И уходили в задумчивости.
Нет, это не значит, что завтра же все кинулись в коммерцию, но, как и в восемнадцатом веке известного тут лишь одному попаданцу прошлого, самые активные из них ухватились за подобную идею улучшить своё материальное положение, и постепенно то в одной волости, то в другой стали возникать подобные мануфактуры. Пусть не такие технологичные, как годимовская, но именно мануфактуры, которые со временем, как и в иной истории, выгнали с внутреннего рынка иноземные средне— и низкокачественные ткани. Не сразу, а спустя десятилетия, но выгнали. Причём условий, которые в иной истории заставили дворян уйти из промышленности назад, в сельское хозяйство, нынче нигде не наблюдалось. Ну не было у Руси земель, чтобы начать стабильный хлебный вывоз за рубеж. Не было.
И пусть этих дворян было пока что мизер, но это были дворяне переходного типа, ещё не капиталистического, но уже и не феодального. Дворяне, которым был нужен не только работник в поле, но и тот, кто купит произведённое на их мануфактуре полотно.
* * *
*
Всю зиму в Нижнем Новгороде стучали топоры, летела на прибрежный снег пахучая стружка, капала янтарная смола и чёрный вар. Вырезались по лекалам корабельные члены, и все работы шли споро, с толком. Так что даже непосвящённому было видно, что делом на местном плотбище ведала умная голова. При этом на корабельное строение были призваны не только охочие люди, но и колодники, а также все сидельцы долговых ям, которые теперь своими руками отрабатывали собственные долги.
Несмотря на мороз, работы шли весь светлый день, отчего многие работники умудрялись отмораживать на ветру лица. Так что приказному дьяку пришлось сделать нагоняй, начальникам всех мастей, чтобы они стали следить за тем, дабы работники перед работой мазали щеки гусиным жиром. Ибо на счету была каждая пара рук.
Как обычно, не обошлось корабельное строительство и без столкновений с нижегородскими купцами, решившими подсунуть государевым людям за хорошие деньги не совсем хорошие справу и припасы. Но тут им не выгорело: дьяк оказался неподкупен, а князь Андрей, который, как глава Корабельного приказа и разбирал чуть позже эти дела, и вовсе полностью воспользовался своим сословным и служебным положением для примерного наказания наиболее "отличившихся". Такие вот ушлые поставщики ему ещё в той жизни оскомину набили. Сцены же порки виднейших купчин нижегородский люд вспоминал потом ещё годы спустя, радуясь, что хоть кто-то указал мироедам их место.
Всё это в совокупности привело к тому, что большой корабль строился небывалыми для этих мест темпами. И глядя на его непривычные обводы, среди местных знатоков и умельцев ближе к весне даже пошли споры: не великоват ли он для Волги, пройдёт ли на мелях; не высоки ли у него мачты; не узка ли палуба и крепка ли обшивка? Споры были жаркие, со ставками, а порой и с мордобоем, но в одном все стороны были согласны точно — жизнь покажет, кто больше прав.
В апреле готовый к спуску корабль посетил государев брат, князь Андрей Старицкий. За прошедшие годы Андрей Барбашин сумел найти что-то типа общего языка со своим кремлёвским тезкой, и вынужден был признать, что в чём-то и Василий и историки про него не врали. Да, он не был семи пядей во лбу, но при этом был вполне неплохим управленцем, и достаточно грамотным воеводой. В этом он разительно отличался от другого государева брата — Юрия, чей дмитровский удел буквально воем выл от придумок этого "эффективного менеджера", и под чьим управлением всё больше и больше погружался в нищету. А если кто и умудрялся получить прибыль, то вскоре с удивлением видел себя среди юрьевских кредиторов, без малейшей надежды получить назад хоть что-нибудь из "одолженного". В общем, как всегда, срабатывало правило, что хороший хозяин — хороший экономист, но вот экономист (пусть Юрий даже слова такого не знал, но ведающем себя в деле хозяйствования считал точно) не всегда хороший хозяин.
Возможно, именно поэтому из всех своих братовьёв, Василий Иванович и привечал более всего именно младшего, поневоле рассматривая его как возможного наследника. Хотя жениться не разрешал и ему.
Нынче же Андрей Старицкий, вместе с воеводой Хабаром-Симским занимался очередным поручением от своего венценосного брата — строительством южной черты. Сколько копий было сломано в словесных баталиях, прежде чем Дума, кряхтя и рядя, родила мегапроект, сложно и вообразить. Многих старых бояр просто пугал размах задуманного строительства, чья цена зашкаливала за бюджет всей страны за несколько лет. Что, в свою очередь, сильно растягивало стройку во времени. И это ещё не поднимался вопрос квалификации строителей, ведь подобных сооружений на Руси давно уже не возводили. Подумать только — тысяча вёрст засек, сторожек и крепостей! Да, по его завершению в хозяйственный оборот страны будет введено сотни тысяч десятин плодороднейшей земли. Но при этом быстрого самоокупания данный проект не обещал, и это служило одним из главных препятствий к его одобрению Думой. Ведь предложенная ещё перед Смоленской войной Заокская черта, пусть и в разы меньшая, обещала принести доход уже в первые годы от начала её постройки. Здесь же эффект скажется лишь через десятилетия!
В общем, произошло обычное столкновение интересов элит и государства. Нет, можно было, как и в иной реальности пойти путём строительства небольших, но постоянно сходящих на юг засек, удовлетворяя интерес всех заинтересованных сторон. Но на беду начать их перед войной не успели, а после к стране прирезали куда больше земли, чем было в другой истории, а в Думу попал попаданец, для которого эталоном защиты от кочевников была Белгородская черта и набеговые операции в стиле Григория Косагова. И эти мысли свои он настойчиво озвучивал и в Думе, и при встречах с государем, и на застольных беседах с сильными мира сего.
В конце концов, Василий Иванович, с одной стороны хорошо напуганный Крымским смерчем, когда ему пришлось, спасаясь от плена, ночевать в стогу сена, а с другой, лично видевший, какие тучные земли лежат без дела на южной окраине земли рязанской, согласился с мнением своего близкого круга и дал-таки отмашку на возведение Большой засечной черты.
Однако уже после принятия решения в него пришлось вносить первые коррективы. Включение в состав Руси земель бывшего казанского ханства заставила продлить намеченную Черту ещё дальше, и теперь она должна была начаться не от Шацка, как планировалось раньше, а на традиционном пути ногайцев в районе Тетюшей, где издавна существовала переправа через реку Волгу.
Почему именно от Тетюшей? Так оказалось, что сами ногайцы уже начали разбивать тут прообраз собственной оборонительной линии для защиты своих кочевий и летних становищ. Дворцовые розмыслы, обследовав чужие наработки, пришли к выводу, что место подобранно с умом и вполне годится и для русских нужд.
Новая засечная черта тянулась от берега Волги до места впадения Алатырь-реки в Суру, где по указу Василия Ивановича уже ставили город-крепость Алатырь. От него она уходила далее в сторону Темникова, а оттуда, с небольшим разрывом, на Шацк, от которого спускалась вдоль Цны до Тамбова, где должна была соединиться с засечной чертой, ведомой из Воронежа.
Кстати, не осталось в стороне и бывшее владение князя Шемячича. Бывшее, потому что удельное Новгород-Северское княжество приказало долго жить, хотя сам Шемячич и не пострадал.
На него, как и в другой истории вновь написали донос, связанный с походом Мухаммед-Гирея на Москву. И с так и не состоявшемся походе Шемячича и государевых воевод на Мухаммед-Гирея в следующем, 1522 году. Тогда-то и нашлись доброхоты, обвинившие новгород-северского князя в измене, только ею и объяснявшие подобные действия полусамостоятельного властителя. Мол, Шемячич ничего не сделал ни для предотвращения нападения, ни для ответного похода.
Понимая, какие тучи сгущаюся над его головой, Василий Иванович Шемячич согласился приехать в Москву лишь после того, как получит охранную грамоту, скрепленную "клятвою государя и митрополита". Что почувствовал Варлаам, когда сбылось очередное пророчество княжича, сказать трудно, а сам он никаких записей не оставил. Однако митрополичий престол, как в иной истории, он не оставил, но и на клятвопреступление пойти не согласился. В конце концов при дворе была довольно влиятельная партия, поддерживающая удельного князя, на которую митрополит и облокотился. В результате он пообещал хлопотать за обвинённого до той поры, пока его либо не отпустят, либо вина его не будет доказана. Этот ответ не удовлетворил ни одного из князей, ни удельного, ни великого. Однако снять владыку на этот раз было делом проблематичным, так как основную оппозицию к себе в Москве и ближайших окрестностях митрополит за последние годы сумел выжечь калёным железом, да и на самые влиятельные кафедры поставил преданных себе людей. Ну и среди бояр так же нашлись защитники его действий, утверждающих, что "не мочно митрополиту клятв своих не держати".
Поняв, что большего он не добьётся, Шемячич с семьёй и многочисленной свитой прибыл в Москву на разбирательства. Его приняли с почётом, и даже в кандалы ковать не стали, но велели сидеть в хоромах безвылазно, а вооружённую свиту отправить восвояси. Разумеется, удельный князь от таких условий взбрыкнул, но тут к нему в гости пожаловали переговорщики — дворецкий Шигона-Поджогин и князь Барбашин.
Андрей ещё по прошлой войне был знаком с Василием Шемячичем и прекрасно понимал, как трудно будет с ним договориться. Князь был необуздан и жесток, но при этом был прекрасным полководцем и неплохим управленцем. Недаром же княжество под его управлением, не смотря на пограничное положение, процветало.
Как и ожидалось, Шемячич встретил их в штыки, но выслушать всё же согласился. Дикий наговор про письмо польскому королю, в котором содержалось сообщение о готовности перейти на сторону последнего он отмёл сразу, да и гости тоже не были настойчивы. В конце концов, вариант, близкий к этому, уже был предметом расследования в 1518 — 1519 годах и показал, что изменять удельный князь вовсе не собирался. А потому сразу перешли к главному.
А главным было то, что после побега рязанского князя, на Руси крупным и достаточно самовластным властителем, кроме государевых братьев, оставался лишь один Шемячич. И это шло вразрез с политикой государя. Ведь логика развития требовала полного упразднения удельных княжеств и объединения разрозненных земель в единую страну, а на попытку Шемячича возразить, Андрей быстро привёл относительно "свежий" пример Наварры (читал альтернативку по теме в своё время, вот и припомнил к месту), вольно интрепретировав её к нынешним событиям. Его познания европейской политики удивили Шемячича, который поначалу принял всё скептически, но потом вспомнил, что молодой Барбашин был, пожалуй, единственным вельможей на Руси, который по собственному желанию мог покидать её пределы, и это не считалось пресловутым отъездом, и хмыкнул. Так вот как, выходит, московский князь получает сведения о том, что творится в закатных странах. Да и не высказавший удивления Шигона лишь укрепил его в своих подозрениях. А раз так, то удельный князь быстро примерил на себя роль принца Феба и увиденное ему мало понравилось. А тут ещё и князь добил, рассказав своё видение ситуации (ну не знал Шемячич, что ему рассказывают уже свершившуюся один раз историю), добавив, что вряд ли единственный сын князя желает стать монахом. Да и юный внук тоже. В общем, когда они ушли, хозяин-узник пребывал в большой задумчивости.
И всё же, Андрей не верил в благоразумие внука Шемяки. Ну не тот это был род! Однако спустя неделю свершилось то, на что он и надеяться не смел. Приведённый в Думу Шемячич вдруг "поклонился" великому князю своим уделом, признав себя таким образом одним из подручных князей государя. Чего это стоило столь гордому человеку, Андрей не мог и вообразить, но разумом тот был не обделён и прекрасно понял, что иного пути остаться в живых у него нет. Правда, как теперь быть с преданностью с его стороны, Андрей не знал, но государь был в нём почему-то уверен, и выдал в вотчину часть его же бывших земель. А вот в остальные удельные города отправил своих воевод для приведения населения к присяге.
Так что борьба с уделами шла от победы к победе, но всё же не только этим должен был прославиться Василий III Иванович, если всё, что было задумано получится. Нет, в том случае он войдёт в историю, как автор первого "национального мегапроекта" в виде Большой Засечной Черты, протянувшейся от Тетюшей на Волге, через Шацк на Воронеж, а оттуда на Курск и Путивль. Да, некие горячие головы (и не надо тыкать пальцем, осознал он, осознал) предлагали проложить Черту ещё южнее, но понимания не нашли. Наоборот, как уже говорилось, многие думцы и таких-то размахов откровенно побаивались, но решение было принято и теперь всё зависело от исполнителей и количества мирных лет, благо основным соседям Руси сейчас было несколько не до неё.
Ну а Андрей Старицкий прибыл в Нижний Новгород, как раз чтобы организовать бесперебойное снабжение строителей приволжской части Черты, и Андрей, как глава Корабельного приказа, с удовольствием оказал ему всю посильную помощь. И заодно предложил стать тому крёстным отцом первому кораблю нарождающегося русского флота. Брат государя от такой чести не отказался. И вот ясным апрельским днём на берегу Волги собрались многие именитые граждане, глядя на непривычную в этих местах церемонию. А посмотреть было на что.
Андрей Старицкий, оставив сопровождавших его бояр на месте, с важным видом подошёл к носовой оконечности стоящего на подпорках судна и с интересом взял в руки свисавшую на тонком канате с борта корабля небольшую глиняную амфору, куда вчера на его глазах залили и запечатали дорогую мальвазию.
— Нарекаю тебя гордым именем "Орёл", дабы ходил ты по морю Хвалынскому многие славные годы и носил флаг государя русского честно и грозно!
И с этими словами он толкнул амфору в сторону борта, о который она и разбилась, оставив на досках тёмное пятно. И сразу после этого старшина плотников зычным голосом крикнул стоявшим наготове мужикам:
— Подпоры вон!
Глухо ударили деревянные кувалды, выбивая последние держатели из-под корпуса и теперь только натянутый как струна канат держал корабль на берегу.
— Руби канат, княже!
Подхватив остро наточенный топор, глава Корабельного приказа нераздумывая ударил с плеча и последнее препятствие с треском лопнуло. "Орёл" сначала медленно, а потом всё ускоряясь на хорошо смазанных салом полозьях, пополз в сторону реки и с шумом вошёл в воду. Именно в этот момент заранее привезённые музыканты и грянули марш. Над волжскими водами потекли звуки мелодии, слова к которой знал лишь Андрей, который, молча улыбаясь, пропевал их про себя:
Дрогнул воздух туманный и синий
И тревога коснулась висков
И зовет нас на подвиг Россия
Веет ветром от шага полков
Оркестр, отгремев первый куплет и припев, замолк и князь Старицкий вопросительно обернулся к Барбашину:
