Книга 2. На службе у Петра Великого

— Откуда сам? — подошел я к первому солдату, кряжистому мужику с щеткой русых усов и ручищами лопатой. — Ремесло какое знаешь?

— Из ковалей мы, господине. И батька коваль, и батька его коваль был, и его батька, — собственно, это и объясняло немалую ширину его плеч, и черные от въевшейся гари ладони.

Кивнув на это, я перешел к другому. Этот мордастый рябой был. Все лицо в небольших серых пупырышках. Казалось коснись рукой весь в гное окажешься.

— При боярыне Морозовой обретался. Холопствовал, господине, — окая, заговорил он.

Третий солдат тоже из дворни был. Его сам Петр выпросил у какого-то боярина за высоченный рост и дурную силу. Четвертый, пятый, шестой и остальные солдаты также были подстать. "Да-уж, молодцы! Каждой твари по паре. Кузнецы, слуги, повар, один шорник кажется. Из этих мне диверсантов не слепить...". Да-да, я хотел создать отряд для решения особых вопросов, как любят говорить в определенных кругах. Им не надо бодро шагать по мостовых захваченного города, не надо бежать в атаку в едином строю, не надо красоваться в затейливых мундирах перед жеманными девицами. Мне нужны были люди особого склада, которые и что в дом заберутся без стука, и в лесу не чужие, и с ножом работать могут. Словом, не здесь я нужных мне людей искал... "Бычки тут одни, а мне нужны кто? Б...ь, что же я туплю-то?! Среди убийц и воров поискать надо мастеров на все руки. А что? Жизнь учит, что алмазы искать надо в навозе и грязи... Вот и поищем тех, с которыми мне сам черт не брат".

— Так! Слушаем меня внимательно, солдатики. Наш государь отдал мне вас в подчинение. Звать меня Александр Данилович или командир, по-простому. Буду вас учить воевать по-новому. Умелым и разумным обещаю честь, славу и кошт казенный, а остальным — батогов ядреных, — поддал я строгости и солидности в голос. — Так... Ты! — я пальцем выцепил рябого с пройдошистым лицом. — Будешь главным над остальными. Здесь монеты на обустройство. В соседней деревушке найдешь пару изб с дворов у леса, чтобы на постой встать. Припасов купи на три десятка человек. И кузнеца мне найди. Все ясно? — небольшие потертые монетки — с десяток алтын — волшебным образом исчезли с ладони рябого, что заставило меня поволноваться. — Воровать и бражничать будешь, повешу на березе, а перед этим потроха на сучьях развешу.

Отправив забухтевших что-то солдат на поиски нашей новой базы, я вместе с одним из солдат, серьезным молчуном, двинулся в Москву. Путь мой лежал в Разбойный приказ, где я надеялся подыскать себе новых подопечных.

— Б...ь, всю задницу отбил. Я, дурак, еще у себя дороги хаял. Да, у нас настоящее стекло, автобаны русские, — взвыл я после пару часов езды на телеге; если бы не мягкая перина из сена и каких-то старых тулупов, то я бы, наверное, и с места встать не смог.

Пробиться в самое святое Разбойного приказа — подвалы, мне удалось лишь после долгих мытарств. Я ведь совсем забыл о том, что сейчас у служек приказа было самое горячее время. Ведь только-только отгремел бунт и начался сыск всех его участников. Дорога от Преображенского, где сейчас располагался Петр со всем двором, и до Москвы была увешена виселицами со стрельцами. Плахи стояли и в городе. Приказ же буквально "стоял на ушах". Служки, в своих серых армячишках напоминавшие мышек, как оголтелые, с кучей свитков носились из одной норы-комнатки в другую. Делая страшные лица и пуча глаза, подьячие с бормотанием проносились мимо меня, даже слушать ничего не хотя.

Думаю, в другое время меня бы даже на порог приказа не пустили. Сейчас же, с грамотой от нового государя с приказом "вспомоществовать подателю сего во всем", я с горем по полам смог пробиться в пыточную, от жуткой атмосферы которых у меня сразу же заныло под ложечкой.

— Изволь, батюшка, проходь, — невнятно дребезжал скрипучим голосом старичок с козлиной бородкой и надвинутым по самые брови истрепанным монашеским клобуком; он открыл толстую, сколоченную из массивных дубовых досок, низенькую дверь, откуда тут же дохнуло затхлостью и сыростью. — Головенку-то, милостивец, опусти, а то, неровен час, зашибешь о каменья.

Часто моргая глазами, чтобы они скорее привыкли к полумраку подземелья, я положил в ладонь старичку невесомую копеечку. В моем довольно щекотливом деле нужен был дельный советник. А кто, как не местный старожил, сможет обо всем рассказать?

— Я же, господине, почитай здеся три десятка годков подвизался. Чай государя-батюшку нашего, царствие ему Небесное, осемь разов видеть довелось. Вот, как тобе, — он с кряхтением заковылял по полутемному коридору, гремя массивной связкой ключей на поясе. — А главу нонешнего почитай кажный день вижу. Много тут душ православных побывало...

Я тяжело вздохнул, понимая, что старик сейчас скорее всего удариться в никому не нужные воспоминания. Однако, случился сюрприз в виде привета из прошлого. Приказной служка вдруг остановился и заговорщически мне махнул рукой, подзывая подойти ближе. Оказалось, он пальцем тыкал в часть стены, которая, к моему удивлению, оказалась полу заделанной камнями деревянной дверью. Доски здесь были почти черные от сырости, обтянутые толстыми железными полосами и густо оббитые рыжими от ржи гвоздями. С самого низа двери, который был заложен камнями почти полностью, я разглядел даже цепь, что тянулась от края до края.

— Я еще юнцом безусым был, а старики баяли, что колдуна здесь одного спымав держали. Лютый, говорят, быв, просто ужас. Одних душ православных загубленных на нем с тысячу. Волховал, сатанинскими зельями люд травил, — старикан аж глазенки закатил, а у меня екнуло в груди от нахлынувших воспоминаний. — Баяли, что колдут сей мог любую бабу в девицу писанной красы обратить. Зельем своим прыснет разок, а то и два раза, и у девицу в заду прибавилось. Еще прыснет и грудя выросли...

"Это же моя камера! Мать вашу! Точно она! Поворот приметный вот. Снизу булыдганы здоровенные... Б...ь, да он же про косметику говорит!".

— ... С той поры, батюшка, дверца сия запечатана стоит. Кажный год прыскают ее святой водой, и батюшка святым крестом осеняет. А то неровен час, оживет сей колдун и начнет свои злодейства заново творити, — наконец, старик двинулся дальше, не переставая кряхтеть и вздыхать. — А вот тама, милостивец, и касатики нашинские сиднями сидят. О судьбинушке своей горюют... Вот они, душегубы, тати...

Он тыкал пальцами в толстые железные пруты, изъеденные ржавчиной, за которыми, в темноте шевелилось что-то черное и вонючее. Потом старик зажег еще один факел и мне, наконец, удалось рассмотреть сидельцев.

— Вот они, буйны головы, сидят. Супротив государя черное дело замыслили, — старик водил факелом из стороны в сторону, освещая сидевших вповалку стрельцов. — Все здесь, господине. Местов уж нету, а их тащут и тащут, тащут и тащут.

Я же его уже не слушал, внимательно разглядывая сидельцев. Нужно было понять, кто мне нужен. "Стрелец, стрелец... И этот стрелец. Морды битые, синие. Куда мне они такие? У меня таких целых два десятка, царем одолженные. С ними только строем ходить, да саблями махать. Не-е-е, не вариант". Видимо, все это на моем лице старик и прочитал, раз с кряхтением пошел дальше по коридору.

— Сичас, сичас, батюшка. Есть у меня ишо ребятушки, — старичок хитро заулыбался, все время ко мне оборачиваясь. — Цельная шайка молодцов-убивцев. Один другого краше. Вот они, милостивец! Вон Абрашка дурень. Косая сажень в плечах, а умишком Христос обделил. Силы он, батюшка, немеренной. Когда брали его, с десяток боевых холопей разбросал. Троих, как курей задавил голыми руками. К такому сунься только...

Огонь факела выцепил из темноты сгорбленную фигуру человека, сидевшего, обхватив колени здоровенными руками. За копной грязных спутанных волос не было видно его лица.

— А это Пали-цыган. Тоже с ними промышлял. Бают жеребца у купца магометянского увел прямо со двора. А за жеребца тово серебра почти по весу давали! — старик мотнул факелом, освещая следующего. — Рядышком стервец самый. Тать первейший. Самого боярина Шереметьева Кузьму Ивановича придушить хотел. В опочивальню забрался. Пока дворня за этими бегала, он боярина жизни лишить хотел. А знаешь, батюшка, каких кровей сей убивец? — усмехнулся старик. — Из больших он. Батюшка его ранее в большой силе был. Окольничим у покойного государя. А как помер, именье его за долги казне отошло...

Хлопнув старика по плечу, я прервал его рассказ и кивнул на решетку. Тот, поколебавшись несколько мгновений, быстро зашумел здоровенными ключами.

— Ты, старче, постой-ка там вон. Здесь дело государевой важности. Вот тебе еще за труды, — я еще монетку ему кинул.

Нутром чувствовал, что эти сидельцы именно те, кто мне нужны. Бывает у меня так. Находит что-то такое и ты понимаешь, что находишься на верном пути. Вот и сейчас нахлынуло на меня что-то похожее...

— Слушайте меня внимательно. Повторять не буду, — я обвел глазами притихших людей и остановил взгляд на сыне боярском, который, у меня не было никаких сомнений, верховодил всей этой средневековой ОПГ. — За душегубство вас повесят или, того хуже, четвертуют. Только-только стрельцы бунтовали и сейчас никто с вами церемониться не будет. Повесят... тебя, тебя, тебя, — я тыкал пальцем в одного за другим. — И тебя, и тебя. Всех вас к ногтю, если меня слушать не будете. Дотумкали? Что глазенками хлопаете? Я вам новую жизнь предлагаю. От государя помилование. Все грехи ваши спишутся, к семьям живыми вернетесь. Еще и серебра заработаете...

Все. Я устало махнул рукой и, звякнув массивной решеткой, оставил их одних. Предложение сделано и теперь все зависело только от них. Правда, что тут было думать? Только сумасшедший бы стал раздумывать тогда, когда ему предлагался шанс остаться в живых.

Какое-то время там стояла тишина. Потом раздалось какое-то шебуршание и сразу же яростный шепот. Наконец за прутья решетки ухватились чьи-то руки и показалось серое лицо.

— Сладко поешь, господине, аж заслушалися, — прохрипел тот самый сын боярский, почти вися на решетке — По утрему нам дыбой грозили, а вечор уже прощение сулят. Даже вона к женкам и деткам отпустят, да серебришка отсыплят... Кто-ж супртив такого пойдет. Мои сотоварищи согласны. У меня же токмо просьбишка, господине, имеется.

Я подошел вплотную к решетке. Любопытно было, что этот висельник попросить хотел. Денег или может земли?

— Последний я в роду, господине. Как батюшка помер, землицу у нас отобрали. Сосед, паскуда, боярин Шереметьев постарался. Все к своим рукам прибрал. Нас с матушкой и сестренками малыми на улицу выгнал из батюшкиного дома. Матушку за весну лихоманка скрутила, а сестренок в монастырь забрали... Я, господине, с ним поквитаться токмо хотел. В глазенки его паскудные думал поглядеть, а оно вона как вышло... Помоги мне с ворогом поквитаться, — в глазах его горел огонек надежды. — Помоги, господине. Холопом твоим наивернейшим стану. Жизнь за тебя положу и людишкам своим накажу верой и правдой служить.

Ну и что я мог ответить? От меня всего лишь требовалось дать обещание, и я его дал.

— Помогу. Возьмем паскудника за мягкое брюхо и потрясем, но сначала отслужить придется. Потом и кровью, потом и кровью отслужить придется... Теперь я для вас и царь и Бог, государь Петр Алексеевич мне вас с потрохами отдал ... Поднимайтесь, и за мной. В пути поговорим.

Шайка эта, как мне удалось узнать из расспросов в дороге, оказалась довольно необычной. Костяк ее составляли молодой боярыч Михайло Воротынский с двумя крепкими мужиками, что два десятка лет служили его роду боевыми холопами. От Михайла ни на шаг не отходил Абрашка, звероподобный горбун со слабым умишком, привезенный откуда-то еще старым боярином. Не понятно, кем он считал самого Михайлу, но ловил собачьими глазами едва ли не каждый его взгляд. Особняком с ними был чернявый цыган Пали, гибкий, словно на шарнирах, молодой паренек, которому, как мне показалось, вообще было безразлично к кому идти на службу.

Выяснив все это, я надолго умолк. Предстояло хорошенько подумать, как за неполный месяц успеть выполнить все то, что я наобещал царю. Наобещал же я довольно много и, боюсь, мало подъёмного. "С первым актом Марлезонского балета пока все ясно. Спасибо моей работе в антикварном салоне еще в прошлой жизни, доработать местную фузею я смогу. С грехом по пополам, конечно, но наклепать с десяток кремневых ружей с ударным механизмом у меня получиться. Сейчас это самая настоящая вундерфавля. Вон у Петра даже его личные войска еще вооружены, как партизаны какие-то. У половины неподъемные фитильные мушкеты, которые застали еще первого царя из династии Романова. У четверти вместо огнестрельного оружия пики, а у остальных, собранные с бору по сосенке, кремневые ружья. Неделя сроку мне переделку, пару недель на муштру. Кровь из носу, но мои орлы должны три, а то и четыре раза в минуту стрелять. Должны, иначе задница... А вот со вторым актом Марлезонского балета пока не все ясно. Получиться ли из этой шайки сделать нечто похожее на диверсантов? Ведь они должны будут травить солдат противника, резать, как свиней офицеров, поджигать склады с амуницией и порохом и еще много такого, что сейчас совсем не принято. Оценит ли Петр такое? Всегда ведь найдется какой-нибудь черт, что начнет орать о законах войны, о правилах и рыцарстве. Еще бы про белые перчатки вспомнил или, б...ь, про белые тапочки... Не-е-ет, что это я торможу? Старина Петр сам безбашный, а подрастет, вообще, станет отморозком. Думаю, мои задумки ему придутся к месту...".

Ха-ха-ха! Какой я наивный чукотский юноша! Как у меня все просто в мыслях было. Фузею переделал, патроны сделал, стрелков подготовил, искусству нидзюцу научил... Б...ь! Дерьмо! Шайзе, как повадился ругаться царь Петр! Доннерветтер!

Все пошло кувырком, едва только мы разместились в небольшой деревушке, рядом с Преображенским. В первую же ночь солдаты устроили с моими висельниками целое побоище. Морды друг другу били с таким чувством и размахом, что чуть избу не развалили. Лишь под утро утихомирились и вповалку на полу развалились... Нарисовались проблемы и с солдатскими мушкетами, калибры которых радикально отличались друг от друга. В ствол одного мушкета лез мизинец руки, а ствол другого — большой палец ноги, а в ствол третьего — уже два пальца! И как все это откалибровать? Как под все это разнообразие бумажных патрон наделать? Или кузнеца днем с огнем не сыщешь! Все мало-мальски умевшие держать в руках молот оказались у Петра на службе. Что я все сам должен был сделать?! А где денег на все это взять? Здесь за все платить приходиться! За проживание, за продукты, за кузнечную работу, за дополнительный порох, за ткань на маскировочные костюмы, и тп. и тд.

6

Отступление 10

Гоголь Н. В. Письма 1836 — 1841 гг. М: Издательство "Империум", 1923. В 15 т. Т.11. 263 с. [Отрывок]

М. П. Погодину, 18 генваря 1836. СПб

"Э, брат! Ты совсем позабыл меня. Я ждал от тебя письма на мое письмо, да и перестал ждать. Я не смог больше ждать и пишу сам. Помниться, ты ругал меня, что я в имении погрузился в негу и совсем забросил писательство. Мой друг, скажу тебе, я вновь взялся за перо. Муза, подобно все сметающему на своем пути вихрю, неожиданно посетила меня и оставила в полном душевном смятении. Представляешь, оставить праздность меня побудила одна старинная история еще петровских времен, рассказанная моим соседушкой, старичком прямо-таки прескверного нрава, о своем далеком предке — боярине Шереметьеве. Скажу тебе, очень презанятная история, в чем-то даже леденящая и берущая за душу. В тот вечер, переговорив со старичком, я почувствовал в себе нестерпимое желание сесть за стол и взять в руку перо. День, ночь, у меня все смешалось. Остался лишь белый лист бумаги, который кто-то внутри меня покрывал все новыми и новыми строками повести... Собственно, дорогой друг и посылаю тебе отрывок из моей новой повести. Очень хочу знать твое мнение. Сразу же как прочтешь, пришли мне ответ. Прошу тебя не задерживай с письмом, как обычно. Твое мнение очень важно для меня...