Витязи из Наркомпроса

... Спустя некоторое время трое товарищей сидели на веранде вокруг круглого, покрытого красной плюшевой скатертью стола. И тихо слушали, как по железной крыше умиротворенно барабанит затихающий дождь, глядя сквозь запотевшее стекло на качающиеся лохматые лапы елей ...

Чуть ( а может, и не совсем чуть?) запьяневшая Наташа, мерно качавшаяся в скрипучем кресле-качалке, вдруг указала пальчиком на висевшую под потемневшим от старости зеркалом потертую гитару с потрескавшимся лаком деки:

— А вы что же, Валерий Иванович, играете?

— А вы?— ответил тот вопросом на вопрос.

— Ну, так... балуюсь...

— Сыграйте же нам тогда, что нибудь...,— сказал тот, придерживая у горла простынь и снимая гитару со стены.

— Что же вам сыграть? — задумчиво сказала Наташа, перебирая тонкими пальцами запевшие струны...— Разве, революционное, что-нибудь, советское?

— Лучше что-нибудь антисоветское!— опасно пошутил Бекренев. И о. Савва вдруг ужасно испугался. Что Наташа вот сейчас встанет и уйдет, прямо вот так, голой, под дождь. С неё ведь станется!

У Наташи зло сощурились глаза. Крылья её носа затрепетали... Но она с усилием подавила душевный порыв и почти спокойно сказала:

— Антисоветское вам? Легко.

И запела очень мелодичным, тонким девичьим меццо-сопрано:

Проклинайте ж меня, проклинайте,

Если вам я хоть единое слово солгал,

Вспоминайте ж меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал.

За тебя, угнетенное сельское братство,

За обманутый новою властью народ.

Ненавидел я красное мерзкое чванство и барство,

Был со мной заодно мой максим-пулемет.

И тачанка моя, вдаль летящая пулей,

Сабли блеск ошалелый, поднятой подвысь.

Почему ж вы тогда от меня отвернулись

Вы, кому отдал я всю свою жизнь?

В моей песне не слова не будет упрека,

Я не смею народ трудовой упрекать.

От чего же тогда мне теперь, братцы, так одиноко,

Не могу рассказать, не могу и понять.

Вы простите меня, кто в лихую атаку

Шел со мною и был пулей горячей сражен,

Мне б о вас полагалось, товарищи, горько заплакать,

Но я вижу глаза ваших согбенных жен.

Вот они вас отвоют, и горько отплачут

И лампады они уж не станут гасить...

Ну, а ваш командарм, он не может иначе,

Он умеет не плакать, а только лишь мстить.

Вспоминайте ж меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал...

Потрясенный Бекренев от изумления враз не мог вымолвить не слова. Потом справился с волнением:

— Браво. Кто же автор?

— Комбриг Нестор Иванович Махно... у нас в технаре одна девочка из Гуляй-Поля училась...ну, вот...

— А! Батька !— радостно сказал о. Савва. — А я тоже его одну дюже гарну письню (так в тексте) знаю. Дочка, дай-ка инструмент, я тоже щас как спою...

Он нахмурил брови, вспоминая слова, прокашлялся, и потом баском, лихо, весело и отчаянно... Действительно, таки спел!

Як мчали тачанки, шляхом на Воронеж,

Падали під кулями, як під косою рожь!

На тачанках ззаду напис: "Брешеш, не догонишь!"

Під дугою спереду: "Живими не втечеш!"

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

Старі, старі баби, діти, молодиці,

Тихо спить село, та й матері не сплять.

Запалив станицу, эх, вирізав станицу

Містечковий, трехъязикій, жадний продотряд!

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

Так пом'янемо, братці, братів наших вірних,

Малоруських рідних наших братів у Христі!

Те іуда Троцький, зі своїм кагалом,

Підло розпинали Мать-Росію на хресті!

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

І за труною, братці, пам'ятаєм ми, що було,

Важка та селянська мертвая сльоза.

Навіть і в могилах, в ямах квапливих

Про Святої Русі Великої нам забывать нельзя ...

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом любо голову сложить!

..

— Господи, куда я попал! — с веселым ужасом возопил Бекренев. — Прямо, для полноты счастья не хватает, чтобы вот сейчас на веранду вошел бы чубарый Ленька Задов в тельняшке, перекрещенный пулеметными лентами, весь обвешанный бонбами (так в тексте), с маузером в одной руке и штофом мутного самогона в другой!

Но вместо Леньки Задова с маузером и самогоном тут на террасу дачи вступили пионеры с горном, флажком и барабаном...

Глава седьмая. "Мы горластые, мы вихрастые, нам не нужен душевный покой..."

1.

Когда на крытом, с резными балясинами крыльце веранды вдруг раздался оглушительно-громкий барабанный бой, заглушаемый режущими душу диссонансами горна, Натка машинально, чисто риторически спросила:

— А это еще что такое?

Ответом ей было звонкое:

Кто идет? Мы идем!

Кто поет? Мы поем!

Кто шагает дружно в ряд?

— Пионерский наш отряд!

Дружные, веселые, всегда мы тут как тут!

— Пионеры ленинцы, сталинцы идут!

Будь готов — всегда готов!

Будь здоров — всегда здоров!

— А-а-апчхи! — совершенно уместно прямо в тему чихнул Савва Игнатьевич. И, вытирая нос краем простыни, которым был закутан его кривоплечий, волосатый торс, стеснительно добавил:

— Спасибо, хлопчики... И вам не хворать!

Меж тем дверь широко распахнулась, и на веранду вступили десятка полтора промокших до нитки красногалстучных мальчишек и девчонок, школьников первой ступени, предводительствуемых одетой в зеленую командирскую плащ-палатку белокурой вожатой с лошадиной вытянутой физиономией, у которой зато алый галстук, сколотый золоченой заколкой, лежал на высокой, обтянутой белой блузкой груди ну совершенно горизонтально!

"Вот это вы-ы-ымя! Интересно, голубушка, тебе хомут не жмет?" — зло подумала Натка.

Белобрысая вожатая зорко зыркнула по сторонам... На секунду её взгляд сурово задержался на сохнущем среди протянутых под потолком веранды веревок Наткином платье, но, потом со снисходительным презрением мазнув по самой Натке, стал равнодушно-ленивым : мол, ты, страхолюдина-тощуха, мне явно не соперница! "Не соперница, говоришь? Ну, ну..." — с внезапной яростью, удивившей её самоё, подумала Натка и этак как бы случайно чуть высунула из-под покрывала свою голую ножку, и пошевелила в воздухе крохотными розовыми пальчиками...

Валерий Иванович (Натка увидала это боковым зрением, ничуть не повернув головы— очень надо!) от этого зрелища вмиг стал похож на голодного дворового барбоса, увидавшего смачный кусочек еврейской колбасы...

"Батюшки! Сейчас ведь кинется!" — с радостным ужасом подумала Натка.

Но увы! Тут трубач еще что-то визгливо протрубил, барабанщик еще раз стукнул по мокрой барабанной коже, и вперед выступила сопливая (и в буквальном смысле тоже — сопли тянулись аж до губы!) пионерка, которая отдала Валерию Ивановичу пионерский салют и звонко прокричала:

— Товарищ Бекренев! Решением Совета Отряда юных пионеров Московской Железной дороги имени Ленина, за спасение жизней будущих защитников Социалистической Родины, мы принимаем тебя в ряды нашего пионерского звена имени товарища Крата!

Барабанщик издал глухую барабанную дробь, и подбежавшие к растерянно привставшему Бекреневу мальчишка и девочка повязали ему на шею совместными усилиями красный галстук...

— К борьбе за дело Ленина -Сталина будь готов! — Вскинула руку вверх белобрысая вожатая.

— Всегда пожалуйста...,— растерянно ответил новый, далеко не юный пионер, придерживая рукой сползающую простыню.

Наблюдавший за этой феерической картиной Савва Игнатьевич вдруг очень громко и весьма душевно заржал.

А Натка всё с ошеломленным видом удивленно крутила головой: какие ещё пионеры? Спасение каких жизней? Что вообще происходит?

На счастье, в соседней комнате раздался резкий дребезг телефонного звонка...

2.

Сказать, что Бекренев пребывал в полнейшем отчаянии, означало назвать алкоголика, разбившего трясущимися руками в серое ужасное похмельное утро последнюю рюмку водки, несколько огорченным... Не просто ужас, а ужас-ужас-ужас...

Чертовы пионэры! (так в тексте) Ну кто вас сюда звал, изверги?! Пришли, настучали в барабан, галстух (так в тексте) свой масонский повязали... А что теперь подумает Она? А вот что: Бекренев специально зазвал Её к себе домой, чтобы похвастаться перед нею своим бла-а-ародным поступком... Вот чего она подумает. Господи, стыд-то какой...

Стыд Бекренева разжигало еще и то обстоятельство, что, увидев вдруг Наташу, в своём наивном ребяческом бесстыдстве случайно обнажившую такую маленькую и стройную ножку, что Валерий Иванович умилился... Да, умилился, милостивые господа! Но, entre nous , при том внезапно испытал такую мощную Иrection, какую не испытывал со времен гимназической юности, читая под партой "Опасного соседа", сочинения Льва Пушкина, родного дяди Солнца Русской Поэзии.

Стыд, стыд, господа мои... К кому он испытал вдруг такое неслыханное звериное влечение? К невинному, чистому ребенку, юной наивной девочке... Ну, как если бы он увидал няньку, купающую голенького младенца, и воспылал бы к этому дитяти греховной страстью...

Выручил было Бекренева раздавшийся телефонный звонок. Он ринулся, чуть не снеся по дороге оторопелую пионэр-вожатую (так в тексте), извинившись, попытался её обогнуть и зацепился углом своей простыни за острый выступ на обитой штофом старинной козетке (которую, мерзавку такую, он самолично подобрал на ильинской помойке, отмыл, заштопал...а она вот чего!)

Застрявшая простыня дернулась вниз, и Бекренев вдруг очутился нос к носу с двумя молоденькими барышнями, одетый лишь в линялые ситцевые трусы до колен. С пионерским галстухом (так в тексте) на голой шее, ага. Да Господь с ними, с этими трусами! Чистые, и ладно. Нынешняя молодежь, привыкшая к спорту и гимнастическим праздникам, при виде мужских culotte в обморок не падает. Но то, что было под трусами...

Вообще, Господь Валерия Ивановича своими щедротами отнюдь не обидел, а потому пионэр-вожатая мигом радостно-восхищенно подняла домиком белесые, как у поросенка, бровки, уставив взор свой томный на вдыбленную бекреневскую плоть, удивленно повела белокурой головкой и аж рот приоткрыла от изумления... На её круглом, курносом лице явственно читалось недоверие к своим голубым глазкам, и было видно, что она с трудом сдерживает себя, чтобы робко не потрогать ладошкой такое чудное, редчайшее явление живой природы, дабы убедиться в его несомненной подлинности.

К счастью, было видно, что зато Наташа в силу своей чистоты и невинной неискушенности просто ничего и не поняла.

Приседая, непрерывно, почему-то по-французски, извиняясь, Бекренев бочком-бочком, как краб, прокрался в комнату и захлопнул наконец за собой дверь. Не обращая внимания на дребезжащий пронзительной бесконечной трелью междугороднего вызова аппарат, он швырнул простыню в угол и насилу лихорадочно разыскал в углу шкапа (так в тексте) пусть не глаженные, но достаточно приличные брюки.

Натянув их на себя, Бекренев попытался сорвать с шеи проклятый галстух, но только туже его затянул и чуть было не задушился...

Плюнув на него, он схватил телефонную трубку:

— Алло, вас слушают!

Но в трубке раздавались только длинные гудки... Валерий Иванович опустил в задумчивости черную эбонитовую трубку на корпус аппарата, и прислушался. С улицы доносился совершенно неожиданный здесь и сейчас стук молотка.

Распахнув окно, вдохнув полной грудью сырой и бодрящий после грозы воздух, Бекренев высунулся с подоконника по пояс, дабы посмотреть, кто это у него на дворе хозяйничает? И увидал одного из давешних пионэров, приколачивающих к стене его дома красную жестяную сатанинскую пентаграмму.

— Ты это чего делаешь? — вскричал Валерий Иванович. — Ты это зачем?

— Все в порядке! — радостно улыбнулась ему вставшая под окном, как лист перед травой, уже скинувшую свою зеленую накидку пионэр-вожатая, и, чуть прогнув спинку, (так, что не выдержавшая напора юной плоти пуговка на блузке отлетела, словно пуля!), ленивым жестом поправила свою белокурую шевелюру. — Красная звездочка, это значит, что теперь мы берем над вами шефство! Будем вам во всём помогать... Ежели чего, меня Ксюшей зовут. Только позовите... Да меня и звать не надо, я сама к вам приду...

И руководитель местной школьной молодежи глупо захихикала, бесстыдно глядя на Бекренева своими круглыми, как у коровы, глазищами...

— Ну и чего ты на неё пялишься? — зло прошипел кто-то сзади. И Валерий Иванович чуть не взвыл: нежная девичья лапка впилась ему в бок всеми своими пятью острыми коготками, да с ещё с подвывертом...

3.

Когда Валерий Иванович, точно малость постаревший Иосиф Прекрасный от сладострастной жены Потифара, наконец бежал от пышнотелой красногалстучной юницы, совершенно по-библейски оставив в ея руках край своего белого пеплоса, о. Савва осторожными намеками быстро прояснил для себя суть дела...

Вот вам и мутный Бекренев! доселе вызывавший в душе о. Саввы какие-то смутные сомнения. А казалось бы, почему? Вот, человек живет нараспашку, что у него на уме, то и на остром злом языке, а всё как-то не лежала у батюшки душа к нему... Всё чудилось о. Савве в нём какая-то странная двойственность, точно прозревал он над бекреневской головою некую странную двойную аспидно-черную тень. Ох, права была матушка Ненила, которая не раз ему говорила: мнителен ты больно, батька!

"Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто душу свою положит за други своя." — истинно, истинно говорю вам, по Божески поступил Валерий Иванович! Жизнию (так в тексте) своею рисковал, дабы чад от погибели уберечь. Да как такому человеку теперь и не верить?

Сам-то о. Савва не находил в таковом поступке ничего необычного или странного, и будь он на месте Бекренева, так же бестрепетно кинулся бы спасать чужих детей, разве, горько сожалея об печальной будущей участи детей своих собственных, коих, впрочем, Господь без милости всё одно не оставит.

А потому он совершенно успокоился наконец в отношении Валерия Ивановича, попеняв себе в будущем относиться к незнакомым людям с гораздо большим доверием. Потому что люди в подавляющем своём большинстве вельми хорошие. А оставшееся ничтожное количество не совсем хороших людей рано или поздно всё равно раскается, и они тоже станут хорошими. Понятное дело, о. Савва судил о людях по самому себе.

Меж тем незримый абонент дозвонился наконец до их гостеприимного хозяина, и оказался секретаршей из Наркомата. Сие обстоятельство ни на миг не удивило о. Савву. Потому что с первой же минуты он ощущал чьё-то незримое к себе внимание, чью-то постоянную невидимую опеку... Конечно, сие обстоятельство можно было бы списать на чрезмерную мнительность, а вот как вы объясните, что секретарша твердо знала, где именно они сейчас находятся? Коли они еще и сами утром не знали, куда пойдут: а вдруг бы в данную минуту они изучали процесс мироточения икон с помощью трубочек и пузырьков с ладаном в Центральном антирелигиозном музее имени Ярославского?