Полынный ветер. Часть 1. След в небе

Девушка почувствовала, как сердце сжалось от сострадания — слепой молодой женщине в глухом лесу должном быть тяжко приходится...

Отложив столовый прибор, она подошла и присела рядом с хозяйкой на скамью, положила ладонь на плечо:

— Вы меня от плохого человека спасли. Накормили, обогрели. Что я могу сделать для вас?

— Ничего не надо, — мягко сказала женщина, отстраняясь. — Ты сама ещё очень слаба...

— Нет-нет... Что вы?! Я полна сил! — девушка нахмурилась снова. — Вы не смотрите, что я такая белоручка... Я многое умею, — она начала перечислять по пальцам. — И убирать, и стирать, и шить... — и вдруг осеклась, поняв, что сказала "смотрите" — той, что не видит, смутилась и закончила уже тише: — Делала когда-то это всё для одной старушки... — запнулась и смущенно добавила: — Вот только не помню, как её звали...

Нанна усмехнулась, спросила:

— Саму-то как звать, помнишь?

— Конечно! — девушка даже удивилась такому глупому вопросу, наморщила лоб... Имя вертелось на языке, но не приходило... Звенело бубенцами, пахло летом, было рыжим... Но ускользало, как отзвук, как запах...

Нанна молчала и ждала. И это нервировало. Решительно вскочив, девушка заходила по комнате. Начала рассуждать логически — имя было звонким. Стало быть, начиналось с гласной... Какие там? Ах да, "а"... Подходило — тянулось и играло... Но при этом — оно лилось, ласкало слух ...

"... лей... лей... лей..." — будто песнь ручейка.

А в конце — было строгим, как у хозяйки.

— Алейна! — радостно вскричала девушка. И рассмеялась, будто медные монеты пересыпала. Впервые за прошедшие годы.

Стало быть, жива! По-настоящему!

— Хорошее имя, — сказала Нанна и прошла к сундуку, откуда извлекла простую, но добротную одежду, положила вещи на скамью: — Оденься, а то нагишом — неприлично.

Алейна согласилась с ней и, взяв платье, юркнула за тканевую перегородку, разделявшую комнату. И лишь позже сообразила — Нанна-то слепая! Тем более, едва только девушка скрылась за ширмой, хозяйка скрипнула входной дверью. Видно, за дровами пошла.

Девушка поспешила одеться и, чтобы как-то загладить неловкость, принялась убирать со стола. Разглядев за печкой деревянную лохань, плеснула горячей воды и взялась мыть посуду.

А сердце было не на месте: хозяйка слепая, хрупкая, беззащитная. Вдруг на улице не дай бог оступится? Может, ей нужна помощь? А если нападет кто?

Алейна вздрогнула, выронила из рук тарелку. Обожгло мыслью: тот человек! Что если он не ушёл?! Он оскорблял хозяйку и явно был очень зол. А Нанна — на улице, одна. Что может сделать такой зверь с беспомощной женщиной?

Она стянула передник и бросилась на улицу, но остановилась на пороге.

Нанна стояла, приложив ладонь к груди. А незнакомец, понурив голову, брёл вглубь двора, где виднелось низенькое бревенчатое строение.

— Он не обидел вас? — окликнула Алейна.

Нанна не повернулась. Ответила тихо, почему-то с грустью:

— Нет. Не бойся, не обидит и тебя.

Алейна недоверчиво хмыкнула, проводила сутулую фигуру недобрым взглядом.

— Он поживёт здесь немного, — продолжила хозяйка и вздохнула. — Ты уж не обессудь, но мне — все нуждающиеся в помощи равны.

Алейна спорить не стала, посторонилась, пропуская Нанну в дом. Хотела юркнуть и сама, но остановилась, вздохнула полной грудью, огляделась и замерла, завороженная.

Везде, куда хватало взгляда, блестела алмазная пыль. Сосны прятали свои тёмные лапы в пушистые снеговые муфты. Где-то ухала ночная птица. Морозный воздух бодрил и задорил. Хотелось, как в далёком детстве, катать огромные снеговые шары и лепить снеговиков.

А между тем, небо охватило пурпурное зарево восхода, и первые лучи нового дня прошили золотом истончающееся покрывало самой долгой ночи в году...

Той, когда можно обмануть саму судьбу. Когда средь торжества зимы веет весной. И, зелёным побегом, пробивающим льдистый наст, вершится жизнь.

______________________________

[2] ЯРОСЛАВ СЭЙФЭРТ. Колыбельная

— 7 —

— А дальше, милочка, пешком, — сказал водитель. — Через лес вёрст десять будет, а по окружной и того больше — паводком дорогу развезло. Да местные уже привыкли. Так что прощевай.

Девушка молча подобрала увесистый чемодан и сошла. Старенький автобус пшикнул, закрыл дверь и попылил дальше, оставив пассажирку посреди просёлка, змейкой уползавшего к лесу. Ветер набирал силу и задувал подол легкого плаща. Девушка поежилась, неуверенно переступила по сырому, перемешанному с грязью и копотью, гравию — в фасонных ботиночках долго по бездорожью не пройдешь. Впору было расплакаться, только слезами горю не поможешь. Сама напросилась. Так на комиссии и сказала: распределите, мол, меня в такое место, где я полезна буду, где опыта наберусь, где дел непочатый край, но ведь дела характер закаляют! И уже представляла, как из нее, городской да изнеженной барышни, высококвалифицированный специалист получится. Школу деревенскую выстроит. Ребят грамоте да музыке обучит. Слух пойдет по всему Южноуделью и даже к награде представят...

Геройка. Спортсменка-отличница.

Сиди теперь в глухомани, на болотах, где от одной деревни до другой ворона сутки летит, а летом — если верить водителю автобуса — такой гнус в лесах водится, что оставь козу — до костей обгложет.

Девушка криво усмехнулась, подхватила ношу — всё-таки стоило брать с собой поменьше книг, — и, поскальзываясь на комьях глины, уныло побрела вперёд. И не сразу поняла, как закончилась опушка и начался самый настоящий лес — деревья, словно ватага разбойников, обступили со всех сторон. В каждой ветке мерещилась когтистая лапа. В каждом дупле сверкали и тут же прятались желтые совиные глаза. А подлесок тянул за полу, словно предупреждал: дальше ходу нет! И как-то вмиг вылетило всё здравомыслие, за которое её уважали преподаватели в педучилище, что приведений и прочей нечисти не существует. И хотелось пуститься со всех ног, но ноша тянула...

... тянула всё сильнее, выкручивала руки из суставов. Давило на грудь так, что становилось больно дышать. Но кричать нечем — рот болотной жижей забит... Да и нет его — рта. Только разверстая трясина. И рук нет — только скрученные гнилые корни. Нет и ее самой...

Лишь грязь, тьма и холод. И все это — в ней... и всё — она...

А потом пришла жажда...

... Её встряхнули за плечи, и голос потребовал:

— Проснись.

Алейна взмахнула руками, словно отбиваясь от опутавшей ее грязи и тины, распахнула глаза. Легкие жгло, потрескавшиеся губы жадно ловили воздух — девушка дышала и не могла надышаться. Но вскоре чернота отступила, развеялась. Успокаивающе потрескивали дрова в печи, пахло травами и молоком. И не грязевой монстр маячил перед ней — тонкая фигура ведьмы.

Нанна протянула деревянную кружку, полную пряно пахнущей жидкости, и велела:

— Пей.

Алейна приняла кружку дрожащими руками и безропотно выпила. Горло обволокло теплом, дышать сразу стало легче.

— Прости, Нанна, разбудила тебя, — виновато произнесла Алейна.

Они почти сразу перешли на "ты". Поначалу Нанна даже обижалась на гостью: "Что ты мне "выкаешь", как старухе. Я немногим старше тебя". Алейна устыдилась и отговорилась природной вежливостью.

Сейчас же девушка места себе не находила, решив, что своим беспокойным сном переполошила хозяйку.

Нанна отставила напиток, ответила спокойно:

— Какой уж тут сон, когда двое больных на руках.

Алейна посерьезнела, нахмурилась. Перед глазами промелькнуло ненавистное лицо насильника.

— Зачем ты выхаживаешь... этого? — едва сдерживая возмущение, спросила она. — Думаешь, добром отплатит? Как бы не так!

— Это уж не тебе судить! — строго осадила ее Нанна. — Его ли, тебя ли. Мне, дорогая моя, без разницы. Каждый имеет право жить.

— Жить? — Алейна даже привстала со скамьи от гнева. — Да после того, что он сделал... ублюдок!

Алейна сжала кулаки, вспомнив, что в течение последних дней наблюдала одну и ту же сцену: как ведьма осторожно ступает по снегу к баньке с какой-нибудь исходящей паром посудиной — то зелье несет, то свежий бульон. Алейна ничего не говорила — до сего момента, только поджимала губы и отворачивалась, оттирая злые слезы. А ведьма молчала и продолжала с одинаковой заботой ухаживать и за девушкой, и за... этим.

Алейна не знала его имени, да и не пыталась узнать. Ничего, кроме омерзения, тот тип не вызывал, и она старалась пересекаться с ним как можно меньше. Помогала ли она носить в дом воду, или ломала хворост, или развешивала белье во дворе — увидев его сгорбленную нескладную фигуру, Алейна тут же бросала свои занятия и опрометью бежала в дом. А сердце колотилось часто-часто, словно не человека видела перед собой — бешеного зверя.

Но Нанна была непреклонна и делала вид, что не замечает возмущений гостьи. Вот и теперь сказала, вздохнув, как показалось девушке, виновато:

— Они не умеют по-другому. Насилие — сущность их мира. Порою, убить для них, означает спасти.

Алейна фыркнула, не веря своим ушам:

— Что же, по-твоему выходит, все можно простить? Даже низость и гнусность?

— Не о прощении речь, — терпеливо ответила Нанна и присела на скамейку. — О понимании. А без этого — не будет надежды.

— Для кого надежды-то? — всплеснула Алейна руками. — Для этих... существ? Да я едва в деревне обосновалась, такого про васпов наслушалась! — она сморщила носик, качнула головой, словно отгоняя воспоминания, а глаза обожгло, и скатились на щеки первые слезы. — Ночами спать не могла! А крестьяне в деревне — запуганные, как суслики! Как осень за половину перевалит — всё на небо косятся. Чуть стрёкот какой заслышат, тут же детей в подпол! — чистый голос Алейны наполнился яростью. — И тогда... Ну... когда они пришли... Деревню сожгли! Людей резали, будто скот... Какой уж там свет! Разве что, зарево пожарищ!..

Она махнула рукой и ладонью вытерла глаза. И не заметила, как Нанна положила на ее плечо теплую ладонь.

— Все так, — согласилась ведьма своим напевным голосом, в котором теперь слышалась грусть. — Сердца их тьмою изъедены, души кровью пропитаны, поступки уродливы. Но отворачиваться — нельзя. В любой тьме, даже в самой непроглядной, свет есть... Вот послушай, что расскажу сейчас.

И заговорила — а Алейна слушала. И чем больше говорила ведьма — тем растеряннее становилась девушка. Но история Нанны запомнилась ей надолго...

... Они с матушкой жили в утлой избе на окраине деревни, у самого леса. Мать поднимала её одна — про отца никогда не говорила. Зато бабы — охотно сплетничали и клеймили мать гулящей. И каждую из сплетниц Нанна была бы рада наказать за материны слёзы. Так и начали сбываться ее слова — то одна женщина заболеет, то ее мужа на охоте волк куснет, то коровы молоко давать перестанут, а куры дохнут, словно мор напал. Теперь уже вслед девочке шипели: "Ведьма!" Но держались, до памятного случая...

Дочь старосты пригласила на свои именины всех девчонок. Позвала и Нанну. Только вот не для веселья — для издевательств: на все лады её мать поносила. И девчонки хохотали и фыркали, словно большие.

И Нанна сорвалась:

— Да чтоб у тебя язык отсох, а саму — перекорёжило!

Ударила проклятьем и выскочила прочь: сколько бежала, столько и плакала...

Вечером дочь старосты слегла. И оголтелая толпа ринулась к их избе. Люди требовали расправы над ведьмой.

Мать кинулась на них, как тигрица. Только староста — здоровый бугай — на вилы её поддел, будто сена стог. Нанна, затыкая себе рот руками, чтобы не проклясть их всех, смотрела на то, как корчиться мама...

— Беги, дочка... — прохрипела та и кровью во рту забулькала...

Староста стряхнул её, как налипшую глину, и обернулся к Нанне:

— А теперь с тобой, ведьмовка, разберёмся...

Нанна бросилась прочь. Бежала быстро, к опушке, сбивая ноги, захлёбываясь слезами. Не чувствуя боли от бьющих в спину камней.

Дороги не разбирала, оттого-то и не заметила обломанную ветку. Споткнулась, полетала кубарем. И тут деревенские и настигли её.

Били долго. Чем попало и куда достанут. Помнила, как мужик занес над ее головой камень. Помнила вспышку — а потом провалилась во тьму.

Навсегда...

Потому что, когда открыла глаза — свет не пришёл. Зато была жизнь. И тот, кто эту жизнь подарил. Она чувствовала руки, заботливо поправляющие повязку на лбу. Ощущала запах — странный, сладковато-подташнивающий, словно сотканный из меда и смерти. Нанна протянула руку, ощупала...

Пальцы, ставшие теперь зрячими, распознали шеврон: насекомое, будто молнией рассеченное буквой "W"...

Васпа.

Страх скрутил внутренности.

Это они убили отца и сожгли деревню. Матери удалось выжить и уйти вместе с нею...

А теперь васпа — спас и выходил.

Убьёт... Обязательно. Позже. Наигравшись.

Не убил — дал любовь: ту, какая была у самого — ломающую, злую, оставляющую следы на теле и душе. И она родилась заново, потому что возрождение — сущность любви. И теперь она могла жизни этой противостоять, словно спаситель — часть своей силы передал...

Он отвёл её к людям, чтобы было кому позаботиться о ней... В той, новой деревне, слепую сироту и впрямь приняли и обогрели. А потом старушка, живущая за околицей и слывшая в здешних местах знахаркой да ведуньей, в ученье взяла...

... С васпой встретились лишь месяц спустя — наставница полуживого в лесу отыскала. Такой уж она была: любое существо — будь то коровушка-кормилица или волк-убийца — полагала достойным жизни. Коль кто нуждается — должна приветить и вылечить. Тому и Нанну учила.

Но тогда, страдальца оприютив, знахарка сказала:

— Он ведь помог тебе?

Нанна смущенно кивнула: ничего от прозорливицы не утаить.

— Так теперь твой черед, — продолжила старушка науку и, за руку схватив, шепнула, что на сердце печать поставила: — Запомни, раз уж взялась: любить ос — больно. И ответа — не жди...

Нанна слёзы сглотнула и пошла готовить отвар.

Но урок запомнила...

А ещё поняла — её спаситель за ее жизнь едва своей не поплатился. Ведь мрачный дарский Устав не подразумевал милосердие. Оно было слабостью, а слабых в Ульях не чествовали. Её васпу тоже наказали по всей строгости — последствия смогла нащупать сама, когда перевязки делала: раны ещё были свежи... А потом, как узнала, не оклемавшегося ещё, на задание отправили. Только посланные с ним — предателями оказались, убежали... А его бросили в лесу. Не найди его старушка-знахарка — сгинул бы...