Ряд образов умилял. Естественно, кого же еще должен ставить рядом с папой и мамой ребенок со светлым синдромом. Хотя без пояснений я бы никогда не отличил светлого магистра от акулы.

— Соты.

Соты были расчерчены идеально, и ни один угол не скошен, что выдавало не только старание, но и руку, набитую на магических печатях.

Я еще раз перебрал рисунки, стараясь не слишком поражаться, что даже солнце можно нарисовать непохожим на солнце — явные нарушения, снова — повернулся к Юне и с тщательно удерживаемым спокойствием спросил:

— Откуда вы взяли игрушку?

Акулу она рисовала с натуры — с плюшевой черной островной акулы с белыми пятнышками у глаз.

— Она уже была здесь, — воспитатель насторожилась сразу. — Я подумала, что кто-то принес специально для нас...

Может быть. Специально.

У этой игрушки пуговичные глаза были на месте. Юна поднесла к ней новый рисунок, сличая копию и оригинал, нахмурилась, отложила в сторону. Взяла чистый листок, желтый карандаш, быстро сделала набросок, нахмурилась еще сильнее, взялась за следующий. Я положил рядом черный карандаш, но Юна недоуменно покосилась на него, продолжая рисовать желтым.

— Я разберусь, — пообещала Гвендолин по переговорному браслету, и вновь связалась очень быстро. — Акулу принесли ваши светлые.

— Откуда они ее взяли?

Мне отчего-то представился зловещий тип в плаще, который подкарауливал легковерных магов у входа в гильдию, чтобы всучить сомнительный дар.

— Купили на улице. Эти игрушки теперь везде, — кажется, Гвендолин что-то уловила в моем молчании, и в ее голосе послышалась улыбка. — Их шьют в общине Оливы. Олива даже собирается поменять свой герб — добавить туда акулу...

— Как? — только и спросил я.

— Акула с оливковой ветвью в зубах? — предположила Гвен. — Как символ мира, милосердия и процветания?

Ну что же, мои светлые выполнили задание. Они что-то купили. Мой символ, акулу. Еще я на улицах Кипариса свои рисованные портреты видел, надеюсь, их-то не приобрели? Мало ли, мало ли, эти светлые страшные люди.

Распределение по убежищам я решил просто — после долгого чтения отчетов и личных дел изгнанников, сводки инфоотдела и обсуждения с Нэттэйджем. Решил, когда понял, что дело затягивается на ровном месте потому, что я боюсь ошибиться.

Шеннейру я перезванивал примерно раз в полчаса, тревожась о том, не помешают ли мои светлые его темным и не вызовут ли оправданный несомненно справедливый гнев их неправильные любые действия.

— Кэрэа, вы мне надоели, — еле сдерживаясь сказал он раз на десятый. — Ваших светлых не тронут. Больше мне не звоните.

Для истинного темного темному магистру явно не хватало терпения. Или же наоборот, он был слишком терпелив для истинного темного.

При любом намеке на опасность, самом мелком, даже подозрении, светлые обязаны были немедленно связаться со мной. Группа Джиллиана погибала у всех на глазах, и никто не пошевелился.

Иллика сидела на расправленной смятой постели, понурив голову, жалкая и погасшая.

— Я хотела бы остаться на острове, — сказала она то, что я никогда не хотел слышать.

Остров, затерянный в океане. День за днем, ночь за ночью, одни и те же люди, один и тот же порядок вещей. Все так просто, так привычно — пока не появился я. Я вернул их. Но спас ли?

— Я не справляюсь, — тускло сказала волшебница. — Я причиняю столько проблем.

Это было смешно. Действительно смешно. Я второй сезон сходил с ума среди убийц, идейных предателей, больных агрессивных ублюдков и изворотливых лживых тварей не для того, чтобы мотылек-однодневка заявлял мне, что причиняет мне неудобства. Светлым не хватало знания, как я весело проводил время до их появления — и как весело проводили время светлые перед войной, когда стычки с темными шли сплошной чередой. Иногда спасали светлых — иногда спасали темных — иногда кто-то погибал. Я злился не на нее. Это я потерял контроль над ситуацией при самом первом, самом типичном и мелком конфликте.

Но мотыльки слишком хрупкие.

— Бретт задавал тебе вопросы. Но ты не ответила ни на один, — напомнил я то, что она сама упускала. — Опыт дается непросто — второй раз ты не ошибешься. Каждое действие врага идет нам на пользу. Если мы выживаем, конечно. Ты — мой маг, Иллика, и ты нужна мне здесь.

Вы мои игровые фишки, и вы не вольны умирать.

Я помедлил, с усилием ломая себя, а потом ее обнял. Иногда вместо высоких слов требуется простой человеческий жест.

Я не был хорош ни в том, ни в другом. Я верил Ишенге безоговорочно, но я не помню, что он говорил. Я сомневался до последнего, что мой поступок уместен; но сразу понял, что эмпатия подсказала верно.

— Я думала, что вы меня презираете...

— Что за глупости, Иллика!

— Я не хочу видеть темных. Никогда, — призналась она.

А никто не хочет. Особенно те, кто хоть раз их видел.

— Они не темные, они не люди, они кусочки мозаики, из которой мы строим мир. Невозможно бояться строительный материал. Они будут сопротивляться, но на то мы и светлые.

— Вы говорите так...

— Я говорю так.

— Слова магистра священны, — отблеск света остался в ее глазах; он горел ровно и чуть тревожаще. Иллика встала; я подождал, пока она приведет себя в порядок, убедившись, что кризис прошел, и только тогда ушел. Как светлые магистры успокаивают своих подчиненных? Я и один-то нервный срыв еле вынес.

Море сверкало. Мимо волшебного замка плыл паром, который два раза в день возил пассажиров из Ириса в Оливу и обратно, вдоль всего побережья, и люди любопытно высыпали на палубу. На столе вновь стояли цветы, на этот раз — почти расцветший багульник. Я потрогал белые восковые лепестки, отрешенно размышляя, что не заметил, когда они поменялись и кто их меняет.

Мирная жизнь — вот она?

Мирная жизнь, к которой я стремился. Мирная жизнь, в которую я совсем не верил. Я не помнил, как она выглядит. Я многое не помню.

— Я начинаю их забывать.

Мне не снятся мертвецы, и я уже не помню их лица и не помню их голоса. Словно... их никогда не было. Помнить больно, но не помнить неправильно.

— Никто не должен оплакивать мертвых вечно.

Особенно тот, кто виновен в их гибели.

Кайя подошел неслышно. Он выглядел раздосадованным: со слабыми звеньями он уже привык расправляться без жалости, но одно все равно просочилось сквозь отбор.

— Магистр, — позвал он, и я заставил себя слушать. — Я прошу прощения. Я знаю, что должен был отбирать тех, кому следовало остаться, лучше, но... рука не поднялась. Им бы всем жить да жить.

Кайя выглядел расстроенным. Он мечтал показать своему магистру идеальную гильдию, и у него не получилось.

— Что за глупости, Кайя.

Никто не виноват, что среди вас нет никого, кого я ждал.

— Но мы не должны хоронить себя следом за ними.

Предатель, стоящий на могилах и отрицающий их. Не смей закрывать глаза и забывать. Не смей закрывать глаза...

— ...прошу вашего позволения отправиться в Астру, — повторил Кайя. — Я там учился и работал.

Я уставился на море за окном, изо всех сил цепляясь за волны, за скалы и край стола, и с усилием отмел лишние мысли.

В личном деле Кайи было указано, что в Астре он работал помощником следователя. Работа следователя считалась вредной для светлых; казалось бы, что это типичная темная работа. И темные справлялись — под пытками сознавались и виновные, и невиновные. Светлые лучше работали со свидетелями, замечали больше деталей и не давали тащить в застенки всех подряд. Лучший результат давало сотрудничество.

И этого уже не будет. Смотри, как рушится мир — из-за тебя.

Не думать. Не вспоминать.

Смотри, как они умирают — из-за тебя.

— Хорошо.

Я планировал оставить его здесь — но нельзя заставлять людей выбирать, а потом плевать на их выбор. Кайя как-то странно повел головой, смотря сквозь меня своим пустым расплывчатым взглядом:

— Тогда, во время ссылки... я пытался понять, как вытащить этих людей. Тех, кто не сумел вынести то, что с ними произошло. Тех, кто не сумел пережить. Они были еще живы, магистр, и они могли бы жить сейчас, но уже не хотели. Прошлое и чувство вины — бесполезная дрянь, которая тянет людей на дно. Мы знаем, что наш магистр все еще переживает о случившемся, и нам больно, что мы ничем не можем помочь.

— Ты понял? — спросил я, не дослушав. Он зажег на ладони маленькую светлую печать, похожую на золотую паутинку, и повторил:

— Нет, они умерли.

Я не заметил, когда он ушел, не думая теперь ни о чем. Надо бы выпить несколько таблеток и выключиться хотя бы на несколько часов. Но я справлюсь и с этим.

Переговорный браслет нагрелся, сжимая руку. Сначала в еле установившейся связи ничего нельзя было разобрать, но потом, пусть и не сразу, я вычленил слова:

— Приходите... — голос Лоэрина сорвался на всхлип и невнятное бормотание.

Лоэрин находился в одной из лабораторий нижнего уровня. Дверь была заперта; присоединившийся по пути Иллерни приложил к ней универсальный печать-ключ, и первыми внутрь ворвалась охрана.

Тело лежало на верстаке.

При жизни это был один из лаборантов: расчленили его аккуратно, практически отделив каждую косточку, но оставив соединяющие их жилы и сосуды. Ребра были выломаны и выгнуты; кожа была туго натянута между ними, а легкие вынуты и как будто надуты через ведущие к ним трубки. Голова тоже была практически отрезана: но все части скрепляли провода, проволока, нити.

Лоэрин сидел в углу. Белый халат был залит кровью, и руки были заляпаны по локоть. В глазах его плескался чистый ужас:

— Я не помню... ничего не помню... я просто создаю вещи... собираю механизмы... это не я!

Охрана подхватила его под руки. Лоэрин не сопротивлялся, безвольно плетясь за ними. И от верстака, и от тела несло фиолетовой дымкой искажения настолько, что становилось трудно дышать, и сердце тьмы пульсировало здесь, разъедая ткань мира.

И верстак, и пол, и стены были изрисованы знаками, которые я видел только у Матиаса. А во тьме, под чужим фиолетовым солнцем, поднимались все выше межмировые врата.

* * *

Транспортный узел волшебного замка вынесли за береговой хребет. Зимой сюда не доставали шторма, в жару внутренняя равнина превращалась в раскаленную сковородку.

Белое небо. Жаркое марево над плитами, над холмами. Ангары, краны, грузовые платформы и погрузчики, снующие туда-сюда на бешеной скорости. Темные даже протянули сюда узкоколейку. Впервые за долгое время я вновь увидел грузовые фуры, что ходили от нас через Вальтону — башни из железа и живой плоти на гусеничном ходу, все изукрашенные магическими печатями. Не то чтобы в Вальтоне на нас кто-то нападал, но обвешиваться оружием, заступая за границу, было самой древней традицией всех выживших стран. Светлые сидели и стояли поодаль, рядом с жалкой горкой вещей, спокойные и равнодушные, а темные стремительно проносились мимо, иногда останавливаясь, чтобы прицепиться, что те что-то делают не так. Или что-то не делают не так. Существуют и занимают в мире место.

Бринвен стояла рядом, морщилась от пыли и цепко следила за каждым, напоминая мне горную львицу, караулящую, чтобы ни одна овечка не отбилась от жертвенного стада. Кайя сидел вместе с остальными, безучастный ко всему, и порой мне казалось, что я вижу золотистые нити, тесно опутывающие людей. Распределение было объявлено. Мои подчиненные сделали себе разноцветные повязки. Желание магистра — закон.

— Какие говорящие у ваших светленьких лица, — Миль сегодня с утра снова поймал звезду и был готов делиться мудростью со всеми, кто не успел убежать. Песчаные змейки вились у его ног, и даже среди раскаленной площади заклинатель казался зловещей угольной тенью. — Какой чистый, пустой и незапятнанный лишними примесями отпечаток полного отсутствия интеллекта!

Я спохватился и дернул Кайю через эмпатическую сеть, и люди расселись гораздо свободнее, наконец перестав походить на пустотелых болванчиков. Хотя большинство темных не обладало тонкой милевской настройкой и вряд ли заметило разницу.

— Эй, ты! — рявкнул с другой стороны один из техников. — Отошло!

Юна прекратила пихать пальцы в радиатор, отказавшись от намерения покормить ими машину, и недовольно отодвинулась. Темный подозрительно прищурился и, резко изменив направление, двинулся к ней:

— Сними-ка...

И, не дожидаясь реакции, протянул руку к шарфу.

Бринвен дернулась вперед, но родители Юны оказались рядом так быстро, словно освоили телепортацию.

— На нашу маленькую дочь не будут пялиться темные, — высокомерно бросил отец. Юна натянула шарф выше, до самых глаз, удобнее перехватила фанерный ящик, четко кивнула мне и, чеканя шаг, двинулась к своим. В ящике что-то злобно жужжало.

— А вы думаете, под шарфом скрывается шпион? — с интересом спросил я чересчур бдительного мага, и тот раздраженно ушел в другую сторону, продолжая бормотать про оборзевших ненормальных светлых.

— Мы поступаем правильно? — Камилла и Юджин Аджент продолжали стоять напротив, ожидая ответ. Я потер переносицу, запоздало вспомнив, у кого подхватил жест, и отвел руку.

— Вам сообщат, если обстоятельства изменятся. Сама Юна не против?

— Юна понятливый ребенок. Даже слишком.

Я глянул на переданный рисунок и кивнул, складывая его пополам. Говорить здесь было уже не о чем, кроме, может быть, одного:

— Но почему акула желтая?

Я молодец, я уже понимаю, что это акула, а не пчелы. Она подписана.

— Акула — ваш символ. А вы, магистр, наше солнце.

Темные суетились вокруг, как обычно, спорили, как обычно не в силах договориться ни о чем, и были обычно шумными и бессмысленными. Из Вальтоны выехало одно число машин, до нас доехало другое, и то, что темные от мироздания принять не могли — последнее оказалось больше. Подсчеты, пересчеты и сомнения, подкинул лишнее нам неведомый враг, или это то, чего недосчитались в прошлый раз, занимали магов всецело. Или они спешно подбивали ведомости, радостно вписывая на свою смену все находки. Опять же, распределять товары по городам, а не оставлять себе, было морально тяжело. Практически от сердца отрывали. Некоторые светлые подперли головы руками и смотрели на них как на представление.

— Мы должны что-то... — начала было Бринвен.

— Вы ничего не должны помимо своих прямых обязанностей.

Помогать темным в мелочах нельзя ни в коем случае — мало того, что взяв на себя одно дело, ты будешь выполнять все остальные, так еще никогда не сможешь выполнить это так, чтобы темных устроило.

Волшебница закусила губу и кивнула. Не вмешиваться ей было невыносимо.

Зато серьезный маг из группы Эршенгаля неожиданно передал нам индивидуальные аптечки. Шеннейр, со всеми глобальными пороками, все же не зря стал магистром.

Гвендолин, Нэттэйдж и присоединившийся Миль стояли под навесом у охладительной печати — как многие мирринийке, они плохо переносили жару и солнце — и демонстрировали полное погружение в значимость момента. Среди столпившихся поодаль инфоры жаловались Иллерни: