Гауляйтер Сибири

— Слууушай, а эта дама в кино снимается, — прошептал кто-то рядом, — Вот точно видел...

Мартину стало как-то горько. Где же Инга? Откуда эта дамочка?..

Рейхсляйтер же был, похоже, пьян в баварскую сосиску. Рожа красная, башка непокрыта — светлый хохолок дыбком... кожаная летная куртка нараспашку... под ней не китель, а костюм, галстук полуразвязан...

Он вылез из авто и закурил, неверным взглядом изучая мальчиков.

Мартин вздрогнул, когда Роберт посмотрел прямо на него... и не узнал. Может, действительно не признал подросшего борманенка в лыжной шапочке с ушами.

Вернер же смотрел на рейхсляйтера как завороженный... Что-то, давно зревшее в нем, кажется, раскрыло наконец свои красно-бело-черные лепестки. Хищный цветок расцвел на месте сердца...

Он вдруг сунул лыжи Кристиану — "Подержи!" — и строевым шагом направился к Лею.

— Рейхсляйтер, разрешите обратиться!

— Чего т-ттебе?

— Рейхсляйтер, — весь взвод смотрел на напряженную спину, развернутые плечи и вздернутую голову Вернера, — отправьте меня на фронт! Там я буду полезнее! Мне скоро пятнадцать, я лучший зенитчик школы, я...

— Цыц, — сказал рейхсляйтер. Он пристально — неожиданно пристально и трезво — смотрел в суровую ясноглазую физиономию вытянувшегося перед ним подростка. Тот был чуть выше его ростом.

Роберт вдруг положил руку на плечо мальчику. И сказал:

— Т-ты никогда не попадешь н-на фронт. З-з-забудь об этом... с-сынок.

Дальнейшего диалога меж ними никто, кроме них, не услышал.

Вернер чуть не задохнулся от обиды и несправедливости — и зло прошептал, стряхивая руку рейхсляйтера с плеча:

— Я вам не сынок...

— Именно что сынок... — ответил Роберт тоже шепотом. Почти неслышным. И незлым. — Н-не очень законный, н-но вполне удачный, да?.. Я б тебе этого не сказал, но у т-тебя т-теперь никого больше нет...

Вернер застыл, как будто на него дунула Снежная Королева. И простоял бы так долго... если б не Хефнер, который явился наконец ...

Взвод действительно шел по маршруту номер девять. Самому сложному. Зато лыжный домик их ждал самый лучший, и сидеть там можно было хоть три часа... награда за то, что путь — самый долгий.

Домик на краю леса, рядом — дорога, тонкая ветка автобана. Мальчики никогда не подходили к домику с этой, цивилизованной, стороны — всегда их путь лежал через многие холмы с крутыми спусками и трудными подъемами, через лес, где лыжня иногда петляла, будто прокладывал ее слепой, палками нащупывающий дорогу меж толстых стволов.

Они только успели снять лыжи и немножко отдышаться, когда прилетел по их же лыжне Вальтер из третьего взвода.

— Эй! Четвертый!

— Чего? — они в одних носках вышли на порог.

— Парни, вывалились отсюда быстро!

— Чего?

— Вот еще.

— Мы только пришли!..

— Бля, приказ! Хефнера вашего! — рыкнул Вальтер, — Освобождайте домик. Рейхсляйтеру, видать, потрахаться негде... Ну, не маленькие, понимаете...

— Понятно, — процедил Вернер.

Вальтер развернулся и умчался, вздымая вихри снежной пыли. Их было уже еле видно в наступающих сумерках....

— Ну вооот... — простонал Адольф, — Отдохнуть не дадут...

— Ну Лей, — рассмеялся Кристиан, и смех был злым. — Ну дает! Привез даму на природу!

— А мы виноваты? — зло спросил Курт.

— Гадость, — буркнул Михаэль.

Мартин был согласен с ними со всеми... Да и остальные тоже. Отчего-то особенно обидно было, что они пыхтели-перлись сюда на лыжах, а рейхсляйтер спокойно подкатит на хорьхе своем по шоссе...

— Кобель драный, — сказал Вернер вдруг так зло, что все притихли. — Ну я тебе устрою щас "потрахаться", козел паршивый!!

Он полез на полочку — такая была в каждом домике. Там хранились всякие инструменты — отвертки, шила и прочие. Вдруг развинтилось крепление на лыже, вдруг еще что...

— Вернер, — голос Йоахима был, как обычно, тих, — ты что задумал?

— Да ничего особенного. Генератор щас раскурочу. Пусть ебутся тут на морозе... и зубами щелкают в такт...

Вернер уже подбирался к несчастному обогревателю, когда Михаэль вдруг решительно положил руку ему на плечо, отобрал отвертку.

— Я разберусь, — коротко сказал он.

Вернер не мог оставить процесс без внимания.

В результате вокруг Михаэля и его жертвы столпились все, кроме Кристиана, Йоахима и Мартина, которые все равно ни черта не понимали в таких делах, как раскурочивание каких бы то ни было механизмов и аппаратов...

Михаэль ковырялся недаром. С виду все выглядело как было, и в домике еще было тепло... пока. Вернер меж тем попросил у Йоахима листок из блокнота, откопал где-то карандаш, что-то там нацарапал... А потом рявкнул:

— Ладно, выметаемся! — лицо его было странно-отрешенным. — Кристиан вперед, я замыкающим.

Полет темных теней по темному, освещенному лишь звездами лесу. Шорох снега под лыжами — подморозило, снег уже не липнет, а скрипит...

Вернер бежит за медлительным Адольфом, то и дело подгоняя его. Адольф изо всех сил торопится, чуть не роняя палки, в висках у него стучит, и его радует, что он уже не слышит рева Вернера — значит, бежит достаточно быстро...

Он ошибается.

Он просто не заметил, как Вернер вдруг остановился. И проводил взглядом темные тени, уносящиеся по лыжне...

Вернер аккуратно снимает лыжи. Мягко пихая, заталкивает их в сугроб, так, что и не видать. Отшвыривает палки прочь — он сильный, палки летят далеко и где-то проваливаются в снег.

Вернер выполняет прыжок с места — слишком хорошо у него, он знает, не получится, но зато не будет шагов прямо от лыжни... Глупо, но все же...

Приблизительно пять минут спустя после того, как мальчишки покидают домик, на шоссе тормозит черный хорьх.

Взмыленный взвод снимает лыжи...

Бредет в раздевалку, стягивает куртки и шапки...

Тащится в душ...

И только там сразу три голоса спрашивают одновременно:

— Ребята... а Вернер где?!

— Адольф!!! — орут уже сразу несколько голосов.

— А что я? Он за мной шел... все время...

— Все время?!

— Да шел же... не знаю я ничего!..

Женщина снимает шубку, но потом снова набрасывает ее на плечи.

— Роб, что-то прохладно тут...

— Не м-может быть... впрочем, извини. — Роберт знает, что он чувствует холод не так, как другие. — Правда холодно?

— Да...

— Давай выпьем, согреешься...

— Тебе только пить...

— З-заткнись.

Женщина послушно затыкается — усвоила уже, чем чреваты подобные выпады. Послушно пьет — из горлышка, рюмок с собой нет.

— Это и есть та самая школа? — спрашивает она.

— Да. А что?

— Красивые тут у тебя мальчишки... — усмехается она, кокетливо глядя на него, — Развитое эстетическое чувство.

Ох, как он не любит таких дерьмовых высказываний.

— Откуда у меня эстетическое чувство, — произносит он, издеваясь, — я до 15 лет свиньям корм таскал. Это у Шираха эстетическое...

Однако, становится все холоднее, даже он уже ощущает прохладу. А эта дуреха все кутается и кутается в шубку... Обогреватель сломался, что ли?..

Роберт подходит к нему — он уверен, что если даже и не сможет устранить неполадку, сумеет определить, что с ним не так... и тут замечает какую-то аккуратно сложенную бумажку, лежащую рядом — и видит на ней собственные инициалы R.L. Чудеса какие-то...

Роберт разворачивает этот нелепый конвертик.

Привет от гауляйтера Сибири. Прощай, папа.

Бумажка хрустит в кулаке Роберта так, что рвется в клочки.

— Бббблядь!!! Вставай, поехали!

Женщина округляет глаза. Но на эти актерские штучки у Роберта нет времени. Он просто поднимает ее за шкирку и тащит в машину — не оставлять же дуру тут замерзать...

В школе уже переполох. Хефнер мучает четвертый взвод — что да как было. Из его допросов легко вычислить КВД — коэффициэнт вредного действия. Никто не хочет с ним разговаривать...

Роберт ведет себя не так.

Он просто садится напротив ребят и спрашивает:

— П-парни, где Вернер?..

Они не знают. Они рассказывают только, что он шел по лыжне замыкающим — а потом они его не видели. Про поломанный генератор Роберт не расспрашивает — ему это неинтересно.

— В казарму, взвод.

Роберт ловит за рукав Мартина.

— К-кронци, если т-ты что-то знаешь еще, с-скажи...

— Если б я знал, — грубо отвечает Мартин, — я б знал, где его искать... и я бы искал.

А ведь действительно, надо искать... Ну не мог взрослый парень заблудиться в лесу, на знакомом маршруте? Или сбежал, или... Роберту не дает покоя слово "прощай" в записке...

А эта дура тут еще... Роберт спускается на первый этаж, где она уже нервничает, скучающе поигрывая перчатками — и отдает ей ключи от машины.

— Вали отсюда.

— Роб...

— Вон, я сказал. Машину у дома своего оставишь. Зайду, заберу. Пока. Не до тебя.

Она страдальчески морщится, но исчезает. Она любит его... или ей кажется, что любит. И потому позволяет ему так с собою обходиться... ей, всегда вертевшей мужиками и мучившей их, нравится его прямолинейность и грубость... конечно, они несколько унизительны... Но дело в том, что она, конечно, дура.

Дело к ночи, но все воспитатели и три старших взвода — один из них тот, в котором Вернер — стоят на ушах. Зимний лес наверняка переживает самую шумную и суетливую ночь в своей долгой жизни. Странные лыжни чертят его вдоль и поперек, скользят по стволам и снегу лучи фонариков, зычно орут мегафоны... Вернер, Вернер, Вернер, отзовись. Вернер, иди на голос. Вернер! Вернер!!

— Вернер, с-стой, н-никуда не уходи, ты замерзнешь!!!

Даже на голос своего родного отца Вернер не отзывается... Впрочем, может, он ушел уже далеко — на лыжах-то, он же так летал на лыжах...

Господи, думает атеист Роберт — и в этот раз не смеется над проколом своего атеизма — да куда ж ты провалился, чертов пацан, сынок, ну отзовись же.

Тут выясняется нечто новое. Придурковатый пацан из Вернерова взвода шел по той самой лыжне, запнулся, упал в сугроб... и в сугробе оказалось что-то твердое.

Пара лыж.

Вернеровых.

А чьих еще?..

Лыжи были целехоньки. В этой школе пацан, даже сломавший лыжи, тут же получал новую пару...

Роберту становится страшно. Ему и без того нелегко — он уж давненько не ходил на лыжах, а пришлось. Спасает верная фляжка.

Он тупо стоит на том месте, где Адольф плюхнулся задницей на Вернеровы лыжи. Если парень их тут снял, то... туда или туда. Направо или налево... не вперед, не назад. На укатанной лыжне следы были бы видны до сих пор.

Все, кто рядом, начинают обшаривать лес справа и слева от лыжни. Уходя все дальше. Роберт вместе с ними.

Он его и нашел.

Что-то толкнуло — да так, что чуть не свалило... Роберт сунул лыжную палку в снежный холмик под елью — и тут же отдернул, чтоб не задеть лицо своего сына...

Вернер был еще теплым, его руки и ноги еще гнулись, как у живого. И больше ничего живого в нем не было...

Прибрел сюда, утопая в снегу, и лег, и заснул...

Роберт никогда не был сентиментальным, поэтому не сказал ничего ни вслух, ни про себя. Просто прижал к себе лохматую (шапку он или потерял, или нарочно скинул) заиндевевшую головку своего четырнадцатилетнего мальчика. Для человека, который впервые в жизни потерял ребенка, Роберт держался достойно. Хотя слезы, вечные его слезы — не плач, просто какая-то постоянная, непроизвольная реакция организма на боль и шок — лились, конечно... И долго, долго лились... или ему так казалось.

Потом он вытер рукавом морду. Еще немножко поглядел на лицо Вернера.

Ему было не донести такого здоровенного пацана, на лыжах, по такому снегу. Поэтому он просто ждал, когда где-нибудь близко заорет мегафон или сверкнет огонек фонарика.

Фальшивый ты атеист, думал он потом. Ибо у подлинного нет не только веры, но и суеверий.

А ты — вспомни, что подумал тогда? — "Не хранишь Ты больше мою кровь... значит, и меня не хранишь."

Раньше с его детьми ничего и никогда не случалось. Живучая порода, обычная крестьянская рейнская кровь — кто бы знал, что она сотворит хотя бы такое, как сам Роберт...

Случившееся мирно обозвали "несчастным случаем", благо возмущаться и доискиваться было некому — не было у Вернера никого на свете, кроме Роберта.

Дуреху ту, которую привозил в школу, он вскоре бросил. Надоела.

Нашел другую, поумнее.

Декабрь кончался, очень он был снежный... Роберт работал, иногда заглядывая домой, трахая Ингу и полчаса-час проводя с крошкой Лорой.

29 декабря 1942 года, когда Мюнхен был так нежно заснежен, из окна пятого этажа вылетела в метель некая странная, летняя бабочка в легком платьице. Тут же выяснилось, что бабочка эта не умеет летать. Или не может — что-то не так с крылышками...

Вокруг лежащей на мостовой девочки, ноги которой прикрывал легкий, разметнувшийся бедным крылышком подол, а под светленькой головкой наплывала лужа темно-алого киселя, тут же собралась толпа.

Через пять минут ее разогнали эсэсовцы.

"Не хранишь Ты больше мою семью... значит, и меня не хранишь, — думал Роберт на похоронах Инги. — Да не очень-то я и просил!"

Магда Геббельс плакала. И зло, косо, поглядывала на Боба — а ведь все с тебя началось... с "лучше б ей никогда не родиться!"