Дракула и два ворона

Полотняный задник у повозки был плотно закрыт совсем как вчера. Приподняв край, Влад быстро пробрался внутрь и увидел, что Луминица сидит на своей постели, как вчера. Из одежды только сорочка — тоже как вчера — и коса расплетена.

При появлении гостя девица сперва растерялась, но затем увидела, что Влад насторожился, готовый принять её растерянность за продолжение вчерашних страхов. Тогда на лице Луминицы появилась решимость. Девица взялась руками за края своей сорочки и с усилием стащила её через голову, как стаскивают кольчужный доспех — будто рубашка и впрямь была доспехом, защищавшим от чего-то. Перед врагом так себя не ведут. Только перед человеком, которому можно доверить свою жизнь и судьбу.

Влад не помнил, как преодолел то расстояние, которое ещё оставалось до Луминицы. Прижал её к себе, поцеловал. Она робко обняла его за шею.

Старостова дочь была ещё очень юна и потому не догадывалась, что женщины кажутся прекраснее, когда молчат... ну, или в редком случае они могут стать красивее, когда поют, но сейчас девицу украсило бы молчание. Луминица этого не знала и потому спросила:

— Ты меня любишь?

— Конечно, люблю, — ответил гость, стараясь, чтобы в его словах вдруг не послышалась небрежность. — Стал бы я иначе выкупать тебя у твоего отца?

В следующую минуту никаких разговоров не происходило, но затем Влад почувствовал, что Луминица напряжённо ждёт он него вопроса, который по сути глупый, ведь ответ и так ясен.

— А ты меня любишь? — наконец, произнёс князь.

— Да, — радостно ответила девица, а Влад тем временем уже успел подумать, что глупость юного возраста по-своему прекрасна, и если уж задавать друг другу глупейшие вопросы, то задавать все:

— А почему ты меня любишь? — начал выпытывать князь.

Старостова дочь отнеслась к этому очень серьёзно и зашептала:

— Я начала тебя немножечко любить после того, как ты отвёз меня к моему отцу. Я поняла, что ты — человек честный, но мне всё равно было страшно, потому что даже честные люди бывают жестокими. А вчера, когда ты ушёл, я полюбила тебя по-настоящему, потому я поняла, что ты — человек добрый.

Услышав это, Влад не смог удержаться от ехидного замечания:

— Честный? Добрый? Честных и добрых людей на свете много. Эдак ты сможешь полюбить каждого второго.

— Нет, — горячо возразила Луминица, помотав головой. — Другие люди честны из-за страха перед законом, а добры из-за страха перед Богом. Они думают, что если не будут честными и добрыми, то их накажут, а ты не такой. Ты честный и добрый не потому, что боишься чужого суда или наказания от Бога, а потому, что так велит тебе твоё сердце.

Слова старостовой дочери стали для Влада неожиданными, хотя, конечно, Луминица не говорила ни о чём таком, чего он сам в себе не подозревал.

Ещё с тех времён, когда Влад решил отомстить за своих убитых родичей — отца и брата — он действительно перестал бояться человеческого суда и даже Бога. Да, девица угадала. Восстанавливать справедливость везде, где только возможно — в этом теперь была Владова цель, а чтобы поступать по справедливости, нужно быть честным. Здесь старостова дочь тоже оказалась права. Ну и к тому же ради восстановления справедливости Владу приходилось думать о других людях больше, чем о собственном интересе. Многие почему-то называли это добротой. Так назвала и Луминица.

Однако князя удивило, что юная несмышлёная девушка, с которой он повстречался чуть больше недели назад и которой не успел толком рассказать о себе, смогла угадать всё это и выразила так близко к истине — нашла простые, но в то же время верные слова. "Неужели, — подумал румынский государь, — я негаданно нашёл женщину, которую очень долго искал? Женщину, которая полюбит меня самого. Именно меня! То есть поймёт, что во мне скрыто, самую мою суть и именно потому полюбит".

Этих мыслей он не высказал, но Луминица, казалось, отвечала "да, да" и смотрела ему в глаза, будто видела там целый мир — новый, но уже не страшный.

Этот её особенный взгляд запомнился Владу и даже через много лет не истёрся из памяти. Много чего случилось с тех пор, как состоялся поход в Молдавию. Много чего изменилось и, главное, столько лет было потеряно в Соломоновой башне. Почти четверть жизни прошла здесь, поэтому воспоминания о далёких днях вызывали у узника тоскливое чувство, но в то же время грели душу, ведь всегда хорошо, когда у тебя есть, что вспомнить.

"Где же ты теперь, любимая? — думал узник. — Где?"

III

Минувшим вечером улицы Вышеграда казались молодому флорентийцу лабиринтом, но сейчас, при свете солнца, всё изменилось, ведь почти отовсюду над крышами домов можно было увидеть верхушку огромной горы, заросшей лесом, которую увенчивала каменная корона цитадели. Этот ориентир не давал сбиться с пути, поэтому Джулиано, покинув, наконец, гостиницу, уверенно двинулся вниз по улице.

На перекрёстке юноша свернул направо на большую и широкую дорогу, прорезавшую весь Вышеград вдоль, и по ней дошёл до королевского дворца, скрывавшегося за глухой каменной стеной. Возле дворцовых ворот утоптанный тракт превращался в булыжную мостовую и далее тянулся через город уже в таком виде, однако чудесное превращение, случившееся именно рядом с дворцом, не могло оказаться случайностью. "Камни тут клались явно не для удобства простых вышеградцев, — решил Джулиано. — Наверное, этот путь ведёт в крепость".

Вот почему через некоторое время, когда мостовая сузилась и стала клониться вправо, а из-под неё снова вылез широкий утоптанный тракт, ведший прямо, флорентиец, не задумываясь, продолжил путь по мостовой.

Идти стало труднее, как при подъёме в гору, но усилий требовалось приложить совсем не много, так что старик-живописец, о котором ученик не мог не думать, разведывая подступы к Соломоновой башне, вряд ли стал бы жаловаться, что старые ноги не смогут ежедневно одолевать эту горку.

Теперь Джулиано шёл по тихой тенистой улице. По сторонам виднелись белые домики, спрятавшиеся за изгородями, увитыми диким виноградом, пока ещё безлистым, а на мощёной дороге меж камней пробивалась зелёная травка. Просто не верилось, что рядом с большой и мощной крепостью может царить такое умиротворение, и всё же здесь было очень тихо и спокойно.

Крепостная гора теперь высилась совсем рядом. На склоне виднелись каменные укрепления, наверное, нужные, чтобы в случае осады обстреливать с них дорогу, по которой сейчас шёл Джулиано, но обстрел вряд ли оказался бы успешным, потому что вокруг укреплений очень густо росли молодые дубы. Почки на дубах ещё не лопнули, а вот окажись на ветвях зелень, укрепления полностью скрылись бы за ней. "Странно", — подумал молодой флорентиец, который плохо разбирался в военном деле, но даже он догадался, что деревьям тут не место.

Крепость имела странный вид ещё и потому, что в оборонительной стене возле ворот обнаружились входы в винные погреба. Возлияния не способствуют успеху в битвах, а в стене имелось целых две двери, и над каждой висела завлекающая табличка с рисунком. На одной табличке виднелась виноградная лоза, переплетённая с какими-то травами. На другой — бочонок, верхом на котором восседала весёлая женщина с кубком в руке.

Рисунки выглядели неумелыми, поэтому Джулиано, как ученик живописца, с сожалением цокнул языком. Юный флорентиец нарисовал бы лучше, и ему даже пришло в голову, что можно зайти в одну из дверей, гостеприимно приоткрытых для покупателей, и, заведя разговор с хозяевами погреба, невзначай предложить свои услуги. Правда, юноша тут же вспомнил, что должен в первую очередь договариваться не о своих делах, а о делах учителя, нанятого рисовать узника Соломоновой башни, так что пришлось идти дальше, взирая на чужие художества и рассуждая, а как же в этом месте случилось оказаться погребам.

Горный склон здесь возвышался почти отвесно, и оборонительная стена не столько огораживала, сколько подпирала его. Рыть тоннели в таком месте удобно, но это всё равно казалось верхом безрассудства. "Враг сможет заложить в погреба бочки с порохом и взорвать стену, — думал Джулиано. — Если я это понимаю, то и комендант, конечно же, понимает, однако ведёт себя беспечно, разрешая устраивать то, чего нельзя".

Беспечными казались и два латника, несшие охрану по ту сторону ворот крепости. Деревянная решётка, призванная защищать вход, была опущена, но сами латники вместо того, чтобы стоять за ней с копьями наготове, сидели в стороне и разговаривали. Когда Джулиано приблизился, эти двое поспешно вскочили, но не стали отгонять незваного гостя, а спросили, что ему нужно. Флорентиец ответил, выразительно потрясая королевской грамотой, после чего охранники, даже не попытавшись удостовериться в подлинности документа, приподняли для гостя решётку, чтобы тот мог пройти дальше, к следующим воротам, которые просматривались через арку первых.

Юноше любезно объяснили, где искать коменданта:

— Наш кастелян, — так официально именовалась его должность, — должен быть наверху, в цитадели. Но ты и здесь спроси. Он сюда временами спускается.

Продолжая удивляться всеобщему легкомыслию, Джулиано направился ко вторым воротам, которые, как ему виделось, вели в небольшой дворик, огороженный так, что получилась почти самостоятельная крепость внутри той, куда только что удалось проникнуть.

Центром внутренней крепости являлась огромная шестиугольная башня, которая была настолько велика, что по сравнению с ней остальные башни казались мелкими, а оборонительные стены — тоненькими. Однако это мощное сооружение служило не для военных целей. Флорентиец сразу обратил внимание на красивые окна арочной формы, да ещё с витражами, делавшими башню похожей на дворец.

Залюбовавшись ими, Джулиано не сразу расслышал грубые окрики:

— Эй! Ты кто такой? Чужим сюда нельзя.

— Добрый день, — спохватившись, произнёс юноша, и теперь увидел, что за опущенной решёткой, преграждавшей вход во внутреннюю маленькую крепость, стоят даже не двое, а четверо латников с копьями и щитами, причём вид у этих людей был весьма грозный.

— Ты кто такой? — снова спросил один из латников — самый старший — с красным обветренным лицом и рыжеватыми усами. Щетина на щеках подёрнулась сединой, и именно это говорило о возрасте. "Хорошая деталь, — отметил про себя Джулиано. — Надо её использовать в одной из будущих картин". Однако обдумать это, как следует, не пришлось, потому что надо было отвечать:

— Я — ученик придворного живописца Его Величества. Прибыл сюда передать вашему кастеляну письменный королевский приказ, касающийся моего уважаемого учителя. В приказе сказано, что ваш кастелян должен оказывать содействие в...

Речь флорентийца не произвела на латников никакого впечатления. Они даже не дослушали.

— Нам про приказ ничего не известно, — всё так же грубо произнёс старший, но Джулиано ещё надеялся их пронять:

— Конечно, вам неизвестно, ведь я прибыл только что, — юноша вежливо улыбнулся. — Скажите мне, здесь ли кастелян?

— Где он сейчас, это его дело, а мы поставлены охранять, а не болтать, — сказал старший латник. — Иди в крепость, как все ходят — через верхние ворота. А здесь тебе делать нечего.

— Верхние ворота? — с беспокойством спросил Джулиано. — То есть мне нужно подняться на гору?

Он повернулся вправо и задрал голову, глядя на крутой склон, поросший деревьями. Вершину горы отсюда было даже не видно, поэтому от одного только упоминания, что для встречи с комендантом нужно быть не здесь, а наверху, становилось грустно. Конечно, речь шла не о том, чтобы карабкаться по склону, а о том, чтобы идти вверх по дороге, но эта дорога наверняка находилась далеко. Столько времени терять!

— А может быть, кто-нибудь из вас разыщет коменданта и сообщит ему обо мне? А я подожду здесь... — осторожно предложил ученик придворного живописца, на что последовал неумолимый ответ:

— Мы — караульные, а не посыльные. Отлучаться с места караула не можем. Иди наверх.

"Значит, охрана здесь всё же бдительная", — с досадой подумал флорентиец.

Хорошо, что латники у первых ворот оставались по-прежнему приветливыми и рассказали, что наверх, к цитадели уже давно протоптана довольно короткая тропа:

— И часа не пройдёт, как наверху окажешься, — ободрили они своего нового знакомого, выпуская его из крепости.

Впрочем, до тропы надо было ещё добраться, и ученику живописца пришлось пройти в обратном направлении почти весь путь — мимо изгородей, увитых диким виноградом, затем мимо дворца, затем ещё немного по дороге и повернуть налево, но не на ту улицу, на которой стоял трактир, а чуть раньше. "Хоть в чём-то повезло, — мысленно усмехнулся Джулиано, — а то повстречал бы дочку трактирщика, и пришлось бы признаться, что меня выставили из крепости, несмотря на грамоту". Он даже начал беспокоиться, сможет ли попасть в Соломонову башню хоть раз, ведь в королевском приказе говорилось только про придворного живописца, а про ученика — ни слова.

Между тем, соседняя с трактиром улочка превратилась в лестницу, сложенную из камней, а затем вывела на тропинку, скрывавшуюся меж деревьев. Тропка тянулась по горному склону, так что человек, идущий по ней в сторону крепости, видел справа от себя кручу, а слева — откос. И то, и другое покрывали непроходимые заросли. Лишь иногда, глядя с откоса в маленький просвет меж деревьями, можно было увидеть внизу кусочек города, прижатого к Дунаю.

Заметив просвет, юный флорентиец каждый раз останавливался, чтобы отдохнуть, и долго смотрел на реку и на синие горы на другом берегу. Предстать перед комендантом, будучи взмокшим и запыхавшимся, не хотелось, а тропинка постепенно становилась всё менее удобной, поэтому приходилось отдыхать часто, дабы сохранить свежий вид. "Лучше б Его Величество держал этого Дракулу не здесь, — с досадой думал Джулиано. — Всё-таки Дракула ему кузен, а для кузена можно было найти место поближе к столице, не в такой глуши. Тогда и мне с учителем не пришлось бы сюда тащиться".

Наконец, когда юноша уже начал опасаться, что заблудился, тропа вывела на большую поляну с дорогой. Конец дороги терялся в тёмном зеве крепостных ворот, а над ними вздымались стены и башни цитадели, которая, как теперь оказалось, была весьма похожа на корону не только издалека, но и вблизи.

Вопреки опасениям флорентийца, два латника, несшие караул у ворот, не проявили строгости и спокойно спросили:

— Ты к кому?

— К кастеляну. У меня бумага, — поспешно ответил Джулиано, а латники без дальнейших расспросов указали в проход:

— Иди прямо, а там встретят.

Юноша двинулся, куда указали, хотя будь его воля, он бы немного задержался, чтобы получше рассмотреть небольшой герб, висевший над самыми воротами — заостренный книзу каменный щит-барельеф с изображением ворона.

Ворон сидел на толстой ветке, ведь не всякая ветка выдержит такую большую птицу, и с ехидством показывал людям свою добычу — драгоценный перстень, зажатый в клюве. Крылья, хоть и сложенные, оставались напряженными, готовыми в любой момент расправиться и поднять ворона в небо на недосягаемую для камней, палок и стрел высоту. Изображение казалось очень живым, но Джулиано отметил это лишь мельком, дав себе слово всё рассмотреть позднее.