Московская добыча (гл. 1 - 8)

Анька счастливо потянулась, и тут грохнул выстрел. Следом — еще один, а после — вопль, хрип и трехэтажная злая матерщина.

— Задел, хранцуз окаянный, — рычал совсем не Гришанин, незнакомый голос. — Едрить твою за ногу через коромысло, прямо в бок задел!

Окончательно проснувшись, Анька вспомнила: никак здесь не может оказаться Гришани, она ведь не дома! Она с французами в заброшенной пустой деревушке где-то в глухих лесах за Смоленском. Но что же тогда происходит? На них напали? Неужто сбылись ее молитвы?..

Анька осторожно выглянула — и тут же спряталась обратно. Внизу творилась самая настоящая бойня. Мужики с вилами, рогатинами и дрекольем убивали французов спокойно и деловито, как будто свиней к празднику резали. Анька в ужасе зажала себе рот. Если сейчас закричать... нет, нет! Такие не станут разбираться, кто она да что, да почему вдруг с французами. Анька слишком хорошо знала, как даже спокойного мужчину меняют запах крови, азарт драки, а пуще всего — безнаказанность. Таким не попадайся под горячую руку! После, может, и пожалеют, да ведь уже поздно будет...

Сжавшись в дрожащий комочек, девушка слушала крики, ругань, надсадное хэканье, предсмертные хрипы и стоны. Ужас ледяным комом свернулся в животе, подступил к горлу тошнотой, рассыпался по хребту колючими иглами озноба.

— Уходим, — как во сне, услышала она.

Прозвучали и стихли шаги, хлопнула дверь. Тишину нарушали теперь только чьи-то надсадные хрипы, но вскоре они угасли. "Хоть бы избу не подожгли", — мелькнула ужасная мысль. Страх всколыхнулся с новой силой. Надо было бы слезть с печи, выбежать наружу, но на Аньку словно оцепенение нашло, руки-ноги отнялись, только крупная дрожь била тело, да неудержимо стучали зубы.

Она не знала, сколько времени просидела, испуганно сжавшись, боясь даже выглянуть из своего укрытия. Но вдруг внизу послышалась потрясенная ругань — по-французски. Этот неожиданный звук, живой голос, внезапно прозвучавший среди могильной тишины, потянул к себе девушку, словно мотылька на свет.

Она прошептала короткую молитву и осторожно выглянула.

Посреди окровавленных трупов стоял французский кашевар — тот самый, что напоминал ей Васятку. Анька смотрела, как он сделал шаг, другой. Наклонился к одному убитому, другому, третьему. Выдохнул:

— Матерь Божья!..

Именно это успокоило Аньку окончательно: хоть и Антихристов слуга, а вот надо же, Богородицу вспомнил. Может, не случайно он спасся среди этой жуткой резни, а промыслом Господним? Анька глубоко вздохнула, сглотнула, пытаясь побороть подступившую от вида крови и трупов тошнотную слабость, и неловко полезла вниз.

Француз поглядел на нее так потрясенно, будто не пленная девка с печи слезла, а сама Богородица в ответ на его молитву с небес спустилась. Может, Аньке даже смешно бы стало — но тут она увидела такое, от чего отступившая было тошнота подкатила неудержимо.

Майор лежал в луже крови, запрокинув голову и раскинув руки, и скрюченные в агонии толстые пальцы как будто все еще царапали пол. Смерть он принял страшную — Аньку от одного вида перегнуло пополам и вырвало. Она смутно чувствовала, как ее берут за бока, ведут... Тело сотрясали спазмы, живот скручивало, как будто слишком усердная прачка перепутала Аньку с бельем и отжимает. А в голове билась единственная мысль: "Вымолила!"

В себя Анька пришла на улице, сидя на коленях в истоптанном снегу. Живот еще крутило, во рту стоял противный кислый вкус. Девушка зачерпнула пригоршню снега почище, обтерла лицо. Еще одну пригоршню засунула в рот, разжевала старательно, сплюнула. От холодного снега стало легче. Анька набралась смелости и огляделась вокруг.

Партизаны уже ушли: к лесу вела полоса свежих следов. Ночью выпал снег, замел все, что натоптали французы вчера, на нетронутом белом полотне отчетливо выделялись следы лаптей, копыт и колес. Под стеной соседней избы лежали два трупа, еще один, покачиваясь, висел вниз головой на воротах. Девушка поспешно отвернулась, перекрестилась. Солдат-кашевар, видать, по ее примеру, умывался снегом. Поймал ее взгляд, покачал головой, пробормотал: "Надо же"...

"Мы одни остались?" — растерянно подумала Анька.

Словно услыхав ее мысли, француз выпрямился, вздохнул:

— Пойти капитана поискать... Вот кого жалко так жалко...

И побрел к избе.

Анька растерянно смотрела вслед. Видно было, с каким трудом дается французу каждый шаг, и Анька подумала вдруг: "А он смелый". Сама она ни за что не вошла бы туда снова. И так-то боялась, что мертвяки во сне приходить начнут. Особенно майор, о смерти для которого она пусть и не молилась, но просила каждый день, желала ему сдохнуть так настойчиво, как никому, никогда, ничего до этого не желала. Вот и выпросила...

Анька тоненько всхлипнула и зашептала молитву за упокой душ всех убитых в эту ночь. Может, хоть так получится забыть...

Жюль остановился на пороге дома, собираясь с духом. Казалось бы, столько боев, столько мертвых позади, ко всякому привык. А вот — жутко было даже представить, как он толкнет дверь и войдет в дом, где лежат в собственной крови его товарищи, безжалостно перебитые во сне. "Как свиней на бойне", — передернувшись, пробормотал Жюль. Его тянуло говорить вслух, тишина давила могильной плитой. Взбрела вдруг нелепая мысль, что гибель Клода была знаком, предзнаменованием. Они не поняли — и поплатились.

Нелепо, но из головы не шло. Жюль открыл дверь, задержав дыхание, как перед прыжком в воду с обрыва. Пригнувшись, вошел в темные сени, остановился, давая привыкнуть глазам. Заметил темную фигуру, скорчившуюся у стены, шагнул туда. Присел на корточки, досадуя, что так мало света попадает сюда с улицы. Как русские живут в эдаких норах?!

Короткий стон ударил по нервам, Жюль дернулся, наклонился ниже:

— Капитан? Капитан, вы?! Вы живы, слава Господу нашему, благому, милосердному! Я уж думал, один остался... Сильно ранены? Давайте на свет...

Подхватил под мышки, потащил наружу, не переставая то ругаться, то благодарить Иисуса и Пресвятую Деву Марию. Усадил бережно, прислонив спиной к стене.

— Крови не вижу... Куда вас, капитан?

— По голове получил, — вяло ответил Мишель. — Господи, ну и силища у русского медведя... До сих пор гудит... — с трудом поднял руку, ощупал голову, застонал.

— Льда приложить надо, — Жюль огляделся, льда, конечно, не нашел, зачерпнул снега и осторожно прижал к пострадавшей капитановой голове.

— С остальными что? — спросил Мишель.

— Всех, — Жюль втянул воздух, то ли хохотнул, то ли всхлипнул. — Вы, капитан, в дом и не входите даже. Всех...

Взгляд Мишеля бесцельно шарил вокруг. Слова Жюля пока не уложились в его голове. Он понял, что остальные все погибли — но еще не осознал этого. Почему-то стояла перед глазами спасенная им девушка — в Москве, когда он нес ее на руках, и раньше — тонкая фигурка в огне, и позже — тогда, утром в карете, когда Мишель вдруг увидел ее заново. Его фея... Неужели ее — тоже?..

Горькая, тягучая боль заполнила сердце. Такого с ним раньше не было — жуткое ощущение непоправимой ошибки, вины, которую уже не искупить, потери, которую ничем не восполнить.

— Всех? — сипло переспросил он.

— Страшное дело, — Жюль опустил глаза, перекрестился. — Перебили, как на бойне.

Нужно было пойти в дом и увидеть самому, но каждое движение отдавалось болью и головокружением.

— Помоги встать, — попросил он Жюля. Тот приподнялся, подхватил капитана под мышки, Мишель вцепился ему в плечи...

И замер.

Чуть поодаль, шагах в десяти, сидела в снегу его фея. Живая и на первый взгляд даже невредимая. Мишель шагнул к ней, пошатнулся, Жюль подхватил:

— Осторожней, капитан! Держитесь за меня, крепче...

Девушка глядела на них, и Мишель никак не мог понять выражения ее лица. До сих пор он старался не думать о ее чувствах — что толку? Но теперь именно это показалось вдруг важным — едва ли не самым важным из всего, о чем следовало позаботиться в первую очередь.

— Она цела? Жюль, девушка цела?

— Да, пересидела где-то, я и не понял, где, — Жюль оглянулся. — Вроде получшело бедняжке. Как ее выворачивало... Да не удивительно, кого угодно с такого зрелища наизнанку вывернет.

Мишель хотел подойти к девушке, но снова пошатнулся, вцепился в Жюля, чуть не упал...

— Сидите уж, капитан, — Жюль осторожно усадил его обратно под стену. — Сидите, вам оклематься нужно. А я пойду хоть оружие поищу, русские, кажется, по карманам не шарили, только ружья унесли. Пистолеты могли остаться. Мертвым уже не понадобится...

"А то, что живы мы, может оказаться всего лишь короткой отсрочкой", — додумал не сказанное Мишель.

Странным образом эта мысль помогла собраться. Они живы, но затеряны в глуши русских лесов, среди снегов, хищного зверья и партизан, которые страшнее зверья и морозов, вместе взятых. Надо как-то выбираться отсюда. И девушка, снова спасшаяся чудом... Теперь Мишель никому не передоверит заботу о ней. Ради ее жизни он сделает то, на что, быть может, недостало бы сил только ради себя. Они выберутся отсюда. Вырвутся. Спасутся.

Над заснеженным лесом вставало солнце, обещая новый день для выживших. Светило девушке в спину, окутывало ее сиянием, снова превращая из измученной пленницы в неземную фею, тонкую, почти призрачную, но живую. Мишель глядел в бледное лицо, окруженное нимбом растрепанных золотых волос, и повторял себе снова и снова, как клятву: "Мы выберемся. Я не дам тебе погибнуть. Только не теперь, когда ты выжила второй раз. Я не потеряю тебя снова".

Анька еще раз умылась снегом, загадав: пусть талая вода унесет плохое. Дыхание успокоилось, нервная дрожь ушла, сменившись обычным ознобом. Холодно, подумала Анька, надо же, просто холодно... Как будто ничего и не случилось.

— Я жива, — прошептала она, — я еще жива...

Мелькнуло смутное сожаление: может, стоило показаться мужикам, все ж свои... Но тут же вспомнились изувеченные тела в лужах крови, и Анька содрогнулась: нет, слишком страшно! А ну как и разбираться бы не стали? Она и своим-то — мужикам из бариновой дворни — не сильно верила, а тут вовсе чужие. Променяешь эдак-то шило на мыло...

Но что же теперь ей делать, куда идти?

Для начала — пришло простое решение — поискать в пустых избах хоть чего из одежды. И на ноги хотя бы лапти драные найти, все лучше, чем босой по снегу. А если еще и хоть какая еда отыщется, можно вовсе здесь и остаться. Придут же когда-нибудь сюда хозяева...

Или снова французы, и тогда ей точно несдобровать! Ох ты ж беда, куда не кинь...

Анька подняла голову: "Что же делать?"

И вдруг — встретилась взглядом с чернявым Мишелем.

Она сама не ожидала, что может так сильно и от души обрадоваться удаче француза. Казалось бы, что ей до него? А вот поди ж ты — увидела живым, и сердце екнуло. Как будто их двоих связывало что-то. Хотя, если подумать, что может связать сильнее, чем спасение жизни? Анька помнила, как чернявый француз нес ее на руках по пылавшей Москве, помнила близко его лицо, багровый ожог через щеку, четко очерченные губы, запах гари и паленого волоса.

А еще она украла его платок. Так и таскает спрятанным в рукаве...

Все это время он почти и не глядел на нее — исключая того раза утром, после ее ночных рыданий. Иногда приносил кашу, и все... А сейчас так смотрел, что Анькины щеки залил непонятный жар, а сердце забилось сумасшедшей птицей, будто ему вдруг стало тесно в груди. Да что ж это с ней такое, Божечки?! Ведь и ей не было прежде никакого дела до того, глядит на нее или нет ее чернявый спаситель, а если глядит, то что при этом думает!

Анька встала, мельком удивившись, как после всего ее еще и ноги держат. Подошла к Мишелю — он следил за каждым ее шагом, как завороженный. Опустилась рядом на корточки. Мишель протянул руку — и замер, так и не коснувшись девушки. Застонал чуть слышно. А ей вдруг тоже захотелось прикоснуться, провести пальцами по шраму на щеке, по черной щетине там, где у русских мужиков борода. Попробовать, какие у него волосы — жесткие или мягкие? Она испугалась этого желания, испугалась собственного внезапного смущения, трепещущего сердца, дрожи в пальцах. Рядом с чернявым Мишелем Анька вдруг снова почувствовала себя слабой и беспомощной — но не так, как это было с окаянным майором. Иначе, совсем иначе. Как тогда, в горящей Москве — когда можно обвить руками шею спасшего тебя мужчины, опустить голову ему на грудь и закрыть глаза. И знать — все будет хорошо.

Никогда раньше с ней такого не случалось. Слышала, как говаривали девки: сердечко, мол, затрепетало, душенька сомлела, ноженьки ослабели, — и все казалось: глупости, пустая болтовня. А оно вон как бывает...

И угадай, почему вдруг с французом окаянным рядом настигло такое? Почему не с кем-то из своих, с детства знакомых? Почему, когда свои парни за руку брали, в уголке притиснуть норовили, Анька только злилась и отпихивала, да грозилась Гришане с Васяткой пожаловаться? А тут — вот те раз! — и в самом деле душенька сомлела.

— Все будет хорошо, — прошептала Анька, больше саму себя успокоить, чем его. — Веришь?

Его глаза радостно распахнулись.

— Скажи еще что-нибудь...

— Ты же все равно не понимаешь, — она сообразила вдруг, что француз-то наверняка по-русски ни словечка не знает. А сама она, хоть и понимает его, отвечает по-своему. Задумалась: как же это сказать на французском?

— Красивый у тебя голос, — вздохнул он. — И ты красивая, смотрел бы и смотрел. Жаль, не поговорить никак...

Анька невольно улыбнулась: он, оказывается, думал о том же, о чем и она. Поговорить. Нахмурилась, вспоминая нужное слово. Выговорила, сама страшась легко пришедшей на язык чужой речи:

— Я понимать... понимаю по-французски. Немного, мало.

И не сумела сдержать смех, глядя в его потрясенное, ошарашенное лицо.

Глава 8. Общий язык

Это было слишком похоже на чудо. Мишель даже подумал, что бредит, что удар по его бедной голове оказался слишком уж сильным. Его фея подошла и села с ним рядом, и в ее глазах виделось что-то такое, неопределимое, но явственное, от чего хотелось прикоснуться к ней, беречь ее, смотреть на нее не как на женщину, а как смотрят на изваяния святых в соборах. Мишель протянул руку — и опустил. Стыдно стало. Как он мог отдать эту девушку другому мужчине? Даже не попытаться защитить? Да еще и уверить себя, что ей так будет только лучше?

Мишель застонал. Стыд оказался даже больнее того чувства невосполнимой потери, с которым он думал о ее смерти.

Она спросила что-то — тихо, едва слышно, но Мишеля так поразило уже то, что девушка заговорила — что-то сказала — сказала ему, глядя на него, — тут уж слова не важны, даже если бы он и понимал. Мишель вдруг ощутил себя мальчишкой, робким и смущенным. Таким, каким был, первый раз в жизни поцеловавшись — с Мари, соседской дочкой.

Мари вышла замуж за сержанта милиции, толстого весельчака Жако, родила ему одного за другим четырех мальчишек, располнела, но при встречах улыбалась Мишелю все так же радостно. Немного похоже на улыбку этой русской девушки...