— За распространение детской орфографии, — ворчит словесник и тоже отступить хочет. Хрен там плавал и руками разводил: Вьюрка язвой называют не за мягкие ушки.

— Господин Граммар, а в чем разница между: "растопил печь" и "затопил"?

Но и Синие Занавески это вам не блеклый естественник:

— "Растопил печь" — долго и тяжело возился. "Затопил печь" — с одной спички. Чирк, и готово.

И сразу в контратаку переходит:

— Судари мои и местами сударыни, не опоздаете ли вы на смотр строевой песни?

Строем ходить мы начали после того, как нам на ручные прахобои боезапас урезали. Под научным руководством нового математика посчитали мы и поняли: случись волна, гримм отбивать придется копьями, как деды воевали. А где строй, там и вой... Ну, этот стон, который у нас песней зовется. Мне после "Белого клыка", после Адамовых тренировок с настоящим оружием, с правильной тактикой, глупый этот плацодроч хуже можжевельника в горле. Только помирать от налета гримм еще более хуже... Стой! Нельзя думать: "более хуже"! Оговоришься случайно, а потом Синие Занавески ноги вырвет. Плохо, короче, совсем плохо! Вот и печатаю шаг, матерясь в нос, чтобы не подавать мелким плохой пример.

Ушастая голову в окно:

— Господин Граммар, а верно ли, что по нормам вежливости к женщинам обращаются первым?

— Воистину так.

— Почему вы тогда сказали: "Судари и сударыни" ?

Усмехается Граммар:

— Потому что от вас я видел только уши. Я и сказал: судари и местами сударыни, поскольку не имел уверенности, что уши не принадлежат, скажем, Хельге.

Ушастая зашипела и пропала. Ну да, любят у нас Хельгу...

Мы тоже с учителями раскланялись, идем на центр поселения. Под нагретыми солнцем турниками Большой останавливается, смотрит на меня пристально:

— Лосепотам, ты видел там в комисии такого холуя тощего, седого, в очках? Не нравится мне, как он пырится на Винтер.

А вот Винтер у нас любят. Не за подарки и не за красоту. Подарков она не дарит, ходит в застегнутой наглухо форме, лифчиком не сверкает. Но любят же не за что-то, а просто так. Нипочему.

— Видел глистодеда, — припоминаю. — Принц Лимоний и человек-сундук на него тоже нехорошо смотрят. А этим двум я все-таки жизнью обязан.

— Да на эту лощеную рожу только Хельга хорошо смотрит, — хихикает Вьюрок. — На завтраке чуть слюной не захлебнулась: "Ах, благородная седина! Ах, стройная фигура! Ах, ляжки узкие и сильные, настоящие мужские..."

Мы с Большим, не сговариваясь, выворачиваем карманы:

— Держи, мелкий. Вот тебе конфеты, вот тебе рыба вяленая, вот тебе карандашик новый, вот тебе блокнотик чистый. Какой умный мальчик! Беги, мальчик, играй. Встретишь тетю Хельгу — совершенно случайно! — скажи ей на длинное пушистое ухо одно только слово. С тетей Аякане пусть сама договорится, не маленькая.

Счастье — это когда тебя понимают. Вьюрок понимает. Он все скажет правильно.

— Ну че, — потягивается Большой. — Пошли, что ли, песенков попоем. Сделал дело — вынимай смело! Теперь можно.

* * *

— Можно! Пошли!

Угол на краю поля махнул красным полотнищем и перед невысокой трибуной замаршировали малявки с изумительно серьезными мордочками, выводя жалостно:

— Ревела диктовка и перья скрипели,

и громко орал педагог!

Мы дружно друг другу в тетради смотрели,

и каждый сдирал, сколько мог!

На трибуне разулыбался человек-сундук. Принц Лимоний тоже губами двинул, но он, как и всегда, смотрел только на Винтер. И все прекрасно его понимали.

Малявки протопотали до края плаца, свернулись и чинно расселись на лавочке под единственным на весь полуостров навесом, для них и сделанном.

Угол Виляй-Перец выпустил зенитчиков с батареи. Те рубанули как по Мантлу, чеканя шаг и выдыхая согласно:

— Одна-а-ажды тройка беовульфов!

Грум! Грум! Пыль до неба, лица сосредоточеные, береты набекрень, штык-ножи по яйцам трень-брень — плевать! Коробочка четырежды четыре, а ревут, что твой пароход на выгрузке:

— ...За кра-а-асной шапкою гналась!

Грум! Грум! Ра-авнение на-а-а.... Винтер! Все равно все на нее смотрят.

— ... Косу девчо-о-онка разложила!

И хрясь!

Тишина над полем, только сапоги: Грум! Грум!

До края дотопали, тогда уже смеяться начали. Наши эту песню на репетициях сколько раз переслышали, но все равно смешно же: "И хрясь!"

Теперь мои пошли, дозорные, первый и второй отряды, самые здоровые и резкие парни, кто волчья основа, кто медвежья, кто бычья. Идут не так ровно, поют не так стройно, зато с душой. Или "от души", как там Синие Занавески скажет?

— Опять от меня сбежала

Последняя, а-а-ать! Девчонка!

И я с трусами в охапку

По камням бегу вдогонку…

Грум! Грум! Малявки ржут уже без оглядки, человек-сундук улыбается — а Принц Лимоний только на Винтер и таращится. Вот это твердость в вере, за это, наверное, даже уважать можно.

— ... Лужи по колено

а под ними лед!

Вот оно купанье

Вот он мой полет!

Идут небыстро, чтобы кругов не резать, чтобы четыре куплета втиснуть в коротенький плац:

— ... Голый мчусь по лесу

невермор за мной!

Хочет жрать паскудник

черный неземной!

Смешки становятся громче. На трибуне вроде бы движение — но Винтер стоит ледяной статуей, в Атласе такие видел.

— ...Я лечу ракетой

жопа набекрень!

Как бы не отбросить

ласты и ступень!

Смех волной. Этого мы на репетициях нарочно не пели, сюрприз удался. Перед зрителями салют копьями — не сломали строй, держится более-менее ровная коробка в тридцать рыл. Молодцы, не зря гонял. А как меня на этом гоняли! Я отбивался — нафига мне строй-копье, пулемет же есть! И только в Семиградье понял: хорошо тому, у кого пулемет есть...

— ... Заряжайте, хлопцы

А-а-а-сновной калибр!

На-а-а подлете стая

бешеных колибр!

Нет, не сдвинулась Винтер, не улыбнулась, не шевельнула бровью. Ну Лимоний... Что Лимоний, не для него же стараемся. Кстати — как там Хельга с Аякане? Тощего седого очкарика уволокли, довольны, небось?

— ... Па-а-ад луной разбитой

жопа светит нам!

Ра-а-ано или поздно

все мы будем там!

У ленточки еще раз копьями салютовали. Человек-сундук в ладоши хлопнул, да гулко так. Один, а будто десяток апплодирует.

Затем основная масса пошла, сплошная, как пехота. Собственно, пехота и есть. Одноствольные переломки, те же копья, разный рост, девки с парнями вперемешку, лишь бы умели стоять, не падать. Это мы все. Мы, Семиградье. Примерно с тысячу голов.

— Мы са-а-аздадим сейчас оазис,

нагоним самогонки впрок!

А то совсем без жизни лес

Продрог!

Подобрались на трибуне, подобрались малявки. Зло идет Семиградье. Не в ноты поют, рычат неровные шеренги:

— О такой свободе

не мечтал буржуй!

Хочешь выпей водки,

хочешь хрен пожуй!

Водка из опилок,

мясо из коры!

Это все природы

щедрые дары!

Пыль выше колена, Угол своим флагом обтирается, естественник поджал губы: не одобряет выпендреж. Ну да где это видано, чтобы препод одобрял хулиганку. Граммар Синие Занавески смотрит непонятно, губы кусает. Вот кому наша поэзия, наверное, поперек горла.

— ... Смерть забирает лучших,

иного не дано!

Кто смерти не боится?

Говно!

И ботинками полуразвалеными шурх-шурх. Только ботинок за полторы тысячи, и потому звук, словно бы многотонный гримм-змей ползет. Мимо трибуны как мимо пустого места, взгляд в землю, в небо, только не на людей. Фавны на людей не смотрят. Исключение — Винтер. Если бы боги не ушли с Ремнанта, и они бы на Винтер смотрели.

— ...Время мы не можем

приостановить!

Па-а-атаму-та с горя

Пра-а-адалжаем жить!

И прошли, и пыль осела, и потом кругом рассосались. Кто под навес к знакомой мелочи, кто так, на траву. Смотреть, чего дальше покажут.

Показали строителей. Они, помнится, наладились к девкам в третий и шестой бегать. Парни тамошние поймали двоих самых борзых. Но бить не стали, а надели каждому пальто, руки врастопырку, и в рукава поперек спины швабру, как пугалу. Называется: "геройский летчик". Бедолаги с крылами шире плеч шарахались по полуострову до рассвета, опасаясь крикнуть. Проснутся пацаны, позора не оберешься.

Увидела их Ушастая и пожалела, похоже. Да так удачно пожалела, что ей привезли этот вот самый фотоаппарат, которым она сейчас быстрее пулемета щелк-щелк-щелк! Привезли ей камеру то ли за фирменную нашу черноягодную самогонку, то ли за ноги длинные. Копать-уточнять у нас не принято, а только иных путей нету ведь.

Все ждали, что Большой приревнует — оказалось, он их и познакомил. Думал, говорит, понравится Ушастая, и увезут ее на большую землю. Пускай хоть кто-нибудь спасется...

И слова-то я не сразу подобрал, но все же спросил: а сам-то как? Каком кверху, засмеялся Большой, подрочить на кого всегда найду, афиши с Винтер по всему полуострову расклеены...

Пока вспоминал, строители на поле вышли и поют:

— Мне краном родиться на свет повезло!

Хлоп-хлоп сварочными кожаными рукавицами:

— ... Я ждал машинистов бесстрашных!

Хлопать и топать начинают все. Пузатые бородачи шагают кучкой, не в ногу, зато кричат ритмично, четко, "на прораба" :

— Но девку прислали и тут сорвало-о-о-о...

Башню!!!

Улыбки. Смех. Оттаяли после прохода толпы. Вышла Ушастая, чуть поклонилась всем сразу, и взяла голосом — тоже сильным, но ровным и чистым:

— Ах, что вы знаете о лете

ни разу не топивши печь?

И не носивши ведер полных

звенящей ледяной воды?

Туды-сюды!

И на зарядке за тобою

Толпой веселой поутру

Бегут, за задницу хватая

Не вру!

На волне смеха выскочил Вьюрок и колесом прошелся, и перед зрителями на колено пал, и показал на певицу, вроде как пожаловался:

— Большой составил планы

Са-а-абрался воплощать!

Уша-а-астая поймала

и спать!

Опять смех. Смех вещь хорошая, гримм его не любят. А Вьюрок вертится, улыбки разбрасывает... Нет, не цепляют Винтер даже белейшие пушистые ушки, это не сестричка Вайсс. Наследница разве только не морщится, все достижение...

— Хельга с Аякане

тут уж не до снов!

в пять утра е-е-е...

Ушастая подскакивает и подзатыльник:

— Доить!

Вьюрок спохватывается:

— Доить! Ах да, точно:

Доить мне

этих двух коров!

И опять колесом, и опять звонко:

— Стих читал я в классе

всем друзьям про нас.

Как е-е-е...

— Любил!

— Любил, да, точно:

Как любил я этих,

где и сколько раз!

И снова колесом, уворачиваясь от Ушастой, пока та не загоняет Вьюрка под самую трибуну, и тогда мелкий жалобно:

— Придавила девка

Сиськами к стене!

Дозорные мои хором, пыль с навеса от слитного рева:

— Как же ей не стыдно!

— И приятно мне! — пищит Вьюрок, даже не думая вывернуться.

Ладно, мой выход. Прохожу мимо навеса, нарочно топоча и загребая пыль ботинками. Вьюрок замечает, Ушастая отскакивает, вроде ничего такого не делала. Мелкий опять распрыгивается на середину, показывает на меня и опять жалуется:

— Услышав стоны под трибуной

Лось грозно вопросил: кто там?

Вклиниваюсь в паузу негромко, но и не шепотом. Четко, разборчиво, чтобы услышали действительно все:

— И что не доится вам тихо...

Скотам!

Небо на землю! Все ржут, все. Этого мы не заранее никому не показывали. Ну да, шутка ниже пояса, так мы сами-то кто? Шпана не шпана, безотцовщина с улиц горбатых. Шагаю к мелкому, тот наутек с воплем:

— На корявой ветке

высоко висю!

А всего-то писю

показал Лосю!

Теперь главное, на что мы с Большим спички тянули. Думаю, Ушастая подсуживала, потому как Большого ей жаль, а у меня опыт начальственного озвездюливания есть. Винтер не Синдер, за жопой с ручками не пошлет. Ближайший секс-шоп тут пол-континента к югу или один океан к северу.

Впрочем, если пошлет, это здорово. Мне бы только за ворота с хорошей бумагой выйти, а там я и сам управлюсь.

Подхожу к трибуне, короткий поклон. В глаза смотреть, морду надеть кирпичную, лихую, придурковатую. Помни, ты лось... Просто лось!

И громко:

— Сундук думал, что ученый!

Лимон думал, что крутой!

Обо-оим улыбаясь мило,

вздыха-а-ала Винтер...

Пауза-пауза-пауза, больше тянуть нельзя:

— ...Два козла!!!

Есть! Попал! Дернулась Винтер, обернулась к сундуку, спрашивает грозно...

* * *

— ... И вы поощряете вот это?

Тан Линь поднял уголки губ вполне по-волчьи:

— Коммунизм — не когда все благостно и цветочки посажены. А когда они сами выбирают и делают. Сами. Без меня. Пускай даже в пику мне, ведь меня же козлом назвали. Но сами. Сами напряглись, выучили, отрепетировали. Ради этого даже в коробочку построились.

— Но слова!

Тан Линь улыбнулся:

— Ну да, пока только за косички дергать. Возможно, их дети научатся дарить цветы, а внуки говорить комплименты. Правнуки сделают еще шаг. И так далее. Улыбайтесь, Вин! Улыбайтесь, гримм-прах, они же ради вас это все затеяли.

Пока Винтер довольно кисло улыбалась, а Семиградье, вся тысяча, и строители, и зенитчики, восторженно ревели, не начав стрелять в воздух лишь по причине жестокой экономии праха, Тан Лин сказал:

— Задачка довольно простая. Впрочем, я все еще один. Куда мне замахиваться на сложности. Здесь по одну стороны стены жизнь, по другую сторону гримм. Простой выбор. Сложно выбирать, когда на одной стороне три сорта мяса, а на другой тридцать.

Лейтенант фыркнул:

— Тридцать, конечно.

— Но половина из них — дробленые отходы, разбавители, разрыхлители, усилители вкуса, подавители вони. Словом, некондиция. А вторая половина недоступна по цене. И в итоге имеем те же три сорта, только в тумане красивых слов.

Не поворачивая головы, Винтер процедила:

— Так это, простите, выбор совсем не мяса. А выбор такого общества, где под маркой мяса продают отходы и некондицию.

— Именно, — кивнул Тан Линь. — И пока это так, любой коммунизм, даже уличное тиринановское "отнять и поделить", будет иметь популярность.

Лейтенант и Винтер переглянулись:

— Гримм-прах, вы нас подловили!

Тан Линь улыбнулся довольно:

— Все любят с важным видом говорить, что-де: "Добро надо делать из зла, потому что больше не из чего". Никто не любит собственно делать.

— А вы, значит, сделали?

— Разумеется. Снаряжение, география, климат, половозрастной состав. И свобода действий, это главное. После бунта первого лагеря, куда я нарочно сгрузил всю сволочь и стянул охрану, остальные четко поняли: ни бог, ни царь и ни герой. Только сами.

Лейтенант покосился направо, на малявок под навесом:

— Кстати, состав. Эти-то здесь нахрена? В Мантле приюты кончились?