Книга 2. На службе у Петра Великого

Идущий сквозь миры.

Книга 2. На службе у Петра Великого

Пролог

Под верхними городом, сверкающим на солнце десятками золотых куполов, блеском деревянных крыш причудливых теремов, раскинулся другой город, подземный, протянувшийся в разные стороны на десятки километров. Построенные еще при отце нынешнего правителя, каменно-кирпичные катакомбы верно служили уже не одному поколению заплечных дел мастеров. В неровном свете чадящих факелов здесь и днем и ночью кипит жизнь: туда-сюда снуют крепкие фигуры, волокут отчаявшихся жертв, стучат заржавленным железом решеток.

Государь всея Руси царь и великий князь Иван Васильевич стоял, облокотившись на влажную кирпичную стену и совсем не замечал, как по серебристому соболю его шубы стекали грязные струйки воды. Хмурый, с прорезавшими лоб глубокими морщинами и черными кругами под глазами, он думал о совершенно ином. "Паскудство сие... Людишки аки звери дикие. Все отринуто, забыто. Как тати последние измену рыкают. Иудушки...". Царь, угрюмо мазнув взглядом по висевшей на дыбе окровавленной фигуре, отвернулся к пышущему жаром очагу.

— Государь, дозволь огоньком спытать? — князь Курбский, высокий плотный мужчина, стоявший рядом, в нетерпении кивнул на висевшего бедолагу. — Для колдуна-то самое то. Чай сатанинское отродье ведь. Ха-ха, — криво хмыкнул он, махнув рукой. — Митюха, Государь, вона заждался ужо. Прикажи. Колдовское отродье поджарим.

Однако, царь молчал. Злость на своего ближника, князя Ядыгара, что еще недавно его обуревала, уже улеглась, оставив после себя лишь горькое сожаление. Ему уже не хотелось видеть кровавые сопли своего "молодшего брата", не хотелось слышать хруст его костей. Осталась лишь пустота... и боль от предательства, поселившаяся глубоко и надолго внутри него. "Как кровинушке своей веру имел. К себе приблизил, милостями одарил... Он же даров имать у ляхов стал. К латинянам, распроклятым, решил податься".

В этот момент раздался шаркающий звук и на свет факела из темноты вылезла сгорбленная фигура чернеца, бережно прижимавшего массивный деревянный оклад иконы. Тут же, увидев кряхтевшего старика, оживился висевший на дыбе. Исполосованное кровавыми рубцами тело сразу же вытянулось в струнку в сторону иконы, словно пыталось дотянуться до нее.

— Ближе, старик. Ближе подойди, — откашливая кровь забормотал висевший бедолага. — Плывет все. Ничего не вижу.

Чернец сделал шаг вперед и ... оступился глубокой выщербине в каменном полу. Тщедушное тело его повело и вместе с тяжелым окладом иконы повалилось прямо на висевшего узника.

— А-а-а-а! — надрывно закричал парень, рванувшись с дыбы. — А-а-а! — в полумраке темницы тело его вдруг окуталось теплым молочным светом. — А-а-а!

Ошарашенный царь отшатнулся, с испугу впечатавшись спиной в стену. Отступил назад и смертельно бледный Курбский, потянувший за рукоять саблю. Где-то в их ногах валялось скрюченное тело подвывающего от страха немого палача. Лишь только старый чернец остался на своем месте, продолжая еле слышно шептать слова молитвы и вжимать в ладонь простой деревянный крестик.

— Господи... мя, Господи, — шептал он снова и снова, пытаясь в привычной молитве обрести поддержку. — ... Уповаю...

Отошедший от столбняка, Иван Васильевич тоже начал размашисто креститься, левой рукой срывая со своей груди богато изукрашенный крест.

— Сатанинское отродье..., — расширившиеся от страха глаза князя казались едва ли не круглыми. — Я знал, знал. Я всегда знал, что он служит врагу человеческого рода, — он с шелестом вытащил саблю из ножен и выставил ее вперед. — Он сам дьявол, Государь. Его надо изрубить и сжечь. Изрубить и сжечь, — его срывающееся на истерический крик бормотание отдавалось гулким эхом, отправляясь гулять по протяженным казематам. — На куски...

Сабля поднялась к арке потолка и со свистом опустилась вниз. Чавкающая плоть тут же жадно вцепилась в клинок, не желая его отпускать. Бледный как смерть князь судорожно начал тянул рукоять сабли обратно. Когда же ему это удалось сделать, из открытой раны тут же хлынула кровь. В свете догорающих и немилосердно чадящих факелом она казалась совершенно черной и блестящей, как ртуть.

— Черная кровь, черная кровь, — горячо бормотал Курбский, тыча окровавленным клинком на черную лужицу крови. — Это дьявол! Сатана! — Нужен огонь. Где огонь? — князь бросился к почти потухшему факелу в стене и рванул его к себе. — Где-то здесь было жир..., — в углу темницы его взгляд наткнулся на небольшой криво сколоченный столик, на середине которого стоял светильник, низкая плошка с растопленным жиром и веревочкой фитиля. — Вот! Я отправлю тебя в ад. Там тебе место.

Князь плеснул содержимое светильника на висевшее тело и тут же ткнул в него факелом. Тело сразу же было охвачено пламенем, начавшим источать вонь сгорающей человеческой плоти.

— Всем про то колдовство молчати, — огонь выхватил из полумрака искаженное гримасой лицо царя, словно превратившегося в глубокого старика. — Всем! — красными глазами он обвел находившихся рядом с ними людей. — Митроплита звати треба...

Веревки, державшие тело узника на весу, прогорели и обугленная куча плоти свалилась на камни. Сознание бывшего ближника царя Ивана Васильевича, а еще раньше обычного русского парня из далекого-далекого XXI века, уже покинуло угрюмую темницу в виде бренного искалеченного тела и отправилось на очередной круг бытия...

1

Отступление 1.

Беспятых Ю. Н. Александр Данилович Меншиков: Мифы и реальность. — М. : Историческая иллюстрация, 2005. — 240 с. [отрывок].

"... Чем ближе знакомишься с архивными источниками, свидетельствами современников Александра Даниловича, тем больше удивляешься многогранной противоречивости его фигуры. С одной стороны, это был человек очень живого ума, обладающий глубокими познаниями в совершенно разных, подчас совершенно непохожих сферах; автор удивительных изобретений, далеко опередивших своей время; гениальный полководец, раз за разом ставивший в тупик противников своими непредсказуемыми действиями. С другой стороны, известны свидетельства удивительного незнания Меньшиковым церковнославянского письма и молитв; странные провалы в памяти, когда он не узнавал близких и знакомых; поразительная, почти звериная, жестокость к своим противникам, близко ничего не имевшая с христианскими заповедями.

... Кто этот человек, поразительно быстро возвысившийся с мелкого разночинца, торговца пирогами и сбитне, до одного из могущественных людей России и Европы?

Отступление 2.

Говард Фьюри II Арнгольд Апологетика фантастики. — Вашингтон, 1886 [отрывок].

"Виды фантастических литературных произведений своим появлением обязаны такому творческому инструменту писателя, как фантастическое допущение, то есть введение в повествование фактора, существование которого в реальном мире невозможно. Эволюция представлений человека об окружающем его мире, развитие знаний и древнейших технологий породили самый старый и первый вид фантастической литературы — волшебную сказку, в которой впервые и было использовано фантастическое допущение. В народном творчестве таким допущением чаще всего было появление мифологических животных (например, жар-птица, минотавр, медуза-горгона, змей Горыныч и т. д.).

Период античности подарил нам такое ответвление фантастической литературы, как парадоксографию. Произведения указанного жанра уже в меньшей степени базировались на мифологии и преданиях, а в большей на вторжении чего-то необычного в повседневную жизнь обычных людей. Показательной в этой связи является книга Флегонта из Тралла "Удивительные истории", представляющая собой сборник удивительных случаев и фактов (например, приводятся свидетельства найденных в земле костей людей и животных огромного роста и размеров).

В средневековье наряду с развитием парадоксографии из жанра волшебной сказки выделяется и оформляется в отдельный поджанр -причудливая смесь сказки, героического эпоса и рыцарского романа. Самыми известными произведениями этой эпохи стали такие романы, как "Персеваль, или повесть о Граале" а также такие произведения, как "Тристан и Изольда" и цикл сочинений про Короля Артура...

... На рубеже средневековья и нового времени, когда традиционные фантастические жанры становятся частью других — философского трактат, плутовского романа и идеологической сатиры, появляется совершенно новое направление — научная фантастика, эклектично соединившее в своей основе утопию, сатиру и реализм. Здесь фантастическое допущение представляет собой объективный фактор, который либо существует либо имеет возможность появиться в действительности. Основателем жанра, поднявшим планку научной фантастики на недосягаемую для современников высоту, единодушно признается выдающийся русской государственный деятель XVIII века — светлейший князь А.Д. Меньшиков. В свою очередь его произведение "Удивительное путешествие графа Одоевского в страну будущего" стало общепризнанным эталоном, где едва ли не каждая страница пестрит пророческим упоминанием потрясающих технических изобретений или достижений — движущихся в небе аппаратов тяжелее воздуха, способов передачи слов на разные расстояния, инструментов для лечения неизлечимых на тот период болезней, приборов для получения гигантских объемов энергии и т.д.".

_____________________________________________________________

"Приветствую тебя, о нашедший этот свиток! Ты достойнейший из достойных, раз смог преодолеть сотни верст пути через девственную тайгу, быстрые горные реки и бездонные ущелья в поисках моего последнего убежища, в котором я, повелитель одной шестой части земной суши, скрылся от всех в желании в одиночестве встретить свой последний миг. Возрадуйся, путник! Наградой твоему упорству станет приобщение к величайший тайне нашего мира, которая откроется на страницах этого свитка...

Позволь прежде назваться своим именем, которое здесь, в окружении беззаботных птах и диких зверей я не слушал уже целых шесть с половиной лет. Я бы известен под именем Александра Великого, именуемый так, подобно великому воителю седой древности, за то, что смог железной рукой объединить в одном царстве сотни народов и подарить им мир и благоденствие вместо бесконечных воин и болезней. Были у меня и другие имена, грозные прозвища, и пышные титулы, перечисление которых займет слишком много времени и сил, которых мне отмерено не так уж и много. Я расскажу лишь об одной своей жизни, с которой и началось мое путешествие сквозь время и пространство.

В той прошлой жизни, многие события которой уже благополучно стерлись из моей памяти и больше не докучают мне долгими ночами, меня звали Денис Антонов. Я был обычным человеком обычного прошлого, настоящего и обычного, как я был уверен, будущего. Однако у неумолимого рока или фатума, как видимо, на мой счет были совсем иные планы, в которых спокойствию и предсказуемости совсем не было места.

Я бредил одной картиной, в которою гениальный маринист вложил всю силу своих эмоций и наделил ее способностью переносить людей сквозь время и пространство. С самого детства, годами мне снились ее изумрудные волнистые линии, изображавшие полуденное море. Я бредил ею...

Первый раз я шагнул в пучину времени, когда лицом к лицу встретился с той проклятой картиной. Неведомой силой и волей меня забросило на десятки веков в прошлое, где я был обречен через кровь и боль искать путь домой. Я стал подручником одного из сильнейших правителей древнего мира, за могущество и жестокость которого проклинали и столетия спустя ...

Через ужасную смерть я обрел второй шанс вернуться домой, но рок вновь зло посмеялся надо мной. Теперь я был заточен в босоного незнатного юнца, Сашку Меньшикова, который добывал себе пропитание продажей пирогов на рынке и мечтал лишь о теплой кожаной обувке. Страшнее постоянного испытываемого мною голода, лютых побоев отчима, здесь было лишь терзающее меня знание о грядущих тяжелых испытаниях, ожидающих и меня, и окружающих людей, и страну. Приближался полный трагичных и страшных событий XVIII век, который словно борец на ринге переломит через колено мою страну и направит ход ее истории в совершенно ином направлении ...". Здесь на жарком июньском солнце, сидя в охапке душистой соломы, было так уютно, так приятно мечтать, что я едва не мурлыкал от испытываемого наслаждения. Нежась на солнце, я вспоминал, что было со мной и строил планы на будущее. "... Б...ь! Что за херня в голову лезет?! Прямо как начало из какого-то фантастического романа. Что-то я совсем расслабился, а мне нельзя расслабляться! Совсем нельзя расслабляться! Сейчас я Алексашка и только от меня самого зависит смогу ли я стать могущественным Александром Меньшиков, приближенного самого Петра Великого".

— Ах ты, зараза! Вона, паскудник, куды забрася, — мое убежище, наконец, было раскрыто; у сарая снизу вверх на меня глядел обозленный Ганс, или по нашему Гришка, слуга моего хозяина Франца Лефорта. — Хозяин его кличет, а он в ус не дует. Рожу отворачат. Быстро слазь! — задрав вверх свою жидкую бороденку, он яростно тряс жилистыми кулаками. — Говорил я хозяину, ужо говорил, шта палок тобе требытся. Пяток как дать, чтобы шкура-то лоскутами слезла, туточки бы ласковым стался!

Не став слушать его разглагольствования о пользе вымоченных в густом рассоле березовых прутков для воспитания неразумных отпрысков, я сиганул с сеновала и понесся к хозяйскому дому. Вот так я, Денис Антонов, бывший неплохой искусствовед и антиквар неполных тридцати лет, и оказался в шкуре не по годам развитого шестнадцатилетнего паренька Алексашки Меньшикова, бегущего на зов своего нового хозяина Франца Лефорта, полковника российской армии на службе у правительницы Софьи. И это была моя вторая попытка вернуться обратно, в свое время. Первая моя попытка вернуться домой из кровавого XVI века, из времени Ивана Грозного, окончилась трагичной гибелью на дыбе...

— Беги, зараза, беги, — несся мне вслед вопль сразу невзлюбившего меня Ганса. — Все равно бить тобе битым. Хозяину усе кажу...

Что мне угрозы этого зловредного мужичка высечь или наябедничать, когда я строил поистине наполеоновские планы. С первых же минут в этом времени, в личине юнца Меньшикова, я решил не повторять ошибок своей прошлой жизни, из-за которых и закончил ее в мучениях на дыбе. Больше никаких поисков картины-портала, пока я не встану крепко на ноги! "Хватит ныть про свою прошлую жизнь. Все! Все эти воспоминания о мягком диване, жестяном ящике с полупроводниками и микросхемами, пиве Яггер, гигантских бургерах, скорости под полторы сотни на хорошей тачке и т. д. нужно на время задвинуть на самые задворки моей памяти. Сейчас это только мусор, что отвлекает меня от цели! Выжить и возвыситься! Кулаками, зубами и ногтями прогрызть себе путь на верх. Ну, что Петр Алексеевич, надевай корону быстрее, а то это сделает кто-нибудь другой. Я, например, ...".

— Льеша, я тебья искал, — Лефорт, как всегда "при параде", затянутый в строгий мундир прусского фасона, уже меня встречал на крыльце дома, постукивая стеком по голенищу ботфорта. — У меня есть для тьебя поручение. Тебе идти к Монсу.

Я с трудом сохранил невозмутимое выражение лица, едва вновь, уже четвертый раз за последние пару дней, всплыла эта столь знакомая мне фамилия. "Б...ь, как на работу к ним шатаюсь. Что-то немчура явно замышляет...".

Мне в руки лег небольшой клочок бумаги, свернутый в конвертик и украшенный сверху капелькой сургуча. Выдавленный на сургуче оттиск перстня Лефорта словно подмигивал мне — мол, все запечатано и тебе вряд ли удастся сунуть сюда свой любопытный нос.

Провожаемый внимательным взглядом хозяина, я быстро прошмыгнул за ворота и вприпрыжку побежал по широкой улице. Правда, через пару сотен шагов, я перешел на шаг. До семейства Монсов здесь было версты три — четыре и спешить особо было не нужно. Кроме того, мне было, о чем поразмыслить.

"Нюхом чую, что-то намечается. Лефорт носиться словно стрелянный в одно место. С Монсами идут какие-то постоянные терки. Они определенно что-то готовят... Уж не переворот ли?". Я мысленно примерил Лефорта на роль вождя восставших или хотя бы его помощника. Но тут же отринул это предположение. "Не-а. Собственно, какого рожна ему мутить бучу? Правительница Софья его более или менее привечает. Вчера сам мне хвастался, что она его полковником пожаловала. Да и толком нет за ним силы. Те две роты иноземного строя, короче наемников, которыми он командует, даже близко не стояли рядом с четырьмя, а то и пятью десятками тысяч стрельцов царского войска... Если не заговор, тогда что? Б...ь, не знаю!".

И вот я в очередной раз за последние дни начинал крыть последними словами свои провалы в отечественной истории. При всей массе моих специфических знаний — об итальянских, голандских, испанских живописцах эпохи Возрождениях, составе масляных красок Леонардо да Винчи, устройстве испанской аркебузы середины XVI века, характере переплета первых западноевропейских печатных книг, смысле геральдических символов и т.д., которые помогали мне зарабатывать на поприще антикварного дела, эпоха Петра I оставалась для меня полной многочисленных "белых" пятен. Конечно, общеизвестные вещи о великом правителе и его верном сотоварище, которые уже давно стали нарицательными, мне были известны. Это и пресловутая продажа пирожков на заре карьеры Меньшикова, и необыкновенная сила, и рост Петра, и знаменитые пьяные кутежи и дебоши царской компании в России и Голандии, и царское увлечение токарным делом. Однако, очень многое другое, что для местных было ясным и понятным, я просто не знал, из-за чего мне приходилось вести себя крайне осторожно.

"Ладно, если я не помню, что вскоре произойдет, то попробуем порассуждать. Знаний нет, но башка-то на плечах осталась... Итак, Лефорт о чем-то активно договаривается с Монсом. Оба они, в принципе, фигуры невеликие в местной политике. Лефорт командир неполных двух сотен наемников, а Монс, вообще, — торговец вином, пусть и довольно зажиточный. Никто из сильных мира за ними не стоит, на помощь людьми и деньгами им тоже рассчитывать не приходится. Вообще, что их может связывать? Деньги? Не факт. Родственные чувства? Вряд ли. Общий бизнес?".

В какой-то момент, я остановился, поняв, что глубоко погруженный в себя свернул не в том месте. Эта часть Кукуя (другое название Немецкой слободы) мне не особо была знакома. Вокруг меня находились преимущественно каменные двухэтажные дома с нависавшими над ними черепичными крышами и аккуратными башенками. В вытянутых стреловидных окнах домов блестела слюда, а кое-где и цветное стекло.

Дорогу я все же нашел, хотя мне и пришлось потратить на это еще с полчаса. Дом господина Монса оказался довольно большим. Каменные палаты возвышались на два этажа. С боков к ним были пристроены две аккуратные башенки с остроконечными крышами, напоминавшими башни средневековых замков. Средневековая тема повторялась и на кирпичном заборе, верх которых напоминал крепостную стену. По всей видимости, господин Монс очень хотел быть бароном с собственным замком, а может и графом.

Дальше просторной прихожей меня не пустили. Видно, рылом не вышел. Слуга с пренебрежительной миной на лице взял у меня письмо и, положив его на поднос, понес в соседнюю комнату, откуда доносились два голоса — грубый мужской и тоненький женский.

На цыпочках я подошел к здоровенному деревянному комоду под добрых два метра и вытянул шею в сторону голосов. С этого места мне было не только слышно, но и видно тех, кто находился в гостиной.

— ... бр-бр-бр Аннет, — полный мужчина с несколькими подбородками что-то выговаривал девушке-подростку, которая стояла напротив него с независимым видом, уперев руки в бока. — Бр-бр-бр-бр бр-бр-бр-бр Питер! — Монс, по всей видимости это был именно он, говорил явно на немецком, поэтому некоторые слова мне были знакомы. — Либе бр-бр-бр-бр! Ду бр-бр-бр бр-бр-бр. Питер бр-бр-бр.

Я почти вжался в этот злосчастный комод, что не давал мне рассмотреть девицу получше. Несмотря на то, что деревянный монстр не поддавался, увидеть мне кое-что все же удалось. Анна оказалась довольно привлекательной на мой вкус. Чуть выше среднего роста с копной роскошных каштановых волос, которые свободно спадали на девичьи плечи, она чем-то напоминала мне леди Винтер из советского фильма о мушкетерах. Она также гордо вскидывала подбородок, когда была чем-то недовольно или с чем-то не согласна. Губы у нее чуть припухлые, подчеркнуто красные, вместе с подведенные выразительными глазами довершали образ роковой соблазнительницы.

— Фатер бр-бр-бр-бр, — что-то недовольно ответила она отцу, отрицательно мотнув головой. — Бр-бр-бр-бр бр-бр-бр!

В тот момент вошедший в гостиную слуга передал Монсу письмо, которое им сразу же было распечатано. Не знаю, что было внутри, но хозяин дома едва сдержал радостный возглас. Сияя лицом, он еще более энергично начал что-то втолковать дочери.

— бр-бр-бр-бр бр-бр-бр Питер! Бр-бр-бр кайзер! — он повышал голос все громче и громче. — Аннет бр-бр-бр-бр бр-бр-бр! — продолжал напирать Монс. — Бр-бр-бр бр-бр-бр!

Качавшая головой Анна шагнула в сторону, совсем исчезнув с моих глаз. Не сдержавшись, я уже наметился влезть на стоявший рядом стул, но кто-то вдруг с такой силой вцепился в мое ухо, что на глазах у меня аж слезы навернулись.

— Ах ты, щенок! — незаметно подскочивший слуга Монсов "отвесил мне леща" с такой силой, что я кубарем полетел на пол. — Куды буркалами своими зыркаешь? На хозяйку?! — наседал на меня мордастый парень, растопырив руки в разные стороны. — Рыло грязным не вышел! Такой красе князя подавай, а то и кого поболе...

Мне бы за дверь махнуть и дать стрекоча, да в ступоре я оказался, причиной которого стали брошенные мордоворотом Монсов слова. Поэтому меня словно кутенка подняли в воздух и, сопроводив пинком, выбросили на улицу.

— Голодранец! — с этим воплем массивная деревянная дверь, обильно оббитая железными полосами, и закрылась, оставив меня валяться на дороге.

"Медовая ловушка... Неужели эти черти решили свою деваху Пете подсунуть? Красавцы, б...ь! А что?! Насколько я успел рассмотреть, все при ней. Ягодка уже созрела". От посетившей меня догадки, я аж вспотел. "Смотри-ка, и князя оказывается ей мало... Вот тебе и Анна, Анна. На будущего правителя Российской империи наметилась".

Словно в тумане, я встал с каменной брусчатки и побрел от дома прочь. Такие новости нужно было "прожевать" в полной тишине, с толком и расстановкой, что, собственно, я и сделал, добравшись до лефортового двора и забравшись в свой укромный уголок на сеновале.

"Вот оказывается, что их связывает. Козырный интерес, мать их! К Пете с дальним прицелом решили подмазаться. А ведь, как складно-то у них все получается". В памяти у меня снова всплыл притягательный образ юной немки, ладная фигурка, бесстыдный взгляд которой не должны были оставить будущему самодержцу ни шанса. С головой окунувшись в патриархальный мир Ивана Грозного и успев немного познакомиться с почти не изменившимися нравами конца XVII века, я прекрасно понимал, что Петр не устоит перед чарами юной соблазнительницы. И дело было совсем не в том, что царевич рос монахом и пугался "аки библейского левиофана" обнаженного женского тела. Наверняка, он уже был прекрасно просвещен, чем отличаются мужчины от женщин и не раз на практике проверил это знание. Дело было совсем в другом — в его окружении и царивших там нравах! Не будем забывать, что на дворе был махровый патриархат, который применительно к особам знатных кровей вообще приобретал жесткие нравы мусульманских обществ. Здесь девицы дворянских и боярских семей почти все время проводили на женской половине своих домов, где единственным их развлечением были промывание косточек соседям. Каждый их выход на улицу больше напоминал выход боящегося за свою жизнь преступного авторитета, плотно окруженного многочисленной охраной. Девиц также сопровождал десяток всяких мамок, кормилиц и служанок, за которыми в свою очередь зорко приглядывала многочисленная дворня. Из образования невольным затворницам было доступно лишь изучение закона Божьего и основ ведения домашнего хозяйства.

Кто из современниц Петра в таких условиях смог бы конкурировать с довольно образованной для своего времени, весьма свободной в нравах Анной? Притом соблазнительница имела еще одно немаловажное преимущество перед всеми остальными претендентками на сердце и голову царевича — принадлежность к совершенно иному миру, который был чуждо привлекателен и совершенно непохож на мир Петра. В мире Анны по морям бесстрашно плавали уже целые эскадры кораблей с пушками и сотнями моряков на борту, открывались университеты, гремели роскошные балы у монархов и правителей, города одели свои здания и дороги в камень, горожане щеголял в удобном новомодном платье и не были скованны старыми патриархальными обычаями и традициями. Это был совершенно новый мир, очень привлекательный для юного Петра, жаждущего чего-то необычного и категорично отличного от своего образа жизни.

К сожалению, или может быть к счастью, в своих рассуждениях я оказался прав на все сто процентов! Не зная истории толком исторических подробностях той эпохи, куда меня занесло, я "увидел" этот разворачивающийся прямо на моих глазах хитроумный план с такими далеко идущими последствиями, что диву даешься. Полковник Франц Лефорт, бывший по большому счету одним из многочисленных нашедших приют в России искателей приключений, наемников пистоля и шпаги, задумал кардинально изменить свое социальное положение, приблизившись к будущему правителю огромной державы. Царевич Петр, не по годам развитый подросток, с фанатичным интересом интересовавшийся морскими кораблями и западноевропейскими военными обычаями и традициями, подходил для этой цели как нельзя лучше. Благодаря своему немалому военному опыту службы у разных европейских царьков и барончиков, Лефорт мог много интересного поведал юноше о современной армии, ее приемах и тактике, новом оружие и пушках, слабых и сильных сторонах различных родов войск. Собственно, именно этим хитрый швейцарец и занимался, последние несколько месяцев взяв Петра под свою плотную опеку. .Лефорт часами рассказывать о войнах, в которых он участвовал; о занимательных случаях, произошедших с ним или с его товарищами в каком-нибудь бою. А что, собственно, еще нужно подростку, который был практически полностью предоставлен самому себе? Приставленные к нему слуги, пожилой стрелец и мужик-выпивоха, просто физически не поспевали за энергичным Петром, который был готов носиться едва ли не 24 часа в сутки.

Думаю, в какой-то момент швейцарец осознал, что только его усилия для достижения цели явно будет недостаточно. Ведь всегда может появиться какой-нибудь новый наемник, у которого будет еще больше занимательных историй и опыта воин. Нужен было еще как-то привязать Петра к себе. Как оказалось, ответ на этот почти сформулированный вопрос был до боли простым и вечным как сам мир. Шершеля фам, как говорят в стране шампанского, или ищите женщину, которое можно было юного царевича привязать к новым друзьям не хуже пут. На Кукуе (Немецкой слободе) с покладистыми девицами подходящего возраста проблем не было. Здесь можно было с легкостью подобрать себе в пару и блондинку, и брюнетку, и рыжую. Однако, Лефорта устраивала лишь одна из них — Анна, дочь зажиточного торговца вином Иоганна Георга Монса, так как она обладала некоторыми очень нужными для дела качествами. Это девица была неплохо образована для женщины, обладала весьма изысканными манерами, и к тому же весьма преуспела в искусстве обольщения мужчин, в чем не так давно смог убедиться и сам Лефорт.

Убедить Монса труда не составило. Какой бюргер, не мечтающий о лишнем монете, откажется от того, чтобы пристроить свою дочь в качестве фаворитки будущего короля, а может, и чем черт не шутит, и королевы? Строптивую Анну тоже удалось уломать, пообещав совершенно "райскую" жизнь. Девица сразу же поняла, что фавориткой царевича быть гораздо выгоднее, чем женой какого-то толстого пивовара с соседней улицы.

Правда, я не видел в планах Лефорта, Монса и его дочки чего-то такого из ряда вон выходящего и не свойственного духу и этого и моего времени. Разве и у нас и здесь не считается нормальным, когда ты ищешь выгоды для себя и своей семьи? Разве мы несклонны строить планы, основываясь на обмане и хитрости? Конечно же да! Желая получить повышение по службе, добиться расположения особы противоположного пола, получить что-то очень желанное, мы, как правило, с легкостью идем на сделку со своей совестью.

Словом, в выигрыше оказывались все. Лефорт получал новые чины и звания, Монс — будущего короля в "почти" зятья, Анна — солидное обеспечение. Лишь я, Алексашка Меньшиков, оставался не удел, так как меня в этой комбинации не было и в помине. По крайней мере я думал именно так. Однако, последовавшие уже в этот самый день события показали, что я глубоко ошибался.

— Хей, Алексашка! — к моего глубокому удивлению прямо перед лестницей в мое убежище (сеновал) стоял сам хозяин, в нетерпении стучавший тростью по доскам сарая. — Ганс сказать, ты здесь. Спускайсь. У меня есть очень серьезный разговор.

Раскидав слежавшееся за долгое время моего сидения здесь сено, я стал спускаться. Мне не было понятно, чего Лефорту от меня понадобилось. Может на меня наябедничал его приятель, Монс, что я подглядывал за ним и его дочерью. А может, эта скотина Ганс, что-то наговорил лишнего.

— Пошли в дом. Будем говорить, — развернувшись, швейцарец потопал прямо по грязи во дворе; с его едва ли не метровыми ботфортами себе можно было это позволить, а вот мне, в лаптях, пришлось не сладко. — Проходи. Садись.

Расположились мы, по всей видимости, в кабинете, по крайне мере об этом говорили и десятка два книг в тяжелом комоде, и массивный письменный стол с какими-то бумагами. В этой части дома я не был ни разу, поэтому с любопытством вертел головой по сторонам, стараясь увидеть, как можно больше. В моем положении любая мелочь могла оказаться полезной.

— Вот, здесь взвар. Горячит и согревает, — он поставил передо мной глиняную кружку, гигантскими размерами напоминающую классическую пивную. — Ты есть кароший слуга, Лексашка.

Под внимательным, оценивающим взглядом Лефорта я чувствовал себя словно на каких-то смотринах. Что он от меня хотел? Зачем позвал? Пока я слышал от него лишь общие слова и никакой конкретики.

— Ты служить у меня почти месяц и сильно доволен. Ты честный, — продолжал швейцарец нахваливать меня. — Не вор. Да, да, я не раз проверять тебя. Я приказал Гансу оставлять в разных местах пфенинги...

Честно говоря, мне все еще не было понятно, куда он ведет. "Конечно, я помню, как перед крыльцом несколько раз находил монетки и даже перстень. Думал, и правда их потеряли. А, оказывается, проверка это была... Хм, интересно".

— Исчо ты очень умный малчик. У тебя есть голова на плечах, — с усмешкой швейцарец выразительно постучал по своему лбу. — Я уверен, что ты далеко идти. Конечна, если тебе помогать. Ведь с помощью кароших и верных друзей в жизни легче? Они тебе помогать, а потом и ты им помогать. Гуут?!

Естественно, я утвердительно кивнул. Кто в здравом уме не согласиться с этим утверждением? Постепенно, у меня появлялась догадка, куда клонит Лефорт.

— Ты, Лексей, достоит большего. Ты можешь стать настоящий зольдат, официир. Посмотри вокруг? — Лефорт обвел взглядом свой кабинет. — У тебя тоже должен быть свой дом. Кароший, каменный дом, куда ты привести жена, детишек. Ты хотеть свой дом? Стать знатным? — я опять кивнул головой как фарфоровый китайский болванчик. — Я могу тебе помочь. Скоро в мой дом придет один знатный человек, который может изменить твою судьбу. Ты стать богат. Потом ведь ты не забудешь своего старого хозяина?

А вот теперь-то мне все стало ясно! "Ай-да, старина Франц! Ай-да, сукин сын! Он же решим обложить Петра Алексеевича по всем правилам военной науки. Б...ь, со всех сторон загоняет, как волчару... Смотри-ка, с одной стороны, Лефорт действует на Петра сам, напрямую. С другой стороны, к царевичу подкатывает красотка Анна Батьковна, обязанная Лефорту. Теперь еще появляюсь я в качестве то ли слуги Петра, то ли его друга. Естественно, я тоже буду по гроб жизни обязан "доброму дяде" Лефорту. Красавец! Нет, даже красавелло! Какой расчет! Просто и гениально... Черт, мне даже завидно".

Согласие я свое, конечно, дал. Правда, пришлось немного подыграть Лефорту, чтобы моя реакция на такое предложение выглядела как можно более естественным. Нужно понимать, что предложение швейцарца для недавнего торговца пирожками было, как вытащить не просто золотой, а брильянтовый билет. Знакомство с будущим царем, которому в добавок тебя представят в самом лучшем свете, почти автоматически означало, что на тебя посыпятся многие-многие-многие блага. Это понимал и он и я! Поэтому я и "дал жару" с многократным именованием Лефорта "отцом родным", "спасителем убогих и сирот", глубокими поклонами.

Нужно ли говорить, что этой ночью заснуть мне так и не удалось. Так проклинаемая мною судьба или злой рок преподнесли выкинули очередной фортель, к счастью благоприятный для меня. Теперь мне не нужно было искать выходов на будущего царя, который сам придет ко мне. Правда, на горизонте появилась другая проблема — а чем я, собственно, могу заинтересовать Петра Алексеевича? Что я могу предложить будущему потрясателю основ Российского государства, чтобы стать его самым близким сподвижником? Не историями про торговлю пирожками же его заинтересовывать в самом деле.

К счастью, не сильно разбираясь во всех исторических перипетиях эпохи, я обладал многими другими знаниями, ценность которых в глазах царевича могла быть просто неимоверной...

2

Отступление 3

Куракин Б. И. Гистория о Петре I и ближних к нему людях. 1682-1695 гг. // Русская старина, 1890. — Т. 68. — Љ 10. — С. 238-260 [отрывок].

"... И в то время названной Франц Яковлевич Лефорт пришел в крайнюю милость и конфиденцию интриг амурных.

Помянутой Лефорт был человек забавной и роскошной или назвать дебошан французской. И непрестанно давал у себя в доме обеды, супе и балы. И тут в (его) доме первое начало учинилось, что его царское величество начал с дамами иноземскими обходиться и амур начал первой быть к одной дочери купеческой, названной Анна Ивановна Монсова".

Отступление 4

Павленко Н. И. Франц Лефорт // Соратники Петра / Н. Павленко, О. Дроздова, И. Колкина. — М.: Молодая гвардия, 2001. — 234 с.

"... Самую негативную оценку Лефорту дал его современник, князь Б. И. Куракин. Он писал: "Помянутый Лефорт и денно и нощно был в забавах, супе, балы, банкеты, картежная игра, дебош с дамами и питье непрестанное... Главное же, был слабый умом и не канатель (не способен) делами своими править по чинам".

... Диаметрально противоположную оценку Лефорту дали современники-иностранцы, среди которых наиболее обстоятельная характеристика царского любимца принадлежит секретарю австрийского посольства Иоганну Корбу, автору "Дневника путешествия в Московию (1698 и 1699 годы)" и барону Бломбергу, автору "Описания Лифляндии". Они отмечали его благородство, верность монарху, воинскую доблесть и поразительную деятельность.

Справедливость обеих этих оценок вызывает большие сомнения. Мнение князя Б. И. Куракина скорее обусловлено предвзятостью к человеку, к которому император чувствовал особую привязанность. Современники-иностранцы, в свою очередь, явно гиперболизировали степень влияния Лефорта.

... Одной из главных черт Лефорта, что проявилась с самого детства, было редкое упорство в достижении поставленной цели. Как указывает в письме его сестра, Анна-Мишель, Лефорт, делая что-то важное, мог не спать и не есть несколько дней. В такие моменты он напоминал одержимого, то и дело срывался на всех...".

______________________________________________________________

Нас, всех слуг и дворню, собрали с самого утра во дворе, у крыльца дома. Почти десяток человек: цыганистого вида хромой конюх, трое молодых из горничных в белых передниках и странных чепцах на головах, красноносый , переливающийся с ноги на ногу, повар, пара мордастых детин-сторожей, угрюмо поглядывавший на всех Ганс и двое каких-то бродяг, которых я редко здесь видел. Сам хозяин долго себя не заставил ждать и появился едва ли не сразу, как мы собрались.

— Все слушайт меня внимательно! Очень внимательно! — чувствовало, Лефорт был сильно взволнован. — Завтра сюда приехать очень важный человек. Это очень знатный господин, очень, — он таким взглядом прошелся по нам, будто хотел удостовериться, что мы, действительно, прониклись особой важностью завтрашнего мероприятия. — Все должно быть очень карашо! Зер гут! — его указательный палец взлетел вверх, уверенно протыкая воздух. — Ганс! — вдруг заорал он так, что слуга его едва не подскочил на месте. — Все здесь вычистить! Чисто-чисто! Увижу даже маленькую соломинку, шкуру спускать! Брусчатку мыть! Щелоком! Тереть песком! Чтобы блестеть! Вы! — он перевел взгляд на присмиревших горничных. — Ковры чистить...

Значит, как сказано в одном из старых фильмов, "мы на пороге грандиозного шухера". Пожалую, точнее было не описать то, что началось в доме Лефорта. Все слуги, дворня, словно наскипидаренные, носились по дому, все моя, чистя, полируя, крася. В открытые ворота двора то и дело въезжали телеги, нагруженные мешками, бочонками, какими-то рулонами. Как чумной бегал и сам швейцарец, старавшийся успеть везде и проследить за всем.

— Лексей! — догнал меня его вопль возле конюшни, где я думал в спокойствии и тишине хоть пару минут дух перевести; загонял меня, старина Ганс, как Сивку. — Что сказать, господин Монс? Он и фрау Анна придут? — я тут же кивнул в ответ. — Это есть очень карашо, малчик. Зер гут! Завтра быть знаменательный день!

Высоко поднявший вверх палец швейцарец был явно воодушевлен. Его усики едва не торчком стояли. Сам же Лефорт от переполнявшего его возбуждения не мог устоять на месте и мерил крыльцо шагами.

— Знаешь, кто приехать к нам в гости завтра? — он хитро взглянул на меня. — Это сам наследник! Царевич Петр! Это стать великий день для всех. И для тебя, Лексей, — крючковатый палец сразу же уперся в мою грудь. — Ты ведь помнить о наш с тобой разговор. Запомни, это есть наш шанс...

От Лефорта я уходил в довольно расстроенных чувствах. Не скрою, я думал до встречи с будущим императором у меня еще есть время. "Б...ь! Уже завтра! Жук, раньше что-ли сказать не мог?!". Я ставил на эту встречу слишком много, скажем даже все! "Черт, что делать? Что делать?".

Двор я пересек словно метеор. Взлетел по лестнице и рыбкой нырнул в сено, зарывшись в небо с головой. Сейчас мне срочно нужно было выработать хоть какой-то план...

— Надо успокоиться, успокоиться, — бормотал я, пытаясь расслабиться. — Б...ь, успокоишься тут! Вот придет он, что я ему скажу? Добрый день, царевич? Бонжур, наследник престола? Или хеллоу? Да этот пацан меня пошле..., — запнувшись, я замолчал; у меня мелькнул какая-то мысль. — Пацан, пацан. Это же всего лишь пацан, мальчишка. У меня же уже получилось один раз стать его другом? Получилось. Что Петр "семи пядей во лбу", что-ли? Он обыкновенный подросток, который просто обожает приключения и развлечения! Яркое подтверждение этому эта его игра с потешными войсками. Как там было? Крепости делали из снега, стреляли из пушки пареной репой, на лодке плавали по озеру.

Этот разговор с самим собой удивительным образом успокаивал. Я бормотал все новые и новые доводы, которые казались мне довольно убедительными. Постепенно выстраивалась и некое подобие плана моих дальнейших действий.

— Неужели я, человек XXI в., не смогу произвести на него впечатление? Если уж меня при Иване Грозном слушали с открытыми ртами, то и сейчас, думаю, будет также. Что у меня баек осталось мало? Еще какие-нибудь фокусы бы не помешали. С теми же картами, например, могу много чего показать. Еще с веревками парочка фокусов у меня имеется. Хорошо бы, как Нео в Матрице ложку согнуть. Подожди-ка, ложку сгибать не обязательно. Достаточно, просто сделать вид, что ты ее согнул, — тут мне припомнился гулявший в сети ролик про нечто похожее, где паренек на камеру делал вид, что гнет чайную ложку силой воли. — И еще бы что-нибудь убойное, чтобы наследник минут пять-шесть с открытым ртом ходил. — Что-нибудь эдакое, взрывающееся...

Вот тут я снова замолк, понимая, что нащупал просто убойный аргумент в разговоре с Петром. О его фанатичной любви ко всеми стреляющемуся и взрывающемуся, он прекрасно помнил из курса истории и думал сыграть на этом. "Значит, мне нужен фейерверк. Пусть это будет самый простенький, плохонький, но, главное, настоящий огненный дождь. Хорошо бы, конечно, за бабахать что-нибудь грандиозное. Чтобы все взрывало, гремело, шипело и сверкало, а из центра выхожу я... Б...ь! Бред какой-то в голову лезет! Какой к лешему фейерверк?! Петр уже завтра будет здесь. А с салютом пару дней ковыряться надо при условии, что с ингредиентами проблем не будет. Как я все успею сделать и сам фейерверк и место приготовить? Не дай Бог кого-нибудь пораню или, вообще, убью. В спешке ведь можно такого накуролесить, что за голову будешь хватается".

— Жаль, конечно, что не получается, — я перевернулся на спину и стал разглядывать лучики солнца, пробивающиеся через обветшавшую соломенную крышу. — Было бы красиво... А, может попробовать что-то попроще? Какой-нибудь детский фокус?

Я вновь задумался, усиленно "копясь" в своих детских воспоминаниях. Как на грех, в голову лезли какие-то глупости — бросаемые с многоэтажек презервативы с водой, подкладываемые на сидение одноклассникам кнопки, мазание лица спящих друзей зубной пастой в пионерских лагерях, засыпка соли в сахарницу, склеивание страниц учебника, привязывание к бродячему кошаку жестяной банки, и т. д. Все это конечно было смешным для мальчишки определенного возраста, но совсем не тянуло на то, что мне было нужно.

— А может его не смешить надо, а напугать? — в голову вдруг пришла другая идея. — Возьму вон из деревяшек маленькие клыки настругаю и за губы засуну. Потом выскочу из-за угла и зарычу..., — после секундной паузы я добавил. — И в Магадан поеду, снег убирать. Б...ь, какой к черту Магадан?! В Соловки! Не-ет, Петра пугать глупо. Себе дороже. А вот при нем напугать кого-нибудь другого... Кажется, царевич любил жесткие, на грани фола, шутки. Говорят, Петр I любил устраивать шуточные пожары, когда в городе пускался слух о страшном пожаре, звонили колокола, с ведрами носились стрельцы. Или любил в питье некоторым боярам наливать уксус, который заставлял выпивать залпом.

Словом, идея эта мне приглянулась. Тем более я даже уже знал, над кем хочу подшутить. Этой жертвой должен стать старина Ганс! Да, да, тот самый паршивец, что почему-то сильной меня невзлюбил и постоянно устраивал мне всякие пакости. То наябедничает на меня Лефорту, то мою еду собакам отдаст, то затрещину мимоходом отвесит. "Будет, значит, тебе Гансик, ответка. Вечерком прямо из темноты, как выскачу на тебя с клыками, торчащими изо рта! В штаны мигом наложишь!".

... Глубоким вечером, когда большая часть замученных слуг без задних ног дрыхла, меня вновь нашел хозяин. Ему явно не спалось и, похоже, нужна была компания. По крайней мере, на последнее намекали пара бронзовых фужеров и запечатанный сургучом кувшинчик в его руках.

— ... Это карошая страна, Лексей, — икнув, начал Лефорт. — Вы все здесь... ты тоже совсем не понимать это. Московия очень карошая страна. Только церковь...

"О-о! Да, вы, ваше благородие, нарезались". Швейцарца качнуло, но я во время поддержал его за руку. "Так скоро дойдет и до классического — ты меня уважаешь?". Конечно, глядя на разоткровенничавшегося Лефорта, я зубоскалил про себя. Было довольно смешно, наблюдать, как всегда выдержанный, строгий, словно затянутый в невидимый корсет полковник, буквально растекся на своем кресле.

Чувствуя, что откровения швейцарца затягиваются, я еще подбросил дров в здоровенный камин, который бы с жадностью заглотил еще столько же. Когда же, смолистые поленья занялись огнем, заполняя теплом и запахом смолы гостиную, мне послышалось кое-что интересное. "Так... А вот с этого по-подробнее, господин полковник".

— Сначала я думать, что здесь церковь другая. У вас можно верить по-другому, — Лефорт кивнул на скромно лежавшую на столе библию, небольшую книгу в простом черном кожаном переплете. — Можно строить свои кирхе. Можно заводить своих просвитер, — Лефорт все чаще и чаще вставлял слова на родном языке. — Но потом я видеть другое...

Я превратился в "одно большое ухо", так как Лефорт начал рассказывать какие-то просто невероятные вещи. Судя по его сбивчивой, часто прерываемой пьяными бормотаниями, речи, наша церковь при полной поддержки царевны Софьи жестко боролась с теми, кто пытался сделать что-то новое или изобретал что-то необычное. Запрещались что-то изменять в старинных обычаях, военных уставах, домашних традициях, одежде, кухне и т. д. Из школьного курса истории и баек на своей работе (антикварном салоне), я, конечно, много слышал про патриархальную русскую церковь, которая веками словно цепной пес защищала все устоявшиеся обычаи и традиции. Слышал и про пресловутые бороды, которые имели знаковый и, едва ли не сакральный, характер для владельца; и борьбу с табаком, объявлявшийся дьявольским; и про "немецкое" платье, которое осуждалось среди простого люда; и длинные рукава боярских шуб, что Петр I с такой яростью прилюдно отрезал; и т. д. "Хм, что-то швейцарец прямо бочку катит на нашу церковь. Насколько я помню, патриарх и сама царевна Софья, конечно, были противниками всяких петровских задумок, но чтобы прямо бороться с изобретателями... Если честно, лабуда какая-то. Как бы в итоге не узнать, что здесь свою инквизицию создали, чтобы с разными изобретателями бороться".

— ... Мне говорить, нельзя другой платье для зольдат, нельзя другой эссен, нельзя другой курирен... э-э-э-э лечить. Мол, все не по старине от сатаны... Делать только так, как говорить они. Слушать, что говорят они. Слышишь? Так не должно быть, Лексей. Так нельзя. Они не понимать.

Полковник зачем-то попытался встать с места, но у него ничего не получилось. Привстав, он снова плюхнулся в кресло.

— Я говорить зольдат... Вашен... мыть хенде. Ты есть мыть руки, зольдат. Ты есть грязный! Швайне! — Лефорт "хлопнул" еще одну кружку. — А, ба...туш...ка, против. Так нельзя. Нихт рихтиг... Лексей, слышишь меня? Они следят за всеми. За каждым смотрят. Не верь бату...шка... Э-э, — он попытался еще что-то сказать, но не смог и ... захрапел.

Я критически окинул тушу этого лося взглядом, прикинув сколько он может весить, и отказался от идеи тащить его до кровати. "Определенно, не дотащу. На русских харчах откормился, боров. Вон плащом укрою его и хватит... Эх, задал ты мне загадку, Франц Батькович. Нехорошая это загадка... Чуя я и ответ на нее тоже нехороший.

Выбравшись из дома, я отправился в свое убежище, в котором спокойно можно было обо всем поразмыслить. Место тут было спокойное. Никто кроме меня на сеновал не лазил. Ганс считал это высшего своего достоинства. Конюху с его деревяшкой вместо ноги, было не до сеновала. Остальная дворня здесь тоже особо не шастала.

— Что-то я не пойму ни черта..., — здесь посреди душистого сена, укрывшись в теплый овчинный тулуп, в голову мне стали приходить очень странные мысли. — Помню же при Ване я столько всего наворотил, что все должно быть совсем по другому. Лекарни вон же при мне еще начали в городах ставить. Царские глашатаи по всем площадям, деревням и весям трубили, что в царские лекарни всяких травниц и знахарей набирают. Как говориться, приходи ко мне лечиться... А тут, что за херня такая твориться? Церковь с цепи сорвалась и руки мыть запрещает? Я сплю что-ли? — я ущипнул с себя и резкая боль подсказал, что это реальность и не сон. — Б...ь! Что тут твориться?

По пьяному делу Лефорт ведь еще много чего рассказал, что еще больше запутывали меня. Перемешивая русские слова с немецкими он бормотал о какой-то старинной фузее с колесцовым замком и связанной с ней легенде. Мол, есть где-то в царских закромах огнестрельный огнебой, что привезен был из далекой-далекой страны на востоке. "Денно и нощно", рассказывал Лефорт, вот уже сто лет четверо "дюжих" монахом с пистолями и саблями, окропленными святой водой, сторожат это оружие. Боятся, что нечистый придет за своей фузей и заберет ее.

— Постой-ка, уж не одно ли это из моих ружей? Шустро палит, замок с колесиками, все как у меня, — мелькнувшая догадка мне показалась очень верной. — Вот, значит, как. Разобраться с моим ноу-хау не смогли. Лучше, значит, охаять и спрятать под замок. А зачем тогда эту мистическую мишуру наворотили? Сторожа-монахи со святой водой? Дьявола сюда приплели? Странно... Что-то не нравиться мне все это. Дурно пахнет, друзья-товарищи.

Честно говоря, реальность, действительно, пахла не розами и подснежниками. Моя недолгая жизнь в личине последнего казанского хана Ядыгара, который в реальной истории должен был сгинуть на стенах осажденной крепости, как оказалось, внесла некоторые изменения в историю эпохи. Мое столь эффективное исчезновение из подземной темницы произвело на царя и его сподручников поистине неизгладимое впечатление, что не могло не сказаться на многом... И так не сильно светского склада ума царь Иван Васильевич окончательно ударился в религию, начав с дикой яростью преследовать любые отклонения от традиционного уклада жизни, объявленного едва ли не главной православной ценностью Отечества. Сильно усилившаяся Церковь получила настолько широкие права, что ее структуры стали нередко заменять собой государственные органы. При многочисленных монастырях из иноков — бывших стрельцов и казаков — создавались особые церковные дружины, которые в городах и крупных селах вообще заменяли собой власть.

Церковь рьяно боролась с любыми отклонениями от патриархального канона, мощным катком давя скоморошью ватаги, светские развлечения, любознательных розмыслов. В только что созданных лекарских школах молитва и пост стали наиглавнейшим средством и методом лечения, а лекарства заменила собой святая вода и крест. Привезенные из других стран книги сжигались, а сказанное в них объявлялось ересью.

Однако превращению России в теократическое государство, где верховный правитель сочетал в себе и высшую религиозную власть, помещала, как и в реальной истории Смута. Ослабленное внутренними и раздорами и тяжелой войной с Речью Посполитой государство вновь погрузилось в пучину анархии.

История в очередной раз показала себя сложным заржавевшим механизмом, для поворота которого было не достаточно малого усилия. Здесь требовалось мощное комплексное воздействие "по всем фронтам".

... Я же уже пригрелся под теплым покрывалом, лежа в своей каморке под лестницей, когда мне с жуткой силой захотелось по-маленькому. Выпитый на ночь ядреный квас настойчиво запросился на волю и игнорировать это желание было бы очень опрометчиво. С проклятиями я вылез из тепла и, накинув на себя какую-то дерюгу, выбрался на крыльцо. От идеи справить нужду прямо здесь, я отказался.

— Сегодня с крыльца отливаешь, завтра срать в доме начнешь. Не-ет, друг любезный, давай-ка отойдем подальше, — с бормотаниями я пошел в сторону конюшни, за которой было подходящее место. — Б...ь, тут уже все заминировано! Чуть не вляпался! Немецкая слобода, мать их, сортир нормальный сделать не хотят! Планы тут по захвату вселенной строят, а гадим у забора.

В этой самой позе писающего мальчика я и замер. Не знаю, что так подстегнуло мою умственную деятельность (то ли тихая ночь, то ли великолепное звездное небо над головой), но я вдруг начал фонтанировать интересными идеями.

— Вот чем можно заинтересовать царевича. Не детскими фокусами и быдловатыми развлекухами... Его можно поразить лишь настоящей Идей, — остекленевшими глазами я смотрел в темень и шептал и шептал. — Мечтой! Целью! Он же фанатик. Целеустремленный до ужаса, верящей до упора в свое дело. Пусть сейчас он еще не такой, но уже скоро им станет, — улыбка тронула мои губы; я, определенно, был на верном пути. — И я должен стать тем человеком, кто и заразит его этой мечтой — мечтой о сильной стране, крепко стоящей на одной ногой на огромных многопушечных линейных кораблях, а другой — на многотысячных полках прекрасно обученных солдат.

Да, да, теперь я точно знал, что должен рассказать будущему императору. Расскажу ему про великую страну и великого самодержца, который заботиться о своих подданных, а те, в свою очередь, его любят и уважают. Упомяну про разумно организованную и работающую экономику страны, основанную на тысячах мануфактур с разнообразными механизмами и довольными работниками. Мягко ткну его в сегодняшние феодальные заводики, больше похожие на рабовладельческие латифундии и производящие совершенные крохи продукции. Не забуду и про крестьян, которым как воздуха не хватает земли; и про мздоимцев, что кровопийцами присосались к государству.

Потом "зайду с козырей", начав рассказывать про армию нового типа. Ведь флот еще может подождать. Строить его долго, а учиться его водить еще дольше. Армия же ждать не будет. Пусть юный Петя послушает и "мотает себе на ус", что сегодняшние стрелецкие полки — это вчерашний день. В современных войнах, где на поле боя господствует быстрый маневр и жесточайшая дисциплина, не место старым традициям и обычаям. В красках расскажу про стройные колонны шведских полков, которые перестраиваются с четким изяществом роботов и залповой стрельбой накрывают ряды солдат противника. Поплачусь о древних фузеях, которые едва достреливают до врага; о сотнях орудий разного калибра; об отсутствии полковых кухонь; о косящей солдат дизентерии от плохой воды; о неудобной военной форме; и т. д. и т. п.

В конце же своей речь перейду к "изюминке на торте" — к морю, которое с самого детства манило Петра. Благодаря тоннам прочитанных "пиратских" романов и сотням просмотренных фильмов морской тематики я в красках и запахах опишу наследнику красоту морского заката, страх и ужас бушующего шторма, отчаяние выброшенного на необитаемом острове. Будут в моем рассказе и яростные сражения многопушечных фрегатов и галиотов, везущих из далекой Новой Испании тонны серебра и золота; и визжащие от страха пленные, запертые в тонущих кораблях; и радость моряков, с победой возвращающих домой. Не забуду рассказать про прославленных пиратов Запада, корабли которых с развивающемся на мачте веселым Роджером наводили ужас на целые страны. Пусть имена Ф. Дрейка, У. Кидда, Черной Бороды, Т. Тью и многих других, звучат таинственной музыкой в его ушах и заставляют еще сильнее бредить морем.

В моей речи, естественно, почти не будет подробностей и проблем. Это будет идеал, лубочная картинка, но сейчас юному Петру нужно именно это. Сначала прекрасный миф, а только потом сопутствующие ему пот, грязь и кровь.

... На этой мысли я очнулся. Было зябко. Б..ь! Оказалось, так и продолжаю стоять возле конюшне с приспущенными портами.

— Ну я и дал! Сколько же я тут как статуя стоял? — чертыхаясь на себя, на Петра, и на судьбу, я подтянул порты и быстро завязал на них завязки. — Аж все хозяйство окоченело... Все, хватит философствовать. Я готов, готов! Я на него столько всего вывалю, что он мне в рот будет заглядывать. Да, что там в рот?! Молиться на меня будет, — продолжал бормотать я. — По каждому вопросу советоваться будет. Я же все знаю. Я же ходячая Википедия!

Это были очень смелые и самоуверенные заявления! Ну и что?! Я был воодушевлен. Мне казалось, что прошлое уже не повториться и дальше все пойдет "как по маслу". К сожалению, мне это только казалось...

3

Отступление 5

1689 г. 13 августа. Немецкая слобода. Усадьба Лефорта.

Ганс сразу невзлюбил мальчишку, что привел хозяин. Вроде бы обычный был сорванец, босота косолапая, каких по улицам сотни бегает, а чем-то он ему не приглянулся было не понятно. Не цыган чернявый, не нехристь, не болезный, башка варит, а все равно был он для него словно бельмо на глазу. При каждом удобном случае Ганс старался как-то уколоть подростка: то водой с кухонными помоями плеснет на зазевавшегося Алешку, то выгребную яму править поставит, то словами бранными при всех поносить начнет. Вчера, вообще, Ганс сенным девкам похвалялся, что все равно хозяин скоро Лексашку-обормота на улицу выставит.

Вот и сейчас, едва стемнело, увидал он на крыльце ненавистного ему мальчонку. Не спалось Гансу после выбитой незрелой браги, поэтому он и вышел на свежий воздух.

— Ух-ты, выполз в темень таку, — силуэт отчаянно зевающего сорванца, стоявшего на крыльце, Ганс узнал сразу. — Что же тобе окаянный треба? По нужде что-ль? Таки, давай-давай, распоясывай мошну-то и уд свой тащи. А я все хозяину поведаю. Мол, служка ваш, нужду справил прям с крыльца. Не указ ему ваше слово про особое место для такой потребы. Вот тогда хозяин и задаст тобе. Можа кулаком, а можа и палок велит даст. Кулаком поди даст. Добер он больно. Другой счас бы все причинное место изполосовал. Наш не такой...

Однако, мальчишка и не думал удобрять землю у крыльца, а направился в сторону конюшни. Огорченный Ганс, тут же двинулся за ним, стараясь вжиматься в высокий забор.

— А-а, ссыт таки, — Ганс, подволакивая ногу, осторожно подбирался ближе; его просто обуяло маниакальное желание поймать своего недруга на чем-то непристойном. — ... Гутарит что-та..., — затаив дыхание, мужичок сделал еще несколько шагов, пока не стал различать некоторые слова бормочущего Алексея. — Хм...

В нетерпении он аж вперед наклонился.

— ... Молить на меня станут... Я всем им покажу..., — при этих словах у Ганс сладостно заныло в груди; слова мальчишки "попахивали" даже не провинностью, а настоящей ересью. — ... Я... Википедия.

Ганс после ухода мальчишки еще долго стоял у забора, тщательно вспоминая все, что услышал. Послушанные обрывки речи в его уме причудливо связывались вместе, превращаясь в связные и полные крамолы предложения. Мальчишка, что пригрел его хозяин, оказался настоящим еретиком, который может и сатанинские обряды проводит.

Наконец, потирая руки, он заковылял в сторону дома. Скоро рассвет и можно будет бежать в митрополичьи палаты.

Отступление 6

Павленко Н. И. Франц Лефорт // Соратники Петра / Н. Павленко, О. Дроздова, И. Колкина. — М.: Молодая гвардия, 2001. — 234 с.

"... Произошедшие на званном вечере у Лефорта события оказались поистине судьбоносными едва ли не для всех его участников. Убедитесь сами. Наследник Петр Алексеевич, по факту, именно здесь познакомиться с частью своей будущей команды, с которой он поставит огромную страну на дыбы; Лефорт и Меньшиков получат не только могущественного покровителя, но и станут его ближайшими сподвижниками; девица Анна Монс из дочери зажиточного пивовара станет фавориткой царя и будет буквально осыпана монаршими милостями; инженер Иоган Верде в скором времени получит царский заказа на поставку в войска мушкетов; ...

Не будем забывать и о другом обстоятельстве, которое перевело званный вечер у Лефорта из обычной пирушки у немцев на Кукуе в статус знакового мероприятия. Буквально за несколько дней до этой даты Петр Алексеевич вступил в брак с Прасковьей Илларионовной из захудалого, но довольно многочисленного рода Лопухиных. Официальный брак автоматически освобождал Петра от регентской опеки царевны Софьи, делая его (и его брата-соправителя) полновластным государем. Указанное обстоятельство всем участникам званного вечера позволяло искать милостей уже не одного из наследников престола, а полноправного государя".

_______________________________________________________________________________

Коломенский дворец, построенный еще при царе Алексее Михайловиче и сейчас служивший резиденцией для царевны Софьи, со стороны реки был поход на нарядную игрушку, что во множестве привозят коробейники на рынки и базары городов и городков огромной страны. Раскинувшийся на невысоком холме, дворец, состоявший из двух десятков башен и теремов, был окрашен в самые разные цвета. Золотом сверкали пузатые шатры церкви Казанской иконы Божией Матери, старым серебром — оловянные пластинки на крышах разно уровневых теремов, багровым и желтым цветом — высокие резные наличники на остроконечных окнах, светло-бурым цветом — неровные четырехугольные плашки осинового теса на стенах, так похожего на луговой камень.

Эта красочная игрушечность, пряничная нарядность казалась на первый взгляд такой милой и беззащитной, что многие заграничные послы, искавшие милости могущественной царевны Софьи, лишь разводили руками и славили невиданную смелость российской правительницы. Мол только очень сильный духом и любимый подданными государь, не боящийся ни хитрости наемных убийц, ни ярости нищего люда, может править из такого открытого всем ветрам дворца без высокой каменной стены, без глубокого рва и мощных защитных бастионов. Конечно же, дьяки Посольского приказа и встречавшие послов бояре на все эти восхищения важно кивали головами с длинными бородами и говорили, что наша государыня "великими милостями воспылала к черному люду, вельми заботлива к сирым и убогим, даже самый грязный калика перехожий могет к ее милости возвать".

То же, кто обладал наметанным глазом и, хотя бы раз бывал при штурме городов и крепостей, при всех этих россказнях непременно бы улыбнулся или даже может рассмеялся. Уж слишком нелепо звучали эти слащавые комплименты о великой заботе и милости государыне к народным низам в этом месте... Дворец лишь казался нарядной игрушкой, которая сама просилась в руки врага. На самом деле все было совсем иначе. Со стороны видневшегося вдали леса дворец защищал почти километровый частокол из мощных дубовых бревен, концами упиравшийся в невидимые для гостей глубокие овраги. Вражеская атака с этой стороны почти сразу же бы захлебнулась, так и не став опасностью для правительницы. Со стороны реки вражеским ратникам пришлось бы карабкаться по довольно крутым склонам холма и стать прекрасной мишенью для лучников, защищающих дворец. Казавшаяся беззащитной для нападавших широкая дорога, ведущая прямо к Передним воротам дворца, также таила в себе множество опасных сюрпризов для любого, кто посмеет нарушить покой грозной правительницы Российского государя. Нападавших здесь ждали и многочисленные ручницы, спрятанные в стенах стрелецких изб у дороги, и многопудовые пушки, ждавшие своего часа за фальшивыми стенками. Крепким орешком были и внешние стены дворца, составленные из неохватных руками мореных дубов, лишь для красоты обшитых в хрупкий и нарядный осиновый тес.

Вот и сейчас все это подобно молниям в июньскую грозу промелькнуло в голове у мчавшегося во весь опор по дороге всадника в развевающемся на ветру дорогом стрелецком кафтане и украшенной седыми соболями шапке. Как все это было не знать самому Федору Леонтьевичу Шакловитому, могущественному главе Стрелецкого приказа, по одному слову которого под стены дворца могли подойти почти два десятка тысяч стрелков с "огнебойными" мушкетами и пушками. Шепотом рассказывая о могуществе боярина, не забывали упомянуть и об особой благосклонности к нему со стороны царевны-девицы, которая всякий раз одаривала его всякими дорогими подарками — заморскими стеклянными кубками, уральскими яхонтами и новгородскими соболями. Поговаривали даже, что были они тайно обвенчаны друг с другом и в одной из верных семей рос и плод их любви — светловолосый мальчонки, которого даже пророчили в новые государи. Но знал ли кто-нибудь из этих шепчущих правду? Вряд ли. Ведь сенным девкам, прислуживавшим самой царице, за слишком длинные языки было обещано их вырвать, а их самих стегать батогами до костей. Сама же государыня хоть и сияла ярче солнца при встречах с "милым другом", но также никому ничего не рассказывала.

— Милостевиц, испей квасу с дороги, — узнав своей главу, к пересекшему Передние ворота всаднику уже подскочил один из стрелецких голов, что ведал охраной дворца. — Матушка-государыня, с утречка уж не раз тебя поминала. Как, мол, там боярин Федор Леонтьевич поживает? Я, как вами было и велено, всегда ответствовал, что по государевым делам занят, — Шакловитый, хмурый и недовольный, молча спрыгнул с коня. — Вот, милостивец, испей. Ядреный с хренком и чесноком.

Тот как рыкнул на него, что крынка с квасом выскочила из ослабевших рук стрелецкого головы и упала на землю, щедро разливая ядерную жидкость на пыльную дорогу. Сам же боярин, бросив поводья, едва ли не бегом понесся через весь двор к крыльцу.

Внутри дворец, состоявший из двух десятков теремов и башен, для непосвященного человека больше напоминал лабиринт, по которому можно было часами бегать в поисках нужной комнаты. Двести семьдесят разных помещений, соединённых переходами и лестницами в единый комплекс, впечатляли и поражали. Однако, боярин здесь был настолько частым гостем, что все эти красоты его совсем не прельщали. Да и дело, что привело его сюда, было не настолько радостным, чтобы любоваться великолепными росписями стен и деревянной резьбой мебели.

Вот уже показался знакомый коридор, весь залитый светом от широких стрельчатых окон и ведущий к покоям царицы. Собственно, не успел он сделать и пары шагов, как показалась и сама она, государыня Софья. Статная, дородная, с высокой грудью, она была облачена в царские одежды, поражавшие своей пышностью и богатством. На ней было темно-синее парчовое верхнее платье, богато расшитое крупным жемчугом. Оплечье, плотно охватывавшее шею царицы, серебрилось от блестящей вышивки серебряными нитями и от этого казалось каким-то невиданным восточным украшением. Вставки из шелковистого бархата и капелек белоснежного жемчуга украшали наручи царевны. Однако, больше всего поражали своим богатством высокий головной убор царицы, искрящийся в лучах солнца от многочисленных сердоликов, опалов и кораллов. Встречавшая в таком облачении послов государыня Софья не одного иноземца заставляла в восхищении застыть на месте, а потом, в тайне, скрежетать зубами от зависти и злобы.

Царевна, выскочившая в коридор, руками отстранила служанок, что-то ей подававших. Круглое лицо ее светилось радостью от встречи с любимым человеком. Вряд ли бы в это мгновение, у кого-то могло возникнуть сомнению в том, что этих двоих связывало нечто большее, чем служба или дружба. С такой теплотой и любовью, с диким желанием прикоснуться к любимому человеку, друг на друга могли смотреть лишь влюбленные.

— Федорушка, свет мой, что же ты так долго? — из-за длинного до пола одеяния, казалось, что царица не бежала, а плыла по деревянной поверхности коридора. — Заставил меня волноваться. Я же все глаза проглядела в окошко и думала уже послать за тобой. Пошто ты так?

Обнявший ее Федор тоже шептал ей что-то ласковой, что было слышно только им двоим. Возможно, это была какая-то милая дребедень, которой так любят обменивать любящие люди. Но вот, он отстранился от нее и замолчал, с тревогой вглядываясь в глаза Софьи.

— Что с тобой? — сразу же почувствовала неладное царица. — Али случилось что?

Быстро оглянувший по сторонам Шакловитый, дернулся в сторону покоев царицы.

— Пройдем в светлицу, любушка, — сделав несколько шагов, он оказался у двери. — Про братца твово говорить будем. Новости у меня нерадостные есть, Софьюшка.

Вскоре, выпроводив служанок и накрепко затворив дверь, они сидели рядышком на низкой тахте. Ее руки касались рукава его кафтана, словно в страхе, что он снова куда-то исчезнет. Он же в задумчивости теребил пустой кубок, по стенке которого медленно стекала кроваво-красная капля.

— Плохо, Софьюшка, плохо. Братец твой, как оженился, силу стал набирать. И пяти ден не прошло со дня свадебки, а он уже разных людишек вокруг себя собирает. Да, и Нарышкинские головы стали поднимать. Смотрят дерзко, да рты свои поганые не закрывают. Гутарят, что скоро всех противников своего вешать буду на заборах.

Гримаса исказило лицо царевны, сделав его угрожающе жестким. Окаменев, она уставилась куда-то вдаль, в сторону окошка.

— Верные людишки донесли, что седни уже на Кукуе он шабаш свой сбирает. Будет там много иноземцев, что полками и ротами нашими командуют, — продолжал рассказывать Шакловитый нерадостные для Софьи и ее "партии" новости. — Сказывают, что выскочка этот уже похвалялся, что тебя, Софьюшка, в монастырь отправит на вечное сидение, а меня и боярина Василия Голицина, дружку твово, жизни лишит при всем народе. Вот что за участь нам сготовил нарышкинский ублюдок. Нежто ты, любушка моя, такой себе судьбы хочешь?

Правда, не сказал своей любовнице Шакловитый, что чуть приврал он в своей речи. Веселились и праздновали, конечно, Нарышкинские, что родственник их Петр Алексеевич женился и теперь по закону станет полновластным государем. Но никто особо волком на Софью не смотрел и слова особо дурного в ее сторону не говорил. Никто крови ее не хотел. Придумал он это, чтобы государыня слушать его речи стала и не планам его не сопротивлялась. Был у него свой резон нагонять на женщину такого страха. При всей своей кажущейся силе и грозной власти, не готова была царевна к открытой и кровавой борьбе за трон. Брату своему она, конечно, не благоволила и считала малолетним оболтусов и разгильдяе, но и смерти его не желала.

Федор же Леонтьевич имел совершенно иное мнение на все это. Царевича Петра, что бегал за немцами как собачонка и со своими потешными ратниками игрался, он уже сейчас признавал за своего кровного врага. Его совсем не обманывало малолетство царевича, кажущаяся наивность и отсутствие интереса к трону. Все это может измениться в один момент. Малолетство смениться юностью, наивность — расчетливостью, а трон покажется очень желанной целью. За странными и смешными развлечениями Петра с потешными он видел совсем не потеху и дурость, а нечто иное, более серьезное, что очень скоро вырастет в настоящую угрозу для всех них. Эти деревенские увальни, которые бегали вместе с царевичем по полям и оврагам, стреляли из пушек пареной репой и штурмовали ледяные крепости, уже завтра превратиться в первоклассных воинов, которым погрязшие в хозяйстве стрельцы будут на один зубок. Не забывал Шакловитый и про иноземных офицеров, которых Петр особо привечал. Среди всякой иноземной швали, что валом валили на Русь, глава Стрелецкого приказа встречал много очень опытных военноначальников, которые очень многому могли научить петровских солдатиков.

— Ты, пойми, душа моя, еще пару ден и все станет другим. Нашепчет матушка свому сынку Петруше про великие обиды от тебя, а остальные Нарышкины ее поддержат, — прикусившая губу Софья еще сильнее вцепилась в рукав Федора. — На моих стрельцов тоже скоро надежи может не быть. Жалование мы им задержали почти за пол года. Разговоры среди них разные ходят. Полковники уж двоих Нарышкинских людишек у себя ловили, что стрельцом смущают и речи разные говорят. Тебя поносят и братца твово хвалят. Как бы чего не вышло.

Шакловитый всем свои нутром чувствовал, что Петр сегодня, завтра или послезавтра все равно станет для них угрозой. Он же, будучи опытным воякой, привык устранять такие угрозы, пока они не превратились в настоящие проблемы. Он был убежден, что действовать нужно как можно скорее и старался это свое мнение донести до Софьи.

— Самое время сейчас, Софьюшка, — напирал Шакловитый, видя, что царевна уже готова во все поверить. — Нарышкинские людишки еще дня четыре, а то и всю седмицу, гулеванить будут. Мои послухи вызнали, что всей дворне десяток бочек пива и вина столько же выкатили. Закуски любой поставили. Ешь и пей, сколько душеньке угодно. Если сейчас выступить, то всех их можно со спущенным портками взять. Саму Нарышкину и сынка ее в монастырь отправить надо, в Соловки, чтобы света белого там не видели. А если пожелаешь, Софьюшка, — тут черты лица Шакловитого сделались жесткими, словно высеченными из камня; чувствовалось, что принимать и исполнять такие решения ему было совсем не в первой. — То и не доедут они до монастыря. Мало ли каких татей на дорогах водиться? Вдруг кто из них позариться на добро и кровь им пустит? Как пожелаешь, Любушка, так и сделаю.

Царевна его словам едва уловимо кивала. Но едва до нее дошел смысл последнего предложения, она вздрогнула.

— Ты что Феденька, царскую кровь пустить хочешь? — всплеснула она руками. — Душу свою загубишь. Проклянут нас Нарышкины, да и другие не простят.

На губах Федора едва уловимо мелькнула улыбка, но тут же спряталась где-то за густой шерстью усов. Конечно, ему было наплевать на чьи-то проклятья и угрозы. Он был главой Стрелецкого приказа и слышал все эти стенания и проклятья по десятку раз на дню. Сейчас его заботила лишь эта угроза, а что-то иное.

— Любушка, ради тебя я готов и душу свою загубить, — он с чувством приобнял ее. — Я же тебе добра желаю. Желают Нарышкины тебя погубить, нечто ты этого не желаешь видеть. Защитить тебя хочу...

Однако, царевна все еще не сдавалась. Ей владели противоречивые чувства. С одной стороны, она уже вкусила и распробовала это сладостное чувство власти, когда перед тобой склоняют головы тысячи мужчин и женщин, а твоего взгляда ловят могущественные дворяне и бояре. Ей нравились роскошные царские одежды, кричащее богатство отцова дворца, ликующие сотни стрельцов под ее окнами. И она почти поверила, что так и останется всегда. Верила, что братец ее перебеситься и сам собой признает власть более опытной сестры. Мамаша его тоже не скажет слова поперек ее воли. С другой стороны, она боялась сама себе признаться, что так, как раньше, уже больше не будет. И взрослеющий Петр вот-вот начнет показывать свои клыки, а его матушка призовет под свои знамена своих многочисленных родственников. Она просто боялась принимать решение, за котором стояли жизни ее родственников.

Все это, к своему неудовольствие, прочитал в ее глазах и Шакловитый, которому не терпелось начать действовать. Тогда решил вытащить свой последний козырь, который, по его мнения, должен был все расставить по своим местам.

— Добра ты больна, матушка, — с тяжелым вздохом произнес он после некоторого молчания, всем своим видом показывая, как сильно он за нее переживает. — Жалеешь кажного сирого и убогого. Врагов своих жалеешь, что погубить тебя желают. Поступаешь с кажным, как господь наш Иесус Христос завещал... А знаешь ли ты, чта вороги твои давно на господа нашего наплевали? Да, да, любушка моя, истино реку тебе. Наплевали. Хулу на него возводят. Требы языческие и богопротивные справляют.

Глаза у царевны в мгновение ока расширились. Ноздри на ее носе затрепетали, как у хищного зверя. Софья была истово верующей женщиной и считала себя защитницей православной веры. Вот тут-то Федор понял, что его удар достиг своей цели. Теперь, что бы он не сказал, Софья поверит во все.

— Говори, говори, Федорушка. Все правду мне говори, — дрожащим голосом заговорила она, оглядывая его в нетерпении. — Кто в нашем православном царстве посмел требы богомерзким богам класть и веру нашу хулить? Не бойся, не стану я жалеть таких людишек. Говори...

— Человек с утрева мне верный донес, что на Кукевой слободке у полковника Лефорта, что с братцем твоим тесную дружбу водит, служка есть по прозванию Лексашка. Недавно еще энтот Лексашка с голым задом по улицам бегал и пирожками торговал. Сейчас же Лефорт приблизил его к себе, в доме своем поселил и деньгу немалую платит. Слышал мой человек, как этнтот Лексашка ночью богу неведомому молился, зовя его сатанинским именем Вукупедия. Поспрашал я седни дьяка одного про энто сатанинское имя. Дьяк ответствовал, что у Вельзувела много тьма поганых слуг и Вукупедия вельми среди них один из главнейших. Видишь, матушка, что у ноженек твоих белых твориться. И бртаца твого хотят они к язычеству склонить, а можа и склонили уже, — округлил глаза Федор, словно сам испугался своего предположения. — Видели же как братец твой пускает богомерзкий дым носом и ртом с вонючего табака...

Софья вдруг подняла руку, прерывая своего любовника. Сейчас в ее глазах не было и намека на сомнение и жалось. Перед стрельцом стояла настоящая государыня, одним своим мановение руки посылающая тысячи и тысячи людей на верную смерть.

— Давай же, Федорушка, с Богом. Подымай полки, — встав с места, царевна с тяжелым вздохом перекрестила своего любовника. — Не след никому веру православную рушить. Еретиков же всех в порубы сажать надо, а послед выспрашать их всех. Кто их к порушению веры православной склонял? Братца же мово, Петрушу, схвати. Токмо в живости он нужен. В монастырь я ево отправлю, грехи свои замаливать. Матушка ево також в монастырь отправиться. Там энтим самое место. Тех же, кто богомерзкие требы клал в поруб посадить. Без жалости, Федорушка. Без жалости! Иди...

Не скрывая своей радости, глава Стрелецкого приказа с чувством обнял Софью и быстро вышел из ее покоев. Впереди его ждало множество дел, которые должны были лишить его всех врагов и расчистить для Софьи путь к трону. Естественно, и Петра и его мать он уже списал в неизбежные, но так нужные потери. И было совершенно не важно, как они умрут — от сабли ли неизвестного стрельца, или задохнуться в пожаре, или их затопчут всадники, или от чего-то еще. Главное, их не станет!

Поднимать он решил не все полки. Слишком уж аморфной и неоднородной массой стали стрельцы, разжирев на подачках и погрязнув в безнаказанности. Были среди них и те, кто с большим интересом посматривал в сторону юного и любопытного наследника, который не делил своих подданных на знатных и не знатных. Шакловитый, как глава Стрелецкого приказа, водил особую дружбы с девятью полковниками, за которыми стояли больше семи тысяч стрельцов. Их-то он и "подкармливал", задабривал, и жалование выплачивая раньше остальных, и оружейную "сброю" выделяя наилучшую. Не забывал он и разговоры с ними разные вести: про старые времена, про крепкую веру, про порушение основ, про стрелецкую правду, про неопытного наследника и мудрую государыню, которая очень милостива к верным слугам. Словом, ничего не надо было придумывать. В его голове уже все было.

... Я же этим утром встал в самую рань и даже подумать не мог, что над всеми нами, а над моей головой в особенности, сгустились черные тучи. Да, и откуда я мог это знать? В моей памяти была лишь одна тревожная дата — 1700 год, когда Россия вступила в войну против сильнейшего государства Европейского континента Швецкого королевства. Я был бесконечно уверен, что до этого года в жизни Петра, да и моей тоже, были тишь и гладь. Никаких мыслей о бунте стрельцов у меня даже в мыслях не было.

— Лексашка, сукин сын! Слязай живо! — в окне сарая, где я валялся на сене, показалась обозленная рожа Ганса. — Хозяин тебя кличет. Бегом, обормот! Бегом!

Помня какой сегодня день, я птицей слетел с сеновала и оказался на земле. На проклятья Ганса, что, кряхтя слазил с лестницы, я никакого внимания не обратил. Он постоянно на меня орет и чем-то грозиться. Что теперь по каждому поводу "чесаться" что ли?! Хотя, если бы я в тот момент прислушался к бормотаниям Ганса, то в будущем избежал бы очень и очень многих проблем...

— Лексей, где тебя носить? — у крыльца я, как раз и наткнулся на самого Лефорта, который до этого внимательно всматривался в сторону видневшейся макушки протестантской церкви. — Скоро Петр Алексеевиш пожаловать. Рубаху меняй, а то на оборванца похож. В доме, — махнул он рукой. — Аксинья что-то нашла. Подожди! — я уже было рванул в дом, как Лефорт ухватил меня за плечо. — Лексей, ты помнить наш договор? Ты держать слово?

Я кивнул и в этот момент с улицы раздался залихватский свист и следом же пронзительный мальчишечий вопль:

— Едут, едут! — таким же воплем отозвался другой звонкий голос с противоположной стороны, где стояла еще парочка прикормленных Лефортом пацанов. — Едут, едут! — через несколько мгновений в дверь ворот с грохотом кто-то забарабанил. — Господин Лефорт! Господине! Едут!

Мы подскочили к воротам одновременно. Я тянул на себя одну створку, швейцарец — другую. С улицы тут же появилось трое босоногих подростков, радостно тыкавших пальцами в сторону церкви. Именно оттуда и должен был появиться долгожданный гость со своей свитой.

— Вот. Ваша плата, — Лефорт в каждую протянутую ему ладошку важно кидал по крошечной медной чешуйке — деньге. — Хорошо работать. Гуут. А теперь, идти отсюда! Быстро! — три грязные мордахи переглянулись и мгновенно исчезли за воротами. — Шнель!

Вскоре, показались и сами гости. Из-за поворотами, стуча копытами по брусчатке, вырвалась кавалькада всадников, впереди которой на здоровенном жеребце скакал сам Петр. Что и говорить, смотрелся он очень колоритно! Я в своих до серой холстины отстиранных портах и рубахе даже в воротину вцепился.

В свои семнадцать лет Петр Алексеевич был довольно высоким, с неплохим разворотом плеч. Его кулакам даже сейчас могли позавидовать многие мужики. В добавок, он был весь какой-то порывистый, резкий, словно на шарнирах, что отражалось и на его походке, движениях. Казалось, Петр все время куда-то боялся не успеть, опоздать сделать что-то очень важное. Отсюда и его широкие, буквально аршинные, шаги, порывистые движения, быстрая перемена настроения и желаний. Он очень быстро переключался с одного дела на другое, практически все пытался делать сам...

Петр осадил жеребца у самых ворот и тут же ловко спрыгнул с него на землю. Одетый камзол иноземного покроя, он с радостным воплем и бросился обниматься с Лефортом.

— Ждал небось, Франц?! — усмехнулся он, оглядывая встречающую его дворню. — Давай, показывай, как готовился!

Теперь уже я усмехнулся, слыша все это. Правда, усмешку это пришлось спрятать. Сейчас, если повезет, за такое могли и в зубы дать, а если нет, то батогами отстегать. "Ждали, Петя. Столы ломятся от припасов, как тебя ждали. Со вчера еще бочки с пивом и вином заготовлены. Смотрите вусмерть не упейтесь и не ужритесь! Б...ь, и куда только столько влезает?". Если честно, в своем время, читая исторические книги об этих временах, смотря фильмы, я с большим сомнением относился к описаниям таких столов. Все эти безумные нагромождения еды, выпивки мне казались преувеличенными. Нельзя же столько жрать! Сорок-пятьдесят перемен первого, второго! Потом ведрами и бочками самого разного питья! Это же все физически не могло влезть! Однако, здесь я убедился, что все это не преувеличение! На царских пирах и боярских застольях люди гости жрали так, что засыпали за столами, падали замертво.

— Ждали, государь, ошень ждали. Для меня это есть большая честь, — Лефорт чуть посторонился, пропуская Петра вперед. — Я приготовить подарки... для рихтиг ... правильного государя. Для настоящего зольдат, для воина.

Невооруженным глазом было видно, что Петру такая неприкрытая лесть нравилась. Очень нравилась. Блестели его глаза, на губах гуляла улыбка. "Как окучивает, немчура... почти немчура. Просто подметки рвет... Интересно, а точно ли все это из-за денег? Может Лефорт просто на кого-то работает? Была же байка, что большая часть петровских реформ, мягко говоря, оказалась губительными для страны. Читал ведь, что Петр свет Алексеевич положил чуть ли не четверть населения страны, в Азовских походах, Северной войне, своих гулаговских стройках. Притащил из Европы новое шмотки, безбородые лица, оргии, табачок и т.д и тп. Может Петя это не ангел небесный, а черт рогатый?". Признаться, после таких мыслей на Лефорта и Петра я взглянул совершенно другими глазами. "Нужно ли было все это городить? Особенно такими методами? Лес рубят, щепки летят, да или нет? Может надо было идти совсем другим путем? Что совсем не было других вариантов? Я, даже не будучи великим экономистом и военноначальником, могу назвать пару вариантов, как бы действовал на месте Петра Великого... Может попробовать рискнуть? Сейчас ведь тот самый момент, когда можно повлиять на государя. Его еще можно в чем-то убедить...".

Я не успел "дожевать" эту мысль, заметив выразительный кивок Лефорта. По всей видимости, вскоре он собирался представить Петру и меня. "Ладно, война план покажет".

— Ах! — и тут дверь отворилась и на пороге в дурманящем аромате розового масла появился кто-то весь в воздушных рюшечках, между которыми поблескивало белоснежное тело. — Ой!

Как же это прозвучало невинно и одновременно дико сексуально! Мы, все трое — Лефорт, Петр и я — "сделали стойку" одновременно, словно договаривались об этом заранее. "Бог мой! Вот это мадама! Как же она расфуфырилась! Просто бомба!". В какой-то момент я даже позавидовал юному царю, на которого и была "заряжена" эта скромно улыбающаяся штучка.

Вы видели этот растиражированный образ баварской подавальщицы с двумя здоровенными кружками пенного пива, прижатыми к необъятной груди улыбающейся дивы? Если да, то примерное представление о том, как выглядела в это мгновение Анна Монс, вы должны иметь. На ней был белое платье с таким декольте, что очень и очень многое открывало нескромному взгляду. Ее пышные черные волосы, красиво обрамлявшие белоснежное личико, были перехвачены сверкающей диадемой. В очаровательных ушках виднелись серебряные сережки с красными камешками, похожими на крошечные капельки крови. Если же скользнуть взглядом к ногам этой юной обольстительницы, то чуть ниже края подола можно было увидеть носики ее аккуратненьких башмачков... "Черт побери, у бедной женушки Петра нет ни шанса. Куда дочурке захудалого дворянчика тягаться с такой штучкой, да еще специально "заряженной" на царя! Сто процентов, ни шанса! И дело тут конечно не в сиськах... Слишком уж многое тут стоит на кону".

— Прошу меня простить, — Петр, не отрывая взгляда, смотрел на невинно хлопающую ресницами Анну; вид у него сильно напоминал состояние контуженного. — Я ... Анна...

Лефорт тут же сделал шажок вперед и чуть ли не торжественно проговорил:

— Государь, прошу меня простить, я не познакомить вас со своей гостьей, — барышня вновь потупила глазки, сложив ручки на животе и явив собой просто образец убийственной невинности. — Это есть дочь мой лучший фроенд ... друг торговец Монс Анна Монс, — тут она изобразила книксен, чуть присев и открыв такой вид на ее восхитительные полушария, что у меня волосы дыбом встали. — Она помочь мне показать мой дом. Прошу, государь.

"Б...ь! Я тут голову ломаю, как на себя внимание обратить. А она даже париться не стала, как показала товар лицом... Молодец! Далеко девка пойдет. Я тогда что парюсь?! У меня конечно такого природного богатства нет, но зато есть кое-какие знания".

Дальше началась само действо, которое сам же Петр назовет красивым словом — ассамблея. Я же, видя все своими собственными глазами, скажу проще. Начавшееся довольно чинно и благородно сидение за пиршественным столом через пару часов превратилось в безудержную пьянку с диким хохотом, воплями, криками и с довольно странными развлечениями. В одного пытались влить чуть ли не ведро вина, третьего заставляли глотать сырые яйца и нечищеные лимоны. А в одном из закутков лефортового дома я вообще наткнулся на какого-то петровского офицера, пытавшегося задрать юбку служанке. Хорошо наклюкавшийся офицерик все время откидывал мешавшую ему шпагу и одновременно пытался удержать вырывавшуюся девицу.

От собравшихся не отставала и красотка Анна. Она еще конечно придерживалась известных границ, но залихватисто хохотала вместе со всеми. От вина она тоже не отказывалась.

Ближе к вечеру, когда Петр и его гости явно подустали от шума, гама и танцев, застолье начало плавно перетекать в фазу, когда начинались полуфилософские разговоры "за жизнь" и "как обустроить Россию". Чувствуя, что скоро может выпасть и мне шанс блеснуть знаниями, я незаметно занял позицию возле одной из длинных штор и замер.

В какой-то момент взмокшие от бега слуги начали освобождать часть стола от многочисленной посуды, объедок и мусор. Петр, раскрасневшись от выпитого пива, громким голосом требовал от Лефорта рассказать им всем про Азовские походы. Голоса швейцарца из-за шума-то и слышно особо не было.

— ... А ты всем поведай! Что, друг Франц, думаешь мы про Ваську Голицина ничего не знаем? — Петр с чувством шмякнул глиняной кружкой о стол. — Какой он такой воин? Сколь людишек в степи положил?

Чувствовалось, что юного государя несло. Так долго сдерживаемое раздражение, а может и даже ненависть, к тем, кто отделял его от власти, наконец-то выплеснулось. Ему явно хотелось посмеяться над неудачей Василия Голицина, так и не сумевшего овладеть Азовской крепостью.

Швейцарец же замялся. Он что-то пытался говорить. От волнения его акцент еще сильнее коверкал речь.

— Эс вар катастрофии, — Лефорт на освобожденной части стола начал показывать движение российских войск, которых изображали моченные яблоки. — Магометяне жечь степь. Было очень много дыма, государь. Зольдаты не могли дышать, часто кашлять и падать замертво. Все колодцы и источники на нашем пути были засыпаны. Едер таг ... каждый день мы теряли фюнфциг одер зексциг зольдатен. Магометяне кружили вокруг нас и осыпали стрелами. Мы стрелять из пушек и фузей, но был маленкий урон. Пули не достовать, — вскоре яблоки, лежавшие на столе, оказались в окружении рассыпанной соли. — Я посылать фуражир за водой и припасами, но никто не возвращаться обратно... Ничего нельзя было сделать, государь.

Во время этого рассказа я превратился в "одно большое ухо", понимая, что сейчас все зависело только от меня одного.

— Государь, там есть земля магометян. Простым наскоком с ними не справиться. Нужно много припасов, огненного зелья, дальнобойных пушек, кирасы на всадников, — Лефорт сгреб в сторону и яблоки и соль. — Я думать, государь, нужно строить крепости. Каждая крепость есть форпост и на него можно опираться.

В принципе, швейцарец предлагал реальный план медленного, но эффективного выдавливания крымчаков, а с ними и османов с южных земель. Нужно постепенно углубляться на территорию противника, строя опорные пункты или базы для действия. Правда, у этого плана было два очень веских недостатка — огромная стоимость и очень долгий срок реализации.

— Також ждать долгонько придется, — собственно, кто-то из присутствующих об этом и заявил. — Так не нам, а сыновцам нашим...

Лефорт в ответ попытался что-то сказать, но его ломанный голос тут же потонул в гуле выкриков и пьяных воплей, поносящих Голицина, крымчаков и даже царевну Софью.

— Неумехи! В питие гожи, а в воинской науке неумехи! Экзерции частые потребны, — громче всех кричал Петр, размахивая глиняной кружкой. — Что за воины таке? Пузо с ремня свисает, фузея не чищена. Ему не воинской наукой заниматься, а ремеслом каким. Сидят в стрелецкой слободке сапоги тачают, горшки делают, да кузнечным промыслом промышляют. Не потребно сие для царства Российского!

Я уже другими глазами смотрел на юного царя, начавшего "задвигать" "идеи космического характера". "А Петя-то оказывается душой болеет. Другой бы в его возрасте и статусе сиськи женски мял на сеновале, да водку пьянствовал. Орел просто, пусть и пьяненький немного...".

— Инфантерия должна как у свейского короля Карлуса быти! Крепкий орднунг должон быти! — продолжал вещать Петр собравшимся. — Артиллерия! Пушки зело крепкие! Також и с крымчаками говорить можна. Мы, брате, как Софку к тряпкам да горшкам отправим, сразу же наладим и инфантерию и артиллерию по свейскому порядку.

В тот момент, пока все восторженно внимали этим откровениям, я дернул за рукав Лефорта, закрывая его от остальных широким куском портьеры.

— С государем знакомь, как обещал, — я быстро зашептал на ухо недовольному швейцарцу. — Есть у меня, что ему сказать... Не пожалеешь, — в глазах Лефорта читалось сомнение и еще, похоже, желание взять меня за шкирку и выкинуть из дома. — Такого, что я скажу, государь еще ни от кого и слышать не слышал.

Бросив на меня последний взгляд, он кивнул головой и двинулся к царю. Не понятно было, что творилось в его голове: то ли он поверил в меня, то ли решил от меня избавиться.

Он постоял рядом с царем несколько мгновений и тот уже рукой меня подзывает. Шумно выдохнув воздух, я подскочил к ним.

— Франц сказывал, что дюже разумный ты малый. Математике обучен. Считать зело быстро умеешь? — я поклонился, пробормотав что-то невнятное. — Сочти-ка мне, сколь станет коли пять дюжин вместе соединить? — вдруг, прищурив глаза, задал он мне каверзный, как по всей видимости он считал, вопрос. — Чай до завтрева дашь ответ...

Я почти сразу же ответил. Чего ждать?! Задачка для простаков. Но для юного Петра, видит Бог, это был смачный щелчок по носу! Он аж в лице переменился от такой скорости. "Получил, будущий друг Петр?! Распишись! А теперь, надо ковать железо, пока оно не остыло... Б...ь, чем я там его хотел удивить-то? Черт! Совсем из башки вылетело!". От этой мысли меня тут же прошиб холодный пот. Ждал-ждал судьбоносной встречи и все забыл, когда настало время действовать,

— Шустро-шустро, — восхищенно пробормотал Петр, смотря на меня с удивлением. — Никто так зело быстро счесть не мог, а ты смог. Мне такие люди потребны. А коли и в другом ты так же разумеешь, то в почете у меня будешь, — повернувшись в полоборота к остальным, юный царь начал, похоже, развивать свою мысль. — Вскоре гнать стану скудных умишком и дурных нравов с мест... И в приказах, и в армии потребны розмыслы, что не о брюхе и мощне своей пекутся, а о благе отечества...

Я же, пока Петр таким неожиданным спичем дал мне время подумать, разродился лишь одной мыслью. "Черт! Черт! Только про штыки вспомнил! Со штыками вроде сейчас большая проблема. Как они там называются? Байонеты, кажется... Их же сейчас в дуло фузеи вбивают, когда колоть надо. Вроде штык с втулкой еще не придумали? Или придумали? Вот же башка стоеросовая! Думай-думай, Димон! У стрельцов я только вроде ничего подобного не видел... Может у потешных Петра есть такая новинка? Стоп! Когда мы царя встречали у ворот, то с ним была пара его преображенцев с фузеями. Только что за штыки у них были?".

В конце концов, когда тянуть больше уже было нельзя, я решился.

— Мой государь, — Петр обернулся в мою сторону. — Есть у меня несколько интересных придумок для инфантерии, чтобы супротивника легче и лучше бить. Дозволь рассказать, — тот заинтересовано кивнул. — Прикажи, государь, фузею принести с всеми припасами.

Где-то через минуту в зале появился высокий гренадер в приталенном камзоле с до блеска начищенными бронзовыми пуговицами и здоровенным ружьем или винтовкой, у которой был короткий приклад и довольно длинный ствол. Фузею гренадер положил на стол. Рядом легли емкость с порохом, свинцовые шарики-пули. Последним на столе оказался и долгожданный штык, в который я буквально вцепился глазами. К моему насказанному облегчению он оказался "старой моделью", то есть вбиваемым на манер втулки в ствол оружия. Из фузеи при этом невозможно было вести стрельбу.

— Придумка моя, государь, такая, — я взял штык и начал привязывать его веревкой к стволу фузеи. — Штык надо к трубке приделать, чтобы одевать ее прямо на ствол. Солдат при этом сможет стрелять, а при случае и колоть врага.

Замолчав, я приложил фузею к плечу и сделал вид, что стреляю. Потом показал, как сразу же можно ей и заколоть кого-нибудь.

Я, конечно, после этого не ожидал оглушительных аплодисментов или криков "браво". Однако, и на гробовую тишину, установившуюся в зале, признаться, я также не рассчитывал. Честное слово, даже струхнул немного.

— Дай-ка, — Лефорт взял со стола фузею и вверенным движением несколько раз ткнул в воображаемого врага, а потом также выстрелил. — Ладная придумать, Лексашка.

Фузею у него тут же отобрал Петр, начавший проделать с ней те же самые манипуляции. И судя по его довольному лицу, ему увиденное понравилось.

— Разумно. А вы что встали столбами? — крикнул он остальным. — Глядите! А ты, молодец! Еще знаешь, что?

И в этот момент, похоже на почве стресса, меня "прорвало". Я вспомнил знаменитого британца Шрэпнела, придумавшего и воплотившего в железе знаменитый снаряд со шрапнелью. Я видел в Лондонском музее макет этого снаряда, названного убийцей кавалеристов и пехотинцев.

— Знаю, государь. Знаю, как по инфантерии и кавалерии железным и свинцовым дробом на тысячу шагов стрелять, — произнес я.

Царь при этих словах, с недоверием, замер. "А тебя все-таки проняло... Неудивительно. Поди о таком и мечтать не смел. Сейчас-то картечью на триста-четыреста шагов бьют, а я предлагаю на тысячу. Разница громадная! Понимает, что преимущество в дальности артиллерии почти сто процентов гарантирует победу над противником... Сейчас, походу, обниматься полезет. По крайней мере, по фильмам он именно так выражал свой восторг".

Однако, пророк из меня оказался совсем хреновым. За окнами вдруг раздался громкий шум. Заржали лошади. Кто-то стал ломиться в ворота, с силой барабаня по доскам. В добавок оглушительно грохнул пистолетный выстрел.

— Государь! Государь! — в разлетевшееся стеклянными осколками окно вдруг влезла усатая рожа гренадера и заорала. — В Москве смута! Стрельцы в полки собираются, а их головы (атаманы) перед дворцом на царство Софью кличут. На Кукуй зовут идти иноземцев бить! Спасаться надо!

Боже, какой ор поднялся! Мне, как человеку не сильно военному, теперь прекрасно стало видно, что такое паника и в чем ее опасность. Кто-то из зала ломанулся уже при первых воплях гренадера, сшибая стулья, слуг с подносами. Начали кричать и петровские сопровождающие, призывавшие то ли спасться бегством, то ли собирать войска, то ли прятаться куда-то. Не смог устоять и сам Петр, видимо, до жути испугавшийся. Уже потом, когда я прочно войду в его ближний круг, он поделиться причинами такой своей паники. Мол, в его детстве уже был стрелецкий мятеж, когда на его глазах разорвали на части его дядю и пару других бояр. Стрельцы тыкали саблями в сторону него самого и его матери, называя царьком и несмышленышем.

— Лексей, готовь коней! — швейцарец, оказался почти единственным, кто сохранил присутствие духа. — Государь! Соберитесь! Здесь есть хорошее для обороны место. Это Троице-Сергиева кирхе...

Дальнейшие события в моей памяти слились в какую-то безумную череду быстро меняющихся сюжетов. Вот мы, группа всадников из двадцати-тридцати человек, в полной темноте куда-то скачем. Ветер бьет в лицо, ветки хлещут по телу, лети грязь и песок. Потом звучать какие-то громкие крики, слышится стрельба, видится искаженное страхом лицо юного царя. А над всем этим гремит спокойный и умиротворенный голос старого инока, встречающего нас у ворот обители с тлеющей лучиной в руке.

И вот я уже лежу в келии на голых досках Троице-Сергиевой лавры и никак не мог заснуть. И дело было совсем не в жесткой соломе, колющей тело, или бодрящей прохладе в комнатушки какого-то монаха, а обуревавших меня мыслях. Их было множество, сложных, простых, больших, маленьких, о вечном, о суетном. Они, как маленькие пчелки роились в моей голове... Я думал об испуганном Петре, думал о своем будущем. Пытался представить, что будет, когда я все-таки смогу найти ту самую картину. Куда она меня забросит в очередной раз? В прошлое или будущее? В какое прошлое или какое будущее? А может я окажусь вообще в другом мире, которому и нет названия? Кто знает, почему эти картины стали порталами в другие миры?

— Кто знает..., — шептал я, ворочаясь с бока на бок. — Б...ь, знал бы кто, голову оторвал бы.

4

Отступление 7

Беспятых Ю. Н. Александр Данилович Меншиков: Мифы и реальность. — М. : Историческая иллюстрация, 2005. — 240 с. [отрывок].

"... Я спрашиваю тебя, Читатель, разве может в одном, совершенно обычном человеке, сочетаться столько качеств? Если собрать в единое все те истории, анекдоты и байки, что историки связывают с именем светлейшего князя Александра Даниловича Меньшикова, то вырисовывается поистине необыкновенная картина. Меньшиков оказывается и неграмотным, и создателем системы быстрого счета, и пьяницей, и изобретателем штыка оригинальной конструкции и картечного снаряда, и казнокрадом, и известным меценатом. Кто же ты такой, Александр Данилович, на самом деле?".

Отступление 8

Чапман А. Почему не удался стрелецкий мятеж 1689 г.? // Отечественная история. 2019. Љ2. С.172-189.

"... История не знает сослагательного наклонения, что, однако, не мешает нам ставить все новые и новые вопросы по значимым периодам истории нашей страны. Одним из таких непростых периодов выступает стрелецкий бунт 1689 г., который в случае успеха мог до неузнаваемости изменить политическую картину в России на столетия вперед.

... К июню 1689 г. установившийся в государстве хрупкий баланс между двумя мощными группировками, претендующими на абсолютную власть в стране, — кланом Нарышкиных, сплотившихся вокруг фигуры Петра, и кланом Милославских, поддерживавших царевну Софью, окончательно нарушился. Вступивший в брак Петр Алексеевич согласно правовой традиции становился совершеннолетним и уже больше не нуждался в опеке регента — своей сестры Софьи. Последняя ясно понимает, что потеря власти для нее лично означает пожизненное затворничество в монастырской кельи, а для ее сторонников — лишении всех привилегий.

... До настоящего времени в отечественной и зарубежной историографии высказываются недоумения по поводу поражения стрелецкого восстания. Михайлов Р.Г., представитель московской школы исторического детерменизма, указал на то, что стрелецкое восстание было просто заранее обречено на успех. У царевны Софьи были все к этому предпосылки: сочувствующий чиновничий аппарат, однозначная поддержка со стороны консервативного духовенства, огромные мобилизационные военные возможности, непопулярный имидж царевича в глазах простых людей и т.д. Юный Петр в тот момент просто физически не был готов к противостоянию.

... Еще днем 1... июня в стрелецкой слободе начали быстро распространятся слухи о скором лишении стрельцов всех положенных привилегий на занятие промыслами, проживание в своих слободках с семьями и освобождение от налогов. Непонятные люди призывали идти на поклон к царевне Софье и звать ее на царство. Царевича же Петра обвиняли в "порушении" древних основ православия, в любви к "немецким" обычаям и традициям... К вечеру в сторону Троице-Сергиевой лавры уже выдвинулось 4 стрелецких полка Фёдора Колзакова, Ивана Чёрного, Афанасия Чубарова, Тихона Гундертмарка.

... В одном из более поздних источников, который к сожалению дошел до нас не в полном объеме, содержится довольно странная запись "о поразившей видимо-невидимо люда хворью, что злодейкой не щадила ни старых, ни малых". В отечественной историографии указанную "хворь", по всей видимости, чуму, называют одной из причин, которая спасла Петра Алексеевича от разраставшегося стрелецкого бунта".

______________________________________________________________

Замученный "дерганными" событиями вчерашнего дня я "дрых" буквально "без задних ног", чему не смогли помешать ни едва прикрытые соломой доски монастырской лежанки, ни богатырский храп лежавшего рядом соседа, ни громкая мышиная возня в одном из углов кельи. Тем более внезапным оказалось мое пробуждение, начавшееся с внезапного каркающего вопля и последовавшего за ним нетерпеливого меня потряхивания.

— Лексей! Ахтунг! Вставайт! — я уже почти узнал этот до боли знакомый голос, как меня снова тряхнули и с такой силой, что чуть не сбросили с моей лежанки. — Штейт ауф! Бистро!

Открыв глаза, я обнаружил наклонившегося надо мной Лефорта, снова тянувшего свои руки к моему многострадальному плечу. И судя по его осунувшемуся лицо с характерными мешками и кругами под глазами, ему-то как раз выспаться не удалось от слова совсем.

— Подниматся. Пришел человек с вестью о врагах Государя. Стрельцы идут, — не сказав больше ничего, он развернулся и вышел из кельи.

Я же с округлившимися глазами едва не взлетел в воздух. Такие новости с утра бодрили похлеще самого крепкого кофе или чая.

— Вот же б...ь! Думал все само рассосется, — из кельи я уже несся в сторону монастырской трапезной, где судя по звуку располагалось местное командование в виде самого Петра и его приближенных. — Как же так? Стрельцы же вроде сами должны успокоиться...

Трапезная располагалась на первом этаже приземистого здания монастыря, кельи же — крохотные каменные комнатушки, больше напоминавшие тюремные камеры — были почти у самой крыши. Вниз вела одна ужасно скрипучая лестница, добежав до которой, я остановился.

— ... Також идут, Государь. Оружны все, злые как черти. С фузеями и пушками, — до меня донесся чей-то гундосый голос. — Не-ет, государь, бояр не видывал. Головы стрелецкие были, а бояр не видывал... Идуть, Государь и в кажной деревушке и селе брагу требовать и закуски всякой разной. Горланят, что на царство Софку ставить будут.

Я медленно начал спускаться, вслушиваясь в каждое слово, по-видимому, перебежчика.

— ... Конных мало, Государь. Повозки також идуть с ними, — продолжал гундосить первый голос. — Не ведаю, Государь. Не разумею грамоте... Гаваривали, все стрельцы поднялись и к лавре поспешают...

После этих слов, каюсь, я так и осел на ступеньки. Не надо было иметь пяти пядей во лбу, чтобы понимать — ситуация со стрелецким бунтом начала развиваться по самому "паршивому" сценарию. "Проклятье! Дело-то, оказывается, швах. Если верить этому гундосому, то большая часть стрельцов из московского гарнизона двинулась к нам в гости. И за пазухой у них отнюдь не цветы и шампанское, а пушки и фузеи. Судя потому что их качественно подогревают в каждом селении, то и Петра и нас заодно никто не собирается оставлять в живых... Интересно, наши гонца уже отправили в Пресбург (построенная в Преображенском по приказу Петра Алексеевича крепость, где базировались полки нового строя) к потешным? Лефорт вчера хвалился, что в этой маленькой петровской армии почти 2 тысячи штыков с артиллерией в качестве усиления... А стрельцов тогда сколько? С неделю назад слушал, что в стрелецкой слободке их с зимы проживало под пятьдесят тысяч, а с семьями и за все сто перевалит. Конечно, к нам двинули самые отмороженные и бесшабашные. Вопрос только, сколько их?".

Отвлекшись от своих нерадостных мыслей, я вновь вслушался в разговор в трапезной, который, что греха таить, еще больше напугал меня. Судя по возгласам, никто из сидевших вообще не имел никакого представления о происходящем за стенами лавры. Над здоровенным столом звучали лишь одни предположения, самым здравым из которых было лишь собрать все свои пожитки и бежать на юг или север. Кто-то даже предположил искать спасения у давних недругов Российского государства — польских и шведских королевствах. Там же мол можно будет обратиться за помощью к Папе Римскому... Странно, но сражаться призывал лишь один Лефорт. Швейцарец воинственно топорщил свои усы, то и дело призывая раздать оружие монахам и крестьянам окрестных селений. От звучавшего меня посетила очень даже нерадостная мысль — "а на ту ли лошадку я поставил?".

Словом, в трапезную я спустился довольно сильно "заряженный". Мне жутко захотелось наорать на этих горе-полководцев, которые за болтовней и ором ничего другого не видели.

— Петр Алексеевич?! Государь! — уже крикнул я во весь голос, стараясь перекричать стоявший над столом гомон; и меня совсем не смущало то, что я кричу на самого настоящего короля и его приближенных. — Нельзя же просто так сидеть! Надо что-то делать! — по мере того, как шум стихал, на моей краснеющей физиономии скрещивалось все больше и больше взглядов. — Времени же почти нет.

В этих, направленных на меня взглядах, можно было прочитать немало. Я бы даже сказал, очень многое и характеризующее меня отнюдь не как усердного и скромного слугу. Один заросший бородищей ближник Петра, вроде родственник его какой-то по матери, вообще зыркнул на меня так, словно я мотыга или метла говорящая. "Черт, что я струхнул, как баба?! На кону ведь и моя жизнь. Если стрельцы доберутся до Петра, то и мне не поздоровиться".

— Петр Алексеевич, разумею я, что разведать нужно все обстоятельно, — быстро-быстро начал говорить я, не давая им всем опомниться и заткнуть мне рот. — Конягу хворого какого возьму и до стрельцов пойду. Посмотрю, сколь там кого. Я же считать могу и грамоту разумею. После полудня и обернусь... Обернусь, государь, не сумлевайся. И стрельцы, паскудники, меня не тронут. Я же вона какой лопоухий, да конопатый. Еще дерюгу на себя натяну и грязью обмажусь. Кто тогда на меня взглянет? А конягу спрячу в леске каком-нибудь...

"Ну, Петр, друг ситный, давай соображай! Нам же позарез нужна разведка! Пока твои дуболомы догадаются, стрельцы уже будут здесь и прищучат нас за мягкое вымя". Первым, до которого дошел весь смысл моего предположения, оказался Лефорт. Он тут же наклонился к Петр у что-то глухо зашептал ему на ухо.

И уже через некоторое время мне, действительно, выделили какого-то коника — смирную лошадку, на которой монахи сено возили с покосов. Провожал меня сам Лефорт, раздобывший у какого-то инока нечто драное в многочисленных заплатах и вонючее к тому же.

— Ты, Лексей, есть настоящий зольдат. Храбрый, стойкий, — он накинул мне на плечи дерюгу. — Я доволен, что не ошибся в тебе. Держи... и пусть он тебе не пригодиться, — в мою ладонь лег небольшой ладный ножичек с рукояткой из бересты. — Возвращайся.

Кивнув в ответ, я вывел лошадку за пределы мощных стен монастыря и вновь замер в раздумьях. "... А точно ли это мое время? Что-то совсем непохоже, что стрельцы решили лишь немного пошутить. Если же на этот раз мятеж окажется успешным, а Петр до конца своих дней станет носить монашеский клобук?". Словно в тумане, я взобрался на конягу и хлопнул ее по крупу, что впрочем на меланхоличного четвероного не возымело почти никакого действия. "Черт! Тогда, какого черта я собрался лезть в самую пасть тигра? Может лучше к царевне Софье отправиться? Чувствуется, баба она с амбициями. Власть она не просто любит, а обожает. Неужели я не смогу устроиться при ней?".

Эту "мысленную" жвачку я жевал недолго, ровно до первого поворота дороги. Мне вдруг показались мои эти метания такими жалкими и глупыми, что я от души пнул свою конягу голыми пятками. Не ожидавшая от меня такой подлости четвероногое, жалобно заржало и припустило галопом. "Баран! Кто меня там ждет? Я для нее вообще никто! Ноль без палочки! Или с палочкой для утех... Б...ь! Дермо какое-то в башку лезет. Надо делать то, что решил, и будь, что будет". Прошептав это напутствие несколько раз, я более или менее успокоился и решил вернуться к первоначальному плану, который, правда, для местного уха, выглядел довольно неправдоподобным.

Сегодня, еще там, на лестнице, мне вспомнился из истории один интересный прием, который в сражении нередко помогал слабейшему одерживать победу над сильнейшим противником. Этот прием не был и не супероружием из будущего, которого у меня и в помине не было; и не припрятанным в рукаве тузом в виде союзного войска; и не щепоткой яда для командующего войсками противника. Я вспомнил о таком поистине страшном оружие, как слухи и его последствии панике, что по силе воздействия могло с легкостью превзойти сокрушительную мощь мотострелковых и десантных дивизий, танковых бригад и корабельных эскадр. Тогда мой мозг, подстегнутый стрессом и (что греха таить) желанием выжить, выдал мне такое количество примеров из жизни, что оставалось лишь их воплотить в реальность. Я вспомнил и реакцию сотен тысяч американцев в 1938 г. на радиоспектакль по мотивам книги Герберта Уэлса "Война миров", когда на дорогах крупных городов Америки образовались многокилометровые пробки из желавших сбежать, в городах и селениях жители начали строить баррикады, а в больницы стали поступать люди, которые, как они сами уверяли, пострадали от ядовитых марсианских газов. Вспомнилась мне и более свежая история из 2005 г., когда в результате аварии в энергосистеме Москвы на несколько часов была отключена подача электроэнергии в половине районов столицы, Подмосковья, Тульской, Калужской и Рязанской областей. Из-за расползавшихся с немыслимой скоростью слухов о рванувшей АЭС, у нас в Подмосковье были буквально вычищены магазины с продуктами и аптеки. Люди, словно сумасшедшие, скупали продукты долговременного хранения, красное вино, йод. "А что живущие здесь и сейчас лучше, что ли?! Да ни черта! Местные даже еще хуже! Просто тут народу по меньше, да и живут не так скученно. Однако, панику здесь тоже можно раздуть так, что не дай бог...".

Я, думав прикинуться бежавшим из Троице-Сергиевой лавры служкой, решил среди стрельцов распускать слухи о самой разной чертовщине, перечень которой у меня еще только выстраивался в голове. "Ну, что за задница такая? Всегда все нужно делать в самый последний момент! Еще вчера или лучше позавчера! Опять, похоже, придется импровизировать... О, а это что за оборванцы?".

Прямо мне на встречу двигался небольшой обоз из пару телег с мешками и трех всадников в смешных кафтанах и высоких меховых шапках, которые здесь, по всей видимости, носили и зимой, и летом. Судя по всему, это были крестьяне одного из ближайших помещиков, что возили в монастырь разные продукты на продажу. Троица же в необычных длиннополых кафтанах с чем-то напоминающих копья напоминала вооруженных холопов. "Пожалуй, с этих и начнем. Больно уж компания подходящая... Ну, что с Богом!".

Едва до приближающихся повозок осталось двадцать — тридцать шагов, как я кубарем слетел со своей лошадки и зайцем понесся в их сторону. Растирая слезы на своей чумазой роже, я голосил во весь голос.

— Мои родненькие! Христом Богом молю..., — повозки тут же встали как вкопанные, а вооруженные копьями парни вытаращились в мою сторону. — Стойте! Куды же вы путь-то держите?! Миленькие! — я как клещ вцепился в сбрую одной из лошадей и всеми своими силенками начал поворачивать ее назад. — Там же смертушка лютая ждет вас... Увсе тама померли от мора великого! Увси... и матка и браты... В лавре все лежма лежат и мертвыя... Мор великий на Русь приде...

Мой голос уже начал давать петуха, временами переходя на скрип. "Б...ь, а слезы-то откуда?! Актер доморощенный! И где это я только таких слов-то нахватался? Прямо по местному шпарю... или мне так кажется?". Кажется — не кажется, но местных проняло. Скажу больше, мои вопли про "мор великая" произвел настоящий эффект разорвавшейся бомбы. Как оказалось, я совсем недооценивал страх людей перед чумой, от которого в эти времена было не спрятаться ни в сырой землянке, ни пятистенной избенке, ни в каменных хоромах. Это слово означало кару небесную, страшную смерть, которую в эти временами сравнивали с адовыми муками. Действительно, откуда было все это знать мне, недавнему жителю XXI века, избалованного влажными носовыми платочками, присыпками для опрелостей и жидкого мыла? Я даже на толику не осознавал степень их ужаса перед этой болезней...

Первыми от меня прыснули в стороны холопы с копьями. Свои тяжеленные оглобли с железными наконечниками они мигом побросали и дернули так, что только копыта их жеребцов засверкали. Возницы же среагировали не сразу. Эти двое мордастых, полных мужика чуть ли не минуту оторопело на меня таращились, а потом по бабье, тонко заверещав, хлестнули своих лошаденок и помчались куда в сторону.

— Зовите меня теперь Мессинг Коперфильдович, — опешив от такой реакции, прошептал я. — Неужели и стрельцы также драпанут?! Ха-ха-ха, одно слово про мор...

После недолгого раздумья, я все же решил с стрельцами попробовать провернуть другую штуку. Бывалые воины могли ведь и не поверить в такие страшные россказни босоного пацана. Для них нужно было придумать что-то иное, во что они бы поверили скорее и без всяких вопросов. И я нашел — полки нового строя. Думаю, стрельцы сто раз подумают идти или нет вперед, если узнают, что у лавры уже стоят "потешные" войска Петра. Ведь одно дело взять под белы рученьки два десятка не сопротивляющихся офицеров во главе с подростком и совсем другое дело — лезть на штыки почти двух тысяч солдат.

С этими мыслями я вскоре добрался до какого-то крупного села. С холма, где я остановился, было хорошо видно, как к селу тянулись тонкие красноватые змейки людей. Иногда между людьми виднелись и телеги с чем-то напоминающим пушки и бочки с пороховым припасом.

— Похоже, здесь они силы накапливают перед следующим броском. Хм... А я смотрю, неплохо они накапливают-то... Жареным сюда тянет просто мама не горюй, — до боли в глазах я всматривался в многочисленные дымки костров, медленно тянувшиеся в небо между домами. — О! Вон, кажется и хряка тащат. Точно! Сейчас разделывать начнут, — вскоре, действительно, раздалось жалостливое хрюканье. — Ну, значит, пора...

Хлестнув свою конягу хворостиной в сторону небольшого леска, я стал быстро спускаться в сторону села. По дороге несколько раз опускался на землю и ожесточенно катался по пыли, стараясь извазюкаться по сильнее. Сломанным прутком , морщась от боли, нанес на руки с десяток хороших царапин, которые особенно ярко выделялись на грязной коже.

У крайних хат я вновь остановился, чтобы сориентироваться. Сразу соваться в самое полымя было опасно. Мне нужна была небольшая чуть подвыпившая компания стрельцов в возрасте.

— У таких точно дети будут. Глядишь и пожалостливее будут к мальчонке израненному... А вот и компашка подходящая. Пятеро вроде. С бородищами. Брагу кажется хлещут. Вот с ними и поговорим для начала...

Хлестнув самого себя по лицу несколько раз для создания плаксивого выражения, я вылез из кустов и побрел к костру. Стрельцы заметили меня лишь тогда, когда до костра оставалось пару — тройку шагов. Один из бородачей скользнул по мне равнодушным взглядом и вновь присосался к пузатому кувшину. Остальные четверо в это время обгладывали свиные ребрышки.

— Дидько, дай хлебушка, — как можно более жалостливым тоном пролепетал я, в добавок сильно сгорбившись. — Цельный динь не емши, — в ответ получил ожидаемо равнодушный взгляд и мерное чавканье. — Ну, дай, дидько... От злыдней из лавры я бежамши, — никто даже бровью не повел, продолжая все также грызть и жевать. — Все как есть в немчинском платье, с вот такенными фузеями... Пуф-пуф-пуф! — ну и как здесь было не надуть щеки и для правдоподобности не изобразить стрельбу из местного огнестрела. — Мине из лавры погнаша. А главенный еный немчин, Нефорт, мне хворостинкой зело больно вдарил, — я еще и всплакнул для надежности. — Их там видимо-невидимо...

Сидевший ко мне ближе всех бородач тут же застыл с куском жаренного мяса у рта. Через мгновение кусок уже летел в костер, а здоровенная лапища стрельца меня уже тянула за шиворот. Вот же реакция у мужика оказалась...

— Что таке говоришь, малец? — меня с такой силой тряхануло, что клацнули зубы. — Ну?! Говори! Быстро! Из лавры приде? Хто там есть? Говори, а не то..., — перед моими глазами на несколько мгновений замер крепкий кулачище, чуть меньше моей головы. — Так вдарю, без башки станешься.

Ну и что мне оставалось делать? Конечно же я рассказал всю правду! Естественно, это была моя правда... Я сопел, кряхтел, плакал. Слезы ручьями текли по лицу, оставляя на грязной коже щек длинные светлые дорожки. Ожесточенно заламывал руки, показывая глубокие кровавые царапины на них. Всю эту пантомиму я сопровождал кучей панических воплей и вскриков — "иде, иде за мной!", "дюже злющие, как адские черти", "их там видимо-невидимо", "с фузеями, пушчонками зело большими", "а наиглавнейший среди них немчин, Нефорт...", "в лавре сидячи, яко в осаде...". Естественно, крохи полезной информации я перемежевал всяким мусором про "матку и батьку с малыми систрами", "дюже больнючие розги", "сильный голод" и тд. и тп.

— ... А я у одного немчина, что мине бил, даже ножик вострый прибрал, — для полноты картины я даже подаренный Лефортом ножик засветил. — И в кусты, а там припустил что есть силы...

Ножик тут же был у меня взят и самым внимательнейшим образом изучен. Мне же бородатый под одобрительный хохот остальных выдал такого сильного леща, что я кубарем полетел в сторону ближайших кустов, где и затих.

— Михей, — борода уже серьезно крикнул одного из своих. — Беги до головы Федора Леонтьевича Шакловитого и все ему толково скажи. Мол так и так... С хлопцами Митейкой Казанцем, Гришкой Опряхой, Сашкой Огольцем и Захаром Бурой хаживали в поиск ко стенам лавры. Видали тама много воев в немецком платье с фузеями и пушками. К нашей встречи готовятся, вестимо... Про мальчонку ни слова!

Все было ясно, как день! История с награждением непричастных и наказанием невиновных началась не сегодня и закончиться не завтра. Хитровыделанный стрелец видимо, оценив важность сведений, решил на них сильно "приподняться".

— Все поняли?! За таке награду можа немалую получить, — он обвел внимательным взглядом своих товарищей. — Рубликов по пять — шесть, а то и поболе. Боярин Федор Леонтьевич не забывает своих верных псов. Все слышали?

— Григорий Лукич, а малец какож? Коли рот раскроет? — я аж взмок при этих словах, а главное, характерной интонации. — Можа его того?

"Б...ь, душегубы! Замочат, как кутенка... Надо валить отсюда, пока не поздно". Я уже было начал отползать назад, как услышал презрительное хмыканье старшего. По всей видимости он меня и за человека-то особо не считал. "Все равно надо сваливать отсюда... Слух я похоже уже запустил... Пора и честь знать".

Осторожно загребая руками, я пополз назад. Проклятые кусты кололи словно пики, добавляя к старым царапинам и порезам на руках и ногах новые. Наконец, я выбрался к какой-то околице. Понял я это, когда уткнулся босыми ногами в хлипкий частокол, набранный из корявых коряг.

— Чта сие за раскоряка? — вдруг услышал я сзади насмешливый детский голос. — Слышь, Федорка? Батька сказывал, шта далеча отседова зверь такий живе. Рекут яво ащериц.

Тут же раздалось еще несколько детских голосков, явно смеющихся надо мною.

— Ты хто?

Развернувшись, я стал разглядывать местных. "Это что еще за гопота? Б...ь, их еще не хватало...". Впереди всех состоял явно самый главный — крепкий до черна загорелый пацан с многочисленными въевшимися в кожу крупинками копоти. "Определенно кузнечный отпрыск... А может и ученик. Здоровый, падла. Такой приложит и не встанешь... Остальные, похоже, прихлебатели в стае". Оставшиеся, и правда, выглядели не очень внушительно. Двое худосочных мальчишек, с головы до ног покрытых красными цыпками, прыщиками, многочисленными царапинами и ушибами, с любопытством глазели на меня. Этих точно опасаться не стоило. "Сейчас броситься крепышу в ноги и дать деру на холм. Там моя конек в лесу шарится. На нем и обратно...". Я уже было собрался, как меня осенила другая мысль. "Стоп, чего это я надумал? Есть же более простой способ... Это же простая пацанва. Ей до нашей гопоты еще расти и расти".

Я тут же начал затравленно оглядываться по сторонам, усиленно делая вид, что на нас всех надвигается что-то очень и очень страшное. Время от времени я даже, чуть сглатывая слюну, начинал тыкать пальцами куда-то в сторону.

— ... Робяты, — кажется мне даже удалось округлить глаза, будто бы от ужаса. — Тама немчины... идуть с Лавры. Оружны увси... Увсих грабють! Батьку мово вбили... Буренку нашу забрали... Ироды, у-у-у.

Видит Бог не знаю, как но слезу у меня полились настоящие. Мне и правда стало жалко и отца своего и буренку, которых побили и забрали мифические "немчины".

— Идуть, идуть с Лавры. Видимо-невидимо идуть, — не переставал голосить я.

Первым стал по сторонам озираться крепыш, видимо искавший тех самых грабителей "немчинов", которые для местных были самым настоящим бедствием. Это только в красивых сказках проходящие через село солдаты особо не бедокурили, довольствуясь крынками с холодным молоком от черноволосых селянок. В реальности же каждое такое пришествие военных оборачивалось едва ли не разорением. Те же самые стрельцы сейчас гуляли с таким размахом, что грозили оставить село вообще без всякой живности.

— А ну, айдать по домам! — крепыш вдруг прикрикнул на остальных и тут же вся троица засверкала пятками.

Я же, быстро оглядевшись по сторонам в поисках других свидетелей моего очередного концерта, ринулся на холм, где между кустами дикорастущей малины я нашел своего конька. Взнуздать его и дать голыми пятками в бока было делом нескольких минут.

... Возвращение мое было триумфальным. Еще при подходе к Лавре меня встретили с десяток преображенцев в узнаваемых короткополых камзолах, перегородивших телегами дорогу. Мою тушку тут же стащили с коняги и запеленав потащили под белы ручки к руководству, которое, как оказалось, меня уже списало.

— Лексашка! — удивленно вскрикнул при виде меня сам государь. — Живой?! Отпустить! — это он уже бросил моим конвоирам. — Рассказывай! Далече ли стрельцы? Заряжать ли фузеи?

Судя по взъерошенным лицам собравшихся и кучи оружия на столе — десятка каких-то допотопных пистолей и дедовских сабель — они собрались сражаться. Лефорт и его товарищ по службе в полках нового строя генерал Гордон в углу трапезной ворочали бочонок с порохом. Перед Петром на столе лежал клинок, который он по всей видимости то ли точил толи протирал.

— Еле утек от вражин, государь, — не смог я устоять, чтобы не прихвастнуть. — Верст тридцать отселе стоят. Боярин Федор Шакловитый у них наиглавнейший. Все стрельцы его за отца почитают.

Оба "немца" уже стояли возле стола и внимательно меня слушали. То, что стрельцы оказались на расстоянии одного дневного перехода, им явно не понравилось.

— Сколь их счесть не случилось. Они где по хатам сидеть, где по лескам кашеварят. На глазок сотен двадцать, а можа и тридцать есть. Они, государь, сильна бражничают. Кажись, такими им долгонько к нам шагать...

— Это есть гут, Государь, — в разговор уже встрял Лефорт. — Ваши полки будут здесь ам абенд... к вечеру. Думать, нужно только усилить посты, чтобы не стать жертвой неожиданного нападения.

Дальше уже совещание "большого начальства" пошло без моего присутствия. Они еще там долго судили-рядили, что и как делать? В конце концов решили сидеть в лавре тихо, как мыши, и ожидать прибытия помощи из Преображенского, где базировалась маленькая армия Петра.

Ближе к вечеру я был найден неугомонным Лефортом и приставлен к делу, с помощью кузнеца мастерить свой необычный штык на фузею. Оказалось, швейцарцу очень уж понравилась эта идея, что я брякнул на той первой встрече с Петром.

— Сроку вам до захода солнца, — он выразительно поглядел на медленно садящееся солнце. — Сделать годный для стрельбы всем фронтом штык.

Напугал, думаете? Черта с два! Тонкой работы тут самый мизер, так что с нею справиться и сельский кузнец. Собственно, выслушав про мою задумку, приставленный ко мне кузнец, пузатый детина в пахнущем дымом фартуке, и подтвердил.

Сам штык он "сварганил", наверное, за час, а может и еще быстрее. Правда, выглядел он довольно неприглядно. Не было в нем той смертоносной изящности и изумительной функциональности, как на старинных снимках или на выставках в музеях. Здесь у меня в руках лежала чуть теплая неровная длинная заготовка с толстой трубкой.

— Еж-мое, это что за урод такой? — хмыкнувший мастер, похоже ничуть не обиделся за такую оценку его труду. — Почистить бы его и поточить, а то Петр свет Алексеевич и тебя и меня за такое на тополях повесит. Рядышком, чтобы смотрели друг на друга.

И, действительно, через полчаса энергичных усилий каким-то странных предком напильника я навел на штыке такой марафет, что его уже было не стыдно показать.

— Так, ты...., — палец мой уткнулся в сторону кузнеца. — Еще парочка нужна для красивой демонстрации. Такие же сделаешь. И почистить их еще нужно. Чего кривишься? Ты глазенки-то не закатывай. Бегом, бегом!

Сам же я отправился на двор, так сказать, обкатать новое изделие. Именем Государя остановил первого же попавшегося солдата-преображенца и стал прилаживать к его фузее новый штык. Попутно, познакомившись, я ему все объяснял.

— ... Ты, Андрейка, справный воин. Вона фузея у тоби в частоте. За припасами огнебойными смотришь внимательно. Это же штукенция вообще у тебя одного будет. С ней у царя на глазах упражнения показывать будешь, — я у него на глаза медленно одел штык на ствол винтовки, стараясь чтобы он не болтался. — Потряся теперь немного. Держится хорошо. Крепко сел, как влитой. А теперь смотри, что нужно делать...

И прямо тут во дворе на телеге с соломой ему показал пару — тройку приемов обращения с такой дурой со штыком. Что я фильмы про Великую Отечественную не смотрел? Там едва ли не в каждом третьем фильме был такой эпизод, где добровольцы с винтовками по чучелам работали. Правда, не все так просто оказалось...

— Ты че, как Буратино двигаешь? Черт! Говорю, бьешь, как деревянный! — я забрал фузею у взмыленного преображенца и сам подошел к соломе. — Ты резче бей! Резче! Вот так! Так! — тяжеленной для моих рук фузей оказалось не так просто бить. — А ты как колешь? Вот-вот... Что это такое? Подожди-ка! Стой на месте!

До меня, кажется дошло в чем была причина некоторой скованности его движений. Его красиво смотревшийся камзол с диким количеством бронзовых пуговиц и каких-то тугих нашивок или петель был ему немного тесноват. В такой сбруе, действительно, много не наколешь. Критичным взглядом я оглядел и остальное одеяние этого воина.

— Б...ь, как вы в этом во всем только воюете? — вырвалось у меня при виде всего остального. — Это же неудобно. Тесно...

Кафтан, конечно, смотрелся красивым, но определенно не был приспособленным для активной войны — лазанья, прыганья, копания, ползания и всякого другого "нья". В нем и в обтяжку лосинах-портах с тупоносыми башмачками на ногах было хорошо на парадах красоваться и к мадемуазелям на улицах "подкатывать". В войну же, как мне показалось, в такой одежде было уж слишком много лишнего. Собственно, это я и высказал преображенцу, пока мы сидели на пеньках и переводили дух после упражнений.

— Чего же вам, Андрейка, портов-то нормальных не дадут? Гольф еще какие-то... А башмаки, это же смех один! Чуть дождь пройдет и все. Грязь, сырость, а там и кашель с простудой, — тот явно не все понимал из моей речи, но в некоторых местах с готовностью кивал головой. — Эх, горе воины, сапоги вам нормальные нужны, чтобы по лужам бегать. А лопатка где? Что моргаешь? Лопатка, чтобы укрепления делать? Вот стреляют в тебя, а ты в него, супротивника, из небольшого окопчика в ответ стрельнешь. Он тебя не видит, а ты его видишь.

Толковый паренек попался, правда, в общении со мной немного робевший. Он видимо принимал меня за какую-то важную знатную персону, приближенную к Государю, а его в этом и не стал особо разубеждать. Так проще было...

— А фляжки с тобой почему нет? С водой? В походе ведь и жажда может мучить, — этим "перекуром" я решил воспользоваться на полную, выспрашивая преображенца обо всех особенностях службы; впоследствии мне могла пригодиться любая мелочь. — Нужна ведь фляжка. В обоз-то к бочонкам с водой в походе не набегаешься... Слушай, а карманы у тебя где? Это такие мешочки специальные, нашитые на кафтане, для всяких разных вещей. А рюкзак или на худой конец комка...

Не знаю дошел ли бы я, в конце концов, до ножа-разведчика или тепловизора, но меня остановил негромкое покашливание за спиной. Я развернулся и увидел... Петра с Лефортом, которые, судя по их позам, здесь уже давно "грели уши". "Вот же, дубина! Кто же меня все время за язык тянет?! Подумать сначала надо, подумать, а потом рот открывать... Вон у Лефорта рожа аж вытянулась. Непонятно, правда, почему, от природы или удивления? Я, похоже, уже на парочку смертных приговоров наболтал...".

Мое смятение вообще бы выросло до космических размеров, если бы я хотя бы одним ухом смог услышать, о чем говорили эти двое несколькими минутами раньше.

— ... Тише-тише, майн фроенд, а то он услышит, — Петр едва успел остановить Лефорта, когда тот уже приготовился было окрикнуть зарвавшегося мальчишку; тот, только представьте себе, посмел хулить форму самих преображенцев, пошитую по лучшим образцам саксонских военных мундиров. — Давай послушаем.

— Как же так мочь слушать, Государь? — никак не мог успокоиться Лефорт, на глаза которого какой-то босоногий прыщ разносил в пух и прах едва ли не основы военного дела. — Это же есть унзин... чепуха! Какой еще лопатка? Зачем? Зольдат не есть трус! Зачем ему копать укрытие?

Не слышал я и их препирательств по поводу фляжек с водой, которые Лефорт вновь назвал расточительством и совершенно никчемным делом.

— Фляжка лишний тяжесть для зольдат. Зачем? Кругом есть питье. Везде есть речка, колодец, ручей, — начал было Лефорт и тут же сконфуженно "сдал назад". — Хотя Государь..., — Лефорту, вдруг вспомнились окончившиеся постыдными неудачами Крымские походы. — В степи и жаре... фляжка есть нужный инструмент для зольдат.

— А про какие-такие карманы Лексашка говорил? И что за сей предмет диковинный рюкзак? — неугомонный Петр то и дело спрашивал у Лефорта о том, что услышал только что. — Хотя... пусть он сам нам все расскажет

5

Отступление 9

Небывалое бывает // Смоленские известия. 1976 г. 5 сентября.

"В огромном восточном зале, залитом ярким солнечными светом через полностью стеклянную крышу, было многолюдно. Сегодня, собственно, как и каждые 5 сентября — день судьбоносного для молодого Российского государства сражения у реки Молодь с войсками шведского короля Карла XII, Смоленский городской музей приготовил очередную экспозицию с новыми, ранее не вставлявшимися экспонатами конца XVII — начала XVIII вв.

... Многочисленные посетители — школьники, учащиеся вызов и училищ, просто гости увидят прекрасно сохранившиеся экземпляры старинного огнестрельного оружия — фузеи, на которой впервые в Европе был установлен примкнутый штык.

... Определенно, не смогут пройти гости музея и мимо манекена, обряженного в полную военно-полевую форму преображенца. Маленьким посетителям будет интересно полюбоваться на красочные нашивки-погончики на форме, показывавшие звание и опыт солдата. Те же, кто постарше, думаю обратят внимание на необычный практичный крой и цвет кафтана, который радикально отличался от общепринятых в других армиях. Здесь не было попугайской расцветки тканей, ярких символов и гербов, которые были принесены в жертвы практичности и максимальной эффективности. Этой же цели служили и многочисленные карманы на форме, в которые солдаты складывали разные нужные им предметы; небольшая котомка с двумя лямками — прообраз знаменитого российского гвардейского рюкзака. Не меньшую оду экскурсоводы пропоют и верной подруге русского солдата, что помогала ему прятаться от вражеских пуль, малой лопатке...".

______________________________________________________________

Жарко. Чертовски жарко. Полуденное солнце палило так, что хотелось сброситься с себя всю напяленную амуницию — и суконный камзол с рядами бронзовых пуговиц, и неудобную треуголку, и узкие лосины — и бежать отсюда прочь. Вдобавок тяжеленая фузея с силой давила на плечо, заставляя неметь руку.

— Спасибо тебе Петя. Вот подкузьмил, так подкузьмил "своему лепшему другу", — сквозь зубы шептал я, как и сотни других солдат механически вышагивая по земле. — Решил мне устроить курс молодого бойца...

Село Преображенское... На широком поле, одним краем которое упиралось в странного вида крепостицу с высокими земляными валами и деревянными бастионами, маршировало сотни три-четыре солдат, которые кривыми рядами то сходились, то расходились. От вытоптанной до каменноподобного состояния земли в воздух поднималась пылевая взвесь, окрашивавшая зеленые солдатские мундиры во что-то непонятное серо-желтое.

— Б...ь, я уже начинаю жалеть, что сеструха его, царевна Софья, пролетела со своими претензиями на престол, — не переставал я бормотать себе под нос, ведь именно это мне еще помогало хоть как-то держаться на ногах. — Ведь ей самую малость оставалось. Буквально еще чуть-чуть надо было поднажать. Дурость какая-то, честное слово...

"Дурость", вот слово, за которое тут же зацепился мой мозг словно за палочку выручалочку. "Как же можно было проиграть? Софья же, в принципе, не глупая баба. Ведь как-то рулила до этого целого государства. Послов иноземных проводила, реформы даже какие-то проводила, с крымчаками воевать пыталась. Неужели дурость ее раньше не видна была? А советчики ее где были? С кем-то же она советовалась, строила планы, что-то обсуждала? Шакловитый, Голицин не пацаны ведь. Один целым стрелецким приказом рулит. Считай министр внутренних дел, как минимум. Второй, представитель знатнейшего боярского рода, во время Крымских походов находился во главе всех вооруженных сил государства. Министр обороны, вылитый... И что? Все вместе — София, Шакловитый и Голицин — обосрались! Имея пород рукой весь административный аппарат и поддержку со стороны стрельцов, проиграли мальчишке... Откуда эта дурость только в башках берется? Заговор толком подготовить не смогли. Ни одного козыря грамотно не разыграли... У них же идеальная ситуация была! Наследник связался с иностранцами, что ему весь имидж в глазах простого люда и духовенства подпортили. Петр при том взял моду без охраны разгуливать. Словом, сказка! Приходи и бери его голыми руками! А эти что? Бог мой, косяк на косяке и косяком подгоняет! Стрельцы бухают в каждом селе словно в последний раз. Никакой разведки не ведется. Поверить готовы в любые бредни. Чуть нажми, сразу же лапки кверху поднимают...". У меня эта ситуация с бездарно проваленным заговором никак в голове не укладывалась. Неужели ни Софья ни ее сторонники не понимали, что это их последний шанс? Как оказалось, партия Петра, напротив, это прекрасно осознавали и бульдожьей хваткой вцепились в представившуюся им возможность... Уже к вечеру того дня, когда несколько крупных стрелецких отрядов заговорщиков с размахом "гуляли" в десятке верст от убежища наследника, к Петру прибыло подкрепление — две сотни "потешных" солдат с целой орудийной батарей и десятков шесть дворянской конницы. На следующий день в Троице-Сергиеву лавру потянулась непрерывная вереница готовых присягнуть наследнику, среди которых были и представители знатных боярских родов — Шуйских, Шереметьевых, Морозовых, Вельяминовых, и высшее духовенство, и офицеры-иностранцы и многие другие. Примчалась и матушка Петра Наталья Кирилловна во главе многочисленных родственников, которые тут же все взяли в свои руки. К концу этого же дня заговорщики вернули тающие на глаза стрелецкие отряды в Москву, оттуда в Лавру "полетели" слезные сестринские послания брату с желанием примирения...

Спросите, а как же я? Что случилось после всего этого со мной? Получил ли я свою награду за сведения о стрельцах? Может должность при дворе наследника? К сожалению, все оказалось совсем не таким, каким мне рисовалось. За свои художества я удостоился лишь дружеского похлопывания по плечу от Петра и сдержанной похвалы от Лефорта. Лев Кириллович Нарышкин, высокий дородный боярин, родной дядя Петр, и его мать, Наталья Кирилловна, взявшие на себя всю полноту власти, вообще смотрели на меня как пустое место. Пару дней я в лавре мотался из угла в угол, как неприкаянный. Никто со мной не разговаривал. Для знати я был безродным, для слуг — очередной игрушкой молодого наследника. Когда же Петр про меня вспомнил, то определил меня в барабанщики в Преображенский полк для "познания всех тягот воинской службы и подготовки к славным на славу Отечества деяниям". Вот так я и оказался, б...ь, в петровской армии на самой нижней ступени и вместо сверкающих воинских высот мне светили пока лишь едкая пыль марширующих солдат и вонь загаженных солдатских нужников!

Тяжелые, монотонные упражнения по шагистике, нудные пристраивания в ряды и колонны, выматывали не хуже повисшей в воздухе жары. Над марширующими солдатами стоял тяжелый дух пота и, что греха таить мочи, которые после пяти часов непрерывных экзекуций уже совсем не ощущались. Многие шатались, с трудом переставляя ноги.

— Дурость, как есть дурость, — как ковыль, шатало и меня. — И всегда у нас все так... Через ж...у, через свою дурость! Б...ь, все наши неудачи через дурость.

Эта мысль о дурости, как источнике российских бед, прочно засела в моей голове. Сразу же стали вспоминаться многочисленные примеры этой самой дурости, что приводили к бедам и трагедиям... В 1223 году, накануне битвы на Калке, русскими князьями были зарублены монгольские послы, которые требовали выдать им половецких ханов. Последнее стало для монголов поводом для нападения на русские земли... В 1377 году на реке Пьяне монгольское войско напало на русский лагерь, в котором все, от воеводы и до самого последнего дружинника, лежали пьяными вповалку. В результате разгрома объединённого русского войска Нижегородское и Рязанское княжества осталось без защиты. ... В начале своего царствования Петр Первый начал штрафовать за ношение традиционной долгополой и широко рукавной одежды и бороды, что на столетия закрепило за ним славу гонителя старорусских традиций и обычаев... В 1867 году император Александр Второй поставил свою резолюцию на указе о продаже территории Аляски Североамериканским соединенным штатам за 7,2 млн. золотом, которое наша страна так и не увидела. Через несколько десятилетий на бывших российских землях были открыты месторождения гигантские золота, нефти, угля, газа... В 1923 году несколько моряков с линейного корабля "Парижская коммуна", катаясь на лодке в заливе, решили осмотреть форт "Павел" — крупнейшее фортификационное сооружение России, в те годы используемое для хранения более 30 тысяч морских мин. На территории между моряками возник спор о годности хранящихся мин для военного использования, разрешить который попытались банальным поджогом одной из них. В результате чудовищного взрыва погибли десятки матросов и мирных жителей в Кронштадте и Ораниенбауме, уничтожен весь запас мин Балтийского флота... В 2017 году в самом центре Садового кольца в Москве был установлен памятник выдающемуся русскому оружейнику М. Калашникову, на постаменте которого была размещена схема немецкого автомата StG 44. Эта ошибка не привела к каким-либо трагичным последствиям, но отчётливо выявила уровень многих наших специалистов.

Я бы, наверное, еще долго вспоминал эти то курьезные, то трагичные случаи в нашей истории, но реальность вдруг громко напомнила о себе. Погруженный в себя, я не успел среагировать на очередной разворот и со всего маха врезался в спину впереди идущего солдата, вместе с которым и благополучно растянулся в пыли.

— Вставайт! Шнель! — подниматься не хотелось от слова "совсем", обессиленные руки и ноги просто взывали об отдыхе; а прямо надо мной, брызгая слюной, орал рябой офицер в треуголке. — Б[И]стро, св[И]нья! Вставайт!

Я же, не слушая его, снова и снова пытался сглотнуть стоявший в горле ком. Адски хотелось пить. Язык вырос до неимоверных размеров, превратившись в шершавый кусок камня. На зубах скрипел песок.

— Плохой зольдат! Шлехт! Св[И]нья! Грязный св[И]нья! — чумазая харя с торчавшими торчком усами, делавшими бывшего гановерского наемника (а сейчас инструктора в потешном войске Петра) похожим на таракана, продолжала на меня орать. — Вставайт!

Не-е-еа... Ори — не ори. Сил все равно не было. После пятичасовой шагистики с тяжеленный фузей на плече и боевыми припасами на груди я совсем обессилил. "Б...ь, урод усатый... Сдохну сейчас... Вот тебе и армия! Петя совсем что ли сбрендил? Решил мне курс молодого бойца устроить... Помощник, мля... Не, точно сейчас сдохну". Кровь с силой била в висках. Грудь ходила словно кузнечные меха, пытаясь вдохнуть побольше воздуха. "Тут же все по-настоящему!".

И в этот момент, видимо, чтобы я еще больше проникся вкусом эпохи, судьба мне преподнесла еще один сюрприз.

Хлоп! Хлесткий удар березовой, гладкой от частого использования, палкой пришелся мне прямо по пояснице. У-у-у-у! Как же больно! Падла!

Хлоп! Офицер с садистской ухмылкой саданул по мне еще раз. Что же ты лупишь, дебил? Не видишь, что у меня больше нет сил?

— Ленивый есть плохо! Арб[А]йтен! Нужно много арб[А]йтен! — тараканьи усики вновь очутились рядом, а на меня дохнуло тошнотворной чесночно-тухлой вонью. — Только хороший зольдат получайт много-много пфенинг! Слушайт меня!

По знаку офицера пара подошедших солдат, покрытых с головы и до ног пылью, перевернули меня на спину. Теперь вопящий "ганс" (как это не удивительно, но наемника, согласившегося тренировать потешное войско Петра, действительно звали Ганс) показался передо мной во всей красе своих кривых ног в тесных лосинах, крепко сбитого тела с огромными ручищами и нелепых усиков.

— Эта ленивая св[И]нья есть наказан! Все слушайт меня! — во время речи у него яростно дергались руки, по лицу пробегали судороги, заставлявшие смешно подпрыгивать кончики усов. — Каждый зольдат дер кониг Петер должен быть сильный, должен терпеть боль!

Меня же от всех этих ужимок, до боли напоминающих выступление одного бесноватого ефрейтора, вдруг разобрал смех. Стресс что ли так на меня подействовал? Не знаю, но от смеха скрутило знатно. Я ржал, как умалишенный, не замечая ни испуганно-удивленных взглядов отступивших от меня солдат, ни темнеющего лицом офицера.

Хлоп! Хлоп! Палка вдруг начала со свистом рассекать воздух, падая на многострадальную тушку. Хлоп! Хлоп! Взмокший от пота "ганс" продолжал озверело лупить по мне. Хлоп! Хлоп! Хлоп! Тряпки камзола уже давно разошлись по швам, и палка лупила по голому телу. Хлоп! Хлоп! Мне было уже совсем не до смеха...

— Убьешь в-в-ведь, скотина, — шептал я, выдавливая из пересохшего горла хрип.

К счастью, судьба в очередной раз оказалась ко мне благосклонной, явив свое личико в виде запыхавшегося и встревоженного Петра. Эта орясина, как выяснилось не только поглядывал за мной сам, но и поручил это делать другим. Проверял что ли? Собственно, сейчас это уже было не важно... Петр, такой же потный и грязный, как и остальные солдаты, стоял рядом со мной и укоризненно разглядывал меня.

— Что-ж, ты брат служить не желаешь? Инфантерия ведь самый нужный для нашего Отечества вид войск. Только здесь сыщешь ты и славы воинской и верных товарищей, — с отеческой заботой поучал меня присевший рядом с моей многострадальной тушкой Петр. — Закалишь свои члены непрестанными трудами на воинской ниве, — он снисходительно кивнул на мои синяки. — А битие, Лексашка, зело полезное дело для русского человека. От бития железо крепнет, а человек мужает! — он выразительно поднял палец вверх. — А как же иначе воинскую науку познаешь?

Что на это было сказать? Как ответить? Битие же здесь это не просто мордобой, то философия. Через рукоприкладство идет воспитывают в семьях, наказывают нерадивых работников, "учат" ленивых слуг. На улице замешкался и шапку перед боярином толстобрюхим не снял, получи парочку плетей. "Вежество" перед сельским старостой не выказал, могут березовыми прутками по ягодицам отхлестать. Во дворце нравы еще проще. Неуклюжему служке, что клюквенный морс на платье какого знатного человека пролил, сразу кулаком в морду дают так, чтобы и юшка и зубы в разные стороны полетели. В полках же нового строя, сформированных по образу и подобию западноевропейских армий, мордобитие вообще и за наказание не считалось. Стороны света не знаешь — в рыло, господина офицера неправильно поименовал — два, а то и три раза в рыло. Если же фузею не почистил или камзол не почистил с вечера, то могут и палками шкуру прогладить...

Словом, что мне было ответить? Оправдываться? Клясться, что исправлюсь? Может в царские ноженьки броситься и молить о переводе в царские денщики? Не-ет! По чужим правилам шулера никогда не обыграешь. Да и не было у меня времени, чтобы здесь ... своим ходом год за годом... расти в чинах, званиях и влиянии. Тем более я знал, что в ближайшие годы ничего экстраординарного не произойдет. Петр "забьет" на управление страной, оставив все на мать и ее родственников и весь год посвятит своему воинству. Еще через год он с головой окунется в другую свою забаву, которая со временем выльется в настоящую страсть, — строительство парусного флота. Года через три под нажимом родственников и офицеров-иностранцев он возобновит войну с Крымским ханством, выбрав своей целью Азов. Потом, после этой бесполезной войны, Петр отправиться в составе Великого посольства по странам Западной Европы искать союзников для борьбы с Османской империей и вербовать иностранных мастеров для работы в России. Однако, все это, напоминавшее бестолковые метания охотника в погоне за целым десятком зайцев, меня совершенно не устраивало! Я не мог ждать десятки лет, когда, наконец, смогу без боязни воспользоваться гигантскими возможностями создаваемой империи для поиска той проклятой картины-портала. Конечно, я понимал, что врастать в окружение Петра нужно постепенно, не торопясь обзаводиться нужными связями, копить полезные знакомства и бесценные опыт... Но из-за знания будущего все это казалось мне пустым, не нужны и даже вредным. Многочасовое глотание пыли на плацу, ночное корпение над никому не нужными учебниками по навигации и фортификации, безумные пьянки и дикие развлечения Петра и его товарищей. Я знал, чего хочу...

— Али, Лексашка, в праздности желаешь жить? Мощну свою токмо набить чтоб? — молодой царь грозно сдвинул брови, пристально всматриваясь мне в лицо. — Отвечай мне, без промедления как на духу!

Я огляделся по сторонам, скользнул взглядом по недоуменной роже ротного "ганса", по жадно глотавшим воздух солдатам. Потом запрокинул голову далеко назад и посмотрел на небо — глубокое, синее-синее. После чего выдал такое...

— Праздность, мощна — это все грязь, государь. Сплюнуть и растереть. Отечество наше меня волнует. Его судьба, сила, будущее. Оно же как агнец на закланье со всех сторон окружено волками. Крымчаки да османы на весь наш юг зарятся, клятые ляхи не прочь на западе куски поотрывать, шведы на новгородчину клыки скалят. Али не вижу я этого? Вот из-за чего душа у меня болит, государь, — я ведь ни капли не лукавил; моя жизнь теперь оказалась неразрывно связана с будущим страны. — Хочу я, чтобы Россия крепко на ногах стояла, чтобы ни одна шавка не смогла на нас косо взглянуть. Токмо вижу я, государь, что не той дорожкой мы пошли. Дальняя она и с поворотами разными, с пеньками и ямами на пути.

Не надо думать, что я просто мел языком и сказки Петру рассказывал. Государь несмотря на все огрехи молодости обладал, как я успел убедиться, довольно неплохим кругозором. Видимо сказались и домашние обучение (царь Алексей Михайлович для сына приглашал и своих и иностранных учителей) и собственные занятия. Петр буквально "запоем" учил геометрию, черчение и математику, неплохо разбирался в географии. И "вешать ему лапшу на уши", рассказывая о своих фантазиях, было себе дороже. Однако я помнил о и то, что юный государь был очень увлекающимся и азартным человеком. И если такого удачно подцепить, то он может очень многое на кон поставить. На последнем я и решил сыграть...

— У меня, государь, столько военных придумок, что голова кругом идет. Есть и простые придумки, как штык и особые гранаты с дробом, а есть и сложные придумки. Дозволь мне, государь, все эти придумки сделать и тебе показать... Не пожалеешь. Такое сделаю, что никто другой даже помыслить не сможет, — выкладывая все это, я прекрасно понимал, что иду ва-банк. — А коли не сдюжу, то делай со мной, что захочешь.

Конечно же, я сильно рисковал. В глазах Петра я без труда читал сомнение, что было естественным. Ведь кого он видел перед собой? Мальчишку, что еще недавно пирожками торговал, что испугался тягот воинской службы. Об этом же, почти слов в слово заявил и один из петровских приближенных, смотревший на меня, как на таракана:

— Что тут рядить, милостивец? Сколь таких уже было, не счесть! -статный офицер с щегольскими усиками окатил меня волной презрения. — Ты, государь, ему честь оказал, при себе служить оставил, позволил науку воинскую изучать, а ентот что? Сопли по сусалам размазывать начал, палок испужался! — слова свои он подкрепил смачным плевком, едва не угодившим в меня. — Одно слово безродный шпынь, пирожечник. Палок ему еще дать, государь, и с голым задом за ворота отправить.

Чувствовалось, что чаша весом, на которых решалась моя судьба, качнулась не в мою сторону. "А я-то что разлегся? Ведь отметелят сейчас и все, прощай, дом!". Боднув воздух головой, я привстал с земли:

— Дай мне месячишко и покажу тебе скорострельные фузеи, с которыми умелый солдат десяток или даже два десятка на поле боя остановит. А еще через месячишко представлю под твои очи таких солдат, что всемерно тебя удивят своим умением, — и рванув на шее ворот камзола, глухо добавил. — Голову свою ставлю на заклад, что все исполню.

... И все-таки я выиграл у судьбы еще немного времени. Не знаю, как мне удалось убедить Петра и что он там вычитал в моих глазах, но карт-бланш на свои действия я получил. К государеву согласию мне также удалось выпросить еще много чего: и два десятка солдат со своими фузеями, запасом патрон и пороха, пару жеребцов с телегой, и почти два рубля денег. Хватит всего этого на реализацию моих планов или не хватит должно было показать лишь время.

Задумки мои, за которые я не побоялся даже свою голову на заклад поставить, были просты. Сейчас попасть на самый верх я мог несколькими путями. Первый, путь Меньшикова из моей истории, был проверенным и, как показало время, реализуемым. Нужно было всего лишь быть верным Петру как собака, участвовать по всех его делах и мыслимых и немыслимых забавах, словом стать его самой настоящей тенью. Другой путь, особенно для такого безродного нищего как я, состоит в постепенном карьерном росте. Здесь тоже не все было гладко. Я не обольщался по поводу своего "полководческого" таланта и понимал, что вряд ли переживу будущую мясорубку предстоящих воин. Мне нужен был третий путь, где я бы не был шестеркой или подтирателем царской задницы или геройски погибшим за Отечество. Здесь я должен стать самостоятельной сильной фигурой, которую бы ценили и с которой бы старались не связываться. Для этого мне нужны были люди, лично мне преданные, готовые на многое, если не на все. Вот с этими мыслями я, прихрамывая и отряхивая пыль с камзола, прохаживался перед моими новыми подчиненными.

— Откуда сам? — подошел я к первому солдату, кряжистому мужику с щеткой русых усов и ручищами лопатой. — Ремесло какое знаешь?

— Из ковалей мы, господине. И батька коваль, и батька его коваль был, и его батька, — собственно, это и объясняло немалую ширину его плеч, и черные от въевшейся гари ладони.

Кивнув на это, я перешел к другому. Этот мордастый рябой был. Все лицо в небольших серых пупырышках. Казалось коснись рукой весь в гное окажешься.

— При боярыне Морозовой обретался. Холопствовал, господине, — окая, заговорил он.

Третий солдат тоже из дворни был. Его сам Петр выпросил у какого-то боярина за высоченный рост и дурную силу. Четвертый, пятый, шестой и остальные солдаты также были подстать. "Да-уж, молодцы! Каждой твари по паре. Кузнецы, слуги, повар, один шорник кажется. Из этих мне диверсантов не слепить...". Да-да, я хотел создать отряд для решения особых вопросов, как любят говорить в определенных кругах. Им не надо бодро шагать по мостовых захваченного города, не надо бежать в атаку в едином строю, не надо красоваться в затейливых мундирах перед жеманными девицами. Мне нужны были люди особого склада, которые и что в дом заберутся без стука, и в лесу не чужие, и с ножом работать могут. Словом, не здесь я нужных мне людей искал... "Бычки тут одни, а мне нужны кто? Б...ь, что же я туплю-то?! Среди убийц и воров поискать надо мастеров на все руки. А что? Жизнь учит, что алмазы искать надо в навозе и грязи... Вот и поищем тех, с которыми мне сам черт не брат".

— Так! Слушаем меня внимательно, солдатики. Наш государь отдал мне вас в подчинение. Звать меня Александр Данилович или командир, по-простому. Буду вас учить воевать по-новому. Умелым и разумным обещаю честь, славу и кошт казенный, а остальным — батогов ядреных, — поддал я строгости и солидности в голос. — Так... Ты! — я пальцем выцепил рябого с пройдошистым лицом. — Будешь главным над остальными. Здесь монеты на обустройство. В соседней деревушке найдешь пару изб с дворов у леса, чтобы на постой встать. Припасов купи на три десятка человек. И кузнеца мне найди. Все ясно? — небольшие потертые монетки — с десяток алтын — волшебным образом исчезли с ладони рябого, что заставило меня поволноваться. — Воровать и бражничать будешь, повешу на березе, а перед этим потроха на сучьях развешу.

Отправив забухтевших что-то солдат на поиски нашей новой базы, я вместе с одним из солдат, серьезным молчуном, двинулся в Москву. Путь мой лежал в Разбойный приказ, где я надеялся подыскать себе новых подопечных.

— Б...ь, всю задницу отбил. Я, дурак, еще у себя дороги хаял. Да, у нас настоящее стекло, автобаны русские, — взвыл я после пару часов езды на телеге; если бы не мягкая перина из сена и каких-то старых тулупов, то я бы, наверное, и с места встать не смог.

Пробиться в самое святое Разбойного приказа — подвалы, мне удалось лишь после долгих мытарств. Я ведь совсем забыл о том, что сейчас у служек приказа было самое горячее время. Ведь только-только отгремел бунт и начался сыск всех его участников. Дорога от Преображенского, где сейчас располагался Петр со всем двором, и до Москвы была увешена виселицами со стрельцами. Плахи стояли и в городе. Приказ же буквально "стоял на ушах". Служки, в своих серых армячишках напоминавшие мышек, как оголтелые, с кучей свитков носились из одной норы-комнатки в другую. Делая страшные лица и пуча глаза, подьячие с бормотанием проносились мимо меня, даже слушать ничего не хотя.

Думаю, в другое время меня бы даже на порог приказа не пустили. Сейчас же, с грамотой от нового государя с приказом "вспомоществовать подателю сего во всем", я с горем по полам смог пробиться в пыточную, от жуткой атмосферы которых у меня сразу же заныло под ложечкой.

— Изволь, батюшка, проходь, — невнятно дребезжал скрипучим голосом старичок с козлиной бородкой и надвинутым по самые брови истрепанным монашеским клобуком; он открыл толстую, сколоченную из массивных дубовых досок, низенькую дверь, откуда тут же дохнуло затхлостью и сыростью. — Головенку-то, милостивец, опусти, а то, неровен час, зашибешь о каменья.

Часто моргая глазами, чтобы они скорее привыкли к полумраку подземелья, я положил в ладонь старичку невесомую копеечку. В моем довольно щекотливом деле нужен был дельный советник. А кто, как не местный старожил, сможет обо всем рассказать?

— Я же, господине, почитай здеся три десятка годков подвизался. Чай государя-батюшку нашего, царствие ему Небесное, осемь разов видеть довелось. Вот, как тобе, — он с кряхтением заковылял по полутемному коридору, гремя массивной связкой ключей на поясе. — А главу нонешнего почитай кажный день вижу. Много тут душ православных побывало...

Я тяжело вздохнул, понимая, что старик сейчас скорее всего удариться в никому не нужные воспоминания. Однако, случился сюрприз в виде привета из прошлого. Приказной служка вдруг остановился и заговорщически мне махнул рукой, подзывая подойти ближе. Оказалось, он пальцем тыкал в часть стены, которая, к моему удивлению, оказалась полу заделанной камнями деревянной дверью. Доски здесь были почти черные от сырости, обтянутые толстыми железными полосами и густо оббитые рыжими от ржи гвоздями. С самого низа двери, который был заложен камнями почти полностью, я разглядел даже цепь, что тянулась от края до края.

— Я еще юнцом безусым был, а старики баяли, что колдуна здесь одного спымав держали. Лютый, говорят, быв, просто ужас. Одних душ православных загубленных на нем с тысячу. Волховал, сатанинскими зельями люд травил, — старикан аж глазенки закатил, а у меня екнуло в груди от нахлынувших воспоминаний. — Баяли, что колдут сей мог любую бабу в девицу писанной красы обратить. Зельем своим прыснет разок, а то и два раза, и у девицу в заду прибавилось. Еще прыснет и грудя выросли...

"Это же моя камера! Мать вашу! Точно она! Поворот приметный вот. Снизу булыдганы здоровенные... Б...ь, да он же про косметику говорит!".

— ... С той поры, батюшка, дверца сия запечатана стоит. Кажный год прыскают ее святой водой, и батюшка святым крестом осеняет. А то неровен час, оживет сей колдун и начнет свои злодейства заново творити, — наконец, старик двинулся дальше, не переставая кряхтеть и вздыхать. — А вот тама, милостивец, и касатики нашинские сиднями сидят. О судьбинушке своей горюют... Вот они, душегубы, тати...

Он тыкал пальцами в толстые железные пруты, изъеденные ржавчиной, за которыми, в темноте шевелилось что-то черное и вонючее. Потом старик зажег еще один факел и мне, наконец, удалось рассмотреть сидельцев.

— Вот они, буйны головы, сидят. Супротив государя черное дело замыслили, — старик водил факелом из стороны в сторону, освещая сидевших вповалку стрельцов. — Все здесь, господине. Местов уж нету, а их тащут и тащут, тащут и тащут.

Я же его уже не слушал, внимательно разглядывая сидельцев. Нужно было понять, кто мне нужен. "Стрелец, стрелец... И этот стрелец. Морды битые, синие. Куда мне они такие? У меня таких целых два десятка, царем одолженные. С ними только строем ходить, да саблями махать. Не-е-е, не вариант". Видимо, все это на моем лице старик и прочитал, раз с кряхтением пошел дальше по коридору.

— Сичас, сичас, батюшка. Есть у меня ишо ребятушки, — старичок хитро заулыбался, все время ко мне оборачиваясь. — Цельная шайка молодцов-убивцев. Один другого краше. Вот они, милостивец! Вон Абрашка дурень. Косая сажень в плечах, а умишком Христос обделил. Силы он, батюшка, немеренной. Когда брали его, с десяток боевых холопей разбросал. Троих, как курей задавил голыми руками. К такому сунься только...

Огонь факела выцепил из темноты сгорбленную фигуру человека, сидевшего, обхватив колени здоровенными руками. За копной грязных спутанных волос не было видно его лица.

— А это Пали-цыган. Тоже с ними промышлял. Бают жеребца у купца магометянского увел прямо со двора. А за жеребца тово серебра почти по весу давали! — старик мотнул факелом, освещая следующего. — Рядышком стервец самый. Тать первейший. Самого боярина Шереметьева Кузьму Ивановича придушить хотел. В опочивальню забрался. Пока дворня за этими бегала, он боярина жизни лишить хотел. А знаешь, батюшка, каких кровей сей убивец? — усмехнулся старик. — Из больших он. Батюшка его ранее в большой силе был. Окольничим у покойного государя. А как помер, именье его за долги казне отошло...

Хлопнув старика по плечу, я прервал его рассказ и кивнул на решетку. Тот, поколебавшись несколько мгновений, быстро зашумел здоровенными ключами.

— Ты, старче, постой-ка там вон. Здесь дело государевой важности. Вот тебе еще за труды, — я еще монетку ему кинул.

Нутром чувствовал, что эти сидельцы именно те, кто мне нужны. Бывает у меня так. Находит что-то такое и ты понимаешь, что находишься на верном пути. Вот и сейчас нахлынуло на меня что-то похожее...

— Слушайте меня внимательно. Повторять не буду, — я обвел глазами притихших людей и остановил взгляд на сыне боярском, который, у меня не было никаких сомнений, верховодил всей этой средневековой ОПГ. — За душегубство вас повесят или, того хуже, четвертуют. Только-только стрельцы бунтовали и сейчас никто с вами церемониться не будет. Повесят... тебя, тебя, тебя, — я тыкал пальцем в одного за другим. — И тебя, и тебя. Всех вас к ногтю, если меня слушать не будете. Дотумкали? Что глазенками хлопаете? Я вам новую жизнь предлагаю. От государя помилование. Все грехи ваши спишутся, к семьям живыми вернетесь. Еще и серебра заработаете...

Все. Я устало махнул рукой и, звякнув массивной решеткой, оставил их одних. Предложение сделано и теперь все зависело только от них. Правда, что тут было думать? Только сумасшедший бы стал раздумывать тогда, когда ему предлагался шанс остаться в живых.

Какое-то время там стояла тишина. Потом раздалось какое-то шебуршание и сразу же яростный шепот. Наконец за прутья решетки ухватились чьи-то руки и показалось серое лицо.

— Сладко поешь, господине, аж заслушалися, — прохрипел тот самый сын боярский, почти вися на решетке — По утрему нам дыбой грозили, а вечор уже прощение сулят. Даже вона к женкам и деткам отпустят, да серебришка отсыплят... Кто-ж супртив такого пойдет. Мои сотоварищи согласны. У меня же токмо просьбишка, господине, имеется.

Я подошел вплотную к решетке. Любопытно было, что этот висельник попросить хотел. Денег или может земли?

— Последний я в роду, господине. Как батюшка помер, землицу у нас отобрали. Сосед, паскуда, боярин Шереметьев постарался. Все к своим рукам прибрал. Нас с матушкой и сестренками малыми на улицу выгнал из батюшкиного дома. Матушку за весну лихоманка скрутила, а сестренок в монастырь забрали... Я, господине, с ним поквитаться токмо хотел. В глазенки его паскудные думал поглядеть, а оно вона как вышло... Помоги мне с ворогом поквитаться, — в глазах его горел огонек надежды. — Помоги, господине. Холопом твоим наивернейшим стану. Жизнь за тебя положу и людишкам своим накажу верой и правдой служить.

Ну и что я мог ответить? От меня всего лишь требовалось дать обещание, и я его дал.

— Помогу. Возьмем паскудника за мягкое брюхо и потрясем, но сначала отслужить придется. Потом и кровью, потом и кровью отслужить придется... Теперь я для вас и царь и Бог, государь Петр Алексеевич мне вас с потрохами отдал ... Поднимайтесь, и за мной. В пути поговорим.

Шайка эта, как мне удалось узнать из расспросов в дороге, оказалась довольно необычной. Костяк ее составляли молодой боярыч Михайло Воротынский с двумя крепкими мужиками, что два десятка лет служили его роду боевыми холопами. От Михайла ни на шаг не отходил Абрашка, звероподобный горбун со слабым умишком, привезенный откуда-то еще старым боярином. Не понятно, кем он считал самого Михайлу, но ловил собачьими глазами едва ли не каждый его взгляд. Особняком с ними был чернявый цыган Пали, гибкий, словно на шарнирах, молодой паренек, которому, как мне показалось, вообще было безразлично к кому идти на службу.

Выяснив все это, я надолго умолк. Предстояло хорошенько подумать, как за неполный месяц успеть выполнить все то, что я наобещал царю. Наобещал же я довольно много и, боюсь, мало подъёмного. "С первым актом Марлезонского балета пока все ясно. Спасибо моей работе в антикварном салоне еще в прошлой жизни, доработать местную фузею я смогу. С грехом по пополам, конечно, но наклепать с десяток кремневых ружей с ударным механизмом у меня получиться. Сейчас это самая настоящая вундерфавля. Вон у Петра даже его личные войска еще вооружены, как партизаны какие-то. У половины неподъемные фитильные мушкеты, которые застали еще первого царя из династии Романова. У четверти вместо огнестрельного оружия пики, а у остальных, собранные с бору по сосенке, кремневые ружья. Неделя сроку мне переделку, пару недель на муштру. Кровь из носу, но мои орлы должны три, а то и четыре раза в минуту стрелять. Должны, иначе задница... А вот со вторым актом Марлезонского балета пока не все ясно. Получиться ли из этой шайки сделать нечто похожее на диверсантов? Ведь они должны будут травить солдат противника, резать, как свиней офицеров, поджигать склады с амуницией и порохом и еще много такого, что сейчас совсем не принято. Оценит ли Петр такое? Всегда ведь найдется какой-нибудь черт, что начнет орать о законах войны, о правилах и рыцарстве. Еще бы про белые перчатки вспомнил или, б...ь, про белые тапочки... Не-е-ет, что это я торможу? Старина Петр сам безбашный, а подрастет, вообще, станет отморозком. Думаю, мои задумки ему придутся к месту...".

Ха-ха-ха! Какой я наивный чукотский юноша! Как у меня все просто в мыслях было. Фузею переделал, патроны сделал, стрелков подготовил, искусству нидзюцу научил... Б...ь! Дерьмо! Шайзе, как повадился ругаться царь Петр! Доннерветтер!

Все пошло кувырком, едва только мы разместились в небольшой деревушке, рядом с Преображенским. В первую же ночь солдаты устроили с моими висельниками целое побоище. Морды друг другу били с таким чувством и размахом, что чуть избу не развалили. Лишь под утро утихомирились и вповалку на полу развалились... Нарисовались проблемы и с солдатскими мушкетами, калибры которых радикально отличались друг от друга. В ствол одного мушкета лез мизинец руки, а ствол другого — большой палец ноги, а в ствол третьего — уже два пальца! И как все это откалибровать? Как под все это разнообразие бумажных патрон наделать? Или кузнеца днем с огнем не сыщешь! Все мало-мальски умевшие держать в руках молот оказались у Петра на службе. Что я все сам должен был сделать?! А где денег на все это взять? Здесь за все платить приходиться! За проживание, за продукты, за кузнечную работу, за дополнительный порох, за ткань на маскировочные костюмы, и тп. и тд.

6

Отступление 10

Гоголь Н. В. Письма 1836 — 1841 гг. М: Издательство "Империум", 1923. В 15 т. Т.11. 263 с. [Отрывок]

М. П. Погодину, 18 генваря 1836. СПб

"Э, брат! Ты совсем позабыл меня. Я ждал от тебя письма на мое письмо, да и перестал ждать. Я не смог больше ждать и пишу сам. Помниться, ты ругал меня, что я в имении погрузился в негу и совсем забросил писательство. Мой друг, скажу тебе, я вновь взялся за перо. Муза, подобно все сметающему на своем пути вихрю, неожиданно посетила меня и оставила в полном душевном смятении. Представляешь, оставить праздность меня побудила одна старинная история еще петровских времен, рассказанная моим соседушкой, старичком прямо-таки прескверного нрава, о своем далеком предке — боярине Шереметьеве. Скажу тебе, очень презанятная история, в чем-то даже леденящая и берущая за душу. В тот вечер, переговорив со старичком, я почувствовал в себе нестерпимое желание сесть за стол и взять в руку перо. День, ночь, у меня все смешалось. Остался лишь белый лист бумаги, который кто-то внутри меня покрывал все новыми и новыми строками повести... Собственно, дорогой друг и посылаю тебе отрывок из моей новой повести. Очень хочу знать твое мнение. Сразу же как прочтешь, пришли мне ответ. Прошу тебя не задерживай с письмом, как обычно. Твое мнение очень важно для меня...

"Новорожденный месячный серп светлел на небе. Робкое полуночное сияние, как праздничное покрывало, ложилось легко и стелилось по земле, мягко окутывая выщербленные каменные стены одной из московских усадеб. Крепко спали ее нерадивые сторожа, приняв по паре чарок настоянной медовухи. Один дрых, зарывшись глубоко в сено, выводя на весь двор рулады громкого храпа; второй забылся прямо за столом в сараюшке у ворот. Дремали, положив морды на лапы, и пара здоровенных волкодавов, привезенных еще старым барином откуда-то с Угорья.

Чу! В тиши спящего города вдруг послушался странный шорох — ни звук крадущихся шагов, ни скрип колес проезжавшей повозки. Что-то ползло, большое, тяжелое или шаркали по земле сотни и сотни крошеных ножек-лапок. Зловещее шуршание приближалось, становясь все громче и громче. Наконец один из псов забеспокоился, подняв лохматую морду и начав водить ее из стороны в сторону. Через мгновение, вздрогнув всем телом, начал принюхиваться и второй. С глухим ворчанием они было подошли к воротам, как сразу же рванули от них прочь и залетели в овчарню, где и с жалобным скулением забились в самый ее темный угол.

С верхушки ворот же, что скрывались в ночной темноте, упал тяжелый сверток — источавшая тяжелый густой запах шкура свежеубитого медведя пятилетка, что так и напугала псов. Следом на землю мягко приземлились три фигуры в черных, как смоль, одеяниях, мешковатость которых придавала им неведомые очертания. Ужасны были и их лица, перечеркнутые черными полосами. Они переглянулись и тут же с неимоверным проворством стали взбираться по бревенчатым стенам терема. Цепляясь крючкообразными когтями, тати мигом добрались до окна в опочивальню боярина Шереметьева ...".

______________________________________________________________

Из Преображенского мерно вытягивалось длинное тело царского обоза, в голове которого бодро вышагивали гренадеры в мундирах зеленого цвета с длинными фузеями на плечах. Следом за ними, поднимая пыль в воздух, ехала полусотня кирасир в черненных доспехах. У крестьянских изб ждали своей очереди с десяток телег, возницы которых с разинутыми ртами рассматривали молодого царя и окруживших его вельмож.

— ... Смотри у меня Лексашка! Смотри, стервец, — раздраженность Петра передавалась и его жеребцу, который то и дело всхрапывал и в нетерпении перебирал копытами. — Разное про тебя бают. Мол с девками цельными днями забавляешься, да бражничаешь, а наказ царский и забыть позабыл.

Я, неожиданно, среди бела дня, выдернутый под царские очи, лишь молчал и кивал головой. Петру явно рассказали про меня каких-то небылиц. Однако, оправдываться и искать правды сейчас явно не стоило. Судя по красному дергающемуся лицу царь вряд ли сейчас способен был что-то услышать. "Что же это за урод все на меня капает? Задолбали уже эти неизвестные доброжелатели! Неделю назад меня в колдовстве обвиняли, пару дне назад — в воровстве, сегодня — уже в пьянстве и распутстве. Проклятье! Кому я мог помешать? Я же еще никто, пустое место! Кто же это у нас такой стратег, что уже во мне видит угрозу?".

— И прибыть чрез три седьмицы надлежит тебе в Астрахань, где я и буду обретаться, — Петр явно заканчивал, поглядывая в сторону показавшего хвост обоза. — Тама я и погляжу, как исполнил ты свои речи. Коли же хвастовство все это было, то гневаться я буду. А тапереча иди... Нам же, други, в путь пора. До Архангельска путь не близкий.

Юный царь махнул рукой и во главе кавалькады всадников поскакал вслед обозу, направлявшемуся в Архангельск — единственный в это время русский морской торговый порт. Там Петра ждала его новая страсть — морские корабли, на долгие годы определившая не только его жизнь, но и жизнь огромной страны. Именно в Архангельске он впервые увидит настоящие морские многопалубные корабли, вооруженные десятками пушек, и получит первые навыки корабельного дела.

Мне же предстояло на свою базу — в небольшую деревню Медведково, что находилась от Преображенского всего в десятке верст. Взобравшись на своего конька, смирного лопоухого жеребца, я тронул поводья. "Значит, у меня не более двух недель. Потом еще нужно до Архангельска добраться, будь он неладен... Эх, Петя... Что же это тебя так швыряет в разные стороны? То армию нового вида строишь, то целыми днями с мастеровыми в токарне пропадаешь, то всей стране бороды стричь собираешься и в немецкое платье одеть думаешь. Теперь вот флот надумал строить. Ты бы определился с чем-нибудь одним , а то может и пукан порваться".

С этими не самыми веселыми мыслями, я пересек все Преображенское с одного конца до другого и подъехал к деревянной церкви Преображения Господня. Отсюда и до Медведкого было уже рукой подать. Достаточно было спуститься с горки и вброд перебраться через реку Яуза, за которой, собственно, и располагалась наша деревушка.

— Давай, Буцефал, прибавь-ка ходу. Не позорь меня перед людьми, — конягу свою я ради шутки назвал таким громким именем. — Надо нам поскорее до дома добраться, архаровцев своих проведать. Что-то под ложечкой у меня ноет. Чует мое сердце что-то нехорошее случилось...

Я легонько пришпорил конягу, на что он тут же отозвался негодующим ржанием. Правда, скорости это совсем не прибавило. Даже, кажется, наоборот, вредный Бецефал начал прихрамывать.

— Скотина, ты что же это? Совсем страх потерял?! — коняга наконец вообще встала, застыв столбом в паре шагов от входа в церковь. — Татарам продам! Слышишь?! На колбасу! Они, чай, и сейчас казылык вялят. Чего встал? ... А это еще что за демонстрация? Б...ь, первое мая что-ли?

С дальнего края села в мою сторону валила толпа в две — три сотни голов. Мужики, бабы с вилами, топорами и кольями, кажется. Вот я уже различал испуганные женские лица, плачущих детей, клещами цеплявшихся за юбки матерей.

— Война что ли? — мне аж поплохело от этой мысли. — Кто напал? Турки? Шведы? Б...ь, зеленые человечки? Пожар?

В этот момент распахнулись двери церкви и оттуда, придерживая крест на груди, выскочил сухонький попик.

— Брате, брате, — надтреснутым голосом залепетал старичок. — Что такоть?

И тут толпу прорвало. Разом многолюдье откликнулось десятками голосов, криков.

— Оборони батюшка! — какая-то баба с воплем бросилась священнику под ноги. — Оборони, милостивец!

— Крестный ход треба! С иконами и хоругвиями круг изб пойдем...

С другой стороны, на попика наседал звероподобный кузнец в прожженном фартуке, потрясавший массивны молотом.

— Мертвяка, отче, близ овчарни видали. Гнатиха, баба кривого Гната, намедни встретила, — кузнец махнул рукой за спину. — Гнатиха, подь сюдыть!

Через мгновение толпа вытолкнула сгорбленную бабищу в серой рванине, которая, щуря подслеповатыми глазами, сразу же забормотала:

— Видала, отче, как есть видала. Ликом весь черен был, когтищами аршинными размахивает. Лохмат зело сильно. Власы длинны, — начала она подвывать то ли от страха, то ли от жалости к себе. — В землице, мхе. Сеть на собе натянул яки рыбалить сбирался... Можа это старый Копа-рыбак оборотился? На той седмице представился, утоп, грешный. А можа и хто другой с погоста лезет?

Толпа вновь загомонила, сильнее обступая попика. Замелькали вилы, топоры, колья. Кто-то поднимал над собой старую иконку и тряс ею. Я же начал осторожно выбираться из толпы. Для меня было совершенно ясно: и что это за мертвяк, и что это за полосы на лице, и о какой рыболовной сети упоминала эта побирушка.

— Выноси, выноси меня отсюда, мешок с костями. Слышишь меня? — вскочив в седло, я наклонился к самому уху своего коня. — Отборной пшеницей кормить стану. Давай, шевели копытами. На базу мне надо. Быстрее-быстрее, пока толпа еще не завелась толком.

Не знаю, что на конька подействовало — мои уговоры или, наоборот, угрозы, но тот явно взбодрился и тут же припустил легкой рысью в сторону речки. Не снижая скорости, сиганул в Яузу и, перейдя ее, начал взбираться на холм.

— Я же этих чертей в бараний рог согну! Б...ь! Уроды! В маскхалатах... по деревне..., — сквозь зубы шипел я, прекрасно понимая, что из-за выходки моих скороспелых диверсантов может начаться. — Говорил же, не гадить у себя под боком. Сто раз говорил. Это же царская резиденция... Убью...

У меня не было ни капли сомнения, что в Преображенском наследили кто-то из моих архаровцев. Все указывало на них — и специальная окраска лица угольной пылью, и маскхалат из сети, мха и листвы, и специальные остро заточенные крючья. Знакома мне была и вся эта поднявшаяся среди сельчан волна жуткого страха. Ведь я не раз твердил своим подопечным, что иногда лучше не убить или ранить, а просто напугать. Сейчас, как оказалось, это сделать гораздо легче, чем в мое время. Нужно лишь знать специальные приемы и технологии. Я же, дитя XXI века и продукт всех его невероятных социоинженерных технологий, кое-что знал о манипуляции. Уроки этой не самой сладкой науки я немного ухватил и в 90-х гг. XX в., когда миллионы людей сначала истово поверили в демократию, а потом с такой же фанатичностью начали верить в другого Бога — доллар...

— А ну подъем!!! — заорал я не своим голосом, едва только влетел в полураскрытые ворота своей базы — немаленького двора с еще крепкой избенкой и парой сарающек. — Подъем, черти! Где дежурный? Почему ворота открыты?! Б...ь, а это еще чт...

Я оглядываю пустой двор и взглядом натыкаюсь на здоровенное кострище у самого забора. На рогатинах висит ведерный закопченный котел, вокруг которого валяются обглоданные кости. Рядом осколки глиняного кувшина, а может и не одного. Здесь даже не ели, а пировали.

— Б...ь! Уроды! Спалят нас тут всех из-за ваших художеств! Не дай Бог, если наследили..., — кипя от возмущения, я дернул из подсумка седельный пистоль, огнестрельного монстра в пол локтя, и выстрелил в сторону дома. — Бегом! Стройся! — соскочив с коняки, я уже чиркал куском кремния о кресало, вышибая сноп искр в сторону валявшегося под ногами сена. — Сам сожгу всех к черту!

В домишке было тихо лишь до того момента, как пучок соломы занялся огнем и от него повали густой белый дым. Тут же за бревенчатыми стенами возникла какая-то возня. Что-то с грохотом начало валиться, биться. Из крошечного окошка вдруг вылезла чья-то заспанная рожа и что-то захрипела. С хрустом слетела с петель дверь, за которой с воплями вырвались еще двое.

... И вот перед избой стояло почти два десятка полураздетых человек. Кривящие рожи, заспанные, кое-что со здоровенным синячищем, у парочки сажа с лица еще не смыта. Словом, на лицо все признаки преступления — что-то уперли в селе, обменяли это на брагу, напились и отмудохали друг друга.

"Уроды! Как есть уроды!". Я едва не задыхался от возмущения. "Б...ь, солдат от муштры спас, уголовников от дыбы и виселицы, и что? Срать они на все хотели!".

— Вы, что совсем охренели? Что в селе устроили? — орал я на правую часть шеренги, где стояли мои "недоделанные" диверсанты. — А вы, обалдуи! Надрались браги?! Почему не в поле? Почему не тренируетесь?! Страх потеряли?! — монстрообразным пистолем я размахивал перед носами стоявших. — Я что ли перед царем буду оттудаватся за всех? Уроды! Он же бошки всем оторвет! И мне и вам всем! Вы, черти, к колодцу и обливаться пока вся дурь из голов не выйдет! А потом на поле, тренироваться. Сам лично проверю!

Помятые похмельем солдаты мигом умчались к колодцу, а передо мной остались лишь бывшие висельники, освобожденные из разбойного приказа. Я медленно шел перед ними, всматриваясь в наклоненные головы. "И кому-только в бошку пришла идея мертвецом притвориться? Горбун глуповат. Он лучше грудину кому-нибудь проломит своими кулачищами, чем извилинами пошевелит. Может боярыч? Вроде нет. Глаза не прячет, да и не его это... Эти тоже нет... Пали, цыганская задница, твоих рук дело".

— Обратно на дыбу захотелось? Вы же овцу украли. Бабу вон чуть до смерти не напугали. Все село на уши поставили, — я остановился рядом с боярычем. — Вы же воздухом еще дышите только благодаря мне! Вы должны слушать меня и сидеть тихо, как мыши. Как серые-серые мышки... Я же вам шанс даю на жизнь.

Не знаю, речь ли моя оказалась такой проникновенной или что еще, но цыган вдруг шмякнул свою шапку о пыльную землю и упал на колени:

— Винюсь, господине. Токмо я виноват. Никто более не знал про то. Ни боярыч, ни его люди. Я в костюм кикиморы обрядился и в овчарню двинулся. Меня одного наказывай!

Я уже было хотел выругаться, как вперед шагнул и боярыч:

— Молчи, Пали. Все мы, Александр Данилыч, тама были. Костюмы тобой даденные взяли и пошли... Токмо не наживы ради или злодейства какого, господин. Посмотри на нас. Три дни уже одну полбу едаем. Боле нечего. Зверье в лесу все пугано. Рыбья одни мальки. Вона и одеженка в ветхость пришла. И шо?

Все слова, что я приготовил, у меня тут же в горле комом застряли. "Б...ь, пришла беда, откуда не ждали! С баблом задница! Как же я мог про это забыть?". Как, как? Очень и очень просто! Прошедшие две недели прошли для меня словно в тумане. Я жил на три дома! Носился, как безумный, от ставки Петра Алексеевича к своим диверсантам, потом к пехотинцам со скорострельными фузеями и к кузнецам. Я нужен был везде, но разорваться на десятки Александров физически не мог. Нужно было объясняться с царем, следить за кузнецами, тренировать пехотинцев. Настоящей головной болью оставались мои диверсанты, которые просто поверить не могли в то, чего я хотел от них. Как это так, нападать ночью, травить скот и воду, поджигать обозы и склады, и т.д.? Так же не воюют, бормотали они...

— Помираем, господине, — подали голос и остальные; замычал что-то жалостливое и горбун. — Хлебушка аж цельную седмицу не видали. Про солюшку родимую и забыть забыли. Пресно все... Як же воинскую службу служить?

С досады я махнул рукой на голосящих. Откуда мне было взять денег? Сейчас, в этом времени, с деньгами было совсем туго. Медные грошики ходили по рукам у простого люда. У купчин можно было увидеть и серебряные пфенинги. Про золото можно было вообще не мечтать. В открытом хождении его вообще было не найти. Просить денег у Петра было уже поздно. Царь уже умчался в Архангельск, изучать морское и корабельное дело. Грабить крестьян, как мои сделали? У одних овцу утащить, у других десяток кур, у третьих зерна? Гиблый путь! На таком корму долго было не протянуть; сожгут или линчуют.

"Походу все мои планы накрываются медным тазом. Я ничего не успеваю. Не хватает ни времени, ни ресурсов... Что делать?". Мой блуждающий по сторонам взгляд вдруг остановился на боярыче, сидевшем с меланхоличным видом на бревне. Небольшим ножичком в руках он строгал какую-то деревяшку. "Строгает сидит. И нам похоже остается только идти и строгать деревяшки на колья, на которые сами же и сядем... Б...ь! Доигрался! Натрепал языком! Наобещал Петру! И что теперь делать?". Мой взгляд опять остановился на этом потомке боярского рода. "Где взять бабло? Деньги? Не с мстителя же нашего пример брать по боярам бегать...". Вспомнив этот случай, когда мой диверсант в порыве мести за своих родных попытался напасть на одного боярина в его же доме, я замер. "Черт, черт! Боярин — это же не бедняк какой-то, у которого за пазухой ничего не было. Если к такому залезть, неужели нечем будет поживиться? Да и для моих диверсов хорошая тренировка будет...".

— Боярыч, подь сюда. Давай, давай. Разговор есть, — я поманил его пальцем к себе. — Помнишь, что я тебе обещал при первой встрече? — тот через несколько мгновений раздумий кивнул головой. — Хочешь еще наказать того, кто лишил тебя и твой род всего? Хочешь наказать этого ублюдка?

Кто в здравом уме откажется от предложения наказать обидчика? Здесь же речь шла не о наступившем тебе на ногу или обругавшем тебя. Мы говорили об одном из богатейших людей России того времени, представителе древнейшего боярского рода, боярине Шереметьеве, из-за жадности которого погибла вся семья моего диверса. Естественно, он был согласен!

— Сейчас собирай своих бездельников и идите готовится. Подготовь две телеги. Проверь маскировочные халаты, крюки, оружие. Подумай, как с собаками разобраться. Кто знает, вдруг во дворе псов полно. Потом хлопот с ними не оберешься..., — перечислял я то, что нужно было сделать. — Сегодня ночью в Москве надо быть, пока ворота не закроют... Я же пока с нашими пехотинцами позанимаюсь. Ясно? Вот и ладушки!

Пехота, чуть больше десятка петровских преображенцов, из которых я делал чудо-бойцов, по-прежнему, сидела возле колодца и "валяла дурака". По-моему, их еще мучило сильное похмелье, от которого им не холодный душ из колодца.

— А ну встали, волчье мясо! Умеете пить, умейте и отвечать, — под моим недовольным взглядом медленно строились помятые и похмельные солдаты. — Время у нас мало и с каждым часом остается все меньше и меньше... Сегодня будем учиться фузеи заряжать. Что разорались? Знаю, что уже умеете. Но учиться будем заряжать и стрелять из фузеи сначала с колена, а потом и лежа.

Именно умение стрелять из положения лежа я и задумал удивить Петра. Думаю, он оценит, какие преимущества такой навык сможет дать его солдатам. Ведь, как сейчас происходило сражение между двумя примерно равными армиями на западе, на который равнялся Петр? Противники сначала угостят друг друга артиллерией. Потом выстраиваются друг напротив друга в нескольких сотнях шагов и обмениваются залпами. После чего наступает время для штыкового удара. Конечно, если только у кого-нибудь нет в запасе отрядов кирасир или рейтар со парой-тройкой штурмовых пистолетов у каждого. Если же противника встретить не во весь рост, как былинный богатырь, а сидя или лежа из-за небольшого бруствера? И что, так никто не воюет! Мы так будем воевать...

— Что буркала вылупили? Показываю! — выхватил фузею у стоявшего ближе всего ко мне и встал колено; зря что ли сам тренировался. — Фузею наклоняем. Надкусываем пулю. Сыпем на затравку. Сыпем в ствол. Пулю в ствол. Отстегиваем шомпол и вбиваем им пулю и порох в стволе до упора. Пристегиваем шомпол на место. Все. К выстрелу готов!

Я сделал вид, что прицеливаюсь и стреляю. После этого ложусь с фузей на землю и вздрагиваю от раздавшегося хохота.

— Что ржете, черти?! Я что тут в бирюльки играю? Дубины, жить что ли не охота? Лежа стрелять научитесь, в вас хрен попадешь! Вот, я на земле валяюсь, а ты попробуй в меня попади! — я перевернулся на бок, чтобы удобнее было орудовать шомполом. — А ну все на землю! Так... А теперь на левый бок повернулись! На какой, на какой? На этот! Это левый бок! Теперь пробуем зарядить фузею. Делай раз — опустить фузею ниже! Делай два — достать патрон! Делай три — надкусить патрон! Делай четыре — ...

Получалось не у всех. Лучше сказать, ни у кого не получалось. Валялись, как переевшие тюлени. Локти в землю упирались. Длинная, как весло фузея, все норовила вверх подняться и лягнуть прикладом солдата.

— Так! Стоп! Стоп, я сказал! Застыли! — пехотинцы замерли, вытянувшись в линию. — Все сначала! Делай раз — опустить фузею! Вася, черт тебя дери, ниже я сказал, — пришлось одного из замешкавшихся солдат пнуть ногой. — Еще ниже! Делай два — достать патрон! Что опять?! Почему патронная сумка на спине? А, ремень хреновый. Чтобы потом поправил... И, вообще, нужно вам что-то с одежкой делать. В таком обмундировании воевать по-новому не годиться. Придется подумать...

На какое-то время я словно выпал из этого времени, обдумывая приходящие идеи по поводу новой военной формы для солдат. "Нужна практичная, не яркая одежка, похожая на шаровары и гимнастерку. А чего придумывать-то? Ремень еще крепкий нужен. Подсумки для патронов. Фляга. Рюкзачок для других припасов. Нож, в конце концов... ".

— ... Черт, на это столько бабла надо, что опухнуть можно. Вот тебе, Саня, еще один аргумент, чтобы наведаться в гости к тому боярину. Чай поделится с нами денежкой... всей денежкой, которая у него есть. Он старенький уже. Куда ему столько, а нам пригодится, — мое затянувшееся бормотание вдруг прервал громкий кашель кого-то из солдат, все еще смирно лежавших на земле. — Слышу, слышу! Так..., — я окинул взглядом валявшихся в пыли. — Начинаем заново! Делай раз — фузею ниже! Делай два — достать патрон! Делай три...

Вот так мы "потели" еще пару часов, пока, наконец, не настало время для начала операции по "отъему неправедно нажитого" у боярина Шереметьева. Мы побросали под солому мешки со своей амуницией и, развалившись, в телеги отправились в дорогу. До Москвы путь был не близкий и было время все хорошенько обсудить.

... В дороге, монотонном дерганье телеги на ухабах и колдоебинах, я снова и снова спрашивал себя, а не переоценил ли я свои силы? Понимаю ли я всю сложность того, что нам предстоит сделать? Ведь я с горсткой недоучек, нахватавшихся кое-какими специальными знаниями из будущего, намеревался проникнуть в дом одного из богатейших бояр Москвы и ограбить его. Оценивая мое мероприятие в реалиях XXI века, можно было с некоторой долей условности сказать, что я собирался ограбить один из центральных банков столицы.

И задавая себе все эти вопросы, я, к своему сожалению, должен был признаться, что не осознавал даже малой толики тех трудностей, что мы могли испытать. Моя команда, уже пытавшаяся напасть на боярина в его доме, рассказала мне кое-что... Нас ждала большая усадьба в самом центре города, в паре верст от которой располагался Разбойный приказ, а чуть дальше вообще начиналась стрелецкая слобода. Словом, любой подозрительный шум в ночи — стрельба, крики, пожар — означал, что где-то в течение часа у ворот усадьбы могут оказаться десятка два стрельцов с здоровенными мушкетами. Еще через час на всех заставах Москвы закроют ворота и начнется "большой хай", от которого меня и моих людей уже вряд ли спасет мандат от Петра Алексеевича. Однако опасное соседство было не единственной проблемой! Усадьба, по словам боярыча, представляла собой небольшую деревянную крепость, собственно, как и усадьбы других крупных вотчинников в Москве. С улицы ее защищали почти трехметровые стены из дубовых бревен, покрытых двухскатной крышей. Ворота из пятивершковых досок закрывались на гигантский засов, который поднимали двое — трое человек. На ночь во двор выпускали троих псов, которые судя по размерам и свирепости могли с легкостью поспорить и с волками. Если же и они не могли остановить татей, покусившихся на хозяина, то наступало время боевых холопов, почти три десятка которых жили в здесь же. Крепким орешком был и боярский терем, крошечные окна которого с заходом солнца закрывались ставнями...

— Б...ь! Это на что же мы подписались? — вырвалось у меня. — Да тут полк нужен с усилением, чтобы этот орешек сковырнуть. Не пора ли оглобли назад поворачивать? Не потянем ведь...

Однако, я совсем недооценил своих людей. Оказалось, у них уже и черновой план был готов.

— Подожди, Александр Данилыч. Чай не лаптем щи хлебаем и не дурнее других, — хмыкнул боярыч, услышав мой вздох. — Мы тут давеча покумекали с робятами и вот что скажем... Седни осьмое, а завре, значит-ца, девятое. Большой праздник. Троица. Москва гулять будет. Боярин також чарочку примет, да и дворне с холопами поднесет браги али вина. А где одна чарка, там и две чарки, — парнишка хитро подмигнул мне. — В этот день Шереметьев и в церкву съездит, и к старинным друзьям зайдет. Вечером же и он, и все его холопы будут как мертвые валяться. А тут и мы...

К вечеру мы уже были в Москве, устроившись на постой к какому-то знакомому цыгана. Изба была покосившаяся, грязная, но как раз этим и особенно привлекательная для нас. Сюда точно никто не из власть имущих не станет заглядывать.

На следующее день Москва, действительно, гуляла. С самого утра гремел перезвон колоколов десятков церквей и монастырей огромного города. Празднично одетые люди с заутреней спешили домой или в гости, где их ждал накрытый стол. Жители попроще уже начали праздновать, сметая с лотков продавцов пироги, кулебяки, жареные куры. Голытьба шастала по рынку, норовя что-нибудь сдернуть из съестного. Нищие радостно скалили беззубые рты и шептали осанну дававшим милостыню. На Троицу подавали хорошо. И яйца давали, и пироги, и мясо кусок. Особо жалостливым могли и грошик кинуть...

У нас же праздновать времени совсем не было. К вечеру нужно было иметь досконально разработанный план.

— Волчью или медвежью шкуру бы где раздобыть..., — мечтательно протянул Пали, поигрывая своей любимой плеточкой. — Мы в таборе только так лошадей и крали. Парочку шкур кинешь через забор, псы сразу же скулить начинают, а потом по норам прячутся. Хорошее дело такая шкура... Только где ее взять-то сейчас? Гроши потребны.

Заикнувшись о грошах, чернявый уставился на меня. А что толку? У меня в кармане мышь повесилась. От тех пару рублей, что дал Петр, ничего не осталось.

— ... Ты на рынок к своим наведайся. Неужели у цыган медведя не найдется? — пришла мне в голову хорошая мысль. — Своему чай не откажут. И волком на меня не зыркай! Топтыгина резать не надо. Тряпье у них попроси, на котором он спит. Давай-давай, времени в обрез.

Немногословный Пали кивнул и, насвистывая что незамысловатое, вышел со двора. Я же с остальными остался сидеть. Время "Х" становилось все ближе и ближе, а у нас конь не валялся.

— Дворня точно гулять будет? А, если нет? — я уставился на боярыча. — Мы же даже пикнуть не успеем, как нас повяжут.

В ответ на меня посмотрели, как на маленького. Мол, как этого можно не понимать?

— Как же в такой большой праздник чарочку-то не принять? Светлая Троица. Душа радуется. Нельзя не выпить. Коли браги али вина не принять, и не русский ты вовсе. Батюшка мой, царство ему Небесное, всегда так говаривал. Все лежма лежать будут, командир, — растолковывал мне боярыч прописные истины. — До самого утра валяться будут. Бошки так трещать будут, что за версту слышно будет... Не сумлевайся. Пройдем так, что мышь не почует.

К вечеру наше нетерпение достигло пика. По десятку раз было проверено снаряжение, с места на место переложены ножи и крючья, густо смазаны оси телеги.

Наконец, ворота на нашем дворе распахнулись и показалась чумазая физиономия Пали, призывно махнувшего рукой. Цыган был у шереметьевского двора и должен был подать сигнал, когда в усадьбе все улягутся спать.

— Пора, господине. Как вечерня прошла, так и все затихать стало. Сейчас же, як на погосте тихо, — скалил щербатый рот цыган, распахивая воротину. — Все дрыхнут. Сторожей через щелку в заборе видел. Брагой упились так, что, на ногах не стоят. Идти надоть.

Надоть так надоть. Минут через тридцать наша телега уже была у стены усадьбы. "Твою дивизию, вот это забор — мечта дачника! Тут не два и не три, а похоже все четыре метра. Они что тут вековые дубы вкопали?". Потемневшие от времени, ошкуренные, частокол внушал уважение и казался неприступным. "Да тут вертолет надо! С нашими крюками только спины друг другу чесать...".

Тут я почувствовал, как меня что-то схватило и с дикой силой подбросило вверх. Не знаю, как им чудом мне удалось сдержаться и не завопить от неожиданности. Беспорядочно размахивая руками в воздухе, я смог уцепиться одним из крюков за верхушку частокола.

— А таперича вниз, — рядом со мной воткнулось еще пару крюков и появилась черная от сажи рожа цыгана. — Знатно. Як лебеди взлетели... Абрашка вообще дурной. Кабы еще чутка и в терем попали... А запах-то медвежий вона какой духовитый. Псы як мыши попрятались. Знамо дело, бояться они топтыгина-то.

Я, ничего не ответив, скинул приготовленную веревку вниз. С такой высоты просто так не спрыгнешь. Разобьёшься. Ноги в брюхо войдут, как у трансформера.

— Пали, найди сторожей и вяжи их крепко, — я кивнул на темнеющие постройки. — А то вдруг и не упились они... Потом домишко с холопами запереть надо. Не дай Бог, кто ночью по нужде выйдет. Давай, действуй. А мы к боярину...

Выступившая перед нами из темноты громада терема оказалась тем еще орешком, расколоть который удалось не сразу. Парадная и для дворни двери были заперты изнутри, окна первого этажа закрыты массивными ставнями. К счастью, борыч знал кое-что из привычек боярина Шереметьева.

— В его светлице окна распахнуты должны быть. Духоту этот аспид не переносит, — паренек кивнул на верх, на богато украшенный резьбой деревянный балкончик. — Тама и заберемся.

Собственно, так и оказалось. Взобравшись по многочисленным выступам бревен, мы обнаружили открытое окно, через которое и попали в боярскую опочивальню.

— Он твой, как я и обещал, — я ткнул пальцем на кровать, в толстой перине которой буквально утопало храпящее тело. — Только тихо.

Не обращая внимание на поднявшуюся за моей спиной возню, я начал обыскивать опочивальню. Это была небольшая комнатушка, метров пять на пять, в которой места-то свободного и особо не было. Под иконами стояла громадная кровать, рядом — под стать ей здоровенный сундук, оббитый железными полосами. С другой стороны, прямо во всю ширь стены располагалась массивная лавка, на которой и спать можно было. Вот, пожалуй, и все убранство спальни. "А где золото и брильянты? Где килограммовые золотые кубки и блюда? Перстни с гигантскими опалами и изумрудами? Где все это?". Не поленился, заглянул по лавку, потом под кровать и даже под толстую лохматую шкуру какого-то зверя под ногами. Нигде ничего не было! "Где все? В подвале? Неужели в этом сундуке сокровища держит?". Овладевший мною дух кладоискательства едва не заставлял рвать доски голыми руками. К счастью, сундук заперт не был. "Б...ь, тряпье какое-то! Порты, рубаха, пояса... Это что ли сокровища?".

Воображение, рисовавшее мне набитые золотом и серебром сундуки и кувшины аля-сокровища графа Монте-Кристо, зарыдало. Моей добычей оказались всего лишь горсть мелкого жемчуга, с десяток золотых чешуек-монеток и две массивные серебряные напоясные бляхи, которые я срезал с кучи поясов и ворота кафтана. Сидя на деревянном полу, я несколько минут тупо перебирал в руках "добычу", как вдруг до меня кое-что дошло. "А не ищу ли я того, чего нет и в помине? Я еще со студенческих времен помню, как нам преподаватели на специализации объясняли крайнюю скудость драгоценных находок допетровской Руси. Наша страна веками не имела своих собственных разведанных месторождений золота и серебра. Наше "золото" того времени — это меха, поташ, пенька. В добавок, Русь веками платила Золотой Орде чуть ли не по полторы тонны серебра ежегодно, не считая налогов мехами, лошадьми, продовольствием. Собственно, поэтому до нас и дошло такое ничтожное количество раннесредневековых кладов на территории страны. А я тут золото и серебро ищу у боярина...". Это было очень горько осознавать.

— Все, командир, сполна я расплатился за матушку и за сестричек. Аж с души спало, — рядом со мной присел боярыч, потиравший руки. — А ты что закручинился? Али добыча невелика? — я высыпал прямо перед ним кучку найденного. — Так, господине, кто же в опочивальне свой скарб хранит? Боярин тертый калач, все при себе держать не станет. Поди в родовой усадьбе пару бочонков золота прикопал. Здесь же искать нечего. Можа, конечно, у боярыни, перстни какие есть и заколки, да в подвале что припрятано. Только не тихо не взять это... Уходить надо.

В кучу драгоценностей он положил пару массивных золотых перстней, видимо снятых с тела врага.

— Да-а-а, от добра добра не ищут. Этого нам должно хватить, — я достал платок и аккуратно сгреб туда нашу добычу. — Будем уходить. Пошли.

Из опочивальни мы выбрались тем же самым способом, что и забрались туда. Небольшая неприятность, правда, случилось, когда мы начали развязывать одного из пьяных сторожей. Неожиданно тот очнулся и, широко раскрытыми непонимания глазами, уставился на нашу разукрашенные сажей и красной глиной рожи. Не знаю, какие у него там тараканы водились в бошке, но он начал в ужасе хрипеть. Пришлось, несколько раз его приложить, отправляя в очередное беспамятство.

— Все-все, уходим, — меня уже начало потрясывать то ли от переполнявшего меня адреналина, то ли банально от страха. — Черт! Пали, твою налево, а ты что там возишься?

Я уже схватился за свисавшую со стены веревку, как краем глаза заметил копающегося в своем мешке цыгана. Достав что-то из своего мешка, тот к моему удивлению начал стучать по земле. "Б...ь, гоблин! Всех же перебудит! Урод!". К счастью, тот быстро закончил свои манипуляции и через несколько мгновений оказался уже на стене.

— Потом разберемся, черт рогатый, — прошипел я, взбираясь на забор. — Веревки забирайте с собой. Пусть гадают потом, как мы забрались.

В ждущую нас телегу мы буквально плюхнулись со стены и сразу же Абрашка легонько стеганул лошадь плеткой.

— Ты, рожа неумытая, чего там делал-то? Какого черта по земле стучал? — едва телега покатилась, я схватил цыгана за грудки. — Своему цыганскому богу что ли молился? Ты же, хрен лохматый, всех нас чуть под монастырь не подвел...

Тот же, ничуть не смутившись, опять полез в свой мешок и вытащил оттуда нечто. Признаться, я не сразу понял, что такое цыган держал в руке. Это был деревянный тапок, подошва которого напоминала козлиное копыто.

— Шутейно я, господине, пару следов оставил, — Пали скалил зубы, тряся перед моим носом таким тапком. — Этими вот копытами ромалы сторожей при конях пугают. Ночью, бывал, наставишь таких следков, а утречком сторожа в шалаше ховаются и от страха трясутся. А ты иди и наилучшего жеребца выбирай...

Когда до меня дошло, что это, я сдавленно заржал. Рядом давился от смеха и боярыч. Мы смеялись так, как, наверное, еще никогда не смеялись. Смеялись до коликов, до рези в животах.

— ... Пали, ха-ха-ха... придумал же, — я уткнулся лицом в широкую спину Абрашки, которому наше веселье было до одного места. — Они же с утра реально обосрутся от страха. Это же козлиные следы...Ха-ха-ха!

— Усруться, господине, от страха, — улыбался цыган, пряча свой тапок обратно в мешок. — Також молебен закажут. Святой водой вся и всех поливать будут. А скажут апосля...

Предполагал ли бедняга цыган, насколько прав он окажется? Вряд ли. Конечно, шуму должно было быть много — крики, беготня стрельцов, церковные молебны, розги полупьяной дворне и тд. и тп. Со временем, вся эта шумиха бы спала и все снова вошло бы в свое русло, а необыкновенная история стала бы очередной полулегендарной страшилкой средневековой Москвы. Однако все случилось иначе... Одна из дворовых девок встала по нужде ночью и, выйди с черного хода, привычно присела прямо у крыльца. В этот момент из темноты появились размытые темные фигуры, у которых, к ужасу девчонки, были черные лица и руки с громадными крюками. От мистического страха она окаменела и губы ее сами собой зашептали слова молитвы, а руки начали неистово осенять себя крестным знаменем. Демоны из преисподней прямо на ее глазах словно птицы взлетели по стенам терема и исчезли в окне боярской опочивальне. Когда ее, бледную и икающую от страха нашли утром, она заплетающим голосом все повторяла, что черти забрали душу старого боярина. К следующему же вечеру ее слова о черных демонах с огромными когтями, забирающих души богачей, повторяла вся Москва. Об этом шептали нищие на паперти, трещали бабы на рынке, нервно бурчали стрельцы. Но никто из них не догадывался, что зловещие демоны никуда не исчезли, а были совсем рядом.

— Знатную мы кашу заварили. Злотоглавая на ушах стоит вторую седмицу. Из Шереметьевской усадьбы дворня вся сбежала. И холопей почти не осталось. Говорят, туды сам патриарх ходил с молитвами, — цыган только из Москвы в Преображенское вернулся и с упоением последние новости рассказывал. — Ромалы сказывают, что даже тати на стрелецком конце носа не кажут. Бояться демонов повстречати...

С этими словами он вытащил из своей котомки небольшой мешочек и высыпал его содержимое на стол. С мелодичным звоном на отскобленные доски посыпались крошечные монетки — медные грошики, серебряные капельки пфенниго и несколько кругляшей с полустёртой арабской вязью.

— Вот, господине, у наших кое-что из добычи поменял на мелочь. Сказал им, что вдовица одна мне милость оказала. Мол, по нраву я ей зело. Привечать стала да обхаживать, — цыган гулко захохотал, показывая крупные желтоватые зубы. — Ромалы завидовать мне стали. Все просили с такой же вдовушкой свести. Ха-ха-ха! А что?! — продолжая хохотать, он махнул гривой густых смоляно-черных волос. — Мы цыгане собой зело хороши. Всякая и девица, и женка, и вдовица знают о том...

Вот теперь уже мы заржали. Больно уж смешной в этот момент вид был у цыгана, начавшегося хвастаться своими похождениями.

— ... А помню дочу одного дьяка. Пышногруда, бела лицом, — он даже причмокивать начал, рассказывая об очередной своей победе на любовном фронте. — Коса до земли... А как посмотрит на тебя, все на свете забудешь и жизнь сразу же отдаст. Ох, уж я побегал за девицей...

Глядя на раскрасневшегося цыгана, я решил завершать наши посиделки. Дел впереди было невпроворот, а времени — всего ничего.

— Ладно, Пали, хватит нам сказки рассказывать, — тот переменился в лице, словно его оскорбили в его лучших чувствах; он даже глубоко вдохнул, набирая побольше воздуха, чтобы что-то мне ответить. — Хватит, я сказал. Теперь слушайте... Ночью мы хорошо поработали. Поэтому сегодня и завтра отдыхайте. Бражничайте, но в меру. Кто набедокурит, спрошу особо, — я обвел глазами притихших мужиков. — И помните, со мной не пропадете. Боярыч, вон, за смерть своих родных с обидчика спросил. Дайте время, в серебре, а может и в золоте ходить будете... Боярыч, выйдем.

Оставив остальных одних, мы вышли на улицу.

— Не сомневайся, Данилыч, верен буду не хуже пса... Я же удавиться хотел, так тяжко мне было. Не мог я больше землю топтать, пока этот аспид живет. Как зверь рычал в темнице, кандалы грыз, — с болью в голосе шептал парень. — Я спать не мог. Как очи прикрою, так сразу матушку с сестричками вижу. Стоят они, худенькие, бледненькие, как березки белые, и ручки ко мне тянут, хлебушка просят. Я ведь на коленях перед ним стоял, сапоги его целовал. Просил хоть месячишко нам дать, чтобы куда приткнуться. Рабом верным обещался быть. Ирод же этот, в один день всех их погнал на улицу. Приказчики его, как цепные псы, над добром стояли. Ни одежи какой лишней, ни припасов не дали взять. А куда матушка с двумя дитями пойдет в хляби такие? На паперть даже не возьмут... Потом узнал я, что матушка постыдным делом заниматься стала, чтобы детей прокормить.

Он замолчал на какое-то время, словно ему не хватало воздуха, чтобы рассказывать дальше.

— Я, Данилыч, Бога за тебя молить буду, что спросить мне с ирода позволил. Знаю, что не христиански это, но не мог я иначе, — тут он горько ухмыльнулся. — Так что должник я твой по гроб жизни. Что скажешь, то и сделаю...

После этого разговора, мне стало ясно, что с боярычем у меня проблем не будет, а через него и с остальными.

Оставшуюся часть ночи я почти не спал. По всей видимости разговор "по душам" с боярычем меня слишком сильно взбодрил. Развалившись, в своем углу, за печкой, я ворочался из стороны в сторону, пока, наконец, мне это не надоело.

— Все бока отлежал, — буркнув, я сполз с печки и устроился за столом, запалив лучину. — Значит, посидим покумекаем...

Мною уже было давно замечено, что наилучшим средством от бессонницы является строительство планов на будущее. Собственно, вот и пришло время воспользоваться этим инструментом. "... Ближайшая моя задача проста — поразить Петра. По сути, он еще мальчишка. Несмотря на все его замашки, непростой характер, мужиковатость, взрослые запросы, царь еще остается мальчишкой, который падок на все необычное". В чем-то он мне напоминал обыкновенную сороку, которая собирает и тащит в свое гнездо все блестящее и яркой. Для Петра же таким ярким и блестящим было все то, что резко отличалось от старорусского, патриархального в быту, науке, искусстве, военном деле и тд. С юношеским максимализмом и горячностью он и старался все это притянуть жизнь государства. "... У них (в Европе) курят табак, значит, и мы должны! Они платье короткое и удобное носят, значит, и нам такое нужно! Бабы у них по домам затворницами не сидят, значит, и у нас должно быть также! Бороды у них не в почете, значит, и нас также должно быть! Солдаты у них башмаки носят, значит, и у нас будут! И так во всем и везде...".

В учебниках будущего будут писать, что все предшествующее развитие страны подготовило появление великого реформатора. Мол, Петр I видел отсталость России по сравнению с известными ему западными странами и хотел модернизировать все стороны ее жизни. Я же скажу на это, что дело обстояло совершенно иначе. Не было никакого гениального и прозорливого Петра Алексеевича, которые с "младых ногтей" болел за Россию и желал ее избавить ее от технологической отсталости. "Не знаю, каким он станет через пять, десять или пятнадцать лет, но сейчас он еще "сынок", сопляк! О каком там плане реформ, стратегии модернизации можно вести речь? Сейчас Петр взрослеющий юнец! Любознательный, увлекающийся, жестокий, упрямый юнец, которые мечется из стороны в сторону, как сайгак! Вчера он вместе с солдатами штурмовал стены ненастоящей крепости, сегодня — с упоением посвящает себя токарному делу, завтра — ночами напролет изучает звезды, послезавтра — упорно штурмует корабельное дело...".

Долго я так сидел за столом, освещаемым неровным светом горящей деревянной лучинки. В моей голове крутился водоворот из фактов, дат прошлого, настоящего и будущего, центром которых был царь Петр. В конце концов, когда за окошком начала светать, мне удалось для себя выявить некое подобие формулы своих дальнейших действий.

— ... Удивил, значит, победил. Заинтересовать Петра можно только так и никак иначе, — я встал с места и потушил лучинку. — Что-ж, тогда нам всем предстоят "веселые" деньки. Эх, солдатики, мои солдатики, вы даже не догадываетесь, что вас ожидает ... утром. Стоп, утро-то уже считай наступило, — из окна, действительно, в комнату падали первые лучи солнца. — Черт, что же тогда я жду?!

Охватившая меня жажда деятельности никак не хотела проходить, и я решил не терять времени. Выбравшись на улицу, я тут же направился в сторону соседней избы, где расквартировались мои солдаты. Это была полуразвалившаяся халупа с лохматой соломенной крышей, пучки которой торчали в разные стороны, как непослушные вихры мальчишки.

Едва войдя внутрь, я тут же отшатнулся от ударившей в лицо ядреного запаха. В невообразимый коктейль здесь слились запахи от мужского пота, прелых тряпок и перебродившей браги, от которых едва глаза не слезились. Правда после нескольких вдохов и выдохов стало чуть легче.

— Дрыхните лодыри. Сейчас я вам покажу..., — осталось лишь по сильнее вдохнуть и со всей силы гаркнуть. — Подъем! Встать, волчий корм! Быстро встать!

Лежавшие вповалку тела поднялись не сразу. Одни мычали, другие стонали, третьи кого-то проклинали.

— Что за вид, чудо-богатыри?! Опять пили вчера? — взять стоявшее на полу ведро и опрокинуть его на барахтавшихся на полу было делом нескольких секунд. — Взбодрились, черти полосатые! Встать и привести себя в порядок, а потом на занятия! Что хрипите? Не встанете сей же час, хату запалю.

"Чудо-богатыри", с опухшими и помятыми рожами, смогли построиться во дворе лишь через пол часа. Я раза три — четыре прошел вдоль строя, переводя недовольный взгляд с одного на другого. "Вот же уроды! Сидят здесь в тепле, на всем готовом, грязь не месят, как остальные. Копейку еще им обещал... Чего им не хватает? Похоже добр я к ним слишком. Не видят они во мне офицера". Долго сдерживаться мне не удалось.

— Все, вороний корм, кончилось мое терпение. Не понимаете вы по-доброму. Не хотите, значит по-хорошему, будет по-плохому, — я не поворачивая голову, крикнул. — Абрашка, давай сюда!

Здоровый горбун, по-звериному чуявший, кто здесь главный, моментально выскочил из сарая, где и обитал. Со всклоченными волосами, в покрытой соломой шкуре, Абрашка уже стоял справа от меня.

— Вот этому, — равнодушно глядя на моментально трезвеющих солдат, я ткнул пальцем в первого попавшего. — Дай пять палок по заднице. Сильно не бей, чтобы сидеть мог... Может мозгов прибавиться.

Не знаю, как мозгов, но дисциплины прибавилось однозначно! Солдаты мгновенно втянули животы и замерли, как статуи, пожирая меня глазами. У меня даже стала закрадываться мысль, сделать такую экзекуцию регулярной.

— Теперь каждый отвечает за всех и все за каждого. Я вас научу Родину любить... А теперь, начнем сначала.

Следующие часы я нещадно гонял солдат по двору, выбивая из них с потом последствия вчерашней попойки. Они ползали по земле, ходили в присядку, таскали друг друга на плечах, держали фузеи на вытянутых руках и многое-многое другое. Едва мои стрелки стали валиться без сил на землю, я им дал возможность напиться и чуть отдышаться.

Физические упражнения сменились стрелковыми. Мы вновь до дрожи в руках отрабатывали последовательность заряжания и стрельбы из фузей.

— ... Куси патрон! Сыпь на затравку! Сыпь в ствол! Забей пулю!

Эти команды я повторял снова и снова, заставляя ненавидеть эти звуки. Они должны были выучить этот порядок, как Отче наш. Каждое движение должно стать рефлексом, который бы выдавался телом без раздумий и без колебаний.

В какой-то момент солдаты взмолились. До суворовских чудо-богатырей им оказалось еще очень и очень далеко. Да и выглядели он в этот момент скорее оборванцами, вышедшими из леса на разбой. Некогда строгого кроя зеленые камзолы с широкими обшлагами превратились в рванину, покрытую множественными прорехами. Из десятков ровных пуговичных рядов в наличие были лишь единицы. Чулки сбились к ботинкам.

— Хороши, черт вас побери! Ладно, отбой, — махнул я рукой. — Сейчас, подкрепимся. Мы разжились деньгами и сейчас нас ждет густой мясной кулеш с салом и чесноком. Вы, братцы, такого еще не едали, а если и едали, то не такой. И так уж и быть, каждому по чарке налью. Ну, чудо-богатыри?! Подобрали слюни!

Те моментально разразились восторженными воплями. Мне даже стало любопытно, чему они обрадовались больше — еде или выпивке.

— А после у меня будет для вас сюрприз, — добавил я с многообещающей улыбкой. — Ну и что, ждем?

Больше упрашивать их не пришлось. Десяток лбов, как были в пыли и поту, со всех ног ринулись к странному механизму — телеге с установленным на ней пятиведерном котле, источавшем умопомрачительный аромат. Этот четырехколесный уродец был сделанной мною походной кухней, которую я тоже хотел презентовать Петру.

— А ну стоять, черти полосатые! — со всей дури заорал я на чумазых стрелков. — Я что говорил про грязь и пот? Ну?

Естественно, это не был мой очередной бзик! Напротив, именно так я старался хоть как-то приучить моих солдат к элементарной гигиене. Я же прекрасно знал, чем могло грозить пренебрежение гигиеной. Примеры грандиозных по масштабам эпидемий древнего мира и средневековья стали уже классическими — Антонинова чума в Риме в 165 г. н. э. (более 5 млн. умерших), чума Юстиниана в 541 г. н. э. (около 1 млн. умерших), чума "Черная смерть" в Европе в 1346 г. (более 25 млн. умерших), эпидемия коколитцли в Мексике и Центральной Америке в 1544 г. (около 15 млн. умерших). Правда, я не был настолько самоуверен, чтобы претендовать на лавры изобретателя целой комплексной системы борьбы с антисанитарией. Сейчас мне было бы достаточно, чтобы мои солдаты хотя бы научились руки мыть перед едой и по нужде ходить в специально отведенное для этого место.

— Я вас научу руки мыть и задницы подтирать, — бурчал я, наблюдая, с какой неохотой стрелки у колодца намывали свои руки. — Кривите рожи, кривите. Может моя наука вам когда-нибудь спасет жизнь...

До моих подарков дело дошло лишь к вечеру, когда осоловевшие от сытной еды солдаты наконец оторвались от своих мисок и развалились на завалинке. Довольные, разомлевшие, о чем-то тихо переговаривавшие, они отчетливо напомнили мне лежавших на берегу котиков.

— Что, хорошо жить? — ухмыльнулся я, выкидывая из сарая пару здоровенных холщовых мешков. — Поднимаемся. Жизнь ждать не будет. В мешках ваша новая форма. Мастерицы две ночи не спали и шили, стараясь поспеть к сроку. Разбираем, не спим.

Я вытянул первый комплект — толстый сверток ткани, аккуратно перевязанный веревкой.

— Теперь смотрим на меня внимательно. Показываю, что здесь есть и как это надевать, — мужики с широко открытыми глазами перебирали содержимое свертка, которое было совершенно непохоже на их собственное обмундирование. — Это штаны. Обыкновенные холщовые штаны зеленого цветы. Не ваши лосины или гольфы, нормальные широкие штаны. Короче, шаровары. Одеваем их на исподнее.

Боже, как они смотрели, а тем более держали штаны! Мне с трудом удалось сдерживать смех. Ремень они вообще первый раз в жизни видели и не знали, что с ним делать. Один из них, хотел было его на шею надеть на манер шарфа. Пришлось одернуть его и показывать с самых азов.

— Это штаны, шаровары или порты. Широкие, удобные. Свои узкие чулки и капри снимаем и складываем в сторону. Штаны подвязываем вот этим ремнем. Чего ржем? Это кожаный ремень, чтобы с голым задом не бегать.

Наконец, они разобрались с портами. Смотрелось, конечно, сильно посредственно. Штанины получились довольно длинными и их пришлось подгибать. Кое у кого съехали боковые карманы. "Ничего. Москва тоже не сразу строилась. Поносим это, а потом сошьем по лучше. Бабла-то теперь должно хватить...".

— Добре, брате. Гарные порты. Таперича хоть мудя преть не будут, — довольно произнес лопоухий солдат, почесывая себя то в одном месте, то в другом. — А то в нашем-то набегаешься цельный день и угоришь. Мудя потом болят.

— А это что? Яка баская, — сосед его с восхищением разминал в руках кожаные ремень с массивной медной бляхой. — Таку за грош не укупишь...

Сказано это было не громко, но я все равно услышал. "Конечно, ремень знатный! Чай не веревкой штаны завязывать. Сейчас такой кожаный ремень с бронзовой бляхой настоящая бомба. Девки вешаться будут на шею... Посмотрим, что вы скажете, когда сапоги увидите. Ха-ха-ха...".

— Ух-ты! Братцы, сапоги! — удивленно вскрикнул кто-то из солдат, вытягивая из свертка невысокие полусапожки на толстой подошве. — Зрите, сапоги! — не веря своим глазам, он мял кожу пальцами. — Як боярские... Кожа кака... Толста и мягка, як девичья... Им же сносу нет. То усе нам?

Здоровый детина едва не прыгал от счастья. Он, как и его товарищи, были из ремесленного сословия и в жизни не носили сапог. Все детство они пробегали босиком, зимой одевали лапотки с обмотками. Кое-кто из них еще носил и торбаза, грубо скроенные из обрезков кожи глубокие тапочки-галоши. Лишь у Петра в полку они первый раз увидели башмаки, которые не защищали ни от холода, ни от грязи и не от сырости. Хуже всего, что от долгих упражнений и на маршах ноги в них сбивались до мяса, в кровь. Кожаные сапоги с толстой подошвой, густо промазанные дегтем и подбитые настоящими железными гвоздиками, для них вообще были недоступной мечтой, стоимостью в безумные деньги.

— Вам это, все вам, солдатики. Со мной не пропадете... И одеты будете, и сыты, и монета в кошельке водиться будет. А таких добрых молодцев и бабы жарко обнимать будут... Только, братцы, пока одежу новую спрячем. Нельзя, чтобы ее раньше видели. Не будем дразнить гусей.

... Когда же закончился и этот, оказавшийся очень длинным, день я понял, что сделал еще один шаг вперед. Правда, моя цель — возвращение домой — была еще также далека, как и в самом начале моего пути.

7

Отступление 11

Двухэтажные каменные палаты патриарха Адриана, что раскинулись почти в самом центре Кремля, только с виду казались по суровому скромными. Внешняя аскеза его массивных каменных блоков, составлявших приземистые стены, портики и переходы, внутри сменялась на роскошное великолепие. Здесь с пола и до потолка поднималось белоснежное кружево каменных узоров, тщательностью исполнения соперничавших с лучшими изделиями костромских мастериц-кружевниц. Слепили глаза огромные отполированные до блеска малахитовые вазы, в которых с легкостью мог бы скрыться взрослый мужчина. На их боках расцветали диковинные цветы и прятались сказочные животные и птицы. Устилавшие пол пестрые ковры легко и мягко облегали стопу идущего и полностью скрывали звук его шагов. И редкий любующийся красотой узоров ковров догадывался, что цена некоторых из них доходила до их веса в золоте.

Все это великолепие, однако, мало трогало быстро идущего по коридору высокого мужчину в темном монашеском одеянии и скуфье на голове. Николай, помощник и секретарь патриарха Московского и всея Руси владыки Адриана, не замечал того, что уже давно стало для него частью его обыденной жизни. Золотая посуда, дорогие украшения, великолепные одежды были для него тленом. Его заботило совершенно иное и более важное — власть над людьми и их душами, что для него уже давно составляло одно целое. Именно власть он, как и сам владыка Адриан, считал одной из великих земных ценностей, которой они и хотели обладать.

"... Мы же почти перемогли Нарышкиных. Еще немного и весь бы их проклятый род извели под корень. Государыня Софья стала бы самовластной правительницей, а владыка Адриан с еще большей ревностью смог бы искоренять ересь на русской земле. Господи, как же так случилось? Почто ты позволил такому произойти?". Снова и снова в его голове крутились эти вопросы, которые так и оставались без ответов. "Разве справедливо, Господи, что антихрист энтот шапку Мономаха носит? А что он творит? Где это видано, чтобы честному люду бороды сбривати? Это какой же урон их чести. Испокон веков православный человек с бородой был... А богопротивный табак ртом имать разве возможно православному человеку? Дымы в себя пускать як черти в преисподней никак невозможно православному государю! А разве можно, чтобы в самом сердце православного царства Кукуй с его латинянскими непотребствами стоял? ".

В этот момент из-за угла появился стрелец в красном кафтане и с саблей на боку. Встретив глазами Николая, он тут же снял шапку и поклонился.

— Человече тут до вас просится, господине, — Николай лицом изобразил вопрос; сейчас он совсем был не расположен выслушивать просьбы очередного просителя. — Не знатен. Только..., — стрелец окаменел лицом. — Бает он, что про ересь слово молвить хочет.

— Веди, — кивнул священник.

Вскоре стрелец возвратился вместе с низеньким мужичком в поношенном кафтане и мешковатых портах. Выглядел он каким-то пришибленным, все норовил на колени упасть. Сейчас он совсем не

— Видел, господине. Все видел. Потому и пришел, — мужичок все же повалился на колени и попытался вцепить в подол сутаны священника. — Этот аспид Алексашка все воду мутит. Сначала господина Лефорта задурил, потом к самому государю стал в ближники набиваться, — голос у него был такой дребезжащий и противный, что Николай начал морщиться. — Вокруг себя людишек собрал и разным злодействам их учит. Такого делает, что и удумать страшно... Из фузей цельными днями громыхает. Намедни глядел, как людишки его из фузей аки черти палили. Так споро палили, что никогда не видел. Не может фузея так стреляти, если только не дьявольским наушением...

Мужичок с каждым новым словом распалялся все сильнппкее и сильнее, рассказывая о каких-то диковинных одеждах, странных упражнениях, криках и громких взрывах. Однако, священник не слушал, точнее слушал, но не слышал. Сбивчивые россказни этого мужичка вдруг вытащили из глубин его памяти кое-какие воспоминания, которые, как ему казалось, уже давно и благополучно были им похоронены. "Что он такое говорит? Фузеи стреляют так часто, как нигде раньше? Где-то я уже про это слышал...".

Все вокруг него словно перестало существовать. Он точно не помнил, где и от кого слышал про скорострельные фузеи. Однако, одно Николай знал твердо, с ними было связано что-то страшное. "Кажется, владыка рассказывал... Точно, точно! С полгода назад владыка рассказывал, что еще при Иване Великом Рюриковиче, что кровью Новогород залил, обретался сильный колдун. Был он из казанских магометяни и владел черным колдовством. Именно колдун и преподнес царю удивительную диковину — скорострельную фузею, что стреляла так быстро, как и десяток стрелков не могли...".

______________________________________________________________

Архангельск был довольно странен на вкус обывателя из центральной или западной части России. В нем совсем не было величавой патриархальности и основательности Москвы ее десятками златоглавых церквей, угрюмыми княжескими и патриаршими палатами и монументальным Кремлем. Мало походил Архангельск и на старинные города запада страны, где ужасная теснота городских улиц довольно успешно соперничала с их причудливой кривизной. Протянувшийся вдоль Двины город был совершенно иным эклетичностью своего облика отчетливо напоминая подростка, который одновременно напялил на себя и старую отцовскую тужурку и модные лоферы своего приятеля. Именно это или нечто похожее и приходило на ум путешественникам, впервые окидывающим Архангельск с прилегающих к нему холмов.

Стержнем города здесь выступал порт, а точнее протянувшиеся на добрый десяток верст скелеты эллингов, деревянные коробки складов и сараев, многометровые краны-журавли с обычными валунами в качестве противовесов, хлипкие бараки артелей грузчиков, строителей, рыбаков и всякого портового сброда.

С юга к порту прижималась крепостица, построенная по всем правилам современной фортификационной науки. Как ни странно, но это оборонительное сооружение, построенное еще при царе Алексее Михайловиче, было гостиным двором, где купцы, представители крупных торговых компаний держали свои товары, а некоторые и сами жили. Его внешние стены с крошечными окошками и массивными угловыми башнями с площадками для пушек, действительно, напоминали, настоящую крепость.

С юга к гостиному двору примыкала территория Михайло-Архангельского монастыря с белокаменным собором в самом его центре. Это был пятиглавый красавец с золоченными куполами, строительство которого закончилось лишь несколько лет назад. Рядышком возвышалась высокая колокольня, чуть дальше тянулось двухэтажное здание с кельями монахов.

В остальном же город ничем выдающимся не отличался. Богатый усадьбы с глухими трехаршинными заборами перемежевались покосившимися избенками, вокруг которых ютились такие же хлипкие сараюшки. Улицы, пронизывающие эту часть города, были кривыми, с крутыми заломами, часто встречающимися тупиками, где очередной рачительный хозяин решил отхватить себе еще немного места для сада или огорода. Дубовые или сосновые плашки, которыми мостили улицы, здесь редко обновлялись. Весной или осенью же они распространяли вокруг себя просто одуряющее амбре из конского навоза, человеческих экскрементов и гниющих отбросов.

По одной из таких улочек в жаркое полуденное время двигалась странная процессия, которая, впрочем, в последнее время уже стала здесь привычной. Впереди быстрыми шагами мерил дорогу долговязый юноша в темно-зеленом немецком платье и высоких ботфортов, голенища которых едва не доставали до его бедра. При каждом шаге он резко размахивал левой рукой, правой же тыкал тростью в землю.

Его царское величество явно нервничал. Дергались его крошечные усики, едва пробивающие черным пушком над верхней губой. Беззвучно шевелились губы, время от времени выдавшие какой-то приглушенные возглас.

— ... Морды! Уселись на своем, с жопами такенными... Сколько можно уже говорить?! Быти флоту! Были российскому флоту на морях! — юноша с силой рубанул рукой воздух. — И тута на Севере быти! — вскинув голову, он уставился куда-то вдаль, где белел небольшой парус. — Не акличашкам, не свеям, а русскому моряку быть!

В шагах десяти — двенадцати от него держался сухопарый Лефорт, одетый в такой же, как и у Петра, мундир и высокие ботфорты. Будучи человек довольно высоко роста, швейцарец без особого труда поспевал за государем. Пухлому человечку же, архангельскому воеводе, что был позади Лефорта, приходилось несладко. Одетый в подбитый мехом кафтан, он немилосердно потел и тяжело дышал. То и дело отирал обильный пот с лица большим красным платком.

— ... Что же они яки слепцы? Вовсе и не видят, что флот на море — это зело сильное подспорье для державы! На такое ни каких грошей не жалко, — никак не мог успокоиться Петр, продолжая быстро вышагивать по улочке. — У свеев вона не с неба ведь флот великий свалился! Також начинали с малых кораблей, как наш ботик, — припомнил он сам себе небольшой кораблик, что срубил своими собственными руками еще год назад. — Нужен государству Российскому флот, ох как нужен...

Царь был зол, что не описать и словами. Как это так? Почему они не понимают, что будущее России только с сильным и многочисленным флотом?! Морды толстые! Привыкли по старине жить, а другое им и не надобно! Бородищи до пупа отрастили, в шубах преют, а ума совсем не прибавилось. О чем с ними говорить? Как новую Россию строить? Они и не понимают, и не хотят ничего нового... Даже его друг, настоящий умница, Франц Лефорт, которого он приблизил к себе и сделал генералом, и тот иступлено талдычил, что Россия великая сухопутная держава и ей нужно наращивать сильную армию. Флот же, считал швейцарец, в ближайшее время для России будет и не по плечу, и не по карману. Слишком могущественны страны, что закрывают для русского флота выход в море: на севере — сильнейшая в Европе армия и флот швецкого королевства, на юге — не менее сильный враг в лице огромной османской империи.

— ... Флот ведь только сначала жилы из государства тянет. Когда же на ноги встанет и славными победами окрепнет, то и доход великий приносить начинает. Разве королевство свейское беднеет от флота великого? А английское королевство разве от флота в разорении? Нет! Конечно, нет! — Петр спорил сам с собой, чем заставлял сопровождающих держаться от него еще дальше. — Одно лишь прибавление от сего идет для государства! А сейчас что?! Что, морды бородатые? — лицо его перекосилось в сильной гримасе, начиная напоминать пугающую маску. — Я спрашиваю, что сейчас с торговлишкой русской стало? Что? Барышами великими прирастаете? Да?

Он, правда, не понимал тех, кто разглагольствовал о старых добрых временах его батюшки, царя Алексея Михайловича! О каких таких старых добрых временах они говорили? О каком могуществе Российского государства? О каком уважении со стороны соседей могла идти речь? Крымчаки с османами зубы точат на южные земли, ляхи спят и видят, как западные земли оттяпать. А наш север разве в безопасности? Нет! Там корабли свеев хозяйничают.

— ... Русскому же купчине везде обида и обман. Свеи наши корабли не пропускают, как липку обдирают. Немчины, вообще, товары за жалкие гроши забирают весь товар. Англичашки тоже хороши, — криво усмехнулся царь. — Приплывут в Архангельск и губы кривят. Мех им плохой, воск старый, мед не свежий. Сами же у себя золотом по весу за все берут.

Тут Петру вспомнились обидные до боли рассказы местных купцов, братьев Бажениных, про отношение англичан к местным. Лицемеры! Лицом к лицу в десну лобызаются, а за глаза грязными схизматиками зовут. Варварами называют, что земли своей и ее богатств недостойны. Один английский капитан, вообще, разбоем стал в этих местах промышлять. На деревни поморов нападает. Пограбит, женок и девок снасильничает, а избы все пожгет. На тридцатипушечном шлюпе промышляет и никому спуску не дает...

— Нельзя таким спуска давать! А чем? Нету у державы Российской достойных кораблей, чтобы со свеяими и англичашками на равным бороться! Даже с жалким разбойником справится не можем, — с горечью пробормотал он.

Еще немного и все снова бы закончилось, как и вчера, и позавчера. Устав от самокопания, Петр вновь бы напился до беспамятства. Однако, сегодня все пошло по другому пути...

— ... Зеленою весной под старою сосной с любимой Ванюша прощается, — вдруг до ушей Петра донеслись звуки очень странной песни. — Кольчугою звенит и нежно говорит...

И уже хор мужских голосов грянул с еще большей силой:

— Не плачь, не плачь, Маруся-красавица!

Сделав еще несколько шагов, Петр остановился. Ему казалось, что за эти несколько недель в Архангельске он изучил уже все его звуки и всех его обитателей. А тут что-то новенькое... Что это за песня? И, главное, кто ее поет?

Недоуменный царь повернулся в сторону приближенных, но увидел у них точно такие же удивленные лица.

— Маруся молчи и слезы льет, от грусти боли душа ее, — выводил время от времени чей-то пронзительный голос, который тут же сменялся дружным хором мужских голосов. — Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси капают слезы на копье!

Звук голосов все нарастал и нарастал, с каждым словом избавляя Петра от остатков грусти и хандры. Сколько в звучавших словах песни было боевого задора, что хотелось тут же взять в руки палаш или вскинуть на плечо фузею и пойти в поход.

— Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси капают сладкие, капают кап-кап, капают прямо на копье, — продолжала звучать песня.

Наконец, из ближайшего переулка показался некто с фузеей на плече. Кто это такой? У стрельцов и потешных одежда совсем другая. А этот одет очень странно. На нем необычные широкие порты, заправленные в черные сапожки, и темно-зеленая рубаха. Талию у него перетягивал широкий кожаный пояс с массивной бронзовой бляхой... Остолбеневший Петр, рассматривая все это широко открытыми глазами, так и не мог понять, кто это? Может это кто-то из иностранных моряков? Сейчас у причала и парочка английских купцов стоит, и один голландец. Наверное, их моряки гуляют? Тогда, почему песню поют на русском?

Следом за ним, один за другим, появлялись и другие солдаты, одетые точно так же. Десятка три их было на взгляд Петра, не больше... Вдруг, в голову юноше пришла очень неожиданная мысль! А, если это враги?! Соседние державы ведь, спять и видят, как русские земли к своим рукам прибрать.

Видимо, эта же мысль одновременно пришла в голову и Лефорту, который уже бежал к Петру с обнаженным клинком в руке.

— Капрал, к оружию! — орал швейцарец шедшему где-то позади сопровождения из солдат. — Государь, назад!

Незнакомый же отряд, невольно ставший причиной такой паники, и не думал останавливаться. Три десятка незнакомых военных, по-прежнему, бодро маршировали, во все горло горланя песню.

— Студеную зимой опять же под сосной с любимою Ванюша встречается, — звонко выводил запевала откуда-то из середины необычного отряда. — Кольчугой вновь звенит и нежно говорит — вернулся я к тебе, Раскрасавица.

Последней из-за поворота выкатилась дивная повозка, из которой дым валил. С общего перепуга Петру показалось, что это пушка с дымящимся запальным фитилем. Он дернулся назад и, едва не свалившись на спину, столкнулся с Лефортом.

— За меня, Пэтэр! За меня прячься! — закрыв телом государя, швейцарец выставил вперед тяжелый палащ и стал им размахивать из стороны в сторону. — А ну, стоять! Кто такие?! Здесь государь Пэтэр!

Перед ними, грохоча башмаками, начала выстраивать "живую" стену запыхавшиеся преображенцы с выставленными вперед фузеями. Капрал уже открыл рот, чтобы скомандовать "пли". Пальцы трех десятков солдат дрожали на курках фузей. Казалось, еще немного и грохочущий залп отправит в полет почти килограмм смертоносного свинца...

— Эй! Братцы! Вы что? Мы же свои, русские! Елки зеленые! Вы совсем что ли ослепли?! — вдруг возмущенно закричал один из незнакомцев в зеленых мундирах, выскочивший вперед всех. — В кого палить собрались?! В православных?! Б...ь! Государь! Государь! Это же я, Алексашка Меньшиков! — парнишка среднего роста бесстрашно подошел к застывшим преображенцам и замахал своей шапкой. — Вот же я! Господин Лефорт! Забыли, что ли?! Алексашка, я, Меньшиков! А это одежа у нас такая! Государь!

Да, да это этот незнакомец в странной для этого времени был именно я! За спиной маршировал мой отряд, а позади нас дымила самая настоящая полевая кухня. Это я придумал войти в город с такой помпой, рассчитывая на сногсшибательный эффект... На всех нас было новое обмундирование, в котором здесь и сейчас вряд ли бы кто-нибудь смог опознать некое подобие советской гимнастерки с шароварами, заправленными в короткие черные сапожки. Сверкали на солнце двухглавые орлы на наших погонах. Талии стягивали шикарные черные ремни со здоровенной и ярко начищенной бляхой. На плечах лежали фузеи с примкнутыми штыками. Словом, все было сверхнеобычно, очень функционально, строго и одновременно красиво.

Узнавший голос своего недавнего слуги, Лефорт раздвинул плечом солдат и вышел ко мне. После чего молча начал меня разглядывать. Следом протиснулся и Петр, реакция которого была совершенно иной.

— Брат Лексашка! Ты ли это?! Я уж и думать про тебя забыл! — заорал он с мальчишечьим задором и тут же облапил меня за плечи. — Ха, что за одежа на тебе? Дивлюсь прямо! А на ногах сапожки? А как же солдатские ботинки?

Царь прямо лучился любопытством, и я не стал его разочаровывать. Произведённый эффект не стоило растрачивать попусту!

— Так, государь, в ботинках этих удобства никакого. Они же как деревянные. Нога в них толком-то не сгибается, — я ткнул пальцем в низкие ботинки из толстой кожи на ноги у одного из солдат. — Тяжелые в добавок... Если же, государь, в походе через болото пробираться нужно? Ботинки в раз промокнут, а там и до болезни какой-нибудь недалеко. Сколько в такой обуви навоюешь? А на эти сапожки посмотрите! Мягкие, непромокаемые, теплые! — я даже притопнул по земле несколько раз, показывая, насколько мне удобно. — Такие в самый раз для служилого человека!

Собственно, что тут сравнивать-то? Одевал я эти ботинки. Это все равно, что кусок дерева на ноги надеть. На долгом марше ноги можно запросто в кровь сбить. В хороших же сапогах их свиной кожи дорогу, вообще, не чувствуешь! Правда, цена сапожек такая, что вряд ли в них обычных солдатиков обуют...

— Хороши, конечно..., — пробурчал Петр, признавая очевидное; горели завистью и глаза стоявших рядом солдат. — Только грошей на них много потребно. Притом в европах во всех армиях солдаты в таких башмаках воюют и, заметь, хорошо воюют. У Карлуса свейского все в башмаках ходят, — дальше он заинтересовался моими штанами, судя по его упавшему вниз взгляду. — И порту у тебя занятные. Не пойму я только, что они широкие такие? Большой уд, что ли прятать? Ха-ха-ха!

Штаны у меня и, правда, широкими были.

— Исключительно для удобства, государь, сделано сие, — не повелся я на подначку. — У солдата все должно быть для не для красоты, а для удобства. Я так, государь, разумею... Негоже для русского солдата носить все вот это — тесные чулки в обтяжку, каменные башмаки, шапку неудобную, камзол непонятный какой-то. А у нас, посмотри! Цыган, изобрази-ка нам что-нибудь занимательное.

Я подмигнул тому самому солдату из своей особой команды диверсантов с пройдошистым лицом. Мол, удиви-ка нас чем-нибудь. Тот тут же выдал такие коленца, что я невольно позавидовал его мастерству.

— ... Ой, милая, что ж ты гарная така?! — как рявкнет мужичок, бросаясь в присядку. — Глазками мне светишь, косою крутишь, — он выделывал такие коленца, что ноги в черных сапожках взлетали выше его головы. — Задниц... вертишь!

Крутанувшись вокруг своей оси в очередной раз, мой солдат с уханьем вскочил на ноги и принял молодцеватый вид.

— Вот, государь, какова моя одежа. В ней и воевать удобно, и коленца вот такие выделывать, — выдав это, я решил Петру показать еще кое-что. — А вот так, государь, они сдюжат в своем немецком платье? Миха, — крикнул я невысокому крепкому пареньку, стоявшему в середки моих бойцов. — Слушай вводную! Враг справа. Расстояние две сотни шагов. Ползком добраться до того забора и спрятаться за ним. Выполнять!

Солдатик с места прыгнул вперед, буквально распластавшись в воздухе. Едва тело его коснулось земли, как он, извиваясь змей, быстро пополз в сторону высокого бревенчатого забора. Прошло не больше шести — семи секунд, как Миха оказался у цели. Не останавливаясь, он прыгнул на забор и, подтянувшись, исчез с глаз.

— То же мне диво. Эти также могут, а могут и лучше, — с кривой усмешкой проговорил Петр. — Смотри-ка. Ты! — не долго раздумывая, царь выхватил из своих сопровождающих первого попавшегося, оказавшегося капралом. — Не посрами меня, браток. Давай, також! Что встал?

А тот не сразу понял, что от него хотят. Глазами глупыми телка пялился то на одного, то на другого. Видимо, поверить не мог, что он, капрал, должен, как какой-то оборванец, ползать в пыли и навозе.

— Ах, ты, волчья сыть! Глухой? На землю! На землю! — видя такое, Петр вспыхнул как порох. — Дуболом! Сгною!

Молоденький капрал сразу же бухнулся на землю, с перепугу угодив в лужу. Его щеголеватый камзол из дорогого сукна мгновенно окрасился в неприятно бурый цвет. Подгоняемый злыми окриками Петра, капрал пополз, смешно оттопыривая зад к верху. Чувствовалось, не часто ему приходилось ползать на полигоне.

— Теперь на забор лезь! Быстро, на забор! Что задницу тянешь? — неиствовал Петр, зло сверкая глазами.

Под такие вопли бедный капрал должен был ракетой взлететь на забор, но его, к сожалению, подвели тесные лосины-чулки. Вися на заборе, он несколько раз пытался закинуть ногу, но у него ничего не получалось. В конце концов, обессиленный офицерик свалился у этого самого забора.

— Вот, государь, и ответ, — я выразительно кивнул в сторону валявшегося капрала. — В такой одежде, как на мне, можно любые военные упражнения запросто делать. Бегать, прыгать, ползать. Лазить по деревьям, драться в рукопашной схватке... Эти же молодцы, — я рукой обвел приосанившихся солдат из моего отряда, сделавших серьезные лица и закатив грудь колесом. — Могут столько всего, чего другие сделать не могут. Могут во вражеский лагерь пробраться и целого генерала притащить. Могут темной ночью на стену крепости влезть и ворота открыть. Могут даже целый корабль захватить...

Надо признаться, что в пылу такой само презентации я малость прихвастнул. Я, конечно, верил в своих людей, зная их подготовку. Однако, прекрасно понимал, что они никакие не русские ниндзя, не бегают по стенам, не летают на дельтапланах из рисовой бумаги и не плюются дротиками с ядом... Просто, я не мог отказать себе в удовольствии и не похвастаться! Посмотрите на моих людей! Богатыри! Подтянутая форма, аккуратные шапки-пилотки, брутальные ремни с бляхами, подсумки с боеприпасами, рюкзаки с пайком, небольшие саперные лопатки у пояса!

То, что я сболтнул лишнего, до меня дошло не сразу. Едва услышав мою похвальбу про захват корабля, Петр почему-то "завис". Он несколько минут смотрел на меня, потом перевел взгляд на Лефорта. После чего царь по какой-то причине повернулся в сторону порта и скользящих по морской глади судов.

— Говоришь, Алексашка, орлы твои целый корабль взять могут..., — проговорил он с некоторым сомнением. — Смотри, Алексашка, смотри. Словеса такие плетешь, что слушать дивно. Вот про скорострельные фузеи говорил, а сделал ли? — с каменным лицом кивнул и потряс тяжеленной фузей в своей руке. — Посмотрим, посмотрим... Теперь вот про крепость и про военный корабль говоришь, — неторопливо продолжал он, словно размышляя. — Неужели и такое сможешь сделать?

Вот теперь уже и я завис! До меня стало доходить, что у старины Петра имеются какие-то проблемы и он хочет их повесить еще и на меня. Вот же я, дурень! Как говориться, язык мой — враг мой! Чего я наболтал?! Про крепость, про корабль?! Зачем?! Добрый друг Петр ведь что-то там себе нафантазировал...

— Есть у меня для тебя Лексашка одна задачка, коя для меня як заноза. Вот тут, в сердце, колет нещадно, — Петр рванул на груди камзол. — Повадился тут на селения поморов один заморский злыдень нападать. Капитан голландский с командой разбойников, собака! Прознает, где пушнины много набили, и темной ночью в селение врываются. Мужиков всех побивают, девок ссильничают, а шкуры на корабль к себе тащат. Уж три седмицы озорничают, пушнины видимо-невидимо набрали у поморов. Это сколько теперь грошей казна не досчитается, помыслить даже страшно! А гроши сейчас для государства Российского зело, как нужны!

Я же все это время оторопело смотрел на царя, отчаянно пытаясь сдержать падающую челюсть. "Петя, реально, охренел! Хочет, чтобы я ему настоящего пирата поймал? Я ему, что батька Махно с целой дивизией штыков?! Неужели он совершенно серьезно предлагает такое?". Правда, в глазах Петра не было и намека на шутку.

— ... Эти вон, дуболомы, чуть не полком стрельцом его ловят, а все без толку! Токмо зазря порох и свинец переводят! — с досадой бросил он в сторону понуро стоявшего воеводу Архангельска; этот пухлый человечек аж съежился от такой очень нелестной характеристики его усилий. — Одного голашку пымать не могут! Одного! — если бы взгляд Петра мог метать молнии, то на месте воеводы уже давно было бы выжженное место. — Так вы мне край державы стережёте?! От одного разбойника оборонить не можете!

Вообще-то, история с этим странным пиратом вырисовывалась очень и очень занятная. Как мне рассказали позже, некий голландский капитан Маас ван Дерверен, бывший моряк английского королевского флота, решил заняться торговлей пушниной. У него на родине русский мех стоил просто баснословных денег, окупая все затраты на морской поход в далекую Московию. Если же пушнину продавать в Англии или Испании, то первый же поход делал такого купца исключительно богатым человеком. Вместе с несколькими компаньонами ван Дерверен приобрел и оснастил довольно неплохую пинассу, на которую поставил почти два десятка бронзовых пушек. Получился быстрый, вместительный и хорошо вооруженный корабль, как нельзя лучше приспособленный для его целей. Будучи не только решительным человеком, но и авантюристом до мозга костей, капитан Маас сразу же отмел долгую и тяжелую дорогу простого торговца. В его картине мира было все очень просто и логично! Действительно, зачем все эти условности и расшаркивания, когда ты находишься в стране северных варваров? Разве правильно, что у этих восточных схизматиков, не знающих вкуса настоящего пива, столько богатств? Господь Иезус Христос не мог так поступить. Поэтому, он, капитан Маас ван Дерверен, должен поступить, как настоящий христианин и забрать у грязных схизматиков роскошные меха песцом, лис и медведей. Все эти богатства должны служить истинным сынам христианской церкви! Собственно, голландец все это последовательно и претворял в жизнь...

— Плачутся мне тут, что мерзавец сей корабль зело шустрый и пушчонки дальнобойные имает. А у вас что в руцех? Кружки с брагой? Кура жареная? Али фузеи у вас плохи? Порох весь промок? — Петр продолжал орать на воеводу. — Гляди, Лексашка! Вот каково русское воинство... Какой-то голашка одним махом их побивает! — он уже смотрел на меня своим знаменитым взглядом, пронизывающим с едва не выкатывающимся из глазниц глазами. — Говоришь, смогешь этого мерзавца пымать и евойный корабль привесть в наш порт?

Что было ответить на это? Как говориться, поздно бить боржоми, когда почки отваливаются! Однако, разве я не этого хотел?! Ведь, это не столько испытание, сколько новый шанс заявить о себе! Для многих из окружения Петра я еще Лексашка, пирожечник, безродный служка Лефорта, которого никто не принимает всерьез. Думаю, даже мои задумки с новой формой для солдат, скорострельнымми фузеями особо не изменят ситуацию. Сейчас мне, как раз и нужно было что особенно громкое...

— Смогу, государь, — не мигая, встретил я взгляд царя. — Выполню я это непростое задание. Живого принесу тебе этого капитана и корабль его сохраню. А в награду прошу себе..., — я сделал внушительную паузу, позволяя всем присутствующим нарисовать в головах желанную для себя награду. — Не звания благородного, не землицы богатой, не людишек во владение, не мануфактур, и даже не грошей.

Боже, какие у них были рожи! На их глазах какой-то безродный босяк и выскочка получил прекрасный шанс попросить у царя чего-то особенного. Обалдевшее лицо было даже у вечно каменного Лефорта.

— ... Прошу для себя лишь чести быть рядом с тобой, государь, — наконец, выдал я свою просьбу, чем "выбил страйк", не меньше. — Верю, что ты сделаешь Россию великой. Очень опасна и тяжела твоя ноша, которую я хочу разделить...

Пафосно?! Громкие слова? И да, и нет. Сейчас я и должен был так говорить! Я должен был "рвать шаблон"!

— Лексашка! — рявкнул просиявший Петр и обнял меня так, что ребра затрещали; силищей царя Бог явно не обидел. — Исполнишь мою волю, быть тебе моей правой рукой!

Вот так и началась для меня очередное испытание.

... Если честно, вся глубина пропасти, в которую я угодил, открылась мне лишь к вечеру. От моей решимости к этому моменту, вообще, ничего не осталось! "И кто меня только за язык дергал? Главное, ведь не раз и не два уже зарекался, не хвастаться перед Петром! Гоблин! С этим кораблем, вообще, гнилое дело! Как я мог на это подписаться?! Что же у меня за поганый характер-то? Понторез натуральный!".

С такими паническими мыслями и не лучшим настроением, я сидел в царском кабаке и медленно наливался пивом из здоровенной глиняной кружки. Густое, с сильным пряным запахом, оно оседало в желудке приятной тяжестью, даря пусть и временное, но забвение. Вокруг меня с такими же монстроподобными кружками и похожим хмурыми лицами сидели и мои самопальные диверсанты.

— Мы тут пошукали немного, командир, об этом чертовом Маасе, — после солидного глотка пива, начал рассказывать боярыч о том, что разузнал о нашем деле. — Точно гнилое дело! Столько о нем говорят, что за голову хватаешься. Веселые вдовушки болтают, ха-ха, что зело силен он в этом самом деле. Ненасытен прямо. Всех женок, что моряки его с земли тащат, сначала к нему ведут. Стольких, собака, опозорил..., — парнишка сплюнул на пол. — Еще говорят, что настоящий колдун он. Корабль евойный, "Охотник" званый, приходит только в те селения, где поморы пушнину складывают. Словно чует, гад, когда охотники с промысла возвращаются и в Архангельск на торг собираются. И всегда берет богатую добычу. Подумать даже страшно, сколько он уже награбил с поморов... Еще от засад, как лис, уходит. Обложат его со всех сторон, а он снова уйдет в море. Вот и сказывают, что голландец колдун. Мол, на крови невинных младенцев ворожит.

Едва боярыч примолк, опрокидывая в себя оставшееся в кружке пиво, заговорил цыган.

— Ха, колдун! Пусть и дальше болтают. Знавал я таких колдунов у нас в таборе. Только посмотрят на тебя, командир, и всю правду расскажут, — усмехнулся Пали во весь рот, демонстрируя крупные желтые зубы. — Я разумею, никакой Маас не колдун. Хитрец просто хороший! Скорее всего людей у него полно на берегу. Они за гроши и сказывают голландцу, кто и куда пушнину везти собираются. Мы в таборе тоже так делали, — Пали вновь оскалился, видимо, вспоминая занятную историю из своего прошлого. — Прознаем про хорошего жеребца и пошлем туда мальчонку или старика. Они уж и расскажут потом и про жеребца, и про сторожей...

Кивнув ему, я задумался. Пали, мужик, опытный на такие дела. С табором, наверное, не один десяток иноходцев увел. Если он говорит, что у Мааса на берегу много "ушей", значит, так оно и есть. Осталось, придумать, как это все обернуть к своей пользе.

— Говоришь, "ушей" здесь много? Хорошо, очень хорошо, — в раздумье бормотал я, обдумывая одну идею за другой. — Значит, люди голландца рассказывают ему обо всех торговцах и обозах пушниной, — цыган кивнул, подтверждая эти слова. — Это же очень хорошо. Я бы даже сказал, замечательно.

На меня тут же уставились удивленные и недоуменные взгляды. Разве могло все то, что с ними случилось, быть замечательным?

— А вот мне интересно... Слышь, Пали? — у меня вдруг начала наклевываться стоящая идея, которую надо было "обмозгавать". — Если вот объявиться какой-нибудь богатый купец и решит на пушной промысл податься. После же, с богатым обозом в Архангельск пойдет на ярмарку. Скажут про это Маасу или нет?

Цыган особо не раздумывал над ответом. Для него все было ясным, как день. Кто в здравом уме откажется от богатого куша, который сам плывет в твои руки? Конечно, никто! Собственно, об этом он мне и сказал:

— О таком обозе голландец в тот же день узнать может. Он же, как стервятник, где-то здесь кружит. Знаю, я таких. Он горяч и ненасытен. Маас не успокоиться, пока не набьет трюм своей пинассы пушниной... Хорошо бы, прознать, когда он снова вылезет из своего логова. Только, как это узнаешь? — с печалью пробормотал цыган. — Хороший купец ведь языком лишнего болтать не будет. Эх, узнать бы...

Глядя на его горестный вид, загрустили и остальные. Что теперь им оставалось делать? Как выполнить царское дело? Поймать неуловимого голландца им казалось невозможно. Я же думал иначе...

— Эх, вы, тетери! Я вот знаю, что завтра по утру на рынке будут ходить люди одного очень и очень богатого купца и искать лошадей для похода за пушниной. Место он одно знает, где поморы много зверья набили и мех в избытке заготовили. — с каждым моим словом лица собравшихся вытягивались все больше и больше; боярыч, вообще, уставился на меня с каким-то подозрением. — Его люди еще крепкие мешки будут искать для пушнины. Десятков шесть мешков, а может и все семь десятков.

Дальше я сделал паузу, давая своим людям остальное додумать. Собственно, это они и сделали.

— Семь десятков мешков? Это же сколько меха в них набить можно? Вот это куш! Маас точно не устоит..., — присвистнул цыган. — Подожди-ка, командир, а ты откуда все это узнал? — их взгляды вновь скрестились на мне. — Ха-ха, али тоже ворожить могешь?

Черт побери, настоящие дети! Это же классическая ловля на живца! В мое время об знают даже младенцы. Хотя, откуда им знать о таком? Высокое искусство обмана в России же, которую и на Востоке, и на Западе презрительно именовали варварской странной, не было в особом почете. Это в цивилизационном Риме, высокообразованной Византии и богатой Венеции с богатой выдумкой и запросто ослепляли своих противников, травили их ядом, калечили, вырезали языки и гениталии, обманывали, готовили покушения. Причем, всякий раз, делалось это во имя благой цели — Заповедей Моисея, Иесуса Христа, Гроба Господня, Ковчега, и тд.

... Итак, операция по ловле на живца началась. Ранним утром через ярмарочные ворота прошла довольно занятная парочка. Первый был совсем молодой парнишка, одетый в добротный теплый кафтан, меховую шапку-горлохватку и кожаные сапожки нарядного красного цвета. С наивным и даже глуповатым взглядом он смотрел по сторонам, словно такой большой город видел в первый раз. Рядом с ним с серьезным видом вышагивал крупный дядька, тоже одетый не бедно. В этом-то, напротив, чувствовался опытный человек, много повидавший на своем веку. Он то и дело одергивал парнишку, что-то строго ему выговаривая. По всему выходило, что сынка какого-то купчины первый раз вывели на ярмарку торговым делам учить и уму-разума набираться.

— ... Дядько, а сколько нам коней потребно? Тату сказывал, что мехов наторговали видимо-невидимо, — гундосил я едва ли не во все горло, всячески привлекая к себе внимание; играть недалекого парнишку было нелегко. — Десяток, а можа и два десятка! Дядько, слышишь? Правда ведь, мой тату лис-чернобурок целую тьму наготовил. Чай, на Черной горке много таких...

Вокруг нас сновали множество людей, многие из которых заинтересованно прислушивались в мою гундосую речь. Ажиотажа добавляло и злое шиканье моего сопровождающего, который делал это с явным удовольствием. Один раз мне даже подзатыльник с его стороны прилетел.

— ... Дядько, а мешки? Мешки тоже потребны? А мешков сколь нужно? Товару много-много, — я надувал щеки и фыркал.

Изображать недалекого парнишку, отпущенного отцом поглазеть на большой город, мне пришлось до обеда. К этому времени мы даже успели купить трех смирных коняг и почти полтора десятка прочных кожаных мешков. Мой сопровождающий торговался просто безбожно, поддерживая имидж скупого приказчика.

— Пора, командир, — наконец, до меня донесся его тихий шепот. — Я уже троих шалопаев увидел, что за нами ходят и ходят, как привязанные. Теперь-то, весь Архангельск прознает, что где-то за Черной горкой удачливый купчина лагерем встал и пушнину собирает. До голландца тоже весть дойдет.

Остальное оказалось делом техники... Возле Черной горки, неприветливого скалистого холма верст в пятидесяти от Архангельска, мы разбили лагерь. С десяток больших шалашей поставили с таким расчетом, чтобы некоторые из них было видно с моря. Строились с размахом. Приедет какой-нибудь соглядатай полюбопытствовать, а тут чуть ли не деревушку поставили. Для пушнины, которая должна была привлечь голландца, из здоровенных бревен срубили настоящую избенку, правда, без окон. В отдалении даже баню сделали и покрыли ее серебристыми осиновыми плашками. Заимка получилась просто загляденье! Оставалось надеяться, что эту основательно оценят и те, кто нам нужны.

Одновременно, я отправил гонцами солдат в окрестные селения поморов. Они должны были звать охотников к нам на службу и рассказывать про богатого купца-промысловика. Каждая собака на сотню верст отсюда должна была знать про нас.

Первые люди потянулись к нам уже на второй день. Сначала это был пропахший рыбой старик в такой же древней, как и он кухлянке. Прежде чем начать говорить с нами, он очень долго ходил по заимке. Пожевывая беззубыми деснами вяленный кусок мяса, местный пристально все рассматривал. Трогал мохнатые ветки елей на шалашах, бревна сруба. Зачем-то даже заглянул в баню. Лишь после этого он открыл рот. Сказал, что сразу говорят только младенцы и сопливые юнцы. Мудрый же человек сначала убедиться, что перед ним не злые духи-мары. У него удалось купить нашу первую шкуру лисицы.

Затем в лагере появились двое поморов, Невысокие, смуглые, они были похожи как две капли воды. Им приглянулся наш железный котелок, в котором мы варили отвар для питья. Округлый, литров на пять-шесть он потянул почти на дюжину песцовых шкур. Оказалось, стоимость котелка определялась количеством шкурок ценного зверя, которые в него помещались. Едва же довольные поморы ушли, я начал ржать. Меня до глубины души поразила такая торговля, когда обычный железный котелок ушел за цену целой кольчуги или хорошего боевого жеребца. Это же тысячапроцентная прибыль! Наверное, даже выкапывать из земли золотые самородки было бы не так выгодно, как заниматься пушным промыслом.

— Ха-ха-ха, братцы, а может бросим все и уйдем пушниной торговать? — крикнул я своей команде, которые тоже не верили своим глазам. — Пара годков и боярство себе купим, а?

Повеселиться нам не дала еще одна группа охотников, которые, прослышав про хорошую цену, тоже заявилась на заимку с мехом.

— Братцы, баста, — проговорил я своим. — Если так пойдет и дальше, у меня все гроши выйдут. Пали пусти-ка слушок, что добыли мы меха уже изрядно. Закупили тоже порядочно. Поэтому скоро на торг в Архангельск пойдем. Понял?

Хитро оскалившийся Пали, быстро закивал головой; цыгану очень уж понравилась придуманная мною комбинация. По его словам, у меня точно в роду были настоящие ромалы. Мол, только настоящий цыган может придумать такое.

На третий и четвертый день тоже шли охотники с мехом. У одних мы брали шкуры, у других — нет. Приходилось говорить, что закрома уже полны и скоро складывать будет некуда.

Долгожданный сигнал о голландце пришел лишь к концу пятого дня нашего сидения на заимке. Его подал один из солдат, когда начало темнеть. Солнце же здесь очень странно заходило. Казалось, только что было светло. Но через пол часа уже опускается такая темень, что вытянутой руки не видать.

— Началось..., — прошептал я, махнув к скалам, чтобы самому посмотреть на таинственного голландца. — Поглядим, что ты за зверь такой. Ух-ты!

Открывшееся зрелище впечатляло. В небольшую уютную бухту, прикрытую от моря высокими скалами, медленно входило судно. В лучах заходящего солнца оно казалось обманчиво маленьким. Со спущенными парусами оно словно кралось по морской глади.

— Хитер, жук, очень хитер. Так рассчитал, чтобы в бухту войти с последними лучами солнца. А на лагерь, наверное, нападет, когда совсем темно станет. Чувствуется, метода у него отработанная, — бросив на корабль еще один взгляд, я начал отползать обратно. — Теперь пора и нам собираться.

На заимке уже полным ходом шли приготовления к абордажу. Люди разбирали топоры и длинные кинжалы. У троих я заметил трехконечные крюки-кошки, чтобы можно было взобраться на корабль.

— Михей, давай, забирая, что наторговали, и гони лошадей за пару верст отсюда на север, — я окликнул одного из солдат, что закидывал на плечо бухту веревки. — Помнишь, там скала была одна приметная. Белая-белая. На равнине торчала, как перст. На ночь там укройся, а после мы тебя и товар заберем. Понял, где это? Тогда, езжай...

С остальными я отправился к берегу. За скалами у нас были припрятаны четыре лодки-плоскодонки. Сделанные из березовой коры, они оказались на удивление прочными и с легкостью выдерживали семь — восемь человек.

— Боярыч, на твоих людях северный борт голландца. Как филином заухаю, так и полезете, — сказал я, прежде чем мы разделились и две лодки начали забирать вправо. — С Богом... Ну вот, братцы, теперь повоюем.

Мы подплыли к борту корабля только тогда, когда спущенная с корабля здоровенная шлюпка исчезла в темноте. Коснувшись мокрых досок рукой, я выждал для верности еще примерно десяток минут. После чего, сложив ладонь особым образом, заухал, как филин.

— Вперед, — ткнул я локтем своего соседа и тот, закинув кошку, ловко полез на верх.

Следом полез еще один, и еще один. Потом начал забираться я.

— Wer ist da? Haans ist du? — где-то на пол пути я замер, когда сверху послышался чужой хриплый голос. — Donnerwetter! Heer Maas! Hier...

Раздался хрип и голос стих. Понимая, что счет пошел на секунды, я стал быстро взбираться по веревке и вскоре перелазил через борт корабля.

— Командир, — с другого борта показался боярыч, кравшийся в сторону трюмного люка. — Мы туда...

Понятно. Значит, нам надо идти в каюту капитана. Голландец, по всей видимости, находится там.

— Надо спешить, а то команда скоро должна возвратиться. И будет она явно не в настроении..., — бормоча это, я осторожно отворил деревянную дверцу и оказался в узком коридоре. — Черт, хрен пролезешь. А что это у нас тут? Странный звук какой-то. Неужели...

Я распахнул еще одну дверь и оказался небольшом помещении с низким потолком. Большую часть каюты занимал массивный стол, весь заставленный керамическими бутылками. Рядом стоял большой сундук, на котором и растянулось капитанское тело. Именно оно сейчас и выводило столь громкие рулады храпа, которые я услышал.

— Похоже, мертвецки пьян. Праздновать уже начал, что ли..., — усмехнулся я и закрыл дверь капитанской каюты. — Значит, особых проблем от него ждать не придется. А мы пока займемся остальными...

Из коридора я вылетел мухой и сразу же наткнулся на улыбающегося цыгана. В трюме они нашли лишь двоих членов команду, которых тут же удалось разговарить.

— Все, командир, рассказали, как на исповеди. У меня ведь не забалуешь, — скалил зубы Пали, поигрывая едва ли не аршинным ножом. — Сказывали, что капитан почти всю команду на берег отправил. Мол, сегодня большой куш возьмем и домой отправимся, прочь из этой чертовой страны. Ха-ха-ха, думают там меха найти...

Мне же было совсем не до смеха. Вот-вот должна была вернуться команда, в которой насчитывалось почти полтора десятка здоровых лбов с оружием. Ко встрече с ними следовало хорошенько приготовиться.

— Рот закрой, Пали. Давай всех сюда. И Абрашку зови, — этому здоровяку в моем плане отводилась особая роль.

Я решил, особо не мудрить и встретить моряков прямо у борта, где была закреплена веревочная лестница. Здесь, мы бы и принимали их одного за другим. Собственно, так и случилось.

Возвращавшиеся моряки кричали так, что их голоса разносились по всей бухте. Чего только они не обещали жителям заимки, которые успели сбежать от них: и сжечь вместе с семьями, и отрезать руки с ногами, и посадить на кол, и утопить. Правда, оказавших в крепких лапах монструозного Абрашки, каждый из них начинал петь совсем по-другому. Особо неспокойных тот сразу же отправлял в беспамятство.

Едва команда голландца и его пьяный в усмерть капитан оказались в кубрике под надежной охраной, я начал знакомиться со своими трофеями. Признаться, я не ждал особой добычи. Собственно, откуда здесь было взяться несметным богатствам, о которых с таким придыханием говорили мои люди? Капитан Маас объявился в северных водах чуть меньше трех недель назад. Много ли он успел награбить за это время? Не каждый же день он нападал на селения поморов? Притом, я прекрасно помнил слова Петра о том, все награбленные меха не должны пройти мимо казны.

Словом, спускаясь в трюм вслед за боярычем и цыганом, я приготовился ко вздохам сожаления с их стороны. И вздохи я услышал! Правда, это были вздохи восхищения и восторга!

— О! Это же чернобурка! Господи, откуда все это?! Командир, смотри! — будто оглашенный орал цыган, мотаясь от одного борта к другому. — А здесь песец! Боже мой! Сколько же здесь шкурок?! Командир, командир!

Я еще только спускался вниз по крутой лестнице, а Пали уже дожидался меня внизу и тряс внушительной охапкой шкур. Казавшийся живым, мех в его руках блестел и переливался серебром.

— Ха-ха! — мне даже показалось, что в глазах цыгана мелькнула влага. — У меня всю жизнь одни медяки в руках были. Я и самой поганой песцовой шкурки не видел. Командир, слышишь?! А тут такое... Командир?

Я спустился на последнюю ступеньку и обомлел! Трюм пинасы был полон "мягкого" золота! Везде, куда только не падал мой взгляд, висели аккуратно связанные связки шкур песца, лисы и бобра. Серебристые, иссини черные, белые, бурые, шкурки завораживали своим блеском.

— Б...ь! — непроизвольно вырвалось у меня. — Сколько же тут добра? Голландец-то просто зверь! Так... Боярыч, ты у нас грамотный ведь?! Пересчитай все это! Давай, давай. Государь должен знать, что с корабля не пропало ни шкурки. Иначе, ты сам понимаешь...

Другой сюрприз ждал меня в каюте капитана. К счастью, я решил напоследок еще раз проверить жилище Мааса. На первый взгляд, в его небольшой комнатенке ничего особого не было. На столе — бутылки, в сундуке — какие-то заплесневелые вещи. В воздухе же витал тяжелый алкогольный смрад.

— Неужели, герр Маас, ты ничего не припрятал от команды? Быть такого не может, — бормотал я, простукивая деревянные панели каюты. — Ты же грабитель и крыса! Давай-ка, поделись со мною.

Удача мне улыбнулась тогда, когда я уже потерял всякую надежду найти какой-то тайник. В какой-то момент дощечка под моей ладонью провалилась внутрь.

— А вот и подарки, — довольно улыбнулся я, выуживая из черной дыры, один за другим, два увесистых мешочка. — Тяжелые... Что у нас там внутри?

Один кожаный мешочек был буквально набит серебряными монетами: мелкими чешуйками времен Ивана Грозного, истертыми донельзя голландскими ефимками, серебряными селиквами времен византийского императора Юстиниана II. Увидев такое содержимое завязки второго мешочка я едва зубами не грыз.

— Боже, у меня сегодня явно день рождения! Один подарок за другим, — на мою ладонь посыпались небольшие желтые камешки — настоящее самородное золото. — За такое бабло я могу целый полк снарядить... Теперь бы по быстрее под ясные очи Петра свет-Алексеевича попасть и на его обалдевшее лицо посмотреть.

... Наше возвращение было по истине триумфальным! Едва только наша пинаса появилась в акватории Архангельска, как с берегового форта нас "поприветствовали" мощным пушечным залпом. Десятка два каменных ядер молниями поскакали по морской глади в нашу сторону и лишь чудом не проломили нам борт.

Горячая встреча нас ожидала и на берегу. Судя по количеству разношёрстного народа с оружием, собравшемся у береговой полосы, встречать пинасу сбежался почти весь город. Капитан Маас явно успел обидеть немало местных жителей, просто мечтавших поквитаться с ним.

— Б...ь! — заорал я, когда прогремел первый залп. — Нас же сейчас утопят! Снимайте рубахи и машите ими! Бегом, волки! Второй раз они не промахнуться.

Значил ли сейчас белый цвет хоть что-то, я не знал. А, собственно, какая разница?! Надо было хоть как-то привлечь к себе внимание — кричать, топать ногами, махать руками и тряпками...

Пинасе все же дали причалить. Белые тряпки, с которыми мы по палубе бегали как угорелые, сыграли свою роль. Батарея больше не сделала ни выстрела. Из толпы тоже никто не стрелял.

— Православные! Свои мы! Свои! Вот вам крест, свои! -на разные голоса орали мы, выходя на причал. — По государеву заданию плавали. Злодеев поймали! Вот они! Вот кто, грабил вас и разорял ваши селения!

С этими воплями к ногам толпы полетели матросы голландца. Последним цыган кинул на землю и самого Мааса, изрыгающего жуткие проклятья. Красная похмельная рожа и гримасы на ней делали его похожим на самого дьявола.

— Лексашка, брат, быть такого не может! — из глубины толпы бежал сияющий Петр. — Ты поймал самого голландца! Ты поймал этого дьявола! Как?! У него же был настоящий корабль?! С настоящими пушками? Такого же никогда не бывало раньше...

В голосе царя слышалось такое восхищение, что я чувствовал себя едва ли не волшебником. Однако, это были лишь цветочки. Ягодки показались дальше.

— Ты нашел и пушнину? — расширившимися от удивления глазами, Петр смотрел, как кто-то из моих людей начал прямо из трюма выбрасывать шкуры. — Головин! Где тебя носит?! Пиши указ! За великое радение на службе государству Российскому жалую Алексашке Меньшикову звание поручика Преображенского полка. Також повелеваю изготовить серебряную фалеру с надписью — "небывалое бывает". Сей особливый подвиг про взятие морского корабля солдатами

А пухлые связки все летели и падали на пыльную землю одна за другой. Одна, две, дюжина, две дюжины, три дюжины связок...