Я вернулся в Штаты из своего первого вьетнамского тура со смешанными чувствами. Я положительно оценивал действия своего отделения. Мы стали цельным подразделением — мыслили и действовали как единое целое — защищая друг друга как от вьетнамских врагов, так и от американской бюрократии. Я был счастлив, что привез их домой хотя помятых и поцарапанных, но никто не был серьезно ранен. Я был в восторге от того, что каждый боец отделения 'Браво' был награжден, за то, что он сделал во Вьетнаме. Я также был доволен собственным прогрессом. Я проявил себя в бою — и вскоре после возвращения в Штаты был произведен в лейтенанты. Медали и благодарности в приказе были внешним свидетельством чего-то более важного. Теперь я верил в себя, как в лидера. Мои инстинкты насчет боя оказались верными и, в значительной степени, надежными. Более того, я сумел найти способ победить систему, который мы были обременены, или, по крайней мере, заставить ее работать в нашу пользу. С другой стороны, я был обескуражен высоким уровнем беспорядка и безмозглости, которые, казалось, пронизывали все наши действия во Вьетнаме. Слишком часто нас, SEAL, отправляли на войну малосмыслящие морские офицеры, не имевшие ни малейшего представления о наших возможностях, или о том, как их использовать. Поэтому они использовали нас так же, как свои регулярные части. Это бы сработало, если у вас был батальон немотивированных 'ворчунов'. Но не в том случае, если вы отправили в поле небольшие смертоносные отряды хорошо обученных людей, которые могут думать сами и гордятся тем, что проявляют инициативу. Я видел и лучшее, и худшее от своих товарищей-офицеров во Вьетнаме. С одной стороны, были такие парни как Фред Кочи, который повел бы своих людей в ад и обратно, если бы у нас был шанс перехватить конвой ВК или потопить группу сампанов, но были и другие — трусы, которые посылали своих людей делать то, что не хотели или не могли сделать сами. А бюрократы, которые занимались бумажной работой вместо того, чтобы вести своих людей на поле боя, потом представляли себя к Серебрянным звездам только за то, что услышали звуки стрельбы. И воры — офицеры, которые попросту воровали свои награды. Я помню одного скотомудилу в звании капитана (он звал себя Орлом, но он был настоящим индюком), который украл Серебрянную звезду у рядового — он фактически присвоил себе эту проклятую медаль — потому что Линдон Джонсон приезжал в Камрань и он хотел, чтобы президент повесил ее ему. Был ли этот капитан в бою? Скажем так — он катался на ПРК каждые шесть-семь дней. Все остальное время он перебирал бумаги. Неужели в него стреляли? Может быть, раз или два. Не так, как в рядовых, старшину, который командовал катером и которые были в самом замесе в течении нескольких месяцев. Но этого старшину бортанули. Конечно, он в конце-концов получил свою медаль, но президент должен был повесить ее на грудь ему, а не приколоть на мундир какого-то самодовольного говнюка. Такое поведение, когда речь шла о медалях, было типичным для Хэнка Мастина, который едва не отдал нас под трибунал из-за первой ночи отделения 'Браво' на реке — в ту ночь, когда я вызвал 'Призрака', мы расстреляли остров свободного огня и вернулись обратно без единого патрона, оставшегося в нашем оружии. Так вот, по дороге на гауптвахту произошла забавная вещь: оказалось, что по счастливой случайности 'Браво' прервало то, что военно-морская разведка позже описала как форсирование реки основными силами северовьетнамцев. Мы вляпались в самую гущу событий и по чистой случайности устроили противнику королевский облом. Угадайте, кто получил Бронзовую звезду за то, что теперь называлось первой успешной операцией SEAL в дельте? Это был капитан третьего ранга Хэнк Мастин. Не важно, что его вклад в вечернее представление был меньше нуля. Так что, вернувшись в Штаты в начале июня, я отправился в наградной отдел главного Военно-морского корпуса в Вашингтоне, штат Колумбия и подал на это жалобу. Я не знаю, отобрали ли они когда-нибудь Бронзовую звезду у Мастина — все, что я хотел, это чтобы было записано мое личное возражение. Но в одном я был уверен: судя по тому, как на меня смотрели, ни один энсайн никогда раньше не подавал возражений против медали капитану третьего ранга. Во Вьетнаме я приобрел репутацию негодяя, отщепенца, одиночки. Отчасти это было заслуженно — мне всегда было трудно подчиняться приказам людей, которых я не уважаю, и я давал им это понять. Мои характеристики с 1967 года отражают мое бунтарское отношение. Я был признан 'Выдающимся — один из 100' в таких областях как воображение, трудолюбие, инициатива, отношение к делу ('позитивная и восторженная манера, в которой он выполняет свои обязанности') и профессиональные знания. Но меня оценивали только как 'исключительного' в таких областях как надежность, личное поведение и сотрудничество. Теперь 'исключительный' может звучать хорошо, но — как мне сказали в то время — это не слишком помогает загладить прежние карьерные грехи. И области, где я был оценен ниже всего, были теми областями, которые выше всего ценило мое начальство. Мое личное поведение было агрессивным и резким. Я ругался как матрос. Я был не против рукоприкладства по отношению к людям, если они меня бесили. Я был готов к сотрудничеству, когда верил, что это пойдет на пользу моим парням, но я не стеснялся сказать людям, чтобы они отвалили, вне зависимости от количества полос на их рукавах. И я был надежен в следующем порядке: к моему отделению, моему взводу и Второму отряду SEAL. Это были мои приоритеты. Остальные были сами по себе, насколько я мог судить. Так что эти характеристики были честным отражением того, кем я был в эти дни. Будучи рядовым, я ненавидел бюрократию, но ничего не мог с ней поделать. Вот почему я хотел стать старшиной. Насколько я мог судить, флотом управляли старшины, а не офицеры. Вот почему я сказал капитану 1-го ранга, который хотел направить меня в ШКО, что предпочел бы быть старшиной в команде, чем адмиралом. И все же, будучи энсайном, я надеялся, что смогу изменить систему — сдвинуть ее, хоть на йоту. Я обнаружил другое. На самом деле, как энсайн, я был даже более бухгалтером и бумагомаракой чем в те времена, когда был рядовым. Как матрос в UDT, я был защищен шефом Барреттом от глупости офицеров. Как офицеру, мне приходилось ежедневно — даже ежечасно — сталкиваться с хроническим сволочизмом своих коллег. В полевых условиях, например, мы проводили в патруле по два, а то и по три дня, и никто в 'Браво' не жаловался. Но мне казалось, что всякий раз, когда нам нужно было для чего-то съездить в местный отдел кадров, четверо вкрадчивых аппаратчиков, сидевших за столами, шарахались от меня и моих людей в сторону, пока они делали запланированный перерыв на кофе, и да поможет вам Господь, если вы попросите у них лишние десять секунд времени. Так вот, 'Браво' был боевой единицей — и мы выглядели соответствующе. Я начал возмущаться ухмылками и насмешками, которые встречали нас, когда мы входили в чей-нибудь офис без отглаженной формы или безупречно закатанных рукавов рубашки. Я не раз попадал в неприятности за то, что тащил за лацканы через стойку какого-нибудь назойливого сукина сына и приказывал ему ответить на мой чертов матросский вопрос или помочь нам заполнить эти чертовы бланки — прямо сейчас, сию же минуту — или пострадать от переломанных костей или еще чего похуже. Потом была кастовая система. В какой-то момент мы с Патчем Уотсоном были в Сайгоне, гоняясь за каким-то снаряжением и решили, что неплохо было бы перехватить себе настоящий американский стейк и пару прохладительных напитков. Так что мы направились к ближайшей жральне — это оказался офицерский клуб — и вошли в дверь. Там дежурил военный полицейский. Он посмотрел на мои 'шпалы' энсайна и кивнул. Но он положил руку на грудь Патча. Это был опасный поступок. — Извините, сэр — сказал он мне — Только для офицеров. Я сграбастал Патча прежде, чем он успел нанести телесные повреждения. Потом мы вышли за дверь и завернули за угол. Мы были одеты в зеленую униформу и фуражки морской пехоты, поэтому я взял свои 'шпалы' энсайна, закрепил одну в центре моей фуражки, а одну в центре фуражки Патча, как у лейтенантов морской пехоты. Потом мы вернулись обратно, отсалютовали военной полиции и заполучили наши стейки. К черту правила: я всегда чувствовал, что если человек достаточно хорош, чтобы умереть со мной, он достаточно хорош, чтобы со мной есть. Однако многие из моих коллег-офицеров думают иначе. Это их прерогатива. Только не просите меня с ними служить. Может быть, я и не мог иметь дело с бюрократией, но она определенно могла иметь дело со мной. В конце июня 1967 года, всего через две недели после моего возвращения домой, мне было поручено отправиться в тур по линии связи с общественностью. SEAL всегда были сверхсекретным подразделением. Во Вьетнаме мы даже не носили именных нашивок. Вместо этого нам дали номера — мой был 635. Теперь же, как ни в чем не бывало, ВМФ решил, что хочет предать гласности наличие собственных подразделений специального назначения. У нас никогда не было никаких причин для такого резкого поворота, хотя, по слухам, главком уже устал читать об армейских 'зеленых беретах'. Какова бы ни была причина, меня отправили в пиар-тур объяснять, что такое SEAL, и что мы делали во Вьетнаме. Кульминацией стала поездка в Нью-Йорк, где я давал интервью газетам и демонстрировал оружие SEAL на борту корабля в гавани Нью-Йорка, а на следующее утро обнаружил свое имя и фотографию в 'Нью-Йорк дейли ньюс'. Автор, обозреватель Сидни Филдс сказал, что у меня 'голливудская внешность'. (Я всегда считал, что Филдс должен был получить 'Пулитцера' за эту колонку). Одним из последствий моих пятнадцати минут славы было то, что пять месяцев спустя я обнаружил свое имя на обложке мужского журнала. Я не мог поверить в то, что я прочел, открыв его. Это была чудовищно написанная выдумка, где меня заставили выпрыгнуть из самолета на высоте двадцати пяти тысяч футов (прим. 7600м) над дельтой Меконга с 57-мм безоткаткой! Заголовок гласил: 'Лейтенант 'Подрывник' Дик Марсинко — самый смертоносный флотский человек-акула во Вьетнаме'. Автор статьи никогда не брал у меня интервью. Он стащил часть материала из 'Нью-Йорк дейли ньюс', а остальное, должно быть, выдумал. Кстати — шумиха от моего рекламного тура длилась дольше, чем я ожидал. Во-первых, после выхода номера c моим фото на обложке, никто больше не называл меня мистером Риком. Я был либо 'Подрывник', либо Дик, либо 'Подрывник Дик'. Второе последствие вскрылось позже. Оказалось, вьетконговцы и северовьетнамцы тоже читают мужские журналы. Вернувшись в Литтл-Крик, я убедил командира Второго отряда SEAL Скрутелли Эрли назначить меня на второй тур во Вьетнам. Будучи лейтенантом, я имел право командовать своим взводом. В первый раз я был салагой — салагой-энсайном, и, хотя Фред Кочи давал мне полную свободу действий, я не мог быть настолько низким и грязным, как мне хотелось. Более того, если бы мне дали полный взвод, я мог бы использовать более крупное подразделение из 14 человек, чтобы расширить параметры флотской войны специальными методами дальше, чем они были ранее когда-либо продвинуты — хотя, конечно, я никому не говорил этого в командной структуре. Это заняло у меня около двух недель постоянного лоббирования, но после некоторых необходимых телодвижений, шкипер Эрли, наконец, дал мне восьмой взвод. Я думал об этом как о раннем рождественском подарке — что-то вроде электрической железной дороге для взрослых. Мое желание получить второй боевой тур не слишком хорошо сказалось на моем домашнем фронте. С обучением SEAL, шестимесячным пребыванием во Вьетнаме и трехнедельным пребыванием в Бинь Тху, чтобы помочь подготовить новых бойцов SEAL, моим пиар-туром, я отсутствовал почти целый год. И теперь я собирался снова уйти и кто знает, когда я вернусь. Я был чужим для своих детей и своей жены. Но дело в том, что я хотел поехать, я привык получать то, что хотел и к счастью или к несчастью, Кэти подписалась быть женой военного моряка. Я уверен, что это было для нее тяжело, но она ничем не отличалась от тысяч других флотских жен, живших в пределах ста квадратных миль или около того, которые составляли Вирджиния-Бич и Норфолк. Каждая семья, отправляющая кого-то в заморскую службу, была вынуждена мириться с разлукой и неудобствами. Кроме того, наши мужские и женские роли в конце шестидесятых были гораздо более четко определены, чем сейчас. В те времена Кэти заботилась о детях, а я о парнях. Я обнаружил, что когда ты в поле, ползешь по рисовой чеке, окруженный людьми, которые хотят тебя убить, ты не тратишь много времени на мысли о доме и очаге. На самом деле, ты вообще не тратишь время на размышления об этих вещах — потому что, если ты не сосредоточишься на убийстве врага, он убьет тебя первым. В то время для меня домашняя жизнь была менее важна, чем работа. Я понимаю, что говорить такие вещи сегодня может показаться бесчувственным, бессердечным и непросвещенным. Хорошо, может быть я был бесчувственным, бессердечным и непросвещенным. Но большинство из нас, SEAL, вели себя именно так. И, по правде говоря, я чувствовал себя ближе к людям, с которыми служил, чем к жене и детям. Мы пережили вместе больше, чем большинство мужей и жен за всю жизнь. Я попытался взять реванш с тренировками восьмого взвода. Я был полон решимости начать действовать, как только мы попадем во Вьетнам, и я хотел подготовить людей к тому, что их ждет. Я довел их до предела. Я отвез их в Панаму, чтобы они привыкли работать в тропическом климате, позволив латиноамериканским инструкторам специальных подразделений Армии показать свой номер 'Джунгли твой друг'. Затем я вызвался со своим взводом добровольцем в качестве 'агрессора' во время тренировок 'зеленых беретов'. Я был рад видеть, как мы выбили дерьмо из Армии. Мы играли с ними в разные головоломные игры: подкрадывались по ночам и привязывали их к гамакам. Украли у них еду и оружие. Вытаскивали из карманов бумажники и писали мерзкие письма их женам и подругам. Несколько офицеров специальных подразделений обвинили нас в нечестной игре. — Скажите это ВК, когда будете сидеть по ту сторону камбоджийской границы — ответил я. — Просто идите в джунгли со скрещенными пальцами и кричите — 'друзья'. Они обратят внимание. Они просто обожают играть честно. Каждый ВК, которого я когда-либо убил, носил переплетенный в кожу экземпляр правил маркиза Куинсберри рядом с портретом Хо Ши Мина. Правила? Я их кучу поломал во время тренировок. Но я больше беспокоился о том, чтобы сделать ситуацию реалистичной для солдат, чем о том, как бы не задеть самолюбие какого-нибудь офицера. Например, несмотря на правила, я делал упор на занятия с боевой стрельбой, которые имитировали ситуации во Вьетнаме, а не безопасные легкие упражнения, которые не готовят вас к тому, что в вас будут стрелять. Когда мы ходили по тропам в Кемп-Пикетт или Форт-Эй-Пи-Хилл, мы делали это со взведенным и заряженным оружием — так же, как ходили по тропам. во Вьетнаме. Я помнил, как плохо второй взвод стрелял по буксируемым мишеням, поэтому мы неделями тренировались, пока не смогли поразить то, во что целились — днем или ночью. Мы снова и снова отрабатывали технику проникновения и эвакуации, пока не смогли быстро и бесшумно организовать засаду, потому что под огнем я обнаружил, что именно в это время подразделение наиболее уязвимо. Я учил бойцов восьмого взвода оттачивать свои инстинкты и немедленно реагировать. — Никогда ничего не предполагай — твердил я. — Даже когда ты чувствуешь себя в полной безопасности. Я бесконечно проповедовал целостность подразделения. И мы практиковали то, что я проповедовал. Мы ели, пили и веселились всей компанией. Мы разоряли бары в Вирджиния-Бич, а когда заканчивались все желающие, мы начинали крушить друг друга. Это был нетрадиционный способ инициации всех этих четырнадцати человек, которые обучались как воины, но — за несколькими исключениями — еще не побывали в битве. И то, как я их готовил, останется со мной: я будут использовать эти методы снова, когда буду командовать Вторым отрядом SEAL и я буду снова использовать их, чтобы сколотить Шестой отряд SEAL. То, что я делал тогда, в 1967 году, я делал от балды. Но мои инстинкты были верными. Бесконечные контакты заставили взвод думать, как единое целое. Каждый из них чувствовал себя с другими комфортно, в то время как шероховатости и раздражающие привычки стирались изо дня в день, трением тел и личностей. Мы начали мыслить, как семья, ставить потребности группы выше наших личных желаний. Пьянка была важным элементом процессом слияния. Это было больше, чем просто бесцельные вечеринки с мачо-дерьмом или состязание 'выпей-одним-глотком' в доме студенческого братства. Я всегда верил во фразу 'истина в вине'. Пять или шесть часов буйной вечеринки после 12-часового дня жестких тренировок позволили мне увидеть, как мои ребята будут действовать, когда они будут разбиты, почти неуправляемы и чудачить — и как хороши они будут на следующее утро, когда будут поддерживать пульсирующие головы с налитыми кровью глазами — но все еще должны будут проплыть шесть или семь миль, бежать десять, или сдавать квалификацию по стрельбе. Дело в том, что вы можете многое рассказать о человеке по тому, как он обращается со своим алкоголем. Время в баре было еще и социальным ускорителем. Чем больше они вместе пили, тем сильнее притирались друг к другу и бросали вызов миру, тем теснее становились их отношения. Я никогда не верил, что человек должен пить алкоголь, чтобы проявить себя, но я верю, что такое маленькое и сплоченное подразделение как взвод SEAL должно регулярно — каждую ночь — веселиться вместе, чтобы достичь такого слияния, которое может развиться только в нерабочее время. Эта уникальная форма развития целостности подразделения работала. К концу ноября у меня было четырнадцать крутых ублюдков; люди которые будут — и делали это — пить мочу друг у друга, которые, я был в этом уверен, будут лучшими в охоте и убийствах. Это была первоклассная группа, которая отправилась в начале декабря 1967 года в двухнедельную одиссею, заканчивающуюся в Бинь Тху, республика Вьетнам. Мы остановились на несколько дней в Калифорнии для отдыха и пополнения, и я знал, что обучение взвода было завершено. Когда мы отправились в Тихуану, на два дня непрерывной вечеринки, большинство парней предпочло вернуться обратно в Штаты нелегально, вместо того, чтобы пройти через обычные пограничные переходы. Моим вторым номером был лейтенант Фрэнк Дж. Бойс, он же Горди, парень, напоминавший маленький пожарный гидрант. Горди был настоящей карманной ракетой: надменный, напористый, придирчивый, напыщенный — все, что я люблю в мужиках. Он был из офицеров запаса, моложе меня, родом из 'старых денег' Новой Англии — его отец был приятелем Эллсворта Банкера, посла США во Вьетнаме. Но Горди никогда не позволял богатству или происхождению его напрягать. На самом деле, Горди был настолько сумасшедшим, что казался ненормальным. Например, он не пил. Но даже употребляя водопроводную воду или кока-колу, он мог отмочить что-нибудь не хуже, чем иной после ящика пива. Он был неутомимым ходоком, вечеринкой студенческого братства из одного человека. Потом был Гарри Хамфрис. Гарри был парнем из Джерси, крупным, крепким, темноволосым парнем шести футов (1,83 м ) и весом в двести фунтов (прим. 91 кг). А главное, он был настоящим отщепенцем. Он происходил из богатой ирландской семьи в Джерси-Сити и учился в Ратгерсе. Но жизнь в колледже не давала ему достаточно впечатлений, поэтому он завербовался во флот и прошел отбор в UDT. Когда я познакомился с ним, он служил в четвертом взводе 22-го отряда UDT. К тому времени, как я закончил свой первый тур во Вьетнаме и вернулся домой, заминка Гарри уже закончилась. Он вернулся в Джерси-Сити, и мать припрягла его к семейному делу по переработке жиров. Для меня очистка сала казалась пустой тратой его настоящих талантов. И все же, условия, в которых он разлагался, были шикарными. Он променял казарму для рядовых на фамильное поместье Хамфрисов, квадратный квартал в Джерси-Сити, окруженный десятифутовой (прим. 3м) стеной. Внутри, за коваными железными воротами — вроде поместья Крестного отца — стояли семь почти одинаковых домов из красного кирпича. Гарри дали один, где он жил со своей женой Пэт, бывшей моделью, с которой он познакомился в Сент-Томасе и одним маленьким ребенком. Непыльно так. Джерси-Сити был не так уж далеко от Нью-Бумсвика, поэтому во время поездки к своей родне я заглянул в усадьбу Хамфрисов. Мы с Гарри пропустили пару стаканчиков холодненького и решили догнаться. После нескольких кружек пива Гарри дал понять, что ему скучно перерабатывать топленое сало и жир. — Я жалею, что не остался в команде, Дик. Сейчас бы меня уже, поди, отправили во Вьетнам, как и тебя. Я сыграл хладнокровно. Я рассказал Гарри, как мне было весело в моем первом туре. Я рассказал ему, что сделал в 'Браво' и в какие игры мы могли играть. — Я, кстати, собираюсь вернуться. Мне дают собственный взвод. — Ни хрена себе. Это здорово, Дик. — Здорово? Черт, Гарри, это настоящие каникулы. Восторг и веселье. Жизнь в грязи. В тебя стреляют. Стреляешь в япошек. Сплошная веселуха. Хамфрис поднес стакан к кончику носа и посмотрел сквозь пиво на зеркало в баре. Я знал, о чем он думает. Я забросил наживку. — Ты прав — жаль, что ты ушел. Мы могли был по-настоящему повеселиться вместе. Он кивнул. — Это точно. Он отхлебнул пива. — Знаешь, я ведь не так уж долго отсутствовал — я мог бы легко наверстать пропущенное, если бы ты взял меня в SEAL. — Какого черта ты хочешь променять то, что у тебя есть, на солдатское жалование? — Потому что я занимаюсь этим чертовым бизнесом по переработке жира, Дик, и не хочу им заниматься. Я поставил пиво на стойку. — Вот что я скажу — если ты хочешь снова записаться, я, наверное, смогу тебя пристроить в SEAL. Ты квалифицированный парашютист и ныряльщик. Остальное мы сможем добрать за пару месяцев. Он задумался на несколько минут. На его лице появилась самодовольная ухмылка. — Ты знаешь, Пэт меня убьет — сказал он. — Не-а. — Хочешь поспорить? Ей нравится, что я занимаюсь делом. Она любит это место, особенно теперь, когда беременна вторым нашим ребенком. У нас есть все, что мы хотим — и что она получит в Вирджинии-Бич? Передвижной дом? — Она к этому привыкнет. — Неверно. Она может это сделать, но она никогда к этому не привыкнет. От отхлебнул свое пиво. — И моя семья на дерьмо изойдет, когда узнает, что я захочу выйти. Я ударил его по плечу. Крепко. — Выйти? — Из дела. Я хлопнул его еще раз. — К черту бизнес. Когда тебе будет сорок, ты сможешь заниматься бизнесом. Тебе сколько? Двадцать шесть, двадцать семь лет? Это время веселиться. Хлопать и топать. Стрелять и хватать. А потом... Потом ты можешь вернуться, носить серые фланелевые костюмы всю оставшуюся жизнь и никто не будет с тобой спорить. Я допил пиво, заказал еще по одной и чокнулся с ним бокалами. — Ну же, Гарри, вот тебе причина, по которой ты в первую очередь присоединился к команде: быть охотником. Мне не пришлось долго его убеждать, потому что Гарри принял решение задолго до того, как мы пошли за пивом. Но вы не смогли бы убедить его жену или мать, что его возвращение не было полностью и целиком моей виной. Больше всего расстроилась старшая миссис Хамфрис. К тому времени, как Гарри и Пэт переехали на юг, в Вирджиния-Бич, у Пэт родился еще один ребенок. Мама Гарри приехала с ними, чтобы позаботиться о ребенке, пока они не найдут себе жилье (и да, в конце концов, они нашли себе отдельный дом). В последний раз, когда я ее видел, она трясла у меня перед носом грязным подгузником и вопила как сморщенная ирландская баньши. — Черт бы тебя побрал, Ричард Марсинко. Ты заставил моего мальчика снова записаться на службу, а теперь везешь его во Вьетнам, где его могут убить и оставляешь нас с этим! Я посмотрел на Гарри, и насмешливое облегчение в его взгляде сказало мне: — Лучше мы, чем она. Моим взводным медиком был Док Никсон. Он был из 'планконосцев' Второго отряда SEAL — одним из первых бойцов SEAL на восточном побережье. Его первым именем было Гай, вторым Ричард, но не помню, что бы его кто-нибудь звал иначе, чем Док. Это был задумчивый голубоглазый воин. Настоящий раб своего члена — опасный мужчина для женщин. 'Стонер' номер один был Рон Роджер, который знал, чего от меня ждать, потому что он был частью отделения 'Браво' в моем предыдущем туре. Орел Галлахер и Патч Уотсон тоже собирались вернуться во Вьетнам, но, на этот раз, их назначили в седьмой взвод. Роджер, однако, пошел со мной. Это меня обрадовало — сукин сын был хорошим бойцом. Его удары все еще крушили все, во что попадали — и не было ничего, что бы он не сделал, если бы его попросили. Затем был Луис Кучински — еще один 'планконосец' Второго отряда. Я называл его Хосс или Ски. Он был архетипичным большим, ушастым поляком — боцманматом; сильным и молчаливым. Его лицо было таким грубым и рябым, словно его только что обработали пескоструйкой. И умным — ему не надо было ничего повторять дважды. На самом деле, Хоссу и один раз редко приходилось что-либо говорить. Кучински был женат на красивой, длинноволосой, крошечной, как москит, женщине, по имени Тигр, которая любила его настолько сильно и всецело, что пыталась регулярно выбить из него дерьмо, когда они выпивали вместе несколько кружек пива. Она отбивалась, а он только смеялся и смеялся, поднимал ее и целовал до чертиков. Фрэнк Скализ был коротышкой, астматически худым курильщиком из Блэксбурга, штат Вирджиния, захудалого городка в предгорьях Аппалачей, примерно в двадцати пяти милях от Роанока. Он был нашим горцем — охотником, который следил за тем, чтобы ели бельчатину или оленину каждый раз, как мы отправлялись на маневры в Кэмп-Пикетт или Форт-Эй-Пи-Хилл, и варил нам утренний кофе с яичной скорлупой и грязными носками в котелке. Он был крошечным парнем — не более 140 фунтов (прим. 64 кг), если промок насквозь, с густой бородой, которую нужно было брить дважды или трижды в день. На самом деле, он был похож на шахтера, потому что сколько бы воды мы не потратили на него в душе или другом водоеме, где оказывались, у него на коже был бы серый угольный налет. Вы могли оставить его на солнце на несколько недель, и он все равно выглядел бы болезненно. Я звал его Тормоз Фрэнк, потому что двигался он именно так — вяло. Никогда настолько быстро, чтобы вызвать хоть какой-то ветерок в своем кильватере. Он был старомодным моряком. Обычно он держал во фляжке бурбон, а в уголке рта у него всегда торчала неизменная сигарета. Сколлиз постоянно страдал от резкого кашля курильщика, который ему каким-то образом удавалось заглушить каждый раз, как мы выходили на патрулирование. Он ненавидел плавать, но я не мог пожелать лучшего человека с паяльной лампой — или винтовкой. Фредди Тутман был панамец, темнокожий, спокойный, испаноговорящий гигант, который оказался подарком для работы с вьетнамцами. Может быть, это было сходство темпераментов или, может быть, это было удовольствие от совпадений антивьетконговского настроя. Как бы то ни было, он находил истинное удовольствие, руководя в рамках программы 'Феникс' рейдами организованными ППР, провинциальными подразделениями разведки, состоящими из перебежчиков-вьетконговцев. 'Стонер' номер два, Кларенс Ришер, был из взвода Джеймса Дина. Долговязый кудрявый молодой бунтарь с очаровательными черными глазами, он рос на нескольких военных базах, где служил его отец, подполковник морской пехоты. Ришер был салагой во взводе — не хронологически, но потому, как он себя вел. Он был тихим и капризным, когда не получал того, чего хотел. Он был озорным, но не таким грубым, как большинство 'стариков' из команд UDT. Фрэнк Скализ или Рон Роджер, например, просто швыряли вас в стену и выбивали из вас дерьмо, если хотели немного повеселиться. Ришер больше увлекался словесной чепухой — вроде дразнилок на школьном дворе, которые казалось, всегда вырождались в 'сам дурак' и 'сам дважды дурак'. Я всегда считал, что бойцам SEAL не следует играть в такие детские игры, и это меня беспокоило. Что еще больше беспокоило меня в Ришере, так это то, как он пил. Он был счастливым пьяницей. Но после нескольких кружек пива, он, казалось, всегда погружался в монолог о папе-полковнике. Через некоторое время это стало похоже на мыльную оперу. Он поступил на флот потому, что папа был морпехом. Он стал рядовым, потому что папа каким-то образом внушил ему, что он недостаточно хорош, чтобы стать офицером. Он стал бойцом SEAL, потому что это лучший способ доказать папе, что он тоже мужик. Ришер женился незадолго до нашего отбытия во Вьетнам. Не потому, что он был отчаянно влюблен, и не потому, что он боялся потерять девушку. Он сделал это, потому что каким-то образом он почувствовал, что так и должно быть. Но салага или нет, Ришер был также талантлив с пулеметом 'Стонер'. Он был большим — выше шести футов и сильным — 190 фунтов или около того — и мог нести почти половину собственного веса в боеприпасах. Парень, возможно, был незрелой занозой в заднице, но он всегда тянул свою долю. Деннис Дрейди был еще одним старомодным подонком. Он был взводным доставалой — с синдромом матушки-наседки — который постоянно приставал к нам, пока мы не выбивали из него все дерьмо. — Ты взял достаточно патронов? — спрашивал он у Хосса. — Ты не забыл почистить пулемет этим утром? — спрашивал он у Рона Роджера или Кларенса Ришера. — Ты взял свежие данные у разведки? — спрашивал он у меня. Дрейди был невысоким парнем, с длинным носом, маленькими черными глазками, вытянутым лицом и большими, как у крысы, передними зубами, придававшими ему вид хорька или злобного грызуна. Сходство усиливалось прямыми волосами мышиного цвета и быстрыми, почти нервными, движениями. Я постоянно подавлял желание придушить его, потому что он действительно был нудным. С другой стороны, без Денниса мы, наверное, забыли бы свои головы. У него была отличная память на детали. Он был талантливым и одаренным пойнтменом. А что касается домогательств, то когда мы оказывались в тридцати-сорока кликах от дружественных сил и обнаруживали, что забыли дополнительный боекомплект для АК-47 или потеряли моток растяжки, то чаще всего именно Дрейди с самодовольной ухмылкой совал руку в карман, находил недостающее и говорил мне: — Вы хотите сказать, что не захватили это с собой, сэр? Он может быть и произносил 'сэр', но он произносил его по буквам, как 'сур'. Мне нравилось, когда он так делал. Всего нас было четырнадцать человек, один лучше другого, и взводная статистика показывала это. Мы прибыли в Бинь Тху 17 декабря 1967 года и отбыли 20 июня 1968 года. За шесть месяцев мы провели 107 боевых патрулей. Мы убили 165 вьетконговцев, которых могли подтвердить, плюс еще 60 или около того вероятно. Мы захватили чуть меньше 100 вьетконговцев, уничтожили пять тонн их риса, одиннадцать тонн медикаментов, захватили кучу оружия, взрывчатки и других смертоносных вещей, потопили десятки сампанов и взорвали больше хижин, бункеров и заблокировали каналов больше, чем мне хотелось бы помнить. Мы делали это не просиживая на задницах в статических засадах. Это была пассивная тактика, которую Хэнк Мастин изобрел во время моего первого тура. А серферы-простаки с западного побережья из Первого отряда SEAL все еще покорно выходили и прятались каждую ночь в джунглях, ожидая появления ВК — и регулярно давали себя убивать в большом количестве, когда это делали. В этом и заключалась суть проблемы: роль SEAL во Вьетнаме была сформулирована, разработана и осуществлялась под руководством не SEAL. Это было неправильно. Вьетнам был первой войной, в который SEAL участвовали. Все то, чему нас учили, нам не позволяли делать. Почему? Простой ответ заключался в том, что нами командовали офицеры, прошедшие подготовку капитанов кораблей, авиаторов или подводников с атомоходов, а не подлые испорченные безбашенные бойцы джунглей. То, в чем мы нуждались, так это в воинах с медными яйцами. То, что мы получили, были застойномудные бюрократы. Они думали о войне обычными методами, как о статичном событии, в котором есть линии фронта. Они думали о Вьетнаме так, как если бы это были Корея или Европа во Второй мировой войне — войне, где одна сторона нападает на другую, территория захвачена, война выиграна. Они понятия не имели о партизанских операциях, о войнах, выигранных или проигранных на уровне отделения. Хуже всего было то, что они хотели от SEAL пассивности. Не я. Я хотел пойти на охоту, черт возьми.