Витязи из Наркомпроса

Витязи Наркомпроса.

Пролог.

Сны в небесах. На земле. И под землей.

1.

Подсвеченные восходящим солнцем, крутобедрые кучевые облака прозрачно изнутри сияли нежно розовым, воистину неземным светом, который кое-где уже сменялся рубиново-алым, лиловым, багряным...

Огромная серебряно-сияющая туша дирижабля, на борту которого гордо алели заметные издали буквы "СССР В-6" абсолютно бесшумно, словно во сне, парила среди облачных невесомых замков, минуя светящиеся лимонно-желтым ущелья фантастически прекрасных кучевых туч, из которых изредка проливалась короткая сизая полоса вызванного по заявке Наркомзема дождя.

Но вот воздушные рули летающей машины опустились вниз, чуть по иному запели прозрачные диски винтов, которыми оканчивались моторные гондолы, и дирижабль стал неторопливо, с достоинством снижаться.

Спустя малое время он пробил нижний слой классических Cumulus, от которых, сшивая свободное от всех богов небо со счастливой советской землей, тянулись струи теплого, несущего плодородие колхозным полям дождя.

И за хрустально-прозрачными панорамными стеклами пилотской кабины, по которым слева направо и справа налево метались щетки дворников, открылась панорама красавицы Красной Москвы.

Над ртутно блестевшей полноводной Москвой-рекой, превращенной Каналом имени КИМ из узкой дурно пахнувшей речонки, которую раньше в межень возле Каменного моста можно было перебрести вброд, в главный фарватер Порта Пяти Морей, величаво возвышалась указующая рукой путь в Коммунизм серебристая скульптура Вождя на вздыбившимся под самые тучи ступенчатом мраморе и граните Дворца Советов.

По залитым золотистым керамо-стеклом мостовым неслись похожие с высоты на каплевидных жуков электрические индивидуальные мобили ударников, полярников и прочих и героев труда, вдоль темнеющих полированным красноватым базальтом троттуаров (так в тексте) деловито сновали желтые и аспидно-черные кары такси, среди которых неторопливо двигались ярко-зелёные громады двухэтажных троллейбусов, непременно везущие счастливых москвичей к пляжам Серебряного Бора. А на серебристой ленте Москвы-реки можно было увидеть изящные, эллипсоидные настройки прогулочных теплоходов, похожих на огромные алюминиевые капли.

И куда ни достигал взгляд, везде он встречал приметы новой, молодой и прекрасной жизни! жизни взахлеб, от которой хотелось смеяться и плакать от нестерпимого счастья: и громады новостроек, восьмиэтажных величественных, похожих на дворцы своими колонадами и скульптурными фризами, жилых домов, в прекрасных коммунальных квартирах которых живущие дружным коллективом жильцы были навсегда освобождены от мещанского быта, централизованно стирая белье в механических прачечных и получая разработанную лучшими диетологами полезную и здоровую пайко-дачу на придомовых фабриках-кухнях; и утопающие в густой кипени цветущих садов уютные школы-интернаты, в которых отданные на шестидневку пионеры воспитывались обществом в духе Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, избавленные от мелочной опеки своих случайных биологических родителей (впрочем, у специально подобранных парткомиссиями пар дети могли в порядке исключения воспитываться и в домашних условиях); и изрыгающие восхитительно упругие аспидно-черные клубы дымов заводские трубы; и проносящиеся по изогнувшими серые бетонные спины мостам влекомые аэродинамически обтекаемыми локомотивами "ИС" зеленые строчки поездов; и ажурная гиперболическая стальная вязь телевизионной вышки в Останкино, возведенной по проэкту (так в тексте) инженера тов. Шухова...

Залюбовавшись на не раз виденную, но от того не менее прекрасную, открывшуюся перед нею панораму, Натка пропустила мимо ушей команду навигатора и немедленно получила строгий выговор:

— Не спать, товарищ Вайнштейн! Три румба влево!

— Есть, три румба влево! Есть, не спать! — и девушка быстро завращала серебристый алюминиевый штурвал. После этого она сделала забавную гримаску и высунула на секунду кончик языка — бе-бе-бе! Вот тебе, задавака!

Стоящий рядом с ней навигатор, высокий, широкоплечий блондин, упругие соломенные кудри которого выбивались из-под украшенного крыльями серебристого шлема, атлетическую фигуру которого тесно обтягивало стального цвета трико, сделал вид, что не заметил Наткиной дерзости.

Натка-то прекрасно знала, что он по уши в неё влюблен! Да и сама Натка сейчас себе самой ужасно нравилась: посудите сами! Коротенькая плиссированная юбочка, блузочка такого же, как у навигатора, стального цвета, четко прорисовавшая все Наткины привлекательные мужскому глазу выпуклости, серебристый крылатый шлем, из под которого свисала на лоб прядка цвета воронового крыла... Ну, разве не прелесть? Как можно в такую девушку ...ну, положим, не влюбиться... а хотя бы относиться чуть более тепло, чем просто по— товарищески?

И Натка не удивилась бы, если бы вечером товарищ навигатор пришел бы к ней с огромным букетом орхидей, доставленных прямо из революционной Бразилии утренним почтовым аэропилом, пригласив её, к примеру, на вечер электронной музыки, исполняемой на терменвоксе волшебными пассами умелых рук самого тов. Термена...

Но, увы...

Резкая, дребезжащая трель внезапно ввинтилась в Наткин мозг, как шуруп.

Что такое?!

"А, так это же я сама вчера будильник в железный тазик поставила"— , сонно подумала Натка, — "чтобы опять не проспать..."

И тут она окончательно проснулась.

2.

Тучи — сизые, рваные — стремительно неслись над самой прошитой пулями степью, как-то искоса, слева — направо...

Ледяные порывы жестокого ветра Гражданской войны завывали, стонали и плакали. И безжалостно трепали давно выгоревший на злом таврическом солнце, выцветший и полинявший, не раз простреленный и не раз неумелыми мужскими руками заштопанный трехцветный флаг, на котором с трудом еще можно было прочитать гордую надпись :"За единую и неделимую великую Россiю!"

Несмотря на ветер, у выщербленных пулями стен глинобитной халупы, утонувшей в бескрайней степи, словно брошенный беспечной рукой курортницы пятак в Черном море, крепко и смрадно пахло сгоревшим порохом, свеже-пролитой русской кровью и черной безнадежностью. Вдали у синеющего ледяного окоема— пусть изрядно окороченной, но всё еще жаждущей упиться русской кровью волчьей стаей — опасливо кружились вокруг домишка на своих тачанках мужички-богоносцы, мать иху вперетык, из банд батьки Упыря, иначе же рекомого краснознаменцем комбригом товарисчем (так в тексте) Махно.

Пожилой, лет наверное, уже почти и сорока, штабс-капитан Неженцев, с виду какой-то весь домашний и уютный, с печальным геморроидального цвета лицом вечного гарнизонного неудачника-служаки, снял со своей седоватой головы тонно смятую с боков фуражку с малиновым верхом, неспешно вытащил из кармана потрепанного и истертого мундира давно не стиранный фуляровый носовой платок и несколько нервно обтер им обнаружившуюся под фуражкой изрядную плешь:

— Ну, что-с, господа? Полагаю, надо нам и собираться помаленьку... Следующую атаку нам нипочем не отбить-с. Да-с. Потому что... Нечем-с.

Безнадежно рывшийся среди пустых пулеметных лент, в тщетной надежде отыскать там хоть еще один патрон, юнкер Барашевич, бывый (так в тексте) из господ студентов Харьковского Политеха, в свои восемнадцать неполных лет похожий более на гимназиста-бойскаута, от этих слов побледнел так, что покрывавшие его круглое мальчишечье лицо веснушки проступили так явственно, будто на сорочьем яйце. Потом юнкер вдруг улыбнулся светло и радостно, и, широко истово перекрестившись, прочувственно произнес:

— Слава Богу! Значит, сопромат мне сдавать все же НЕ придется!

Раненный в обе ноги, замотанные пропитанными заскорузлой почерневшей кровью бинтами, и сам почерневший от тщательно скрываемой нестерпимой боли, бессильно привалившийся спиной к побеленной стене барон фон дер Фальцфейн одобрительно прищелкнул длинными, испачканными перемешанной с грязью, запекшейся кровью, аристократическими пальцами:

— Бгаво, юнкег! Это по-нашему, по-гвагдейски! Так дегжать!

Поручик Бекренев зябко повел плечами, на которых чернильным карандашом были прямо поверх выцветшего хаки тщательно нарисованы три погонные звездочки, заботливо снял с черного от грязи и пота воротника барона фон дер Фальцфейна жирную вошь и мрачно подумал, что что-либо держать, хоть бы и фасон, юнкеру осталось совсем недолго. Впрочем, как и всем присутствующим здесь господам офицерам.

— Так что же, господа? — звонким мальчишечьим голосом после минутного тягостного молчания сказал юнкер Барашевич.— Потянем, что ли, жребий? Можно хоть и на соломинках. Чур, только я тяну первый? Не люблю долго ждать!

— Зачем же-с? — крайне удивился штабс-капитан. — У меня, старика, грехов на душе и так, и этак много-с... Одним грехом больше, одним меньше... Полагаю, это будет ТАМ все равно-с. Кстати...,— он задумчиво крутанул, проведя им по своей мозолистой ладони, барабан револьвера, -Вот и патронов-с у меня осталось аккурат пять штук, на всех хватит-с!

— Почему же пять? Нас ведь четверо? — не понял его юнкер.

— Ну а как же-с? — пожал плечами предусмотрительный и хозяйственный штабс-капитан. — А вдруг да осечка-с?

И очень быстро, с заботливой отеческой нежностью выстрелил юнкеру прямо в лоб.

Юнкер рухнул на спину, из крохотной дырки посреди высокого белоснежного лба цевкой плеснула черная кровь. Барашевич сладко, точно просыпаясь поутру в своей домашней постели, потянулся, его левая нога непроизвольно пару раз дернулась, выбивая в грязи неглубокую ямку от стоптанного каблука, и юноша замер. Навсегда.

— Позвольте теперь мне, господин капитан...,— барон фон дер Фальцфейн протянул к Неженцеву свою тонкокостную породистую руку с черной траурной каймой под побелевшими от потери крови холеными крашеными ногтями.

— Да на что же вам, барон, самому мараться-то? — даже как-то обиделся тот.— Позвольте, батенька, лучше уж мне вас исполнить... У меня рука легкая-с...Чик, и готово. Мигом очутитесь прямиком на небеси (так в тексте), как Русский воин, на поле брани павший.

— Не сомневаюсь. Но некотогые вещи мы, багоны фон дег Фальцфейн, издгевле пгивыкли делать сами! — улыбнулся ему, превозмогая боль, гвардейский русский офицер. — Уж не обессудьте...

Вздохнув (мол, ну что с тобой, известным на всю Добровольческую Армию, неженкой и капризулей, поделаешь!) штабс-капитан протянул свой револьвер рукояткой вперед. Барон фон дер Фальцфейн, чуть слышно застонав, попытался взяться за неё, но промахнулся. Видно было по всему , что было ему совсем худо. Но, затем барон собрался с силами, осторожно, будто хрустальную вазочку, принял оружие из рук участливо и сострадательно глядящего на него штабс-капитана Неженцева, вздохнул глубоко, собирая в кулак волю...

Приставил остро пахнущий порохом ствол снизу к заросшему рыжеватой щетиной подбородку, сказал очень спокойно, без всякого надрыва или патетики :

— Пгощайте, господа! Вы, г-н погучик, были моим хогошим боевым товагищем и и самым вегным дгугом... Пргостите меня, коли что... И, спасибо вам за все... А я, господин капитан, все же чегтовски гогд, что служил под вашим доблестным началом!

Выстрел выбил из бароновой макушки целое серо-алое облачко мелких брызг и кровавой пыли.

Штабс-капитан Неженцев вытер их со своей скучной невзрачной физиономии носовым платком, который еще держал в левой руке, сморщил в печальной улыбке свое покрытое морщинами доброе и усталое лицо, от чего оно на миг стало вдруг каким-то нездешне прекрасным и мужественным, как у архангела Михаила на рублевской иконе...

Уже нагибаясь и поднимая из разжавшейся бароновой руки револьвер, он задумчиво проговорил:

— Ну, одно хорошо! Отмучился, бежняжка-с... Но какова же у него была сила духа-с! Ни единой жалобы, ведь ни единого не издал стона-с! А ведь прежестоко от ран страдал-с, я же знаю... Одно слово, гвардион-с. Не нам, армейшине, чета-с. А теперь вы, поручик?

И Бекренев, ожидая выстрела, вдруг увидел, как прямо ему в зрачки заглянул черный револьверный ствол, из которого потянуло такой чудовищной лютой стылостью, что он сжал зубы до скрежета, лишь бы ему не зажмуриться предсмертно...

Но вместо того, чтобы выстрелить ему в лицо, штабс-капитан Неженцев стал произносить вдруг совершенно неуместное, а потому особенно страшное в своей нелепости :

-Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

И тут бывший военный доктор, а ныне шкраб Бекренев, задыхаясь от смертного ужаса, наконец проснулся, весь в ледяном поту, задыхаясь, и прислушиваясь сквозь оглушительный стук своего сердца к скрипу и скрежету довоенных часов с деревянной кукушкою...

3.

А отцу Охломеенко этим утром ничего не снилось, понеже он спал буквально мертвым сном. Он проснулся в своем сыром и темном подвальчике на Малой Бронной, во дворе двухэтажного ветхого домишки, от того, что его младшая дочка, четырех лет от роду, опять у него под боком описалась во сне и окатила Охломеенко горячей струйкой от пояса до самых колен его шелковых исподних, цвета несвежей лососины, подштанников... Батюшка кротко перекрестился, помянул царя Давида и всю кротость его, переодел малую в сухое и опять уснул.

Глава первая.

"Утро красит нежным цветом..." , или "Утро туманное, утро седое...", или "Хлеб наш насущный даждь нам днесь..."

0.

Если бы сторонний наблюдатель каким-то немыслимым чудом оказался вдруг в Доме-Два (куда сторонний наблюдатель может попасть исключительно под строгим конвоем, и тогда ему уж вовсе не до наблюдательности!) , и очутился бы за спиной стоящего перед высоким окном с кремовыми занавесками невысокого лысоватого человека, в зеленой диагоналевой гимнастерке с крапчатыми петлицами, на которой золотились две скромные пятиконечные звездочки, то он, сей досужий наблюдатель — не понял бы ничего.

Ну, стоит некий вполне невзрачный, чуть полноватый, в круглых металлических очках человек и пусть себе стоит, сохраняя на задумчивом лице с острой, клинышком бородкой то самое участливо-заботливое выражение, какое порою бывает у неравнодушного врача перед одром умирающего больного.

Ничего бы не мог прочитать сторонний наблюдатель на довольно умном интеллигентном лице старшего лейтенанта ГБ ( что по уровню звания соответствует армейскому командиру батальона) товарища Николая Ивановича Сванидзе. Да на висящем в кабинете портрете Генерального Комиссара Госбезопасности товарища Ежова можно было гораздо больше увидеть! Там буржуазный лже-ученый Ламброзо просто отдыхает! Прямо таки иллюстративная картинка к его монографии "Типы преступников": изображен типичный запойный пьяница, дебошир и истерик, кроме того, возможный ситуационный убийца.

И никто бы не предположил, о чем думает сейчас товарищ Сванидзе, что он ощущает в глубине своей чуткой души...

А ощущал Николай Иванович, в конце длительного и очень плодотворного рабочего дня, заканчивавшегося по традиции Стального Отряда Меченосцев только в восьмом часу утра, глядя на задорно звенящие на повороте к Охотному Ряду (тьфу ты, к проспекту Маркса!) блестящие красным лаком трамваи, и на торопливо спешащий на постылую совслужбу по Большой Лубянке серый разночинный народ, следующее...

Презрение. Искренняя ненависть. Снисходительная жалость...

Вот что мешалось в его нежной и ранимой душе.

Ненависть к огромному, ленивому, тупому, жестокому русскому быдлу. Презрение к его долготерпеливой, безгласной, безответной, нелепой планиде. Жалость от того, что мало кто... да что там! Никто из кишащих, как мураши, под его окном людишек еще ничего не знал о том, что такое значит новое тайное слово "лимит" и что такое будет значить совсем скоро "разнарядка по категориям"...

А он, Коля Сванидзе, уже знал! И как некий небожитель предвидел незавидный удел многих! И это осознание его ИЗБРАННОСТИ наполняло душу старшего лейтенанта ГБ неким особенным величием... Жаль, понимаемым пока только лишь одним им, Николаем Ивановичем.

Зачем же, скажете вы, испытывал такие чувства Сванидзе к народу, который сытно кормил и сладко поил его, и на страже которого Николай клялся стоять со щитом и мечом, вышитыми золотой канителью на его нарукавном шевроне?

Да, знаете, вот так уж случилось...

Русский народ напоминал ему пускающего счастливые слюни огромного дебила, богатырски-сильного недоумка, которого сметливые уличные мальчишки из б-го избранного народа надоумили сожрать кусок навоза, обернув тот в яркую конфектную (так в тексте) бумажку вульгарного марксизма. "Экспроприация экспроприаторов, или грабь награбленное!" Это было понятно даже убогим русским мозгам. Вот и жует теперь через силу обманутый русский богатырь подсунутую ему "конфетку", из обиженных голубых глаз льются горькие слезы, ан поздно! Попался в колесо, так пищи, а беги!

Николай Иванович болезненно поморщился от пришедшей ему на ум великорусской, заботливо сбереженной немцем Далем поговорки. Он продолжал, увы, к стыду своему, думать по-русски... И порою, как истинный великорусский. Ведь небо и облака, траву и деревья, дорожную пыль и утреннюю росу он впервые увидел именно здесь, так что небо для него — это прежде всего русское небо, и зеленая трава, сверкающая алмазами росы, тоже русская, и все самые главные вещи на свете...русские, увы.

Тогда, выходит, он сам тоже русский? "Мороз и солнце, день чудесный..." Тьфу, мерзость какая. Вбитая в него в русской классической гимназии.

Эта мысль его всегда злила. Трава, роса — чушь. Память тела, атавизм сознания и ни черта это не значит. Никакой он не русский. Он анти-русский, он контр-русский.

Кстати, о гимназии... то есть о школе... Николай Иванович плавно , по змеиному, перетек к письменному столу, слепо пошарил среди загромоздивших крытую зеленым сукном столешницу бумаг... где же это? А, вот оно. Мерзость какая.

Поднявшись по широкой лестнице, пролет которой был закрыт крашенной в зеленое металлической мелко-ячеистой сеткой, дабы ни одна вражина не надеялась уйти, прыгнув в него вниз головою, от карающих пролетарских "Ежовых рукавиц" , Николай Иванович прошел длинным коридором с бесконечным рядом дверей без табличек (кому надо, тот знает, а остальным ни к чему!) , по которому идущие противо-солонь конвоиры с золотым уголком на крапчатых петлицах, постукивая ключами по пряжкам поясных ремней, выводили с допросов последних подследственных. По пряжкам конвойные постукивали, чтобы идущий им на встречу, по-солонь сопровождающий успел обернуть своего конвоируемого лицом к стене, дабы тот не видел, кого да кого еще водят на допрос .

Осторожно постучав (что было совершенно излишне и даже аморально! ничего противоестественного настоящий чекист в кабинете товарища увидеть был не должен ! Ну, там товарищ водку пьет, ну, подследственную интеллигентку ка-эр, нагнув над столом, раком пердолит... дело-то житейское! увы, сила проклятой интеллигентской привычки! Уж его и на партсобрании за это песочили-песочили...) Николай Иванович вошел в пропахший мочой и человеческим ужасом уютный кабинет.

В углу, опираясь на распухшие, словно бревна, ноги, как видно третий или даже четвертый день стоял на гуманной выстойке подследственный. Как же не гуманной? Ни соленую воду тебе в нос по капельке не заливают, ни половые органы дверью не щемят...

Просто стоишь и все. Час, другой, третий... День, другой, третий... Оправляться? Извольте на месте, где стоите. Шнырь подотрет. Говорят, это-то и было самым мучительным,особенно для дамочек...

Их еще гуманный Николай Иванович в старательно обгаженный унитаз лицом любил совать. А что? Никакого тебе членовредительства, ни единого синячка...

Хозяин кабинета, меж тем, времени совершенно не терял. Обложившись конспектами, он старательно готовился к семинару по истории ВКП (б).

— А, компривет, виллкомен, камерад оберлейтенант! — радостно воскликнул лейтенант ГБ Ося Тютюкин, в девичестве Осип Удальцов, он же Иосиф Шпильман.

— И тебе не хворать. — вежливо ответил ему Сванидзе, бросая ему на стол прихваченный из кабинета аккуратно вырванный из школьной тетради в клеточку двойной лист, на котором старательным писарским почерком было выведено сакраментальное: "Довожу до вашего сведения, что..."

Шпильман — Удальцов — Тютюкин схватил листок опердонесения, точно кусок кошерной еврейской колбасы, быстро пробежал его своими выпуклыми карими и глазами и недоуменно пожал узкими плечами:

— Ну и що це такэ?! Эйн руссише швайн шрипт бозе динге убер андере руссише... Мало ли каких доносов интеллигенция друг на друга не пишет? Обычное дело.

— Обычный, говоришь, донос? — возмутился Сванидзе. — Да если половина того, что здесь написано, правда... Ты понимаешь, какую вонь тогда поднимут ненавистники нашего дорогого Наркома? Все эти антисемиты?! И это именно сейчас! Перед началом Главной Акции!

— На каждый роток не накинешь платок! — философски вздохнул Шпильман— Удальцов -Тютюкин.— Хотя мы над этим уже работаем...

— Ты, брат, давай не разводи мне мелкую философию на глубоких местах! Докладывай конкретно, что предпринял! — отрезал старший по званию чекист.

Тютюкин-Шпильман-Удальцов печально вздохнул, в его глазах отразилась вся мировая скорбь семитского народа (да любой спаниэль, выпрашивающий подачку, удавился бы от зависти!) и начал докладывать с чувством, и расстановкой:

— Ум ди негатив информационен цу нейтрализирен, вир ди адрес дер комиссен Наркомпроса гешихт верден.— Младший Лейтенант ГБ значительно помолчал и со значением добавил:

— Среди них будет и наш человек. Мой человек, если говорить конкретно.

Сванидзе хотел было спросить, кто именно этот "наш" человек, но вовремя спохватился — личная агентура, это святое. О таких вещах оперативника не будет спрашивать и сам Железный Нарком, батыр Ежов.

— А сколько всего человек будет в этой ... комиссии? — поморщился Сванидзе. Идея комиссии хотя бы такого ничтожного ведомства, как Наркомпроса, но в вотчине НКВД ему определенно не нравилась. Вот не нравилась, и все... Предчувствие, что ли, у него было нехорошее?

— Наталья Вайнтшейн, из комсомольцев, Бекренев, и Охломеенко. Эти двое из бывших...

Сванидзе наморщил высокий, переходящий в лысину лоб:

— Вайнштейн? Она что же, из наших, в смысле, она — еврейка?

Удальцов-Тютюкин-Шпильман пренебрежительно махнул рукой:

— Я, вас ист зи юден?... Муттер фон ихрем руссишен швайне, а отец, да! Истинно наш! И что его заставило грязных ублюдков-полукровок плодить, убей, не понимаю...

"Ишь ты, грязная, говоришь, полукровка?... А сам-то ты кто? Чьих будешь? Уж не гой ли еси, добрый молодец?" Чистокровный ашкенази, сын и внук сухумских раввинов, Николай Иванович полагал иных аидов не совсем уж настоящими аидами, если вы таки меня правильно понимаете.

— Ну, с комсомолочкой мне более или менее понятно... а вот остальные?—

Шпильман-Удальцов-Тютюкин презрительно скривил свои полные алые губы, похожие на насосавшихся кровью пиявок:

— Один будет из совсем уже БЫВШИХ людей. Беляк, офицеришка. Пришипился нынче, как мышь под веником. Мы его думали было подмести к "Весне" , но ... Какие-то там у него странные покровители нашлись, я так и ничего и не понял! А второй и еще того лучше. До Октябрьского переворота он был служитель культа, а прикинулся нынче сельским учителем. Впрочем, он действительно преподавал в своей, как это... а! в церковно-приходской школе. Во всяком случае, они оба будут смотреть Вайнштейн в рот, дабы им не припомнили их старые грехи. Все будет абгемахт! Неожиданностей не будет! Никаких! Натюрлих!

... Но не знал пламенный чекист, никогда не знавший и не понимавший, собственно, русский народ, что в России все неприятные для инородцев неожиданности имеют закономерную, жутко пугающую врагов привычку обязательно случаться...

1.

"Полежу еще только одну маленькую минуточку..."— сонно подумала Натка, утыкаясь своим выдающимся, как у галчонка, носом в тощую подушку. Будильник, вроде бы уже своё отзвонивщий, в ответ на её невысказанную мысль, снова протестующе и злобно вякнул.

А потом стал оглушающе громко тикать... нет, не так. Он стал ТИКАТЬ. Бам-блям, бам-блям. Так, что жестяной тазик, в котором будильник стоял, аж жалобно позвякивал... И это было хорошо.

Что хорошо? Да то. Что он вообще тикал! Потому как, например, выпущенные на Втором Московском часовом заводе будильники могли тикать только вверх своими блестящими хромировкой ножками! Даже загадка была такая шутливая: "Кто над нами вверх ногами? Муха? Нет. Будильник "Слава"!" Вот такая была у них интересная конструктивная особенность.

А что делать? Ну не умели выпускать на Втором Московском часовом заводе часовые механизмы... А вот свою основную продукцию — а именно, минометные взрыватели, пролетарии ВМЧЗ зато делали совершенно отменные. Ни одного отказа.

Да, так вот — на секунду Натке вдруг представилась, что её коротко остриженная, ровно после тифа, головка ( зато ежедневная экономия времени на причесывание!) стала похожа на выигранную ей в лотерею Мособлпотребсоюза кустарную игрушку: на двух деревянных досточках сидят искусно вырезанные колхозник и медведь с молотками в руках, и, когда досточки двигаешь взад-вперед, то фигурки, поочередно нагибаясь, колотят своими молотками по цилиндру английского империалистического буржуина...

Нет, товарищи, это совершенно непереносимо! Она вовсе не терпеливый деревянный Чемберлен.

Рывком поднявшись, Натка сбросила на пол покрывальце, покрытое там и сям прорехами, зашить которые все не доставало девушке личного времени, и, потирая кулачками глаза, осмотрелась... Сквозь высокое и узкое окошко, на котором отсутствовал даже намек на занавеску, ибо комсомолке нечего скрывать от Партии и советского народа, в комнату врывался острый, как прожекторный луч, яростный солнечный свет, в котором неторопливо плавали сонные пылинки (Натка ежеден наказывала себе сделать, наконец, влажную уборку! но, увы, всегда ей мешало то одно, то другое... Вчера вечером, например, она до полночи азартно конспектировала "Анти-Дюринга". Увлекательнейшая оказалась вещь!)

На сияющей побелкой стене все также лукаво и мудро щурился дорогой Ильич, читающий "Правду".

На застеленном пожелтевшей газетой широком подоконнике, который практичная Натка использовала вместо кухонного стола, все так же стояла красивенькая жестянка из-под кантонского чая, доверху забитая смятыми окурками папирос "Беломорканал", производства ленинградской фабрики имени Урицкого, и все так же валялись вверх лапками три мухи, издохших с лютой голодухи. Правда, теперь к ним еще прибавился околевший по той же причине рыжий таракан.

Все было как обычно, все было хорошо...

Да что-то нехорошо! Натка нахмурила мохнатые бровки и задумчиво пошмыгала своим горбатым носиком... А, все понятно! Седьмой уж час, а в комнате тихо! Непорядок.

Девушка мигом вскочила с узенькой солдатской койки, повыше подтянула короткие синие сатиновые, длиной всего лишь до округлых девичьих коленок, панталоны и одним точным движением воткнула штекер в розетку...

"... ад-у-у-у ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она-а-а..." сладким лемешевским тенором тут же запела черная картонная тарелка на стене.

Натка презрительно фыркнула: она была завзятой "козлисткой", то есть почитательницей таланта народного артиста республики товарища Козловского.

Кто не в курсе, между московскими козлистками и лемешистками (поклонницами таланта заслуженного артиста республики товарища Лемешева) вражда была почище, чем между футбольными болельщиками "Динамо" и "Спартака".

Спортивные болельщики хотя бы между собой не дрались.

В отличие от страстных меломанок: у! там выдранные космы летели по всему проезду Художественного театра. Конную милицию приходилось вызывать, чтобы их разъединить.

Свое презрение к сладкогласому певцу страсти нежной Натка выразила тем, что, обернувшись узким мальчишечьим задком к репродуктору, выполнила несколько энергичных наклонов вперед, с целью физической зарядки организма.

Заряженный молодой организм подло прореагировал звонким урчанием в здоровом юном желудке, резонно потребовав полагающихся ему кило-калорий. Желательно, в комплексе белков, жиров и углеводов. Ну, и витаминов тоже.

А вот жрать дома было нечего.

То есть абсолютно нечего, от слова голяк! Ибо вчера Натка, честно направлявшаяся за жрачкой в ближний "Гастроном", внезапно на свою беду увидела в витрине букинистического магазина ну совершенно невозможное: полное ИМЭЛ-овское собрание сочинений Маркса-Энгельса, раритетного издания 1928 года, с комментариями самого профессора Покровского! ну по такой смешной цене, что... Удержаться она просто не смогла.

Правда, после этого поход в "Гастроном" стал совершенно бесцельным, разве что понюхать бесплатно, как ароматно пахнут ванилью свежевыпеченные булочки со сливочным свежайшим крэмом (так в тексте) в пекарне бывш. Филиппова...

Зря она это, про горячие булочки, некстати вспомнила... Потому что наткин желудок стал вопиять совершенно беспардонным образом, как дворовый голодный кот.

"Может, у меня там глисты?"— с тоской подумала Натка. Да нет, вряд ли... Они от такого её трехразового питания (понедельник, среда и пятница!) давно бы от неё сбежали. Естественным путем.

Решив с горя попить чайку марки "Писи сиротки Хаси" (светло-желтенького цвета!) из относительно свежей, всего позавчерашней заварки, Натка накинула на плечи коротенький ситцевый халатик, подхватила облупленный, синий с оббитой эмалировкой чайник и решительно шагнула за порог в общий коридор... В принципе, проживая бы по прежнему в общежитии своего педагогического техникума имени Ушинского, Натка такой ерундой, как халатик, заморачиваться бы не стала.

Нет, конечно, времена общества "Долой стыд!" давно миновали, сгинув в далеком прошлом вместе с ревущими двадцатыми, но что, скажите, скрывать честной комсомолке от пролетариата? Увы, соседка Клавдия Евлампиевна, ответквартиросъемщик, сразу строго выговорила новой жиличке, дабы та не заботилась о своей груди, обмывая её под раковиной на общей кухне, особливо в присутствии чужого мужа.

Кстати говоря, Натка расстроилась еще и от того, что глазеть чужому мужу было особо и не на что. В том прекрасном сне, который прервал проклятый будильник, у Натки было поднапихано за пазуху гораздо побольше... То есть во сне сиськи у неё таки были. Во сне, да.

А так, наяву, лифчика Натка вообще не носила, ибо было незачем.

Не то, что Натка испытывала от этого какой-либо духовный дискомфорт. "Кодекс половой жизни комсомольца" прямо указывал, что внешняя привлекательность для девушки есть не самое главное, в отличие от классового происхождения. Цур на них, на эти вторичные половые признаки. Еще перевешивать при ходьбе будут! А все-таки в самой потаенной глубине души Натке все же хотелось бы... хоть бы немножко побольше... ну, вы понимаете?

Пройдя длинным, как Владимирка, полутемным коридором бывшей барской квартиры, стены которого до уходящего в полутьму лепного потолка были увешаны оцинкованными корытами, велосипедами и деревянными сиденьями для унитаза, тускло освещенным тлеющим красноватым светом семисвечевой лампочки, помаргивающей в такт скачкам напряжения под самыми запыленными антресолями,Натка отважно вступила на кухню, где уже злобно, как гадюки, шипели на неё восемь примусов.

Сидящий за своим кухонным столом с "Вечерней Москвой" в руках сосед Арчибальд Арчибальдович, одетый в полосатую пижаму, со шлепанцами на волосатых босых ногах, увидев Натку, приветливо ей кивнул:

— Здравствуйте, гражданка Вайштейн! Читали последние известия? Нет? Извольте, цитирую раздел хроники: "Сообщают, что шестого числа сего месяца куском марсельской черепицы, сброшенной ветром с крыши корпуса "Б" дома 2/14 по Брюсовскому переулку, был убит гражданин Абрамович, вышедший из подъезда".

— Очень печально! — с некоторой опаской отвечала ему Натка. — И что же это значит?

— Да вот то, что некоторые москвичи нынче заговорили о том, что в Москве развелось столько евреев, что камню негде упасть! — утробно зареготал Арчибальд Арчибальдович.

Натка вежливо улыбнулась ему, показав остренькие, как у белочки, белоснежные зубки, и ласково ответила:

— Да, читать прессу очень интересно! Вот, я давеча в свежем "Смехаче" тоже прочла одно стихотворение:

"Тили-бом, тили-бом, едет склочник в новый дом.

С ним старья и хлама груды: слухи, дрязги, пересуды,

Патефон, обрывки книг, сеть подвохов и интриг,

Смесь корзин и чемоданов, тьма клопов и тараканов!

И как кончит переезд, он всех соседей переест."

А кстати говоря, Арчибальд Арчибальдович, это не ваш клопик случайно ползет? Придавить его, что ли..., — и Натка тоненьким пальчиком указала на жирного, отъевшегося клопа, неторопливо шествующего по крашеному коричневой краской плинтусу.

— Не надо! — барственно махнул рукой сосед.— Он ведь к ВАМ ползет...У вас-то ему поживиться будет нечем, разве что кости поглодать, ха-ха-ха...Представляете, ночной порой донесется из-за вашей двери -хрум, хрум! Это он мослы ваши грызет, у-аха-ха...

От удара чайником по кумполу (так в тексте) Арчибальда Арчибальдовича спасла только Наткина накрепко вбитая в педтехникуме привычка: педагогу надлежит во всякое время уметь держать себя в руках, что бы в классе не творилось. Хоть случись пожар во время наводнения, а голос педагога обязан быть всегда ровен, спокоен и невозмутимо вежлив. Как и его поведение.

Но пить чай Натке положительно расхотелось... Заскочив по дороге в туалет, где ей пришлось усесться на фаянсовой чаше орлом, ибо своего сиденья для унитаза она за два месяца самодеятельной жизни так и не приобрела, а каждый жилец в каждой комнате у них имел свой собственный , уносимый с собой— Натка выбрала из двух своих платьев "то, которое другое", и в сердцах хлопнув тяжелой дверью, сердито застучала низкими стоптанными каблучками танкеток по истертым гранитным ступенькам, на которых еще сохранились позеленевшие кольца, во времена оны удерживавшие на парадной лестнице сиявшими, как золото, медными прутьями красную ковровую дорожку... Да, были же времена... Довоенные.

На подоконниках в подъезде калабуховского доходного дома фикусы цвели... И ковры лежали. И швейцар стоял. А теперь и парадное забили наглухо, через черный ход во двор выбирались.

Пробегая полутемную арку из заваленного пиленными мерными дровами двора на Садовую, Натка с удивлением увидела странную картину: ухоженная гражданка, к которой подходило определение "наркоматовская дама", насилу удерживала за ручки смешную пузатую сумочку торгсиновской крокодиловой кожи, за дно которой вцепился грязными ручонками, покрытыми цыпками, чумазый чубаровец лет десяти.

Дама, сопя, пыталась достать мальчишку острой шпилькой контрабандной польской туфельки, но тот ловко от её затянутой в фильдеперсовый чулок ноги уворачивался и знай себе тянул к себе сумочку, осуществляя классический пролетарский скок !

— Ах ты, архаровец! — гневно налетела на малолетнего дефективного подростка Натка. — Ты это чего творишь?!

Мальчишка, увидев нового супостата, оскалился, словно хищный зверек, бросил тягать сумочку с буржуазным именем ридикюль, и выхватил из кармана тускло-ртутно сверкнувший нож с коротким прямым лезвием.

Дамочка истошно взвизгнула, присев на корточки и закрывшись своим ридикюлем, а Натка...

А Натка, у которой от страха аж ноги свело, вдруг подумала: "А если бы враги, белогвардейцы, тебе ножик показали — ты бы тоже сдриснула?"

И девушка храбро шагнула вперед, выставив перед собой открытые ладошки:

— Мальчик, ничего не бойся! Я учительница! Я ведь не сделаю тебе ничего дурного...

Предплечье Натки мгновенно ошпарило, точно кипятком. И грудину тоже. А потом в глазах у неё вдруг резко потемнело, и у девушки подкосились ноги...

2.

Шкраб Бекренев стоял, упершись худым плечом в резную штакетину забора, и совершенно бездумно, как велит чань-буддизм (так в тексте), освободив свою душу от боли, горя и забот, смотрел, как восходящее солнышко окрашивает оранжевым стволы величавых корабельных сосен, тихо, словно неумолчный прибой, ритмично шепчущих о чем-то давнем и дорогом своими вершинами в звенящей синей вышине...

Погружение в отрешенность сознания получалось у него плохо...

Он ведь всё помнил! Как еще вчера... каких-то двадцать лет тому назад, в эту пору туго звенел на поляне лаун-теннис! и так весело перекликались нарядные дачники — все эти вырядившиеся в простонародные косоворотки и шаровары университетские преподаватели, врачи да молодые помощники присяжных поверенных, приехавшие из Первопрестольной в дачное Ильинское со своими цветущими, точно майские розы, юными дамам, чтобы всеми фибрами души ощутить, как смолой и земляникой пахнет темный бор...

Он и сам, студентом Университета, со товарищи приезжал дачным ускоренным в эти прекрасные места! Звенели гитары, звучали песни, смех... Лились стихи и пенное пиво... Они были молоды и счастливы! Где же теперь они, где все?!

Иных уж нет... а те, далече... Кто в Париже водит таксо (так в тексте), а кто и просто стоит, например, на дне Балаклавской бухты, с привязанной матросской рукой балластиной на ногах. Стоят они там, на песчаном дне, а подводное течение плавно качает их скелеты...

Раздумья Бекренева прервал полусумасшедший сосед-зимогор , обросший диким волосом ильинский поэт Машковский.

— Гутен морген!— грустно пошутил Бекренев. Какое уж тут, пардон муа, доброе... Будь оно проклято.

Увидев Бекренева, Машковский замахал руками, заговорил быстро и горячо, бессвязанно продолжая бесконечный спор с невидимым собеседником:

— ... еврейство торжествует... Вот она, ненавистная им Россия, лежит и стонет под пятой самодержавного Кагана — Кагановича... на месте великой православной страны раскинулась еврейская советская империя колхозов и комбинатов. Все теперь здесь наше!! — торжествует проклятый наглый пархатый жид...

Бекренев испуганно огляделся — не слышит ли кто? Правда, сейчас не двадцать второй год, когда за единое слово "жид" по ленинскому декрету человека объявляли вне закона и без рассусоливаний ставили к стенке... Однако же, береженого Бог бережет, а не береженого конвой стережет!

Схватив железным хватом несчастного безумного поэта ( у которого на глазах чекисты самой правильной коммунистической национальности в восемнадцатом расстреляли, предварительно изнасиловав, взятых в заложники жену и троих детей, девочек восьми, пяти и трех лет... впрочем, детей чекисты могли бы и не стрелять. Они и так к тому времени были уже мертвы...) за обтянутое потертым пинджачком (так в тексте) плечо, Бекренев забросил юродивого во двор дачи и сказал ему тихо и значительно:

— Иван Иванович! Ну что же вы? Где вы бродите? Анна Петровна вас повсюду ищет! Она же вас за какао "Нестле" для дочек послала, а вы всё свои сонеты сочиняете? Скорей бегите уже в магазин к Манташеву...

Безумные глаза поэта стали вдруг вполне вменяемыми, до краев наполнившись слезами и надеждой:

— Правда?! Ох, что же это я, в самом-то деле... Воистину! В каком -то я был поэтическом чаду! Побегу, и вправду я что-то зарапортовался! Валерий Иванович, приходите к нам сегодня на чай, моя Аня варенье сварила ну просто изумрудное, ваше любимое, крыжовниковое...

И Машковский дробной рысцой побежал в сторону нынешнего райкоопа,бывшего магазина Манташева, в котором классово чуждое какао "Нестле" не водилось вот уже добрых два десятка лет...

Грустно посмотрев ему вслед, Бекренев поправил пенснэ (так в тексте) и двинулся в сторону низкой деревянной платформы, к которой с минуты на минуту (точнее, через четыре минуты сорок шесть секунд) должен был прибыть пригородный из Раменского на Москву. Во всяком случае, так было написано в расписании движения. Впрочем, на дровяном сарае тоже было кое-что написано, а там дрова лежат.

Осторожно ступая по влажному от росы синему песку дорожки, Бекренев споро вышел на осыпанную конскими яблоками пародию привокзальной площади.

Около киоска "Пиво-воды" уже толпился поправляющий отнюдь не кисловодским нарзаном своё пошатнувшееся после вчерашнего здоровье туземный пролетариат.

Бекренев, не поворачивая головы, прошел мимо короткого хвоста очереди, сопроводившей его презрительным, сквозь зубы шипением — ба-а-арин...

Раздался далеко разнесшийся в свежем утреннем воздухе звон колокола у железнодорожного переезда, по которому неторопливо шествовал на ильинское озеро красногалстучный строй .

"Пионэры..., — тепло подумал, глядя на них, Бекренев. — Идите вы в жопу, пионэры!"(так в тексте)

... Откуда этот паровоз вылетел, Бекренев сразу и не понял. Но командирским взором охватил все сразу: и испуганных мальчишек на переезде, и раскинувшую руки, как наседка, пионервожатую, и перекошенное лицо дежурного по переезду в красной фуражке, и мчащийся из-за резкого поворота тендером вперед резервный паровоз — а когда паровоз таким образом едет, то пыль угольная летит машинисту с тендера в лицо, и он в своей рубке мало что видит...

И Бекренев понял: ничегошеньки он сделать уже не успевает.

Да и надо ли что-нибудь тут делать, господа? Ведь между взрослым гадом и юной гадиной разница, в общем и целом, не так уж и велика? вырастут эти пионэры (так в тексте) , и будут, как их старшие товарищи, русских людей расстреливать да насиловать...

А предавать своих родных отцов они и так уже готовы! Павлики Морозовы, пар иху мать бле... "Будь готов! Всегда готов!"Морлоки.

Пусть их.

И тут шкраб Бекренев окончательно и бесповоротно понял, что ничего изменить он уже не успевает. Просто не в силах он что-либо изменить! Нечего даже и пытаться.

Вздохнул тяжело и печально.

И рыбкой, отчаянно прыгнул вперед, прямо под гремящие паровозные колеса, сбивая с рельсового пути пионэров (так в тексте) на осыпанную балластным гравием обочину, как кегли в кегельбане...

3.

Последним, кто покинул свой земной кров в это летнее утро, был о. Савва, в миру же гражданин Охломеенко Савва Игнатьевич, в недавнем прошлом бывший лишенец, однакоже благодаря Сталинской Конституции ныне восстановленный во всех гражданских правах, в том числе праве быть избранным да хоть бы и в самый Верховный Совет Союза ССР. Произошло это относительно позднее появление из чрева земного на свет Божий не токмо от того, что жил от места своего нынешнего мирского служения о.Савва ближе, чем иные наши герои, а вследствие его, по словам матушки Ненилы Васильевны, завсегдашней копошливости (так в тексте).

Проснулся-то он спозаранку: вновь переодел вдругорядь описавшую его, да так и не проснувшуюся малую, переоделся сам, решив, что ложиться уж поздно, смотался до керосиновой лавки Нефтесиндиката, отстояв совсем по утру коротенький, всего-то часика на полтора, хвост. Затем удачно перехватил прямо у трамвайной остановки молошницу (так в тексте), приехавшую в столицу из недалекого подмосковного Теплого Стана, и для почину за недорого купил у неё и парного утреннего удоя молока, и деревенского творога. Забежал по дороге в булошную (так в тексте), прихватив там свежего, ещё теплого ситничка, и потом уж метнулся к себе в подвальчик, заварив для просыпающихся чад целую кастрюлю гречневой каши...

Что же, спросите вы, делала в это время матушка Ненила? А спала. Она всю ночь зарабатывала для семьи хлеб насущный, срочно перетолмачивая (так в тексте) на великорусский для Бюро Переводов НКВТ какие-то технические каталоги с немецкого, а для супруги их благодетеля-застройщика, пустившего многодетную семью пожить из чистой милости (и пятьдесят рублей в месяц) в сырой да темный подвал— любовный роман с французского.

Зря, что ли, девица Ненила в свое время закончила епархиальное училище по успеваемости да прилежанию первой ученицей, за это увенчанная большим бантом "с шифром" Августейшей Попечительницы, да вдобавок получила из архирейских холеных рук Похвальный Лист с золотыми буквами? Вот, правильно говорила матушка-настоятельница: девочки, учитесь старательнее, ибо лишних знаний не бывает! Казалось бы, зачем немецкий да французский будущей провинциальной мелитопольской попадье? Ан, вот языки-то и пригодились.

Поскольку же оставшийся ныне без места (бывшему служителю культа не место в советской школе!) о. Савва , всю их семейную жизнь бывший не только надежей (так в тексте) и опорой, но и кормильцем, возможности зарабатывать денежки ныне был лишен... Нет, черного труда о. Савва вовсе не чурался, ибо даже Сам Господь ремеслом плотницким в Галилее отнюдь не брезговал. Да надорвал о. Савва свою могутную(так в тексте) спинушку, подставив её под рухнувшее в недобрый час бревно, как на грех, придавившее оплошного, совершенно незнакомого ему мужика. Мужика-то о. Савва, положим, спас, а себя самого мало что не погубил. Еле откачали.

Хуже того, теперь ничто, тяжелее ложки, поднимать ему докторами было строго заборонено. Счастье о. Саввы, что в Наркомпросе вдруг открылась вакансия разъездного инспектора. Стаж-то педагогический у гражданина Охломеенко на третий десяток пошел! Ибо преподавал он в своей сельской школе чистописание, арифметику, географию с природоведением да отечественную историю, а по воскресеньям — Закон Божий и духовное пение.

Чесно говоря, и в семинарию-то юный попович Саввушка шел именно затем, чтобы и стать, собственно, народным учителем. Была предусмотрена такая возможность: окончив курс, сан отнюдь не принимать, как поступить в свое время планировал сам Сталин (да выгнали его, пришедшего на экзамен по гомилевтике на руках, и с экзамена, и из семинарии. А и то верно, был бы Джугашвили хорошим педагогом! А коли сан он принял, так верно и архирейский клобук бы примерил! И был бы у нас еще один святитель, стойно Иоанну Кронштадскому.))

Однако же матушка юного семинариста Саввы стояла перед выпуском перед отроком на коленях, дабы не рушил он славный род священнический, который непрерывно прослеживался в приходских книгах ажно (так в тексте) со времен царя Бориса Годунова. Не ослушался родительницы уступчивый юный Савва, и стал он нести народу православному тот самый опиум... "Религия, есть опиум народа!"

А что такое опиум? Лекарство это, обезболивающее. От нестерпимой душевной боли, от которой порой умирают.

И мотался ненастными осенними ночами о. Савва по бескрайним малорусским степям, терпеливо исповедуя да причащая умирающих, радостно венчал и крестил, сокрушенно отпускал чужие грехи, даруя с Божьей помощью желанный покой исстрадавшимся людским душам.

Его же страданий не видно было никому...

Как там у Некрасова, помните ли? "Ценой, которою священство покупается..."

А что за цена-то? Обычная. Хочешь,семинарист, сан принять? Тогда как можно быстрее, брат бурсак, женись, а нет, так принимай монашеский постриг. Будешь иеромонахом, черным духовенством.

Но матушка Саввы так хотела внучат...

Вот и поехал бурсак Саввушка со други своя, иными семинарскими выпускниками, на смотрины юных епархиалок, похожих друг на дружку, как матрешки: этакие все, как одна, румяные, щекастые да тугие, как налитые соком малороссийские вишенки — ущипни, так спелым соком брызнет!

Просто глаза разбегаются... И быть бы Охломеенко женатому на одной из этих аппетитных малороссийских Оксан, которые к сорока годам чудесным образом превращаются в горластых разбитных теток, которым похрену, на котором боку у тебя сегодня епатрахиль ("Ежели у меня епатрахиль на левом боку, то, учти, матушка, грозен я ныне...— А ежели у меня сегодня руки в бок, то мне похрен, батюшка, на каком боку у тебя сегодня епатрахиль!"), но увы! по семинарской привычке забежал он за сарай, чтобы выкурить в кулак самокрутку, свернутую из оторванного кусочка "Епархиальных ведомостей" да набитую ядреным хуторским самосадом...

И увидал там, в уголочке, горько рыдавшую страшную, как карамора, ужасно нескладную голенастую девицу, крепко прижимавшую к своей тощей груди Похвальный Лист с золотыми буквами, насквозь промокший от горьких девичьих слез... Ну, доказала всем, что не дура, а дальше что? Кому она такая нужна?

"Что же? — подумал добрый Савва, — морда у неё верно, что овечкина, да ведь душа-то человечкина? (так в тексте) Не пропадать же ей, в самом-то деле?"

Да взял и женился на бесприданнице, круглой сироте Нениле.

Да и как бы не шибко прогадал. Женой она оказалась очень хорошей: колотила Савву не чаще двух раз в седьмицу. И каждый раз не просто из злобы, но токмо исключительно по делу. ("Почто, долгогривый, ты опять бесплатно венчаешь? Ну, я еще понимаю, отпевание усопшего... Грех иной раз с сирот и деньги-то брать. Но свадьба?! На бутылку у них, иродов, всегда найдется, а чтобы попу заплатить, так нет?!")

Жалко только, что не дал им Господь своих детишек — базедова болезнь какая-то у Ненилы Васильевны обнаружилась. Откуда же стал о. Савва многодетным отцом? Господь ему деток послал.

Революция да Гражданская война обильно плодила все новых да новых сирот... Однако же, сам-семь жить было довольно таки напряжно (так в тексте), потому как чада кушать хотели с пугающей регулярностью. Да и одеть-обуть ребятишек надо, не все им "голым попом" по улицам сверкать.

Так что за подвернувшуюся вакансию Наркомпроса о. Савва ухватился обеими руками, да как на грех... Прямо с утра не заладилось!

Сначала младшенькая, протягивая ему на вытянутых ручонках миску с кашей ("Посалуй (так в тексте), батюска!") опрокинула её себе на голову. Отмыв и успокоив девочку, о. Савва уловил запах паленого, но было поздно: старшая дочка, вознамерившаяся было без спросу погладить батюшкины единственные штучные, довоенные брюки, прожгла их на неудобносказуемом месте. Успокоив и вытерев слезы белокурому старшему ребенку, о. Савва извлек из кипящего борща резиновый мячик, который туда для навару положил средний сынок, тоже блондин. Наконец, всех умыв-накормив-обласкав, о. Савва уже положительно направился на службу, как во дворе увидал девчушку, рыдавшую в три ручья. Выяснив, что её беленького котеночка злые уличные мальчишки швырнули в дворовую выгребную яму, о. Савва полез киску из назема вытаскивать, да оступился и провалился в зловонную жижу мало не по чресла...

Батюшка так расстроился (не из-за себя! А вдруг на службу опоздает? Вот матушка Ненила рассердится да ему тогда задаст перцу... А ей с её давлением волноваться вредно!) что у него аж сердце прихватило, не вздохнуть...Не вздохнуть, не охнуть... Аж в глазах потемнело!

"От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою. И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь."

Глава вторая.

Странная компания.

1.

Баюкая ноющую, как больной зуб, замотанную в белоснежный бинт и заботливо подвешенную на такой же марлевой косынке, перекинутой через шею, Натка, как голодная тигра в Зоосаде, свирепо сверкая глазами, прохаживалась взад и вперед по бесконечно-длинному Наркомпросовскому коридору, увешанному идеологически выверенными педологическими плакатами, вроде "Ребенок это не сосуд, который нужно до краев наполнить бесполезными и бессмысленными буржуазными знаниями, а факел, который нужно зажечь своей пламенной любовью к коммунизму! Н.К. Крупская" .

Единственное, что её отличало от дикой кошки, было то, что Натка в ярости не хлестала себя по бокам полосатым хвостом, за отсутствием такового.

Предплечье девушки тупо ныло и временами там что-то дергало: хирург, на живую нитку, без обезболивания, шившая Натке рану, с сомнением все качала ученой своей головой, брюзгливо отпуская сквозь потемневшие от никотина зубы непонятные, но, как видно совершенно нецензурные словосочетания, типа "нервус улнарис"... Это Натка-то нервус? Да у неё нервы комсомольские, ровно как стальные канаты!

Руку дернуло еще разок, будто от запястья до плеча мгновенно проскочила короткая, но ослепительная молния резкой боли.

Натка зашипела сквозь зубы: вот засранец малолетний! Испортил-таки ей начало первого в её жизни трудового дня. Ну, правда, не совсем так уж и первого... в Наркомпросе, точно, первого.

Одно хорошо: в приемном покое участливая медсестра, пока штопали самоё Натку, замыла ей холодной водой пятна крови на платье и заштопала порезанный рукав.

А то хоть на улицу не выходи: и платье грязное, и глаз подбит, и ноги разные... В смысле, на левой ноге Натки был белый прогулочный брезентовый тапочек, аккуратно вычищенный зубным порошком, а на правой — такой же брезентовый, но уже парадно-выходной черный, так же аккуратно зачерненный печной сажей. Спасибо Арчибальду Арчибальдовичу, храппаидолу. Вывел её из себя так, что Натка сунула ноги, не посмотрев, во что именно. А так как на ощупь тапочки были абсолютно единого фасона, то она враз и не почувствовала. А потом уж было поздно.

Пришлось-таки Натке в подворотне урезонивать распоясавшегося малолетнего хулигана, да тащить его в околоток...

Где суровый участковый милиционер участливо поприветствовал юного разбойничка:

— А, Маслаченко! Здравствуй, здравствуй, голубь ясный. Ну что, достукался?

— Здравствуйте, дядь Стёпа! — солидно ответствовал задержанный.— А я чо? Я ничо...

— Ты у нас завсегда "ничо". Сколько лет тебе уже стукнуло, ась? Тринадцатый пошел? — участковый дядя Стёпа участливо цыкнул зубом. — Эх, брат, ну ты теперь и влип. По новому Уголовному законодательству ты теперь несешь ответственность за тяжкие насильственные преступления наравне со взрослыми... Что? Грабеж? Да это чистый разбой! Так что светит тебе впереди не иначе как солнечный Магадан, столица Колымского края!

— Какой ещё Магадан? Зачем Магадан?— испугалась Натка. — Я думала, вы его просто пожурите...

— Да ты что? — пожал плечами, обтянутыми ослепительно-белой гимнастеркой, милиционер. — Тут "пожурите" уже и не пахнет... Видишь, как он тебя приголубил? Непременно ведь в печень тебе целил, оглоед, да ты, дочка, удачно рукой прикрылась... Нет, тут корячится чистая часть г, статьи 136 УК РСФСР, покушение на убийство, с целью облегчить или скрыть другое тяжкое преступление, а именно разбой... До десяти лет. Общего режима.

Натка, старательно зажимавшая прорез на руке, чтобы не обляпать темно-красным отмытые до яичной желтизны милицейские полы, охнула, в душе выругала себя самым страшным ругательством, которое только знала ("Троцкистка придурошная!") и решительно наврала:

— Товарищ милиционер! Все не так было! И... Руку я себе сама порезала, гвоздем...

— Гвоздем, говоришь? — дядя Степа лукаво прищурился. А потом сказал очень спокойно и очень грозно : — А ты, девушка, в курсе дела, что сейчас призналась в совершении тобой преступления против правосудия, а именно в заведомо ложном доносе? Статья 95 УК РСФСР, пункт два, заведомо ложный донос органу судебно-следственной власти или иным, имеющим право возбуждать уголовное преследование должностным лицам, а равно заведомо ложное показание, соединенное с обвинением в тяжком преступлении... до двух лет лишения свободы. Ну как, ты готова? Оформляем протокол?

Натка испуганно затрепетала... Потом посмотрела на задержанного ею малолетнего хулигана, который был таким сопливым, тощущим, немытым, неухоженным, таким жалким и неприкаянным, утратившим после грозных слов дяди Степы весь свой кураж и наглость... Что у Натки аж от жалости защемило сердце. Пропадет он в тюрьме...

— Да, я согласна., — низко опустив победную голову, пролепетала девушка. — Пишите ваш протокол...

— Ну, Степанов, что тут у тебя? — в дежурную часть бодрым шагом вошел представительный, седовласый милиционер с двумя большими звездами на краповых петличках.

— Товарищ директор милиции! — начал было бодро докладывать вытянувшийся в струнку участковый, но большой начальник махнул ему рукой:

— Отставить, товарищ старшина... Доложите кратко.

— Есть, товарищ Бойцман! Вот, шпанка сявый залепешил тут скок, а терпила на себя одеяло тянет...

Бойцман исподлобья полоснул на Натку пронзительным взглядом, будто рентгеном просветил насквозь:

— Всё наш советский гуманизм. Терпим, жалеем, стараемся правонарушителя по головке гладить... А иных по этим головкам надо бить и бить! . Ладно. Не хочет потерпевший справедливого воздаяния преступнику — это его право. Вы, гражданочка, свободны... Степанов, вызови ей "Неотложку". А ты, шкет, куда намылился, а? Не торопись. Мы тебя сейчас сначала отпрофилактируем. По полной программе, со скипидаром и патефонными иголками!

... Когда напрасно и безнадежно упиравшегося правонарушителя утащила за руку решительная и неумолимая, как Немезида, милицейская девушка из Комиссии по делам несовершеннолетних, старшина Степанов доверительно сказал Натке:

— Это хорошо, что вы законный ход делу давать не захотели... Пропал бы мальчишка на киче. Жалко! Я-то ведь его покойного батьку хорошо знал: мы оба-два с ним в восемнадцатом в Красную Гвардию записались, только его потом в РККА на фронт послали, а меня вот в московскую РКМ, жуликов ловить.

— А у мальчика отец что, умер? — преодолевая тошноту и головокружение от кровопотери, пролепетала побледневшими губами Натка.

— Да, погиб...

— Враги? Интервенты?

Степанов только рукой махнул:

— Да куда там... Батька его на "Серпе и Молоте", бывшем Гужона, сталеваром у электропечи старался. Ну, понятно, "Догнать и перегнать!", "Пятилетку за три дня!". Печь-то и перегрузили. Как она хуяк... э-э-э, разрушилась, так старшего Маслаченку только по сапогам и опознали. Сапоги у него знатные были, на двойном ранте, с подковками... На свадьбу себе их строил! Я ведь у него на свадьбе шафером и был, ага. И вот что забавно? Все сапожные подковки, что удивительно, абсолютно уцелели. Я дружка своего потом и хоронил, нес его в закрытом гробу... А гроб у него ле-е-егкий был, да... Навить пустой?

А этот шкет, мне вообще-то будет крестник! То исть я его крестный отец! — доверительно понизив голос, добавил старшина Степанов.

— А что же , — удивилась Натка, — вы вот сына своего друга, и своего крёстного сына, неужели бы и вправду посадили? Или вы его пугали?

Дядя Степа Натку совершенно не понял:

— Пугать? Зачем? Что я, пугало, что ли? Конечно бы, посадил. Потому что советский закон — есть советский закон. И нарушать его ты никак не моги. Вот.

... Раздумья Натки прервала пергидролевая секретарша, высунувшая свою кудрявую голову из приоткрывшейся двери:

— Товарищ Вайнштейн? Ну где же вы там бродите? Мы вас уже все обыскались... проходите скорее, вас ждут!

Донельзя удивленная Натка, почему-то не заметившая, что её вообще кто-либо искал, прошла через обитые черным дерматином высокие двери.

В приемной, напротив секретарского стола, на котором возвышалась блестевшая лаком черная пишмашинка и громоздилось семнадцать телефонов, на неудобных стульях с высокими спинками сидели двое глубоких, на Наткин взгляд, стариков, лет по сорока каждый.

Один из них, над которым вознесся портрет Наркома тов. Луначарского, являл собой тип подлинного старорежимного интеллигента, глубоко презираемого Наткой: слабого, вялого, нерешительного, склонного к истерикам и рефлексиям... Одетый в потертое летнее пыльниковое пальто (отчего-то с оборванными пуговицами), в мягкой летней шляпе, интеллигент внимательно смотрел сквозь совершенно чеховское, какое-то трогательное пенсне с треснувшим левым стеклышком на Наткины, обутые в разные туфли, ноги... Натка вспыхнула стыдливым румянцем... На себя бы лучше посмотрел! Было похоже, что интеллигента совсем недавно кто-то взял за задние ноги (так в тексте) и долго волочил по проселочной кремнистой дороге.

— Вы, товарищ, случайно, не под лошадь попали? — от тщетно подавляемого смущения по-хамски съязвила Натка.

— А? Извините, девушка... Я задумался. Не расслышал ваш вопрос...,— ожидаемо промямлил интеллигент.

— Говорю, под лошадь, что ли, попали? И я не девушка!— гордо отрезала Натка.

— Очень жаль, что вы не девушка. — скорбно покачал головой интеллигент.— А попал я... и ведь, действительно, попал! Не под лошадь только, а под паровоз, увы...Как у Льва Николаевича Толстого историйка вышла.

— В Анну Каренину решили поиграть? — продолжала, неизвестно почему, язвить Натка.

— Да нет, как в "Азбуке"...

Натка непонимающе вздыбила мохнатые бровки.

Училась читать она по "Азбуке октябрёнка": "А"— Активист, "Б"— Барабан, "К"-Коммунист, "Л"— Ленин, "С"— ... думаете, Сталин? Нет. Слет!

"За море синеволное,

За сто земель и вод,

Разлейся, песня-молния,

Про пионерский Слет!"

Тут подал голос второй старик, сидевший под плакатом "Защитим наших детей!". На этом плакате похожая на Бабу-Ягу зловещая старуха тащила упирающуюся светлокудрую пионерку к церкви, откуда мрачно махал кадилом противнейший толстомордый поп.

— Это, сударыня, не имею честь быть вам представленным, сей гражданин имеет в виду рассказ из "Азбуки" графа Толстого: там девочка с грибами переходила железную дорогу, да на путях корзинку-то и рассыпала. Ей кричат: "Брось грибы!", а девочке слышится : "Собирай грибы!". А тут, как на грех, и поезд идет! Машина свистела, свистела, да на девочку-то и наехала...

— И что же? — ужаснулась Натка.

— Да ничего-с.— с удовольствием произнес её новый собеседник, с окладистой крестьянской бородой и прямым пробором на длинных волосах, весь какой-то косоплечий и скрюченный. — Девочка между рельсов на шпалы легла, и машина её не задела!

И незнакомый мужчина с бородой так ласково и добро вдруг улыбнулся Натке, будто был ей родной...

2.

Ошеломленный (так, будто и впрямь ему австрийский драгун вновь врезал палашом по стальной каске, сиречь по шелому), оглушенный, потрясенный до самой глубины души Бекренев сидел и тупо молчал... Ничего перед собой уже не видя, не слыша он повторял, пробуя созвучия на вкус: "Вайнштейн... Её... Нет, ЕЁ! зовут Вайнштейн! Вайн — это пьянящее, дурманящее красное, как кровь вино... Штейн, это камень — прозрачный, винного цвета, драгоценный смарагд... Вайнштейн! ЕЁ зовут Вайнштейн..."

Когда он впервые увидал ЕЁ — это был как удар грома! Маленькое, сердитое и злое, взъерошенное как воробей, черноволосое волшебное чудо.

Её лицо — тонкое, чувственное, с алыми зло изогнутыми губами, было так нестерпимо прекрасно, что Бекренев, дабы не не умереть от сладкой сердечной муки тот же час, отвел от него свой взгляд и стал смотреть на её волшебные,крохотные, как у куколки ножки, отчего-то обутые в весьма оригинальные, разноцветные, как у Коломбины, башмачки.

Потом она что-то спросила у него: божественный, прекрасно мелодичный голос! А он, как полный crИtin, не находя слов, ответно что-то мямлил совершенно невпопад внезапно охрипшим горлом...

Ах, если бы было можно вернуть это мгновенье! Ведь впечатление о человеке складывается в первые десять секунд знакомства...

Но Бекренев все же надеялся. Он всегда верил в чудо: и под Стоходом, под обстрелом чудовищных 28-ми сантиметровых германских гаубиц, перемешивающих с землей их жалкие окопчики, а они только молча стойко умирали, где стояли; и тогда, когда погибший потом на Перекопе штабс-капитан Неженцев уже было навел ему в лоб наган, да за секунду до выстрела вдруг к счастью раздался лихой разбойный посвист донских казачков отважного белого партизана генерала Барбовича, разнесших вдребезги, порвавших в клочья и изрубивших в песи сеятелей и хранителей, мужичков-богоносцев, мать иху враскоряк... И даже когда сегодня утром перед его лицом уже сверкали смертным вихрем раскаленно-белые, со снопами летевших из-под них огненных искр паровозные колеса... Он надеялся.

Но увы. Длить беседу, в которой Бекренев уж постарался бы показаться Ей блестящим остроумцем, (какие, верно, только и нравятся таким девушкам, как Она), им не дали, пригласив совершенно некстати в кабинет начальника Госинспекции Наркомата...

Бекренев мало что слышал из того, что выговаривала им толстая, неопрятная тётка, своими выпученными глазами похожая на покрытую волосатыми бородавками жабу . Уловил лишь, что неряшливо одетой, дурно пахнущей тетке не нравилось, что они все трое так небрежно одеты... Что значит, небрежно?! ОНА одета вовсе не небрежно, а очень даже стильно. Тип парижского apache... Только вот ещё для чистоты образа не хватает "перышка", выкидного ножа, в её сумочке... Опа. Накаркал.

Из темной матерчатой сумки, которую Она крепко сжимала в своих изящных ручках, вывалился, прорезав ткань, классический puukko — с деревянной рукояткой, прямым клинком и скосом обуха ("щучкой"), отточенный до бритвенной остроты, тот самый, о котором Есенин писал своей маме:

...И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой пьяной драке

Саданул под сердце финский нож...

— Это не моё! — растерянно пролепетала прекрасная Вайнштейн.

Бекренев болезненно поморщился — ну разумеется, не Её! Такие девушки не носят в авоськах финские ножи. Их удел, это изящные дамские " браунинги " с перламутровыми накладками на щёчках, например типа М1906 или вот, к примеру, "Баярд-08", 25-го калибра, в крохотных сумочках, специально предназначенные для отстрела бродячих собак и отпугивания излишне навязчивых кавалеров...

Между тем покрасневшая, как маков цвет, девушка попыталась задвинуть нож черной туфелькой под стол.

— А ну, не мусорить тут у меня! — грозно рыкнула начальствующая дама и продолжила:

— Вернемся к нашим баранам... Товарищ Бекренев!

— И-И-ЙЯ! — от испуга вскочив по стойке смирно, по армейски четко и громко отвечал несчастный ...

— Ой, не да орите вы так, за ради бога...

Краем глаза Бекренев отметил, что сидящий обочь его бородач болезненно поморщился: грех это, упомянать (так в тексте) всуе имя Господа твояго! (так в тексте)

— Подайте, пожалуйста, вон ту папку... Да, эту, с надписью " Барашевская опытная образцово-показательная школьная коммуна при ТемЛАГе ГУЛАГ НКВД "... да, она самая... Прочтите нам документ номер один.

" Дорогие тёти и дяди Наркомпрос. Пишет Вам девочка Аня Керстновская. Я очень виноватая перед Советской Властью потому когда у нас умер Папа и я очень хотела кушать и ходила вдоль дороги к току и собирала зерно которое сыпалось с машин и мне дали всего три года по смягч. абстоятельству потому что я расхищала Социалистическую Собственность не из анбара а с дороги. И когда меня судили товарищ Судья спросила сколько мне лет а я говорю одиннадцать а она мне говорит ну ничего скоро двенадцать в лагере небось подрастешь. И меня из Шацка повезли и мама дала мне в дорогу вареных яиц которые привезла на колхозном рынке продавать и чему я была очень радая потому что в тюрьзаке давали одни крапивные щти безхлеба. А в Рязани нас погрузили с другими тетями в товарный вагон и повезли а я говорю охраннику Дядя пожалуйста открой мне немножко погулять хочется а он надо мной смеется.

А здесь в Барашево мне хорошо. Но вот што: мы сдесь все запаршивели даже до коросты и убедительно просим вас прислать нам мыла. И еще нас тут бьют.

И еще прошу не назначать меня кольцевиком ходить на почту в Озерный это пятьдесят километров туда сюда я не успеваю уроки делать.

Будьте сдоровы. И скажите моей маме что я покуда ещё жива.

И еще зделайте так чтобы санобработку вновь поступающих девочек не проводили мужчины-козлы насильно которые делают нам очень больно в писе. Низко вам кланяюсь.

Аня Керстновская. (так в тексте)"

Строгая начальница обвела оловянными глазами притихшую в кабинете компанию и грозно спросила:

— Ну, что вы об этом думаете?

Бекренев, с трудом сглотнул душащий его комок, прохрипел, выталкивая ледяные слова:

— Это... мерзость...

При этом он лихорадочно вспоминал, где зарыл свой тщательно упакованный в промасленные тряпки принесенный с Гражданской верный наган.

— Вот! Именно мерзость! — радостно подхватила начальственная дама. — Очень рада, коллега, что вы меня понимаете! В письме— ошибка на ошибке! И грамматика, и синтаксис! Да кто у них в школе родную речь и литературу преподает? Вот, предписываю вам троим, составить комиссию Наркомпроса и отправиться немедля в поселок Барашево Темниковского района Мордовской АССР, с целью проверить состояние дел в тамошней школе-интернате... и вообще... идите, идите, я очень занята...

3.

Когда о. Савва, выйдя из здания Наркомпроса, привычно было перекрестился на шпиль Меньшиковской башни, возвышавшейся своей золотой иглой и над Телеграфным переулком, и над всеми Чистыми прудами, за локоток его осторожно, но весьма сильно взяла чья-то крепкая рука:

— Извините, батюшка, можно с Вами переговорить?

— Да, это, сын мой, я от служения отстранен...,— начал было о. Савва, но тут же вспомнил, что на нем вместо привычной рясы одет кургузый пинджачок (так в тексте) и прожженные на седалище штучные, довоенные брюки.

Вряд ли кто мог опознать в таком клоунском виде священнослужителя! Но у нечаянного собеседника глаз, как видно, был весьма пристрелян.

— Ничего, ничего...,— ответствовал ему собеседник, которого о. Савве представили давеча как школьного работника гражданина Бекренева. — Я тоже. От служения отстранен.

Помолчав, Бекренев добавил:

— Батюшка, а как вы насчет по маленькой рюмашечке?

О. Савва задумчиво почесал густую бороду:

— Во благовременье оно вроде бы и ничего, иже и монаси приемлют... Да вот беда, нынче денег при себе не имею!

— Ничего, Савва Игнатьевич (" Надо же, запомнил, как меня зовут! "— радостно изумился о. Савва), у меня малость найдется...

... Рюмочная " Котлетная " Треста " Мосгорторг ", в проклятом царском прошлом старинный трактир " НизокЪ ", располагалася (так в тексте) аккурат на углу Чистопрудного бульвара и улицы имени безвинно убиенного неизвестно кем (известно кем! врагами народа из лево-право-троцкистского блока!— сказала бы на это Натка. Многоопытный о. Савва не был бы так категоричен и поспешен в суждениях.) Сергея " Мироныча " Кирова, до этого триста лет бывшей Мясницкой.

Идея о том, что когда-нибудь тут будет американская закусочная " Макдонадльдс ", никому из москвичей не могла бы придти в голову в самом страшном сне.

Низкий зал, с широкими запыленными окнами, был уставлен мраморными круглыми стойками на высоких блестящих металлических ножках. Гранитный пол был густо усеян мокрыми опилками, так что пиво и иные жидкости можно было невозбранно лить прямо себе под ноги.

На застекленном прилавке под выпуклым колпаком лежали обязательные закуски, без которых спиртное вообще не отпускалось: кусочки черного хлеба с селедкой и килькой, отварные микояновские сосиски с зеленым отварным же горошком мозговых сортов, фаянсовые мисочки с голубой витой надписью " Общепит ", в которых краснел винегрет и синел отварной картошкой салат оливье, и белели каленые яйца... Котлет же в меню " Котлетной " традиционно не было. Правда-правда.

Полная представительная дама в накрахмаленном переднике, сияя червонным золотом широкой улыбки, щедро наливала бадаевской пены в пивные кружки и скупо цедила " белую головку " (еще недавно совсем— " рыковку "— названную в честь Предрика Союза тов. Рыкова) в граненые лафитнички и стопочки с обманчивой внешностью: вроде абсолютно цилиндрические, ан глянь! дно на конус так и сходит...

Взяв, чтобы два раза не ходить, сразу графинчик беленькой и к ней пару пива прицепом, Бекренев поставил угощение перед о. Саввой. О закуске два новых знакомца не беспокоились: к такой порции выпивки автоматом шла сковородочка жареной с грибами картошки, уже включенная в стоимость казенной. Без закуски, как я уже отмечал, спиртные напитки в общепите вообще не отпускались.

Выпив по первой (" За знакомство! ") и тут же молча добавив по второй, " За здравие! " мужчины разом достали курево: Бекренев вынул из кармана дорогую " Пушку " в красной картонной коробочке с тисненным (и весьма точным) изображением 42-линейной полевой пушки на ней, а о. Савва кисет, вышитый умелыми жениными руками, увы, не с ридным (так в тексте) малорусским самосадом, но лишь с самой дешевой моршанской махоркой, перемешанной по обычаю с сором и нитками .

Закурили, пуская к низкому потолку сизые струйки гонящего из глаз слезу свирепого табачного дыма. Помолчали. Отхлебнули жидковатого, но хоть зато весьма свежего и вкусного пивка, которого после отстоя пены оказалось ровно пол-кружки...

Выпили и по третьей. На душе у о. Саввы захорошело.

— Батюшка, а можно мне как на духу? — спросил вдруг Бекренев.

О. Савва вынул из кармана красный фуляровый платок, вытер рот и бороду, сказал основательно:

— Слушаю вас внимательно.

— Батюшка, вы также думаете, как и я?

— Что именно думаю, сын мой?— насторожился священник.

— Да то, что эта история уж больно мерзко пахнет. Посудите сами: взяли нас на ответработу, троих. И ... кого же? Девочку после техникума, со светлой душой и без всяких мозгов. Вас, с волчьим билетом, которого поганой метлой из школы погнали... погнали ведь? Верно?

— Есть такое дело!— не стал отпираться о. Савва.

— И присовокупили ещё и меня... тоже, знаете... меченого...

— Офицер? — понятливо кивнул головой о. Савва. — Сидели, поди?

— Да, три года в концлагере. — мотнул головой Бекренев. — И вот, взяли нас таких... и куда? В Госинспекцию Наркомата, вроде как в священную инквизицию... Явно не по Сеньке нам сия шапка Мономаха. Но ведь взяли же? А... Только вот... Зачем?!

— Может, именно затем, чтобы мы себе шею сломали? — задумчиво произнес о.Савва. — Я ведь и сам, грешный, сумлеваться стал. Первое же дело, и вот такое... м-нда-с... Необычное, прямо скажем...

— Вот я и говорю... Думаю, батюшка, использовать нас хотят в темную...— решительно произнес его собеседник. Потом вдруг резко переменился в лице, понизил голос:

— Прошу Вас! Вы человек, гляжу, разумный...

— Да пожалуйста, все что угодно..., — опрометчиво пообещал о. Савва. Была у него такая скверная черта, от которой он и сам нередко страдал: мало кому он мог отказать в сердечной просьбе! Благо, попадались о. Савве люди всё больше приличные, можно сказать, душевные, и чрезмерного от него не требовали.

Бекренев схватил его за руку своей горячей и сухой рукой и горячечно зашептал:

— Батюшка Савва, отговорите ЕЁ, ну прошу Вас... Хотите, на колени встану? Пусть только она не едет с нами! Пусть от работы этой проклятой откажется... Ведь это же против самого Эн-Ка-Вэ-Дэ идти придется!

— Да что вы, что вы! — испуганно замахал руками о. Савва. — Не надо на колени-то... Я ведь не икона! Конечно, отговорю.

... Но обещания своего сдержать увы, не смог...

0.

Спецсообщение.

Довожу до Вашего сведения, что я вхожу в состав комиссии по проверке клеветнического письма о деятельности Барашевской школы-интерната, находящейся в ведении НКВД. Остальные члены комиссии настроены резко антисоветски, возможно составление ими отчета, искажающего работу органов ГУЛАГ по перековке малолетних преступников. Прошу Вашего разрешения на нейтрализацию фигурантов. Сексот Олеся.

Резолюция

Провести оперчекистскую работу по выяснению подоплеки создания данной комиссии. Нейтрализацию фигурантов временно отложить. Сообщать мне о ходе операции лично. Ст. л-т ГБ Сванидзе.

Глава Третья. "Цыгане шумною толпою по Бессарабии бредут..."

1.

Составить комиссию! Отправиться немедленно! Ага, ага...

Вылетевшая, как бомба, из высокого кабинета (и вправду высокого! Лепной потолок, с которого свисала старинная, потемневшая бронзовая люстра, нежно сиял своими розовыми пухлощекими ангелочками — или голыми амурчиками? купающимися среди небесной лазури и похожих на вату туч, не иначе как на пятиметровой высоте!), Натка с размаху хлопнулась своим тощим задком на жесткое заседательское (чтобы не слишком долго заседали!) противогеморройное сиденье... Опытная платино-пергидролевая секретарша уже подносила ей граненый стакан с холодным кипяточком.

Пока Натка судорожно пила прославленную лучшим поэтом Советской страны кипяченую воду, мимо неё с дробным топотом, как крохотное стадо мамонтов, пробежали Бекренев и Охломеенко и сгинули разом во тьме внешней, коридорной... У! Охломоны проклятые... Смылись. Истинно мужской поступок.

Поставив стакан на приставной столик, испещренный пересекающимися окружностями следов от чашек и ожогами от не погащенных папирос, положенных на него "только на секундочку", Натка вытерла холодный пот и крепко задумалась...

То, что все, написанное в письме есть самая гнусная ложь и вражеская вылазка, было Натке абсолютно ясно и понятно. Почему ложь? Да потому что в Советской Стране такого быть просто не могло, понятно вам? А почему не могло? Да потому что в Стране Советов была великая, могучая и самая справедливая в мире Советская Власть, пламенной душой которой была Партия! Всесоюзная Коммунистическая Партия (Партия с большой буквы!) большевиков. То есть союз беззаветных борцов за народное счастье, готовых ради счастья советского народа и в каторгу, и на плаху.

Мало во что Натка верила — но в Партию, она точно что верила. Преданно и трепетно. Как в самое светлое и святое.Конечно, Натка не была наивной дурочкой, и прекрасно понимала, что к любому светлому и святому делу обязательно примажутся перерожденцы, рвачи и хапуги, пьяницы и хулиганы... Да и дураков еще не всех извели, как враждебный делу Социализма класс.

Но, допуская, что встречаются у нас отдельные, кое— где еще порой случающиеся редчайшие в своей исключительности безобразия, Натка искренне не могла поверить, что то, что описано в том злосчастном письме, хоть отдаленно похоже на правду... Вот, например, тот же суд.

Судья, говорите? А как же народные заседатели? Они что же, безгласно кивали неправосудному приговору? Так не бывает! Тем более, что заседателей двое, а судья одна, и голос справедливости народа всегда сильнее голоса формального правосудия. Или вот, прокурор... что, неужели прокурор в этом позорном судилище не участвовал? Ведь ребенок есть субъект, особо защищаемый советским законом! А орган опеки и попечительства? Представители школы? Общественный защитник? А дежурный адвокат, в конце-концов, назначенный судом?

Да не мелите ерунды. Даже если бы такой нелепый приговор и был бы вынесен, то любой защитник его бы немедленно опротестовал в областном суде! А там уже не один негодный судья, а заседает коллегия судей из трех человек. Уж коллектив-то ошибиться не может.

И потом, вот, в письме написано, что детей бьют... Кто бьет, извините? Чекисты?!

Да ведь знаете ли вы, кто такие — советские чекисты? Это люди с горячими сердцами и чистыми руками, верные рыцари Революции, без страха и упрека стоящие день и ночь на страже Советской Земли. Как можно даже подумать о них такое?

Нет, Натка была искренне убеждена, что это письмо есть враждебная клеветническая вылазка, и была полна решимости вывести кляузника на чистую воду.

Но вот с чего начать...

— Думаю, товарищ Вайнштейн, вам прежде всего надо пойти в свой кабинет! — ответила на её невысказанный вопрос пергидролевая секретарша

— — А что, у меня есть кабинет?! — не сказать, чтобы очень удивилась Натка. Она удивилась безмерно.

... На высоких филенчатых дверях, крашенных какой-то отвратно-серой краской, был прикручен номер "302", под ромбовидным стеклышком золотом по черному, а пониже канцелярскими кнопками был пришпилен самодельный плакатик:

"О путник, не страдай вопросом,

Кто здесь в раздумии сидит?

По будням— Витязь Наркомпроса!

По воскресениям — пиит!"

Несколько оробевшая Натка осторожно постучала костяшками пальцев по двери.

— Не в сортир ломишься! Вползай смелее!— донесся из-за двери веселый голос.

Войдя в залитую солнечным светом узкую, как пенал, комнату, Натка увидела за одном из двух письменных столов, доверху заваленном бумагами (второй канцелярский монстр был девственно чист) лохматого рыжего парня с усами мушкой под горбатым носом, в юнгштурмовке, в точь-точь как у фашистских гитлерюгендовцев, только заместо красно-белого "бычьего глаза" со свастикой на его перетянутой коричневой портупеей груди сиял алой эмалью кимовский значок с красной звездой.

Парень сосредоточенно грыз чернильный карандаш, отчего кончики его губ стали уже фиолетово-синими.

— — А, компривет. Подскажи рифму на слово "индустриализация"? — поприветствовал Натку незнакомец.

— — Может, акция? — предположила девушка.

— — Нет, не то! — махнул руками лохматый. — Эх, вот я вчера на лекции в Политехническом слышал, что скоро советские инженеры разработают такой прибор, вроде арифмометра, что наберешь там рычажками из букв любое слово, покрутишь ручку, и тут же выскочит тебе и подходящая рифма... Денек бы так пожить...

Мечтательно потянувшись, рыжий весьма строго взглянул на Натку:-А ты, мать, собственно, кто будешь?

— — Я Натка...,— робко проблеяла та.

— — Натка — овцематка. Ты, верно, будешь мой новый сокамерник, государственный инспектор Наталья Израилевна Вайнштейн?

— — Я-а-а— Я-я, натюрлих. А я Розенбаум, Соломон Моисеевич, для товарищей просто Сёмка. Поэт и музыкант, на минуточку. Вот слухай сюдой, Вайнштейн. Это для меня ты — Натка, а для всех остальных советских людей, ты государственный инспектор Наркомпроса, ферштейн? А посему, первым делом тебе надо оформить соответствующее удостоверение...

Следующие два часа пролетели совершенно незаметно. Рыжий Сёмка таскал за собой на буксире Натку по каким-то запутанным коридорам, длиннющим крутым лестницам и полутемным загадочным проходам ("Именно про наше здание Булгаков свою "Дьяволиаду" писал. Читала? — Не-а. — Эх, темнота ты необразованная...А "Белую Гвардию" ты читала? — Не-е-е, только "Чапаева". — Обязательно прочти! Дам тебе, ладно уж, только ты её мне не заиграй...")

Пока Натка совершенно уже не заблудилась. Если бы Сёмка, дьявольски захохотав, расточился бы в нети, то Натка не только не смогла бы найти свой кабинет, но и вообще вряд ли выбралась на улицу.

В ходе блужданий её сфотографировали, сняли, испачкав пальцы штемпельной краской, отпечатки пальцев, взяли, с трудом попав, шприцом из вены анализ ("На сифилис! -Ой, да ведь я ничем таким ... — Шутю. На группу крови! Но отсутствие сифилиса тебя, подружка, положительно характеризует!") и накормили ужасно вкусным бесплатным обедом из трех блюд : суп гороховый с гренками, битки с картофельным пюре и компот ("Жрать будешь здесь в любое время дня и ночи, но учти: после девяти вечера в буфетной остаются обычно только бутерброды с чайной колбасой! Не прощёлкай клювом!") и даже зубы посмотрели ("Кобыла клинически здорова! — Что? Кто здоров?... — Шутю. Протез тебе не нужен. Все зубки у тебя, Натка, целы. Пока целы...")

В конце-концов Сёмка посадил Натку на уютное кресло в ставшей такой милой и уютной комнатке-пенале, показал, где в коридоре сортир, куда он прячет от коменданта электрочайник и где в шкапе хранит матрас ("Зачем же матрас? — Для небольшой, но зато регулярной половушки! Чё ты краснеешь? Да я шутю, конечно. Тут за день так накувыркаешься, что постель будет вызывать только одну мысль — спать! У нас ведь регламент работы такой: приходим к 10 часам 30 минутам, и работам до двух-трех часов ...— А потом, что, обед? — А потом, мать— мы ложимся спать, потому что мы работаем до двух-трех часов! не дня, а ночи. Потому и питание круглосуточное, фершейн? — Я-я, натюрлих!— Вот! Я, так например, иной раз и домой не хожу— зачем? в мое Ростокино трамваи всё равно уже не ходят, а на извозчике дорого, так я и сплю в кабинете.")

А потом Натке выдали настоящий револьвер...

2.

С тихим голубым светом добра в душе Бекренев сидел у крытого зеленым сукном заседательского стола, и с умильной нежной улыбкой смотрел, как Наташа , высунув от усердия розовый, как у котенка, язычок, пытается запихнуть празднично— желтенький, нарядный, как елочная игрушка пистолетный патрон 9-mm Browning Kurz в камору барабана восьми-миллиметрового револьвера " Велодог ", судя по наличию на его хромированной рукоятке флажкового предохранителя, выпущенного ещё перед Великой войной Императорским Тульским оружейным заводом...

Как там о этих игрушках поэт писал:

" ...Сиплому солдатику не впрок

Хрупкий, ядовито-смертоносный

Чёрный бескурковый велодог."

Ага, смертоносный... как раз из него по бутылкам на пикниках палить... Запихивание пистолетного (!) патрона в револьвер меньшего, чем у него, калибра между тем у Наташи шло довольно-таки туго. Но девушка очень старалась. А ведь вроде и не блондинка...

— Нэ лизе!— с удовольствием констатировал эту ситуацию сидевший рядышком с Бекреневым товарищ Охломеенко. — Може, сметанкой смазать?

— И кривоплечий поп добро зареготал, как видно, вспомнив малороссийскую байку с такой же, как у него, окладистой бородой.

— Наконец, Наташа, измучившись сама и до полусмерти измучив свой несчастный револьверишко, швырнула с грохотом его на стол и, прекрасно-яростно сверкнув огненными очами, прошипела:

— — Ну, и где же вы были?

— — Пиво пили! — опередил Бекренева проклятый служитель культа. И ведь прав, долгогривый! Действительно, пили — хорошо, что хоть про водку умолчал.

— Ну вот что! — грозным певучим голоском строго сказала Наташа. — Вы, товарищ Бекренев (" Она помнит! Она меня помнит! ") отправляйтесь в..

— — Никуда я не пойду. — спокойно и доброжелательно отрезал ей Бекренев. — Пока я не получу письменного приказа, в части меня касающегося...

— — Но ведь вы сами слышали своими ушами приказ...,— растерянно пролепетала Наташа.

— — Угу. — кивнул Бекренев. — А вот те, кого мы поверять поедем, ничего НЕ слышали. И вообще следует торопиться медленно, поспешая умеренно, потому как никогда не следует спешить исполнять — а не то глядишь, и отменят!

— И ведь прав, абсолютно, сей премудрый совет...,— благодушно поддержал его товарищ Охломеенко. — Командировочные удостоверения нам получить надо? Это раз. Командировочные и прогонные денежки получить надо? Это два. А ни канцелярия, ни бухгалтерия без приказа нам ничего из сего не отпустят... Это три. Но, дщерь моя, ты бы к начальству за приказом не спешила. Оно ведь тоже не без ума! Чем больше бумаги, тем чище афедрон! Так что для начала ты составь план проведения инспекции, расчет сил и средств, схему и график проезда... Да и отчет по командировке уж заодно напиши,оставив чистые места, чтобы на месте вписать туда конкретные имена злодеев... И с начальством оный отчет согласуй. И вообще. Утро вечера мудренее.

— " А ведь поп-то совсем не прост! " — тепло подумал Бекренев. Савва Игнатьевич вдруг чем-то живо напомнил ему их полкового батюшку, отца Сергия, который не раз, вспомнив бурсацкую молодость, подбирал рукава рясы и, огласив рот не божественным призывом, а солдатским "Ура!" бросался вместе с полком в рукопашную, направо и налево усердно крестя австрияков обмотанной вокруг пудового кулака цепью с наперсным крестом. Конечно, такие поступки официально не приветствовались, но после боя командир, смахнув с седого уса слезу умиления, помнится,тогда крепко обнимал батюшку и говорил: "Ну, батюшка, ты и даешь! Буду тебя к ордену представлять". Но креста иного, чем наперсного, священнику не полагалось, и духовное начальство даже попеняло отцу Сергию за участие в смертоубийстве. Тогда, рассудив, что уничтожение проволочных заграждений — не убийство и его сану отнюдь не противоречит, отец Сергий, обрядив смельчаков-охотников, вызвавшихся идти вместе с ним, в белые похоронные саваны — дело было зимой — повел их под покровом ночи к вражеской позиции. Проволочные заграждения были разрезаны, и полк провел успешную лихую атаку.

Жалко батюшку... Оставшийся добровольно при эвакуации в Новороссийске в лазарете вместе с беспомощными ранеными офицерами, он так и не сумел спасти их от мести большевиков. Красные чеченцы искололи его штыками, потом еще живому, отпилили ручной лучковой пилой голову и долго носили её, глумясь, по улицам города на палке ...

... Прикрыв глаза рядышком с мирно задремавшим батюшкой, Бекренев мучительно размышлял над сложившейся ситуацией.

Нет, то, что описано в письме несчастной девочки, бесспорно было правдой: зачем кому-то чернуху разбрасывать? В этом-то он ни на миг не усомнился. Да сам Бекренев мог бы много чего порассказать из своего горького тюремного да лагерного быта...Гораздо более страшного.

Да, письмо правдивое, но...

Первое. Как оно попало в Наркомпрос? Не по почте же его прислали? Бекренев с усмешкой вспомнил " долгий ящик ", висевший на столбе в КемьперЛАГе, который судя по грозной надписи мог вскрыть только прокурор, надзирающий за исполнением наказаний. Вот приехал барин... Выпил, сытно закусил с орлами Бермана, проверил цельность печатей, открыл ящик... И на глазах серого строя зэ-ка швырнул все письма и жалобы в костер. А потом снова повесил на столб собственноручно опечатанный ящик для жалоб...

Нет, это письмо кто-то специально из "детской" зоны передал. Но вот кто и зачем?

Второе. Из-за чего такая неадекватная реакция? Комиссия отца Дионисия... Обычно, получив жалобу, её отправляли с сопроводительным письмом в тот же орган, на который жаловался заявитель, и все дела... А тут вот эдак... Так кому и зачем это всё нужно? Задумаешься тут поневоле... Но ведь в принципе всё так удачно складывается... Только вот Она... Эх, эх...

3.

" Помощник смерти я плохой,

И подпись, понимаете, моя

Суровым росчерком чужие смерти не скрепляла,

Гвоздем для гроба не была.

Но я любил пугать своих питомцев на допросе,

Чтобы дрожали их глаза!

Я подданных до ужаса, бывало, доводил

Сухим отчетливым допросом.

Когда он мысленно с семьей прощался

И уж видал себя в гробу,

Я говорил отменно — сухо:

"Гражданин, свободны вы и можете идти."

И он, как заяц, отскочив, шепча

Невнятно , мял губами,

Ко дверям пятился и с лестницы стремглав, себе не веря,

Бежал..."

Отец Савва приоткрыл голубые, как весенние небо, глаза, и внимательно посмотрел из-под лохматых бровей на упоенно, взахлеб читавшего стихи Сёму Розенбаума:

— Гм-м-м... Извините душевно,юноша, это вы сами сочинить изволили?

Сёма сокрушенно махнул рукой:

— Куда мне до такого ... я только в нашу стенгазету к красным датам календаря и пишу! Это сам Велемир Хлебников. " Председатель чеки ". Сильная вещь! Высокое искусство... Между прочим, основанная на реальных событиях, и посвящена председателю Харьковской Че-Ка Саенко...

Отец Савва от этих слов призажмурился, инстинктивно втянул голову в свои кривые плечи, словно прикрываясь от невидимого замаха, прошептал потрясенно:

— — Саенко... Господи Боже мой! Спаси и Помилуй нас, грешных...

Бекренев заинтересованно вскинул пересеченный тонким шрамом подбородок, который доселе задумчиво упирал в грудь, чуть склонив голову, спросил участливо:

— Или знакомую фамилию услыхали, батюшка?

— Или... Или!

... В в харьковский концентрационный лагерь, на улице Чайковского, дом 5, о. Савва попал с одной стороны, совершенно случайно, а с другой стороны, абсолютно закономерно.

За что же о.Савва даже не ввергнут был, но добровольно отправился в узилище? Да вот, пришла из уезда казенная гумага: за пущание контрреволюционных агитаций подвергнуть превентивному аресту следующих лиц, проживающих в селе Филоненко Богодуховского уезда, а именно Дроздова Никанора Ивановича, 78 лет, хлебороба; Дроздову Зустю Григорьевну, 65 лет, домохозяйку; Дроздову Анастасию Никаноровну, 15 лет, чернорабочую... А больше никого в семье Дроздовых и не было, ибо старший большак ещё на Японской под каким-то Мукденом сгинул, а остальные детишки от глотошной померли.

Вышедший в полном облачении из алтаря о.Савва насилу утихомирил односельчан, серьезно вознамерившихся было взять нежданных гостей, детишек прекрасно известного им кровососа-арендатора Нахимсона, беззаветных чекистов Осю и Ясю, в дрыны, косы и вилы, пояснив возмутившейся пастве, что попущением Божиим за грехи наши всякая власть несть аще как от Бога, и предложил городским взамен мужиков лучше взять в заложники хоть его самого. А немного и прогадал о. Савва, потому как в кармане кожаных курток братьев Нахимсон лежал уже ордер и по его долгогривую голову. За что? За то, что пользовался о. Савва изрядным на селе уважением. Только за это? Только за это!

Как великолепно сформулировал Лев Давидович Троцкий: "Если мы выиграем революцию, и раздавим Россию, то на погребальных обломках её мы укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведём русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния... А пока наши юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, — о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть всё русское!"

А какая в глухом малороссийском селе есть русская интеллигенция? Поп, фельдшер да земский учитель. Поскольку же о. Савва по филоненковской бедности привычно совмещал все три эти ипостаси: служа в церкви, уча детишек в школе и успешно пользуя мужиков да баб полынью, калганом да пижмой, настоенных на самогоне, впрочем, отнюдь не чураясь иных народных средств от всех болезней по растрепанному "Домашнему лечебнику Молоховец", то его печальная участь была предопределена.

... Товарища Саенко о. Савва увидел в первый же вечер. Какой-то весь черный, лохматый, заросший диким волосом, он зашел в переполненную камеру, где люди стояли в очередь, чтобы хоть на минуточку присесть... Товарища Саенко сопровождал товарищ Клочковский, поляк, интернационалист из австрийский военнопленных. Пьяный и накокаиненный, качаясь на носках начищенных сапог, он остановился прямо перед о . Саввой. Тот, помня свой опыт общения с буйными, запившими до зеленых чертей мужиками, осторожно предложил ему угощаться яблочками...

"Из всех яблок я предпочитаю глазные!" — непонятно пошутил Саенко.

Потом он приказал заложникам Пшеничному, Овчаренко и Белоусову выйти во двор, там раздел их донага и начал с товарищем Клочковским рубить и колоть их кавказскими кинжалами, нанося удары сначала в нижние части тела и постепенно поднимаясь всё выше и выше, пока не выколол им глаза, не отрезал уши... Окончив казнь, Саенко возвратился в камеру весь окровавленный со словами: "Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдёт против меня и рабоче-крестьянской коммунистической партии!"

На это о. Савва вышел вперед и сказал густым протодьяконским голосом тихо и просто : "Саенко, проклятый ты кат! Будь ты проклят перед Господом Богом и Русским Народом! Анафема тебе!"

И никогда не забудет о. Савва того дикого ужаса, который вдруг плеснулся в безумных черных очах, в которых полыхала адская бездна...

"Не трогайте его!" — сказал Саенко. "Пусть ждет смерти, долгогривый, каждый новый день! Пока пусть подыскивается достойный палач для твоей необыкновенной казни, а уж просто с тобой покончить, мы всегда успеем!".

И каждый день ждал о. Савва, пока за ним придут китайцы, обычно снимавшие с живых людей "белогвардейские перчатки", то есть кожу чулком с рук, или обычно пихавшие раскаленные угли во все отверстия, или обычно варившие людей заживо, или немцы, обычно распиливавшие деревянными пилами, или тот необыкновенный негр, который обычно искусно вытягивал у живых людей жилы, широко и радостно при этом улыбаясь им в лицо своими белоснежными зубами ...

И всё не приходила за о. Саввой обещанная ему жуткая необычная смерть...

А потом пришли Добровольцы, и бежали чекисты, не успев прикончить всех узников, и увидел о. Савва: "Весь цементный пол большого гаража был залит уже не бежавшей, вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасную массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины и приблизительно в 10 метров длины. Этот желоб был на всем протяжении до верху наполнен кровью... Рядом с этим местом ужасов в саду того же дома лежали наспех, поверхностно зарытые 127 трупов последней бойни... Тут особенно бросилось в глаза, что у всех трупов были разможжены черепа, у многих даже совсем расплющены головы. Вероятно, они были убиты посредством разможжения головы каким-нибудь блоком. Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а отрывались..."

— Это неправда! — придушенно вскричала Наташа. Она стояла у притолоки двери, зажимая себе рот руками, и, обливаясь горькими и злыми слезами, потрясенно повторяла:

— Это неправда... это неправда... это неправда...

А Сёма Розенбаум сокрушенно вцепился скрюченными пальцами себе в огненные волосы, и грустно, перевирая мелодию, затянул:

"Цыгане шумною толпою

По Бессарабии бредут..."

Глава четвертая. "Товарищи, тесней сомкнем ряды..."

1.

"Когда, камрад, твоя граната рвется,

Ты знаешь, брат, от счастья сердце бьется!

Вонзив еврею в глотку острый нож,

Ты скажешь: Парни, день уже хорош!

Хайль Гитлер, Хайль Гитлер, Хайль Ги-и-итлер..."

Прижавшись спиной к коридорной стене, Натка, с округлившимися от ужаса глазами смотрела на рыжего комсомольца Сёмку, задорно распевавшего на мотив авиационного марша "Всё выше, и выше, и выше..." совершенно невозможные, ужасные слова.

Судя по всему, тот внезапно резко и окончательно сошел с ума.

Прервав пение на полу-такте, Сёмка посмотрел на неё внимательно и строго:

— Не нравиться?

Натка только что и смогла, что молча кивнуть головою...

— Мне тоже. Но эту замечательную песенку сейчас поют в моей родной Германии! С удовольствием, задорно этак поют: я сам вчера по берлинскому радио слышал. Фашисты, знаешь ли... Те самые фашисты, которые здесь, у нас Сергея Лазо в топке паровоза сжигали, которые распинали Бонивура, и засыпали зерно в распоротые животы комсы-продотрядников. Вот ты, Натка, истребленных чекистом Саенко заложников пожалела... Пожалела, пожалела, я же видел. Стыдиться этого не следует, жалость — это нормальное человеческое чувство... Но! Я вот что тебе, товарищ, скажу. Саенко — не убийца. Он дезинсектор, очищавший страну от вредных человеческих насекомых... Он антибиотик, подавлявший болезнетворные микробы!

Мы, революционеры, полагаем так — весь старый мир насилья надо сначала разрушить! До основания! А вот затем на его окровавленных обломках возводить прекрасное сияющее здание коммунистического послезавтра!

Да, людей прежнего мира жалко. Но куда их девать, всех этих купцов, жандармов, попов? Не тащить же их в светлое царство мировой Коммуны? Вот и приходилось... руки пачкать...

Розенбаум чуть помолчат сурово, продолжил веско и неторопливо:

— Вообще, Натка, человек и сам по себе рождается в крови, слизи и криках боли, среди всякой нечистоты, появляясь на свет между отверстиями для мочи и кала... А что же сказать о новом обществе? Как ему родиться без крови, страданий и боли? Как было иначе переломить судьбу нашей страны? Униженной, презираемой и обесчещенной, экономически обессиленной и ограбленной, во внутренних своих делах предавшейся кровавому безумию, во внешних делах — попираемой пятой неумолимого врага.

А теперь, посмотри, Натка! Наша страна воскресла! Заслуга этого воскресения целиком лежит на нашей Партии, которая проделала гигантскую работу, чтобы страна нашла в себе силы вернуть свое прежнее великое значение среди народов. Но... Эта партия должна была разрушить и вырвать с корнем тот, другой старый мир. Она должна была объявить безжалостную войну классовым и сословным врагам! Она должна была очистить нашу Родину от всех тех паразитов, для которых бедствия Родины и нашего народа явились источником самообогащения!

И вот, Натка! Ты, ровесница Великого Октября, оглянись вокруг! Что же ты видишь? Мы можем любоваться нашей счастливой, сияющей молодежью. Мы можем увидеть вокруг сотни тысяч юношей и девушек, загорелых и здоровых! И тогда мы опять поймем, что, быть может, все это является величайшим достижением нашей Революции. У нас воспитывается новое, здоровое поколение, воспитывается не фразами, а поучительным примером действительности. У миллионов наших женщин снова пробудилась любовь к ребенку и желание его взрастить, любовь к той удивительной молодежи, которая проходит в эти дни пред нами, не скрывая своей бурной, пенящейся радости. Тот, кто всем этим проникнется, должен признать, что каждый гражданин понял снова смысл жизни на земле. Здоровый народ, политически разумное руководство, сильная армия, развивающееся народное хозяйство и вокруг — цветущая культурная жизнь. В этих моих словах заключается благодарность всем тем беззаветным борцам, которые, отделенные от нас временем, незримо присутствуют здесь! И товарищ Саенко, я уверен, душевно страдавший безмерно, выполнявший за нас, Натка, грязную, кровавую, но необходимую работу, он до сих пор с нами — и я ему тоже благодарен!

Сёмка снова помолчал, затем, быстро оглядевшись по сторонам, продолжил:

— Натка, ты ведь помнишь, что сказал Николай Иванович Ежов? "Каждый коммунист должен быть и чекистом!" Верно ведь? Думаю, что тебе обязательно надо сигнализировать куда следует о враждебной вылазке этого самого Охломеенко... Пусть то, что он говорил, и имеет, возможно, некоторое сходство с правдой, и мы, коммунисты, правды не боимся, но не всякую правду надо говорить публично, вслух...

Натка сглотнула слюну и соглашаясь, чуть склонила голову...

2.

— Ну что же вы, батюшка...,— укоризненно качая головой, выговаривал о. Савве Бекренев. — Вот взяли, да разоткровенничались! Право, нашли место и время. И Наташу до слез довели, и... Что еще, глядишь, этот рыжий комсюк в свой комитет отпишет?

— Думаете, отпишет? — тяжело вздыхал о. Савва.

— Да непременно отпишет!— не стал скрывать горькую правду Бекренев. — У них ведь, у комсомольцев, заведено так, как в истинном петушатнике: кукарекай по верхнему, гадь на нижнего... Что ж делать-то, а?

О. Савва печально молчал. Только вздыхал тяжко.

— А! — Бекренев сокрушенно махнул рукой.— Давайте, батюшка, я сам на вас кому надо куда следует напишу! А то он поди выдумает ещё чего не было...

— Думаете, поможет? — с надеждой спросил о. Савва.

— Помочь, может, и не поможет... А всё вреда не будет. Как хромой петух говорил: не догоню хохлатку, так хоть согреюсь. Кстати, батюшка, пока я на вас эпистолу катаю, не сочтите за труд: вон, я в шкафу вижу БСЭ, гляньте, чем славно указанное нам Барашево?

Распахнув дверцу, о. Савва растерянно произнес:

— Да тут никакой БСЭ нет...

— А что есть?

— Только Малая Советская Энциклопедия...

— Ох вы и нудятина, батюшка. Ну давайте, смотрите хоть в Малой...

О. Савва добросовестно потянул из застекленного шкапа зеленый том ин-кварто. Пошелестел тонкими, как из папиросной бумаги страничками... Достал из кармана очки в тонкой позолоченной оправе, что-то долго читал, шевеля губами...

— Э-э-э, "Бараш. (уст.) Придворный шатерничий; житель Барашевской слободы в Москве..." И всё. Нету тут никакого Барашева.

— Тьфу на вас, батюшка. Смотрите статью "Мордовия", про Темниковский район...

Батюшка потянул из шкапа другой такой же темно-зеленый том.

— Ага! Есть Мордовия. Есть и Темниковский район... Так-так. Административное деление: Аксельский сельсовет, Алексеевский сельсовет, Андреевский сельсовет, Бабеевский сельсовет, Булаевский сельсовет, Жегаловский сельсовет... Никакого Барашева тут нет.

— Быть того не может. — не поверил Бекренев. — Если есть школа, так должно быть и село! Не может же школа стоять в чистом поле? А если есть село, так должен быть и сельский совет! Правильно?

— Истину рекоши, сын мой.— согласился с очевидным о. Савва. — Однако Барашева тут нет.

Тем же успехом увенчался поиск по прилагавшейся к МСЭ переложенной вощеной бумагой великолепно отпечатанной цветной физической карте Мордовской АССР, сплошь густо залитой темно-зеленым, с тонкими синими прожилками... Городок Темников на карте был. Ковылкино было, Рузаевка была, Краснослободск был, Ельники были, Мордовские Пошаты, оба— два, Большие и Малые, как ровно и Пошаты Русские, тоже были, даже сельцо Старое Кадышево ( с отметкой "неж.") у Татарского Брода (неж.) через Мокшу на карте присутствовало, а Барашево не было!

Бекренев сосредоточенно почесал лоб. Ни о какой опытно.. и как там? показательной школе, значащейся на титульном листе папки, в письме девочки речь не шла. Значит, адрес написал уже кто-то из исполнителей? Не с потолка же он его взял?

Значит, плохо ищем...

Оставив о. Савву исправлять грамматические ошибки в написанном на него же доносе, Бекренев решительно направился в секретариат, где потребовал соединить его с Темниковским районо.

— А вы в курсе дела, что на местах рабочий день уже заканчивается? — поинтересовалась пергидролевая секретарша, уже снимая трубку с одного из своих семнадцати аппаратов. — Правда, бывает, мы им звоним и позже... Вот, давеча, Сёмка, черт рыжий, звонил утром в Анадырь. Там трубку сняли... Он говорит, примите телефонограмму из наркомата! На месте абонент послушно записал все, что ему продиктовали, а Розенбаум его и спроси: "Кто принял?" Тот отвечает "Председатель райпотребсоюза Алитет Рыгтыргин!" Что, говорит Сёмка, это разве не районо? "Нет, это моя квартира, однако!" А в районо вы телеграмму передать можете? "Мал-мало могу,только у нас сейчас два часа ночи,там сейчас нет никого, я так думаю!" Сёмка тогда и говорит — товарищ Алитет! Завтра утром садитесь на оленей и визите телефонограмму в районо! Сделаете? "Шибко повезу, однако! Но у меня олешки ведь нет, я на собачках доеду, можно?" Вот ведь Стёпка-аспид! Представляете, вам, немалому начальнику, домой в два часа ночи звонят из Анадыря и просят рано утром занести телефонограмму в чужой наркомат? Как бы вы среагировали, а? Алло, Темников? Берите уже трубку, их районо на проводе...

Сквозь шум и треск Бекренев уловил:

— Темников районо кунтелле... Митта саттана? Все уже давно воттка пить азё, а ты вдруг на ночь глядя звонишь...

— Я вот вам сейчас дам водку пьянствовать! — добавил в голос свинца Бекренев. — Кто у аппарата?

— Инспектор районо Кирдяшкин. А вот ты кто такой, мунаа булдом? — вальяжно спросил неведомый собеседник.

— Государственный инспектор Бекренев. Наркомпрос Союза ССР.

— СЛУШАЮ! ВАС! ТОВАРИЩ! ГОСУДАРСТВЕННЫЙ! ИНСПЕКТОР!!!

Бекренев поковырял пальцем в полу-оглохшем ухе.

— Вот и слушай, Кирдяшкин. Скажи-ка, а село Барашево у вас в районе есть?

— Конечно есть! Но только это не село.

— Деревня, что ли?

— Да вы что! Косса! Это большой поселок! Куда там до него нашему райцентру! Дома там двухэтажные, водопровод, отопление паровое. Там у них и механический завод есть, и железная дорога...

— Ишь ты, дорога железная... А школа там есть?

— Там даже три школы. — солидно отвечал местный кадр.— Восьмилетняя основная, полная средняя школа— интернат и сменная вечерняя.

— Богато живут барашевцы. Давно вы их проверяли?

— Кого?— недоуменно спросили в трубке.

— Ну, школы в поселке? Сможете выслать нам материалы последних проверок?

В трубке повисло тягостное молчание.

— Мы их не проверяем...,— донесся наконец неуверенный ответ.

— Почему? — удивился Бекренев.

— Они ведь не наши...

— А чьи они? НКПС? УПТР при Месттеркоме? Водников?

В трубке вместо ответа раздались испуганные короткие гудки...

Внимательная пергидролевая секретарша уже протягивала Бекреневу карманного формата красную толстенькую книжицу без названия, зато со штампом "ДСП" и номером экземпляра. На сорок шестой странице значилось:

" Пгт. Барашево (морд. Бораж веле). Рабочий поселок в зоне особого административного управления Темниковского лагеря ГУЛЛП ГУЛАГ НКВД. Восемь тысяч временн. рабочих. Производство твердого топлива для треста "Мосгортоп", лесоматериалов, реммотмехзавод, пилорамы. Основан в 1929 году. Конечная станция ширококолейной железной дороги Потьма-Барашево (на схеме железных дорог Союза ССР не обознч. Рег. пасс. движение отсутс.)."

Лесной тупик, короче говоря...

3.

Продолжая тягостно вздыхать, о. Савва печально смотрел на темнеющие окна... Вот и устроился на работу. Как говориться, чтобы добывать хлеб насущный в поте чела своего... Ничего, батька, скоро на лесоповале вспотеешь, небось...

Ничего в этой жизни не боялся о. Савва, ни самой смерти, ни тем более узилища. Ибо на всё есть воля Божья! Вот только как будет без него матушка Ненила? Одна, с шестью детьми, мал-мала меньше? Ох, Господи, спаси и пронеси...

Не пронес.

В комнату, без стука отворив дверь, вошли двое. Один в сером пыльнике, второй в классической кожаной куртке.

"Быстро они!" — без гнева и печали подумал о. Савва, и решительно встал им на встречу:

— Вот он я, граждане!

Вошедшие чекисты недоуменно переглянулись, пожали плечами и подошли к о. Савве с обоих боков.

— Гражданин Розенбаум? Пройдемте...

— Нет, не Розенбаум я, а простой советский гражданин!— возразил о. Савва. — Но мирской власти безусловно повинуюсь, и готов смиренно нести наказание... Детей только не трожте (так в тексте) и жену, она здесь не причем...

— А вы, значит, причем? — заинтересованно спросил чекист в кожанке.

— Вот, здесь всё написано!— и о. Савва протянул чекисту правленый им собственноручно донос на себя самого.

Чекист внимательно его прочитал, посмотрел на о. Савву весело:

— В первый раз вижу такую потрясающую сознательность! Граждане сами на себя заранее показания пишут. Вот что значит — деятельное раскаяние. Однако, ничего криминального в вашем проступке я не обнаруживаю. Дела давно прошедших дней... Восемнадцатый год! Тем более, что, как здесь написано, вы никаких политических оценок не давали, сообщая только некоторые отдельные отрицательные факты. Так ведь было? Ну, вот видите... Так что это не агитация или тем паче, не пропаганда. Кроме того, не усматриваю, что бы вы ранее давали подписку о неразглашении вами информации о тех событиях, которые с вами произошли. Посему... Думаю, что можно ограничиться в отношении вас, гражданин, устным порицанием и считать, что профилактическая беседа о необходимости строго держать язык за зубами с вами уже проведена. Как там у вас, "иди и более не греши"?

— Аминь. — ответствовал о. Савва, с облегчением перекрестившись.

— Но где же тогда гражданин Розенбаум?

— Я Розенбаум! — весело сказал вошедший в комнату рыжий Сёмка.

— Везет нам! Самого Разъебаума (так в тексте) поймали! — так же весело, но в упор Сёмку не замечая, обращаясь лишь к собеседнику, сказал кожаный. Потом беззлобно, слабенько, без замаха, ударил Сёмку в лицо. От этого лёгонького касания Сёмка отлетел в угол кабинета, с силой ударившись спиной о стену, и тихо сполз по ней на пол.

Потом присел, зажимая нос, из которого на зеленый коверкот юнгштурмовке начала капать алая кровь, прошептал:

— За что, товарищи?!

— Тамбовский волк тебе товарищ, троцкист гребаный..., — весомо ответил до сих пор молчавший чекист в пыльнике.

И, с мясом вырвав с Сёминой груди алый значок в виде развернутого знамени, чекисты заломили ему руки и уволокли юношу из комнаты. А о. Савва слушал стремительно удаляющийся, затихающий в коридоре вой и быстро шептал:

"Помяни щедроты Твоя, Господи, и милости Твоя, яко от века суть. Грехи юности раба твоего новоуспенного Шлёмы, и неведения и неверия его не помяни, ради благости Твоея, Господи..."

И еще он за чекистов горячо помолился :

"Господи, помилуй их, много-грешных, не ведают бо, что творят..."

Глава пятая. Красное колесо.

1.

Злая, как дворовая сука на пятый день бешенства, возвращалась Натка к своему кабинету.

Увы! Добыть приказа о командировке ей так и не удалось.

Нет, сначала всё шло гладко. Товарищ Делоне, соратница таких легендарных товарищей, самих Инессы Арманд и Надежды Константиновны Крупской, внимательно прочитала аккуратно перепечатанные в трех экземплярах пергидролевой секретаршей документы, которые Натке посоветовали составить её подчиненные.

При этом она особо похвалила Натку за будущее "пресечение клеветнической вражеской вылазки" в адрес беззаветных работников ГУЛАГ, жизни свои кладущих на то, чтобы воспитать из малолетних преступников настоящих советских людей... И в ходе подготовки к проверке довольно специфического образовательного учреждения настоятельно порекомендовала по этому поводу посоветоваться с начальником Отдела Трудовых Колоний УНКВД товарищем Макаренко, который как раз приехал из своей колонии имени Дзержинского на коллегию Наркомпроса.

— Как?! Я увижу самого Макаренко? — задохнулась от счастья Натка. — Мы ведь его "Педагогическую поэму" и "Флаги на башнях" в технаре до дыр зачитывали!

Товарищ Делоне нахмурилась:

— В техникуме, говорите, читали? А кто вам эти книжки для чтения рекомендовал? А знаете ли, Вайнштейн, что сама Надежда Константиновна назвала так называемые "педагогические" старорежимные методы этого бывшего белогвардейца не совсем большевистскими? Вы вообще знакомы с материалами VIII Съезда Комсомола, прошедшего в 1928 году? Да что там говорить! Этот доморощенный "писатель", а по сути, обыкновенный графоман, отрицает новейшие технологические принципы педологии, заменяя классовый марксистский подход внеклассовой моральной проповедью... Макаренко докатился до того, что называет марксистско-ленинскую педологию левым шарлатанством! А эти его жалкие книжонки... "Антипедагогическая поэма!", "Вредная книга для родителей!"— вот как озаглавил свои замечательные разгромные статьи виднейший советский критик товарищ Абрам Хинштейн...

Товарищ Делоне захлебнулась ядовитой слюной...

— — Пожалуй, Вайнштейн, вам вряд ли стоит встречаться с этим... Макаренко... Хотя он и занимает видный пост в НКВД (удивляюсь, как там товарищи чекисты еще не рассмотрели его сугубо вражеской сути?), его пагубное воздействие на неокрепшие умы вам на пользу видно не пойдет... Идите, и хорошенько подумайте: с кем вы вообще , с нами, ленинцами -педологами или с буржуазными обскурантами-педагогами?!

Ругая себя последними словами, Натка, скрипя зубами, шла по коридору... Как она могла забыть? Ведь действительно, на последнем курсе, когда она проходила педагогическую практику, виднейший педолог Исаак Соловейчик прямо говорил ей о необходимости сбросить устарелые педагогические догмы с парохода современности! Все эти Ушинские и Ухтомские, Менделеевы и Жуковские, Иловайские и Татищевы, Ломоносовы и Бецкие, Магницкие и Буслаевы... Что они вообще понимали в русском образовании? Подумаешь, Краевич! Всего-то, что написал учебник, по которому готовились целые поколения школьников, забивая себе голову абсолютно бессмысленной внеклассовой физикой... А есть ли в этом, с позволения сказать, учебнике хоть одна задача, обличающая власть капитала, клеймящая попов и прочих врагов народа?!

А вот зато гениальные Коган! Абрамович! Разгон! Лившиц!! О! Они гораздо лучше "морально и психологически так и не вышедшего из грязной курной избы Ломоносова" знают этот, как там его ... а, русский народ. Это отважные провозвестники нового! Певцы бригадного метода обучения, когда задача решается не по буржуазному индивидуально, а силами здорового пионерско-комсомолького коллектива... да что! Главное ведь вовсе не учить чему-то ребенка, а изучать его, следует не воспитывать малыша, а давать ему свободно развиваться! Подумаешь, выпускники школы второй ступени не знают, что такое бином Ньютона. Да нужен ли этот Ньютон в обычной жизни советского человека?! А вот половое воспитание, и более того, смелые половые детские эксперименты, начиная с семилетнего возраста, взаимное изучение детьми как друг друга, так и взрослых участников воспитательного процесса, вещь несомненно полезная и очень нужная! Что, говорите, мораль? Морально всё то, что идет на пользу строительства социализма! И если взрослый учитель с помощью своего же ученика снимет свое половое напряжение... ну, вы понимаете, Вайнштейн? — то это несомненно пойдет на пользу делу народного образования. Ведь сам философ Сократ, знаете, не пренебрегал анальными отверстиями своих учеников, даже термин возник -сократировать... за что не понявшие его образовательных новаций консервативные жители Афин и поднесли ему чашу с цикутой...

Собственно говоря, этот ученый педолог и был первым Наткиным мужчиной. Которому ей показалось проще один раз отдаться, чем пояснять ему бесконечное число раз, что он ей мерзок и противен. Ничего, кроме боли и отвращения,она из своего первого сексуального опыта не вынесла.

Макаренко в своих книгах об этом ничего не писал! Более того, он ни слова не сказал о руководящей и направляющей силе Партии, не вывел на своих страницах ни одного образа пламенного коммуниста! Как же Натка могла об этом забыть?

А подойдя к дверям, возле которых растерянно толпились Бекренев и Охломеенко, Натка увидела на филенке белую полоску бумаги с синей печатью... Приплыли! картина Репина.

Натка была потрясена. Нет, если бы она НЕ увидела бы Савву Игнатьевича, она не очень-то и удивилась. Да, сама Натка, по какой-то странной душевной слабости так о его выходке ничего никому и не написала... Но ведь мало ли было других свидетелей? Да вот тот же мутный Бекренев,который упорно не смотрит ей в глаза... Господи, да за что он на неё взъелся? Явно ведь возненавидел её с первой минуты... Причину такого его негативного отношения к себе Натка понять никак не могла.

Но Сёмка, Сёмка?! Искренний, чистый товарищ. За что его-то? Нет, чекисты никогда не ошибаются. Разберутся, и выпустят. И Натка тут же успокоилась.

2.

С хорошо скрытой усмешкой наблюдая, как рыжего комсомолиста тянут на чекистскую сковороду безрогие черти, один в кожанке, а другой в сером пыльнике, Бекренев тоскливо думал: "Вот идиоты! Ну почему, почему они не читают умных книжек? Ведь всё, что с нами нынче происходит, уже когда-то с кем-то уже происходило...Неужели после Великой Революции, описанной буквально по дням и часам в сотнях умных книг, во время нынешнее для кого-то что-либо ещё бывает неприятным сюрпризом? Сначала жирондисты отправили на плаху аристократов, потом Дантон отправил на гильонтину жирондистов, потом Робеспьер казнил Дантона, а уж потом дошла очередь и до самого товарисча Робеспьера "чихнуть в корзину" Революция, как Сатурн-Хронос, всегда сжирает своих собственных детей! Хронически, так сказать, хе-хе... Вот и до тебя, мой рыжий восторженный друг, любителя слушать вражеское радио и сигнализировать о добрых людях понятно кому, дошла своя очередь. Интересно, когда дойдет очередь до твоих будущих палачей?...Судя по тому, что колесо красного Джаггернаута с кровавым чавканьем всё ускоряется и ускоряется, ждать осталось совсем недолго."

Рядышком сокрушенно вздыхал и молился чудом Господним избавленный о. Савва, которого на сей раз минула горькая чаша сия. Причем молился он явно за врагов своих, являя Бекреневу какие-то совершенно нечеловеческие духовные силы.

— Ну, чего стоим, кого ждем? — прекрасной внезапной кометой с кругу рассчитанных светил вылетела из-за угла коридора Наташа. Увидев опечатанную дверь, она приглушенно охнула... И Бекренев в который раз удивился, какая у Неё нежная и добрая душа: Она даже этого рыжего сикофанта пожалела.

Однако Наташа долго вздыхать да охать не стала: приняв команду над своим растерянным отрядом, она решительно повела их куда-то по длинным полутемным коридорам... И ещё потом долго, как Моисей народ израильский, водила их по ночной наркомпросовской пустыне. Бекреневу было все равно, куда идти, лишь бы с ней рядом. А вот о. Савва вдруг резко остановился, почесал в раздумье бороду, и рек:

— Дщерь моя, ох, сдается мне, грешному, что мимо сей урны мы уже третий раз проходим!

Тоже мне, математик выискался. Урны он по дороге считает, знаете ли...

Тем не менее, она всё-таки привела их в ярко освещенный ослепительными лампами, сияющими в белых матовых шарах, медпункт, где Бекренев опять... Ну, почему нельзя дать самому себе в морду?!

Когда доктор, в завязанном на спине белоснежном халате, вонзил ему в вену блестящую иглу шприца, и в стеклянный цилиндр вслед за обратным ходом поршня стала медленно подниматься черная, густая кровь, Валерий Иванович форменным образом свалился в обморок!

Да-с, в самый натуральный обморок, как гимназистка-третьеклассница, уколовшая на домоводстве пальчик булавкой и увидевшая капельку крови...

И всё это на Её глазах. Стыд-то какой...

К счастью, Она в тот момент была занята горячим спором с о. Саввой...

— Но согласитесь же, Савва Игнатьевич, что отмена карточной системы есть выдающееся достижение советской экономики! — гордо за свою великую страну утверждала Наташа.

— Не соглашусь. — упирался долгогривый упрямец. — Да вот, посудите сами! Отменили карточки и талоны, а хорошо ли сие?

— А разве нет?! Теперь приходи в магазин, и бери себе что хочешь и сколько хочешь...

— Вот! — поднимал вверх кривой, ломанный палец о. Савва. — Тут правильное слово, кто и сколько... Да посуди сама, дочка. Вот я, не пьяница и не картежник, не могу уже год купить ни метра шерстяной ткани! Думаешь, потому что денег нет? Деньги есть, а дети мои голопопые. Отчего сие? Да потому, что честные труженики в очередях просто задыхаются, а преступный мир сплелся с торгующими элементами, и свободно разбазаривают всё, что только попадает в их распоряжение для свободной торговли. Да и не так много в открытую торговлю попадает: снова в Москве очереди за жирами, картофель пропал, совсем нет рыбы. А вот на рынке всё есть! Но по четверной цене. А в очередях стоят всё больше неработающие люди, какие-то кремневые дяди... Ну, понятно, дворники, ранние уборщицы... А за ширпотребом — ломятся приезжие колхозники, которые часто складывают купленное целыми отрезами в свои кованные сундуки как валюту! А как честному совслужащему что-нибудь купить?

— Так что же нам, снова карточки вводить, что ли? Перед капиталистами нам будет стыдно...,— с обидой сказала Наташа.

— Стыд не дым, глаза не выест! — отвечал батюшка.— А только каждый советский человек должен быть уверен, что получит ровно столько, сколько ему нужно, или положено получить на указанный промежуток времени. А то, один набрал на двадцать лет вперед, а у другого нет ничего? Не по Божески это.

— Да вы, батюшка, никак партейный? (так в тексте)— съязвил малость пришедший в себя Бекренев, отталкивая от носа противно и остро пахнущий аммиаком ватный тампон.

Отец Савва радостно улыбнулся Бекреневу малость щербатой улыбкой:

— О! Пришли в себя? Это хорошо, а то мы с Натальей Израилевной уже беспокоиться стали ("Она обо мне беспокоилась!"). Вы, голубчик, верно, плохо нынче покушали? И вправду: ведь всю картошку я один, аспид, почитай что и стрескал! (Хотя, как показалось Бекреневу, о. Савва напротив, заботливо подвигал ему на сковороде вилкой самые лакомые кусочки) Дело поправимое! Мы сейчас Вас в столовую отведем... Бесплатную! чудо-то какое, просто праздник души!

И, уже подхватывая Бекренева на своё кривое плечо, пояснил:

— Думаю я, что Господь и был первым на свете коммунистом! Как Он говорил: лехче канат попадет в игольное ушко, чем богатый в Царствие Небесное! Кто не работает, тот да и не ест!

— Канат? Не верблюд? В игольное-то ушко? — удивился Бекренев.

— Именно что канат! Камель, это по-гречески канат. А камел, это верблюд. Вот некоторые и путали...

3.

В большой сводчатой зале, за окнами которой синела московская ночь, было довольно людно. Рассевшись у столиков, наркоматский народ, прихлебывая из сверкающих медными подстаканниками граненых стаканов черный, как дёготь, чай, оживленно что-то обсуждал, походу решая мелочевку дел.

Быстро сориентировавшись, о. Савва метнулся к огромному трехведерному самовару, чьи красные, горящие как жар бока украшала россыпь медалей с двуглавым орлом, и извинившись, ловко подхватил, не мелочась, с покрытого белой камчатой скатертью стола целый алюминиевый поднос, с горкой покрытый ломтями белого хлеба, переложенные кусками сероватой, оглушительно, до наполнившей рот слюны, пахнущей чесночком колбасы...

Другой рукой священник ухватил расписанный синими сказочными гжельскими цветами заварочный чайник. Как при этом он еще присовокупил вазочку с колотым рафинадом, осталось загадкой для него самого... Видно, у него, как у Божьей Матери Троеручницы, специально для сей благой цели отросла еще одна рука.

— Люблю, знаете, повеселиться! — пояснил он ошеломленным его оборотистостью своим товарищам, Наташе и Бекреневу. — Особенно покушать! Бывало, выйдем мы, семинаристы-бурсаки, на рынок, так все торговки сразу свои прилавки грудью закрывают. Потому что бурсаки берут любой товар только на пробу, однако же полной жменей! А тут вдруг такая халява. Не мог сдержать себя, грешен...

Однако же никто о. Савву упрекать не стал. Наоборот, Наташа, набив рот, пробурчала ему что-то благодарственное...

— Вот, помню, раз в Конотопе...,— начал было о. Савва очередную притчу. Но вдруг заметил, что Наташа округлившимися глазами смотрит на соседний столик, где в полном одиночестве задумчиво прихлебывал чаек невысокий человек в круглых металлических очках, одетый в темно-синюю тужурку со странными знаками на петличках: три серебристые звездочки в ряд, на серебристой горизонтальной полоске, с серебристым же уголком.

Уловив, куда она смотрит, сидевший рядом Бекренев как-то окрысился, обнажив, как загнанный волк, кончики острых зубов. Эта форма, как видно, ему была хорошо знакома.

А Наташа встала, точно сомнамбула, сделала несколько нетвердых шагов и робко спросила:

— Скажите, а вас случайно не Антоном Семеновичем зовут?

Одетый в синий френч мужчина согнутым пальцем чуть тронул типично хохляцкие, скобкой, усы:

— Да вроде и так ругают... А в чем, собственно, дело?

Наташа всплеснула руками:

— Товарищ Макаренко! Да я же все ваши книжки читала...

Тот очень удивился, спросил как-то наивно и неуверенно:

— Правда? Ну и как, вам понравилось?

— Очень! Очень-приочень...

Макаренко улыбнулся, только отчего-то как-то грустновато:

— Там слишком много правды рассказано, и я этого боюсь... Как-то страшно мне выворачивать свою душу перед публикой...

— Это другим должно быть страшно! А вы же коммунист. — укоризненно произнесла Наташа.

— Нет, я беспартийный... — пожал плечами писатель. — Все как-то времени, знаете, не хватало записаться!

У Наташи глаза на лоб полезли от изумления. Потом она, морща лобик, осторожно спросила:

— Но, скажите, как вам удалось: у вас ведь в колонии беспризорники, воры, убийцы малолетние, проститутки... Как вам удалось их воспитать?

— Да никакого секрета тут нет! — пожал плечами Макаренко. — Первым делом в своей колонии я сделал то, что теперь делаю по всей Украине: во всех 15 детских колониях мною были ликвидированы заборы, решётки, карцеры, конвоирование и контрольно-пропускные пункты! Мне говорят, бежать будут. А я отвечаю — а вы их кормить не пробовали?

Макаренко малость помолчал, улыбаясь своим мыслям. Заговорил увлеченно и страстно:

— А потом, детей воспитываю не я! Воспитывает хозрасчет! Он лучший педагог! Последние годы коммуна наша жила на полном хозрасчёте. Он окупал расходы не только по школе, на жалованье учителям, на содержание кабинетов и прочие, но и все расходы на содержание ребят. Кроме того коммуна давала несколько миллионов чистой прибыли государству...Да, хозрасчёт замечательный педагог...Он очень хорошо воспитывает...Хозрасчёт гораздо добрее бюджета, во всяком случае, богаче бюджета. Я ведь мог тратить в год по 200 тысяч рублей на летние походы, мог 40 тысяч рублей заплатить за билеты в харьковские театры. Я мог купить для колонии автобус, легковую машину, грузовую машину. Разве обычная школа может позволить себе это купить? Или вот, мы с колонистами решаем: едем 500 человек по Волге на Кавказ. Для этого нужно 200 тысяч рублей. Постановили: в течение месяца работать полчаса лишних, и в результате получаем эти 200 тысяч рублей. И едем! Мы могли одевать наших мальчиков в суконные костюмы, девочек — в шёлковые и шерстяные платья! А потом, демократия. Все вопросы решал совет бригадиров. Как и должно быть в советской стране! У меня все ребята были убежденными хозяевами! А еще...

Макаренко вдруг прервал себя на полуслове, горько повел головой, будто его душил ворот тужурки...

Наташа робко спросила:

— А почему тогда в Наркомпросе вас так ...

Макаренко усмехнулся:

— Я от нашего Наркомпроса начинаю приходить в восторг...грозили мне давеча прокурором... Тупые истерички! и ведь добьются-таки, что меня посадят... Так что сейчас держитесь от меня, милая девушка, подальше. Зачумленный я...

Немного помолчав, Наташа осторожно задала новый вопрос:

— А скажите, товарищ Макаренко, в детской колонии Барашево у вас знакомых никого случайно нет?

Чуть побледнев, Макаренко приподнялся на стуле, низко наклонясь прямо к Наташиному лицу, прошептал сурово:

— Слушай меня, девочка! Никому и никогда! Ни за что не говори, что ты вообще знаешь про это поганое место! И вообще... держись от этих темных дел подальше! Очень тебя прошу, пожалей себя...

"Святой человек!" — почему-то вдруг подумалось о. Савве.

Глава шестая. Прогулки по тонкому льду.

1.

Следующим утром Натка заявилась в Наркомат в половине восьмого утра. И с немалым удивлением на садовой, с гнутой спинкой лавочке перед входом увидела ожидающих её по прежнему глядящего букой Бекренева и благостно поглаживающего бороду Савву Игнатьевича.

— Вам что, дома делать нечего? — глядя в упор на надутого, точно мышь на крупу, своего недруга, сердито спросила Натка.

— А чего мне делать дома-то? — пожал плечами Бекренев. — Жены и детей не имею, завтрак мне готовить охоты нет... Вот думал, сперва в наркоматской столовой на шарап покушать, а потом перед началом занятий в библиотеке посидеть. Тут, сказывают, знатная библиотека...

"А! Так он не женат..."— неожиданно тепло подумала Натка. "Это многое объясняет! То-то он какой-то такой весь неухоженный, жалкий..." И тут же девушка оборвала себя. Какое ей дело до семейного положения чужого несимпатичного, весьма пожилого мужчины?... Ну, скажем, правда, не совсем уж такого и пожилого... И лицо у него такое загадочно-романтичное, со шрамом ... И задница у него этакая крепкая, спортивная... Тьфу ты... Не о том ты думаешь, Натка. К тому же он явно чихать на тебя хотел, уродина ты костлявая. Без сисек.

— А вы, Савва Игнатьевич...

— А меня моя супружница из дома пинками выставила-с! Иди, ховорит, батька, и усердствуй! Не мохи придти на службу после своего начальства! Лучше ты его подожди, чем начальство тебя...

Махнув рукой на таковой нездоровый лоялизм, попахивающий буржуазным чинопочитанием, Натка со своими сотрудниками отправилась в Бюро пропусков. К её немалому изумлению, там через полукруглое окошечко, прорезанное в стене, ей выдали совершенно роскошную, пухлой бордовой сафьяновой кожи, книжицу с золотым тиснением, украшенную гербовыми печатями, в которой предписывалось всем органам Советской Власти оказывать ей всемерное содействие, а ровно ей разрешалось бесплатно перемещаться по всей территории Союза ССР на любых видах транспорта, включая паровозы и аэропланы... Бекренев и Охломеенко удостоились пока что временных пропусков, в виде коричневых картонных прямоугольников, но правда уже с наклеенными фотографиями, что избавляло их от необходимости предъявлять стрелку ВОХР паспорта. В принципе, для входа в Наркомат пропуск как таковой особо и не требовался: в прошлый раз Натка совершенно свободно зашла в здание по комсомольскому билету. Уж она и не знала, кто выписывал разовые пропуска Бекреневу и Савве Игнатьевичу, а только любой советский школьник мог зайти на прием хоть к самому Наркому, просто предъявив свой школьный матрикул, сиречь ученический билет. Не факт, что на этот прием он бы попал: строгие секретари и референты перехватили бы его ещё на подходе к залу коллегии, и направили бы по принадлежности, к примеру, к завсектору по пионерской работе... Но в здание он бы точно вошел.

Вот и они вошли, всей троицей... А дальше куда идти? Угрюмый Бекренев порекомендовал начать непременно со столовой, а Савва Игнатьевич предложил посетить приемную для получения ценных указаний начальства...

Туда Натка и направилась, подавив силой воли бурчание в своём плоском животе. Однако, начальства на месте ещё не оказалось, только поливала из чайника стоящий на широком подоконнике разлапистый фикус бессменная пергидролевая секретарша. Причем у Натки сложилось впечатление, что она в своем кабинете как бы и не ночевала.

Увидев пришедшую компанию, секретарша замахала на них руками и настоятельно посоветовала им исчезнуть до поры, до времени, а восьмерки в табеле уж она им нарисует!

Когда обрадованный Бекренев (ох уж эти мужчины! почему они постоянно только и думают о еде?) уже радостно потянул Савву Игнатьевича в вожделенную столовую, восклицая "Вперед, mon cher! Я уже чувствую впереди манящий запах молочной каши!", Натку вдруг схватила за рукав пергидролевая секретарша:

— Слушай, Вайнштейн, ты что, совсем дура, да?

— А что такое? — сделала невинные глаза Натка.

— Да тебе же наша Жаба прямо указала: к Макаренко не приближаться, а ты что наделала, псишка?!

— А откуда вы...

— А я подслушивала. — без тени смущения сообщила секретарша.

— Ну как же я могла пройти мимо... ведь он такой учитель! И такой писатель...

— Да это ведь нашей Жабе похрен, будь он хоть смесью Песталоцци со Львом Толстым! Ты что, не понимаешь, что здесь высокая политика?

— Политика? — испугалась Натка. — Да, она говорила что-то... Макаренко что, и вправду был белогвардейцем?!

— Нет, это не он был у белых, его брат был у Деникина! — махнула рукой пергидролевая блондинка. — Да и это всё ерунда, да хоть будь Макаренко братом самого Врангеля... Тут дело совсем другое.

— А что такое?— испуганно округлила карие очи девушка.

— Да то! Что сначала, при Дзержинском, все исправучереждения для беспризорников находились под чекистами. Они их собирали, отмывали, учили, лечили... Худо-бедно получалось. Потом, когда Менжинский умер, новый нарком Ягода спихнул все эти дела на Наркомпрос: раз дети там учатся, значит, это наша епархия, логично?

— Вроде да...,— неуверенно протянула Натка.

— Вроде... Да вот только под умелым руководством Надежды Константиновны детские колонии скоренько превратились в филиал Содома и Гоморры! Детей там никто ничему не учил, благо что педология на этом не настаивает, кроме бандитского ремесла, само собой! Так что обычный ребенок, оставшийся сиротой, попав в эти воспитательные учреждения, воспитывался весьма целенаправленно, как малолетний вор. А у девочек участь была еще ужасней...Впору было вешать красный фонарь над каждым входом. Наши ученые педологи только руками разводили: ужасный контингент! И вот, вдруг появляется этот самый Макаренко, у которого этот самый ужасный контингент внезапно перестает воровать, драться и пьянствовать, а впрягается в гуж, да не каналы копает, а выпускает уникальную продукцию, лучшие в Союзе фотоаппараты! И учти, без всякого насилия, без принуждения... И детки у Макаренки все ухоженные, чистенькие, сытые... По театрам в шелковых платьях ходят! И ведь не один Макаренко таков: вот и Икшинская детская колония такая же... Разумеется, в НКВД возбудились и говорят: товарищи ученые, нам ваши вертепы по подготовке будущих жуликов и проституток совершенно не нужны! А подать сюда Тяпкина-Ляпкина... И пошла писать губерния: передать все детские колонии в ведение ГУЛАГ. А ведь это огромное финансирование, должности руководящие... О каком Макаренко можно говорить, когда на кону такой куш? Счастье его, что он в НКВД успел перебраться, а то бы точно у нас он уже давно сидел.

— За что? — удивилась Натка.

— За отрицание ленинских педологических принципов!! В сфере образования... Так что пока вали отсюда, подруга, и не появляйся, пока гроза не закончится. То есть либо пока Макаренко окончательно не сожрут, либо он из-под жернова не выскользнет... Но я бы поставила на второе. Тертый он дядька. Позванивай периодически в течении дня! И не вешай носа... Вон он у тебя какой, выдающийся...

2

... Остановившись у газетного стенда, батюшка Охломеенко, дальнозорко щуря глаза, внимательно вчитывался в строки передовицы.

— Ну, что там нового? — с усмешкой спросил его наблюдавший за возней голубей возле лужи, усердно отталкивающих друг друга (ну ровно как наши наркоматовские серпенты!) Бекренев.

— Вот, пишут, что Брунете взяли...

— Что, и его тоже? — притворно ужаснулся, всплеснув руками, Валерий Иванович.

Отец Савватий строго посмотрел на него, хмуря брови, спросил укоризненно:

— Вот, удивляюсь я на вас! Вы вроде бы человек культурный... Откуда же в вас, простите, столько злости, столько желчи? Неужели вам никого не жалко?

— Батюшка! — истово перекрестился Бекренев. — Вот, истинный крест: когда кого-то из своих, красных, чекисты прибирают, у меня только одно ощущение. Один гад сожрал другую гадину! Вот, их судят за вредительство, шпионаж... а у меня в голове другое: ты белых расстреливал? на плечах у них погоны вырезал? вот теперь от своих же получи и распишись, сволочь буденновская.

Бекренев помолчал, затем продолжил с ненавистью:

— Вот, некоторые крестьян жалеют... ах, ах! Коллективизация! Сослали, бедных... Так ведь эти мужички, сеятели и хранители, в семнадцатом барские усадьбы дымом в небо пускали! В рояли срали, детей барских головой о косяк разбивали... И получили-таки свой мужицкий рай! Вся земля их, и никаких тебе налогов и оброков! И каждый раз в спину белым били, потому как те несли за собой закон в виде исправника да разумные платежи в государеву казну... А потом эти сеятели и хранители, младенцы бородатые, искренне удивлялись, когда к ним уже красные приехали с продотрядами: как так? Это же ведь наша власть? Наша земля? Наш хлеб? Почто отбираете? За что боролись? Да ведь комиссар, это тебе не царский исправник. Пороть он их не стал, а сразу мужиков под пулемет, да избы сжечь...

Отец Савва сокрушенно покачал головой:

— Да, сын мой! Было такое дело. И в рояли срали, и усадьбы жгли... Не потому ли, сыне, что триста лет подряд перед этим в этих самых усадьбах ученые баре мужиков пороли, а крестьянских девок портили?

Ещё помолчал, добавил:

— Ох, вижу я, что Гражданская война до сю пору не кончилась... Да завершится ли она хоть к 2017-тому?

Бекренев махнул рукой:

— Куда там, батюшка! Недаром Сталин говорил, что по мере продвижения к социализму классовая борьба будет только обостряться! А представляете, что при коммунизме тогда будет? Да они друг дружку без соли есть станут. Чеченец будет грызть русского, богатый бедного...

— При коммунизме богатых не будет..., — неуверенно протянул о. Савва.

— Верно отметили, батюшка. Богатых при коммунизме однозначно не будет! Все будут равны в нищете. Да ведь дураки-то будут? Ну, тогда, умный будет бить глупого, сильный слабого...

— Это вы так думаете?— с сомнением спросил о. Савва.

— Нет, это социал-дарвинизм так учит. Передовое социалистическое учение. Однако, давайте уже сменим тему. Вон Наташа идёт...

— А о чем же нам тохда говорить, право...

— Ну, давайте, расскажите что-нибудь. Вот, у меня фамилия происходит от польского na bakier , что означает "вкось, навыворот". Тоже с татарского, бокри — всё одно, будет "кривой" ... Извращенец я, короче говоря. А у вас, батюшка?

О. Савва засмеялся, махнул рукой:

— Да ведь у нас, бурсаков, фамилии как давали? По цветам, по камням, по церквам, по канунам, по скотам, и яко восхочет его преосвященство! И быть бы мне Аметистовым или Ризоположенским, кабы не мой пращур. Он, знаете, раз крестил младеню в некоем подпитии, да и спроси у крестного отца, как наречем? А тот и скажи — Васькой, мол, то есть Василисой. А батька возьми, да запиши её в церковную книгу младенцем Василием! Не посмотрел по запарке батька, есть ли у Васьки крантик? Грешен человек. Ну, да в деревне всё рано, Васька она и есть Васька. Да вот когда в годы отроковица вошла, пришла бумага из воинского присутствия: на службу царскую рекрута Василия требуют... Целую комиссию воинский начальник созывал, включая повивальную бабку. Так ведь и оставили девицу в подозрении, что она суть мужескаго (так в тексте) рода, потому была она ростом здорова и сильна, как ломовая лошадь! Из тех, что слона на скаку остановит, и хобот ему оторвет... Дело дошло до консистории! А Епископ обстоятельства сии рассмотрел, да оплошному попу и скажи: какой же ты, братец, Алмазов? Ты истый Охломон! И все потомки твои будут Охломоновы! Ну, по нашему, малороссийски, получается Охломеенко...

Подошедшая Наташа, услышав рассказ о. Саввы, наморщила свой высокий лоб и добавила:

— Ну, а моя фамилия переводится как "виноградная косточка"... Совершенно пустая, ненужная вещь!

— Не правда! — не согласился Бекренев. — Если виноградную косточку зарыть в землю, то...

— Ну почему?! Почему?! — вспыхнула Наташа. — Почему вы все время меня хотите как-то уязвить, обидеть?

Несчастный Бекренев только руками развел...

3.

Услыхав, что их троице предстоит где-то проваландаться как бы и не до самого вечера, о. Савва весьма загрустил. С утра его что-то корежило: ныли коленки, болело плечо... Ему бы посидеть где-нибудь тихохонько, да вот беда, поползшие с утра тонкие, прозрачные облачка мало-помалу затягивали небо сизой хмарью, сквозь которую еще пару минут припекавшее солнышко уже смотрелось молочно-белым пятачком...На бульварной лавочке уж не покемаришь, что-то стало зябко-с...

— Товарищи, а пойдемте-ка в музей? — предложила вдруг Наташа. Бекренев тут же радостно согласился. Вообще, у о. Саввы закрадывались мало-помалу смутные сомнения, что если бы сия шальная девица предложила бы оному уже вроде бы немолодому, весьма солидному гражданину вдруг залезть на крест колокольни Ивана Великого, тот бы побежал за ней, роняя на ходу штаны...

— В музей, который? — осторожно спросил о. Савва. — Вот, я знаю тут неподалеку, в Хохловском переулке, есть отличный Музей дворцовой мебели, там можно даже и на экспонатах посидеть...

— Да нет! — махнула рукой Наташа.— Лично я предлагаю Центральный Антирелигиозный музей! Как раз, очень удобно, сядем на тридцать девятый трамвай и доедем до Новослободской.

— Да что же там интересного, в том музее? — пожал плечами о. Савва.

— О! Там здорово. Например, там экспонируется икона "Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами". На ней изображен и будущий царь Николай Кровавый, которому и близкое знакомство с Христом не помогло...

Собеседники Наташи вежливо сделали вид, что оценили её юмор.

— А потом там еще есть иконы из церквей сел Тазово и Подмоклово Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а на другой, в том же аду, — Михаил Юрьевич Лермонтов. Но самая забавные иконы вот какие: на первой образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на другой — в окружении ангелов фабрикант Грязнов с нимбом на голове, а на третьей — в образах апостола и девы Марии — курский помещик Нелидов и его преподобная супруга ...

— Да, всякие были иконы!— подтвердил о. Савва, — иные, хоть горшки ими покрывай...

— Наталья Израилевна...,— вдруг робко произнес Валерий Иванович. — А может, ну его, музей этот? Тем более его посещение... ну... не всякому из нас будет и забавно...

Наташа вдруг очень мило смутилась, растерянно посмотрела на о. Савву:

— Простите, Савва Игнатевич, я просто забыла...

О. Савва смутился еще больше, и стал торопливо говорить, что ему совершенно всё равно, пожалуй, и в музей тоже неплохо...

Но тут Бекренев вдруг неожиданно предложил:

— А давайте поедем ко мне на дачу? Я в Ильинском живу, час езды с Рязанского! Ближе, чем добираться на трамвае до Измайловского парка! А у нас там и пруд, и сосны... Поехали?

Наташа внимательно посмотрела ему в глаза и совершенно неожиданно, о. Савве показалось, для себя самой, вдруг согласилась...

А потом спохватилась вдруг:

— Нет, загород нам нельзя! Как же мы в наркомат звонить будем?

— Это ерунда! — махнул рукой Бекренев. — У меня телефон есть!

— У вас? Телефон?! — изумилась Наташа. — За городом?!

О. Савва тоже удивился, но виду не показал. Он давно начал понимать, что с гражданином Бекреневым не все так просто... Вот, например, эта его неслыханная смелость. Полоскает в полный голос Соввласть, почем зря, и ничего-с... С таким счастием (так в тексте), и до сю на свободе? Чудны дела Твои, Господи.

— Ну, не совсем у меня...,— отвел глаза Бекренев. — У меня спаренный с соседом, Колмановичем. А он большой начальник, главбух Мособлпотребсоюза...

— А! Тогда понятно... Но, раз вы гарантируете связь, то поехали... Только на метро!

Открытый два года тому назад метро блеснул перед ними мрамором и светом матовых округлых ламп. Украшенная зеленоватым жадеитом, белоснежным мрамором и черным лабрадором, станция была украшена великолепным шадровским бюстом Кирова.

О. Савва вытащил из кармана свою билетную книжечку, и, оторвав три желтых билетика, украшенных большой красной литерой "М", раздал их товарищам, мановением шуйцы пресекши попытку Бекренева отдать ему полтину.

— А мне-то зачем? У меня вот чего есть! — гордо произнесла Наташа, продемонстрировав о. Савве свою краснокожую книжечку... Но увы. Контролер в черной НКПС-овской гимнастерке Наташу в метро не пустила, сказав, что для проезда в метро по казенной надобности ей нужен к удостоверению специальный вкладыш.

— Но послушайте, товарищ! — горячилась Наташа. — Вот здесь же написано: "и на паровозе"!

— Вот когда вы в метро паровоз увидите, то тогда на нём и поезжайте!— резонно возражала контролер. — А если вы, девушка, и далее надалызничать будете, я свистеть почну! Ходют тут, разные, хамы трамвайные...

И дежурная строго продемонстрировала Наташе блестящую белым металлом улитку милицейского свистка.

Пришлось Наташе воспользоваться предложенным о. Саввой билетом.

Трое коллег бегом спустились по гранитной лестнице, успев вскочить в пневматические двери сверху кремового, а снизу -коричневого вагона, пока дежурная в красноверхой фуражке еще не успела поднять подвысь красный круг жезла и крикнуть своё обычное "Готов!" Иначе ждать следующего поезда пришлось бы долгонько, минут десять.

Выйдя на "Комсомольской", о. Савва в который раз подивился её строгой красоте — балконам, над которыми горели рожки хрустальных бра, мраморным колоннам, украшенным дорическим ордером с медными значками "КИМ", пологим дворцовым лестницам... Да здесь балы устраивать можно!

Поднявшись наверх к Рязанскому вокзалу, Наташа задрала нос к сиявшему золотом над ступенчатой щукинской башней сидящему на золотой спице клювом к далекой Казани сказочному петушку:

— Он кричит, кири-куку! Царствуй, лежа на боку!

Улыбнувшийся ей широко и ласково Бекренев уже тащил их к перонным кассам. Здесь Наташино удостоверение, к её удовольствию, никого не удивило. Девушке без споров выдали бесплатный литерный билет, твердо-картонный, прямоугольный, с дыркой посредине, через которую его нанизывали на проволоку... Причем билет дали не только на неё, но и к его вящему удовольствию, на о. Савву. А у Бекренева и так был декадный проездной.

Наташа, честно говоря, ужасно хотела бы прокатиться до Панков на ново-пущенном месяц назад электрическом поезде, но Бекренев её огорчил, сообщив, что после пробного рейса на Первомай "электричка", как уже прозвали её пассажиры, пока ходит только по воскресным и праздничным дням, когда москвичи массово выбираются на свои загородные дачи.

Рассевшись на оббитых праздничной, масляно-желтой вагонкой жестких лавочках пригородного поезда, следующего до станции "47-ой километр", коллеги первым делом откупорили враз свирепо зашипевшие, туманно запотевшие, мутно-зеленого стекла бутылки, прихваченные в дорогу прямо на перроне у разносчицы в белой кружевной наколке: Бекренев и о. Савва с "Трехгорным", а Наташа с зельтерской.

Не то, что им так хотелось уж пить, просто обычай такой: едут на пикник? Значит, непременно надо пить пиво и воды.

Хотя о. Савва лучше бы водочки дерябнул. Уж очень его корежило, право слово... Ломало просто. Суставы натурально мозжили.

Скоро пригородный поезд, заполненный возвращавшимися с рынков молошницами (так в тексте) с опустевшими цинковыми бидонами наперевес, весело свиснув, бодро помчался на юго-восток. Прогремел под колесами мост через узкую и мутную Яузы, мелькнули красно-кирпичные, похожие на готический замок корпуса Электрозавода... А вот и первая станция, забитая красно-коричневыми товарными вагонами Сортировочная.

— Смотрите, смотрите! — вдруг закричала Наташа. — Видите, напротив дэпо Москва-Сортировочная паровоз на постаменте? Это памятник Великому Почину!

Кто таков был этот "Великий Почин", о. Савва не понял, а спрашивать постеснялся.

Миновав по загремевшему ажурному виадуку многоколейную Окружную, поезд далее стучал колесами уже по ближнему Подмосковью.

За крохотным городком Перово потянулись сплошной зеленой атласной лентой роскошные дубравы, сосновые рощи, перемежаемые редкими станциями в окружении колхозных полей: Вешняки, Косино, Ухтомская (бывшая когда-то Подосинками)... За Люберцами, потянулись уже сплошные сосновые боры.

Наташа неотрывно смотрела в окно, невпопад отвечая на вопросы Бекренева, и походила вовсе не на чиновника с грозным удостоверением в кармане, а более на гимназистку, сбежавшую с уроков.

Меж тем за окном вдруг шибко потемнело, и, когда наши путешественники наконец спустились из вагона на низкий деревянный, украшенный резными балясинами дебаркадер дачной платформы "Ильинская", то по нему с резким дроботом внезапно заплясали прозрачно — золотые, косо подсвеченные вдруг проглянувшим среди сизых облаков солнцем, острые ледяные струи летнего ливня...

Наташа радостно взвизгнула, и взапуски пустилась бежать рядышком с прикрывавшим её скинутым с плеч пиджаком Бекреневым по песчаной аллее меж оранжевых строгих стволов, осанисто возвышающихся за белеными штакетниками еще довоенных, уютных дач.

Когда гости наконец добрались до нужной им решетчато-застекленной дачной веранды,они были мокры насквозь, хоть их выжимай. Впрочем, гостеприимный хозяин тоже шлепал по крашенному полу, оставляя на нем мокрые следы.

— Немедленно, немедленно раздевайтесь! — торопил Бекренев. — Наталья Израилевна, у вас же рука больная! Вам же нельзя... Давайте, я вас переодену в чистое и перевяжу...

— А вы что, доктор? — удивилась та, стряхивая, как болонка, влагу с коротких черных волос.

— Да. — к удивлению о. Саввы, ответил тот. — Правда, я лекарь военного времени, зауряд-врач. Но перевязку я сделать как-нибудь сумею...

И вправду, перевязал багровеющую Наташину рану очень быстро и ловко.

А ещё, к полному восторгу о. Саввы, у Бекренева в доме нашелся и врачебный спиритус вини ректификати. Ну точно, истинный Эскулап.

Насильно влив в раздетую до исподнего и закутанную в одеяло девушку целительную мензурку, Валерий Иванович предложил оскоромиться и о. Савве, а уж он-то сопротивляться никак не стал.

... Спустя некоторое время трое товарищей сидели на веранде вокруг круглого, покрытого красной плюшевой скатертью стола. И тихо слушали, как по железной крыше умиротворенно барабанит затихающий дождь, глядя сквозь запотевшее стекло на качающиеся лохматые лапы елей ...

Чуть ( а может, и не совсем чуть?) запьяневшая Наташа, мерно качавшаяся в скрипучем кресле-качалке, вдруг указала пальчиком на висевшую под потемневшим от старости зеркалом потертую гитару с потрескавшимся лаком деки:

— А вы что же, Валерий Иванович, играете?

— А вы?— ответил тот вопросом на вопрос.

— Ну, так... балуюсь...

— Сыграйте же нам тогда, что нибудь...,— сказал тот, придерживая у горла простынь и снимая гитару со стены.

— Что же вам сыграть? — задумчиво сказала Наташа, перебирая тонкими пальцами запевшие струны...— Разве, революционное, что-нибудь, советское?

— Лучше что-нибудь антисоветское!— опасно пошутил Бекренев. И о. Савва вдруг ужасно испугался. Что Наташа вот сейчас встанет и уйдет, прямо вот так, голой, под дождь. С неё ведь станется!

У Наташи зло сощурились глаза. Крылья её носа затрепетали... Но она с усилием подавила душевный порыв и почти спокойно сказала:

— Антисоветское вам? Легко.

И запела очень мелодичным, тонким девичьим меццо-сопрано:

Проклинайте ж меня, проклинайте,

Если вам я хоть единое слово солгал,

Вспоминайте ж меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал.

За тебя, угнетенное сельское братство,

За обманутый новою властью народ.

Ненавидел я красное мерзкое чванство и барство,

Был со мной заодно мой максим-пулемет.

И тачанка моя, вдаль летящая пулей,

Сабли блеск ошалелый, поднятой подвысь.

Почему ж вы тогда от меня отвернулись

Вы, кому отдал я всю свою жизнь?

В моей песне не слова не будет упрека,

Я не смею народ трудовой упрекать.

От чего же тогда мне теперь, братцы, так одиноко,

Не могу рассказать, не могу и понять.

Вы простите меня, кто в лихую атаку

Шел со мною и был пулей горячей сражен,

Мне б о вас полагалось, товарищи, горько заплакать,

Но я вижу глаза ваших согбенных жен.

Вот они вас отвоют, и горько отплачут

И лампады они уж не станут гасить...

Ну, а ваш командарм, он не может иначе,

Он умеет не плакать, а только лишь мстить.

Вспоминайте ж меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал...

Потрясенный Бекренев от изумления враз не мог вымолвить не слова. Потом справился с волнением:

— Браво. Кто же автор?

— Комбриг Нестор Иванович Махно... у нас в технаре одна девочка из Гуляй-Поля училась...ну, вот...

— А! Батька !— радостно сказал о. Савва. — А я тоже его одну дюже гарну письню (так в тексте) знаю. Дочка, дай-ка инструмент, я тоже щас как спою...

Он нахмурил брови, вспоминая слова, прокашлялся, и потом баском, лихо, весело и отчаянно... Действительно, таки спел!

Як мчали тачанки, шляхом на Воронеж,

Падали під кулями, як під косою рожь!

На тачанках ззаду напис: "Брешеш, не догонишь!"

Під дугою спереду: "Живими не втечеш!"

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

Старі, старі баби, діти, молодиці,

Тихо спить село, та й матері не сплять.

Запалив станицу, эх, вирізав станицу

Містечковий, трехъязикій, жадний продотряд!

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

Так пом'янемо, братці, братів наших вірних,

Малоруських рідних наших братів у Христі!

Те іуда Троцький, зі своїм кагалом,

Підло розпинали Мать-Росію на хресті!

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом не доводиться тужить!

І за труною, братці, пам'ятаєм ми, що було,

Важка та селянська мертвая сльоза.

Навіть і в могилах, в ямах квапливих

Про Святої Русі Великої нам забывать нельзя ...

Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,

З нашим отаманом любо голову сложить!

..

— Господи, куда я попал! — с веселым ужасом возопил Бекренев. — Прямо, для полноты счастья не хватает, чтобы вот сейчас на веранду вошел бы чубарый Ленька Задов в тельняшке, перекрещенный пулеметными лентами, весь обвешанный бонбами (так в тексте), с маузером в одной руке и штофом мутного самогона в другой!

Но вместо Леньки Задова с маузером и самогоном тут на террасу дачи вступили пионеры с горном, флажком и барабаном...

Глава седьмая. "Мы горластые, мы вихрастые, нам не нужен душевный покой..."

1.

Когда на крытом, с резными балясинами крыльце веранды вдруг раздался оглушительно-громкий барабанный бой, заглушаемый режущими душу диссонансами горна, Натка машинально, чисто риторически спросила:

— А это еще что такое?

Ответом ей было звонкое:

Кто идет? Мы идем!

Кто поет? Мы поем!

Кто шагает дружно в ряд?

— Пионерский наш отряд!

Дружные, веселые, всегда мы тут как тут!

— Пионеры ленинцы, сталинцы идут!

Будь готов — всегда готов!

Будь здоров — всегда здоров!

— А-а-апчхи! — совершенно уместно прямо в тему чихнул Савва Игнатьевич. И, вытирая нос краем простыни, которым был закутан его кривоплечий, волосатый торс, стеснительно добавил:

— Спасибо, хлопчики... И вам не хворать!

Меж тем дверь широко распахнулась, и на веранду вступили десятка полтора промокших до нитки красногалстучных мальчишек и девчонок, школьников первой ступени, предводительствуемых одетой в зеленую командирскую плащ-палатку белокурой вожатой с лошадиной вытянутой физиономией, у которой зато алый галстук, сколотый золоченой заколкой, лежал на высокой, обтянутой белой блузкой груди ну совершенно горизонтально!

"Вот это вы-ы-ымя! Интересно, голубушка, тебе хомут не жмет?" — зло подумала Натка.

Белобрысая вожатая зорко зыркнула по сторонам... На секунду её взгляд сурово задержался на сохнущем среди протянутых под потолком веранды веревок Наткином платье, но, потом со снисходительным презрением мазнув по самой Натке, стал равнодушно-ленивым : мол, ты, страхолюдина-тощуха, мне явно не соперница! "Не соперница, говоришь? Ну, ну..." — с внезапной яростью, удивившей её самоё, подумала Натка и этак как бы случайно чуть высунула из-под покрывала свою голую ножку, и пошевелила в воздухе крохотными розовыми пальчиками...

Валерий Иванович (Натка увидала это боковым зрением, ничуть не повернув головы— очень надо!) от этого зрелища вмиг стал похож на голодного дворового барбоса, увидавшего смачный кусочек еврейской колбасы...

"Батюшки! Сейчас ведь кинется!" — с радостным ужасом подумала Натка.

Но увы! Тут трубач еще что-то визгливо протрубил, барабанщик еще раз стукнул по мокрой барабанной коже, и вперед выступила сопливая (и в буквальном смысле тоже — сопли тянулись аж до губы!) пионерка, которая отдала Валерию Ивановичу пионерский салют и звонко прокричала:

— Товарищ Бекренев! Решением Совета Отряда юных пионеров Московской Железной дороги имени Ленина, за спасение жизней будущих защитников Социалистической Родины, мы принимаем тебя в ряды нашего пионерского звена имени товарища Крата!

Барабанщик издал глухую барабанную дробь, и подбежавшие к растерянно привставшему Бекреневу мальчишка и девочка повязали ему на шею совместными усилиями красный галстук...

— К борьбе за дело Ленина -Сталина будь готов! — Вскинула руку вверх белобрысая вожатая.

— Всегда пожалуйста...,— растерянно ответил новый, далеко не юный пионер, придерживая рукой сползающую простыню.

Наблюдавший за этой феерической картиной Савва Игнатьевич вдруг очень громко и весьма душевно заржал.

А Натка всё с ошеломленным видом удивленно крутила головой: какие ещё пионеры? Спасение каких жизней? Что вообще происходит?

На счастье, в соседней комнате раздался резкий дребезг телефонного звонка...

2.

Сказать, что Бекренев пребывал в полнейшем отчаянии, означало назвать алкоголика, разбившего трясущимися руками в серое ужасное похмельное утро последнюю рюмку водки, несколько огорченным... Не просто ужас, а ужас-ужас-ужас...

Чертовы пионэры! (так в тексте) Ну кто вас сюда звал, изверги?! Пришли, настучали в барабан, галстух (так в тексте) свой масонский повязали... А что теперь подумает Она? А вот что: Бекренев специально зазвал Её к себе домой, чтобы похвастаться перед нею своим бла-а-ародным поступком... Вот чего она подумает. Господи, стыд-то какой...

Стыд Бекренева разжигало еще и то обстоятельство, что, увидев вдруг Наташу, в своём наивном ребяческом бесстыдстве случайно обнажившую такую маленькую и стройную ножку, что Валерий Иванович умилился... Да, умилился, милостивые господа! Но, entre nous , при том внезапно испытал такую мощную Иrection, какую не испытывал со времен гимназической юности, читая под партой "Опасного соседа", сочинения Льва Пушкина, родного дяди Солнца Русской Поэзии.

Стыд, стыд, господа мои... К кому он испытал вдруг такое неслыханное звериное влечение? К невинному, чистому ребенку, юной наивной девочке... Ну, как если бы он увидал няньку, купающую голенького младенца, и воспылал бы к этому дитяти греховной страстью...

Выручил было Бекренева раздавшийся телефонный звонок. Он ринулся, чуть не снеся по дороге оторопелую пионэр-вожатую (так в тексте), извинившись, попытался её обогнуть и зацепился углом своей простыни за острый выступ на обитой штофом старинной козетке (которую, мерзавку такую, он самолично подобрал на ильинской помойке, отмыл, заштопал...а она вот чего!)

Застрявшая простыня дернулась вниз, и Бекренев вдруг очутился нос к носу с двумя молоденькими барышнями, одетый лишь в линялые ситцевые трусы до колен. С пионерским галстухом (так в тексте) на голой шее, ага. Да Господь с ними, с этими трусами! Чистые, и ладно. Нынешняя молодежь, привыкшая к спорту и гимнастическим праздникам, при виде мужских culotte в обморок не падает. Но то, что было под трусами...

Вообще, Господь Валерия Ивановича своими щедротами отнюдь не обидел, а потому пионэр-вожатая мигом радостно-восхищенно подняла домиком белесые, как у поросенка, бровки, уставив взор свой томный на вдыбленную бекреневскую плоть, удивленно повела белокурой головкой и аж рот приоткрыла от изумления... На её круглом, курносом лице явственно читалось недоверие к своим голубым глазкам, и было видно, что она с трудом сдерживает себя, чтобы робко не потрогать ладошкой такое чудное, редчайшее явление живой природы, дабы убедиться в его несомненной подлинности.

К счастью, было видно, что зато Наташа в силу своей чистоты и невинной неискушенности просто ничего и не поняла.

Приседая, непрерывно, почему-то по-французски, извиняясь, Бекренев бочком-бочком, как краб, прокрался в комнату и захлопнул наконец за собой дверь. Не обращая внимания на дребезжащий пронзительной бесконечной трелью междугороднего вызова аппарат, он швырнул простыню в угол и насилу лихорадочно разыскал в углу шкапа (так в тексте) пусть не глаженные, но достаточно приличные брюки.

Натянув их на себя, Бекренев попытался сорвать с шеи проклятый галстух, но только туже его затянул и чуть было не задушился...

Плюнув на него, он схватил телефонную трубку:

— Алло, вас слушают!

Но в трубке раздавались только длинные гудки... Валерий Иванович опустил в задумчивости черную эбонитовую трубку на корпус аппарата, и прислушался. С улицы доносился совершенно неожиданный здесь и сейчас стук молотка.

Распахнув окно, вдохнув полной грудью сырой и бодрящий после грозы воздух, Бекренев высунулся с подоконника по пояс, дабы посмотреть, кто это у него на дворе хозяйничает? И увидал одного из давешних пионэров, приколачивающих к стене его дома красную жестяную сатанинскую пентаграмму.

— Ты это чего делаешь? — вскричал Валерий Иванович. — Ты это зачем?

— Все в порядке! — радостно улыбнулась ему вставшая под окном, как лист перед травой, уже скинувшую свою зеленую накидку пионэр-вожатая, и, чуть прогнув спинку, (так, что не выдержавшая напора юной плоти пуговка на блузке отлетела, словно пуля!), ленивым жестом поправила свою белокурую шевелюру. — Красная звездочка, это значит, что теперь мы берем над вами шефство! Будем вам во всём помогать... Ежели чего, меня Ксюшей зовут. Только позовите... Да меня и звать не надо, я сама к вам приду...

И руководитель местной школьной молодежи глупо захихикала, бесстыдно глядя на Бекренева своими круглыми, как у коровы, глазищами...

— Ну и чего ты на неё пялишься? — зло прошипел кто-то сзади. И Валерий Иванович чуть не взвыл: нежная девичья лапка впилась ему в бок всеми своими пятью острыми коготками, да с ещё с подвывертом...

3.

Когда Валерий Иванович, точно малость постаревший Иосиф Прекрасный от сладострастной жены Потифара, наконец бежал от пышнотелой красногалстучной юницы, совершенно по-библейски оставив в ея руках край своего белого пеплоса, о. Савва осторожными намеками быстро прояснил для себя суть дела...

Вот вам и мутный Бекренев! доселе вызывавший в душе о. Саввы какие-то смутные сомнения. А казалось бы, почему? Вот, человек живет нараспашку, что у него на уме, то и на остром злом языке, а всё как-то не лежала у батюшки душа к нему... Всё чудилось о. Савве в нём какая-то странная двойственность, точно прозревал он над бекреневской головою некую странную двойную аспидно-черную тень. Ох, права была матушка Ненила, которая не раз ему говорила: мнителен ты больно, батька!

"Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто душу свою положит за други своя." — истинно, истинно говорю вам, по Божески поступил Валерий Иванович! Жизнию (так в тексте) своею рисковал, дабы чад от погибели уберечь. Да как такому человеку теперь и не верить?

Сам-то о. Савва не находил в таковом поступке ничего необычного или странного, и будь он на месте Бекренева, так же бестрепетно кинулся бы спасать чужих детей, разве, горько сожалея об печальной будущей участи детей своих собственных, коих, впрочем, Господь без милости всё одно не оставит.

А потому он совершенно успокоился наконец в отношении Валерия Ивановича, попеняв себе в будущем относиться к незнакомым людям с гораздо большим доверием. Потому что люди в подавляющем своём большинстве вельми хорошие. А оставшееся ничтожное количество не совсем хороших людей рано или поздно всё равно раскается, и они тоже станут хорошими. Понятное дело, о. Савва судил о людях по самому себе.

Меж тем незримый абонент дозвонился наконец до их гостеприимного хозяина, и оказался секретаршей из Наркомата. Сие обстоятельство ни на миг не удивило о. Савву. Потому что с первой же минуты он ощущал чьё-то незримое к себе внимание, чью-то постоянную невидимую опеку... Конечно, сие обстоятельство можно было бы списать на чрезмерную мнительность, а вот как вы объясните, что секретарша твердо знала, где именно они сейчас находятся? Коли они еще и сами утром не знали, куда пойдут: а вдруг бы в данную минуту они изучали процесс мироточения икон с помощью трубочек и пузырьков с ладаном в Центральном антирелигиозном музее имени Ярославского?

Нет, воля ваша, а дело здесь нечисто...

Но, как бы то ни было, секретарша сообщила, что командировка их начальством полностью одобрена, все приказы подписаны, бухгалтерия все расчеты произвела и их ждут в кассе.

Да, кроме того, раз они всё равно едут в Барашево, так по дороге им нужно заскочить в бывший Новосспасский ставропигиальный мужской монастырь, что за Крестьянскою заставою (ага! совсем им по дороге!), в котором действует ныне детский приёмник НКВД. И забрать оттуда некоего беспризорного отрока, которого следует в оное Барашево и отвезти.

И на хрена попу сия гармонь? Тут самим-бы Божьей волей до места добраться ... Потому, о. Савва так и не уяснил себе, как и каким способом они до этого загадочного, на картах не обозначенного места, добираться будут. А тут ведь еще и ребенка с собой не пойми куда придется тащить...Ведь его же кашей, например, утром потчевать нужно. Детям каша вельми полезна. А где её в дороге сваришь? В дороге не еда — слёзы.

Так, горестно вздыхая, о. Савва натянул на себя не вполне просохшую неудобную партикулярную одежду, привычно сожалея об старом, добром своём подряснике, который нашивал непрерывно с четырнадцати лет почти по нынешний день... По нынешний, конечно, о. Савва подумал чисто в фигуральном смысле. Потому как был он ныне служением запрещен, вот уже почти два года как...

Увы! Не принес тогда отче Савва епархиальному живоцерковному епископу сладкие и достойные плоды покаяния, в виде некоторой приличествующей суммы на богоугодные дела по усмотрению Владыки...

Потому что самонадеянно счел, что чист он, о. Савва, перед Господом и людьми, хотя, честно говоря, безгрешных вовсе не бывает.

Однако, сугубых упущений в службе за собой о. Савва не числил. И полагал, что приношений потому своему начальству ему делать совершенно незачем. И глубоко ошибался! В смысле, не в наличии упущений, а в необходимости регулярных денежных дач.

И, хотя два года назад, почти сразу же, как его поперли, "учреждение антихристово", как называл преставившийся в Бозе митрополит Тихон обновленцев, само собой как-то абсолютно неслышно расточилось, причем большая часть иерархов, тесно и плодотворно друживших аж с двадцатых годов с "органами", исчезло вдруг в нетях, местослужения себе о. Савва подыскать так и не смог, во всех тридцати тысячах храмах на всей территории Союза ССР места в клире ему не было. А из школы его еще раньше поперли, как священника... Вот, как хочешь, так себе и живи.

... Сидя на вагонной лавочке, о. Савва смотрел в пробегавший мимо него неброский русский пейзаж и привычно умнО молился . Однако, не забывал чутко прислушиваться, о чем беседовали сидящие напротив него Валерий Иванович и Наталья Израилевна.

— А скажите, Валерий Иванович..., — осторожно спросила Наташа. — Вы ведь, до прихода в Наркомат учительствовали?

— Да-с. Преподавал в Кратовской железнодорожной школе биологию и химию... Я ведь на медицинском факультете в Университете учился, а там и педагогический цикл читают, имею право преподавать...

— Но ведь вы по образованию всё же врач?

— Ну как, врач... Лекарь военного времени! Ушел с четвертого курса в армию вольноопределяющимся. Сначала был фельдшером в санитарном отряде, потом аттестован на военного врача...

— А почему же вы после войны в медицине не остались? Ведь врачи не меньше Республике нужны, чем педагоги? — продолжала настырно выспрашивать своего неохотно отвечающего собеседника...

— Да я работал врачом, в Даниловском уезде Северной Трудовой Коммуны

— И что же, вам врачом не понравилось, да? И вы пошли в учительство! Понимаю. Я и сама после восьмилетки мечтала поступить в Московский авиационный техникум, чтобы потом в "Дерижаблестрое" летающие дворцы создавать... А может быть, даже на них летать! А меня вот вызвали в райком комсомола, и сказали: надо!

— Нет, не то..., — со знакомой о.Савве по многим тысячам исповедей душевной надрывной болью сказал Валерий Иванович. — Хотите, расскажу?

"Не надо!" — хотел было сказать о. Савва, но Наташа его опередила:

— Если вам, конечно, не трудно! Вы не подумайте, я не из пустого любопытства... Но нам с вами, может быть, придется...

При словах "Нам с вами..." в глазах Валерия Ивановича вдруг плеснула какая-то совершенно безумная надежда, мгновенно сменившаяся серой пеленой тоски.

— Ну, тогда слушайте. Может быть, после моего рассказа вы положительно раздумаете иметь со мной какое-либо дело... Уехал я жить в провинцию, чтобы найти там тихое пристанище... Уж очень много пришлось повидать, и на Великой, по вашему— Империалистической войне, хотя мы её Второй Отечественной почитали, да на проклятой братоубийственной Гражданской... Да и потом, много было чего...

Нашел я крохотную земскую больницу, вроде той, в которой доктор Вересаев трудился. Представляете, стоит добротная, в лапу рубленная, крытая серебристым осиновым лемехом изба-пятистенка на краю соснового леса, до ближайшего волостного совета в деревне Горушка — десять верст, до уезда — все восемьдесят. Тишина, безлюдье... На две тысячи квадратных верст уезда населения набиралось едва пятнадцать тысяч человек, из них половина проживает в самом уездном центре, старинном городке Данилове, со всеми своими семнадцатью улочками, (из которых целых две центральные улицы мощеные булыжником, освещенные аж двумя десятками керосиновых фонарей), мирно дремлющем над узенькой речушкой Пеленгой. Кругом леса дремучие, в которых медленно и сонно текут коричневые от торфа реки с загадочными именами Соть, Касть, Ухра... Скит, фактически. Тихая обитель. Живи себе, душой отдыхай.

Да ведь свой ад каждый несет у себя за спиной. Стали мне, Наташа, сниться сны... И в каждом из них либо я убиваю, либо меня убивают. Проснешься ни свет, ни заря, весь в ледяном поту... Смотришь, не видя, как за оконным стеклом звезды по небу кружат... А звезды там огромные, мохнатые... Поверите, когда месяца нет, от них тень ложится, зеленоватая такая, призрачная...

Ну вот, один раз попробовал я для облегчения душевной боли героиновую инъекцию... Это, Наташа, лекарство такое, действующее вещество диацетилморфин, широко применяется в качестве обезболивающего и вообще, как капли в нос при гриппе, и как успокаивающее при кашле, тоже.

Вроде, помогло... Спал в ту ночь мертвым сном, без сновидений... Морфин же, в конце концов. От имени Морфея, бога сна.

Так и повелось. Раз в неделю сделаешь себе в мышцу укол — и всё становится хорошо. Эйфория какая-то появляется, на душе легко и спокойно... Потом стал колоть себя два раза в неделю, а потом уже и каждый день... Заметил, что привыкаю, думал, немедленно бросить. Как бы не так! Сразу получил одновременно и душевную боль,а к ней и тревожность, необъяснимые мышечные судороги, спазмы, жуткую бессонницу...

Стал теперь колоться уж только затем, чтобы не так ломало... Абстинентный синдром, называется.

... Валерий Иванович тяжело сглотнул слюну, потер ладонями заледеневшие щёки:

— Но это ещё не самое страшное. Мне же работать надо! Ведь к нам, в больницу, с пустяками крестьяне не ездили. Наездишься, пожалуй, за десять верст в телеге, на деревенской пузатой мохноногой лошаденке, по проселочной разбитой дороге. Которая суть просто просека в дремучем лесу. Так что уж если привезут... А я стою, помню, в залитом кровью халате, передо мной лежит на операционном столе девочка, которая в картофельную мялку попала (знаете, деревянная давилка такая с лошадиным приводом, для терки крахмала) ... Смотрю я на багрово-кровавые лохмотья, которые у неё заместо ножек остались, и не знаю, что мне сейчас делать! Потому что я .... забыл! После проклятого укола я всё забыл!!

Валерий Иванович с силой ударил себя кулаком по лбу и глухо застонал...

— Уехал я в Москву. Чтобы соблазна не было, и доступа к опиатам, медицину бросил. Поломало тогда меня... Пластом лежал, вены себе грыз, под себя ходил. И поделом мне. Я-то, подлец, вот он. Выжил. А ребенка, мной фактически убитого, уж не вернешь...

— Что Господь не делает, всё к лучшему. Да ведь какая бы у неё в деревне жизнь-то была? Без ножек-то? — оплошно спросил о. Савва. — Ни мать ведь, ни работница. Лишний рот. Побираться, ползать куски собирать... Разве, ей в монастырь? Так позакрывали их... Аз, грешный, таких страдальцев, глухо исповедовав , епатрахилью, бывало, их прикрою, рот им с носом ладонью зажму, помолюсь, они мирно и отойдут ко Господу...

И с испугом увидел устремленный на него сквозь застилающие глаза слезы яростный взгляд Натальи Израилевны...

Глава восьмая. "С паровозами и туманами в набегающие поля..."

1.

Тишина за Рогожской заставою... Впрочем, какая-то жуткая, неестественная для огромного столичного города тишина качалась и над заставою Абельмановской, и здесь, над заставой Крестьянскою... До девятнадцатого года именовавшейся Спасскою, и имевшей таможенный пост на Камер-Коллежском Валу.

Покрашенное облупившейся табельной желтой краской, с ампирными колоннами, зданьице заставы еще виднелось у трамвайного круга, где тихо шипели под водяной пылью дуговые фонари.

А дальше, вниз, к недавно убранному в камень берегу Москвы-реки, только антрацитово поблескивала лужами непролазная черная грязь. Среди тонких, как лезвия ножей, полупрозрачных туч воровской походкой пробирался серебристый, узкий, как финка, месяц.

Было тихо? Отнюдь. Среди низких одноэтажных домишек, в подслеповатых окошках которых не горело ни единого огонька, было просто таки мертвецки тихо! Тихо именно тем ознобным покоем, который только и бывает в ночных покойницких да ещё на старинных, заброшенных кладбищах.

Натка считала себя довольно храброй комсомолкой (да, по совести, таковой и действительно была!) но и ей вдруг стало не по себе.

Она робко просунула отчего-то озябшую руку под локоть Бекреневу и, близоруко щурясь, начала вместе с ним пробираться по разбитым торцам мостовой туда, где черным, точно вырезанным из засвеченной фотобумаги силуэтом высилась стройная трехъярусная колокольня, на фоне темно-синего неба, подсвеченного в стороне Центра оранжевым отблеском.

Там, вдали, звенели трамваи, гудели клаксонами автобусы и таксомоторы, нарядные зрители только направлялись в театральные фойе и в сверкающий среди зелени лампионами сад "Эрмитаж".

А здесь, буквально в двадцати минутах езды на трамвае от Яузских ворот, было безлюдье, запустение и ...

Совсем рядом вдруг кто-то завыл — высоко, с переливами, тоскливо и жутко. Натка вздрогнула от испуга и еще крепче прижалась к горячему бедру Валерия Ивановича.

— Это ничего-с, это просто бродячая собачка! Ничего страшного!— утешил Натку семенивший след вслед за ними Савва Игнатьевич. — Ничего и никого страшного здесь нет. Ни единого душегубца-с...

И добрый старичок меленько захихикал.

"Ага, ни единого! Верно! — подумала Натка. — Кроме, Савва Игнатьевич, разве что тебя..."

Как он больных-то душил во время исповеди, а? А ведь на него и не подумаешь никогда. Милый такой человек...

Наконец они выбрались на небольшую площадь перед невысокой монастырской стеной. Под надвратной церковью со сбитыми крестами, в арке низких кованых ворот, слепо лил хиленький желтоватый свет заточенный в железную решетку фонарь.

Савва Игнатьевич поднял было руку, чтобы перекреститься, да остановил её на пол-дороге:

— Тьфу ты. Чуть не оскоромился. Скажу вам, чада мои, нет хуже места, чем заброшенная церква... Пока её заново не освятишь, ведь там такое поселиться может...

Натка презрительно фыркнула на все эти суеверия и предрассудки, решительно подошла к воротам и несколько раз решительно постучала в крашенное черным холодное железо круглым стальным кольцом, приделанным вместо ручки... В такт её ударом под аркой глухо разнеслось приглушенное, словно через вату, эхо...

Никакого результата.

Натка достала из сумочки свой револьвер и пару раз стукнула рукояткой по воротам... Никакого эффекта. Оставалось теперь только стрельнуть.

Натка бы и стрельнула. Да вот беда, ей так и не удалось зарядить барабан, в который патроны упорно не хотели влазить.

— Дочка, разреши-ка я,грешный ..., — осторожно отодвинул Натку Савва Игнатьевич. Потом вдруг сунул в рот четыре пальца, по два с обеих рук, и оглушительно, по-разбойничьи, с переливами, свистнул. Да так, что до самой Крестьянской заставы в окрест бешено залаяли собаки...

— Это кто-тут фулюганит? — раздался из открывшейся квадратной форточки сердитый заспанный голос. — Я вот те щас свистну, промеж рогов-то, олень сохатый ...

— Сам ты р-р-рогатый! — вдруг с непонятной Натке злостью встрял Бекренев. — Слышь, фуцан, ты кто там такой, обзовись?

— Я тебе не фуцан!— гордо ответствовал невидимый собеседник. — Я есть помкомвзвода охраны! Видишь, решетку у меня на петлице? Пади передо мной! — и собеседник с охотой продемонстрировал красную полоску на своей синей петличке, перекрещенную двумя черточками вертикальными — так что действительно, это несколько походило на тюремную клеточку.

— Ах, извиняйте, гражданин начальник..., — рассыпался мелким бесом Бекренев. — Не спознали вас, вы уж нас помилуйте... Глуховат я от постоянного труханья! Наталья Израилевна, продемонстрируйте гражданину вертухаю свой вездеход.

Натке вдруг до ломоты в зубах захотелось вдруг совершить абсолютно невозможное: задрав юбку, обернуться к гражданину начальнику задом и, нагнувшись, действительно ему кое-что продемонстрировать... Уж очень она не любила хамов и всяческих наглых держиморд.

Но, сцепив зубы, она с достоинством вытащила из внутреннего кармана накинутого поверх платья старенького пальто свой грозный документ.

Однако, на гражданина помкомвзовда охраны он не произвел почти никакого впечатления: внимательно прочитав документ из Наткиных рук, страж ворот приоткрыл их на ладонь. Показалась тощая фигура в темно-синей шинели, перепоясанной брезентовым ремнем, оттягиваемым книзу револьверной кобурой, от которой к груди тянулся витой кожаный шнурок.

— Что вам угодно? — несколько более вежливо спросил помкомвзода.

— На нужен детский приемник...,— неуверенно начала было девушка.

— Нет тут никаких приемников, ни передатчиков. Ни детских, ни взрослых...,— как-то похабно улыбаясь, отвечал охранник.

— А что тут есть? — удивилась Натка.

— С какой целью интересуетесь? — совершенно по-еврейски ответил помкомвзода.

— С образовательной! — отрезал Бекренев. — Вола не крути: есть тут детприемник?

— Нет. — мрачно произнес дитя ГУЛАГа.

— А что есть?

— Архив УНКВД по Московской области. Склад конфискованных вещей. Продовольственный склад. — мрачно перечислил страж ворот.— Всё теперича закрыто. Приходите завтра. В присутственные часы.

Бекренев сплюнул и, повернувшись к Натке, сказал:

— Наташа, пойдемте уже ...

— А дети у вас тут есть? — спросил вдруг Савва Игнатьевич.

— Дети? — удивился цербер.— Детей у нас тут тоже нет. А вот малолетние преступники, тут мало-мало есть...

— Ага! — воскликнул Бекренев. — Вот туда-то нам и надо...

— Не пущу. К ним, не пущу! — спокойно отрезал охранник. — Даже в архив бы вас пустил, если бы добром попросились, а к ним вот сдохну, но не допущу. Они ведь за "Девяткой" числятся.

И охранник вдруг зябко поежился, словно по его худой спине пробежал озноб...

— Да нам ребенка одного забрать нужно и в Барашево отвезти...,— начала была Натка.

Но, услыхав её слова, охранник уже торопливо отворял калитку в воротах, испуганно бормоча:

— Ох, батюшки-светы, да что же вы сразу-то!... Грех-то какой! А я-то ведь вас и враз не спознал... Думал, пришли приличные господа... Барашево, знамо дело!... Конечно, конечно, да забирайте вы их хоть всех до одного!... Барашево! Понятное дело, вы ведь ночами только и ходите... А как же? Одно слово... Барашево.

Размышляя, чем же они так сумели напугать тертого в семи щелоках лагерного старожила, из тех, кто в тюрьме поселился пожизненно, Натка вместе со своими спутниками прошла на мощеный двор. Перед ними открылся широкий пустырь, за которым чернела громада пятикупольного, без крестов, собора.

— Тут кладбище-с было великокняжеское, да ведь вы же знаете? От вас ведь приезжали его копать, склепы взламывать ..., — угодливо показал худой рукой на изрытое ямами поле провожатый.

"За кого он нас принимает? — подумала Натка. — Не знаю. А только он нас... боится, что ли?"

Взойдя по высокому беломраморному крыльцу бывшего Братского корпуса, гости остановились в просторных сводчатых сенях, расписанных сказочными цветами да муравами.

— Извольте подождать! Сейчас выведу вам вашего пассажира Только до его хатки добегу...Одна нога здесь, а вторая тоже здесь!,— бойко брякнул ключами у пояса помкомвзвода.

Савва Игнатьевич потянул своим круглым, как картошка носом:

— Ох, не нравится мне это всё! Куда же мы попали? На тюрьзак вроде не похоже...

— Какой уж тут тюрьзак! — подтвердил Бекренев. — Ни вахты, ни шлюза, ни сборки, ни вокзала... Даже плаката "На свободу с чистой совестью!" и то, не вижу.

Натка ничего не поняла... Вокзал? Причем тут вокзал? Где поезда? Какой же тут может быть вокзал, тут ведь и рельсов-то нет? А шлюз, это вроде что-то гидротехническое?

В эту минуту в полутемном коридоре, перекрытом решеткой, вдруг раздались шаги...

И у Натки вдруг остро заныла раненая рука.

— Здравствуйте, тётенька потерпевшая ..., — раздался так ей хорошо, с недавних пор, знакомый мальчишечий голос.

— Здравствуй, и ты, милый мальчик... Извини, но я твой ножик кажется, дома оставила. — несколько нервно отвечала ему Вайнштейн.

Бекренев с Охломеенко недоуменно смотрели на них обоих и ничего из их диалога не понимали.

2.

Неторопливо постукивая на стыках и чуть скрежеща на поворотах, ярко-красный трамвайный вагончик типа КМ, выпущенный лет десять тому назад в подмосковной Коломне, мерно плыл, словно дачная веранда на плоту, по погруженной в непроглядный дегтярно-чернильный мрак Марксистской.

Под обитым крашенной белой масляной краской фанерой подволоком вагона уютно светились неяркие желтые лампочки, из экономии прикрученные без всяких плафонов, изредка помаргивающие и даже иногда враз гаснувшие, когда за окном вдруг с петардным треском сверкали зеленовато-фиолетовые вспышки трамвайной дуги...

У задней площадки, на своем возвышении, устало дремала кондуктор в черной тужурке с брезентовой сумкой на плече... На ремне её сумки елочной гирляндой висели разноцветные катушки с билетиками: в зависимости от числа проезжаемых пассажиром станций, проезд москвичи оплачивали по разному...

Вагон был пуст, и поэтому наши герои вольготно блаженствовали, расположившись друг за другом на одноместных сидениях вдоль окон. Так-то, днем, этот маршрут был бы набит, точно сельди в бочки!

Дефективный подросток Маслаченко, усевшись на сидении бочком и повернувшись к Бекреневу лицом, солидно рассказывал:

— Сначала среди меня провели воспитательную работу. Потом мильтон дядя Стёпа взял меня за руку (спасибо, что хоть не за ухо!) и отвел было домой, но я упросил его малость подождать, пока сеструха в кино не уйдет. А то, увидела бы, как меня милиционер по двору ведет, убила бы на месте. Потому, ей от соседей стыдно.

— А как же ты в детский распределитель попал? — недоумевал Бекренев.— Сам ведь говоришь, что у тебя сестра есть. Значит, ты не беспризорный?

— Да я и сам в непонятном! Видно, масть так легла. — солидно согласился с ним юный урка. — Вот, стоим мы с дядей Степой у ларька. Он пиво пьет, свое любимое, "Бархатное", а я — бочковой квас. И тут тормозит рядом с нами черная "эмка", номер МК 049, а там фраер какой-то залетный, весь в черном, как похоронщик из "Ритуала". Калган как макитра, физия что срака крокодила. И сразу к дяде Степе — мол, куда пацана ведешь? А тот на него не то, что буром, трактором попер, мол, а тебе-то что за дело? Тот в оборотку красную ксиву из черного своего лепеня тащит... Ну, дядя Степа зырит, расклад не тот... Встал смирно, отвечает: доставляю по месту жительства. А фрей в машине этак лениво базлает: пацан, а что у меня в левой руке? Что-что, говорю, знамо что, семишник... То есть у вас в кулаке монета двухкопеечная. Тот аж взвился — откуда ты знаешь? Не знаю, говорю. Просто я это чувствую... А тот из машины выскочил, и тащит из портфели странные карточки: звезду, да три волнистые полоски, да крест, да квадрат, да круг...

— Zeners cards ...,— задумчиво произнес Бекренев.

— Что? — не поняла его Наташа.

— Да это я так... Но если это то, о чем я подумал... То ... Тогда тут дело совсем худо... Да ты продолжай, продолжай, Маслаченко..., — тем доверительным голосом, который обычно бывает у заботливого доктора, обсуждающего с пациентом симптомы неизлечимой проказы, продолжил Валерий Иванович.

— Ну вот, стал он карты тасовать, да мне их рубашкой показывать: угадай, какая это карта?

— И сколько же раз ты угадал? — с непонятной нервной усмешкой спросил Бекренев. — Поди, из пяти раз только одну карту?

— Не-е-е...,— с наивной гордостью ответил Маслаченко. — Из ста раз у меня было только три неправильных ответа!

Бекренев схватился обеими руками за голову и тихо простонал... Потом поднял какое-то разом постаревшее лицо, внимательно посмотрел на мальчика сквозь треснувшее стеклышко пенснэ:

— Ну, ладно... А на разбой ты часто хаживал, а?

Маслаченко махнул рукой:

— Впервой... мне шибко деньги нужны были...

— В штос проигрался, что ли?

— Мне для сеструхи! У неё в магазине недостача случилась... Вы не подумайте! У меня сеструха честная, чужую копейку — с голодухи помирать будет, не возьмет! Просто у неё завмаг, Иван Израилевич, завсегда так... Как молоденькая продавщица придет, так у неё враз недостача образуется. А Иван Израилевич тут как тут! Либо в ментовку, либо в подсобку... Он так пол торга шпокнул. А сеструха у меня честная, она до свадьбы ни с кем ни гу-гу... Вот и поставил завмаг: до среды деньги отдай. А где нам взять? Батьки нет, мамка уборщица... Ну, я шел-шел, думал-думал, а тут баба идет, из совбуров В сумочке у неё неправедные тыщи...

— Ты-то откуда знаешь, что неправедные? — резко и зло спросила Наташа.

Маслаченко недоуменно пожал плечами:

— Да не знаю я. А только чувствую... Ну, я ей ножик показал, а она в крик... А тут и тётенька потерпевшая нарисовалась. Вы на меня, тётя, не сердитесь. Коли бы я знал, что вы такая... такая... я бы не в жисть! Но я только неживое чую... Особенно деньги.

И дефективный подросток Маслаченко виновато развел грязными, в ципках, руками...

3.

— А что, отрок, велика ли у твоей сестрицы недостача? — повздыхав, спросил мальца о. Савва.

— Велика! Триста два рубля сорок копеек...

— Однако! — и о. Савва, еще раз горестно вдохнув, полез в кошеню, вытащил оттуда вязаный матушкой Ненилой кошелечек, раскрыл его, внимательно ещё раз зачем-то пересчитал свои скудные дорожные депансы, и осторожно спросил Наташу:

— Наталья Израилевна, простите великодушно, не займете ли вы мне двести рублей? Ей-ей, отдам...

— Нет, не займу! Во-первых, потому что я тоже приму участие, а во-вторых, мне моих пененз тоже до двухсот не хватит! Разве, Валерий Иванович мне из своих командировочных рублей сорок добавит?

— Не добавит! — сердито отрезал Бекренев. — Потому что этот самый иерусалимский Ваня от нас денег не примет-с.

— Ох, плохо же вы сию публику знаете! — покачал седой гривой о. Савва. — Не в обиду вам, Наталья Израилевна, да только какой же иудей деньги взять откажется?

— А вот этот самый! Смотрите, вот завалимся мы к нему все такие красивые на ночь глядя! Потому что до утра ждать нам никак нельзя, у нас поезд в час ночи... Да он нам и дверь-то не откроет! А потом, ему ведь от той девушки вовсе не деньги нужны...— авторитетно пояснил Бекренев. — Он ведь её просто подставил!

Наташа задумчиво закусила губу...

— Хм, не откроет? Не примет? Говно вопрос. Надо только сделать так, чтобы он и открыл, и принял... А вот что, товарищи? Завернемте-ка по дороге ко мне домой! Надо один костюмчик театральный прихватить...

... На огромной кухне, на индивидуальных крытых мраморными досками столах жильцов, всё так же по-гусиному злобно шипели восемь примусов. Пахло наваристым украинским борщом и вечным московским коммунальным скандалом.

— Сарра Абрамовна! Ваша собачке опять упорно накакало у моей двери! Таки примите соответствующие меры, или я положительно обращусь в Подотдел Очистки к товарищу Шарикову!

— Ах, что ви такое себе говорите, Арчибальд Арчибальдович? Разве это моей собачки кало? Это кало совсем другой собачки, или даже кошечки! Вот, я специально взяла у моей Зизи образчик какашечки, чтобы вам показать. Вот, сличайте, сличайте! Совершенно разный цвет и запах!

— Сарра Абрамовна, да прекратите уже тыкать вашим образчиком мне прямо в нос!

Появление Наташи перевело внимание главного квартирного склочника на новую жертву:

— А! Здравствуйте, барышня... Что, видно, права наша Гусская пословица, что на каждую уГодину свой уГод найдется? Не было не гГоша, да вдруг алтын, что ли? Аж тГое? Как же, граждане, вы её мощи пользовать будете? По очеГеди? Или все сГазу, по-фГанцузски, так сказать, бГигадным методом? — и Арчибальд Арчибальдович мерзко захихикал...

Отец Савва успугался до смертного ужаса. Потому что Бекренев стремительно побледнел, леденея чертами, отчего сабельный (а о. Савва таких шрамов повидал! Именно что сабельный...) шрам на его аристократическом лице проступил четко и явственно... А дефективный подросток Маслаченко вдруг ощерился, весь подобрался, как загнанный в угол крысюк, готовый вцепиться в тестикулы жирному домашнему коту.

И, чтобы не дать свершиться непоправимому, о. Савва, кратко умнО помолившись неслышным движением обманчиво-неуклюжего медведя скользнул к Арчибальду Арчибальдовичу и коротко, без размаху, по-бурсацки, врезал ему в челюсть.

Арчибальд Арчибальдович хрюкнул и осел на пол.

— Нокаут! — радостно констатировал очевидный факт дефективный Маслаченко.

Отец Савва, сугубо довольный, другорядь умнО помолился — слава Богу, что иудея поправлять не придется, а Бекренев, верно, лежачего не бьет?

Отец Савва, однако, на сей счет глубоко заблуждался.

Валерий Иванович пару раз с чувством пнул ногою бесчувственную тушку Арчибальда Арчибальдовича, и как видно, не без удовольствия пнул бы его и еще разок-другой, да Наташа его насилу оттащила.

А дефективный подросток Маслаченко, когда наркопмросовские коллеги уже покидали нехорошую коммунальную квартиру, на минуточку отпросился, мотивируя это малой нуждой, и публично справил эту нужду с особенным цинизмом, прямо на приходящего в себя Арчибальда Арчибальдовича, обильно орошая желтой горячей струйкой его полосатую шелковую пижаму...

... В жилище директора промтоварного магазина N39 треста "Москультторг" Ивана Израилевича Либерсона было тихо, уютно и культурно.

Оранжевый шелковый абажюр лил мягкий, приглушенный свет на покрытый панбархатной, с шелковыми помпонами по краям, скатертью. На мраморной полочке кожаного, с зеркалом, дивана, покрытой кружевной вологодской салфеткой, стояли семь фарфоровых слоников. Тихо покачивали маятником напольные часы в резном футляре красного дерева, своевременно за бесценок купленные Иваном Израилевичем на распродаже конфискованного у ка-эров имущества.

Сам Иван Израилевич, покрыв скатерть прочитанным номером "Советской Торговли", занимался ручным трудом: выпиливал лобзиком макет дачного нужника, который планировал силами подсобных магазинных работников воздвигнуть у себя на даче в Кратово.

Нужник выходил весьма нарядный.

Супруга Ивана Израилевича, в богатом барском халате, приобретенным на вес, как тряпки, там же, на распродаже чужого, пропитанного горем и бедой имущества, с бумажными папильотками в редких волосенках, аккуратно полировала контрабандной немецкой пилочкой крашеные алым лаком ноготки.

В дверь кто-то позвонил.

— Иван, кто же это мог быть? — удивилась супруга рачительного домохозяина.

— Пойду, посмотрю, что ли...

— Только смотри не открывай!

— Конечно, майне либер штерне... Что же я, дурак?

Подойдя к двери, закрытой на английский и французский замки, засов и цепочку, Иван Израилевич встал так, чтобы его не достали, коли бы неведомый враг-антисемит задумал бы стрелять его через дверь, и осторожно спросил:

— И хто й там?

— Это ваша новая соседка! Можно у вас соли попросить? — раздался за дверью такой нежный, мурлыкающий девичий голосок, что Иван Израилевич не удержался, и посмотрел в дверной глазок. От увиденной картины у него отвисла челюсть: освещенная семисвечовой угольной лампочкой, на лестничной площадке стояла полу-одетая... А скорее, полу-раздетая... Короче, там стаяла такая изящная маленькая цыпа, одетая в старорежимный шелковый корсет, высоко поддерживающий полушария открытых до половины маленьких, но даже на вид упругих и твердых, как каучуковые мячики, грудей... Ниже корсета виднелась пара стройных ножек, с черными чулками на атласных подвязках... ("Наталья Израилевна, у меня просто слов нет! Но... Откуда у вас такой откровенно блядск... э-э-э ... такой нескромный наряд? — Ну, это... Это мы в техникуме "Трех мушкетеров" ставили! Я вот Миледи играла... — Если вы у нас Миледи, то тогда кем в этой пьесе буду я? — Я уж и... Не знаю... Наверное, Атосом? — Не уверен. Скорее, лучше я буду графом Рошфором. Хочу быть на вашей стороне!")

Расчувствовашийся Иван Израилевич открыл английский замок, французский замок, щеколду... Оставил только цепочку, распахнув дверь на её ширину, чтобы получше рассмотреть юную соседку...

Но, увы.

Под челюсть ему тут же уперся ствол крохотного револьверчика, который барышня уж и не пойми где могла скрыть, потому что карманов на её откровенном наряде вроде бы не наблюдалось.

Повинуясь строгому взгляду её карих глаз, вдруг ставших ледяными и безжалостными, Иван Израилевич без звука отцепил и цепочку. Право, даже если бы он знал, что Наташин велодог был по прежнему хронически не заряжен, он побоялся бы её ослушаться.

Войдя в квартиру, незваные гости неторопливо расположились круг стола на венских стульях с изящно гнутыми спинками.

— Господа...,— жалким сиплым голосом пролепетал Иван Израилевич, — ежели вам нужно позабавиться... То моя супруга для вас на усё готова... А денег у нас нет!

Супруга завмага усердно согласно закивала головой, так, что с неё папильотки полетели.

Бекренев внимательно посмотрел на панбархатную даму, и в голос откровенно заржал:

— Господи, не дай Бог мне так оголодать...

А о. Савва осуждающе помотал головой: не дело имя Господне всуе поминать, грех это.

— Нет, мы вас не грабим, это мы вам деньги принесли! — сказала Наташа. — Извольте написать расписку: "Мною, имярек, приняты денежные средства в размере 302 рубля 40 копеек, вымогаемые мною от продавца товарища Маслаченко, и склоняемой мною к вступлению в половую связь. Никаких претензий к означенному товарищу впредь не имею и обязуюсь к ней с разными глупостями не приставать..." Деньги получите и распишитесь...

— Да на что ему эти триста два рубля? — подал голос дефективный подросток. — Коли у него в половице заховано триста две тысячи наворованных народных денег?

— Под какой именно половицей? — деловито спросил Бекренев.

— А вот, слева от двери в спальную... А в часах ещё и бриллианты спрятаны...,— наябедничал дефективный.

— Бриллианты? — выпучил глаза Иван Израилевич...,— Про бриллианты я ничего...

Но дефективный подросток уже извлекал из ловко вскрытого им футляра покрытый пылью и паутиной замшевый тяжеленький мешочек.

— Надо же!. — удивился Бекренев. — Уникум ты, Леша. В Че-Ка тебе цены вообще не будет! Но, если это не ваше, то уж мы, пожалуй, прихватим и сие... и где, Леша, ты говоришь, под какой половицей у нашего призового хомяка-производителя закрома-то?

— Вот под этой! — с удовольствием топнул ногой, обутой в драный ботинок, дефективный подросток.

Спустя некоторое время коллеги упаковывали в содранную со стола панбархатную простыню плотные банковские пачки сторублевок.

— Не нужно так страдать...,— хорошо поставленным пастырским голосом увещевал о. Савва беззвучно рыдающего Ивана Израилевича. — Ибо сказано: "Не сбирай себе богатств земных здесь, где тлен и воры!". Далее, у вас какой оклад?

— Шестьсот рубле-е-ей..., — простонал Иван Израилевич.

— Вот видите? Указанную сумму вы легко сможете скопить за каких-нибудь жалких сорок два года, особенно, ежели не будете пить-есть...

— Издеваетесь, да? — зарычал Иван Израилевич.

— Вестимо, издеваюсь. Не терплю мздоимцев, грешен...,— со вздохом ответствовал. о. Савва.

... Когда незваные гости покинули наконец уютное, культурное жилище директора магазина, оставив на голо блестевшим полировкой столе триста два рубля и горсточку медной мелочи, Иван Израилевич с некоторым испугом сказал, обращаясь к супруге:

— Милая, ты заметила, какие это хамы? О, проклятые антисемиты... они мне за всё ответят...

— Ответят, ответят...., с ласково-обещающей интонацией отозвалась супруга, внимательно рассматривающая свои алые ноготки, — а кстати, кто такая эта продавец Маслаченко?

Старинные часы глухо пробили одиннадцать раз... И Иван Израилевич вдруг понял, что его час тоже пробил!

... В круглосуточно работающей Сберегательной Кассе, расположенной под бирюзовыми сводчатыми арками Справочного зала Рязанского вокзала, долго не могли понять, чего от них хотят.

Но когда уразумели, что трое граждан желают сделать взнос в Детский Фонд имени Ленина при Красном Кресте Союза ССР, да еще в такой необычной сумме...Триста две тысячи!

То заведующая, выскочив из-за своего застекленного барьера, сначала приколола Бекреневу на грудь бестрепетно снятый с себя роскошный бронзовый значок "Друг Детей", с сидящим (на перекрещенной с серпом) рукоятке молота беспризорником, а потом пылко расцеловала всех присутствующих, включая стеснительно покрасневшего дефективного подростка Маслаченко...

Глава девятая. "Паровоз, паровоз, ты куда нас повез? Я стучу, я пыхчу, я качу куда хочу."

1.

Обычно стеснявшийся почему-то присутствия Натки товарищ Бекренев на сей раз был несговорчив и категоричен (может, стал к ней потихоньку привыкать? так, глядишь, и совсем дичиться перестанет... это было бы хорошо ...):

— Нет, Савва Игнатьевич, я решительно вас не понимаю — на что надо было отдавать абсолютно все деньги? Да еще после того, как мы этому кровососу наши кровные триста рублей вручили? Тоже мне, Раввин Гуд нашелся: у богатых отрезаем, бедным пришиваем!

Но товарищ Охломеенко только руками разводил:

— И паки повторяю, что сие грязные деньги, и нам бы добра отнюдь не принесли!

— Паки-паки, в речке раки... А жрать, батюшка, мы теперь чего будем? Вот только не надо мне про птиц небесных вещать, что ни сеют, ни жнут, а Божьим попущением сыты бывают... Я не птичка, мне бы сала. Ну а ты, дефективный, что ежисся?

Надутый, как мышь на крупу, Маслаченко сердито отвечал:

— Я вам деньги отдам, не переживайте! Не украду, а заработаю... Но потом всё одно от вас сбегу!

— Ну, беги. Только помни, побегушник, что Наталья Израилевна за тебя подписалась. И ежели ты от неё ноги сделаешь, апеллировав к зеленому прокурору, то ей самой за тебя садиться надо будет.

— Правда? — выкатил глаза Маслаченко.

— Нет, "Известия"! Сам посуди. По документам у нас корова рыжая одна... тьфу ты, дефективный подросток — один. Наталья Израилевна у нас комплекцией как раз на мальчонку смахивает, а в ГУЛАГ-е им все равно, да и какая им в попу разница? мальчик ли, девочка... Так что придется, извини, тогда ей за тебя, разбойника, чалиться...

Натка чуть было не взвилась: ну сколько же можно-то, а?! Намекать постоянно на чужие физические недостатки, это просто... нехорошо, вот! Ну да, нет у неё, Натки, за пазухой таких выдающихся достоинств, как у давешней белобрысой пионервожатой с проблядскими голубыми буркалами... И задница у той, да, действительно, просто огромная, как у коровы-рекордистки с ВСХВ. Ну и вали тогда к своей Ксюше-пиздюше! А я уж как-нибудь без тебя проживу. Тоже мне, гер-р-р-рой-любовник...

Вскочив с мягкого, крытого синим бархатом дивана (в цвет синей окраски бортов международного спального вагона! В первый раз в своей жизни Натка благодаря своей волшебной книжице ехала в таком!), девушка решительно распахнула лакированную, до половины застекленную молочно-матовым стеклом, с медной, яро сияющей рукояткой, дверь в вагонный коридор, устланный алой ковровой дорожкой:

— Савва Игнатьевич! Я вот покурить задумала. С утра не дымила... Не составите мне компанию?

Тот как-то помялся, покряхтел, почесал бороду...

— Да я бы и с радостью, Наталья Израилевна, да вот сугубый зарок дал матушке Нениле: на ночь не дымить! Извините, но не могу-с... Вот, Валерий Иванович нешто вас проводит?

Тот с готовностью вскочил, застегивая потертый на локтях пиджак... Тоже мне, лыцарь Печального Образа...(так в тексте) Ведь я же знаю, прекрасно всё вижу... Тебе же моё общество неприятно. Неприятно? Нет, вовсе не неприятно. Просто противно. Ну, скажите, правда, кому охота появляться на людях в обществе такой уродинки? Смеяться ведь над тобой будут, как давеча Арчибальд Арчибальдович... Мол, что — получше себе ничего не нашел? Вроде Царевны-лягушки. Которую, только, увы! никто не целует, ибо всем отвратно!

Натка уже собиралась сказать что-то очень колкое, едкое, злое, гадкое, чтобы он от неё наконец-то отстал и оставил её в покое... но...

Но. Но вдруг заметила в его глазах такую смертную тоску, такую надежду, такую скрытую мольбу...

Что просто себе не поверила. "Что же, он действительно ХОЧЕТ со мною пойти?! Да нет, чушь это. Просто мне это показалось. Конечно, показалось! От твоего хронического недоеб... мда. Недосыпа. Скажем так."

Тем не менее, Натка стеснительно опустила голову и сдавленным голоском просипела, отвернувшись:

— Ну... если ему делать больше нечего... почему же нет...

И потому она не заметила, как Савва Игнатьевич, делая страшные угрожающие рожи, просто пихает Бекренева вслед за ней, одновременно демонстрируя волосатый кулак беззвучно хихикающему дефективному подростку.

... В чуть покачивающемся коридоре мягко светили хрустальные бра, за прикрытыми шелковыми занавесками оконными стеклами под приглушенный стук колес мелькали огоньки пролетающих мимо маленьких станций.

Встреченный в коридоре проводник, в белоснежной летней тужурке с золотыми пуговицами, вежливо поклонившись, осведомился, когда уважаемые пассажиры изволят откушать принесенный им из буфета ужин. Хорошо хоть, господами их не назвал!

Осторожно распрошенный Бекреневым, проводник уважительно уведомил Натку, что им это не будет стоить абсолютно ничего, так как в wagon-lit питание уже включено в стоимость плацкарты. Ну, разве что сами господа ему на чай что-нибудь от щедрот своих пожалуют, рублик-другой ... Назвал-таки, обскурант.

Выйдя в полутьму и грохот нерабочего тамбура, Натка рефлекторно поежилась: через брезентовую гармошку, закрывавшую переход в соседний вагон, изрядно поддувало... И тут же заботливая мужская рука накинула ей на плечи уютно пахнущий хорошим дорогим табаком и тройным одеколоном пиджак... "Мужиком пахнет..." совершенно неуместно пронеслось в Наткиной голове.

И она, чего-то застеснявшись, полезла в карман одетых в дорогу спортивных шаровар за папиросами...

— А скажите, Наталья Израилевна, на что вы вообще курите? — вдруг спросил Бекренев.

Натка пожала плечами:

— Ну, я не знаю... У нас ведь в техникуме все девчонки курили! Ну и я начала, с ними за компанию...

— А если бы они за компанию ... ну .... еще бы что вам этакое предложили? Вы бы тоже согласились?

"Эх, знал бы ты, что я в технаре за компанию с девками творила! Вспомнить теперь стыдно... Докатилась однажды до того, что, эх! ... Даже литографированные "Письмо к Съезду" и "Бюллетень оппозиции" читала! Позор какой!!" — и Натка от своих гадких, стыдных воспоминаний сердито замотала головой.

— А вы вот возьмите, и курить бросьте... Зубки будут беленькие, дыхание чистое, риск легочных заболеваний минимальный, это я вам как бывший врач говорю!

— Хм, а сами-то? Что же вы не бросаете?

— Вместе с вами, брошу. — очень спокойно сказал Бекренев. И Натка ему почему-то сразу поверила. Этот — как сказал, так и сделает.

— Нет, нет, Валерий Иванович, — испуганно ухватила его за рукав синей сорочки Натка. — Из-за меня не надо! Из-за меня вам не надо ничего делать... Я же знаю, мужчины должны курить, им это нужно... и вообще, давайте тему сменим?

— Ну, давайте...

— А скажите, как вы думаете: что там, в этом... Барашево... ждет нашего подопечного?

— Ничего хорошего. Череп ему там заживо распилят, вскроют, потом мозги вынут, изучать их станут... Ну, ну, Наталья Израилевна, не пугайтесь вы так. Это я просто неудачно пошутил...

"Ой ли? Что-то шутки у тебя какие-то... не смешные. Очень реалистичные!" — подумала девушка.

— Думаю, нашему дефективному подростку будет в колонии не особо и плохо. Благо, числится она за Девятым Главком...

— А что это такое— Девятый этот Главк?

Бекренев помолчал, внимательно посмотрел ей в глаза:

— А вам это действительно важно знать, или вы это так, из чистого любопытства спрашиваете?

Натка молча, очень серьезно кивнула головой.

— Н-ну ладно. Девятое Главное Управление НКВД занимается секретными техническими разработками, например, вопросами шифровки. Куратор — комиссар Государственной Безопасности Третьего Ранга Глеб Бокий, человек и пароход...

— Почему пароход? — не поняла Натка.

— Да вот, плавает тут у нас от Кеми до Соловков такой современный челн Харона на паровом ходу. Возит туда — условно живых людей, а обратно — погибшие души... Называется этот пароход "Глеб Бокий".

— Шутите опять, да? — спросила Натка.

— Конечно, шучу. Конечно, девочка, я всегда шучу...

2.

— ... а вот еще мне девки через ограду прогулочного дворика рассказывали смешное. Там у них заехала раз новая пассажирка, Катька. За то её только и свинтили, что она спички могла взглядом поджигать. А так обычная себе лохушка, домашняя девка... Ну, мазу в хате тогда держала цыганка Галя. Взрослая уже, лет почти четырнадцати! Представляете, она любого фраера уболтать могла! Вот, подойдет на бульваре к жирному карасю, просто поговорит с ним, совершенно ни о чем! И тот ведет Галю к себе домой, и сам, абсолютно добровольно, отдает ей все бабки и рыжье, что на фатере есть. А сам потом совершенно об этом ничего не помнит! С кем говорил, о чем говорил, кому что отдавал ...

— Да как же эту Галю тогда поймали-то? — удивился о. Савва.

— Сказывают, что чекисты сами ту хату пасли, которую Галка обносила. И когда та выходила с хабаром, тут её и цоп-цобе! Но речь не о том... Вот, прослышала Галка про Катюхин талант да и пристала — нагрей да нагрей ей взглядом кружку воды, чифирь сварить. Та пыжилась, пыжилась — ничто. Ну, Галка её фуфлыжницей по беспределу и объявила. Скажете, что не беспредел? Мало ли какие у девки были свои заморочки? Вот, у нас на хате Вовик был, так он мог на спор за час две тысячи раз отжаться... а зато потом весь день пластом лежал. Может, Катька тогда тоже уставшая была? Да, скорее всего, так оно и было! Потому что той же ночью, после того как фуфлыжницу Катьку девки дружно обоссали да в ссаных тряпках под нары загнали, та тихохонько вылезла да и Галку спалила...

— Как спалила? — не поняла Наташа.

— Как из керогаза! Вот, свинью заколют, и керогазом её щетину опаливают... Так вот опущенная Катька паханшу Галку по-свинячьи и опалила, только что без всякого инструмента, одним своим взглядом... Та уж визжала-визжала, аж уши закладывало, пока не подохла... Смешно, да?

— Обхохочешься. — мрачно ответила Наташа. И добавила: — А с той девочкой, Катей, что сталось?

— Да ничего! — удивленно пожал плечами дефективный подросток Маслаченко. — Вертухаи её насмерть сапогами затоптали! Потому что у Галки был истый талант, редчайший для пользы Союза дар! Вот, подошла она бы к нужному интуристу, или лучше, сразу к ихнему дипкурьеру... Смекаете? А что такое была эта Катюха? Так, фигня на постном масле. Спички зажигать и об коробок можно... Хотя, конечно, Галка была еще тем фруктом, за ней потом ни одна пацанка, сказывают, не пожалела.

— Да ты не брешешь ли, хлопчик? — усомнился о. Савва.

— Отвечаю! Вот крест на пузе, век воли не видать! Зуб даю! — истово побожился юный уголовник, широко раскрыв рот и показывая пальцем, какой именно зуб он отдаст в случае обмана слушателей.

... Рассеянно слушая байки дефективного подростка ( он сам бы мог рассказать немало подобного о ... Нет, лучше не надо... Даже вспоминать, не надо!) Бекренев привычно терзался душой. На его глазах Она всё больше и больше погружалась в эту мутную, тёмную историю. А он не мог... Нет, сударь мой! Перед самим собой что уж тут лукавить... Не хотел, просто был не в силах пресечь это неизбежное Её погружение во тьму... Потому что это означало бы неминуемое расставание с Ней. И, как садистически (так в тексте) повешенный слишком низко, хрипя и мучаясь, достает до земли босыми кончиками больших пальцев, и упорно-бессмысленно привстает на них, только лишь для того, чтобы тем самым продлить свои предсмертные муки, так и Бекренев выхватывал у жерла вечности хоть еще одну крохотную секундочку, хоть еще одно краткое мгновение, но лишь бы только с Ней рядом... Но ведь он Её положительно тем самым губит, губит. Не тот ведь Наташа человек, чтобы, услыхав и главное, самолично увидав ТАКОЕ, потом мирно жить и спокойно спать... Разве, ей её партийные вожди скажут — всё забыть? Способна ли она на такое? Бог весть...

... Тяжкие душевные муки прервал осторожный стук в дверь. В куппэ (так в тексте) осторожно, бочком-с, вошел давешний проводник, одетый поверх своего кителя в белый фартук. В его руках были несколько алюминиевых судков, поставленных друг на друга.

— Извольте, ужин, господа хорошие!

Краем глаза Бекренев заметил, что при слове "господа" Наташа забавно скривилась, будто к Её хорошенькому носику поднесли ватку с нашатырным спиртом

На ужин следовали следующие блюда:

— Блины fluffies

— Икра черная паюсная

— Тарталетки с осетриной (прозрачные ломтики которой были свернуты в тарелочках из песочного печенья на манер розовых лепестков)

— Рулетики из ветчины (проколотые деревянной шпажкой, которая прикалывала к ним при этом черные маслины)

— Беф— Строганофф

— Картофель а-ля рюсс

— Пышки с корицей

Бекренев долго рылся в своем кошельке, пока не нашел в нем позеленевший пятак:

— На, любезный, тебе за труды! И ни в чем себе не отказывай...

— Ох, рискуете, Валерий Иванович!— захохотал над его шуткой о. Савва. — Другой раз он вам в тарелку наплюет!

— Не успеет! Мы через три часа уже выходим...

3.

Прогрохотав колесами по железнодорожному мосту над узенькой Парцой, текущей в высоких, поросших лесом берегах, дальневосточный экспресс буквально на одну минуту притормозил на маленькой станции, тускло освещенной желтыми фонарями, горящими возле деревянного, одноэтажного вокзальчика, над котором висел казенного вида щит с черным по белому, загадочным "З. Поляна". И тут же канул, точно ключ в черный омут, в своём долгом пути на Восток.

Бекренев посмотрел, как под стукот колес исчезают вдали три красных огонька на стенке последнего вагона, вздохнул, и, принимая из рук Наташи её фибровый чемоданчик, осведомился:

— Никто не знает, что здесь означает цифра "3"?

— Это не три! — ответствовал о. Савва, загодя, еще на Рязанском вокзале, наведший необходимые справки, пока Валерий Иванович, точно молодой тетерев, токовал вокруг Натальи Израилевны... что же, дело молодое... дай им Господь...— Это аббревиатура, сиречь, сокращение от слов Зубова Поляна. Железнодорожная станция, поселок в три тысячи душ, лесничество, лесопилка, училище тракторных бригадиров Наркомзема... Лесная школа.

— Действительно, поляна...,— обвела глазами окрест Наташа. Весь окоём, под уже чуть светлеющими небесами, закрывал глухо шумящий еловый лес. — А школа, это хорошо! Всегда есть, куда обратиться за подмогою...

Коллеги в сопровождении дефективного подростка гуськом потянулись к вокзальчику, куда уже ушла, погасив двухцветный (с одной стороны зеленый, с другой — желтый) керосиновый фонарь, дежурная в красной фуражке... Потому как время было — самое глухое, половина пятого утра. И о дальнейшей своей дороге им даже и выспросить было не у кого...

Посреди крохотного зальчика ожидания, напротив высокой, под потолок, круглой печки с черно-ребристым корпусом, сидела и намывала гостей трехцветная вислоухая кошка, не иначе как местной, сугубо эндемичной породы.

Дефективный подросток тут же запулил в неё заблаговременно (для будущих шкод) подобранной им прямо на деревянном перроне еловой шишкой, но промахнулся. Шишка отлетела рикошетом от чисто вымытого досщатого пола и попала в груду плохо пахнущей ветоши, примостившейся под деревянным диваном, на высокой спинке которого было заботливо вырезано "НКПС", чтобы уж точно не возникало никаких сомнений, кому именно принадлежит это орудие бесчеловечных пыток.

Ветошь зашевелилась, задвигалась... И о. Савва с изумлением увидел перед собой вылезшего из-под лавки невысокого, заросшего диким волосом мужичка в какой-то совершенно немыслимой хламиде, но с такими разумными и ясными глазами... Представляете, это было так, как если бы на вас вдруг спокойно и умно взглянул лесной зверь-бурундук.

— Шумбратадо! — совершенно непонятно сказал мужичок-с-ноготок... — Я пек тютя... Дайте мне, пожалуйста, немножко ярмаккеть...

— Ну то, что ты, брат, тютя, это я уже и без тебя сразу понял! — сказал о. Савва, — а только денег я тебе не дам. Пропьешь, потому ведь, всё одно, болезный... На-ко, вот, ты лучше бараночку погрызи... Вкусная, московская!

— Савва Игнатьевич! — всплеснула руками Наташа. — Да как вы его понимаете?

— Какой же я буду пастырь, коли с людьми говорить не умею? Нас этому в семинарии специально учат, еще в риторах...

... Спустя малое время, угнездившись на вокзальной лавочке рядышком с путешественниками, мужичок-с-ноготок усердно грыз белоснежными, правда, изрядно кем-то уже прореженными зубами, и что-то горячо рассказывал на непонятном певучем языке, а о. Савва некоторые места в его рассказе переводил:

— Ну, что же...Зовут его Актяшкин Филя, восьмидесятого года рождения, значит, уроженец Тарханской Потьмы, отец пятерых (пятерых, что ли? — ага!) детей, осужден Коллегией ОГПУ в 1929 году, по ст. 58-10, на десять лет...

— Ого! — не поверил Бекренев. — За антисоветскую болтовню, да сразу сунули червончик? Да еще в те, достаточно вегетарианские годы? Что же он такое сотворил?

Отец Савва нагнулся к Филе, прислушиваясь...

— Говорит, что он мордовский писатель...

— Писа-а-атель? — удивился Бекренев.

— Сёрмадомс. — подтвердил кивком кудлатой головы Филя, и показал жестом: вроде как пишет.

— М-да-с. Чукча не читатель, чукча, однако, писатель! Правда, шевелюра у него и вправду, как у Льва Николаевича... ну, и в какую же творческую командировку товарищ писатель нынче направляется? Кстати, срок-то у него вроде ещё и не вышел? Он, часом, не беглый ли?

О. Савва внимательно прислушался к речи Актяшева...

— Говорит, что его из лагеря отпустили... Заболел он там чем-то...

— Пряудемень совнартома! — подтвердил труженик пера.

— Ага, вот я и говорю, комлем его на лесосеке по башке шибануло, теперь опухоль в мозгах... Прибежал он к себе в деревню, а вся его семья ещё в голодуху тридцать третьего вымерла... Коли был бы он колхозник, так им хлебца-то бы подкинули, а так, кому нужны дети врага народа? Вот и сгинули все, словно их и не бывало... Он тогда к станции пошел, чтобы под поезд броситься... Ой! Грех-то какой, смертный...

— Что же он тогда не бросился-то?— недоверчиво спросил Бекренев.

— Я проспал...,— виновато развел руками Филя.

— — Тютя, я же говорю! — констатировал о. Савва

0.

Старший лейтенант ГБ Николай Иванович Сванидзе, интеллигентно поблескивая очками, неторопливо шел по бесконечно-длинному лубянскому коридору... Очередной рабочий день, а по географическим меркам, очередная торопливая ночь, заканчивались... Уже выходили из рабочих кабинетов усталые, но довольные плодотворным творческим трудом сотрудники, выводные кого действительно выводили, а кого и вытаскивали за ноги, всё одно оставляя на специально застеленной серым грубо-тканным холстом, чтобы её не пачкать, ковровой дорожке тёмно-бордовые смазанные следы... "Опять дорожку скоро менять придется!"— подумал рачительный к народному добру Николай Иванович.

Потом он толкнул дверь нужного кабинета и вошел... Не постучавшись, что случалось с ним только в минуты крайнего душевного волнения. Если бы не это обстоятельство, но сторонний наблюдатель ничего особенного на его лице бы не прочел. Спокойно оно было, точно театральная греческая маска, олицетворяющая амплуа Подлеца.

В кабинете двое сержантов-молотобойцев с усердием обрабатывали кусками обрезиненного силового свинцового кабеля подследственного Розенбаума. Тот уже даже и не выл, а только глухо, в такт ударам, взлаивал, тщетно ища в кабинете пятый угол.

Младший лейтенант ГБ Удальцов, заткнув уши ватными тампонами, чтобы ему не мешали, традиционно готовился к очередному семинару по Истории ВКП(б).

Сванидзе подошел к его письменному столу, и, как бубновую десятку, звонко шлепнул перед ним усеянную черными отпечатками карточку. Раз!

Удальцов поднял глаза, с недоумением повертел карточку в руках, вынул затычки из петлястых ушей:

— Эй, там... а ну, прервались малость! Отдохните пока, хлопцы... Это что ты мне принес?

— Это, мой дорогой, дактилоскопическая карта сотрудника Наркомпроса Натальи Израилевны Вайнштейн... Которую ты — именно ты — направил с инспекцией сам знаешь куда...

— И таки шо? — национально ответил ему Удальцов.

— А вот дактилоскопическая карта инструктора Особого Отдела Наркомата Государственного Контроля Вяземской Натальи Юрьевны... Обе карты поступили ко мне из единого дактилоскопического центра НКВД "Папильон".— и Сванидзе, точно пиковую десятку, шлепнул на стол вторую карту. Два!

— Очень интересно, и что?— уже с некоторой опаской спросил Удальцов.

— А ничего. Вот заключение криминалистической лаборатории, что эти отпечатки пальцев как на первой, так и на второй карточках, абсолютно (тебе понятно слово "абсолютно", а? Вижу, что понятно!), да — абсолютно идентичны. Поэтому-то эксперт, проверявший их на причастность к криминалу, по счастливой случайности, одну сразу же за другой, тревогу и забил! — и Сванидзе, как крестовый туз, ставящий крест на чьей-то жизни, хлопнул на стол бумагу с грифом "Сов. Секретно. Особой важности". Три! Очко.

Удальцов, словно рыба, вытащенная из воды, начал хватать округлившемся ртом куда-то враз исчезнувший из кабинета воздух...

А Сванизде, схватив Удальцова за воротник коверкотовой гимнастерки, начал хлестать его по посеревшему от ужаса лицу, с каждым ударом медленно произнося низким страшным голосом:

— Ты, жид пархатый! Ты кого туда послал? Кого? Кого?! Кого?!!

Циркулярная Телеграмма . "Всем линейным отделам УНКВД по Куйбышевской и Горьковской железным дорогам. Немедленно задержать организованную группу особо-опасных государственных преступников: главаря Вайнштейн Наталью Израилевну, членов банды Бекренева Валерия Ивановича, Охломеенко Савву Игнатьевича, бежавших из МЛС. Преступники вооружены. В связи с этим прямым распоряжением Наркома задержание их живыми нецелесообразно. Приметы преступников прилагаются..."

Глава десятая. "На просторах Родины чудесной..."

1.

Если бы не чудовищно-злые, истинно мордовские Culex pipiens pipiens forma pipiens ( читать надоело? а уж как надоедает их тоскливое "з-з-з-з..." над ухом!), то путешествие Натки, верно, так и закончилось бы в крохотном деревянном вокзальчике под вывеской "З. Поляна" (кстати, опять з-з-з-з...).

Комарихи, алчущие Наткиной комсомольской крови для продолжения своего поганого рода, под утро просто не давали ей никакого житья. Стоило девушке на минутку прикрыть глаза, как у неё над ухом немедленно раздавалось тонкое, но грозное "з-з-з-з..." А потом Натка с размаху поминутно колотила себя по шее, или по щеке, или по лбу, куда вонзалась, казалось, раскаленная игла... Кстати, после каждой убитой комарихи на тонкой Наткиной коже вспухала здоровенная блямба.

Кстати говоря, Валерий Иванович относился к мордовским комарам как-то нарочито безразлично, пробормотав что-то вроде :

— Видали бы вы соловецких!

Савва же Игнатьевич принимал сию муку как попущение Господне, кротко, словно чань-буддист, осторожно снимая бережно изловленных им комарих со своей щеки и пуская их в свободный полет:

— Всё Божья тварь! Господом ведь не напрасно же сотворена она для чего-то? К примеру, их лягухи жрут, а тех в очередь — ужи да гадюки...

— А гадюки, гадюки тогда зачем?!— яростно спрашивала Натка.

— Неисповедимы замыслы Божии... Ну, гадюки крыс давят...

Дефективный подросток завернулся с головой в свой клифт, свернулся калачиком и беспробудно дрых на деревянной жесткой скамейке, только левой ногой во сне подрагивал. А вот зато мордовского интеллигента комары что-то вообще не кусали, видать, его специфического мокро-песьего запаха брезговали.

А потом случилось страшное.

Почувствовав некую неотложную нужду, Натка встала и вышла из вокзальчика. Оглядевшись по сторонам, она увидела солидное досчатое (так в тексте) строение, покрашенное в уставные цвета Куйбышевской железной дороги, и имевшее два входа, традиционно обозначенные буквами Эм и Жо. Однако, подойдя поближе и заглянув в прикрытый дощатым заборчиком проем, над которым жуком чернела искомая литера, Натка несколько оторопела... И входить туда поостереглась. Потому что не взяла с собой палку, чтобы проверить — дно-то там вообще есть, или ухнешь сразу по уши? Теперь наконец она вполне хорошо поняла словосочетание: "Засрать по самую крышу". Это была настоящая, исконная, суровая Мордовия, судари мои...

Решив попусту не рисковать, Натка зайцем воровато порскнула в белёсый утренний туман, мало-помалу затягивающий пристанционные кусты. И только она туда робко сунулась, как столкнулась прямо нос к носу с пятнистой коровой, которая, меланхолично на неё глядя, неторопливо пережевывала веревку, к коей был привязан некогда вбитый в землю осиновый кол...

"Тьфу ты, прям какая-то корова Баскервиллей..." оторопело подумала испугавшаяся до икоты Натка, и, приспустив свои шаровары, уже собралась было присесть... Как вдруг...

Десять тысяч комаров, тихо звеневших до сих пор где-то в отдалении, на самом пределе слышимости, все одновременно, точно получив приказ из единого диспетчерского центра, с трубным воем кровожадно кинулись на молочно — белые нежные окружности юной москвички. А десяток самых бойких из них, как видно, определенно собрались залезть Натке прямо в ... туда... В самую, можно сказать, нежную середину!

С воем, стирая на ходу тыльной стороной ладошки с глаз злые бессильные слезы, Натка со всех ног кинулась к вокзальчику... Задница у ней теперь просто горела, как нахлёстанная крапивой, и при этом ещё немилосердно зудела да чесалась.

— Это всё потому, Наталья Израилевна, что у вас в растущем молодом организме переизбыток молочной кислоты...,— не раскрывая глаз, пробормотал Бекренев, сидевший на лавочке с поднятым воротом и в нахлобученной на уши шляпе.

Натка как раз собиралась ему ответить, этак, знаете, достаточно литературно, чтобы у него уши трубочкой завернулись, но постеснялась Савву Игнатьевича, как-никак, он человек пожилой и лицо духовное...

И тут в вокзальчик вошли они...

Двое мужчин в перетянутых портупеями длиннополых шинелях, с фуражками на головах, решительным хозяйским шагом приблизились к нашим героям и остановились перед ними шагах в пяти.

Краем глаза, не поднимая головы, Натка увидела, как Валерий Иванович, не меняя расслабленной позы, подобрал вдруг свои вытянутые ноги в ношенных брюках с пузырями на коленках, под себя, напрягшись, словно готовясь к прыжку. Дефективный подросток под своим клифтом тоже перестал сонно сопеть и замер, словно зверек. А мордовский властитель дум как-то очень пластично сполз с дивана, вмиг очутившись под сиденьем. Один мирно улыбавшийся новым добрым людям Савва Игнатьевич продолжал являть собой образец безмятежности и спокойствия.

Остановившиеся перед Наткой незнакомцы с минуту рассматривали наших путешественников, потом один из них, с серебристым кружком на тонкой серебряной полоске, пересекавшей синие петлицы, чуть дрогнувшим голосом произнес:

— Граждане, ваши документы!

Натка послушно потянулась было за удостоверением, но вдруг заметила, что спутник говорившего, державший правую руку в кармане, вдруг приподнял полу, указывая сквозь неё на Натку чем-то продолговатым, и Натка поняла, что ему своей шинели ну ни капельки не жалко! И что он сейчас без всяких разговоров будет прямо из кармана в неё стрелять, и она ничего уже сделать не успевает, не успевает даже сказать что-то, чтобы остановить это непоправимое безумие...

Всё произошло так быстро...

На самом деле, в реальной жизни все так и происходит, а красивые рукопашные бои с криками "Умри, несчастный!" бывают только в иностранном цветном звуковом кино про Зорро.

Сидевший мягко и расслабленно Савва Игнатьевич вдруг взорвался чудовищно — стремительным, абсолютно неправдоподобным броском.

Еще не стирая с лица приветливой улыбки, прямо с места взвившись в воздух, он вмиг пролетел, как бородатая бомба, разделявшие его с чекистами метры, и всем своим могучим кривоплечим телом обрушился на них сверху, сшибая с ног.

Грохнул выстрел, на поле шинели одного из чекистов задымила сизым дымом черная дыра, с потолка посыпалась выбитая пулей побелка, но на его груди уже сидел дефективный подросток Маслаченко, прижавший к сонной артерии свою любимую финку так крепко, что из-под её бритвенно-острого лезвия уже выступила первая капелька крови.

Лёшка внимательно и быстро взглянул на Натку с немым вопросом "Тёть Наташ, кончать мусора?!" и Натка ни на миг не усомнилась, что только мигни она ему, и чекист будет тут же немедленно и аккуратно прирезан.

А чуть левее этой эпической сцены второго Наткиного супостата уже усердно месил и старательно утаптывал в пол впрыгнувший ему обеими ногами на живот интеллигентнейший, похожий в своей мягкой шляпе и трогательном треснувшем пенснэ на чеховского доктора Валерий Иванович, трагикомически напоминающий стахановца-глиномеса, утаптывающего шамовочную заготовку для ударной стройки Третьей Пятилетки.

Вся эта история заняла не более пяти секунд чистого времени.

Натка с усилием перевела дух:

— Ничего себе! Проверили, называется, у граждан билетики... Товарищи, прекратите же! Вы же их убьете!

— На всё Божья Воля, Наталья Израилевна..., с кряхтением поднимаясь, ответствовал Савва Игнатьевич. — Коли и возьмем такой грех на душу, так ведь и ничего, так и ладно... Что же делать? Видно, Божиим Промыслом нам сие суждено, сих бесов окоротить. Прикопаем падаль в окрестностях, тут леса замечательные-с...

— Не убивайте! — вдруг придушенно завопил чекист, ошалело глядящий на сидящего верхом у него на груди, свирепо оскалившего зубы дефективного подростка.— Мы ведь ничего! Мы премию просто хотели за вас получить, так что давайте без обид...

... Низко опустив голову, Натка сидела на скамье. На её коленях лежал смятый листок, изъятый у старшего оперуполномоченного, который вместе с младшим оперуполномоченным пребывал, извините за плоскую шутку, несколько намоченным, в так напугавшем столичную девушку мордовском станционном сортире, причем из обнаружившейся всё-таки при пристальном рассмотрении дыры в полу высовывалась лишь его стриженная на ноль голова... В глазах тоска, вокруг шеи доска.

Натке было о чем подумать. Циркулярная телеграмма, значит... И теперь каждый встречный советский гражданин будет охотиться на них, как на бешеных собак! Причем на совершенно законных основаниях...

Собрав вокруг себя всех присутствующих, Натка горько призналась:

— Товарищи, как видно, наша совместная работа подошла к неожиданному концу. Принимаю такое решение: Вы, Валерий Иванович, и вы, Савва Игнатьевич, вместе с Маслаченко временно скрываетесь в лесах, пока я не доберусь до конечной цели проверки, Барашево. Ничего, сейчас лето, тепло, пару дней вы продержитесь на грибах и ягодах, а там всё закончится... Вы ведь им не нужны, им нужна только я... Потому что мой приказ о летучей проверке никто не отменял! А после ... того, как меня ... вам бояться будет нечего... Возвращайтесь в Москву...

— Значит, я вам больше не подчинен?— глухо спросил Бекренев.

— Да, прощайте, Валерий Иванович... Очень приятно было с вами познакомиться...,— голос девушки чуть дрогнул.

— Нет, я действительно сейчас свободный человек, и могу делать что хочу? — вновь спросил Валерий Иванович.

— Да, конечно, но я... не совсем понимаю...

— Щас поймешь! С первой минуты я хотел это сделать. — радостно произнес Бекренев.

И Валерий Иванович, потянув Натку на себя, вдруг перехватил её под свою левую руку и, зажав подмышкой, пару раз крепко, с чувством врезал ей ладонью по её худой и тощей заднице.

— Ой! Больно! За что? — отчаянно возопила Натка.

— Чтобы ты, дщерь моя, влюбленному в тебя по уши мужику его последние мозги не выносила!— наставительно произнес о. Савва. Затем задумчиво почесал бороду: — Это всё конечно, хорошо... Но как мы до Барашева добираться-то будем?

— Если можно, то я вас с радостью провожу-у-у-у...,— раздался из-под лавки певучий голос мордовского тюти— интеллигента.

2.

Долго терпел Бекренев, крепился, но после последней фразы Актяшкина всё же не выдержал:

— Куда вы её поведете?! Зачем?! Да вы на её ноги посмотрите...

И коллеги дружно уставились на черные парадно-выходные парусиновые Наташины тапочки, которые она тут же с испугом поджала под диван.

— Да она в такой обувке по лесу и двух верст не пройдет... И потом, Наталья Израилевна, я вас решительно отказываюсь понимать: ваш смиренный Наркомпрос это ведь не НКО, не Красная Армия и даже не Осоавиахим, который своих безумных стратонавтов в ближний космос запускает! Что ещё за нелепые геройства? Ну, вернемся мы с вами домой, безопасным кружным путем, через Шацк и Рязань, и что нам за это будет? Да нас просто похвалят, что мы не стали тупо ломать себе шеи, оказавшись замешанными в какую-то совершенно нелепую, трагически ошибочную ситуацию! И что, вы с вашим, извините, еврейским счастьем, здесь, где "Саранск — мировая столица трахомы, обжитые клопами хоромы..." вообще собираетесь делать?

— Я не еврейка..., — тихо сказала Наташа. — Моя фамилия Вяземская. Я русская, и, если это будет вам, Валерий Иванович, приятно, бывшая потомственная дворянка, правда, таковыми мои служилые предки стали только со времен конца прошлого века, а так, всё были штаб-офицеры... Вайнштейн, это фамилия моего отчима. Он оказался негодяем, непримиримым троцкистом, и покойная мама с ним рассталась в ноябре 1927-го... И служу я на самом деле в РКИ , то есть теперь уже в Наркомате Госконтроля.

И Наташа ловко извлекла откуда-то из-под подкладки тоненький прямоугольник алого шелка (чтобы не шелестел при обыске), на котором чернели машинописные строки и синела круглая печать с государственным гербом и крупными буквами: СНК СССР.

— Это моё первое поручение... Партийное поручение! Понятно вам? Как же я, молодой коммунист, вдруг вернусь и доложу, что я, кандидат в члены ВКП(б), партийное задание не выполнила? Нет, лучше уж мне ...

И Наташа печально поникла головой...

У Бекренева сердце рвалось буквально напополам... С одной стороны, жалость к этой несчастной, замороченной коммунистами русской девочке, которая готова лучше положительно сломать себе шею, чем не выполнить какое-то канцелярское решение своего партЕйного кагала, впрочем, усиленно при том подпитываемая жалостью и к самому себе (не выполнить прямой приказ Куратора? ведь это смерти подобно! Да ведь и приказ-то гуманный, просто не допустить её до Объекта, вот и всё! и никаких острых актов... хотя бы на этот раз !) А с другой стороны... Даже если её связать, по рукам и ногам, она просто поползет тогда к своей неведомой её самой цели, подтягиваясь на зубах... Проклятая фанатичка! И сама пропадешь, и меня погубишь! Чтоб ты поскорей издохла! И я вслед за тобою, потому что мне без тебя жить незачем.

И Бекренев решительно произнес:

— Ну хорошо-с... Я иду с вами, Наталья Израилевна!

— Юрьевна.. Я— Юрьевна...,— тихо произнесла девушка.

— О! Тем более. Юрий ведь это русское произношение греческого имени Георгий. А Георгий, это же Победоносец... Так. Принимаю командирское решение! Отец Савва! Вы, как нон-комбатант, извольте получить от меня наличные денежные средства, и, взяв под руку дефективного подростка, уматывайте-ка с ним немедля в Первопрестольную, а то вас матушка Ненила поди уж заждалась...

— Никак не могу-с сие исполнить. — смиренно ответствовал о. Савва. — Зане, аз есмь, иерей недостойный, благословлением Местоблюстителя Патриаршего Престола митрп. Сергия быв во времена оны кооптирован в экзекуцию Отдела Прото-Инквизиторских дел при Свщ. Синоде. Так что я здесь исключительно по службе-с... Жалуются некие православные, де, что не всё чисто в месте сем злачном, Барашевым рекомым... Ничего, с Божьей помощью, разъясним и сие.

Малость оторопевши такого заявления ("Инквизиция?! В двадцатом веке?! В Стране Советов?!") Бекренев перевел было взгляд на дефективного подростка, злобным бультерьером заботливо прижавшимся к теплому Наташиному боку, и, вздохнув, промолчал... С Маслаченко было и так всё ясно.

— М-да... Даю вводную: поступила команда на протяженный пеший марш по неразведанной пересеченной лесисто-болотистой местности. Задача: выбор маршрута, составление схемы движения с местами привалов и биваков, обеспечение лс соответствующим обмундированием, обувью, водой, продфуражем, вещевым имуществом, включая саперное, средствами индивидуальной защиты от кровососущих насекомых. Прием пищи лс приказываю осуществить не менее, чем за полтора часа до начала движения. Курение на марше лс категорически запрещаю... Слушаю вас, боец Вяземская?

— Валерий Иванович, а что такое эл-эс?

... Когда что-то напевно лопочущий Актяшкин, временами забывавший русский язык и уходивший в какую-то свою, иную, реальность, уже уводил путешественников туда, где, по его словам, они могли достать всё, что им было нужно (а правда ли? Бог весть!) Бекренев с усмешкой спросил о. Савву:

— А что, батюшка? Умение драться вам тоже в семинарии преподавали? Чаю, в курсе филоЗофии? Как там у вас: "Ежели ударили тебя по левой щеке, так подставь и правую..."

— Истинно, истинно рекоши, сын мой! Но цитата твоя неполная: "Аще кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую" Истинно! А продолжается она так: "А затем перехвати шуйцу его, прими на бедро своё, да без озлобления смиренно и сломай!" Что, Валерий Иванович, разве Церковь наша Православная бессильно-слаба да беззащитна? Сколько раз пресвятая Сергиева Троицкая лавра была во вражьей иноплеменной осаде? А святой монастырь Соловецкий? Да ни разу не вступила нога дерзновенного на ея святые камни! Да вот, на поле Куликовом витязь земли Русский, Пересветом прозванный, татарского богатыря же низверг? Кем же он был? Иноком. Я, грешный, о нём даже вот такой стих знаю:

"Нам не нужно победы без Правды!

Нам без Истины — Радости нет!"

Крёстным знаменем небо Непрядвы

Осеняет чернец Пересвет...

Нет на нём ни меча, ни кольчуги...

Ветха ряса? Да остро копьё!

Воют волки, да рыщут в округе...

Нарезает круги вороньё...

Бьет копытами конь Челу-Бея!

Пересвет приподнялся в седле...

"С нами Правда!" — уже холодея,

Он шептал, припадая к земле.

... О. Савва помолчал малость, продолжил, лукаво улыбнувшись:

— Вот, нам, иереям, ныне, оружие брать в руки заборонено! Но просто пустой дланью, отчего же и не поучить супостата?

— А что это вообще на вокзале было, я не понял: Жиу-Житсу, или Ай-Ки-До?

— Да Господь с вами! Я и слов-то таких страшных не слыхивал... "Славянская Горка" это. Эффективна против двух-трех супротивников зараз, без чреновредительства. Если же их больше, то уже им, бедным, куда как тяжко приходится...

— Эх, отец Савва, отец Савва... Где же ваша воинствующая церковь в Гражданскую была?

— Там же, где и всегда! Со своим народом. Ведь это мы рать иноплеменную всегда готовы отражать всеми средствами, а участвовать в братоубийственной бойне, уж увольте-с... Тем более, несть власти аще, как от Бога! Если ни един волос с головы не может пасть без воли Божией , то кто же самочинно может утвердить свою власть над каким-либо народом. "Господне есть царство, и Он — Владыка над народами".

— И безбожные большевики?— ядовито спросил Бекренев.

— Э! Тут надо различать. Одни правители богоугодны Ему. Их Господь венчает и помазывает их на царство: пророк Давид, св. Константин Великий, кесарь Юстиниан, св. царица Пульхерия, св. великий князь Владимир и многие правоверные цари, благоверные князья и другие честные и достойные мужи. Других Он избирает для вразумления народов, впавших в тяжелые грехи. Такими бичами в руках Божиих были многие правители: Навуходоносор, Аттила, Чингисхан и многие жившие после них. О назначении такой власти говорит Сам Господь: "О, Ассур, жезл гнева Моего! и бич в руке его — Мое негодование!" Но злые правители должны помнить: Божественный Промысел попускает утвердиться такой власти и использует ее в Своих неведомых нам целях, однако личная вина за преступления правителей остается. Бог точно знает меру ответственности каждого и на Суде Своём всем воздаст! Но вот, мы вроде бы и пришли?

— Куда только? — удивился Бекренев.

3.

Высокий островерхий, крытый красной черепицей совершенно сказочного вида теремок, высившийся на лесной опушке, театрально подсвеченный восходящим солнцем,походил на что угодно, только не на школу.

Ведь любая школа, будь она самой передовой или сугубо экспериментальной, где преподавание ряда предметов велось на недавно развенчанном буржуазном псевдо-языке эсперанто, неизменно носит на своем внешнем облике неизбежные следы казенщины! От побеленных известью гипсовых пионеров во дворе до барельефов Основоположников в лепном картуше над высокими распашными (обязательно, открывающимися наружу!) крашенными коричневой половой краской дверьми, за которыми уныло дребезжит неизменный звонок...

Но нет! На фигурно-резной, как в Берендеевом тереме, балясине высокого крытого шатровой крышей крыльца скромно синела табличка: "Наркомздрав С.С.С.Р. Зубово-Полянская Санаторно-Лесная школа им. Семашко". Действительно, это была школа.

— Однако, Наталья Юрьевна, мнится мне, многогрешному, что малость вы промахнулись. Сие вовсе не ваша епархия! — постучал о. Савва по табличке согнутым пальцем. — Скудельница это для чад неразумных...

Действительно, это учреждение в первую голову было лечебным, а уж потом учебным. В такие лесные школы направлялись в соответствии с показаниями дети, состоящие на учете в диспансерах: туберкулезных, психоневралгических... Впрочем, в иные лесные школы брали детей "с заболеваниями сердечн.-сосуд. системы, с нек-рыми хронич. неспецифич. заболеваниями орг. дыхания, с болезнями орг. пищеварения", как о том в свойственном ей лапидарном ключе сообщала МСЭ.

Жили здесь дети на полном государственном пансионе, подолгу, не менее четырех месяцев, а то и круглогодично, поправляя потихоньку здоровье да заодно уж как-нибудь и учась, в силу своих ограниченных возможностей.

Актяшкин, похожий в своих немыслимых лохмотьях на старорусского юродивого у ворот княжьего терема, чуть косолапя, подбежал к крыльцу и несколько раз костяно стукнул по дубовой двери, поверх которой уютно угнездились, вместо Маркса-Энгельса-Ленина, Сирин и Алконост.

Дверь мигом распахнулась, будто гостей давно и с нетерпением ждали. Уютно пахнуло наваристыми щами и гречневой кашей, и на крыльцо высыпала целая орава малышни, что-то радостно завопившей вроде бы даже и по-русски, да как-то и не понятно вовсе...

Впрочем, их веселое лепетание загадкой для о. Саввы не было: детишки искренне радовались дяде Филе, спрашивали, что он им на этот раз принес из лесу и расскажет ли он им ещё одну новую сказку про Варяву и Куйгорожа?

Наташа растерянно и испуганно смотрела на радостную детскую возню... одно дело, слушать в техникуме урезанный до самого не балуйся курс дефектологии, а другое, самой видеть вот это...

Прямо-таки картинка из учебника: у каждого явная диспропорция между небольшим черепом и нормальным ростом, резкое недоразвитие мозговой части черепа по сравнению с лицевой, низкий покатый лоб, чрезмерное развитие надбровных дуг, вытянутая форма головы...

Наташу кто-то осторожно подергал за брючину. Обернувшись, она увидела сопливого, как ерша, мальчишку, со сказочно-белоснежными волосами. Худой ручонкой, покрытой, словно рыбья чешуя, сухими чешуйками кожи, он, лучезарно улыбаясь, протягивал ей расписанную чудесными сказочными цветами деревянную свистульку.

Наташа присела на корточки, крепко обняла малыша, вдохнув его совершенно нечеловеческий, какой-то волчий, звериный запах, взяла из его страшных ручек свистульку и осторожно свистнула.

Малыш радостно всплеснул ладошками, ласково ткнулся в Наташину щеку мокрыми губами, прогукал что-то восхищенное.

Актяшкин, на котором, словно на дереве, повисли пяток детишек, протянул руку Наташе, и стал говорить что-то горячо, убежденно, вроде бы даже и на русском. Но она не понимала ни одного его певучего слова...

Правда, дети, видно, его хорошо понимали! Потому что они с радостным неземным щебетанием окружили гостей хороводом улыбок и радостных прикосновений, и повлекли их вглубь терема.

— Савва Игнатьевич? На каком языке они вообще говорят?

— На ангельском, Наталья Юрьевна... На ангельском!— убежденно отвечал батюшка.

... В уютной светлой горнице, на одной из стен которой темно-зеленым ковром висела большая физическая карта, в окружении своих радостно, как канарейки, щебечущих воспитанников гостей принимал сам хозяин сказочного терема, похожий на изрядно отощавшего Айболита .

Кстати говоря, о. Савва искренне не понимал, почему этого сказочного персонажа так любят изображать в детских лечебных учреждениях: ведь доктор Айболит, кажется, был ветеринаром?!

— Да, судари мои... И занесла же вас нелегкая в наш тихий уголок? Последняя, можно сказать, остановка перед землями незнаемыми...— с усмешкой приветствовал путников добрый доктор.

— Что значит, незнаемыми? — крайне удивилась Наташа. — Чай, не Амазония!Затерянного мира с динозаврами мы тут не найдем! Земли у вас обычные, наши, советские...

— Земли-то да, совецские, да только власть там соловецская...,(так в тексте) — покачал седой головой старый врач. — Извольте видеть: вот здесь, на стыке нашего, Зуб-Полянского, а также Торбеевского, Теньгушевского и Темниковского районов располагается... располагается...

— Что? — осторожно спросила Наташа.

— Наш Филимон Кондратьевич сказал бы: Царство Идевьмеся...

— Чье-чье? — подозрительно прищурился о. Савва.

— По-татарски это будет Шайтан, а по-вашему я его и называть не хочу... Не нужно его здесь поминать, уж очень он тут близок! — с неожиданной разумностью сказал вдруг Актяшкин, ни на миг не прерывавший бесконечную возню с малышами. — Видите? Это всё его старания...

— Филипп Кондратьевич! Ну сколько же можно? — с укоризной покачал головой главврач. — Мало вам, что за вашу диссертацию вас в психбольницу упаковали? Слава богу, там тогда наш земляк, доктор Ганнушкин, служил. Хороший человек! Он еще Есенина в своё время в психушке от суда спасал...

Актяшкин ответил длинной певучей фразой.

— А какая у вас была тема диссертации? — спросила Наташа, не надеясь на ответ.

— "Хтонический образ Ведявы в мордовской мифологии как отражение реальных исторических событий"— ответил ей одетый в дурно-пахнущее рубище Филя.

— Во-о-от! Видите? Ты бы еще про Бабу-Ягу чего-нибудь доброго написал! — в сердцах хлопнул по столу чисто вымытой докторской ладошкой его оппонент... — Но, к делу... Если Филипп Кондратьевич уж вас ко мне привел, то он за вас головой ручается! Чем же вам надо помочь?

Актяшкин разразился новой длинной, непонятной и пламенной речью.

— Филька, черт! Хватит тебе уже юродствовать-то! Чего тебе надо?!— рассерчал Айболит.

— Одежда. Обувь. Припасы в дорогу.

И Филя с бессмысленной улыбкой посмотрел на главврача, совершенно не отличимый от облепивших его идиотов и дебилов...

(Доброжелательный мордовский Читатель пишет: Данные мифологические персонажи именуются: — "Идемевсь" (а не "Идевьмесь");— "Ведь-ава" — дословно "водяная мать", "водяная хозяйка";— мордовский аналог "Бабы Яги" — "Вирь-ава" — "лесная мать", "лесная хозяйка".

Хотя на слух и правда будет звучать, как "Ведява"... А вот на "Царство Идемевся" можно и поправить! — Да! Можно, отвечу я. А зачем? Это ведь говорит не природный мордвин, но русский интеллигент, проживший всю жизнь в Мордовии. И так ничего толком о ней и не узнавший.)

Глава одиннадцатая. "Анге-пятай озк..."

1.

— Это что такое? — возмущению Натки не было предела.

Савва Игнатьевич, раскрасневшийся после бани, стоящий перед ней на коленях на расстеленном отбеленном на весенних росах холсте, задрал вверх свою бороду, совершенно рыжую в пробивавшемся сквозь прореху в сене, коим был крыт предбанник, остром солнечном луче, и с удивлением произнес:

— Вестимо, что-с. Лапоточки!

— Карахьт. — непонятно поправил его сидевший рядышком с Наткой Филимон Кондратьевич.

— Вот я и говорю, что они не по нашему плетены... Уж больно низки-с. И плетение у них какое-то косое! Зато вот лыковые петельки для онучей целиком одобряю-с... Эх, Наталья Юрьевна! Да будь у меня тут с собой кочедык, я бы уж вам такие лапоточки-то баские сплел! Ахнули бы-с. Хоть замуж в них выходи...

— Было бы за кого...,— покраснела закутанная в простынь Наташа. — Но я не про то! Как это я, комсомолка, буду в лаптях ходить, будто... будто я...

— Русская крестьянская девушка? — подсказал сидевший на корточках в какой-то необычной позе Бекренев. То есть он сидел, полностью опустив ступню на глинобитный, покрытый соломой пол... Натка в такой позе и минуты не просидела бы! Спина бы затекла... Но по виду Валерия Ивановича видно было, что эта странная поза ему привычна и он может сидеть так часами. — Вы, Наташа, напрасно лапоточками побрезговали... Лапоть весьма в повседневной носке удобен, мягок, легок, ногу вовсе не трет, и, что важно, она в нем абсолютно не потеет!

— Лембе! — добавил своё мнение к перечислению достоинств мордовского лаптя Филя.

— Само собой! Особенно ежели ещё вот онучи потолще накрутить..., — подтвердил Савва Игнатьевич, туго обворачивая Наткину ногу попеременно черными и белыми полосами ткани, так, что её ноги на глазах становились не только полосатыми, как у зебры, но и безобразно-толстыми.

— Нет, я не про то..., — не умаляя достоинств этнической обуви, возразила Наташа.— Но ведь лапоть, это символ царизма! Символ отсталости и дикости...

— Ага, ага... А вот зато лапсердак и талит есть яркие символы демократии и прогресса! Русские люди в таких вот лапоточках, между тем, от Москвы до самой Калифорнии дошагали...

— Постойте, но Калифорния, это же где-то в Америке?

— Истинно так! Форт Росс! И там наши лапти до сих пор прозываются "mocasines rusos"! Так что местные Чингачгуки ими и по сей день отнюдь не брезгуют... Извольте ножкой топнуть! Вот так-то. Нога спелёнута, как куколка!

— А это что такое? — Наташа сердито сдвинула бровки. — Вот ЭТО я точно не одену...

— Зачем же не наденете? Штанишки домотканные это...

— Покъст! — прокомментировал Актяшкин.

— И льняная рубашка...

— Панар! — с удовлетворением констатировал мордовский фольклорист...

— И зря вы, Наталья Юрьевна, кобенитесь! — деликатно отвернувшись вместе с Бекреневым носом к бревенчатой стенке, продолжал увещевать девушку Савва Игнатьевич. — Сие есть древнейшая, благороднейшая хламида, кою и императрицы византийские нашивали, во времена оны долматиком именуемая! О! да вы в ней прямо прекрасная Феодора! Глаз не оторвать, скажите, Валерий Иванович?

— Вы в ней очень красивая. — очень серьезно, безо всяких шуток сказал Бекренев.

Натка мысленно махнула рукой... Ну, если Ему нравится, то, пожалуй, даже можно малость и поносить... Странные же вкусы у людей, однако!

— А вот теперь мы сверху надеваем практичный и не маркий ...

— Кафтонь!

— Ага, вот я и говорю, что сарафанчик... На головку накинем платочек...

— Панго!

— Вот-вот, он самый, павловопосадский... А это что такое?

— Пулай! — и Актяшкин надел Натке через голову вытащенный им из-за пазухи удивительный пояс, на котором теснилось такое множество бисера, блёсток, бус, цепочек, пуговиц, раковин-каури, что глазам было больно...

— Да ну! Что я вам, дурочка с переулочка? — возмутилась Натка. — Вы мне ещё кольцо в нос проденьте!

Актяшкин досадливо хлопнул себя по лбу, и достал откуда-то из глубин своих лохмотьев удивительные серьги из загадочного невесомого белого пуха, и не отставал, пока Натка не вдела их в свои полу-заросшие дырки в мочках ушей (она спьяну проколола их когда-то ещё в технаре, проиграв подружке спор по поводу содержания одиннадцатого тезиса Карла Маркса о Людвиге Фейербахе)

Дверь парной распахнулась, и в предбанник выкатился красный, как вареный рак, дефективный подросток Маслаченко, прикрывающий свой микроскопический стыд мокрым лыковым мочалом.

Увидев нелепо нарядную, точно этническая кооперативная кукла, Натку, Маслаченко выпучил глаза, и с восторгом заорал:

— Ух ты! Тётя Наташа! Вы такая здоровская, ну прямо как настоящая торфушка с Тишинки!!

Услышав эту искреннюю, рвущуюся из чистого мальчишечьего сердца, похвалу, Бекренев заржал так, что аж повалился на спину, от хохота дрыгая в воздухе обтянутыми стареньким исподним ногами...

Натка отнюдь не упустила представляющейся возможности, и осторожненько пнула Его своим новеньким, вкусно пахнущим лапоточком.

2.

"Черный ворон, что ты вьешься,

Над моею голово-о-ой?

Ты добы-ы-ычи не дождешься,

Черный ворон, я не тво-о-ой..."

Словно легендарный Чапай в одноименной фильме, сыгранный Борисом Бабочкиным, Бекренев задумчиво наклонился над дощатым столом, водя по листу бумаги карандашом, остро-заточенным хитроумным способом, лопаточкой... В качестве любопытного Петьки выступала на этот раз Наташа.

А сидевший поодаль Филя, внимательно наблюдавший за художественным творчеством Валерия Ивановича, поминутно что-то ему указывал, и даже, взяв карандаш из его рук, что-то дорисовывал и поправлял...

Внимание Наташи привлекла россыпь значков — пятиконечных звездочек, вытянувшихся, словно Млечный Путь, по правой стороне самодельной карты снизу вверх.

— Это что такое? — указала девушка своим тонким пальчиком на звездную сыпь.

— Это? Это, Наталья Юрьевна, будут тут у нас лагеря...

— Какие лагеря? — не поняла та. — Военные?

— Нет, и даже не пионэрские... Истребительно..., тьфу ты, исправительно-трудовые. Сорок семь аж штук! От самой Потьмы и до самого нашего Барашева... Поселки Явас, Парца, Лесной, Озерный, Сосновка, Пионерский, Ударный... Это у них вроде райцентров. А уж Потьма тогда — суверенная столица всея нэзалэжной Темлагии... Кстати, по европейским масштабам получается вполне-таки пристойное государство! Побольше будет по территории Люксембурга, Лихтенштейна, Мальты и Андорры, причем вместе взятых... И что самое печальное, нам именно туда и надо! — и Бекренев ткнул острием карандаша в самую дальнюю окраину лагерной галактики. — Придется нам пробираться насквозь через весь этот, прости Господи, лесисто-болотный Шеол, с форсированием его рек: печального Стикса, ледяного Коцита и огненного Флегетона...

— Парца, Виндрем и Явас , — согласно кивнув головою, перевел с греческого Филя.

— Вот-вот... Причем явно не по мостам. Их в тех краях не так, чтобы много... Да и что с них толку, коли на каждом мосту по посту? А реки там ...

Тут Филимон Кондратьевич, взяв из пальцев Бекренева карандаш, вокруг самой по себе прихотливо извилистой нитки Парцы накрутил такое безумное количество стариц и плёсов, что лист бумаги стал похож на след прожорливого жука-короеда под сосновой корой.

— Да, не думал я, что так скоро вновь увижу вахту с плакатом "Труд есть дело совести, гордости и чести!", выглаженную граблями, как сад камней, запретку, маячащего попку на вышке, и услышу чарующий лай немецких овчарок!

— Валерий Иванович, а за что вы сидели? — осторожно спросила Наташа. — За ту девочку, да?

— Что? — удивленно спросил Бекренев. — А... Да что вы! Конечно же , нет... Там ведь и дела-то никакого возбуждать не стали! Да и кому возбуждать было? Помню, тогда вышел мой фельдшер из процедурной, где у меня операционный стол стоял, а отец девочки к нему подходит так грустно — што, мол, не потрафил дочурке моей дохтур? А фельдшер на него как напуститься: мол, ты што? Ты зачем её к нам вообще привез? Вот, наш дохтур и делать ничего не стал, посмотрел токмо, расстроился шибко да простынкой её накрыл. Мы ведь мертвых пока воскрешать-то не умеем... А мужик ему кланяется в пояс: ты уж прости нашу необразованность, мы ить люди тёмные, да откуль нам знать-то, поди дорогой она вроде ить ишшо двошала...(так в тексте) Я стою, сам от стыда дышать не могу... А тот мужик потом мне ещё к Рождеству гуся привез, всё извинялся за напрасное беспокойство.

Бекренев мучительно заскрипел зубами... Потом, успокоившись, продолжил:

— Нет, я чалился не "за что", а только исключительно "почему"! Литерка "СОЭ", сиречь социально-опасный элемент. Прежде всего, видимо, опасный для самого себя, так что общество сочло, что мне показан строгий режим, регулярное диэтическое питание в виде магаровой каши и селедочных голов, плавающих в том, что в сих не столь отдаленных местах почитается за суп (вот интересно, а куда деваются все остальные части этой самой универсальной рыбы-селедки?) и мне не жить без культурного досуга в виде игры без интереса...

— А почему без интереса? — не поняла не знающая языка офеней Наташа.

— Потому что на просто так я и совсем играть не буду! — усмехнулся печально Бекренев. — Но, Наташа, вот наш Вергилий, вновь позабывший русский язык, явно хочет что-то вам сказать...Знать бы, что именно?

3.

Тихим голосом, почитай что и умнО, дабы никого тут не тревожить, и никому окрест не мешать, о. Савва, наполненный до краев тихой, смиренной светлой радостью, пел канон к Пресвятой Троице

Проходящий мимо него Бекренев, неотлучно сопровождавший, как заботливая нянька, упорно влекомую Филей куда-то за руку Наташу, на миг приостановился, задумался, морща высокий лоб:

— Господи, да ведь я же совсем забыл! Нынче же Троица! С праздничком вас, батюшка!

— Спаси вас Господь! — сердечно ответствовал о. Савва.

Бекренев иронически хмыкнул, улыбнулся болезненно-криво:

— Благословили бы вы нас, что ли, батюшка...

Отец Савва душевно застеснялся:

— Да чем же я вас благословлю-то ... да кто я вообще такой...

— Ну уж нет, батюшка!— неожиданно зло пристал к нему невесть почему желчно-язвительный Валерий Иванович.— Уж извольте, ради праздничка... Скажите же нам что-нибудь утешительное!

Отец Савва на миг глубоко задумался, вздохнул тяжело:

— Ну, раз вы так просите... Благословляю вас умереть за Православие.

Дефективный подросток Маслаченко, в обрезанных валенках на босу ногу, торопливой рысцой догонявший Наташу, от этих слов аж споткнулся на ровном месте. Запрыгал на одной ноге, ловя улетевший в густую, лаково блестящую крапиву опорок, испуганно глядя на батюшку...

Бекренев был тоже... Слегка ошеломлен. Он покачал головой, с сомнением в голосе протяжно произнес:

— Ну-у-у, святой отец, вы уж и благослови-и-или! Действительно, хоть стой, хоть падай... Прямо скажу, сердечно утешили!

Отец Савва замахал руками испуганно:

— Вы, верно, меня не так поняли! Я вовсе не имел в виду, что вам теперь же, сей же час надо непременно пойти грудью на пулю... Хотя, по мне, сие и не трудно вовсе... скажу, что это в какой-то степени даже и проще, чем жить обычной христианской жизнью, жить со Евангелием, со Христом и Его Таинствами, и в конечном итоге спокойно удостоиться того, о чем мы молимся каждый день — этой самой не постыдной безболезненной кончины. Я вот о чем: день-то ныне особенный! Это день сошествия Святого Духа на апостолов. Дух же Божий — животворит, наполняет предельным конечным смыслом и жизнь и смерть... И от нас вами, Валерий Иванович, только и зависит, как мы проживем, и как умрем, людьми ли, с Духом Святым, или как злобные скоты... Преподобный Серафим Саровский, в сих местах проповедовавший, говорил, что принять благодать очень просто, для этого не нужно никаких ухищрений. Дух Святой дается ведь не наградой за образование, и не за невежество, не за духовные подвиги или за сверхъестественную молитву ... (Вообще, по-моему, молиться следует без излишних эмоций, без заламывания рук и закатывания глаз, без завываний и стучания лбом об пол, без ложного мистицизма, а мирно и кротко, лучше всего умнО... Господь ведь тебя и так услышит, ему для этого слуховой аппарат не нужен!) А ведь всё очень просто: Дух Святой снисходит любому человеку за его ровную и спокойную — мирную — христианскую жизнь. И она сама по себе и есть яркое свидетельство того, что в данном человеке есть Дух Святой, пусть он даже и не крещен. Потому что тогда человек этот добр и кроток, и самые простые истины Нагорной проповеди живут в его сердце, и через него приходят другим людям... Вот это и есть, прожить за Православие и за него же умереть...

— Батюшка, да ведь вы же еретик? — с изумлением посмотрел на него Бекренев.

— Да, бываю грешен. Умствую вот, излишне. Иноходец я долгогривый, как меня матушка Ненила ругает... Однако, это что же, у них тут хоровод?

— — Это Ведява летний день моет...,— совершенно непонятно пояснил Филя.

По околице села, украшенные венками из цветов, зеленых листьев и ярких лент, ровной чередой, степенно и плавно шли девушки в ярких мордовских платьях, сияя своими удивительными поясами. Возглавлявшая процессию высокая румянощекая красавица несла в руках, словно зеленое знамя, украшенную лентами молодую березку... С мокрых листочков которой порой дождем срывались крупные капли, обильно кропившие дома, с визгом уворачивающихся круглолицых, курносых красавиц, протяжно мычащую скотину... Периодически березка заново обмакивалась в несомый за красавицей нарядный ушат.

— Это кто же тут у вас заместо батюшки-то идет крестным ходом? — несколько укоризненно кивая на стройную красавицу с березкой в руках, спросил о. Савва.

— Это Весна...,— с мечтательной улыбкой ответил Актяшкин. — А следом за ней её спутники: Спужалат, Калинат, Куклат, ... — И он указал на парней и девушек, следовавших за своей предводительницей, одетыми в зеленые венки, с нашитыми на рубашках листьями папоротника... Некоторые были вообще с головы до ног закутаны в лесную зелень.

— А это что за благородные дикари? — с усмешкой спросил Бекренев, рассматривая весело скачущих на четвереньках парня и девушку, у которых из одежды вообще были только повязки из травы на груди и чреслах.

— Вирь ломантъ! Лесные люди... Их обижать нельзя! — наставительно сказал Филипп Кондратьевич.

— Обидишь таких! — скривил губы Валерий Иванович. — Однако, вижу, что фольклорный карнавал у вас в самом разгаре... Да мы-то здесь вообще зачем? Пойдемте, батюшка! Мы чужие на этом празднике жизни...

Но, оглянувшись, рядом с собою Савву Игнатьевича не увидел.

Зане, вместе с дефективным подростком, тот уже уселся на перевернутое корыто, лежащее поодаль, и решительно тянул руку к высившейся перед ним на резном деревянном блюде крутой горке истекающих ароматным паром пышных, толстых мордовских блинов с маслом, медом и ягодным вареньем.

А рядом с ними уже шкворчала на печной заслонке огромная глазунья из полутора десятка яиц...

— Батюшка, помилосердствуйте! Вы что же, всю её целиком скушать хотите? Да вы же себе так печень посадите...,— возмутилась врачебная душа Бекренева...

— Ништо! Это что тут у вас, православные, в горшке? Бабань каша? Очень интересно. Ну-т-ко, Господи благослови... А ведь ничего, нажористо! Плесните-ка мне еще мисочку...

... Наташа не могла и подумать, что здесь, всего в четырех сотнях километров (ночь езды!) от строгой и суетливой Москвы, она вдруг попадет в такое яркое, веселое, радостно-праздничное чудо... Её совершенно не смущало, что песни вокруг неё пелись на непонятном певучем языке... Самое главное, что эти песни были радостные и веселые! И люди вокруг неё были искренне веселы и счастливы... Крепкие, сильные, уверенные в себе люди, красивые и свободные лица... Да, воистину счастлива советская колхозная деревня!

Меж тем незнакомый напев стал вдруг грустно-певучим... Закружившие мерный, неторопливый хоровод девушки подхватили Наташу вместе с собой, закружив по-солонь в плавном коловращении... И, когда хоровод приближался к стоящей рядом с украшенной лентами березкой Весне, та снимала с девушки венок и она, вытянув губы, целовала сквозь него сметливо оказавшегося рядом с ней парня.

Наташа ни на миг не пожалела, что на ней самой нет венка! Да и с кем она стала бы челомкаться? Вот еще... Да и нашелся бы среди деревенских комсомольцев такой храбрец?

И, когда она в свой черед плавно приблизилась к лесной королеве, то только тихо про себя печально вздохнула... Но высокая и стройная красавица вдруг сняла роскошный венок со своей украшенной золотыми косами головы, и сквозь него Наташа увидала, как в окладе из цветов, побледневшее от волнения Его лицо .

Не желая портить красивый фольклорный обычай, только лишь по этому! — Наташа испуганно закрыла глаза, и ощутила на своих губах нежное и теплое мимолетное касание. От которого у Натки на миг перехватило дыхание и часто-часто, как пойманная птичка, затрепетало сердце...

Глава двенадцатая. "МузЫка восхитительных мелодий сменилася зловещей тишиной"...

1.

Когда в нежно-зеленом, с багровым отсветом на западе, высоком небе повис призрачно-тающий ломтик юного месяца, пять человек, ведомых чуть косолапо, но споро шагающим Филиппом Кондратьевичем, с сожалением покинули околицу гостеприимной Зубовой Поляны. Перейдя через скрипучий под ногами подвесной вантовый мост через сонно плещущую на перекате Парцу, путники вышли к большой дороге, ведущей от Рязани к республиканской столице Саран-ошу.

Около часа они споро шли, молча, по большому, шоссированному песчаному тракту, абсолютно пустому в этот поздний час, направляясь прямо в догорающий закат. По обочинам мерно шумел быстро, прямо на глазах темнеющий ельник, под широкими лапами которого уже по ночному клубилась загадочная мгла.

— А что, Филя, ты нас через границу действительно сможешь провести? Уверен? — осторожно спросил Бекренев своего Вергилия.

— Етафтыхть. — пожал плечами тот. — И вообще, кеняртьфтьсазь иттнень аф оцю концертснон мархта.

— Ага, ага, я почему-то так сразу и подумал. Особенно про то, что в этих чудных местах любому товарищу Концертсону — будет полный мархт!

— Валерий Иванович, ну хватит его уже постоянно подкалывать!— с чуть нервным смешком подала голос Натка. — Мне тоже что-то малость не по себе... А если честно, я ужасно боюсь.

— Вот! — поднял вверх худой и тощий палец Бекренев. Странно помолодевший в своем новом наряде — домотканных портах, крашенном лесным орехом пиджаке и картузе с козырьком, он был похож на лихого старорежимного приказчика, ухаря и пройдисвета. — Вот и остались бы вы лучше в Лесной школе у доброго доктора! А мы бы с отче Саввой быстренько смотались бы до Барашева и обратно, глянули бы одним глазком не тамошнее благорастворение воздухов, да всё вам и рассказали бы подробно... потом, если бы вы захотели...

— Не искушайте, Валерий Иванович! — просопел Савва Игнатьевич. — Уж больно хорошо в месте сем питают!

В этот миг Филя резко остановился... Подняв левую руку вверх, от чего все замерли, он старательно прислушался... Было тихо. Только слепо завозилась в ветвях какая-то птица... Проводник плавно повел рукой слева направо... И путники рысцой спустились в сыро чвакнувшую придорожную канаву, споро выбрались наверх, оставив за собой придорожный указатель "Умет — 15 км", и углубились в лесную глушь.

Натка с трудом пробиралась за заботливо отгибающим ветки Бекреневым... На голову и за шиворот ей сыпались сухие еловые иглы, к распаленному лицу липла паутина, а в нос, рот, глаза лезла стоящая столбом мошка...

Натка вздохнула поглубже, тут же закашлялась, выплюнула черную от мошки слюну:

— Господи, да это же невозможно так жить! Тут что, всегда так?

— Да нет, что вы! — утешил её Филипп Кондратьевич. — Только лишь весной, летом... И ранней осенью!

Потом остановился на маленькой полянке, возле уходящей прямо к безмолвно загорающимся звездам островерхой ели-великана, и неожиданно спросил:

— Желающие и дальше кормить мошку есть?

— Надуманный вопрос. — сердито ответил Бекренев. — Да что делать-то? Был бы я в Москве, так зашел бы в первый попавшийся промтоварный, а то и в ЦУМ бы смотался, поискал одеколон "Гвоздика". Вонючий, сволочь, но, говорят, кровососущих всё же отпугивает...

— Против комаров, пишут, диэтиламид m-толуиловой кислоты лепо помогает..., — подал голос устало утиравший бороду Савва Игнатьевич.

— Чего-чего луиловый?!! — не поверил своим ушам дефективный подросток.

— Это средство такое, в Германии недавно изобретено. "Дэта". Отпугивает-де оно комаров и мошек.

— Батюшка! Но... да вы-то откуда про него знаете? — удивился Валерий Иванович.

— В журнале "Наука и Жизнь" прочитал.

— Отец Савва, вы меня поражаете... Может, вы часом и "Безбожник" почитываете?

— Разумеется, регулярно его просматриваю, вкупе с "Атеистическими чтениями". Но это к делу не относится, потому что всё одно от мошки, кроме как ей замотаться, на манер мусульманки, или вот ещё дегтем березовым обмазаться, у Натальи Юрьевны спасения нет...

— А может, вернетесь? — осторожно спросил девушку Бекренев. — Комары вон, вас не милуют! А здесь они ой какие, размером как лошадки...

— Нет. — яростно мотнула головой Натка. — Буду терпеть.

— Зачем же терпеть, дугай тейтерь? Симемс вирь ава ловсо..., — и Филя протянул Натке заткнутую деревянной пробкой тыковку. Когда та вылила себе на ладонь молочно-белую, пахнущую смолой каплю, и растерла её себе по зудящим от укусов рукам, то от неё враз пахнуло грибами, темной лесной глубиной, дремучей чащобой...

— А истя! А истяня! — замахал руками Филя. — Симемс, симемс...

И показал жестами, что средство надо непременно выпить. Натка ни за что на свете не стала бы глотать подозрительную микстуру, но у ней в памяти еще было живо приключение с комарами на станции... И она, зажмурившись, сделала большой глоток...

Огненный клубок прокатился по её горлу и бомбой разорвался в пищеводе. Натка, со слезами на глазах, насилу откашлялась и тут же увидела, как тыквочку решительно взял в руки Бекренев:

— А ты, дефективный, пить малость погоди! Ежели мы все тут нахрен от этого декохта отравимся, то ты этого лесного человека тогда звэрски зарэжэшь. Причем ме-е-е-едленно...

— Не обижайте его, Валерий Иванович! Видите, что происходит? — и Натка протянула свою руку к стоявшему в воздухе рядом с ней рою мошкары. Тот резко, почти испуганно подался от неё в сторону.

— Знамо дело, брезгуют...,— констатировал Савва Игнатьевич. — Кровь у нас теперь для них не халяльная!

— Что же ты, обскурант, нам раньше своё питье не давал? Чего ради мы комариные покусы попусту битых два часа терпели? — напустился на Филиппа Бекренев.

— А вы бы его раньше и пить бы не стали! Не приперло вас тогда ещё, потому как...,— вполне резонно пояснил тот.

... Потом они долго шли в свете звезд по ночному загадочному лесу. неверный свет месяца отбрасывал призрачно-голубой отсвет на островерхие верхушки елей, недвижимо, как колонада собора, высившиеся окрест, и отбрасывающие на серебристую траву аспидно-черные тени.

Спереди потянуло холодком и сыростью... В низких песчаных берегах тихо несла свои воды неширокая река, в мелких волнах которой серебряной рыбкой плескался и дрожал месяц.

Филя бойко сбежал с невысокой кручи, что-то пошарил в прибрежных кустах. Раздался грозный металлический лязг.

— Всё понимаю! — с удивлением покачал головой Бекренев. — Но привязывать такую худую лодчонку, этакой циклопической цепью ко вбитому в берег, не иначе как паровым копром, двутавровому рельсу, точно "Титаник" какой-нибудь, мне кажется, всё же некоторый перебор!

— Мокшо кеськедемьс! Мордовия-республикась...,— философски пожал плечами Филипп Кондратьевич.

— Сурово здесь у вас! — уважительно ответил Валерий Иванович.

Потом они плыли по течению извилистой лесной реки, над которой смыкались кроны старых ив, сквозь сплетенные ветви которых изредка остро проглядывали редкие мохнатые звезды.

Потом небо посветлело, над рекой неслышно поднялась полоска белоснежного тумана... И Натка вдруг увидела, как слева от неё, буквально в двух шагах, по колено в воде стоит белая лошадь, и с её грустной морды капают редкие капельки, оставляя разбегающиеся круги на неподвижной, как зеркало, темной воде... От которой вверх, прихотливо змеясь, бесшумно поднимаются молочно-белесые струйки...

— Ну вот, и где же это ваше зловещее Иблисово царство? — с доброй улыбкой спросил Савва Игнатьевич.

— Мы уже там...,— глухо ответил Филя. — Видите?

И он указал на скорчившуюся серую фигуру, похожую на ворох старого тряпья, возле празднично-мягко светящихся топленым молоком бересты березовых мостков над водою .

Когда лодка подплыла поближе к мосткам, Филипп Игнатьевич вонзил в мелкое илистое дно весло, притормозив её ход, осторожно привстал со скамьи, от чего душегубка угрожающе закачалась.

— А! Я так и думал. В Дом Инвалидов, бедолага, шел...Пить, видно, захотел, да уж от реки на берег подняться не смог... Сил не хватило.

И он осторожно взял лежащее рядом с недвижимой, скорчившейся в позе эмбриона, фигурой обыкновенное сосновое полено, только плоско обтесанное с одной стороны:

— Смотрите, вот у него даже и сопроводиловка с собой имеется...

На протянутом ей полене Натка с удивлением, отвращением и ужасом прочла сделанную химическим карандашом надпись:"Предъявитель сего Филон, Паразит Симулянтович, направляется мною в командировку для перевязки отрубленной топором левой руки. После перевязки прошу направить его обратно на лесосеку для окончания урока. Стрелок Гаркуша".

— Не дошел самую малость, доходяга! Кровью по пути истек...

Над речкой было тихо... И только неслышный ветерок ласково ерошил тонкие, давно нечесаные волосы на затылке умершего. Натка поблагодарила судьбу, что не видит его лица, уткнутого в вытертую ветхость лагерного бушлата.

— А если бы он дошел...,— не договорил побледневший Бекренев.

— На леч-командировке дежурный чекист сперва "забанит" его , да еще поди по лицу его же отрубленной рукой отхлещет, потом пошлет к лепкому; тот помажет йодом порубленное место, перевяжет бинтом из плохо выстиранных рваных рубашек, полных гнид, и направит в распоряжение дежурного по командировке; этот обычно наряжает дневального, который ведет саморуба обратно в лес, на работу. И, как водится, по дороге воспитывает: "Ты думаешь, шакал, мы тебе не найдем работы? Не можешь рубить, так будешь пилить. Для этого одной руки тебе хватит!" И он пилит. Пилит одной рукой, пилит каждый день, пилит до тех пор, пока или от заражения крови умрет, или не попросит товарища отрубить ему кисть и правой руки... Поздравляю вас, граждане! Мы с вами в ТемЛаге... Совершенно точно!

2.

— Вы ничего не понимаете! — горячо доказывал Бекренев абсолютную реальность предложенного им плана. — Чем пробираться ночами, поминутно рискуя налететь на секрет чекистов, мы совершенно спокойно, открыто, среди бела дня идем в Потьму и садимся там на местный поезд. До Барашева ведь оттуда какие-то поезда ходят?

— Регулярно. Полтора поезда в день! — совершенно загадочно, по своему обыкновению, подтвердил Филипп Кондратьевич.

— Это как? — не понял его дефективный подросток.

— За двое суток, ходят три пары поездов: дневной-ночной-дневной...

— Слышите? Регулярно! А эти поезда чекисты сильно шухерят?-уточнил Бекренев.

— Если поезд идет Оттуда, то конечно, да! очень сильно! И под вагонами, и везде смотрят... С собаками ходят! А вот зато, когда поезд идет из Потьмы, то есть Туда, его практически совершенно не шмонают! Да и скажите, кому придет в голову не ИЗ, а В Преисподнюю бежать? Барашево, это же тупик... Совсем тупик, самое дно... Последний круг ада. А вот Потьма по сравнению с ним, просто столица! Здесь даже вольные поезда останавливаются. Правда, если у тебя пропуска нет, дальше вокзального перрона ты всё одно никуда не уйдешь! А пропуск надо в Москве заказывать... Но, есть и ещё один способ! Как приехать без пропуска?

— Какой же? — насторожилась Наташа.

— Прибыть в Потьму под конвоем! — щербато улыбнулся Филя. — Пинком подброшенным, пулей вылететь из вагон-зака. И потом долго сидеть на асфальтовом низком перроне на корточках, под злобными взорами черных овчарок, роняющих из красной смрадной пасти слюну... Дыша всей грудью, ощущая небом и языком чудесный, настоянный на смоле воздух, сидеть бездумно, искоса глядя в высокое небо... Последний раз радоваться природе. Потому что очень скоро это всё тебя радовать будет значительно меньше...

— А скажите, на поезд из Барашево в Потьме билеты купить как, очень сложно?— спросила Натка.

— Э-э-э... Да там никаких билетов и вовсе нет! Настоящий коммунизм, без подмеса. Просто, каждый сверчок знай свой шесток! Начальство степенно идет в мягкий вагон, спецы садятся в два жестких купейных, вертухаи да козлячья расконвоированная обслуга — в плацкартный давится, а зека-зека в телячьи теплушки шпанкой набивают, если повезет... Не повезет, так их и на открытых лесовозных платформах катают. Довольно сомнительное удовольствие, доложу вам, особенно зимой. Так что вам, судари мои, по вашему вольному простонародному прикиду, можно смело сделать морду кирпичом и лезть в тот вагон, который попроще... Уверяю вас, если вы что-то делаете открыто, не таясь, то вопросов к вам вообще не будет. Потому как всем будет явно видно, что вам ПОЛОЖЕНО... Но, по прибытию, на конечной станции документы, верно, могут и проверить. Так что я бы лично сошел заранее, в Явасе или Леплесе.

Отец Савва, наскоро отпевавший в сторонке неизвестного страдальца, имя же его Господь веси, встал с колен, тщательно отряхнул их от сора, заправил за ворот косоворотки наперсный медный крест и решительно поддержал Бекренева:

— Аз, грешный, так же розумию. Чем по лесам впотьмах бродить, рискуя оком на ветку напороться, так уж лучше самим смело в вертеп этот шагнуть, аки отрок Даниил в пещь огненную... И, кстати, об отроках! Что же у нас наше дитятко всё без молока да без молока? Ребёнку молоко по утрам пить просто необходимо!

Дефективный подросток Маслаченко, испуганно вытаращив глаза, даже оглянулся кругом, ища означенного батюшкой неизвестного грудного младенца.

— Решено! — решительно тряхнула коротко стриженной головой Наташа. — Идем в посёлок...

... Выйдя из-за прибрежных кустов и малость подождав Филю, по-хозяйски притопившего свою лодочку под мостками (авось, ещё и пригодится?), путники выбрались на проложенный вдоль берега Парцы прибрежный тракт.

Широкая грейдированная дорога, уходящая с юга на север, была насмерть утоптана так, что по твердости не уступала и асфальту.

— Что, по дороге так часто ездят? — спросила девушка.

— Скорее, ходят... Слышите, вот и сейчас... Идут! — почему-то горько усмехнулся Бекренев.

Действительно, и-за поворота донеслась радостная и бодрая песня:

— Хоть за преступления сослали нас сюда,

Но все же мы имеем все советские права:

Мы книги получаем, газеты издаем;

Мы оперетты ставим и песни мы поем!

Эх! Мы заключенные Страны Свободной,

Где нет мучений, пыток не-е-ет:

Нас не карают, а исправляют,

Это не тайна и не секрет!

— Шевелись, шакалы, говна квёлые! — энергично и весело подгонял задний ряд четко печатающей строевой шаг коробки самоохранник, в такой же, как и его подопечные, черно-серой форме, но в отличие от них, с красной козлиной повязкой на рукаве новенького лагерного бушлата и березовым дрыном в руках. — Счастья в голосе не слышу!

— Виноваты, гражданин начальничек! После гарантийной двухсотки у нас на пение не встаёт! — подал кто-то из строя ответную реплику.

— Hic volo! — совершенно неожиданно на классической латыни с ласковой улыбкой ответил им конвоир. Затем, проходя мимо стоящих на обочине друзей, всё с такой же улыбкой приветливо кивнул головою:

— А, зе-ка Актяшкин! Дышишь ещё, шакал квелый? Ты давай уже, до свиданья! Уж ты и так лишние десять лет небо коптишь! — и походя, совершенно беззлобно, коротко и резко ударил Филиппа Кондратьевича своим дрыном поперек лица.

Филя молча упал на спину, и на его лице мгновенно вспухла бордово-красная полоса.

Охранник всё так же беззлобно пнул его сапогом, и уже разворачивался вдогон строя, как Бекренев, мгновенно заледенев от бешеной ненависти, уже сжал его предплечье своими пальцами, будто стальными клещами.

Кратко глянув козлу в его безмерно удивленные эмалево-голубые гляделки, Валерий Иванович смачно в них харкнул, а потом с чувством врезал ... Судя по характерному хрусту, напрочь сломав козлу нос.

Конвоир завалился навзничь, потом вскочил на четвереньки и, как таракан, помчался на четырех конечностях догонять испуганно замолкший строй, оставляя за собой тонкую полоску из хлышущих из носа красных капель.

Дефективный подросток Маслаченко не преминул ускорить его хорошим добрым пинком.

— Что, это ваш знакомый? — осторожно спросила Наташа Филиппа Кондратьевича, прижимая к его лицу быстро набухавший кровью носовой платок.

— Да, и очень давний! Он у меня в Саран-Ошском Пединституте имени Огарева оппонентом на защите был... — хрипло ответил Филя.— Философ, специалист по античности... Платона обычно по памяти цитирует, когда кого-нибудь дрыном трюмит, сука.

3.

Отец Савва удивленно покачал головою... Еще вчера вечером он отметил про себя, какие же они нарядные, мордовские избы: непременно украшенные прихотливой резьбой створки высоких тесовых ворот, расписанные цветами и узорами наличники окон... Редко над какой трубой не скрипел на летнем ветерке кованный узорчатый флюгер.

А здесь, у отворота большака, убого теснились низкие, унылые бараки, почерневшие от дождей, крытые гнилой соломой... Вдоль халуп бродили тощие голенастые свиньи, а у поворота яркая и нарядная дощечка на высоком столбе гордо извещала: "ГУЛАГ НКВД С.С.С.Р. Трудовая сельхозартель ИМР. Труд есть дело чести, доблести и геройства!"

— Что такое это ИМР? — удивленно почесывая бороду, вопросил о. Савва.

— Имени Мировой Революции..., прошептала побелевшими губами Наташа. — Зайдем?

Но зайти они даже и не успели. Позади них раздался дробный конский топ, и мимо них вихрем пронесся всадник... Натянув поводья, он остановился возле столба-указателя, и, прислонив ладонь ко лбу, зорко осмотрелся окрест, нелепо похожий в своей островерхой богатырке (имени товарища Буденного!) на отважного витязя богатырской заставы.

Однако, высматривал он явно не злых татаровей, потому что резво пустил коня, направив его к вышедшим из-за ближних сосен двум согбенным бесформенным фигурам.

— А-а-а... в крес-та-бога-мать! На работу не пошла, а сама траву носишь! — и он яростно замахнулся плёткой.

Одна из фигур, оказавшейся сгорбленной от дряхлости старушкой, бросила на дорогу сноп осоки, который несла за плечами, упала на колени и горько прохрипела:

— Мой косяк, Филимоныч! Бей, только мальца не трогай...

Ребенок, которым оказалась вторая закутанная в лохмотья фигура, кинулся к лошади, ухватил всадника за стремя:

— Ой дяденька, только не хлещите снова мамку! Меня, лучше меня побейте!

Сидевший на коне всадник обернулся, увидел, что за ним наблюдают посторонние, плюнул на дорогу, засовывая плеть за широкий красный кушак:

— Ладно, Слёзкина... Ну, если ты и завтра на работу не выйдешь, я тебе такую корову дам, забудешь её держать ! В последний раз так-то тебя милую! Зайду к тебе вечером, подмойся...

И, картинно подбоченясь, он рысцой поехал дальше, вдоль улицы.

Наташа, кинувшаяся к женщине, чтобы помочь ей встать, вдруг с ужасом поняла, что та — не старше её самой... Только изможденная и изработанная до последней невыносимой степени, испитая, как говорят в народе.

И еще... о. Савва так сразу и не мог определить, что же на ней одето? Но, присмотревшись, догадался: прорезанный для рук и шеи холщовый мешок

... В тесной и низкой избенке, свет в которую пробивался через крохотное окошко, в котором вместо стекол в раме была наклеена промасленная бумага, гостеприимная хозяйка первым делом усадила нежданных гостей за чисто выскобленный стол. Потом приняла из рук средней дочери, лет пяти от роду, запеленутого в чистое тряпье младенца с огромными печальными глазами и распухшим рахитичным животом. Младенец молча, по деловому, мял беззубыми деснами хлебный мякиш.

Сунув младшенькому в рот оттянутый коричневый сосок пустой груди, она певучим голосом стала гостей потчивать:

— Уж извините и не побрезгуйте, чем богаты... Васька, мухой слетай в огород да нарви луку, щавеля... Квасок у меня есть, сейчас тюрю затру. А вот хлебушка-от грешна, нету, уж не обессудьте! Не пекла давеча, мучка-то она мал-мало пока что есть, да вот дров совсем нетути...

— Дро-о-ов? — удивился Валерий Иванович и показал на сосны, чьи лапы мало не лезли в подслеповатое окошко.

— Так ить лес не наш, а хозяйский! Даже хворосту набрать не моги, его в конторе выписывать надо, а с каких щедрот? Работаем-то бесплатно, за палочки. Ну, может ночью Ваську пошлю на пилораму щепок воровать... Тогда и шти (так в тексте) сварить можно будет!

— А что значит, за палочки работаете? — спросила Наташа.

— Так это, за трудодни... Трудодень — сто граммов зерна, за прошлый год у меня пятьсот трудодней записано! Вот, получила под расчет пятьдесят килограммов пшенички... Два мешка... За год трудов.

— А корова у вас откуда?

— Да, это..., стеснительно махнула она рукой. — Это мне мой первый вертухай подарил, когда я от него Ваську родила. Я у него в марухах хаживала...,— со стеснительной бесстыдностью добавила она. — Это давно было, семь уж лет как! Ох, он и весёлый был! Теперь, говорит, у меня аж две тёлки: ты и корова твоя... Но грех Бога-то гневить: ведь и щедрый! Кабы не его корова, то выжила бы я одна с мальцами-то? Хоть он меня в малолетках и спортил, но ... ладно, не он, так бы другой кто... А так, он же мне и корову подарил! А потом он со своим приятелем марухами поменялся, и от этого его приятеля я свою Дашку родила. А уж тот меня в карты проиграл, так я и от третьего своего третьего мальца в подоле принесла... А уж этот-то, вертухай мой последний, меня просто так выгнал, потому что видно стара я для него стала, мне уж двадцатый год как-никак пошел! И ведь, паразит, когда выгонял, отобрал все носильное добро до нитки, и платье, и шкарпетки... Всё своей новой марухе подарил. Хорошо он в карты играет, сволочь... Ладно, что хоть корову не тронул. И молочка я уж вам подою! Вот, стадо пригонят, и пейте на здоровье...

Дефективный подросток Маслаченко посмотрел на о. Савву сухо горящими глазами:

— Батюшка, пойдем скорей отсюда! Мне такое молоко в горло не пойдет.

... Когда они покидали гостеприимный кров, Наташа вдруг остановилась, с горечью сказав:

— Да ведь это же ... рабство?

— Нет, это вовсе не рабы!— возразил ей о. Савва. — Это свободные люди. Колоны. . А рабы-с, вот они...

И он указал на дорогу.

По ней, со глухим протяжным стоном, темно-серая гусеница заключенных влекла на себе длинные дроги с аккуратно уложенными на них балансами: оцилиндрованными сосновыми бревнами. Экспортный высококачественный товар. С выжженным тавром "Сделано в С.С.С.Р"

— Лошадь дорога! Её регулярно кормить надо, да еще и овсом! А за павшую лошадь ведь и ответить можно...,— со скорбной усмешкой пояснил Бекренев.

А о. Савва вдруг заметил, что Наташа так крепко сжала кулак, что её ноготки до крови впились в кожу...

Глава Тринадцатая. "Се, лимб..."

1

Потьма открылась глазу вся, враз...

Расположенная всего в шести километрах от Зубовой Поляны, она по сравнению с этим райцентром казалась отсюда, издали, прекрасной гостьей из коммунистического будущего... А собственно, так оно и было! Потьма не имела никакого отношения ни к дремлющей поблизости Старой Потьме, ни к бойкой проезжей Новой Потьме.

Эти её тезки были обыкновенными лесными селами, и росли сами по себе, как растут деревья. И гроза их гнет, и палит лесной пожар, и грызет безжалостный шелкопряд. А они всё выравниваются, распрямляются, растут себе... Но видно сразу: там ветка сухая, там дупло с белкой, а там муравейник у корней...

Потьма была не такова! Она — уж если сравнивать её с деревом, походила на сибирскую голубую ель, специально высаженную у стен Кремля. Величава, строга... И веяло от неё государевой заботой.

Потьма возникла на пустом месте вся целиком, сразу, буквально за одно лето, как какой-нибудь Свияжск. Но в том стародавнем городке рубили терема да башни по приказу Грозного царя, уж пятый раз подряд воевавшего ханскую Казань, наспех, как Бог на душу положит! А этот казенный городок в табакерке возводился приказом ОГПУ! Есть разница? Кто не понимает: Малюту Скуратова верно, быстро бы вышибли из этого почтенного учреждения, как в своё время того самого маркиза де Сада из Революционного французского Трибунала! И мниться мне, по той же самой причине: за излишнюю чувствительность и неуместную гуманность.

И потому возводился новый рабочий посёлок по проэктам врагов-вредителей, академиков архитектуры. А если часом какого нужного врага под руками не случалось (например, вдруг не нашлось инженера-керамика для изготовления кафельной плитки на местном кирпичном заводе!), то ОГПУ такого вражину быстренько, по заказу своего ЭКО, изыскивала. Так и нужного инженеришку для потьминского производства подгребли: дали ему детские пять лет литерки ПШ (прим. авт. Подозрение в шпионаже) в пользу Швеции, где инженер ремеслу своему учился ( а чтобы он не скучал, и супругу его заодно уж к нему под бочок замели), и засияли в Потьме у начальства ванные, не хуже как в той же Швеции... Еще бы они не засияли! Вот они, общие-то работы, специально для тех, кто головой работать или не умеет, или не хочет! (Прим. авт. Случай подлинный, 1929 год)

А зачем она, Потьма, вдруг понадобилась тут, в густых мордовских лесах? Ответ прост. Тамбов!

— Э! Скажете вы... Где Потьма, а где Тамбов?

Да тут, рядышком, всего в пятнадцати километрах от посёлка, на юг, и поныне пролегает граница Тамбовской области. А во времена оны, когда тамбовское трудовое крестьянство внезапно решило послать молодую рабоче-крестьянскую Республику Советов по известному адресу, а та в ответ устроила совершенно феерический бесплатный open-air с участием авиации и артиллерии, бронепоездов и войск ЧОН, под общей режиссурой Тухачевского, то западные лесные районы нынешней Мордории (да тьфу ты, нечистый! опечатка как раз по дедушке Фрейду! Конечно, Мордовии!) как раз и входили в состав мятежной Тамбовской губернии.

И потянулись из тамбовских лесов в леса мордовские вереницы обозов, везущих... нет, не сложивших оружие повстанцев!

Тех ждали острова смерти, Соловки: Анзер, Заячьи Острова да русская Голгофа! и не только на Секирной горе, но и в прочих скорбных местах...

Нет! В скрипящих телегах ехали только русские женщины и дети, старики и старухи... Отправленные в концлагеря! Именно в концлагеря. Так дословно приказал товарищ Тухачевский... За колючую проволоку. Без срока... Ведь их же никто не судил, правда? Какой же им тогда срок?

Они ведь и заключенными не были! Заключенные, попадающие на уже действующие командировки, были гораздо! во много раз! счастливее тех, которых гнали тогда в леса. Приходящие на действующие командировки находят там хотя бы готовый ночлег; на вновь открываемых лесных командировках приходится спать под открытым небом, у костров. Сами чекисты живут в раскинутых для них палатках, а лагерники тем временем строят для них домик, материал для котораго они привозят со станции на самих себе. Когда домик для надзирателей готов, то тогда строится карцер (в виде глубокой ямы в земле, над которой возведен небольшой сруб. Называется это — поруб! В него заходят, прыгая вниз, а вылезают по опускаемому туда шесту. Если смогут...) и только потом барак для заключенных. Пока одни заключенные занимаются постройкой командировки, другие выполняют лесные уроки, — и собственные, и за товарищей, занятых постройкой бараков. Если кто-нибудь из заключенных заболеет, он должен погибать: лежать он может только у костра, а лекпом на командировку приходит только тогда, когда она уже выстроена. Эта смерть никого особо не беспокоит. От надзирателей Управления требуется только выполнение лесозаготовительной программы и издержками производства в виде человеческих жизней оно интересуется лишь постольку, поскольку надо внести перемены в списки... В первую зиму умерли все ссыльные старики да младенцы...

Ну, а свято место пусто не бывает. Когда тамбовцы как-то быстренько закончились, то на их Лобное место пришли иные, многие...

К примеру: вот, однажды убили в Варшаве советского полпреда товарища Войкова. Эк, незадача... Ну, Коллегия ОГПУ и запрашивает ТемЛаг: сколько сможете принять? Те пишут, что тысяч двадцать! И, вуаля: едут из столиц в места совсем не столь от них отдаленные два десятка тысяч "войковцев", не имеющих, правда, к террористам вообще никакого отношения, кроме неудачного соц. происхождения... Как там в журнале "Красный Ворон" (тьфу ты! вот ведь... Вестник ОГПУ) пламенный чекист товарищ Кедров (разумеется-потом-в-1937-году-низачто-нипрочто-невинно-репрессированный-а-при-нашем-дорогом-никите-сергеевиче-хрущеве-реабилитированный) писал: мы не должны доказывать, совершил ли тот или иной подследственный то или иное конкретное преступление? Но только доподлинно установить, не относился ли он к бывшему эксплуотаторскому классу или к кассирам? ( Впрочем... Писал все это вовсе товарищ Лацис, а никак не Кедров, каковой ни в каком 1937 году репрессирован не был, а был таки оправдан Верховным судом, а потом всё равно расстрелян по приказу Берии без соблюдения должной процедуры. Жалко, что не раньше.)

Отметьте, граждане. Даже не к классу! А к бывшему классу... Впрочем, были и совсем не бывшие. Например, адвокаты. Вполне себе действующие. Не все, конечно, а только те, кто защищал в открытых судебных процессах (были и такие! О темпорас...) всяких вредителей да нэпманов-кровососов. И ведь не просто защищали, а и процессы выигрывали! С освобождением подсудимых в зале суда! Но, потом указанные кровососы всё одно ехали, только по административному решению ОСО, а вслед за ними отбывали в Мордовию и их бесстрашные, доблестные защитники... За извращенное глумление над пролетарским правосудием, надо полагать. Эсперантисты вот тоже были, ага... Кассиров, правда, не было...

Да, но вот ново-колонизируемым краем, возникающим в лесных дебрях, надо как-то управлять? Не станет же руководство, принявшее на себя тяжкий труд ПЕРЕКОВКИ, воспетый Буревестником Революции, не смогшим сдержать счастливых слез на Соловках, жить где попало и как попало? За что тогда боролись?!

Вот и был воздвигнут в голубых лесных далях город-сказка, город мечта... На высоком берегу Парцы, чтобы его было издалека видно!

"Сияющий Град На Холме"... Не про него ли сложил один белогвардеец стихи:

"За небом голубым

Есть город золотой,

С хрустальными воротами

Под алою звездой..."

Прямые улицы, красивые и удобные дома в стиле "сталинский вампир" ( Извините за очередную очепятку. Ампир, конечно же. Серия жилых домов ПГС для комсостава ГУЛАГ), глядящие в уютные зеленые дворы своими высокими окнами... Школа, больше похожая своими архитектурными излишествами на губернскую гимназию, детский сад с зимним застекольным садом, клуб с дорическими колоннами... Всё, конечно, деревянное,но отштукатурено под мрамор и дикий камень.

В отличие от утопающих осенью в непролазной грязи улиц Старой Потьмы — торцовые троттуары, ( так говорили в двадцатые годы) ежедневно мытые с мыльным порошком ( Это 1929 год! ).

Вот на одном из таких окраинных троттуаров Натка и увидала первого жителя образцового Соцгорода.

Мальчишка лет семи, в коротких вельветовых штанишках на перекрещенных за спиною помочах, в клетчатой рубашечке, беленьких гольфиках, желтых кожаных сандаликах и расшитой шёлком узбекской тюбетейке сидел на ослепительно чистом тротуаре и играл... в куклы! Не в машинки, не в самолётик "Наш ответ Чемберлену!", не в заводной танк или в чапаевскую заводную же тачанку (цена восемь рублей!) , а в куклы...

Натка аж умилилась до слёз.

Правда, он обращался с куклою (дорогой, с фарфоровой головкой, одетой в шелковое платьице) довольно таки оригинально. Задрав кукле платьице и приспустив ей панталончики, он старательно совал кукле меж розовых пластмассовых ягодиц соломинку.

— Это ты укол ей делаешь, да? — Спросила умильным голосом Натка. — Как вырастешь, будешь наверное врачом?

— Ты фто, дура? — ответил ей беззубо улыбающийся малютка. — Эфто я ей лифный дофмотр профофу... Фтоб запрет ф пифте не таффила. А когда я вырафту, то обяфательно буду расконфоирофанным!

2.

— Позвольте, Филипп Кондратьевич, да что это вы такое делаете? — удивленно спросил Бекренев, видя, как их проводник, не успев вступить на улицы лагерной столицы, ловко оглянулся, быстренько поднял лежащее рядом со свежим раскопом коричневое керамическое колено соединительной муфты и положил его, привычно поудобнее пристроив, себе на плечо.

— Не подумайте ничего плохого, Валерий Иванович! Я не по ширме бью! Но это у вас прикид, как у небитых, чистых вольняшек! Поди, у вас при себе в боковых и ксивы без минусовок есть? Во-о-от... А я, по прикиду буду так ровно чистый бич, а из бирок у меня только справка об освобождении... Любой балдоха или хоть вот башкир, или ещё какой волк меня как увидят, да сразу цоп за бейцы: иди сюда! Зачем ты здесь? Что ты тут забыл? Да на биржу, вот тебе и боль... А так, я хоть палку дров, да её же куда-то ведь несу? Значит, я здесь при делах...

— Логично! — согласился с мудрым засиженным мужиком Бекренев. — А эти тоже, по вашему, тухту (так в тексте) гонят или на шарап что взяли?

Действительно, навстречу путникам по улице степенно шли двое бородатых, сохатых мужика, несших на плечах изящную, каслинского художественного литья, черную чугунную лавочку.

Увидев Актяшкина, они осторожно установили лавочку на краю троттуара, так же осторожно присели на неё сами, отдуваясь, одновременно утерли левыми руками красные, как после бани, лица .

И только тут Бекренев заметил, что у каждого из них правая рука была прикована блестящим наручником к причудливо изогнутой металлической спинке !

— Слышь, братишка...,— осторожно обратился один из сидельцев к Филе.— Дай чинарик пыхнуть?

— А может, мужики, вам лепше благодатную одолжить? У меня тут как раз завалялась..., — понизив голос, из-под руки показал тот извлеченную откуда-то из недр своего невыразимого словами наряда странно изогнутую железку.

— Не, мы ить не воры! Мы этих дел не знаем! — замотали кудлатыми бородами сидельцы. — Нам ить не тяжело...

... Буквально через пару минут из рассказа чинно пыхающих табачным дымком мужиков Бекренев понял следующее.

Выдернули их из лесной командировки в Потьму на пересуд. Семь часов они шли по лесовозной дороге, подгоняемые своим конвоиром, поедаемые мошкой да оводами. Потом конвоир на жаре малость подустал, и дальше уж ехал у них на закорках. Поочередно, чтобы им обидно не было.

Пришли к переезду, а тут как раз и поезд... Приехали в поселок, дошли до суда, и объявили им там новый срок, добавочный, как злостным саботажникам, потому как работали они очень хорошо, чем и заслужили себе скощуху, получая зачеты за перевыполнение нормы каждый Божий день. Осенью уже на свободу, дурни стоеросовы, с чистой совестью намыливались... А промфинплан за них потом выполнять кто будет, Пушкин, что ли? Вот им и добавили от щедрот.

На радостях (потому как лесорубы они были действительно знатные! и из-за такой сущей ерунды, как УДО, лишаться их никто в лагпункте не хотел!) конвоир приковал их браслетами к этой самой лавочке на майдане, да и рванул погудеть в шалман. А мужики сидели-сидели себе, стало им скушно, потому как они уже пять лет ничего, кроме пеньков не видали. И еще пять лет ничего другого уж верно не увидят! Встали они, взяли с собой чудную барскую лавочку и пошли малость прогуляться, да полюбоваться на местные достопримечательности... А бежать они не согласные. А если написать прошение, как ваша ученая барышня предложила? Ага, это мы знаем, знаем! Приклейте две марки, поможет вам как покойнику припарки... Ну, спаси тя Христос. Благодарствуйте за курево.

И, взвалив лавочку на плечи, словно Иисус Крест Свой, пошли они дальше... Гулять.

— Когда говорят о долготерпении, кротости и безответности великорусского мужика, надо помнить: всё это относится лишь к его индивидам. — с печалью глядя им вслед, задумчиво сказал Филипп Кондратьевич. — А ведь великорусский народ an mass — это совсем другое дело. Во времена смут, революций и войн он не раз показал миру свое настоящее: сильное, отважное и свирепое в праведном гневе, лицо. Показал не раз и.. и свою знатную, могучую елду! Русский Народ — это стихийная мощь, от которой еще многим не поздоровится...

При этих его словах дефективный подросток Маслаченко уже привычно округлил глаза, а о. Савва несколько ехидно произнес:

— Мню, Валаамова ослятя опять рекоши? Не пойму я что-то вас, Филлип Кондратьевич, когда же вы подлинный: сейчас, или когда, к примеру, по — мордовски говорите?

— Ну, во-первых, мордовского языка по сути своей не существует. Есть языки мокша, эрьзя, шокшанский, соомский, каратайский и терюханский (смесь эрзянского и татарского) ... А во-вторых, вот вы крест свой наперсный под рубахой носите... А ведь это неправильно? Он носится поверх облачения, ризы или рясы, в партикулярном платье же он недопустим, как ношение погон на пиджаке... Но вы же его так носите, скрытно? Тем более, что наперсный крест бывает либо серебряный, либо золотой, а у вас медный? Вы, часом, сами не из катакомбников будете?

— Нет, это меня преп. Дионисий в Свято-Даниловом монастыре благословил Таинства исполнять по сокращенному чину... когда открытое служение угрожает смертной опасностью... сие каноном допускается, да... Но вот что? Где бы нам молока всё же для нашего хлопчика добыть?

— Может, здесь? — указал Бекренев на высокие, закругленные сверху окна на первом этаже нарядного, с эркерами, двухэтажного дома, украшенные поверху плетеными гирляндами лепных плодов и цветов, свисающих из алебастрового рога изобилия...

... Стоя у высокого, застекленного прилавка, на котором горкой серебрились торцы прямоугольных плиток "Мокко" и "Золотого Ярлыка", "Гимна" и "Дирижабля", вдыхая ароматный запах молотого в специальной электрической машине кофе, Бекренев смотрел, как Наташа с восторгом тычет пальчиком в хрустальные вазочки:

— Вот, мне только немножечко, по паре штучек всего, только вкус попробовать... "Мишка-сибиряк", "Красная Москва" и "Золотая нива"... И еще дайте "Броненосец Потемкин", "Мистер Твистер", "Коломбина", "Эсмеральда", "Ковер-самолет", "Наше строительство", "Тачанка" и "Шалость". ... А пирожные у вас какие-нибудь есть?

— Разумеется, у нас всё есть! — ответствовал одетый в белоснежный халат дородный продавец. — Есть "Мокко", "Дипломат", "Зандт", "Манон", "Миньон", "Баумкухен", "Отелло" и "Калач". "Отелло", изволите ли видеть, шоколадный, как мавр, а "Калач" будет из безе — круглый, белый и пышный. Такой могла бы стать Дездемона, проживи она подольше, коли бы её Отелло не озверелло... С вас всего будет пять двадцать... О, извините-с... — в глазах приказчика светилось явное огорчение. — Рублики мы не берем-с!

— У вас что же, тут Торгсин? Всё только на золото? Или на доллары?— ощетинился Бекренев.

— Хе-хе... Шутить изволите. Продаем товары-с только на наши боны-с!— и продавец продемонстрировал им две красиво исполненные типографские бумажки, на котором значилось: на одной "Расчетный знак УЛЛП ГУЛАГ НКВД. Пять рублей. 1937 год" и "Расчетный знак Управления Северных лагерей Камурлаг N9, достоинством 3 руб. 1937г." на другой. — Как видите, валюта дружественных государств у нас тоже в ходу...

— Вот это и называется, власть не Советская, а Соловетская..., — покрутил головой Валерий Иванович. — Наркомфин, чьи денежные знаки обязаны к принятию в любые платежи на всей территории Союза, под страхом уголовного наказания, нервно курит в сторонке...

— Может, у вас тут и законы свои в ходу? Вашего и дружественного государств? — с вызовом спросила Наташа.

Не известно, до чего бы они с продавцом договорились (да принял бы он вольные деньги! Конечно, принял бы. По курсу два советских рубля к одному соловецкому...), только в кондитерскую, стуча высокими каблучками туфелек крокодиловой кожи, вошла молодая дама...

Валерий Иванович таких, честно говоря, не видал таких декаденток аж с 1913 года. Высокое стройное тело её, тесно, как перчатка, до изящных щиколоток облегало шелковое платье черного, как страстная аргентинская ночь, цвета, в боковом скромном разрезе которого, высотой всего до середины бедра, мелькала стройная ножка в сетчатом черном чулке. На обнаженных плечах красавицы при каждом её шаге взрывалось острыми лучиками света переливающееся бриллиантовыми искрами ожерелье... Совершенно не похожее на бижутерию. Роскошные плечи красавицы обнимало невесомое шиншилловое манто. Единственное, что несколько выбивалось из классического довоенного образа мадам-"вамп", была трех-хвостая рабочая плетка, свисавшая на кожаном темляке с её правой, тонкой, аристократической руки.

Увидев новую покупательницу, продавец изогнулся в низком поклоне:

— Здравствуйте, Мама...

Не отвечая на его приветствие, женщина-хищник холодно и томно произнесла, капризно изгибая тонкие карминно-алые губы, и глядя куда-то поверх головы продавца:

— Мой заказ.

— Извольте, извольте... Прошу вас, Мама! На ваш счёт записано-с..., — и протянул над прилавком изящно упакованную коробочку, кокетливо перевязанную алой атласной лентой.

Дама приняла её, не соизволив поблагодарить приказчика, затем скосила фиалковый взор на Наташу, и вдруг засюсюкала умильно:

— У-тю-тю-тю... О, а мы тоже сладенькое любим? А денежек у нас нету... Ай, ай... какая беда! бедная девочка... Трофим! Запиши-ка и это на мой счет.

Взяла, не глядя, из рук продавца бумажный кулек, царственно протянула его Наташе, быстро окинув её каким-то липким взглядом с ног до головы:

— А ты так ничего... Славненькая... Горняшка? Или кошка ветошная? Ну да это всё одно... Мужики-то поди тебя как течную сучку трут? Ой, ой, поглядите-ка, как мы мило краснеть-то умеем... Шарман, шарма-а-ан... Ты вот что, девочка, приезжай ко мне в гости! Не пожалеешь.

И, повернувшись через плечо, вдруг шлепнула Бекренева по заднице:

— Эх, что за попка, как орех! Так и просится на грех... И ты, офицерик, тоже в гости захаживай. Устроим амур-де-труа...

Когда за стремительно вышедшей дамой захлопнулась дверь, ошеломленный Бекренев спросил у продавца:

— Это вообще, что было-то?

— У! — закатил глаза тот. — Это Хозяйка! Мама женской зоны, с Молочницы... Вы с ней не шутите! А то вдруг очутитесь в нашем морге, с оторванным членом.

— Да я... да я... да я ей её гадские конфеты сейчас в сраку запихаю! — вскричала наконец пришедшая в себя Наташа.

И как ошпаренная, выскочила на крыльцо.

Но там уже никого не было. А по улице быстро удалялась изящная, блестящая черным лаком двуколка на дутых пневматических шинах, в которую были, словно беговые пони, запряжены две крепкие молодые зэчки, которых Мама ласково подгоняла своей плетью... (Это была некто Соломония Гинзбург, начальник лагпункта "Молочница", разумеется-потом-в-страшном-1937-году-низачто-нипрочто-невинно-репрессированная-а-при-нашем-дорогом-никите-сергеевиче-хрущеве-конечно-же-реабилитированная)

3.

— Тётя Наташа! Вы конфетки-то попробуйте, хоть одну! Ведь в самой Москве таких нет... Если только через драку-собаку в Елисеевском ухватишь..., — дефективный подросток Маслаченко тщетно пытался соблазнить девушку шоколадными конфетами в ярких обертках.

Та угрюмо шла по улице, гневно почесывая маленькие кулачки и бормоча себе под нос невнятно что-то вроде: "Ишь ты... по заднице она хлопает ... нашлась тут одна такая... вот я ей так хлопну! попадись она мне только ещё раз... сама заведи себе своего, и вот его тогда и хлопай... а к чужим не лезь!"

Бекренев дипломатически отмалчивался, дабы тоже часом не огрести под горячую руку. Щипок на даче в Ильинке он прекрасно запомнил.

А между тем, рядом с ними, пользуясь прекрасным летним днем, под льющуюся из черных раструбов уличных репродукторов музыку Цфасмана, под оплетенными побегами в стиле арт-нуово кованными уличными фонарями, по главной улице, носящий имя понятно кого ( Феликса Дзержинского. А вы что подумали?) прогуливались счастливые жители социалистического фалансера. Праздник жизни шел своим чередом.

Синели коверкотовые гимнастерки, носящие в петлицах вместо привычных кубарей, шпал и ромбов непонятные звездочки и кружочки... Одетые в шелка и панбархат дамы вежливо раскланивались друг с другом, ревниво оценивая друг у друга сумочки, туфельки и браслеты... Останавливались у круглых тумб, изучали культурную программу: куда пойти? В клуб железнодорожников на фильм "Бежин Луг" (о, не беспокойтесь! Это не Тургенев! фильм посвящался "светлой памяти Павлика Морозова — молодого героя нашего времени", 14-летнего мальчика из уральского села Герасимовка, убитого, по канонической версии, в отместку за разоблачение кулаков-саботажников — в том числе собственных отца и деда. "Павлик Морозов, убит кулаками. Причем кулаками его бил родной дедушка..." — черный юмор тридцатых годов), или в клуб Управления, где даёт спектакль самодеятельный (из профессиональных московских артистов) театр УЛЛП ГУЛАГ (который в шутку так и называли — Камерный театр). Ставят оперетту "Золотая Долина" Исаака Дунаевского, о перековке заключенных. В спектакле счастливые, избавленные от общих работ, зэка, изображающие счастливых, перевыполняющих план на общих работах, а именно на лесосеке зэка, счастливо поют и пляшут... Ровно безмерно счастливые крепостные пейзане, изображающие счастливых крепостных пейзан в дворовом театре графа Шереметьева. Русская Аркадия, бля.

Из окон (кто сказал, шалмана?) столовой комсостава доносится веселый смех, звон бокалов, в которых пенится "Советское Шампанское" и плещется спирт (коктейль "Звездная ночь"). Впрочем, кокаина серебряный иней в туалете никто уже не нюхает. Мода на него уже отошла, вместе с безвременно усопшим бывшим товарищем Ягодой.

Умеют люди ударно работать, умеют хорошо и широко отдыхать... А у дверей столовой смиренно ожидали своего загулявшего "паровоза" прикованные к чугунной лавочке ударники-саботажники-осужденные-лесорубы. Работать и отдыхать не умеющие.

И дошли бы наши герои до вокзала, и сели бы они на рабочий поезд до... Яваса. Потому что до Барашева, со вчерашнего вечера, поезда, распоряжением Инстанции, вообще не ходили...

И закончился бы их путь на первой же остановке, затерянном в непроходимых лесах о. п. Волковка, где, извините за каламбур, тамошние оперчекистские волки, заточенные на поиск беглых, уж выпотрошили бы весь состав, вывернув его шерстью наружу... Команда такая у них из Главка прошла, ага... С указанием примет. И другим указанием: указанных в ориентировке лиц живыми не брать! Извините за тавтологию, канцелярит-с...

Но... не судьба.

— Эй, девка! Ну-тко, помоги мне... Подержи-ка пискунов!

Пышногрудная баба, с простонародным добрым лицом, туго затянутая в синюю гимнастерку с красными петличками старшего надзирателя, держала сразу четырех младенцев: двоих под мышкой слева, двоих справа, прижимая их к себе мощными руками, которыми только снопы метать.

Испуганная Наташа кинулась их подхватить, ей на помощь поспешил и о. Савва, и даже дефективный подросток...

— Уф, умаялась... Как они, скрипят там еще? -заботливо спросила затянутая кожаным ремнем баба.

— Да... Откуда они? — удивилась Наташа.

— Дык с зоны, вестимо, с мамского бараку... Взрослые они уже, двенадцать им месяцев уж стукнуло... Вот, нынче от сиськи оторвали, в детдом везу... Ох, и намучилась я, бедная... — тяжко вздохнула старший надзиратель.

— С детьми?

— Ой, да шо с имя ... а вот с их мамками!... Вот ошалелые! и на проволоку бросались, даже и на меня! Увозить пискунов своих никак не давали... А что я их, на плаху волоку, что ли? Не щенята же, не утопим, поди. Помогли бы вы мне их до детдому донести, а? Будьте ласковы?

... В детдоме как раз шла подготовка к раздаче вечерней пайки... Тычками и пинками детей поднимали из холодных, не смотря на летний день, кроваток: для чистоты одеяльцами не укрывали, а набрасывали их поверх решеток кроваток. Толкая детей в спинки кулаками, осыпая их площадной бранью, меняли им рубашонки, подмывая ледяной водой... А малыши даже плакать не смели. Они только по стариковски кряхтели и гукали... Гукали, гукали... Дети, которым по возрасту уже полагалось бы сидеть или даже ползать, смиренно лежали на спинках, поджав ножки к животику, и непрерывно издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон...

— Как велик отход-то? — каким-то ледяным, очень спокойным голосом, спросил Бекренев.

— Ой, да не так шибко и велик... всего серединка на половинку...— гордо похвасталась старший надзиратель.

— Да, грудной ребенок, если разлучить его с матерью, и поместить в барак, обречен на смерть. — убежденно и строго сказал о. Савва. — Да зачем же убивать тех, кто и жить-то не начал?...

Дефективный подросток Маслаченко, с сухими, горящими адским огнем глазами, все глядел и глядел, и мертво шептал оледеневшими губами: "Сволочи... ах, сволочи... какие же сволочи..."

А Наташа ничего не говорила. Она просто взяла на руки одного из этих маленьких, гукающих страдальцев, и что-то напевая, стала его тихо укачивать. Согревшийся у груди ребенок вдруг открыл голубые глазки, стал округлять и причмокивать губками... молча, молча... ни на что не надеясь...

И Наташа, с отчаянной решимостью, рванула у себя на груди завязки рубашки, обрывая их, так, что с сарафана пуговицы горохом сыпанули на пол, обнажила свою девичью грудь, с иступпленной нежностью протягивая её ребенку...

Тот взял, осторожно сжимая крохотными губками, её маленький розовый сосок, вздохнул тяжело, но очень благодарно, вытянулся... И умер.

... Когда они вышли из детдома, Наташа взяла о. Савву за руку и тихо сказала:

— Папа, уведи меня скорей отсюда... пожалуйста.

И они навсегда ушли из Социалистического города-сказки... Пешком.

Глава четырнадцатая. "Per me si va ne la citta dolente"

0.

Как написал бы автор бессмертных рассказов про майора Пронина, "кровавая заря догорала над городом"... И ведь действительно: за спиной старшего лейтенанта ГБ Сванидзе тонко истаивала туманная малиновая заря, на фоне которой фигурно чернели высокие шпили на башнях древнего Кремля.

Николай Иванович задумчиво, не отрывая глаз, смотрел на крытую толстым стеклом столешницу, на которой никак не хотел сходиться упрямый пасьянс.

Изредка Николай Иванович болезненно морщился: в двух шагах от него двое сержантов-молотобойцев с обычным усердием обрабатывали кусками обрезиненного силового свинцового кабеля подследственного Удальцова, он же Тютюкин, он же Шпильман... А тот совершенно по собачьи выл, визжал, и усердно пытался облизывать им их хромовые сапоги.

Николаю Ивановичу слышать и видеть это было неприятно — уж гондурасский-то резидент мог бы вести себя и более мужественно! (Почему же именно гондурасский? Нет, конечно, он вполне мог быть и агентом Абвера. Просто Николай Иванович в душе был истинным поэтом, выстраивавшим причудливые амальгамы . И кроме того, Николай Иванович искренне считал, что не ту страну назвали Гондурасом!)

Нет, Николая Ивановича, кроме того, угнетал тот факт, что с тем же усердием эти же бойцы будут обрабатывать и самого Наркома, попади он в их умелые руки! Да что там, в конце-то концов, этот Ежов? Шабес-гой, жалкая марионетка, использованный своими незримыми хозяевами ловко и умело... А вот вдруг коснись дело его, Николая Ивановича, самого... не дай Б-г!

Сванидзе ознобно передернул плечами.

Пасьянс, пасьянс... Ухоженные, никогда не знавшие презренного труда руки ловко тасовали карты.

Дама... И лицо Наташи Вайнштейн, счастливое, светящееся изнутри комсомольским оптимизмом и гордой радостью от того, что она живет в лучшей на свете Стране Советов!

Валет... Лицо осужденного Бекренева... Худое, изможденное, снятое в фас и профиль... С тоскливой безнадежностью смотрящее в объектив.

Король... Бородатое, степенное лицо Охломеенко, исполненное достоинства и внутренней силы.

Не сходится пасьянс... Ох, Оксана, Оксана... И ведь какой же это БЫЛ перспективный агент... что это именно так, увы, теперь совершенно понятно. Что же ты, Оксана? Совесть у тебя есть или нет?

Николай Иванович поближе придвинул к себе переданные по фототелелеграфу из Потьмы донесения...

Унылый канцелярит замоченных в сортире станционных оперов... Дореволюционная изящная вязь доброго доктора из Лесной школы... Истеричные, рваные строки, загибающиеся вверх, бывшего мордовского интеллигента... как бишь, там его? Какашкина? Детские печатные буквы колхозницы Слезкиной... Показания родителей бдительного семилетнего октябренка... Деловой сухой отчет продавца из кондитерской, похожий на объяснительную записку в ОБХСС...

Нет, всё понятно. Они шли именно на станцию Потьма, как и было агенту предписано. Но почему шли-шли, да вот не дошли?

А как было бы хорошо! ... в лесочке исполнили бы их по-тихому, интеллигентно... Нет человека, нет проблемы... Так ведь теперь есть. Вот подлецы, а?

И Николай Иванович решил: нет! Хочешь что-то сделать, делай это сам. Надо ехать в Мордовию самому...

1

К затерянному среди безбрежных лесов заброшенному скиту они вышли на рассвете.

Всю ночь они шли, сначала по уходящей из Потьмы в лесные дебри узкой лесовозной просеке, ведущей к селу с толстовским именем Ясная Поляна, а потом напрямик свернули в леса, двинувщись строго на север...

— Доведу вас до Сто Десятого Барака, а уж там болотами пойдем на Тарвас-Молот!— как всегда, непонятно, пояснил Филипп Кондратьевич.

Натка искренне полагала, что на северной стороне деревьев мох должен был бы рости погуще... Но с могучих еловых стволов седые бороды мха свисали совершенно одинаково, с какой стороны не посмотришь.

Под ногами пружинила подушка вековой хвои, над головой тихо звенели комары, впрочем, подлетать поближе к путникам явно опасавшиеся. "Лесное молоко", которым Филя напоил своих спутников, действовало выше всяческих похвал.

Натка шла, молча опустив голову и не отвечая на осторожные, будто к больному обращенные, вопросы своих товарищей. Да нет же! Она прекрасно понимала, что в Советской Стране ещё порядочно встречается всякой дряни: так, на любой величественной стройке по углам можно найти кучи мусора и всякого сора... Да ведь и на работу свою она шла с большой охотой: вооружившись тряпкой и шваброй, вымететь из темных уголков светлой стройки Коммунизма грязь и пыть буржуазного проклятого прошлого! Но в таком концентрированном виде такого количества несправедливости, зла, низкой подлости, как в Потьме — она ещё никогда не встречала. Нет, надо! Надо вымести всю эту мерзость ко всем чертям. Вот, только вернусь в Наркомат, и я такой отчет напишу...

(О том, что вернуться ей в Москву было уже не суждено, да это, честно говоря, теми, кто её сюда посылал, вообще-то и не планировалось, Натка, к счастью, не подозревала... Да если бы она и знала об этом наверное! Ну и что? Вряд ли она свернула со своего пути. Не такой она была, Царствие ей Небесное, человек.)

... Первым запах погасшего костра услыхал Филя... Подняв вверх руку, он остановил уставших товарищей, и тенью скользнул вперед, средь плавающих в утреннем тумане стволов...

Через некоторое время он уже деловито докладывал:

— Три человека, двое колхозников и городской. Люди не лесные, дрыхнут себе в балагане без задних ног.

— А что за городской? — осторожно спросил Бекренев.

— Кто знает? — пожал плечами Филя. — Какой-то спец. То ли агроном, то ли таксатор... А может, геолог, торфяники обследует, или иные нерудные ископаемые ищет... Хотя, вряд ли! Молотка геологического при нем я не заметил.

Но огненно-рыжий, как недоброй памяти Сёма Розенбаум, Изя Кац действительно был искателем! Причем искал именно сокровища земные...

Сидя у разгорающегося костра, он с увлечением рассказывал членам этнографической экспедиции (собирающей мордовские народные предания, сказки, легенды и тосты):

— О! У мене есть таки один замечательный тост! Ну, за археологию!

— Что же вы здесь копаете? — удивилась Натка.

— Таки где вы видите здесь раскоп? — в свою очередь удивился Изя.— У мене нету даже открытого листа. Просто я, дико извините, просто задницей чую, что тут что-то таки покладено...

И рассказал, что эти развалины за их спиной есть не что иное, как знаменитый, потерянный в лесах Парценский скит женского Свято-Ворсонофиевского монастыря, разумеется, стертого ныне с карты социалистической Мордовии...

А сей монастырь был знатен и богат: начало этого монастыря старожилы села Покровские Селищи ещё полагают с предсказания блаженной девицы Дарии, местной уроженки. Около 100 лет назад она прозрела духовными очами, что на месте приходской церкви во имя Покрова Божией Матери "возгорится свеча от земли до неба". Было в монастыре два прекрасных храма, в который окрестная мордва охотно жертвовала щедрые дары. Ибо матушки-насельницы успешно лечили, усердно учили да в печали смиренно утешали местный лестной народ. И такое эти монашки развели мракобесие, что когда Николашка Кровавый ехал в Дивеево поклоняться тамошним так называемым святыням, то местные обманутые святошами мужики встали стеною, охраняя железнодорожный путь, а героев революционеров, Янкеля Шабеса да Мойшу Шнеерсона, задумавших совершить святую революционную месть, взорвав поезд, в котором проклятые царские дети ехали, схватили да и ...

— В полицию сдали? — догадалась Натка.

— Нет, сами в болоте утопили..., — поник головой рыжий историк.

Разумеется, в Революцию отряд Зуб-Полянской ЧК немедленно спалил это осиное гнездо. Но вот увы! Ни золота, ни иных драгоценностей в монастырской ризнице обнаружить не удалось... Проклятые монашки, расстреливаемые медленно (в руки, в ноги, в живот...) плакали и молились, но куда делись ценности, отвечать не желали. Фанатички, что с них возьмешь... Но он, Изя, твердо знает, что ценности тут, тут! И он их отыщет...

— Ценности? — спросила Натка. — Да ведь с нами человек есть уникальный, он ценности и под землей учует! Леша, помоги ученому, а?

Изя помялся:

— Молодой человек, если ви таки мне поможите, то государство вам заплатит десять прОцентов от стоимости найденного...

Вообще-то, причиталось двадцать пять процентов, но Изя таки подумал, зачем этому грязному гою так много денег? Обойдется.

— Мне денег не надо! — сказал Лешка, насупившись.— Дайте мне только в руки хоть одну вещь, может, я почую...

И Кац протянул ему найденную давеча в развалинах изящную серебряную ложечку...

Серебряная ложечка!

Серебряная ложечка празднично сияла в солнечном луче, бросая яркий блик на фарфоровую чайную чашечку, тонко-прозрачную, как яичная скорлупа... По ложечке медленно ползла сытая оса, лениво добираясь до хрустальной вазочки с малиновым вареньем.

Но вот оса взмахнула крылышками, лениво попытавшись взлететь, потому что ложечку выхватили из чашки крепкие мужские пальцы:

— Вот, обратите внимание, Ольга Витальевна! Если пробоина будет на баке или на юте, то это будет диферентом...,— и ложечка качнулась вперед и назад. — А если в борт, то это будет креном...

И ложечка послушно наклонилась на бок...

Юная рыжеволосая девушка задумчиво накручивая непослушный локон, широко распахнутыми зелеными бездонными глазами смотрит на юношу, в темно-синей тужурке Московского Императорского Высшего Технического училища.

— Но, я не понимаю вас, Сергей Иванович, зачем вы вообще идете на эту войну? И почему именно на флот? Откуда у вас, природного мордвина, такая тяга к морю?

— Да что же здесь удивительного? Наш с вами земляк, славный победами адмирал Федор Федорович Ушаков, которого морским Суворовым почитали, родом из этих самых мест. Да и похоронен он тут же рядышком, в Санаксаре... А что касается войны... Вы знаете, Ольга Витальевна, я человек мирный... Математику люблю и еще механику...

"И меня..." — светло и радостно проносится в мыслях девушки.

— Но вот, теперь, когда японцы подло, без объявления войны, напали на Артур... после геройской гибели "Варяга"... Не считаю себя в праве остаться в стороне, от святого дела защиты Отечества.

— Да как же вы в живых людей-то стрелять будете?— всплеснула руками Ольга.

— Ой, Господь с вами! Моя война — в низах, под броней, у индикаторного щита, у клапанов контр-затопления... Трюмный механик-то и боя не видит! Моя задача не японские корабли топить, а делать так, чтобы свой броненосец не тонул. Ну, а если бы вдруг и потонул, так непременно на ровном киле, не переворачиваясь. Извините, видно, я неудачно пошутил...

Потом они долго гуляли, среди цветущей белой акации, от пьянящего запаха которой кружилась голова... И от единственного, краткого поцелуя сладкой болью сжималось сердце, в преддверии неизбежной разлуки...

— Да вы не тревожьтесь, Ольга Витальевна! — уверял он. — Мы же не на убой идем! "Флиит ин де бинг!" Пуганем малость супостата, он мира попросит, да и домой... Вы даже ложечку мою не мойте! Не успеет запылится. Приеду, мы с вами ещё чаю выпьем. Много, много раз...

... И она действительно, ему поверив, не стала мыть эту ложечку, положив её в шкатулку со своими наивными девичьими секретиками.

... А потом был другой день.

Осенний, ненастный... Ольга, одетая в черное глухое платье, с трудом выговаривая страшные, невозможные слова, с вежливой осторожностью, точно неся чашу с нестерпимой болью, и ни за что на свете не желая её расплескать, потчевала чаем гостя в черной морской форме:

— Рассказывайте, пожалуйста...

— Да уж, что тут особенного расскажешь... В последний раз я видал Сережу, когда задраивали броневые заглушки на люках, ведущих в низы...

("И она явственно услышала, как тяжко, точно крышка гроба, лязгнули стальные плиты, опускаемые специальными талями ... Теперь, до конца боя, изнутри их уже не открыть! ")

— Но сражались они отважно! Выполняли свои служебные обязанности настоящим образом! До самого конца давали ход! И свет везде горел, где лампочки ещё уцелели, иначе я из своего каземата так бы и не выбрался... Да что я. Многих они тем спасли! А если наш корабль кренился, то они спрямляли его незамедлительно, это ведь наш Сережа делать любил и умел... А как уж там у них потом в низах было, одному Богу ведомо: никто из тех отсеков живым не вышел... Что же, одно слово, трюмные... Боролись за живучесть корабля до самой последней возможности.

— А как они...,— начала, и не смогла договорить Ольга. Спазм ей горло сжал... Но слез гостю она вежливо не показала.

— Думаю, что без мучений... Были ведь неприятельским огнем сбиты у нас все дымовые трубы и вентиляторные грибки, так что дым в низы пошел. Думаю, они там просто угорели, и тихо уснули..., — утешительно соврал моряк.

(" А она своим внутренним взором увидала, как страшно застонал опрокидывающийся стальной гигант, как отчаянно закричали люди, когда их сбросило с рифленых металлических плит пола, ставшего вдруг потолком, под чудовищные маховики паровой машины, разминающие людей в кровавые брызги... И как потом, в душном черном непроглядном мраке собравшейся вверху отсека воздушной подушки, её младший инженер-механик Сережа, единственный, жестоким и нелепым чудом, выживший офицер, собрал вокруг себя уцелевших израненных матросов, и тихим, но уверенным и спокойным голосом стал наизусть читать им ершовского "Конька — Горбунка".... "Против неба, на земле, жил старик в одном селе..." Понимая, что уже не увидит перед страшной смертью своей ни неба, ни солнца, ни её... И голос его не дрожал. И никто из доверчиво, словно к родному старшему и сильному брату, прижавшихся к нему матросов не видел слез, текущих по его юному, испачканному сажей и машинным маслом лицу...")

А потом был куколь. Черный, с перекрещенными костями и адамовой головой. Заживо похоронивший бывшую Ольгу, а ныне мудрую и добрую матушку Степаниду. И ничего не взяла она с собой в новую посмертную жизнь, кроме маленькой серебряной ложечки...Так и немытой.

А потом был ужасный черный год. И крики убиваемых горбоносыми пришельцами в черных кожаных куртках монастырских крестьян.

И маленький обоз, в два воза, неслышно уходящий тайными лесными тропами в дальний монастырский скит.

И осознание, что это — не выход. Найдут. Надругаются над увозимыми святынями. Обдерут золото и серебро, чтобы нести огонь, боль, смерть из России — в иные, еще благополучные страны! "Мы на горе всем буржуям Мировой Пожар раздуем..."

И тогда, отправив от себя верных насельниц, ни одна из которых так и не откроет тайны даже на могильном одре, на залитой кровью земле у испещренной красной пулевой сыпью девственной белизны монастырской стены, она заперлась изнутри скита, и запалила свечи перед образом Пречистой... А когда огонь охватил бревенчатый сруб, она спустилась вниз, и опрокинула на потайной лаз землю.

И долго потом лежала во мгле, грызя пальцы, умирая от жажды... Можно было бы накинуть петлю, да и уйти легко и быстро... а он? Он ведь не выстрелил себе в висок? Потому что считал, что должен жить, пока жив хоть один его матрос... Чтобы до конца ободрять и поддерживать их! Она будет его достойна! Об одном она перед своей мученической кончиной жалела, что обронила где-то свою заветную серебряную ложечку...

И она наконец, ушла... К нему... Из земного непроглядного мрака. В сияющее летнее утро, в цветение белой акации. А сокровища монастырские, они остались! Вот они, совсем рядом! Лежат в непроглядной тьме...

... — Нет, — чуть дрогнувшим голосом, с тщательно затаённой холодной яростью сказал дефективный подросток Маслаченко. — Здесь ничего нет, и никогда ничего для вас положено не было...

И добавил про себя мысленно : "Отсоси у носорога, жидяра!". Дефективный ведь же, что с него возьмешь.

И крепко сжал в пальцах старинную серебряную ложечку...

2.

— А что...,— осторожно спросил Валерий Иванович , — как вы думаете? Найдет здесь этот рыжий пёс что-нибудь? Вон, как рвётся от нетерпения. Землю роет, в буквальном смысле...

— Уж больно алчет! — с сомнением выразил своё мнение о. Савва. — Не к добру это ... Зорок больно!

— Да! — охотно согласился Филя. — Глаз у него точно, что зоркий. Да вот только видеть ему нечем...

— Что так? — понизил голос Бекренев.

— Нешто он сам не понял? Ведь это же не простые мужики рядом с ним... Хранители они. И уж заранее для юного энтузиаста в Покровских Селищах и уютный гробик сладили, в чем они его в Потьму повезут. Вишь, завтра прямо с утра он в Ведьмин колодец полезет! А мужики-то ему в один голос, будут говорить: не надо, гражданин начальник! Не лезь... Нет, всё одно полезет, экий дурачок. А там завтра веревка возьми, да оборвись... Уж они-то его откачивать будут и так, и этак... Увы. Видать по всему, что не спасут...

... Расставшись с юным гробокопателем, которого с ласковой заботой опекали основательные бородатые мужики, спутники вновь углубились в лесную чащобу... Вновь мимо их проплывали задевающие облака царевны-ели, сменявшиеся стройными, пропитанные духом ладана колоннадами сосняка или праздничными хороводами берез... Шли они весь день, потом остановились на бивак, потому что Филя решил проскочить одно нехорошее место затемно.

— Вадлей! — как всегда непонятно пояснил он. Что это значит, Бекренев так и не сообразил. То ли опять их проводник перешел на местное наречие, то ли еще что...

Но, когда они шли сквозь пронизанную, словно острыми иглами, светом звёзд шелестящую ветвями лесную ночь, Актяшкин вновь остановил их, чутко прислушиваясь.

Бекренев напряг слух. Действительно, где-то далеко в ночи раздавался стук топоров, визг лучковых пил, доносились невнятные голоса... Потом со скрипом и грохотом наземь рухнуло дерево.

— Плохое место. Очень плохое..., — повторял побледневший так, что это и в ночи было видно, Филипп Кондратьевич.

— Чем же плохое? Лес рубят...

— Лес. Ночью. Не. Рубят. — отчетливо выделяя слова, ответил Филипп. — Ждем утра...

К утру, наполнившему лесную чащу косыми лучами, в которых плавал утренний невесомый туман, звуки загадочной лесосеки стихли...

Сторожким шагом Актяшкин вывел путников на широкую поляну, окруженную поваленным лесом... Но вот странно! Комли срубленных деревьев уже давно потемнели. А вокруг тройки серых и низких бараков не было видно ни единой души... Не дымила ни одна труба, даже на нарядном домике охранников, в вязкой тишине не было слышно ни единого голоса... Только на посеревшем от времени столбе пронзительно скрипела время от времени колыхаемая ветром полу-сорванная табличка: "ОЛП Вадлей. Труд есть дело чести, доблести и геройства"

— Плохое место, Вадлей. — глухо сказал Актяшкин, показывая пальцем на оздоровительный лагпункт. — Сюда обычно посылали больных куриной слепотой. Чтобы те здоровье поправляли... Днём-то они ещё так, сяк... А к ночи вовсе слепли! Могли заблудиться буквально в трех соснах, в двух шагах от вахты... А охранники стоят, смеются... Потому что, когда совсем замороченный зэка вместо зоны к лесу идет, они берут, и в спину ему стреляют! Зэку смерть, стрелку премия...

— А что же сейчас, он заброшен? — удивился Бекренев. — Непонятно! Вон, даже кубики не вывезены? Это вообще ни в какие ворота не лезет. Можно сказать, валюта на земле валяется... Экспортлес гниёт!

— Похоже, брёвна с самой зимы тут лежат...,— авторитетно подтвердил о. Савва.

Дефективный подросток Маслаченко, прыгая, словно козлик, через бревна, добежал до ближнего барака:

— Дядь Валера! Тут снаружи всё проволокой замотано и что-то написано ... не по нашему...

"COLOTYPHUS" — прочитал всё объяснившее, большими красными буквами, написанное на дверях зловещее слово Бекренев...

— Что это значит? — спросила удивленная Наташа.

— Тиф это, брюшной...,— ответил много чего повидавший о. Савва. — Полагаю, что внутри барака — больные. Были.

Так и оказалось. Правда, над мумифицированными телами изрядно уже поработал лесные звери и птицы... Но человеческие черты еще можно было угадать в лежащих на нарах телах зека. Они лежали на своих нарах рядком, но увы, не все... У сильно исцарапанной изнутри двери на полу тоже чернели две или три скорчившиеся фигуры...

Когда мерно поющий "Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней..." о. Савва смиренно отпевал усопших ("Радость-то какая, что меня Господь именно сюда послал! Вот и сделал благое дело! Отпел страдальцев! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!"), Валерий Иванович усердно мародерствовал в домике охраны, и за грех сие не почитал. Доблестные стражи бежали из зачумленного места так быстро, что даже побросали опасные бритвы на полочке под зеркалом и оставили украшенную бантом гитару на стене... Присев на аккуратно заправленную малость заплесневевшим одеялом панцирную койку, Бекренев от нечего делать стал её настраивать...

На звон струны в домик заглянула Наташа. Осмотрелась, вздохнула тяжело, плюнула на забытый в простенке портрет разоблаченного доблестными Органами врага народа, Комиссара Госбезопасности Первого ранга бывшего товарища Генриха Ягоды.

Спросила глухо:

— Валерий Иванович... вы всё это знали?

— Э-э-э... что именно?

— Ну вот... про такое...

Бекренев печально вздохнул:

— Эхе-хе... Я и не про такое знаю... Это-то что! Начальная школа, первая группа, вторая четверть... Мелкое, бытовое злодейство.

— Но почему же вы, враг... Не спорьте, я же понимаю... Вы, убежденный враг Соввласти, тогда отсюда не уехали? Не бежали?

— Куда? — печально усмехнулся Бекренев.

И, тихо перебирая струны, запел, задумчиво, будто про себя:

"Поедем граф! Ну, что Вы тут забыли?

Смотрите, красножопых саранча,

Россию нашей кровью затопили...

У них же каждый в роли палача!

Грабеж, убийства — ничего святого.

Урвал кусок и думает, что прав.

Горят церква! Нам не вернуть былого.

Пока ещё не поздно — едем, милый граф?"

— Ну, что Вы, сударь, ерунду несете!

Немного надо сдержаннее быть.

Вы горсть земли с собой "туда" берете,

Но как "оттуда" Родину любить?

Не взять с собой могилы наших предков,

Усадьбы, парки, тишину аллей,

Святыни, лес... Вы, сударь, профурсетка?

Как можно бросить Русских здесь людей?

— "Но Вас убьют! Вас бросят на закланье!

Они как псы! Им только пить и есть."

— Прощайте , сударь. Не пойду в изгнанье!

Наверно, Вы забыли слово Честь?

Чем убегать с позором на чужбину,

Издалека на Родину смотреть,

Предать её в тяжелую годину,

В родных пенатах лучше умереть!

А "краснозадые" ... Вы, помнится, сказали...

Простой, забитый, Русский наш народ!

Его всегда мы сами обижали,

Вот он на нас теперь с дубьём и прёт.

Забыли, как проигрывали в карты

Деревни, скот, поля, особняки?...

Теперь от них бежите в эмигранты?

Так сами ж продаетесь в батраки!

— "Пустое, граф!"

— Нет, сударь, не пустое!

Задумайтесь "там", кто же виноват?

С крестьянами творили мы такое...

Что им сам черт теперь уже не брат.

— "Я вижу, разговор сей бесполезен.

Прощайте! Честь имею! Я пошел."

— Я остаюсь. И я не сожалею.

... Маняша, жёнушка! Вели накрыть на стол.

И Бекренев, допев, аккуратно повесил гитару на место... У врага в трофеи он, как и все Добровольцы, брал только обувь, еду и патроны.

... Когда они покидали ставший кладбищем оздоровительный лагпункт, Наташа осторожно спросила Бекренева:

— Но... ведь если они тут все уже давно... то кто же тогда работал? Кто тут ночью лес валил?

— А вы не догадываетесь? — ответил тот.

И Наташа замолчала, страшась услышать ответ...

3.

Яркое летнее солнышко весело играло с волной искристо-голубого лесного озера... Солнечные зайчики задорно перескакивали с сохнущих рыбачьих снастей на белоснежную скатерть, который был застелен плетеный из ивняка стол... На веранде было так уютно, как бывает только в кругу хороших друзей, за самоваром, в погожий досужий денёк,

когда все дома и никуда никому не надо торопиться...

Коротко постриженная девушка в летнем платье с деланной серьезностью читала из серой ученической тетрадки:

"Серна сказала про тигра, что он кровопийца, и ее отдали под суд. Обвинялась она в том, что своим быстрым бегом поднимала ветер, который сдувал с листвы божьих коровок. — Мы никому не позволим обижать наших божьих коровок! — гремел волк-прокурор".

— Забавно...,— тонко улыбнулся Бекренев. — Ну, а ещё?

"Заяц обвинялся в том, что перебежал тропку в лесу в неположенном месте. Приговор звериного суда гласил: "Зайца убить, выпотрошить и зажарить". Заяц подал апелляцию. Лев-либерал вычеркнул в приговоре это мерзкое слово "убить", после чего зайца живьем выпотрошили и зажарили."

— Это где же вы такие притчи публиковать изволили?! — крайне удивился о. Савва.

Девушка с наивной улыбкой встряхнула коротко остриженной челкой:

— В Детгизе! И вот я здесь...

— Притчи... , — усмехнулся пивший чай в плетеном кресле мужчина, с покрытыми непокорными кудрями головой. — Лучше уж эти не вполне кошерные для Детгиза притчи, чем это ваше нудное, Рахиль:

На земле, где всегда война,

Ночи созданы не для сна.

Ночью сердце — кровавый ком -

По дорогам бежит босиком,

По дорогам мчит колесом.

Ни вздремнуть, ни забыться сном.

Так и вижу, как по пыльной дороге украинской кубарем кувыркается ваше бедное сердечко! Не спиться? Примите люминал! Или вот, что ещё за упадничество:

Знаю я, как вымерзают почки,

Как морозом обжигает строчки,

Как сшибает зимний ветер с ног

В оттепель поверивший цветок...

Что это за нытье, что за пессимизм? Оглядитесь же вокруг, Рахиль! Наш мир прекрасен и яростен! Какое же счастье жить в нем...

...Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Боевые лошади

Уносили нас,

На широкой площади

Убивали нас...

— помертвевшими от ужаса губами прошептала Наташа...

— О! Вы их знаете? — радостно воскликнул человек, которого друзья звали Птицеловом. — Неужели меня еще кто-то читает?

О. Савва, держащий в руках чашечку с голубой каемочкой, благостно улыбнулся в бороду:

— Читают! Только вот по мне, так лучше вот какие вирши ваши:

Ой, грызет меня досада,

Крепкая обида!

Я бежал из продотряда

От Когана-жида...

По оврагам и по скатам

Коган волком рыщет,

Залезает носом в хаты,

Которые чище!

Глянет влево, глянет вправо,

Засопит сердито:

"Выгребайте из канавы

Спрятанное жито!"

Ну, а кто подымет бучу-

Не шуми, братишка:

Усом в мусорную кучу,

Расстрелять — и крышка!

Чернозем потек болотом

От крови и пота, —

Не хочу махать винтовкой,

Хочу на работу!

А вот эти ваши строки, прямо за душу берут:

Жеребец под ним сверкает

Белым рафинадом.

Жеребец подымет ногу,

Опустит другую.

Будто пробует дорогу,

Дорогу степную.

Батюшка блаженно зажмурился, словно сытый кот... Как видно, вспоминая славные денечки под Балтой, Вепняркой да Гуляй-Полем... Потом нахмурился:

— Однако, тема Батьки у вас раскрыта не полностью! Он был народным героем, заступником крестьянским, а по -вашему, по— городскому, он, выходит, бандит?

— Я его судил судом поэзии! — гордо выпрямился в кресле Птицелов.

— Не судите, да не судимы будете...,— тихо проговорил третий из жителей маленького домика на берегу утонувшего в безбрежном зеленом океане озера...

— Меня вот, например, и вообще не судили! — с доброй и светлой улыбкой продолжал он, тряхнув золотым, словно есенинским,чубом. — Как там Председатель Верховного Суда определил-то? А, вот: "Считая следствие по настоящему делу законченным и находя, что в силу некоторых обстоятельств (это значило, что доказательств по делу никаких нет!) передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно — полагал бы: "Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А. А. внесудебного приговора" Ну, вот и ваш, Птицелов, закадычный дружок, который Глеб Бокий, меня внесудебном-то порядке маленечко и того...

— За что же? — тихо спросил Бекренев.

— Да вот, говорят, входил я в какой-то "Орден Русских Фашистов"..., — пожал недоуменно плечами золотоволосый поэт.

— А вы что, и вправду — входили?

— Откуда? Я тех ребят, которых заодно со мной привлекли, и в глаза раньше не видел! И они меня... впрочем, друг с другом раньше из нашей гоп-компании вообще никто знаком не был. Ничего, на следствии заодно и познакомились... Славные оказались поэты! Чекрыкин, Дворящин, Галанов, Потеряхин... Бывало, весь день напролет в камере стихи читаем! Жалко, что раньше нас жизнь как-то не свела. Основали бы мы тогда какое-нибудь литобъединение! Например, "Звездный корабль"... и цель благая: борьба с еврейским национальным засильем...

— Эка, хватили! — засмеялась Рахиль.— Алексей, вы вокруг оглянитесь-то: на этой террасе пьют чай, без излишней скромности, три замечательных русских советских поэта: вы, я и Эдуард! Из них два русских советских поэта, по национальности известно кто... Итальянцы.

— Но где же этот чертов Силыч запропастился? — вскочил с кресла и нервно заходил вдоль террасы Птицелов. — Это же невыносимо! Мне же в Москву надо... Ну, посудите сами, товарищи: каждый год Новиков-Прибой приглашает нас сюда, на озеро Имерку, в свой Зуб-Полянский район, рыбу половить, позагорать, покупаться... Мы приезжаем, а его самого всё нет и нет... Пишет он, видите ли! Творит... Да и прозаик он плохонький...

— Успокойтесь, Эдуард! — сказал поэт с печальным голубым есенинским взором. — Давайте, я вам что-нибудь лучше прочту...

... Когда путники покинули гостеприимный поэтический кров, Бекренев несколько нервно спросил Наташу:

— Скажите, а Багрицкий... он... когда?

— Давно уже... Три года назад. В тридцать четвертом...

А потом с тоской добавила:

— Господи! Ну что это такое... Что это за край? Да увижу ли я здесь вообще хоть одного живого человека?!

Живых людей Наташа, конечно же , увидела. Но они её не порадовали.

Глава Пятнадцатая. "Жило двенадцать разбойников, их атаман — Кудеяр..."

1.

И опять они шли, и шли, и шли... Странными мордовскими лесами...

Да, именно это слово: странные! — постоянно возникало у неё в голове... Казалось бы, буквально в двух шагах от райцентра, довольно крупного зажиточного села — и такая страшенная глушь! Ни единого признака человеческого жилья... Ни просек, ни лесных кордонов. Если и есть тропа, то звериная.

— Это запечатанные леса! — опять в своём совершенно непонятном стиле пояснил Филипп Кондратьевич.

А потом, видя, что дикие москвичи его слова ну абсолютно не понимают, добавил:

— Собирается сельский сход, и старики решают: вот, на весь человеческий век в этот лес не ходить, уголь и поташ не жечь, дрова не рубить...

— Что значит, старики? А как же советская власть? Как же партийная организация? — возмутилась Натка, и тут же смолкла, сама собою и пристыженная...

— Понятно, что леса — рубят! Но вдоль железной дороги, в основном, вокруг лагерей. Там и узкоколейки тянут, и дороги лесовозные... А здесь и новообразованный лесхоз еще руку свою не запустил. Пустыня-с! — подвел итог Актяшкин.

И они пошли дальше по запечатанным лесам... Совершенно диким, с огромными деревьями, среди которых изредка встречались крохотные полянки, заросшие такой высокой травой, что Натка скрывалась в ней с головою. Один раз на такой полянке девушка наступила на хвост совершенно какого-то невероятного, почти двухметрового ужа. То есть это она уже потом сообразила, что это был совершенно безобидный ужик: а сперва под её ногой, по щиколотку погрузившейся в палую хвою, вдруг зашевелилось что-то огромное, аспидно-блестящее живое... И Натка вдруг поняла, что уже сидит на руках у ошеломленного Бекренева. И при этом тихо визжит... Как и когда она туда запрыгнула, осталось тайной для их обоих.

А потом, по нужде подальше отойдя в сторонку, Натка вдруг почувствовала, что земля под её ногами стала мерно колыхаться... Причем под её лаптями не выступило ни капли коричневой болотной воды! Так плотен был торфяной покров. Очень осторожно, не поворачиваясь, стараясь ступать в свой след, задним ходом кое-как выбралась на твердую землю. И больше старалась так далеко от своих спутников не уходить.

Было еще одно чудесное приключение. Натка просто шла, шла — и вдруг замерла в удивлении от запаха. Пахло земляникой, да так, что она даже не могла себе представить, что такое бывает. С замиранием сердца, в ожидании чуда она сделала еще несколько шагов, выходя из лесной полутени на яркий свет и обомлела... Вся поляна была просто красная от земляники. Как бывает весной целый луг ярко-желтых одуванчиков, летом — луг, покрытый белоснежными ромашками, так большая-большая поляна была красной от земляники. Собрать ее всю было невозможно. Она присела, ела, ела её полными горстями, окрашивая щеки земляничным соком, сбегала к Филиппу Петровичу за берестяным туесом, собрала дополна. Не было даже заметно, что кто-то здесь когда-нибудь побывал. Наверное, останься она там дальше, единственный, кого она могла бы встретить, — это был бы мордовский медведь, тоже собравшийся по землянику. Но ей, горожанке, это и в голову не приходило.

— Что-то это дело весьма странное, помилуй Бог! — со степенной осторожностью, вытирая красный от полуденного жара, лоб, сказал Савва Игнатьевич. — Не слишком ли рано для землянички-то? Ведь она сейчас только еще цвести должна...

Филипп Кондратьевич в ответ только усмехнулся... И пояснил, как всегда, непонятно:

— Это ведь сиротский лес.

И они пошли дальше... Выйдя через пару часов на совершенно заросшую молодым подлеском дорогу. Лес по сторонам был по прежнему совершенно безлюдный. Натку поразило то, что прямо на дороге росли грибы...

— Он очень красив, этот ваш мордовский лес, только временами что-то страшен. — совершенно не понимая, к чему она это вдруг говорит, сказала Натка.

Но Актяшкин её, кажется, понял:

— Может быть, потому что он весь переполнен страданием? Это ведь не те Саровские леса, хоть и близко лежащие, где спасался преподобный Серафим. Я вообще думаю, мы совсем не осознаем, что вообще тут происходит с землей, с деревьями... и какое взаимодействие существует между природой и живущим в ней человеком?

Идя со своими друзьями по заросшей дороге, Натка по сторонам её видала ещё многие удивительные вещи. Например, круглую, словно гигантским циркулем размеченную, поляну, покрытую какой-то редкой, ярко-зеленой, тонкой и высокой травой. И в той траве по всей этой большой поляне — алели шляпками громадные красные мухоморы. Эта поляна казалась в своей гнетущей тишине словно бы заколдованной. Еще по сторонам там были муравейники. Никогда в жизни она не видела таких гигантских муравейников, уже издали духмяно пахнущих спиртовой кислотой, метра полтора-два высотою. Вокруг этих муравейников росли сизые свинушки. Они стояли плотно, шляпка к шляпке, как высокая крепостная стена вокруг муравьиного города. .

— Вот, сейчас выйдем к Старожительству...,— оптимистически произнес точно сбрызнутый живой водой, ни капельки не запыхавшийся после долгого перехода Филя. — Домик это, охотничий. Начальство районное зимой сюда ездит, поразвлечься... Какой же мордвин не охотник?

— На красного зверя ходят? — на ходу закурив, и сунув погашенную спичку в карман, спросил Валерий Иванович.

— Да что вы! Нельзя. Лиса, это же наш сакральный символ, живое олицетворение нашего национального мордовского разгильдяйства, хитро...э-э... умности и пьянства...

— Как это, лиса — и вдруг символ пьянства? — не поняла Натка. — В русских сказках лиса...

— Так это в русских! А вот в сказках мордовских...,— и тут Актяшкин мановением руки остановил свой отряд. — Приехали. То есть пришли... В доме кто-то есть...

"Кто-то там есть..." — от этих слов у Натки стало нехорошо ... думаете, на сердце? и на сердце тоже. А так, девушку просто замутило от страха. Один раз они давеча уже заходили в один такой уютный, гостеприимный домик. Где их среди бела дня потчевали ароматным чайком давно уж сгинувшие поэты...

Нет, никаких особенных ужасов в том домике Натка не заметила: люди там были, как люди. Веселые, открытые, умные... Стихи читали. Если только постоянно не думать, что все они ...(Натка судорожно сглотнула) мертвые, то всё просто замечательно. Багрицкий, вот, видно, так и сам до сих пор ещё не допетрил, что он уже давно всё... ("Это ему за "Смерть пионерки"! — непривычно съязвил, обычно человеколюбивый, Савва Игнатьевич — Отринул крест, ввёл стихами своими в прелесть многих малых сих, так и мотайся, стрикулист, теперь между двух берегов!" — "А остальных, тогда за что?" "Право, Валерий Иванович, я и не знаю... Только одно скажу, что настоящий поэт или писатель проживает не одну, свою,жизнь, а множество — заодно ещё и жизни всех своих литературных героев. Недаром говориться, что когда талантливый человек пишет, то его рукой словно кто-то водит... а кто именно? Это вот и называется, одержимость!") Как это странное происшествие вообще с ней могло быть?! И материалистка Натка, шагая по зачарованному лесу, старательно убеждала себя, что это ей всё просто приснилось. Шла, шла, и на ходу малость задремала...

И вот, на тебе! Что, опять?!

Но в домике, утонувшем среди лесной чащи, оказался вполне живой человек. Ещё совсем недавно дородный, ухоженный, а теперь весь какой-то потерянно-жалкий и несчастный, с которого недавний лоск просто сползал клочьями, как шерсть с шелудивого пса...

У человека было чудовищное, страшное горе...

— Это было 2 июня ... Сев давно закончен. Зеленеют всходы. Я в глубинке, в колхозе, с тракторной бригадой на подъёме ранних паров. Прибегает вдруг посыльный из конторы колхоза, сообщает, что срочно вызывают в обком ВКП(б), на бюро обкома. Спешу. На случайных попутных машинах добираюсь до Саранска, до обкома. В кабинет, где заседает бюро обкома, не вхожу, а просто влетаю, с улыбкой, радостный. Вижу, что многих знакомых членов бюро нет. На меня сурово глядят незнакомые мне лица. Предлагают сесть за стол. Без единого вопроса ко мне вносится предложение : исключить из партии и снять с работы. Невольно у меня вырывается : за что исключить ? За что снять ?!

И человек глухо застонал...

— Вас оклеветали? Оболгали? — сострадательно спросила Натка.

— Да! Да! Оклеветали! — радостно, с надеждой ответил ей человек в полувоенном сером френче. — Вы ведь это уже поняли, да? Конечно, оклеветали... Сказали, что за халатность, злоупотребления служебным положением, за организацию голода...

— Какого ещё голода? — возмутилась девушка. — Мы через Зубово-Поляну проезжали, так колхозники там как сыр в масле катаются...

— Ну, в Зубово-Поляне, может, и так... , — как показалось Натке, чуть блудливо отвел глаза ответработник-расстрига.— А вот у нас, в Особой Административной Зоне...может, и встречаются некоторые отдельные недостатки...но ведь это же не повод! Чтобы разбрасываться ценнейшими кадрами! Я Ленина видел!

— Правда? — восхищенно всплеснула руками Натка...

— Да! — с нескрываемой гордостью сказал старый большевик. — Вот, помню, стою я это перед ним, в буденновке, в руках у меня письмо от мордовский коммунистов. А он то на меня внимательно посмотрит, то на товарища Фотиеву, и ласково так говорит— да кто его вообще сюда пустил? Я ему письмо протягиваю, а он ни письма читать не стал, ни меня слушать, руками машет — к Калинину, говорит! К Калинину идите... Великой души человек! И потом я столько сил отдал родной Партии! Помню, в двадцатых, во время разрухи, обеспечивал я топливом транспорт! Бывало, встанет поезд из-за нехватки дров, а я с маузером уже тут как тут! выгонишь буржуев и прочих несознательных обывателей в лес, и пока они себе дров для паровоза не нарубят, в вагоны ни шагу... Эх, помню смешной случай... весна уж была, завезенные поленья речка залила... Так я их в ледяную воду загнал по пояс! И что вы скажите: ведь всё выловили, саботажники! А если кто по своей тупости из пассажиров утоп, так я не виноват... И после, я всегда был на руководящей работе! А что меня из Мордовского университета выгнали, якобы за троцкизм, это меня просто оклеветали! И в Зуб-Полянском педагогическом училище, тоже...

— О, вы работник Наркомпроса? — радостно собеседника спросила Натка.

— Был. Руководил педучилищем, преподавал ряд дисциплин: история классовой борьбы, мордововедение, педология, русский язык и литература, цикл математических наук, биология и ещё некоторые другие... А что у меня студенты пищу на кострах готовили, так это просто они такие романтики...

— А почему же вы с работы ушли?

— Да не ушел я... это мой завистник, собрав учителей из разных школ, предложил им написать составленный им же диктант. На работу были приняты только те, кто сделал в нём ошибок меньше всего... А что вы хотите? Тупая мордва, по — русски понимает совсем плохо...

— Как начинается "Евгений Онегин"? — вдруг, совершенно ни к селу, ни к городу спросил лесной человек Филя.

Деятель мордовского народного образования молча вылупил на него глаза. У стороннего наблюдателя могло сложиться превратное представление, что он искренне не в курсе, кто такой этот Евгений?

— "Мой дядя самых честных правил..."? — резонно предположила образованная в образцовом московском педтехникуме культурная москвичка Натка.

"Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя,

Достойнее души прекрасной,

Святой исполненной мечты,

Поэзии живой и ясной,

Высоких дум и простоты;"

— задумчиво прочитал вслух бессмертные стихи мордвин, бывший зека Актяшкин, и опять скромно пришипился в уголочке.

А потом вдруг спросил:

— А вы знаете, Наташа, что такое чистый хлеб? Цельный, "чистый" ржаной или пшеничный хлеб здесь, в Зоне, едят только работники МТС: трактористы, комбайнеры, плугари, шофера, которые сумели и успели получить его зерном с колхозов, в порядке натуроплаты с МТС, во время осенних обмолотов, прямо с токов. Для выпечки обычного хлеба из травяных и прочих смесей, требуется для связки хоть немного ржаной муки или хотя бы настоящего чисто ржаного или пшеничного отмоченного-вымоченного хлеба. Для этого купленный в Рузаевке, в хлебных магазинах, в буханках чистый цельный мучной хлеб отмачивается, мешается с травой и затем выпекается. Опара обычного хлеба, выпекаемого большинством колхозников себе для питания, состоит из смеси: тёртый картофель, мука из лебеды, сережёк березы и орешника, желудей, липового листа, стеблей трав клевера, чечевицы, гороха и небольшого количества муки овсяной, ржаной или пшеничной или небольшого количества добавки хлебовыпечки из ржаной или пшеничной муки. В весенне-летние месяцы добавками служит ряд других зеленых травянистых растений, как, например, борщевик, лебеда, свербига. Хранящийся в избах колхозников кусок хорошего, из ржаной или пшеничной муки, "целого" хлеба, в виде черствого, замороженного или сухарей, в большинстве случаев был куплен в магазинах Рузаевки. Но его не едят, а берегут для больных, для выпечки суррогатного хлеба или вообще для какого-либо непредвиденного случая.

Актяшкин промолчал, продолжил неторопливо, обстоятельным тоном:

— Я, знаете, в Рузаевке... отбывал. Там наша ИТЛ огромный элеватор строила. Так вот, начиная с поздней осени прошлого, 1936 года, от рузаевских магазинов шли сотни мужчин и женщин. За спиной в рюкзаках, в котомках и в руках они несли хлеб. Зимой везли на саночках-салазках, на санях, впрягшись в них по 3-4 и более человек. Такие картины мне пришлось наблюдать и встречать на дорогах от Рузаевки во всех направлениях. Люди, несущие и везущие на себе хлеб, были не только из близ располагавшихся колхозов, но и из дальних районов. Некоторые проходили и проезжали сотни километров и стояли в очередях, пока после многодневных и многократных дежурств у дверей хлебных магазинов не удавалось набрать и накупить 10-20 буханок хлеба и несколько килограммов круп.

— Так что же у вас тут случилось? — с гневом спросила Натка ответработника. — Недород?

— Да нет..., ответил тот. — В прошлом году урожайность была 11 центнеров с гектара, всего на семь процентов меньше, чем в 1928 году...

— А почему вы именно с этим годом сравниваете? — удивилась девушка.

— Ну как же... потом была коллективизация, производительность труда несколько снизилась...

— Но почему?

— Да как вам сказать...,— замялся экс-коммунист.— Вековая психология крестьянина, частного собственника. Для бедноты, не имевшей подчас ничего, вопрос вступления в колхоз решался быстро и однозначно. Но к этому времени некоторые хозяева из бедноты выбились в середняки, купили домашний скот, одну или две лошадки. И вот только они приобрели это — и лошадь, и сбрую, и упряжь, и плуг, — ещё не успели налюбоваться, наездиться, а приходилось всё отдавать, обобществлять. Вести скот и любимых лошадок на колхозные дворы и везти всё хозяйственное имущество на колхозную усадьбу. А уж оттуда без ведома конюха и без разрешения бригадира или председателя лошадку не возьмёшь, не запряжёшь и, куда хочешь, не поедешь. Лошадка была твоя, а стала колхозной, общей, — стала обобществленной. Со всем этим крестьянин свыкнуться мог не сразу. Не мог он спокойно смотреть на то, что на только что его собственной лошадке едет кто-то, особенно если это колхозник-бывший лодырь, безлошадник, да ещё понукает её, да вдруг припустится рысью! А куда он едет? Может, по колхозным делам, а может и по своим личным... Все подобные жизненные обстоятельства и организацию новой жизни в колхозах приходилось разъяснять и втолковывать. Не все понимали...

— Это-то, отрыжки частной собственности, психология мелкого хозяйчика, порождающая капитализм ежечасно, мне понятна... Но как у вас на ровном месте вдруг возник такой катаклизм?! Почему в той же южной части того же самого района никакого голода нет?

— Мы — стражи революции, выполняем волю Партии, её решения и поручения!-гордо выпрямился большевик. — И если Партия приказала... Осенью 1936 года в наших колхозах зерно прямо с токов, во время обмолота, затаривали в мешки и увозили на склады Заготзерна — в счёт хлебозаготовок, натуроплаты за работу МТС и в уплату за ранее выданные государством семенные, продовольственные и кормовые зерновые фонды. Многие колхозы не смогли засыпать даже семенные фонды. Показатели урожайности летом 1936 года учитывались не по намолоченному валу зерна, а по случайным участкам и биологическим показателям при колосовании. Предупреждения агрономов не принимались во внимание, и по составленному хлебофуражному балансу всего было в изобилии. Ретивые и рьяные уполномоченные по хлебозаготовкам спешили рапортовать о досрочном выполнении плана хлебопоставок и о производстве других расчётов колхозов с государством. А потом мол, поставите вопрос об отпуске семенных фондов и оказании продовольственной и кормовой помощи.

Ну, я — как инструктор обкома по сельскому хозяйству, и поставил этот вопрос... Потом... После перевыполнения плана! Мы, работники сельского хозяйства Особой Зоны, с гордостью смотрели на жалкие показатели в обычных районах Мордовии... А потом я выехал к товарищу Эйхе, в Западную Сибирь, принимать семенное зерно для наших чекистских хозяйств. Положение осложняла ограниченность во времени их доставки и получения на месте : требовалось хотя бы несколько дней, чтобы успеть их протравить и проверить на проращиваемость. Эта процедура проверки на всхожесть должна была быть обязательна проделана здесь, в Сибири, перед отправкой семян. Иначе можно непозволительно начудить: привезут семена, их посеют, а они не взойдут. Пропадет и зерно, и работа, а главное — не будет никакого урожая. Увы, времени провести проверку мне не хватило.. Конечно, могло показаться странным, что наше посевное зерно израсходовано на продовольствие или иные цели, а поля готовились засевать первым попавшимся случайным зерном. И всем работникам сельского хозяйства также было абсолютно ясно, что из обычного товарного зерна, да тем более выращенного в совершенно других климатических и почвенных условиях, трудно было ждать хорошего урожая.

В спешке работники отдельных элеваторов Западно-Сибирского края вместо семенного зерна отгрузили нам сушёный фуражный овес и лущеный ячмень из кормовых фондов...

Представьте себе, что могло бы произойти, если бы этот факт был мной квалифицирован не как недоразумение, ошибка работников элеваторов, которую они совершили в спешке и о которой они же сами сообщили мне, а как вредительство! Ну, а я дал команду сеять тем, что завезли... И теперь вредителем оказался я... Мол, крупу сеял...

— Короед! — констатировал Савва Игнатьевич кратко и ёмко. — Куда его ни посылали, доводил всё до ручки, сжирал все до коричневой трухи ... А теперь, здесь спасается...

— Не спасаюсь! Не спасаюсь! — гневно вскинул подбородок бывший ответработник.— Просто жду, пока Партия разберется во всём, и правда восторжествует!

2.

— А что, теть Наташа? — задумчиво сказал дефективный подросток Маслаченко, до того скромно, как и подобает воспитанному ребенку, во взрослые разговоры не вступавший. — Может, пощекотать мне перышком гражданина начальничка? Уж больно место здесь тихое, укромное...

— Господь с тобою, сыне! — грозно сверкнул на него глазами из-под мохнатых бровей о. Савва.— И думать не смей... Сам он преставится. Человек он рыхлый, неумелый, кроме того, что руками водить ничего не умеет. Доест консерву, что от прежнего начальства осталась, да и околеет.

А Бекренев подумал, что будь они в столице, то он лично не преминул бы повязать огорченного до невозможности маслокрада, да и подбросить его к воротам Лубянки. Пусть пользуются, аспиды, его добротой.

К счастью для товарисча инструктора, Наташа запретила своим друзьям его обижать... Но и ночевать с этим отродьем под одной крышей не пожелала...

Тихо трещал костер, и к тёмно-синему бархату неба взлетали огненные искры... Путники тихо сидели, и смотрели на огонь...

— А что, Филипп Кондратьевич, неужели же здесь так всё... хреново? — вдруг спросила тихим голосом Она.

Лесной человек печально улыбнулся:

— Со мной на лесосеке, куда меня после Рузаевской ИТЛ определили, чалился один местный учитель, Знаменский, из Чебурчинской школы... И заспорили они раз в учительской: является ли лебеда культурным растением или же нет? Знаменский констатировал : "До колхозного строя лебеда являлась дикорастущим растением, а теперь, то есть после коллективизации, лебеда является культурным растением! Потому и употребляется вместо хлеба". Пять лет...

— Смешно. — грустно сказал Бекренев.

— А у нас мордва, вообще народ смешливый! Вот, я даже шутку слыхал: в одном селе мужики, пахавшие на себе, прикрепили на соху транспарант с надписью : "Лошадей у нас отняли, рук и ног не заберут". В этом они крупно ошибались — 27 мая 1937 года прокурор республики наставлял : "За последнее время в некоторых районах МАССР имеют место случаи пахоты на людях. Особенно в Зубово-Полянском, Темниковском и Торбеевском районах. Нет ли в этом контрреволюционного умысла ? Если наличие контр-революционного умысла установлено, виновных привлекать к ответственности на основании ст. 58 УК".

— Смешно. — мертвым голосом ответила Наташа.

— Да, смешно... сейчас лето только началось, а люди уже умирают. Вот, в селе Атяшево Темниковского района Раздолькин Иван Дмитриевич на почве продовольственных затруднений перерезал себе горло...

— Господи..., — тихо перекрестился о. Савва. — Это какие же затруднения надо испытывать, чтобы на себя руки наложить?

— Да у него от голода умерли два сына в возрасте 2 и 9 лет.

— Да ответит ли кто-нибудь за это? — требовательно спросила Наташа у звездного неба... Небо в ответ глухо молчало...

Однако совершенно неожиданно ответ донёсся из-за освещенных неверными, оранжевыми отблесками, стволов глухо, недобро шумящих сосен:

— Есть душа — есть и надежда. Салам вам, люди добрые... Можно к вам подойти?

— Это кто здесь добрый? — удивился Бекренев. И поудобней прехватил рукоятку отобранного у привокзального чекиста нагана. — А кто ты таков?

— Разбойник я, говорят...,— раздался смиренный вежливый голос...

... Да будет известно благородным читателям... Для татарина свинья — животное нечистое. Ну, так уж повелось. Говорят мудрые бабаи-ага, что когда однажды Пророк, да будь Он прославлен, шел джихадом на злых язычников, Его джигиты поели перед боем жирной свининки, и от этого им лучше не стало... Не любят татары свиней! Татарин тонко чувствует и не может переносить даже запах конской сбруи, смазанной свиным салом, как бы потом её не мазали чистым березовым дегтем!

Не держали татары свиней в своём хозяйстве никогда. А ведь пришлось. Приехал уполномоченный из ТемЛага, и в приказном порядке раздал сельчанам привезенных с собою поросят. А на все возражения стариков отвечал:

— Нечистое животное? Да ерунда. Помоете! И враз ваш поросёнок станет чистым...

Поросят выдали не просто так, а под строгую расписку. Каждый домохозяин обязался в конце года сдать выкормленного поросенка на бойню, и получить за это свой кусок мяса.

Подложили гулаговцы свою свинью, так сказать, и Наилю Бабакаеву...

К зиме подсвинок стал большим, его уже можно было заколоть. Но по существовавшему закону самовольный забой не разрешался. Скот, с разрешения поселковых или районных властей, забивали на ТемЛаговской бойне...

Свиная шкура и внутренности при этом подлежали обязательной сдаче в заготовительные организации, хотя на пунктах приёмки, чаще всего, всё сданное населением сырьё гнило и разлагалось из-за того, что не умели и не успевали его обрабатывать да из-за отдалённости центральных приёмных пунктов. Потом это гнильё актировалось и списывалось. Но таков был закон. Его нарушителям полагался штраф или ... исправительно-трудовые работы в лагере.

Но ... "Татар — таш ватар". Бабакаевы, как, впрочем, и все рачительные хозяева, не хотели снимать и сдавать свиную шкуру и внутренности: без шкуры не выкоптишь окорока, без кишок не сделаешь домашней колбасы. Да вдобавок шкура свиньи вместе с жиром и мясом, это же продукт, который можно съесть, это около 10-15 кг, если не больше, ценной и вкусной пищи. Но! как заколоть свинью, если за вами зарегистрирована и числится единица гулаговского свино-поголовья? Бабакаевы поступили в полном соответствии с поговоркой "Татар — ташка кадак кагар" : они тайно прикупили второго поросёночка, но не зарегистрировали его. Отчитаться теперь можно... а отчего он такой маленький? Болел, начальник! Плохо кушал. Поросёнок, само собой. Начальник всегда якши кушает.

Но как заколоть свинью, чтобы она не визжала? Как разделать, опалить её, чтобы вся канитель с закалыванием, а потом возня с разделыванием свиной туши не привлекла постороннего внимания?

Сел Наиль, покумекал малость... И решился! Из старых ватных брюк они сшили специальный намордник, ловко накинули его на рыло свиньи и сзади завязали. Затем закололи её, бережно собрав и сохранив в тазах и ведрах всю вытекшую из неё кровь. Визг умершвляемой хрюшки действительно заглушился намордником! Затем за задние ноги подтянули тушу к потолочной перекладине и опалили её паяльной лампой, очистили и разделали. Само собой разумеется, вся тайная операция хищения соцсобственности проходила глубокой ночью. К утру всё так убрали, что от большой свиньи не осталось и хвостика. Вместо неё в хлевушке-стайке хрюкал худосочный поросёночек, заменяющий собой числящуюся за домом единицу свино-поголовья. А у семьи из девяти человек, в которой работающим был один Наиль, на зиму появилось около десяти пудов мяса, в том числе в виде окороков и всевозможных домашних колбас...

Увы! Не предусмотрел Наиль только одного! Их новый сосед, настоящий коммунист, заместитель директора МТС, обратил внимание на интригующий факт: в селе все дети, как дети... Идут в школу, их ветром шатает... Худенькие, бледненькие, с огромными синими подглазинами... А у Бабакаевых детишки, словно с рекламы конфет "Гематоген"! Или с плаката "Давайте детям рыбий жир!"

Сам-то Наиль свинину как-то... Не очень. Для своих детей он старался, ага...

Приехала в школу добрая тётенька, в белом халате поверх синей формы, угостила детишек конфетками "Мишка на Севере", да и расспросила их, как они кушают? Да что именно?

И над преступной головой Бабакаева разразилась гроза.

Долго смеялись товарищ народный судья вместе с товарищем прокурором над премудрым Наилем... И вынес весёлый судья приговор. Если татарча над государством решил пошутить, то и оно над ним пошутит...

Резали? Организованной группой? По предварительному сговору? Причинен вред госсобственности? А, даже и значительный, по рыночным ценам? Так и получи. Разбой!

И влепили Наилю десять лет... Почему десять? Так, пояснил ему потом весёлый судья, советские криминологи установили, что наилучшие трудовые показатели наблюдаются у группы осужденных на 8-10 лет! Если срок меньше, особо на работе не ломаются, мол, два года на одной ножке простоишь! Если срок больше, то тоже не усердствуют, мол, всё одно не доживу... А вот если срок лет десять, работают усердствуя! Надеются, и не без оснований, на зачеты... Не понимая, что если ты отбыл пять лет как за десять, то уж ещё один пятерик такому ценному работяге грех не добавить! Например, за саботаж. Да, но вот наше самое гуманное в мире правосудие и подтягивает любое преступление к этому сакраментальному сроку: изнасилование ли, убийство ли... Вот и за разбой так же навесили...

— А почему у вас лицо такое опухшее? — участливо спросил Бекренев. — Почки больные?

— Нет, гражданин начальник ...,— на всякий случай обходительно-вежливо, отозвался Наиль. — это меня мал-мало казнили...

— Как это казнили? — вскинула брови Наташа.

— Да вот так получилось... Решил я жалобу товарищу Калинину, Всероссийскому старосте, написать... А вот на чем? Бумаги-то нет! Заготовил со всякими предосторожностями, не посвящая в замысел даже товарищей по бараку, несколько тонких пластин бересты и принялся за дело. Пишу-то я не шибко хорошо, образование — три класса да два коридора... Писал заодно уж и том, что в Темниковском лагере голодные и раздетые-разутые люди надрываются на лесоповале по двенадцать часов в сутки, что конвойные избивают их прикладами, травят собаками... Разве это по-советски? Знал бы это наш дорогой товарищ Сталин! Но... Как ни таился, но меня засекли, видимо, выдал сука-стукач... В лагере стучат многие...

Бекренев с пониманием кивнул... Это уж кому-кому, а ему-то было знакомо... Стучат за кусок хлеба, стучат, спасая свою жизнь... Отнимая жизнь чужую.

Наиль вздохнул, почесался, продолжил скорбно:

— Приговор — поставить "на комары". И повели меня на казнь. Впрочем, приговор не сразу был приведен в исполнение: сначала по-хозяйски заставили целиком отработать день, потом гуманно разрешили поужинать, а уж затем, на закате солнца, конвоир повел меня в лес, неподалеку от зоны. Второй конвоир привел туда же какого-то старика — уж не знаю, в чем тот провинился? Совсем старенький был этот ата... Нам приказали раздеться догола. Я стесняюсь, не могу харам показывать... А меня, прикладом... Старика привязали к сосне, а меня в нескольких шагах от него — к тонкоствольной, опушенной молодыми ветками березе. Ветки внизу торчали во все стороны, кололи и царапали голое тело.

— Хоть бы ты ветки обрубил, шайтан!, — сказал я конвоиру.

Он как-то странно глянул на меня и пробормотал:

— Ладно-ладно, ты меня ночью не раз вспомнишь...

"Грозится, коту Адам!" — с ненавистью подумал я. Сказать уже ничего не мог: во рту у меня, как и у старика, был кляп — чтоб не орали...

Я не раз потом за эту бесконечную ночь вспомнил этого конвоира — и вспомнил с искренней горячей благодарностью, дай ему Аллах всякого добра. Недаром говорят, есть разговор серебро, а молчанье— золото! Когда на меня накинулись несметные комариные полчища, я стал раскачиваться вместе с березой, ветки хлестали меня по лицу, по плечам, по животу. Старик только мычал и крутил головой.

Мне раньше приходилось слышать, что "на комары" ставят на два-три часа. На ночь — редко: это верная смерть. За нами пришли лишь под утро. Вынули кляп изо рта, развязали. Я зарычал, как зверь, бросился на землю (вернее, упал: ноги меня не держали, голова закружилась) и стал кататься по траве, раздирая тело ногтями. Старик же молчал и не шевелился — он уже помер, упокой Аллах его душу.

— Вы что, из лагеря... убежали? — с горькой надеждой спросила Наташа. Бекренев про себя просто ахнул: еще четыре дня назад при виде беглого заключенного у ней, верно, возникли бы совсем иные эмоции..

— Как можно! Мне еще десять лет сидеть! — ответил татарин. — Я просто заблудился. Глаза-то совсем у меня заплыли...

— Анафилактический шок!— непонятно сказал Бекренев.

— Вам, гражданин начальник, виднее...,— аж поцокал языком татарин, восхищенный такими красивыми учеными словами.— Да только я с самого утра до лагпункта никак дойти не могу! Иду, и башкой сослепу об каждое дерево бам, бам! Вот, только к ночи малость отпустило... Рахмат, погрелся я малость у вашего костра, люди добрые, а то меня какой-то озноб всё бил... Пойду, мал-мало... А то начальство шибко заругает, в карцер посадят...

— Разбойник! — горько произнес о. Савва, печально глядя ему вслед... — И прокурор разбойник, и судья неправедный, тоже. Оба разбойники, прости им, Господи, ибо не ведают, что творят ...

3.

— Филипп Кондратьевич, а вообще, сколько раз мы ещё будем переправляться через эту самую Парцу? Мниться мне, грешному, что сей раз будет как бы уже и не четвертый? — с сомнением наморщил лоб о. Савва.

— Манифестум нон эгет...,— пробормотал через плечо, не оборачиваясь, Актяшкин, с усилием торящий хлюпающую под ногой черной, ледяной водой узенькую тропку среди высоких, в рост человека, зарослей камыша.

— Никак вы опять на один из местных язЫков перешли? — устало пошутил батюшка.

— Это он по латыни! — как видно, сладкие плоды познания, вдолбленные в память Бекренева ещё в гимназии, не до конца успели превратиться... во что обычно превращаются знания, когда сдавать экзамены уже не нужно? в сухофрукты, что ли? Провалившийся по колено в черную болотную жижу, Валерий Иванович прошептал про себя что-то особо циничное, и машинально перевел латинскую поговорку:

— Очевидное в доказательстве не нуждается, ага. То есть наш Вергилий подтвердил, что вы абсолютно правы! Но я тоже что-то не очень понимаю, зачем мы так петляем.

— Это не мы петляем, а Парца так петляет, мы-то идем себе строго курсом норд ... а теперь, за Старожиловским кордоном, она течет, в общем и целом, правда, изрядно кривуляя, на северо-запад, пока не встретиться с Вадом. А вот этот самый Вад течет прямо в ... не хочу этого слова произносить, но каламбур неплох... течет строго на север, параллельно железной дороге. Так вот, следуя вниз по реке, нам не нужно будет переправляться через текущие поперек нашего пути речки, не нужно пробираться через моховые болота... А на широте Яваса мы повернем от берега реки на северо-восток, и напрямик выйдем к нашей цели... Немного и осталось, с полсотни верст. Когда здесь лет через сто построят асфальтовое шоссе, то можно будет с ветерком доехать за какой-нибудь час!

— А как мы узнаем, что уже вышли на широту Яваса? — поинтересовался дефективный подросток. — А, я догадался. Мы воткнем в берег палку, замерим высоту тени ровно в полдень... а как мы тогда узнаем, что полдень уже наступил? Ведь хронометра у нас нет?

Актяшкин резко остановился. Потом, обернувшись, долго смотрел на дефективного подростка:

— Скажи мне, милое дитя, видел ли ты, чтобы я хоть раз что-нибудь куда-нибудь кому-нибудь втыкал?

— Так вы, дядя Филя, и компасом не пользуетесь... а, знаю, знаю! Вы идете по магнитным линиям Земли, как почтовый голубь, да?

— Вообще, я просто иду по земле. А широту посёлка Явас мы определим следующим строго научным методом: как только мы увидим, что справа от нас впадает в реку Вад речка Явас, значит, мы на на искомой широте! Потому что речка Явас протекает через благоуханные помойки посёлка Явас почти строго с востока на запад, то есть поперек нашего пути. Кроме того, если мы поплывем вниз по Ваду, все лагеря остаются у нас справа, они там, где растёт строевой лес, а не этот ... э-э-э... утомительный камыш. А это нам на руку: прокул Йови, прокул перикуло!

— Вдали от Юпитера, вдали от опасности! — снова, совершенно машинально, перевел Бекренев. И вытер пот ... Было душно и жарко, парило, как перед грозой... А с ног поднималась волна ледяного холода, видно, где-то, совсем рядом, били ключи...

— Стойте!— вдруг насторожилась Наташа.— Слышите? Там? Впереди? Кто-то в камышах возится... и хлюпает...

— Кабан? — встревожился Актяшкин.

— Пойду, что ли, посмотрю...,— сбросил с плеч мешок о. Савва.

— А почему вы? — обиделся дефективный подросток.

— Ну а кто же? Филе нельзя, без него мы тут все сгинем. Ты — малолетний вьюнош, Наташа — девица, Валерий Иванович... м-да... ему и подавно нельзя. Остаюсь я!

— Протестую! — возразил Бекренев. — Давайте, батюшка, соломинку потянем, чур, моя короткая...

Но батюшка, сам как малороссийский кабанюка, уже упорно пер вперед... И скоро вышел к болотному бочагу, в котором по хлюпающие ноздри завяз... Вовсе не кабан. А сам начальник Зубово-Полянского РО НКВД товарищ Мусягин Ф.К.

Конечно! То, что перед их глазами пускал в черной, зловонной болотной воде белые бульки именно этот верный рыцарь Партии и Революции (Наташа), он же местный сатрап (Бекренев), Дячка Няй-Няй (Филя), рекомый же, пастырь неправедный (о. Савва), а ровно волк позорный (дефективный подросток Маслаченко), они, разумеется, не ведали...

Просто перед ними, в черном, пронзительно воняющем тухлыми яйцами (ну, сероводородом) месиве тяжело ворочался человек в дочерна промокшей, заляпанной тиной военной форме... Учитывая местную специфику, вряд ли здесь можно было ожидать встретить лихого кавалериста или отважного летчика.

Человек то медленно, медленно погружался в трясину до самых своих пронзительно сиявших нечеловеческой злобой глаз, то, со стоном, вдруг приставая, раз за разом бросал своё тело к совсем недалёкому берегу, почти касаясь дрожащими кончиками пальцев, с которых тянулись нити черных, сгнивших водорослей, до тонкого ствола дрожащей всем телом болотной осинки... И каждый раз не дотягивался до спасения буквально чуть-чуть...

— Что же мы стоим?! — отчаянно вскрикнула Наташа. — Человек же гибнет, спасать надо!

— Тётя Наташа! — ухватил её за локоть дефективный подросток Маслаченко. — Знаете, звонит раз директор зоосада к пожарным: Спасите! Помогите! У нас в клетку со львами залез пьяный мильтон! А те ему и отвечают: Ещё чего, львы ваши, вот вы их сами и спасайте.

— Истинно рекоши, отрок! Устами сего невинного младенца, Наталья Юрьевна, глаголет истина! Без воли Божьей и волос с головы не упадет... а если бы была на то воля Его, то Он эту осинку-то поближе к оному посадил, логично? Или сразу послал бы ему сюда лестницу, как овна тучного пророку Аврааму взамен сына на жертвенник... Тем более, субъект оный вроде вовсе и не тонет, наверное, в хляби сей на чем-то там стоит, иначе давно бы утоп. Ну и пусть себе стоит и дальше. Пойдемте, не будем ему мешать!

— И вправду, Наташа! — присоединился к ним Бекренев. — Ну, вот вытащим мы его, и куда его потом девать? С собой тащить? Мы ведь не регулярная воинская часть, пленных не берем. Был бы тут лес, так мы бы его хоть к бревну привязали, и пусть себе шкандыбает, колоду за собой волоча, полегоньку до ближайшей зоны... А здесь, к чему его привяжешь?

— Аби эт воме! — согласился с ним Филипп Кондратьевич, приведя в качестве довода мудрый принцип античных римлян: Удались и извергни! Что в наши дни звучит как :Наплевать и забыть!

— Да у вас что, сердца нет? Он же мучается!!— всплеснула руками добрая девушка.

— И вправду, мучается человек... — согласился с нею Валерий Иванович.— Батюшка, оглянитесь по сторонам, тут доброго дрына нигде не лежит? Я ему хоть по голове тогда стукну, что ли...

— Ох, Валерий Иванович, да ведь это грех-то какой?— усомнился о. Савва.

— Да какой же грех, батюшка? Я ведь не убивать его собрался. А просто проведу этому страдальцу рауш-наркоз.

— Дивинум опус седаре долорум! — полностью признал Филя тот факт, что облегчать чужие страдания есть воистину благое дело.

И быть бы товарищу Мусягину в этом болоте как котенку, гуманно, безболезненно утоплену... (И не раз потом, и причём уже довольно скоро! он горько пожалеет, что этого не случилось! Недаром говорят, что Господь не делает, всё к лучшему!)

Но Наташа, оттолкнув дефективного подростка, уже отчаянно кинулась, раздувая на воде колоколом сарафан, на выручку незнакомому чекисту...

За ней, ни секунды не раздумывая, бросился Бекренев, вслед за ним в болотную топь прытко сиганул дефективный подросток Маслаченко и наконец, перекрестившись истово, усердно полез и о. Савва...

И наверное, утопла бы в этом болоте вся их странная компания, потому что дна под собою они не нашли (чекист действительно стоял кончиками пальцев на каком-то полусгнившем топляке!)...

Да только Филя, одним ударом выхваченного из-за спины топора свалив ближнюю осинку, как удочкой, вытащил с её помощью всех утопающих, одного за другим. Причем чекиста он вытащил самым последним, нехотя при этом вздыхая ...

... Когда все, не попадая зуб на зуб, раздевшись до исподнего, теснились у костерка на крохотном островке среди топей, задал таки Бекренев весьма интересовавший его вопрос: какой черт загнал большого районного начальника в болото?

И услышал от него совершенно непонятный ответ:

— Кудеяры!

... Действительно, с самых давних времен пошаливали лихие людишки по берегам Парцы, в глухих подлясовских да закаргашинских лесах! Причем делали это столь умело, что нередко рядовая поездка на ярмарку или в соседнее село было предприятием смертельно опасным! "пишется духовное завещание, в семье плачь, прощаются, как с человеком, идущим на войну, потому что дороги наполнены разбойниками" ( историк С. Соловьев).

Да что там дороги! В 1730 году от Рождества Христова со второго на третье февраля имеющиеся в Шацке хоромы воеводские были "зазжены и разбойно пограблены от некоторых пришлых неведомых злодеев..." О чем потерпевший шацкий воевода Карташов и бил челом, испрашивая прислать ему для изведения татей воинскую силу.

Любопытно, что присланный капитан Рогульский со своими драгунами изловил до десяти помещиков, "которые разбойничали купно с своими дворовыми людьми, нападали на чужие деревни, людишек смертно били и домы жгли". Этакие бароны-разбойники местного розлива.

Да не всегда удавалось так легко победить разбойничков: в августе 1756 года спасские крестьяне проявили полное неповиновение своим монастырским властям. Для усмирения бунта был послан отряд солдат под начальством капитана Северцева. Бунтовщики не только не испугались присланной воинской команды, но смело вышли навстречу солдатам, разоружили и избили их. Понадобились более крупные силы, чтобы усмирить непокорных крестьян, некоторые из которых успели скрыться в лесах.

Особенно много лихих людей, "утеклецов", прочих "слоняющихся людей" скрывалось в глухом Шацком залессном стане, в чащобах Каргашинских лесов, севернее Зубовой Поляны. В оврагах у них были пещеры, тайные земляные "городки", остатки которых сохранились до наших дней. "Кудеяры" держали в постоянном страхе жителей лесных деревень, регулярно собирали с них дань скотом, хлебом, одеждой.

Причем, " несколько разбойников придёт к крестьянину, и станут его мучить, и живого жечь, пожитки его на возы класть, а соседи всё слышат и видят, но из дворов своих не выйдут, и соседа от разбойников никогда не выручат".

Хотя, бывало всякое!

Есть народные предания, что эти разбойники бедных никогда не трогали, а с мужиками карагшинскими они знались всегда и в село приходили иногда. Говорили обычно на мокшекс, и к мокшанам они были всегда очень добрыми. Подружатся с кем-нибудь из мужиков и придут в село человек десять. И сельский мужик с ними сидит, обедает. Дети соберутся и указывают на них: "Разбойники! Разбойники!" А домохозяин детей уговаривает: "Они пришли гостить, а не разбойники. Как ваши отцы и дядьки, обычные люди".

В селе-де они всё расспрашивали, кто как живёт. Узнают о бедных всё, в чем кто очень нуждается, и ночью принесут бедному человеку несколько мешков муки или ещё чего. Ночью вдруг застучат в окно: стук! стук! — и кричит матом: "Чего ты оставляешь муку перед домом? Пришел с мельницы и бросил! Знаешь ведь, что разбойники тут ходят. Убери!" Выйдет бедный мужик, никого нет, а четыре мешка муки стоят.

Или, к примеру, становилось им известно, что бедняк никак не заведет для детишек корову. Вдруг ночью стучат в окно: "Ах ты! Чего же дуришь? Корова из стада пришла, а он её во двор не пускает!" Выйдет мужик, а корова привязана. А иногда какому-нибудь безлошадному мужику так и лошадь пригонят, а на шее у неё бумажка прикреплена: "Никого не бойся". Откуда взяли все это добро разбойники — неизвестно, но крали не здесь, а издали привозили. И известно всем было — это уж скотина будет твоя, без опаски.

Разбойничали в этих краях всегда! Да сугубо шалили в период смут и всяческой замятни, когда центральная власть ослабевала или занималась иными, более важными для неё вопросами, чем борьба с лесным разбоем.

Последняя крупная вспышка бандитизма в окрестных лесах была в годы революции и в начале 1920-х годов. Шайки дезертиров и матерых уголовников грабили лесничества, убивали, насиловали, поджигали дома, нападали на государственные учреждения. Жили бандиты вольготно: стреляли коров, отбирали лошадей, резали овец и свиней, дочиста выгребали запасы провизии у сельских жителей.

Не стало исключением и нынешнее время...

Банда некоего "Фигуры", буквально позавчера разгромив сельскую коммуну "Авангард" и выкрав из конторы кассу, неторопливо уходила к месту своей постоянной дислокации, урочищу Бузарме, что угрюмо шумело вековыми соснами между кордонами Безявка и Сапожок.

А сержант Госбезопасности Мусягин с двумя красноармейцами внутренней охраны как раз ехал со станции Молочница на Бузарминский кордон, куда по агентурным данным подался из Зубово-Поляны разыскиваемый Саран-Ошским УНКВД бывший инструктор Обкома партии Сибирский... И нос к носу столкнулись с бандитами! Надо отдать должное сержанту ГБ — соображал он со скорострельностью своего маузера. Не вдаваясь в дискуссии, он первым же выстрелом свалил главаря, остальные же разбойнички кинулись в рассыпную. Приказав красноармейцам ловить лошадей с поклажей, храбрый чекист кинулся преследовать преступников... Да поймать местного мужика, всё одно что лису в её норе: на каждый лаз у неё отнорочек.

Заманили подлые мокшень чекиста в болотный бочаг, а сами скрылись...

— Товарищи, да проводите вы меня, ради бога, хотя бы только до дороги! Я ведь сам до Че-Ка был рузаевский деповский слесарь, в трех соснах заблудиться могу! А я вас зато на телеге до самого Каргашева потом подброшу, если вам лодка нужна! Я и лодку для вас там конфискую!

Но прокатиться на лошадке Наташе в этот день было не суждено...

... Отец Савва внимательно смотрел на растерянного Мусягина... И вправду, не каждый же день увидишь чекиста, который оторопело смотрит на пустую лесную дорогу, на сером песке которой остались только свежая тележная колея да исходящее последним горьким дымком кострище на обочине.

— Может быть вы, товарисч, просто местом ошиблись? — ядовито спросил Бекренев. Ему очень не понравилось, когда спасенный ими из болота, не успевший и рук умыть, сержант ГБ первым делом тщательно проверил их документы. (Ориентировка на странную компанию прошла по линии его соседей — линейного отдела на станции "Зубово-Поляна Мордовская" Куйбышевской ж. д., а это совсем другой главк. Кроме того, как краем уха слыхал Мусягин, там в розыск было указано три человека, а тут наличествуют целых пять, и как видно, все друг друга хорошо знают. И ещё — бежавшие из МЛС обычно бегут к линии железной дороги, чтобы потеряться в больших городах. А эти направляются к реке, чтобы плыть по Ваду в самую глушь. Понятное дело, чокнутые этнографы. Вон, даже мокшанские костюмы народные нацепили, думают, что здешние колхозники их так за своих примут! Так что их документы начальник районного отдела проверял на чистых рефлексах. Оказалось, что у граждан наличествуют вполне "чистые" паспорта "нормальных" серий без всяких минусовок, да плюс еще и удостоверения союзного наркомата, а у девушки нашелся еще и комсомольский билет с уплаченными по май взносами. Приличные документы. Кроме, разумеется, нанятого ими в райцентре проводника. Впрочем, такая справка, как у Актяшкина, вместо паспорта была примерно у трети мужского населения Большой Зоны: треть уже сидит, треть только что вышла и треть ещё только готовится сесть. А у малолетнего подростка в кармане внезапно обнаружился слегка подмоченный, но вполне читаемый ученический билет. Если честно, то ловко слямзенный дефективным у незнакомого ему толстого барчука еще на московском Рязанском вокзале. Так, из чистого жиганства, уж больно соблазн был велик. А нечего ксивы в чужак ложить!) И ещё о сериях паспортов: в СССР они не были бессмысленным набором букв и цифр, но многое говорили опытному взору, например, о наличии судимости у его владельца. Минусовка — это ограничение на жительство в определенных местностях, как то: погранзона, портовые города, столицы союзных республик, областные центры, или разрешение проживания не ближе ста километров от перечисленных в паспорте конкретных населенных пунктов. Чистый паспорт, это разрешение временного пребывания в любых городах и местностях без ограничений, кроме закрытых административных зон. Таких как например, остров Комсомольский, Норильск, Ванино, Комсомольск-на-Амуре, Магадан, Воркута, Соловки, Северная Земля, Новая Земля, остров Вайгач... ТемЛаг, опять же! Но они в настоящий момент формально были НЕ в самой Зоне, а лишь на её западной границе, вот такая тонкость... Мусягин же был, к счастью, именно что нудным формалистом. И потому он счел, что пребывание указанных граждан на общедоступной территории гослесфонда подведомственного ему территориально Зубово-Полянского района МАССР никаких советских законов и подзаконных актов не нарушает. Так как они лес точно не рубили, не охотились и даже не косили в лесу сена, ну а пешие прогулки, а ровно сбор дикорастущих плодов, грибов и ягод, ровно как ловля удой пресноводной рыбы, допускаются без всяких ограничений. Встреться вот они ему буквально на десять километров восточнее, в самой Зоне, тогда да, совсем другое дело. Не посмотрел бы и на то, что они его от смерти спасли!

— Да нет...,— растерянно развел руками чекист. — Вот и дерево приметное! Вроде здесь мои хлопцы с хабаром отбитым оставались, когда я за бандитами погнался... Куда же они тогда делись? Неужто, меня не дождавшись, решили на станцию вернуться? Ну, вот я им задам чертей-то...

Однако, чертей своим нерадивым подчиненным сержант ГБ так и не задал.

Потому что Филипп Кондратьевич вдруг встал на колени, потом опустился на четвереньки, понюхал траву возле дороги, точно розыскной пес Тузик ... (Звезда кинологической службы МУРа. Сто семьдесят задержаний! Чучело чёрного как ночь добермана Туза Треф и поныне экспонируется в Музее МВД на Новослободской).

Потом встал, аккуратно отряхнул свои домотканные портки от налипших на них хвоинок, сказал непонятно:

— Кви кварет, реперит! — и тут же перевел недоумевающему чекисту:— Кто ищет, тот всегда найдет! Приписывается Нерону.

— Что-то я не разобрал! Это ты, дед, что, никак по-мокшански выразился? — спросил его ещё не знакомый с некоторыми особенностями Филиной вербализации чекист.

— Да, на чистом Палатинском диалекте...— мягко улыбнулся мордвин.

— А где это, что-то я раньше такой деревни никогда не слыхал? — осторожно, как видно, боясь насмешки, переспросил чекист.

— Да это сразу за Шарингушами! В сторону Пичкиряева как лесом ехать, так сразу их всех и увидишь: Палатин, Квиринал, Авентин, Виминал, Целий, Эксквилин... Семихолмье, короче говоря. Нежилые они сейчас...

— А! Тогда понятно! Одно слово, Шарингуши! Там много чего странного есть...— удовлетворенно констатировал оперативный уполномоченный.

Тихо угорающий, чуть не хрюкающий от смеха Бекренев вместе с Филей и чекистом зашел за ближние кусты... И тут Валерию Ивановичу стало уже не до смеха.

На крохотной прогалине в зарослях черной ольхи на коленях стояли двое мужчин в синих милицейских шинелях. И лихорадочно-быстро, быстро-быстро разбирали красно-сизую, на вид сырую кучу, над которой поднимался лёгкий парок. В воздухе ощутимо пахло ужасом и свежим калом...

Присмотревшись, Бекренев увидел, что красноармейцы тщетно пытаются распутать собственные, выпущенные у них из животов внутренности и глухо ругаются, когда один из них хватает чужую кишку.

Услышав шаги, красноармейцы подняли к ним побледневшие испуганные, совсем еще мальчишечьи лица, озарившиеся напрасной надеждой... Потому что один из них уже хрипел, заваливаясь на бок... Второй не был так счастлив: он потерял сознание только ещё через пару бесконечно-мучительных минут.

Глава шестнадцатая. "Ревела буря, гром гремел..."

0.

— Ферфлюхтер люден! Товарищи! Кто-нибудь! Сообщите немедленно в Цэ-Ка! Творится что-то неслыханное! Это ужасный произвол! Да ответьте же мне, кто-нибудь, квач унд шайзе нохэмаль! Что же вы делаете, бармхейнзигер Готт?

Николай Иванович Сванидзе болезненно поморщился... Ну, зачем же так орать? Ори, не ори — ЦК тебе, геноссе, не господь бог, до него из подвала не докричишься... Тем более, из такого!

Действительно, этот подвал производил вполне определенное впечатление. Нависающие низко над головой сводчатые кирпичные арки, цвета запекшейся крови, уводящие куда-то в зловещий сумрак... Крохотные зарешеченные толстенными прутьями полукруглые окошки под самым потолком, сквозь которые пробивался какой-то болезненный, желтовато— гнойный свет... В подвале было, не смотря на летнее погожее время, как-то пронизывающе стыло... Так что из полуоткрытых от усердия ртов от двух конвоиров, рьяно волочивших куда-то в темные бездны человека в дорогой гимнастерке с сорванными петлицами, от тяжкого дыхания вырывались облачка пара...

Хотя на самом деле изначально в этих подвалах не было ничего зловещего: это были обычные подвалы городских торговых рядов, в которых местные саранские купцы хранили колбасу да домашнюю ветчину. Теперь в них содержалось мясо совсем иного сорта.

Сванидзе проводил взглядом упирающегося бывшего человека (Термин времен Великой Французской Революции. Кандидат на знакомство с "национальной бритвой" доброго доктора Гильонтэна... Доброжелательный мордовский Читатель пишет: Общепринятая русская транслитерация имени Joseph-Ignace Guillotin — Гильотен. Более точно произносить как нечто среднее между Гийотэн и Гийотан. Вопреки распространенному мнению, изобретателем гильотины он не был. По иронии судьбы, Гильотен был противником смертной казни. В то время применялись жестокие методы казни: сожжение на костре, повешение, четвертование. Только аристократов и богатых людей казнили более "гуманным" способом — обезглавливание мечом или топором. Только как временную меру, пока сохраняется смертная казнь, 10 октября 1789 года на заседании Учредительного собрания Гильотен предложил использовать для обезглавливания механизм, который, как он считал, не будет причинять боли. Саму машину для этой цели изобрели другие. Национальное собрание обратилось к постоянному секретарю Хирургической академии (с 1764 года) доктору Антуану Луи (Louis, 1723 — 1792), известному своими научными трудами по хирургии. Предполагалось, что если он умеет "резать" человека с целью сохранить ему жизнь, то, весьма вероятно, сможет придумать и нечто, быстро её отнимающее. Профессор Луи обратился к немецкому механику и фортепьянному мастеру Тобиасу Шмидту, который по его чертежам построил гильотину. Принимал участие в создании гильотины и парижский палач Шарль Анри Сансон. ), и обернулся к своему спутнику — выбритому налысо, с отвратительно торчащими над худой иезуитской физиономией петлястыми ушами, лейтенанту Госбезопасности :

— Что? Вот это и было — Ванд?

— Так точно! Ванд, Вальтер Мартинович. Уроженец города Ганновер, девяносто шестого года рождения, происхождение — буржуазное, отец его был главным правительственным советником местного королька...

— Ишь ты, скажите, пожалуйста, аж целым сове-е-етником... (у самого Николая Ивановича батюшка служил до Октябрьского Переворота кантором в Гомельской синагоге, и кстати, прославился изобретением напитка гоголь-моголь, из взбитых яиц, для улучшения голоса) Как же этот деятель пролез в Наркомы Внутренних Дел пусть и автономной, но ведь целой республики?

Новый министр пожал узкими плечами...

— Интернационалист! В Органах с января двадцатого, членом Партии был аж с весны 1919, кооптирован туда как направленный ... э-э-э... нашими немецкими партнерами... Звание старший лейтенант ГБ получил в прошлом году. Саран-Ошское УНКВД принял в начале 1932-го, за свои успехи был отмечен знаком "Почетный Чекист". Арестован только вчера ...

— А вы? — остро посмотрел на собеседника Николай Иванович. Ему ОЧЕНЬ не понравилось упоминание собеседником... э-э-э... наших немецких партнеров... Некоторые вещи в ЭТОЙ стране лучше вслух не произносить, даже среди своих. Нет, особенно среди своих. Потому что предают только свои...

— Что, я? — не понял его собеседник.

— Вы что, тоже, интернационалист?— ядовито улыбаясь, спросил Николай Иванович.

— О, нет! Нет, я просто еврей... Родился, правда, в культурной и цивилизованной Риге, а не в этой поганой Срано-Рашке, в девятьсот втором... Фатер мой— золотарь, самый что ни на есть пролетарий. В Партии я с двадцатого, служил в комендатуре Ревтрибунала, "исполнял" черносотенское русское дерьмо, в Органах с января двадцать первого...

— Так какого же... — в сердцах аж задохнулся Сванидзе.— Зачем?! Вы, еврей, а значит, умный человек, зачем же вы сами полезли сейчас... именно сейчас! На эти галеры? Вы что, не понимаете, КАКОЕ сейчас время настает?

— Отлично понимаю! — с радостной готовностью отвечал сын золотых дел мастера. — Наше время настаёт! Я уже своих людей везде расставил, от Зуб-Поляны до Нижнего Ломова! Теперь-то мы их зажмём!

— Кого это, их?

— Ну, этих... антисемитов...

— А что, у вас ... в Мордовии! действительно есть антисемиты?— не поверил Сванидзе.

— Будут! — убежденно заверил новый республиканский нарком.

Николай Иванович молча, долго и печально посмотрел на собеседника...

"Вот из-за таких, как ты, Сёма Вейзагер, шлемазлов, нас русские жидами и называют... Сидел бы ты тихохонько в замах у своего немецкого интернационалиста, делал бы за его спиной свой маленький еврейский гешефт, оставляя всю грязь на своем начальнике . Глядишь, Сёма, ты бы и жив тогда остался! А то, верно, ты скоро получишь сначала досрочно очередное звание , да вслед за тем скоренько и пулю в затылок... Да нет! Пули тебе так и так не миновать, уж больно ты, брат, информирован... В расход."

Между тем, Сигизмунд Михайлович, конспиративно понизив голос, доверительно сказал столичному гостю:

— Вы ведь к нам заглянули проездом в Зону? А оттуда прямо, наверное, вернетесь в Столицу? Тогда настоятельно рекомендую посетить местную барахолку...

Николай Иванович презрительно скривил губу:

— Меня местные сувениры в виде лаптей и прочих продуктов кустарной промышленности не интересуют...

— Да что вы! Какие там лапти... Продают местные гои буквально за бесценок, за буханку хлеба всевозможную серебряную посуду, украшения, рублевские иконы, украшенные драгоценным металлом, золотом и серебром, драгоценными камнями, ордена и другие знаки отличия их поганых отцов и дедов — так сказать, семейные реликвии их былой отечественной славы... Также можно найти старинные мордовские национальные женские украшения, ожерелья, браслеты, кольца ... И представьте! Все эти ценности валяются вперемешку вместе с шорным, сапожным, столярным и сапоговаляльным инструментом и даже с инструментом для плетения лаптей... Наши уже все приехали, антиквары из Москвы, Ленинграда и других городов, даже из Жмеринки! Просто глазам своим не верят! За всё бесценок скупается... Гоям, видите ли, хочется кушать... Ну, мы им дадим немножко ими же выращенного хлеба, ага!

— Почему они всё это не несут в скупочные государственные магазины, в торгсины? — брезгливо отвечал Сванидзе.

— Спрашивали мы их, и не раз! А они отвечают: что ты, что ты, родимый, там фамилию и адрес записывают, а потом с обыском приезжают и в казенный дом на казенные харчи сажают. А на кого же останутся семья и дети? Нет уж, лучше за бесценок отдать или пусть так добро пропадает, чем скитаться по тюрьмам и лагерям. И начинаются повествования, как вот на днях, где-то там, у таких-то был обыск, таких-то в тюрьму забрали, а других осудили, из лагеря письмо прислали, а такой-то пропал совсем без вести. Нет, нет, говорят, уж лучше так добру пропасть, чем в НКВД из-за него пропадать... Логично, конечно...

— Да откуда же у ваших колхозников ценности?— не поверил Николай Иванович.

— В прошлом разными путями и способами попали к ним в руки из господских и помещичьих имений, монастырей и церквей... Вот такой круговорот: сначала помещики грабили крестьян, потом крестьяне помещиков, а теперь мы— крестьян...

"Ох, Сёма, Сёма..." — вздохнул про себя столичный гость. — "Ты ведь и вправду получаешься сущеглупый дурак...На чужом горе счастья не наживешь! Тьфу ты, опять эта русская поговорка, ну что ты будешь делать..."

1.

— Гроза будет...,— Филипп Кондратьевич задрал лицо к просвету сомкнувшихся над головой ветвей, сквозь которые было видно, как стремительно несутся рваные, зловеще подсвеченные сизые тучи. — Дождь пойдет, и смоет все следы...

— Товарищи..., — глухо и безнадежно произнес сержант ГБ. Потом поперхнулся, поднял горящие безумной надеждой глаза.— Товарищи... я знаю, что не в праве просить у вас помощи. Вы — обычные советские люди, и так уже сделали всё, что в ваших силах... Как смолгли, помогли следствию. Но я очень прошу вас: поскорей дойдите до станции! Расскажите там, что здесь произошло.

— А как же вы? — с отчаянным вызовом спросила Натка.

— А я попытаюсь их найти...— с безнадежной тоской пожал плечами чекист.

— Да зачем? Ведь у вас и оружия нет? — деловито поинтересовался Бекренев.

— Ничего! Подберу в лесу сук какой— нибудь... Хоть одного подлеца, да уж напоследок я приголублю... А затем, я им, гадам, скажу, что я буду в районе самый главный мент: они меня тогда сразу, поди, и не убьют? Да нет, конечно... Мучить непременно будут! Это и к бабке не ходи... Пусть уж тогда лучше мучают меня, чем какого-нибудь колхозника, которого я, сволочь, не смог защитить... Время-то оно глядишь, так и пройдет! А тут, может, оперативники со станции подоспеют, и по следам гадов найдут. Хотя бы потом...

— Как это, нет оружия?— воскликнула Натка, выхватывая свой грозный револьверчик. — Вот, есть! Только в него пули что-то не лезут, не знаю почему...

— Это затем, чтобы вы в кого-нибудь не пальнули. Уж больно вы, Наташа, сердцем горяча, мне иной раз рядом с вами бывает просто страшно!,— деловито пояснил Валерий Иванович, протягивая один из конфискованных ещё на станции наганов, тот, который поплоше, отчаянно вцепившемуся в оружие чекисту. — Но все равно, двое против... Сколько там их, Филя?

— Шестеро.

— Двое против шестерых? Это ничего, это нормально. Мы, Добровольцы, обычно в таком соотношении сил и воевали...

— Отчего же только двое? — ласково сказал Савва Игнатьевич. — Аз, грешный, вас малость смиренно подкреплю, Святым Крестом да Молитвой... ну и кулаком, само собой...

— Удивляюсь я на вас, отче... Откуда у вас, смиренного служителя Господня, такой воинственный дух?— в комическом изумлении всплеснул руками Бекренев.

— Ну так ведь я во времена оны в Народной Крестьянской Армии малость, того... В двадцатом... был такой грех... но оружия в руки всё одно не брал. Состоял медбратом при лазарете...

— А! Батька, так ты значит, у нас будешь махновец?! Да и анархист ещё, поди?— радостно потер руками Валерий Иванович.

— Не махновец. Народоармеец. — возражая наставительным тоном, строго воздел вверх указательный перст батюшка. — А анархия, она суть есмь мать любого порядка. Сугубого же греха в следовании человеколюбивому учению товарища князя Кропоткина нэ бачу!

— Ну, вы, вояки...,— Натка решительно сделала шаг вперед. — А подопечного нашего куда девать?

Дефективный подросток, в настоящий момент деловито правящий, как опасную бритву, о подошву своего ботинка лезвие своей любимой финки, только округлил от удивления глаза. Что, значит, куда его девать?

— М-нда. Один за всех, называется... И все за мной. Ну-с, господа мушкетеры, тогда приступим... Филя, одного я у тебя прошу: больше не говори ты так красиво! Ты меня своими классическими цитатами уже ... Залюбил, честное слово, до полусмерти. Закрою глаза, и будто опять я в проклятой гимназии распроклятую латынь долблю...

— Улихть ломать, конат эряйхть, кода панчфнень еткса палакст! — согласно кивнул головой Актяшкин.

— О боги, боги мои! Яду мне, яду...,— простонал Бекренев, вскидывая на плечи сидор.

— Да, дядя Филя, шибко же вас тем бревном по башке долбануло..., — как бы про себя, пробормотал себе под нос дефективный подросток. И тут же огреб от Натки крепкий сестринский подзатыльник.

А главный районный чекист всё смотрел на них, не понимая, что же, черт его побери, тут вообще происходит? Кто они такие?

Бекренев попрыгал на месте, проверяя, не гремит ли у него что, приладил поудобнее поклажу, посмотрел на стремительно темнеющее небо:

— Все смешалось в доме Облонских! Красные, белые, анархисты, мордовские национально-ориентированные интеллигенты и прочие дефективные граждане неопределенной по малолетству политической физиономии... В одном, можно сказать, боевом строю. Это как вообще называется?

— Странный вопрос. Это вот и называется, просто: советский народ. — недоуменно пожала плечами Натка.

2.

— Ах, еж же твою медь! — прямо над ухом Бекренева так звонко грохнуло, как будто раздался в мордовских чащобах выстрел невесть откуда взявшейся трёхдюймовки.

Извилистая молния вновь прочертила аспидно-черное, косматое небо, и буквально в двух шагах вдруг занялась пламенем сухая верхушка одинокой сосны, невесть зачем торчащей у самого края безбрежного болота.

Впрочем, стеной рухнувший ливень мгновенно загасил разгорающийся было лесной пожар, вмиг вымочив путников до нитки.

— Вот и пришли! — с досадой констатировал Валерий Иванович. Чекист Мусягин со стоном ненависти пнул носком сапога ни в чем не повинную кочку, а дефективный подросток только пожал своими узкими плечами: нету фарта!

Действительно, всё в округе утонуло в серых струях дождя, и погрузилось в серую, быстро чернеющую, непроглядную мглу...

— Поворачиваем назад, Филя? К дороге-то хоть обратно ты нас выведешь? По болоту в такую бурю не пройти...— грустно промолвил Бекренев, покрепче натягивая мигом промокший картуз, чтобы его ветром не сорвало.

Но у Актяшкина, как видно, было своё мнение на этот счет.

Он присел на корточки, положил левую руку на черный, сгнивший осиновый пенек, вынул из-за пояса топорик и совершенно буднично тяпнул себя по фаланге левого мизинца.

А потом поднял из мха обрубленный кусок пальца, обещающе показал его болоту, и пропев протяжно мелодичную фразу, далеко закинул его в сыто булькнувшую черную лужу. Лужа с готовностью приняла его подношение. А Наташу немедленно вырвало.

Махнув рукой своим спутникам— мол, малость обождите! — Филя неторопливо направился к трясине. Вскоре его неясная фигура полностью растворилась среди бьющих с черных небес водяных струй...

— Всё страньше и страньше, как говаривала Алиса!— задумчиво пробормотал Бекренев.

Стоявший рядом с ним о. Савва осторожно обернулся на Наташу, стыдливо утиравшую рот, и спросил негромко:

— Валерий Иванович, и это всё, что вам здесь кажется странным?

— Не понял вас, батюшка?

— Сейчас поймете... Мы с вами когда в последний раз кушали?

— Э-э-э...

— Вот и я кажу, шо э! В Зубово-Поляне, не так ли? А здесь мы почему не едим?

— Не хочется, потому что?

— Верно. Не хочется. Мне не хочется, вам тоже не хочется... А Наташе? А Лёшеньке? Подростку всегда кушать хочется, мне ли не знать... И потом: Наташа давно на свою руку жаловалась?

— Давно... постойте, постойте... Раз у неё нерв был задет, то ...

— Вот и у меня больная спина прошла. Не болит-с. Совсем. Странно?

— Не знаю, что и ответить...

— А коли точно не знаете, так и помалкивайте пока... Думаю... Дней семь у нас ещё точно в запасе есть, в любом случае... А кстати, вот и наш cicerone возвращается...

"Тьфу ты, чертов мистик, иноходец долгогривый! Совсем меня запугал! Наболтал невесть что, а я как последний дурак, ему верю..." — сердито ругал себя Бекренев.

Как настоящий студент-медик, он был истинным материалистом: вскрыв сотню трупов, он ни разу не обнаружил в них ни малейшего признака души.

... — Ша! — поднял вверх Актяшкин свою беспалую руку, с которой серые струи все смывали что-то черное...

Все замерли, прислушиваясь... Навстречу им медленно в густеющем сумраке плыл над ржавой болотной осокой трепетный огонёк... Когда он приблизился, стало видно— это тонким красноватым огоньком горит маленькая плошка, которую несет, тщательно прикрывая её ладонями, так, что свет с трудом просачивается меж тонких переплетенных пальцев, молоденькая девушка в накинутом на голову на манер капюшона лыковом пестере .

Девушка слепо шла, при этом ни на полшага не сбиваясь с таинственной запутанной среди топей и бочагов вязи узенькой тропки, что-то при этом негромко мелодично напевая... И если бы наши странники могли понять, о чём она поёт, то услыхали бы примерно вот такое:

Держательница дома Кудава,

Смотрительница дома любимая,

Ты открой дверь свою пошире,

Подними повыше косяки.

Не одна я зайду,

Не одна я пройду.

Сначала я проведу

Семь человек из родни,

За ними позову отца родного.

Посмелее, посмелее, папенька,

Проходи-ка, папенька, проходи-ка,

Встань ты перед боженькой.

Встань-ка ты около моей маменьки,

Посмотри-ка ты на свою родню,

На семью мою оставленную ...

Девушка оступилась, шагнула мимо тропки, провалившись в черную грязь по щиколотку, зашипела, как кошка... Потом, оправившись и поправив свой странный наряд поверх длинной, до пят, белоснежной рубахи с красной вышивкой по вороту и рукавам, продолжила петь:

Держательница всех могил,

Хозяйка кладбища, Юртхава,

Хозяйка кладбища-матушка,

Покойники, мой род-племя,

Встречайте меня, как родную мать мою,

Примите меня, как мою матушку-кормилицу,

Не пугайте меня, как мою любимую маменьку,

Не обижайте свой род-племя,

Положите меня к моей маменьке на моё место,

Возьмите меня к себе в жизнь вечную.

При этих словах она подняла от огонька, на который непрерывно смотрела, свои иссиня-голубые глаза и в упор встретилась взглядом с Бекреневым:

— Ай, ава! Полиця! — и выронила зашипевший в луже огонек.

Валерий Иванович ужасно застеснялся: ему еще ни разу не доводилось настолько сильно пугать одетых в одну ночную рубашку барышень, что они с ходу полицию вызывают!

К счастью, вынырнувший из текучих серых струй Филя быстро заговорил с девушкой на своём певучем языке, потом, скинув с себя свой лохматый от дыр архалук, накинул ей на плечи...

Чем заслужил, судя по всему, искреннюю благодарность Наташи, которой от чего-то не понравилось, что Бекренев пристально рассматривает облепленную мокрой белой тканью фигуру гостьи.

— Ну что там, откуда она? — нетерпеливо подергал Актяшкина чекист Мусягин.

— Погодите, погодите... Она родом из Каргашина, пошла днями в бобылью избу на вечерки...,— начал переводить каким-то чудом понимающий девушку о. Савва.

— Савва Игнатьевич, а что это ей Филипп Кондратьевич так сердито выговаривает? — осведомилась Наташа.

— Да вот, он ей пеняет, зачем же она, баба замужняя, всё по весёлкам шастает? А она отвечает, что ей с мужем в избе сидеть довольно скучно, потому что ему ... сколько-сколько?! Двенадцать только лет?

Захихикав, эрьзянская девушка пальцем ткнула в бок закрасневшего, как маков цвет, так что и в полутьме это было заметно, дефективного подростка .

— Ага, точно двенадцать. Как нашему Лёшке... Да притом добавляет, что они уж три года, как женаты!

— Тьфу ты! — сердито сплюнула Наташа. — Да зачем же она замуж за такого мальчишку пошла?

— А её кто-то спрашивал? Да кроме того, ей гораздо лучше быть первой женой, старшей в доме. Хозяйкой! А не соплюхой малолетней, на которой её мужик женится, когда в возраст войдет! Вот той бедолаге да! будет не житье, а чистая мука — всех мужиков в семье обслужи, всем угоди...

— Дикость какая! — возмутилась комсомолка. — Может, у вас и калым за невесту дают?

Эрьзянка тяжело вздохнула.

— Нет, говорит, это такой хороший обычай есть только у татар!— перевёл о. Савва. — Калым, она говорит, это очень хорошо! Если жених калым платит, значит, у него точно деньги водятся! а если муж жену из дому погонит, так калым не возвращается...

— Господи, куда мы заехали? Четыреста верст от Кремля, и такая средневековая дикость, включая многоженство...— всплеснула руками москвичка.

— Многоженство, это только у татар. — пояснил местный чекист.— Четыре жены татарам иметь можно... А у эрьзи бывает всего только две жены, да и то далеко не у всех! Совсем без жены, только утопиться, а с двумя женами — остается повеситься... Это пословица у них такая... Веселая.

— Ну, хорошо! — торопил рассказчицу Бекренев. — Пошла она и пошла... дальше-то что?

— А дальше, говорит, кудеяры налетели... Гармонисту чикир-башка сделали, трёх девок да бабёнок молодых похватали, да в лес уволокли... Усадили на телеги, вожжами схомутали, увезли далеко... Потом по хозяйству их работать заставили. Одна, учительница, готовить тувонь сывель (не знаю, что такое?) правильно не умела, так они ей голову на полене топором отрубили и в казанке сварили с картошкою...

— Зачем?!

— Говорит, сами кушали, нас кормили...

К счастью, дефективный подросток успел отвернуться, перед тем как теперь уже его тяжко вывернуло...

— А что они теперь делают?

— Деньги делят... У них атаман помер, вот они и решили скорей дуван продуванить да разбежаться, покуда целы...

— Я им разбегусь сейчас..., — пообещал чекист. — Спросите, сможет она нас проводить до их логова?

— Айда! — махнула рукой девушка. Это было понятно и без перевода.

... У вросшей в землю по самые крохотные окошки избенки, крытой затравеневшим дерном, тихо всхрапывали кони. Рядом, вздыбив оглобли, стояли две телеги, в которых была уложена крытая дерюгой поклажа... Чекист, ступая тихо, как кошка, согнувшись в поясе, сторожко прильнул сбоку от оконца, из которого лился зловещий красноватый свет лучины...

Потом махнул рукой.

Дефективный подросток горностаем взобрался на крышу избушки, к дымящейся трубе, привстал, что-то туда опуская...

Через малое время свет в избушке померк. Раздались кашель, чиханье,сердитые голоса, и из низкой, утопающей в земле двери, к которой, словно к входу в прогреб, спускались узкие, почерневшие ступеньки, показалась кудлатая голова...

Стоящий обочь двери Мусягин с размаху с хрустом врезал по ней рукояткой револьвера, и разбойник послушно сунулся носом в грязь. Подскочившие Бекренев с о. Саввой подхватили тело под белу руки и выдернули наверх, осторожно уложив лицом вниз. То, что это лицо оказалось в глубокой черной луже, и вокруг него тут же забурлили белые пузыри, никого не взволновало...

Дверь вновь широко распахнулась, и из неё появилась фигура бородатого мужика, почему-то с подушкой в руках. Подушка была пышная, не иначе как краденная из заветного свадебного уклада. Поэтому выстрел сквозь неё из револьвера Бекренева, прижатого стволом глубоко в перья и пух, прозвучал совсем негромко...

Мужик охнул и стал оседать на землю. Перескочив через него, сержант ГБ чёртом заскочил в избёнку, выстрелил два раза, в ответ тут же получил ярко осветивший сени, как магниевым факелом, дуплет картечью и мгновенно вылетел во двор спиной вперед, как пробка из бутылки "Советского Шампанского". Упал на спину, перекатился на живот, зажимая локтем дыру на месте отрубленного свинцовой сечкой уха, яростно прокричал:

— Сдавайтесь, разбойнички! А не то гранату кину! (Гранаты, понятно, у него никакой не было, да откуда это бандитам было знать?)

— А что будет, если сдадимся? — ответил ему хриплый голос.

— Суд вам будет! — уверенно ответил чекист.

— Обещаешь? — с надеждой спросили из-за покосившейся дверки.

— Обещаю...

... Спустя пару минут, подобрав выброшенные разбойниками стволы и зайдя в избушку, Мусягин пожалел о своём обещании. Лишь только заглянул в печку, где на большом противне апетитно запекалась сиволь сывель, еще с не сошедшими ногтями на тонких девичьих пальцах...

3.

— Абунгадомас! — в радостном удивлении вскрикнула эрьзянка, и показала пальчиком на раскинувшееся перед путниками село.

Ветер еще нес по небу последние рваные тучи, но лучи заходящего солнца уже ало играли на лужах лесной дороги, палевым изумрудом и вспыхивающими алмазными брызгами красили высокие травы на заливном лугу, подсвечивали розовым поднимающийся от Вада туман.

Село Каргашино действительно лежало впереди, доверчиво открываясь взору: высокие, стожком сложенные островерхие поленницы березовых дров, красно-кирпичные мирские амбары с тяжелыми кованными дверями прямо посреди улицы (чтобы не пропало добро во время частых пожаров), добротные пятистенки с непременными палисадниками, в которых цвела непременная бузина (от мух и комаров) под украшенными резными наличниками окнами, высокие дубовые, крытые сверху крышей ворота, и стоящие на страже у каждого дома голубцы (столб, на котором в застекленном ящичке хранилась маленькая иконка-оберег).

— А что тут удивляться? — резонно ответил ей Мусягин, покачав головой, замотанной, как чалмой, домотканными льняными полотенцами, сквозь которые проступали пятна крови.— Разбойники ведь не дураки. Им на свой промысел далеко ходить-то не с руки! А что они пленниц так долго везли, так это они следы запутывали, на тот случай, если бы кто-то из девок убежал. Мол, их становище где-то там, вдалеке. А оно-то, вот, рядышком...

— Скажите, а что с ними теперь будет?— сквозь зубы спросила Наташа, кивнув на лежащих в телеге связанных по рукам и ногам двух бандитов. В головах у них стояла обвязанная рядном кадушечка, в которую чекист хозяйственно сложил отрубленные кисти рук остальных четырех членов преступного сообщества: понадобятся для снятия отпечатков пальцев.

Мосягин болезненно поморщился:

— Я ведь им суд с дуру пообещал... Ну, что... учитывая крестьянское трудовое происхождение, первую судимость... ну, дадут лет им по десять, думаю...

— Как же так?!— задохнулась гневом девушка. — Людоедам? Десять лет?!

— Людоедство Уголовным Кодексом РСФСР не карается. Так что пойдут они за разбой, убийство двоих и более человек, изнасилование... Учитывая, что более тяжкое наказание поглощает менее тяжкое... Да, думаю, что лет десять точно дадут. Хотя... они вроде учительницу съели? Может, мне удасться им как-нибудь пятьдесят восьмую прилепить? Типа, они съели не её просто так, а с контр-революционной целью противодействия ликвидации неграмотности? — с надеждой в голосе размышлял Мусягин. Но, покачав головой, сам же себя и опроверг.— Да нет. Увы, но не получится. У нас в районе прокурор уж больно строгий, он никак не допустит нарушения процессуального закона! Докажет, как пить даст, что у них умысла на антисоветские действия и в мыслях не было... Жрать хотели, и всё.

— Милосердие к преступнику есть бесчеловечная жестокость к его жертвам! — сказал, как отрезал, о. Савва. — А я им еще и анафему провозглашу!

— Ну, ничего, ничего..., — пробормотал про себя сержант ГБ. — Есть у меня пара идей на сей счет ...

... В мертвом молчании, под приглушенные похоронные причитания, въезжала телега в село... Даже вездесущие мальчишки, подбежав было посмотреть, кто едет, стайкой испуганных воробьев прыснули во все стороны...

Вороной конь остановился перед большой избой, на которой висел мокрый красный флаг. На завалинке под её окнами сидели трое высоких и крепких, как вековые корабельные сосны стариков, чей преклонный возраст выдавали только длинные белоснежные бороды... Да ещё обутые на ноги, не смотря на лето, низко обрезанные расписные валенки.

Последний раз скрипнув, телега замерла... Стояла мертвая, напряженная тишина... Только изредка всхрапывал и тряс черной гривой конь...

— Самогонка есть? — вдруг совершенно неуместно спросил чекист. Метнувшийся в сельсовет парнишка, осторожно спускаясь с мокрого крыльца, вынес как бы не ведерную четверть ( на самом деле, всего в четверть ведра, чуть больше трех литров), в которой плескалась мутно-белесая маслянистая жидкость.

Чекист вытащил плотный, укутанный тряпками чопик, с трудом поднес бутыль ко рту, с усилием сделал большой глоток, в изумлении помотал головой:

— Ух ты... Сильна у вас советская власть! Короче, так дело было, товарищи старики: приехал я к вам в село, сразу напился как свинья, а разбойники-то и убежали! Виноват, что не уследил...Пусть меня накажут.

— Мы боялись, начальник, что ты в городской народный суд их повезешь...,— признательно склонил белоголовую голову самый старший из дедов.

— А вы что, не народ? Это они ваших ведь детей ... Вам и судить их. — с уверенной силой ответил чекист. — Народным справедливым судом!

— Мы их будем судить по старому мордовскому закону..., — чуть слышно произнес второй старик, с покрытым трогательным белым пушком лысинкой.

Но не смотря на то, что эти слова прозвучали чуть слышно, разбойники вдруг завыли, забились в телеге, пытаясь с головой зарыться в сено... Будто их это могло спасти.

Потому что собравшиеся молчаливой, решительной стеной сельчане смыкали круг всё теснее и теснее...

Вытащив разбойников (оказавшихся совсем молодыми, звали их Семка Аленань да Федя Миколашкань, по прозвищу Пикспонань, оба местные уроженцы двадцати лет от роду!), сельчане устроили им зеленую улицу: взявши в руки прутья, привязав бандитов за руки к граблям, протащили злодеев вдоль всего села, и каждый сельчанин от души врезал им прутом по голой спине.

Доволочив потерявших сознание бандитов до кладбища, деревенские мальчишки под присмотром взрослых мужиков натащили дров и соломы, обложив ими окровавленные тела ... Руководил всем мужик лет тридцати, в красноармейской гимнастерке:

— Я,— говорил он, — на Хасане так действовал, и теперь так делать буду, чтобы никогда не было бандитов в нашем народе!

Потом бывший солдат достал из кармана синего кавалерийского галифе огниво, высек искру... Весело затрещало оранжевое пламя... Бандиты завыли, пытаясь выбраться из костра.

А мужик бил их по головам, по шеям крепкой палкой, приговаривая:

— Духоцка косонянга тяза аф ульнде — мезевок изьляд калмомс.

— Чтобы и духу вашего поганого на нашей земле не было! — перевел о. Савва.— Языческое тут что-то ... (Языческая подоплека такого способа уничтожения преступников в том, что, сжигаясь, полностью уничтожались и тело, и "дух" преступника. Видимо, для язычников это означало уничтожение самого "духа" (души) вора. Это очень совпадает с самыми древними представлениями мордвы, где души покойных обитают на месте погребений, только на другом берегу реки. При этом покойники живут обычной жизнью — работают, охотятся, любят и страдают, женятся даже...)

— Это им еще повезло! — рассудительно произнес Филя. — Среди стариковских рассказов были и такие, где говорилось о том, как при мокшанских каганах (когда у мокши свои "городки" были, вроде "Парьцень ошке") за очень большую вину старики выносили решение заложить злодея в каменный столб ("кивнь столбас"), чтоб больше "нужды" видел, помучился, а не скоро помер. Так убийца стоя и мучился — ни сесть, ни лечь в столбе невозможно. Оставляли ему отверстия для глаз, рта, давали кружку воды в день и всё. Долго терпели, мучились виновные. Строго разбойника наказывали: не сразу повесят или сожгут, а в камни с глиной заделают и мучают его до смерти — не шелохнуться там. Давно это было, при мокшанских кирди, инязорах...

... Вернувшись в село, путники были вдруг приглашены в большой амбар.

На покрытом вышитыми полотенцами деревянном столе стояли свежевыпеченный хлеб и крупно помолотая соль, граненый стакан с чистой ключевой водой, в блюдах исходили паром ароматные блины, возле которых стояли миски с медом, в кувшинах пенилась ароматная поза...

Впрочем, кроме слабенькой кисленькой позы, женского напитка, возле стола стояло целое ведро сыченой браги! Посреди стола почетное место занимала большая муравленой глины миса с отварной бараниной и горшок с кашей...

Пожилая мордовка зажгла свечу во главе стола и низко поклонилась путникам:

— Приходите все, те, которых мы знаем и которых не знаем, у кого нет никаких сродников, кому мы не сделали зло, и вы нам зла не делайте, просим вас не одни мы, а все наши старики!

— Эх, батька! Сбил ведь ты меня совсем с панталыку! — сказал радостно Бекренев, указывая на всех своих друзей, к которым присоединилась эрзянка, наворачивающих блины так, как будто два дня ничего не ели (а собственно так оно и было). — Не хотели мол, мы есть? А теперь-то ведь едим, аж за ушами трещит!

Отец Савва в ответ только молча улыбнулся...

"Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него", — (Мф. 6:6-8).

Глава семнадцатая. "Он, прегрешенья различая строго..."

(Он, прегрешенья различая строго,

Обитель назначает ей,

Хвост обвивая столько раз вкруг тела,

На сколько ей спуститься ступеней... Данте. Ад.)

1.

И мне казалось: есть у меня две разных жизни!

И каждая , как проходящий сон...

Но стоит просто мне упасть лицом в траву

У дома, где я рос средь лип цветущих,

Вернутся жизнь с мечтами о грядущем

И верою ,что правильно живу, и — всё изменится!

Но... бесконечен стук веретена,

И ворот всё скрипит, качая Стикса воду...

И приговор, что вынесен народу,

Приводит в исполнение Сатана ...

Натка осторожно прикоснулась к плечу задумчиво замершего, облокотясь на березовый заплот, роняющего мерные, тяжелые строки Бекренева:

— Извините, Валерий Иванович, но... Оглянитесь кругом! Разве здесь, в Каргашино, людям живется так уж плохо?

— Это в Лимбе-то, куда мы вернулись, сделав полный виток спирали? Просто замечательно живется ... Дружочек, поглядите-ка вон туда... что вы там такое видите?

Посредине деревенского порядка (по городскому, улицы) между дворами и избами зияли огромные пустыри. На этих пустырях то тут, то там нелепо и страшно торчали одинокие дубовые столбы ворот, остатки печей, как после пожарища...

— Дома заколоченные... Это кулацкие, да? Высланных?

— Да вы что! Кулацкие дома заняла беднота... Это другое: люди уезжают отсюда, бегут...

— Куда бегут?

— Да по-разному...,— ответил неслышно подошедший, вкусно благоухающий самогонкой Мусягин. — Одни постарались уйти по призыву в Красную Армию, чтобы потом остаться там на сверхсрочную, другие поразъехались на работу в города и на отхожие промыслы... До того дошло, что о составленной разверстке я этой весной сам поехал по колхозам отбирать колхозную молодежь, особенно девушек, на курсы, организованные при мехмастерской и тракторном парке МТС. Трактора-то есть, а вот работать на них уже подчас некому!

— Почему так?

— Да вот уж так случилось... Начальство у нас не шибко радивое... Впроголодь этой весною живем. Старики становятся в тягость, новорожденные дети не в радость. Вы когда на кладбище-то были, заметили? нельзя было не заметить! очень много свежих могил и надмогильных новых крестов, особенно стариковских, массивных и детских — легоньких таких, тоненьких...

— А отчего же ...,— не верила своим ушам Натка.

— Да от того же! — отрезал внезапно озлобившийся чекист. — Некоторым счастливым колхозным семьям огромным подспорьем была работа кого-нибудь из семьи на железнодорожном узле и на предприятиях Рузаевки, где они получали хоть кое-какую зарплату. Другие держались за счет урожая со своих личных огородов и приусадебных земель или продажи за бесценок скота, домашнего скарба и покупки на эти гроши хлеба в магазинах Рузаевки и Саранска. Большинство же колхозников этой зимой недоедало, голодало. Люди пухли от голода. Скот подыхал... А начальство... Эх! Здешний директор МТС Бунин и замполит МТС Юртайкин и слышать не хотели, чтобы поставить вопрос об оказании помощи. А кто на бюро райкома поднимал вопрос об оказании внутрирайонной помощи, тех первый секретарь обзывал паникёрами и оппортунистами! Собрались тут... деятели...

— Ну а вы-то, вы-то! — гневно сверкнула глазами Натка.

— А что я? Сажаем... Да ведь всех дураков и подлецов не пересажаешь. Хотя мы над этим упорно работаем...

— И ведь это, Наташа, еще — правильно вы заметили! — крестьяне неплохо живут! А вот что мы с вами увидим там, дальше?

И Бекренев безнадежно махнул рукой туда, куда несла свои тихие воды река Вад! Текущая, понятно куда... В него!

... Стук весла о поседевшие от времени доски причала, к которому был привязан деревенский паром, по утрам перевозящий стадо на заливной луг... Медленно, медленно как во сне, уходящее по широкой дуге вправо гостеприимное к добрым людям мокшанское село Каргашино, которое так немилосердно к злодеям...

Старики в треухах и бабы в мордовских цветных платках, вездесущие, как воробьи, мальчишки, которые пестрой черно-белой стаей высыпали к прокопанному в глинистом крутояре, испещренному ласточкиными гнездами, пожарному съезду (чтобы удобней воду было от реки возить), стоящие около самой кромки воды, на сером песке, покрытом волнистым свеем, машущие вслед платками и кепками...

Отважный начальник районного отдела Мусягин, прислонивший ладонь к обмотанной свежими бинтами голове, отдающий честь, еще не знающий, что сразу же по приезде в Зубово-Поляну он будет в собственном кабинете обманом разоружен, потом до полусмерти избит горбоносыми курчавыми оперативниками, приехавшими из Саран-Оша с новым начальником, младшим лейтенантом ГБ Физоргером Гершелем Пинхасовичем. И тем же вечером за неполных десять минут осужден "тройкой": а именно, этим же Физоргером, новым районным прокурором (старый прокурор, упрямый мордвин, не согласный с малейшим нарушением буквы закона, будет осужден вместе с Мусягиным за компанию) и первым секретарем райкома ВКП(б) как... финский шпион! Где Финляндия, а где Мордовия?— спросите вы. И будете неправы. Потому что для товарища Физоргера, который сам не переживет декабрь 1937 года, это все одно, финно-угорские народы! Подумаешь, что не знал бывший сержант ГБ, хоть и правда был урожденный мордвин, да во времена оны простодушный рузаевский деповский слесарёк, никогда не живший в деревне, ни финского, ни исчезающе редкого соомского (который один мой Доброжелательный читатель принял за финский! Впрочем, не мудрено! На нем в самой Мордовии и говорят-то "полтора землекопа" в совершенной глубинке, единственно вокруг лесных Шарингушей, в которых вообще водится очень много странного!), ни даже относительно широко распространенного эрьзянского... Вот, командарм второго ранга Дыбенко тоже, по его собственным словам, сказанным им трибуналу, совершенно не знал американского языка, однако же, пошел сей командарм под расстрел именно как американский шпион!

И горько ещё пожалеет осужденный без права обжалования к ВМСЗ Мусягин, той же ночью трусливо расстрелянный дрожащими руками Физоргера, через форточку в камерной двери, попавшим в него, гордо выпрямившегося во весь рост, только с пятого выстрела, что не погиб он в мордовских лесах в славной схватке с бандитами-людоедами...

Или даже, что хоть бы и в болоте он не утонул. Потому что тупоголовая, пустотелая, раскрывающаяся в теле, как огненный адский цветок, браунинговская пуля в живот, значит, что умирать предстоит очень долго и очень больно. Очень...

Оттолкнув провожающих, на берег вдруг торопливо выскочила давешняя девушка, которую они встретили на загадочном туманном болоте, всё в том же белом не то сарафане, не то рубахе с красной вышивкой. За ней со всех ног бежал, рёвмя ревущий, утирающий кулаком горькие слезы, босоногий подросток, ровесник дефективного Маслаченки...

Остановившись резко на самом берегу, девушка порывисто присела на корточки, так, что её белокурая голова оказалась на одном уровне с головою её малолетнего мужа. Она нежно и ласково обняла его, что-то прошептала ему на ухо, поцеловала в щеку — нежно, ласково, совсем по-матерински... Заботливо потрепала его по вихрастой нечёсанной голове, резко встала, и, уже не оглядываясь назад, на теперь уже бесповоротно покинутый ею мир, решительно и смело шагнула на к ним борт, попросив о чем-то Филю на своем певучем языке...

Теперь её уже никто не удерживал, даже бледный как смерть подросток, до крови закусивший себе кулак, чтобы не закричать "Апа! Адя куду...".

— Просит только, на тот берег её перевезти...,— перевел о. Савва.— А там уж она сама до своего собственного места доберется...

— А там, как же она ... Там же кругом одни непроходимые болота? Может, мы её сразу до дому довезем? — забеспокоилась Наташа.

— В жизни и смерти путь сам себе не найдешь, на чужой лодке не доплывешь...,— как всегда непонятно, пояснил Филипп Кондратьевич.

... Долго глядя вслед исчезающей среди тонких березок и осин белой фигуре, которую всё крестил о. Савва, беззвучно повторяющий: "Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго рабу Твою, сестру нашу имя ей Ты веси, и яко Благ и Человеколюбец отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости ей вся вольная её согрешения и невольная, избави её вечная муки и огня геенскаго и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя..." Бекренев вдруг сказал:

— Наталья Юрьевна... Давайте вернемся...

— Куда? Зачем?...,— мертвеющими губами ответила девушка, полными слезами глаз смотрящая на ржавое болото и темно-зеленую кайму леса за ним.

— Я не знаю...,— пожал плечами Бекренев. — Может, на нашу дачу в Ильинской? Будем сидеть на террасе, в старых плетеных креслах, накрывшись клетчатым пледом, сколько нам осталось, слушать шум дождя, говорить...

— По удойной пионер-вожатой соскучились? — привычно съязвила Наташа. Потом,обернувшись всем тонким, напряженным, как струна, телом, сказала с мольбой:

— Не сердитесь, Валерий Иванович. Не хотела вас обидеть, как-то само собой у меня приступы неконтролируемого хамства случаются...

— Это у вас, тётя Наташа, затык от излишней стеснительности! Понимаю, сам такой! — со знанием дела пояснил дефективный подросток. И тут же снова получил крепкий сестринский подзатыльник.

— Наталья Юрьевна, я ведь серьезно... Вы не понимаете...

— Валерий Иванович, не держите вы меня уж за совершенную дуру-то... я всё прекрасно понимаю!

— Нет, не понимаете! — Бекренев покраснел, нахмурился, прокашлялся, прикрыв рот смятым, давно не стиранным платком...

Полуотвернувшись от собеседницы, преодолевая мучительный, нестерпимый стыд, глухо сказал:

— Вы ведь ничего, собственно, обо мне не знаете...

— Знаю. — спокойно и ласково сказала Наташа. — Я все давно про Вас знаю. Вы, Валерий Иванович, ещё в 1929 году стали секретным сотрудником ОГПУ, работали по линии белой эмиграции, только в этом году предотвратили два террористических акта, в том числе тот, который должен был произойти в детском саду имени Баумана во время проведения районной игры в Чапаева... А теперь имеете задание не допустить нашу комиссию в Барашево.

Девушка секунду помолчала, грустно улыбнулась:

— Вот видите? Я даже ваш секретный псевдо знаю, вы — Олеся... Что? Разве... Не ... так?

— Нет. Совсем не так. Олеся, это буду азм, многогрешный..., — пожал ставшими непривычно прямыми плечами отец Савва.

— А я здесь буду по линии Разведупра РККА! Позывной Беркут. — прищелкнув каблуками, пояснил Бекренев.

Офонаревший от таких новостей дефективный подросток только таращил на них глаза от изумления...

2.

— Господи, помилуй! — искренне произнес о. Савва, перекрестившись. — Ну, я ещё понимаю, Госконтроль... Но что военным-то в здешних лесных пустынях запонадобилось? Это ведь не какое-нибудь хмурое пограничье: отсюда три года скачи, никуда не доскачешь! Расея — матушка, глубинная, исконно-посконная!

— Хорошо. — четко, по-военному ответил Бекренев. — Я отвечу! Тем более, что вам станет тогда гораздо понятнее, почему я Наталью Юрьевну категорически не желаю туда, дальше, пускать... Но с одним условием... Батюшка, поясните, на чем вас взяли?

— Да чего там...,— махнул рукою священник. — Меня и брать-то особо не требовалось: зане, аз есмь чисто анти-Ахиллес... У того одна пята уязвима была, а у меня всё тело, одна сплошная Ахиллова пятка. Просто однажды пришли ко мне две юницы, из Органов социального надзора и ювенальной юстиции, и заявили: не имею права я, лишенец, детей воспитывать! И они их решением суда у меня отбирают, чтобы отправить в образцовый детский дом имени товарища Коллонтай... А одна из них, мужеподобна есмь, на мою старшенькую так и зыркает, сальными такими гляделками...

— Да...,— согласился Бекренев. — При Ягоде быть tribade было весьма модно!

— Вот-вот, гореть бы им в аду, нечестивицам... Пришлось мне подписывать некую цидулку, разглашать которую невозможно никак под страхом смертным... Впрочем, против совести я никогда не поступал-с! Ибо боролся с убийцами и шпионами, самыми настоящими...

— Савва Игнатьевич, да как же вы... Как же ваше последнее задание? Мне мешать?! — вспленула руками Наташа.

— А я вам разве чем помешал? — в свою очередь обиженно спросил батюшка. — Это вот Валерий Иванович всё больше по этой части усердствовал. А вот кстати, сие отчего-с? Не поясните?

— Всё началось с зубово-полянского военкома! — с ad ovo начал свой рассказ Бекренев. — Обратил он тут у себя внимание, что из треугольника, который образуют лесные села Вадские Селищи, Промзино и Подлясово, уже второй год не приходят на районный сборный пункт призывники. А надо сказать, что народ там, в этих лесных краях, издавна отличался крепчайшим здоровьем, дисциплинированностью, да отвагой. Так что при царях воинские начальники отправляли вадско-селищевцев прямо в Гвардию! Конкретно, в лейб-гвардии Павловский полк, потому что они были все как на подбор курносые блондины. Да и лейб-егеря от этих рекрутов не отказывались: мало что они все как один охотники да следопыты, так еще Вадские Селищи отличаются особой славой, как признанный центр мордовской национальной борьбы на поясах...

— Акша Келу!— пояснил внимательно слушающий Филя.

— Разумеется, при Соввласти местные уроженцы отправлялись в лучшие стрелковые части РККА — в Двадцать Пятую Чапаевскую, Первую имени Московского Пролетариата, в Сорок Четвертую Ярославскую... А тут покупатели приезжают, а призывников-то и нет? Натурально, обеспокоенный военком начал звонить в местный сельсовет: никакого результата! А работники Наркомсвязи только руками разводят... Нет проводной связи. Почта туда не ходит, телеграфной связи тоже нет! В райкоме вообще как в рот воды набрали, райисполком явно не в курсе! Оседлал тут военком своего мобилизационного жеребца, для конницы Буденного на случай Освободительного Похода тщательно сберегаемого, и поехал сам посмотреть, что же там происходит? Куда там! Сложность вся в том, что до Вадских Селищ можно доехать только по одной-единственной дороге, как раз через гостеприимное Каргашино... Леса здешние вы видели: бурелом да чащобы! А по правому берегу Вада сплошные болота... Ну, доехал военком верхами до Пичевки, а тут ему и стоп! Секрет бойцов с крапчатыми петлицами... Проезда нет.

Военком обратился с письмом в райотдел НКВД, а те официально сообщили ему, что все призывники прямиком направлены во внутреннюю охрану. А неофициально, добавили, что бы он шел... лесом, ага. И глупых вопросов впредь не задавал.

Ну, тому, что парни из Вадовских Селищ напрямую призываются в НКВД, он ни на миг не поверил: потому что все призывники сначала прибывают на районный сборный пункт, а уж потом по результатам мандатной и медицинской комиссий "покупатели" из войск их разбирают, кого куда — кого в пограничники, а кого в военные строители... Это закон так требует!

Однако, поднимать свару с этим склочным ведомством в период известных событий не захотел (ну, про заговор Тухачевского вы уж слыхали?)

Так бы и затихла эта история на уровне Оргмобуправления НКО, если бы лесники да работники рыбоохраны в свою очередь не стали бы бить тревогу. Потому что река Вад второй год выносит в Мокшу либо косяки заморенной рыбы, либо трупы животных, начиная от ондатр и кончая лосями. Само-собой, НКЛП и Наркомзем всполошились: нет ли в тамошних местах какой эпизоотии? Привлекли ветеринаров, те произвели вскрытия... Оказалось, что все животные погибли в результате применения БОВ неизвестного типа...

— Что такое БОВ? — недоуменно спросил о. Савва.

— Это боевые отравляющие вещества..., — пояснила владелица значка "Будь Готов к ПВХО".

— Именно! — продолжил Бекренев. — Раз это боевая химия, лесники обратились с гневным запросом к нам, дабы мы прекратили безобразия нарушать. Но вся пикантность ситуации заключается в том, что войска химзащиты РККА такой тип ОВ на вооружении вообще не имеют! Это что-то вроде глубоко модернизированного люизита... Кроме того, у нас есть свой исследовательский институт в подмосковных Кузьминках, и испытательный полигон в безлюдной степи, в Шиханах, под Чкаловском... И нам нет никакой нужды испытывать такое непредсказуемое оружие в бассейне Оки, на которой находится крупнейший центр оборонной промышленности Горький! Мы его и не испытывали.

— А кто тогда? — вздернула бровки Наташа.

— Вот и нам бы хотелось знать, кто... Но то, что к этому мутному делу причастны "соседи", у нас никаких сомнений нет. Сами посудите: их оцепление, прервана всякая связь с этим загадочным районом... А вот дальше вступает в дело большая политика: Климент Ефремович, получив от маршала Егорова рапорт с просьбой санкционировать инспекторскую проверку со стороны ПривВО или МВО ( Приволжский и Московский военные округа, на границе которых находится Мещера), впал в кататоническое состояние... Единственное, что Инстанция от Ворошилова добилась, так это согласие, что он не будет протестовать против заброски легендированного разведчика, который должен добыть неопровержимые (неопровержимые, понятно?) доказательства несанкционированных испытаний такого оружия ... Н-ну-с, учитывая, что я каким-то боком врач, поручили мне... Но, Наташа... Я сам на Великой войне ВИДЕЛ, как применяется такое оружие... И что оно с человеком делает... Поэтому-то я был категорически против вашей поездки в эти края! Это просто опасно...

— Мне опасно... А вам?— задумчиво сказала девушка.

— А мне, Наташа, всё равно, у меня ведь всё равно cancer...

— Чего у вас, батенька? — почесал бороду о. Савва...

— Да так, ерунда-с... крохотный рачок-с... — со стеснительным смешком проговорил Бекренев. — Как раз, последствия отравления германским хлором под Осовцом...

— Мы идем все вместе. — спокойно и строго сказала Наташа. — Вместе жили, если что, то вместе и...

И она с усилием улыбнулась, трогательно и чуть жалко...

3.

"Как слабому и вовсе безсильному самому по себе на дела благия, смиренно со слезами молю Тебя, Господи, Спасителю мой, помози мне утвердиться в моем намерении: жить оставшееся время жизни богоугодно, а прошедшия согрешения моя прости милосердием Своим и разреши от всех моих, сказанных пред Тобою, грехов..."

На душе о. Саввы было тихо, хорошо и спокойно. Ибо чувствовал он себя в сей миг так же, как в обычной прежней, теперь уж совершенно понятно, что навсегда прошедшей жизни, а не в сей сущедневной суетной беготне, что есть воистину суета сует : а именно, чистым душой перед Богом и людьми. И ничего ни от кого не скрывающим. И было это хорошо, и хорошо весьма.

С доброй улыбкой смотрел он на Наташу и Валерия Ивановича, старательно отворачивающихся друг от друга и изо всех сил показывающих всем окружающим, что каждое их случайное касание рукавами вовсе не накрывает их обоих удушливой, стеснительной волной.

Дефективный подросток Маслаченко сидел на носу лодки и внимательно, как настоящий пионер (в исконном смысле этого слова, из книг Фенимора Купера) на берегах какого-нибудь Онтарио всматривался в неторопливо проплывающие густые заросли деревьев, склонивших ветви до самой воды, дабы не пропустить засаду украшенных перьями индейцев...

Но заросшие чащобой до самой воды берега реки были безлюдны и пусты.

Вад — тихий, как зеркало, опрокинувший в себя вершины елей и сосен, неслышно нёс лодку мимо запутанного лабиринта проток, ёриков и затонов, крохотных островков, поросших камышом и осокой... Над рекой стояла совершенно немыслимая тишина... Только изредка плоским хвостом звонко плескал по воде бобр, и этот звук тающим эхом далеко разносился меж темно-зеленых берегов...

Один раз только на левом берегу мелькнули две темные фигуры, которые, низко согнувшись, как зайцы, выбрались на песчаном перекате из воды и порскнули в прибрежный ивняк.

— Беглые! — философски кивнул на них Филя. — Весна их смутила, зеленый прокурор амнистировал .

— Надо бы сообщить...,— машинально начала было Наташа, а потом вдруг сама у себя спросила: — Кому и куда?

— Да и зачем? — пожал плечами Актяшкин. — Бегут они прямо на запад, в Россию, то есть, это они так думают, что держат путь в Россию... А на самом деле, прямиком идут в рязанско-владимирскую Мещеру, в тамошние непроходимые болота да топи... Пропадут. А если выберутся куда-нибудь к Рязановскому или к Рошалю, так там их бригадмильцы быстренько повяжут! Хотя... на торфяники по оргнабору всегда народ требуется. Сейчас как раз добычной сезон, если ума хватит, то прикинутся колхозниками: а справки-де, они потеряли! Да ведь на торфах, тоже не радость, те же яйца, вид сбоку! Такая же в сущности каторга, как на лесосеке, только уже по пояс в воде. Житье в таком же щелястом бараке, правда, кормежка от пуза. Охраны, точно, что нет, так есть такой же бригадир с таким же дрыном в лапах и с такими же матюгами. А в передвижку-клуб они вряд ли ходить будут, как в КВЧ никогда не ходили... . Водки нет, баб тоже нет, потому как торфушка не баба, она тебя сама того-этого ... да... Райское житие... До конца сезона: а там, как белые мухи полетят да болота встанут, получите в расчёт триста рублей (остальные за питание и прозодежду вычли!) да верный радикулит. А вернутся с болот в ту же Шатуру, там их и цоп... И ещё годик к сроку за побег добавят. Так стоило шило на свайку менять? Туда-сюда ходить, ноги напрасно бить?

— Резонно. — согласился Бекренев. — А ну как на крестьян каких-нибудь нападут, в рассуждении добыть еду, одежду и документы?

— Да нет тут никаких крестьян! — махнул рукой Филя. — Откуда бы им тут взяться?

И был глубоко неправ. Потому как река вынесла лодку за глубоко вторгнувшийся, до самого стрежня, густо поросший ивняком острый мыс, из-за которого открылся вдруг ярко зеленеющий отавой заливной луг, весь усыпанный, как ромашками, бабами в одинаковых белых платочках, которые ворошили и сгребали сливочно-желтыми деревянными граблями подсохщее, даже издалека вкусно пахнущее сено. Бабы что-то негромко мелодично пели:

Мон аф бокста,Въдь,аф ширде

Ардонь мокшень модать лангс...

Валерий Иванович аж умилился:

— Ах, пейзане, ах лужок... Не хватает только пастушка с дудочкой!

Но вместо пастушка с дудочкой на краю луга сидел, старательно задравши голову в небо, парнишка с красной ручной сиреной.

Которую он и не замедлил пустить в ход! Пронзительный заунывный вой немедленно разнесся над лугом...

Услышав вой сирены, колхозницы немедленно побросали свои грабли, привычно выхватили из висевших через плечо зеленых брезентовых сумок серые маски противогазов... и тут весь недавно мирный и спокойный луг стал походить на абсолютно безумные гонки мчащихся со всех ног к брезентовому навесу на краю леса, так что только мелькали желтые лыковые лапти, смертельно напуганных людей...

— Что это за хрень такая? — удивился дефективный подросток.

Но буквально через несколько секунд его любопытство было удовлетворено. Раздался басовитый рокот двигателей, и над рекой медленно, величаво проплыл двухмоторный биплан, показавшийся совершенно громадным. На его плоскостях были видны незнакомые путникам опознавательные знаки в виде красно-белых, в виде стилизованной шахматной доски, квадратов. А на закругленном носу воздушного корабля был нарисован громадный белый одноглавый орел.

Самолет сделал неторопливый вираж, накренившись на одно крыло, сверкнув зеленью перкалевого оперенья, потом выровнялся, и из прикрепленных под нижней плоскостью с обеих сторон серебристых сигар потянулись коричневые струи, расширяющиеся в туманное, медленно оседающее облако...

— Ложитесь! На дно! — отчаянно закричал Бекренев. — На живот! Не дышите, закройте лицо и руки одеждой...

Но было уже поздно. Коричневые, пахнущие свежим сеном капли медленно оросили сидящих в лодке людей. И...

И ничего не произошло. Абсолютно ничего.

Только отец Савва, и не подумавший прятаться, потер в пальцах маслянистые капли и задумчиво произнес:

— Забавно, геранью пахнет... Валерий Иванович, это что такое?

Бекренев протер свое треснутое пенснэ вынутым из кармана национального мордовского пиджака московским еще носовым платком и высказал предположение:

— Думаю, через три-пять минут достоверно выяснится, что мы покойники...

— Это для меня совершенно не новость! — махнул рукой отец Савва.

— Да вы что, ребята? Совсем уже ку-ку? — взорвалась Наташа. — Вы что же, всерьез думаете, что нас какой-нибудь гадостью полили? Да кто же на живых людей будет что-то опасное выливать? Учения это! Вот увидите! Это же просто безобидный имитатор! Мы на полигоне в Кунцево так тоже тренировались...

И действительно, ни через пять, ни через десять, ни через пятнадцать минут никто из путников даже не чихнул. Не было ни рези в глазах, ни тошноты, ни головных болей... И даже через четыре часа, когда, по самому крайнему прогнозу Валерия Ивановича, на коже должны же были появиться если не эритемы, то хоть какие-то покраснения? — проявилась только часотка у дефективного подростка, которую он подцепил, напрасно роясь в поисках сокровищ в запущенном донельзя людоедском логове.

Это чекист Мусягин был виноват: поведал ему местную легенду о краденном церковном колоколе, набитом доверху золотыми червонцами и закопанном где-то в бандитском стане! (Да! Есть и такая легенда!) Ничего Маслаченко во вросшей в землю зловещей избушке не нашел, кроме золотого зуба, тщательно приныканного в притолоке, на приман бандитского счастья! Ну и часоточного зудня себе, заодно.

Вадские Селищи открылись слева разоренной краснокирпичной церковью без крестов, на верхнем пролете колокольни которой свисал на неструганной палке унылый полинялый флаг уже не красного, а какого-то морковного цвета.

Впереди был виден мост, на котором путники с удивлением увидали парня в галифе и гимнастерке, в обмотках и летней буденновке. В руках у парня была потертая винтовка, а на боку зеленела новенькая брезентовая противогазная сумка. Увидев лодку, до этого стоявший, прислонившись спиной к перилам и лузгающий семечки, сплевывая их с философским вниманием в текущую под мостом воду, боец неторопливо снял с плеча винтовочный ремень, задумчиво подергал было затвор, потом, видно, решив, что и так сойдет, вежливо сказал:

— Шумбратада! Мезьса теентъ лесдомс?

— Слышь, боец! Винтовочку-то убери! — несколько нервно ответил Бекренев. — Мы к вам из самого райёну приехали...

Произнести слово "Москва", как видно, он не решился. С тем же успехом он мог бы сказать, что они прилетели с планеты Марс: всё равно бы никто здесь этому не поверил!

Красноармеец ( а скорее всего, это был именно боец непобедимой и легендарной Красной Армии — откуда бы здесь другой взяться?) послушно закинул винтовку на плечо и гостеприимно показал рукой на мостки: причаливайте, гости дорогие! Пришлось причаливать... не стрелять же в этого мордовского тютю? (Тютя по эрьзянски — неудачник)

Поднимаясь по желтеющей суглинком тропинке на взгорок, отец Савва обратил внимание, что все встречные, включая босоногих ребятишек, носили на боку противогазные сумки. Удивительно! Увидеть такое в глухой лесной деревушке? Но еще большее удивление путники испытали на крохотной площади перед сельсоветом: там был большой щит, добротно прикрепленный к двум столбам, под навесом.

Обычно на таких щитах вывешивается наглядная агитация: портреты Вождей, текст Гимна, социалистические обязательства колхоза "Десять лет без урожая"...

Но нет! На щите была изображена карта Европейской части СССР с рассекавшей её красно — синей полосой фронта! Судя по всему, коварный враг стоял у стен Москвы.

Глава восемнадцатая. "Как родная меня мать провожала..."

0.

Под овальным в оконечности, стреловидным, оклеенным серебристым перкалем деревянным крылом ХАИ-1 с бортовым номером "СССР Н-238" неторопливо проплывало зеленое море мордовских лесов. И ведь действительно, море! Николай Иванович Сванидзе, сколько ни вглядывался в прямоугольное окошко левого борта, так и не мог заметить с высоты полутора тысяч метров ни утонувших в этом море деревень, ни единого признака каких-либо дорог... Только мелькали мгновенным солнечным бликом многочисленные озера и старицы Парцы.

Вот снизу появилась вдруг прямая, как стрела, уходящая строго на север, линия железной дороги Потьма — Барашево. Оставляя за собой тонкую нитку черного дыма, по ней навстречу самолету полз игрушечный поезд: черный крохотный паровоз тащил за собой к цивилизации два десятка платформ с лесом-кругляком.

Николай Иванович откинулся спиной на округлую спинку невысокого кресла, обтянутую белоснежным накрахмаленным чехлом. Удобно, черт побери! Это тебе не открытая всем ветрам кабина ПР-5, где пассажира продувает насквозь, обдает не только дождем небесным, но и маслом, летящим от двигателя.

А здесь, извольте: мягкая фетровая обшивка салона, заглушающая рокот двигателя, изящные, как в международном вагоне осветительные плафоны над головой, вентиляция и отопление... Комфорт, одним словом.

Недаром лучший самолет "Аэрофлота" используется на курьерских почтовых линиях Москва — Харьков, Москва — Минводы, Москва-Ташкент. Как писала газета "Правда", а она врать не может по определению, теперь советская пассажирская авиация уверенно заняла первое место в Европе и второе в мире! Потому что убирающиеся шасси и великолепная аэродинамика позволили развить деревянному советскому самолёту рекордную коммерческую скорость в 290 километров в час. Действительно, красные самолеты летали быстрее всех! (Это если не учитывать цельнометаллический Хейнкель "Блитц". Впрочем, спорткомиссары ФАИ в регистрации полета фашистской крылатой машины не участвовали, и мировой рекорд коммерческой скорости 319 километров в час для одномоторного пассажирского самолета на трассе Мюнхен-Цюрих засчитан не был. А так-то, на испытаниях, "фашист" и 377 километров в час выдавал! Без груза и с минимальным запасом топлива. Благо, что изначально проектировался как разведчик и скоростной блиц-бомбер)

Теперь же со средней экономической скоростью 264 километра в час ХАИ-1 нес своих пятерых пассажиров из республиканской столицы в Барашево.

На Саран-Ошском аэродроме пилот в темно-синем кителе ГВФ долго рассматривал навигационную карту, на которой никаких посадочных площадок, способных принять его скоростную машину, до самого Владимира вообще не наблюдалось... После чего плюнул, сказав, что опять его заставляют летать по пачке "Беломорканала" (На коробке этих папирос и по сей день изображена Европейская часть СССР)

Отсутствовали на навигационной карте и ориентиры, так же как и радиомаяки. Не потому, что их не было. Просто самолеты ГВФ в Барашево никогда не летали, а у летчиков эскадрильи НКВД были свои карты. Вот только таких комфортабельных машин не было. Да и вместительность... Пять человек ПР-5 мог принять, только разместив двоих пассажиров в подкрыльевых контейнерах. А летать лежа и в темноте, словно барбос в собачьем ящике под пассажирским вагоном, Николай Иванович был не настроен. Он себя любил и уважал, полагая, что раз выпал ему тяжкий жребий жить в этой стране, так пусть хотя бы жизнь его будет максимально удобной.

Николай Иванович еще раз потянулся, достал из портфеля крокодиловой кожи маленькую плоскую серебряную фляжечку с ереванским "ОС" ("Особо старый" коньяк с возрастом более двадцати пяти лет), заложенным в бочки лимузенского дуба еще при Шустове, до Империалистической войны, сделал глоток, закусил ломтиком шоколада "Красный Октябрь", из той самой специальной особо качественной серии, которую брал с собой в полет легендарный Чкалов, изготовленного по рецепту самого Эйнема...

От желудка к сердцу поднялась теплая волна... Нет, в этой варварской стране действительно было что-то привлекательное! Вот, его непосредственный начальник Реденс предпочитал пить "Мартель" и закусывать его "Милка" ( Сорт шоколадной плитки Milka выпускался швейцарской компанией Suchard с конца XIX века). По мнению же самого Сванидзе, ни французский коньяк, ни швейцарский шоколад неоспоримых преимуществ перед отечественными продуктами не имели... А если не имели, то зачем тогда дразнить гусей? Чтобы выделиться из серой толпы, показать, что у тебя есть особый допуск к заграничным благам, недоступным подавляющему большинству населения этой страны? Увольте. У Николая Ивановича были иные способы удовлетворения своего тщеславия.

Вот и сейчас, стоило ему только захотеть, единым мановением его брови пассажиры очередного рейса на Москву — а это были вовсе не простые люди! например, летевший на срочный доклад к Микояну в Наркомпищепром директор Саран-Ошского консервного завода или ректор Высшей коммунистической сельскохозяйственной школы, спешащий аж в Секретариат ЦК по сельскому хозяйству — ничего! вылезли из кабины как миленькие, послушно уступив места людям со щитом и мечом на рукаве гимнастерок. Знают, ракальи, кто здесь настоящий хозяин.

Сванидзе убрал коньяк в портфель, аккуратно угнездив его между ног (хорошие вещи Николай Иванович уважал и ценил), потом поднял вверх левую руку, не оборачиваясь, подозвал к себе немедленно с готовностью вскочившего и подбежавшего к нему на полусогнутых цирлах нового республиканского наркома:

— А скажите-ка, любезнейший... Кто вообще затеял этот немыслимый балаган? И с какой целью?

— Ну, цель была достаточно благой — определение практической возможности управления гражданским населением в условиях применения противником оружия массового поражения. А также апробация наиболее эффективных методов и способов кризисного управления

— А это еще что за зверь?

— Именно что зверь— Бюро Особого Назначения, созданное еще в 1929 году при Особом отделе ОГПУ!

— А, самим товарищем Бокием?

— Вот-вот... В принципе, подобными проблемами уже с 1925 года занималось Военно-Химическое Управление РККА под управлением Якова Моисеевича Фишмана, ныне корпусного инженера. Но, Советский Союз в 1927 году присоединился к Женевскому "Протоколу о запрещении применения на войне удушливых, ядовитых или других подобных газов и бактериологических средств". А посему руководством Органов было принято решение о дублировании работ по созданию химического и бактериологического оружия, в условиях сугубой секретности... В Суздальском Покровском монастыре силами ГУЛАГ и ЭКУ ОГПУ, возглавляемого Мироновым...

— Погодите, Миронов, это...

— Да, комиссар Госбезопасности второго ранга товарищ Каган, из наших. Так вот, эти две структуры создали уникальный научный институт, НИХИ, начальником которого стал Михаил Моисеевич Файбич, военврач с двумя ромбами в петлицах. "Биологическую шарашку" для работы с особо опасными инфекциями, в первую очередь чумой и холерой, с которыми работать в Москве было более чем опасно. Для быстрого пополнения контингента раскрыли несколько групп микробиологов ("немецких шпионов и террористов"). Работали ведь там только заключенные: химики, биологи, инженеры... Из Саратова привезли ведущих специалистов по чуме Никанорова и Гайского, из Минска — Эльберта (он возглавлял организованный им институт). Прибыл в Суздаль и специалист по чуме Суворов, еще в 1926 году первым в СССР выделивший от больных людей возбудитель туляремии. Под конвоем, само собой!

— Ну да, ну да... И что же, успешно они там трудились?— усмехнулся Николай Иванович. Право, смешные они, эти гои! Думают, что раз они чего-то там добились (к примеру, выделили какой-то там микроб... Да кто этот микроб вообще видел? может, его и нет совсем!) так сразу почувствовали себя незаменимыми... У нас в Союзе незаменимых нет! Если ты, конечно, не еврей... А вы, грязные русские ничтожества с профессорскими титулами, сидите теперь в грязи! И радуйтесь, что со скляночками возитесь, а не на лесоповале "кубики" выгоняете...

— Удачно! А еще удачнее было то, что БОН был совмещен с размещенным в том же монастыре политизолятором...

— А, вот в чем тут дело! — изумленно протянул Сванидзе. — А я-то всё гадал, зачем наружные двери тамошней тюрьмы обиты слоем войлока, пропитанного формалином и лизолом! Так, значит, наши научные работники здорово экономили инвалюту на мартышек?

Лысый чекист весело подмигнул Сванидзе.

— Но, кроме биологии, они, ваши высоколобые умники, выходит еще и химией с социальной психологией баловались?

— О! Чем они только не страдали... Вот, их отделение в Донецкой области, у села Чермалык, например... Я-то особо не в курсе, так, общие слухи... Сооружать в каменном массиве штольни начали еще в начале тридцатых заключенные под присмотром войск НКВД. Местных жителей, даже трижды проверенных перед приемом на подсобные работы к подземным лабораториям и близко не подпускали. Но все же постепенно стало известно: на спецобъекте под нейтральным названием "Питомник" пытаются вырастить змей-мутантов, используя природную радиацию. Известно, например, что под влиянием повышенного радиоактивного фона неестественно увеличиваются плоды и листья самых обычных растений. В толще гранитного кряжа имелось не только самородное золото, но и мощная радоновая жила. Под ее невидимые лучи и подставляли экспериментаторы клетки с кобрами, эфами, гадюками и питонами, доставленными со всех концов СССР и добытыми в экваториальных джунглях. Говорят, что на каком-то этапе эксперимент начал давать поразительные результаты. В итоге для новых поколений гадов просторные клетки пришлось изготавливать уже не из обычной проволоки, а варить из толстого стального прута. Беда только, что опекающие ползучих мутантов ученые сами получали в штольнях дозу облучения, и потому старались при первой возможности выбраться на поверхность. Не желали рисковать собой и бойцы срочной службы, приставленные охранять особый объект. Последнее обстоятельство, по-видимому, и сыграло роковую роль: в один из дней змеи вырвались из своей подземной темницы и расползлись по окрестностям. Катастрофа, утверждают очевидцы, была настолько масштабной, что распоряжением из Москвы секретный "Питомник" приказано было ликвидировать. Штольни замуровали, оборудование вывезли либо на скорую руку уничтожили, многорядное ограждение из "колючки" смели бульдозером...

— А я все думал, как это Булгаков такой лихо закрученный сюжет своего романа "Роковые яйца" выдумал? — задумчиво произнес Николай Иванович. — А оно вон как было... Неужели реально? Но, к нашему проекту... Кстати, как там он называется?

— "Ковчег".

— А почему... а! Чтобы никто не догадался?

— Так точно. И еще потому, что жители экспериментального района думают, что в окрестностях их деревень в живых остались только они...

— А что, их действительно...

— Да что вы! Химоружие — вещь дорогая. Соединения мышьяка весьма ценный препарат. Сырье ужасно дорогое. Поэтому обычно их опрыскивают имитатором... Разве что только иногда, чтобы местные гои не расслаблялись...

1.

"Что представляет собой главный лакей фашизма — враг народа Троцкий? На протяжении всей своей биографии этот человек боролся против рабочего класса, против партии Ленина — Сталина. Атаман фашистских убийц, Иуда — Троцкий — враг всего международного пролетариата, всего демократического человечества. Его агенты всюду действуют как отъявленные бандиты и провокаторы войны, как сообщники и пособники фашистской реакции..." — голос Натки чуть дрогнул. Чуть-чуть... Самую малость.

Только опытное ухо разведчика смогло уловить это еле различимое "чуть"! Бекренев тонко улыбнулся:

— Вы, Наталья Юрьевна, с чем-то... несогласны? Или просто с кем-то? Неужели авторитет самого товарища Фадеева, автора бессмертного "Разгрома", для вас ничто? Да еще отпечатанное таким совершенно роскошным кеглем ... кстати, где? В "Пионерской Правде"? Ну что ты будешь делать, и тут меня пионэры настигли!

Натка резко отпрянула от фанерного щита, на котором кнопками был приколот пожелтевший газетный лист. Посмотрела на собеседника яростным взглядом, точно черным огнем опалила:

— Если бы я разговаривала не с вами, Валерий Иванович... И не здесь... И не после того, что с нами произошло...

— Понимаю, понимаю... Вы бы этого не говорили!

— Да! Не сказала бы! Но... Троцкий, конечно гад. Он враг, политическая проститутка!

Сказав такое нехорошее слово, Натка в смущении даже чуть покраснела... Потом тряхнула коротко остриженной вороной челкой, решительно продолжила:

— Но как Фадеев может... Да как он вообще смеет! Писать, что всю жизнь Троцкий боролся против рабочего класса?! Да ведь Троцкий — создатель и вождь непобедимой могучей Красной Армии, который привел её к победе!

— "На носу очки сияют, буржуазию пугают..." — с доброй усмешкой продекламировал Савва Игнатьевич. — Да ну его, беса безрогого... Я вон вот чего вычитал...

И он с выражением зачитал заметку, сопровождая каждый особо занимательный абзац вздыманием к небу указательного пальца:

"18 СУТОК В ПРОТИВОГАЗЕ. Хабаровск. Вступив в ряды пограничников, забойщик шахты им. Горького района Малый Нецветай Григорий Максимович Данченко начал тренироваться на длительное ношение противогаза. В начале мая он с разрешения командира части надел противогаз и пробыл в нем 11 суток. К большому огорчению т. Данченко противогаз ему предложили снять.

После семидневного пребывания в госпитале, где за состоянием организма т. Данченко непрерывно наблюдали врачи, ему разрешили возобновить опыт. С тех пор прошло 18 с половиной суток, а т. Данченко — все еще в противогазе. Только трижды в сутки рекордсмен снимает маску для принятия пищи.

Тов. Данченко аккуратно несет повседневную службу, ходит в наряды, посещает политзанятия и общеобразовательную школу.

С аппетитом уничтожая обед, т. Данченко рассказал сегодня вашему корреспонденту:

— В противогазе я чувствую себя отлично. Привык к нему настолько, что не замечаю. Он не мешает мне ни работать, ни спать. Начиная с 11 мая каждое утро и вечер бегаю в противогазе по 5 километров. В часы отдыха тренируюсь на турнике, играю в волейбол, а по вечерам играю на гитаре. Вместе с товарищами хожу в кино. За эти 18 дней я прочитал "Тоннель" Келлермана и "Время вперед". Сейчас начал читать "Как закалялась сталь". В противогазе рассчитываю пробыть сорок суток. Маску сниму 12 июня — после того, как пробегу в ней на открытии краевой спартакиады 5000 метров!"

— Какой восхитительный человек!— подхватил шутливый тон Бекренев.— Так и представляешь его при исполнении рекорда. Вот боец Данченко спит ночью в казарме, подсунув руку под резиновую щеку и свернув рядом в кружок гофрированный хобот. Вот он сидит в противогазе на политзанятиях, бесстрастно глядя на товарища политрука круглыми стеклами. Вот, не снимая противогаза, объясняет кудрявой блондинке в библиотеке, что хотел бы обменять "Тоннель" Келлермана на "Как закалялась сталь" Островского. Вот вечером в Ленкомнате, под портретом товарища Буденного, покачивая гладкой, серо-зеленой головой, наигрывает товарищам на гитаре что-нибудь лирическое (и — кто знает? — может быть даже что-то поет!). Причем ладно бы беда заставила, ладно бы — хоть учения... Здесь даже не тот случай, когда Родина сказала: "Надо!", а комсомолец ответил: "Есть!". Родина устами командира как раз говорила: "Да все, давай кончай, Данченко! Отбой! Успокойся!", а усердный Григорий Максимович огорчался и, вернувшись из госпиталя, натягивал на лицо любимое индивидуальное средство химзащиты...

— Да что же это, Валерий Иванович! Почему, ну почему всё на свете вы готовы подвергнуть осмеянию? Да неужели у вас нет ничего святого?— с тоской спросила его девушка.

Бекренев снял своё треснувшее пенснэ, осторожно протер его полой подпоясанной узеньким ремешком рубашки...

— Ну почему же нет... Есть, конечно! Родина, Честь, Любовь... Но, помилуй Бог, Наташа, мне просто смешно, когда вы так переживаете, когда некий современный властитель дум нагло лжет... да-да, я полностью с вами согласен! Лжет. Лейба Давидович действительно был великолепным организатором побед Красной Армии, обыграв нас на нашем же поле, где мы мнили себя профессионалами. Противопоставив нашей отваге, доблести и готовности умереть за Великую Россию — крестьянскую массу. Тупо задавив нас, Добровольцев, тушей мобилизованной регулярной армии! Мы били одну красную дивизию, а он выставлял против нас три новых! Да! Мы были прекрасны, умны и честны! Но против нас шел весь крестьянский Русский Народ. Которому бесы-большевики пообещали Землю и Волю, впервые за тысячу лет... Всего лишь! И Русский Народ с ожесточением, пусть и неумело, но шел против нас драться за свое Будущее, а мы отважно и умело дрались за своё мертвое прекрасное Прошлое, с её уютными университетскими библиотеками и чаем с малиновым вареньем на дачной веранде...

Бекренев сморщился, как от нестерпимой боли... Потом продолжил, спокойно и размеренно:

— А вот теперь и троцкистов... а кто в Красной Армии не был троцкистом? "С отрядом флотским товарищ Троцкий нас поведет на смертный бой..." Песня такая, "Белая Армия, Черный Барон..." Знаете?

— Что-то я не припомню там таких слов...,— неуверенно произнесла Натка.

— Да дело-то не в словах! А в том, что сейчас этих самых троцкистов... которых — настоящих — можно пересчитать по пальцам одной руки! и мнимых, составляющих подавляющее большинство! — большевики начнут стрелять, как бешеных собак...

— Да вам-то что за дело?! вот и радуйтесь! Вы же враг Соввласти! — на самой тонкой грани истерики у Натки показались в уголках глаз бессильные и злые слезы.

— Я враг комиссаров, но я не враг России, как бы она не называлась. И то меня гнетет, что под эту марку начнут сводить счеты, и выплескивать детей вместе с грязной водой... Вот, начали уже шерстить наш Разведупр. Шьют нам сотрудничество... да с кем?! С немцами! Да ведь как с ними не сотрудничать-то было? Две страны-изгоя... И учились мы друг у друга, и оружие новое они у нас испытывали, и ставили они нам военное производство... а теперь это все называется шпионажем! И что, что они могли у нас украсть? Чертежи танка конструкции немецкого инженера господина-товарища Гротте или гаубицы "Лубок", которая так, просто, имеет индекс ГАУ НМ-1, сиречь "немецкая мортира, образец первый"? Или чертежи подводной лодки "Декабрист", с индексом Н-1? Сиречь "немецкая, первой серии"? Меня мои кураторы заставили писать такой отчет, что... эх! Ведь, сказать честно, Наташа, ведь меня в эту командировку просто спрятали...

— Кого спрятали? Куда спрятали? — грозно спросил неслышно приблизившийся незнакомец в белом кителе. — И кто вы, собственно, такие?!

2.

Конечно, Бекренев мог ожидать всего от задержавшего их местного альгвасила: от помещения, до выяснения их личности, в узилище до попытки немедленно прислонить их к ближайшей глухой стенке.

Причем, учитывая поганый характер здешних хозяев, традиционно относившихся к Военведу как коты к собакам (или, если хотите, как гвардейцы незабвенного кардинала, умницы и великого французского патриота Ришелье, к бандитствующим бродячим мушкетерам), Валерий Иванович был склонен ожидать скорее именно второго варианта.

И был готов действовать по обстоятельствам, от "раскидывания чернухи" до крепкого, но гуманного удара неприятеля в область nucleus. Не смертельно, но эффективно. Дело в том, что Бекренев был в целом очень добрым человеком, то есть он просто так, бесплатно, а ровно бесцельно, никого никогда не убивал.

Однако местный страж порядка, как только услыхал безсвязанный Наташин лепет, что вот они тут на лодочке плыли-плыли и ... приплыли, тут же поступил весьма неожиданно: мгновенно выхватил из сумки на боку противогазную маску и привычным, как видно, жестом, тут же натянул её на свою остриженную под машинку голову.

После чего схватил девушку за руку, и не обращая внимания на её уверения, что с нею всё хорошо, поволок её не в узилище, а к длинному одноэтажному строению, над крыльцом которого развевался белый флаг с красным женевским крестом.

Пришлось остальным путникам последовать вслед за нею, потому как русские своих не бросают.

...За широкими распашными дверями, которыми кончался узкий торец беленого известкой здания, оказалась большая комната, надвое перегороженная деревянным решетчатым барьером, за которым, облокотясь головою на крытый коричневой клеенкой стол, дремал мордвин в белом халате. Увидев путников, он лениво оторвал от стола свое откормленное курносое лицо, на котором отпечаталась красная полоса от края столешницы, лениво встал, лениво подошел к застекленному шкапу, лениво достал оттуда прибор, похожий по виду на обычный велосипедный насос, но зачем-то крашенный в армейский зеленый цвет, лениво покопался на полочке, лениво достал с неё, сверившись с какой-то бумагой, стеклянную трубочку, с тремя цветными полосками на ней, лениво обломал у трубочки запаянные концы, лениво вставил её в этот самый насос, лениво направил конец трубочки на Натку, лениво потянул поршень насоса на себя...

Потом лениво взглянул на вставленную в насос трубочку...

Замер, как пораженный громом.

Отпрыгнул от Натки, прытко метнулся к вешалке, где висела противогазная сумка, выхватил противогазную маску, зажмурился, выдохнул резко, надел маску на себя...

Схватил, чуть не опрокинув на себя шкап, с полки резиновые, до локтей перчатки, и, торопясь, не попадая в раструб пальцами, натянул их...

Достал из шкапа, несколько успокоясь, другую трубочку, вновь проделал с нею прежние манипуляции, и снова оторопело посмотрел ...

Сперва на трубочку, потом на Натку...

Потом снова на трубочку. потом снова на Натку...

Потряс головой, будто просыпаясь от кошмарного сна...

Прохрипел едва разборчиво:

— Раздевайтесь, живо, живо!

Потом протянул странникам зашитые в марлю ватные тампоны, и выставил на стол стеклянную банку, с притертой пробкой:

— Раздевайтесь, бросайте одежду на пол, а сами обтирайтесь... Хотя, это уже бесполезно, но... Обтирайтесь же!

Бекренев взял в руки банку, открыл её. В нос шибануло аммиаком... Хм, Эн-Аш-три? водно-спиртовый раствор? для дегидрохлорирования иприта и алкоголиза люизита? Ну, а мы-то тут причём? Или они так здесь на воду дуют, потому как на молоке обожглись? Ладно, не будем нарушать местные национальные обряды...

Раздевшись до белья (Наташе была галантно предоставлена белая больничная ширмочка) Валерий Иванович с интересом наблюдал, аккуратно, по докторской привычке, протирая лицо, руки и прочие открытые части тела воняющим мочой тампоном, как активно, увлеченно так играющий в войнушку, и, похоже, уже даже малость в неё заигравшийся, санитар (или кто он там? фельдшер?), подхватывает специальными щипцами их верхнюю одежду и уносит, как он пояснил, для обработки паром. Ну, это уже хорошо! Потому как что-то наш Филя чешется постоянно, нет ли на нем, извините, pediculus humanus?

Впрочем, использованные тампоны местный Эскулап тоже не разрешил бросать куда попало, а принес специальный металлический контейнер. После чего, еще раз обнюхав путников своим загадочным прибором, и убедившись, что теперь они для него безопасны, снял свой противогаз и стал задумчиво смотреть на посетителей... Потом, спохватившись, раздал им градусники, послушал дыхание незваных гостей с помощью забавного фонендоскопа, посветил им в глаза металлическим зеркальцем на держателе, заглянул, оттянув деревянным шпателем язык, на верхние дыхательные пути... И снова тяжело задумался. Потом схватился за голову, глухо простонал...

Потом снова раздал им, сердито встряхнув, по градуснику, велев не вынимать, покуда он не скажет. При этом с надеждой интересовался: а не тошнит ли? Не кружится ли голова? Не першит ли в горле?

Отрицательные ответы ввели служителя бога Асклепия в черную меланхолию.

Валерий Иванович с иронией смотрел на него...

Он-то прекрасно знал, что такое боевые газы! Хлебнул, знаете, на Великой войне хлоринчику... Хлорин, штука скверная. Концентрация тысяча частей на миллион означает верную смерть. Газ разрушает бронхи и легочные альвеолы, человек перестает усваивать кислород, а потом буквально захлебывается слизистой жидкостью, которую вырабатывают несчастные легкие... Ему не раз доводилось видеть жертв химической атаки. С посиневшими до черноты лицами, широко раскинутыми одеревеневшими руками, выпученными, залитыми кровью глазами, красноречиво свидетельствующими, в каких ужасных муках умирал человек... Или вот фосген! Дело своё знает хорошо. В Марфо-Мариинском госпитале один бедняга, лежавший рядом с Бекреневым, буквально один-единственный раз вдохнувший фосгена, извергал из своих легких каждый час по два литра жёлтой, густой, пенистой жидкости, в течении целых двух месяцев, пока наконец милостью Божьей не скончался, захлебнувшись в собственной мокроте... А иприт? Который мгновенно вызывает на теле ожоги, волдыри, язвы, вытравливает глаза, выжигает слизистые оболочки, поражает гениталии и проникает в самые кости...

Конечно, Наташа с её выпиравшими, как стиральная доска, ребрами или явно недокормленный дефективный подросток, а ровно изработанный, словно ломовая лошадь, Филя могли бы выглядеть и более здоровей, но умирающими они, тьфу-тьфу, на его профессиональный докторский взгляд, вовсе не казались. На месяц бы их в хорошую крымскую санаторию, морским бризом подышать, кумыс попить ... Или ещё вот, виноградолечение, купно с пятиразовым диэтическим питанием! Тоже показано. Вот вам будет и необходимый привес.

Про стеснительно же прикрывающего свой немалый срамной уд отца Савву вообще можно было бы смело сказать, что ему, наоборот, сбросить килограммчиков этак пять-шесть совсем не помешало бы, в рассуждении грядущей апоплексии.

— Послушайте, коллега...,— осторожно начал было Валерий Иванович. — Я, конечно, вас хорошо понимаю... инструкции там, учения, но... всему есть мера, знаете...

В этом миг распашные ворота с грохотом ударились о стены. В приемное отделение бегом ворвались двое колхозников, тащивших зеленые носилки... На которых, жутко хрипя...

Корчился даже не человек... А к несчастью, пока ещё живое олицетворение страдания и нестерпимой боли.

На его искаженной поистине дьявольской гримасой лице таращились не глаза — а белесые, как сваренные в крутую яйца, бельма. В легких хрипло клокотала черная кровь, которая стекала из его распахнутого в немом крике рта... В сожженных до черноты уголках которого кипела отдающая жгуче-горьким смрадом пена... Довершал картину высунувшийся, как у повешенного, изъязвленный черный язык.

Вскочивший санитар кинулся было к пострадавшему, выхватив из сверкающего круглого металлического стерлизатора уже заправленный шприц, потом, присмотревшись, безнадежно махнул рукой, и пошел куда-то вглубь дома... За ним сопящие от натуги крестьяне неспешно понесли пострадавшего...

Дефективный подросток Маслаченко, воровским образом перегнувшись, схватил со стола какую-то конторскую книгу и что-то худеньким грязноватым пальцем показал Бекреневу.

Тот поправил своё треснувшее пенснэ и вслух прочитал:

— Случай двадцать четыре. 4 июня 1937 года. Мужчина, возраст 39 лет. Отравление реагентом "Желтый крест". Доставлен в эвакопункт в тот же день. Скончался через десять минут по поступлении. Наблюдается коричневая пигментация обширных участков тела. На груди белое пятно от кожаной ладанки. Поверхностные ожоги лица и мошонки. Сильная гиперемия гортани. Вся трахея покрыта желтой пленкой. Вскрытие согласно Инструкции произведено немедленно. Бронхи и легкие заметно расширены. Основание правого легкого разрушено. Гиперемия печени. В желудке многочисленные подслизистые кровоизлияния. Мозговое вещество разжижено и сильно гиперемированно...

Случай двадцать пять. 4 июня 1937 года... Записи нет. Оставлено пустое место... Пока пустое. Предусмотрительный тут народ, доложу вам...

Выглянувшая из-за ширмы Наташа в ужасе зажала себе ладонью рот, чтобы не закричать...

3.

"Помышляю День Судный и благостно сокрытый от меня час моего исхождения из тела, горько плачу о содеянных мною грехах и, с надеждой взирая на ожидающую меня Новую благую землю, как из преддверия гроба моего, смиренно молю: Ты, Всеблагий Господи Иисусе, в час исхода моего из жизни сей и в последующие за оным страшные часы, Господи, Иисусе, Сыне Божий, живых и мертвых упование, не остави мя, но в милосердии Твоём спаси и помилуй мя, грешного..."

Отец Савва, привычно умно читая... гм, скажем так, несколько непривычную ему до сего печального дня молитву, почти не слушал, о чем говорил с ними сидевший во главе длинного, крытого зеленым сукном стола человек в наброшенном на плечи распахнутом белом халате, из-под которого хорошо были видны одинокий ромб на черной петлице и широкий золотой галун на рукаве коверкотовой гимнастерки.

Человек, поблёскивая круглыми очками в золотой оправе, изо всех сил старался убедить их, что они стали невольными свидетелями последствий обыкновенного несчастного случая: тракторист перевозил на станцию химической защиты растений, которая борется с лесным шелкопрядом, ядохимикаты. А прицепленная к его СТЗ-3 бочка возьми, да опрокинься... Тракторист полез её поднимать, как вдруг выбило запорный клапан и несчастный был облит с ног до головы средством для борьбы с летающими вредителями... Очень жаль. Но увы, аварии случаются всегда и везде. Никто не виноват, кроме самого пострадавшего...

О виденном ими регистрационном журнале, откуда Бекренев аккуратно, осколочком окончательно добитого пенснэ вырезал пару заполненных характерными медицинскими казусами листов, тут же спрятанных Натальей Юрьевной в такой детали одежды, о которой вслух говорить лицу духовному вовсе не пристало, человек в белом халате, надо полагать, еще не знал... Ну и пусть его не знает, ибо во многих знаниях много и печали.

Впрочем, человека в военной форме под халатом цвета милосердия куда больше занимал другой вопрос: как так получилось, что побывав под случайно распыленными над лесом ядохимикатами, которые с бомбардировщика ТБ-2, так, для шутки ради, украшенного опознавательными знаками ВВС Ржечи Посполитой (а может, и не для шутки! а чтобы привыкали граждане к знакам потенциального агрессора, интервента!)...

Да, как же так это получилось, что на них совершенно случайно распылили довольно не полезный для здоровья препарат, а им значит, бывшим без ИСЗ, хоть бы хны? Нет, дорогие товарищи, этот вопрос надо обязательно прояснить! И вам, товарищи, обязательно следует посетить наш медицинский центр, где можно сделать анализы крови, мочи, спинно-мозговой жидкости... а, да что там! Вся научная часть проводимого в этих краях крайне важного для обороны Союза эксперимента просто требует от вас содействия! Где этот центр, спрашиваете? Да тут рядом, в поселке Барашево... А, так вы туда и направлялись? Так в чем же дело? Побудете у нас под обсервацией всего пару деньков, да и проводите потом свою инспекцию, дорогие товарищи! Договорились?

Договорились.

... Когда они мрачно сидели за складным алюминиевым обеденным столом, установленным в громадной зеленой палатке, о. Савва обратил внимание, что никто из их дружного коллектива не хочет кушать... Так, ковыряются алюминиевыми гнутыми ложками в мисках с кашей... Мол, надо есть, сели и едим... А не дали бы есть, так и не надо вроде...

Есть не хотелось. Совершенно. Да что там есть... Отец Савва поймал себя на мысли, что, не смотря на погожий летний денек, ему и пить-то совсем не хочется. Хотя четыре дня назад он выпивал, потея как на банном полке, по паре кружек пива одним махом...

А потом о. Савва решил задержать дыхание... И пришел к странному выводу: дышит-то он больше по привычке, ага...

— Скажите, Наташа...,— неожиданно для о. Саввы начал неприятный разговор Валерий Иванович. Честно говоря, о. Савва хотел-было принять этот тяжкий крест на себя, но... Настоящий русский офицер не струсил.

— Скажите, Наташа... Какое самое яркое событие за последние время вы помните... Нет, не так. Какое самое важное событие за последние дни вы старательно забыли?!

Наташа наморщила лоб...

— М-м-м... вот этот вихрастый ткнул меня ножом...

— Куда ткнул? — настойчивым докторским голосом, каким обычно выспрашивают о симптомах, продолжал мягко давить на неё Бекренев.

— Сюда? — и Наташа неуверенно показала себе на руку. — Не помню... Или вот сюда?

И она указала себе на солнечное сплетение...

— Понятно. Ну а ты, Филя?

— Колесо.

— Коротко и непонятно. Как всегда! Какое именно колесо?

— Большое и красное...

— Теперь теплее, можно сказать, совсем тепло... Как и у меня. Тоже... моё колесо было большое и красное.

Бекренев поморщился, будто от нестерпимой горечи.

— Ну а у вас, батюшка...

— Ой, да что у меня-то... Вот тут под лопаткой прихватило, дышать стало тесно и всё...

— И всё, значит... Ну а ты, дефективный, как к нам затесался?

По щекам Наташи уже катились слезы, и добрый о. Савва уж собирался сказать, чтобы Бекренев перестал мучить людей, как вдруг...

Смертельно побледневший Маслаченко стал говорить, медленно и страшно:

— Дядя Валера, а я ведь всё вспомнил. Я ведь тётю Наташу насовсем убил. Ножом. А потом побежал... А тут милиционер дядя Стёпа идет, и мне кричит, мол, стой, шельмец! А я от него дёру... и тут меня в спину что-то сильно пихнуло, я еще немножко пробежал, и... чувствую, вдруг у меня ноги заплетаются... А потом я сверху смотрел, как нас с тётей Наташей рядом врачи на столы каменные клали, совсем-совсем раздетых... и а... а... а.... я больше не х-х-хочу.

Наташа схватила дефективного подростка, крепко, по-матерински прижав к своей груди, стала гладить его по голове,убаюкивать, что-то приговаривая, успокаивающее...

Потом подняла на Бекренева сухие,горящие гневом глаза и сказала:

— Я не знаю, как это можно объяснить. Но ... мы ведь коммунисты. И если Партия дала нам поручение, то мы его выполним. Даже мертвые. Нам на это наплевать.

Глава девятнадцатая. "Смело мы в бой пойдем за Русь святую..."

0.

Сказать, что в Барашево было хорошо... это было всё равно, что вообще не сказать ничего!

Идя по усыпанной янтарно-желтым песком дорожке, обложенной желтым же кирпичом, прихотливо петляющей меж уходящих к небесам стволов кораблельных вековых сосен-великанов, буквально в три охвата каждый, Николай Иванович полной грудью вдыхал густой смолистый аромат...

Лесной, теплый и ласковый, ветерок тонко и нежно пах канифолью, напоминая Сванидзе его счастливое детство, когда он, как каждый хороший еврейский мальчик, учился играть на скрипочке и этой самой канифолью натирал смычок...

Над головой старшего лейтенанта ГБ тонко и печально пересвистывалась с кем-то какая-то невидимая глазу среди сплетения сосновых крон лесная птица. А однажды прямо у его ног на дорожку выскочила дымчато-серая, с рыжим хвостом, белочка. Николай Иванович замер, чтобы не спугнуть зверька, но белочка доверчиво подбежала к нему поближе, встала на задние лапки и осторожно подергала его за брючину, очевидно выпрашивая подачку... Она вовсе не боялась человека! Видно было по всему, что здесь живут и работают одни только хорошие, добрые люди, которых лесные зверьки вовсе не опасаются.

Улыбнувшись этой светлой мысли, Сванидзе хлопнул в ладоши, полюбовался легкими прыжками умчавшейся от него и сердито зацокавшей, замершей вниз головой на сосновом стволе, лесной красавицы и пошел дальше.

Впереди, в меж темно-зеленых лап елей, виднелись по европейски аккуратные домики медицинского центра: отдельные помещения для боксов, где работали с патогенными бактериями и вирусами, серологическая и химическая лаборатории, регистратура...

В уютном, веселой раскраски виварии весело тявкали, протяжно мычали и мелодично, красиво, как видно, на украинском, хором грустно пели подопытные.

Перед застекленным входом, у круглой клумбы, в которой цветы были высажены в виде красной пятиконечной звезды с портретом любимого Наркома посреди, Николая Ивановича ожидал худенький, с огромной плешью человечек в белом лабораторном халате.

— Гутен таг! — вежливо поздоровался Сванидзе с учеником и бывшим ассистентом знаменитого бактериолога, лучшего в Европе специалиста по холере и тифу Рудольфа Вейгла.

— Шолом! — Людвиг Флек, которого переманили из немецкого Laokoon, где он занимался разработкой противотифозной сыворотки, родился сорок два года тому назад в польско-еврейском Львове, и язык родных палестин был ему вовсе не немецкий. Кроме того, и в киевской гимназии, и в Университете он получал свои знания исключительно на свинячьем языке поганых гоев, то есть как это?... а, по-русски.

Так что разговор двух культурных европейцев продолжился на местном туземном диалекте.

— Ну что, любезнейший Людвиг Карлович, каковы ваши успехи? Можно ли вас наконец поздравить?

— Хотел бы принять ваши поздравления, дорогой Николай Иванович, но... Как говорится, знания в лавочке не покупаются...

— Что так? Неужели неудача? — участливо спросил ученого Сванидзе.

— Представьте себе, да! Тот лабораторный подопытный экземпляр, который вы мне намедни передали, оказался чрезвычайно резистентным! Ведь я полагал как: одно распыление аэрозоля, и вот вам желаемый результат, а именно мортус... Нет, ничего не получается... Исключительно живучая оказалась самочка!... конечно, я бы мог сказать, что попалось перо плохое — но лучше скажу честно, что я пока толком не умею писать!

— А можно ли на неё взглянуть?

— Ой, ну да конечно! Как говорится, на чьей телеге едешь, того и песни поешь! Заходите, пожалуйста! Только вам надо сначала переодеться...

... Спустя некоторое время, Николай Иванович, уже одетый в белоснежный комбинезон, в марлевой маске, закрывавшей его умное и доброе лицо, заглядывал через толстое стекло в бокс, где на широкой и мягкой кровати, надежно зафиксированная гуманными резиновыми широкими, чтобы не нарушать кровообращение конечностей, бинтами металась в горячечном бреду девочка. Мерзавка, написавшая это самое письмо, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор... Правда, не будь этого доноса, Николай Иванович мог бы и не увидеть чарующей красоты этих мест и не познакомился бы с такими замечательными людьми, настоящими московскими интеллигентами в лучшем смысле этого слова.

— А что, экземпляр сильно страдает? — сокрушенно спросил старший лейтенант ГБ, не чуждый устаревшего буржуазного гуманизма.

— Да уж есть такое дело... Жар, головные боли, рвота... все по полной программе! А ведь должно было быть совсем иначе: раз, и в дамки! увы, что-то мой токсин плохо сработал...

— И не жалко вам её? Всё-таки, в некотором образе, конечно, она почти что и человек?

Ученый насупился...

— Когда я приступаю к опыту, связанному с гибелью экспериментального животного, я всегда испытываю тяжёлое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что невольно я являюсь палачом живого существа. Когда я разрушаю живое, я глушу в себе едкий упрёк, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный природный механизм. Но!— ученый поднял вверх указательный палец.— Но я стойко переношу это в интересах истины, для пользы многим людям. А меня... мою, да! пусть иной раз вивисекционную деятельность, но направленную для общественной пользы! невежественные обскуранты предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе же с тем истребление и, конечно, мучение живых существ только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания... Расстрелы! Ведь это же бессмысленное расточительство! С того же расстреливаемого можно выкачать почти пять литров крови, которая сейчас просто утекает в канализацию! А его волосы, которые можно использовать для набивки подушек! А тонкая кожа, зачастую украшенная татуировками?

— Ну, уже во время Великой Французской революции существовала какая-то мануфактура, где шили перчатки из кожи гильонтинированных врагов народа!— тонко улыбнулся Николай Иванович. — Ничто не ново под луной... (Действительно! Была такая мануфактура. Упоминается Троцким в "Истории русской революции")

— Но что же нам делать с вашей резистентной пациенткой? Разве, если она вам, мой дорогой, не нужна, передать её физиологам? — Николай Иванович был по-советски рачителен.

Удрученный неудачей воин большой науки только плечами пожал, мол, забирайте... Если любовь закончилась, она и не начиналась, как мудро отмечает Б-го избранный народ.

1.

Вспугивая диких уток грохотом стосильного мотора М-11, аэроглиссер типа НКЛ-5, что забавно, с бортовым номером тоже "5", построенный еще в 1935 году на Навашинской судоверфи по заказу Наркомлеса, чтобы возить по речкам да болотам (осадка-то всего двадцать сантиметров) начальство, врачей и почту, со свистом рассекая воздух лопастями расположенного на корме катера винта, мчался вниз по тихому Ваду... Мощный, авиационный в прошлом, двигатель сумел разогнать легонькую, полуторатонную машину до немыслимой на реке скорости 60 километров в час... Да что там, на реке! Даже по дорогам на легковой машине свыше сорока километров выжимали только завзятые лихачи. Потому что автомобиль начинало так трясти, что руль из рук вырывался.

А здесь приподнявшийся на редане катер почти всем корпусом вышел из воды, и шел так ровно, что не расплескал бы воду в поставленном на кокпит стакане. Единственное, что опасался сидевший сзади и чуть выше пассажиров механик, это было то, что можно было налететь на топляк, то есть притопленную, невидимую в воде корягу, которая на такой скорости прошила бы обшивку, как шилом!

Да, хорошая машина... Нигде в мире таких скоростных катеров не строили! О них даже писатель Лев Кассиль в своей книжке "Вратарь Республики" упомянул. И будь Натка прежней, она бы с огромным удовольствием отдалась бы этому восхитительному чувству полета над водной гладью... Да еще рядом с Ним... с очень-очень дорогим ей человеком... Которому она... да что там... наверное, не совсем уж так и безразлична?

Но теперь... что уж об этом и думать-то? Теперь, когда она... заболела... (Натка, воспитанная в сугубом материализме, и лба никогда не перекрестившая, ни за что на свете не могла поверить, что с ней могло произойти такое... Ну, что в самом деле, такое есть эта пресловутая смерть? Это прекращение дыхания и сердцебиения, после чего происходит кислородное голодание мозга, переходящее в терминальную стадию, то есть гибель клеток его коры... далее, распад и деструкция мягких тканей организма... А как это происходит в реальности для умирающего? Помутнение сознания, сопровождающее резким сужением угла зрения из-за дисфункции зрительных нервов, потому кажется, что умирающий видит перед собой сужающийся световой тоннель... Потому и слышатся неясные звуки, которые суть хаотичные сигналы умирающего слухового нерва... О! Всё понятно. Натка просто сильно больна, и это её бред... Но такой ...э-э-э... яркий и увлекательный... Но явно, это бред. Потому как в Стране Советов всё то, чему Натка была живым (или всё же не совсем живым?) свидетелем, происходить никак не могло!)

Не могло. Но ведь происходило.

И если встречу с мертвым поэтом Багрицким еще можно было проигнорировать (хотя сотни его почитательниц с огромной готовностью накинули бы петлю себе на шею, если бы были уверены, что с ним встретятся!) как не значимое для судеб страны явление, то ... Эти бесчеловечные эксперименты...

Да! Мы, коммунисты, для победы нашего дела действительно, за ценой не постоим. И не пожалеем жизни... Только... Своей жизни! Собственной.

Натка недолго и прожила на этом прекрасном белом свете, но одно она знала точно: советские люди, это же самое дорогое достояние Советского Союза. И, если для того, чтобы спасти хоть одного советского человека, ей нужно будет умереть дважды... Трижды. Много раз! Она на такой размен была заведомо согласна.

Пускай она больна и бредит... Но она хорошо запомнит весь этот бред! И всё потом подробно сообщит, Куда Надо, Кому Следует. А уж там, тот, Кто Надо, разберется по совести. Потому что Партия не ошибается. Никогда!

Теплая и сильная рука обняла её за плечи...

— Наташа, не волнуйтесь! Мы, в любом случае, их победим! Если для этого придётся пойти на жёсткие меры, неприятные, кровавые — какие угодно — мы на них пойдём! Мы их победим в любом случае! Мы ведь же отморозки. (Отморозок— особый сорт крепкого самогона, полученный путем вымораживания в нем воды.) Реальные. Поверь. Мы победим в этой войне! Наша личная жизнь и благополучие теперь не имеет для нас ни малейшего значения — мы ведь уже умерли... Второй раз нас убить будет довольно сложно...Хе-хе. Поэтому пусть заранее вешаются! Как говаривал поручик Михаил Зощенко: запасайтесь гробами, сволочи! Мы уже идем к вам!

Натка тихо улыбнулась, сквозь внезапно прилившие к глазам слезы:

— А я и не боюсь! С тобой, я ничего и никого не боюсь!

2.

Поднимаясь по врезанной в крутой берег деревянной лестничке от маленькой, сколоченной из белеющей березовой корой жердей пристани, фактически мостков, наподобие тех, с которых в прибрежных деревушках бабы полощут стиранное белье, Бекренев сначала не сообразил, что он видит перед собой...

Восемь человек в новеньких, с иголочки, черных арестантских бушлатах с красными повязками на рукавах как будто отплясывали на дороге какой-то безумный танец.

Присмотревшись, Валерий Иванович увидел, что они не пляшут, а бьют: палками, досками с гвоздями, месят тяжелыми сапогами лежащих в набухающей кровью грязи скорчившихся, прикрывающих голову и живот окровавленных людей... Наконец, один из красноповязочников, как видно, утомившись, рухнул на одного из несчастных и стал яростно и злобно грызть его шею своими сахарно-белыми, быстро окрасившимися красным, зубами

— А, поймали наконец!

Обернувшись назад, Бекренев увидел поднимающегося вслед за ними катерного механика.

— Что, никак побегушников поймали? — стараясь из последних сил сохранять спокойствие, спросил Валерий Иванович.

— Да что вы!— махнул рукой тот. — С побегушниками вообще разговор был бы короткий! Вот, построили тут два Фан Фаныча плотик, и хотели по Ваду до Мокши доплыть, весной еще... Ну, ВОХР на мой катер прыгнула, догна-а-али... Те, руки в гору. Так вохровцы одному три пули в руки вогнали, а другого пожалели, только две ему всадили!

Механик по доброму улыбнулся:

— Потом заставили их плот по берегу тащить...

— Простреленными руками? — уточнил Бекренев.

— Ага. А они, фофаны, не могут, вот потеха-то... тогда вохра взяла, да их руки под мой винт сунула! Просто посмотреть захотели, что, мол, будет? Представляете, в лохмы измочалило.

— А потом что с ними сталось? — каким-то неживым голосом спросила Наташа. Таким неживым, что Бекрнев предостерегающе схватил её за плечо.

— Да что сталось? Ничего... Головы для отчета пилой двуручной отпилили, с собой взяли. Рук-то нет, дактилоскопию не снимешь! а остальное в речку сбросили, пусть раки жируют...

— Их застрелили? — зачем-то уточнила Наташа.

— Почто?! — удивился механик. Посмотрел на неё внимательно, повторил, особо для тупых горожан: — Я же говорю, головы им пилой отпилили... Да ведь Фан Фанычам все одно пропадать было: что на пятисотке при выполнении нормы, что при трехсотке при невыполнении, что на гарантийке, когда двести граммов хлебушка без всякого приварка дают! Конец-то один, Загиб Иванович! Единственное, что при выполнении нормы (это тридцать четыре дерева в день на трех человек — срубить, очистить от сучьев и коры и распилить на балансы установленной длины) не раз вспотеть успеешь, покуда не загнешься...

— А когда им... пилили... вы сами где были?

— Вестимо где! Помогал пилить. Что же я, буду просто так стоять, когда другие работают? — удивился механик.

— Ясно... а этих ... за что казнят?

— Загонщики они! Тут приехал к нам в Барашево чин один из самой Москвы! Понимаете? Из самой столицы! Ну, начальство решило его порадовать, охоту устроить... Выгнали зека и стали те дичь сгонять... Да начальник московский дичь стрелять не стал: говорит, негуманно это и не спортивно! А эти двое каким-то образом живого зайца поймали, да и давай его драть: шкурку содрали, и жрут прямо сырым. Начальник московский увидал, да возмутился: варвары, варвары, говорит! Наказать, говорит, их, только гуманно... Да вы не волнуйтесь! Наши зэка народ привычный! Давеча я сам смеялся до слёз: бьет козел палкой отрядного зэка, а сам его при этом спрашивает: Кто тебя бьет? Не знаю, — говорит, гражданин начальник. А тот не унимается: Ну, а может быть я тебя бью? Подумай хорошенько! — Нет, говорит, не вы меня бьете, гражданин начальник. — Ну, а кто же тогда?! — опять спрашивает козёл. — Не знаю, гражданин начальник. Упал я сам, ушибся... Ха-ха-ха, вот у нас какие шакалы дрессированные.

— А кто такие эти козлы? — все тем же голосом спросила Натка.

— О! Это свои... бывшие коммунисты, мелкие и средние чекисты и, вообще, — бывшие доверенные люди Советской власти. Все они сосланы в мордовские лагеря за должностные преступления, — взятки, растраты и превышение власти по должности. Последнее у многих выразилось в том, что они самочинно расстреливали людей. Один из таких сосланных за превышение власти — Сорокин, (вон, видите? который зэка грыз!), сопровождая заключенных по железной дороге, расстрелял несколько десятков человек из-за того, что они, по его объяснению, взбунтовались; в действительности, они лишь настойчиво требовали в дороге воды и хлеба... Ишь, чего захотели! Зэка обязан страдать!

— — И что же, они теперь тоже лес валят?

— Еще чего! занимают административно — хозяйственные должности в разных отделах и подотделах лагеря. Они свободно выходят, катаются по вечерам на лодках, причем гребут для них простые зэка. Руками последних для них создана постоянная спортивная площадка, а зимой устраиваются ледяные горки для катаний на салазках и каток. Они играют в футбол, ходят каждый день в театр, слушают музыку. У них есть так называемый "клуб вольнонаемных служащих"; в нем радио — комната, комната для шахматной и шашечной игры, комната для игры в пинг-понг, библиотека-читальня, ресторан. Зэка из бывших коммунистов и чекистов посещают его наравне с вольнонаемными служащими. Да они и так питаются совсем иначе, чем обыкновенные заключенные. В среднем, каждый из них получает по тридцать рублей в месяц на питание, причем прислуга, кухарка, дрова и прочее даются беЗплатно, а продукты — по себестоимости. Кроме того, они и сами берут сколько хотят из пищевых продуктов. Питаются они или в ресторане "клуба вольнонаемных", или дома, где им готовят кухарки из интеллигентных "каэрок" (одна из них была княжна Гагарина). Далее: если рядовому зэка за нелегальное свидание с женщиной полагается от 14-ти до 30-ти суток карцера (на первый раз, а потом от полугода до года штрафного изолятора), то эти открыто водят заключенных "каэрок" к себе в комнаты и там уже делают с ними что хотят. Те молчат, чтобы не попасть на тяжелые работы в лесу и верную смерть... . Неплохо устроились! Да ведь и не надолго! Осудят такого деятеля на три года — глядишь, через год он уже и на свободу с чистой совестью...

— Думаю, вот прямо здесь можно и начинать...,— задумчиво произнесла Наташа.

... Увлеченные любимым делом перевоспитания, или, если хотите, перековки, козлы не заметили приближения путников. И даже поначалу не очень-то пошли на сотрудничество! Но, когда Бекренев для установления чисто дружеского контакта по — докторски ловко сломал пресловутому Сорокину в локте правую руку, то они как-то враз шибко присмирели. Чем существо более жестокое, тем оно более трусливое, это как закон природы. Наташа не велела их мучить, подобно тому, как они мучили свои безответные жертвы. Поэтому их, оступившихся коммунистов-ленинцев, вместе с разговорчивым трудолюбивым механиком, просто уложили лицом вниз на дорогу и проломили им одной из их дубин, подобранной на дороге, аккуратно выстриженные лагерным парикмахером затылки... За исключением Сорокина — ему дрын запихали прямо в глотку, вышибив его великолепные зубы. Чтобы больше не кусался.

3.

"Господи, согрешихом на Небо и пред Тобою! Приими обращение и покаяние наше, приими наше стенание и слезы, приими покаяние нас, грешных, приими рыдание и вопль наш даже до смерти. Приими нас, окаянных, живших безстудно; приими нас, Человеколюбче, зело прогневавших Тя; приими нас, Владыко, проведших всю жизнь в распутстве, во всяком лукавствии и нечистоте; приими нас, Господи Боже, преступивших заповеди Твоя; приими нас, Владыко, недостойных раб Твоих, и не воздай нам по делом рук наших..."

Отец Савва, осенив себя крестным знаменем, наскоро отпел замученных извергами неудатных охотников, принявших лютую смерть из-за съеденного ими зайца (впрочем, когда батюшка отбывал свой срок на Соловках, случаем только разминувшись там с Валерием Ивановичем, он был свидетелем, как освиневшие от спирта огепеушники зверски забили насмерть заключенного, необдуманно посланного ими в пекарню: тот, не утерпев, дорогой отломил от чудесно пахнувшего черного хлебушка горбушку! И злонамеренно её сожрал... самое вкусное, можно сказать! Так что, что там тот заяц! хоть крохотный, да мяса кусочек, а тут человек мучительно умер за двадцать граммов черного хлеба...)

Да и самого себя уж заодно...

С удовольствием при этом отметив, что и Бекренев, и дефективный подросток Маслаченко усердно и уместно крестились ... Впрочем, от чистого сердцем отрока он иного и не ожидал, а вот афеистически настроенный Валерий Иванович о. Савву откровенно порадовал. Естественно, Наталья Юрьевна, сняв с головы свой беретик, всё это время тихо стояла обочь, а вот Актяшкин, наоборот, достав из своей торбочки костяной гребень, аккуратно расчесал мученикам слипшиеся от крови волосы, уложил "досрочно освободившихся" поудобней и дал им каждому в руку по кусочку хлебца в дорогу...

А потом Филипп Кондратьевич, построжев лицом, отошел в сторонку и проделал над валявшимся вряд в кювете стервом издохших козлов какие-то ... совсем иные... обряды. Пошептал что-то непонятно-тихое, черно-зловещее, от чего о. Савва явственно почуял леденящий холодок, да как бы часом и не запах серы повеял... Впрочем, пусть его! Каждый верит, как он может, а Господь-то всё един, как бы его не называли...

Когда путники вновь продолжили свой скорбный путь вдоль ведущей к Ваду узкоколейки, Бекренев снова не удержался... "Господи, помяни царя Давида и всю кротость его! — с досадой подумал о. Савва. — Ну вот вроде умный человек, а никак не поймет, что иной раз лучше и помолчать!"

— Скажите, Наташа... ну вот, я понимаю, я да Филя, мы народ засиженный, хоть и не воровского хода, но закон чтем... Батюшка Савва в силу своего духовного звания, полагает, что без воли Господней и волос не упадет, и что "Аз есть возмездие, и аз воздам!" означает только то, что Он специально этих сволочей в кучку десять лет собирал да нас в нужное место в нужное время к ним привел... Дефективный наш вообще ни о чем не думает, а просто тихо себе радуется, что стал свидетелем торжества справедливости... Но вы, вы-то! Законопослушная комсомолка! Вы-то как могли?

— По закону и по справедливости. — совершенно спокойно, против ожидания, не выказывая никаких угрызений совести, ответила девушка. — Статья двадцатая УК РСФСР...

— Не понял?

— Уголовно наказуемое деяние, совершенное субъектом для защиты жизни и здоровья советских граждан, таковым не является и наказанию не подлежит. Этих ... подлецов... надо было остановить! Уверена, что если бы не мы, они еще много зла своим зверством причинили бы... Так что, скольких мы спасли сегодня их будущих жертв? Кто знает... Это по закону.

Девушка тяжело вздохнула:

— А теперь по справедливости. Они были... не просто оступившиеся граждане! Они ведь были коммунистами! А с коммуниста должен быть спрос гораздо строже, чем с обычного человека! И что обычному человеку еще можно простить, за это же самое коммунист обязан отвечать самой строгой мерой! За чванство, за жлобство, за жадность, за трусость, за жестокость... Самой высшей и строгой карой должен быть наказан. И при жизни, и после смерти. Позорным забвением!

..." А иду я не на пляс,

На пирушку,

Покидаючи на вас

Мать-старушку.

С Красной Армией иду

Я походом,

Смертный бой я поведу,

С барским сбродом!

Что с попом, что с кулаком,

Вся беседа:

В брюхо толстое штыком

Мироеда!

Не сдаешься? Помирай,

Шут с тобою!

Будет нам милее рай,

Взятый с бою!

Не кровавый, пьяный рай,

Мироедский,

Русь родная,Вольный край,

Край Советский!"

Под эту веселую строевую песню, написанную поэтом Лакеем Демьяновичем Придворовым (ой, извините, виршеплетом Демьяном Бедным, имевшим, кроме бедной квартирки в Кремле, сиротскую усадебку на Николиной Горе, номенклатурной деревушке по Рублевскому шоссе, рядышком с именьицем безвинно репрессированного в 1937 году начальника Главпура заговорщика Гамарника), донельзя радостные и ужасно довольные тем, что они катят не выворачивающую постромками плечи чудовищно-тяжкую платформу с сосновыми балансами, которую, не сорвав пупа, с места и не стронешь, а всего лишь как пух лёгонькую, украшенную цветами пассажирскую вагонетку с приехавшим из Москвы большим начальником, простые, никогда не бывшие ответработниками советские заключенные веселой трусцой мчались по невысокой песчаной насыпи узкоколейки...

Сидевший на облучке желдор-кареты кучер в синей форме даже и за кнут ни разу не брался, лениво перебирая себе кожаные вожжи.

Увидев, как злобной гримасой гневного сострадания к чужому унижению исказилось лицо Бекренева, о. Савва схватил его за руку:

— Молчите, Бога ради! И — да! Вы правы. Мы, когда поднимали на вилы своих помещиков, хотели вовсе не этого! Мы хотели справедливости и правды для всех! Вот, когда у нас в селе барина "разбирали", мы делали это согласно, всем миром, так, что даже слепому нищему были предоставлены телега и лошадь, чтобы он вывез свою долю выделенного ему барского имения!

А большевики первым делом Декрет о Земле издали! Именно так — о Земле с большой буквы. Да как их нам и не поддержать было?! Все землю только обещали, а они — ДАЛИ! А тут вы вдруг заявляетесь, золотопогонные, такие все из себя правильные, мол, даёшь новый передел чисто по закону, и снова как в пятнадцатом году, опять давай хлеба вам в продразверстку! Да еще и выгнанного нами помещика с собой назад притащите... А вот шиш тебе, гражданин Деникин. Наш хлеб, мы его ростили!

— Мы за вас в боях с большевиками кровь лили! А вы... Крестов на вас не было!— вспылил бывший марковец.

— А что — крестов? Наш хлеб. Сами его ростили, сами продадим, за сколько хотим! И ваши комиссары нам не указ...

— Какие еще комиссары?! — оторопел Бекренев.

— Какие-какие... Вестимо, продовольственные! Которые с карательными казачьими отрядами по деревням разъезжали. Револьвер-мордобой-глотка. Их иначе еще "жопосеками" называли. ( Подлинное название) Ну, а потом-то, да... Как мы вас, белую кость, пинками опрокинули, вот тут и настоящие комиссары образовались, красные, без подмесу... Да с тем же самым, только с другого конца. Глотка-мордобой-револьвер...

— Точнее, Наркомпрод-Продармия-продотряды...,— добавила исторически подкованная Наташа.

— И еще комбед...,— добавил Филя, как более разбирающийся в сельских реалиях.

— Вот-вот... Которые этими продотрядами из всякой деревенской рвани и пьяни и создавались! И драли комбедовцы прямо с ног у мужика годные портки, бросая ему на сменку свою обоссаную рванину Отберут хлеб, собранный тяжким трудом, ссыпят в кучи — и сгноят!

— Терпеливый же вы, батька, народ, крестьяне...

— Как же не терпеливый? Христос терпел, и нам велел... Но вот когда комбедовцы начали озоровать: брать не только излишки, а выгребать всё под чистую, не оставляя даже на посев , да над людьми измываться ... вот тогда мы и поднялись! Армиями воевали... В Малороссии была крестьянская армия одна, а в Тамбовской губернии так целых две... Да уж поздно было...

— Да это и понятно, вояки из мужиков — никакие. — усмехнулся бывший поручик.— Пока власти посылают маломощные отряды, их бьют и разоружают. Но как только прибывают дисциплинированные регулярные части, то... сеятели и хранители мигом налаживают по хатам! Да и в случае победы: малость пограбили, да в закут.

— Это правда ваша... Ну, а как коммуняки оружие из сел повыкачивали... Тут уж совсем началось, в словах не опишешь! Так вот, то, что этот чин на людях катается, это для меня не в новинку... Чудно мне, старику, то, что сие вам в диковинку!

— Вы свой историко-теоретический спор уже закончили? Осудили все аграрные преступления коммунистов? — вежливо поинтересовался меж тем уже сошедший с подножки вагонетки человек в военной форме, впрочем, без знаков различия, с умным и интеллигентным московским лицом, в круглых металлических очках. — Если да, то теперь же готов вас лично проводить до самого Барашева! Вы ведь туда спешили, верно? Моя фамилия, э-э-э... Сванидзе...

— Правда? — всплеснул руками Бекренев. — Очень оригинально. Обычно ваша отважная чекистская пиздобратия представляется как-нибудь иначе, например : Иванов Иван Иванович...

— Абсолютно верно!— тонко улыбнулся товарищ Сванидзе. — Но мы представляемся так только тем, кто о наших подлинных именах потом кому-нибудь сможет рассказать!

Глава двадцать первая. "Шли Дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал..."

0.

Шагая рядом со своими долгожданными гостями, встрече с которыми он был несказанно рад, Николай Иванович в глубине души искренне удивлялся, отчего те наотрез отказались прокатиться на влекомой заключенными да! довольно уродливой, на его взгляд, но всё же повозке? Ведь это же живая античность: подобный рельсово-рабский транспорт широко использовался в Риме времен Империи. Например, в Сибарисе, родине ночного горшка и подогреваемых мраморных сидений. Просто следовало бы попробовать из чувства чистого любопытства — ведь такую экзотику, как рикша, можно увидать ныне только в далеком гоминьдановском Китае. Да и то не везде, безумные националисты отвергают этот вид транспорта, как унижающий человеческое достоинство. Странно, но Николай Иванович, быстро катя по чугунным рельсам, отлитым еще при проклятом царизме, себя униженным ни капельки не чувствовал.

Но, пусть! Пройтись, дыша настоеном на хвое воздухе, так не похожим на московский чад и смог, одно удовольствие. Тем более, что неторопливая ходьба, при которой работают более шестидесяти процентов групп мышц, благотворно влияет на сердечно-сосудистую систему.

А здоровье своё Николай Иванович ценил и берег, полагая, что он доживет до ста лет... совершенно напрасно полагая, добавим мы. Вот так задумаешь что-то, напланируешь, а тут и бац!

Смешно, право слово... Ходишь иной раз под руку со своей собственной смертью, а наивно полагаешь, что ты— повелитель мира... Скромнее надо быть, граждане большевики-ленинцы.

Между тем товарищ Сванидзе, чуть кривя в презрительной усмешке полные губы, неторопливо, проникновенным голосом, вещал о неизбежно грядущем счастье в отдельно взятом маленьком коллективе:

— Вот, Наталья Юрьевна... Ведь вы же Юрьевна, правда? Право, не понимаю, чем вам ваше прежнее, вполне законное отчество, Израилевна, не любо... Впрочем, на вкус и цвет все чернильные карандаши разные. Хотите быть Юрьевной, по вашему деду — так будьте, это не преступление...

— Моего отца звали Юрием. — мервея губами, произнесла Наташа. — Он был учителем, земским деятелем. Умер от тифа. Мы с мамой голодали, и вот она, чтобы спасти мне жизнь, вышла замуж за него... Израилевича...

А, тогда понятно...— протянул Сванидзе. Вот откуда в вас эта странная упертость, чисто русская... Но это тоже не преступление! А вот оставаться вам в вашей прежней должности, это как раз преступление и есть! Ну скажите мне на милость, какой из вас государственный инспектор? Да даже и инспектор Наркомпроса?! Вы, извините, тряпка и сюся... Увидели пару ну совершенно нетипичных недостатков, и начали в своей прелестной головке выстраивать целую систему, подобно как палеонтолог по единственной косточке воображает не только устройство доисторического ящера, но и то , как тот жил да чем он питался. Право слово, это смешно! Вы, я уверен, уж измыслили себе здесь сущий ад! А на самом деле, наша Система есть государственное, ежели хотите, казенное учреждение. Выполняющее важнейшую государственную функцию. Вот, скажем, есть в человеческом организме моче-выделительная система. Фу... Пахнет нехорошо, органы оной системы в приличном обществе не только не демонстрируют, а даже и вслух не упоминают! И это правильно. Но! Попробуйте-ка без этих органов прожить хоть денек. И не пытайтесь, ничего не получится. Погибнет ваш прекрасный организм от внутреннего отравления. Вот и мы: Рыцари Революции... да, Рыцари без сияющих белизной доспехов! Нам, скорее, подошли бы прорезиненные фартуки ассенизаторов. Потому что мы имеем дело с человеческими отбросами... Увы, иного народа для вас у нас нет. Русские поголовно все пьяницы, воры, убийцы, насильники — из них мы выковываем нового коммунистического человека. Разумеется, что-то летит в окалину. Лес рубят, щепки летят... Но ведь мы работаем! Мы делаем этот мир лучше, возясь со всякой мразью тут, чтобы вы никогда не сталкивались с нею там, в вашей красной-прекрасной Столице! Вы согласны со мной?

— Да. — мертвым голосом отвечала ему девушка.

Ни её тон, ни краткий ответ Сванидзе категорически не понравился. Было бы лучше, если бы она сейчас начала возмущаться и спорить... Но что делать, вздохнул про себя Николай Иванович. Эта шикса ему сейчас нужна. Азохан вей, всего-то на два-три дня! Чтобы вонь перед Главной Акцией не поднималась. А уж потом он лично возьмет в руки плётку, и... Слова — "и выместит на ней своё половое бессилие", Сванидзе не произнес даже и про себя. В конце-концов, у всех есть свои маленькие слабости? Нет, грамотно, квалифицированно написанный отчет о командировке этой дуры ему очень нужен. Придется работать с тем, что есть...

— Так помогите же нам!— прижав свои холеные руки к узкой интеллигентской груди, страстно сказал он.— Помогите нам как советский патриот, как комсомолка! А мы поможем вам: вы избавитесь от своей постылой, бумажной службы, и вы поедете... Например, на Крайний Север! Туда, куда стремятся тысячи энтузиастов! Где возводятся прекрасные голубые города мечты...

— Вроде Потьмы...,— мечтательно произнесла Наталья. — С такими изящными, коваными узорными уличными лавочками, и магазинами, полными шоколадных конфет... и с такими уютными детскими приютами.

— Да, да! Красивые, величественные города мечты— Норильск, Магадан, Певек, Нордвик ... К которым отважные советские полярники торят трассы Главсевморпути, причем не только морские, но и воздушные! Вы ведь мечтали быть аэронавтом? Нет ничего проще! У нас есть свои самолёты, будут и дирижабли! Представляете, вы, вся в серебристом, стоите за штурвалом воздушного корабля...

— Ага..., — улыбнулась девушка. — И ещё сиськи!

— Простите, что вы сказали? — не поверил своим ушам Николай Иванович.

— Сиськи, говорю. Приличного размера! вы мне тоже сделаете?

— Э... да... ну... у нас есть разные врачи... наверное, можно парафин закачать?

— Ну ладно, подумаешь, сиськи...,— вдруг встрял в чужой разговор желчный, худощавый, близоруко щурящейся субъект. — А вот мне?

— А вам, мой дорогой, тоже позарез нужно исполнение всех ваших потаенных мечт?

— Не всех. Царя-Батюшку, пожалуйста, уж не воскрешайте! Изрядный был говнюк. Такую великую державу, и так бездарнейше просрал, извините, Наташа...

— Хорошо, уговорили. — добро улыбнулся Сванидзе. — Не будем вам Николая Александровича Романова воскрешать. Да это мало кому пока и по силам... Но в войска вас вернуть я в силах... Вполне.

— В какие еще войска? — удивился комроты РККА Бекренев.

— В самые что ни на есть боевые! В наши! Которые ведут сейчас непрерывную, отчаянную, кровопролитную войну и в Туркестане с басмачами, и на Дальнем Востоке с Японией... За этот год там было сорок восемь боестолкновений! Разве же это не война? Слушайте, Бекренев! Вы же русский патриот, не так ли? Вам ли отсиживаться с вашим боевым опытом в тылу? Ну же! Решайтесь. Представляете, вы, в военной форме, с шашкой в руках, на лихом коне...

— Никогда я лошадок не любил: спереди они кусаются, сзади брыкаются...,— усмехнулся поручик.

— Да ведь это я просто так сказал. Не хотите на лошадке, служите тогда военврачом! Всё одно: звание, форма, жизнь! А не тусклое прозябание, как сейчас...

— Жи-и-и-изнь, значит?! Жизнь, это хорошо...,— совершенно непонятно съязвил Бекренев. Странный он какой-то... Мизантроп.

— "Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, то даю её; Итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё!" — негромко сказал бородатый, неопрятный, толстый поп.

— Евангелие от Луки цитируете, а именно то самое место, где Сатана Христа искушал? — национально ответил вопросом Сванидзе. — Ну, хоть я и не Князь Мира сего, но кое-что я и для вас изыщу... Например, тихий приход в ближнем Подмосковье. Нынче вакантен, к примеру, вот... Да, Церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Черкизове... Это платформа Тарасовка с Ярославского вокзала, на пригородном поезде полчаса езды от центра Столицы. Ох, ну и храм... Построенный в начале нынешнего века и ныне сей храм поражает своим величием и красотой архитектуры и заслуженно является одним из самых богатых памятников церковного зодчества! Храм и колокольня, высотою более 50 метров, образуют единый ансамбль, строгие пропорции которого создают впечатление монументальности, хотя церковь не велика по размерам. Вместимость около 500 человек. По отзывам в храме хорошая акустика, по звучанию он не уступает Большому залу Московской консерватории. Здесь любил петь в церковном хоре сам Федор Шаляпин! А колокола! Четыреста пудов серебра и меди! А специально выстроенный церковный дом, в котором вам так удобно будет разместиться со всей семьей...

— Извините душевно, но не могу не поинтересоваться: а где теперь мой предшественник? Где он теперь служит?

— Он переведен... в другое место... И, я надеюсь, весьма скоро вы с ним встретитесь! ( В июне 1937 году храм уже два месяца как разграблен и обращен в склад, колокола сброшены и разбиты, приходский священник о. Киприан, ныне новомученник Московский, расстрелян ещё в мае месяце на полигоне "Коммунарка", за то, что ... он приглашал, подлец, детей по воскресеньям посещать церковь! Сванидзе об этом прекрасно знал.)

— А для меня что сделаете? В МГУ определите? Да уж заодно и оживите моих детей? — подал голос вонючий оборванец, похожий на нищего...

Николай Иванович посеръезнел своим умным лицом:

— Нет, товарищ Актяшкин...

— Уж сразу я стал и товарищ? Одна-а-а-ако...

— Да, товарищ... Мы не в силах ничего исправить, но мы готовы сурово покарать тех негодяев и подлецов, тех клеветников, которые поломали вашу жизнь!

— Да? И доцента Мурельмана вы тоже покараете?

— Э... ну... надо же всё-таки дифференцировать... вы же понимаете..., — начал было Сванидзе... А потом вдруг подумал: "А чего это я, собственно, жмусь? Я что же, всерьез собираюсь выполнять то, что им нынче наплету?" И решительно сказал: — Да! И Мурельмана тоже!

— Это очень хорошо... Тем более, что Исаак Самуилович уже двенадцать лет как преставился. Приказал всем нам долго жить! Похоронен на еврейском кладбище в Саран-Оше. Но, думаю, вы его там легко откопаете и сделаете ему строгий выговор..., — откровенно веселился поганый бич. (Бич — бывший интеллигентный человек).

— Дяденька, дяденька, а мне? — подергал Сванидзе за штанину тощий шкет явно босяцкого нрава.

— А тебя, мальчик, мы определим в хорошую... да что там, в отличную школу! Окончив которую, ты станешь моряком или даже летчиком! Хочешь ведь быть летчиком? Да?

— Ага, дяденька... И поплыву я отсюда на легком катере... или полечу на ероплане, с пропеллером в кармане!

Николай Иванович решительно остановился. Он не был дураком, потому как дурак в этом ведомстве не выживал как-то... Вот подлецы и негодяи успешно выживали, а дураки там и от роду не водились.

— Так вы... Вы все! Решительно отказываетесь от сотрудничества? — огорченно спросил чекист.

— Почему же? — удивленно спросила девушка. — Вовсе нет! Сотрудничество, ведь это же хорошо!

— И хорошо весьма!— с удовольствием добавил поп.

— Но у нас есть одно условие: покажите нам ту девочку, которая из Барашевской школы нам письмо написала...

— Зачем?! — не понял Сванидзе. — Мы вам её фотокарточку покажем...

— Да нет, не надо... Раз уж мы так долго ехали, хочу на неё посмотреть...

Сванидзе призадумался... С одной стороны, самочку уже передали в виварий для проведения гуманной вивисекции, а с другой стороны... Увидят, и поймут, что с нами шутки плохи. Всё к лучшему...

И он утвердительно кивнул головой. Ах, Николай Иванович, Николай Иванович... Ну как же вы так неосмотрительно поступаете?... всё безмерная гордыня ваша. Которая есть недаром смертный грех...

1.

Именно сегодня, именно здесь Натка вдруг поняла, что она мертва... Мертва окончательно и бесповоротно. Казалось бы, не изменилось ничего: все так же мягко ложилась под её уютно растоптанные лыковые лапоточки усыпанная пожелтевшей хвоей лесная дорога, всё так же пробивались сквозь сомкнувшиеся кроны уходящих к небу оранжевых стволов косые солнечные лучи, в которых все так же серебрилась тонкая невесомая паутинка... Не синели ногти, не холодели руки... Глаза всё так же замечали и искрящийся потёк янтарной смолы, и резную изумрудную хрупкость папоротника, и неспешного, сияющего черным лаком надкрыльев рогатого жука, переползавшего через дорогу... Уши все так же слышали пенье невидимых птах...

Лучше бы Натка оглохла. Право слово... Каково, скажите, двадцатилетней девчонке было услышать чудовищный, мокро-чавкающий хруст, с которым тяжелая бита проламывала человеческие черепа? Каково было ей видеть — пусть мерзких, преступных, но— людей? испуганно вжимавшихся в землю в ожидании своей очереди? И даже не пытающихся не то что сопротивляться, а даже прикрыть растопыренными пальцами напряженный в ужасе затылок, на котором от страха дыбом встали коротко остриженные волоса?

А Натка всё это видела, с первой минуты до последней... Категорически отказавшись, как её не просил об этом Бекренев, не то, что уйти подальше, но даже отвернуться. Потому что она не считала себя в праве оставаться чистенькой в этом грязном и кровавом деле — возмездии... Если она себя назначила судьей, то обязана была стать и палачом. А иначе, никак...

Но после того, что она увидела, там, на берегу... внутри неё что-то заледенело, застыло ... Будто бы сердце, устав от нестерпимой душевной муки биться, тихо затрепетав напоследок, замерло...

Странно, но Натка ничего такого у своих спутников не замечала!

Филя все так же был где-то там, далеко-далеко отсюда, в своих загадочных смыслах...

Савва Игнатьевич всё так же беззвучно шевелил губами — стихи он, что ли, про себя непрерывно читает?

Бекренев вообще, как маленький, весело кидался еловыми шишками с радостно уворачивающимся дефективным подростком.

Малолетний же душегуб, судя по всему, увиденной им экзекуцией нимало не был удручен. Впрочем, он еще совсем ребенок! Не ведающий добра и зла. Ведь и её-то, Натку, он убил вовсе не по злобе, а чтобы только мама его потом за разбой не ругала. И очень потом из-за этого досадного происшествия совершенно искренне переживал.

Когда приехавший в запряженной людьми повозке козлобородый чин щедро стал обещать им всем много разных приятных вещей, включая "барабан и щенка бульдога", Натка ему ни на грош не поверила. Ну вот ни на эстолько... Просто она поняла сразу: козлобородый врет. Врет им нагло и уверенно, прямо в глаза, ничего не стесняясь и не испытывая никаких сомнений. Врет так, что на миг он даже сам себе верит. И если они сейчас от его сладких посулов откажутся, то убивать он их будет с горькой обидой: Как же так? Он ведь им столько пообещал, а они, сволочи... Не оценили.

И потому Натка легко согласилась на все его предложения... А что? Пусть приведет их к цели! Лучшего проводника к последнему, девятому кругу не отыскать. А там... Наверняка, уж какая-то связь там есть? Ей бы только в общую телеграфную сеть войти! А там, посмотрим... Есть у неё одно петушиное слово.

Одного только не понимала Натка: как, дожив до двадцати годов, она была настолько слепой? Ведь это всё... всё, что она увидела и узнала за последние три дня, никто и никогда ни от кого не прятал! Как там в той песне было, которую пели узники: "Это не тайна и не секрет!" Какая уж там тайна. Когда к любому пассажирскому поезду на любом вокзале цепляется багажный вагон, с узкими продолговатыми, с закругленными с концов оконцами, с молочно-белым непрозрачным стеклом, прорезанные под самой крышей, к которому — вот удивительно? — совсем не спешат носильщики и пассажиры, чтобы сдать в него свои вещи? Когда на Таганке, во дворах, по пятницам выстраивается черная очередь к неприметной двери в глухой кирпичной стене? И такая же очередь по четвергам на Новослободской, к красно-кирпичному зданию с угловыми круглыми башнями? И на Красной Пресне, по средам... И в самом Центре, на улице Дзержинского, которая была Малой Лубянкой, у дома номер четыре, двухэтажного особнячка в глубине двора? В любой день недели? И в Лефортово? И...

А то, что бесследно вдруг исчезают знакомые ей люди? Приходишь так в свой технарь, а на кабинете директора синеет печатью белая бумажная наклейка... И куда делся заслуженный учитель, инвалид Гражданской войны, краснознаменец, не понимавший к своему горю педологических изысков некоторых своих коллег, никому якобы не ведомо? Это тоже ужасный секрет?

Натка мучительно застонала... Всё она видела и знала. Но полагала: кому надо, те разберутся во всём! И свято верила — она живет в лучшей на всей земле стране! Стране Свободы и Справедливости! И не утратила веру даже сейчас. Потому что вера не требует никаких доказательств. Как сказал бы Филипп Кондратьевич, et mortuus est Dei Filius, prorsus credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit, certum est, quia impossibile. ( Сын Божий умер; и это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребен и воскрес; и это вполне достоверно, потому что это невозможно.)

Но вот то, что можно навести советский порядок в одном, отдельно взятым за пупыню, поселке Барашево вполне ей по силам, она верила тоже.

И потому, краем уха стала прислушиваться, о чем вдруг заговорил Бекренев с козлобородым провожатым:

— Страшная это болезнь — холера! человек чувствует себя при ней почти здоровым, жалуется только на кишечную слабость и жар. Разговаривает, ест, смеется. И вдруг! Прямо на глазах человека начинает корчить, корежить, он жалуется на кишечное расстройство и рвоту, его начинают сводить судорога и корежить конвульсии, он синеет, чернеет, холодеет и умирает...

— Ваша правда!— согласно кивал головой Валерий Иванович. — Вот, помню, в двадцатом... Остановился наш эшелон как-то на станции Вепнярка: паровоз издох... Ну... Решили мы с товарищами оказии обождать! В помещении вокзала было душно... Пахло карболкой и хлорной известью, которыми проводили дезинфекцию. Всюду валялись больные. Мы тогда решили переждать на свежем воздухе, в уголке пристанционного садочка. Рядом с нами были и другие пассажиры. С вечера, бывало, этак сначала всё сидишь, глядишь, не спишь, а потом... задремлешь. А проснёшься, как поднимешься, и кругом посмотришь — рядом лежат скорчившиеся, посиневшие и почерневшие трупы людей, умерших от холеры. Ужас охватывал меня: ведь только несколько часов назад мы с ними разговаривали, смеялись, спорили с этими несчастными людьми, и вот их уже нет в живых...

— Вот, видите!— убежденно вещал козлобородый. — Мы выполняем важнейшие научные исследования, спасая жизни десятков тысяч людей!

— Согласен. — кивнул утвердительно головой Бекренев. — При этом убивая десятки...

— Да, убивая. И что? Это война! Разве на войне вам не приходилось посылать людей, например, в разведку боем? Чтобы ценой их жизней выявить систему огня неприятеля, и спасти сотни других бойцов?

Бекренев задумался... Потом сказал, убежденно:

— Я врач, и знаю, что иное лекарство требует проверки на человеке... Но: во-первых, настоящий исследователь проверяет всегда на себе. А во-вторых, товарисч Сванидзе, есть такое правило: если лжец изрекает, казалось бы, сущую истину, он всё равно лжет!

Козлобородый собеседник резко остановился, спросил обиженно, дрожа губами:

— Почему вы считаете меня лжецом? Кто вам дал такое право?

— Не только лжецом, а самим Отцом лжи! И вся ваша страна, это огромная, сплошная ложь! Нет...,— вдруг перебил самого себя Валерий Иванович. — Я не говорю про великий и могучий Советский Союз! Который создавался яростными идейными фанатиками и прекраснодушными мечтателями, готовыми пинками загнать человечество в счастье! И чтобы никто не ушел обиженным... Я говорю про ВАШУ страну, страну потаенную, страну-паразит, которая присосалась к могучему телу Советской России! Страну с приставкой "спец"! Спец-объекты, спец-поликлиники, спец-дома, спец-распределители, спец-школы, спец-черт бы вас всех побрал, всё на свете! И всё в тайне, всё в потёмках... А что в тайне, то всегда как правило оказывается — мерзость.

— М-да...,— задумчиво сказал козлобородый. — Как всё запущено, да что там... Всё еще хуже! Я-то думал, что вы просто враг Советской власти... Это-то ничего, это допустимо! Мы таких врагов охотно используем! Даже за бесплатно! Да что там! Сотни белогвардейцев последнюю рубаху бы сняли, чтобы того же Якира расстрелять...

— Не судите по себе. В бою коммуниста шашкой срубить, это же милое дело! Кто же против? А вот безоружного расстреливать... Всегда, знаете ли, у нас приходилось желающих до-о-олгонько искать! ( Некоторая, вполне простимая, идеализация белогвардейцев.)

— И это еще раз подтверждает мою мысль, что вы не враг Советов! Вы наш враг!

Валерий Иванович еще раз задумался...

— А ведь вы, товарисч, абсолютно правы... Да, я ваш враг. Враг всего жестокого, подлого, трусливого, что ставит себя превыше всех законов божеских и человеческих! Я враг жадности, хамства и барства. Враг чужаков, которые питаются кровью, мозгом и самой душой моего народа... И я вас за людей, собственно, и не почитаю: вы ведь просто чужие! Опасные паразиты, подобно печеночному цепню... Человекообразные ходячие глисты.

— Да... с такой погромной философией вы вполне могли бы служить под командой Буденного!

— Да вот, как-то,знаете, не сложилось... Я вообще, считаю, что на Гражданской войне участие за ту или иную сторону, вещь совершенно случайная, как карта ляжет! Потому что там и те правы, и эти, собственно, тоже правы...— пожал плечами марковец.

— И что же...,— презрительно сощурился козлобородый, — вы всерьез полагаете, что мы после этого вас оставим в живых?

— Что вы! И не думал! Даже никогда об этом и не мечтал...

— Так в чем же дело? — удивился козлобородый, доставая из кобуры плоский черный пистолет. — Если хотите, то можете встать на колени, я вам в основание черепа выстрелю... Говорят, разрушение спинного мозга вызывает безболезненную смерть...

— Кто говорит? Те, кому стреляли? — добро улыбнулся Бекренев. — Нет уж, увольте. Во-первых, я встаю на колени только перед Знаменем, иконой и дамой моего сердца. А во-вторых, мне ужасно хочется посмотреть, что вы там у себя в Барашеве такое прячете? Неужели действительно что-то запредельное, чего я раньше никогда не видал? И, скажите уже своим янычарам, чтобы они наконец вылезали из кустов: а то всех бурундучков там перепугают...

Козлобородый сделал недовольное лицо, но махнул рукой, и из придорожных зарослей лещины действительно с шумом и треском вылезли четверо военных, каждый из которых держал наготове странное, никогда Наткой не виданное оружие с дырчатым кожухом на коротком стволе.

... Стоя посреди округлого зала, отделанного метлахской плиткой, со стеклянной крышей в виде плоского купола, Натка, не отрываясь, смотрела прямо перед собой... Савва Игнатьевич молча непрерывно крестился, а Леша от ужаса до боли ухватил свою названную сестру за руку.

— Да, признаю! Был глубоко не прав. Вам, товарисч, действительно удалось меня до глубины души удивить... Я не только никогда такое не видел... Никогда не слышал... Да что там, ТАКОЕ мне и в голову в самом моём страшном кошмаре не пришло бы... Браво. Это действительно последний круг!

— Что это? — неслышно шевеля помертвевшими губами, спросила Натка.

— Это величайшее достижение нашей науки, АПЖ-3! — с гордостью сказала научная дама в белоснежном туго накрахмаленном халате.

— Кесь ке се? — поинтересовался Валерий Иванович. Натка уже успела заметить, что он употребляет галлицизмы только в минуты сильного волнения.

— Автомат поддержания жизни, модель третья...,— пояснила дама с прической в виде халы на крашенной голове.

— И долго он... поддерживает? — продолжал интересоваться Бекренев.

— В данном конкретном случае, менее суток... Но мы полагаем, что сумеем продержать этот препарат в течении недели!

— Почти как у Александра Беляева! В романе "Голова профессора Доуэля!"— гордо сказал козлобородый. — Правда, потом назад пришивать головы к телам мы пока ещё не научились... Но мы над этим работаем!

Перед Наткой на стеклянном возвышении, в окружении блестящих хромированных и прозрачных стеклянных трубок, по котором чуть слышно жужжащие насосы перегоняли разноцветные жидкости, была закреплена девичья голова с аккуратно заплетенными косичками.

Было видно, что голова живая... У неё чуть розовели щеки и трепетали полу — прикрытые ресницы...

— А ведь у нас она и говорить может!— с гордостью произнесла научная дама. — Вот я сейчас...

Она полезла куда-то за ширму, чуть зашипел выходящий из полуоткрытого рта воздух... На крохотном курносом носишке вспух и тут же лопнул пузырек сопли.

Голова открыла голубые, как васильки, глаза, посмотрела Натке прямо в душу и, мучительно изгибая губы, прошипела — ма-ма... ма-ма... ма-ма...

У Натки закружилась голова и потемнело в глазах... Но она сумела преодолеть себя. Свою позорную перед лицом врага слабость. Потому что рядом и вкруг них были враги, фашисты... а кто еще мог ТАКОЕ сотворить?

И у Натки стало вдруг легко и спокойно на душе.

Фашисты? Ну это же совсем другое дело. Это же всё меняет...

— Валерий Иванович, командуйте, будьте так любезны...

— Ой, да ну что тут особо скомандуешь, Наталья Юрьевна... Мочи козлов.

2.

Краем глаза , даже не поворачивая головы, мгновенно оценивший диспозицию Бекренев уже смещался чуть левее, выходя на директрису стрельбы с позиции Сванидзе в сторону Наташи, перекрывая её своим телом... При этом он успевал благодушно что-то отвечать смертельно побледневшей девушке, замечая, как напрягся, словно туго сжатая пружина, подросток Маслаченко и наоборот, расслабленно улыбается своим щербатым ртом о. Савва, как Актяшкин поудобнее перехватывет свой батожок, как рука Сванидзе тянется к кобуре и как вскидывают— медленно, медленно, точно в страшном сне, короткие стволы своих машинен-пистоле охранники...

Время ощутимо замедлило свой бег, готовое через огромную, непреодалимую, секундную пропасть взорваться коротко-ослепительной, безнадежной схваткой...

— Стой! Опустить оружие. — раздался очень спокойный, даже чуть ленивый голос.

Один из прибывших из Москвы вместе со Сванидзе тупых бездушных костоломов, с лицом потомственного русского дебила и кровавого палача, вдруг поднял вверх свою открытую правую ладонь.

Замершие в немой сцене (и не удивительно! вдруг заговорил дубовый шкаф, точнее, бронированный сейф! горилла! который использовал свою бритую наголо, огромную голову с узенькой полоской лба над мощными надбровными дугами неандертальца, исключительно для того, чтобы в неё есть...) все окружающие с изумлением уставились на сержанта ГБ. То есть, почти все: кроме его двоих сослуживцев, таких же шкафообразных сержантов, которые с видимым облегчением исполнили, как видно, долгожданный ими приказ своего старшего коллеги.

— Товарищ государственный инспектор! Представляюсь по поводу прибытия в ваше распоряжение: сержант ГБ Иванов! — повернувшись чуть боком к Сванизде и не отрывая от него внимательного взгляда своих пронзительно-ледяных голубых, как весеннее небо, глаз, отрапортовал громила, ловко кинув к виску лопатообразную ладонь. Потом добавил, очень вежливо:

— Прошу вас, товарищ старший лейтенант ГБ, не баловать! Мне еще надо вас обратно в Столицу доставить, причем желательно одним куском... А уж в каком именно виде, вам самому выбирать, мне по этому поводу особых указаний руководством дано не было.

— Э-э-э... Ви таки что сэбе позволяете? — от испуга перешел на национально-колоритную речь мордовско-республиканский внутренний нарком, товарищ Вейзагер. — Ви вообще кто такой?!

— Неужели же непонятно? — пожал могутными плечами борца сержант.— Иванов, моя фамилия. Отнюдь не Рабинович!

Произнесено это было с таким угрюмым выражением твердокаменного лица, что только Бекренев из всех присутствующих и догадался, что это была такая незатейливая шутка.

— У вас, сержант, что — есть и формальное предписание? — у Сванидзе быстро, словно мыши в амбаре, воровато забегалии выпуклые глазки.

— У нас, как в Греции, всё есть. Есть и письменное предписание. Причем очень подробное предписание. Это всё, уважаемый, для вас вроде экзамена было... Сумели бы вы без ненужных эксцессов предотвратить визит товарища государственного инспектора на данный специальный объект, то работали бы себе и дальше. Нет, не смогли? заигрались в свои оперативные игры до полной утраты чувства реальности? Извините. Никто не виноват. Кроме вас. Так что спокойно, очень медленно вытаскиваем пистолетик из кобуры, и второй, из бокового карманчика, тоже... И третий, который у вас на резиночке из рукава выскакивает, разумеется... Спасибо за содействие.

— А мне что делать? — растерянно спросил Вейзагер.

— Как что? Стреляться. — снова, совершенно без всяких эмоций, пошутил Иванов. А может, и не пошутил.

— Нет, нет, товарищи... Это ... какая-то нелепая трагическая ошибка...,— меж тем бормотал разоружаемый Сванидзе. — Погодите, у меня есть важный документ!

С этими словами он потянулся к висевшей у него на боку плоской командирской сумке. Плавным, обманчиво-медлительным движением один из московских волкодавов отстранил его руку, откинул кожаный клапан, заглянул внутрь... Не увидев там ничего опасного, кивнул головой.

Сванидзе, торопясь, порылся в своей сумке, достал из оттуда лист какой-то бумаги, протянул Иванову... Тот, нахмурив лоб, пробежал типографский текст глазами, на секунду отвлекшись...

Этого хватило. Сванидзе выхватил из сумки... Если бы это был еще один пистолет! Или граната. Или нож... Или вообще, что-то хоть в малейшей степени похожее на привычное оружие! то в ту же секунду он бы уже лежал носом в пол, с заломленной за спину шаловливой рукою...

Но он выхватил только большую желтую, полупрозрачную желантиновую пилюлю, закинув её с размаха себе в рот, а сразу вслед за ней — эбонитовую коричневую коробочку, похожую на игрушечную пистолетную рукоятку. Крепко сжав её в обеих руках, Сванидзе направил своё странное оружие (конечно, оружие! А что это ещё могло быть?) на Иванова... Раздался негромкий хлопок, в воздухе разнесся сильный запах цветущего миндаля...

Иванов схватился обеими руками себе за горло, захрипел, уже опрокидываясь навзничь... Рядом с ним снопами повалились его напарники. Заскулив, сначала клубочком свернулся, а потом вытянулся на полу министр, стоявший чуть обочь ... У дальней стены в предсмертной судороге зацарапала длинными крашенными ногтями стеклянную дверь ученая дама с халой на голове... потом быстро затихла.

— Цианид! — задумчиво произнес Бекренев. — Летучее соединение солей цианистоводородной кислоты. Блокирует всю дыхательную цепь, наблюдается нарушение функции центральной нервной системы и как следствие — остановка серца ... Клонико-тонические судороги, почти мгновенная потеря сознания вследствие паралича дыхательного центра. Не хуже кураре действует, совершенно молниеносно... А в качестве антидота вы, верно, предварительно глюкозу приняли?

Оторопело смотрящий на него Сванидзе только утвердительно кивнул головой.

— Вот, я так и думал... Интересно, на что же вы рассчитывали? Ну, ликвидировали вы своих же... Так ведь других пришлют! Будут вас гонять, как лисицу, пока не затравят... Ну, а кроме того, и мы ведь здесь есть?

— Вы... вы еще живы?!— не верил своим глазам Сванидзе.

— Что? — удивленно переспросил Бекренев. -А, это... Живы? Пока еще нет, как говорится в одном антисемитском анекдоте. Мы вас, любезнейший, теперь и за гробом достанем. Да-с. Что лично меня-с не может не радовать.

— Не подходи!! Не подходи ко мне, мертвяк ходячий, упыреныш! — завизжал, как резаный, Сванидзе, увидев, что к нему двинулся с вполне просчитываемыми намерениями дефективный, поигрывающий своей финкой, подросток.

— Это кто ещё тут будет настоящий-то упырь? Это ещё надо разобраться! — ужасно обиделся на это высказывание дефективный подросток Маслаченко.— Тетя Наташа, а он на меня обзывается, нехороший человек. Можно, я его немножечко ножиком ткну?

Но Сванидзе уже рвал с своей шеи висящий на шелковом шнурке гайтан, и разламывал пополам шестиконечную, жёлтого металла, звезду, зловеще шепча:

— Per Adonai Eloim, Adonai Iechova, Adonai Sabaoth, Metraton On Agla Adonai Mathon, verbum pythonicum, misterium Salamandrae, conventus sylphorum, antra gnomorum, daemonia Coeli Gad,Almousin Gibor, Ichoua, Evam, Zariatnatmik, veni, veni, ven...

И, не успел он еще договорить, как на полу возник черно-багровый контур перевернутой пятиконечной звезды, откуда вдруг потянуло такой нечеловеческой, ледяной злобой...

3.

... что бестрепетно шагнувший к провалу в иное измерение о. Савва даже малость поморщился. Потом он наклонился над возникающей над полом, набухающей вверх, как черная капля абсолютного зла кудлатой, немыслимо отвратительной головой беса... И...

И ловко, с оттяжкой, от всей души врезал ему крепкого бурсацкого щелбана! Испуганный демон ойкнул, злобно взвыл и немедленно расточился, оставив после себя в воздухе зловонный нечистый дух.

— Эхе-хе-хе..., — с печальной улыбкой констатировал о. Савва.— Этакой сугубой ерундой Русского батюшку пугать задумали? Да мне после моей матушки Ненилы ничто же не ...

И только грустно махнул рукой, затосковав о своей оставленной навсегда, единственной в жизни земной любви.

Потом, оправившись, гордо тряхнул своей львиной седой гривой, произнес торжественно:

— Где, смерть, твое жало? Где, ад, твоя победа? И никто пусть не плачет о своих прегрешениях, ибо прощение всем из гроба просияло! И никто пусть не страшится смерти!

Потом помолчал, посмотрел на бледнеющего, сползающего по стенке Сванидзе, и добавил:

— Ну, или почти никто...

Эпилог на земле и в небесах. "Так невыносимо больно! Мы расстаемся навсегда..."

0.

В кабинете, чьи стены были отделаны мореным темным дубом, а на стене над двухтумбовым письменным столом висела черно-белая фотография Ильича, читающего газету "Правда", было тихо... В гнетущей тишине был слышан только мерный звук напольных часов, чей круглый бронзовый маятник неторопливо отсчитывал утекающие мгновения за узорчатым стеклом футляра... Из-за занавешанных кремовыми шторами высокого окна донесся державный перезвон кремлевских курантов.

Человек в сером полувоенном кителе, в мягких кавказских сапогах, с давно погасшей трубкой в руке, неторопливо прохаживался за спиной разнообразно одетых людей, напряженно сидевших за длинным столом для заседаний.

Человек остановился, задумчиво пососал трубку, перетек к столу, сердито выколотил её о хрустальную пепельницу.

Потом поднял на участников совещания свои карие глаза:

— Следует констатировать, товарищи, что товарищ Ежов, видимо, несколько утратил контроль за положением дел в своем непростом ведомствэ, да. А правильно ли это? Нет, не правильно. Учитывая тот круг задач, которые решают наши правоохранительные органы, они сами прежде всего обязаны безукоризненно соблюдать советские законы. А что получается на деле? Кое-кто, подобно пробравшемуся на высокую должность врагу народа Бокию, докатился до того, что проводил преступные эксперименты на наших, советских людях!

Человек так крепко сжал трубку в своём кулаке, что её чубук тихо хрустнул... От этого тихого звука сидящие за столом вздрогнули, как от выстрела.

Человек помолчал, справляясь с приступом гнева, тихо продолжил:

— Мы тут с товарищами посоветовались, и решили, что товарища Ежова целесообразно будет переместить на другую работу, например, Наркомом Водного транспорта...

Лобастый карлик с маршальскими золотыми звездами на крапчатых петлицах от этих слов побледнел, как мел.

— Товарищ Чкалов!

Вскочивший из-за стола высокий светловолосый красавец в темно-синем кителе, перетянутый кожаным ремнем, с орденом Ленина на груди, вытянулся в струнку...

— Есть мнение назначит вас Наркомом Внутренних Дел... Как, справитесь?

— Конечно, нет! — уверенно, ни капельки не тушуясь, ответил летчик. — Я никогда не был на такой работе!

— Я до Октября тоже никогда не был Наркомом национальностей, и ничего, как-то справлялся... А чтобы вам было полегче, мы вам назначим хорошего заместителя...

Сидевший рядом с Чкаловым человек в пенсне, похожий на главного инженера крупного завода, что-то сердито по грузински пробурчал себе под нос.

— А что вы себе думаете, Лаврентий Павлович, будто мы вас из Тбилиси выдернули, чтобы главным архитектором Москвы назначить? Напрасно вы так думали. Что? Хотите быть заместителем у самого товарища Чкалова?

— Если его назначат в Наркомхоз, тогда да, конечно хочу...,— честно признался человек в пенсне.

— Что ты будешь делать?! Никто не хочет идти в Наркомвнудел. А что, разве товарищ Сталин хочет быть руководителем? Товарищ Сталин, может, стихи хочет писать и мирно заниматься себе вопросами языкознания. Однако, сейчас ещё не время писать стихи... Так что, товарищи, или давайте смелей впрягайтесь в гуж, или партбилеты кладите на стол! Ну вот, я так и думал, что вы согласитесь в конце-концов...

... Когда участники совещания уже покидали кабинет ( в "предбаннике" которого товарища Ежова уже ожидали двое крепких сержантов госбезопасности), хозяин кабинета чуть коснулся рукой плеча человека в интеллигентном, трогательном, как у чеховского врача, пенсне:

— Погоди, Лаврентий... У меня к тебе есть еще один вопрос...

— Слушаю Вас, товарищ Сталин.— мгновенно напрягся собеседник.

— Это хорошо, что ты меня слушаешь... Ты ведь там, в этом змеином гнезде, был?

— Сразу же! Как только пришла радиограмма в Госконтроль.

— И как там...

— Всё так и было. Ни единого слова преувеличения.

Сталин помолчал, думая о чем-то своём... Потом спросил, с непонятной яростью:

— Я тебя, Лаврентий, прошу... Очень прошу. По — партийному! Сделай так, чтобы никто не ушел безнаказанным! Чтобы их до седьмого колена...

— Конечно, сделаем. — пожал плечами Лаврентий. Мол, что за вопрос? Если только до седьмого, так пусть хотя бы до седьмого... Он всегда старался выполнять просьбы своего учителя и старшего друга не то что дословно, а добуквенно. Сам-то он хотел до двенадцатого колена вычистить. — Там сейчас товарищ Мехлис очень активно работает. Ну, и я его заодно проконтролирую, а то он там устроит не то что второй кишиневский погром, а чисто уманскую резню! Увлекается малость товарищ, сердце у него от увиденного зашлось...

— А скажи, Лаврентий... Те товарищи, которые это всё вскрыли... Где они?

— Исчезли, товарищ Сталин... бесследно... как будто бы их никогда и не бывало...

1. 2.3.

Сияющий серебром дирижабль "СССР В-6", погибший со всем экипажем в том последнем полете, когда он спешил на помощь героическим челюскинцам, неторопливо плыл в глубоком синем небе, среди ослепительных белых облаков...

В кабине корабля стояла счастливо улыбающаяся Натка, крепко сжимающая горячую ладонь Бекренева (молодого, веселого, в студенческой тужурке), рядом о. Савва в своем старом уютном подряснике что-то рассказывал внимательно слушающим его подростку Лёше и девочке с тонкими косичками...

А вокруг них тихо трепетало тающее на глазах золотистое сияние... И вместе с ним истончились и таяли в бескрайнем синем небе их фигуры...

Вот и всё... Свеча погасла, и оборвалась серебряная нить...

Было их с урядником тринадцать

— Молодых безусых казаков.

Полк ушел. Куда теперь деваться

Средь оледенелых берегов?

Стынут люди, кони тоже стынут,

Веет смертью из морских пучин...

Но шепнул Господь на ухо Сыну:

"Что глядишь, Мой Милосердный Сын?"

Сын тогда простер над ними ризу,

А под ризой белоснежный мех,

И все гуще, все крупнее книзу

Закружился над разъездом мягкий снег.

Ветер стих. Повеяло покоем.

И, доверясь голубым снегам,

Весь разъезд добрался конным строем,

Без потери... К райским берегам.

Примечание автора. Смотри Лейбин В.М. "Учебник по психоанализу". Там и прочтете, что всё это значит; не случайно буквально каждое слово.

Советский дирижабль, погибший со всем экипажем во время спасательного полета на помощь челюскинцам. Народная примета: увидеть во сне мертвого, к скорой собственной смерти.

КИМ— Коммунистический Интернационал Молодежи, чьей секцией был ВЛКСМ

Отделочный материал, разработанный репрессированным в 1937 году инженером Фишманом

Электромобили конструктора Термена

Не Героев Социалистического Труда, а именно — голубой щит с золотой надписью "Герой Труда Республики"

Производства завода имени Урицкого

Речные пассажирские теплоходы типа "Леваневский"

Например, Дом Наркомфина. Там в квартирах не было ни одной кухни. Зато была единая фабрика-кухня, пища с которой поступала на все этажи по специальным лифтам в особых судках. В доме были также свои: клуб, скейт-ринг и ясли-сад.

Рабочая неделя до 1937 года была непрерывной. Поэтому седьмой, выходной день у многих работников приходился не на воскресенье, а по графику, от понедельника до субботы.

В школах-интернатах воспитывались и дети ответственных работников, например, Василий Сталин или Сергей Хрущев.

См. картины Дайнеки

Так как дирижаблестроение в Долгопрудненском "Дирижабльстрое" "ставили" итальянцы и немцы, то управление воздушными судами осуществлялось по корабельному принципу, как было принято в той же Германии.

Смотри костюм Любови Орловой в советской кинокартине "Цирк"

Примечание автора. См. работу прогрессивного английского писателя Герберта Уэллса "Когда спящий проснется"

Терменвокс, музыкальный электронный инструмент, конструкции инженера Термена, издававший звук разной тональности и громкости при изменении емкости конденсаторов, управляемых движением рук музыканта.

Примечание автора. Ну, не был Н.И. Махно краснознаменцем! За орден Красного Знамени неграмотные последователи Бакунина и Кропоткина принимали сиявший на груди его малиновой, с витыми золотыми бранденбурами венгерки, с синей свастикой на рукаве, в алой муаровой розетке Знак Отличия Красного Командира, с перекрещенными молотом и плугом в красной масонской звезде. Точно, врученный Махно в Кремле при личной встрече самим Николаем Лениным, как он подписывал свои статьи в "Правде" в девичестве Владимиром Ульяновым.

Бледно-желтым

Малиновая фуражка означает, что этот офицер служит в "цветном" Дроздовском полку. Цветными назывались полки Добровольческой армии, получившие за массовый героизм солдат и офицеров право ношения особой формы. В отличие от красных, Русская Армия не считала возможным награждать за участие в братоубийственной Гражданской войне индивидуально каждого Белого воина.

Обычная реалия Гражданской войны. Автор и сам так рисовал, в 1992 году в Приднестровье

школьный работник

Изготовленных до 1914 года

Площадь Дзержинского, дом 2. Улица Малая Лубянка, дом опять же 2.

Форма работников НКВД, старший лейтенант.

Автор выражает глубочайшую благодарность замечательному в своем роде писателю Борису Акунину за неоценимую помощь в составлении психологического портрета сего персонажа, наделенного чертами как самого вышеупомянутого писателя Акунина, так и его литературных героев, живших и от того глубоко страдавших, в этой стране, из замечательных в своём роде романов "Девятный Спас", "Герой Иного Времени" и "Фрегат Беллона". Вызвавший у нормального читателя стойкий рвотный порыв.

придуманных журналистом товарищем Михаилом Кольцовым, в девичестве Фридляндом. На самом деле, толстокожие ежовы рукавицы применялись русским человеком для того, чтобы принести в дом ежа, который там выведет всех мышей. Но не понимающий русской жизни журналист вообразил, что это рукавицы из колючей ежиной шкуры! Так их и рисовали Кукрыниксы!

КР— контр-революционер.

Обычная практика следственных органов. Был еще и слоник, и ласточка...

Уборщик из "бытовых" заключенных

Рекомендованная самим Ежовым практика

по словам акына Абая, памятник коему каждый может увидеть на опоганенных оным истуканом Чистых Прудах.

Бывший человек — официальный термин времен Великой Французской революции, бывшей образцом для отечественных троцкистов.

операция по превентивному репрессированию бывших офицеров императорской Русской армии, ни в чем, кроме героической защиты "поганой Рашки", вообще более не виноватых

Так до 1937 называлась Великая Октябрьская Социалистическая Революция, причем вполне официально

ИМЭЛ — московский Институт Маркса, Энгельса, Ленина при ЦК ВКП(б)

В 1937 году изъяты из свободного доступа в спецхран

Общество советских натуристов, совершавших марши "Да здравствует солнце!" по улице Горького в обнаженном виде. Распущено особым приказом Наркомздрава, руководители общества подвергнуты принудительному психиатрическому лечению

Принят на пленуме РКСМ по предложению товарища Коллонтай

Ныне шоссе Энтузиастов, по которому из столицы отправляли в Сибирь конвои с революционерами

Терракотовая округлая черепица, применявшаяся для кровли на центральных улицах. Изготовлялась не в Марселе, а в Гжели.

Юмористический литературный журнал РАПП

Подлинные стихи из номера 5 за 1937 год,с подписью Аноним

Вид летних парусиновых туфель на низком широком каблуке

Калабуховский дом. Тот самый, в котором жил профессор Преображенский и помещалась Нехорошая Квартира.

Доходные дома строились в конце девятнадцатого века, заселялись трудовой интеллигенцией. Жилось тогда людям трудно и тяжело — обычному инженеришке приходилось довольствоваться всего лишь одной горничной и одной кухаркой... И занимали они квартиры от силы в пять комнат.

ТОРГСИН— торговля с иностранцами, сеть магазинов для интуристов и партийных слуг народа. Впрочем, обычный покупатель там мог тоже приобрести кое-что, но только за валюту или золото.

Чубаровцы— осужденные к расстрелу участники чубаровского дела, насильники и хулиганы из рабочего предместья, все как один пролетарии

то есть грабеж

Архаров, московский градоначальник конца девятнадцатого века, в эпоху которого процветали уличные грабежи

дефективный подросток— ребенок с девиантным поведением. Термин педологии

Примечание Автора. Зимогор — тот, кто зимой горюет. Житель дачного поселка, проживающий там не только летом, но и весь год.

Примечание Автора. Подлинное лицо

Выпускалось фабрикой "Эйнем" в России с 1888 года

Приезжайте к нам в Ильинское и сами убедитесь. Синий там песочек...

Наркомат Внешней Торговли

Цена для 1937 года грабительская

Шифр — инициалы Великой Княгини

Заболевание щитовидной железы, вызывающее бесплодие

Примечание автора — в словах врача нет ничего оскорбительного или тем паче неприличного, сие означает, всего лишь, что у пациента видимо, серьезно задет локтевой нерв

Служебное звание РКМ НКВД, соответствовало армейскому командиру дивизии

Примечание автора. Подлинные слова начальника МУРа, репрессированного в 1937, за излишний гуманизм

"Пусть по мне печально прозвенят все мои семнадцать телефонов..."

. Ужасный 1937 год, культ личности, ага. Подлинный текст из Букваря.

На самом деле, калибра 279-мм, вес снаряда 450 кг.

Примечание автора. Это была Маргарита Делоне, до Октябрьского Переворота Де Лоне. Соратница товарисча (так в тексте) Коллонтай в движении " Любовь пчёл трудовых " Автор известного лозунга: " Комсомолка должна удовлетворять свои половые потребности так же легко и просто, как выпивает стакан воды! "

Апаш — стиль и манеры парижских бандитов. Очень модно в тридцатых годах.

6.3-мм

Примечание автора. РГГА, ф. 668, оп.1, д.444, лд.17

Изготовитель, Московский мясокомбинат имени А.И. Микояна, наркома пищевой промышленности

Пивзавод имени Бадаева

107-мм

Секретный сотрудник

"Был такой певец кипячёной и худший враг воды сырой..." В.В. Маяковский

Такой плакатик висел на дверях кабинета автора

Официальная форма комсомола ничего общего с формой юных фашистов не имела

Знак NSDAP

М. Волошин

Примечание автора. Для молодого поколения автор приводит её в адаптированном к школьной программе виде. Тиха украинская ночь. Звезды блещут, белеет хата, плещет ленивой волной ставочек, затих до утра вишневый садочек... Только что отгуляла ширая вкраиньска свадьба. Молодой парубок уходит с юной невестой в хату, а потом жалобным оттуда голосом кричит: " Мамо, він не лізе! ". Старушка мама, крепкая тетка лет сорока в цветастой плахте, сварливо отвечает: " Тю! Та змасти його сметанкою! " Пару минут спустя хлопец снова кличет маму: " Мамо, він знову не лізе! " " Ой, лишенько мое! Куда ж вiн не лiзе?! " " В крынку не лізе !! "

Задница (греческий)

Примечание автора. На австрийском фронте, 7-й Финляндский стрелковый полк, полковой священник отец Сергий Соколовский, бывший тогда всего двадцати трех лет отроду

подлинный случай

Примечание автора. Что значит, концлагерей в Совдепии не было? Были и белые — на том же Мудьюге, были и красные, созданные согласно Декрету СНК о "Красном терроре" от 5 сентября 1918. Отличались они от тюрем, то есть, вру! Тюрем в Совдепии вообще не было! "Тюрьмы и стены сравняем с землей...", ага. Были только исключительно гуманные рабоче-крестьянские Дома общественно-принудительных работ, отличавшиеся от зловещих царских тюрем тем, что перегрузка в их камерах была выше в 6-7 раз. В отличие от мрачных царских застенков, где работали и святые люди вроде доктора Гааза— "Спешите делать добро!", в красных ДОПР царили антисанитария, голод среди заключённых и повальные инфекционные заболевания. "О многих заключённых, — отмечала комиссия Наркомюста, — не имеется вовсе никаких дел и они могут сидеть многими годами, как вычеркнутые из списка живых". Да, так вот, концлагеря отличались от ДОПР тем, что в них помещались НЕ виновные в том или ином преступлении, но те, кто потенциально МОГ БЫ таковые когда-нибудь, наверное, совершить... Разумеется, раз преступления как такового НЕ было, не было и никакого суда! в концлагерь попадали на основании постановления уездной ЧК. По сути, заключенные лица в красных концлагерях были заложниками.

скарлатина

Из воспоминаний Арона Симановича

коменданта концлагеря

свидетельство С.П. Мельгунова.

Примечание автора — при том, этот Саенко был удивительно бесстрашным существом, например, сумел однажды в одиночку справиться с четырьмя напавшими на него махновцами. Боевик до революции, начальник УГРО в двадцатые... Уж чем его поповская анафема так напугала, автору неведомо... может, у него остатки совести пробудились?

из показаний следственной комиссии Добровольческой армии.)

Примечание автора. Бонивур — литературный герой, прототипом которого является Виталий Баневур. Впрочем, некоторые мои литературные герои живут и даже умирают не в своем реальном мире, но в мире ими придуманном, мире мифа!

Примечание автора. В монологе Розенбаума почти дословно использованы фрагменты широко известной Нюрнбергской речи одного немецкого земляка Сёмы, этакого, знаете, тоже, с усиками мушкой. Может, Розенбаум эту эмоциональную речь по Берлинскому радио слыхал? И не нашел ничего противоречащего коммунистической идеологии... Как её трактовал верный ленинец товарищ Троцкий.

подлинные слова

Большая Советская Энциклопедия, издательства 1937

Бекренев имел в виду, что железнодорожники, профсоюзники и НКВТ имели свои собственные школы, не входящие в систему Наркомпроса. Кроме того, Наркомат Обороны имел свои артиллерийские спецшколы — "потешные войска", а Наркомат Морского Транспорта — Школу юнгов. Не Школу юнг, а Школу юнгов

для служебного пользования, низший гриф секретности, у автора такой справочник тоже был

написал И. Коган

Примечание автора. Для интересующихся, в книге О. Хаксли, "О дивный новый мир!" абсолютно точно изображена советская школа с педологическим уклоном. Где детки занимаются сексуальными экспериментами. А я-то думал, это чистая фантастика... Но в Стране Советов любую страшную сказку могли сделать былью!

Эвфемизм времен 1793 года. Основан на том, что при падении гильотинного ножа из носа и рта жертвы часто вылетали кровавые брызги.

Из писем т. Сталину, лето 1937 года. С. Кара-Мурза, "Советская цивилизация, т.1

Знаки отличия работника ГУЛАГ. Начальник отдельного лагпункта

А.И. Макаренко скончался 25 мая 1937 года. А дело происходит в июне...

Все слова великого русского педагога и замечательного писателя подлинные

Примечание автора. В СССР был установлен Конституцией восьми-часовой рабочий день, и в специальном списке уполномоченный отделом кадров специалист указывал, сколько времени данный работник провел на своем рабочем месте. Как правило, это носило совершенно формальный характер. Так, можно было сообщить, что ты пошел в библиотеку для изучения материалов очередного Съезда, нагло отправившись при этом в баню. Если ты успешно выполнял при этом порученный тебе функционал, всем было абсолютно безразлично, сколько времени ты провел на работе. Однако, если ты совершенно ничего на работе не делал, рекомендовалось строго соблюдать регламент, приходя и уходя вовремя, открыто занимаясь на рабочем месте вязанием или выпиливанием лобзиком. Уволить тебя было просто нереально! Профсоюз бы не позволил. Однако такого "ценного" работника руководство спешило сплавить либо на овощную базу, помогать перебирать гнилую картошку, лишь бы он глаза не мозолил! Отсюда и пошел миф о несчастных талантливых еврейских инженерах, вынужденных постоянно тратить своё драгоценное время в рабстве на колхозных полях или на скучных лекциях в Университете Марксизма-Ленинизма. Что же касается автора, то однажды он непрерывно провел на боевом посту двадцать восемь часов подряд, лихорадочно готовя внеочередную коллегию Наркомпроса, тьфу ты, Министерства образования...Тогда старшие товарищи, помнившие еще сталинские времена, и угостили его впервые черным, как дёготь, и горьким, как полынь, наркоматовским, или иначе, колымским чаем, который надо было непременно закусывать кусочком селедки...Для них, сталинских титанов, такая лошадиная работа была нормой.

Змеи

Примечание автора. Бекренев в полемическом запале изрядно перехлестывает.

Подлинные экспонаты из того самого музея, закрытого в 1941 году. Вместе с журналом "Безбожник"

Примечание автора. — подлинный факт

Примечание автора. Данное выражение возникло после ужасающего транспортного коллапса 1928 года, когда вся трамвайная Москва однажды насмерть встала, а разгневанные пассажиры в ярости переворачивали моторные вагоны

Вход на перрон производился только по билетам, даже если вы просто кого-то встречали или провожали. Тогда надо было брать специальный перронный билет

Типа СР-1

Пиво бархатное "Трехгорное"

Зельтерская содовая вода

Примечание автора. Удивительно! но не смотря ни на что, говорят, что это подлинная песня веселых и лихих, удалых махновцев. И вообще, как-то в голове не укладывается образ батьки Упыря, пишущего лирический романс. Но але ведь було ж таки?

Хомутом девушки в обиходе называют бюстгалтер

Примечание автора. "Живая церковь" — активно поддержанное Л.Д. Троцким обновленческое движение Русской православной Церкви. Одной из руководящих фигур обновленческой церкви можно считать сотрудника ОГПУ Евгения Тучкова. Обновленцы в своем кругу называли его "игуменом", сам же он предпочитал именовать себя "советским обер-прокурором"

Примечание автора. Читал "Исусов Чин" — "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй нас, грешных!"— читается монахами безмолвно, в уме, в каждое время. По церковному преданию, когда ты эту молитву в уме читаешь, тогда и не грешишь!

Примечание автора. Ныне Ярославская область. Места не столь отдаленные — Пошехонье, Чухлома...Где добрые пошехонцы до сих пор верят, что ежели растопленную баню поставить на рельсы, то она поедет, как паровоз.

Примечание автора. В музее — аптеке в Евпатории лично видел каталог лекарственных средств, среди которых был "лучший колумбийский кокаинЪ— незаменимое средство при мигренях и зубной боли". С отметкой, правда — "отпускается строго по рецепту врача"

Из личного опыта автора. Кто хочет бросить употреблять наркотики, тот их и бросит. Сам Остальные просто не хотят.

Примечание автора. Глухая исповедь — осуществляется при отпущении грехов смертельно больного, не находящегося в сознании

(прим. Авт. Сохатый(лаг.) — дикий, деревенский от сохи. Сравнение вообще с рогатым существом, чертом, крайне оскорбительно! Никогда так не говорите.)

Прим. Авт. Вездеход (лаг.) — пропуск, разрешающий проход в любую охраняемую зону в любое время.

Прим. Авт. Вездеход (лаг.-жарг.) — анальное отверстие

прим. авт. Пассажир — заключенный, содержащийся в данной камере, то есть хате.

прим. автора. Обычный средне-статистический результат по картам Зенера составляет 80% ошибочных ответов

прим. авт. Советский буржуй, совбур.

прим. Авт. "Господи, благослови!"— читается в уме монахами при начале каждого благого дела

прим. Авт. — "Слава тебе, Господи!" — читается в уме монахами при успешном завершении всякого доброго дела

прим. авт. Не с нашатырем! Нашатырь, это белый кристаллический порошок...

Прим. авт. Реальное меню ужина пульмановского спального вагона, беспересадочного сообщения Москва — Хабаровск, 1937 год, ходившего, к моему удивлению, не с Ярославского, а с Рязанского вокзала, который ныне Казанский

прим. авт. Наркомат Госконтроля — имел следующие задачи : верховный контроль за деятельностью всех органов государственного управления, органов управления хозяйством, правоохранительных органов и за всеми общественными организациями; борьба с бюрократизмом и волокитой; проведение летучих ревизий и негласных обследований; проверка исполнения декретов и постановлений Советского правительства; надзор за соблюдением советских законов. Первым наркомом госконтроля был И.В. Сталин.

Прим. Авт. Соловецкие Комары— См. рОман "Ленинградская сага", аффтор тот же!

прим. автора. Куда там сортиру на станции Можайск, где дамы, заглянув в дверь, начинали как ненормальные хохотать! Ибо там коричневой субстанцией были преискусно отображены подвиги отважного гусарского поручика Ржевского!

Прим. авт. Оригинальное название The Mark of Zorro , студия Метро Голдвин, режиссер Рубен Мамулян. Между прочим, этот фильм "Оскара" получил. В Союзе ССР широко демонстрировалась его нелицензированная копия

Прим. Авт. Известный случай в Москве тридцатых годов, когда зашедшие в трамвай контролеры "Мосгорэлетротранса" были в кровь отлуплены пасажирами, несколько недовольными двукратным удорожанием проезда.

прим. Авт. — поэт Виктор Кривулин, бывш. офицер, родом из польской шляхты, отбывал срок в Мордовии

прим. авт. — Рабоче-Крестьянская Инспекция, предшественник НГК

прим. Авт. Отдел реально существовал, плодотворно сотрудничая с Комитетом по делам религий при СНК СССР. Сотрудник указанного отдела например, мог временно, до церковного суда, отстранять от служения лиц, недостойных духовного звания вплоть до епископов. А также напрямую докладывал в СНК о фактах нарушения законодательства в области религии и ущемлении прав верующих граждан. После смерти И.В. Сталина отдел был немедленно распущен, яко не отвечающий духу православному. С того самого времени и пошли в ход шелковые подрясники да золотые швейцарские часы... И педерасты расплодились.

прим. Авт. Славяно-горицкая борьба, или иначе Уклад — боец должен сбить противника с ног, то есть уложить на землю, без причинения ему непоправимого вреда. Культивировался в русских православных монастырях.

Прим авт. Баский— значит хороший, годный

Так обычно сидит бывалый заключенный

Прим авт. Талит, или талес — часть ритуального облачения евреев в виде полосатого платка

Прим. авт. Торфушка — приехавшая на выходные в Москву жительница дальнего Подмосковья из Шатуры или Черустей, где была развита добыча торфа, на которой традиционно было занято множество девушек. Отличались исключительным простонародным здоровьем, свободными нравами и особым пристрастием к яркому стилю одежды, именуемому обычно "кочегарским шиком". Перед тем, как окунуться в сверкающий соблазнами омут столичной жизни, торфушки традиционно собирались перед входом на Тишинку, то есть Тишинский колхозный рынок. Памятник безымянной торфушке и поныне стоит перед Управлением "Шатурторф" в городе Шатуре.

Прим. авт. Бекренев ошибается. Это один только Зубово-Полянский район будет побольше всех этих перечисленных европейских государств! 2700 лесных квадратных километров, на которых и ныне компактно расположено двадцать исправительно-трудовых лагерей. А ведь там еще есть район Темниковский, и другие прочие...

Прим. Авт. — "игра на просто так" — в случае проигрыша для оплошного игрока следует пассивный гомосексуальный половой акт, зачастую насильственный

Прим. Авт. "Благословен еси, Христе Боже наш, иже премудры ловцы явлей, ниспослав им Духа Святаго, и теми уловлей вселенную: Человеколюбче, слава Тебе Господи, слава Тебе!"

Прим. авт. За приведенные выше суждения любой иерей вполне может свободно вылететь за штат и ныне! Как минимум.

Прим. авт. Так называемая мирская яичня, символ земного плодородия и многочисленного потомства

Прим. авт. Непереводимая игра слов на местном диалекте. Постарайтесь так не говорить.

Прим. авт. Изд. с 1890 года, возобновлен с 1934 как научно-популярное издание Академии Наук С.С.С.Р., совместно с Всесоюзным обществом "Знание". Имел тираж до трех миллионов экземпляров

Прим. авт.— подлинный случай

Прим авт. Банить (соловецк.)— избивать прикладом винтовки

Прим. авт. Из воспоминаний узников Темниковских лагерей, середина тридцатых годов.

Прим. Авт. Подлинная строевая песня зк, пос. Леплей, тридцатые годы

Прим. авт. Вот я вас!— так Посейдон укрощал буйные стихии

прим. Авт. — Деревня носила это название до 1955 года, потом реорганизована в совхоз "Путь Ильича" Зубово-Полянского района

прим. Авт. Жизнь мордовских крестьян в зоне Темлага. Свидетельство В.И. Слёзкина, сына колхозной крестьянки

Прим. авт. колон — полузависимый крестьянин времен упадка Римской Империи, были предшественниками крепостных

Прим. Авт. Лимб — в "Божественной Комедии" Данте комфортное преддверие Ада, где вместе с некрещёными младенцами пребывают добродетельные не христиане — философы, поэты и врачи, "не будут уж у Судии они прославлены, но будут не судимы, Поскольку хоть и не крещеные, однако же они и не худы?"

Прим. авт. — Так в тексте

Прим. авт. ТемЛаг двадцатых годов. Свидетельство Громова Н.К. Кто данной темой интересуется подробней, то к его услугам обширный рукописный архив в Зубово-Полянском краеведческом музее. С совершенно свободным доступом.

прим. Авт. Шютка бездуховного юмора. Намек на известную записку добрейшего дедушки Николая Ульянова-Ленина ( Именно так были подписаны его некоторые статьи и книги) в Малый Совнарком: "Надо расстрелять как можно больше кассиров..." А глаза при этом у него были такие добрые-добрые, ага...

прим. авт.— Владимир Вавилов, "Рай", 1925 год. Текст потом был украден либерастом-певцом ротом. Да еще и искажен.

прим. авт. "Полный набор бухарского еврея" — зачеркнуто. Портрет автора в его семь лет

— Я не ворую! Но это у вас одежда, как у законопослушных граждан. Верно, у вас и документы надежные есть? А я по одежде буду, как только что освободившийся из мест лишения свободы, а из всех документов у меня только справка об освобождении! Так любой милиционер, или лагерный охранник, или иной оперативный работник меня сразу задержат! И поместят до выяснения в следственный изолятор, а оно мне надо? А если я хоть что-то делаю, ко мне вопросов не возникнет!

Подлинные события

Прим. Авт. "Я увожу к отверженным селеньям, я увожу сквозь вековечный стон, я увожу к погибшим поколеньям..." Понятное дело, "Божественная комедия". Данте. Глава "Ад"

прим. Авт. Амальгама— жаргонное выражение для липовых дел, сконструированных из нескольких подлинных фактов, но интерпретированных несколько иначе

прим. Авт. Фототелеграф применялся в учреждениях Наркомсвязи с января 1937. Упомянут Мастером в его Романе, когда Степа Лиходеев передает собственноручно написанные показания из Ялты в Москву

Прим. авт. Открытый лист — основной документ, разрешающий производство землеройных работ.

Прим. авт. Вечная память героям! Потому как всё так оно и было... Поневоле гордишься отважной мордвой

Подлинная история

Прим авт. Концепция, по которой флот оказывает влияние на ход войны одним фактом своего присутствия

Прим. авт. Облачение схимо-монахини. Символизирует смерть схимницы еще при жизни.

Прим. авт. Фотография. Сотрудники Зуб-Полянской ЧК. Из фондов краеведческого музея. Я не буду её приводить.

Прим. авт. Легенда о незримых Хранителях потаенных святынь таинственного Парценского скита услышана в Зубо-Полянском краеведческом музее. Чего только не расскажут аборигены доверчиво развесившему уши москвичу. Кстати, сокрытых сокровищ монастырских до сих времен так ведь и не нашли. Желаете их поискать? В чём же дело! Адрес прост. Доезжаете до Потьмы, а там всё идёте себе лесом... Туда, где суровый мордовский закон — тайга, а справедливый прокурор — медведь. Да только заранее предупредить вас должен, билет лучше берите в один конец, так вам дешевле выйдет...

Подлинная история

Прим. авт. В январе 1937 г. заболевания сыпным, брюшным и возвратным тифом встречались в 17 районах Мордовии

Прим авт. "Маняша, жёнушка! Вели накрыть на стол." — последние, предсмертные слова графа Аракчеева, отца Русской артиллерии и Русской военной разведки

Прим. авт. т. Каменев Незаконно репрессированный...

Прим. авт. Подлинное название, и подлинная программная задача

Новиков-Прибой, известный советский писатель, имел дом у озера Имерка, куда к нему в гости на лето приезжали многие поэты и писатели, в том числе Эдуард Багрицкий. По странной прихоти судьбы, никто из его гостей не пережил конца тридцать седьмого года. Но долго еще в жаркие летние дни, именно при ярком свете солнца, можно было у заколоченного, заброшенного дома услышать далекие голоса, читающие стихи, ведущие веселые споры и уловить звон незримых теннисных ракеток... Жители села сожгли этот дом в конце сороковых, после смерти самого Новикова-Прибоя... Легенда рассказана автору в районной библиотеке поселка Зубова-Поляна

Прим. авт. И все слушатели этого рассказа враз поняли, что это за место такое. Кроме, разумеется, автора, который постеснялся переспросить.

Прим. авт. Всё это в начале июня (!) видела в лесах севернее Зубово-Поляны А. Ан-ва. И с упоением рассказывала об этом в поселковом продовольственном магазине, что возле почты на улице Новикова-Прибоя. Ручаться за истину не могу, но... мордва народ простой, к пустым фантазиям не склонный. А только заброшенную дорогу ту лесную так потом никто найти уже и не смог

Прим. Авт. Ныне лиса находится на гербе Мордовской автономной республики

Прим. авт. Автор не язвит. Подлинный рассказ А.П. Сибиряка из фондов Зубово-Полянского краеведческого музея

Прим. авт. — "Жители из северной части Зуб-Полянского района приходят в посёлок, и выстаивают очереди по двести человек за печеным хлебом. Просим Наркомторг установить нормы гарантированного отпуска хлеба для жителей поселка."

Прим. Авт. Это очень высокие цифры для этой природной зоны. До революции урожайность в западной части Нижегородской губернии составляла 7-8 центнеров с гектара

Прим. авт. Воспоминания упомянутого Сибиряка. "Как я был в 1937 году незаконно репрессирован". Слово "незаконно" меня просто умилило. ЯплакалЪ.

Прим. Авт. Экий вы, батюшка, наивный! Плохо же вы это крапивное семя знаете! Да этот верный ленинец ещё всех вас переживет! Три полных пятилетки с июня 1937 он будет страдать в хлеборезке столовой при лагерном управлении — страдать, единственно, от невозможности участвовать в партийных собраниях! Автор не иронизирует, узник сам так написал. А потом, реабилитированный нашим дорогим Никитой Сергеевичем, помрет в преклонном возрасте 89 лет, персональным пенсионером, до последнего дня повествуя зуб-полянским пионэрам о своей героической жизни, особенно о её ярчайшем событии, встрече с нашим дорогим Ильичом... или Кузьмичом? Эх, склероз...

Прим. авт. Из постановления : "Последние данные ЗАГСа говорят о очень высокой смертности детей от инфекционных заболеваний (корь, скарлатина, оспа, коклюш и т. д.), местами превышающей 100 процентов прирост населения. Особенно плохо в следующих районах: Ардатовский район Сулодейский сельсовет, родилось — 2, умерло — 6. В Курташинском сельсовете Атюрьевского района родилось — 7, умерло — 13. В Чеберчинском сельсовете Дубенского района родилось — 5, умерло — 9. В Вярякушском сельсовете Мельцанского района родилось — 3, умерло — 15 и т. д. Считаем такое положение нетерпимым, Совнарком обязывает предриков принять решительные меры к ликвидации инфекционных заболеваний." В Темниковском районе детская смертность в 1937 году составляла 38.2%. Что же за чума там бушевала? очень просто. ЗАГС, входивший в систему НКВД, списывал на инфекционные заболевания смерти от голода... В результате Москва посылала в Мордовию инфекционистов, а надо бы — хлебушка...

Прим. Авт. В те времена зачастую не было возможности полноценно приготовить мясо животных. Свинина, не прошедшая тщательной температурной обработки, может быть причиной массового заболевания трихинеллёзом, возбудитель которого выживает при температуре 250 градусов.

Подлинная история. Он выжил. Но реабилитирован НЕ был, он же не троцкист.

Прим. авт. Дорогу построили на полвека раньше. Однако мчаться по ней можно только со скоростью хромого пешехода. В исключительно хорошую погоду. И то, автора на этих ухабах изрядно укачало. А вот легендарную, заключенными построенную железную дорогу на Явас так повидать и не удалось— сметливые мокшень её... просто украли! Все восемьдесят девять километров пути с двенадцатью станциями! разобрали рельсы и сдали их на металлолом! Хотя на схеме ОАО "РЖД" дорога осталась. И, когда горели леса, МЧС мудрым приказом Шойгу послало на выручку лесной колонии в Леплее пожарный поезд. Который выехал за стрелки станции Потьма, проехал на север триста метров и на опушке дремучего леса в несказанном удивлении остановился... Сурова ты по-прежнему, Мордовия-республикась. Ничего особо и не изменилось. И всё так же местные жители приковывают на тихой Парце свои утлые душегубки якорными цепями в руку толщиной, потому как коварная мокшень по прежнему не дремлет ... А про совершенно эпический богатырско-использованный сортир на станции Зубово-Поляна я уж и не говорю. Привокзальный, фантастически ухоженный сортир в Можайске, где одна, неосторожно в него заглянувшая, москвичка в глубочайшем культурном шоке просто истерически от хохота зарыдала — её умилили коричневые фрески на стенах, на тему войны 1812 года, совершенно мастерски выполненные ..., ну сами вы поняли, чем! ... на его фоне смотрится next plus ultra! То есть вполне цивилизованно. Там хотя бы палка не нужна, чтобы дно проверять.

Прим. Авт. Заключается в обезболивании пострадавшего путем удара по теменной части головы, применяется в экстренной военно-полевой хирургии

Прим. авт. Чужак — задний карман брюк. Ничего там не храните, не водите людей в соблазн.

Подлинные названия мордовских лесных выселок, которые им во времены оны дал премудрый барин-латинофил.

Действительный портрет

Прим. Авт. 4 июня 1937 года, действительный факт

прим. Авт. — Расстрелян в начале июня 1937 года, точная дата неизвестна. И расстрелян ли? Может быть, бывший наркомвнудел МАССР Ванд В.М. был просто забит своими же бывшими подчиненными насмерть...

прим. Авт. Бывший наркомвнудел МАССР Вейзагер С.М. расстрелян 21 ноября 1937 года

прим. Авт. Сванидзе ошибается. Не старшего лейтенанта, а Капитана Госбезопасности, минуя ступеньку, в октябре 1937. Расстрелян в 1939.

Прим. Авт. Показания очевидцев, жителей Саранска.

плетеный из мягкого лыка туес, мешок

Из этнографических материалов Зубово-Полянского краеведческого музея. Записано в 1937 году.

"ой, мама, боюсь!"

Вечерние посиделки в бобыльей избе (потом в избе-читальне), где собиралась молодежь с разной ручной работой, вязанием и проч. При этом они пели, играли в настольные игры и флиртовали.

житель села Григорий Анагин. Был потом осужден за самосуд, получил реальный срок, но скоро был амнистирован и уехал жить на Дальний Восток.

В 1937 году в Зубово-Полянском районе были привлечены к уголовной ответственности 32 председателя колхоза из 66, из них 16 были осуждены районным народным судом за халатность и приписки. Из книги Н. Калитина "Неизвестная прокуратура. Мордовский архив", Саранск, 2005 г

Наркоматы лесной промышленности и земледелия

Бригадмил — бригада содействия милиции

Прим. Авт. Колхозники паспортов не имели, они им были просто не нужны! Для устройства на сезонную работу хватало справки из сельсовета, даже без фотографии.

Прим авт. КВЧ— культурно-воспитательная часть, прибежище интеллигентных лагерных "придурков"

"Я и лошадь, я и бык, я торфушка и мужик, для начальства я шофер! для подружки я кобел!" — подлинная частушка, услышанная в Куровском.

Испытания химического оружия на бойцах РККА начались еще в двадцатые! Красноармейцам на кожу наносили капли иприта и люизита, исследуя кожные реакции. Как говаривал Л.Д. Троцкий, "Если я столь резко выделяю химию, то это потому, что жестокие средства химической войны все более выдвигаются на первый план, требуя величайшего внимания к себе с нашей стороны. Теоретическая и практическая разработка вопросов химии, создание необходимой сети лабораторий и промышленных предприятий являются не только первостепенной задачей с точки зрения нашей промышленной деятельности, но и вопросом жизни и смерти — я нимало не преувеличиваю — в сфере нашей обороны." "Правда" N 267, 24 ноября 1923 г Наследниками троцкистов, применявших иприт в учебных целях по бойцам и командирам РККА , стали "хрущевцы", сознательно не отселившие во время Тоцких учений две деревни, расположенные в восьми километрах от эпицентра, жители которых были просто выведены в поле и уложены на землю. После ядерного взрыва они потушили свои избы и продолжали заниматься сельским хозяйством... Копая, по воспоминаниям современников, запеченную прямо в земле картошку. Правда, можно ли им до конца доверять? Колхозники например вспоминают, как "зеленым цветом по ночам светилась поленница дров"(с) Также в 1955 году были проведены аналогичные учения в Арзамас-19. Сначала в закрытом городе нагнеталась психологическая атмосфера, путем доставки специально отпечатанных номеров газет и передач по местному радио (телевидения в Мордовии тогда еще не было), а потом был подорван имитатор ЯО, с появлением грибовидного характерного облака. Реакция граждан была совершенно адекватной, панические проявления были буквально единичны. А так обычный советский человек оказался, по словам нашего дорогого Никиты Сергеевича, "Сильнее атома!" Куратором этого интересного проекта стал БОН-НИХИ... Кстати. Это не фантастическая выдумка, вполне реальные организации и персоналии

Вспоминает Елизавета Ивановна Паршина: В Зачатьевской церкви стояли клетки с мартышками, морскими свинками и банки с лабораторными крысами. А другие "подопытные кролики" находились там, где сейчас находится администрация гостиница "Покровская". Участвовала Е.И.Паршина и в ответственном задании — заражении одного из "кроликов" из числа заключенных холерой, причем опыт тот оказался "удачным". Больше всего, по ее словам, в БОН занимались холерой, чумой, малярией и столбняком. (Петина Н.Н., Вахтанов С.Н. История Покровского монастыря. 1917— 1939 гг. Архив Суздальского музея. Ф. Варганова А.Д., оп.1, д. л. 51.) А был ли практический результат этих работ? Об оборонительной стороне работы Б.Я.Эльберта и Н.А.Гайского осталась добрая память. Проведенное ими весьма обстоятельное изучение туляремийной инфекции и механизмов иммунитета при ней, а также изменчивости туляремийного микроба закончилось в 1934-36 годах получением вакцинного штамма "Москва" и успешным испытанием его на 34 добровольцах. (Мартиневский И.Л. Работы Б.Я.Эльберта по исследованию туляремийной инфекции и создании противотуляремийной вакцины. Среднеазиатский научно-исследовательский противочумный институт, Алма-Ата.) В 1946 году, когда происходило награждение участников военных работ, они получили Сталинскую премию первой степени "за разработку живой туляремийной вакцины". На самом деле у работ Б.Я. Эльберта и Н.А. Гайского была и наступательная сторона. О ней воспоминает К.Б. Алибеков — еще один участник создания советского биологического оружия предвоенных лет. Полученный с их участием штамм туляремии обладал высокой вирулентностью и хранимостью. Первая версия оружия на основе бактерии туляремии была создана к 1941 году, а испытано оно было годом позже под Сталинградом, до начала знаменитого контрнаступления, в самые тяжелые для Красной Армии дни, когда немцы беспрепятственно продвигались к Волге. Выпускать чуму и язву не рискнули — эпидемия запросто бы охватила обширную территорию по обе стороны линии фронта. Обошлись тулерямией. Хотя смертность от нее и не превышала 10%, зато живую силу противника из строя на время она гарантированно выводила. Разносчиками заразы стали грызуны. На первых порах успех был ошеломляющий. Поздним летом 1942 г. появление в рядах немецкой армии большого числа больных туляремией привело к временной приостановке наступления. Однако через неделю после начала эпидемии она от немецких войск перекинулась туда, где находились советские войска и мирные жители. Чтобы справиться с не прогнозировавшейся бедой, командование Красной Армии перебросило в район боев 10 передвижных инфекционных госпиталей. Организационно сделать это было нетрудно, поскольку участник работ по созданию биологического оружия на основе бактерии туляремии генерал Е.И. Смирнов состоял в то время в должности начальника Главного Военно-медицинского управления. Искусственный характер вспышки туляремии 1942 года специалистам очевиден. Трудно было бы объяснить появление инфекции лишь у одной воюющей стороны, если бы эпидемия имела естественное происхождение. Да и данные медстатистики указывают, что общее число заболевших туляремией в среднем составляло около 10 тысяч человек на весь Советский Союз (именно такое число заболевших было в СССР и в 1941, и в 1943 годах) и лишь в 1942 году оно возросло в 10 раз, до примерно 100000 человек. (РГВА. Ф. 31, оп. 9, д.41, л.1.) Важно и то, что 70 процентов пострадавших заболели пневмонической формой туляремии, а она могла появиться только искусственно. Больше подобное оружие никогда не применялось.

Пионерская правда, июнь 1937

Главное Артиллерийское Управление

что означает вовсе не гуманных педиков, а вошь обыкновенную.

Думаете, этот монолог ученого мною выдуман? Ну-ну... Дословно из следственного дела.

Июнь 1937 года, Лагпункт Озерный, Темниковские лагеря.

Традиционное наименование интеллигентного заключенного

Внутренняя Охрана. Формировалась из вольнонаемных и расконвоированных зе-ка

"Лес особого назначения", сб. воспоминаний, Саранск, 2002 Орфография источника сохранена

В ноябре 1932 года были Алтайским трибуналом осуждены бывшие оперработники г. Бийска Пасынков, Саблин, Морозов, Якименко, а также политрук раймилиции Шестаков, примерно годом ранее застрелившие нескольких задержанных лиц, заподозренных ими в бандитизме. Якименко, в том числе, заподозрив гражданку Основскую в контрреволюции, застрелил её не только без суда, но даже и не допросив. Имущество расстрелянных осужденными было присвоено. Убийц и мародеров строго наказали: Шестакова и Морозова амнистировали сразу, а остальным сроки заключения в два и три года немедленно сократили наполовину! Освободив их в зале суда. Однако 1937 года они не пережили. Реабилитированы посмертно.

Прим. авт. — И вновь батюшка впадает в сугубую с точки нынешних премудрых иерархов ересь

Село Шанино, Дмитровский уезд Курской губернии, действительно было так

было распределено 17 миллионов десятин земли. Миллион безземельных крестьянских хозяйств впервые получили собственную землю! число малоземельных хозяйств, втрое увеличивших земельные наделы, составило 9 миллионов, то есть 43%. Так был достигнут наконец тысячелетний крестьянский идеал, буквально за один год!

Первая продразверстка была проведена еще при святом царе-мученике

"Главным в комбеде с. Акузово Сергачского уезда стал Кильдющев, которого весной общество лишило права голоса за пьянство и изготовление самогона. Когда организовывали комитет, то выражался так — я вам царь, я бог, я власть, что хочу, то и сделаю, разорю во прах все ваше крестьянство, это моё дело!" стр. 245. "V Нижегородская губернская конференция РКП(б) признала "мерзкое шкурничество комбедов повсеместно распространенным явлением в губернии" Осипова Т, "Российское крестьянство в революции и Гражданской войне" "Продотрядами хлеб для увеличения веса ссыпается со снегом и льдом, поэтому он загорается. Весь собранный хлеб в количестве до полутора миллионов пудов будет испорчен..."Ишимский уезд, 23 декабря 1920 года

. — "Предписываю выполнять госразверстку полностью, не соблюдая никакие нормы, оставляя хлеба только на первое время на каждого едока..." — продкомиссар Иденбаум, Тюменская губерния

"23 апреля продотряд ловил всех граждан просто проходивших мимо исполкома. Пойманных сажали в амбар и били плеткой, в том числе женщин. Били женщин прикладами, а сельского учителя и пролеткульта арестовали и посадили в амбар, за то, что учитель Алексеев спросил, имеете ли вы право сечь плетками? При этом комендант отвечал — декрета соввласти о запрещении бить плеткой нет!" Усманский уездный исполком, 1920 год

"За неделю восстание охватило 10 волостей, то есть половину уезда. Всюду распространялись слухи о падении Советов в Москве, Петрограде и Рязани, где у же есть другая, народная власть. Крестьянская армия в тысячу человек подступила к городу и штурмом взяла его. Но, узнав в захваченном Касимове, что никакой народной власти в Рязани нет, повстанцы тут же смиренно разошлись по домам"

"В ячейке коммунистов засели и командуют трудовым крестьянством люди с темным настоящим и прошлым, бывшие убийцы, картежники и хулиганы, пьяницы и лодыри, которым неизвестно, что такое честный труд, как в виде Алексея Барсова, который еще при Николае отбывал тюремное заключение за убийство. Крик "расстреляю!" раздается гораздо чаще, чем при крепостном праве "запорю!" При взимании чрезвычайного налога применяются пытки мрачного средневековья. И эти лица, прикрываясь великим именем коммуны, держат в страхе всё трудовое крестьянство!" ЦДНИТО, ф. 840. оп. 1, д.70, л. д. 53 Письмо в Совнарком из Темниковского уезда Мордовской АССР

— "Член совдепа т. Гавриков запряг четырех баб в салазки, надел на них хомуты, седёлки, бубенцы, к дуге привязал колокольчик, взял в руки кнут и протянул по улице. Порой Гавриков слезал со своих салазок, привязывал четверку к воротам и уходил в чью-либо избу; "лошади" стояли на морозе, стуча зубами..." Казанская губерния, с. М. Чурашево. "Крестьянское движение в Поволжье", сб. документов

Прим. авт.— В Зубово-Полянском краеведческом музее храниться оголовок рельса с железной дороги в поселке Барашево, с клеймом Златоустовского чугунолитейного завода, отлитого в 1893 году

Шутливое название главного республиканского вуза— Мордовский Государственный Педуниверситет имени Огарева

Пистолет-пулемет "Штайер"

Реально существовал, поддерживал жизнь в отсеченной голове собаки

Наркомат коммунального хозяйства

В тексте использованы стихи белогвардейского поэта, есаула Туроверова.