Поэтому Советский Союз особо выделялся упоением успехами — и реальными, и мнимыми. Ликующая, машущая сотнями флагов, транспарантов, танцующая вокруг многометровых передвижных декораций человеческая волна — легко отличаемая особенность СССР 30-х годов. Притом отдельно стремились доказать всем — и себе в первую очередь — зажиточность "советского строя", пришедший в каждый дом достаток.
Советская Федерация — вплоть до начала 40-х — это мир скудности.
В истории Федерации Гражданская война не стала водоразделом, размах военных событий, масштаб потряений в обществе был по сравнению с нашей историей несоизмерим. Советская власть пришла как общественное избавление, как массовая организованная воля взамен разрухе, возникшей из хаоса Империалистической войны.
Но после завершения передела мира Советская Федерация оказалась не только вне этого передела — она оказалась и вне созданного этим переделом нового мирового разделения труда. Что означало — отсутствие всякой регулярной торговли, отсутствие всякого твёрдого интереса к русскому продукту. А отсюда — и исключение какого-либо кредита, полное исключение русской валюты из списка мировых валют, фактическая торговая блокада.
Это было одновременно и достижением, и недостатком Советов. Не привязанная к определяющим внутреннее потребление условиям мировой торговли, советская экономика могла относительно свободно выбирать направление развития. Но любой рост давался большими усилиями и происходил медленнее, нежели в странах, включённых в полноценный мировой рынок.
Не голод, но никакого продовольственного изобилия. Люди на улицах не в отрепьях — но одежда проста и блёкла. Сами улицы не в плачевном виде — но фасады и парадные не сияют электрическими огнями, краски, которыми выкрашены стены однообразны. Один пример, много говорящий внимательному наблюдателю — женщины не красят волосы. Девушки, даже весьма образованные и развитые, начальницы крупных производств или ведущие научных проектов — даже не подозревают, что цвет волос зачем-то можно менять. Постоянство как верность себе — во всём. А постоянство и простота стоят рядом.
Ограниченность, нехватка, строгое рационирование потребления. Новое поколение граждан Федерации выросло в спартанских условиях чистого и скудного быта. Восприятие собственных потребностей у людей такого воспитания имело заметный перекос в сторону коллективного в ущерб личному, ценностей нематериальных в противовес страсти совершенствовать личное пространство — иметь дом, обстановку, личную автомашину и так далее.
Скудность потребления имела причиной в немалой степени произошедшие в стране после 1917 года социальные изменения. В первую очередь следует отметить полностью изменившиеся аграрные отношения во всей их совокупности. В том числе и в товарных отношениях между городом и деревней. Товарооборот между городом и деревней преобразился совершенно.
Деревня уже к 1917 была расслоена почти полностью: крупное хозяйство поглотило большую часть пахотных земель и рабочих рук. Середняк как самостоятельное явление был исключением: если крестьянин и работал на своём участке исключительно своим трудом, то при близком рассмотрении оказывалось, что его инвентарь либо арендуемый, либо кооперативный. То же — к посевному зерну. А отсюда — и заданность того, что сеет хозяин, и заранее оговорённые, как правило, условия сдачи выращенного урожая. Но, как правило, кооперация охватывала более зажиточные слои, составлявшие малую долю от численности сельского населения. Поднявшийся за десятилетие новый класс сельской буржуазии окрестили "новыми барами". С остальной деревней — батраческой, отходничьей, ремесленной — "новых бар" разделила высокая стена обид.
Да и ремесло в довоенной российской деревне тоже оказалось в руках сельского торгово-промышленного сословия. Преобразование сельской мануфактуры шло стремительно: уже к 1917-му году бывшие деревни — центры промыслов обрели облик фабричных городков. Грязных, изобилующих дешёвым и ужасным жильём, антисанитарией кривых улочек. Ошеломляющих приезжего присущим каждому такому промыслу букетом "ароматов", сбивающим наповал с ног. Сельский пролетариат позже вошёл в орбиту деятельности революционных организаций, но за время войны именно сельская мануфактура дала наибольший абсолютный прирост большевизма.
К 1917-му аграрные отношения в России вполне и повсеместно обрели полностью буржуазный характер. Не повторяющий земельное хозяйство в других крупных странах — ни юнкерское поместье в Пруссии, ни англо-саксонское фермерство, ни латиноамериканский пеонаж. Решающее слово в сельском укладе перешло к "кулаку" — деревенскому ростовщику.
Но реформа сделала из "кулака" кооперированного крупнотоварного производителя, ничуть не умалив его ростовщической сути. Из-за чего найм рабочей силы на селе приобрёл характер особо гнусного обмана, особо поставленного правила обирания и использования чужого труда. Когда чем более человек беспомощен и беззащитен, тем скорее его впрягут в тяжёлую работу. И тем меньше за неё заплатят. Странно-приютные дома в России перед войной опустели: сироток разобрали по домам "сердобольные селяне"!
Столь высокий уровень эксплуатации, сопровождавшийся столь неприкрытым насилием и бесстыдным обманом, сделали революционный переворот на селе особо резким, крайне ожесточённым с обеих сторон, весьма тяжёлым по последствиям для всего хозяйства.
Революционная воля проводилась на селе вооружённой рукой, и рука эта не стеснялась бить во всю мощь.
Контрреволция не знала снисхождения и пользовалась для нанесения вреда любым средством. Не имея оружия, убивала и разрушала любым иным видом: порчей всего, что могла, тайным убийством, рассеиванием злобных домыслов и натравливанием людей друг на друга. Накал междуусобной борьбы снизился лишь во второй половине 20-х, а до того аграрное производство лихорадило повсеместно.
Удержание урожая важнейших сельскохозяйственных культур хотя бы на уровне, достаточном для поддержания городского населения — а оно выросло в первом совестском пятилетии за счёт внутренней и внешней эмиграции почти в два раза! — оставалось занятием тяжелейшим, требующим скоординированных усилий властей по всей Федерации.
Российская Республика уже к 1917 году в отношении сельского хозяйства представляла собой кооперированное производство. Не только Грузия с её винодельческими кооперативами: практически любое занятие, основанное на сельском сырье, было сконцентрировано в масштабах страны.
Деревянная посуда и мочала, веники из веток и проса, игрушки, мелкий инвентарь, повседневное и домашнее рукоделье, вплоть до иголок — всё производилось в одной лишь деревне (или нескольких соседних) и шло в города по всей стране. Мелкая мануфактура в России почти полностью приняла сельский облик, отчего разделение между городским рабочим классом и сельской беднотой стало особенно невеликим.
Пригородные деревни особо специализировались повсюду на снабжении традиционно сельским товаром: весь асортимент овощей и столовой зелени, птица домашняя и боровая, свежая убоина, изделия из шерсти и выделанной кожи.
Изменения на европейском рынке зерна сократили его потребление из России — конкурировать с высокосортным американским зерном могла только пшеница из южных областей Черноземья, с их устойчивыми урожаями, громадными латифундиями и соперничающими с латифундистами богатейшими земельными кооперативами, ставящими на своей земле производство на промышленную основу: с зерновыми станциями, машинной обработкой урожая, централизованной ссыпкой.
Только такие хозяйства могли дать себестоимость зерна достаточно низкую, чтобы при требуемом уже (зарубежным рынком) качестве иметь высокую прибыль. Остальное сельское хозяйство не могло продавать зерно за границу — рентабельность оказывалась ниже "сопутствующих промыслов", так что неудивительно, что именно промыслы оказывались главной хозяйственной деятельностью деревни по всей России.
Домашние промыслы, которыми уже десятилетиями занимались целые сёла, а то и уезды, были в условиях земельной реформы, а затем и военного времени охвачены переделом и укрупнением капитала. Прежние артели стали хозяйствами с высокой долей наёмного труда. Рабочей силой были либо прежние равноправные артельщики — если артелью начинали крутить деревенские кулаки. Либо нанятые со стороны, когда сами артельщики, сумев наладить кредит и сбыт с городом, разбогатев, расширяли дело, сами становясь для сельчан и "пришлых" мироедами.
Советская власть для деревни была первым делом установлением твёрдого порядка расчётов: прекращение прежнего кабального порядка "займов" и "отработок", когда человек не только не получал за свой труд оплаты, но оставался должен, и долги лишь росли. Сменив характер производства, деревенское кулачество отнюдь не сменило манеру выжимать из односельчан все соки, закабаляя их на прежний манер — долговыми и отработочными обязательствами.
Но на каждую хитрость рано или поздно сыщется своя разгадка: для кулачья ею стали вернувшиеся с фронта ветераны. Выгнанные из деревни незадолго до войны, прошедшие "окопную науку" и превзошедшие всех агитаторов и политические партии, они возвращались в родные края вестниками рабочей власти. Винтовки отныне были в руках рабочего класса, и суть рабочей диктатуры фронтовики понимали вполне ясно: кто не работает, тот не может отныне ничем распоряжаться.
Деревенские Советы были почти исключительно представительством бедняцких и батрацких слоёв деревни. "Зажиточный крестьянин" — читай, мироед — в состав Совета попасть не мог. Волостные "боевые группы" формировались исключительно из фронтовиков — членов советских партий и зорко следили за избранием советских органов в каждой деревеньке, нигде не допуская "нажима на трудовую массу". А на деле отводя кандидатуру любого, кто был причастен к владению кооператива, либо был замечен в близости с деревенской верхушкой. Туда же — всех, кто излишне набожен, потому что обьяснять ребятам, побывавшим на фронте связь между попом и кулаком нужды не было.
Депутатами Советов становились лишь "проверенные люди" — либо такие же фронтовики, вернувшиеся из города, либо отходники-работяги, не имеющие в деревне никакого стоящего имущества и перепробовавшие "на зуб" "хозяйские милости" по всему уезду, если не по всей России.
Такой люд ставил главным делом своим "справедливое разрешение трудовых споров" и "честную торговлю", отчего у деревенских верхов оставалось лишь два пути. Например, пытаться саботировать всякую хозяйственную деятельность. Но путь тайного противодействия — при пристальном и пристрастном пригляде со стороны односельчан, жаждущих поквитаться с былыми обидчиками — заканчивался быстрым и неминуемым разорением самого саботажника.
Штрафы! Новая власть не скупилась, накладывая драконовские штрафы, подчистую выметая дворы саботажников, неплательщиков налогов или должников за батрацкую работу. Скорый и общий суд стал в руках деревенских Советов безжалостным орудием бедняцкой диктатуры, позволив в считанные месяцы обобществить немалую долю сельскохозяйственного капитала.
Или можно было "зажиточному" подстраиваться под советскую власть. Всё ж таки — не чужие, чай, совсем люди, свои, деревенские... Может, договоримся?
Оговаривали заново земельные наделы. (А здесь вспомнившая все былые обиды, обманы, отрезы, беднота была особо беспощадна и за каждый аршин отнятой давеча пашни отбирала два из надела самого богатея, и чтобы не остаться вообще без земли, богатому крестьянину не раз приходилось ломать себя в поясе, кланяясь обиженным...)
Подписывали арендные договоры и листы по оплате труда наёмной силы.
(И уже не катило прежнее: "А вот тебе и твоим детишкам, кума, хлебушко. Теперя перебедуете, а ты, Фрося, посмотри уж по соседски за моей птицей... Согласна?")
Договаривались по закупке и по сдаче. Били по рукам, обязуясь не продавать "на сторону", мимо кооперативного амбара и не драть цены выше согласованной. Хоть и скрипя зубами, но приходилось изворачиваться и торговаться с недоверчивыми и прижимистыми главарями бедноты, иначе бы вообще сеять было лишь в убыток!
Многие так и делали — махнув рукой, бросали своё хозяйство, забирали, что умещалось в телегу с собой и подавались в города — от насилия комбедов к свободе городского предпринимательства.
Третий вариант — вооружённая борьба — не был совсем уж редок, но вот эффективность карательных действий советских сил была удручающа. Фронтовики не стеснялись пользоваться гранатами и вызывать артиллерию, а против пулемётов "боевых отрядов" кулацкие обрезы "не играли".
Несколько крупных мятежей да "белые партизаны Таврии" — вот и весь список "борьбы деревни против коммунистического насилья". Потому самым большим выражением неприятия советской политики на селе стал быстрый рост внутренней миграции и отчасти — эмиграции.
После 1918 года деревня дала громадный всплеск эмиграции и внутренней миграции, существенно осложнявший положение со снабжением и транспортом.
В 1924-25 годах новые колымские прииски и создание на Колыме "вольной земли" способствовали отливу великого множества недовольных бывших "крепких хозяев" на Север.
К тому же периоду относится и фактическое прекращение эмиграции — новые жёсткие правила приёма и проезда эмигрантов, введённые европейскими странами, поставили барьер на пути стремящихся за лёгким обогащением в сияющий огнями Париж, Лондон и Нью-Йорк.
На удивление немалая доля деревенских богатеев в конце концов всё же приняла советскую власть. Не без труда, не без внутреннего протеста — но приняла и активно стала содействовать Советам.
Где-то сыграло свою роль подспудное желание насолить прочим богатым соседям, научив бедноту, как надо вести дело помимо них и без их участия.
Где-то — ещё не утраченное даже после многих лет фактического ростовщичества желание быть в первую очередь в своих глазах честным. Деревня всё же дольше города сохраняла достаточно твёрдые представления о "праведном и неправедном жилье", а среди сельской верхушки людей твёрдых, а потому приверженных прежним устоям было немало. Такие подчас были более требовательны к соблюдению всех норм и установленных новой властью правил, чем даже завзятые партийцы-большевики и совершенно не принимали никаких компромиссов и полумер. "Я для мира ничего не пожалел и перед всем миром правду отстаивать потому право имею".
Где-то — опять же не исчезнувшее ещё чувство общей солидарности, "мирского братства", опять же — сохранявшееся в деревенской среде не как действенное начало, но как идеал общежития, с приходом Советской власти вновь воспрявший.
На таких настроениях и на убеждённости людей подобного склада, что "земля — всему голова и вся правда" возродилась и приобрела могущественное влияние в Советах партия народных социалистов. Кооперация понималась "народниками" как предвестие всеобщего "честного жития", указующий пример и твёрдый путь в будущее.
Потому никакого отклонения ни от Устава общины, ни от подписанных договоров и соглашений не допускалось — слово общежития должно быть твёрдо как камень и свято, как бог. Просветлённый труд рука об руку на общей пашне — вот путь к всеобщему счастью и всё, что могло принизить или профанировать блаженство справедливого и жизнетворящего бытия крестьянской общины должно быть уничтожено, как враг человеческий.
