Под вечным солнцем (главы 1-11)

* * *

..Когда-то, совсем в другой жизни его звали Ар-Халлу — далеко на востоке, в тех землях, что давным-давно были частью империи Эрха-Раим, но потом гордые правители возжелали жить сами по себе, и откололись, и разделили владения между собой, и с тех пор не прекращались усобицы на востоке. Каждый город полагал себя центром мира, и то объединялся с соседями, то сражался с ними же, проливая в боях благородную алую кровь воинов и темную кровь простецов, и каменистая земля жадно пила эту кровь, не разбирая.

Здесь его называли на западный манер — Архальбу, и он так привык к звучанию местного языка за эти долгие годы, что уже и не всегда вспоминал мягкий восточный говор. Язык Эрха-Раим был резче и жестче, словно отточенная сталь, а на шелковом наречии востока здесь никто и не говорил.

Архальбу был рабом — но не простым. Его называли мастером Архальбу, ибо был он на редкость искусен в игре на цимра-дэ, в пении и сложении стихов. Когда-то он был среди тех, кто прибыл с заложницей — дочерью одного из восточных князей, совсем еще девочкой, которая спустя время стала первой женой повелителя Атхарнаана. Ар-Руа, так ее звали, да. Мастер Ар-Халлу. Драгоценный подарок восточного князя.

Теперь его называли — учитель Архальбу, и он обучал тех, кто должен был служить усладой повелителю, тому искусству, что приносит наслаждение не телу, но душе человеческой. Они, юные и прекрасные, учились петь и играть на цимра-дэ так, чтоб у слушателя замирало сердце, чтоб душа парила в небе под солнечными лучами, чтоб сердце билось радостно и счастливо. Никакой грусти, никакой тоски, только весело звенят струны под их пальцами, только легко звучит голос — для радости господина и повелителя.

Многих, очень многих учил мастер Архальбу, но подобных тому, что сидел сейчас перед ним, еще не встречалось. Среди пестроты гаремных покоев, ярких шелковых занавесей, расшитых золотыми нитями, затейливо вытканных ковров и вышитых подушек, на ласковой ткани которых распускали перья невиданные птицы, юноша казался серебряно-белой статуей. Белоснежный шелк одежд, вышитых серебром и жемчугом — и спокойное лицо, почти такое же белое...мрамор, как есть мрамор, да полно — живой ли он вообще?

Будто услышав мысли учителя, белокожий наложник улыбнулся и даже пошевелился, легко и ласково касаясь струн цимра-дэ, будто любимую женщину по волосам поглаживая.

Мастер Архальбу смотрел внимательно, прищурившись, с трудом скрывая нетерпение — кому ж еще доведется услышать голос одного из Старших детей, как зовут подобных ему на востоке. И там, и здесь о них болтали разное — мол, бывали люди, которые могли связать Старшее дитя обещанием либо клятвой, и тогда оно творило чары, плело заклятья в угоду этому человеку, поймавшему в силки птицу-удачу. Правда, на востоке полагали, что у подобных существ несколько рук, коими они и ткут темные подземные чары, словно пауки — свою паутину.

Но у белокожего юноши, что сидел перед ним, обнимая цимра-дэ, было всего две руки. Учитель приглядывался к нему, отмечая и сильные пальцы, и обманчиво-тонкие запястья, и упрямо-презрительно поджатые губы. Видать, невесело птице в клетке, куда уж ей петь, если даже зерно клевать — и то глаза б не глядели.

А надо, чтоб запела...и не то непотребство, за которое этого юношу уже успели плетьми отхлестать. Младшие мальчишки уже успели пересказать, посверкивая глазами, как Хэйтэ — как называло себя серебряное Старшее дитя — в ответ на приказ самого старшего евнуха — спой, мол, северные твари, по слухам, дивно поют, так покажи, что умеешь — спокойно взял в руки двенадцатиструнную цимра-дэ и под незатейливый мотив в три аккорда спел — то, что разве что простецы по кабакам поют, да и то изрядно набравшись.

В песне той, горячо шептали мальчишки, говорилось про неверную жену-красавицу, старика-мужа и молодого дружка ее, с которым она и дурила глупого муженька. Песня, как и все ей подобные, изобиловала красочными описаниями прелестей жены, недостатков мужа и весомых достоинств любовника. Мальчишки аж жалели, что слышно было плохо, и они мало что запомнили. За эту песенку, рассказывали они дальше, удостоился Хэйтэ от старшего евнуха звонкой пощечины по белоснежной щеке. На этом месте мастер Архальбу недоверчиво поднял бровь — надо же, не посмотрел старый лис на цену редкой этой жемчужины, не побоялся испортить, хоть и на время, хорошенькое личико наложника. Впрочем, подумал учитель, внимательно глядя из-под полуопущенных ресниц на бледное строгое лицо, жемчужину эту еще поди добудь из раковины, если она так и норовит створками цапнуть. И цапнула, конечно.

Дальше, судя по сбивчивым мальчишеским рассказам, старший евнух зашипел — мол, ты это перед повелителем петь собрался? А Хэйтэ ему ответил — могу и спеть, если очень надо, вряд ли раньше повелителю такое слышать доводилось. Вот за это наглецу плетей и всыпали. Мальчишки уверяли, что отхлестали его сильно — так, как почти никогда не секут гаремных, только эта вот...жемчужина удостоилась.

Странно — юноша сидел перед ним, как ни в чем не бывало, держа спину прямо и гордо.

'Врали, наверное, — подумал мастер. — Где это видано, чтобы наложников повелителя пороли, как кухонных рабов. Видимо, пугали только, или пару раз плеткой хлестнули, чтоб неповадно было.'

Тем временем Хэйтэ снова осторожно коснулся струн цимра-дэ, легко перебрал их и нахмурил тонкие брови.

— Что? — спросил учитель, еще внимательнее вглядываясь в бледное лицо.

Юноша поднял голову, будто только сейчас заметил, что в покоях он не один, сощурил глаза — презрительно? внимательно? не понять — и наконец уронил:

— Непривычно.

— А привычно — что? — спросил мастер Архальбу, стараясь скрыть неподобающее сейчас любопытство.

Старшее дитя пожало плечами, снова пробежав пальцами по струнам.

— Струн двенадцать. Я привык к шести. Простая цимра-дэ, шесть струн и простые песенки.

— Простая цимра-дэ — это у Старших-то? — само собой вырвалось у учителя.

— Старших? О ком ты, почтенный? — юноша снова вскинул на него непроницаемые фиалковые глаза. — Я с севера. Там все просто. Инструменты в том числе.

— Так ты никогда в жизни не видел двенадцатиструнной цимра-дэ? — удивился учитель, подумав о том, что мальчишки, не иначе, приврали, рассказывая о том, как Старшее дитя подыгрывало своей непотребной песенке.

— Этого я не говорил, — по губам Хэйтэ скользнула тень улыбки.

Он немного помолчал, затем снова бережно обнял изящную цимра-дэ и поднял на учителя вопросительный взгляд.

— Так что я должен делать? — холодно спросил он.

— Должен? — в голосе мастера тоже зазвучали ледяные — и обиженные нотки. — Здесь нет слова 'должен'. Мы не в кабаке, а ты, Старшее дитя, не простец, задолжавший хозяину лет на десять вперед. Ты плетей боишься, верно?

Хэйтэ не ответил, только по-звериному показал зубы, приподняв верхнюю губу — точь-в-точь скалящаяся пантера, черная смерть.

— Не боишься, значит. Это..хорошо. Страх сжимает горло, сводит судорогой пальцы...ни спеть, ни сыграть, нет. Это как полет во сне...когда летишь, пока не помнишь, что людям не дано крыльев, а как вспомнишь, испугаешься — все, камнем вниз...Понимаешь?

— Понимаю, — наконец соизволил ответить наложник. — Так тебе спеть, почтенный?

— Спой, — кивнул мастер и только потом подумал, а стоит ли выслушивать очередное непотребство.

Хэйтэ улыбнулся, снова оскалив острые зубы, и, казалось, глаза его сверкнули так, как в темноте горят глаза у кошек. И он ударил по струнам, рвано и резко, и такой же — была его песня.

Стук-постук в ночной тиши — но ты не спрашивай, кто там,

это я — твой черный, вымерший да высохший лес...

Струны стонали, плакали, как ветер над пустошами, и песня звенела, затягивала в черный бездонный омут, будто душные и темные чары Старших детей.

Это я топчусь под окнами твоими — не слышишь?

и камень в висок...

Хэйтэ пел, улыбаясь, и тени от ветвей садовых деревьев, качающихся за окном, падали ему на лицо так, что оно казалось то ли застывшей маской, то ли скалящимся черепом.

Заливается Ночная неживая охота,

это я — твой черный, вымерший да высохший лес...

Струны застонали в последний раз — и резко смолкли под ладонью Хэйтэ.

— Так? — наложник смотрел на учителя, прищурив глаза.

— Это...чары? — спросил мастер Архальбу, с трудом выныривая из-под темной воды обратно в солнечный день людского мира.

— Это песня, — Хэйтэ отложил цимра-дэ в сторону, погладив ее по блестящему боку.

— Это не песня, — покачал головой учитель. — Это омут. Тьма, тоска и страх. Чей-то смертный страх. Кого ты задушил этим страхом, чью душу выпил этот омут, о Старшее дитя?

— Не гневи богов, о мастер Архальбу, — Хэйтэ опять смотрел прозрачно и светло, но в глубине его фиалковых глаз таилось что-то, чему вряд ли нашлось бы имя в людском языке. — Это песня. Всего лишь песня.

Нить седьмая. ЗОЛОТАЯ БАШНЯ — СЕРЕБРЯНЫЙ СОВЕТНИК — ЗОЛОТОЙ ЭРХА

Когда Арраим-эрха-зарру получил письмо от Хаттора-эрха-зарру, он изрядно удивился и несколько встревожился. В этом письме его старый приятель и такой же старый соперник сообщал ему, что у него есть некоторые сведения — а возможно и слухи — которые не мешало бы обсудить за бутылью-двумя доброго вина. И все было бы ничего, если бы в письме не стояла метка, начертание которой было известно только высшим воинам на службе Империи. Она означала "Дело не терпит отлагательств. Во славу и благо Империи".

Что могло случиться? И отчего, если дело безотлагательное, не собраться во дворце и перед взором повелителя и под взглядами бога не обсудить новости — да хоть бы и слухи?

Уже отослав ответ и ожидая окончательной договоренности, Арраим все думал об этом, думал — и ничего не мог понять. Тревога его была так очевидна, что наутро Эрта, его третья и любимая жена, ласкаясь, осмелилась спросить — что обеспокоило ее господина и супруга? Арраим сперва отмахнулся от нее, но потом таки рассказал о странном письме — и неуместном в дружеской переписке знаке.

— Ох, недобрые вести он принесет... Я нынче сон видела, — нахмурилась Эрта. — Там шла песчаная буря, застилая небо... Так страшно, как мне только в детстве было...

— Здесь не бывает песчаных бурь, когда же ты привыкнешь, бронзовокожая моя, — усмехнулся в бороду Арраим, прижав ее к себе так, что молодая женщина невольно ахнула — и засмеялась.

Но этот разговор только усилил его смутную тревогу, как бы он ни пытался смеяться над тем, что он считал бабьими глупостями.

Хаттор приехал к нему уже на следующий день, и тревога на его строгом лице была даже большей, чем на лице Арраима.

— Ты уверен, что нас никто не подслушает? — после должного обмена приветствиями и первого бокала вина перешел к делу гость.

— В моем доме слушаются моих приказов, — сдвинул брови Арраим. — Нас не будут беспокоить.

— Я не хотел бы тебя оскорбить, досточтимый эрха-зарру, — поднял руку гость, предупреждая вспышку раздражения. — Но крайне важно, чтобы то, что я сейчас скажу, не пошло никуда дальше... пока.

— Пока?.. — Арраим нахмурился еще больше. Он не любил секретов и тайн, слишком часто они превращались в измены и заговоры.

— Выслушай меня, и тогда поймешь, к чему такая секретность, — Хаттор потер виски, он выглядел уставшим и растерянным.

Арраим кивнул:

— Слушаю.

Но его гость не спешил говорить — словно растерял все слова. Он растерянно перекатывал в пальцах виноградину и, казалось, не знал, с чего начать. Наконец он решился.

— Ты можешь мне не поверить. И скорее всего не поверишь. Но если не к тебе мне обратиться, то к кому?.. До меня дошли известия, что с юга надвигается беда.

— Кочевники? Опять?.. — в глазах Арраима мелькнул темный огонек.

— И да, и нет, — поморщился Хаттор. — Мне тяжело говорить об этом... но дошло до меня, что на юге зреет заговор. Выслушай меня! — воскликнул он, прежде чем Арраим успел — не то что вставить слово, а найтись, что сказать — и стиснул руки. То, что он рассказывал, явно давалось ему нелегко. Арраим смотрел на капли виноградного сока, стекающие по узким пальцам гостя — и хотел, чтобы то, о чем ему говорили, оказалось дурным сном. — Я знаю, что на юге тихо со времени прошлого правления... И, похоже, князья юга возгордились, чувствуя свою силу. До меня донесли сведения, что князь Абгу-Кхар (он выговорил это имя с запинкой, но в южном произношении, в то время как Арраим не мог — да и не пытался — произнести его иначе, чем Аббу-Хар) тайно заключил союз с кочевниками, и в знак этого взял себе в жены дочь одного из вождей кочевников, а своего второго сына отдал им на воспитание...

— Не может этого быть, — невольно вырвалось у Арраима. — Князь Аббу-Хар всегда был предан повелителю и Империи...

— Времена меняются, — вздохнул Хаттор. — И интересы людей меняются тоже — а с ними меняется их преданность.

— Чего же он хочет? — глухо выговорил Арраим.

— Свободы, — пожал плечами Хаттор. — Свободы жить по своей воле, свободы заключать союзы с нашими врагами, свободы управлять наделом, как ему вздумается...

— Постой, — Арраим на стиснул зубы.— Ты хочешь сказать...

— А не сказал разве еще? — Хаттор хмыкнул. — Он хочет отделиться от Империи. И двое других князей его поддерживают. Если начнется война, они будут на его стороне.

— Доказательства, — глухо выговорил Арраим, стиснув кулаки. — Это слишком серьезное обвинение, чтобы предъявить его вот так.

— Нет у меня доказательств, мой друг, — понурился Хаттор. — Тот, кто рассказал мне об этом, боится мести князя и не будет открыто свидетельствовать против него. У него семья там, на юге — и боги видят, что он сделал достаточно для блага Империи.

— И ты поверил ему на слово? — нахмурился Арраим.

— Договор был устным, поскольку презренные варвары не знают письма, — пожал плечами Хаттор. — А что до новой жены — князь скрывает ее, но доказательства можно достать. И найдутся те, кто подтвердит этот убогий брак.

— Но отчего ты не пошел с этими вестями к повелителю нашему Атхарнаану?

Хаттор вздохнул и опустил голову.

— Я опасаюсь, что повелитель наш, да славится мудрость его, больше расположен к князю Абгу-Кхару, чем ко мне. И мою весть он сочтет пустым желанием оклеветать князя — особенно если учесть малость моих доказательств.

Арраим задумался, пристально глядя на старого приятеля. Дело было сложным, но...

— Нужно добыть доказательства, — наконец выдохнул он. — Хотя я предпочел бы, чтобы это осталось слухом... Повелитель наш говорил о войне — но не с югом, а с востоком. Как бы нам не оказаться зажатыми в тиски...