Зверь лютый Книга 33. Интриганки

Пару мгновений епископ держал на лице приличествующее ситуации доброжелательно-покровительственное выражение. Потом лицо его изменилось.

— Ч-что?!

— Спокойнее. На нас смотрят. Держите себя в руках. У вас прекрасная пекарня.

Герцогиня крутила в руках корочку свежего ржаного хлеба — единственное, что она решила себе позволить.

— Ты...! Ты сожгла моё поместье!

Какой сообразительный мужчина! Если русская княгиня видела дом и тот сгорел, то она и виновата.

Мне нравится ход его мыслей. Логично же. Теперь послушай мою логику.

— Вы помните законы Саксонии? "Ни за какое преступление нельзя разрушать крестьянские дома, разве только в них была изнасилована девушка или женщина или туда притащена для изнасилования. Об этом [разрушении дома] должно быть решение суда, если [обвинение] не будет опровергнуто на суде. Если же по этому поводу состоялось решение, то, хотя тот затем явится и изнасилование опровергнет, его ущерб [от разрушения дома] все же ему не возмещается, потому что это не было опровергнуто до того, как по этому поводу состоялся суд. Всякое живое [лицо], участвовавшее в изнасиловании, должно быть обезглавлено".

* * *

Ростислава цитирует норму, которая через 60 лет войдёт в "Саксонское зерцало", (КНИГА ТРЕТЬЯ, Статья 1, ї 1).

"Названье примет пусть оно

"Зерцало саксов", оттого

Что право саксов в нем дано

И чтоб оно правдиво отражало,

Как образ женщины — зерцало...

Не выдумано мной оно,

А с давних пор от предков перешло".

Эйке фон Репков, составит этот кодекс на латыни и будет специально неоднократно повторять: "не выдумано мной", "с давних пор от предков перешло", я лишь записал.

Фон Репков ещё не родился, ещё не влюбился в образ рыцаря, в Роланда из "Песни о Роланде". Лишённый, в силу физических недостатков, возможности уподобится своему худ.литровому кумиру, он увековечит его память в своём кодексе. Из "Саксонского зерцала" вырастет "Магдебургское право". Которое станет правовой основой городов Великой Ганзы. И статуя Роланда будет поставлена в десятках городов Северной Европы.

Забавно: маркграф Бретонской марки, законченный феодал, взбалмошный рыцарь, превратится, трудами мальчишки-калеки, в символ свободы плебеев, горожан, торговцев. Которые таких "паладинов" ненавидят, бьют и, иногда, вешают.

* * *

— Да причём здесь...?!

— В том доме были изнасилованы две женщины. Одна из них — убита. С особой жестокостью и цинизмом.

— Какие женщины?! Они катарки! Еретички! Ведьмы!

— Да ну? Решения суда по этому поводу не было. Твоего суда, Вернер.

— Так и об изнасиловании — суда не было!

— Да. Но я — герцогиня саксонская. И, по праву, данному мне супругом, могу творить суд и расправу от его имени, по своему усмотрению и согласно законам Саксонии и империи.

Епископ багровел, пытался найти слова, чтобы... уничтожить эту наглую схизматку, которая всего-то третий день... а уже... с-сука русская...

* * *

Да, такой "волюнтаризм", "вижу — хам, бью — морду" — наша отечественная традиция. Здесь — не так, здесь — по суду. Найти графа, собрать заседателей, семь свидетелей под присягу на реликвиях...

Более того, женщина не может не только быть графом или го-графом, она вообще не может говорить в суде — только присягать. А говорит опекун:

"Девушки и женщины должны иметь опекуна при всяком иске потому, что нельзя опровергнуть свидетелями того, что они на суде говорят или делают".

У герцогини нет прав, о которых говорит Ростислава. Но опекуном жены, по умолчанию, является муж. И если Генрих будет говорить от её имени, то...

* * *

Ростислава отломила маленький кусочек корочки, кинула в рот, прожевала, прислушиваясь к вкусу свежего хлеба, и улыбнулась:

— Вкусно. Грубая ржаная мука, немолотые зёрна. Пумперникель. "Пукающий Николай". Ты часто пукаешь, Вернер? Хочешь передать это дело в суд? У меня есть жертва преступления, есть свидетель. Ты проиграешь.

— Она еретичка! Ей нет веры, она не может говорить в суде. А свидетель — соучастник. Ему тоже нет веры!

— Сначала — суд об изнасиловании. Твоими людьми, по твоему приказу.

— Ложь! Я не приказывал!

— Я уверена, что ты легко докажешь. Свою непричастность. В суде герцога.

Она откинулась в кресле, обвела взглядом полупустой зал, где продолжали пить и веселиться не ушедшие "на полив" благородные гости.

— Твои оправдания понравятся саксонским рыцарям. И жителям Миндена. Приятно видеть господина, корчащегося под вопросами следствия. Мда... А потом наступит время суда имперского. По делу о сотрудничестве с антипапой, врагом церкви и государя. Вспомни "Саксонскую правду" Карла Великого: "Закон франков. Кто замыслил против королевства, или против жизни короля франков, или сыновей его, карается смертью". Этот суд будет заботой Барбароссы.

— Кого?! Он уже погиб, сдох в Италии! Ты глупа! Русская дура!

— Ты ждёшь и надеешься? На гибель императора? Увы, милый Вернер, у меня другие сведения. Он вернётся. И с интересом узнает о твоих надеждах на его гибель. И о согласии с теми ругательствами его в адрес, которыми пестрит булла его врага и отступника.

Епископ, вынужденный прежде перегнуться через пустующее кресло герцога к своей юной собеседнице, откинулся назад. Вытер заплёванные в ярости губы рукавом своей сутаны. Уставился взглядом в потолок. Текст буллы он дословно не помнил. Главное там: решение по Майсену. Были там какие-то... нелестные слова о Барбароссе. Которые могут быть восприняты очень болезненно. А за измену... рубят головы.

Наконец, он снова наклонился к герцогине. Всё ещё красное лицо, приняло миролюбивое выражение.

Его можно было бы назвать ехидным, не имея в виду обычный смысл, вкладываемый в такое определение, но обращаясь к образу "ехидны ядовитой". Которой, конечно, в реальной природе не бывает.

— Мы же можем договориться? Я крестил тебя, дитя моё. Будет ли хорошо, если твой креститель будет унижен и опозорен, подобными, безусловно лживыми, обвинениями?

Ростиславу трясло. Собственно говоря, её начало трясти ещё до прихода в зал. Приходилось постоянно повторять себе:

— Не бояться. Ничего-ничего. Я — бесстрашна и бесстыдна.

Нервное напряжение заставляло непрерывно мять хлебный мякиш, делая вид, что зёрна в нём интересуют больше, чем противостояние с епископом.

Вид — делался. Но в душе...

— Хорошо, что я сижу, — подумала она, — а то ножки-то... не держат.

Новый отщипнутый кусочек хлеба позволил ей склониться над столом, изображая внимательное разглядывание. Потом, будто вспомнив о малозначном вопросе, она оглянулась на старательно изображающую умильность багровеющую морду своего собеседника.

— Пожар... просто по неосторожности тамошних... насельников. Дело о ереси — прекратить за недоказанностью. Всех заключённых из епископской тюрьмы выпустить. Спорный лен передать герцогу. О чём сообщить прямо сейчас. Завтра до заката — тысячу марок серебра. В подарок мне.

Сумму назвал сам епископ. Несколько дней назад. Конечно, не в таком контексте, а рассуждая о том, как много средств римско-католическая церковь тратит на нужды бедных и сирых. Получая, естественно, потребные для столь обширного милосердия доходы.

Умильность с морды пропала. Сползла не торопясь.

Какая, всё-таки, мощная вещь эти большие зеркала у Воеводы! Они с Цыбой столько работали над мимикой! Простая маска, смесь, динамика, полутона... Зная по себе, как выражаются чувства на лице, можно лучше понимать выражение эмоций собеседника.

— Ваше Высочество, ваши требования чрезмерны. Давайте как-нибудь... сократим список.

Ростислава пожала плечами:

— Как вам будет угодно. Можете сократить, расширить или изменить. Свой список. Мой — должны исполнить.

Епископ был взбешён. Его рука на подлокотнике герцогского кресла сжалась в кулак. Он бы ударил. Но это идиотское кресло между ними... А с той стороны на него смотрело бесконечно участливое, доброжелательное лицо герцогини.

— Ладно. Буллу.

Женщина недоуменно посмотрела в протянутую к ней здоровую потную пятерню епископа.

— О чём вы, Ваше Преподобное Превосходительство? Я изложила вам свои скромные просьбы, вы, в безусловном и истинно христианском стремлении помочь ближнему, их исполните. И получите мою искреннюю благодарность. Я буду молиться за вас, епископ Вернер.

Поток проклятий, едва не сорвавшихся с уст благочестивого архипастыря, выразился рядом негромких свистящих, шипящих и рычащих звуков. Недолгим: в зал входил герцог с толпой дворян-поливальщиков. Отдохнувшие и проветрившиеся на дворе, они радостно гомонили. В предвкушении продолжения банкета.

Генрих Лев протиснулся на своё место, плотно уселся и, окинув соседей весёлым взглядом, поинтересовался:

— Ну как вы тут? Не заскучали?

— Нет, ну что вы, муж мой. Епископ Вернер интереснейший собеседник. Мне удалось убедить его вернуть вам спорный лен. Кажется... Майсен. Да Ваше Преподобное Превосходительство?

Вернер был готов порвать на куски эту наглую иноземную шлюшку. Но пришлось сделать вид:

— Рассмотрев ещё раз все обстоятельства дела... стремясь к миру в империи... следуя истинно христианскому смирению... впечатленный успехами Вашего Высочества в деле управления Саксонией... преисполнившись душевной заботы о процветании добрых пахарей...

К концу монолога епископ столь воодушевился, что призвал всех присутствующих жить в мире и следовать стезе, указанной нам сыном Божьим, возвеличивая славу его. И прослезился.

К этому моменту за его спиной возник клерк с пергаментом. Текст мирового соглашения был оглашён, попытки епископа придраться к мелочам — отметены. Оба сеньора сообщили о своём согласии и повелели приложить к документу свои печати.

Воодушевлённые умиротворением присутствующие — выпили. И снова налили. И повторили. После чего Ростислава извинилась перед супругом за головную боль и тихонько исчезла из зала. Провожаемая полным ненависти взглядом ихнего Преподобия.

— Как он тебя ненавидит! Огнём бы сжёг! На куски порвал! Как способ привлечь благосклонное внимание Генриха... Ну, какой-то смысл в этом есть. И во что же тебе встал тот кусок земли?

— Ах, матушка. Вспомни как Воевода рабов покупает. Две цены: большая и маленькая. Маленькая — две ногаты. Большая — твоя жизнь. У меня получилось лучше. Вернер завтра пришлёт мне в дар тысячу марок. А его сокровищницу я уже прибрала.

Софья, вынужденная из-за своего двусмысленного положения тёщи-монашки-еретички-любовницы воздерживаться от присутствия в центре всеобщего внимания на пиру, будучи не любительницей подобных пьяных мужских застолий вообще, поймала дочь на выходе из большого зала. Изумление, восхищение и зависть к успеху дочери прорвались вопросом:

— Ты нажила себе злобного и могучего врага. Не боишься?

— Нет. Мне бояться нельзя. "Ничего-ничего".

— Ну... посмотрим. Расскажешь потом подробненько? А я побегу. Что-то наш головой нехорошо крутит. То ли меня ищет. То ли... наоборот.

Софья поправила вдовий плат, выхватила у пробегавшего лакея миску с капустой и направилась к герцогу, тупо оглядывающее помещение своими, более обычного выпуклыми большими голубыми глазами над бурно краснеющими от выпитого, тоже выпуклыми щеками.

— Э... фрау Ромуальда. Позвольте выразить восхищение. Вашей деятельностью во славу и для процветание Саксонии.

Невысокий старичок с седенькой бородкой клинышком, с тощими ногами, в простой, чёрной, хотя и целой, что по нынешним временам не повсеместно, одежде внезапно появился из темноты бокового прохода.

Это случилось так внезапно, что у Ростиславы от испуга зашлось сердце.

— К-кто вы?

— Я? Я, quasi (квази=типа) Шульц. Просто Шульц. Без фон, дер и цу. Клерк, квази. Веду дела, суцузаген (так сказать) его милости. Герцога, квази, Саксонии. В земельной, квази, области. И — сфере.

— И чем же восхитила тебя моя деятельность?

Старичок обиделся, учуяв в интонации оттенок насмешки, запыхтел носом.

— Мадам. Зря вы насмехаетесь над бедном Шульцем. Да, у меня нет герба. И все эти... эдлерхерры (благородные) могут мною пренебрегать и не замечать. Но поверьте: я единственный в этом собрании, кто способен вполне оценить ваш успех. Полтора десятилетия я веду это дело против епископата. Я собрал неопровержимые доказательства, филигранно построил линию истца в суде. Мои аргументы неопровержимы! Это признали даже юристы самого императора! Но увы... суд отложил рассмотрение дела, вердикт так и не последовал. А тут вы. Я потратил пятнадцать лет жизни! А вы за пятнадцать минут... И все мои труды... теперь ни к чему.

Горечь звучала в словах этого странного старичка. Раздражение от огромного объёма труда, времени, сил и эмоций, потраченных на скрупулёзное построение системы доказательств, ставших вдруг ненужными после пятнадцатиминутной беседы заморской девчонки, всего как третий день ставшей герцогиней.

— Уверена, герр Шульц, что ты, вместе со всеми добрыми немцами, рад справедливому завершению спора о Майсене в пользу Саксонии. Закон восторжествовал.

— Мда... так-то оно так... но меня выгонят со службы. Дело-то кончилось. Есть, конечно, другие. Но на моё место метят разные... молодые и благородные. А у меня нет ни высокого покровителя, ни имения, в которое можно было бы удалиться. Придётся искать место где-то... на подхвате.

— Мне кажется, что ты хороший юрист. И ты работал с архивами Саксонии.

— Да! Ваше Высочество, я работал с архивами империи! С решениями рейхстагов! Я указал на несоответствия распоряжений архиепископа Магдебурского — каноническому праву!

— Тогда тебе надо уволиться со службы герцогу и перейти на службу ко мне.

— Э... Ваше Высочество... А это... разные службы?

— Безусловно.

— А в чём будут состоять мои... задачи?

— В исполнении моей воли, герр Шульц. И придании ей законообразного вида. Навести меня завтра ближе к обеду. И мы обсудим подробности.

Кивнув склонившемуся перед ней в низком поклоне своему будущему законоведу и крючкотвору, государыня прошествовала в свои покои.

Сумасшедший день, полная противоположность вчерашней скуке и безделью, наполненный скачкой и убийствами, дождём и пожаром, жгучей ненавистью одного собеседника и робкой надеждой на защиту спасённой женщины, измотал совершенно. Ростиславе едва хватило сил, чтобы сбросить платье на руки служанки, обтереться губкой с мыльной тёплой водой, и, переодевшись ко сну, упасть в постель.

Казалось, стоило ей только коснуться головой подушки, как её начали дёргать за плечо:

— Госпожа. Просыпайтесь.

— Какого чёрта?!

— Утро уже. Вас дожидаются.

— Кого там нелёгкая принесла?!

— Э... ну... кандальников. Ваша милость.

— К-кого?!

— Еретики, душегубы. Епископские.

— Прямо с утра?! О-ох, господи боже... Давай умываться и платье.

Выйдя в прихожую Ростислава остолбенела: вчера ещё чуть живая Фрида самозабвенно обнималось с молодым мужчиной в толпе пятерых оборванцев.