— Дело в том, что я новичок в деле наблюдения за городскими призраками. И совершенно неуверен в том, что вовремя сумею заметить приближающееся привидение. Не могли бы вы подсказать мне, когда... когда произойдет что-то, на что надо будет обратить внимание?

Кошка смотрит на Штерна так, что тому хочется провалиться сквозь землю. Эх, Лия Самойловна, вам еще учиться и учиться....

— Да, согласен, — опустив глаза, отвечает ей Штерн. — Я полный придурок. По мне плачет Пряжка. Но почему нельзя хоть раз в жизни проявить снисхождения к двуногим согражданам? Не так уж много я и прошу.

Животное заканчивает мытье и садится на гранит, поджав под себя лапы. Помесь сфинкса с пельменем.

— Я закурю, если вы не против?

Кошка равнодушно жмурясь, отворачивается в сторону Мойки. Тяжело все-таки общаться с женщинами... Штерн как раз гасит о гранит окурок, когда до его уха доносится неожиданный "мр-ряув" и кошка сигает вниз под ограду, исчезая во дворе института. Штерн поднимает голову и видит, как по набережной бежит девушка в легком черном полупальто и длиннополой юбке, зажимая у горла шерстяной платок.

— Стойте! — кричит он ей, пропуская машину. Наискосок перебегает проезжую часть и бежит за ней.

Она как будто замедляет ход, но все равно уверенно движется быстрым шагом, то и дело переходя на бег. Изо всех сил стараясь ее не коснуться, чтобы не спугнуть видение, Штерн вьется вокруг нее, то забегая вперед, то идя рядом и заглядывая ей в лицо.

— Послушайте, не делайте этого... Я вас очень прошу... Ни один мужчина этого не стоит... Ну, честное слово! У вас же ребенок!.. О нем подумайте хотя бы!...

Но глаза ее скользят по нему, не видя. Напротив уродливого советского здания, там где раньше стоял сожженный в Февральскую Литовский замок, она замедляет ход. Оглядывается, но опять не видит его.

— Ну, дались вам эти "темные воды"!.. Зачем? Зачем они вам?.. Что вы этим докажете?.. А главное, кому? Человеку, которому с самого начала было на вас наплевать?.. Или тому, кого вы в упор не замечали?..

Добежав до конца набережной, у края гранитного парапета она останавливается, всматриваясь куда-то в сторону другого нелепого советского детища, выходящего фасадом на Крюков. Все также глядя мимо Штерна, пятясь назад, она огибает гранитную глыбу и скользит вдоль перил Матвеева моста, прижавшись бедром к металлическому поручню.

— Послушайте, ну нельзя же так... Из-за каких-то двух идиотов... Да ни один из них даже волоса вашего не стоит...

Она отворачивается от него, как будто, наконец, услышала. Отмахивается от него правой рукой, отчего платок сползает у нее с головы... и вдруг, запрокинув лицо, с закатившимися глазами валится назад себя. Забыв, что перед ним привидение, Штерн пытается подхватить ее, но руки проходят сквозь девичью талию, мгновение — и бесчувственное тело переваливается через низкие перила и, сверкнув белыми нижними юбками, летит в темную воду. В полной тишине — без бултыха, без плеска — призрачные волны смыкаются над призрачным образом, и уже в этот момент видно, что под ними ничего нет. И Штерн совершенно напрасно стоит на мосту и ждет, когда девушка всплывет на поверхность. Он сходит с моста и медленно идет обратно вдоль набережной. Десятка через два метров он различает впереди пересекающие тротуар фрагменты решетки, наклоняется вбок и смотрит вниз по течению. Ага, вон там впереди — тот спуск, у которого ее выловили...

К спуску Штерн не идет, потому что в десяти метрах впереди него происходит выяснение отношений. Женщина средних лет с окаменевшей спиной и шеей, отвернувшись лицом к реке, медленно, но уверенным шагом движется по каменным плитам. Звонко цокают каблуки, фонари выхватывают из темноты ее гордый профиль. Вокруг нее крутится мужичок, примерно как сам Штерн только что носился вокруг привидения, и что-то пытается ей втолковать: что уже ночь, что пора домой, что нельзя ходить в такое время одной по городу, и вообще сколько можно сердиться, и пусть уже хотя бы отдаст ему ключ от дома, потому что ему завтра утром идти на работу... Не пьяный, с работой, разумные вещи говорит... Чего еще этой стерве надо?.. Что за город!.. Куда ни кинь взгляд, в настоящее или прошлое — одни безумные романтики. Никогда на этих болотах рассудок не будет значить столько же, сколько чувства... Штерн вздыхает, поворачивает назад и идет в сторону Невы ловить машину.

* * *

Пятница. С утра — архив. Причем не просто привычный дом Лавалей, а хранилище Синода с его загадочной тишиной фойе, полупустым гардеробом, живой девочкой-милиционером и древними бланками контрольных листков. Потом — библиотека. Оттягивая время неизбежного визита в Соцэк, Штерн долго сидит в зале Литературы и искусства с фотоальбомами по истории Петербурга. Рассматривает старые снимки и рисунки с изображением Литовского замка, пытаясь представить, как выглядел Матвеев мост, когда он еще был Тюремным.

Несмотря на несколько реконструкций — замену деревянных пролетов металлическими балками с деревянным настилом в 1905-ом и замену балок на железобетонную конструкцию в 50-60-х — с точки зрения пешехода мост практически не изменился. Та же лишенная подъема мостовая, в которую упираются гранитные плиты набережной. Те же невысокие перила в виде простых металлических труб. На фотографиях 1920-х годов они идут на фоне сожженного замка двумя кривоватыми линиями, протянутыми сквозь такие же примитивные металлические опоры о двух ногах, сейчас это три прямые горизонтали с аккуратными прямоугольными столбиками. Не понятно, только, стояли ли на нем тогда фонари, чьи чугунные обелиски были восстановлены в середине века. На самых ранних фотографиях на выступающих вперед опорах моста видны лишь фигурные гранитные тумбы пустых пьедесталов. Впрочем, для того, чтобы упасть с пролета, свет не нужен.

До рези в глазах насмотревшись на виды старой Коломны, Штерн вздыхает и, уже догадываясь, что его ждет, стоит ему пересечь иностранный каталог в зале Корфа, понуро идет в Соцэк. Призраки призраками, любовь любовью, а над комментарием тоже надо работать... При одном только взгляде на согбенную фигуру склонившегося над столом библиографа, все внутри начинает ныть: и сердце, и желудок, и что там еще у человека под ребрами...

— Что, привидение увидели? — как всегда спрашивает его Очаровательная, когда хочет пошутить по поводу его мрачного вида.

— Да. Вчера — сразу двух.

— Не смешно, — отвечает она ему с укоризной.

— Совсем не смешно, — соглашается Штерн. — Вы даже не представляете, до какой степени.

Он проходит с книгами в зал, стараясь не смотреть на Геннадия. Слегка кивает ему в знак приветствия, боковым зрением замечая, как тот, кивнув, тоже сразу отводит глаза. Штерн идет в самый дальний угол, где садится за соседний стол с местным сумасшедшим — желтоволосым стариком с лошадиной челюстью. Но даже оттуда, через весь зал, полный читателей, он чувствует молчаливое присутствие зеленоглазого красавца. Хочешь, не хочешь, а все равно придется к нему идти... Не ждать же целый час Александра... Штерн идет через зал к библиографу, садится на один из стульев, и не знает, с чего начать. Геннадий, оторвавшись от книги, но не поднимая на него глаз, молча ждет. Что вообще-то на него не похоже... Так они молчат где-то с минуту, глядя на что угодно, кроме друг друга.

— Ладно, — не выдерживает Штерн. — Давайте сделаем вид, что у нас нет с вами иных проблем, кроме рабочих вопросов.

Краем глаза он видит, как Геннадий, глядя в стол, осторожно кивает.

— Я вам сейчас покажу фотографию того человека, на которого я взялся писать комментарий. Того самого, которого вы справедливо назвали антисемитской сволочью. А вы сразу все поймете, ну или сделаете такой вид, и никак не будете это комментировать. Особенно про меня и Мойку, то есть, тьфу... Пряжку.

Штерн раскрывает перед библиографом прижизненное издание одного из трактатов Л. Геннадий внимательно смотрит на контртитул с портретом автора. Потом, снова не глядя на Штерна, произносит в сторону некое беззвучное "Н-да...".

— А еще мне стала известна одна очень нехорошая семейная история, приведшая к смерти сразу двух человек. Из-за него застрелился брат и погибла одна из совращенных им девушек. Но я дал слово, что о ней я писать не буду... А как вы понимаете, просто так это оставить нельзя.

Геннадий, опускает голову — то ли кивает, то ли просто ждет продолжения.

— Короче, мне нужны все его тексты. Можете еще раз отвести меня в ГАК?

Геннадий, так же не поднимая головы, молча, мотает головой.

— Тогда вот список того, что я уже просмотрел, дополненный тем, что удалось найти в читательском каталоге. Выпишите мне остальное?

Вообще-то это называется подстава... Именно это, похоже, и пытается молча сказать Геннадий, когда сосредоточенно трет пальцем рыжую бровь, глядя на предъявленный ему список. Разумнее, конечно, взять Штерна в каталог, чтобы выписывал сам, выбирая, что ему нужно, даром что там осталось не меньше трех десятков наименований. Но тогда придется нарушить провозглашенные вчера принципы... Со вздохом Геннадий встает, беря со стола список. Шепчет в сторону:

— Через полчаса.

— Спасибо, — так же в сторону шепчет Штерн. Сам при этом думает: "Вот упрямец!" И эти слова отзываются внутри новым приступом тупой боли. А всего-то пять раз сходил на чердак с этой рыжей бестией!.. Ни разу не кончив, ни разу не поцеловавшись...

На квартиру Андрея Леонидовича он отправляется даже с некоторым облегчением. Чужие проблемы хороши уже тем, что они чужие.

— Поздравляю вас, — чуть ли не с порога говорит он. — Нашел сегодня в архиве документальное подтверждение того, что ваш прапрадед был выкрестом. Смена веры, конечно, не шутка, но и сейчас на что только люди не идут, лишь бы в армию не забрали. Вплоть до лечения в "дурке" и липовых справок о гомосексуальности. Так что не будем осуждать предков за беспринципность.

Хозяин, видимо, уже немного привыкший к чудачествам Штерна, смотрит на него с откровенной усмешкой.

— Вот только не надо на меня так смотреть! — моментально реагирует Штерн. — Я вместо этого диссертацию писал. А на те полгода, когда меня могли отловить, ушел в параллельное пространство.

— Нет, меня просто забавляет, что для вас так важно происхождение Л. По-моему, сейчас это уже никому неинтересно.

Штерн сосредоточенно вытирает ботинки.

— В чем-то вы, конечно, правы, — наконец, со вздохом отвечает он. — Таджиком или чеченцем сейчас быть гораздо "интереснее". Но если вы думаете, что антисемитизм куда-то делся из националистического дискурса, вы ошибаетесь.

Чайник поставлен, дневник положен на стол, лампа с зеленым абажуром включена, новая банка с неправильным вареньем открыта. Косясь на стопку приготовленных фотографий, Штерн замечает знакомое лицо. Моментально вспоминая события вчерашнего вечера.

— Видел вчера вашу бабушку...

Андрей Леонидович застывает с незажженной сигаретой во рту и горящей зажигалкой. Обжегши себе палец, со звоном швыряет зажигалку на столик, выплевывает сигарету. Нагнувшись за сигаретой, опрокидывает пепельницу.

— Извините... Что вы сказали?

— Я хотел сказать, что она не бросалась в реку, — отвернувшись в сторону, чтобы не смущать отряхивающего с себя пепел человека и не смущаться самому, говорит Штерн. — Не успела. Так что формально это был несчастный случай. Она потеряла сознание и упала с моста... Даже если мы с вашим дедом и правы в отношении ее намерений, заявлять прилюдно о самоубийстве было невежливо по отношению к покойной и ее родственникам.

— Подождите... Вы хотите сказать, что все это видели вчера вечером?

Говорить о том, чему он стал свидетелем, оказывается гораздо сложнее, чем можно было представить. Поэтому Штерн жестами показывает, на каком расстоянии они стояли и как именно произошел роковой кувырок.

— Я... я попытался удержать ее, но... Я будто сам стал привидением. Ее тело просто прошло сквозь мое. Как сквозь туман или сигаретный дым.

Хозяин долго и внимательно смотрит на ловца привидений. Потом придвигает к себе картонную коробку с отложенными фотографиями, выбирает там большой групповой снимок и передает Штерну. Проверка, значит?.. Ну, ладно. Посмотрим, кто тут у нас. С десяток человек сидят живописной группой на ступеньках какой-то усадьбы или дачного домика. В центре — Л., смотрит в объектив с улыбкой всезнающего мудреца. Сбоку в заднем ряду — его брат, смущенно выглядывает из-за сидящего перед ним человека, чтобы попасть в кадр. Совершенно непохожи. Хотя непохожесть эта не в чертах лица (тут у них все одинаково), а в поведении и в осознании своего места в жизни. В первом ряду, обнявшись, скрестив на траве ноги, сидят три девушки: две — красивые и уверенные в своей привлекательности, одна — трогательная большеглазая дурнушка.

— Вот она.

У кого же еще он недавно видел этот печально-затравленный взгляд?...

— Но здесь она на несколько лет моложе. Это, я так понимаю, ее соперницы... Другие ее фотографии у вас есть?

Андрей Леонидович кивает. Протягивает портрет Авдотьи Матвеевны, той самой "дорогой Дунечки" времен переписки с братьями Л. Она сидит на стуле с высокой спинкой в темном платье с белым воротничком и черным вязанным платком на плечах на фоне каких-то живописных горок с беседками и водопадами. Студийный снимок из ателье "Фотография В. Лифантьева": владелица В.П. Маякова, Разъезжая 17, негативы хранятся. Штерн всматривается в это настороженное лицо и думает, смог бы он сам влюбиться в такую девушку. Потом вспоминает, какой он видел ее вчера вечером, когда бежал вместе с ней по набережной, борясь с желанием схватить ее за руки, прижать к себе, гладить по волосам, и говорить, говорить что-то, не важно что, лишь только удержать ее от этого иступленного бегства прочь от себя самой и от этого неизбежного падения в черную бездну. Полюбить бы, наверное, смог. Влюбиться — нет. Хотя ангелу его именно такие и нравятся, с обостренным восприятием жизни, обнаженными нервами и всегда немного на грани истерики. Опустив ресницы, Штерн сжимает челюсти. Ладно, посмотрим... Он встает, подходит к секретеру и вкладывает портрет между страницами дневника на место последней записи. Если эта фотография заставила задуматься стороннего наблюдателя Штерна, то настоящего возлюбленного она точно не должна оставить равнодушным.

— А ее подруги?

Андрей Леонидович передает ему портрет красавицы Марии, сделанный в той же мастерской и, судя по декорациям, в тоже время. Живой взгляд из-под темных век, непокорные кудряшки, верхняя губа, как у белочки, показывает крошечные белые зубки. Залюбовавшись, Штерн невольно улыбается.

— "Глаза твои голубиные под кудрями твоими..." — шепчет он.

— Она православная. Если для вас это имеет значение.

— Это ни на что не влияет, — усмехается Штерн. — Все равно у нее на две души больше, чем у вас.