— Никому не интересно то, что я хочу сказать, — сказала Юкими.
— Не принижай себя. Послушай, есть время сделать еще одну запись. Расскажи им, как ты сюда попала. Расскажи им, что ты чувствуешь сегодня, что заставило тебя вчера убежать из дома. Будь злой. Будь грустной. Убери это из головы.
— Я вернусь к этому позже.
— Поверь мне, это поможет. Когда кажется, что хуже быть уже не может, всегда можно сказать себе: "Я сделала одну замечательную вещь, одну замечательную вещь, которую никто другой никогда не делал и никогда не сделает. И это делает меня особенной."
Она подумала о компаньоне. Это был подарок Ширин, и, несмотря на то, что он был с загнутыми уголками и не самый умный в мире, она относилась к нему с нежностью. Он напоминал ей о старшей сестре. Напоминал о тех хороших временах, которые они проводили вместе, до того как Ширин наскучили детские игры и она начала смотреть в небо, мечтая о новых мирах.
Но волновало ли это Ширин на самом деле? Ей было легко пообещать, что она выполнит свою часть сделки, прежде чем попрощаться. Иногда Юкими задавалась вопросом, уделяла ли сестра ей больше внимания, чем на минуту, за исключением тех случаев, когда совесть заставляла ее посылать сообщения.
— Мне было не все равно, — сказала себе Юкими. — Даже если ты этого не делала.
Она все еще держала в руках компаньона с того момента, как показывала ему озеро.
— Хочешь побыть немного наедине с собой? — спросил Коракс.
Юкими кивнула.
Она оставалась в подводном багги, пока он забирал шлем и компаньона в герметичное здание. Он вышел в подводной броне, словно заново рожденный монстр. Но когда отошел на несколько шагов от багги и обернулся, чтобы помахать, Юкими помахала в ответ. Она не могла видеть его лица, но теперь знала, что внутри был Коракс, и хотя доспехи по-прежнему казались чудовищными, они больше не пугали. Коракс был добр к ней и, казалось, на каком-то уровне понимал, через что она проходит.
Она смотрела, как он входит в здание через воздушный шлюз на крыльце. Из темного отверстия двери вырвалось несколько пузырьков, а затем все исчезло. Она не думала, что ему потребуется много времени, чтобы пристроить шлем и компаньона, особенно если он уже знает, как ориентироваться в здании.
Багги тронулся с места.
Это было внезапное целенаправленное движение, а не результат того, что отказали тормоза или какое-то подводное течение привело его в движение. Он начал поворачиваться, направляясь обратно тем же путем, которым они пришли. Это было неправильно. Юкими в отчаянии посмотрела на пульт с множеством элементов управления. Она не знала, какой из них нажать. Там была красная панель, которая светилась, как будто это была какая-то аварийная остановка. Она ударила по ней ладонью, а затем, когда ответа не последовало, ударила еще и еще. Она схватилась за рулевой джойстик, которым пользовался Коракс, и попыталась подергать его влево-вправо. Но что бы она ни делала, это никак не влияло на движение багги. Он уже выбирался из озера, и вода начала стекать с верхней части кабины, когда она вышла на воздух. — Стой! — крикнула она. — Коракс еще не вернулся!
Но либо багги был слишком глуп, чтобы понять, что происходит, либо Коракс запрограммировал его игнорировать ее.
Вскоре он выехал из озера. Как только рябь улеглась, Юкими смогла разглядеть очертания места Кроу-Лэндинг в точности такими, какими они были раньше. Ничего не изменилось. Только теперь Коракс был там, внизу, в доспехах, внутри водонепроницаемого здания.
Она вспомнила, как он перед тем, как встать, вводил команды в багги. Приказывал ли он ей вернуться к Скейперу через определенный промежуток времени, когда Юкими все еще была на борту?
Оцепенев, но понимая, что ничего не может поделать, она просидела молча остаток пути.
Флаер прилетел вскоре после того, как багги забрался обратно в брюхо Скейпера. Она сидела одна на камбузе, едва в состоянии говорить, когда услышала шаги, эхом разносящиеся по длинным металлическим коридорам из посадочного отсека. В конце концов на камбуз вошли двое взрослых. Один из них был моложавым мужчиной с тяжелой сумкой в руках. Другой был ее отцом, выглядевшим встревоженным и посеревшим. Она приготовилась к язвительному упреку, но вместо этого отец бросился к Юкими и обнял ее. — Прости, — сказал он. — Мы не понимали.
Когда она смогла подобрать слова, то спросила: — У меня неприятности?
— Нет, — успокаивающе сказал ее отец. — У меня — да. Но у тебя — нет. Не сейчас. Никогда. — Он снова обнял ее, словно не мог до конца поверить, что она в его объятиях, что это не сон.
— Где старик? — спросил другой мужчина.
— Вы имеете в виду Коракса? — спросила Юкими.
— Да, Коракса. — Моложавый мужчина поставил свою сумку на стол и начал разгружать ее. — Я его сменщик. Вот почему был запланирован флаер, чтобы я мог сменить его. Спонсоры были обеспокоены тем, что он становится слишком старым для такого рода мероприятий.
— Коракс не вернется, — сказала Юкими.
Мужчина, казалось, был недоволен ею, как будто она не проявляла должного уважения. — Что значит, не вернется? Что с ним случилось? Где он?
Она посмотрела ему прямо в лицо, словно провоцируя его отмахнуться от того, что она собиралась сказать. — Это касается только меня и Коракса.
— С тобой все в порядке, Юкими? — мягко спросил ее отец.
— Я в порядке, — сказала она. Что, по крайней мере, на данный момент, было правдой. Ей было грустно за Коракса, грустно оттого, что она больше его не увидит. Но что бы он ни сделал, он, должно быть, планировал это задолго до того, как она отправилась в полет на дирижабле. То, что он поделился этим с ней, что он позволил ей поместить компаньона в капсулу времени и записать свои мысли перед этим — ее гневные, горькие, оскорбленные мысли — было привилегией и секретом, который она всегда будет хранить при себе. И что бы ни случилось дальше, как бы тяжело ни было ее семье, она будет знать, что участвовала в чем-то замечательном и уникальном, о чем никто больше не узнает, пока моря не отступят, в какой-то невероятно далекий день в будущем Марса, ее Марса.
Флаер взлетел, оставив другого мужчину одного на взлетной площадке. Ее отец позволил Юкими посидеть у иллюминатора, пока флаер набирал скорость в направлении города Шалбатана. Прижавшись носом к стеклу, она изучала кружащийся, стремительный пейзаж в поисках озера, где когда-то был Кроу-Лэндинг. Она увидела несколько пятен воды, следы машин, и некоторые из них показались ей смутно знакомыми. Но, глядя сверху, с совершенно другой точки зрения, она не могла быть уверена в этом.
— Ширин возвращается с Венеры, — сказал ее отец, нарушая долгое молчание.
— О, — ответила Юкими.
— Она говорит, что сожалеет, что не выходила на связь так часто, как ей хотелось бы.
— Мне тоже жаль.
— Она говорит серьезно, Юкими. Я видел, как она была расстроена.
Юкими ответила не сразу. Она смотрела, как мимо проносится земля, и думала о Кораксе в его доспехах, о старике и марсианском море. Затем она потянулась и взяла отца за руку. — Будет приятно увидеть Ширин, — сказала она.
В БАБЕЛЬСБЕРГЕ
За день до моего выступления в нью-йоркском планетарии имени Хейдена я оказываюсь в Музее современного искусства, стою перед картиной Винсента Ван Гога "Звездная ночь". Несомненно, вы знаете эту картину. Это та, которую он создал, глядя из окна своей палаты в психиатрической лечебнице в Сен-Реми-де-Прованс, после добровольного заключения. Он умер меньше чем через год.
Я и раньше видел картины, в том числе картины, изображающие звездные ночи. Считаю себя кем-то вроде исследователя человеческих искусств. Но это первый раз, когда я осознаю нечто чрезвычайно важное. Безумные желтые звезды на картине Ван Гога совсем не похожи на те, что я видел во время своих экспедиций в дальний космос. Мои звезды были математически удаленными точками отсчета, которые я использовал только тогда, когда у меня были основания сомневаться в своих инерциальных системах позиционирования. Эти же звезды — пышные, похожие на цветы мазки густой краски. Больше похожие на морскую звезду. Хотя картина неподвижна — ни одна ее часть не изменилась за двести лет, — ее мрачный небосвод, кажется, мерцает и кружится у меня перед глазами. Конечно, звезды на самом деле не такие. Но теплым июньским вечером именно такими они, должно быть, показались этому встревоженному, больному человеку — близкими и манящими, как фонари, опущенные с зенита. Почти так близко, что можно дотронуться. Без этого заблуждения — давайте будем милосердны и назовем его истиной другого рода — у поколений людей не было бы причин стремиться к небесам. Они бы не построили свои башни, не построили свои летательные аппараты, свои ракеты и космические зонды; не вышли бы на орбиту и не полетели на Луну. Эти сладко лживые звезды вдохновили на величие.
По-своему, они вдохновили меня.
Время поджимает, и я скоро должен быть на пути в планетарий Хейдена. Это не очень далеко, но за несколько недель, прошедших с момента моего возвращения на Землю, я приобрел определенный уровень известности, и ни одно движение не обходится без осложнений. Они уже освободили для меня одно крыло музея, и теперь я должен пробиться сквозь толпу на улице и пробраться к лимузину. Я не одинок — у меня есть моя команда по связям с общественностью, моя охрана, мои технические специалисты, — но по-прежнему чувствую себя неуютно в центре огромного, неутолимого внимания общественности. Так непохоже на те долгие годы, когда я был единственным, кто занимался детальными исследованиями. На мгновение мне захотелось снова оказаться там, в одиночестве на краю Солнечной системы, в нескольких световых часах от любого другого мыслящего существа.
— Винсент! — зовет кто-то, затем кто-то еще, и затем крики становятся оглушительными. Когда мы проталкиваемся сквозь толпу, пальцы касаются моей кожи, и я замечаю дрожь при каждом прикосновении. Мой сплав всегда холоднее, чем они ожидают. Как будто я привез с собой из космоса плащ межпланетного холода.
Я ставлю несколько подписей, произношу одними губами пару слов в адрес зевак, затем наклоняюсь к лимузину. И вот мы трогаемся в путь, сопровождаемые полицейскими мотоциклами и управляемыми компьютером дорожными машинами, которые ускоряют наше продвижение. Вскоре я различаю голубой стеклянный куб планетария Хейдена, освещенный изнутри жутковатым сиянием, и мысленно перебираю свои вступительные слова, задаваясь вопросом, действительно ли так необходимо знакомить меня с миром, который уже знает обо мне все, что можно знать.
Но было бы нескромно предполагать слишком многое.
— Я Винсент, — начинаю я, когда поднимаюсь на подиум, слегка опираясь руками о наклонную платформу. — Но подозреваю, что большинство из вас уже знают об этом.
В этот момент они всегда смеются. Я улыбаюсь и немного жду, прежде чем продолжить.
— Позвольте мне нагрузить вас некоторыми из моих отпускных снимков.
Снова смех. Я снова улыбаюсь. Мне это нравится.
Позже тем же вечером, после успешной презентации, в моем расписании значится участие в вечернем ток-шоу на другом конце города. Сам я не интересуюсь подобными вещами, но полностью осознаю важность продвижения для моих международных спонсоров. Моего ведущего на сегодняшний вечер зовут Малыш. Он является (или был) полностью взрослым человеком, который проходил терапию неотенической регрессии, пока не достиг размеров и физиологии шестимесячного человека. Малыш напоминает человеческого младенца и задает мне свои вопросы, сидя в чем-то вроде детской коляски.
Я сижу рядом с этой коляской, положив одну руку на спинку стула и закинув ногу на ногу. На журнальном столике передо мной стоит напиток (и рядом с ним — книга), но, конечно, я к нему не притрагиваюсь. За нашими спинами — широкое панорамное окно, из которого видны городские огни, мерцающие на огромном изгибе атолла Манхэттен.
— Хороший вопрос, — говорю я, цедя ложь сквозь зубы. — На самом деле, мои самые ранние воспоминания, вероятно, во многом похожи на ваши — смутное ощущение бытия, впечатления от событий и чувств, какие-то желания и нужды, но ничего более сильного. Я пришел в себя в исследовательском центре главного Европейского кибернетического центра, недалеко от Цюриха. Это было все, что я знал в самом начале. Мне потребовалось много времени, прежде чем понять, кто я такой и что мне предназначено делать.
— Тогда, я думаю, ты мог бы сказать, что у тебя было что-то вроде детства, — говорит Малыш.
— Это было бы не так уж далеко от истины, — вежливо отвечаю я.
— Расскажи мне, что почувствовал, когда впервые осознал, что ты робот. Это был шок?
— Совсем нет. — Замечаю, что из носа у Малыша течет водянистая жидкость. — Я не могу быть шокирован тем, что у меня уже было. Честно говоря, это было что-то вроде облегчения — обозначить себя.
— Облегчение?
— У меня очень сильная тяга давать вещам названия. Это неотъемлемая часть моей программы — можно сказать, моей личности. Я машина, созданная для того, чтобы отображать неизвестное. Названия предметов, обозначение картографических объектов — это то, что доставляет мне огромное удовольствие.
— Не думаю, что я когда-нибудь смогу это понять.
Я пытаюсь помочь Малышу. — Это похоже на глубокий экзистенциальный зуд. Если я вижу пейзаж — кратер или трещину на какой-нибудь далекой ледяной луне-спутнике, — я должен как-то его назвать. Это почти обсессивно-компульсивное расстройство. Я не могу быть доволен собой, пока не выполню свой долг, а составление карт и присвоение названий — это очень важная часть работы.
— Значит, ты получаешь удовольствие от своей работы.
— Огромное удовольствие.
— Ты был создан для того, чтобы выполнять свою работу, Винсент. Тебя не беспокоит, что ты можешь делать только это?
— Вовсе нет. Это то, ради чего я живу. Я космический зонд, летающий туда, куда слишком далеко, дорого или опасно посылать людей.
— Тогда давай поговорим об опасности. После того, что ты увидел на Титане, тебя не беспокоит твоя собственная, скажем так, смертность?
— Я машина — очень сложная, отказоустойчивая, самовосстанавливающаяся, исправляющая ошибки машина. За исключением маловероятного — случайного падения метеорита или чего-то подобного — на самом деле нет ничего, что могло бы причинить мне вред. И даже если бы у меня были причины опасаться за себя — а их у меня нет, — я не стал бы зацикливаться на этом. У меня слишком много дел. Это моя работа, мое призвание. — Я мысленно возвращаюсь к безумному кружению звезд в "Звездной ночи". — Мое искусство, если хотите. Меня назвали в честь Винсента Ван Гога — одного из величайших художественных гениев в истории человечества. Но он также был человеком, который смотрел в небеса и видел чудо. Это неплохое наследие, ради которого стоит жить. Можно даже сказать, что ради этого стоит родиться.
— Разве ты не имеешь в виду "создан для этого"?
— Честно говоря, я не делаю такого различия. — Я разговариваю с Малышом, но, по правде говоря, уже сотни раз отвечал на эти вопросы. Я мог бы — в буквальном смысле — делать это на автопилоте. Назначив для этой работы подпрограмму обработки задач низкого уровня. На самом деле меня больше привлекает жидкость, вытекающая из Малыша. Она напоминает мне о значительно ускоренном потоке льда на планете. В течение нескольких микросекунд я моделирую ее вязкость и движение с помощью одного из моих алгоритмов картографирования местности, изменяя несколько параметров, чтобы лучше соответствовать местным физическим условиям.
