Тут ему показалось, что со стороны туалета донёсся какой-то звук. Базилио на всякий случай переключился в микроволны, чтобы посмотреть, не очухался ли там преждевременно котан-братан. Потом понял, что это педобир так причудливо взбзднул.

Он машинально перевёл взгляд назад, уже собираясь включить оптику — и увидел, что монета в его руке сияет фиолетовым.

Базилио не стал раздумывать, что это такое и почему. Просто зажал её в кулаке и расплатился другой, обычной. И отправился на поиски кареты.

Во дворе уже собралась небольшая толпа — существ двадцать. Впереди всех стояли бурбулисы и азартно торговались за места в карете.

Кот прошёл мимо них и внезапно поймал взгляд старшего лиса — удивлённый и разочарованный.

Если уж по чесноку, База никто не считал особенно проницательным. Он сам — тоже. Но в данном случае у него сработало именно это свойство. Пазл сложился. До него дошло — более того, стало пронзительно ясно, — в какую такую экспедицию ходили рыжемордые и чем они промышляют на самом деле.

Разговор он завёл уже в карете. За место пришлось выложить шесть соверенов, но кот совершенно о том не жалел. Место было удобным, а главное — рядом с лисами.

Отрицались и шифровались бурбулисы недолго, а вот торговались отчаянно. Тем не менее за пару часов переговоров кот и этнографы пришли ко взаимовыгодному соглашению.

Глава 59, которая могла бы быть гораздо длиннее, если б мы решились описывать некоторые сцены в сущем их виде — но мы предпочли скромность выразительности

19 ноября 312 года от Х.

Страна Дураков, нейтральные территории.

Утро.

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Возлюбленная моя, ты подобна кобылице в колеснице фараоновой.

Шир ha-Ширим (Песнь Песней) 1:9

Всё, что случается с нами — с нами когда-то случилось впервые. Вдох, глоток молока, слово услышанное и слово сказанное, игрушка, шлепок — и так до наших первых последних содроганий, как это называл чрезмернострастный А. С. Пушкин. Не всегда мы помним эти вехи, эти звенья в цепи посвящений, ведущих нас путём всякой плоти. Но кто избежал их? Немногие. И хрен бы с ними, с малахольными!

Но есть и иные переживанья, кои суждены не только лишь всем. О нет, не о какой-то безумной экзотике мы говорим, не её мы имеем в виду. Но, согласитесь, можно же прожить жизнь, не переболев скарлатиною, не получив по щщам сапогом или копытом. И ни разу не сломав тазобедренный сустав, такой хрупкий! — ни себе, ни окружающим. Не всякому доводилось бывать не то что в Пхеньяне или Уагадугу, но даже и в Протвино. И не всякий может похвалиться, что ему по жизни хоть раз довелось канифолить смычок, поправлять вуалетку, мучмарить фонку, засыпать под обстрелом — или, напротив, просыпаться от поцелуя.

Так вот, с Карабасом бар Раббасом вот это-то самое как раз и случилось. Впервые за сто три года биологической жизни он проснулся от поцелуя.

Нечего и говорить, что даже во сне раввин контролировал окружающий ментальный фон. Вряд ли кому-нибудь удалось бы подобраться к нему с недобрыми намерениями — ну, например, плотоядными. В данном случае намерения существа, забравшегося в постель раввина, были не то чтобы невинны, однако не угрожали жизни еврея. Зато губы, касающиеся губ Карабаса, были мягкими и бархатистыми, а дыхание — нежным. Раввин потянулся вперёд, чтобы сомкнуть объятья. А может, и соединиться в страстном порыве.

Бар Раббаса остановила смешная мысль — о нечищеных зубах. Он с трудом расцепил руки и отодвинулся. Но не очень далеко. Если уж честно, то совсем чуть-чуть.

— У тебя борода щекотная, — пробормотала Ева Писториус, прижимаясь мордочкой к лицу хомосапого.

Бар Раббас погладил ложбинку на спине кобылки. Увы, предательская рука сама собой соскользнула ниже, к рыжей попке. Ева игриво хлестнула хвостом по расхозяйничавшимся пальцам — однако ж не сильно, и тут же прижалась ещё крепче. Что у неё на уме, было понятно безо всякой телепатии.

— Кхм, — сказал Карабас. — Давай я сначала помоюсь? А ты, кстати, не хочешь?

— М-м-м, — промычала маленькая лошадка разочарованно-нежно, но не пошевелилась.

— Ладно, валяйся, — пробормотал раввин, с сожалением вставая с ложа.

Стояло раннее, очень раннее, совсем раннее утро. Небеса были того самого оттенка бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле, а вовсе не в ноябре. Карабас понимал, что к вечеру снова начнутся туманы и дожди. Но нечто весеннее в природе он чувствовал. Вопреки календарю.

Рядом с хлевом чернело какое-то заброшенное строение — то ли овин, то ли старый каретный сарай. На крыше можно было разглядеть старое, покосившееся гнездо неизвестной птицы. Карабас, однако, почувствовал в нём что-то живое, дотянулся мыслью и обнаружил одичавшего бэтмена. Почувствовав чужую волю, тот встрепенулся, высунулся из гнезда и испуганно завертел башкой. Карабас ухмыльнулся и показал глупой джигурде язык.

На дворе его дожидалась вкопанная в землю деревянная бочка с полными краями. Бар Раббас набрал стылую воду в ладони, окатил лицо. Фыркнул. Понюхал тыльную сторону руки, всё ещё хранящую аромат поняшки, и мысленно благословил давно почивших генетиков Хазбро, придумавших такую сладостную смесь феромонов.

Без одежды Карабас чувствовал себя неловко. Но одеваться не было смысла. Во-первых, в хлеву его ждала разгорячённая кобылка. Во-вторых, ему нужно было хотя бы для приличия кое-что помыть. В-третьих... он с неудовольствием посмотрел на ссадину на бедре. Мысленно пообещал себе впредь пользоваться своим даром психократа смелее. И никаких неожиданных взбрыков более не допускать.

— Ше-еф! — раздалось из хлева. — Ну не томи-и-и...

Большое горячее сердце раввина сжалось сильнее обычного. Кровь отлила от головы и прилила к другому месту, в данный момент более важному. Карабас быстренько прополоскал рот, плеснул на себя водою там и сям, вытер руки о бороду и поспешил обратно.

Вид Евы, раскинувшейся на сене, был откровенен до неприличия. Можно было бы назвать его бесстыдным, если б это было безобразно. Но к Еве Писториус последнее слово никак не шло, и она это отлично знала.

— Давай так, хочу на спинке, — заявила юная нахалка.

— Брыкаться не будешь? — на всякий случай спросил раввин.

— А ты меня за ноги держи, — посоветовала поняша. — Или лучше свяжи... блин, надо было случную шлейку захватить. У нас рефлекс: отбрыкиваться от жеребца. И вообще, люблю связывание... Ну давай же!

Раввин вздохнул и осторожно встал на колени перед кобылкой. Почему-то ему пришло в голову, что он выглядит смешно и неуклюже. Но поняшка не дала ему додумать эту мысль: обняв передними ногами за шею, она притянула его к себе. Пришлось подчиниться — хотя, чесгря, Карабас и не сопротивлялся.

— Ву-ув! — Ева издала низкий страстный звук и подставила шею для поцелуев. Прошлой ночью выяснилось, что на шее поняшки есть несколько чувствительных местечек. Особенно под подбородком: там имелось крошечное белое пятнышко, прикосновения к которому заводили Еву очень сильно. Карабас этим тут же и воспользовался. Поняша не осталась в долгу, выгнувшись и прижавшись к нему бёдрами.

В Карабасьей голове серебряной рыбкой промелькнули заветные слова 'и всё заверте...' — но мысль оборвалась, не закончившись: стало не до того.

— Фффууух, — наконец сказал раввин, осторожно снимая с себя поняшу. Как это он оказался на спине, а она — наверху, Карабас не помнил. Как и того, сколько прошло времени. Но, судя по косым лучам солнца, пробивающимся сквозь щели в досках, прошло его немало.

Тело подавало противоречивые сигналы: хотелось одновременно петь, жрать и спать. Спать хотелось больше. Раввин зевнул и перевернулся на бочок.

— Ну во-от... А поговори-ить? — капризно сказала Ева, водя кончиком уха по плечу любовника.

— Post coitum omne animal triste est, — пробормотал раввин себе под нос, — sive gallus et mulier.[24]

Ева не поняла ни слова и поэтому принялась осторожно покусывать раввину уши. Точнее, это ей казалось, что она покусывает их осторожно. Карабас закрылся ладонями, и тогда кобылка принялась за его локти.

— Ну дай поспать-то, — попросил наконец раввин.

— А я что делать буду? — возмутилась рыжуха. — И вообще, ты мне вчера обещал!

— Оооооууу, — зевнул раввин во весь рот. — Что обещал-то?

— А чего ты спрашиваешь? Ты же меня насквозь видишь, — Ева приобиделась.

— Это до-о-олго, давай потом, — попытался отнекаться Карабас, которому очень хотелось вздремнуть.

— Нет, шеф, давай сейчас, — бодренькая кобылка вскочила и принялась обнюхивать тело хомосапого. — Ты весь потный и мной пахнешь, — констатировала она. — Дай-ка я тебя почищу... — розовый язык прошёлся по плечу раввина, скользнул по груди, потом по рёбрам.

Карабас внезапно почувствовал, что у него ещё осталось немного сил. Правда, совсем на донышке.

— Гммм... Ты не могла бы... — осторожно начал он, но Ева поняла сразу и сменила дислокацию.

— Давай так, шеф, — сказала она, устраиваясь между ног раввина. — Я тебе делаю, а ты мне рассказываешь.

— Это долго, — повторил раввин.

— А мы торопимся? — спросила Ева, слегка поёрзывая на подстилке, располагаясь поудобнее.

— Ну, — начал Карабас, немного всё-таки смущаясь, — видишь ли, Ева... В общем, до того, как ты ко мне пришла... у меня был разговор с Верховной. Нежнее... не копытом! Ну так вот... Она меня попросила. Ещё язычком! Насчёт тебя... Зубы осторожно! Так что я знал... И вот что... ооох, вот так ещё раз... она меня не няшила, иначе я бы ей... вот так, да... Но в какой-то момент я почувствовал... сильнее... нежнее... Ладно, — сдался он, — залезай. Я же знаю, ты хочешь.

Повторять не пришлось. Ева победно заржала и оседлала Карабаса сверху, гордо встряхивая гривой.

После этого раввину всё-таки удалось заснуть. Ненадолго. Проснулся он от того, что язык поняшки прошёлся по голой ступне. Раввин невольно поджал ногу и открыл глаза.

Спать больше не хотелось. Заниматься любовью — пожалуй, тоже. Хотелось жрать. Увы, только ему одному. Осторожное прикосновение к понячьему мозгу показало, что Ева успела попастись на лужайке за хлевом — заодно выгуляв услужающую крысу.

— Где мои творожки? — спросил Карабас.

— Шеф, так нечестно, — сказала поняшка, снова устроившаяся на сене. — Потом похаваешь. Расскажи всё толком. Значит, ты встречался с Верховной?

— Ну да, — Карабас с трудом почесал голую спину, к которой прилипла веточка. — Она сама попросила. О личном контакте.

— Странно. Ты же телепат? — сказала Ева. — А у Верховной голова набита секретами.

— Вот этого-то я и не понимаю, — признался раввин. — Я сначала даже подумал, что это не она.

— Почему? — спросила поняшка.

— Потому что голова у неё была набита. Но не секретами. А каким-то поролоном. Как бы тебе это объяснить... — Карабас щёлкнул пальцами. — Она знала, что она — Верховная, что её зовут Мимими Вторая, ещё какие-то общие вещи. И знала, что собирается мне сказать. Вот это она понимала совершенно ясно. Но и всё. Я даже не смог понять, зачем ей всё это нужно. Такое впечатление, что она сама не знала... или исполняла чью-то волю. Но ведь это невозможно, да?

— А, ну да, конечно. Она зазеркалилась, — поняла Ева.

— Это как? — спросил бар Раббас после неудачной попытки прочесть мысль в Евиной голове. Мысль была сырая и неоформленная.

— М-м-м... — Ева потёрла бабкой лоб. — Давай всё-таки буду словами. Мне так проще думается. В общем так. У нас есть иммунитет к няшу. У пинки-паек слабый, у твайлайтов сильный. У остальных по-разному. Но у него есть предел. При грациях выше двухсот он уже не растёт. Две двухсотки могут друг друга няшить, например. А если обаяние ещё выше, то можно няшить саму себя. Например, приказать себе что-нибудь. У Верховной граций за четыреста. Она может из кого угодно верёвки вить. Из себя тоже может.

— А как это технически? — заинтересовался бар Раббас.

— Ну... Надо закрыть глаза, перевести теплоту на себя и петь себе майсу. Я пробовала, но у меня не получалось. На хи-хи пробивает, — Ева смущённо улыбнулась, порадовав раввина ямочками на пушистых щёчках.

— Вот оно, значит, как, — задумчиво сказал Карабас. — А можно внушить себе, что ты чего-то не помнишь?

— Внушить себе можно всё что угодно, — уверенно сказала Ева.

— И то верно, — согласился раввин. — То есть я видел что-то вроде манекена. Но договорённости-то были настоящие?

— Ну да, — лошадка склонила голову, ткнув мордочкой себе в плечо, на которое села мошка. — Верховная слово держит. Если обещала. А она обещала?

— Даже дала. За то, что я тебя взял с собой. Свои дипломатические способности, так сказать.

— То есть, — догадалась Ева, — она тебе за меня заплатила?

— Ну как бы да. И это мне понравилось. Похоже, Мимими всё-таки на меня повлияла. Исподтишка зашла. Я её недооценил. Да и с нашей внезапной страстью... тоже не всё так просто, — задумчиво сказал он.

— Да я уже поняла, — легко призналась Ева. — Подняшила она нас с тобой. Для верности. Чтобы ты меня не бросил, а я бы не куксилась. Это у неё обычный способ решения кадровых вопросов.

— Вот же старая сводница! — не удержался Карабас.

— Ну а чё? Тебе не понравилось? — Ева слегка встревожилась.

— Понравилось даже слишком, — буркнул раввин. — Как я без тебя буду?

— Это как я без тебя буду? А с тобой в чём проблема? Ты ж любую самочку поставишь на четыре кости. Даже без психократии, ты сам по себе мужчина видный... — поняша ласково провела языком по плечу раввина.

— Есть одна закавыка, — признал Карабас. — Видишь ли, я еврей. И более того, раввин.

— Ты мне что-то вчера такое говорил, — припомнила Ева. — Когда купаться в пруду заставил. А что это за основа — еврей?

— Гм... Я как-нибудь потом объясню, — туманно пообещал раввин. — В общем, евреи должны жить особым образом и соблюдать некоторые правила.

— А кто не должен? — поинтересовалась наивная поняша, продолжая ласкаться.

— Я же говорю, это трудно объяснить, — сказал бар Раббас несколько нервно. — Но вообще-то большинство правил можно обойти. Правда, есть два закона... на самом деле три, но третье тоже обходится. Насчёт них действует правило яарэг вело яавор, то есть 'умри, но не преступи'. Только ничего не спрашивай! — прервал он сам себя. — Короче, эти три правила таковы. Еврей не может убивать другого еврея. Ну если только на войне, по приговору раввинского суда и ещё в целом ряде случаев... не спрашивай ничего, говорю же — запутаешься. Далее, еврей не может поклоняться идолам... не спрашивай, что такое идолы! В общем, я не могу возносить святое караоке Дочке-Матери. Хотя я могу петь эти песни именно как песни, не вкладывая в них религиозного смысла... не спрашивай, в чём разница, очень тебя прошу! — он погладил поняшу по спинке. — И есть ещё одно условие. Мне нельзя заниматься сексом с нееврейками.