова он почти что выкрикнул, но все равно их едва можно было слышать сквозь шум овации.

— Вот так рушится тирания, — с восторгом произнес сидевший рядом француз, — под гром аплодисментов!

Не дожидаясь, пока стихнут рукоплескания, Губарев развернулся и вышел из зала. Действительно, никакого смысла разговаривать с проходимцами в депутатских креслах, к тому же только что проголосовавшими за свой роспуск, больше не было. Предшествующую лаконичную речь новый диктатор произносил не для них — через кинокамеры он обращался к миллионам россиян, к современникам и будущим поколениям.

— Что это значит?!! Кто этот мальчишка?! Сколько ему лет — двадцать пять?! — яростно прошипел один из коллег, обращаясь к Бланку.

— Двадцать восемь, — спокойно ответил Бланк, — как Наполеону в Итальянскую кампанию, как Петру I в начале Северной войны. Юный возраст в данном случае является достоинством. Мы бы предпочли пятнадцатилетнего, будь это возможно. К черту реализм и осторожность — сегодня нужен юношеский энтузиазм. Россия — это неподъемная глыба, сто пятьдесят миллионов человек, придавленных тысячей лет истории. Наши танки лишь едва всколыхнули её, а нужно перевернуть вверх ногами. Думаете, на это способен трусливый чинуша с рыбьей кровью, ветеран паркетных маневров? Нет! В старом правительстве было полно умудренных интриганов, и до чего они довели страну? Воры, подлецы и бездельники — не им строить новое общество.

— А опыт? Его не заменишь энтузиазмом. Мальчишку, поди, вчера из университета выпустили...

— Уверяю, у коллеги Жаннере опыта хватит на двоих. Его советами сможете воспользоваться и вы, и чехи, и поляки, и австрийцы... И, кстати, советую в будущем тактичнее высказываться о своем новом президенте.

Собеседник Бланка испуганно замолчал. Оскорблять президента, будь он хоть трижды мальчишкой — не лучший способ обеспечить себе приятную жизнь в жаннеристском государстве.

— Пойдемте, коллеги! — обратился Бланк ко всем нам, — Президент желает с нами переговорить.

Мы отправились в помещение для пресс-конференций, где была назначена встреча. Я наблюдал за лицом Бланка, пытаясь понять, какие чувства он испытывает. Верил ли француз сам в то, что говорил нам? Ветеран Партии, один из руководителей Комитета, добившийся своего положения годами тяжелой работы, получивший бабочку из рук самого Жаннере — мог ли он всерьез воспринимать юношу, волей случая вознесенного на вершину власти? Вполне возможно. Все же Бланк был искренним социал-авангардистом, а это учение ставило во главу угла эффективность, выполнение задач и достижение целей. Согласно жаннеристскому идеалу, все честные граждане должны быть коллегами — не братьями, не друзьями, но людьми, делающими одно дело, связанными общим интересом. К коллеге нельзя испытывать ни зависть, ни высокомерие, ни обиду — пока он эффективен на своем месте. Дворник хорошо подметает улицу, офицер хорошо убивает немцев, президент хорошо руководит страной, и все друг другом довольны. Конечно, столь скучный и холодный идеал человеческих отношений мало кому был доступен, но Бланк, видимо, относился к числу таких людей. Губарев, только приступивший к работе, пока что не давал прямых поводов ни для критики, ни для одобрения, так что, с жаннеристской точки зрения, не мог быть объектом каких-либо эмоций, положительных или отрицательных. Одного я не мог понять: как он оказался у французов в таком фаворе? Решение подобной важности могло быть принято лишь по Первой Процедуре — то есть, лично Жаннере после консультаций не менее чем с четырмя комитетами и комиссией Сената. Не могла же столь большая группа французских руководителей поддаться приступу безумия...

Губарев встретил нас в конференц-зале. Кроме него там находилось лишь несколько охранников. Как и во Франции, президентская стража не маскировалась штатской одеждой — это были спецжандармы в форме, и хоть на ней красовались русские нашивки, я мог поспорить, что в карманах лежали удостоверения парижского Первого Батальона. Новый правитель России находился под надежной защитой. По сравнению с президентскими жандармами, стоявшие под Москвой воздушные пехотинцы были инвалидной командой сельского ополчения.

— Здравствуйте, коллеги! — поприветствовал нас Губарев. Мы ответили нестройным хором.

— Я хочу обратиться к вам прямо, не пряча свою мысль за лживыми разглагольствованиями. Мне нужны работники, которые будут эффективно выполнять поставленную задачу. Это огромный труд, почти неподъемный. В России никто и никогда ещё не помышлял о чем-либо подобном. По сравнению с этим поднять экономику, создать индустрию, разбить японцев — всё второстепенно. Перестроить сознание народа — вот наша главная цель. И от вас требуется планомерная и неуклонная деятельность по достижению этой главной цели. Вы должны отбросить любую робость, любые моральные сомнения. Вы не сможете работать, если будете колебаться. Нужно уничтожить все, что мешает новому обществу, без всякой жалости отправить в небытие гниль и труху старого мира. В любой момент будьте готовы переступить, не задерживаясь ни на миг, через отжившую религию, целомудренную мораль, патриархальные устои, исконные обычаи, вековую культуру, славянскую самобытность и прочие химеры. Все это — тысячелетнее проклятие России, ржавые вериги, тормоз прогресса... Тот, кто хочет освободить томящихся узников, не должен испытывать сентиментальную привязанность к их оковам. Застарелая болезнь не перестает быть болезнью и требовать излечения. Вы должны быть готовы пойти со мной до конца!

— Я пойду с вами до конца, коллега Губарев! — выкрикнул Бормотин, бывший репортер "Московского еженедельника". И вслед за ним все мы, словно охваченные каким-то мистическим ужасом, принесли эту клятву верности. Губарев кивнул.

— Очень хорошо. Коллега Бланк организует пока подготовительную работу. Коллега Бланшар присоединится к вам после того, как объяснится в Перревилле по поводу своей выходки. Генералы слишком возмущены неуважением к армии. Мы с вами обсудим конкретные планы несколько позже, сейчас мне нужно вылетать во Францию — пора уже покончить с этой дурацкой войной. Простите, что не могу уделить вам больше времени...

Тут его взгляд упал на меня. У него были странные глаза — иногда они становились ледяными, иногда очень теплыми, вызывая у людей впечатлительных и плохо знающих диктатора то трепет, то обожание. Но я почти всегда мог спокойно смотреть ему в лицо.

— Коллега .............. ? Рад вас снова видеть. Вы продемонстрировали тогда достойные намерения, хоть мне и требовалось обратное. Ваш душевный порыв заслуживает благодарности.

— Меня уж отблагодарили, — ответил я, желая показать, что считаю возможность работать на благо социал-авангардизма достаточной наградой. Губарев, однако, понял это по-своему.

— Да, мне сообщили о ваших злоключениях. Могу только посочувствовать. Мне в то время тоже пришлось посидеть в одиночке, и условия там были менее комфортными.

И, пока я, изумленный, пытался осмыслить эту новость, Губарев распрощался с нами и вышел из зала.

То были черные дни для России. Японцы стояли на широте Байкала, англичане заняли северные земли, турки бесчинствовали на Кавказе. Новое правительство контролировало только Москву и ближайшие окрестности, страна рухнула в анархию. Местные ополчения в губерниях самовольно захватывали власть, казачьи области отказались признавать московских безбожников, всюду происходили бунты. Прекратилась работа промышленности, транспорта и связи, армия была разбита, деньги потеряли ценность, законы не действовали, возникла угроза голода и эпидемий, казалось, что России осталось существовать от силы пару месяцев. И в такой ситуации мы сидели в Москве, обсуждая фантастические планы на десять, двадцать, тридцать лет вперед... В это было какое-то безумие, словно Валтасаров пир вновь повторялся через два с половиной тысячелетия. Но мы не боялись.

Губарев, как и обещал, тем же днем вылетел на переговоры с Жаннере. В Москве не нашлось подходящего аэроплана для дипломатической миссии, поэтому французам пришлось нанести на одну из своих машин российские эмблемы. Одно это ясно показывает, в каком состоянии мы приняли страну. На какие условия мира можно было расчитывать, какого будущего ждать? Если бы Жаннере захотел, он обратил бы нас в колонию, в новый Алжир — кто мог ему помешать? Одинокий мальчишка, прилетевший на чужом аэроплане под охраной французских жандаромв?

Переговоры были недолгими. Увы, я не могу сказать, о чем беседовали за закрытыми дверями Губарев и Жаннере — эту тайну они унесли в могилу. Можно лишь сделать вывод, что швейцарец остался вполне доволен своим юным последователем. День спустя французское радио сообщило о подписании мира. Французы полностью признали новую Республику и её правительство как единственную законную власть в России, приняли извинения за участие в агрессии, подтвердили наши довоенные границы за исключением, конечно, Польши. От побежденных не потребовали ни денег, ни территорий. Жаннере обещал освободить наших пленных и вывести войска как только Россия "сможет самостоятельно обеспечить свою внутреннюю и внешнюю безопасность". Вопрос о северных землях не поднимался — англичане не признавали Республику и не вели с ней переговоров, французы одобным же образом игнорировали Петербург. Следом был подписан договор о дружбе и о выделении России кредита на три миллиарда промышленных франков, полтора миллиарада товарных и четыреста миллионов обычных с десятилетним погашением.

В последние годы отношение к этому займу изменилось и стало весьма неоднозначным, если не сказать — негативным. Модно говорить, что это была фактически контрибуция, обставленная как благородный жест, что нас ограбили с милой улыбкой, даже что займ задержал на многие годы развитие России и без него мы бы достигли уровня ведущих государств Европы уже к началу пятидесятых годов. Действительно, с учетом процентов и несправедливых цен мы в итоге выплатили французам четырнадцать миллиардов промышленных франков, пять миллиардов товарных и миллиард триста миллионов обычных. Действительно, Россия надолго стала источником бесплатного сырья для французской экономики. Действительно, мы зачастую были вынуждены ограничивать собственное развитие ради удовлетворения чужих потребностей. Всё это так. Но не следует забывать и о другом: без кредита мы просто не пережили бы зиму. Никто другой в тот момент не выделил бы России подобную сумму, разве что на ещё более тяжких условиях. Кроме денег, мы получили технологии и бесценный опыт, без которого подъем промышленности был бы невозможен. Таким образом, Губарев, равно как и любой другой, оказавшийся бы на его месте на его месте, просто не имел выбора — речь шла о существовании России. Кроме того, французы избавили нас от огромного долга перед Германией и вообще от рабской привязанности к этому государству, о чем нынешние критики обычно забывают.

Так или иначе, Губарев возвращался домой явно не в роли триумфатора. Он по-прежнему был всего лишь "президентом Москвы", положение виделось почти безнадежным, и большинство губерний попросту игнорировало столицу. Особенно много проблем доставлял коммунистическо-анархистский блок, чьи главари даже пытались, хоь и без особого успеха, договориться о совместном походе разагитированных ими губернских ополчений на Москву и изгнании "фашистов". "Фашизмом" они почему-то называли социал-авангардизм, к неудовольствию сторонников обоих движений. Нам оставалось лишь позавидовать коллегам, оставшимся в Киеве — на территории, занятой французами, ни о каких брожениях и речи быть не могло, новые республиканские институты устанавливались при поддержке армии и Спецжандармерии с отменной быстротой, и поднимался даже вопрос о переносе столицы на Украину. Последнее, впрочем, так и осталось курьезным прожектом — однажды решившись, не без долгих колебаний, сохранить Россию единым государством, жаннеристы теперь не собирались сворачивать с пути и готовы были приложить для этого любые усилия.

Русские пленные были освобождены из французских лагерей, но распускать их по домам никто не собирался — все, кто не лишился годности к службе, были тут же мобилизованы в новую республиканскую армию. Исключение составили наиболее "морально развитые" солдаты и офицеры, добровольно записавшиеся в только что образованную российскую Спецжандармерию. Французы вернули нам захваченную технику и оружие, но этого было, конечно, недостаточно. У освобожденных бойцов не оказалось даже обуви — отправляя их на фронт, царские воры-снабженцы решили сэкономить на коже для сапог, заменив её искуственным материалом, чем-то вроде пропитанного резиновым клеем прессованного сукна. Естественно, после нескольких дневных переходов такие сапоги начинали разваливаться, и в плен солдаты обычно попадали уже босыми. В счет займа французы продали нам миллион комплектов военной формы, триста тысяч карабинов, шестьсот танков, триста броневиков, семьсот блиндированных транспортов, сорок тысяч автомобилей, восемьсот аэропланов и полторы тысячи гаубиц. Говорят, перед тем как подписать приказ о выделении средств, Губарев полчаса неподвижно сидел, глядя в одну точку, и лишь затем поставил росчерк, произнеся совершенно убитым голосом загадочную фразу: "Это хотя бы не линкоры".

Купленная техника и оружие вместе с тем немногим, что оставалось у правительственных войск к моменту заключения мира, и тем, что нам вернули французы, позволила создать семь бронепехотных и двадцать две пехотные дивизии. Грозная сила на бумаге, но никакого толка против серьезного противника от этих войск не было бы. Французы потратили предыдущее десятилетие, а по большому счету и весь межвоенные период, чтобы всеми правдами и неправдами обойти и нейтрализовать страсбургские ограничения, мы же выполняли их не за страх, а за совесть. К тому же, не было никакого сравнения между французским солдатом, получившим в мирное время как минимум хорошее школьное образование, умеющим водить автомобиль или даже гусеничную технику, привыкшим работать с различными механизмами, и русским малограмотным крестьянином, не продвинувшимся дальше таблицы умножения. Для приведения армии в минимальный порядок нам требовался как минимум год времени, и то при условии дополнительного набора образованных призывников и активной помощи французов. И все же сам факт создания многочисленной оснащенной армии произвел на всевозможных бунтовщиков удивительное по силе отрезвляющее воздействие. Теперь уже никто не мог нас игнорировать, и многие губернии признали новую власть задолго до того, как в их пределы вступило первое подразделение правительственных войск. Вместе с силой Республика обретала уверенность в будущем.

Вскоре после того, как положение с мятежами в губерниях начало постепенно выправляться, Губарев вновь смог уделить нам немного времени. Встреча состоялась все в том же помещении. Хотя лицо президента хранило бесстрастное выражение, и голос его был спокоен, чувствовалось, что от края пропасти сделан лишь первый небольшой шаг, и ситуация по-прежнему критическая.

— Рад вас видеть, коллеги! — произнес Губарев, — Мне нужна от вас небольшая услуга.

Бланк, по праву носителя бабочки и представителя французского государства, позволил себе ответить вслух:

— Разумеется, колега Губарев. О чем идет речь?

— Прежде чем приступать к коренным социал-авангардистским преобразованиям, было бы крайне желательно достичь тех начальных условий, что были в свое время у коллеги Жаннере. Желательно, но, к сожалению, невозможно. По сравнению с нынешней Россией, тогдашняя Франция — просто идеальное во всех отношениях государство. Коллега Жаннере сразу начал перестраивать здание, нам же придется сперва заняться тушением пожара. Если выражаться менее образно, то сейчас требуется восстановить финансовый механизм и ликвидировать угрозу голода. Эти цели тесно связаны между собой. Чтобы покрыть военные расходы, продажная клика ввела неограниченную эмиссию. Это привело к обесцениванию денег, а когда стало ясно, что режим доживает последние дни, население окончательно утратило доверие к бумажному рублю. Промышленность сперва неудачно пытались перевести на обеспечение военных нужд, что вызвало крах гражданского производства, а потом она окончательно встала — нет обеспеченных денег для закупки сырья и платы работникам. Сейчас товарно-денежные отношения практически мертвы, остался натуральный обмен, а это означает возврат к средневековью.

Мы должны выпустить новую валюту, причем она должна быть чем-то обеспечена. Старые методы непригодны. Золотой запас исчерпан, государственные обязательства ничего не стоят. Есть только франки, щедро предоставленные нашим союзником. На них мы закупаем во Франции товары народного пользования, которые будем продавать за новые рубли. Чтобы получить деньги для покупки товаров, крестьяне начнут торговать с государством, и мы сможем приобрести у них продовольствие. В результате новые банкноты окажутся обеспечены государственными запасами еды и товаров, а горожане избавятся от угрозы голода.

Так это выглядит в теории. На практике есть один фактор, мешающий осуществлению наших планов. Это, собственно, сами крестьяне. Надо сказать, у нашего сельского населения обнаружилась природная склонность к коммерции — оно четко видит свою выгоду и очень боится её упустить. Это само по себе нормально, но сейчас очень не вовремя. Я не преувеличиваю, говоря об угрозе голода. Когда финансовая система стала рушиться, крестьяне решили придержать продовольствие, производя лишь прямой обмен на товары, да и то совершенно грабительским образом. Так что имеющихся сейчас в городах запасов еды не хватит до следующего урожая даже при самой сильной экономии. Крестьяне хорошо чувствуют выгоду своего теперешнего положения и уже приготовились продавать еду на вес золота. Сельский народ озлоблен и намерен разом отыграться за многолетний грабеж перекупщиков. Соответственно, это ставит крест на наших планах — по имеющимся сведениям, крестьяне считают сейчас справедливой закупочной ценой на зерно трехкратный эквивалент западноевропейской, на мясо — пятикратный. Мы же при планировании исходили из закупочных цен в полтора-два раза ниже западноевропейских. Каким образом можно склонить крестьян к принятию нашей точки зрения?

— Отправить по деревням спецжандармов, пусть конфискуют продовольствие... — пробормотал кто-то.

— Это крайний вариант. Не хотелось бы начинать строительство новго общества с грабежа. После такого на популярности нашей власти в народе можно ставить крест. К тому же, боюсь, в некоторых губерниях потребовалась бы полноценная армейская операция с привлечением бронепехоты и аэропланов — наше положение ещё не слишком устойчиво.

— Можно конфисковать земли старой верхушки и распрпродать крестьянам. Получим дополнительный источник средств, и за счет него доберем необходимое продовольствие, — предложил я. Губарев кивнул.

— Вы мыслите в верном направлении, коллега. Но эти земли — разовый ресурс, и мы не можем тратить их расточительно, продавая по заниженным ценам. К тому же, часть из них необходимо сохранить за государством на будущее. Требуется сбить закупочные цены. Почему крестьяне их настолько завысили? Они чувствуют себя хозяевами положения. Мы не можем обойтись без еды, а они без товаров с трудом, но выдержат. Пахали бы они на тракторах, у нас был бы рычаг воздействия, но лошадям запчасти и гроючее не нужны. Выход один — разбить у крестьян уверенность в монопольном положении. Для этого вы мне и нужны.

— Что от нас требуется?

— У Комитета есть отработанная система, позволяющая распускать слухи среди населения. Сейчас её нужно использовать по полной. Слухи должны быть примерно следующими: отчаявшись найти продовольствие по нормальным ценам в самой России, правительство стало закупать зерно и мясо в Европе, а овощи и рис — в Китае. Якобы за границей еда стоит копейки, и только из жалости к сельскому люду мы до сих пор не пользовались этой возможностью. Так что если крестьяне быстро не снизят цены, горожане полностью и навсегда перейдут на иностранные закупки, а в деревнях настанет жизнь как при Иване Грозном.

— Но в Европе продовольствие вздорожало из-за войны, а Китай отрезан от нас японцами...

— Разумеется, вот только в российских деревнях не выписывают "Экономичский ежегодник". И вообще, делать ложь убедительной — ваша профессия.

— Да... Есть идея. Армию наших социал-авангардистских союзников снабжают продовольствием, упакованным в мешки с надписями на французском и с французским же флагом. Можно одолжить некоторое количество таких мешков, и паковать в них грузы, перевозящеся внутри России. Железнодорожные служащие растрезвонят об этом повсюду: иностранная еда уже в пути!

— Да, что-то вроде этого. Только не запугайте их слишком уж сильно, не нужно, чтобы крестьяне устроили пугачевский бунт или ушли в леса. План действий представьте в письменном виде завтра к десяти часам. На этом пока все. До встречи, коллеги!

Я покидал собрание в расстроенных чувствах. Мне не понравилась ни экономическая программа Губарева, ни его идея обманывать бедных поселян. Первое казалось глупым, второе — бесчестным. Я считал, что вместо манипуляций французскими деньгами и лживыми угрозами, было бы лучше честно обратиться к народу, объяснить ему экономическое положение в стране и призвать к ответственности и патриотизму. Увы, ни тогда, ни в течении многих последующих лет от моего мнения и желаний ничего уже не зависело.

Наша деятельность дала большой, даже избыточный результат. Подавляющее большинство крестьян отреагировало как и планировал Губарев, так что правительство смогло, наконец, приступить к закупкам продовольствия. Но были и другие. За месяц произошло сорок семь нападений на железнодорожные станции и склады, сто восемнадцать случаев физической расправы над государственными служащими, девяносто две акции по перекрытию дорог. Бунтовщики разрушили пять мостов и разобрали рельсы во многих местах. Под Царицыном объявилась целая партизанская армия, руководимая бывшим пехотным прапорщиком, взявшим себе кличку "Максим". Эти известия моментально доходили до Комитета, и сотрудники чувствовали свою вину, а кое-кто и страх — не обвинит ли нас президент в произошедших трагических событиях?

Но Губарев был нами вполне доволен. Он немедленно отреагировал на происходящее в своем обычном стиле, издав очередной расстрельный приказ:

ПРИКАЗ Љ42/478

Министру внутренних дел колл. Костенко

Командующему Республиканской Армией колл. Краснову

Командующему Спецжандармерией колл. Марьину

В связи с многочисленными случаями нападений на сотрудников и объекты железнодорожного ведомства в сельской местности, приказываю:

Обеспечить совместную деятельность по охране железных дорог и ликвидации бандитов, угрожающих транспортному сообщению.

Для координации этой деятельности организовать в каждой губернии временный штаб во главе с представителем от Спецжандармерии и двумя заместителями от армии и полиции.

Организовать главный штаб в Москве по той же схеме.

Выделить в распоряжение губернских штабов необходимое число военнослужащих, спецжандармов и полицейских. Все эти действия выполнить в трехдневный срок с момента получения приказа.

Взять под охрану этими силами станции, мосты и прочие объекты железной дороги.

Обеспечить патрулирование угрожаемых дорожных участков подвижными отрядами на автомобилях.

Любых преступников, застигнутых при нападении на сотрудников и объекты железнодорожного ведомства или порче полотна, ликвидировать на месте.

Установить для всех участников операции личную ответственность в случае превышения власти и незаконной деятельности против мирных селян.

5-й бронепехотной дивизии, 14-й пехотной дивизии и 3-й жандармской полевой бригаде провести совместную операцию по уничтожению банды т.н. Максима. Командующего операцией назначить от армии.

Ликвидировать на месте всех членов банды, кроме самого т.н. Максима и других важнейших главарей (5-10 чел.). Этих последних арестовать и доставить в Москву для суда.

Президент Российской Республики Губарев.

Этот текст я цитирую по вышедшему в прошлом году пятитомнику "Приказы и распоряжения Губарева". Ценнейший сборник документов дает вполне наглядное представление о характере диктатора. Читая эти бесконечные бумаги, начинаешь видеть за ними фигуру трагического героя русской истории, одинокого рыцаря жаннеризма. Губарев всегда видел себя и стремился быть совершенным реалистом, трезвомыслящим и расчетливым человеком. Он составлял свои планы с величайшей, как ему казалась, осторожностью, тщательно учитывая пресловутые российские особенности, предусматривая любые возможные помехи и случайности, даже самые нелепые и маловероятные. Но все же это были лишь планы, и человеческая стихия никогда не укладывалась в их рамки, всякий раз преподнося какой-нибудь сюрприз. Иногда помеха была совершенно незначительной по масштабам, не угрожающей успеху общего замысла, но её запредельная нелогичность, вздорность, глупость вызывали у фанатика научного подхода большую ярость, чем могла бы вызвать масштабная, но имеющая здравое объяснение катастрофа. Тогда в Губареве просыпался пламенный максималист, и вслед за подробнейшими всеохватными планами сыпались короткие приказы — "отдать под спецтрибунал... ликвидировать... Белая Комната... публично, в назидание..." Беда в том, что он, подражая Жаннере, всегда хранил показную бесстрастность, не позволяя себе вспышек гнева, даже не повышая голоса. Но если швейцарец действительно был от природы хладнокровен, и его чувствам не требовалось демонстрации, то Губарев приходилось скрывать свою ярость, для которой постоянно возникали все новые поводы. Как говорят современные психологи, сильные эмоции, не находя внешнего выхода, разрушают психику и сокращают жизнь. Я, конечно, не считаю, что президент стал со временем безумен в прямом смысле, но изменения характера порой вызывали страх — учитывая, что он и с самого начала не производил доброго впечатления.

Прошло несколько недель. Чем я был занят всё это время? В двух словах, пожалуй, не объяснить. Не сказать даже "всем понемногу" — скорее, "всем и помногу". Начинать приходилось с полного нуля — сперва у нас не было даже места для работы. Конечно, Комитет заранее выбрал подходящее здание в Москве, но, к сожалению, во время уличных боев с мятежниками оно сгорело. Впрочем, на фоне остальных проблем, эта была совсем незначительной. Сколько раз тогда успел я пожалеть, что не остался во Франции...

Мы действовали быстро. За эти несколько недель Комитет взял под контроль газеты и радиостанции во всех городах Республики, нанял множество новых сотрудников, организовал филиалы в губерниях и превратился в реальную силу, влиятельную действующую организацию. Как бы скептически ни относились отдельные граждане к научному подходу, а без него все это было бы невозможно. Но нам, простым сотрудникам, дорого приходилось платить за такие успехи. Работать полагалось на износ, а свободного времени едва хватало на то, чтобы принять пищу и хоть немного поспать. Лишний час сна был для нас самой большой наградой. Увы, даже ночь не гарантировала отдыха и покоя — телефонный звонок в любой момент мог поднять из постели. Такие нежданные звонки, конечно, доставляли мало радости, но один из них оказался для меня поистине судьбоносным. Было два часа ночи, и поднимая трубку, я не мог скрыть раздражения.

— Алло! Кто говорит?!

— Администрация Генерального Комитета. Вас желает видеть президент Республики. Соберитесь, пожалуйста, машина заедет через сорок минут.

Надо сказать, что телефон в Москве был тогда примерно такой же редкостью, как сейчас ординатёр, и имелся лишь у важных и серьезных людей, поэтому ни о каких шутках и речи быть не могло. Я отнесся к звонку со всей серьезностью и немедленно стал одеваться. Машина приехала точно в указанное время, и мы сразу двинулись в путь. Ночные улицы Москвы, скудно освещенные, со следами недавних боев, производили тягостное впечатление. Честно говоря, новая столица Республики выглядела попросту убого. В дороге нам встретилось лишь два автомобиля — это были полицейские патрули. Машину Генерального Комитета они, конечно, и не думали останавливать. Вся поездка заняла четверть часа. Знаменитого "Главного Дома" тогда ещё и в проекте не было, его начали строить только после войны с Японией, а пока президент жил и работал в бывшем здании "Русско-Германского Банка". Оно прекрасно подходило для административных нужд, а интерьеры хоть и отличались некоторой безвкусицей, всё же не вызывали у Губарева такого отвращения, как пышное убранство Кремля.

Спецжандармы на входе обыскали меня и, не найдя ничего подозрительного, отвели в святая святых. Заходя в президентский кабинет, я на мгновение задумался: где-то теперь его бывший владелец, герр Фукс? Возможно, бедняга давно уже был мертв...

— Рад вас видеть, коллега ............!

— З-з-дравствуйте...

Я не боялся самого Губарева — тогда, во всяком случае. Меня привел в ужас его вид. Лицо, всегда отличавшееся бледностью, стало совершенно белым, зрачки расширились невероятно, да и сам разрез глаз как будто изменился. Это, несомненно, были последствия неумеренного потребления "голубого чая" — бокал с отравой стоял тут же, на столе. Сколько таких бокалов уже выпито? Вдруг они оказали на психику такое же воздействие, как на внешность? Взгляд этих огромных черных глаз казался совершенно нечеловеческим... Президент заметил моё смятение.

— Я не могу спать сейчас... — произнес он без всякого выражения, — сейчас не то время. В конце концов, всем нам приходится чем-то жертвовать ради блага Республики. Врачи говорят, что эти симптомы быстро проходят.

Я не нашел, что ответить, и только кивнул. Губарев продолжал.

— Нам нужно ещё по меньшей мере полтора миллиарда франков для войны с Японией...

После этих слов он сделал паузу, словно ожидая, что я достану чековую книжку, затем вдруг взял лист бумаги и быстро начал что-то писать по-французски. Эти записи не имели никакого отношения к нашему разговору — мне удалось разобрать слова "искусственный каучук". Кажется, они были подчеркнуты. Продолжая писать, президент вновь заговорил со мной.

— Полтора миллиарда сверх плановых расходов. Где их взять? У нас нет свободных средств, все уходит на программу "Сырье-Транспорт-Электричество-Образование". Её реализацию нельзя отложить — это означало бы крах всех наших планов, гибель Республики. Но и войны нам тоже не избежать...

— Можно конфисковать награбленное у старой верхушки! — предложил я.

— Разумеется. Этим мы сейчас активно занимаемся. Но я думал ещё об одном источнике... Представьте: огромные залежи золота, серебра, драгоценных камней — по всей стране, даже здесь, в центре Москвы. Понимаете, о чем я говорю, коллега?

— Не вполне. Наш золотой запас давно исчерпан, как мне известно...

— И все же кое-что осталось. Преступное богатство, имеющее основой народное невежество.

— Вы... говорите про Церковь?

— Именно. Даже вы произносите это слово как будто с большой буквы, если можно так сказать. На днях я имел беседу с их руководством. Да... Я выступал в роли смиренного просителя, я взывал к их русскому патриотизму — в конце концов, разве единоверцы на востоке не страдают под гнетом язычников-синтоистов? Я готов был пожертвовать всеми принципами социал-авангардизма, чтобы уладить дело миром, но результатом был провал. Они готовы лишь молиться о победе русского оружия, но не хотят потратить на это дело даже пятидесяти миллионов. Это враги... Враги, ненавидящие нас, наши планы, наши идеалы. Они предпочли бы власть микадо или лорда-протектора, если бы имели выбор. И эти бороды, эти золтые одежды... Прах средневековья бросает вызов миру будущего. А я ничего не могу сделать... сейчас. Народ нужно избавлять от дикости постепенно, он плохо выносит потрясения. Но все же кое-что я сделаю. Дети... У вас есть дети, коллега?

— Нет, к сожалению.

— Разумеется. Я читал ваше досье. И у меня нет. Но на самом деле... у нас миллионы детей! Да, миллионы детей, за которых мы несем ответственность, которых мы должны воспитать, которым обязаны дать будущее, подготовить для жизни в новом обществе! Недавно я сказал, что вы заслуживаете благодарности. Но сейчас единственная награда, которую я могу дать — это доверие. Я доверяю вам главное — наши будущие поколения. Вы назначаетесь руководителем группы отделов по моральному развитию детей и молодежи.

— Благодарю за доверие, коллега Губарев!

— Я расчитываю на вас. Взрослых людей уже тяжело исправить — в массе своей это невежественные суеверные мещане. Но дети... Окончится война с Японией — всё как-то утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем, чем располагаем: всё золото, всю материальную мощь на просвещение и моральное развитие людей! Человеческий мозг, сознание людей способно к изменению. Упорядочив его, мы незаметно заменим их фальшивые ценности на истинные и заставим их в эти истинные ценности поверить!

Эпизод за эпизодом мы будем наблюдать грандиозное по своему масштабу зрелище рождения самого великого на земле народа, возниконвения его самосознания. Из искусства и литературы мы постепенно вытравим его отсталую антисоциальную сущность; отучим художников и писателей — отобьем у них охоту заниматься живописанием тех мерзких процессов, которые происходят в глубинах темных народных масс. Литература, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые высокие человеческие чувства.

Мы будем всячески поддерживать и поднимать художников, которые станут воспевать и внедрять в человеческое сознание культ свободных чувств, законопослушности, гуманности, братства — словом, новой нравственности. В управлении государством мы создадим порядок и эффективность.

Мы будем безжалостно, активно и постоянно препятствовать самодурству чиновников, процветанию взяточников и беспринципности. Бюрократизм и волокита станут смертным грехом. Честность и порядочность будут вознаграждаться и сделаются всеобщей нормой. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов — все это мы будем уничтожать, все это исчезнет.

Многие, очень многие встанут на пути этой великой миссии. Но таких мерзавцев мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ показать их истинное лицо и объявить отбросами общества. Будем вырывать корни невежества, уничтожать основы народной дикости.

Мы будем улучшать таким образом поколение за поколением. Будем браться за людей с детских, юношеских лет, и главную ставку всегда будем делать на молодежь — станем воспитывать, учить и развивать ее. Мы сделаем из нее свободных людей, социал-авангардистов и граждан Европы.

Вот так мы это сделаем!

Произнеся эту безумную речь, Губарев потянулся за бокалом "голубого чая" и сделал несколько больших глотков. Это, кажется, привело его в чувство.

— Странные монологи рождаются в ночи... — уже совершенно спокойно сказал он, — Не обращайте внимания. Давайте лучше обсудим конкретные вопросы...

И мы ещё долго обсуждали эти "конкретные вопросы". Домой я возвращался с чувством, что угодил — который уже раз — в какое-то темное дело.

Все мы в те дни были подобны генералам, принявшим командование армией в самый разгар тяжелой битвы. Приходилось спешно бросаться от одного места к другому, спасая положение, затыкая прорванный фронт и останавливая бегущих солдат. Тяжелее всего, конечно, приходилось самому Губареву — утром ему докладывали о вылазке японцев, решивших прощупать нашу оборону в Сибири, днем — об угрозе эпидемий в Поволжье, вечером — о расхищении финансов новообразованными губернскими властями Харькова, а ночью — о мятеже уральских сектантов. Наблюдая за этой непрерывной борьбой с охватившим государство пожаром, сам каждоднево принимая в ней участие, я не мог не задаваться вопросом — почему французы, столь могущественные и многоопытные, не оказывают нам более действенной поддержки? Это вызывало раздражение и обиду. Конечно, Жаннере был занят тогда восстановлением собственной страны, сильно пострадавшей от войны, и переустройством покоренных государств на новый лад в условиях крайней враждебности англичан. И все же в его отношении чувствовалась какая-то игра, нечто вроде эксперимента — сможет ли Россия сама решить свои проблемы, достойна ли она на равных войти в новую Европу, или же наш удел — быть отсталой колонией.

Эту недостаточность поддержки со стороны Жаннере некоторые люди в России поняли по-своему. Мы тогда испытывали острейшую нехватку кадров, так что определенное количество царских чиновников, проявлявших при Михаиле умеренность в грабеже и наделенных известным опытом и здравым смыслом, продолжили работать на благо Республики. Они, конечно, поспешили объявить себя ярыми социал-авангардистами — то ли вдруг прозревшими, то ли давно таившими свои убежения от старого режима. Увы, суть этих людей осталась прежней, и президент с его требованиями усердной работы воспринимался как помеха на пути к сытому и беззаботному существованию. Через короткое время они установили тайный контакт с французами, пытаясь ловкой интригой лишить Губарева поддержки, дискредитировать его и выставить себя более надежными и выгодными партнерами. Конечно, ветераны закулисных баталий расчитывали с легкостью переиграть юного и неискушенного фанатика и хранили эту уверенность вплоть до того дня, когда были внезапно арестованы спецжандармами по обвинению в антиреспубликанской деятельности. Заговорщики не учли двух вещей: степени презрения жаннеристов к старой российской верхушке и игры Губарева, как говорят англичане, "на своем поле". Действительно, интриганы имели огромный опыт в прежней российской политике, кое-как могли вести дела с немцами, но про французов ничего не знали и до последнего времени не считали нужным знать. Чтобы действовать "на французском поле", требовалась информация, какую не печатают в "Эспри Нуво", и тут у молодого президента было подавляющее преимущество. Он знал, чем на самом деле занят Сенат, как в ОКРК относятся к КМР, что из генералов входит в "Субботний Клуб" и почему социал-авангардизм нельзя называть "жаннеризмом". Разумеется, Губарев вчистую переиграл неудачливых заговорщиков, после чего расправился с ними без всякой жалости. В России тюрьмы с Белыми Комнатами не были тогда ещё построены, и несчастных отправили во Францию — такая вот кооперация между двумя диктаторами... Как я ранее упоминал, "пожизненное заключение Второго типа" никогда не бывает по-настоящему пожизненным — узников освобождают или для Искупительного Труда, или "по медицинским показаниям". Губарев постарался, чтобы на бывших хозяев жизни, справляющих под себя нужду и беседующих с потолком, смогло полюбоваться как можно больше чиновников новой Республики.

В то время, как президент подавлял нелепый заговор "старой гвардии", я выполнял одно из его ночных поручений. Собственно, этим же была занята большая часть сотрудников Комитета — каждый в своей сфере, но моя группа отделов играла особую роль. Дети... Да, они и сейчас голодают — многие миллионы — и даже умирают от голода. Но сейчас это происходит только в неразвивающихся странах, а тогда — в центре России. В Республику хлынули потоки беженцев, спасавшихся от турок и японцев. С определенной точки зрения это даже играло нам на руку — несчастные в красках описывали гражданам возможную альтернативу французам и Губареву, и народ смирялся с новой властью как с наименьшим злом, считая жаннеристов если не благодетелями, то хотя бы защитниками от азиатских варваров. Но, с другой стороны, проблемы беженцев требовалось решить по возможности быстро — неспособность это сделать уронила бы наш авторитет. То же можно было сказать о сиротах-бродягах, у которых война и мятежи отняли родных. При мысли о страдающих людях, особенно детях, нормальный здоровый человек может испытывать только жалость, сострадание и желание помочь. Президент, однако, увидел в них новое орудие своих замыслов.

Комитет развернул по всей стране масштабнейшую кампанию "в помощь голодающим". Мы использовали все каналы со всей возможной эффективностью, так что сам коллега Бланк вынужден был был, образно выражаясь, снять шляпу. Символом кампании стала фотография, старательно отобранная из множества других — толпа истощенных детишек, на переднем плане — девочка протягивает руку за хлебом... которого нет. Укрыться от её взгляда было невозможно — в любом контролируемом нами городе, во всяком случае. Эти голодные оборвыши смотрели на людей с плакатов на каждой стене, с каждой газетной передовицы, с каждого киноэкрана. Моей, точнее, моей группы отделов, обязанностью было вести пропаганду среди детей и молодежи. Развесить плакаты в школах, было, конечно, лишь первым шагом. За этим последовали "Уроки Сочувствия", проводившиеся вместо отмененного Закона Божьего. В кинотеатрах перед каждим сеансом анимациона (три билета на копейку) крутили "Пятиминутку Сочувствия", она же предваряла цирковые вечера и вообще любое массовое действо. "Брошюра Сочувствия" прилагалась к детским книжкам, игрушкам и даже пакетам "Тульских Медовых", любимых детьми из семей с достатком. Мы, конечно, понимали, что одним лишь количеством и тупым механическим повторением со временем убьем весь эффект, а потом и вызовем обратную реакцию, поэтому старались максимально разнообразить "сочувственную пропаганду" по форме и содержанию, затрагивая с каждым разом все новые струны юной души. Кульминацией стали шествия детей (не голодных, а вполне благополучных) по улицам крупных городов. Мальчики и девочки несли плакаты и транспаранты, играли на скрипках и собирали пожертвования в пользу сирот и беженцев, проявляя неподдельный энтузиазм. Эти акции также приходилось организовывать нам совместно с муниципальной полицией.

Разумеется, такому же воздействию подвергались и взрослые, но нашу роль Губарев выделил особо. "Мысль взрослого человека, — объяснял он, — движется по ровной колее, минуя то, что его прямо не касается. Он всерьез задумывается над каким-то вопросом лишь в тот момент, когда этот вопрос задает ему его ребенок. Чтобы расшевелить взрослых, нужно воздействовать на детей".

Прямой результат, однако был невелик, сборы и пожертвования дали весьма скромную сумму. Во-первых, сказывалась послевоенная бедность, во-вторых... что и говорить, пресловутая "христианская народная мораль", о которой сейчас так любят восторженно вспоминать (тогда подобного термина вовсе не было) оставляла желать много лучшего. Впрочем, на этом и основывался наш расчет. Видя, что "сочувственная" пропаганда все усиливается, а эффект далеко не удовлетворяет власти, население логически пришло к выводу, что следующим шагом будут насильственные сборы или дополнительные налоги. При мысли о расставании с деньгами простого гражданина охватывали страх и уныние, но благая цель этих расходов после всей нашей пропаганды лишала его чувства внутренней правоты, какое обычно испытывают люди, не желающие делиться с государством. В нужный момент — как бы случайно, неожиданно — возникло решение, позволяющее людям спасти и кошельки, и самоуважение.

В нашем, как образно выразился президент, тактическом резерве имелось несколько довольно захудалых церквей в разных губерниях, от настоятелей которых правительство разными способами заранее добилось сотрудничества. В нужный момент они выступили с якобы спонтанной акцией, пожертвовав имеющиеся невеликие ценности "в пользу сирот и беженцев" и призвав к этому все остальные храмы и монастыри. Комитет немедленно оповестил о "благородной инициативе" всю Республику, и граждане радостно подхватили спасительную идею. Церковь пыталась сопротивляться, но её давно отлучили от прессы и радиоэфира, так что силы были неравны. Достоянием общественности становились лишь неудачные, дискредитирующие высказывания иерархов, в каковых высказываниях, надо признать, недостатка не было. Особый эффект, конечно, возымели наивные попытки перевалить все расходы на прихожан. Тут мы наглядно увидели предел религиозности народных масс и в дальнейшем действовали смелее. Через недолгое время "крестовый поход детей" завершился полным триумфом. Церковь пошла на компромисс — расставание с ценностями было преподнесено обществу как добровольный акт милосердия, их отбором занималось само священство, а Комитет приостановил свои нападки.

Подсчитав прибыль за вычетом расходов на пропагандистскую кампанию и, собственно, на самих сирот (из которых решили вырастить "авангард нового поколения"), Губарев остался почти доволен. Теперь подготовку к войне можно было усилить.

С того самого времени и все последующие двадцать без малого лет я оставался руководителем группы отделов по моральному развитию детей и молодежи. Наверное, те же двадцать лет потребовались бы для подробного описания моей деятельности на этом посту. Многие зарубежные исследователи, даже вполне серьезные и осведомленные, не говоря уже про журналистов, называют Комитет "пропагандистским ведомством". Да что там иностранцы, я и сам не один раз употребил это выражение в своем тексте. И однако это верно лишь отчасти и не даёт полного представления об истинной сути морального развития. Наверное, всего десятую или, самое большее, пятую долю усилий мы тратили на прямую пропаганду в духе "сделай то-то" или "думай так-то". По большей же части Комитет занимался "преобразованием морального эфира". Выше я уже говорил об этом странном жаннеристском термине, повторюсь коротко: моральный эфир — совокупность всего, что окружает человека и влияет на его сознание. Соответственно, от нас требовалось преобразовывать и контролировать всё. Легко догадаться, что с такой работой скучать не приходилось.

Приведу в качестве примера документ, который мы составили и разослали по всем фабрикам и мастерским, занятым выпуском детских игрушек. Да, игрушки продолжали делать и в те нелегкие времена. Сейчас, конечно, такой товар было бы не продать: грубые, уродливые — под стать эпохе... Но нас интересовало не качество, а "моральное содержание". Именно способность видеть моральное содержание в куклах и паравозиках отличает жаннеризм от любого обычного режима, пусть даже сколь угодно жесткого. Вот она, эта историческая бумага — пожелтевший листок из архива...

/Справочный документ КМР/

Рекомендация производителям и продавцам детских игрушек.

1. Абослютно неактуальные игрушки вне зависимости от категорий:

1а. Любые игрушки, несущие религиозное значение (фигурки ангелов и пр.). Это относится ко всем религиям.

1б. Любые традиционные народные игрушки (матрешки, глиняные свистелки и пр.). Это относится ко всем народам.

1в. Игрушки, прямо не относящиеся к 1б, но покрытые традиционной народной росписью или орнаментом.

2. Куклы (мужские и женские).

2а. Неактуальные:

-2а-1. куклы в традиционной народной одежде.

-2а-2. куклы в сельской одежде или дикарских нарядах.

-2а-3. куклы в старинной одежде.

-2а-4. куклы с длинными косами, несовременными прическами, усами, бородой.

-2а-5. куклы с искажениями человеческих пропорций (огромный живот, короткие ноги и т.д.).

-2а-6. куклы, изображающие представителей недружественных наций (германцы, англичане, американцы, турки, японцы).

-2а-7. клоуны.

2б. Актуальные:

-2б-1. куклы в современной городской одежде.

-2б-2. куклы в специальной одежде (водолазный костюм, полицейская форма, летный комбенизон и т.д.).

-2б-3. куклы в фантастической одежде будущего (например, в костюмах из фильма "Навигаторы пространства").

-2б-4. реалистически выполненные куклы-младенцы для воспитания материнства.

3. Игрушечный транспорт.

3а. Неактуальный:

-3а-1. Конные повозки, телеги и экипажи всех видов.

-3а-2. Старинные паровозы.

-3а-3. Парусные и гребные корабли и суда, старинные колесные параходы.

-3а-4. Транспортные средства, выполненные со значительными искажениями по сравнению с реально существующими (очень большие или очень маленькие колеса или пропеллеры, отсутствие места для двигателя и т.д.)

3б. Актуальный:

-3б-1. Грузовые и легковые автомобили, автобусы, троллейбусы и трамваи, мотоциклы, тракторы и тягачи, строительные и сельскохозяйственные машины, паравозы и электровозы с вагонами, суда и корабли современного типа, аэропланы, геликоптеры и т.д.

-3б-2. Фантастические машины будущего (например, звездный корабль из фильма "Навигаторы пространства").

4. Игрушечные животные.

4а. Неактуальные:

-4а-1. Лошади в любом виде.

4б. Актуальные:

-4б-1. Все виды домашних и диких животных (кроме лошадей).

5. Игрушчные постройки и сооружения.

5а. Неактуальные:

-5а-1. Традиционные крестьянские избы и хозяйственные постройки.

-5а-2. Старинные городские дома, дворцы, замки и прочие образцы отжившей архитектуры.

5б. Актуальные.

-5б-1. Современные жилые и административные здания, фабрики, заводы, склады, станции, вокзальные, портовые и аэродромные сооружения в функциональном стиле.

-5б-2. Фантастические здания будущего (например, дома марсианского города из фильма "Навигаторы пространства").

6. Игрушечная мебель, посуда, утварь, инструменты, предметы быта и домашнего обихода.

6а. Неактуальные.

-6а-1. Традиционные народные, деревенские или старинные городские (самовары, мещанская мебель, лавки, чугунки, коромысла, косы и пр.).

6б. Актуальные.

-6б-1. Современная мебель в функциональном стиле.

-6б-2. Современная посуда в функциональном стиле.

-6б-3. Домашние приборы и механизмы (пылесосы, газовые плиты, электронагреватели, стиральные и швейные машины, рефрижераторы, радиоприемники, приемники Розинга и т.д.).

-6б-4. Столярные и слесарные интсрументы фабричного типа.

7. Игрушечные солдатики, оружие и военная техника.

7а. Неактуальные.

-7а-1. Солдатики в старинных мундирах и доспехах, в царской форме, кавалеристы.

-7а-2. Игрушечные мечи, сабли, пики и копья, луки со стрелами, кремневые ружья и пистолеты, щиты, доспехи, старинные пушки и камнеметы.

-7а-3. Игрушечные линкоры.

-7а-4. Игрушечные солдатики, оружие и военная техника, грубо отличающиеся от реально существующих.

7б. Актуальные.

-7б-1. Солдатики, изображающие бойцов Республиканской Армии (соответствующие по форме и оружию).

-7б-2. Игрушечные пистолеты, пистолет-митральеры, карабины, пулеметы, пушки, танки, броневики, автомобили и боевые аэропланы, сходные с современными образцами французского производства, состоящими на вооружении Республиканской Армии. Техника должна нести принятую в Республиканской Армии раскраску и опознавательные знаки. (примечание: игрушечное ручное оружие рекомендуется выполнять в масштабе 1:2, технику — 1:35).

Увы, разделение игрушек на "актуальные" и "неактуальные" было самым безобидным из наших занятий. Подобному же разделению подверглась и вся русская культура. Можете не поверить, но я часто плакал, возвращаясь домой из Комитета — настолько чудовищными делами приходилось нам заниматься каждый день. Это было своего рода палачество, только вместо людей уничтожались книги. Как часто до войны употреблялось выражение "бессмертный шедевр", и насколько ложным оно в итоге оказалось — любой шедвр очень даже смертен. Смогут ли потомки когда-нибудь исправить то, что мы натворили, оказавшись в плену губаревского фанатизма?

Я называю Губарева фанатиком не оттого, что хочу его мстительно оскорбить. Фигура эта, во многом трагическая, ещё ждет верной и объективной оценки, и было бы ошибкой рисовать образ нашего первого президента одной лишь черной краской. По крайней мере, он являлся бескорыстным энтузиастом, лично ничего не получившим и не пытавшимся получить от своей деятельности. Лишения и гонения до войны, аскетичная жизнь в непрерывной работе — после, вечное одиночество, отсутствие семьи, друзей, нормального человеческого общения, сознательно принесенное в жертву здоровье — редкий человек позавидует такой судьбе. Губарев был в какой-то степени безумен, потому что являясь величайшим ненавистником России и русских, сам он искренне принимал эту ненависть за любовь. Да, он страстно желал для своей страны справедливого общественного устройства, разумных и действенных законов, богатства, безопасности границ, всеобщей просвещенности, расцвета наук и искусств — всего того, что составляет силу и гордость государства. Но при этом он считал не имеющими ценности и подлежащими устранению наши традиции, особенности народного характера, религию, духовность, культуру и даже саму историю. Что же он любил в России? Одно только её название. То была не любовь, а фанатизм, потому я и называю Губарева фанатиком. Сердце его не замирало при виде старой церквушки в окружении серых покосившихся изб — холодный разум уже видел на их месте механизированный агрокомплекс и ряды типовых каменных зданий. Нашим президентом стал не патриот, укрепляющий и развивающий родную страну, а усердный колониальный чиновник, насаждающий цивилизацию среди диких туземцев. В этом, однако, не следует видеть какую-то специальную неприязнь именно к русским. Губарев был вообще весьма низкого мнения о всех нациях, даже о французах до их переделки жаннеристами. Многие народы он и вовсе считал откровенно дикарскими. Помню, как меня изумила его радость по поводу отпадения кавказских республик, возникших стараниями турок и англичан. Сожаления удостоились лишь нефтяные скважины...

— Наши предки веками проливали кровь, чтобы утвердиться на этих землях... — не выдержал кто-то из присутствовавших.

— Лучше бы они потратили эти силы, чтобы вырыть ров или построить стену против горцев, — отвечал диктатор, — Хотя, думаю, в наше время осколочные мины решат проблему более эффективно. А если попытаются прорваться большой ордой, можно будет залить их газом...

Тогда меня сильно покоробили эти слова, но в гораздо большее уныние привел другой разговор — не помню, к сожелению, состоялся он раньше или позже. Речь шла о списке литературных произведений для изучения в школах. Кроме меня и Губарева присутствовал министр просвещения, умный и деятельный человек, но, к сожалению, совершенно никудышный жаннерист. Мы с ним сильно воевали из-за злополучного списка. Министр был вполне доволен имеющимся, Комитет настаивал на некоторой актуализации в виде добавления переводной литературы — она, по нашим планам, должна была занять четверть или даже треть от всего объема. Моя попытка употребить власть вызвала очень бурную реакцию и поток жалоб в Генеральный Комитет, так что Губарев, относивший вопросы морального развития к числу важнейших, вызвал нас для доклада. В тот день у него было приподнятое настроение — среди огромного числа якобы гениальных открытий, сделанных рускими учеными-самородками, но отвергнутых (по большей части с полным основанием) старой верхушкой, вдруг обнаружилось что-то действительно ценное из области химического производства. На моё счастье, министр рвался выступать первым. Бедняга, кажется, должен был уже получить достаточное представление о губаревских идеях и взглядах, однако наивно пытался убедить диктатора в своей правоте. Он жаловался на Комитет и требовал защитить великое духовное наследие от внесения чужеродных элементов. Выслушав эту пламенную речь, Губарев перевел взгляд на меня и холодно поинтересовался:

— И как много чужеродных элементов вы собираетесь внести в духовное наследие?

— Из-за противодействия министерства этот вопрос ещё не решен с точностью, примерно от четверти до трети, если считать по учебному времени...

— От четвверти до трети? — голос его стал уже совершенно ледяным, — Вы начинаете меня разочаровывать, коллега. Это в корне неправильный подход.

В глазах министра мелькнуло торжество. Он уже чувствовал себя победителем...

— Правильный подход — выбросить великое духовное наследие на свалку! — продолжал Губарев, — Всё целиком. Я больше не позволю портить наших детей русской так называемой литературой. Все эти метания нравственных импотентов в трех соснах не представляют никакой ценности для нового общества! Чему мы хотим научить будущие поколения? Бездеятельному оплакиванию своей горькой судьбы? Подражание героям, неспособным совершить малейшее усилие? Столкнулся с обстоятельствами, метнулся пару раз туда-сюда, сложил руки и помер, разочарованный в жизни... В русской литературе деятельны и активны бывают только мерзавцы, и то лишь изредка. Человек достойный там никогда ничего не делает, он занят переживанием своей трагедии. Драма из жизни улиток... Знаете, почему Раскольников потерпел крах? Отчего он мучался весь роман? Не оттого, что согрешил, убив старуху. Нет, все дело в том, что он поставил перед собой цель, пусть преступную и дурацкую, приложил сознательные усилия и выполнил задуманное. Вот это и есть главный грех в русской литературе, после такого не живут. Ну, на то он и преступник. Остальные не напрягаются вовсе. "Вы меня любите, я вас люблю, но мы не можем быть вместе". Почему не можем, как смочь? Ответа не бывает никогда. Счастливого конца тоже не бывает никогда. Жизнь — болото, оптимизм — глупость, действие — грех, у хороших людей ничего не получается кроме нытья. Это мы хотим донести до будущих строителей нового мира?

Министр сидел как на собственных похоронах. Ему теперь было уже не до духовного наследия. Губарев, меж тем, продолжал изобличать русскую литературу, коснувшись даже "неактуальных сказок про торжество дураков и лежебок". Напоследок он обратился ко мне:

— Я вас больше не задерживаю, коллега. К концу месяца представьте мне готовый список с обоснованием. До свидания!

Вот так наши дети остались без литературной классики. Взамен они получили чужих героев — уверенных, деятельных и полных оптимизма. Я отбирал их собственными руками. Это было много лет назад, и теперь, когда я ловлю себя на мысли, что нынешние молодые люди похожи на пришельцев из неведомой страны, память всегда обращается к тому дню. Диктатор назначил меня Дантесом и я, кажется, не промахнулся.

Если бы меня попросили одной короткой фразой характеризовать период губаревского правления, особенно первые его годы, то я не стал бы говорить о великих свершениях, героизме, военных победах, экономическом подъеме, моральной революции и прочих романтических банальностях. Не стал бы я упоминать и о гильотине, Белых Комнатах, Искупительном Труде, актуализации и деаллеманизации. "Приходилось очень много работать" — вот самое сильное впечатление, оставшееся у меня от той эпохи. Фундамент благополучия — не гениальные озарения, а каждодневный тяжелый труд. Думаю, тут будет уместно небольшое сравнение. Недавно мне в руки попали дневники Николая II. В отличие от Михаила, бывшего царем лишь по названию, Николай реально обладал всей полнотой власти, так что его роль соответствует нынешней роли президента Республики. Не меньшей была и ответственность. И что же? Дневники оказались на редкость пустым документом — сплошь описания охоты, увеселений, праздных поездок, игр с детьми, семейных дел, посещений церкви и тому подобного. Странное времяпровождение для руководителя огромной державы в роковой момент её истории. И хотя в человеческом плане предпоследний российский царь гораздо симпатичнее первого российского президента, результаты деятельности говорят в пользу бессонных ночей и "голубого чая", а не балов и молитв.

Это касается не только верховных правителей, но и всего государственного аппарата. Я не знаком, к сожалению, с распорядком дня царских министров, но уверен, что мы работали куда интенсивнее, чем они. Это отчасти служило защитным механизмом, препятствующим попаданию во власть карьеристов и корыстолюбцев. Когда более высокий пост означает в первую очередь увеличение объема работы, а занятость такова, что украденные деньги некогда даже потратить, государственная служба становится уделом энтузиастов. Не скажу, что это работало в каждом из случаев, но ситуация, когда важный чиновник просил понижения по службе, была совершенно немыслима при старом режиме. У меня лично, впрочем, выбора не было — только вперед, ведь позади осталась Белая Комната. Так что в ответ на каждую новую затею президента я всегда брал под козырек.

А затеи эти были одна чуднее другой. Например, Губарев испытывал совершенно необъяснимую, прямо-таки звериную ненависть к уголовной преступности. Ничто другое не вызывало у него столь сильных чувств — про своих политических противников, например, он говорил вполне спокойно, а про японцев и других внешних врагов даже равнодушно. Но если речь заходила о преступниках, диктатору требовалась вся его воля, чтобы сдержать ярость. Причины этого странного обстоятельства мне непонятны. Период биографии Губарева между нашей первой встречей и началом войны даже сейчас ещё посредственно изучен, но нет никаких данных о том, что будущий президент становился жертвой преступности или имел с ней какие-то контакты. Напротив, заключение в одиночной камере (считавшееся тогда наиболее жестким наказанием) должно было вызвать сочувствие к положению узников, многие из которых не закоренелые злодеи, а просто оступившиеся люди, жертвы судьбы. Когда Губарев пришел к власти, сидельцы и каторжане ждали от "своего" президента широкой амнистии. Вместо этого начался пересмотр приговоров в соответствии с новым криминальным кодексом, уникальным в своем роде документом. Если все остальные законы были скопированы с французских без малейших изменений, то драконовские наказания, установленные Жаннере, показались его русскому ученику слишком мягкими... В итоге люди, приговоренные царским судом к двадцати годам, отправлялись на гильотину, а вместо дсяти лет назначалось пожизненное искупление. Освободились лишь те, чьи преступления новый закон перестал считать наказуемыми — в основном, всякого рода развратники и богохульники.

На этом, конечно, диктатор не собирался останавливаться. Он объявил войну преступности — не в переносном смысле, как это регулярно делают иностранные политики, а практически официально. В радиообращении к нации преступники были названы "вражескими диверсантами, убивающими мирных граждан и подрывающими экономику", а все, кто им так или иначе помогает — "государственными изменниками, сотрудничающими с врагом в военное время". В спецжандармерии стали создаваться особые отряды, куда принимали людей, потерявших от рук преступников кого-то из близких родственников. Эти мстительные головорезы, вооруженные пистолет-митральерами, обращали мало внимания даже на собственное жандармское командование. Спецтрибуналы вошли в широкую практику, равно как облавы силами штурмовых батальонов и внезапные обыски в целых кварталах. Полицейский террор свирепствовал более полугода — не берусь даже представить, насколько от этого разладилась нормальная жизнь страны и сколько пострадало невинных людей. Поистине, то была библейская борьба с грехом путем отрубания собственной руки. Лицемерное требование Губарева "не допустить произвола в войне с преступностью" вылилось в малый террор уже против самих полицейских и жандармов со стороны их отделов внутреннего порядка, а призыв "беречь экономику" всего лишь означал соблюдение следственных норм, обычный гражданский суд и адвоката специально для предпринимателей — весьма неприглядный факт для "государства всеобщего равенства".

Разумеется, Губарев не ограничился столь грубыми методами и потребовал от Комитета самого активного участия в его крестовом походе. Мы должны были не только обеспечить пропагандистскую поддержку войны с преступностью, но и полностью декриминализировать моральный эфир. На практике, как всегда, это вылилось в нечто совершенно чудовищное. Оказались под запретом любые книги, фильмы и песни, где преступники изображались хоть с малой толикой сочувствия или даже просто нейтрально, где их действия находили бы хоть малейшее оправдание. Серьезность кампании можно оценить по тому, что вместо обычного термина "неактуальный" употреблялся веющий смертным приговором "антиреспубликанский". Нежелательные фрагменты переделывались или вымарывались, если же таковые составляли суть произведения, оно запрещалось целиком. Нарушитель закона отныне мог изображаться лишь абсолютным нелюдем, более страшным и отвратительным, чем любой японский головорез. Ни один режим, борющийся с политической или религиозной крамолой, и близко не подходил к столь масштабной ревизии культуры. Наверное, за год полки библиотек и книжных лавок опустели наполовину. Мы не знали жалости — "Ринальдо Ринальдиньо", "Робин Гуд" и "Дубровский" были переработаны в бумажную массу вместе с "Преступлением и наказанием" и "Отверженными". Такова оказалась для страны цена личной фобии одного человека. Меня утешало лишь то, что все наши страшные действия локальны и не являются полностью неисправимым злом. Божией милостью и английскими интригами на севере сохранилась нетронутая частица старой России, где уцелели запретные книги и живая культурная традиция передалась следующим поколениям.

Первые полтора года после основания Республики прошли под знаком подготовки к войне. Это может показаться странным — совсем недавно Россия потерпела разгромное поражение от французов, и вот нам уже не терпелось ввязаться в новую битву с весьма неявными шансами на успех. И однако стремление к войне имело под собой веские основания, пусть не всегда очевидные простому человеку. Губаревское правительство было пока лишено широкой и прочной народной поддержки, опираясь фактически на штыки — свои и французские. Между тем оно принимало множество непопулярных мер, да и сам по себе жаннеризм вызывал мало восторгов у населения, особенно крестьянской его части. Экономический успех и рост национального богатство, конечно, примирил бы с режимом основную массу недовольных, но тут мы пока не могли похвастаться радикальными достижениями. Программа "Двадцати двух ступеней вверх" много обещала, но мало могла дать на первом этапе. Простой гражданин взирал на Францию, образец социал-авангардистского государства, и ждал от новой власти индивидуальную квартиру в каменном доме, вуатюр и розинговский приемник. Губарев же был пока занят вещами скучными и малопонятными: расширением добычи сырья, модернизацией транспортной сети, увеличением электровыработки, обучением рабочих и инженеров по французским стандартам — всем тем, что, образно выражаясь, нельзя намазать на хлеб. "Строить дом начинают не с крыши, а с фундамента" — говорил президент. Сложно поспорить, однако крыша над головой нужна была прямо сейчас — нельзя ведь жить в фундаменте. Рационализация старой экономики дала, конечно, некоторый положительный эффект, но при этом сделала нашими врагами торговцев и промышленников — жаннеристские правила нормирования ресурсов, обязательной стандартизации, упорядоченной конкуренции, гласной отчетности, пропорционального распределения прибыли и неснижаемого цикла явственно отдавали марксизмом и, разумеется, не могли понравится предпринимателям. Так или иначе, обеспечить населению французский уровень жизни за год-другой, чего многие ждали, было решительно невозможно. Подготовка же к войне разом объясняла и оправдывала всё — отсутствие немедленного процветания, жесткие полицейские меры, диктаторское самоуправство. А грядущая победа должна была, как считал Губарев, продемонстрировать патриотизм, силу и эффективность новой власти, легитимизировать её в глазах народа, вернуть самому народу уверенность в своих возможностях и породить вспышку широкого энтузиазма, который предстояло направить в русло мирного строительства. Первый успех после многих десятилетий позора и неудач символически ставил точку в истории старой России и достойно открывал историю России новой.

И все же одних этих причин было бы недостаточно. Губарев не любил войну и военных. "Самое плохое в войне, — сказал он однажды, — даже не гибель и страдания невинных граждан, не убытки и разрушения, а то, что люди начинают думать, будто все проблемы можно решить размахивая шашкой". С таким отношением президента мы имели шанс избежать прямого столкновения с Японией, однако на чашу весов легли внешние обстоятельства. Жаннере упорно толкал нас к войне, и точно также Мосли поступал с японцами. Французский диктатор тогда уже окончательно принял решение по САС и заранее думал о будущих выгодах для этого надгосударственного образования. Ради прямого наземного сообщения между берегами Атлантического и Тихого океанов мы были обречены на дорогостоящее кровопролитие. Убедившись в непреклонности швейцарца, Губарев все же сделал две попытки вывернуться. Сперва он хотел переложить решение японского вопроса на французскую, а ещё лучше — всеевропейскую армию, приводя различные аргументы от громадных технических и организационных трудностей до якобы природной неспособности русских воевать. Увы, добиться от союзников масштабного прямого участия не удалось. Тогда миролюбивый президент решил договориться с японцами, предлагая им гарантии сырьевых поставок и самого выгодного экономического сотрудничества в обмен на возвращение захваченных территорий. Никакого эффекта это не дало и война стала неизбежной.

Дело предстояло нелегкое: обширная, почти лишенная в то время дорог и покрытая лесами местность сильно затрудняла наступление, так что стремительные действия здесь едва ли были возможны. Японцы держали против нас армию в семьсот тысяч человек, в том числе несколько своих лучших дивизий усиленного типа. Единственным путем снабжения для обеих сторон являлся Транссиб, ограниченные пропускные возможности которого были заметны ещё в первую Русско-Японскую. В довершение всего, вражеское командование сделало выводы из европейского опыта и не собиралось разом подставлять все свои войска под воздушный и танковый каток.

Наша армия являлась почти полной копией французской, с поправкой на худшую оснащенность техникой и дурное качество волонтеров. В остальном мы точно переняли тактику, уставы, структуру, даже военную форму и систему званий. Все полтора года новых солдат и офицеров Республики интенсивно обучали французские военные, благо в них недостатка не было — бывшие оккупанты, а ныне союзники уходить не собирались. Увы, полностью решить проблему организованности и технической грамотности за этот срок не удалось. Что касается тактики, то уровень самих французов, на которых мы равнялись, был не слишком высок — немцев они сперва поразили внезапностью, потом задавили конвейером, австрийцы сражались в условиях внутреннего краха, а царскую армию с деревянными ружьями не одолел бы разве что Муссолини. Жаннеристское войско — это не героические легионы, а огромная масса посредственных солдат с кучей техники и прекрасным снабжением. Впрочем, уцелевшие ветераны их "легальной" довоенной армии, которых в основном и назначали на инструкторские должности, были великолепны. Очень хороши были и легионеры-испанцы, но их Жаннере готовил для другой роли.

По оружию мы сильно превосходили японцев. Наши танки, что французского, что русского производства, соотносились с японскими как линкоры с легкими крейсерами. Японская артиллерия всех видов была плоха и малочисленна, основным транспортом служили лошади, радиооснащенность никуда не годилась, радиолокация была вовсе неизвестна. Против скорострельных карабинов и пистолет-митральеров у врагов имелись лишь магазинные винтовки, их бедренные минометы не шли в сравнение с нашими ручными мортирами того же калибра, бронебойные ружья не поражали защиту современных танков. Лишь японская авиация находилась на высоте, да простит мне читатель этот каламбур. Кроме того, солдаты императора отличались стойкостью, выносливостью, фанатизмом и восточным коварством, что в условиях дикой и удаленной местности вполне компенсировало превосходство нашей техники. Война с ними должна была стать первым серьезным экзаменом для новой российской власти, армии и всего государства.

Тогда же состоялся наш выход на международную арену в роли ещё не вполне самостоятельного, но активного игрока. Это шло вразрез с первоначальными планами Жаннере, считавшего, что Париж должен полностью взять на себя вопросы внешней политики всего социал-авангардистского содружества. Губарев в целом был не против, однако настаивал на создании более гибкой системы, которая принимала бы в расчет интересы отдельных стран. Проблема заключалась не в амбициях российского президента, а в насущной необходимости — чтобы успешно противостоять Японии, нам требовалось объединить усилия с её давними врагами, китайцами.

Французы, однако, относились к Китаю с большой настороженностью. Как они считали, страна со столь огромным населением, объединившись и достигнув европейского уровня в промышленности и военном деле, сможет диктовать свои условия всему миру, поэтому для всего мира выгоднее сохранять имеющееся положение. Вопрос социал-авангардизации Китая, насколько я знаю, поднимался в Париже неоднократно, и решение всякий раз было отрицательным. Аргументы противников, в сущности, сводились к одному: утрате Францией главенствующего положения в содружестве. Куда больший энтузиазм вызывало привлечение на нашу сторону Японии, однако этого нельзя было сделать без предварительной военной победы, которая, в свою очередь, требовала сотрудничества с китайцами. Для французов, впрочем, пока все это было скорее отвлеченной теорией, но мы находились в иной ситуации. Губарев твердо решил обеспечить себя активными союзниками в новой войне и добивался от Жаннере разрешения установить контакт с варлордами. На фоне отказа французов прямо участвовать в грядущих боевых действиях эти трбования выглядели более чем справедливыми, так что в конце концов Париж пошел на встречу Москве. Был заключен тайный договор с пятью наиболее могущественными и решительными варлордами, согласившимися выступить на нашей стороне. За это Россия обязалась снабжать их деньгами и оружием, а Франция предоставила военных инструкторов. Поистине странный оборот — золото московских церквей, изъятое на нужды голодающих сирот, утекало в Перревилль, откуда в виде пушек и пулеметов доставлялось китайцам. Неудивительно, что этот факт всегда скрывался от российских граждан. Девиз французской армии, в точности скопированный армией российской, гласил: "Цель войны — победа". Неразборчивость в средствах при таком подходе как бы заранее подразумевается.

Столь значительная деятельность, конечно, не могла укрыться от вражеской разведки, но должные контрмеры приняты не были. Японцев подвели два обстоятельства: во-первых, по опыту стремительной кампании в западном Китае они слишком низко оценивали своих противников, во-вторых, численность сухопутных войск в любом случае не могла достаточно увеличиться за короткий срок, поскольку императорская армия вела жесткую борьбу за финансирование с собственным флотом и борьбу эту проигрывала. Флот же с самого начала относился к сибирской авантюре весьма прохладно. Таким образом, японцам приходилось расчитывать лишь на имеющиеся силы, в то время как за Россией даже при самом худшем развитии ситуации оставался могущественный французский союзник.

Все полтора года мы накапливали в Сибири войска и различные припасы, строили военные лагеря, склады, ремонтные парки, аэродромы и РЛУ. Такая масштабная работа была совершенно необходима, поскольку снабжать огромную наступающую армию через Урал по Транссибу не представлялось возможным. Японцы трижды пытались сорвать наши приготовления, но всякий раз действовали слишком ограниченными силами и не имели успеха. Разумеется, Комитет преподносил народу эти удачные для русских, но все же эпизодические столкновения как великие триумфы. Можно сказать, мы торжествовали авансом. Интересно, однако, что и японская пропаганда, за которой соответствующий отдел тщательно следил, также хвастала победами. На последнем этапе, впрочем, наша армия в Сибири достигал такой численности, что враг оставил всякую активность и лишь готовился к обороне. Фактически Россия перебросила на восток все имеющиеся силы, оставив несколько жандармских бригад следить за порядком. Защиту от возможного нападения фашистов великодушно взяли на себя французы, развернув корпусные группы в южном и северном направлении. В последнем случае меры были даже излишними: новообразованные кавказские республики уже успели развязать друг с другом несколько войн, так что их английские и турецкие покровители были целиком заняты усмирением разбушевавшихся горцев.

Стоит ли говорить, что Комитет все это время активно участвовал в подготовке к войне, благо сами японцы максимально облегчили нашу задачу — достаточно было правдиво информировать народ об их варварском поведении на оккупированных землях. Даже если бы мы вовсе молчали, хватило бы и одних только рассказов беженцев. Все эти зверства до сих пор находятся за пределами моего понимания — как мог народ, вставший, казалось бы, на европейский путь развития, благородно и цивилизованно сражавшийся ещё в начале века, вдруг снова опуститься до азиатской дикости? Что было причиной этой чудовищной перемены? Тут поневоле задумаешься о врожденной кровожадности монгольской расы. Невозможно представить, чтобы европейский народ, пусть даже немцы, опустился до чего-то подобного, убивал пленных, сжигал на уже занятой территории деревни вместе с жителями... Я видел, конечно, руины французских и германских городов, и это ужасное зрелище, но европейские солдаты не рубили головы мирным жителям, не поднимали младенцев на штыки... Пожалуй, лишь события в Польше являются трагическим исключением, но они несравнимы по масштабу с азиатскими преступлениями. Русских людей переполнял священный гнев, желание отомстить желтокожим зверям в человеческом обличии. Солдаты и офицеры, ещё недавно пребывавшие в апатичном унынии, теперь рвались в бой. Дух нашего народа поднялся до высот, каких никто уже от него не ждал. В последний месяц перед началом войны Комитет довел интенсивность пропаганды до совершенного максимума, так что, казалось, промедли Губарев с приказом о наступлении — и армия не выдержит, своей волей пойдет на восток до самого океана. То был благородный порыв, но теперь, бывает, я смотрю на него другими глазами: ведь любую нацию можно умелым воздействием довести до подобного состояния, разжечь в ней ярость не только против злодеев, но и против невинных людей. А ведь в современных арсеналах хранится оружие куда страшнее аматоловых бомб Второй Японской войны....

Недавно мне в руки попала книга американского адмирала Хайнлайна "Military History of Social Avantgardism", где автор называет Вторую Русско-Японскую войну "скучным взаимоистреблением неумелых солдат под руководством бездарных военачальников". Обидная и несправедливая оценка, но кое-что в ней все же имеет основания: действительно, для непрофессионалов бои в сибирской глуши представляют мало интереса. Война оказалась бедна на яркие эпизоды, вместо грандиозных сражений между корпусами или целыми армиями она дала лишь массу однотипных несвязных операций, где редко сходились силы больше полка. Но и такие действия требовали своего рода мастерства, возможно, не меньшего, чем управление танковыми колоннами на полях Европы.

Как я уже говорил выше, французская тактика, которую мы копировали, не отличалась особой изощренностью. Она исходила из трех предпосылок: войска должны наступать, они должны превосходить противника по мобильности и силе удара, противник должен линейно концентрировать свои силы. Удар наносился массами танков и аэропланов в одном или нескольких местах, после чего бронепехотные дивизии оказывались в тылу обороняющихся и весь вражеский фронт разваливался. Возможных вариантов противодействия было два: первому атаковать тем же способом или держать в резерве мощные подвижные соединения для ликвидации прорывов. Из-за слабой технической оснащенности оба этих метода не подходили японцам, и они придумали третий — то, что англичане назвали впоследствие "ежовой тактикой". Линейный фронт заменялся сетью относительно небольших изолированных гарнизонов. Преимуществ перед обычной системой было два: такая оборона имела очень большую глубину, а падение одного укрепленого пункта не влияло на положение остальных. Однако при этом защитники, лишенные сообщения с основными силами, не могли расчитывать на помощь и снабжение. Оставаясь один на один со всей массой наступающих, они фактически являлись смертниками. Наверное, из всех народов мира только японцы с их воинственным фанатизмом могли замыслить и реализовать подобный план. Для этого сокращенные дивизии (типа С) и часть средних дивизий (типа В) были разбиты на множество отрядов численностью от секции до неполного полка, занявших полевые укрепления с круговой обороной. Также наш путь преграждали три настоящие крепости с бригадными гарнизонами.

Мы выступили одновременно с китайскими союзниками, никому не давая объяснений и не заявляя о каких-то специальных поводах для наших действий — поводом была вся история японских зверств на оккупированных землях. Народ Республики воспринял известия о наступлении с крайним энтузиазмом, выражавшимся порой очень неуклюже. Даже граждане фашистского Новгородского государства приветствовали освободительный поход вопреки холодной реакции своих правителей. Франция и все социал-авангардистские страны заявили о полном одобрении наших справедливых действий, но этим, к сожалению, вся международная поддержка и ограничивалась. Британия выступила с осуждением "беспричинной атаки на японские войска, находящиеся в пределах всемирно признанного государства Росиа-Го по приглашению законного правителя царя Алексея". Соединенные Штаты, не симпатизировавшие ни одной из сторон, сделали настолько туманное заявление, что я даже сейчас затрудняюсь понять его суть. Муссолини хранил молчание, выжидая, кто больше заплатит ему за поддержку.

Лично для меня эта война послужила, кроме всего прочего, показателем нового статуса. Одному из первых лиц в Комитете уже не было нужды трястись в вездеходном автомобиле, догоняя наступающую армию, ночевать в поле и прятаться от бомбежек. За ходом боев я следил из своего кабинета, а не из ближайшей траншеи. Радостное обстоятельство, учитывая, что молодым коллегам, отправленным на фронт, предстояло вместе с войсками одолеть путь в две с лишним тысячи километров по сибирской глуши.

Формально нашими войсками руководил Краснов, на деле же престарелый генерал был лишь симвволической фигурой. Губарев осознавал, что победитель японцев станет всенародным героем, поэтому не хотел отдавать эту роль какому-нибудь будущему наполеону и создавать себе опасного соперника. Краснов, стоящий одной ногой в могиле, подходил идеально. Действительно, через два года после окончания войны он умер во сне, вполне оправдав этим президентские ожидания. Фашистская пресса писала, будто старика отравили агенты Объединенного Комитета по личному приказу Губарева. Лично я не верю в это, но и считать подобнуый вариант совсем уж невозможным, к сожалению, не могу. Так или иначе, Краснов управлял войсками лишь на страницах наших газет — в действительности все планы разрабатывал французский "наблюдатель", генерал Тассиньи, а воплощала его замыслы группа молодых русских военачальников. Это были толковые командиры, хотя нынешние восхваления "звездной плеяды военных гениев" сильно преувеличены. Некоторые были вовсе случайными людьми: так, например, один офицер получил должность корпусного генерала благодаря личному знакомству с де Голлем ещё по Великой Войне, когда они были... сокамерниками!

Если для нашей армии выбранная японцами тактика создавала известные трудности, то для Комитета она означала едва ли не катастрофу. Генералом нужно было одержать победу, нам же — представить её народу в максимально выгодном свете. Аустерлиц прославил Наполеона, но разбейте Аустерлиц на сотню, тысячу мелких боев, растяните его по времени на год — что останется от этой славы? Республика ждала громких успехов, а военные могли похвастать лишь очередной уничтоженной японской ротой и очередным пройденным километром тайги. Можно было бы, конечно, превращать на страницах газет роты в дивизии, но через пару месяцев даже самый доверчивый читатель заподозрил бы неладное.

Армию, естественно, наши проблемы не волновали. Генерал Тассиньи думал не о том, как повторить Аустерлиц, а о том, как избежать повторения 1812 года. Он продвигался с черепашьей скоростью, непрерывно подтягивая тылы и выстраивая целые укрепленные линии на флангах. Этот некогда отважный полководец, столь решительно действовавший во Франции, Германии и на Украине, как будто оставил за Уралом весь хваленый elan. День начинался с общей разведки по всему фронту, затем по выявленным узлам японской обороны начинала работать артиллерия, выдвигались танки и штурмовые батальоны, а под конец на руины вражеских укреплений выходила пехота и тут же начинала готовить оборону. Тем временем в ближнем тылу инженеры и многочисленные бойцы второй волны приводили в порядок местность, занятую накануне. Для подобных целей у трех инженерных дивизий имелись специальные машины, нечто вроде танков с огромными дисковыми пилами. Эти, как их называли французы, les barbiers de Sibérie легко срезали даже самые могучие деревья. Следом двигались титанических размеров блиндированные бульдозеры фирмы "Марвэн Гимье Индюстри", настоящие мастодонты, сгребавшие древесные стволы будто сухую траву и на ходу корчевавшие пни. Расчищенную просеку строители превращали в некое подобие временной грунтовой дороги. Стоит ли говорить, что такой способ наступления исключал всякую стремительность?

Лишь бои в воздухе давали хороший материал для нашей пропаганды — и, думаю, не только для нашей. Японские аэропланы отличались большим радиусом полета, так что с подвесными баками могли не только достигать линии фронта, но и бомбить склады и линии сообщения далеко в нашем тылу. Успех подобных действий поставил бы крест на и без того очень неспешном русском наступлении, поэтому обе стороны сражались в воздухе с отменной решительностью. Враг атаковал с размахом, бросая в бой целые армады истребителей и бомбардировщиков, а мы, в свою очередь, посылали свои армады им навстречу, так что в небе над Сибирью происходили грандиозные бои, каких не бывало даже между немцами и французами. Авиаторы единственные позволяли Комитету создать из унылой череды мелких стычек и дорожных работ яркую картину эпического противостояния, но генералов Республики такая воздушная активность совсем не радовала. Даже перебросив значительные силы в Китай, японцы все ещё превосходили нас числом аэропланов, их машины были хорошей современной конструкции, а летчики очень умелы и отважны. В прямом столкновении у российской авиации не было бы шансов, но, по счастью, мы запасли несколько тузов в рукаве.

Дело в том, что французы, уничтожив для себя всякие огранчения, теперь спешили воплотить в металле огромную массу проектов, годами разрабатывавшихся тайно от немцев. Техника развивалась тогда стремительно, "спортивные" и "почтовые" аэропланы, вчера бывшие оружием победы, завтра грозили стать бесполезным хламом и остро требовали замены, а лучшим способом проверки новых идей и конструкций оставался реальный бой с сильным противником. Так на сибирских аэродромах появился официально не существующий 19-й корпус Воздушной Армии. Его бойцы получили новые документы и временно оказались Ивановыми и Кузнецовыми, а поверх красно-бело-синиих кокард на крыльях и фюзеляжах нарисовали красно-сине-белые. Форму менять не пришлось — она у двух армий и так отличалась лишь рукавными нашивками. Настоящих русских, конечно, к секретным аэродромам не подпускали и на пушечный выстрел, но формально мы стали обладателями новейшего и самого мощного на тот момент воздушного оружия. Французы не могли пересекать линию фронта, однако благодаря агрессивной японской тактике этого и не требовалось — враг сам регулярно являлся на бой.

Другим нашим козырем были РЛУ на выдвижных мачтах новой конструкции. У японцев система радиолокации отсутствовала вовсе, и мы получили то же преимущество, что имеет зрячий перед слепым. Одиночные аэропланы тогдашние локаторы не могли засечь, но враг действовал целыми эскадрами, поэтому о его приближении всегда становилось известно заранее. Зная координаты, скорость и вектор движения незванных гостей, наши летчики могли собраться в большом количестве и занять выгоднейшую позицию для атаки, так что даже слабые бойцы получали хороший шанс. Но активнее всего этим пользовались французы — их новые машины отличались великолепной высотностью, скоростью и вооружением, что позволяло использовать своего рода бандитскую тактику. Поднявшись на недосягаемую для других высоту, пилоты 19-го корпуса стремительно пикировали, разнося вражеские аэропланы в клочья батареями скорострельных пушек. Уступавший в скорости враг не мог их преследовать. Особенно досаждали японцам "летающие сигары" Ледюка. Эти странные машины, целиком состоящие из двигателя, с маленькими крыльями и кабиной в носу, не могли даже самостоятльно оторваться от земли — их поднимал в воздух транспортный аэроплан. Они регулярно терпели крушения, топлива хватало самое большее на час полета, но огромная скорость искупала все недостатки.

Против бомбардировочных эскадр, ощетинившихся десятками стволов, использовалась другая новинка — телеуправляемые крылатые снаряды, запускавшиеся с двухмоторных аэропланов-носителей. Когда аппарат влетал в глубину вражеского строя, наводчик подрывал мощный заряд стальной шрапнели. Было испробовано несколько типов — с ракетными и винтовыми двигателями, с разными системами управления. Против маневренных одиночных истребителей от такого оружия было мало толка, но группу тяжелых машин иногда удавалось поразить. Подобные снаряды запускались и с наземных станков — некоторые по размеру сами были как аэропланы.

Обычно вторгшуюся в наше небо японскую эскадру сперва атаковали французы, а уже после них на потрепанные и растроенные вражеские порядки кучей наваливались русские истребители. И даже при всем при этом мастерство японских пилотов было таково, что Республика в три месяца лишилась воздушных сил. На наше счастье, противник и сам оказался обескровлен. Японская промышленность производила достаточно аэропланов, но летные училища не успевали покрыть убыль экипажей — у системы, готовящей отборных бойцов, обнаружилась своя слабая сторона. К тому времени осень сильно попортила наши временные дороги, инженерные части принялись укреплять их бревнами и досками, разделывая спиленные летом деревья, и наступление окончательно потеряло всякий темп. Воздушная активность обеих сторон сократилась до уровня одиночных вылетов. Армия Республики, вступавшая в войну с таким энтузиазмом, не прошла и двухсот километров.

Посредственные успехи нашей армии стали головной болью для Комитета — и не только для него. Президент вызвал руководство отделов на совещание по вопросу "грамотного освещения хода военных действий". Надо сказать, я не любил подобные встречи: каждый раз они начинались безумными нотациями о строительстве нового общества, а заканчивались требованием совершить какую-нибудь очередную мерзость. Эта хотя бы проходила не tête-à-tête. Мы собрались в зале директорского совета бывшего "Русско-Германского Банка".

— Коллеги! — начал речь Губарев, — Нам нужно больше работать! Народ воспринял тактику генерала Та... Краснова без энтузиазма. Вы ознакомились с отчетом коллеги Тимощука?

Мы дружно кивнули. Тимощук был руководителем отдела социокогностики, заменявшей у нас социоаффектологию. Стандартные методики вроде опросов оказались неприменимы в жаннеристском государстве. Строго говоря, они использовались, и даже гораздо шире, чем в других странах, но только на нейтральные в политическом плане темы: предпочитают граждане двухдверные или четырехдверные автомобили, считают ли, что долговечность для одежды важнее элегантности и тому подобное. По более острым вопросам ждать откровенности не приходилось — диктатор успел к тому времени запугать народ своими чрезвычайными мерами. Поэтому для изучения общественных настроений существовал печально известный отдел социокогностики — фактически, агентурная разведка Комитета, только действующая на собственной территории. Сейчас этой организации приписывают некую зловещую роль, обвиняют в поиске и уничтожении недовольных режимом. Ничего подобного, конечно, не было. За лояльностью служащих государственного аппарата следил 5-й отдел Объединенного Комитета, за простыми гражданами — полиция и Спецжандармерия. На практике, как это ни странно, "человека без портфеля" вообще нельзя было привлечь к ответственности за политические взгляды, если только он не пытался донести их до широких масс. Эта особенность вовсе не означает мягкости режима, даже напротив. Буквальное понимание губаревского призыва "действовать не силой, а убеждением" является ошибкой. Как и в случае с многими другими жаннеристскими лозунгами, проблема заключается не в прямой лжи, а в неочевидности их истинного смысла. Этот, например, подразумевал, что физически уничтожить врагов Нового Общества невозможно, поскольку для Нового Общества врагами являются абсолютно все, начиная с самих уничтожителей. Ограничится же отдельными неосторожными личностями — значит проявить слабость и не добиться целей. Единственным выходом, следовательно, является "убеждение" — не мирная проповедь, а жесткое и планомерное изменение сознания каждого человека. Тогда, впрочем, нам предстояло решить чисто тактическую задачу — заставить народ увидеть в черепашье переползании от кочки к кочке стремительный победный натиск.

— Итак, граждане по-прежнему поддерживают цели нашей борьбы с японцами, но разочарованы её методами. Необходимо ликвидировать это разочарование. Прошу коллег излагать соображения. Помните, мы сейчас разрабатываем общую стратегию, так что не замыкайтесь на своих отделах.

Как это было заведено, первым слово взял младший из присутствующих.

— В отчете указано, что многие винят в недостаточных успехах военное командование, конкретно — генерала Краснова. Его обвиняют в бездарности, старческом слабоумии и даже прямой измене. Возможно, имеет смысл пожертвовать генералом, списав на него все неудачи.

Прошу читателей обратить внимание на этот момент: он говорит о роли Комитета больше, чем любые пространные объяснения. В каком ещё государстве (кроме, конечно, других жаннеристских диктатур) возможна ситуация, когда второстепенный чиновник пропагандистского ведомства мимоходом предагает избавиться от командующего армией, пусть даже и номинального? Губареву, впрочем, эта идея не понравилась.

— Слишком простые решения редко бывают удачными. Можно объявить Краснова предателем или слабоумным, но что скажут о правительстве, назначившем такого командующего? Пора раз и навсегда покончить со сказками о добром царе и плохих боярах. Народ должен знать, что мы выбираем людей сознательно и обоснованно, а не ставим на высокие посты случайных проходимцев. В этом коренное отличие от старого режима. К тому же, от устранения Краснова реальное командование и тактика не изменятся, так что скоро станет ясно, что дело было не в нем, и старика просто сделали козлом отпущения. Нет, это не годится. Другие идеи есть? Прошу, следующий...

— Моя мысль такая: вся беда — в неверных аналогиях. Поясню. Мы, собственно, до начала войны ничего конкретно не говорили про тактику, не называли сроков, не давали каких-то смелых обещаний. И все же люди чувствуют разочарование, будто бы их обманули. Почему? Дело, мне кажется, в том, что простой человек мыслит аналогиями. Он смотрит на французов: какие полчища те громили, с какой скоростью наступали. А раз мы теперь идем по тому же пути, что и Франция, то и от нашей армии ждут подобных успехов. Но это неверная аналогия, мы ещё далеко не равны, мы в начале пути. Сравнивать нужно не с французами, а со старым режимом — и всё встанет на свои места. С такой точки зрения дела идут отлично: сколько мы уже воюем, и все ещё не разбиты, даже напротив, наступаем, хоть и медленно, зато без лишних потерь. Нужно ярче, образнее раскрыть этот момент: например... О! "Армия республики проходит два километра в день, царская армия проходила тридцать. Разница только в направлении."

— Спасибо, коллега. Да, в этом есть некий резон. Но работать только в одном направлении недостаточно. Нужно больше идей! Следующий, пожалуйста...

Постепенно очередь дошла до меня.

— Я задавался тоже вопросом: почему наша армия действует успешнее, чем когда-либо за последние семьдесят лет, а народ все равно недоволен? Коллеги говорили о ложных аналогиях. Справедливо, но, на мой взгляд, дело не только в этом. Война — одна из тех сфер, где каждый мнит себя великим специалистом. Стоит компании из трех человек собраться, раскупорить бутылку — и через час у них готовы три плана как в две недели захватить Токио. Естественно, на фоне этих смелых замыслов наши реальные успехи выглядят бледно.

— Да, — печально согласился президент, — тут вы правы. Нам присылают множество прожектов — отправка пятнадцати тысяч диверсантов через Китай, парашютирование трех дивизий воздушной пехоты, танковый удар в Монголии... Но что вы думаете противопоставить этой волне народного творчества?

— Есть, для начала, одна идея... Снимем фильм. Название... Что-нибудь вроде "Кухонные стратеги". Типичная ситуация: собираются — за бутылкой, конечно — этакие карикатурные наполеоны-белобилетники, начинают излагать свои планы... Отберем наиболее типичные, это несложно. И после каждого выступления — показывается наглядно, с объяснениями, к чему он привел бы в реальности. Ну, скажем, какой-нибудь торговец керосином требует собрать все танки в кучу и нестись к Тихому Океану по триста километров в день. Сцена меняется: вот Сибирь, вот эти танки несутся, их продвижение на карте, потом очень доходчиво, можно даже в виде анимациона, рассказывается про фланги, снабжение, что Сибирь — это не Бавария... И вот уже эти танки ржавеют в лесу, валяются трупы замерзших солдат... А в конце такая сцена: палуба линкора, на ней стоят наши "стратеги", и микадо награждает их японскими орденами за разгром российской армии. Основная мысль: теперешняя тактика — единственно возможная в таких условиях.

— Что ж... Над этим можно поработать. Кухонных стратегов давно уже пора извести под корень. Спасибо, коллега. Следующий...

Наконец, все мы высказались, составили примерный план кампании и даже успели прикинуть объем финансирования. Можно было расходиться, но Губарев решил поднять ещё один вопрос. По его знаку жандарм подошел к стоящему в углу механизму — то ли приемнику, то ли проигрывателю — и нажал кнопку. Из звуковода раздался чей-то хриплый голос:

— ...Война, которую вы ведёте — есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, хана Тохтамыша, Пусяня Ваньну! Евразийское дело правое. Иудоевропейский враг будет разбит. Победа будет за нами!

— Что з... кто это?! — изумился руководитель кинематографического отдела.

— Это, — ответил Губарев, — так называемый царь Алексей, японская марионетка. Ему разрешили набрать армию в двадцать тысяч штыков для помощи захватчикам, так что мерзавец теперь агитирует народ воевать с нами. Но дело не в его армии — такое войско мы разгоним парой залпов. Дело в идеях. Японские ставленники относятся к движению евразистов. По сравнению с ними продажная клика — рыцари прогресса. Евразисты — дремучие мракобесы, считающие нашу нацию толпой диких азиатов, стремящиеся загнать русский народ в юрты... Они хуже фашистов, хуже даже самих японцев! Каждый из этих мерзавцев уже заслужил Белую Комнату, но... Боюсь, ко времени полного освобождения Восточной Росии их дикие идеи успеют пустить некоторые корни. Эти корни мы должны будем безжалостно вырвать. Подготовьте план по ликвидации евразийских идей. Ответственный — коллега Ростовцев. Коллега Алешин будет вас консультировать, он специалист по антиреспубликанским учениям. На этом все. До встречи, коллеги!

Тогда нам удалось заставить людей смириться с долгой войной. Фильм "Кухонные стратеги" сыграл в этом свою роль — думаю, она была вполне весома. Комитет всегда делал главную ставку не на книги и газеты, а на радио и, в особенности, на кинематограф. Как говорил Губарев, "покуда Россия ещё не охвачена сетью розинговского вещания, важнейшим инструментом морального развития для нас является кино". Вдобавок к имевшимся ранее, мы открыли множество новых кинотеатров, так что доступ к ним получил едва ли не каждый гражданин Республики. Билеты были очень дешевы: фактически, вся система работала в убыток и прямо субсидировалась государством. Это напоминало времена древнего Рима, когда императоры устраивали бесконечные гладиаторские игры и прочие развлечения, чтобы удержать плебс от волнений. Тираны прошлого знали на что тратить деньги, и Губарев по достоинству оценил их опыт. Когда в Соединенных Штатах приемники Розинга стали доступны широким массам, и владельцы кинотеатров начали жаловаться на убыточность своих заведений, мы нашли ситуацию весьма забавной: российское правительство ежегодно тратило не один десяток миллионов на поддержание системы проката, а мысль получить с этого дела прибыль казалась явным безумием.

Между тем, в Европе развернулись события, на фоне которых бои в Сибири перестали являть для мировой общественности какой-либо интерес. Континент вновь оказался на грани большой войны, и вновь источником угрозы оказалась Германия — теперь уже не по своей воле, но как безвольное орудие в руках победителей. Судьба этой несчастной страны в тот момент все ещё не была решена. Французы, контролировавшие три четверти территории и такую же долю населения, всячески затягивали создание новых государственных структур и распоряжались напрямую через Оккупационный Комитет. Многочисленные пленные, вопреки законам войны, не были распущены по домам, а использовались в отрядах Искупительного Труда для восстановления разрушенного хозяйства западной Франции. Прочие немцы также оказались лишены всяких свобод: захватчики взяли под свой контроль экономику и ввели трудовую повинность. Вместо фиксированных репараций попросту вывозили что и сколько хотели, не делая малейшего снисхождения для частной собственности. Во всех жаннеристских государствах народам целенаправленно внушалась ненависть к Германии и её жителям. Бедных немцев прямо обвиняли во всех бедах человечества начиная с грехопадения Адама и убийства Авеля Каином.

Трижды прерывавшиеся и возобновлявшиеся англо-французские переговоры о будущем устройстве Европы закончились ничем. Слишком уж отличались позиции сторон. Мосли желал видеть Германию единой и независимой — по крайней мере, независимой от французов. Такое великодушие вполне соответствовало британской дипломатической традиции — создавать мощный противовес слишком усилившейся континентальной державе. Жаннере был категорически против и требовал разделить Германию на множество небольших государств. Он боялся немецкого реванша, а кроме того не хотел терять прямое сообщение между Францией и её союзниками на востоке. Разочаровавшись в переговорах, англичане пошли на односторонние действия и провели в своей оккупационной зоне выборы, закончившиеся триумфальной победой Германской Фашистской Партии. Французы ограничились дипломатическим протестом, но следующий шаг противника вызвал уже совсем иную реакцию...

Правительство Фашистской Республики Германия объявило о создании новой армии в сто пятьдесят тысяч человек с тремя бронедивизиями и воздушным корпусом. Оружие и технику взялись поставить англичане. Франция потребовала от Британии "немедленно пресечь возрождение германского милитаризма", причем заявление сделал не сам Жаннере, а министерство иностранных дел "по настоянию Сената". Это означало крайнюю степень недовольства и серьезности намерений, но Мосли решил идти до конца. ФРГ была официально признана "союзником под британской защитой", а её правительство — единственной законной властью на всех немецких землях. Над Европой нависла угроза новой войны. Французы и их союзники провели дополнительное развертывание войск, угрожающим образом концентрируя их против английских позиций. На суше жаннеристы значительно превосходили фашистов и теоретически могли за месяц выкинуть их с континента. Новгородское правительство пребывало в паническом состоянии и держало под парами быстроходный крейсер для бегства в Англию, но даже это не гарантировало безопасности. Генерал Сеплинье обещал превратить ненавистный остров в пустыню, а королевские линкоры — в подводные лодки. Однако у Жаннере были другие планы. Под прикрытием бронепехотных дивизий он начал "войну плебисцитов": через месяц население Валлонии и Люксембурга проголосовало за вхождение в состав Франции. Если в первом случае действительно имели место очень сильные профранцузские настроения, то Люксембург был насильно принужден к отказу от суверенитета. Тогда у жителей герцогства был собственный язык, по крови они отличались от соседей и никаких причин соединяться с чужим народом не имели. Не успел Мосли отреагировать на эту акцию, как ему уже пришлось решать новую проблему: в Испании начался хорошо спланированный жаннеристский мятеж. Среди населения этой страны давно уже были популярны социал-авангардистские идеи, и лишь противодействие Германии мешало их носителям захватить власть раньше. На помощь восставшим выступили соотечественники-легионеры, по странной случайности собранные в полной готовности на границе и немедленно дезертировавшие с оружием, транспортом, танками, офицерами-французами и всей системой тылового снабжения. Английские деньги и винтовки не помогли монархистам — в три месяца все было кончено.

Но главная, самая масштабная и чудовищная акция французского диктатора была ещё впереди. Незадолго до её начала я получил случайный намек на будущие зловещие события — намек, оставшийся непонятым. В то время наша группа отделов уделяла основное внимание работе по созданию "РосАнимациона". Очень многое из того, чем я занимался на службе в Комитете, мне совсем не нравилось, порой даже было отвратительно. Этот случай является приятным исключением. Я и сейчас горжусь, что стоял при рождении одной из крупнейших и лучших анимационных студий мира, особенно учитывая, что начинать приходилось практически с нуля. Дело это было для России новое. При Михаиле крутили в основном диснеевские ленты, иногда немецкие, отечественные же поделки вовсе никуда не годились. Так называемая "самобытная отечественная школа анимациона" — не что иное, как сочетание убогой рисовки с примитивным сюжетом. Нам требовалось нечто совершенно иное: не только требования Комитета, но и простые эстетические чувства взывали к обновлению. Мастера "старой школы", как выяснилось, попросту не умели и ленились рисовать, так что пришлось в первую очередь решать эту проблему. Я отправил в главный отдел заявку на выделение дополнительных средств для создания школы художников-аниматоров и получил странный ответ: денег в этом организационном году не будет, но через месяц мы бесплатно получим нужных специалистов с хорошим опытом. Ситуация с российскими так называемыми специалистами на тот момент оказалась уже изучена досконально, поэтому воспринимать такие обещания всерьез было невозможно. Я счел их своего рода издевательской формой отказа и велел остановить все работы по анимациону до следующего года. Увы, как выяснилось, чиновники главного отдела знали о чем говорят...

Европа в те роковые дни балансировала над пропастью. Слишком огромны были две военные машины, в слишком многих местах они соприкасались. Как случайная искра уничтожает целый лес, так случайный выстрел мог тогда уничтожить цивилизацию. Я не преувеличиваю. Не прошло и года, как зажглось серебряное пламя, вспыхнула яркая звезда. Великое счастье, что это случилось в обстановке относительного мира, а не в разгар тотального истребления. Мы прошли по лезвию бритвы, но ведь все могло сложиться иначе. Недавно в Соединенных Штатах вышел фильм "Горящий закат", красочно показывающий зрителю ту неслучившуюся войну. Сам сюжет, как это часто бывает в новом американском кино, весьма бредовый, но завязка основана на реальном событии: "собачьей драке" над Ла-Маншем. Действительно, случайная схватка двух воздушных патрулей едва не переросла тогда в грандиозное сражение — сотни истребителей, поднятые с аэродромов по обе стороны пролива, лишь в последний момент получили приказ возвращаться. Успей они вступить в бой, и дороги назад, скорее всего, уже не было бы.

Но катастрофы удалось избежать. Это вдвойне удивительно, если взять во внимание, что именно тогда французский диктатор впервые стал демонстрировать явные признаки безумия. Я, конечно, говорю не о банальном сумасшествии вроде того, что под конец жизни настигло Сеплинье. С генералом все было ясно: когда он стал проводить целые дни, наблюдая за тренировкам пловцов, некогда грозного сокрушителя городов тут же отправили на пенсию. Это извращение, во всяком случае, оказалось куда более безобидно, чем его прежняя влюбленность в бомбы, ядовитые газы и зажигательные смеси. Болезнь Жаннере была иного рода. Швейцарец достиг всего, что только может быть доступно человеку. Он стал абсолютным диктатором, перестроил общество на новых началах, разгромил сильнейшую державу Европы, распространил свою власть от Пиренеев до Сибири... Любой другой на его месте остановился бы, но Жаннере пошел дальше. Это и было началом безумия. Есть вещи, которые под силу изменить одной гениальной личности, но есть вещи, подвластные лишь высшим силам. Назовем мы её божественным провидением или историческим процессом, суть одна: то, что естественным образом сложилось за многие века, нельзя изменить президентским указом. Человек, ставящий перед собой подобные цели, просто не воспринимает очевидную реальность.

Жаннере утратил в какой-то момент способность отличать возможное от невозможного. Добившись за короткий срок впечатляющего роста экономики и военной мощи, он решил проделать то же самое с численностью населения. Вообще, это было его навязчивой идеей: диктатор считал, что французов должно быть никак не менее ста пятидесяти, а для верности двухсот миллионов. Такое число объяснялось двумя необходимостями: на равных противостоять многолюдной Америке и держать первенство среди социал-авангардистских государств, среди которых была теперь и огромная Россия. Между тем во Франции перед войной насчитывалось всего сорок миллионов человек, присоединение Эльзаса, Лотарингии, Валлонии и Люксембурга дало ещё около шести миллионов — ничтожно мало для выполнения столь масштабных задач. За предыдущие сто пятьдесят лет французское население едва удвоилось, а Жаннере хотел ни много ни мало учетверить его. Более того, для этих будущих миллионов он заранее искал место — с привычным европейцу климатом, окультуренной природой, не отделенное от метрополии океанами или враждебными землями...

Я помню тот ноябрьский день. Мы обсуждали с коллегами из Комитета Физического Развития роль пропаганды в укреплении здоровья молодежи. С тех пор, кажется, и пошело то дурацкое представление, ныне накрепко вбитое в сознание всех российских юношей и девушек — будто бы человек должен непременно обладать атлетической фигурой. Нелепый с медицинской точки зрения, ложный и вредный идеал навязывали с самого верха — с самого парижского верха — и я мог лишь осторожно бороться против его излишне агрессивного внедрения. "Физисты" оказались весьма упорными, дискуссия застряла на частностях, и мы уже собирались взять time-out для обеда, когда раздался телефонный звонок. Это был один из секретарей главного отдела.

— Включите радио в 15.00 на волне "Онд Премьер". Будет выступать коллега Жаннере. Речь программная...

— Простите, коллеги!— несколько ироническим тоном обратился я к "физистам", — У меня радиосеанс с Парижем.

Я настроил приемник и стал ждать. Сперва проиграли песню "Этот рассвет не сменится закатом", потом — "Мы смотрим вокруг и видим новый мир", потом — "Детей огня и стали"... Наконец, из звуковода донесся голос Жаннере.

— Коллеги! Сегодня я обращаюсь ко всем европейцам. Тысячелетиями наш общий дом...

Да, это была та самая речь. Выражение "жизненное пространство" впервые прозвучало на второй минуте, на четвертой Жаннере заявил, что все беды Европы идут от неразумного расположения стран и народов, на шестой даже у едва понимающего французскую речь "физиста" стало вытягиваться лицо. Я застыл как громом пораженный.

— За последние семьдесят лет Германия развязала четыре захватнические войны. Сейчас фашисты готовятся к пятой. Мы должны раз и навсегда остановить эту непрерывную агрессию. Само расположение Германии толкает её к бесконечным нападениям на соседние страны. Немцы — многочисленный развитый народ, склонный к промышленному труду. Однако их страна мала, скудна ресурсами и неудачно расположена. Будет это через год или через сто лет, но география неумолимо потребует от немцев расширения границ. Мы признаем законность этого естественного требования и готовы его удовлетворить быстро, бескровно и до таких пределов, о которых мечтать не могли императоры и канцлеры. Границы Германии расширятся до границ самой Европы! Каждый немец сможет полностью удовлетворить свою тягу к труду и творчеству в нашем новом общем доме. Франция и Испания, Польша и Россия, Венгрия и Румыния, все социал-авангардистские страны мирно примут тех, кто ещё недавно пытался вломиться силой...

Так начался последний акт немецкой трагедии. Со времен изгнания евреев из Палестины мир не видел ничего подобного, и едва ли увидит до конца времен. Величайшее преступление двадцатого века словно поделило историю человечества на "до" и "после", на старый мир, где столь хладнокровное и расчетливое варварство было невозможным, и на жестокий мир будущего, в котором один безумец способен росчерком пера отменить существование целого народа.

Словами не описать моё потрясение. Кое-как выпроводив "физистов" (для этого пришлось согласиться, что человек будущего и впрямь должен напоминать греческую статую), я замер, обхватив голову руками.

Раньше ещё-можно было питать некие иллюзии относительно сущности жаннеристского режима, но теперь стало ясно: на мировую сцену вышло абсолютное зло. И если этой темной силе удалось пленить волю народных масс, тем большая ответственность ложилась на плечи немногих честных и здравомыслящих людей. Настал момент, когда все порядочные граждане должны были объединиться и положить предел диктаторскому безумию. Нет сомнений: окажись перед таким выбором немцы в эпоху своего могущества — тысячи, миллионы их решительно выступили бы против злодейских планов. Ни один германский политик не смог бы сохранить власть и свободу после чудовищных рассуждений об уничтожении целого народа. Следовательно, человеческим долгом было отнестись к немцам так же гуманно, как они отнеслись бы к нам. Я расчитывал найти единомышленников в КМР и, возможно, среди сотрудников в других комитетах и министерствах — мы имели возможность регулярно общаться с ними по служебным надобностям. Сто или двести высокопоставленных и влиятельных коллег — сила, с которой придется считаться. Выступив скоординированно, можно навязать Губареву свою волю... или отправиться в Белую Комнату. Нет, чтобы твердо расчитывать на успех, нужно иметь за плечами послушные штыки. Власть юного фанатика покоилась на четырех, так сказать, слонах — армии, полиции, Спецжандармерии и Объединенном Комитете. Можно ли привлечь их на свою сторону?.. Мои размышления прервал телефонный звонок.

— Завтра к пятнадцати часам коллега президент вызывает всех руководителей отделов на совещание по текущим вопросам. Присутствие обязательно.

— Да, конечно. Спасибо...

Я продолжал строить планы. Чтобы вступить в переговоры с сотрудниками других ведомств, тем более с охранниками режима, нужно сперва организовать сплоченную группу в самом Комитете. Я достал лист бумаги и начал составлять список порядочных и надежных коллег. Один, другой, третий... Потом красным карандашом стал вычеркивать фамилии тех, кто мог бы после тайной беседы отправиться писать донос. Нельзя же, например, вверять свою жизнь человеку, первому согласившемуся с предложением Бланка — даже без единого дня в Белой Комнате. Или карьеристу, метящему на мой пост. А этот — просто болтун... Коллега Мышеедов вошел, по своей дурацкой привычке, без стука.

— Что за дела?! Ваш детский сад присылает какие-то наглые императивы без согласования с главным отделом — снимите, дескать, кино за сорок тысяч, а мы когда-нибудь спишем из резервного фонда... Э! Что за список?!

Боже! Он смотрел прямо на листок с фамилиями, он умел читать вверх ногами, как и я сам... Меня вдруг охватил ужас. Надо что-то быстро придумать...

— Составляю список врагов — кто меня не поздравил с днем рождения.

— Негодяй, я же тебя поздравлял!

— Да? А, ну так я тебя и вычеркнул...

— Понятно. Нельзя делать такие записи, тем более держать их прямо на столе. Тебя что, не учили? Ладно, съемки потом согласуем, я на встречу опаздываю...

Мышеедов вышел. Меня била дрожь. "Тебя что, не учили?" Что он имел в виду? Кто мог меня учить? Люди из Объединенного Комитета? Как и его самого? Значит, он завербован... И думает, что я тоже. Или он принял меня за фашистского шпиона? В любом случае, скоро об этом узнают на проспекте Знаний... Теперь их адрес совсем не казался мне забавным. Что делать? Бежать, спрятаться — невозможно... Сперва надо уничтожить список! Измельчитель даёт слишком крупные обрезки, поджечь нечем... Я стал тереть злополучную бумагу между ладонями, пока она не превратилась в труху. Старый детский способ... Какая глупость, разве это может спасти? Спецтрибуналу не нужны улики... О немцах, которых нужно было защитить, я уже думал с ненавистью — теперь из-за них предстояло вернуться в Белую Комнату. Стыдно признаться, но страх в момент уничтожил и благородство, и решимость.

Сказавшись больным, я отправился домой. Меня и впрямь лихорадило. Когда по дороге следом пристроилась жандармская машина, сердце едва не выпрыгнуло из груди — к счастью, это оказалось случайностью, и через пару минут мы разъехались. "Страх убивает вернее пули" — эту формулу, кажется, внушают нашим солдатам. Остается лишь согласиться. Всю ночь я глотал успокоительное и ждал звонка в дверь. Хотя какой там звонок — дубликаты всех ключей хранятся в полицейских участках. Просто войдут без предупреждения... Я подпер дверь стулом и решил, что если её начнут ломать, лучше будет сразу выброситься из окна. Но никто не пытался войти. Ночь прошла тихо. Боже, как хорошо быть простым слесарем или конторщиком — их никто не подозревает, никто не может привлечь к суду за отсутствие лояльности... Спокойная жизнь, словно и нет безумного режима. Если в этот раз пронесет, — подумал я, — под любым предлогом постараюсь уйти из Комитета и стать обычным человеком, скромным гражданином вне политики. Никакие деньги, никакая власть не стоят этого страха. Второстепенные шестеренки реже ломаются. Утром, взяв себя в руки и разом выпив целый флакон успокоительного, я поехал на службу.

Почти сразу же в мой кабинет зашел коллега Мышеедов. Стоит ли говорить, что это меня мало порадовало.

— Привет главному по детишкам! Я вчера вечером всё хорошенько обдумал и решил поговорить.

— Э... Поговорить?

— Не бойся, здесь можно. В понедельник мы как раз все проверяли — никаких лишних проводов из твоего кабинета не идет. А через эту дверь снаружи ничего не слышно.

— Вы?

— Мы. Я немножко помогаю Объединенному Комитету. Даже ты вчера об этом догадался, судя по разом позеленевшему лицу. А вот ты точно работаешь не на Объединенный Комитет, я даже уточнять не стал. Я знаю, на кого ты работаешь.

— Да ну? — при всем ужасе ситуации, мне вдруг стало интересно, что он скажет.

— Это элементарно. Кто может к нам внедриться? Англичане, новгородцы, японцы, американцы... Французы... Все они — серьезные ребята, поэтому все они отпадают. В мире есть только одна контора, работающая настолько топорно, что её агент может держать секретный список прямо на рабочем столе и чиркать в нем красным карандашом, а попавшись — врать как первоклассник и менять цвет лица как калейдоскоп. Стиль российской Спецжандармерии трудно не узнать.

— Положим, это так. И о чем ты хотел поговорить с тупым жандармом? — если он играл со мной в кошки-мышки, мне в любом случае оставалось лишь подыгрывать, благо выпитый утром флакон успокоительного позволял вести беседу с ледяным спокойствием.

— Ну, ты вовсе не тупой. Ты просто не умеешь заниматься такими вещами. Вот, например, вчерашний список... Ты его ещё не отослал?

— Нет, — абсолютно честно отвечал я.

— Это хорошо. Что бы там не значили твои красные зачеркивания, мне не нравится, что они идут поверх моей фамилии. Ты не угадал. Я честный социал-авангардист, и не хочу быть во всяких-там черных списках. Видишь ли, сотрудничество между нашими организациями в России налажено ещё хуже, чем во Франции — по вашей вине, конечно. Так что если друзья-жандармы приедут на десяти броневиках с пистолет-митральерами брать антиреспубликанских заговорщиков, у меня может и не оказаться иммунитета. Потом, конечно, все разъясниться, но не хотелось бы приобретать неприятный опыт... по второму разу. Поэтому прошу убрать меня из твоего дурацкого списка. Ну, и впредь характеризовать как честного коллегу. За это я могу подкидывать кое-какую информацию, сам-то ты, как вижу, за сто лет ничего путного не раскопаешь.

— Положим, ты вычислил мою принадлежность по неумению работать... — я решил сыграть на банк, — Но сам-то ты, видимо, умеешь?

— Позволю себе напомнить, что это я раскрыл тебя, пусть и случайно, а не наоборот.

— Значит, умеешь. Так что ты, как раз, можешь оказаться и новгородцем, и англичанином. А историю про Объединенный Комитет рассказал, чтобы обеспечить себе защиту на будущее. Я совсем не обязан тебе верить.

— Справедливо. В субботу на восьмой полосе "Московского прожектора", рубрика "Литературная мастерская", ищи опечатку — знак параграфа вместо буквы "а" в слове "сделал". Заметь, я не прошу у тебя в ответ подтвердить свою принадлежность опечаткой в "Волне". Так что, будем дружить?

Я молчал, потрясенный открывшейся картиной неумелого межведомственного шпионажа прямо в сердце Республики. Мышеедов воспринял это как знак сомнения.

— Ты, конечно, можешь сегодня сообщить о нашем разговоре своему начальству. Мне-то в итоге ничего не будет, работать на Объединенный Комитет — не преступление, скорее наоборот. А вот для тебя это станет первым и последним успехом за всю карьеру. Без посторонней помощи ты даже эфиопского шпиона в сибирской деревне не поймаешь. Я могу оказывать такую помощь время от времени — достаточно часто, чтобы ты стал лучшим сотрудником своей конторе. Заметь, это будет абсолютно качественная информация, а не ваше обычное "у имярек сегодня кислая физиономия, наверное, хочет взорвать Сенат". Но если решишь сыграть против, я об этом обязательно узнаю и тоже буду играть против. Угадай, кто выиграет.

— Верю, верю... Убедил.

— Вот и отлично. В знак нашей дружбы прими мой первый подарок, раз уж ты так любишь составлять списки... О программе деаллеманизации новых граждан пока не было прямо объявлено, вероятно, коллега Губарев сделает это на сегодняшнем совещании. Но некоторые сотрудники уже решили её тайно саботировать. Часть их фамилий — в списке, грязные подробности заговора прилагаются. Заметь, я раскрыл все это за один день, да ещё отвлекаясь на тебя.

— Часть?

— Ну, я все же работаю не на вашу контору. Тебе хватит и этого. Только, умоляю, не размахивай бумагой по коридорам, не держи её на столе и не вздумай где-нибудь потерять.

Я развернул листок. На нем была напечатана какая-то нудная служебная записка с требованием утвердить расходы через главный отдел.

— Что за черт?

— Думаешь, мне самому не стыдно писать симпатическими чернилами? Будто какой-то школьник-конспиратор... Но, зная ваш профессионализм, приходится. Если ты все же потеряешь бумагу, её принесут назад в твой кабинет, ничего не заподозрив. Любой из заговорщиков может вертеть этот листок в руках, и так и не поймет его смысл. Кстати, видимый текст тоже имеет значение. Служба службой, работа работой. Все должно проводиться через главный отдел, особенно если это связано с расходами. Горизонтально мы можем только консультировать. Или извольте расплачиваться из своих фондов, если уж так сильно надо.

— Мы и собирались расплатиться из своих, но только по факту выполнения работы! Сколько раз можно повторять... А, ладно. Будь по-твоему.

— Вот и славно. Прости, мне нужно бежать. Дела... До встречи на совещании, и не забудь про свою часть договора!

— А... До встречи.

Я задумчиво вертел в руках оставленную Мышеедовым бумагу. Список заговорщиков в моих руках! Те самые люди, которых я ещё вчера мечтал найти... Теперь, конечно, об этом и речи быть не могло. Но что делать с документом? Мышеедов дал понять, что и сам отправит список в Объединенный Комитет, но он вполне мог сделать паузу, проверяя меня. Если я действительно агент Спецжандармерии или хотя бы просто благонадежный сотрудник, то должен отослать бумагу. Положим, в ОК ещё ничего не знают и не узнают несколько дней... За это время жандармы должны отреагировать — иначе Мышеедов решит, что я участвую в заговоре либо, по меньшей мере, сочувствую антиреспубликанским идеям. В то же время люди из списка все равно обречены — независимо от моих действий их ждет спецтрибунал. Несколько минут я колебался, затем решительно отбросил недостойные помыслы и уничтожил бумагу, даже не проявляя скрытый текст с именами жертв. Увы, несчастные все равно оказались арестованы — через недолгое время они перестали ходить на службу, исчезли из списков... Открытого суда не было, так что я даже не знаю, что с ними стало. Набор вариантов, конечно, невелик — Искупительный Труд, гильотина или Белая Комната.

Заседание началось в положенное время. Губарев был необычно оживлен, глаза его светились злобным торжеством. Он встретил нас партийным приветствием, которым обычно пренебрегал из-за усталости или скверного расположения духа. Мы немедленно повторили его жест, причем у одного престарелого коллеги рука поднялась не вертикально, а "на десять часов", так что вышел фашистский салют. Губарев сперва замер, затем подошел к бедному старику и молча на него уставился.

— Суставы... — в ужасе пробормотал оконфузившийся коллега. Огромным усилием, кривясь от боли, он все же поднял руку почти до нужного положения.

Губарев молча кивнул и вернулся на свое место. Все ждали, что диктатор сразу поведет речь о переселении немцев, но он сперва решил обсудить все текущие вопросы и для начала гневно обрушился на нас за слабую работу по женскому равноправию.

— Мы объявили — впервые — о приеме женщин в военную академию, в суб-офицерские школы... Это очень важно. Женщины на военной службе — это не только удвоение мобилизационного потенциала, это символ новой эпохи, удар по пережиткам прошлого! И что же? Мало того, что мужчины-военные немедленно продемонстрировали средневековую дикость, что весь народ принялся потешаться, так ещё и сами женщины, исключая несколько душевнобольных, проигнорировали такую замечательную возможность. Любой нормальный гражданин костьми ляжет, чтобы стать лейтенантом противовоздушной службы с жалованием сто двадцать рублей, а они предпочитают сидеть по домам! Вы плохо развиваете население! Вот вы, например! — диктатор, о ужас, обращался ко мне, — Почему в детской графической новелле "Штурмовой батальон маленьких енотов" все еноты сплошь самцы? Инструкция о женских персонажах не для вас написана? Обращаюсь к всем: если хоть один отдел ещё хоть раз проигнорирует данную инструкцию, непосредственные виновные вместе с руководством отдела будут признаны саботажниками! Ясно?

Мы все старательно закивали. Вероятно, юный фанатик никогда в жизни не знал женщины, или даже вовсе был к ним не расположен, поэтому воспринимал прекрасный пол столь примитивно и умозрительно. Нормальный человек не погонит возлюбленную, спутницу жизни, мать своих детей, хранительницу очага служить в противоаэропланной дивизии.

— Далее. Коль скоро наш Институт Эстетики наконец-то приступил к работе, все визуальные материалы должны отсылаться туда для одобрения. Или, при необходимости, исправления. Порой даже самое глубокое содержание бывает испорчено убогой формой. Этого допускать нельзя! Вот, например, детская графическая новелла "Штурмовой батальон маленьких енотов". Вы, верно, расчитываете с ней победить в конкурсе "самая уродливая обложка года"?

Так прошла большая часть заседания. Любую критику Губарев иллюстрировал примером проклятого "Штурмового батальона маленьких енотов", так что я от стыда готов был провалиться сквозь землю. Лишь под конец диктатор перешел к самой важной теме.

— Как вы знаете, коллега Жаннере принял очень важное решение... и очень правильное. Фактически он отменил очередную всеевропейскую войну, которая в ином случае произошла бы в течение следующих двадцати лет. Для нас же это означает значительное ускорение программы "Двадцать две ступени прогресса". Россия получит миллионы опытных инженеров, квалифицированных рабочих, агрономов, ученых, всякого рода специалистов. Ваша задача — чтобы при этом она не получила миллионы немцев.

На наших лицах отразилось недоумение.

— Немцы, — объяснил диктатор, — должны перестать быть немцами. Мы не можем терпеть чуждое и враждебное меньшинство, способное в любой момент перейти на сторону фашистов. Более того, раз мы твердо и решительно превращаем самих русских в новую морально совершенную нацию, несправедливо делать послабления для других народов. Все должны слиться в единую нацию, нацию российских европейцев! Не будет ни эллина... ни, в особенности, иудея. Тяжело, конечно, ждать полного успеха в отношении взрослых, но их молодежь, их дети должны стать нашими! Иного выбора просто не будет. Мы очистим моральный эфир от всего немецкого! Все равно их культура по большей части неактуальна. Не будет немецких книг, музыки, песен... Даже пиво с сосисками исчезнет!

— Но позвольте, коллега Губарев, мы ведь и сами пьем пиво...

— И очень зря. Вредный и отупляющий напиток. Надо пить вино, хотя бы даже украинскую гадость, раз уж на большее нет денег. Но я не о пиве. Немцы не должны стать чужеродным элементом, пусть они растворятся в нас без следа. Конечно, тут будет мало одного грубого давления, нужна тонкая и всесторонняя работа. Даю две недели на общую разработку плана ассимиляции новых граждан... И про старых тоже не забывайте! Мы ведь не хотим, чтобы немцы просто сменили пиво на водку и заветы Бисмарка на Домострой? Вот и хорошо!

В последнюю очередь обсудили перспективы розинговского вещания — с помощью немецких техников его можно было наладить быстрее, чем ожидалось раньше. Когда все уже расходились, Губарев вдруг сказал мне:

— Коллега ......................., задержитесь на минуту.

Я остался с ним наедине, если не считать жандармов-охранников.

Печальные новости. Программу социал-авангардистского воспитания сирот придется, к сожалению, свернуть. Тех, кто уже перешел четвертую ступень, доучим до конца, но в дальнейшем такой нужды не будет.

— Что-то изменилось?

— Да. Отныне всех сирот из стран САС будет воспитывать французское государство. Ему нужны новые граждане — много и быстро. Более того, французские коллеги намерены для заселения освободившихся германских земель собирать таких детишек по всему миру. В следующих поколениях они перемешаются и дадут новую расу, мондиальную расу будущего... Но дело, разумеется, не в крови, а в идеальном воспитании, избавленном от дурного влияния родителей. Свободное поколение, не знавшее старого мира! Жаль, я и сам хотел этим заняться...

"Слава Богу, — подумал я, — что у тебя этого не вышло. Пусть уж физические и моральные чудища растут на берегах Эльбы и Рейна, а не Волги и Днепра".

— Можно сказать, — продолжал диктатор, — это была моя мечта. Теперь она никогда не сбудется... У вас есть мечта, которая никогда не сбудется?

— Да?

— И что же это? — заинтересовался Губарев.

— Я хочу жениться.

— Ну, это не должно быть особой проблемой.

— Дело в том... как бы это сказать... я влюблен в собственную кузину. Мы оба любим друг друга уже очень много лет, с ранней юности. Но по закону нам нельзя быть вместе... Поэтому я на всю жизнь остался одинок, и она тоже. Мы храним друг другу верность, если не понимать это прямо в физическом смысле...

Губарев вдруг замер в полной отстраненности, обращаясь к глубинам своей памяти, подобно тому, как это делают нынешние ординатёры. Через минуту он очнулся и произнес:

— В новом Гражданском Кодексе про кузин ничего не сказано. Так что подавайте с ней заявление в префектуру вашего арандисмана и готовьтесь к свадьбе.

— Спасибо, огромное спасибо! Вы сделали для меня...

— Не стоит. Вы отняли у меня минуту времени, вместо того, чтобы самостоятельно потратить эту же минуту в библиотеке. Почему никто не знает законов?

Так решилось моё счастье. Спустя множество лет мы с ненаглядной .................. стали мужем и женой. Кто-то назовет это инцестом, но ведь кузина — совсем не то, что родная сестра.

В конце сороковых — начале пятидесятых годов губаревский режим торжествовал на всех внутренних и внешних фронтах.

Война в Сибири, ставшая уже фоном повседневной жизни, неожиданно завершилась нашей победой. Осторожная тактика генерала Тассиньи принесла свои плоды — сделав тысячу маленьких шагов, мы проделали в итоге огромный путь. В последней битве, разыгравшейся у берегов Тихого Океана, японцы выставили против наступающей российской армии свои лучшие дивизии, оснащенные самым новым оружием. У них был неплохой шанс разбить наши измотанные войска в одном большом сражении, уничтожив тем самым результат столь долгих усилий. Но судьба распорядилась иначе — точнее говоря, не судьба, а Жаннере, в планы которого не входило поражение важнейшего и преданнейшего из союзников. На один день Россия стала атомной державой: Губарев подписал договор о покупке трех бомб по миллиону франков за штуку, и через пятнадцать минут три "Эксельсиора" взлетели с аэродрома. В этот раз поверх французских кокард уже не рисовали российские эмблемы — ни один вражеский аэроплан не был способен подняться достаточно высоко, чтобы пилот смог их увидеть. Через десять часов над изготовившейся к броску 1-й механизированной дивизией японцев вспыхнула "Софья Ковалевская", затем с промежутками в несколько минут ещё две дивизии были поражены "Дмитрием Менделеевым" и "Михаилом Ломоносовым". Пользуясь неразберихой в стане врага, российские войска перешли в наступление и отбросили японцев к Владивостоку. Увы, многие наши солдаты сами пострадали, двигаясь через ядовитые пепелища, но стратегический успех того стоил. Теперь у японцев не оставалось шансов на победу в открытом бою, и Армия прибегла к последнему, крайне унизительному для неё выходу — обратилась за помощью к Флоту. Генералы затребовали в свое распоряжение морскую пехоту и палубную авиацию, чтобы восстановить рухнувший фронт. Это, конечно, было немыслимо. Начались трудные переговоры между Армией и Флотом через посредничество нейтральных стран — Дании и Бразилии. Дважды дело чуть не дошло до резни и перестрелки генералов с адмиралами, в Токио пало сухопутное правительство и пришла к власти коалиция моряков и гражданских политиков. В итоге Морской Штаб решительно отказал Сухопутному Штабу в помощи, согласившись только быть посредником на переговорах между Армией и Россией. Начальник Сухопутного Штаба был вынужден смириться — продлжение войны создавало реальную угрозу уже для корейских и китайских владений. Он подписал мирный договор с Россией, после чего вместе вскрыл себе живот. Его примеру последовали несколько старших командиров. Мы вернули все восточные земли, за исключением только лишь Северного Сахалина. Вектор японской агрессии окончательно сместился из лесов и степей в океаны, а сама островная империя постепенно стала отходить от Британии в сторону САС.

Весть о нашей победе народ встретил бурным ликованием. После многих десятилетий позора и унижений — наконец, успех! Более наглядной домонстрации преимуществ нового строя и предсавить было нельзя. Даже вечно хмурый Губарев теперь воспринимался не как случайный проходимец на троне, а как патриотичный и мудрый руководитель, великий полководец, спаситель отечества. Стоит ли говорить, что Комитет приложил все силы, дабы удесятерить эту естественную реакцию масс. Наша задача, правда, несколько осложнялась из-за особенностей режима — правителя нельзя было превозносить так, как это делали фашисты, вместо личности на первом месте стояла сама система. Согласитесь, куда легче заставить народ полюбить бравого удальца в маршальском мундире, нежели всякие бесплотные абстракции вроде "научного подхода" и "нового общества". Но все же мы действовали, и действовали успешно. Даже в фашистской Новгородской Республике люди втайне от властей праздновали нашу победу.

Все ждали, что победный парад состоится на Красной Площади, но Губарев испытывал отвращение к этому месту. В первые годы из соображений экономии не велось никакого нового строительства, кроме, разве что, простых жилых комплексов для работников расширяющейся индустрии. Можно смело сказать, облик Москвы за вторую половину сороковых годов практически не изменился. Единственным исключением стала Площадь Республики — гладкий прямоугольник, со всех сторон окруженный бетонными коробками. Окружающий город оказался совершенно не виден изнутри этого колодца, и можно было подумать, что вы находитесь где-нибудь в Перревилле. Не стоит думать, будто такая особенность случайна — Губарев лично отдавал распоряжение архитекторам, он расчетливо создавал уголок нового мира среди старой Москвы. Именно там и решили провести парад.

Множество камер, — объяснял диктатор, — будут снимать это историческое событие. Я не хочу, чтобы в кадр попала церковь или ещё что-нибудь неактуальное. Нужно продемонстрировать подлинный триумф нового строя!

Я наблюдал за проходом войск, стоя в секторе для заслуженных коллег. Зрелище, надо сказать, мало чем отличалось от парада в Перревилле — та же горчичная форма, та же военная техника, та же маршировка. Мы были дурной копией с французского образца — и армия, и все государство. Впрочем, именно этого Губарев и добивался. Он и сам копировал Жаннере — многие надеялись, что руководитель державы-победительницы явится на парад в мундире, как то приличествует в день торжества, но диктатор последовал примеру своего учителя, оставшись в штатском. Жаннере после победы над Германией не произвел ни одного из своих генералов в маршалы, точно так же оказались обделены российские военачальники. Вообще, оба правителя не любили армию и военных. За всю церемонию Губарев даже не взглянул на стоящего рядом Краснова и лишь парой слов перебросился с Тассиньи. Через недолгое время оба командующих, реальный и номинальный, умерли — один в Москве от старости, другой в Париже от рака — и у победы остался лишь один живой хозяин.

Решив проблему с Японией, вновь Губарев обратил взор к внутренним врагам. К тому времени первые партии заключенных, получившие свои сроки ещё при царе, стали понемногу освобождаться из Отрядов Искупительного Труда. Диктатор не испытывал ни малейшего сочувствия к этим настрадавшимся людям. По его мнению, они вредили новому обществу не какими-то рецидивными преступлениями, а одним фактом существования.

— Вся эта каторжная сволочь, — заявил он, — развращает молодежь. Они подобны чумным бациллам — стоит одному мерзавцу поселиться в приличном квартале, и через год все вокруг уже мечтают о воровской доле.

В результате и без того драконовские законы подверглись новому ужесточению. Теперь полиция должна была надзирать за всем освободившимися из заключения. Несчастные могли получить новый срок за "антисоциальный образ жизни" — к нему относилось общение с другими бывшими заключенными, отсутствие постоянной работы, слушание "криминальных песен" (обычного человека могли покарать лишь за исполнение), употребление криминальной лексики или просто сквернословие, агресивная манера общения, отказ удалить наколки, пьянство и так далее. Можно представить, сколько невинных людей стали жертвами карательной машины. Однажды оступившийся гражданин раз за разом обречен был возвращаться за решетку по воле полицейского, злобного соседа или сварливой жены — и так до самой смерти... Отсутствие милосердие — вот главная суть жаннеристского государства, прямо идущая от безбожия. Жалость к узникам, всегда являвшаяся добродетелью русского народа, Губареву казалась величайшим пороком, заслуживающим безжалостного искоренения. Увы, заниматься этим искоренением приходилось в первую очередь нам.

Пятидесятые годы были временем бурного экономического роста, и позиции Губарева упрочились невероятно. Конечно, система, основанная на непрерывной стимуляции и расширении спроса рано или поздно обречена на крах, но кто об этом думает в эпоху расцвета? Соблазн простых решений всегда сильнее разумной естественности.

Разумеется, Губарев никогда не смог бы достичь таких успехов самостоятельно. Хоть он был талантлив, энергичен и обладал своего рода интуицией, но систематического образования ему явно недоставало. В юные годы будущий диктатор последовательно пытался выучиться на гидротехника, историка и финансового советника, но всякий раз неудачно. Явилась ли тому виной "политика", либо же какие-то другие причины — не знаю, но факт остается фактом: самый пламенный энтузиаст научного подхода был прискорбно несведущ в науках. К счастью, как и обещал нам коллега Бланк в день основания Республики, у Жаннере знаний хватало на всех. Планы строительства российской индустрии составлялись в Париже, в Москве их лишь дорабатывали. Такую же помощь получили и все прочие страны САС. Увы, в этих планах интересы отдельных государств учитывались во вторую очередь после интересов социал-авангардистского союза. По мнению французского диктатора, производственные и экономические связи обеспечивали единство куда надежнее, чем политические договоры или военная сила. Сгорит бумага, затупится меч, но от экономики никуда не деться. Поэтому, например, автомобильный завод в России не мог нормально работать без поставщиков из доброго десятка союзных государств, равно как и наоборот. Лишь сама Франция сохраняла некоторую самодостаточность, но и она нуждалась в сырье и топливе. Стоит ли говорить, что при таком подходе научная организация производства нередко приносилась в жертву политике. Наверное, оконные стекла для чешских вагонов удобнее делать также в Чехии, а не где-нибудь в Испании — но как ещё привязать Чехию к Испании? Приходилось терпеть убытки, зато любой политик понимал: стоит его стране выйти из Союза, и через пару недель промышленность встанет.

Простым рабочим и инженерам подоные тонкости были безразличны. Новый режим купил их — надежным заработком, жилыми комплексами, медицинской страховкой и "желтыми карточками". Эта последняя жаннеристская придумка особенно развращала народ. Дело в том, что для русского человека всегда были важны соборность, общинность, братство, чувство локтя. Он как бы противопоставлял себя начальству, прикрывал оступившегося товарища, не ставил деньги выше человеческих отношений. "Желтые карточки", гарантировавшие каждому работнику свою долю от прибыли завода или фабрики, явились инструментом, разрушившим это патриархальное единение. Все стали друг за другом надсмотрщиками, каждый следил — не работает ли кто-нибудь меньше или хуже остальных, не срывает ли процесс получения прибыли, не вредит ли производству. Не только отдельные люди, но и цеха с отделами находились в постоянной войне — кто нарушил график, кто вовремя не поставил детали, кто больше выдал брака. После работы, словно и не устав за день, эти мелкие и мельчайшие буржуа шли не домой, а на свои сборища, где клеймили и обличали слабых, неудачливых коллег, где требовали для них наказаний — оштрафовать, отобрать карточку, уволить, где затевали судилища с поставщиками и сбытчиками... Такого-то "нового человека" сделали жаннеристы из честного труженика и христианина. За пятидесятые годы "новый человек" приоделся, переехал из лачуги в каменный дом с водопроводом и электричеством, завел обстановку и вуатюр, но внутренне все это время изменялся только в худшую сторону. Он превратился в натурального /зачеркнуто/ негодяя, готового выбросить товарища на улицу ради лишней двадцатки. Появившиеся во множестве немцы со своим тупым усердием, исполнительностью и трудовитостью ещё усугубили положение, заставив русских отчаянно тянуться в ту же сторону. Дорогой ценой дался нам губаревский "расцвет"!

Но если горожан новый режим только развратил, то селян он уничтожил. Губарев видел в деревне не становой хребет народа, а просто источник продовольствия. И, одновременно, средоточение всяческой дикости и отсталости.

— Старая деревня, — говорил он, — должна быть уничтожена без следа. Для аграрного сектора довольно будет пяти процентов населения, да и им ни к чему жить в деревянных берлогах. Нужно вырвать корень дикости и невежества! Жаль, что нельзя добывать пищу прямо из угля, тогда бы мы вовсе обошлись без пейзанства...

Таков был его подход. Вся обрушивишиеся на сельское хозяйство революции — механизация, централизация, интенсификация, химизация — все это преследовало одну цель: максимально сократить деревенское население, вытеснить его в города, бросить в жернова растущей индустрии, а остатки превратить из крестьян в "аграрных рабочих". В деревенском мужике фанатик видел своего естественного врага.

И все же некоторые достижения пятидесятых можно признать благом, пусть и с известными оговорками. Хотя частные гимназии были закрыты, число бесплатных государственных школ сильно увеличилось, а уровень их поднялся. Впрочем, образование стало несколько однобоким: все иностранные языки, кроме французского, равно как и классическая литература, были принесены в жертву новым предметам — "технике", "медицине", "общественной этике" и "законам Республики". Высшие заведения стали доступны для любого человека, выдержавшего вступительные испытания и взявшего учебный кредит с двадцатилетней рассрочкой. Увы, сама университетская система оказалась при этом скопирована с новой французской, и я не могу сказать о ней доброго слова. Сложно одобрить и такое образовательное новшество, как совместное с женским полом обучение — и вдобавок начиная с самого раннего возраста. Неудивительно, что разврат среди молодежи с каждым годом процветал все сильнее, более того, это было прямой и первостепенной целью режима! Впрочем, тут следует остановиться подробнее...

У жаннеристского режима имелась, по крайней мере в России, одна особенность, отличавшая его от всех предшествующих — отсутствие здорового консерватизма. Сам Губарев с предельной откровенностью высказался об этом на одном из наших заседаний:

— Помните неактуальный роман "Отцы и дети"? Маленький эпизод тысячелетней войны, длящейся со времен Египта и Вавилонии до наших дней. Каждое новое поколение идет в бой против предыдущего, и всякий раз государство всей своей мощью становится на сторону отцов и против детей. Но мы — впервые в истории — должны поступить наоборот! Социал-авангардизм есть революция сознания, революция, отличная от всех предшествующих. Это не бунт буржуа против дворян или рабочих против буржуа, это бунт того, чего ещё нет, против того, что есть, но что должно исчезнуть. "Вы жили неправильно" — бросают дети упрек своим отцам. Разве можно с этим не согласиться? "Мы хотим жить по-другому" — продолжает молодежь. Разве можно это не приветствовать? Если мы станем защищать гнилое прошлое, дикую мертвечину от горячего и искреннего протеста юности, разве останемся мы социал-авангардистами? Такой поворот полностью противоречил бы духу социал-авангардизма. Ведь это дух будущего, дух чистоты и свободы, смелых стремлений, порыва и бесконечного развития. Наши потомки будут завоевателями вселенной! Наш символ — атомное пламя, невероятная энергия, освобожденная силой разума из плена ничтожной мертвой материи. Если мы позволим себе консерватизм, охранительство, трусливое целомудрие — от социал-авангардизма отпадет его авангардность и останется только социальность. Останутся исправно работающие заводы, гладкие дороги, тугие кошельки и полные прилавки, но исчезнет всякий шанс построить новое общество, создать нового человека...

...В этот момент крамольная мысль о желательности именно такого исхода, кажется, отразилась у меня на лице. Во всяком случае, Губарев вдруг замолк и пристально посмотрел в мою сторону. Нет, все же это была лишь драматическая пауза. Диктатор продолжил:

— Старое поколение мертво. Оно слишком закостенело, слишком сильно заражено предрассудками. Мы должны делать ставку на новое поколение, быть с ним по одну сторону баррикад. Более того, мы должны строить эти баррикады везде, где только возможно. Наше вечно юное государство — друг молодежи! Чего хочет молодежь?

...Это была уже не пауза, а прямой вопрос. Мы без промедлений засыпали Губарева ответами: молодежь, конечно, хочет быстрее построить новое общество, достичь морального совершенства и так далее. Президент слушал со скучающим выражением лица.

— Молодежь хочет одного, — произнес он, — le coït.

— Только не наша! — не сдержался кто-то из пожилых коллег, — Французская — возможно, но наш народ никогда не давал этому лишнего внимания. Ученые доказали, что из-за климата...

— Перестаньте! Когда я учился на гидротехника... — при этих словах Губарев вдруг погрустнел, будто вспоминая о некоем опыте, вызывавшем теперь сожаление. Или об отсутствии такого опыта... — Когда я учился на гидротехника, все студенты плевать хотели на климат. Их бы едва ли остановили даже сибирские морозы. Естественный инстинкт... Мы должны сделать его своим орудием, поставить на службу социал-авангардизму!

— Но как нам поможет насаждение разврата?

— Водораздел! Водораздел между старым и новым поколениями, между Союзом и внешним миром. Нечто, что будет для наших юношей и девушек естественным, но что при этом было бы недопустимо и преступно для их предков из старой России или для их ровесников из фашистских стран. Ну, например, как винопитие отделяет христиан от магометан сильнее любых разночтений в священных книгах. Свободный le coït — символ нового общества, воплощение духа свободы. Человека, проникшегося таким духом, уже не привлекут монархисты или фашисты с их пыльной проповедью целомудрия.

— Но до какой степени мы можем это поощрять? Мы ведь, вслед за французскими коллегами, уже узаконили и инцест (при этих словах я внутренне содрогнулся), и содомию... Теперь будем насаждать промискуитет?

— Думаете, я отправлю жандармов сгонять народ на римские оргии? Это ни к чему. Мы просто сделаем шаг к разумной естественности. Если, положим, мне кто-то нравится... — это прозвучало как фантастическое допущение, — и я при этом пользуюсь ответной симпатией, то зачем себя ограничивать? Просто... своего рода развлечение. Как бильярд. Скучно всю жизнь играть в бильярд с одним партнером, не так ли?

Ответом было молчание. Перед нами словно открылась бездна, картина насаждаемого государством порока одновременно ужасала и завораживала. Наконец, кто-то взял слово.

— Но ведь этот бильярд разрушит семью! Кто тогда будет воспитывать детей?

— Напротив, уничтожив ревность, мы сделаем семью неразрушимой. Жене, может, и не слишком приятно, когда муж идет после работы к друзьям пропустить стаканчик-другой или во что-нибудь сыграть, но бурных чувств это не вызывает, и привязанность не убывает. Точно так же в будущем станут относится и к acte charnel. Не будет ни Отелло, ни Дездемоны... Новую семью, семью социал-авангардистскую, такая свобода лишь сильнее укрепит. А старая патриархальная семья и беспокойства не стоит, все равно она только портит детей своим домостроевским воспитанием. Государство справится с этим гораздо лучше. К сожалению, французы отняли у нас весь материал... Но ничего, скоро это не будет иметь значение. Никто не помешает нам вырастить новое поколение свободных людей. Раскрепощение чувств — вот что сделает возврат к прошлому невозможным. Семья, говорите? Вся Республика, весь Союз станут одной семьей! Сбросив оковы старой нравственности, человек станет хозяином своей судьбы.

— Это пахнет марксизмом...

— Вовсе нет. Мы не стремимся разрушить семью. Напротив, как я уже говорил, мы таким способом укрепляем её. Мы строим для наших потомков не казарму, а райский сад...

"Где лев возляжет на агнца" — мрачно подумал я.

20 декабря 1959 года ко мне явился правительственный курьер и вручил конверт с эмблемой Генерального Комитета. Признаюсь, я надорвал край дрожащими руками, но внутри оказалось всего лишь приглашение на официальный новогодний прием в Главном Доме. Раньше из всего КМР подобной чести удостаивался только сам директор. Неожиданное признание заслуг? В последнее время Губарев не баловал меня похвалами. Впрочем, времени гадать не было, следовало хорошо подготовится к церемонии. Я даже не знал, как теперь требовалось вести себя в присутствии послов и прочих важных гостей и до какой степени старый этикет сдал позиции жаннеристскому демократизму и простоте. Добавила хлопот и Наденька — для такого случая ей непременно потребовалось новое платье за совершенно фантастические деньги, чуть ли не за пятьсот рублей.

— Пойми, — убеждал я, — Губарев не одобряет роскоши, для него это ненавистное мещанство. Да и не столь уж мы молоды, чтобы щеголять нарядами...

После этой невинной фразы Наденька не разговаривала со мной до самого Нового Года. Лишь когда настало время выезжать, она нехотя приняла извинения.

Перед Главным Домом уже скопилось множество автомобилей — черные "Авангарды" стояли вперемежку с "Роллс-Ройсами", "Паккардами" "Альфа-Ромео" и "Тойодами" иностранных гостей. Целых два места разом занимало нечто огромное, золотистое и шестиколесное с персидским гербом на двери. Я поневоле испытывал робость, входя в ярко освещенный зал мимо застывших изваяниями жандармов. Впрочем, само помещение кроме размеров ничем не впечатляло: гладкие белые стены, угловатая мебель и мертвенный свет газоэлектрических ламп — стопроцентный социал-авангардизм. Нас проводили к Губареву для обмена приветствиями. Кажется, президент был здесь единственным, кто явился без пары — он по-прежнему оставался одинок, что уже порождало в народе мерзкие и вредные слухи. Человек, посвятивший всего себя великому делу, редко бывает понят толпой.

Российских министров, генералов и прочих деятелей я, по большей части, уже видел раньше и со многими был коротко знаком, куда сильнейший интерес представляли иностранцы. Множество их столпилось вокруг леди Маргарет, британской посланницы. В последнее время фашисты ступили на тот же неверный путь уничтожения различий между полами, что и жаннеристы. Причина заключалась не только в политике. Мосли был большим ценителем женского пола, являя в этом деле полную противоположность нашему руководителю. Ходили слухи про целую армию любовниц фашистского диктатора, про его ненасытность... В свое время Губарев жестко пресек нашу попытку использовать эти сведения в антифашистской пропаганде.

— Вы так говорите, — удивленно произнес он, — как будто в этом есть что-то плохое.

Вот так, в свете новых веяний, британское посольство возглавила довольно молодая ещё женщина. Впрочем, независимо от пола она была в первую очередь фашистом: подойдя ближе я услышал такие слова:

— Официально я вам этого не говорила, но в России экономически целесообразно проживание пятнадцати миллионов человек...

Внимавшие ей смуглые мужчины во фраках с патронташами на груди согласно закивали. После Копенгагенских переговоров три десятка новообразованных фашистских и жаннеристских государств нехотя, под давлением Парижа и Лондона, признали друг друга и обменялись послами, так что в Москве появились дипломаты из Грузии, Армении и прочих экзотических мест. Лишь с новгородцами у нас по прежнему не было отношений. Пожилой азиат, видимо, представитель какого-то дружественного китайского варлордства, покачал головой:

— Экономически целесообразно пятнадцать миллионов, но уместится ещё как минимум восемьсот. Много земли, очень много...

Я усехнулся. Несомненно, рассуждения англичанки основывались не на экономических расчетах, а на бессильной ненависти. САС был на пике экономического и военного могущества, а дряхлая Британская Империя неудержимо катилась к распаду. Лишь потрясающая активность и изворотливость Мосли вкупе с атомным оружием кое-как удерживали бунтующие колонии. Последний кризис едва не привел к потере Индии — чтобы остановить инсургентов Армии Ганди, вооруженных французскими скорострельными карабинами и бронебойными ракетометами, потребовалось сразу пять атомных бомб. При этом ядовитый ветер накрыл отправленную в помощь хозяевам новгородскую бригаду, что вызвало немалый разлад в стане фашистов.

От разгагольствующей англичанки мое внимание отвлекли два яростно спорящих еврея, которых пытался утихомирить американский посол. Хотя жаннеристская Еврейская Республика и фашистский Израиль были разделены Средиземным морем и половиной Европы, эти родственные страны ненавидели друг друга вполне по-соседски. С одной стороны — совершенно европейское светское государство, развитое, богатое и миролюбивое. С другой — азиатская пустыня, фанатическая религиозность, нищета и милитаризм. Последняя вспышка "братской любви" случилась из-за Амхарского Кризиса. Дряхлый и больной итальянский дуче решил перед смертью прославить себя военной победой и в очередной раз напал на Абиссинию, однако наследники римлян были разбиты в трех больших сражениях, а сброшенная на армию негуса атомная бомба не взорвалась. От поражения итальянцев спасли еврейские фашисты, пославшие им в помощь корпус отборных головорезов — взамен Муссолини обещал депортировать из новой колонии тамошних многочисленных чернокожих евреев прямиком в Израиль. Узнав об этом, еврейские жаннеристы, закупив оружие, собрали и отправили в распоряжение негуса большой отряд летчиков и танкистов, так что у стен Аддис-Абебы разгорелось настоящее братоубийство.

— Что может быть отвратительнее еврейского фашизма?! — гневно воскликнул посол-жаннерист.

Я уже приготовился выслушать ответ, но тут оба спорящих перешли на идиш, хотя в Израиле официальным языком считался древний и мертвый иврит, а в Еврейской Республике — царфатский. К моему удивлению, американец последовал их примеру. Что-либо понять стало невозможно, и я направился к посланникам САС...

САСовцы оживленно беседовали с адмиралом Тагавой, японским послом.

— ...напрасные опасения. Социал-авангардизм вполне совместим с императорской властью. Народное Королевство Румыния служит тому примером...

— Разумеется, господа. Но если теоретически допустить, что некие важные лица в Империи заинтересовались подобным вариантом, то следует предположить, что их также в значительной степени беспокоит вопрос сохранения верховенства Флота при гипотетическом переходе к новому устройству державы. Увы, прошлое вашего Союза было омрачено гонениями на адмиралов...

— Гонения? Всего лишь маленькое недоразумение, господин посол. Действительно, в свое время пришлось подвергнуть психиатрическому лечению адмирала Коллера, поскольку тот явственно впал в сумасшествие. Согласитесь, его план создать флот в 92 линкора, 163 авианосца и 302 крейсера лежало за гранью реальности. Да, потребовалось ограничить аппетиты Морского Штаба. Только что была разбита Германия, ещё продолжалось освобождение России от власти петербургской шайки, половина Европы лежит в руинах — стоит признать, неподходящий момент для овладения океанами. Но, разумеется, мы не являемся принципиальными противниками военного флота. Напротив, как только положение выправилось, началось воссоздание морских сил. Разве не мы, основываясь на научном подходе, создали самую передовую, разумную и совершенную систему базирования и снабжения? Разве не мы, пользуясь новейшими производственными методами, максимально удешевили и ускорили строительство кораблей? Разве не мы первые заменили тяжелые орудия дальнобойными ракетами? Разве не мы первые разместили на палубах реактивные аэропланы? Разве не мы первые применили атомный двигатель? Разве не мы ввели унифицированную систему вооружения? Разве не мы производим десантно-геликоптеронесущие корабли революционно новой конструкции? Разве не мы изобрели подводные дыхательные аппараты? И разве сами вы не пользуетесь результатами наших трудов?

Я удивленно посмотрел на человека, с таким пылом и осведомленностью рассказывающего про флотские достижения САС. Это был посол Венгрии — страны, не имеющей выхода к морю...

— Конечно, господа, мы хорошо осведомлены об этих технических новинках и высоко оцениваем их значение. Но Флот — это не техника, Флот — это дух. Дух, дающий цель, дающий решимость пожертвовать всем ради увеличения морской мощи. Это касается не только моряков, но и каждого из подданных. Отдать себя Флоту без остатка! Есть ли такой дух в социал-авангардизме?

— Цель социал-авангардизма — построение Нового Общества.

— Ах, да... Нового общества, где женщины командуют мужчинами!

— Где женщины равноправны с мужчинами. Вы ведь и сами движетесь в этом направлении, признайте. Не ваши ли боевые отряды девочек-школьниц засветились при мартовской резне китайских инсургентов?

— Это другое. Была теория, будто подростки женского пола обладают некими особыми способностями... Чепуха, не стоит и вспоминать. Армия вечно что-нибудь такое выдумает. И потом, эти школьницы — просто солдаты, рядового звания. Не сравнить с госпожой Арсан, которая у вас командует авианосцем "Прогресс".

— Разве плохо командует? Уцелевшие моряки сиамского флота не жаловались...

Спеша уйти от скользкой темы, японец обратил свой взгляд на меня.

— Господин .........? Рад приветствовать в вашем лице воспитателя российского юношества!

— О, ваша осведомленность о моей скромной персоне делает мне честь, господин Тагава!

— Я с глубоким интересом слежу за вашей деятельностью. Пусть конечные цели её не бесспорны, но мастерство в любом случае заслуживает уважения. Особенно хорошо удаются анимационы. Мне кажется, это одна из сфер, в которых между нашими странами возможно плодотворное сотрудничество.

— Мы всегда открыты для столь заманчивых предложений.

— Очень хорошо. Некое лицо... выступает с идеей создания многосерийного анимациона, — глаза посла-адмирала загорелись энтузиазмом, — с таким сюжетом: в будущем, в двадцать третьем веке, Земля подвергается коварному нападению враждебных инопланетников. Чтобы защитить свой дом, земляне переделывают остов древнего линкора в межзвездный корабль...

— Простите, вы сказали линкора?

— Ну, да! Какой-нибудь линкор двадцатого века, утопленный в бою. Триста лет он пролежал на дне, а потом его подняли, оснастили ракетным двигателем и лучевыми пушками... Назовем этот анимацион "Звездный линкор Муцу"!

Мой интерес разом угас. Достаточно было представить реакцию Губарева на такое название. Диктатор ненавидел линкоры. Интересно, какую кару для меня он выберет — вздернуть на рее или протащить под килем?

— Господин посол, а может лучше вместо линкора — авианосец? Это ведь более мощный корабль, насколько я знаю?

— Зато линкор эпичнее. Ладно, пусть будет линкор-авианосец, у нас есть один такой.

— Ох...

К счастью, нашу беседу прервали. Время близилось к полуночи, и настала пора для торжественной речи президента.

Все взгляды устремились на Губарева. Он выступал, как всегда, без листа с текстом. Не знаю даже, продумывал ли диктатор свою речь заранее.

— Дамы и господа! Коллеги! Сегодня особый день. Мы не только встречаем новый год, мы вступаем в новое десятилетие. И это повод задуматься об итогах десятилетия прошедшего. Чем мы занимались, чего достигли?

Мы помним царскую Россию. Она была во всех смыслах отсталым государством. Я не буду сейчас сравнивать производство стали и зерна, станков и вагонов. Я хочу рассказать о прогрессе в иных сферах. Наша страна являлась практически германской колонией, но колонией осбого рода — не только не тяготившейся своим позорным положением, но и цеплявшейся за него до самого конца. Верные рабы, восторженные холопы! Таково было свойство не одной лишь продажной клики, но всей политической и экономической верхушки. Чтобы сохранять это положение вечно, чтобы заранее исключить малейший протест против берлинских хозяев и петербургских наместников, продажная клика старательно консервировала отсталость, убивала веру народа в свои силы, душила тягу к знаниям и прогрессу. "Мы уникальная нация! — говорили людям, — Мы не европейцы, мы отдельная цивилизация со своим путем и исторической миссией. Все вокруг — кроме Германии, конечно, — хотят разложить нас, погубить своим ядом. Не поддадимся!". И народ соглашался. Соглашался быть "уникальным", соглашался, что церковь — нужнее завода или университета, что любые изменения — к худшему, жить надо по прадедовским заветам, а небогоугодной наукой и промышленностью пусть занимаются развращенные иностранцы. Вот так народ России превращали в покорных дикарей.

Десять с лишним лет мы боролись, выжигая эту гниль и заразу, возвращая гражданам человеческое достоинство. Страх мы заменили верой. "Я слаб!" — говорил человек. "Ты силен, в мире нет никого сильнее тебя!" — отвечали мы. "Я ничего не знаю! — говорил человек. "Ты научишься, в мире нет ничего, что было бы неподвластно разуму!" — отвечали мы. "Я боюсь!" — говорил человек. "Не бойся, повелителю Вселенной нечего бояться!" — отвечали мы. День за днем, год за годом мы выковывали Нового Человека. Мы уничтожали пороки, веками культивировавшиеся старым обществом, мы пробуждали добродетели, подавлявшиеся с начала времен. Нелегкий труд, который ещё далек от завершения. Но результаты его уже очевидны. Без морального развития не было бы возможно развитие экономическое. Человек понял — "Я могу!". Не герой древности, не загадочный чужестранец — простой человек может изменить наш мир! Может созидать, развиваться, делать открытия! Может жить по-другому, по новому! Стоило это понять — и над бывшими пустырями выросли заводы и фабрики, в степи протянулись дороги, был побежден голод, уничтожена безграмотность, низвергнута преступность. Вчерашний лапотный крестьянин сегодня пашет на тракторе, собранном сыном-рабочим, и слушает по радио выступление дочери-певицы. И это только начало!

Мы вернули Россию в Европу, мы уничтожили всякую "особость" и "уникальность", "путь" и "миссию". Мы извели страх, ненависть и гордыню, которые стеной отделяли русский народ от цивилизации. С гордо поднятой головой вошли мы в братскую семью САС. Каждый школьник теперь учит французский, язык международного общения. Каждый гражданин может в любой момент отправится во Францию или Испанию, Чехию или Еврейскую Республику, в любое прогрессивное государство. Его встретят как равного, встретят как друга. Вместе мы работаем, вместе отдыхаем, вместе защищаем наш общий дом. Конечно, это было бы невозможно без победы социал-авангардизма, без помощи французских братьев, без мудрой и благородной политики коллеги Жаннере. Мы благодарны стране-пионеру и помним её героев.

Мы добились выдающихся успехов, но ещё больше предстоит сделать. Поэтому сейчас я не только благодарю коллег за работу, но и призываю их к новым свершениям. Мы начинали с нуля, теперь у нас появилась прочная опора. Все в наших руках! Пятидесятые годы были временем упорного труда, шестидесятые станут временем великого расцвета. Пусть новый год и новое десятилетие откроют для нас эпоху счастливого будущего. С Новым Годом, коллеги!

Губарев подгадал окончание своей речи ровно к полуночи. Как только он замолк, послышались удары электрического гонга — один, два, три... Двенадцать! За это время шустрые официанты успели наполнить каждый бокал шампанским. Veuve Clicquot по 50 франков за бутылку, специальный подарок Жаннере своему лучшему ученику... Хорошо, что у главного социал-авангардиста есть вкус — сам Губарев с вечным показным аскетизмом довольствовался бы вероятно, крымской шипучкой. После двенадцатого удара грянул гимн. Стоит ли говорить, что живой оркестр заменили — вполне в духе времени — электрическим аппаратом. Все осушили бокалы.

На минуту меня объяла меланхолия. Все вдруг показалось отвратительным — унылые белые стены, фанатичный диктатор со своей дурацкой речью, само новогоднее действо, заменившее светлый праздник Рождества. И гимн! Вместо величественного "Боже, царя храни!" из звуковода раздавалась "Песня строителей", высокоактуальное творение теперешнего главного поэта, бывшего сочинителя приключенческих романов о поручике Пеклове. Тошно... Говорить ни с кем не хотелось. Разве что Наденька... Но она о чем-то мило беседовала с супругой испанского посла, и я не стали их беспокоить. Грустные размышления прервал служитель.

— Коллега .............., вас просит подойти коллега Губарев.

Диктатор был настроен вполне доброжелательно.

— Вы хорошо поработали в этом году, коллега. Я хочу сделать вам маленький подарок.

Стоявшие за спиной диктатора жандармы-охранники расступились, пропуская служителя с блестящим подносом в руках. На подносе лежала небольшая коробочка продолговатой формы. Сердце моё замерло. Неужели?!.. Губарев сам поднял крышку. Да, это была она! Синяя в белую полоску, из лучшего материала... Я взял подарок дрожащими руками.

— Спасибо, коллега Губарев! Это огромная честь для меня! Я...

— Думаю, вам пойдет. Носите на здоровье.

Возвращаясь в зал, я на ходу сорвал шелковую "селедку". Новым статусом нельзя было пренебрегать ни секунды. Наконец-то! После стольких лет упорного — и успешного! — труда, после бессонных ночей, после битв и лишений... Лишь одно омрачало радость — слишком запоздалым было признание, слишком много людей куда менее достойных получили его раньше. Коллеги, заметившие перемену моего наряда, тут же рассыпались в поздравлениях. Я небрежно благодарил. Наденька всплеснула руками и расплакалась от счастья.

— Скорее, это надо отметить!

— Конечно! Теперь я в Клубе. Жизнь налаживается, Наденька, жизнь налаживается!

Жизнь действительно налаживалась. Через две недели курьер вручил мне официальное письмо из Парижа. На голубом конверте красовалась эмблема французского судебного ведомства. Это меня весьма удивило (не сказать, чтобы приятным образом), но разгадка оказалась простой: "...учитывая многолетнюю плодотворную деятельность коллеги .............. на благо Французской Республики и мирового социал-авангардизма (см. прим.), Генеральная Комиссия по Искупительному Труду на закрытом слушании 1568/42 (05.01.1960) постановила считать коллегу ................. полностью искупившим свои преступления. Исполнение наказания, предписанного приговором Спецтрибунала по делу Љ76847/3745 (см. прим.) отменяется за искупленностью вины". Разумеется, то была лишь формальность, но она хорошо демонстрировала значимость моего нового статуса.

В то время казалось, что Губарев был прав, и новому десятилетию действительно суждено стать эпохой великого торжества социал-авангардизма. 1 июня 1960 года капитан Делон на орбитальном аппарате "Авангард" впервые в истории поднялся за пределы земной атмосферы. Такого пропагандистского козыря в наших руках не было с окончания войны — беспилотные сателлиты запускались и раньше, но с полетом живого человека, конечно, это сравниться не могло. Стоит ли говорить, что Комитет использовал популярность первого спационавта на все двести процентов. Хотя Делон был офицером французской Воздушной Армии, формально и он сам, и перревильский конструкторский центр, и тулузский ракетный завод являлись лишь исполнителями заказа, выданного Обществом Космических Исследований САС. Проект финансировался совместно, так пропагандисты любой из союзных стран могли с чистой совестью говорить: "наш герой", "наша победа"...

Победа и впрямь была общей. От Мадрида до Владивостока — всюду царило ликование. Россия не стала исключением. Хотя люди старших возрастов реагировали более сдержанно (многие не вполне понимали, о чем идет речь), воспитанная в новом духе молодежь просто обезумела от восторга. Этим, конечно, нельзя было не воспользоваться. В Комитет поступило великое множество заявок от предприятий со всех концов страны. Каждый завод, каждая фабрика желали разместить на своих товарах портрет Делона, изображение "Авангарда", эмблему ОКИ и тому подобные картинки. Благодаря электрической связи мы могли реагировать мгновенно и удовлетворили (с теми или иными поправками) почти всех, кроме разве что гробовщиков. Институт Эстетики заранее разработал особый "космический стиль", который был рекомендован всем желающим заработать на успехах спационавтики. Патентное ведомство перешло на круглосуточную работу — одних только заявок на название "Орбита" было подано больше тысячи.

Каждый спешил использовать новые обстоятельства в своих целях. Комитет Физического Развития, например, выдумал "общедоступную программу подготовки спационавтов", которая, впрочем, направляла молодежь все к тому же беганью, прыганью и отращиванию мускулов. Даже начальник полиции отличился анекдотическим выступлением на тему: "вот вступим в контакт с высокоразвитыми иномирянами, узнают эти иномиряне, что у нас до сих пор уголовная преступность не до конца уничтожена, то-то будет стыдно!".

Капитану Делону устроили триумфальное турне по всем странам САС. Поскольку Россия была вторым по важности жаннеристским государством, сразу из Франции юный герой прибыл к нам. Весь Комитет глаз не сомкнул, занимаясь всесторонним обеспечением визита. От эффектного перелета на боевом истребителе в последний момент решили воздержаться, удовлетворившись обычным пассажирским аэропланом. Всю церемонию — приземление в аэропорту, почетный караул у трапа, обмен приветствиями, торжественный проезд в открытом автомобиле по проспекту Победы, встречу Делона с Губаревым и их совместное отбытие в Главный Дом — можно было наблюдать на экранах прямо в здании Комитета. Установленные повсюду розинговские камеры были нашими "глазами и ушами". Впрочем, сам я вместе с директором Комитета и другими бабочниками ждал французского гостя на площади Республики. Да, мы тоже попали под влияние собственной пропаганды и теперь хотели вживую увидеть первого спационавта. Движимые тем же желанием, толпы народа собрались вдоль всего маршрута. Наша почетная трибуна тоже оказалась снабжена экранами, так что оценить масштабы всеобщей ажитации можно было в прямом эфире. Странное зрелище — целое живое море крохотных человечков у подножия каменных исполинов.

— Нам здесь нечего опасаться? — тревожно поинтересовался стоявший рядом директор Комитета Физического Развития, — Фашисты могут устроить диверсию...

— Не бойтесь, маршрут охраняют тысячи полицейских и жандармов, в форме и в штатском. Плюс к этому французы прислали множество своих агентов, плюс Объединенный Комитет, плюс розинговские камеры, плюс собаки...

— Собаки?

— Да, специальные собаки, чувствующие запах взрывчатки и оружейного масла. Нам нечего бояться, даже и без всех этих особых мер Москва — самый безопасный город в мире.

— Смотрите, едут!

Действительно, на экранах появилась машина с капитаном Делоном, сопровождаемая жандармским эскортом. Юноши и девушки пришли в невероятный восторг. Если бы не оцепление, они бы, наверное, понесли машину своего героя на руках, а так несчастным фанатикам оставалось лишь кричать и размахивать флажками. В ответ спационавт лучезарно улыбался и махал рукой.

— У этого молодого офицера очень располагающая внешность. Да ещё эта синяя форма... — вновь подал голос "физист", — У девушек к нему прямо эротическое чувство. Гмм... Да и у юношей... Интересно, французы специально выбрали такого красавичка?

— Разумеется. Их КМР следил за космическим проектом с самого начала. В таких делах случайностей нет. Наш русский спационавт, которого полетят в следующем году, тоже будет не квазимодо.

Народное ликование достигло пика, когда кортеж вьехал на площадь. Президент вышел навстречу герою, они обменялись рукопожатием и вдвоем поднялись на трибуну. Их речи я сушал без особого интереса — монолог для Делона заранее писался нашим Комитетом совместно с французскими коллегами, а Губарев, естественно, ничего нового не придумал и выступил в своем обычном духе. Но толпа восторженно внимала каждому слову. Закончив общение с народом, спационавт и президент сели в машину и отправились в главный дом, а полицейские осторожно принялись выпроваживать толпу с площади. Чтобы рассредоточить собравшихся людей назад по их арандисманам (а заодно продлить им праздник), по всему городу были устроены бесплатные концерты, в кинотеатры пускали без билетов, а кафе и бистро подавали с большими скидками. Не доверяя народному благоразумию, полиция изъяла весь крепкий алкоголь, и это единственное омрачало день торжества.

По другую сторону границы настроения были самые мрачные. Англичанам, не успевавшим со своим "спэйсменом" раньше 1963-го года, оставалось лишь поливать грязью удачливых конкурентов. Радио ВВС заявило, что никакого орбитального полета на самом деле не было, а все кинозаписи и фотографии — грубая подделка, неубедительно состряпанная французским КМР. Невесомость объявили недостаточно невесомой, тени — неправильно падающими и так далее. Забавно было наблюдать столь позорную агонию вражеских пропагандистов. Новгородцы, кроме пересказа ВВС, порадовали собственными открытиями: все космические полеты, конечно, тщета перед лицом Господа и жизнью вечной... Столь слабое и неорганизованное сопротивление противника на моральном фронте лишь упрощало задачу Комитета. Мы собирались с максимальным эффектом использовать капитана Делона не только в пределах САС — ему предстояло покорить мир.

Увы, за фасадом блестящих успехов скрывались тяжелые проблемы. С каждым годом усиливались нездоровые тенденции в экономике, вызванные бездумной и авантюрной политикой "принуждения к прогрессу". Ещё в тридцатые годы, во времена разработки и осуществления Первичного Плана, многие специалисты предупреждали Жаннере: разом созданная промышленность когда-нибудь так же разом и устареет. Называли конкретные сроки: кто-то говорил о двух, кто-то о трех десятилетиях. Диктатор и сам это понимал, но предпочел сперва решить сиюминутные задачи, а уж в будущем как-нибудь вывернуться, обмануть неумолимое время. Будущее наступило, и архитектор бросился спасать свое грандиозное, но непрочное здание.

Как только было завершено послевоенное восстановление, вступила в действие программа "экономической авангардизации" — впервые вместо детально расчитанного по дням и часам плана Жаннере прибег к пожарным мерам. Методы, впрочем, остались прежними — государственное насилие и произвол.

Во-первых, ни одно предприятие не могло больше оформить патент на изобретение или технологию, не дав обязательства его использовать в ближайшем будущем и не представив план такого использования. В противном случае результаты исследований изымались в национальную собственность и передавались тем, кто брался их применить на практике. Зато продемонстрировав "авангардный подход", можно было расчитывать на выгодный кредит.

Во-вторых, работники предприятий фактически поощрялись в заваливании своего руководства всякого рода прожектами вроде создания карманных ординатёров. Если прожект отвергался, автор мог уйти с ним на другое предприятие, игнорируя трудовой контракт. Если же (как это, конечно, случилось с карманными ординатерами) во всей стране не находилось желающих реализовать смелую идею, прожектер мог основать собственное производство, получив солидный долгосрочный кредит от государства. Зачастую деньги сопровождались гарантией правительственного заказа, чтобы "раскрутить маховик". Для всего этого требовалось только лишь заключение научной комиссии о том, что изобретение не противоречит законам физики, грубо говоря — не является "вечным двигателем". Расчитывать на успех мог не только француз, но и предприимчивый иностранец, даже выходец из враждебной страны вроде Тьюринга. При этом, разумеется, новые предприятия размещали не там, где хотелось их основателям, а там, где государство считало "технически оптимальным".

Старые фабрики и заводы тоже могли расчитывать на изливаемые казной блага — для этого достаточно было затеять модернизацию производства. Дирекция со спокойной душой подавала в Индустриальную Комиссию заявку на переоснащение, получала неизменное согласие и становилась в очередь на кредит. Когда приходил срок, оборудование разом заменяли на всем предприятии, а рабочие тем временем проходили переобучение за государственный счет. Для станкостроительных заводов наступил золотой век, но громадные траты на "экономическую авангардизацию" опустошали государственную казну. А ведь кроме промышленной модернизации, требовались средства на воспитание бесчисленных "детей Республики", на армию, на космическую программу, на бесконечное строительство... Верный своей политике бесконечного раздувания спроса, Жаннере не хотел поднимать налоги. Вместо этого деньги выжимались из союзников.

Напрямую это делалось через выплаты по старым кредитам, косвенно — через прибыли насильственно установленных монополий. Так, например, все почтовые и телефонные службы жаннеристских государств входили в Объединенную Компанию Связи, формально принадлежащую САС, а фактически — французам. Зеленые бумажки телефонных счетов были орудием грабежа: из каждого оплаченного по ним франка восемьдесят сантимов уходило в Париж. Слабым утешением служило лишь отличное качество связи и пристойные тарифы. Но этих старых способов вытягивания денег оказалось уже недостаточно для покрытия увеличивающихся расходов, и Жаннере придумал нечто новое: в качестве очередного шага на пути к превращению САС в полноценное единое государство (что было запланировано на 2100 год) Франция передала в союзное подчинение свой ядерный арсенал, океанский флот, дальнюю авиацию, морскую и воздушную пехоту, Иностранный Легион, "вольные отряды" и заморские базы. Вместе эти силы теперь назывались "Стратегическим Корпусом САС" и должны были защищать интересы союза по всему земному шару. Ловкий трюк обошелся Парижу в несколько тысяч франков (новые нашивки на форму и перекрашеные бортовые эмблемы) и позволил сэкономить миллиарды — ведь общую союзную армию и финансировать полагалось сообща... Для Губарева это стало тяжелым ударом — не сам факт очередного грабежа, а осознание того, что российские деньги пойдут на содержание плавучих железных громадин.

Впрочем, надо признать, что экономическая авангардизация, при всем безумии, порой приносила свои плоды. Один из этих плодов стал мощным орудием в руках Комитета — речь, конечно, идет о магнитоскопе. Первое такое устройство было размером со шкаф и ценой с роскошный автомобиль. Фирма CRR продавала их студиям розинговского вещания — каждый аппарат оформлялся через отдельный заказ и доставлялся грузовиком). В один прекрасный день троица младших инженеров, промотавших в ночном баре месячное жалование, решила поправить финансы с помощью какого-нибудь прожекта. Идея родилась быстро: компактный и недорогой домашний магнитоскоп для вечернего досуга простых граждан. За несколько вечеров три друга нарисовали изящную, но очень уж приблизительную схему, и отправились с ней к начальнику. Через неделю эту схему уже пытались довести до ума все инженеры CRR и четыре законтрактованых научных центра, КМР требовал не жалеть сил для скорейшего освоения высокоактуального устройства, а геодезисты вымеряли место под строительство нового цеха.

Первую партию новых аппаратов презентовали сенаторам на День взятия Бастилии. Те, люди пожилые, странные игрушки не оценили и передарили внукам, так что скоро магнитоскоп стал самой модной и желанной вещью для золотой молодежи, а это, в свою очередь, послужило лучшей рекламой для молодежи обычной. Впрочем, и в традиционной рекламе недостатка не было. Магнитомания быстро перекинулась на все страны САС, благо розинговские приемники там делались под единый союзный стандарт. CRR в первый же год учетверила прибыли, а счастливчики-инженеры заработали благодаря своей безумной идее полтора миллиона франков на троих, крепко поссорившись при дележе.

Для Комитета магнитоскоп стал новым оружием в борьбе за умы и сердца — оружием, которого не было у противников. Мы оказались в положении армии, вдруг получившей в свое распоряжение только что изобретенный танк или аэроплан. Оставалось лишь грамотно его использовать. CRR выпустила на мировой рынок магнитоскопы, переделанные под американские, британские и итальянские стандарты. Скоро новое развлечение приобрело популярность и за пределами САС. Теперь от приемника Розинга появился прок даже в регионах, где вовсе отсутствовало вещание — там, правда, такая техника была доступна лишь богачам. Мы могли воздействовать на весь мир. Дело в том, что обычный серийный магнитоскоп был лишь проигрывателем, для записи требовался аппарат другой модели, не продававшийся частным лицам и не поставлявшийся за пределы САС. Таким образом, иностранцы могли выбирать лишь между лентами, отобранными для них Комитетом. Это был прорыв — до сих в большинстве зарубежных стран фильмы из САС не могли проникнуть в прокат. Теперь же мы не только получили доступ к их экранам, но и стали своего рода монополистами. Начался новый этап идеологической битвы.

Разумеется, мы не собирались действовать напрямую. Комитет всегда избегал откровенно пропагандистских фильмов, где картонные персонажи непрерывно бубнят "социал-авангардизм", "научный подход", "идеи Жаннере", "Новое Общество"... Очевидно, что такое кино по доброй воле никто смотреть не будет, и уже тем более не станет покупать ради него дорогой аппарат. Поэтому для зарубежных рынков были отобраны ленты, интересные обычным людям и притом внешне безобидные в политическом плане — комедии, приключения, фантастика и, не в последнюю очередь, любовные истории. Жаннеристское государство и общество были в этих фильмах лишь фоном. Таким образом мы достигали сразу нескольких целей.

Во-первых, происходила нейтрализация вражеской пропаганды. Как раньше иностранцы представляли себе французов и прочих жителей САС? Ордой фанатиков, живых автоматов, целиком находящихся во власти безумной идеи, марширующих с военного завода на пропагандистское собрание. Или, наоборот, несчастных забитых рабов, страдающих в нищете и бесправии под гнетом тирании, преследуемых тайной полицией... Такой образ создавали иностранные газеты, книжные издательства, радиостанции, киностудии и розинговские каналы. Магнитоскоп разрушил эту картину: вместо инопланетных чудищ люди увидели таких же людей, занятых не подготовкой к уничтожению мира, а вполне обычными делами, людей со своими радостями и заботами, такими же, как у любого другого жителя Земли.

Во-вторых, тот самый жаннеристский фон, не раздражая зрителя и не слишком бросаясь в глаза, все же играл свою роль. Преимущества социал-авангардизма демонстрировались как бы между делом, естественно и ненавязчиво. Просто, например, в определенный момент герой фильма ложился в больницу, готовился к поступлению в университет или просто решал прогуляться поздним вечером по городским окраинам — ситуации вполне банальные, понятные и близкие обычному человеку. Таким образом, зритель узнавал, что в странах САС существует всеобщее медицинское страхование, двадцатипятилетние государственные кредиты для студентов и безукоризненный порядок на улице в любоее время суток. А узнав, невольно сравнивал с положением в своей стране. Надо кстати сказать, что не только наши общественные отношения, но и самые обычные материальные предметы зачастую становились для иностранцев откровением. Например, когда в американском фильме нужно было показать парижский автобус, для этого брали самую древнюю и уродливую развалину, причем американской же конструкции. Парадоксальный факт: зритель, посмотревший такой фильм, мог каждый день ездить на работу в отличном новеньком автобусе французского производства, пребывая в полной уверенности, что французские автобусы — дребезжащие гробы на колесах. Экран сильнее реальности, и победить его может лишь другой экран.

В третьих, мы "завоевывали будущее", воздействовали на молодежь. Тут уже не нужно было показывать себя обычными людьми, "простыми парнями", какие могут жить на соседней улице. Напротив, юной публике требовалась именно некая экзотичность. Не нужно было и демонстрировать безобидность — молодежь предпочитает решительность. Благо, более-менее разграничить эти два направления оказалось легко: на магнитоскопные катушки просто лепили этикетки с рекомендациями — "семейный просмотр", "молодежный", "детский"... Вечером родители включали комедию или нехитрую семейную драму, и удовлетворенно замечали: а ведь эти жаннеристы нормальные люди, совсем как мы, спокойные, живут хорошо, ни о каких войнах и революциях не думают... А днем их дети-подростки ставили свои катушки, и приходили к несколько иным выводам: эти жаннеристы не то что мы, умеют жить полной жизнью, и свобода у них, и приключения, думают о будущем, и к молодежи отношение правильное... Так мы умудрялись обработать два поколения разом.

Тут я не могу не вспомнить о роли российского Комитета и о своей лично. Дело в том, что обычно для зарубежного рынка отбирались в основном французские фильмы. Франция, как самая богатая и развитая страна САС, лучше всего подходила на роль рекламной витрины социал-авангардизма, да и сам кинематограф её был выше уровнем. От прочих стран брали лишь особо выдающиеся фильмы с наиболее удачными сюжетами. Россия, однако, стала исключением — правда, не за счет обычного кино с живыми актерами. Речь идет об анимационах.

Говоря об этой сфере моей деятельности, придется сделать небольшое отступление. Дело в том, что Комитет, в теории, вовсе не должен был сам обеспечивать граждан всякой информационной и развлекательной продукцией. Конечно, у нас имелось свое издательство, киностудия и так далее, но лишь для очень ограниченного круга задач. Львиную долю работы выполняли частные и получастные предприятия, а мы лишь направляли и корректировали их. Например, издательство присылало текст будущей книги, Комитет проверял его на актуальность и выдавал разрешение. Иногда следовали некоторые дополнительные рекомендации по актуализации, но в основном мы просто следили, чтобы люди развлекали других людей и зарабатывали на этом деньги, не портя морального эфира и действуя в некоем общем направлении. Коммерческими вопросами — каков планируется тираж книги, в какой типографии её напечатают, где и по какой цене будут продавать, выделят ли деньги на рекламу, и если да, то сколько — мы, естественно, не занимались. Кроме этого, очень часто требовалось выпустить книгу, фильм (или даже серию игрушек) которые бы содержали конкретный пропагандистский посыл — от самого общего (вроде уничтожения классовых различий в молодежной среде) до самого конкретного (познайте радость велосипедного отдыха). В таких случаях мы просто устраивали конкурс между частными подрядчиками, и победитель получал государственный заказ (обычно плата шла в виде двадцатипроцентной прибавки к итоговой прибыли от проката или тиража). Прямое управление вводилось лишь в чрезвычайных ситуациях.

Эту систему мы скопировали у французов, и в целом она работала неплохо. Но по меньшей мере в одной сфере российские особенности потребовали иного подхода. Если газеты, журналы, книжные издательства, радиостанции и киностудии в России худо-бедно существовали и при старом режиме, а Комитету оставалось лишь взять их под свое крыло, то с производством анимационов это оказалось решительно невозможно — такого производства попросту не было. Его пришлось создавать за государственный счет с полного нуля. Я сам занимался набором персонала (и следил, чтобы не просочились представители "самобытной школы"), составлял заказы на оборудование, вместе со сценаристами и художниками работал над первыми лентами... Нехватку опыта мы компенсировали самым тщательным и ответственным подходом, но вместе с тем не чурались и новаторства. Традиционные детские короткометражки с карикатурными персонажами мы дополнили настоящими рисоваными фильмами с полноценным сюжетом. Все производство изначально было организовано на основе научного подхода, причем настолько успешно, что через пять лет французские коллеги уже ездили в Москву учиться. Все сотрудники трудились с полной отдачей, лентяев мы не держали, и надо сказать, результат стоил усилий. В 1954 году французский КМР официально рекомендовал двадцать шесть наших анимационов для закупки всеми социал-авангардистскими странами "за высокую актуальность и непревзойденное качество исполнения". Полученные деньги пошли на расширение производства, и в конце десятилетия Россия вышла по анимационам на первое место в САС. К тому времени наши ленты уже закупались Японией (где их сокращенно называли "анимА"), Данией и Бразилией, а с появлением магнитоскопа стал доступен и весь остальной мир. Можно сказать, популярность перешагнула не только границы САС, но и границы собственно экрана, проникла в реальный мир. Вокруг наших творений создалась своего рода индустрия. Забавно было в один день получить два запроса от какой-то киевской фабрики: там хотели печатать картинки с персонажами анимациона на тетрадях и блокнотах. Первый запрос (об оценке актуальности и официальном разрешении) пришел в КМР, второй (с предложением заключить контракт) — в студию. Мне оставалось лишь дать два утвердительных ответа...

Итак, с помощью магнитоскопа французские фильмы и российские анимационы разошлись по миру. Разумеется, наши противники вполне осознавали подрывную силу этой новой технологии. Проще всего поступили британские фашисты — они просто запретили частные магнитоскопы, переведя их тем самым в категорию "запретных плодов". Новгородское правительство, конечно, последовало господскому примеру. И лишь американцы, как обычно, оказались умнее: они не стали бороться с товаром, пользующимся таким спросом. Они решили сами выпускать этот товар.

Чуть выше я упомянул про Новгород. Вероятно, стоит осветить этот вопрос несколько подробнее.

Главным врагом САС считалась фашистская Британия, главным врагом Лиссабонского Договора, в свою очередь — жаннеристская Франция. Но было два своего рода исключения из этого правила, две пары государств, имеющих личные счеты, ведущих свою отдельную борьбу. Еврейская Республика против Израиля, Российская Республика против Новгорода. К счастью, в отличие от пылких евреев, которым лежащие между ними горы и моря не помешали встретиться на поле боя, две части разделенного русского народа подобного все же избежали. Но во всех прочих сферах наша битва не прекращалась ни на час.

Причину таких "особых отношений" понять несложно. Что есть Британия? Чужая страна, совершенно на нас непохожая. Иной народ, иная культура, иная история. Естественно, что мы живем не так, как англичане — это заведено от века, и фашизм с жаннеризмом ничего нового тут не прибавили. Совсем другое дело — Новгородская Республика. Каждый взрослый человек, по какую бы сторону границы он ни жил, помнил времена, когда мы были одной страной, одним народом. Волей злой судьбы наши пути разошлись, словно у двух разлученных близнецов. Естественно, глядя на соседей и сравнивая результаты, подданные обоих режимов задумывались о правильности выбранного (а скорее, навязанного им) пути. И столь же естественно оба правительства стремились любыми способами показать свое превосходство.

Даже названия стали предметом ожесточенных споров. Официально наше государство именовалось Российской Республикой, а соседи никак не могли определиться между "Новгородской Республикой" и "Господином Великим Новгородом". Соответственно, мы их обычно называли "новгородскими фашистами", а они нас... Да как только они нас ни называли — пришлось бы писать отдельную книгу, чтобы все перечислить: "московиты" (а страна, разумеется, "Московия"), "жидожаннеристы", "социал-опричники", "татары" и так далее. Зависимое положение обоих режимов также было отражено: на "северный Алжир" мы отвечали "балтийским доминионом". Чаще же всего речь шла попросту о "временно оккупированных территориях". Для остального мира все мы по-прежнему оставались просто русскими — Russes, Russians, Rusos. Попытки ввести особое слово Novgorodians оказались не слишком успешными, равно как и создание этой "новой нации" вообще. Чтобы лишний раз не путаться, практичные американцы стали разделять North Russia, населенную North Russians, и South Russia, где обитали South Russians — по аналогии со своими Югом и Севером времен Гражданской Войны. Загадочными путями это отчасти перешло и в русскую речь, хотя официально обоими режимами не одобрялось.

Подход к языку у Москвы и Новгорода вообще сильно отличался. К примеру, новгородцы так и не перешли на латиницу. Заметна была и разница в лексике. Так, аппарат, известный у нас как "ординатер", по ту сторону границы звался на британский лад — "компутер" (псевдоисконное словечко "счётник" категорически не прижилось). Зато английское слово "танк", которое даже англофобу Губареву не приходило в голову трогать, новгородцы заменили нелепым "бронеходом". Надо сказать, военные больше других страдали от лексических экспериментов: у нас возникли аджюданы и команданы, секции и тиральеры, у них — сотники и воеводы, гриди и повольники. Подобное же наблюдалось и в гражданской сфере: сенат и президент против вече и посадника. Даже городские округа в Москве были "арандисманами", а в Новгороде — "концами", так что молодое поколение в двух государствах уже с некоторым трудом понимало и речь соседей, и нормальный довоенный русский язык.

Как можно заметить хотя бы по этим примерам, Новгород тщательно культивировал то, с чем Москва нещадно боролась. Жаннеристы отсекали даже крепкие и здоровые корни, фашисты пытались оживить даже мертвые и сухие. Это легко объяснимо: достаточно посмотреть на личности отцов-основателей. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень... Губарев был юным фанатиком, а Георгий Михайлович, первый посадник — зрелым (если не сказать — пожилым), умудренным человеком. Один пришел к власти, будучи уже состоявшимся, богатым и влиятельным человеком, другой — провел жизнь в лишениях и попал в президентский кабинет из тюремной камеры. Один — верующий православный христианин, другой — безбожник. Один — верный семьянин и отец многочисленного потомства, другой — вечно одинокий проповедник всех видов разврата. Один объездил мир и двадцать лет прожил в Англии (за что получил от нас презрительную кличку "Джордж-Майкл"), другой впервые пересек границу уже став правителем. Общей у них была лишь жестокость. Когда Георгий Михайлович топил в крови "псковский заговор" (от начала до конца выдуманный шефом тайной полиции), Губарев в то же самое время проводил деказакизацию, выставив целую армию с танками и аэропланами против людей, вся вина которых заключалась в верности традициям.

В культурном плане существование Новгородской Республики являлось безусловным благом — фашисты бережно сохранили у себя то, что мы так старательно уничтожали. Забавно, ведь это полностью противоречило их изначальным замыслам. Губаревская программа устранения из морального эфира всего неактуального была весьма похожа на план Джорджа-Майкла по очищению исконно русской новгородской культуры от чуждых московско-татарских примесей и наслоений. К счастью, в какой-то момент фашистам показалось более выгодным выступить в роли хранителей общероссийского наследия, спасителей цивилизации от жаннеристского варварства. Лишь благодаря этому уцелели для потомства Пушкин и Гоголь, и даже Шевченко с Иваном Франко. Собственно же "возрожденное новгородское искусство" вышло на поверку совершенно ничтожным: взять хоть печально известный фильм "Александр Невский", по праву считающийся эталоном бездарности — даже снятые за три дня "Солдаты свободы" смотрятся лучше.

Для моральной войны с новгородскими фашистами в нашем Комитете был создан специальный отдел. С той стороны ему противостояла многократно менявшая название организация, подчинявшаяся лично посаднику. К счастью, этим борьба и ограничивалась, не затрагивая стоящие по обе стороны границы корпуса и дивизии. Случай с Бромиджем не в счет — он вылетел с британского аэродрома, и сбили его в итоге французские ракетчики. Впрочем, кое-что прилетало к нам и от новгородских пропагандистов: полные собрания сочинений Достоевского (почему-то всегда именно Достоевского), привязанные к небольшим аэростатам. Влекомые попутным ветром, связки книг переносились через границу и через какое-то время опускались на нашей территории. Эффект от этих действий оказался совершенно ничтожным: большую часть посылок вообще никто не находил, другие пускались селянами на растопку. Под конец, впрочем, Достоевского стали из экономии печатать на сырой оберточной бумаге, которая и не разгоралась толком, а затем полеты вовсе прекратились.

Гораздо опаснее были новгородские радиостанции: "Голос Севера" и "Вольная Русь". Дошло до того, что мы создали специальный радиоцентр, из которого дублировали фашистские передачи, полностью имитируя их вплоть до голосов дикторов и стараясь вклиниться на вражеские частоты. Содержание в целом копировалось, но обильно разбавлялось заметными логическими нестыковками, "проговорками", оскорбительными для слушателей выпадами и так далее. Порой одна настоящая передача сопровождалась тремя нашими. Другие сотрудники выходили в эфир под видом простых новгородских радиолюбителей, с риском для жизни передающих правду о зверском фашистском режиме. Короче говоря, мы забивали вражескую информацию ложным фоном. Делалось все это совместно с Объединенным Комитетом. Сами мы, разумеется, тоже развернули активнейшее вещание на новгородскую территорию, но противник изощренными методами противодействия брезговал, и пытался подавить наши волны особыми "радиопушками". Год за годом, каждый день в эфире происходил невидимый Верден...

Просто искажать новгородские передачи было, конечно, недостаточно — все равно это портило моральный эфир.

— Люди не станут слушать вражеское радио, если мы дадим им что-нибудь более интересное! — поучал Губарев.

Поэтому Комитет изо всех сил старался развлечь граждан. Мы всячески способствовали открытию новых радиостанций, выдавая на это дело щедрые кредиты. Если во Франции легче всего было получить государственные деньги под новые технологии, то в России — под развлечения. Пусть и не в ста процентах случаев, но можно сказать, что вложения оправдывались: фашистская пропаганда попросту терялась в море радиомузыки, радионовостей, радиопостановок всех жанров, радиоконкурсов, радиолотерей, радиоуроков, радиоэкскурсий и, увы, радиоюмора. Впрочем, к концу пятидесятых все это уже считалось устаревшим на фоне розинговского вещания. Прогресс сдерживался лишь огромными российскими просторами, требовавшими большого количества ретрансляторов. Хотя Губарев не жалел денег на Тройную Программу розингизации ("всеохватность, цветность, многоканальность"), российские финансы все же были ограничены — тех трат, какие смело делал Жаннере, мы себе позволить не могли. К счастью, пока неплохо выручала обширная сеть самых дешевых в мире кинотеатров, да и от коллег-"физистов" вдруг обнаружилась некая польза: их центры физического развития стали очень популярны в начале шестидесятых. Можно сказать, русские люди никогда ещё не жили так интересно. Мы отвлекли их внимание не только от фашистского радио, но и от религии — последнее, конечно, меня совсем не радовало, Церковь при новом режиме и так уже пришла в жалкое состояние, а оставшиеся священники выживали лишь сотрудничеством с Объединенным Комитетом. Но тут, увы, я был бессилен.

К тому времени вражеская пропаганда утратила опасность ещё и по другой причине: само новгородское государство стало клониться к упадку. В первые годы раскола фашисты превосходили нас в подушном национальном продукте: ведь им достались самые богатые и развитые области бывшей империи, к тому же нетронутые войной и избавленные от проклятья больших расстояний. Джорджу-Майклу не пришлось вести дорогостоящую кампанию против Японии, а его экономические реформы, будучи менее глобальными и новаторскими, чем у Губарева, дали более скорый эффект. Затем, однако, положение стало меняться: узость внутреннего рынка душила новгородскую промышленность, ввоз товаров своего младшего союзника в Британскую Империю Мосли всячески ограничивал, а в остальных странах сложно было выдержать конкуренцию с САС и США. Довершила дело неудачная финансовая реформа, проведенная после смерти Джорджа-Майкла новым посадником. Бывший шеф тайной полиции вообще сильно уступал талантами покойному предшественнику, но при этом действовал во всех сферах с отменной решительностью. Результат не заставил себя ждать: к 1960 году экономика северян пребывала в затяжном кризисе, золотой запас иссяк, а подушный национальный продукт скатился до 53% от нашего.

Не могли фашисты сравниться с нами и в других областях. На следующий год после капитана Делона орбитальный полет совершила лейтенантша Карасева, ставшая заодно первой женщиной-спационавтом. Ни о чем подобном новгородцам и мечтать не приходилось: к своей только ещё строящейся ракете англичане подпустили бы "союзников" разве что сфотографироваться на память. Перебить наш звездный триумф вражеские пропагандисты пытались полудюжиной олимпийских медалей, но выглядело это откровенно жалко, тем более, что Российская Республика международный спорт вообще игнорировала. Весть о первом русском спационавте, пусть даже и женщине, всколыхнула новгородское общество. Посадник не придумал ничего лучше, как сравнить Карасеву с теми подопытными кошками, что летали на первых экспериментальных ракетах. "Теперь эта роль досталась одной из наложниц губаревского гарема, поскольку кошек французы жалеют больше, чем московиток. Смешно даже сравнивать этот мертвый груз в чужом корабле с фашистскими героями, которые в 1970 году высадятся на Луну". На следующий день после этого выступления директор ОКИ сообщил, что в экипаже большого атомного астронефа, который в 1968 году облетит всю Солнечную Систему, будут целых семь русских, среди них — старший инженер и распорядитель ординатерной станции. Больше посадник на космические темы старался не говорить.

Можно с уверенностью утверждать, что неустанная деятельность Комитета позволила к 1963 году одержать почти полную идеологическую победу над новгородским фашизмом. Северяне, особенно молодежь, начали испытывать разочарование в "исконных ценностях", а многие даже пытались бежать в Республику через тщательно охраняемую границу. Обратный поток был несравнимо меньше. Дошло до того, что эксперты УСС в докладе американскому Конгрессу оценили вероятность сохранения Новгородом независимости к 1980 году как "опасно низкую". Это был подлинный триумф КМР, мы заслужили самой высокой оценки, и тем неожиданнее оказался для нас учиненный Губаревым погром.

Как теперь ясно, именно в 1963 году лежат корни последовавшей вскоре трагедии. Для меня же лично перемены начались с телефонного звонка из Главного отдела. Говорил сам директор:

— На пятницу ничего не планируйте. Коллега Губарев собирает всё руководство Комитета на совещание. Весь второй список...

— Второй список, вот как... По какому вопросу?

— По вопросу дальнейшей деятельности.

Казалось, мне нечего было опасаться, и все же я ждал совещания с некоторым душевным волнением. Все же Губарев отличался изрядной непредсказуемостью, сочетавшейся при этом с жестокостью. Я, как мог, подготовился: коротко изложил на бумаге отчет о деятельности вверенной группы отделов за последнее время и программу на ближайшее будущее, чтобы на любой вопрос отвечать без заминки. То же было велено сделать младшим руководителям. Оставалось ждать пятницы. Утром перед совещанием я мысленно помолился, не слишком, однако, надеясь на милосердие Господа к одному из высших чиновников жаннеристского государства.

Второй список насчитывал двести с лишним человек — в него входили не только руководители отделов и подотделов, но и начальники провинциальных филиалов. Этим последним пришлось срочно вылететь в Москву. Губарев выбрал для встречи новый Дом Собраний на проспекте Спационавтов. Дороги туда было около получаса, но я решил выехать пораньше, чтобы иметь лишний час в запасе — жизнь полна случайностей, а опаздывать к президенту совершенно немыслимо. По должности мне кроме водителя полагался теперь отдельный охранник, и хотя эти два приятных молодых человека отличались исключительной вежливостью, исполнительностью и толковостью, невозможность выбраться куда-нибудь без их сопровождения сильно портила жизнь. Иногда, гуляя в компании одетого по полной форме жандарма, я чувствовал себя осужденным преступником и вспоминал злоключения военных лет.

Едва выехав, мы оказались в плотном потоке машин — за последние годы их количество болезненно увеличилось. В довоенной Москве они давно бы уже встали в заторах, но выстроенный по жаннеристским планам новый город пока справлялся. От нечего делать я стал разглядывать обильно встречающиеся в дороге рекламные табло. Старые листы, доски и тумбы давно исчезли — теперь реклама сделалась огромной, она выстроилась одинаковыми бесконечными рядами, она размещалась на сложных металлических конструкциях, светилась и поворачивалась... Вся суть жаннеристской экономики воплощалась в кричащих лозунгах-приказах: приобретай, трать деньги, увеличивай спрос! Новые товары, новые услуги, новые потребности... "Купите "Днепр-730" и свой старый автомобиль вы сможете возить в багажнике", "Универсальный "Тьюринг" TL.701 — никогда ординатер не стоил так дешево!", "Поднимите научный подход к производству на новый уровень: подключение любых предприятий к Союзной Экономической Сети теперь от 10 000 франков", "Вкус сезона! Японские рисовые канапе в ресторане "Сибирская кампания". Всего 85 сантимов за 6 штук!", "Телефон можно носить в кармане! Не верите? Купите аппарат Куприяновича!"...

Аппарат Куприяновича у меня имелся. Он зазвонил, прервав размышления о дороговизне японских канапе и об испорченности золотой молодежи, которая к ним пристрастилась. На проводе (уместнее было бы сказать — "на волне", поскольку эти устройства работали без проводов) был директор Комитета.

— Вы уже выехали? Проезжаете Музей Науки? Это очень удачно! Не желаете ли прогуляться по Авиационному Парку? Как раз по дороге. Погода больно уж хороша, последние солнечные деньки перед осенью...

Шеф явно хотел поговорить без лишних свидетелей. Беспроводная связь, вполне вероятно, прослушивалась Объединенным Комитетом или Спецжандармерией, но прислать соглядатая в Авиационный Парк они уже не успевали... Если только не сопровождали нас всю дорогу. Остаются охранники. Совсем отвязаться от них, конечно, нельзя, но короткий разговор вне досягаемости жандармских ушей вполне возможен. Вот только мне не хотелось вести с директором тайных бесед — все это пахло большими неприятностями. Порой лучше открыто попасться на каком-нибудь грешке, чем оказаться под гнетом туманных подозрений. И все же я принял приглашение.

Мы с охранником вышли из машины и быстрым шагом направились мимо стоящих рядами аэропланов и геликоптеров к макету орбитальной ракеты. Этот исполинский снаряд установили в самом центре парка после визита капитана Делона. Я всегда испытывал слабость к авиации, но сейчас было не до того. Взгляд рассеяно скользил по "аппаратам тяжелее воздуха" из реек и полотна, изящным обтекаемым машинам времен войны, современным игловидным аэропланам... На секунду я все же замер, разглядывая экспонаты. Вот уродливый трехмоторный "Сикорский", на котором российские журналисты вылетели освещать триумф германской армии. Рядом маленький тупоносый истребитель П-С 14 в раскраске Республиканской Воздушной Армии. Но я помню такие же машины с черно-бело-красными полосами — их вылетело двадцать три, а вернулось десять. Чуть дальше французские аэропланы, уничтожившие 2-ю кавалерийскую дивизию. От этого пятнистого "охотника" я прятался в грязной канаве...

Директор уже был на месте. Вместе с ним в тени ракеты стояли четыре руководителя рангом поменьше. Все вместе мы составляли верхушку, своего рода главный штаб Комитета. Я тут же пожелел о своей неосторожности: подозрительное собрание, неумелые конспираторы. Глупо было сюда приходить. С другой стороны — ничего незаконного, таким же составом мы можем — а иногда и должны — каждый день встречаться на работе. Если только...

Поздоровавшись, мы начали неспешную прогулку, разглядывая аэропланы и обсуждая всякие рабочие вопросы. Жандармы неотступно следовали за нами — забавное, должно быть, зрелище для прохожих. Наконец, вся компания остановилась под огромным крылом "Эксельсиора" первой модели. Не эта ли машина сбросила когда-то атомную бомбу на японские войска? Вполне возможно. Можно было подняться по трапы и осмотреть бомбардировщик изнутри, чем директор и решил воспользоваться. "Эксельсиор" как раз предназначался для экипажа из шести человек, так что жандармам оставалось лишь караулить снаружи — впрочем, один из них сперва обошел аэроплан в поисках злоумышленников.

— Кто-то рылся во внутреннем архиве! — первым делом сообщил шеф, стоило нам оказаться внутри.

— Объединенный Комитет?

— Вероятно.

— Что они хотели там найти?

— Не знаю. Что угодно. А вот новость ещё веселее: нас проверяет финансовая полиция.

Все четверо его спутников побледнели так, словно аэроплан не стоял на земле, а падал с двадцати километров.

— П... п... почему вы раньше молчали?

— Потому что сам не знал. Устраивает такой ответ?

Я не сдержался:

— Не понимаю, коллеги, почему вы решили обсуждать эти вопросы со мной!

— Вас это не интересует? Кто выдавал кредитные направления "Голубой звезде", "Российско-Европейскому информационному обществу", "Солнечной волне" и "ТБК"? И ещё сотне других? А разрешения фабрикантам не вы выписывали?

— Я, разумеется. И что же?

— Что-что... Знаете такую гостиницу: в ней все номера с белыми стенками и очень молчаливый персонал?

— Я там бывал. И больше не собираюсь! Может, вы и запутались в своих делах, а у меня руки чистые.

— Не глупите! Их ведь явно собрались проверять, эти ваши руки, и для всех нас будет лучше сейчас...

— Сами решайте, что для вас лучше. Мне это неинтересно!

Будучи в крайнем возмущении, я выбрался из аэроплана и быстрым шагом направился прочь из парка. Жандарм мигом оказался у меня за плечом, провожаемый удивленными взглядами товарищей.

— Вам вредно так быстро идти, коллега ................ !

— Ну так несите меня на руках, потому что я сильно тороплюсь. В уборную захотелось, понимаете?!

— Да. Простите...

Через пять минут мы уже были в Доме Собраний.

Перед Домом Собраний стояло большое рекламное табло, на которое рабочие торопливо наклеивали бумажные листы. Была готова примерно четверть изображения: чье-то туловище в темно-синем костюме и с бабочкой на шее, а снизу — слово "...ВЕЛИК!". Имя великого приклеить ещё не успели. Я поразился было губаревской нескромности, но тут же вспомнил: через несколько дней в Москву прибывал с визитом президент Еврейской Республики.

Директор Комитета и его четыре приспешника явились за две минуты до начала заседания. Завидев меня, они демонстративно перешли в другой конец зала. Я этому мало огорчился: не хотелось иметь общего с чьими-то интригами и темными делами. Всегда лучше остаться чистым — если не перед своей совестью, то по крайней мере перед законом. Этим, видимо, могли похвастать не все из присутствующих — на лицах многих из них читалось волнение, порой даже явный страх. Общее беспокойство усилилось, когда к трибуне вышел Губарев. Президент давно уже не был тем юнцом, каким вступал в должность, но странным образом он словно заново молодел, когда собирался с кем-то расправиться. Я бы назвал это духовным вампиризмом, если б верил в такие вещи. Сейчас глаза диктатора горели как у пятнадцатилетнего мальчишки, что предвещало большие беды.

Координатор нажал на кнопку, дав длинный гудок, и начал говорить:

— Здравствуйте, коллеги! Прошу внимания! Совещание управляющего состава Комитета Морального Развития объявляю открытым. Время ноль-ноль. Инициатор совещания — Президент Республики коллега Губарев. Протокол "F", выборы не производятся. Координатор — коллега Громов, секретарь — коллега Карповченко. Присутствуют коллеги по второму списку КМР и Президент Республики коллега Губарев. Отсутствуют: коллега Гужац по причине тяжелой болезни, коллега Никольский по причине смерти. Тема совешания: вопросы дальнейшего развития. Первое слово предоставляется коллеге Губареву.

— Спасибо, коллега Громов. Здравствуйте, коллеги!

Комитет Морального Развития — ровесник Республики. Я помню времена, когда Россия ещё только-только ступила на путь социал-авангардизма. У нас не было избытка ресурсов, зато был избыток врагов, внутренних и внешних. Старое государство рухнуло, Россию охватил хаос, и все приходилось строить с нуля. Французские коллеги могли поделиться своим опытом, но никто не мог бы дать нам воли и энтузиазма. Волю и энтузиазм мы нашли в сердцах русских людей, откликнувшихся на призыв и вставших на службу Республике. Они пришли в министерства и комитеты, в армию и полицию, на заводы и фабрики. Они создали на обломках гнилой империи новую страну, в которй мы сейчас живем и в которой будут жить наши потомки. И Комитет Морального Развития тоже создали они. Этим людям я мог доверять. Эти люди, жертвуя всем, совершая невозможное, оказали Республике неоценимые услуги, помогли выстоять в самые тяжелые времена. Без них были бы невозможны все наши достижения, все нынешнее благополучие. Они изменили Россию. И сейчас я хочу поблагодарить этих героических ветеранов — и ныне работающих в Комитете, и наслаждающихся заслуженным отдыхом, и тех, кто, увы, ушел из жизни. От имени Республики — спасибо за ваш труд!

После этих слов собравшиеся принялись рукоплескать, но Губарев обвел зал тяжелым недобрым взглядом и аплодисменты быстро смолкли.

— Да, тем людям и тому Комитету я мог доверять. И коль скоро других дел всегда было в избытке, а времени всегд не хватало, я стал уделять вопросам морального развития меньше времени, перепоручать их, оставлять на чужое усмотрение. Это было ошибкой. Коллега Жаннере сказал: без морального развития все остальное есть форма без содержания. Мне не следовало забывать это правило, а тем более не следовало забывать, что все имеет свойства меняться со временем. И не всегда эти изменения к лучшему. Например, в вашем случае — совсем не к лучшему!

По моей просьбе Объединенный Комитет составил небольшой отчет о вашей деятельности за последнее время. Вот он...

Губарев показал увесистый том в синей обложке. Я мельком глянул на директора Комитета — пока что его лицо сохраняло спокойное выражение. Другие сотрудники, однако, сидели как на собственных похоронах. Диктатор раскрыл книгу, и начался многочасовой разгром... Глаза инквизитора светились злобным торжеством, когда он переходил в своей речи от отдела к отделу, от сотрудника к сотруднику.

— ...а вот, например, две книги издательства "Волга Эдисьон" — "Вешние росы" и "Хмурые дали". Обе за авторством некоего поэта Бревнова. Обе одобрены отделом коллеги Носевича как "актуальные образцы новой социал-авангардистской поэзии". Одобрены с первого захода, без правок, без замечаний. И что же? Под видом "новой социал-авангардистской поэзии" в печать допустили едва-едва замаскированную есенинщину. Плач по серым покосившимся избам, коровушкам, лошадушкам, лаптям и онучам! По мерзким обычаям и дурацким традициям, по "святой Руси" и капусте в бороде. Воспевание нищеты, дикости и невежества, выдающихся за исконную добродетель.

Мы с огромными усилиями, с приложением всех сил пытаемся решить титаническую задачу — ликвидировать вековую отсталость аграрных районов. Тут даже не про Новое Общество речь, а про что-то хоть минимально приличное. Не к звездам полететь, а ещё только выветрить избяной дух — уже будет великим достижением. Деревня — кандалы на ногах России, средневековье в космическую эру. Мы, спасибо жадным туркам, избавились от диких горцев, но мы не можем так избавиться от миллионов собственных дикарей. Нам приходится цивилизовать их шаг за шагом, медленно, с неимоверными трудностями... И тут в отделе коллеги Носевича решают, что дикость — явление похвальное, и её приверженцев нужно подбодрить парой книжек!

Коллега Носевич побледнел как полотно и стал хватать ртом воздух. Я испугался: не собрался ли бедняга присоединиться к Гужацу, а то и к Никольскому... Губарев тем временем уже переключился на следующую жертву:

— А вот многосерийный фильм "Осенний метроном". Он уже не просто получил одобрение, он снимался по прямому заказу Комитета. Очень популярный фильм, и от того вдвойне вредоносный. Казалось бы, идея хорошая: тут и бесчеловечные враги, и наши бравые разведчики, и мерзость фашистских застенков... Но что мы видим? Фашисты показаны так, что сам Мосли зааплодировал бы, увидев. Тонкие интеллектуалы, решительные и умелые бойцы, преданые делу профессионалы. Настоящие аристократы, и все сплошь с яркими характерами. Злодействуют? Да, но насколько изящно! А как они элегантны, как на них сидит форма! Фашисты — вот истинные объекты симпатии и образцы для подражания в этом фильме! Коллегу Кузина и его отдел можно поздравить — ни в Лондоне, ни в Новгороде ещё не снимали столь талантливой и эффективной фашистской пропаганды!

Кузин явно не обрадовался поздравлению, он тихо всхлипнул и обхватил дрожащими руками лысину. А диктатор все громил и громил несчастных коллег. По счастью, я не пускал дел на самотек, так что моей группы отделов губаревская критика почти не касалась. Наконец, убийственная речь подошла к концу.

— Ошибкой было бы считать, что все уже сделано, и остается почивать на лаврах. Борьба только начинается. Мещанство сильно, и для его уничтожения потребуется сделать ещё очень и очень много. Недавно в департаменте Средняя Волга партийное Бюро Контроля осмотрело дом некоего коллеги Мухина, он заведует транспортом в Волжском промышленном районе. Обнаружились ковры на стенах, какая-то нелепая мебель прошлого века, китайский форфор, медвежья шкура и все в таком духе... Когда Мухина, естественно, попросили объясниться, он со спокойной душой ответил, что приобрел это с жалования, и денег из казны не воровал. Ничтожество. Он даже не понял суть претензий... И это — член Партии, человек из первого списка своего министерства. Таков наш народ — его моральное развитие только ещё началось, и нам не расслабляться нужно, а удвоить усилия, утроить нашу жесткость!

К сожалению, нынешнее руководство КМР на это неспособно. Оно утратило эффективность. Факты говорят либо о провальной некомпетентности, либо о намеренной антиреспубликанской деятельности целого ряда лиц — с этим будут разбираться другие ведомства. В любом случае Комитету требуется новое руководство и общее обновление кадров. Поэтому я считаю целесообразным лишить должностей и исключить со службы следующих коллег...

Губарев стал зачитывать длинный список не на один десяток фамилий. Я с замиранием сердца ожидал услышать среди них свою, но этого, к счастью, не случилось. Зато под конец были названы директор Комитета и четыре его приспешника. Впрочем, шеф сохранял спокойствие. Он решил взять слово.

— Коллега Губарев сделал ряд важных заявлений. Критика полностью справедлива, приведенные им факты заслуживают тщательного и вдумчивого анализа. Действительно, выполняя огромный объем работы, Комитет и отдельные сотрудники Комитета допустили ряд трагических ошибок. Но, сравнивая эти масштаб этих ошибок и наших удачных дел, наших достижений — следует ли говорить о провале, тем более — измене, или же лишь о неприятном, но неизбежном браке, сопровождающем любую деятельность? Этот вопрос достоин внимательного, взвешенного рассмотрения. Речь идет о моральном развитии нашей нации, и тут не место сиюминутности и поспешным, эмоциональным решениям. Думаю, к обсуждению следует привлечь Генеральный Комитет и Сенат, а как члены САПР мы не должны забывать и о партийной дискуссии. Кроме того, ценные консультации можно получить от французских коллег...

Все буквально впились взглядами в Губарева: как он отнесется к такому небывалому бунту? Можно было опасаться, что фанатик выхватит пистолет и лично пристрелит наглеца... Но диктатор хорошо себя контролировал.

— Конечно, коллега. Я с вами полностью согласен. Именно поэтому я не полагался на свое личное мнение и заранее провел все те консультации, которые вы только что предложили. По ряду причин они были неофициальными, но теперь, разумеется, мы сможем устроить гласное обсуждение. А пока я остаюсь при своем мнении, и вынужден лишить вас должности. Садитесь, пожалуйста.

Бывший директор со вздохом опустился в кресло. Я даже пожалел интригана — видимо, беднягу неожиданно сдали политические союзники и заступники, в которых он был твердо уверен. Подобная уверенность почти всегда напрасна. Зря он расчитывал на Париж, на французском поле Губарева по-прежнему никто из русских не мог обыграть. Отчаянная выходка, в общем, лишь ухудшила положение. Но кто же займет его кресло? Губарев не промедлил с ответом:

— Я принял решение назначить на должность директора КМР сотрудника с многолетним и успешным руководительским опытом, верного социал-авангардиста, чья группа отделов по результатам проверки показала наименее плохие результаты — коллегу ...................... .

Нет слов, чтобы передать моё потрясение в этот момент.

Назначение стало для меня полнейшей неожиданностью. Я никогда не предпринимал никаких шагов в этом направлении и даже вовсе не хотел менять привычный уже пост и обременять себя новыми обязанностями. Губарев решил все сам, не спросив согласия. Увы, для других это было не очевидно. Как только закончилось собрание, ко мне подскочил отставленный директор. После внезапного краха несчастный совсем потерял над собой контроль и даже не пытался сдерживаться.

— Это все вы! Это ваших рук дело! Хорошенькое дельце провернули! Подлый интриган... Вы давно метили на мое место! Думаете, я не знаю? Вы снюхались с Объединенным Комитетом ещё в Японскую войну! Докладывали им о каждом моём промахе... Через вас они проникли в архив...

Я не знал куда деваться. Нужно было как-то прекратить безобразную сцену — сторонние люди могли принять этот поток бреда всерьез. Мой жандарм сделал шаг вперед, опасаясь, что помешавшийся бедняга перейдет от слов к действию. Угроза казалась вполне реальной, но противник предпочел отступить.

Обычно Губарев приглашал вновь назначенных министров и директоров для личной беседы, и я ожидал вызова в Главный Дом на второй-третий день. Однако ничего не происходило, лишь курьер доставил официальную бумагу о назначении да из Генерального Комитета было несколько телефонных звонков. Из-за этого многие коллеги уверились во мнении, что именно я погубил своими интригами прежнее руководство: диктатор не нуждается во встрече, поскольку у нас все уже было переговорено заранее. Мне приходилось невольно усиливать их подозрения, массами увольняя проштрафившихся и ненадежных сотрудников. Выбора, однако, не было: после такого показательного разгрома мы должены были как можно быстрее и тщательнее очиститься, чтобы доказать свою лояльность. Агенты Объединенного Комитета и финансовые полицейские теперь открыто терроризировали нас, ежедневно приходя целыми группами. Все это, конечно, дурно сказывалось на работе.

Наконец, спустя две недели я получил приглашение от Губарева. Встреча началась с обеда. Диктатор, обычно отдававший предпочтение французской кухне, в тот день почему-то заказал японские рисовые канапе. Правда, от деревянных палочек он все же отказался и орудовал вилкой. Я выбрал более традиционное блюдо — филе палтуса. Завязался почти что светский разговор.

— Мы стоим на пороге победы, — говорил Губарев, — фашисты уже не могут свести концы с концами. Новгородцы запросили у Британии кредит в два миллиарда фунтов — без этого им не сверстать бюджет на 64-й год. Мосли отказал, у него и самого нет лишнего пенни. Тогда зашла речь об участии Соединенных Штатов, но те пока не выказали большого интереса. Переговоры были конфиденциальными, однако сегодня сведения просочились в американскую прессу. Теперь "Господин Великий Новгород" — без пяти минут банкрот.

— А мы... Мы могли бы дать им этот кредит? С деньгами в руках Республика диктовала бы свои условия...

— Теоретически — да. На практике почти все свободные средства идут на финансирование наших обязательств по программам САС. Мы все же могли бы изыскать деньги при большом желании, но... Я не вижу в этом смысла. Частичные уступки ни к чему, их всегда можно взять назад. Пусть разоряются и идут сдаваться на капитуляцию... Хотя даже и это нам уже не очень интересно.

Когда мы отобедали, разговор перешел на дела Комитета.

— Старое руководство слишком расслабилось, поэтому его пришлось сменить. Сейчас мы переживаем роковой миг истории. Возможно, эпоха процветания и безопасности опаснее для социал-авангардизма, чем любые прошлые невзгоды. Пока люди в поте лица боролись за лучшую жизнь, они готовы были принять любые наши революционные идеи. Теперь пришло время пожинания плодов. Важно, чтобы оно вместе с тем не стало временем реакции. Для многих людей деньги — это возможность с головой окунуться в мещанство, "вернуться к истокам". Им хотелось бы совместить социал-авангардистскю экономику со старыми порядками. Реакция проникает повсюду, разъедает изнутри государственный механизм... Не так давно группа офицеров изъявила желание вернуть царскую форму и "вашеблагородия". Конечно, такие явные вылазки я могу пресекать, но общие настроения не запретишь указом. По мере строительства социал-авангардизма моральная борьба будет неуклонно нарастать. Поэтому мы должны всемерно усилить деятельность КМР.

Губарев ещё некоторое время продолжал распространяться о строительстве Нового Общества, а затем вдруг перешел к делу более конкретному и несколько для меня неожиданному.

— Вам я могу доверять, но я не могу доверять только вам. Близится ваш пенсионный возраст. Кто возглавит Комитет потом? Думаю, мы должны выбрать вам преемника из молодых толковых коллег. За несколько лет вы успеете проверить и подготовить его. В этом нет ничего трагического или оскорбительного, коллега — в свой срок я займусь тем же самым. Все мы должны вовремя уходить, один лишь коллега Жаннере будет нужен всегда.

Хотя такой разговор меня слегка огорчил, я не мог не признать правоту Губарева — действительно, многолетняя усталость и проблемы со здоровьем чем дальше, тем больше давали о себе знать. В будущем это грозило дурно сказаться на качестве работы. Оставалось лишь согласиться. Мы обговорили список кандидатов на роль моего преемника, а затем расстались.

Губаревское предсказание насчет Новгорода сбылось — в следующем году фашистская экономика окончательно впала в жесточайший кризис. В остальном, однако, диктатор мыслил недальновидно. Он и впрямь очень серьезно озаботился "угрозой реакции", поэтому принялся медленно и осторожно менять руководство министерств и комитетов, выдвигая своих молодых энтузиастов. За отпущенный историей короткий срок эту задачу удалось выполнить едва на треть, причем новые кадры были не столь уж и надежны, а старые, естественно, перешли в скрытую оппозицию, только и мечтая избавиться от тирана при удачном случае. В целом вся злонамеренная активность лишь ослабила позиции Губарева, державшегося под конец на одних штыках зловещей Спецжандармерии да на французском покровительстве. Вскоре и этому последнему козырю суждено было исчезнуть.

27 августа 1965 года создатель социал-авангардизма, Президент Французской Республики, председатель Авангардной Партии Социальной Перестройки, директор Постоянного Комитета САС, великий архитектор и величайший диктатор Шарль Эдуар Жаннере-Гри умер.

Странно, конечно, что известие о смерти 77-летнего человека кого-то могло удивить, и однако всеобщее потрясение было налицо. Даже враги, казалось, пребывали в растерянности. Умер не человек, умер символ, и с ним целая эпоха ушла в небытие. Тридцать с лишним лет одинокий гений железной рукой правил сперва своим государством, а затем половиной континента. Фигура невероятная, почти фантастическая: дряхлый, сморщенный, безволосый старик в нелепых старомодных очках, с мертвыми глазами, с сухим бесстрастным голосом — и он из своего тихого кабинета решал судьбы миллионов людей, перекраивал карту Европы, планировал будущее для всего человечества... Мы, должно быть, слишком к нему привыкли и не представляли, как теперь жить своим умом, как обходиться без указаний всезнающего покровителя. Многие и вовсе впали в натуральную панику.

Губарев держался достойно, хотя видно было, как тяжел оказался для него этот удар судьбы. Диктатор даже выказал некое подобие человеческих чувств — кажется, такого никогда не случалось раньше. Говорят, он плакал в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое. Это, конечно, преувеличение, пустой слух, но могу с уверенностью сказать — скорбь Губарева в те дни была вполне глубокой и искренней. Все же фанатик никого в жизни не любил, никому не доверял, ни с кем не имел теплых отношений, так что Жаннере странным образом оказался для него единственным во всем мире близким человеком. Едва ли это было взаимно: строитель не может испытывать дружеских чувств к балкам и кирпичам. Да и самого Губарева суровая государственная необходимость вынудила умерить скорбь. На срочном совещании республиканского руководства он сказал мне:

— Мы обязаны достойным образом почтить память великого друга, но мы не имеем права превращать трагедию в источник массового уныния и паники. Роль покойного нельзя абсолютизировать, ни в коем случае не должно возникнуть мнения, будто смерть коллеги Жаннере есть смерть социал-авангардизма, будто мы не сможем сами продолжить дело. Представьте это как печальный эпизод, но не конец всего...

Сам я пребывал в сомнении на этот счет — сможет ли искуственная экономическая система уцелеть без организаторского гения, создавшего её? Удержится ли революционная идеология без авторитета отца-основателя? Не ждет ли нас, в конце концов, новый термидор или брюмер? На эти вопросы тогда ещё не было ответа, и будущее виделось в тумане. Я должен был остаться в Москве, чтобы создавать у народа "правильное отношение" к смерти Жаннере, а Губарев вылетел во Францию.

Прощание с покойным проходило на Площади Модулора, перед Институтом Архитектуры, построенном на месте Лувра. Некоторые, впрочем говорят, что площадь была на самом деле институтским двором-садом, или междудворием, или парком-перекрестком, или ещё чем-то подобным. Я не настолько разбираюсь в жаннеристской архитектуре, чтобы судить о правильном варианте, да оно и не имеет значения. Официально это место называлось площадью, и так вошло в историю. Прощальная церемония привлекла невероятное количество народа. Благодаря великолепной и очень мощной транспортной системе не только парижане, но и все остальные французы имели возможность явиться к гробу своего великого благодетеля, так что миллионы людей устремились в столицу. Шеф полиции, опасаясь массовой давки с тысячами жертв, потребовал перекрыть автомобильные дороги и отменить воздушные и железнодорожные рейсы, но получил отказ. Вместо этого в Париж срочно перебросили четыре полевые дивизии Спецжандармерии и крупные силы провинциальной полиции. Действуя по четкому и продуманному плану, стражи закона взяли людские потоки под свое управление, благодаря чему ни один человек не погиб и лишь несколько получили легкие раны. В последний раз научный подход зримо показал эффективность, и можно сказать, что диктатор расстался со своим народом достойно, никого не забрав с собой в могилу.

В отличие от торжественной церемонии прощания в Париже, похороны в Рокебрюн-Кап-Мартэне планировались скромными. Этот похвальный замысел, однако, сорвали массы народа, отправившиеся к Лазурному Берегу на множестве автомобилей, автобусов, поездов и аэропланов. особо упорствовали те, кто не раньше не попал на Площадь Модулора. Наверное, собравшуюся толпу было бы видно даже с орбиты. Жандармы и тут смогли обеспечить порядок, но о тихой спокойной церемонии пришлось, конечно, забыть. Присутствовали все руководители государств САС кроме словацкого президента, который сам лежал при смерти. От других стран были политики самых разных рангов, в зависимости от степени дружественности или враждебности. Британцы никого специально не прислали, а отрядили посла, что являлось крайним оскорблением. Новгородцы впервые не последовали примеру хозяев и выставили очень представительную делегацию, пытаясь, видимо, навести мосты с Парижем через голову Москвы. От американцев был сам президент, от японцев — наследный принц, премьер-адмирал и адмирал иностранных дел.

Похороны передавались по всем розинговским каналам САС — наши, конечно, поставили особый акцент на краткой, но очень прочувствованной речи Губарева. В России специальным постановлением Сената сделали небывалое исключение, допустив пятидневный траур вместо максимально разрешенного по закону трехдневного. Губарев вернулся с некоторым запозданием и в очень расстроенных чувствах (видно было, что-то в Париже ему сильно не понравилось) и сразу взялся за увековечение памяти своего учителя. Раньше этому мешала конституция, запрещавшая чрезмерно возвеличивать живых людей, теперь же все ограничения оказались сняты. Сталеуральск, столицу Уральского промышленного района, переименовали в Жаннере, каждый город с населением более ста тысяч человек обязали иметь улицу или площадь Жаннере, по всей стране воздвигались разнокалиберные памятники Жаннере... Этой кампанией Губарев словно пытался продемонстрировать железную неизменность социал-авангардистского курса, но парижская реальность не подчинялась директивам из Москвы. Во французской политике назревали большие перемены.

Как это было заведено в руководстве САС, покойный диктатор загодя начал готовить себе преемника. Вероятно, если бы Шарлотта Перрьян действительно стала президентом после Жаннере, мы смогли бы избежать многих трагических событий, продолжили бы мирное развитие, постепенно исправляя ошибки прошлого. Одаренность и здравомыслие этой дамы вполне позволяли преодолеть пороки женской натуры и сделаться достойным руководителем. Увы, история судила иначе. Жаннере допустил роковой просчет, излишне промедлив и не выдвинув вовремя свою протеже на достойную позицию в правительстве и партийной системе. Коллега Перрьян оставалась всего лишь директором Комитета Промышленного Развития, и это сильно помешало ей в развернувшейся борьбе.

По конституции французский президент избирался Сенатом, а сенаторы, в свою очередь — всеобщим голосованием по округам. Со стороны могло показаться, что во Франции сохраняется представительская демократия. До 1965 года эта система оставалась чистой формальностью — Сенат был последним приютом для заслуженных, но слишком уж пожилых деятелей, которые раз в пять лет автоматически переизбирали Жаннере четырьмя пятыми голосов (больший процент считался уже неприличным). Смерть диктатора все изменила — временно занявший его кресло премьер-министр Пейрефитт тут же почувствовал вкус к власти и составил целый заговор против коллеги Перрьян. Его сторонники в государственном и партийном руководстве раздавали щедрые авансы, добиваясь избрания Пейрефитта на президентский пост. Увидев такой разлад в верхах, другие политики тоже втянулись в борьбу за власть, и об автоматическом выполнении последней воли Жаннере теперь и речи не могло идти. Более того, личное противостояние властолюбцев переросло, возможно против их воли, в борьбу экономических и идейных концепций. Оформились блоки "стриктистов" (выступавших за неуклонное следование курсу Жаннере), "арьегардистов" (желавших остановить строительство Нового Общества и даже сделать шаг назад, частично вернуться к дожаннеристскому укладу), "коммунистов" (не адептов Маркса, конечно, а просто сторонников усиления государственного контроля и планирования в экономике) и "милитаристов", чье название говорит само за себя.

Пейрефитт добился цели лишь частично: он сорвал передачу власти коллеге Перрьян, но развернувшаяся фракционная борьба похоронила саму систему абсолютной президентской власти. После долгих закулисных переговоров президентом был избран коллега Мийо — компромиссная, ничего не значащая фигура, ширма для установившейся олигархии. Алчный премьер вынужден был довольствоваться статусом "первого среди равных", коллега Перрьян возглавила беззубую фронду, а генералам оставалось радоваться, что их теперь допустили в политику. Все прошло очень мирно, и в Белые Комнаты отправилось всего несколько второстепенных и наиболее наглых интриганов — таких, что успели последовательно предать и настроить против себя все фракции.

От простых французов и прочих жителей САС это тайное противостояние и его результат были скрыты, но чиновники и партийцы высоких рангов, разумеется, не остались в неведении. Большинство из них весьма благожелательно отнеслись к Пейрефитту, однако Губарев оказался стойким жаннеристом и врагом любых отступлений от старого курса. Он был полон дурных предчувствий и готовился к решительной борьбе.

Осень и зима прошли относительно спокойно, и лишь весной 1966-го года, когда новая французская олигархия окончательно укрепилась во власти, было объявлено о созыве Союзного Конвента. На нем должны были избрать нового директора Постоянного Комитета, а заодно и определить направление дальнейшего развития САС. Ожидались большие перемены. Для Губарева настал момент истины: сможет ли он защитить неизменность социал-авангардистских порядков и собственную власть, либо же падет в бездну вслед за гибнущим строем. Очень многие в руководстве Республики расчитывали на последнее.

Союзный Конвент не являлся регулярным учреждением, собираясь лишь изредка и по особым случаям. Число депутатов от каждой страны определялось размерами её населения, объемом национального продукта и "уровнем авангардности". Благодаря такой запутанной системе, самую большую делегацию имели французы, огромная же Россия занимала лишь второе место. Хуже того, при жизни Жаннере ни одна страна не обладала полной свободой в назначении собственных депутатов — по негласному правилу любую кандидатуру должны были утвердить в Париже. Делегироваться в Конвент могли лишь обладатели бабочек или претенденты первой очереди. Я получил мандат в 1963 году и успел уже забыть про него — заседания, как выше упоминалось, были нечастыми. Теперь, впервые за многие и многие годы, у меня появилась возможность открыто выразить свое мнение, сбросить личину верного жаннериста и перейти на сторону "реакционеров". Или, напротив, отправиться вслед за Губаревым в его почти обреченнный крестовый поход. Садясь вместе с другими участниками российской делегации в аэроплан на подмосковной базе Воздушной Армии, я ещё точно не знал, что выберу.

Вновь я летел во Францию — теперь, наверное, уже в последний раз. С первым моим путешествием в 1933 году это было не сравнить: огромный реактивный "Меркюр" двигался втрое или вчетверо быстрее старых винтовых аэропланов, при этом герметичная обшивка салона почти совершенно глушила адский грохот двигателей. Мы устроились с отменным комфортом, и лишь размышления о предстоящей политической битве мешали наслаждаться полетом. Прежде чем аэроплан поднялся выше облаков, я успел бросить взгляд из окна на затейливую паутину дорог и сооружений Центрального Промышленного Района. Какая сложная система — словно часовой механизм, которым мы привыкли каждодневно пользоваться, не думая о точно расчитанных взаимодействиях пружин и шестеренок, а лишь спокойно полагаясь на идеальный ход. Но теперь часовщик умер.

Целью нашего полета был Аванвилль, столица САС в самом центре французских "новых восточных департаментов", а попросту — бывшей Германии. В этом специально построенном городе, населенном почти исключительно бюрократами и их обслугой, размещались все союзные учреждения. Здесь, как в древнем Вавилоне, смешались представители множества народов — только вместо одной башни возвышался целый лес исполинских зданий, и все они стояли крепко. Аванвилль являлся, к тому же, единственным на всю округу "взрослым" городом — остальные германские земли были отданы "детям Республики". Там они воспитывались в духе Нового Общества, полностью огражденные от влияния общество старого. Даже высшие чиновники мало что знали о жизни этого изолированного региона, находившегося под личным попечительством Жаннере. После смерти диктатора новая власть оказалась сильно озадачена: как быть со столь непростым наследством, куда деть бесчисленное множество подрастающих фанатиков? Я бы и сам не смог ответить на такой вопрос.

Нас встречал почетный караул, и все формальности были соблюдены, но чувствовалось, российской делегации здесь не очень рады. Дело, конечно, было в Губареве — "арьегардисты" опасались его жесткой позиции, и не напрасно: на первом же заседании она проявилась во всей красе.

Для начала Конвент должен был выбрать нового директора Постоянного Комитета. Пейрефитт считал эту процедуру чистой формальностью, но Губарев явно думал иначе. Он решил фрондировать по каждому, даже самому незначительному вопросу. Первым ударом было требование почтить память коллеги Жаннере минутой молчания.

— Коллега, все мы уже неоднократно делали это раньше, и по прошествии шести месяцев траурные церемонии несколько, я считаю, запоздали... — возразил Пейрефитт.

— Но мы не делали это в качестве депутатов Конвента. Как можно выбирать нового директора Постоянного Комитета, не простившись со старым?

Француз не стал упорствовать. Он вполне готов был подождать лишнюю минуту перед своим триумфом. Губарев же счел это хорошим началом и продолжал атаковать. Сперва он отказался голосовать за предложенного Пейрефиттом координатора собрания и выдвинул в противовес своего человека. Но в этот раз последовала неудача: большинство депутатов заняло сторону французского премьера. Единственным утешением было то, что мы теперь точно знали распределение "стриктистов" и "арьегардистов". За Губарева выступили русские, испанцы, румыны (что было почти необъяснимо), половина небольшой еврейской делегации и часть французов из числа перрьянистов, хотя последние проявляли вялость и нерешительность. Против были практически все остальные. Стало ясно, что победа в голосовании "стриктистам" не светит, и следует признать поражение, пока фрондирование не привело к большим неприятностям. Однако Губарев решил играть на банк. Пейрефитт хоть и провел своего человека в координаторы, но мало что от этого выиграл — "стриктисты" молчать не собирались, скорее уж они предпочитали нарушить правила.

— Первый вопрос: выборы нового директора Постоянного Комитета. Выдвинута кандидатура коллеги Пейрефитта. Прошу голосовать...

— Возражаю! — сварливо произнес Губарев, — Нельзя начинать голосование без других кандидатов.

— Однако других кандидатов не выдвигалось. Заявка поступила только от коллеги Пейрефитта. Есть другие кандидатуры? — с некоторой иронией поинтересовался координатор.

Зал молчал. Губарев обменялся какими-то непонятными жестами с главой испанской делегации и произнес:

— Есть. Выдвигается коллега Ла Хигуэра, президент Испанской Республики.

Это был неожиданный шаг. Все ожидали кандидатуру Перрьян или, в крайнем случае, самого Губарева. Единственным плюсом Ла Хигуэры было то, что он, испанец, мог привлечь некоторых депутатов, уставших от французского засилия. Но его жаннеристский фанатизм, не уступавший фанатизму российского предводителя, пугал осторожных политиков. Так или иначе, больше кандидатур выдвинуто не было, и Пейрефитт с Ла Хигуэрой оказались единственными претендентами.

— Что ж, предлагаю начать голосование...

— Возражаю! — снова крикнул Губарев, — Конвент не может голосовать, не ознакомившись с программами кандидатов.

— По правилам представление программ необязательно. Коллега Пейрефитт выступит после избрания...

— Возражаю! Вы — нейтральное лицо, и не можете говорить о избрании коллеги Пейрефитта как о решенном деле. Яподаю официальный протест.

Тут неожиданно подал голос румынский король Михай:

— Почему коллега Пейрефитт не хочет обнародовать свою программу до голосования? В ней заключается нечто, могущее вызвать проблемы с избранием?

— Коллега Гогенцоллерн-Зигмаринген, вы можете обратиться к коллеге Пейрефитту со своими вопросами личным порядком...

— Это не личный вопрос. Дело касается интересов Народного Королевства, за которое я в ответе, и интересов САС, за который в ответе все собравшиеся.

Видя, что день его торжества грозит омрачиться яростной перепалкой, Пейрефитт решил сделать последнюю уступку.

— Хорошо, я зачитаю свою программу. Мне лишь нужно небольшое время, чтобы подготовиться к выступлению. Разумеется, в таком случае коллега Ла Хигуэра должен сделать то же самое. Надеюсь, у вас есть программа?

— Наша программа — социал-авангардизм! Не беспокойтесь, мы выступим вслед за вами.

— Объявляется часовой перерыв.

Через час Пейрефитт выступил с обещанной речью.

— Уважаемые коллеги! Сейчас перед Союзом стоит непростой выбор: следовать, не глядя, прежним курсом или задуматься о будущем и провести назревшие реформы. Ответственность велика, речь идет о судьбе наших государств, о судьбе многих миллионов людей. Мы зашли в тупик. Прежние механизмы не работают в новых условиях, прежние решения не годятся для новых проблем. Имеющаяся система себя исчерпала и требует обновления. Уже сейчас мы наблюдаем признаки грядущего кризиса, вызванного ошибками последних двадцати лет. Усугублять положение дальше нельзя, надо остановиться и подумать.

К сожалению, за послевоенный период, особенно в последние годы, здоровая идея социал-авангардизма была поражена гибельным извращением — жаннеризмом. Вместо логичной, научно обоснованной системы, направленной на общее благо, возникло нечто вроде религии с божеством и пророком в одном лице. Субъективное мнение единственной личности было возведено в ранг абсолютной истины, и это стало неодолимой преградой на пути всякого развития. Нельзя отрицать огромные заслуги коллеги Жаннере, но также ни в коем случае нельзя говорить, будто он единолично создал и воплотил социал-авангардизм. Такой подход отдает мистицизмом и "божественными озарениями". В действительности, социал-авангардизм основан на трудах великих философов и ученых прошлого, а в современном виде он был оформлен целым коллективом мыслителей. Иначе и быть не могло, ведь это не умозрительная теория, а назревшая потребность эпохи, обусловленная самой реальностью. Роль коллеги Жаннере тут первая, но не решающая. То же в ещё большей степени касается и практического воплощения.

Однако, к сожалению, коллега Жаннере воспользовался своим авторитетом и властными полномочиями, чтобы узурпировать роль "пророка", выставить себя единственным источником истины. Всякое развитие идей социал-авангардизма, всякий научный и творческий поиск, всякие дискуссии в этом направлении прекратились под угрозой полицейских мер. Все было подменено личным мнением одного человека. Свободный от критики и конкуренции, ослепленный блеском славы, коллега Жаннере потерял связь с реальностью и разродился серией вредных и чуждых социал-авангардизму нововведений. Губительные последствия этого мы уже ощущаем, но стократ сильнее они скажутся в будущем — если, конечно, не принять мер к исправлению ситуации. Некоторые называют нас "арьегардистами" — якобы мы враги прогресса, хотим двигаться назад. Это не так. Мы не меньше прочих стремимся к развитию, но только при этом ставим себе вопрос — в каком направлении? Что толку бодро бежать к пропасти? Если мы идем неверным путем, лучше сделать шаг назад, подумать и выбрать лучший курс. Это мы и предлагаем сейчас сделать. Все наши государства устроены по единому образцу, поэтому мой план подходит для каждого их них. Вот он:

— Прекратить кампанию промышленной авангардизации.

— Прекратить политику бесконечного искусственного раздувания спроса, которая неотвратимо приближает нас к сверхкризису.

— Расширить экономическую свободу предприятий и ослабить государственное вмешательство в их деятельность.

— Ввести единые деньги с бессрочным хождением.

— Вернуть свободу банковской деятельности и отменить государственное кредитование.

— Вернуть свободу страховой деятельности.

— Перевести Спецжандармерию в ведение Министерства Внутренних Дел, а её полевые дивизии подчинить Министерству Обороны.

— Отменить Спецтрибуналы.

— Пересмотреть в гражданских судах все дела, ранее рассматривавшиеся Спецтрибуналами.

— Отменить бесчеловечное заключение в Белых Комнатах.

— Ввести для Объединенного Комитета запрет на слежку за государственным и партийным руководством.

— Заменить систему Искупительного Труда обычным тюремным заключением.

— Прекратить антирелигиозную политику, вернуть реальную свободу вероисповедания и установить партнерские отношения с традиционными для наших стран церквями.

— Прекратить пропаганду и поощрение разврата и вернуться к нормальной семейной морали.

— Прекратить губительное раздувание конфликта поколений и ликвидировать программу "молодежной самостоятельности".

— Пересмотреть нетерпимую политику КМР в отношении национальных традиций и культуры.

— Признать теорию "морального эфира" несостоятельной.

— Признать многообразие художественных стилей и свободу граждан в обустройстве и оформлении быта.

— Отказаться от планов искусственного и насильственного создания "Нового Общества" в обозримом будущем.

— Создать учреждения, которые будут заниматься исследованием и развитием социал-авангардистской теории.

— Признать моральный авторитет армии и её особую роль в обществе.

— Отменить...

Губарев сидел с каменным лицом. Впервые за многие годы он видел перед собой врага столь явного и опасного. Мне же, не буду скрывать, предложения Пейрефитта понравились, и я бы проголосовал за него, если бы не опасался мести фанатиков. Наконец, французский премьер закончил свою речь и настала очередь Ла Хигуэры. Испанец не был оригинален. Он твердо заявил о верности идей Жаннере и неизменности курса на строительство Нового Общества, а затем практически повторил план Пейрефитта, но в зеркальном виде: каждый пункт заменялся на прямо обратный, "прекратить" на "усилить" и так далее. Депутаты, слушавшие предыдущего оратора заинтересованно и благосклонно, теперь состроили кислые физиономии. Их было уж не увлечь старыми лозунгами. Когда Ла Хигуэра замолк, координатор объявил сегодняшнее заседание закрытым и назначил прения на следующий день. Делегаты стали расходиться по своим гостиницам.

Было ясно, что прения ничего не дадут, и голосование "стриктистам" не выиграть. Российские депутаты впали в уныние и готовы были отвернуться от своего президента. Одни испанцы сохраняли боевой настрой, но толку от этого было мало. Губарев отправился на переговоры с союзниками и вернулся лишь поздно вечером. Он собрал нас и попытался воодушевить небольшой речью, напомнив о прошлых трудностях, которые были успешно преодолены с помощью научного подхода, и о том, что Пейрефитт всяко не страшнее японской армии.

— Как сказать... — задумчиво произнес один из депутатов, — На японцев хоть можно было бомбу сбросить, а тут что сделаешь? В старые времена мы бы обнародовали пару эпизодов интимной жизни этого извращенца, только бы его в политике и видели... А теперь без толку, теперь это за доблесть считается.

Губарев был так расстроен, что даже не обратил внимание на столь реакционное и неактуальное высказывание. Он ответил:

— Дело не в одном Пейрефитте, дело во всех этих оборотнях, которые его поддерживают. Коллега Жаннере был слишком мягок, слишком гуманнен...

На следующее утро начались прения. "Стриктисты" выбрали для себя роль атакующей стороны и яростно набрасывались на Пейрефитта и его программу, однако ничего этим не выиграли. Симпатии зала остались прежними. Это вполне объяснимо: Губарев и Ла Хигуэра говорили вещи, которые за тридцать лет у всех уже в зубах навязли, в то время как риторика "арьегардистов" была глотком свежего воздуха, их критика Жаннере казалась очищающей революцией. Безрезультатная перебранка продолжалась несколько часов, пока вожаки "стриктистов", исчерпав все аргументы, не выступили с ошеломляющим заявлением. Слово взял Губарев, но Ла Хигуэра встал вместе с ним, будто подпирая союзника.

— Мы видим, что сегодня в этом зале готовы восторжествовать измена и реакция. От лица России и Испании мы заявляем, что независимо от любых результатов нынешнего голосования, независимо от любой будущей политики САС две наши республики сохранят верность истинному социал-авангардизму и будут неизменно следовать курсом на построение Нового Общества. Мы не собираемся делать никаких уступок реакционерам и отказываемся учавствовать в любых арьегардистских реформах САС. Более того, мы исключаем для наших республик возможность членства в Союзе, если он перестанет быть социал-авангардистским. С реакционными государствами можно сотрудничать только на общих основаниях.

Будь в зале хоть один журналист, это выступление можно было бы назвать сенсацией. Минуту изумленные депутаты молчали, затем Пейрефитт не нашел ничего лучше, чем сказать:

— Вы не можете выйти из САС!

— Можем и выйдем, если Конвент проголосует за ваш план.

— Одумайтесь. Такой демарш сильнее всего ударит по вашим же странам. Их экономики интегрированы в союзную, при разрыве связей начнется жесточайший кризис. Подумайте об интересах ваших народов.

— Истинные интересы любого народа заключены в рамках социал-авангардизма. Вне социал-авангардизма у народа не может быть никаких интересов, поскольку вне социал-авангардизма нет будущего. Что касается экономической интеграции, это палка о двух концах.

— Что ж... Мы не собираемся поддаваться на столь наглый шантаж. Я даю вам срок до следующего утра, чтобы одуматься и вернуться к парламентским методам. Так или иначе, голосование состоится завтра.

Выйдя из зала, мы набросились на Губарева с вопросами и упреками.

— Почему вы нас не предупредили? Вы рискуете судьбой России! А если Союз просто начнет военную интервенцию? Французские войска даже сейчас стоят на нашей земле...

— Тогда мы будем сражаться за наше будущее.

Эта фраза прозвучала решительно, но вместе с тем и беспомощно. Всем было ясно, что никаких шансов в войне у России нет. Союзные силы многократно превосходили нас по числу аэропланов, орудий и бронетехники и к тому же могли быстро оснастить новые дивизии, а мы не имели ни больших запасов оружия, ни серьезной военной промышленности. У российской армии отсутствовали снаряды для атомной артиллерии — в случае необходимости их должны были предоставить французы... И, разумеется, наши генералы вряд ли горели решимостью умереть, защищая губаревские фантазии. Оставалось лишь надеяться, что до войны все же не дойдет.

На следующий день Пейрефитт сделал ответный ход.

— Ваши вчерашние угрозы остаются в силе? — холодно поинтересовался он у "стриктистов".

— Мы никому не угрожали. А наша позиция неизменна — вчера, сегодня, завтра и всегда.

— В таком случае, мы вынуждены...

— Кто — "мы"?

— Мы — вменяемое и ответственное большинство Конвента. Мы вынуждены констатировать, что бывшие коллеги Губарев и Ла Хигуэра со своими фракциями, находясь в состоянии умопомешательства и планируя акции, угрожающие безопасности и благополучию своих стран и всего Союза, больше не выражают волю испанского и российского народов. Испания и Россия должны выбрать новых психически здоровых президентов. Мы обратимся с сответсвующим предложением к сенаторам...

— Довольно! Раз такова ваша позиция, мы покидаем Конвент и возвращаемся в свои республики. Дальнейшие переговоры будут вестись через министерства иностранных дел.

— Оказавшись на родине, вы с помощью угроз и интриг сможете помешать волеизьявлению сенаторов и избранию нового адекватного руководства. Поэтому мы вынуждены временно задержать вас в Аванвилле.

— Как, интересно, вы это сделаете? Наши делегации пользуются иммунитетом и вольны перемещаться куда и когда угодно.

Пейрефитт пожал плечами и грустно усмехнулся. Двери распахнулись, и в мгновение ока зал наполнился вооруженными людьми в форме. Они проворно окружили нас и испанцев — на старости лет в меня вновь целились из карабинов. Многие депутаты. даже из числа "арьегардистов", застыли в ужасе. Губарев сохранял спокойствие — видимо, он уже вчера решил умереть за идею.

— Я знал, месье Пейрефитт, что вам придет в голову нечто подобнее, но не думал, что хоть один французский офицер согласится участвовать в попрании закона. Мы спокойно явились в этот зал без охраны, не ожидая предательства. Но я забыл про воздушную пехоту. Кто ещё способен на такую мерзость? Никто, кроме них!

Ла Хигуэра не стал размениваться на бесполезные обличительные речи. Вместо этого он внезапно ударил кулаком в лицо стоявшего рядом лейтенанта-парашютиста. Испанец, видимо, был когда-то неплохим боксером — здоровенный воздушный пехотинец так и отлетел, заливая пятнистую форменную куртку кровью из разбитого носа. Другие парашютисты бросились толпой и скрутили Ла Хигуэру.

— Вас поместят под домашний арест! — любезно сообщил Пейрефитт.

Под конвоем нас вывели из зала и затолкали в бронированные полицейские фургоны. К счастью, эти машины предназначались для перевозки самих полицейских, а не заключенных,

так что были снабжены небольшими окошечками. Для охраны колонны парашютисты выделили два своих броневика и несколько легких вездеходов. Взревели моторы, и печальная

процессия двинулась в путь. Пленители явно направлялись не к нашей гостинице, а в какой-то неизвестный мне район города.

Я с тоской глядел в окно. Видимо, весь Аванвилль был занят воздушными пехотинцами. Их было много, не меньше полка, но все же недостаточно для полного контроля над всеми арандисманами. Штатские исчезли с улиц — то ли они прятались по домам, то ли вообще бежали из города. Вероятно, кое-где местная Спецжандармерия пыталась выступить на защиту законности: на тротуаре порой виднелись пятна крови, а один раз я увидел медиков, грузящих в амбулянс тело убитого жандарма. Все это было так ужасно и нелепо, что казалось безумным наваждением. Я не мог собраться с мыслями, чтобы задуматься как следует хотя бы о собственной судьбе. Наконец, мы подъехали к окруженной пышным садом гостинице со странным названием "Калифорния". В голову пришла невеселая мысль: "смогу ли я когда-нибудь покинуть это прелестное место?" Оказалось, что в пути колонна незаметно для меня разделилась на две части. Половину пленников, в том числе Губарева и Ла Хигуэру, увезли в другом направлении. Впрочем, особого значения это не имело, все равно каждого делегата заперли в отдельном номере без возможности общаться с соседями. Да и о чем мы смогли бы договориться? Ясно было, что дело "стриктистов" проиграно, и теперь стоял лишь вопрос спасения собственной головы.

Приемник Розинга в моем номере не работал, радио тоже. Чем-то это напоминало Белую Комнату. Я устроился в кресле и так просидел несколько часов, погруженный в раздумия. Не возникало сомнений в том, что Пейрефитт добьется своего — никакой прочной опоры в Москве у Губарева больше не было, и отстранение строптивого президента от власти пройдет без особых сложностей. Оно и к лучшему, ведь "арьегардисты" продемонстрировали готовность добиваться своих целей военной силой. Мне не хотелось, чтобы несчастная Россия вновь становилась полем боя... Я уже начал засыпать, когда дверь распахнулась, и в номер вошел незнакомй человек в штатском, сопровождаемый двумя парашютистами.

— Здравствуйте, коллега ............... . — обратился он.

— Здравствуйте, коллега. Простите, не знаю вашего имени...

— Ничего страшного. Коллега Пейрефитт просил передать вам глубочайшие извинения по поводу столь печальной ситуации. Он хорошо знает о ваших заслугах перед социал-авангардизмом, и сожалеет, что такого человека пришлось подвергнуть насилию. Мы сделали это лишь чтобы защитить вас от безумия Губарева и Ла Хигуэры. Вы ведь трезвомыслящий политик, патриот своей страны, и наверняка вам не по душе вся эта авантюра...

— Да... Честно признаюсь, ситуация меня огорчает.

— Что вы думаете о программе коллеги Пейрефитта?

— В ней много разумного.

— Видите ли, нам бы не хотелось, чтобы возникло мнение, будто Губарев озвучивает свои безумные идеи от лица России и пользуясь общей поддержкой всех российских социал-авангардистов. Тогда бы вышло, что мы выступаем против воли российского народа, но ведь это не так — в действительности это всего лишь злая воля одного человека. Если бы такой уважаемый и заслуженный коллега как вы выступил против тирана, против его безумных сепаратных планов, и поддержал бы нашу программу, это избавило бы от многих неприятностей и нас, и вас, и Россию... Вы ведь все ещё являетесь депутатом и можете голосовать.

— Только не из этого номера.

— Конечно, мы без промедления освободим вас...

После тяжелых и мучительных раздумий я решил согласиться. Что оставалось делать? Программа Пейрефитта была, так или иначе, благом для России и всего САС. Между тем Губарев грозил втянуть нас в войну или, в лучшем случае, привести к сильнейшему экономическому кризису. У любого патриота России не было бы на моем месте иного выхода. Я не чувствовал себя предателем. Напротив, истинную измену я совершил бы, если бы выступил против интересов своей страны и народа в пользу безумных абстракций. Так я и сказал загадочному посетителю. Он пожал мне руку, и мы вместе вышли из номера. Парашютисты двигались следом.

— Сейчас мы вместе с другими трезвомыслящими коллегами выйдем из гостиницы и поедем в Конвент, — довольно произнес человек в штатском, — Думаю...

В первую секунду я решил, что он случайно споткнулся, но тут же понял свою ошибку. Спотыкающийся человек делает попытку устоять на ногах, хотя бы взмахивает руками, а не падает мешком. В растерянности я оглянулся на парашютистов — они тоже беспомощно валились на пол. Ещё через секунду я понял причину: за моей спиной стояли три человека в черной форме, державшие в руках странные пистолет-митральеры с непропорционально толстыми стволами. Этим бесшумным оружием только что были убиты мои спутники. Видимо, через секунду и мне придет конец... Но черные бойцы больше не собирались стрелять, они просто повели меня вниз, в подвал. Гостиница была полностью захвачена атакующими, а воздушные пехотинцы мертвы. В подвале собрали всех делегатов — по крайности, они были живы и здоровы.

— Кто вы такие?! Что происходит?! — сдавленно пробормотал я.

— Штурмовая группа Первого Парижского батальона Спецжандармерии. Освобождаем незаконно захваченных депутатов Конвента.

— Так Спецжандармерия за "стриктистов"?

— Понятия не имею. Мы получили приказ.

— Но у вас нет шансов. В городе полк парашютистов. Как только они обнаружат, что дело неладно, нас сметут в пять минут!

Жандарм посмотрел на часы и произнес:

— Уже не сметут. Парашютистам конец.

Следующие два часа мы сидели в подземелье и прислушивались к доносившимся сверху приглушенным звукам: выстрелам, взрывам, грохоту гусениц и гулу геликоптеров. Ситуация была решительно непонятна. Кто на кого напал? Неужели у "стриктистов" вдруг оказалась собственная армия? Какая из сторон побеждает? Наконец, пальба стихла. Жандармский командир велел нам выходить.

— Сейчас вы вернетесь в Конвент.

Город было не узнать, теперь он оказался занят целой армией. Улицы были плотно забиты войсками, танки держали все дороги под прицелом своих орудий, в небе кружили боевые геликоптеры. Кажется, в город ворвались сразу несколько бронепехотных дивизий. Но откуда? Я с удивлением смотрел на бойцов: что-то в них было не так... Обычная пятнистая форма, каски, ботинки, скорострельные карабины... Да, разве что карабины слишком большие. Новая модель? И тут я понял: солдатам было по 15-16 лет, их сержантам и аджюданам — едва на пару годов больше. Тут были представители всех рас и наций: негры, азиаты и, конечно, белые — от смуглых кудрявых средиземноморцев до славян с совершенно рязанскими лицами. Вот они, "дети Республики". Мне в очередной раз стало не по себе. Город в руках вооруженных фанатичных подростков... К счастью, кроме этого юного воинства обнаружились и взрослые солдаты-легионеры. Видимо, Иностранные Легион, ещё с довоенных времен более чем на половину состоявший из испанских жаннеристов, плохо отнесся к аресту Ла Хигуэры.

На площади у здания Конвента выстроилась рядами целая дивизия подростков. Перед ними высился стальной глыбой танк CU.52, служивший своеобразной трибуной для оратора в штатском костюме. Присмотревшись, я узнал Губарева. Речь его напоминала обличения Савонаролы.

— ...свили свое гнездо подлые бюрократы, предавшие социал-авангардизм и великого Жаннере! Мы предадим проклятый город очистительному огню! Мы отделим будущее от прошлого священным лезвием гильотины!! Из хаоса родится новый порядок!!! Сегодня мы убили парашютистов, завтра убьем всех предателей!!!!

В ответ из пятнистых рядов доносились исступленные выкрики:

— Смерть предателям! Отдай их нам, командир!!!

Под конец Губарев напутствовал юных фанатиков такими словами:

— Сейчас идите и хватайте всех бюрократов, но не убивайте их сразу! Мы устроим суд у подножия Великого Монумента, и там враги Республики познают гуманнизм смерти!

После этого диктатор слез с танка и подошел к нам. Глаза его горели огнем безумия. Однако к нам он обратился спокойным голосом:

— Забавно: в последние дни все события крутятся вокруг этого зала. Давайте уже проголосуем и положим конец спектаклю.

Зал был плон вооруженными подростками. Теперь уже депутаты-"арьегардисты" оказались под прицелом карабинов и имели очень бледный вид. Пейрефитт пытался сохранять спокойствие.

— Ещё не поздно остановиться. Отзовите своих янычар! — потребовал он у Губарева.

— Эти юные патриоты лишь восстанавливают законность. К тому же, они не мои, а коллеги Мальро.

Мальро?.. Я едва вспомнил этого скромного депутата-нейтрала. Действительно, сейчас он сидел вместе с вожаками "стриктистов". Но откуда у него взялась целая армия? Тот же вопрос пришел в голову и Пейрефитту.

— Откуда у вас войска?! Это же незаконные формирования...

— Коллега Жаннере был мастером создания тайных армий. Вы сделали ту же ошибку, что и германский кайзер когда-то.

— Все равно, ваша тактика бесперспективна. Неужели вы думаете, что вам так просто дадут захватить столицу Союза и диктовать свои условия? Скоро здесь будут наши войска...

— Ваши? Вы переоцениваете свой авторитет в армии! — произнес Мальро, — Не следовало связываться с парашютистами, теперь порядочные офицеры вряд ли захотят с вами разговаривать. В любом случае, у нас есть самодвижущиеся орудия калибра 220-мм и атомные снаряды к ним. Мы уничтожим любые войска, которые попытаются приблизиться с враждебными намерениями.

— Вы не посмеете стрелять по французской армии!

— Она и не станет вступать в конфликт. Для этого нет нкаких оснований. Только что правительственные войска пресекли попытку военного переворота, осуществленную подонками-парашютистами в сговоре с некоторыми опустившимися политиками. Законность восстановлена, Конвент продолжает работу. Конечно, если у предателей остались сообщники в военных и политических кругах, они могут попытаться нанести новый удар... Но на злодейские убийства детей Республики и союзных депутатов мы будем вынуждены дать самый жесткий ответ. Наши "Эспадроны" достанут любого врага! Ну, любого врага на 400 км.

— Боже, у вас и "Эспадроны" есть...

— Именно. Так что давайте перестанем обсуждать гипотетические битвы и вернемся, наконец, к голосованию. У нашей фракции маленькие изменения: теперь на пост директора Постоянного Комитета выдвигается коллега Мальро. Коллеги Ла Хигуэра, Губарев, Перрьян и Гегенцоллерн-Зигмаринген идут вице-директорами. Программа наша прежняя. На сто процентов голосов мы не расчитываем, хватит и восьмидесяти. Голосуем, коллеги!

Так погибло движение реформистов и восторжествовал самый оголтелый и жестокий стриктизм. Началась трехлетняя кровавая вакханалия, эпоха безумных проектов, подорвавшая самые основы порядка и благополучия и едва не погубившая весь Союз. Так бы, вероятно, и случилось, если бы авантюриста Мальро и пару кровавых фанатиков — Губарева и Ла Хигуэру — не сдерживали по мере возможностей трезвомыслящие Перрьян и Михай. И все же мы оказались на самом краю пропасти и уже занесли одну ногу над бездной в момент, когда Господь явил свою милость, послав спасительную аэрокатастрофу, разом уничтожившую злодейскую Директорию. Лишь после этого новое добродетельное руководство смогло отречься от стриктизма и медленно и осторожно начать возвращение к реформистским идеям. Что касается меня, то в этой истории я больше не играл роли. Через неделю после возвращения в Москву я был вынужден оставить Комитет преемнику и выйти на пенсию. До дня гибели тиранов я жил фактически под домашним арестом и пребывал в постоянном страхе. Многие заслуженные люди расстались в те черные дни с жизнью или рассудком. Каждый день я ждал прихода жандармов. Стоило Губареву узнать о моем решении сотрудничать с Пейрефиттом в роковой день последнего заседания... По счастью, бесшумный карабин уничтожил свидетелей моего отступничества. И все же, я вздохнул спокойно лишь узнав, что пережил диктатора.

Времена меняются к лучшему, но мои записи по-прежнему невозможно опубликовать в России или любой другой стране САС. Однако когда-нибудь, верю, день истины настанет. Я стар и могу не дожить, поэтому завещаю хранить эти бумаги для будущих поколений.