"За Разломом Орла" (сборник)

Аластер РЕЙНОЛЬДС

ЗА РАЗЛОМОМ ОРЛА

В названии британского издания 2016 г. этой книги есть вторая часть: лучшее из повестей и рассказов Аластера Рейнольдса. Прошедшее время, при всех новых успехах автора, в основном подтвердило эту высокую оценку, и соблазн перевести весь сборник целиком оказался слишком силен.

Перевод: Н.П. Фурзиков

СОДЕРЖАНИЕ

Великая марсианская стена

Погода

За Разломом Орла

Цветы Минлы

Голубой цвет Займы

Гнев

Ученик звездного хирурга

Дочь санного мастера

Алмазные псы

Тысячная ночь

Тройка

Спячка

Тщеславие

Травмокапсула

Последний рейс "Лакримозы"

Похитительница воды

Старик и марсианское море

В Бабельсберге

ВЕЛИКАЯ МАРСИАНСКАЯ СТЕНА

— Ты понимаешь, что можешь погибнуть там, внизу? — спросил Уоррен.

Невил Клавейн посмотрел в единственный здоровый глаз своего брата, который остался у него после сражения на плато Тарсис. — Да, понимаю, — сказал он. — Но мы все можем погибнуть, если начнется еще одна война. Пока есть шанс на мир, личный риск того стоит.

Уоррен медленно и терпеливо покачал головой. — Нет, ты, кажется, совсем не понимаешь, и неважно, сколько раз мы это обсуждали, не так ли? Не может быть никакого мира, пока они все еще там, внизу. Вот этого ты никак не поймешь, Невил. Единственное долгосрочное решение здесь — это... — он замолчал.

— Продолжай, — подтолкнул его Клавейн. — Скажи прямо. Геноцид.

Уоррен, возможно, собирался ответить, когда в стыковочном туннеле, в дальнем конце от ожидающего корабля, началась суета. Через дверь Клавейн увидел толпу журналистов, затем кого-то пробиравшегося через них и отвечающего на вопросы лишь самыми лаконичными ответами. Это была Сандра Вой, демархистка, которая отправится с ним на Марс.

— Если они просто фракция, а не этнически отличающаяся раса, то это не геноцид, — сказал Уоррен, прежде чем Вой оказалась в пределах слышимости.

— Тогда что же?

— Не знаю. Предосторожность?

Вой приблизилась. Она держалась скованно, на ее лице застыла маска тихого смирения. Ее корабль только что прибыл после трехнедельного перелета на максимальной скорости от около-юпитерианского пространства. За это время перспективы мирного разрешения текущего кризиса неуклонно ухудшались.

— Добро пожаловать на Деймос, — сказал Уоррен.

— Коллеги, — обратилась она к ним обоим. — Я бы хотела, чтобы обстоятельства были получше. Давайте сразу перейдем к делу. Уоррен, как вы думаете, сколько времени у нас есть, чтобы найти решение?

— Недолго. Если Галиана продолжит в том же духе, как за последние шесть месяцев, у нас будет еще одна попытка побега через... — Уоррен взглянул на индикатор, спрятанный в манжете. -Примерно через три дня. Если она попытается отправить с Марса еще один шаттл, у нас действительно не будет другого выбора, кроме эскалации.

Все они понимали, что это будет означать: военный удар по гнезду конджойнеров.

— До сих пор вы сносили ее попытки, — сказала Вой. — И каждый раз успешно уничтожали ее корабль со всеми находившимися на нем людьми. Вероятность успешного побега не увеличилась. Так зачем же сейчас принимать серьезные меры?

— Все очень просто. После каждого нарушения мы делали Галиане более серьезное предупреждение, чем предыдущее. Наше последнее предупреждение было абсолютным и окончательным.

— Вы нарушите соглашение, если нападете.

Уоррен торжествующе улыбнулся. — Не совсем, Сандра. Возможно, вы не совсем знакомы с напечатанным мелким шрифтом текстом договора, но мы обнаружили, что он позволяет нам штурмовать гнездо Галианы, не нарушая никаких условий. Технически, на мой взгляд, это полицейская операция.

Клавейн заметил, что Вой на мгновение потеряла дар речи. Это было неудивительно. Договор между Коалицией и конджойнерами, который помогли составить нейтральные демархисты Вой, был самым длинным из существующих документов, не считая некоторых неясных математических доказательств, сгенерированных компьютером. Предполагалось, что он должен быть абсолютно прозрачным, хотя только машины могли прочитать его от начала до конца, и только у машин был шанс найти лазейку, которой сейчас размахивал Уоррен.

— Нет... — сказала она. — Это какая-то ошибка.

— Боюсь, он прав, — сказал Клавейн. — Я просмотрел сводки на естественном языке, и у меня нет сомнений в законности действий полиции. Но до этого не должно дойти. Наверняка я смогу убедить Галиану не предпринимать еще одну попытку побега.

— Но если у нас ничего не получится? — Вой посмотрела на Уоррена. — Через три дня мы с Невилом все еще можем оставаться на Марсе.

— Мой совет — не стоит.

Вой с отвращением повернулась и шагнула в зеленую прохладу шаттла. Клавейн на минуту остался наедине со своим братом. Уоррен коснулся кожаной повязки на своем поврежденном глазу перчаткой хромированного протеза, словно желая напомнить Клавейну о том, чего стоила ему война; о том, как мало любви он испытывал к врагу даже сейчас.

— У нас нет ни единого шанса на успех, не так ли? — сказал Клавейн. — Мы летим туда только для того, чтобы ты мог сказать, что испробовал все возможности переговоров, прежде чем отправлять войска. Ты на самом деле хочешь развязать еще одну проклятую войну.

— Не будь таким пораженцем, — сказал Уоррен, печально качая головой, как старший брат, вечно разочарованный неудачами младшего. — Это тебе действительно не идет.

— Это не я пораженец, — сказал Клавейн.

— Конечно, нет. Просто сделай все, что в твоих силах, младший брат.

Уоррен протянул брату руку для рукопожатия. Поколебавшись, Клавейн снова посмотрел в здоровый глаз брата. Он увидел в нем взгляд следователя: бледный, бесцветный и холодный, как зимнее солнце. В нем была ненависть. Уоррен презирал пацифизм Клавейна; Клавейн верил, что любой мир, даже тот, который состоял только из шатких эпизодов недоверия между кризисами, всегда был лучше войны. Этот раскол разрушил последние остатки братских чувств, которые могли сохраниться у них. Теперь, когда Уоррен напомнил Клавейну, что они братья, он так и не смог полностью скрыть отвращения в своем голосе.

— Ты недооцениваешь меня, — прошептал Клавейн, прежде чем спокойно пожать Уоррену руку.

— Нет, честно говоря, я так не думаю.

Клавейн прошел через шлюз в последний момент перед тем, как он закрылся. Вой уже пристегнулась; теперь у нее был остекленевший взгляд, словно она смотрела в бесконечность. Клавейн предположил, что она загружает копию договора через свои импланты, прокручивает ее в поле зрения, пытаясь найти лазейку; вероятно, запускает глобальный поиск любых упоминаний о действиях полиции.

Корабль признал Клавейна, его интерьер соответствовал его предпочтениям. Зеленый цвет теперь был ближе к бирюзовому; индикаторы и элементы управления выполнены в минималистичном стиле, отображая только самые важные системы. Хотя шаттл был самым крошечным судном мирного времени, на котором доводилось бывать Клавейну, он был настоящим собором по сравнению с шаттлами, на которых он летал во время войны; настолько маленькими, что они были сконструированы вокруг своих пассажиров, как средневековые доспехи перед рыцарским турниром.

— Не беспокойтесь о договоре, — сказал Клавейн. — Обещаю вам, что у Уоррена не будет шанса воспользоваться этой лазейкой.

Вой с раздражением вышла из транса. — Лучше бы вам оказаться правым, Невил. Мне кажется, или ваш брат надеется, что у нас ничего не получится? — Теперь она говорила на квебекском французском; Клавейн мысленно переключился на него. — Если мои люди обнаружат, что здесь есть скрытые мотивы, им придется туго.

— Конджойнеры дали Уоррену множество причин ненавидеть их после битвы на плато, — сказал Клавейн. — И он тактик, а не полевой специалист. После перемирия знания о червях стали еще более ценными, чем раньше, так что у меня была своя роль. Но навыки Уоррена стали гораздо менее применимыми.

— И это дает ему право подталкивать нас к новой войне? — Судя по тому, как Вой говорила, ее собственная сторона не придерживалась нейтралитета в последнем разговоре. Но Клавейн знал, что она права. Если военные действия между конджойнерами и Коалицией возобновятся, Демархия не сможет оставаться в стороне, как это было пятнадцать лет назад. И можно было только догадываться, как они поведут себя.

— Войны не будет.

— А если вы не сможете переубедить Галиану? Или собираетесь сыграть на своих личных связях?

— Я был всего лишь ее пленником, вот и все. — Клавейн взял управление на себя — Вой говорила, что пилотирование — это скучно — и отвел шаттл от Деймоса. Они упали по касательной к вращению экваториального кольца, опоясывающего спутник, мгновенно оказавшись в свободном падении. Кончиком пальца Клавейн нарисовал иллюминатор на стенке, очертив прямоугольник, который мгновенно стал прозрачным.

На мгновение он увидел свое отражение в стекле: старше, чем, по его мнению, он имел право выглядеть, седая борода и волосы придавали ему скорее древний, чем патриархальный вид; человека, глубоко измученного недавними обстоятельствами. С некоторым облегчением он затемнил кабину, чтобы видеть Деймос, уменьшающийся с удивительной скоростью. Дальний из двух марсианских спутников представлял собой темную, ощетинившуюся глыбу, уставленную оружием, опоясанную яркой, усеянной окнами полосой движущегося кольца. Последние девять лет Деймос был всем, что он знал, но теперь он мог охватить его одним движением кулака.

— Не только ее пленником, — сказала Вой. — От конджойнеров больше никто не вернулся в здравом уме. Она даже не пыталась заразить вас своими машинами.

— Да, она этого не сделала. Но только потому, что время было на моей стороне. — Клавейн приводил старый аргумент, как для себя, так и для Вой. — Я был ее единственным пленником. К тому времени она уже проигрывала войну; еще один новобранец на ее стороне ничего бы не изменил. Обсуждались условия прекращения огня, и она знала, что может купить себе благосклонность, отпустив меня целым и невредимым. Было и еще кое-что. Предполагалось, что конджойнеры не способны на что-то столь примитивное, как милосердие. По нашему мнению, они были пауками. Поступок Галианы заставил нас задуматься. Это разделило позиции в высшем командовании. Если бы она не освободила меня, ее вполне могли бы уничтожить ядерной бомбой.

— Значит, здесь не было абсолютно ничего личного?

— Нет, — сказал Клавейн. — В этом вообще не было ничего личного.

Вой кивнула, никоим образом не показывая, что она действительно верит ему. Клавейн подумал, что некоторые женщины доводят это умение до совершенства.

Конечно, он весьма уважал Вой. Несколько десятилетий назад она была одной из первых людей, побывавших в океане Европы. Сейчас они строили невероятные города подо льдом, и она возглавляла эти усилия. Демархистское общество, предположительно, было плоским по структуре, не иерархичным; но такая блестящая личность, как Вой, поднялась по карьерной лестнице, созданной ею самой. Она сыграла важную роль в установлении мира между конджойнерами и Коалицией Клавейна. Вот почему сейчас шла с ним: Галиана согласилась на миссию Клавейна только при условии, что его будет сопровождать нейтральный наблюдатель, и Вой была очевидным выбором. Уважение давалось легко. С доверием, однако, было сложнее: оно требовало, чтобы Клавейн игнорировал тот факт, что из-за усеянной имплантами головы демархистки ее состояние не очень сильно отличалось от состояния врага.

Спуск на Марс был трудным и крутым.

Один или два раза к ним обращались автоматизированные системы слежения спутниковой сети перехвата. Темное оружие, зависшее на синхронной с Марсом орбите над гнездом, на несколько мгновений зафиксировалось на корабле, включились магнитные рельсотроны, прежде чем был установлен дипломатический характер шаттла и ему разрешили продолжить полет. Блокировка была очень эффективной, и, возможно, это было к лучшему, учитывая, что Клавейн сам разработал большую ее часть. За пятнадцать лет ни один корабль не вошел в атмосферу Марса и не покинул ее, и ни один наземный транспорт не покинул пределы гнезда Галианы.

— А вот и она, — сказал Клавейн, когда Великая стена показалась из-за горизонта.

— Вы относитесь к ней как к живой? — спросила Вой. — У меня никогда не возникало желания придать ей индивидуальность, а я ее спроектировала. Кроме того... даже если когда-то она была живой, то сейчас мертва.

Она была права, но Стена по-прежнему поражала воображение. Если смотреть с орбиты, то это было бледное круглое кольцо на поверхности Марса диаметром в две тысячи километров. Подобно коралловому атоллу, она обладала собственной погодной системой: диск из более голубого воздуха, испещренный кремово-белыми облаками, которые резко обрывались на границе.

Когда-то в этой камере с теплой, плотной, богатой кислородом атмосферой укрывались сотни сообществ. Стена была самым смелым и заметным проектом Вой. Логика была очевидна: это способ избежать тысячелетних сроков, необходимых для терраформирования Марса с помощью таких традиционных схем, как бомбардировка кометами или таяние ледяных шапок. Вместо того чтобы изменять всю атмосферу сразу, Стена позволила сконцентрировать первоначальные усилия в относительно небольшом регионе, сначала всего в тысячу километров в поперечнике. Там не было достаточно глубоких кратеров, поэтому Стена была полностью искусственной: огромная кольцеобразная атмосферная плотина, спроектированная таким образом, чтобы медленно расширяться, охватывая все большую площадь поверхности со скоростью двадцать километров в год. Стена должна была быть очень высокой, потому что низкая марсианская гравитация означала, что при фиксированном поверхностном давлении атмосферный столб был выше, чем на Земле. У основания Стена была толщиной в сотни метров, темная, как ледниковый покров, она уходила огромными стержневыми корнями глубоко в литосферу, чтобы добывать руду, необходимую для своего непрерывного роста. Однако на высоте двухсот километров Стена представляла собой прозрачно-тонкую мембрану шириной всего в микрон, совершенно невидимую, за исключением редких оптических эффектов, которые заставляли ее висеть подобно застывшему полярному сиянию на фоне звезд. Экоинженеры вторглись в пригодную для жизни зону внутри Стены, искусно переделывая земной генофонд в орбитальных лабораториях. Флора и фауна хлынули наружу живыми волнами и с жадностью плескались об ограничивающую их Стену.

Но сейчас Стена была мертва.

Во время войны она перестала расти, пораженная каким-то вирусным оружием, которое вывело из строя ее воспроизводящие подсистемы, и теперь даже экосистема внутри нее выходила из строя; атмосфера охлаждалась, кислород утекал в космос, давление неизбежно снижалось до марсианской нормы в одну семитысячную атмосферы.

Он задавался вопросом, как это, должно быть, выглядело для Вой; видела ли она в этом своего убитого ребенка.

— Мне жаль, что нам пришлось убить ее, — сказал Клавейн. Он собирался добавить, что это был своего рода акт, который война сделала нормой, но решил, что это заявление прозвучало бы безнадежно оборонительным.

— Вам не за что извиняться, — сказала Вой. — Это был всего лишь механизм. Честно говоря, я удивлена, что он продержался так долго. Должно быть, какие-то остаточные возможности для устранения повреждений. Мы, демархисты, строим для потомков.

Да, и это беспокоило его собственную сторону. Поговаривали о том, чтобы Коалиция бросила вызов демархистскому господству во внешней Солнечной системе; возможно, даже попыталась закрепиться вокруг Юпитера.

Они скользнули поверх Стены и пробились сквозь плотные слои атмосферы внутри нее, корпус шаттла принял форму наконечника стрелы. Земля имела засушливый, выбеленный вид, тут и там были разбросаны разрушенные лачуги, разбитые купола, выпотрошенные транспортные средства или подбитые шаттлы. Здесь были участки низкорослой, в основном темно-красной, тундровой растительности: хлопчатника, камнеломки, арктических маков и лишайников. Клавейн знал каждый вид по его характерным инфракрасным признакам, но многие растения оказались в упадке после того, как вымерли завезенные виды птиц. Лед лежал огромными серебристыми пластами, а те немногие участки открытой воды, которые еще оставались, согревались за счет заглубленных тепловых насосов. В других местах были целые зоны, которые превратились в почти стерильную вечную мерзлоту. Клавейн подумал, что это могло бы стать своего рода раем, если бы война все не разрушила. Однако то, что произошло здесь, могло быть лишь предвестием разрушений, которые последуют по всей системе, как на Земле, так и на Марсе, если допустить, чтобы разразилась еще одна война.

— Вы уже видите гнездо? — спросила Вой.

— Подождите минуту, — сказал Клавейн, опрашивая дисплей, на котором было изображено гнездо. — Вот и оно. Хорошая тепловая сигнатура. Больше ничего на мили вокруг — во всяком случае, ничего обитаемого.

— Да. Сейчас я вижу его.

Гнездо конджойнеров находилось на расстоянии трети от края Стены, недалеко от подножия горы Арсия. Весь лагерь был всего в километр в поперечнике и окружен дамбой, с одной стороны которой было много реголитовой пыли. Территория внутри Великой стены была достаточно велика, чтобы иметь заметную погодную систему: она охватывала достаточно большую широту Марса, чтобы вызвать значительный эффект Кориолиса, и достаточную долготу для дневного потепления и охлаждения, чтобы вызвать тепловые потоки.

Теперь он мог видеть гнездо гораздо отчетливее; детали проступали из дымки.

Его внешнее расположение было до боли знакомым. Команда Клавейна изучала гнездо с выгодной позиции на Деймосе с момента прекращения огня. Конечно, Фобос с его более низкой орбитой был бы еще лучше, но с этим ничего не поделаешь, и, возможно, проблема Фобоса действительно могла бы оказаться полезной в его переговорах с Галианой. Он знал, что она была где-то в гнезде: где-то под двадцатью куполами разного размера, расположенными по периметру, соединенными между собой герметичными туннелями или сливавшимися на своих границах, как мыльные пузыри. Гнездо простиралось на несколько десятков уровней под поверхностью Марса, а может, и глубже.

— Как думаете, сколько людей находится внутри? — спросила Вой.

— Девятьсот или около того, — сказал Клавейн. — Это оценка, основанная на моем опыте в качестве пленного и примерно сотне людей, которые с тех пор погибли при попытках к бегству. Остальное, должен сказать, в значительной степени является предположением.

— Наши оценки такие же. Здесь их тысяча или меньше, и, возможно, еще три или четыре разбросаны по всей системе в гнездах поменьше. Знаю, вы считаете, что у нас разведданные получше, но это не так.

— Вообще-то, я вам верю. — Корпус шаттла изгибался вокруг них, превращаясь в силуэт летучей мыши для малой высоты с соответствующими широкими крыльями. — Я просто надеялся, что у вас есть какая-то подсказка относительно того, почему Галиана продолжает тратить драгоценные жизни на попытки побега.

Вой пожала плечами. — Может быть, для нее человеческие жизни и близко не так ценны, как вам хотелось бы думать.

— Вы действительно так думаете?

— Не думаю, что мы можем хотя бы приблизительно представить себе мышление настоящего коллективного разума, Клавейн. Даже с точки зрения демархизма.

Из пульта послышалось чириканье; Галиана подавала им сигнал. Клавейн открыл канал, выделенный для дипломатии Коалиции и конджойнеров.

— Невил Клавейн? — услышал он.

— Да. — Он старался говорить как можно спокойнее. — Я с Сандрой Вой. Мы готовы приземлиться, как только вы покажете нам, где именно.

— Хорошо, — сказала Галиана. — Направьте свой шаттл к западной стороне. И, пожалуйста, будьте осторожны.

— Спасибо. Есть какая-то особая причина для такой осторожности?

— Поторапливайтесь, Невил.

Они заложили вираж над гнездом, снижая высоту, пока не оказались всего в нескольких десятках метров над изношенной непогодой поверхностью Марса. В бетонной дамбе открылась широкая прямоугольная дверь, за которой виднелся ангар, освещенный желтыми огнями.

— Должно быть, это то место, откуда Галиана запускает свои шаттлы, — прошептал Клавейн. — Мы всегда думали, что на западной стороне обода должно быть какое-то отверстие, но раньше у нас никогда не было возможности его как следует рассмотреть.

— Что все еще не объясняет нам, почему она это делает, — сказала Вой.

Пульт снова пискнул — связь была плохой, несмотря на то, что они были так близко. — Держитесь выше, — сказала Галиана. — Вы летите слишком низко и медленно. Наберите высоту, или черви достанут вас.

— Хотите сказать, что здесь черви? — сказал Клавейн.

— Я думала, вы эксперт по червям, Невил.

Он направил шаттл вверх, но немного опоздал. Перед ними что-то молниеносно поднялось из-под земли, на тупой бронированной голове раскрылись металлические челюсти. Он сразу узнал этот класс: уроборос. Черви этой формы по-прежнему обитали в сотнях ниш по всей системе. Не такие умные, как те, что обитают на Фобосе, но все еще достаточно опасные.

— Дерьмо, — сказала Вой, и ее видимость демархистского хладнокровия на мгновение дала трещину.

— Не ожидал от вас, — ответил Клавейн.

Уроборос пронесся под ним, а затем раздалась серия ударов, от которых заболел позвоночник, когда челюсти вонзились в брюхо шаттла. Клавейн почувствовал, как шаттл тошнотворно накренился вниз; он был уже не самостоятельно летящим объектом, а падал по баллистической траектории. Холодный, минималистичный бирюзовый интерьер плавно перешел в аварийную конфигурацию; индикаторы повреждений конкурировали за внимание с параметрами состояния оружия. Их кресла надулись вокруг них.

— Держитесь, — сказал он. — Мы падаем.

К Вой вернулось спокойствие. — Как думаете, успеем добраться вовремя до края?

— Ни за что на свете. — Он все равно попытался справиться с управлением, но безрезультатно. Поверхность приближалась быстро и неотвратимо. — Жаль, что Галиана не предупредила нас немного раньше...

— Думаю, она считала, что мы уже знаем.

Они ударились. Сильнее, чем ожидал Клавейн, но шаттл остался цел, а сиденья смягчили удар. Их протащило несколько метров, а затем они врезались носом в песчаное пятно. Клавейн увидел в окно, как белый червь мчится к ним, волнообразно покачивая своим сегментированным телом робота.

— Думаю, нам конец, — сказала Вой.

— Не совсем, — сказал Клавейн. — Вам это не понравится, но... — Прикусив язык, он включил скрытое оружие шаттла. С потолка опустился прицел; он поднял к нему глаза и навел перекрестье на уробороса. Как в старые добрые времена...

— Будьте вы прокляты, — сказала Вой. — Это должна была быть миссия без оружия!

— Можете подать официальную жалобу.

Клавейн открыл стрельбу, и корпус затрясся от отдачи. Через боковое стекло они увидели, как белый червь разлетелся на короткие сегменты. Части извивались в слое пыли.

— Хорошие попадания, — сказала Вой почти неохотно. — Он мертв?

— Пока, — сказал Клавейн. — Потребуется несколько часов, чтобы сегменты снова срослись в функционального червя.

— Хорошо, — сказала Вой, поднимаясь со своего места. — Но, поверьте мне на слово, официальная жалоба будет подана.

— Может быть, вы предпочли бы, чтобы червяк съел нас?

— Я просто ненавижу двуличие, Клавейн.

Он снова включил радио. — Галиана? Мы упали — шаттл упал, — но сами целы и невредимы.

— Слава Богу, — старые речевые обороты с трудом поддаются отмиранию, даже среди конджойнеров. — Но вам нельзя оставаться на месте. В округе все больше червей. Как думаете, сможете добраться до гнезда пешком?

— Здесь всего двести метров, — сказала Вой. — Это не должно быть проблемой.

Да, двести метров, но по коварной, изрытой выбоинами земле, в которой достаточно мягких углублений, чтобы спрятать дюжину червей. А затем им пришлось бы карабкаться по обрыву дамбы, чтобы добраться до входа в ангар, а он на высоте не менее десяти-пятнадцати метров над землей.

— Будем надеяться, что это так, — сказал Клавейн.

Он отстегнулся, почувствовав легкое головокружение, когда впервые оказался в условиях марсианской гравитации. Слишком хорошо приспособился к одному "g" кольца Деймоса, поддерживаемому для удобства земных тактиков. Подошел к аварийному шкафчику и нашел маску, которая легко скользнула на его лицо; еще одну — для Вой. Они подключили баллоны с воздухом и направились к двери шаттла. На этот раз, когда она открылась, на дверной проем была натянута блестящая мембрана — недавно заимствованный элемент демархистской технологии. Клавейн протиснулся сквозь мембрану, и вещество окутало его с влажным, всасывающим звуком. К тому времени, как он ступил на землю, мембрана затвердела вокруг его подошв и начала обзаводиться ребрами жесткости и сочленениями, хотя и оставалась прозрачной.

Вой подошла к нему сзади, надев свой собственный м-скафандр.

Они побежали прочь от разбившегося шаттла, к гнезду. Черви, если таковые были поблизости, должно быть, уже зафиксировали сейсмические сигналы. Возможно, сейчас их больше интересовал шаттл, но на это было трудно рассчитывать. Клавейн хорошо знал поведение червей, знал основные механизмы, которые ими управляли, но этот опыт не гарантировал ему выживания. На Фобосе он едва не попался.

Маска на лице казалась липкой. Технически, воздух у подножия Великой стены даже сейчас был пригоден для дыхания, но, казалось, не было смысла рисковать, когда главное — скорость. Его ноги шаркали по верхнему слою почвы, и, хотя казалось, что он бежит по земле, дамба упорно отказывалась приближаться. Она была больше, чем казалась при падении, и расстояние до нее было больше.

— Еще один червь, — сказала Вой.

Белые кольца прорывались сквозь песок на западе. Уроборос приближался к ним волнообразными движениями, двигаясь зигзагами с хищническим спокойствием, зная, что может позволить себе не торопиться. В туннелях Фобоса они никогда не могли позволить себе роскошь знать, когда червь близко. Те нападали из засады, быстрые, как питоны.

— Скорее, — сказал Клавейн.

В отверстии высоко в дамбе появились темные фигуры. По боковой стороне сооружения спускалась веревочная лестница. Клавейн направился к подножию, не стараясь ступать тише. Он знал, что червь почти наверняка уже заметил его.

Оглянулся.

Червь остановился возле упавшего шаттла, затем ударил по нему своей головой с алмазными челюстями, пронзив корпус своим телом. Поднялся на дыбы, неся корабль, как гирлянду. Затем он задрожал, и корабль разлетелся на части, как гнилой остов. Червь снова обратил свое внимание на Клавейна и Вой. Словно рогатая гадюка, он оторвал свое тридцатиметровое тело от песка и покатился к ним, извиваясь кольцами.

Клавейн добрался до основания лестницы.

Когда-то он мог бы взобраться по ней, используя только руки, за один прыжок, но теперь лестница казалась живой под его ногами. Он начал подниматься, но потом понял, что земля уходит из-под ног гораздо быстрее, чем он преодолевает ступеньки. Конджойнеры поднимали его в воздух.

Он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Вой споткнулась.

— Сандра! Нет!

Она попыталась встать, но было уже слишком поздно. Когда червь набросился на нее, Клавейн ничего не мог поделать, кроме как отвести взгляд и молиться о том, чтобы ее смерть была быстрой. Если это и должно было быть бессмысленным, подумал он, то, по крайней мере, пусть это будет быстро.

Затем начал думать о собственном выживании. — Быстрее! — закричал он, но из-за маски его голос превратился в панический хрип. Он забыл переключить радиочастоту на скафандре.

Червь ударился о основание дамбы, затем начал подниматься на дыбы, и его пасть раскрылась под ним — отверстие в виде ромбовидного кольца, похожее на жерло проходческого комбайна. Затем что-то ослепительно яркое пронзило шкуру червя. Вытянув шею, Клавейн увидел группу конджойнеров, склонившихся над краем отверстия и направивших оружие вниз. Червь корчился в сильном роботизированном раздражении. По песку к нему приближались кольца других червей. Вокруг гнезда, должно быть, их были десятки. Неудивительно, что народ Галианы предпринял так мало попыток покинуть его по суше.

Ему оставалось десять метров до безопасного места. Раненый червь продемонстрировал свои кибернетические внутренности в том месте, где его шкура была содрана попаданиями оружия. Разъяренный, он набросился на дамбу, откалывая куски бетона размером с булыжник. Клавейн чувствовал вибрацию от каждого удара по сооружению, когда его тащили вверх.

Червь ударил снова, и дамба задрожала еще сильнее, чем прежде. К своему ужасу, Клавейн увидел, как один из конджойнеров потерял равновесие и перевалился через край обрыва в его сторону. Время тянулось медленно. Падающий человек был почти рядом с ним. Не раздумывая, Клавейн прижался к стене, обхватив лестницу руками и ногами. Внезапно он схватил мужчину за руку. Даже при марсианской гравитации, даже с учетом тщедушного телосложения конджойнера, столкновение едва не сбросило их обоих к уроборосу. Клавейн почувствовал, как его кости выворачиваются со своих мест, разрывая хрящи, но ему удалось удержать и конджойнера, и лестницу.

Конджойнеры без труда дышали воздухом у подножия Стены. На мужчине была только легкая одежда, серая шелковая пижама, подпоясанная на талии. Марсианское телосложение человека с впалыми щеками и лысым черепом придавало ему вид трупа. И все же каким-то образом ему удалось не выронить пистолет, который он держал в другой руке.

— Отпустите меня, — сказал мужчина.

Червь медленно поднимался все выше, несмотря на вред, причиненный ему конджойнерами. — Нет, — процедил Клавейн сквозь стиснутые зубы и перекошенную мембрану маски. — Я вас не отпущу.

— У вас нет выбора. — Голос мужчины звучал спокойно. — Они не смогут поднять нас обоих достаточно быстро, Клавейн.

Клавейн вгляделся в лицо конджойнера, пытаясь определить его возраст. Возможно, лет тридцать, а может, и меньше, поскольку из-за мертвенного вида он, вероятно, казался старше, чем был на самом деле. Клавейн был почти вдвое старше его; несомненно, прожил более богатую жизнь; в трех или четырех предыдущих случаях ему удавалось с комфортом обмануть смерть.

— Это я должен умереть, а не вы.

— Нет, — сказал конджойнер. — Они найдут способ свалить вину за вашу смерть на нас. Сделают это предлогом для войны. — Без всякого сомнения мужчина приставил оружие к собственной голове и вышиб себе мозги.

Потрясенный и осознавший, что жизнь этого человека ему больше не спасти, Клавейн ослабил хватку. Мертвец скатился по крутой дамбе прямо в пасть червя, который только что убил Сандру Вой.

Оцепенев, Клавейн позволил втащить себя в безопасное место.

Когда закрылась бронированная дверь ангара, конджойнеры обработали его м-скафандр ферментативными спреями. Спреи за считанные секунды переварили ткань м-костюма, оставив Клавейна хрипеть в луже слизи. Затем двое хозяев помогли ему неуверенно подняться на ноги и терпеливо ждали, пока он отдышится через маску. Сквозь слезы усталости он увидел, что ангар забит наполовину собранными космическими аппаратами; скелетообразные геодезические формы акул, предназначенные для быстрого выхода из атмосферы.

— Сандра Вой погибла, — сказал он, снимая маску, чтобы заговорить.

Конджойнеры не могли не видеть этого своими глазами, но казалось бесчеловечным не признавать того, что произошло.

— Я знаю, — сказала Галиана. — Но, по крайней мере, вы выжили.

Он подумал о человеке, падающем в червя. — Я сожалею о вашем... — Но затем умолк, потому что, несмотря на всю глубину своих знаний о конджойнерах, он понятия не имел, какой термин подходит для этого.

— Вы подвергли свою жизнь опасности, пытаясь спасти его.

— Он не должен был умирать.

Галиана глубокомысленно кивнула. — Да, по всей вероятности, не должен был. Но риск для вас был слишком велик. Вы слышали, что он сказал. Ваша смерть была бы представлена как наша вина, оправдание для превентивного удара по нашему гнезду. Даже демархисты отвернулись бы от нас, если бы мы были виновны в убийстве дипломата.

Еще раз приложившись к маске, он посмотрел ей в лицо. Раньше он разговаривал с ней по каналу видеосвязи с низкой пропускной способностью, но сейчас при личной встрече было очевидно, что Галиана почти не постарела за пятнадцать лет. Полтора десятилетия привычного выражения лица должны были бы углубить существующие морщины на ее лице, но конджойнеров не особо заботило выражение лица. За все это время, проведенное взаперти в гнезде, Галиана почти не видела солнечного света, а марсианская гравитация была гораздо более благоприятной для строения костей, чем условия Деймоса. У нее все еще была та жестокая красота, которую он помнил со времен своего пребывания в плену. Единственным реальным свидетельством старения были седые пряди в ее волосах, которые в то время, когда она была его похитительницей, были черными, как вороново крыло.

— Почему вы не предупредили нас о червях?

— Предупреждать вас? — Впервые на ее лице промелькнуло что-то похожее на сомнение, но оно было мимолетным. — Мы полагали, что вы полностью осведомлены о заражении уроборосом. Эти черви бездействовали — ждали — много лет, но они всегда были там. Только когда я увидела, как низко вы летите, я поняла...

— Мы могли этого не знать?

Черви были устройствами для блокирования территорий, автономными минами для поиска добычи. После войны во многих уголках солнечной системы все еще было полно активных червей. Машины были разумными, но в одномерном смысле. Никто никогда не признавался в их использовании, и обычно было невозможно убедить их в том, что война окончена и что они должны быть тихо выведены из строя.

— Я полагала, что вас нечему учить о червях после того, что случилось с вами на Фобосе, — сказала Галиана.

Ему никогда не нравилось думать о Фобосе: боль все еще была слишком глубока. Но если бы не травмы, которые он получил там, его никогда бы не отправили на Деймос для восстановления сил; никогда бы не завербовали в разведывательное подразделение его брата для изучения конджойнеров. Из этой фазы глубокого погружения во все, что касалось врага, возникла его роль переговорщика в мирное время — а теперь и дипломата — накануне новой войны. В конечном счете, все шло по кругу. И теперь Фобос занимал центральное место в его мыслях, потому что он видел в нем выход из тупика — возможно, последний шанс для установления мира. Но было слишком рано предлагать свою идею Галиане. Он даже не был уверен, что миссия вообще может продолжаться после того, что произошло.

— Я так понимаю, теперь мы в безопасности?

— Да, мы можем устранить повреждения дамбы. В основном, можно игнорировать их присутствие.

— Нас должны были предупредить. Послушайте, мне нужно поговорить с моим братом.

— С Уорреном? Конечно. Это легко устроить.

Они вышли из ангара, прочь от наполовину собранных кораблей. Клавейн знал, что где-то в глубине гнезда находится фабрика, где изготавливаются компоненты для кораблей, добытые на Марсе или отсеянные из материалов гнезда. Конджойнерам удавалось запускать по одному кораблю каждые шесть недель или около того; они делали это в течение шести месяцев. Ни одному из кораблей так и не удалось покинуть атмосферу Марса, прежде чем их сбивали... Но рано или поздно ему придется спросить Галиану, почему она упорствует в этой провокационной глупости.

Однако сейчас было не время — даже если, по оценкам Уоррена, у него оставалось всего три дня до следующей провокации Галианы.

Воздух в других частях гнезда был плотнее и теплее, чем в ангаре, что означало, что он мог обойтись без маски. Галиана провела его по короткому коридору с серыми металлическими стенами, который закончился круглой комнатой с пультом управления. Он узнал эту комнату по тем временам, когда разговаривал с Галианой с Деймоса. Галиана показала ему, как пользоваться системой, а затем оставила его наедине, пока он устанавливал связь с Деймосом.

Вскоре на экране появилось лицо Уоррена, усеянное пикселями, как на портрете импрессиониста. Пользователям-конджойнерам разрешалось отправлять в другие части системы только килобайты в секунду. Большая часть этой пропускной способности теперь расходовалась одним каналом видеосвязи.

— Я так понимаю, ты все слышал, — сказал Клавейн.

Уоррен кивнул, его лицо стало пепельно-серым. — Конечно, с орбиты у нас был отличный обзор. Достаточно, чтобы понять, что Вой не выжила. Бедная женщина. Мы были вполне уверены, что ты выжил, но приятно, что это подтвердилось.

— Хочешь, чтобы я отказался от миссии?

Нерешительность Уоррена была не просто временной задержкой. — Нет... Я, конечно, думал об этом, и высшее командование согласилось со мной. Смерть Вой была трагической — от этого никуда не деться. Но она присутствовала только в качестве нейтрального наблюдателя. Если Галиана согласится, чтобы ты остался, советую тебе это сделать.

— Но ты по-прежнему говоришь, что у меня всего три дня?

— Это зависит от Галианы, не так ли? Ты много заметил?

— Ты, должно быть, шутишь. Я видел шаттлы, готовящиеся к запуску, вот и все. Я также не выдвигал предложения по Фобосу. После того, что случилось с Вой, время было не совсем подходящее.

— Да. Если бы только мы знали об этом нашествии уроборосов.

Клавейн наклонился ближе к экрану. — Да. Почему, черт возьми, мы этого не знали? Галиана предполагала, что мы их не пропустим, и я не виню ее за это. Мы постоянно наблюдали за гнездом в течение пятнадцати лет. Наверняка за все это время заметили бы признаки присутствия червей?

— Ты бы так и подумал, верно?

— Что это значит?

— Это значит, что, возможно, черви были там не всегда.

Сознавая, что в этом разговоре не может быть ничего личного, но не желая упускать нить разговора, Клавейн сказал: — Ты думаешь, конджойнеры отправили их туда, чтобы устроить нам засаду?

— Я говорю, что мы не должны упускать из виду ни одну возможность, какой бы неприятной она ни была.

— Галиана никогда бы не сделала ничего подобного.

— Нет, я бы не стала. — Она только что вернулась в комнату. — И я разочарована, что вы вообще обсуждаете такую возможность.

Клавейн прервал связь с Деймосом. — Подслушивать — не очень приятная привычка, знаете ли.

— А чего вы ожидали от меня?

— Хоть немного доверия? Или это слишком большая натяжка?

— Я никогда не доверяла вам, когда вы были моим пленником, — сказала Галиана. — Это делало наши отношения бесконечно проще. Наши роли были полностью определены.

— И что теперь? Если вы мне так не доверяете, то почему вообще согласились на мой визит? Вместо меня могло бы прийти множество других специалистов. Вы могли бы даже отказаться от любого диалога.

— Люди Вой надавили на нас, чтобы мы согласились на ваш визит, — сказала Галиана. — Точно так же, как они надавили на вашу сторону, чтобы она еще немного отложила военные действия.

— И это все?

— Она немного поколебалась. — Я... знала вас.

— Знали меня? Вот как вы оцениваете год в тюремном плену? А как же сотни наших бесед, когда мы забывали о наших разногласиях, чтобы поговорить о чем-то другом, кроме проклятой войны? Вы не давали мне сойти с ума, Галиана. Я никогда этого не забуду. Вот почему я рисковал своей жизнью, чтобы прийти сюда и отговорить вас от очередной провокации.

— Теперь все совсем по-другому.

— Конечно! — Он заставил себя не кричать. — Конечно, это другое дело. Но не принципиально. Мы все еще можем опираться на эти узы доверия и найти выход из этого кризиса.

— Но действительно ли ваша сторона хочет найти выход из этого?

Он ответил ей не сразу, опасаясь того, что может означать правда. — Не уверен. Но я также не уверен, что вы понимаете это, иначе вы бы не продолжали испытывать судьбу. — Что-то оборвалось внутри него, и он задал вопрос, который собирался задать миллионом других способов. — Почему вы продолжаете это делать, Галиана? Почему продолжаете запускать эти корабли, когда знаете, что они будут сбиты, как только покинут гнездо?

Она твердо посмотрела ему в глаза. — Потому что мы можем. Потому что рано или поздно кто-нибудь добьется успеха.

Клавейн кивнул. Это было именно то, чего он боялся услышать от нее.

Она повела его по коридорам с серыми стенами, спускаясь на несколько уровней вглубь гнезда. Свет лился из змеящихся полос, встроенных в стены, как артерии. Возможно, что извивающийся узор был декоративным, но Клавейн полагал, что гораздо более вероятно, что полосы просто выросли таким образом, выражая биологические алгоритмы. Не было никаких свидетельств того, что конджойнеры пытались оживить свое окружение, сделать себя в каком-либо смысле похожими на людей.

— Вы ужасно рискуете, — сказал Клавейн.

— И статус-кво невыносим. Я всеми силами желаю избежать новой войны, но если бы до нее дошло, у нас, по крайней мере, был бы шанс разорвать эти оковы.

— Если вас не уничтожат раньше...

— Мы бы этого избежали. В любом случае, страх не играет никакой роли в нашем мышлении. Вы видели, как этот человек на дамбе смирился со своей судьбой, когда понял, что ваша смерть навредит нам больше, чем его собственная. Он изменил свое душевное состояние на состояние полного принятия.

— Отлично. Тогда все в порядке.

Она остановилась. Они были одни в одном из извилисто освещенных коридоров; он не видел других конджойнеров со времен ангара. — Дело не в том, что мы считаем жизни отдельных людей бесполезными, как и вы не стали бы добровольно жертвовать конечностями. Но теперь, когда мы стали частью чего-то большего...

— Вы имеете в виду транспросветление?

Так конджойнеры называли состояние нейронного единения, разделяемое всеми ими, благодаря машинам, роящимся в их черепах. В то время как демархисты использовали импланты для обеспечения демократии в реальном времени, конджойнеры использовали их для обмена сенсорными данными, воспоминаниями и даже самими сознательными мыслями. Именно это и спровоцировало войну. В 2190 году половина человечества была подключена к общесистемным информационным сетям с помощью нейронных имплантов. Затем эксперименты конджойнеров превысили определенный порог, и в эти сети попал трансформирующий вирус. Импланты начали изменяться, заражая миллионы разумов шаблонами мышления конджойнеров. Зараженные мгновенно становились врагами. Земля и другие внутренние планеты всегда были более консервативны, предпочитая получать доступ к сети через традиционные средства массовой информации.

Как только они увидели, что сообщества на Марсе и в поясах астероидов становятся жертвами феномена конджойнеров, коалиционные державы поспешно объединили свои ресурсы, чтобы предотвратить распространение вируса на их собственные государства. Демархистам, собравшимся вокруг газовых гигантов, удалось установить брандмауэры до того, как многие из их обиталищ были потеряны. Они выбрали нейтралитет, в то время как Коалиция пыталась сдержать — по словам некоторых, стерилизовать — захваченные конджойнерами зоны. В течение трех лет — после нескольких самых кровопролитных сражений в истории человечества — конджойнеры были отброшены в укрытия, разбросанные по всей системе. Тем не менее, все это время они выражали своего рода озадаченное недоумение по поводу того, что их распространению оказывалось сопротивление. В конце концов, никто из тех, кто был ассимилирован, казалось, не сожалел об этом. Совсем наоборот. Те немногие пленные, которых конджойнеры неохотно вернули к состоянию, в котором они были до заражения, использовали все средства, чтобы вернуться обратно. Некоторые даже предпочли покончить с собой, чем лишиться транспросветления. Подобно послушникам, получившим видение рая, они посвятили все свое сознательное существование поискам следующего проблеска.

— Транспросветление размывает наше самоощущение, — сказала Галиана. — Когда этот человек решил умереть, жертва не была для него абсолютной. Он понимал, что многое из того, чем он был, уже сохранилось среди нас.

— Но он был всего лишь одним человеком. А как насчет сотен жизней, которые вы погубили, пытаясь сбежать? Мы знаем — по подсчету тел.

— Замену всегда можно клонировать.

Клавейн надеялся, что ему удалось скрыть свое отвращение. Среди его народа само понятие клонирования считалось чудовищным злодеянием, полным ужаса. Для Галианы это было просто еще одним приемом в ее арсенале. — Но вы же не занимаетесь клонированием, не так ли? И вы теряете людей. Мы думали, что в этом гнезде вас будет девятьсот человек, но это была грубая переоценка, не так ли?

— Вы еще многого не видели, — сказала Галиана.

— Нет, но у этого места запах заброшенного. Вы не сможете скрыть свое отсутствие, Галиана. Держу пари, вас здесь осталось не больше сотни.

— Вы ошибаетесь, — возразила Галиана. — У нас есть технология клонирования, но мы почти никогда ею не пользовались. Какой в этом смысл? Мы не стремимся к генетическому единству, что бы там ни думали ваши пропагандисты. Стремление к оптимуму приводит только к локальным минимумам. Мы уважаем свои ошибки. Мы активно стремимся к постоянному нарушению равновесия.

— Правильно. — Последнее, в чем он сейчас нуждался, — это в очередной порции риторики конджойнеров. — Так где, черт возьми, все?

Через некоторое время он получил часть ответа, если не весь. В конце лабиринта коридоров — теперь уже глубоко под Марсом — Галиана привела его в детскую.

Она была совершенно не похожа на его ожидания. Она не только не соответствовала тому, что он представлял себе с высоты Деймоса, но и противоречила его прогнозам, основанным на том, что он видел на данный момент в гнезде. Он предполагал, что на Деймосе ясли для конджойнеров будут местом мрачной медицинской эффективности: сплошь сверкающие машины с младенцами, подключенными к ним как периферийные устройства, как чудовищно производительная фабрика кукол. В гнезде он пересмотрел свою модель, чтобы учесть сокращение численности конджойнеров. Если там и были ясли, то, очевидно, они были не очень продуктивными. Тогда было меньше детей, но все равно это было видение огромных серых машин, залитых мерцающим светом.

Детская комната была совсем другой.

Огромная комната, которую показала ему Галиана, была почти до боли яркой и жизнерадостной — воплощение детской фантазии о приятных формах и основных цветах. Стены и потолок проецировали голографическое небо: бесконечную синеву и клубящиеся облака небесно-белого цвета. Пол был покрыт волнистой подстилкой из искусственной травы, образующей холмики и луга. Там были цветочные клумбы и леса деревьев бонсай. Там были животные-роботы: сказочные птицы и кролики, которые были слишком антропоморфны, чтобы обмануть Клавейна. Они были похожи на животных из детских книжек: большеглазые и счастливые на вид. На траве были разбросаны игрушки.

И там были дети. Их было от сорока до пятидесяти, их возраст, по его оценке, варьировался от нескольких месяцев до шести или семи стандартных лет. Некоторые из них ползали среди кроликов; другие, дети постарше, собрались вокруг пней, на поверхности которых быстро мелькали изображения, высвечивая их лица. Они разговаривали между собой, хихикали или пели. Он насчитал около полудюжины взрослых конджойнеров, стоявших на коленях среди детей. Детская одежда вызывала головную боль из-за ярких, контрастных цветов и узоров. Взрослые кружились среди них, как вороны. Тем не менее, дети, казалось, чувствовали себя с ними непринужденно и внимательно слушали, когда взрослые хотели что-то сказать.

— Это совсем не то, что вы себе представляли, не так ли?

— Нет... совсем нет. — Казалось, врать ей не имело смысла. — Мы думали, что вы будете растить своих детей в упрощенной версии машинной среды, в которой живете.

— В первые дни мы примерно так и поступали. — Тон Галианы неуловимо изменился. — Вы знаете, почему шимпанзе менее умны, чем люди?

Он моргнул, удивленный сменой темы разговора. — Не совсем, кажется, у них мозг меньше?

— Да, но мозг дельфинов больше, а они едва ли умнее собак. — Галиана наклонилась к свободному пню. Без видимых движений она нарисовала на срезе схему анатомии мозга млекопитающих, затем провела пальцем по соответствующим частям. — Важен не столько общий объем мозга, сколько история его развития. Разница в объеме мозга между новорожденным шимпанзе и взрослой особью составляет всего около двадцати процентов. К тому времени, когда шимпанзе получает извне какие-либо данные сверх полученных в утробе, пластичность мозга практически исчерпана. Аналогичным образом, дельфины рождаются с жестко запрограммированным в них почти полным набором взрослого поведения. Человеческий мозг, с другой стороны, продолжает развиваться в течение многих лет обучения. Мы изменили это мышление. Если данные, полученные во время постнатального развития, так важны для интеллекта, возможно, мы могли бы еще больше повысить свой интеллект, вмешавшись на самых ранних этапах развития мозга.

— В утробе матери?

— Да. — Теперь она изобразила на пне человеческий эмбрион, проходящий через циклы клеточного деления, пока не начала формироваться слабая складка рудиментарного спинномозгового нерва, и зарождался крошечный разум. Толпы субклеточных машин хлынули в зарождающуюся нервную систему. Затем развитие эмбриона резко ускорилось, и Клавейн увидел нерожденного человеческого младенца.

— Что случилось?

— Это была серьезная ошибка, — сказала Галиана. — Вместо того, чтобы способствовать нормальному развитию нервной системы, мы сильно нарушили его. В итоге получили различные проявления синдрома ученого идиота.

Клавейн огляделся по сторонам. — Значит, вы позволяете этим детям развиваться нормально?

— Более или менее. Конечно, здесь нет семейной структуры, но, с другой стороны, существует множество сообществ людей и приматов, где семья играет меньшую роль в развитии ребенка, чем коллективная группа. Пока мы не обнаружили никаких патологий.

Клавейн наблюдал, как одного из старших детей вывели из заросшей травой комнаты через дверь в небе. Когда конджойнер подошел к двери, ребенок замешкался, сопротивляясь мягкой настойчивости мужчины. На мгновение он оглянулся, затем последовал за мужчиной в проем.

— Куда направляется этот ребенок?

— На следующую стадию своего развития.

Клавейн задумался, каковы были шансы, что он увидит детскую как раз в тот момент, когда одного из детей повысят в статусе. Решил, что они малы — если только не будет экстренной программы, направленной на то, чтобы как можно быстрее охватить как можно больше детей. Пока он размышлял об этом, Галиана отвела его в другую часть детской. Хотя эта комната была меньше и более суровой, она все же была более яркой, чем любая другая часть гнезда, которую он видел до травяной комнаты. Стены представляли собой мозаику из тесно расположенных дисплеев, изобилующих движущимися изображениями и быстро прокручивающимся текстом. Он увидел стадо зебр, в панике пробирающихся сквозь ядро нейтронной звезды. В другом месте осьминог брызгал чернилами в лицо деспоту двадцатого века. Другие панели дисплеев поднимались над полом, как японские бумажные экраны, заполненные данными. Дети — вплоть до младших подростков — сидели маленькими группками на мягких черных табуретках рядом с экранами и что-то обсуждали.

Повсюду валялись неиспользуемые музыкальные инструменты: голоклавиры и электрогитары. У некоторых детей были повязки на глазах, и они тыкали пальцами в промежутки между абстрактными структурами, исследуя кишащие драконами воды математического пространства. Клавейн мог видеть на плоских экранах, чем они манипулируют: формы, от которых у него сразу разболелась голова даже в двух измерениях.

— Они почти у цели, — сказал Клавейн. — Машины находятся вне их сознания, но ненадолго. Когда это произойдет?

— Скоро, очень скоро.

— Вы торопите их, не так ли? Пытаетесь превратить в конджойнеров как можно больше детей. Что вы планируете?

— Кое-что... возникло, вот и все. Время вашего прибытия либо очень неудачное, либо очень удачное, в зависимости от вашей точки зрения. — Прежде чем он успел задать вопрос, Галиана добавила: — Клавейн, я хочу вас кое с кем познакомить.

— С кем?

— С кем-то, кто очень дорог нам.

Она провела его через множество дверей, защищенных от детей, пока они не оказались в маленькой круглой комнате. Стены и потолок были серыми с прожилками, что казалось спокойным после того, что он увидел в прошлый раз. На полу посреди комнаты, скрестив ноги, сидел ребенок. Клавейн оценил возраст девочки в десять стандартных лет — возможно, чуть больше. Но она никак не отреагировала на присутствие Клавейна, как это сделал бы взрослый или даже обычный ребенок. Просто продолжила делать то, что делала, когда они вошли внутрь, как будто их вообще здесь не было. Было совершенно непонятно, что она делала. Ее руки двигались перед собой медленными, точными движениями. Это было похоже на то, как если бы она играла на голоклавире или в кукольном театре-призраке. Время от времени она поворачивалась, пока не оказывалась лицом в другую сторону, и продолжала выполнять движения руками.

— Ее зовут Фелка, — сказала Галиана.

— Привет, Фелка... — Он подождал ответа, но его не последовало. — Вижу, с ней что-то не так.

— Она была одной из ученых. Фелка развивалась с машинами в голове. Она родилась последней, когда мы осознали свою неудачу.

Что-то в Фелке беспокоило его. Возможно, это было из-за того, что она держалась независимо, поглощенная деятельностью, которой, казалось, придавала первостепенное значение, но которая, должно быть, не имела никакой разумной цели.

— Кажется, она не замечает нас.

— У нее серьезные отклонения, — сказала Галиана. — Она не интересуется другими людьми. У нее прозопагнозия — неспособность различать лица. Мы все кажемся ей похожими. Можете ли вы представить себе что-то более странное, чем это?

Он пытался, но потерпел неудачу. Жизнь Фелки, должно быть, была кошмарной, она была окружена одинаковыми клонами, чью внутреннюю жизнь она не могла постичь. Неудивительно, что она казалась такой поглощенной своей игрой.

— Почему она так дорога вам? — спросил Клавейн, на самом деле не желая знать ответ.

— Она помогает нам выжить, — сказала Галиана.

Конечно, он спросил Галиану, что она имеет в виду. Единственным ответом Галианы было то, что он еще не готов к тому, чтобы ему показали ответ.

— И что именно мне потребуется, чтобы достичь этой стадии?

— Простая процедура.

О да, эту часть он понимал достаточно хорошо. Всего несколько механизмов в нужных частях его мозга, и он мог бы узнать правду. Вежливо, изо всех сил стараясь скрыть свое отвращение, Клавейн отказался. К счастью, Галиана не стала настаивать, потому что пришло время для встречи, обещанной ему перед прибытием на Марс.

Он наблюдал, как в конференц-зал вошли несколько человек из гнезда. Галиана была их лидером только потому, что основала здесь лабораторию, в которой был проведен первоначальный эксперимент, и пользовалась некоторым уважением, вытекающим из старшинства. Она также была самым очевидным представителем среди них. Все они были специалистами в областях знаний, которые нелегко было разделить между другими конджойнерами; они сильно отличались от коллективного разума идентичных клонов, который все еще фигурировал в пропаганде Коалиции. Если гнездо было чем-то похоже на колонию муравьев, то это была колония муравьев, в которой каждый муравей выполнял роль, отличную от всех остальных. Естественно, ни одному человеку нельзя было исключительно доверить определенный навык, необходимый для гнезда, — это было бы опасной чрезмерной специализацией, — но и индивидуальность не была полностью подчинена групповому разуму.

Конференц-зал, должно быть, был построен в те времена, когда гнездо было исследовательским форпостом, или даже раньше, когда в начале 2100-х годов он был чем-то вроде шахтерской базы. Он был слишком большим для горстки суровых конджойнеров, собравшихся вокруг главного стола. Тактические приборы, разложенные по всему столу, показывали скопление ударных сил над марсианской зоной отчуждения; вероятные траектории высадки наземных сил.

— Невил Клавейн, — сказала Галиана, представляя его остальным. Все расселись. — Мне очень жаль, что Сандры Вой сейчас нет с нами. Мы все переживаем трагедию ее смерти. Но, возможно, после этого ужасного события сможем найти общий язык. Невил, перед тем как прийти сюда, вы сказали нам, что у вас есть предложение по мирному разрешению кризиса.

— Я бы очень хотел его услышать, — отчетливо пробормотал один из присутствующих.

У Клавейна пересохло в горле. С дипломатической точки зрения, это был зыбучий песок. — Мое предложение касается Фобоса...

— Продолжайте.

— Я был ранен там, — сказал он. — Очень тяжело. Наша попытка избавиться от заражения червями провалилась, и я потерял нескольких хороших друзей. Это стало личным делом между мной и червями. Но я бы принял чью угодно помощь, чтобы покончить с ними.

Галиана быстро взглянула на своих соотечественников, прежде чем ответить. — Совместная штурмовая операция?

— Это может сработать.

— Да... — Галиана, казалось, на мгновение растерялась. — Полагаю, это могло бы стать выходом из тупика. Наша собственная попытка тоже провалилась, и запрет не позволил нам повторить ее. — Она, казалось, снова погрузилась в задумчивость. — Но кто на самом деле выиграет от зачистки Фобоса? Мы по-прежнему будем находиться здесь в карантине.

Клавейн наклонился вперед. — Жест сотрудничества может быть именно тем, что приведет к смягчению условий запрета. Но не думайте об этом в таких терминах. Вместо того думайте, как уменьшить текущую угрозу со стороны червей.

— Угрозу?

Клавейн кивнул. — Возможно, вы этого не заметили. — Он наклонился вперед, положив локти на стол. — Мы обеспокоены червями Фобоса. Они начали изменять орбиту спутника. На данный момент сдвиг незначителен, но слишком велик, чтобы быть чем-то иным, кроме как намеренным.

Галиана на мгновение отвела от него взгляд, словно взвешивая варианты. Затем сказала: — Мы знали об этом, но вы не должны были этого знать.

Благодарность?

Он предположил, что активность червей не могла ускользнуть от внимания Галианы. — Мы наблюдали странное поведение при других заражениях червями по всей системе; явления, которые начинают походить на зарождающийся разум. Но никогда ничего настолько целенаправленного. Это заражение, должно быть, произошло из пакета с какими-то подпрограммами, о которых мы даже не догадывались. У вас есть какие-нибудь идеи о том, что они могут задумать?

И снова последовало недолгое колебание, как будто она советовалась со своими соотечественниками в поисках правильного ответа. Затем кивнула в сторону мужчины-конджойнера, сидевшего напротив нее, и Клавейн догадался, что этот жест был сделан исключительно для него. Волосы у него были черные и вьющиеся, лицо такое же гладкое и безмятежное, как у Галианы, с такой же красивой симметричной структурой костей.

— Это Ремонтуа, — сказала Галиана. — Он наш специалист по ситуации на Фобосе.

Ремонтуа вежливо кивнул. — Отвечая на ваш вопрос, скажу, что в настоящее время у нас нет обоснованных теорий относительно того, что они делают, но мы знаем одну вещь. Они поднимают апоцентр орбиты спутника. — Клавейн знал, что апоцентр — это марсианский эквивалент апогея для объекта, обращающегося вокруг Земли: точка наибольшей высоты на эллиптической орбите. Ремонтуа продолжал, его голос был неестественно спокоен, как у родителя, который медленно читает ребенку вслух. — Естественная орбита Фобоса на самом деле находится внутри предела Роша для гравитационно связанного спутника; Фобос создает приливную выпуклость на Марсе, но из-за трения эта выпуклость не может полностью угнаться за Фобосом. Это приводит к тому, что Фобос медленно приближается к Марсу по спирали, примерно на два метра за столетие. Через несколько десятков миллионов лет то, что осталось от спутника, врежется в Марс.

— Вы думаете, черви поднимают орбиту, чтобы избежать катаклизма в будущем?

— Не знаю, — сказал Ремонтуа. — Полагаю, что изменения орбиты также могут быть побочным продуктом какой-то менее значимой деятельности червей.

— Согласен, — сказал Клавейн. — Но опасность остается. Если черви могут поднять апоцентр спутника — даже случайно — мы можем предположить, что у них также есть средства понизить его перицентр. Они могут сбросить Фобос прямо на ваше гнездо. Пугает ли это вас настолько, чтобы вы рассмотрели возможность сотрудничества с Коалицией?

Галиана сложила пальцы домиком перед лицом — человеческий жест глубокой сосредоточенности, который не совсем стерся за то время, что она была конджойнером. Клавейн почти физически ощущал, как над комнатой нависла паутина мыслей; призрачные нити познания протянулись между каждым конджойнеров за столом и дальше, в само гнездо.

— Побеждает команда, в этом ваша идея?

— Это должно быть лучше, чем война, — сказал Клавейн. — Не так ли?

Галиана, похоже, собиралась ответить ему, но тут на ее лице отразилось беспокойство. Клавейн заметил, что беспокойство почти одновременно охватило остальных. Что-то подсказывало ему, что это не имеет никакого отношения к его предложению.

Половина экранов вокруг стола автоматически переключилась на другой канал. Лицо, на которое смотрел Клавейн, было очень похоже на его собственное, за исключением того, что на экране у него не хватало одного глаза. Это был его брат. Уоррен был увешан официальными знаками отличия Коалиции и дюжины общесистемных медиа-картелей.

Он как раз произносил речь. — ...выразить мое потрясение, — говорил Уоррен. — Или, если на то пошло, мое возмущение. Дело не только в том, что они убили ценного коллегу и опытного члена моей команды. Они убили моего брата.

Клавейн почувствовал сильнейший озноб. — Что это?

— Прямая трансляция с Деймоса, — выдохнула Галиана. — Это передается по всем сетям, даже в места обитания за Плутоном.

— То, что они сделали, было актом чудовищного предательства, — сказал Уоррен. — Это было не что иное, как заранее спланированное хладнокровное убийство посланника мира. — А затем на экране появился видеоролик, сменивший изображение Уоррена. Снимок, должно быть, был сделан с Деймоса или с одного из спутников слежения. На нем был изображен шаттл Клавейна, лежащий в пыли недалеко от дамбы. Он наблюдал, как уроборос уничтожает шаттл, затем увидел, как на увеличенном изображении он и Вой бегут к убежищу. Уроборос схватил Вой. Но на этот раз для него не спустили лестницу. Вместо этого он увидел, как из гнезда в его сторону полетели лучи, сбив его с ног. Смертельно раненый, он попытался подняться, подползти на несколько дюймов ближе к своим мучителям, но червь уже был на нем.

Он наблюдал, как его сжирают.

Снова вернулся Уоррен. — Черви вокруг гнезда были ловушкой конджойнеров. Смерть моего брата, должно быть, планировалась за несколько дней, а может, и недель до этого. — Его лицо озарилось воинственным хладнокровием. — У таких действий может быть только один исход — и конджойнеры, должно быть, прекрасно это понимали. Месяцами они подталкивали нас к враждебным действиям. — Он сделал паузу, затем кивнул невидимой аудитории. — Что ж, теперь они получат по заслугам. Более того, наш ответ уже начался.

— Боже милостивый, нет, — сказал Клавейн, но теперь все доказательства были налицо; все, кто сидел за столом, могли видеть, как шаттлы Коалиции перемещаются по орбите, приближаясь к Марсу.

— Думаю, это война, — сказала Галиана.

Конджойнеры выплеснулись на крышу гнезда, заняв оборонительные позиции вокруг куполов и на краю дамбы. У большинства из них было такое же оружие, какое они использовали против уробороса. Меньшая часть устанавливала автоматические пушки на треногах. Один или двое вручную перетаскивали на позиции крупнокалиберное противоштурмовое оружие. В основном это были военные остатки. Пятнадцать лет назад конджойнеры избежали вымирания, применив оружие устрашающей свирепости, но то оружие для борьбы кораблей с кораблями было слишком разрушительным, чтобы использовать его против ближнего врага. Теперь все будет более жестоким, близким к примитивным схемам боя, и Клавейн знал, что ничто из того, чем располагали конджойнеры, не будет особо полезным против атаки, подготовленной Уорреном. Они могли замедлить атаку, но не более того.

Галиана дала ему еще одну дыхательную маску, заставила надеть легкую броню-хамелеофляж, а затем приказала взять один из пистолетов меньшего размера. Оружие казалось чужим в его руках; он не ожидал, что когда-нибудь снова будет его носить. Единственным возможным оправданием для ношения оружия было то, что оно могло быть использовано против сил его брата — против его собственной стороны.

Мог ли он это сделать?

Было ясно, что Уоррен предал его; он, несомненно, знал о том, что вокруг гнезда завелись черви. Значит, его брат был способен не просто на презрение, но и на предательское убийство. Впервые Клавейн почувствовал к Уоррену настоящую ненависть. Должно быть, он надеялся, что черви полностью уничтожат шаттл и убьют Клавейна и Вой в процессе. Должно быть, ему было больно видеть, как Клавейн добрался до дамбы... Еще больнее ему стало, когда Клавейн позвонил, чтобы рассказать о трагедии. Но на более масштабный план Уоррена это никак не повлияло. Дипломатическая связь между гнездом и Деймосом была надежной — даже демархисты не имели к ней непосредственного доступа. Так что звонок Клавейна с поверхности можно было спокойно проигнорировать; снимки со шпионского спутника были обработаны так, чтобы казалось, что он никогда не добирался до дамбы... на самом деле, был брошен предателями-конджойнерами. Со временем демархисты неизбежно раскроют обман... но если план Уоррена удастся, они все будут втянуты в войну задолго до этого. Клавейн считал, что это было все, чего Уоррен когда-либо хотел.

Два брата, подумал Клавейн. Во многом похожие друг на друга. Оба когда-то сражались на войне, но Клавейн, как переменчивый любовник, устал от ее славы. Он даже не был ранен так серьезно, как Уоррен... Но, возможно, в этом тоже был смысл. Уоррену нужна была еще одна война, чтобы отомстить за то, что у него отняли.

Клавейн презирал и жалел его в равной степени.

Он поискал предохранитель на оружии. Теперь, когда он рассмотрел его повнимательнее, оно не сильно отличалось от тех, которыми он пользовался во время войны. Индикатор показывал, что боезапас на максимуме.

Он посмотрел в небо.

Атакующая волна резко и круто прошла с орбиты над Стеной; пятьсот огненных шаров с визгом устремились к гнезду. Попадания выжгли дюймы абляционной брони на большинстве этих кораблей; поджарили еще несколько, которые оказались слишком прочными. Клавейн знал, что именно так все и происходит: он годами изучал возможные сценарии атак, и их последствия неизгладимо отпечатались в его памяти.

Противоштурмовые орудия уже работали — фиксируя плазменные следы, когда они расцветали над головой, опускаясь, чтобы найти крошечные тепловые искры головных частей, вычисляя траектории преломления лазерных импульсов, извергая смерть в небо. Несчастные корабли вспыхнули ослепительной белизной и рассыпались миллиардом тусклых искр. Дюжина, затем еще дюжина. Всего, может быть, пятьдесят, прежде чем орудия перестали попадать в цель. Этого было явно недостаточно. Память Клавейна о симуляциях подсказывала ему, что по меньшей мере четыреста единиц атакующей волны переживут и высадку, и мощную оборону конджойнеров.

Что бы ни смогла сделать Галиана, это ничего не изменит.

И в этом всегда был парадокс. Галиана была способна проводить такие же симуляции. Она, должно быть, всегда знала, что ее провокации приведут к тому, с чем она никогда не сможет справиться.

Чему-то, что каждый раз должно было ее уничтожить.

Выжившие участники волны теперь выравнивались, начиная длинные, цепляющиеся за землю пробежки со всех сторон. Запертые в своих десантных корабликах, солдаты испытывали чудовищные перегрузки... но они были приспособлены к тому, чтобы выдерживать их; половина их сердечно-сосудистой системы была усилена единственными видами имплантов, которые допускала Коалиция.

Первая волна приближалась со сверхзвуковой скоростью. Черви со всех сторон пытались сбить их с неба, но в основном они были слишком медлительны, чтобы догнать шаттлы. Люди Галианы заняли позиции у пушек и сделали все возможное, чтобы отразить то, что могли. Клавейн сжал оружие, но пока не стрелял. Лучше поберечь заряд батареи для цели, которую он может подбить.

Вверху первые шаттлы совершали крутые виражи, самоубийственно снижаясь к гнезду. Затем они разломились на части, обнажив падающих пилотов, облаченных в защитную броню. Непосредственно перед моментом приземления каждый пилот взрывался массой черных амортизирующих шаров, похожих на ежевику, которые подпрыгивали по всему гнезду, прежде чем так же быстро сдуться, а пилот остался стоять на земле. К тому времени у пилота — теперь уже, по сути, солдата — будет полная компьютерная карта всех уголков и закоулков гнезда; позиции противника отображаются в режиме реального времени с помощью летающих сверху шпионских спутников.

Клавейн успел скрыться за изгибом купола, прежде чем ближайший солдат успел прицелиться в него. Началась перестрелка. Он должен был отдать должное людям Галианы — они сражались как дьяволы. И координация у них была, по крайней мере, не хуже, чем у нападавших. Но их оружие и броня были просто неадекватны. Хамелеофляж был по-настоящему эффективен только против одиночного врага или массового противника, движущегося с одного направления. В окружении сил Коалиции костюм Клавейна сходил с ума, пытаясь вписаться в любой фон, как хамелеон в зеркальном доме.

Небо над головой теперь выглядело странно — темно-фиолетовым. И этот фиолетовый туман окутывал гнездо. Галиана установила что-то вроде химической дымовой завесы: инфракрасную и оптически непрозрачную, предположил он. Она укроет от шпионских спутников и может быть настроена на взаимодействие только с вражеским хамелеофляжем. Этого никогда не было в симуляциях Уоррена. Галиана только что получила небольшое преимущество.

Из тумана выступил солдат, и на Клавейна уставилось темное дуло оружия. Его броня-хамелеон была испещрена яркими фиолетовыми пятнами, что делало ее малозаметной. Солдат выстрелил, но не попал в броню Клавейна. Клавейн ответил на комплимент, попав в своего соотечественника. То, что он сделал, по его мнению, технически не было государственной изменой. Еще нет. Все, что он сделал, это действовал из чувства самосохранения.

Человек был ранен, но еще не умер. Клавейн шагнул сквозь пурпурную дымку и опустился на колени рядом с солдатом. Он старался не смотреть на рану солдата.

— Ты меня слышишь? — спросил он. Ответа от мужчины не последовало, но Клавейну показалось, что он увидел, как губы мужчины под забралом шлема произнесли какой-то звук. Мужчина был еще ребенком — едва ли достаточно взрослым, чтобы помнить многое из последней войны. — Есть кое-что, что ты должен знать, — продолжил Клавейн. — Ты понимаешь, кто я такой? — Он задавался вопросом, насколько его можно узнать под дыхательной маской. Затем что-то заставило его смягчиться. Он мог бы сказать этому человеку, что он Невил Клавейн, но что бы это дало? Солдат был бы мертв через несколько минут, а может, и раньше. Солдат ни на что не пойдет, если знает, что основанием для его нападения была ложь; что на самом деле он отдал бы свою жизнь не за правое дело. Вселенная могла бы быть избавлена от единственного бессердечного поступка.

— Забудь об этом, — сказал Клавейн, отворачиваясь от своей жертвы.

А затем двинулся вглубь гнезда, чтобы посмотреть, кого еще он сможет убить, прежде чем шансы окажутся не на его стороне.

Но шансы так и не изменились.

— Вам всегда везло, — сказала Галиана, склоняясь над ним. Они снова были где-то под землей, глубоко в гнезде. Судя по всему, это была медицинская зона. Он лежал на кровати, полностью одетый, если не считать внешнего слоя брони-хамелеофляжа. Комната была серой, в форме кастрюли, и окружена круглым балконом.

— Что случилось?

— Вы получили ранение в голову, но выживете.

Он попытался подобрать правильный вопрос. — А как насчет атаки Уоррена?

— Мы пережили три волны. Конечно, понесли потери.

По периметру балкона стояло около тридцати серых кушеток, слегка утопленных в сводчатые проемы, уставленные серым медицинским оборудованием. Все они были заняты. В этой комнате было больше конджойнеров, чем он видел до сих пор в одном месте. Некоторые из них выглядели очень близкими к смерти.

Клавейн поднял руку и осторожно ощупал свою голову. На коже головы было немного засохшей крови, слипшейся с волосами; некоторое онемение, но могло быть и хуже. Он чувствовал себя нормально — никаких провалов в памяти или афазии. Когда попытался встать с кровати, тело подчинилось его воле, лишь слегка закружилась голова.

— Уоррен не остановится на трех волнах, Галиана.

— Знаю. — Она сделала паузу. — Мы знаем, что будет еще.

Он подошел к перилам с внутренней стороны балкона и заглянул за край. Он ожидал увидеть что-нибудь — возможно, какое-нибудь непонятное хирургическое оборудование, — но посреди комнаты была только пустая серая яма с гладкими стенами. Он вздрогнул. Воздух был холоднее, чем в любой другой части гнезда, которую он посещал до сих пор, с привкусом лекарств, напомнившим ему о палате для выздоравливающих на Деймосе. Что заставило его вздрогнуть еще больше, так это осознание того, что некоторые из раненых — и некоторые из погибших — были едва ли старше тех детей, которых он навещал всего несколько часов назад. Возможно, некоторые из них были теми детьми, которых забрали из детского сада после его визита, и которые благодаря новым имплантам получили боевые навыки.

— Что вы собираетесь делать? Вы знаете, что не сможете победить. Уоррен потерял лишь малую толику своих сил в этих боях. Вы выглядите так, словно потеряли половину своего гнезда.

— Все гораздо хуже, — сказала Галиана.

— Что вы имеете в виду?

— Вы еще не совсем готовы. Но я могу показать вам через минуту.

Ему стало еще холоднее, чем когда-либо. — Что значит "не совсем готов"?

Теперь Галиана пристально посмотрела ему в глаза. — Вы получили серьезное ранение в голову, Клавейн. Входное отверстие было небольшим, но внутреннее кровотечение... оно убило бы вас, если бы мы не вмешались. — Прежде чем он успел задать неизбежный вопрос, она ответила за него: — Мы ввели вам в голову небольшую дозу лекарств. Они очень легко устранили повреждения. Но мне показалось предусмотрительным позволить им расти.

— Вы поместили репликаторы в мою голову?

— Не стоит так ужасаться. Они уже растут — распространяются и взаимодействуют с вашей существующей нейронной сетью, — но общий объем глиальной массы, который они потребляют, невелик: всего несколько кубических миллиметров по всему мозгу.

Он подумал, не блефует ли она. — Я ничего не чувствую.

— Вы не почувствуете... еще минуту или около того. — Теперь она указала на пустую нишу в центре комнаты. — Встаньте здесь и посмотрите в пространство.

— Там ничего нет.

Но как только он заговорил, то понял, что был неправ. В яме что-то было. Он моргнул и перевел взгляд куда-то еще, но когда снова перевел взгляд на яму, то, что, как ему показалось, он видел — молочное, призрачное, — все еще было там и с каждой секундой становилось все отчетливее и ярче. Это была трехмерная структура, сложная, как упражнение по сворачиванию белка. Переплетение петель, соединяющих ветвей, узлов и туннелей, встроенных в призрачную красную матрицу.

Внезапно он увидел то, чем это было на самом деле: карту гнезда, вырытого в недрах Марса. Как и подозревала Коалиция, база была глубже, чем предполагалось изначально; гораздо более обширная, уходящая вглубь, но гораздо дальше, чем кто-либо мог себе представить. Клавейн сделал мысленное усилие, чтобы удержать в памяти хоть что-то из того, что он видел, — рефлекс сбора информации был сильнее осознания того, что он никогда больше не увидит Деймос.

— Лекарственные препараты в вашем мозге взаимодействуют с вашей зрительной корой, — сказала Галиана. — Это первый шаг на пути к транспросветлению. Теперь вы знакомы с машинными изображениями, закодированными полями, через которые мы проходим, — по крайней мере, с большей их частью.

— Скажите мне, что это не было запланировано, Галиана. Скажите мне, что вы не собирались внедрять в меня машины при первой же возможности.

— Нет, я этого не планировала. Но и не собиралась позволять вашим фобиям помешать мне спасти вашу жизнь.

Изображение становилось все более сложным. В туннелях появились светящиеся точки, некоторые из них медленно двигались по сети.

— Что это?

— Вы видите, где находятся конджойнеры? — спросила Галиана. — Их так много, как вы себе представляли?

Клавейн прикинул, что сейчас во всем комплексе было не более семидесяти огней. Он поискал группу огней, по которым можно было бы определить помещение, в котором он находился. Вот оно: двадцать с лишним ярких огней, сопровождаемых одним гораздо более слабым. Он сам, конечно. На вершине гнезда было мало людей — должно быть, в результате атаки обрушилась половина туннелей, или, может быть, Галиана сама намеренно запечатала входы.

— Где все? Где дети?

— Большинство детей уже уехали. — Она сделала паузу. — Вы были правы, когда предположили, что мы торопим их к транспросветлению, Клавейн.

— Почему?

— Потому что это единственный способ выбраться отсюда.

Изображение снова изменилось. Теперь каждый из ярких огоньков был соединен с другим мерцающей нитью накала. Топология сети постоянно менялась, как узор в калейдоскопе. Время от времени, слишком быстро, чтобы Клавейн мог быть уверен, она превращалась в мандалу неуловимой симметрии только для того, чтобы раствориться в мерцающем хаосе постоянно меняющейся сети. Он изучил узел Галианы и увидел, что, даже когда она разговаривала с ним, ее разум находился в постоянном контакте с остальной частью гнезда.

Теперь в центре изображения появилось что-то очень яркое, похожее на крошечную звезду, на фоне которой мерцающая сеть побледнела почти до невидимости. — Теперь сеть абстрагирована, — сказала Галиана. — Яркий свет олицетворяет всю его полноту: единство транспросветления. Наблюдайте.

Он наблюдал. Яркий свет — прекрасный и манящий, как все, что Клавейн когда-либо представлял, — направлял луч к изолированному узлу, который представлял его самого. Луч распространялся по карте, приближаясь с каждой секундой.

— Новые структуры в вашем сознании приближаются к зрелости, — сказала Галиана. — Когда луч коснется вас, вы почувствуете частичную интеграцию с остальными из нас. Приготовьтесь, Невил.

В ее словах не было необходимости. Его пальцы, вцепившиеся в перила, уже вспотели, когда свет медленно приблизился и поглотил его тело.

— Я должен был бы возненавидеть вас за это, — сказал Клавейн.

— Почему же вы этого не делаете? Ненавидеть всегда проще.

— Потому что... — Потому что теперь это не имело никакого значения. Его прежняя жизнь закончилась. Он потянулся к Галиане, нуждаясь в какой-то опоре против того, что вот-вот обрушится на него. Галиана сжала его руку, и мгновение спустя он ощутил нечто вроде транспросветления. Этот опыт был шокирующим; не потому, что он был болезненным или пугающим, а потому, что был глубоким и совершенно новым. Он буквально думал так, как не мог думать секунду назад.

Впоследствии, когда Клавейн попытался представить, как можно было бы описать это, то обнаружил, что слов для этой задачи никогда не хватит. И это было неудивительно: эволюция сформировала язык таким образом, чтобы он передавал множество концепций, но переход от единой топологии "я" к сетевой не входил в их число. Но если он не мог передать суть пережитого, то мог, по крайней мере, облечь его в метафору. Это было все равно, что стоять на берегу океана и быть поглощенным волной, которая была выше его самого. На мгновение он вынырнул на поверхность, пытаясь удержать воду в легких. Но оказалось, что поверхности не было. То, что поглотило его, простиралось бесконечно во всех направлениях. Он мог только подчиниться этому. Но по мере того, как проходили мгновения, это превращалось из чего-то пугающего в своей непривычности во что-то, к чему он мог начать приспосабливаться; что-то, что даже в малой степени начинало казаться успокаивающим. Даже тогда он понимал, что это была лишь тень того, что Галиана испытывала каждое мгновение своей жизни.

— Хорошо, — сказала Галиана. — На сегодня достаточно.

Полнота транспросветления отступила, подобно угасающему видению божества. То, что у него осталось, было чисто чувственным; больше не было прямой связи с другими. Его душевное состояние вернулось к норме.

— Вы в порядке, Невил?

— Да... — У него пересохло во рту. — Да, я так думаю.

— Оглянитесь вокруг.

Он так и сделал.

Комната полностью изменилась. Как и все в ней.

С кружащейся головой Клавейн шел в лучах света. На некогда серых стенах проступали соблазнительные узоры, как будто темный лес внезапно стал заколдованным. Информация завесой висела в воздухе; значки, диаграммы и цифры громоздились вокруг кроватей раненых, растворяясь в общем пространстве, словно фантастически изящные неоновые скульптуры. Когда он шел к значкам, они разбегались с его пути, дразня его, как стайки блестящих рыбок. Иногда ему казалось, что они поют или щекочут ему нос полузнакомыми запахами.

— Теперь вы можете воспринимать вещи, — сказала Галиана. — Но мало что из этого будет много значить для вас. Для этого потребуются годы образования или более глубокие нейронные механизмы, создающие когнитивные уровни. Мы читаем все это почти подсознательно.

Галиана теперь была одета по-другому. Он все еще мог различить смутные очертания ее серого наряда, но вокруг него были наслоены клубки света, которые по краям распадались на логические цепочки. Символы танцевали в ее волосах, как ангелы. Он смутно различал мысленную нить, связывающую ее с другими конджойнерами.

Она была нечеловечески красива.

— Вы сказали, что все намного хуже, — сказал Клавейн. — Теперь вы готовы показать мне?

Она снова повела его к Фелке, проходя по пути через опустевшие детские, населенные теперь только сбитыми с толку механическими животными. Фелка была единственным ребенком, оставшимся в детской.

Клавейна глубоко взволновала Фелка, когда он увидел ее раньше, но не мог объяснить причину этого. Было что-то в целеустремленности того, что она делала; выполняла с невероятной сосредоточенностью, как будто судьба творения зависела от исхода ее игры. Фелка и то, что ее окружало, нисколько не изменились со времени его визита. Комната по-прежнему была строгой, даже угнетающей. Фелка выглядела так же. Во всех отношениях казалось, что с момента их встречи прошло всего мгновение; как будто начало войны и нападения на гнездо — битва, в которой это было лишь эпизодом, — были всего лишь плодами чьего-то тревожного сна; ничто из того, что могло бы обеспокоить Фелку в ее преданности поставленной задаче.

И то, что это была за задача, повергло Клавейна в благоговейный трепет.

Прежде он наблюдал, как она делает странные жесты перед собой. Теперь машины в его голове раскрыли цель, которой служили эти жесты. Вокруг Фелки, окружая ее, как баррикада, было призрачное изображение Великой стены.

Она что-то с ней делала.

Клавейн знал, что это не масштабное изображение. Стена здесь выглядела намного выше по сравнению с ее диаметром. И поверхность была не почти невидимой мембраной, как в реальности, а чем-то вроде травленого стекла. Гравюра представляла собой филигрань линий и стыков, фрактальными шагами переходящих во все меньшие масштабы, пока размытие деталей не стало слишком мелким, чтобы его глаза могли их различить. Оно перемещалось и меняло цвет, и Фелка реагировала на эти изменения с пугающей, как он теперь видел, эффективностью. Изменение цвета как будто предупреждало о какой-то злокачественной опухоли на части стены, и, прикоснувшись к ней — передавая некий тактильный код — Фелка могла перестроить рисунок, чтобы заблокировать и нейтрализовать злокачественную опухоль до того, как она распространится.

— Не понимаю, — сказал Клавейн. — Я думал, мы разрушили Стену, полностью отключили ее системы.

— Нет, — сказала Галиана. — Вы только повредили ее. Остановили ее рост и правильное управление процессами восстановления... Но по-настоящему не уничтожили.

Только теперь Клавейн понял, что Сандра Вой догадалась. Она удивлялась, как Стена продержалась так долго.

Галиана рассказала ему остальное — о том, как пятнадцать лет назад им удалось установить контрольные каналы к Стене из гнезда — оптические кабели были проложены глубоко под зоной поражения червями. — Мы стабилизировали разрушение Стены с помощью программного обеспечения, работающего на ее же машинах, — сказала она. — Но когда родилась Фелка, мы обнаружили, что она справляется с этой задачей так же эффективно, как компьютеры, а в некотором смысле даже лучше, чем они когда-либо справлялись. На самом деле, она, казалось, преуспевала в этом. Как будто в стене она нашла... — Галиана замолчала. — Я собиралась сказать "подругу".

— А почему бы и нет?

— Потому что Стена — всего лишь механизм. А это значит, что если Фелка распознала родство... кем бы это ее сделало?

— Одинокой, вот и все. — Клавейн наблюдал за движениями девочки. — Она кажется быстрее, чем раньше. Возможно ли это?

— Я же говорила вам, что все стало еще хуже, чем раньше. Ей приходится прилагать больше усилий, чтобы сохранить Стену в целости.

— Должно быть, Уоррен атакует ее, — сказал Клавейн. — Возможность разрушения Стены всегда фигурировала в наших планах на случай новой войны. Я просто никогда не думал, что это произойдет так скоро. — Затем он посмотрел на Фелку. Возможно, это было разыгравшееся воображение, но она, казалось, работала даже быстрее, чем когда он вошел в комнату; не только с момента его последнего визита. — Как вы думаете, сколько она сможет продержаться?

— Не намного дольше, — сказала Галиана. — На самом деле, думаю, она уже терпит неудачу.

Это было правдой. Теперь, когда он внимательно присмотрелся к призрачной стене, он увидел, что верхний край не был математически ровным кольцом, каким должен был быть; что сверху вниз спускались десятки крошечных неровных выступов. Деятельность Фелки все чаще была направлена на устранение открывающихся трещин в конструкции; она давала указания поврежденной конструкции направлять энергию и сырье в эти критические точки разрушения. Клавейн знал, что удаленные процессы, которыми руководила Фелка, были потрясающими. Внутри стены располагалась лимфатическая система, размеры перистальтических каналов которой варьировались от метров в поперечнике до субмикроскопических размеров; она была оснащена мириадами крошечных ремонтных машин. Фелка выбирала, куда направить эти машины; ее жесты указывали пути между точками повреждения и расположенными в самой стене заводами, где производились необходимые типы машин. Более десяти лет, по словам Галианы, Фелка удерживала Стену от разрушения, но большую часть этого времени ее противником были только естественная деградация и случайные повреждения. Теперь, когда Стена подверглась атаке, это была другая игра. Она не могла победить в ней.

Движения Фелки были более быстрыми, менее плавными. Ее лицо оставалось бесстрастным, но в том, как быстро ее глаза перебегали с одной точки на другую, можно было прочесть первые признаки паники. И это неудивительно: самые глубокие трещины в конструкции теперь достигли четверти поверхности и были слишком широкими, чтобы их можно было залатать. Стена разрушалась вдоль этих трещин. Кубические километры атмосферы с воем вырывались наружу через отверстия. Поначалу падение давления было бы неизмеримо медленным, поскольку вблизи вершины захваченный атмосферный цилиндр был лишь немного толще, чем остальная атмосфера Марса. Но только поначалу...

— Мы должны уйти глубже, — сказал Клавейн. — Как только Стена рухнет, у нас не будет ни единого шанса выбраться на поверхность. Это будет похоже на самый страшный торнадо в истории.

— Что сделает ваш брат? Он сбросит на нас ядерную бомбу?

— Нет, я так не думаю. Он захочет завладеть любыми технологиями, которые вы спрятали. Он подождет, пока утихнут пыльные бури, а затем нападет на гнездо с войском, в сто раз большим, чем вы видели до сих пор. Вы не сможете сопротивляться, Галиана. Если вам повезет, вы сможете продержаться достаточно долго, чтобы попасть в плен.

— Пленных не будет, — сказала Галиана.

— Вы планируете умереть, сражаясь?

— Нет. И массовое самоубийство тоже не входит в наши планы. В этом не будет необходимости. К тому времени, как ваш брат доберется сюда, в гнезде никого не останется.

Клавейн подумал о червях, окружавших этот район; насколько малы были шансы найти хоть какое-то убежище, если для этого нужно было пройти мимо них. — Секретные туннели под зоной червей, не так ли? Надеюсь, вы серьезно.

— Я абсолютно серьезна, — сказала Галиана. — И да, здесь есть секретный туннель. Другие дети уже прошли через него. Но он ведет не под зону червей.

— Тогда куда?

— Куда-то гораздо дальше.

Когда они снова прошли через медицинский центр, тот был пуст, если не считать нескольких роботов с лебедиными шеями, терпеливо ожидающих новых жертв. Они оставили Фелку у стены, ее руки были как в тумане, когда она пыталась замедлить скорость разрушения. Клавейн пытался уговорить ее пойти с ними, но Галиана сказала ему, что он напрасно тратит время: что она скорее умрет, чем расстанется со Стеной.

— Вы не понимаете, — сказала Галиана. — Вы придаете слишком большое значение человечности в ее глазах. Сохранение Стены — это самый важный факт в ее вселенной, более важный, чем любовь, боль, смерть — все, что мы с вами считаем истинно человеческим.

— Тогда что будет с ней, когда Стена рухнет?

— Ее жизнь закончится, — ответила Галиана.

Он неохотно ушел без нее, чувствуя во рту привкус стыда. С рациональной точки зрения это имело смысл: без помощи Фелки Стена рухнула бы гораздо раньше, и был большой шанс, что все их жизни оборвались бы, а не только жизнь девочки с призраками. На какую глубину им придется опуститься, прежде чем они окажутся в безопасности от всасывания уходящей атмосферы? Будет ли какая-нибудь часть гнезда в безопасности?

Области, через которые они теперь спускались, были такими же холодными и серыми, как и все, что Клавейн когда-либо видел. В этих стенах не было энтоптических генераторов, которые передавали бы визуальную информацию имплантам, установленных ему в голову Галианой, и даже ее собственная аура света исчезла. Они встретили всего несколько других конджойнеров, и те, казалось, двигались в одном направлении — вниз, на подвальные уровни гнезда. Клавейн не знал, что это за территория.

Куда Галиана вела его?

— Если у вас с самого начала был путь к отступлению, почему вы так долго ждали, прежде чем отправить по нему детей?

— Я же говорила вам, что мы не могли слишком рано привести их к транспросветлению. Чем старше они были, тем лучше, — сказала Галиана. — Но теперь...

— Больше ждать было нельзя, не так ли?

В конце концов они добрались до помещения с такой же гулкой акустикой, как и в верхнем ангаре. В помещении было темно, если не считать нескольких пятен света, но в полумраке Клавейн разглядел брошенное землеройное оборудование и грузовые поддоны, подъемные краны и отключенных роботов. В воздухе пахло озоном. Здесь все еще что-то происходило.

— Это та фабрика, на которой вы производите шаттлы? — спросил Клавейн.

— Да, частично мы производили их здесь, — сказала Галиана. — Но это было побочное производство.

— А основное?

— Туннель, конечно. — Галиана зажгла еще больше огней. В дальнем конце помещения — они направлялись к нему — их ждал ряд цилиндрических предметов с заостренными концами, похожих на огромные снаряды. Они лежали на рельсах, один за другим. Кончик самого первого снаряда был рядом с темным отверстием в стене. Клавейн собирался что-то сказать, когда внезапно раздался громкий свист, и первый снаряд влетел в отверстие. Остальные снаряды — теперь их было три — медленно продвинулись вперед и остановились. Конджойнеры ждали, чтобы подняться на их борта.

Он вспомнил, что сказала Галиана о том, что никто не останется позади.

— Что я здесь вижу?

— Выход из гнезда, — ответила Галиана. — И путь с Марса, хотя, я полагаю, вы и сами догадались об этом.

— С Марса невозможно улететь, — сказал Клавейн. — Карантин гарантирует это. Разве вы не поняли этого благодаря вашим шаттлам?

— Шаттлы всегда были всего лишь отвлекающим маневром, — сказала Галиана. — Они заставили вашу сторону думать, что мы все еще пытаемся сбежать, в то время как наш истинный путь к отступлению был уже полностью открыт.

— Довольно отчаянная отвлекающая тактика.

— Не совсем. Я солгала вам, когда сказала, что мы не клонировали. Мы клонировали, но только для того, чтобы создавать трупы с мертвым мозгом. Шаттлы были полны трупов еще до того, как мы их запускали.

Впервые с тех пор, как покинул Деймос, Клавейн улыбнулся, удивленный прямолинейностью мышления Галианы.

— Конечно, была и другая функция, — сказала она. — Шаттлы спровоцировали вашу сторону на прямое нападение на гнездо.

— Значит, все это было преднамеренно с самого начала?

— Да. Нам нужно было привлечь внимание вашей стороны, сосредоточить ваше военное присутствие на низкой орбите, вблизи гнезда. Конечно, мы надеялись, что наступление начнется позже, чем оно произошло... но мы не учли заговора Уоррена.

— Значит, вы что-то планируете.

— Да. — Следующий снаряд ушел в стену, озон потрескивал на направляющих. Теперь их осталось только два. — Мы можем поговорить позже. У нас не так много времени. — Она спроецировала изображение в поле его зрения: Стена, на половине своей длины покрытая гигантскими трещинами. — Она рушится.

— А Фелка?

— Все еще пытается спасти ее.

Он посмотрел на конджойнеров, садящихся в головной снаряд, и попытался представить, куда они направляются. Было ли это какое-нибудь знакомое ему убежище — или что-то настолько за пределами его опыта, что это с таким же успехом могло быть смертью? Хватило ли у него наглости выяснить это? Возможно. В конце концов, теперь ему нечего было терять: он определенно не мог вернуться домой. Но если он и собирался последовать примеру Галианы, то не с тем чувством стыда, которое испытывал, покидая Фелку.

Ответ, когда он пришел, был прост. — Я возвращаюсь за ней. Если вы не можете дождаться меня, не ждите. Но не пытайтесь помешать мне сделать это.

Галиана посмотрела на него, медленно покачав головой. — Она не поблагодарит вас за спасение ее жизни, Клавейн.

— Может быть, не сейчас, — сказал он.

У него было ощущение, что он бежит обратно в горящее здание. Учитывая то, что Галиана сказала о недостатках девочки — что по любому разумному определению она была не более чем автоматом, — то, что он делал, скорее всего, было бессмысленным, если не самоубийственным. Но если он отвернется от нее, то сам превратится в нечто еще более нечеловеческое. Он неправильно понял Галиану, когда она сказала, что девочка дорога им всем. Он предположил, что их связывают какие-то узы привязанности... В то время как Галиана имела в виду, что девочка была драгоценна в смысле жизненно важного компонента. Теперь, когда гнездо было заброшено, этот элемент больше не был нужен. Стало ли это причиной того, что Галиана стала холодна, как машина, или она просто была неизменно реалистична? После одного или двух неверных поворотов он нашел детскую, а затем комнату Фелки. Импланты, которые установила ему Галиана, снова посылали в воздух призрачные образы. Фелка сидела внутри разрушающегося круга Стены. Огромные трещины теперь доходили до поверхности Марса. Осколки Стены, величиной с айсберг, откололись и теперь лежали на реголите, как огромные листы битого стекла.

Она проигрывала и теперь знала это. Это был не просто какой-то более сложный этап игры. Это было то, что она никогда не смогла бы выиграть, и осознание этого ясно читалось на ее лице. Она все еще отчаянно размахивала руками, но теперь ее лицо покраснело, и на нем застыло раздраженное выражение гнева и страха.

Казалось, она впервые заметила его.

Что-то прорвалось сквозь ее оболочку, — подумал Клавейн. Впервые за многие годы происходило что-то, что было вне ее контроля; что-то, что угрожало разрушить аккуратную, геометрическую вселенную, которую она создала для себя. Она, возможно, и не отличала его лица от всех остальных людей, которые приходили к ней, но, несомненно, что-то поняла... что теперь мир взрослых стал больше, чем она сама, и только от мира взрослых может прийти какое-то спасение.

Затем она сделала то, что потрясло его до глубины души. Она заглянула ему в глаза и протянула руку.

Но он ничем не мог ей помочь.

Позже — казалось, прошли часы, но на самом деле это могли быть лишь десятки минут — Клавейн обнаружил, что снова может нормально дышать. Теперь они сбежали с Марса: Галиана, Фелка и он сам, на последнем издыхании.

И все еще были живы.

Заполненный вакуумом туннель для снарядов уходил глубоко в Марс; пологая дуга изгибалась под корой планеты, прежде чем подняться снова, за тысячи километров, далеко за Стеной, где атмосфера была такой же разреженной, как и прежде. Для конджойнеров пробурить туннель не составило особого труда. Подобная инженерия была бы невозможна на планете с тектоникой плит, но под своей литосферой Марс был геологически спокоен. Им даже не пришлось беспокоиться об отвалах. То, что выкопали, они спрессовали, сплавили и использовали для облицовки туннеля, поддерживая прочность при сильном давлении с помощью какого-то трюка с пьезоэлектричеством. В туннеле снаряд непрерывно разгонялся при трех g в течение десяти минут. Их сиденья были откинуты назад и обхватывали их, оказывая давление на ноги, чтобы поддерживать приток крови к голове. Несмотря на это, было трудно думать, не говоря уже о том, чтобы двигаться, но Клавейн знал, что это было ничуть не хуже того, что испытывали первые исследователи космоса, покидая Землю. И подобным пыткам он подвергался во время войны, в боевых командировках.

Они двигались со скоростью десять километров в секунду, когда снова достигли поверхности, выйдя через замаскированный люк. На мгновение их захватила атмосфера... Но как только Клавейн заметил замедление, все закончилось. Поверхность Марса очень быстро опускалась под ними.

Через полминуты они были в настоящем космосе.

— Сенсорная сеть карантина не может отследить нас, — сказала Галиана. — Вы разместили своих лучших шпионов прямо над гнездом. Это было ошибкой, Клавейн, хотя мы сделали все возможное, чтобы укрепить вас в этом мнении запусками шаттлов. Но сейчас мы далеко от зоны действия ваших сенсоров.

Клавейн кивнул. — Но это нам не поможет, когда мы окажемся далеко от поверхности. Тогда мы будем выглядеть как еще один корабль, пытающийся достичь глубокого космоса. Сеть, возможно, запоздало настигает нас, но в конце концов все равно настигнет.

— Так и было бы, — сказала Галиана. — Если бы мы направлялись в дальний космос.

Фелка зашевелилась рядом с ним. Она погрузилась в своего рода кататонию. Разлука со Стеной подорвала все ее существование; теперь она свободно падала в бездну бессмысленности. Клавейн подумал, что, возможно, она будет падать вечно. Если это было так, то он только приблизил ее судьбу. Было ли это слишком жестоко? Возможно, он обманывал себя, но со временем не могло быть и речи о том, что машины Галианы смогут исправить вред, который они причинили десять лет назад? Конечно, они могли бы попытаться. Конечно, это зависело от того, куда именно они направлялись. Клавейн изначально предполагал, что в системе есть одно из других гнезд конджойнеров, хотя казалось маловероятным, что они когда-либо переживут переход. При скорости в десять километров в секунду на это потребовались бы годы...

— Куда вы нас везете? — спросил он.

Галиана отдала какую-то нейронную команду, из-за которой снаряд, казалось, стал прозрачным.

— Туда, — сказала она.

Что-то лежало далеко впереди. Галиана увеличила изображение, пока объект не стал намного четче.

Темный, бесформенный. Как Деймос без укреплений.

— Фобос, — удивленно произнес Клавейн. — Мы летим на Фобос.

— Да, — сказала Галиана.

— Но черви...

— Больше не существуют. — Она говорила с тем же наставительным терпением, с каким Ремонтуа незадолго до этого обращался к нему на ту же тему. — Ваша попытка изгнать червей провалилась. Вы предположили, что наша последующая попытка тоже провалилась... Но это было только то, что мы хотели вам показать.

На мгновение он растерялся. — У вас все это время были люди на Фобосе?

— Да, с тех пор, как было объявлено о прекращении огня. Они тоже были очень заняты.

Фобос изменился. Его слои были сняты, обнажив сверкающее устройство, спрятанное в его сердце, готовое к полету. Клавейн никогда не видел ничего подобного, но природа этого устройства была очевидна сразу. Он смотрел на что-то удивительное, на что-то, чего никогда раньше не существовало в истории человечества.

Он смотрел на космический корабль.

— Мы скоро улетаем, — сказала Галиана. — Конечно, они попытаются остановить нас. Но теперь, когда их силы сосредоточены вблизи поверхности, у них ничего не получится. Мы оставим Фобос и Марс позади и отправим сообщения в другие гнезда. Если они смогут вырваться и встретить нас, то заберем и их. Оставим всю эту систему позади.

— Куда вы направляетесь?

— Разве не туда мы должны направляться? В конце концов, вы идете с нами. — Она сделала паузу. — Есть несколько систем-кандидатов. Наш выбор будет зависеть от того, как Коалиция поведет себя в отношении нас.

— А как насчет демархистов?

— Они нас не остановят. — Это было сказано с полной уверенностью, подразумевая, что? Что Демархия знала об этом корабле? Возможно. Долгое время ходили слухи, что демархисты и конджойнеры были ближе, чем они признавали.

Клавейн кое о чем подумал. — А как насчет того, что черви изменили орбиту?

— Это наших рук дело, — сказала Галиана. — Мы ничего не могли с этим поделать. Каждый раз, когда мы запускаем один из этих снарядов, мы переводим Фобос на другую орбиту. Даже после того, как запустили тысячу снарядов-контейнеров, эффект был незначительным — мы изменили скорость движения Фобоса менее чем на одну десятую миллиметра в секунду, — но скрыть это было невозможно. — Затем она замолчала и посмотрела на Клавейна с чем-то похожим на опасение. — Мы прибудем через двести секунд. Вы хотите жить?

— Простите?

— Подумайте вот о чем. Длина туннеля на Марсе составляла тысячу километров, что позволило нам растянуть ускорение на десять минут. Даже тогда оно составляло три g. Но на Фобосе просто нет места для чего-либо подобного. Мы будем тормозить гораздо быстрее.

Клавейн почувствовал, как волосы у него на затылке встали дыбом. — Насколько быстрее?

— Полное торможение за одну пятую секунды. — Она сказала это мимоходом. — Это около пяти тысяч g.

— Я этого не переживу.

— Да, не можете. По крайней мере, не сейчас. Но сейчас в вашей голове есть машины. Если вы позволите, у них будет время создать структурную сеть в вашем мозгу. Мы зальем кабину пеной. Мы все временно умрем, но на Фобосе все можно будет починить.

— Это будет не просто структурная сеть, не так ли? Тогда я буду таким же, как вы. Между нами не будет никакой разницы.

— Да, вы станете конджойнером. — Галиана едва заметно улыбнулась. — Процедура обратима. Просто никто никогда не хотел возвращаться.

— И вы по-прежнему утверждаете, что ничего из этого не было запланировано?

— Нет, но и не жду, что вы мне поверите. Хотя, чего бы это ни стоило... вы хороший человек, Невил. Вы могли бы пригодиться транспросветлению. Может быть, в глубине моего разума... на задворках нашего сознания...

— Вы всегда надеялись, что до этого дойдет?

Галиана улыбнулась.

Он посмотрел на Фобос. Даже без увеличения, выполненного Галианой, тот стал явно крупнее. Они должны были прибыть очень скоро. Он с удовольствием подумал бы об этом подольше, но единственное, что сейчас было не на его стороне, — это время. Затем он посмотрел на Фелку и задумался, кто из них собирается отправиться в более странное путешествие. Поиски Фелкой смысла жизни во вселенной без ее любимой Стены или его переход к транспросветлению? Ни то, ни другое не обязательно будет легким. Но вместе, возможно, они даже смогли бы найти способ помочь друг другу. Это было все, на что он мог сейчас надеяться.

Клавейн кивнул в знак согласия, готовый к тому, что машины поглотят его разум.

Он был готов дезертировать.

ПОГОДА

Мы летели со скоростью в четверть световой, покинув Шиву-Парвати с полным трюмом беженцев, когда "Василиск" догнал нас. Он начал атаку с расстояния одной световой секунды, стремясь вывести нас из строя дальнобойным оружием до того, как начать абордажную операцию. Капитан Ван Несс сделал все возможное, чтобы защитить "Петронел", но у нас было лишь легкое вооружение, и Ван Несс не хотел подвергать опасности своих пассажиров, провоцируя ответные действия пиратов. Каким бы хладнокровным расчетом это ни казалось, Ван Несс знал, что для спящих было бы лучше, если бы их забрал другой корабль, чем подвергнуться бесцельной гибели в межзвездном пространстве.

Как корабельный инженер, я был обязан предоставить капитану Ван Нессу самый широкий выбор возможностей. Когда стало ясно, что "Василиск" висит у нас на хвосте, следуя за нами от Шивы-Парвати, я порекомендовал отказаться от пятидесяти тысяч тонн необязательного материала корпуса, чтобы увеличить ускорение, доступное нашим конджойнерским двигателям. Когда "Василиск" увеличил мощность своих собственных двигателей, чтобы компенсировать это, я определил еще двадцать тысяч тонн материала, который мы могли бы выбросить до следующего выхода на орбиту, даже несмотря на то, что потеря брони немного увеличит дозу радиации, которую мы получим во время полета. Мы что-то выиграли, но у пиратов все еще был запас мощности: они ободрали свой корабль до чего-то чуть большего, чем просто оболочка, и у них не было такого груза, как наши спящие. Поскольку мы больше не могли позволить себе терять материал корпуса, я посоветовал Ван Нессу катапультировать два из трех наших тяжелых шаттлов, каждый из которых при полной заправке весил шесть тысяч тонн. Это дало нам еще больше времени, но, к моему ужасу, пираты все же нашли способ выжать немного больше из своих двигателей.

Кто бы ни был у них инженером, я подумал, что он хорошо справляется со своей работой.

Поэтому я направился к самим двигателям, чтобы проверить, смогу ли превзойти своего безымянного соперника. Я пробрался по герметичному входному туннелю, проходящему через лонжерон правого борта, к месту соединения, где чуждая технология конджойнерского двигателя правого борта сопрягалась с конструкцией "Петронела". Там я открыл люк, который давал доступ к элементам управления самим двигателем: шесть расположенных шестиугольником жестких циферблатов из синего металла, каждый из которых был связан с каким-то фундаментальным аспектом работы двигателя. Циферблаты были установлены в углублениях в форме квадранта и сейчас светились спокойным сине-зеленым светом.

Я отметил существующие настройки, затем внес почти микроскопические изменения в три из шести циферблатов, стараясь, чтобы стрелки не дрожали, и прилагая необходимые усилия, чтобы сдвинуть их с места. Как только я произвел первое изменение, то почувствовал, что двигатель откликнулся: в нем произошел какой-то непонятный процесс, сопровождавшийся изменением моей собственной массы, когда тяга увеличилась на пять или шесть процентов. Сине-зеленый цвет стал оранжевым.

"Петронел" прибавил ускорение, сохраняя прежний курс. Можно было отрегулировать только двигатель правого борта, поскольку двигатель левого борта не имел внешнего управления. Это было неважно, потому что конджойнеры настроили два двигателя на идеально синхронную работу, несмотря на то, что те находились на расстоянии километра друг от друга. Никому еще не удавалось обнаружить сигналы, которые передавались между двумя такими согласованными двигателями, не говоря уже о том, чтобы понять, какие сообщения эти сигналы несли. Но все, кто работал с ними, знали, что произойдет, если случайно или намеренно двигатели окажутся на расстоянии более шестнадцати сотен метров один от другого.

Я завершил настройку, довольный тем, что сделал все, что мог, без риска выхода двигателя из строя. Три из пяти циферблатов теперь горели оранжевым цветом, указывая на то, что эти настройки вышли за пределы рекомендованного, по мнению конджойнеров, диапазона безопасной эксплуатации. Если бы какой-либо из циферблатов показывал красный цвет или если бы более трех из них были оранжевыми, нам бы грозила реальная опасность потерять "Петронел".

Когда ультра встречаются в дружеских условиях, чтобы обменяться информацией или товарами, инженеры судов часто делятся историями о настройках двигателей. На оживленном торговом маршруте незначительное повышение эффективности двигателя может существенно выделить одно судно среди его конкурентов. Время от времени можно услышать о кораблях, которые десятилетиями работали на трех или даже четырех "оранжевых" режимах. Точно так же иногда можно услышать о кораблях, которые стали новыми звездами, когда только два циферблата были откорректированы дальше безопасных пределов. Каждый инженер судна согласен с тем, что ни один факельный субсветовик никогда не работал более нескольких дней по корабельному времени с одним красным циферблатом. Вы можете рискнуть, чтобы спастись от агрессоров, но даже в этом случае некоторые будут настаивать на том, что опасность слишком велика; что те корабли, которые продержались несколько дней, были счастливчиками.

Я оставил двигатель правого борта и вернулся в главный корпус "Петронела". Ван Несс ждал, чтобы поприветствовать меня. По выражению его лица — по той его части, которую можно было прочесть, — я понял, что новости были не из приятных.

— Хороший парень, Айниго, — сказал он, кладя свою тяжелую руку в перчатке мне на плечо. — Ты выиграл нам, наверное, полдня, и я без сомнения благодарен тебе за это. Но этого недостаточно, чтобы что-то изменить. Ты уверен, что не сможешь их разогнать больше?

— Мы могли бы рискнуть и отправиться на пару часов на двух g. Но это все равно не избавило бы нас от "Василиска".

— А что еще?

Я показал Ван Нессу свой рукописный бортовой журнал с подробными записями настроек двигателя, составленный за двадцать лет работы на корабле. Черные чернила для моих собственных записей, стиль которых резко изменился, когда я потерял свой старый почерк и постепенно научился пользоваться новым; красные аннотации тем же почерком для комментариев и ноу-хау, почерпнутых от других инженеров, с датами и названиями. — Согласно этому, у нас уже есть пятнадцатипроцентная вероятность потерять корабль в течение следующих ста дней. Я был бы намного счастливее, если бы мы уже начали сбрасывать скорость.

— Ты не думаешь, что мы можем потерять еще больше массы?

— Мы и так ободраны до нитки. Я, вероятно, смогу найти для вас еще несколько тысяч тонн, но мы все равно будем лишь оттягивать неизбежное.

— У нас есть оружие малой дальности, — покорно сказал Ван Несс. — Возможно, оно сыграет свою роль. По крайней мере, теперь у нас есть лишние полдня, чтобы его опробовать.

— Будем надеяться, — согласился я, полностью осознавая, что это безнадежно. Оружие было устаревшим и маломощным, достаточно хорошим для борьбы с орбитальными повстанцами, но практически бесполезным против другого корабля, особенно того, который был построен для пиратства. "Петронел" не произвел ни единого выстрела в течение более чем пятидесяти лет. Когда у Ван Несса появилась возможность модернизировать оружие, он предпочел потратить деньги на более новые саркофаги для перевозки пассажиров в холодном сне.

У людей сложилось несколько неправильное представление об ультра. Одно из самых распространенных заблуждений заключается в том, что все мы, должно быть, разбойники, что каждый корабль вооружен до зубов и приводится в состояние боевой готовности в тот момент, когда другое судно оказывается в пределах досягаемости оружия.

Это неправда. На каждое такое судно приходится тысяча таких, как "Петронел": их достойные, трудолюбивые команды просто пытаются вести честную торговлю под руководством таких честных людей, как Ван Несс. Некоторые из нас, возможно, выглядят уродами по меркам планетной цивилизации. Но провести всю жизнь на борту корабля, перелетая от звезды к звезде с релятивистской скоростью, впитывая экзотическое излучение двигателей и самого космоса — вряд ли это та среда, для которой был создан человеческий облик. Я потерял свою старую руку в результате несчастного случая, и многое из того, что случилось с Ван Нессом, было вызвано в равной степени временем и несчастьем.

Он был одним из лучших капитанов, которых я когда-либо знал, а может быть, и лучшим вообще. Он до смерти напугал меня при нашей первой встрече, когда искал нового инженера на карусели Гринхауса. Но Ван Несс хорошо относился к своей команде, держал свое слово в сделках и всегда напоминал нам, что наши пассажиры — это не замороженный "груз", а люди, которые доверили себя нашей заботе.

— Если до этого дойдет, — сказал Ван Несс, — мы позволим им забрать пассажиров. По крайней мере, так некоторые из них смогут выжить, даже если не обязательно окажутся там, где хотели. Если мы слишком упорно сопротивляемся, даже после того, как нас возьмут на абордаж, команда "Василиска" может просто решить сжечь все, включая спящих.

— Знаю, — сказал я, хотя и не хотел этого слышать.

— Но вот тебе мой совет, парень. — Железная хватка Ван Несса на моем плече усилилась. — Как можно скорее отправляйся в воздушный шлюз. Лучше вылети в космос, но не позволяй этим ублюдкам добраться до тебя. Возможно, они и задумали немного жестокости, но им не понадобится новая команда.

Я вздрогнул, прежде чем он сломал мне ключицу. Он хотел как лучше, но на самом деле не знал своих сил.

— Тем более не инженер корабля, судя по тому, как идут дела.

— Да. Он хорош, кем бы он ни был. Но не так хорош, как ты. Тебе нужно толкать полностью загруженный корабль, а у них — лишь ободранный скелет.

Это было сказано из лучших побуждений, но я знал, что недооценивать противника не стоит. — Спасибо, капитан.

— Нам лучше подготовить орудия, парень. Если ты пока закончил с двигателями, оружейный мастер, возможно, оценит твою помощь.

Весь следующий день я почти не спал. Приведение оружия в боевую готовность было непростым делом, и все это нужно было проделать так, чтобы в последнюю минуту "Василиск" не догадался, что у нас есть какие-то оборонительные возможности. Пришлось разогреть и довести до рабочей напряженности поля магнитные катушки на индукционных пушках, а затем протестировать пушки с болванками из переработанного материала корпуса. Одна из катушек сломалась во время прогрева и вывела из строя всю башню, ранив при этом одного из людей Вепс. Оптику лазеров следовало отъюстировать и откалибровать, а затем лазеры должны были быть испытаны на частицах межзвездной пыли, с надеждой, что "Василиск" не заметит точечные вспышки гамма-излучения, когда лазеры находили свои мельчайшие цели.

Все это время враг продолжал свой дальнобойный обстрел. "Василиск" использовал все, что было в его арсенале, от болванок и ракет до лучевого оружия. "Петронел" выполнял маневры уклонения, уходя в сторону, чтобы воспользоваться печально сокращающимся временным интервалом между двумя кораблями, но этот маневр был известным, и, поскольку двигатели уже были выведены на максимальную мощность, запас этой мощности был очень мал. Ни один одиночный удар не был разрушительным, но по мере продолжения атаки начинал сказываться совокупный эффект. Была нарушена защита многих акров корпуса, и появились предупреждения о слабости конструкции лонжерона левого двигателя. Если так будет продолжаться и дальше, мы вскоре будем вынуждены заглушить наши двигатели, чтобы собственная тяга не разорвала нас на части. Это было именно то, чего хотел "Василиск". Как только они превратят нас в "хромую утку", то могут принудительно и жестко пристыковаться и взять штурмом наш корабль.

К тому времени, когда они были на расстоянии восьмидесяти тысяч километров, дела у нас шли совсем плохо. Даже "Василиск", должно быть, нервничал из-за того, что может произойти, если сломается левый лонжерон, поскольку вместо него они сосредоточили свои усилия на нашей средней части. Я неохотно пополз назад по правому борту и снова проверил настройки двигателя. Столкнулся с двумя в равной степени ошеломляющими возможностями. Я мог еще больше повернуть стрелки в оранжевую сторону, заставляя двигатели работать еще интенсивнее. Даже если бы двигатели выдержали, корабль бы не взлетел, но, по крайней мере, мы мгновенно вышли бы из строя, когда лонжерон сломался бы и два двигателя разошлись бы в разные стороны. Или я мог бы перевести стрелки на сине-зеленый цвет и позволить "Василиску" догнать нас без риска дальнейших поломок. Один из вариантов мог бы обеспечить выживание пассажиров в будущем. Ни один из них не выглядел очень привлекательным с точки зрения экипажа.

Ван Несс тоже это знал. Он начал обходить остальную команду, все две дюжины человек, предлагая тем, кто не принимал активного участия в текущем кризисе, выбрать пустой гроб в пассажирском отсеке и попытаться выдать себя за груз. Ван Несс был достаточно мудр, чтобы не настаивать на своем, когда никто не принял его предложение.

На расстоянии пятидесяти тысяч километров "Василиск" оказался в зоне досягаемости нашего собственного оружия. Мы подпустили его немного ближе, а затем развернули корпус на сорок пять градусов, чтобы дать по нему полный бортовой залп, и все одиннадцать работающих индукционных пушек выстрелили одновременно, за чем последовала очередь из лазеров. Отдачи от снарядов было достаточно, чтобы вызвать дальнейшие предупреждения о разрушении конструкции в дюжине критических узлов. Но мы каким-то образом выстояли, и тридцать процентов того первоначального залпа попали точно в "Василиск". К тому времени лазеры тоже ударили по нему, испарив тысячи тонн абляционного льда с носа в ослепительно белой вспышке. Когда за кормой все еще ускоряющегося корабля образовался пар, мы впервые смогли как следует рассмотреть повреждения.

Этого было недостаточно. Мы ранили их, но едва-едва, и я знал, что не сможем выдержать больше трех залпов, прежде чем собственное оружие ближнего действия "Василиска" найдет цель и нанесет ответный удар. Как бы то ни было, мы дали всего два залпа, прежде чем у индукционных пушек произошел сбой в прицеливании. Лазеры продолжали стрелять еще минуту, но как только они выжгли лед "Василиска" (который можно было потом легко пополнить из нашего собственного щита, как только нас захватят), то смогли нанести лишь небольшой урон.

На расстоянии двадцати тысяч километров все наше вооружение вышло из строя. Страх перед разрушением заставил меня снизить тягу наших двигателей до нуля, оставив работать только наши внутрисистемные термоядерные двигатели. На расстоянии десяти тысяч километров "Василиск" выпустил эскадрилью пиратов, у каждого из которых, в дополнение к двигательным установкам и броне, было снаряжение для пробивки корпусов и абордажное оружие. Они, должно быть, были уверены, что нам больше нечего им противопоставить.

Тогда мы поняли, что все кончено.

Так оно и оказалось, но для "Василиска", а не для нас. То, что произошло, было слишком быстрым, чтобы человеческий глаз мог это увидеть. Только позже, когда у нас появились записи с бортовых камер, мы смогли собрать воедино все, что произошло.

Только что "Василиск" подкрадывался к нам все ближе, его двигатели были заглушены до шепота, чтобы соответствовать нашему слабому ускорению. В следующее мгновение он все еще был там, но все в нем изменилось. Двигатели полностью выключились, и корпус начал разваливаться на части, обнаруживая длинную боковую прореху, которая протянулась на целых четыре километра от носа до кормы. "Василиск" начал крениться, теряя осевую стабилизацию. Его обломки начали разлетаться в стороны. Из дюжины отверстий по всей длине корабля вырывался пар. Там, где была повреждена обшивка, виднелось медно-оранжевое свечение внутреннего пожара. Лонжерон одного из двигателей был серьезно поврежден.

В то время мы этого не знали — узнали гораздо позже, когда действительно поднялись на борт, — но "Василиск" стал жертвой самой старой космической опасности: столкновения с обломком. Их в космосе не так уж много, но когда происходит удар... на скорости в четверть световой — требуется совсем мало, чтобы нанести сокрушительный урон. Возможно, объект столкновения был размером всего с кулак или большой палец, но он пробил корабль насквозь, как пуля, и передача импульса чуть не разрушила его двигатели.

Это была неудача для экипажа "Василиска". Для нас это была самая ужасная удача, какую только можно себе представить. Только на самом деле это была даже не удача. Время от времени корабли сталкиваются с чем-то подобным. Дальнодействующий радар распознает приближающийся осколок и посылает экстренную команду на управление двигателями. Или же радар включит защитные лазеры, чтобы испарить объект до того, как он попадет в цель. Даже если он попадет в корабль, большая часть его кинетической энергии будет поглощена абляционным льдом. Корабли не просто так перевозят весь этот груз.

Но "Василиск" потерял свой лед под воздействием наших лазеров. Рано или поздно он бы заменил его, но без него был ужасно уязвим. А его собственная система защиты от столкновений была занята борьбой с нашим оружием ближнего радиуса действия. Одного маленького куска было достаточно, чтобы вывести его из боя.

Это дало нам достаточную надежду, чтобы начать сопротивляться. Когда "Василиск" вышел из строя, наша собственная команда смогла покинуть корабль, не опасаясь, что ее поджарят или сотрут в порошок. Ван Несс первым выбрался из шлюза, я — чуть позади. Через пять минут нас было двадцать три человека, наши скафандры были увешаны доспехами и старинным оружием. С "Василиска" прибыло по меньшей мере тридцать пиратов, и снаряжение у них было получше. Но они потеряли поддержку своего корабля-носителя, и, должно быть, осознавали, что ситуация претерпела радикальные изменения. Возможно, это заставило их сражаться еще яростнее, учитывая, что теперь только наш корабль уцелел хотя бы наполовину. Раньше они планировали украсть наш груз и разобрать "Петронел" на полезные запчасти; теперь им нужно было захватить "Петронел" и заявить на него свои права. Но у них не было поддержки со стороны "Василиска", и, судя по тому, как развивалась битва, им, похоже, мешало нечто большее, чем просто отсутствие прикрывающего огня. Они сражались так хорошо, как только могли, проявляя при этом ужасную индивидуальную решимость, но не общую координацию. Впоследствии мы пришли к выводу, что их средства связи между скафандрами и даже системы пространственной ориентации, должно быть, зависели от сигналов, передаваемых через их корабль. Без него они были глухи и слепы.

Мы все равно потеряли хороших людей. Потребовалось шесть часов, чтобы подавить последнее сопротивление пиратов, и к этому моменту у нас было одиннадцать убитых и еще трое серьезно раненых. Но к тому времени все пираты были мертвы, а у нас не было настроения брать пленных.

Но мы были в настроении взять у "Василиска" то, что нам было нужно.

Мы ожидали встретить серьезное сопротивление на борту поврежденного корабля, но ошиблись. Когда Ван Несс провел нашу абордажную команду через дрейфующие обломки, масштабы ущерба стали пугающе очевидны. Корабль был выпотрошен изнутри, внутри его основного корпуса почти не осталось неповрежденных конструкций, поддерживающих давление воздуха. Для большей части экипажа, оставшейся на борту в момент столкновения, конец должен был наступить милосердно и быстро. Лишь немногие выжили при первоначальном столкновении, и большинство из них, должно быть, вскоре погибли, поскольку воздух утекал из корабля через полученные пробоины. Мы не обнаружили никаких признаков того, что на борту "Василиска" были замороженные пассажиры, хотя, поскольку взрыв уничтожил целые внутренние отсеки, оставив после себя лишь связанную цепочку обугленных, почерневших пещер, вероятно, никогда не узнаем наверняка. Те немногие выжившие, с которыми мы столкнулись, не пытались сдаться или вступить в переговоры. Это облегчило нам задачу. Если они оставались на месте, мы стреляли в них. Если они убегали, мы все равно стреляли в них.

За исключением одной.

Мы поняли, что в ней есть что-то особенное, как только увидели ее. Она не выглядела и не двигалась как ультра. В том, как она выскользнула из-под света наших фонарей, было что-то кошачье или змеиное, что-то текучее и дикое, что-то гладкое и отточенное, чему не место на борту корабля с пиратской командой. Мы сдержали свой пыл с того момента, как ее глаза впервые сверкнули в нашу сторону, потому что знали, что она не может быть одной из них. Широко раскрытые глаза с белыми каемками на лице девушки, ее волевой подбородок выражали безжалостный самоконтроль и непринужденное превосходство. На ее черепе не было волос, лоб переходил в костяной гребень, обрамленный с обеих сторон мерцающими цветными тканями.

Девушка была конджойнером.

Прошло три дня, прежде чем мы нашли ее снова. Она знала этот корабль со звериной хитростью, как будто весь этот искореженный и почерневший лабиринт был логовом, которое она соорудила для себя. Но с каждым часом у нее оставалось все меньше возможностей, поскольку из разбитого корабля выходило все больше и больше воздуха. Даже конджойнерам нужно было дышать, а это означало, что на корабле оставалось все меньше и меньше места, где она могла бы спрятаться.

Ван Несс хотел двигаться дальше. Ван Несс — хороший человек, но никогда не отличался богатым воображением — не интересовался тем, что может сделать для нас случайный конджойнер. Я предупредил его, что двигатели "Василиска" находятся в нестабильном состоянии и что у нас не будет времени отойти на безопасное расстояние, если прогнувшийся лонжерон привода окончательно сломается. Теперь, когда мы набрали достаточно неповрежденного материала корпуса другого корабля, чтобы самостоятельно устранить повреждения, Ван Несс не видел причин задерживаться. Но мне удалось уговорить его позволить нам поймать девушку.

— Она из конджойнеров, капитан. Она не оказалась бы на борту этого корабля по своей воле. Это значит, что она пленница, которую мы можем освободить и вернуть ее народу. Они будут благодарны. Это значит, что они захотят вознаградить нас.

Ван Несс одарил меня снисходительной улыбкой. — Парень, тебе когда-нибудь приходилось иметь дело с пауками?

Он по-прежнему называл меня "парень", хотя я проработал в его экипаже двадцать лет, а родился еще за двадцать до этого, по корабельному счету. — Нет, — признался я. — Но пауки — конджойнеры — это не те страшные существа, которых некоторые люди любят изображать.

— Я имел с ними дело, — сказал Ван Несс. — Я намного старше тебя, парень. Помню те времена, когда отношения между пауками и остальным человечеством были не такими приятными, когда была жива моя жена.

Рейфу Ван Нессу потребовалось немало усилий, чтобы опять ворошить прошлое. За все годы, что мы были вместе, он упоминал о своей жене всего несколько раз. Она была ботаником и работала над программой терраформирования Марса. Ее застигло внезапное наводнение, когда она работала в одном из больших кратеров, проверяя запасы растений для демархистов. Все, что я знал, это то, что после ее смерти Ван Несс покинул систему на одном из первых пассажирских кораблей. Это был его первый шаг на долгом пути к тому, чтобы стать ультра.

— Они изменились с прежних времен, — сказал я. — Мы доверяем им настолько, что используем их двигатели, не так ли?

— Мы доверяем двигателям. Это не совсем одно и то же. И если бы у них не было такой монополии на производство этих вещей, возможно, нам вообще не пришлось бы иметь с ними дело. В любом случае, кто эта девушка? Что она делала на борту "Василиска"? Почему ты думаешь, что она им не помогала?

— Конджойнеры не одобряют пиратство. И если мы хотим получить ответы, у нас нет другого выбора, кроме как поймать ее и выяснить, что она может сказать.

В голосе Ван Несса внезапно зазвучал интерес. — Ты имеешь в виду, допросить ее?

— Я этого не говорил, капитан. Но, возможно, мы захотим задать ей несколько вопросов.

— Мы бы играли с огнем. Ты же знаешь, что они могут все изменить, просто подумав об этом.

— У нее не будет причин причинять нам вред. Мы спасем ей жизнь, просто сняв ее с "Василиска".

— Может быть, она не хочет, чтобы ее спасали. Ты подумал об этом?

— Мы выясним это, когда найдем ее, капитан.

Он скорчил гримасу, по крайней мере, ту часть его лица, которая еще могла что-то выражать. — Я даю тебе еще двенадцать часов, парень. И не больше. Затем мы удалимся от этого места крушения настолько, насколько позволят Бог и физика.

Я кивнул, понимая, что бессмысленно ожидать большего от Ван Несса. Он и так проявил большую снисходительность, позволив нам так долго откладывать отлет. Учитывая его отношение к конджойнерам, я не собирался тянуть с этим еще какое-то время.

Мы поймали ее одиннадцать часов спустя. Загнали ее так далеко, как только могли, перекрыв пути к отступлению, взорвав несколько окружающих помещений, в которых еще оставалось давление воздуха. Я был первым, кто заговорил с ней, когда мы, наконец, загнали ее в угол.

Я поднял забрало шлема, вдыхая спертый воздух, чтобы мы могли поговорить. Она забилась в угол, сжавшись, как какое-то животное, готовое броситься наутек.

— Перестань убегать от нас, — сказал я, когда мой фонарь пригвоздил ее к полу и заставил прищуриться. — Тебе больше некуда идти, а даже если бы и было, мы не хотим причинять тебе боль. Что бы эти люди с тобой ни сделали, что бы они ни заставляли тебя делать, мы не такие, как они.

Она прошипела в ответ: — Вы ультра. Это все, что мне нужно было знать.

— Да, мы ультра, но все равно хотим тебе помочь. Наш капитан просто хочет как можно быстрее избавиться от этой бомбы замедленного действия. Я уговорил его дать нам несколько дополнительных часов, чтобы найти тебя. Ты можешь пойти с нами, когда захочешь. Но если предпочитаешь остаться на борту этого корабля...

Она посмотрела на меня в ответ и ничего не сказала. Я не мог угадать ее возраст. У нее было лицо девочки, но стальная решимость в ее оливково-зеленых глазах говорила о том, что она старше, чем выглядит.

— Я Айниго, инженер корабля "Петронел", — представился я, надеясь, что моя улыбка выглядит ободряющей, а не угрожающей. Протянул ей руку, правую, и она отпрянула. Даже в скафандре, даже скрытая перчаткой, моя рука была явно механической. — Пожалуйста, — продолжил я, — пойдем с нами. Мы будем хорошо обращаться с тобой и вернем тебя к твоим людям.

— Почему? — прорычала она. — Почему вас это волнует?

— Потому что мы не все одинаковые, — сказал я. — И ты должна поверить в это, иначе умрешь здесь, когда мы улетим. Капитан хочет, чтобы мы приготовились к старту менее чем через час. Так что давай.

— Что случилось? — спросила она, оглядывая поврежденный отсек, где находились мы. — Я знаю, что "Василиск" атаковал другой корабль... Как вы это сделали?

— Мы этого не делали. Нам просто очень, очень повезло. Теперь твоя очередь.

— Я не могу уйти отсюда. Мне нужно быть на этом корабле.

— Этот корабль взорвется, если кто-то из нас чихнет. Ты действительно хочешь быть на борту, когда это произойдет?

— Я все еще нужна здесь. Оставьте меня в покое, я выживу сама. Конджойнеры найдут меня снова.

Я решительно покачал головой. — Этого не произойдет. Даже если этот корабль не взорвется, он все равно будет дрейфовать со скоростью двадцать пять процентов от скорости света. Это слишком быстро, чтобы доставить тебя обратно к Шиве-Парвати, пусть даже на борту этой штуки есть шаттл. Слишком быстро, чтобы кто-нибудь вблизи Шивы-Парвати смог перехватить и спасти тебя.

— Я знаю это.

— Тогда ты также знаешь, что эта скорость недостаточно велика, чтобы успеть куда-либо до того, как здесь закончатся ресурсы. Если только ты не думаешь, что сможешь продержаться пятьдесят лет на борту этой штуки, пока не доберешься до следующей колонизированной системы, не имея возможности замедлить ход.

— Я рискну.

В моем шлеме раздался голос. Это был Ван Несс, настаивавший на том, чтобы мы вернулись на "Петронел" как можно скорее. — Извини, — сказал я, — но если ты не пойдешь добровольно, мне придется доставить тебя туда в бессознательном состоянии. — Я поднял тупое дуло своего пистолета.

— Если там и есть шприц с транквилизатором, то на меня он не подействует. Моя нервная система не такая, как у вас. Я сплю только тогда, когда сама этого хочу.

— Я так и подумал. Вот почему увеличил дозу в пять раз по сравнению с обычной. Не знаю, как ты, но я готов попробовать и посмотреть, что получится.

На ее лице отразилась паника. — Дайте мне скафандр, — сказала она. — Дайте мне его, а потом оставьте меня в покое, если вы действительно хотите помочь.

— Как тебя зовут?

— У нас нет имен, Айниго. По крайней мере, таких, которые вы могли бы произнести вслух.

— Я готов попробовать.

— Дайте мне скафандр. Затем оставьте меня в покое.

В ушах у меня снова зазвучал крик Ван Несса. С меня было достаточно. Я направил дуло на нее, целясь в мякоть ее бедра, где она поджала под себя ноги. Я нажал на спусковой крючок и выстрелил капсулой с транквилизатором.

— Ты дурак, — сказала она. — Не понимаешь. Ты должен оставить меня здесь, с этим...

Это было все, что она успела сказать, прежде чем потерять сознание. Потеряла сознание гораздо быстрее, чем я ожидал, как будто у нее кончились последние силы. Я просто надеялся, что не слишком увеличил дозу транквизилизатора. Она и так была достаточно большой, чтобы убить любого нормального человека.

Ван Несс был прав, когда беспокоился о нашей близости к "Василиску". Мы едва успели отойти от него вдвое дальше, как на нем отказал лонжерон привода, из-за чего левый двигатель сместился в сторону от своего аналога по правому борту. Спустя несколько мучительных минут расстояние между двумя двигателями превысило тысячу шестьсот метров, и двигатели сработали двойным взрывом, испытав на прочность нашу защиту. Вспышка, должно быть, была видна на всем пути до Шивы-Парвати.

До этого момента девушка была без сознания, но когда взорвались двигатели, она дернулась на койке, куда мы ее положили, как будто ей приснился яркий и тревожный сон. Волнистые структуры по бокам ее гребня переливались яркими красками, сменяя друг друга. Затем она снова погрузилась в сон на много часов, и игра красок стала спокойнее.

Я смотрел, как она спит. Я никогда раньше не был рядом с конджойнерами, не говоря уже о таких, как эта. На борту корабля, когда мы ловили ее, она казалась сильной и потенциально опасной. Теперь она была похожа на какое-то полуголодное животное, доведенное до грани безумия голодом и чем-то неизмеримо худшим. По всему ее телу были ужасные синяки, некоторые из них выглядели совсем свежими. На черепе виднелись тонкие шрамы. У одного из ее резцов не хватало кончика.

Ван Несс все еще не был уверен в разумности решения взять ее на борт, но даже его неприязнь к конджойнерам не дошла до мысли выбросить ее обратно в космос. Тем не менее, он настоял на том, чтобы она была привязана к койке прочными ремнями в бронированной каюте под охраной сервитора, по крайней мере, до тех пор, пока мы не узнаем, кто она такая и как оказалась на борту пиратского корабля. Он также не хотел, чтобы рядом с ней находилась сильно вооруженная команда: не тогда, когда (как он, очевидно, полагал) у нее были средства для управления любой машиной поблизости и, следовательно, она могла одолеть или даже завладеть любым членом экипажа, у которого был череп, полный имплантов. Я пытался объяснить ему, что это не так: конджойнеры могут разговаривать с машинами, да, но не со всеми машинами, и мысль о том, что они могут воздействовать колдовством на что-либо, внутри чего есть электронные цепи, просто наводит иррациональный страх.

Ван Несс выслушал мои аргументированные возражения, а затем проигнорировал их. Я рад, что он это сделал. Если бы он послушал меня, то, возможно, поручил бы кому-нибудь другому из команды допросить ее, и тогда я не узнал бы ее так хорошо, как это случилось. Поскольку у меня была только металлическая рука, а все остальное было из плоти и крови, он решил, что я в безопасности от ее влияния.

Я был с ней, когда она проснулась.

Я положил левую руку ей на плечо, когда она заерзала в наручниках, внезапно осознав свое затруднительное положение. — Все в порядке, — тихо сказал я. — Теперь ты в безопасности. Капитан велел нам надеть их на тебя на время, но мы снимем их, как только сможем. Я обещаю. Кстати, меня зовут Айниго, я инженер корабля. Мы встречались раньше, но я не уверен, что ты это помнишь.

— Все до мельчайших подробностей, — сказала она. Ее голос был тихим, с мрачными нотками недоверия.

— Возможно, ты не знаешь, где находишься. Ты на борту "Петронела". "Василиск" взорвался вместе со всеми, кто остался на его борту. Что бы они ни сделали с тобой, что бы ни случилось с тобой на борту этого корабля, теперь все кончено.

— Вы меня не послушали.

— Если бы мы послушали тебя, — терпеливо сказал я, — ты была бы уже мертва.

— Нет, я выжила бы.

Я был готов признать ее правоту, но мой запас сочувствия начал иссякать. — Знаешь, не мешало бы проявить немного благодарности. Мы пошли на значительный риск, чтобы доставить тебя в безопасное место. Мы уже взяли у пиратов все, что нам было нужно. Вернулись только для того, чтобы помочь тебе.

— Я не нуждалась в вашей помощи. Я могла бы выжить.

— Нет, если только не думаешь, что смогла бы выдержать этот взрыв одной лишь силой воли.

Она прошипела в ответ: — Я конджойнер. Это значит, что правила были другими. Я могла бы все изменить. Могла бы сохранить корабль в целости и сохранности.

— Чтобы подчеркнуть свою точку зрения?

— Нет, — сказала она с неохотной медлительностью, как будто это была единственная скорость, на которую я был способен. — Не для того, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. Мы не выдвигаем никаких аргументов.

— Корабль взорвался, — сказал я. — Все кончено, так что можешь смириться с этим. Теперь ты с нами. И нет, ты не наша пленница. Мы сделаем все, что я обещал: позаботимся о тебе, доставим тебя в безопасное место, обратно к твоим людям.

— Вы действительно думаете, что это так просто?

— Не знаю. Почему бы тебе не рассказать мне? Я не понимаю, в чем проблема.

— Проблема в том, что я никогда не смогу вернуться назад. Для тебя это достаточно просто?

— Почему? — спросил я. — Тебя изгнали из конджойнеров или что-то в этом роде?

Она покачала головой с пышным гребнем, как будто мой вопрос был самой наивной вещью, которую она когда-либо слышала. — У нас никого не изгоняют.

— Тогда скажи мне, что, черт возьми, произошло!

Гнев вырвался наружу. — Меня похитили, ясно? Украли, оторвали от моего народа. Капитан Вуладж взял меня в плен в районе Йеллоустоуна, когда "Василиск" пришвартовался рядом с одним из наших кораблей. Я была в составе небольшой дипломатической группы, посещавшей карусель Новую Венецию. Люди Вуладжа устроили на нас засаду, разделили нас, а затем увезли меня так далеко от других конджойнеров, что я потеряла нейронную связь с ними. Ты хоть представляешь, что это значит для кого-то из нас?

Я покачал головой, но не потому, что не понял, что она имела в виду, а потому, что знал, что не смогу должным образом оценить эмоциональную боль, которую, должно быть, причинила ей разлука. Я сомневался, что "боль" — достаточно сильное слово для обозначения психического потрясения, связанного с тем, что ее оторвали от других таких же людей. Ничто в обычном человеческом опыте не может сравниться с травмой от такого расставания, так же как лягушка не может осознать потерю любимого человека. Конджойнеры всю свою жизнь проводили в состоянии гештальт-сознания, делясь мыслями и переживаниями через сеть нейронных связей, опосредованных имплантами. У них были индивидуальные особенности, но эти особенности были больше похожи на размытые идентичности атомов в твердом металле. За пределами уровня индивидуального "я" находилось состояние высшего ментального единения, которое они называли транспросветлением, аналогичное бурлящему морю свободных электронов в той же металлической решетке.

И девушка была оторвана от всего этого, вынуждена снова смириться с существованием в одиночестве, на острове.

— Понимаю, как это, должно быть, было плохо, — сказал я. — Но теперь ты можешь вернуться. Разве это не то, чего стоит ждать с нетерпением?

— Тебе только кажется, что ты понимаешь. Для конджойнера то, что случилось со мной, — худшая вещь в мире. И теперь я не могу вернуться назад: ни сейчас, ни когда-либо еще. Я стала поврежденной, сломленной, бесполезной. Мой разум навсегда изуродован. Нельзя допустить, чтобы я вернулась к транспросветлению.

— А почему бы и нет? Разве они не были бы рады твоему возвращению?

Она долго не отвечала. В тишине я изучал ее лицо, стараясь уловить что-нибудь, что могло бы выдать опасность, которую, по мнению Ван Несса, она представляла. Теперь его страхи казались беспочвенными. Она казалась меньше ростом и более изящной в кости, чем когда мы впервые увидели ее на "Василиске". Ее необычность, непривычная форма ее безволосого черепа с гребнем должны были бы отпугивать. По правде говоря, я находил ее очаровательной. Мое тайное внимание привлекла не ее чуждость, а ее очень человеческое лицо: маленький заостренный подбородок, бледные веснушки под глазами, то, что ее рот никогда полностью не закрывался, даже когда она молчала. Оливково-зеленые глаза у нее были такого темного оттенка, что под определенным углом казались блестяще-черными, как поверхность угля.

— Нет, — сказала она, наконец, отвечая мне. — Это не сработает. Я бы нарушила чистоту других, нарушила гармонию нейронных связей, как единственный расстроенный инструмент в оркестре. Я бы заставила всех остальных играть не в тональности.

— Думаю, ты слишком фаталистична. Не следует ли нам, по крайней мере, попытаться найти других конджойнеров и послушать, что они скажут?

— Это не так работает, — сказала она. — Да, им пришлось бы принять меня обратно, если бы я им представилась. Они сделали бы это из доброты и сострадания. Но в конечном итоге я все равно причинила бы им вред. Мой долг — не допустить, чтобы это произошло.

— Значит, ты хочешь сказать, что должна провести остаток своей жизни вдали от других конджойнеров, скитаясь по вселенной, как какой-нибудь несчастный, отлученный от церкви пилигрим?

— Нас больше, чем ты думаешь.

— Вы хорошо стараетесь держаться подальше от всеобщего внимания. Большинство людей видят конджойнеров только группами, одетых в черное, как стая ворон.

— Возможно, вы ищете не в тех местах.

Я вздохнул, понимая, что никакие мои слова не убедят ее в том, что ей лучше вернуться к своему народу. — Это твоя жизнь, твое предназначение. По крайней мере, ты жива. Наше слово остается в силе: мы высадим тебя на ближайшей безопасной планете, когда в следующий раз окажемся на орбите. Если тебя это не устраивает, можешь оставаться на борту корабля, пока мы не прибудем куда-нибудь еще.

— Ваш капитан позволил бы это? Я думала, он был единственным, кто хотел покинуть разрушающееся судно до того, как вы меня нашли.

— Я улажу все с капитаном. Он не самый большой поклонник конджойнеров, но признает, что к чему, когда поймет, что ты не монстр.

— У него есть причины меня не любить?

— Он старик, — просто сказал я.

— Ты имеешь в виду, что он страдает от предрассудков?

— По-своему, — сказал я, пожимая плечами. — Но не вини его за это. Он пережил тяжелые годы, когда твой народ только зарождался. Я думаю, он не понаслышке знал о тех неприятностях, которые за этим последовали.

— Тогда я завидую его воспоминаниям из первых рук. Немногие из нас еще живы с тех времен. Он прожил те годы, дышал тем же воздухом, что и Ремонтуа и другие... — Она печально отвела взгляд. — Ремонтуа больше нет. Как и Галианы с Невилом. Мы не знаем, что случилось с кем-либо из них.

Я знал, что она, должно быть, говорила о ключевых фигурах из ранней истории конджойнеров, но люди, о которых она говорила, ничего для меня не значили. Для нее, столь далекой от тех ранних событий на Марсе, эти имена, должно быть, имели какое-то отношение к святым или апостолам. Я думал, что кое-что знаю о конджойнерах, но у них была долгая и сложная внутренняя история, о которой я был совершенно не осведомлен.

— Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе, — сказал я. — Но это было тогда, а это сейчас. Мы не испытываем к вам ненависти и не боимся вас. Если бы это было так, мы бы не рисковали своими шеями, вытаскивая тебя из "Василиска".

— Да, ты не ненавидишь и не боишься меня, — ответила она. — Но все еще думаешь, что я могу быть тебе полезна, не так ли?

— Только если ты захочешь помочь нам.

— Капитан Вуладж думал, что у меня может быть опыт, необходимый для улучшения характеристик его корабля.

— А он есть? — невинно спросил я.

— Постепенно накопился. Он показал мне двигатели и... поощрял вносить некоторые изменения. Ты сказал мне, что являешься инженером корабля, так что, несомненно, знаком с используемыми принципами.

Я вспомнил о настройках, которые внес в наши собственные двигатели, когда мы еще мечтали спастись от пиратов. Воспоминание о моей дрожащей руке на этих трех важных циферблатах возникло так, словно оно было извлечено из глубочайшей древности, а не произошло всего несколькими днями ранее.

— Когда ты говоришь "поощрял"... — начал я.

— Он нашел способы принудить меня. Это правда, что конджойнеры могут контролировать свое восприятие боли, применяя нейронные блокировки. Но только до некоторой степени, и только тогда, когда боль имеет реальное физическое происхождение. Если боль возникает в голове, при использовании трала с обратным полем, то наша защита бесполезна. — Она посмотрела на меня с неожиданной напряженностью, как будто провоцируя меня представить хотя бы десятую часть того, что она испытала. — Это все равно что запирать дверь, когда волк уже в доме.

— Мне жаль. Ты, должно быть, прошла через ад.

— Мне пришлось вытерпеть только боль, — сказала она. — Я не из тех, кого нужно жалеть.

Это замечание озадачило меня, но я промолчал. — Сейчас мне нужно вернуться к нашим двигателям, — сказал я. — Зайду к тебе позже. А пока, думаю, тебе следует отдохнуть. — Я снял с запястья запасной коммуникационный браслет и положил его рядом с ее рукой, где она могла бы до него дотянуться. — Если я тебе понадоблюсь, можно связаться через него. Мне потребуется некоторое время, чтобы вернуться, но я приду так быстро, как только смогу.

Она приподняла предплечье, насколько это было возможно, пока ремни не натянулись. — А это?

— Я поговорю с Ван Нессом. Теперь, когда ты в сознании, когда разговариваешь с нами, я не вижу в них больше необходимости.

— Спасибо, — повторила она. — Айниго. Это все, что говорит твое имя? Оно довольно короткое, даже по меркам умственно отсталых.

— Айниго Стэндиш, инженер корабля. И ты все еще не назвала мне своего имени.

— Я же сказала тебе: ты ничего не сможешь понять. Теперь у нас есть собственные имена и обращения, которые могут быть сообщены только в процессе транспросветления. Мое имя — это поток эмпирических символов, цепочка интериоризированных квалиа, выражение особого динамического состояния, которое возникает только при сочетании редких физических условий в атмосфере планеты, газового гиганта определенного типа. Я выбрала его сама. Оно считается очень красивым и немного меланхоличным, как хайку в пяти измерениях.

— Внутри атмосферы газового гиганта, верно?

Она настороженно посмотрела на меня. — Да.

— Тогда ладно. Я буду звать тебя Погода. Если только ты не захочешь предложить что-нибудь получше.

Она так и не предложила ничего лучшего, хотя, по-моему, однажды была близка к этому. С этого момента, нравилось ей это или нет, она всегда была Погода. Вскоре так ее стали называть остальные члены экипажа, и на это имя — сначала неохотно, а потом и покорно — она соизволила откликаться.

Я отправился к капитану Ван Нессу и приложил все усилия, чтобы убедить его, что Погода не создаст нам никаких трудностей.

— Что, по-твоему, мы должны предоставить ей — свободный проход в остальную часть корабля?

— Только то, что мы могли бы выпустить ее из тюремной камеры.

— Она поправляется.

— Но связана. И вы приставили вооруженного сервитора к двери на случай, если она освободится от оков.

— Стоит быть осмотрительным.

— Я думаю, что теперь мы можем доверять ей, капитан. — Я колебался, тщательно подбирая слова. — Знаю, что у вас есть веские причины не любить ее народ, но она не такая, как конджойнеры тех дней.

— Конечно, она хотела бы, чтобы мы так думали.

— Я разговаривал с ней, слышал ее историю. Она изгнанница из своего народа, не может вернуться к ним из-за того, что с ней случилось.

— Ну, знаешь, — сказал Ван Несс, кивая, как будто доказывал свою точку зрения, — изгои вытворяют странные вещи. С изгоями никогда нельзя быть слишком осторожным.

— С Погодой все не так.

— Погода, — повторил он с некоторой сухой неприязнью. — Значит, у нее теперь есть имя, не так ли?

— Я подумал, что это может помочь. Имя было моим предложением, а не ее.

— Не начинай их очеловечивать. Это ошибка, которую всегда совершают люди. И не успеешь оглянуться, как они вонзят свои когти тебе в череп.

Я закрыл глаза, пытаясь взять себя в руки, поскольку разговор отклонился от намеченного курса. У меня с Ван Нессом всегда были прекрасные отношения, которые были очень близки к настоящей дружбе. Но с того момента, как он услышал о Погоде, я понял, что она встанет между нами.

— Я не предлагаю избавить ее от контроля, — сказал я. — Даже если мы освободим ее от этих оков, даже если уберем сервитора, все равно сможем держать ее подальше от тех частей корабля, где она нам не нужна. А пока, я думаю, она может быть нам полезна. Она уже рассказала мне, что капитан Вуладж заставил ее усовершенствовать систему привода "Василиска". Не понимаю, почему она не может сделать то же самое для нас, если мы вежливо попросим.

— Зачем ему было принуждать ее, если ты так уверен, что теперь она сделает это добровольно?

— Я не уверен. Но не понимаю, почему бы ей не помочь нам, если мы относимся к ней как к человеку.

— Это было бы нашей большой ошибкой, — сказал Ван Несс. — Она никогда не была человеком. Она была пауком с того момента, как ее создали, и в таком виде сойдет в могилу.

— Значит, вы не рассматриваете этот вариант?

— Я согласился, чтобы ты взял ее на борт. Это уже противоречило всем богоданным инстинктам. — Затем Ван Несс прогрохотал: — И я был бы благодарен, если бы ты больше не упоминал о пауке, Айниго. Я разрешаю тебе навещать ее, если сочтешь нужным, но она останется в этой камере, пока мы не выйдем на орбиту.

— Очень хорошо, — сказал я с резкостью, которую у меня никогда не было повода применять к капитану Ван Нессу.

Когда я выходил из его каюты, он сказал: — Ты по-прежнему прекрасный инженер, парень. В этом я никогда не сомневался. Но не позволяй этому затуманить твое обычное здравомыслие. Мне бы не хотелось искать кого-то с твоими способностями в другом месте.

Я повернулся и, несмотря на все, что говорило мне придержать язык, все же заговорил. — Я ошибался на ваш счет, капитан. Всегда верил, что вы не позволяете иррациональной ненависти других ультра управлять собой. Всегда думал, что вы выше этого.

— И я бы с радостью сказал тебе, что у меня столько же предрассудков, сколько и у любого другого человека. Именно благодаря им я так долго оставался в живых.

— Уверен, что капитан Вуладж чувствовал то же самое, — сказал я.

Это было неправильно и отвратительно — у Ван Несса не было ничего общего с таким монстром, как Вуладж, — но я не мог остановиться. И лишь сказав это, понял, что только что перешел какую-то необратимую границу, и что это была скорее моя вина, чем Ван Несса.

— Думаю, тебе стоит взяться за работу, — сказал Ван Несс так тихо, что я едва расслышал его. — Пока не запустишь двигатели на полную мощность, советую не попадаться мне на пути.

Восемь или девять часов спустя меня пришла навестить Вепс. Я понял, что это не очень хорошие новости, как только увидел ее лицо.

— У нас проблема, Айниго. Капитан решил, что тебе нужно знать.

— И он не мог сказать мне сам?

Вепс расчистила часть стены и вызвала дисплей, заполнив его прямоугольной зеленой трехмерной сеткой. — Это мы, — сказала она, ткнув пальцем в красную точку в центре дисплея. Она поднесла палец к краю, царапнув длинным черным ногтем по металлу. — Там есть что-то еще. Это скрыто от глаз, но я все равно это вижу. Что бы это ни было, оно медленно и бесшумно приближается.

Мои мысли переключились на Погоду. — Мог ли это быть корабль конджойнеров?

— Это было мое первое предположение. Но если бы это был конджойнер, не думаю, что я вообще что-то увидела бы.

— Итак, с чем мы имеем дело?

Она постучала ногтем по синему значку, обозначающему новый корабль. — Еще один рейдер. Это мог быть союзник Вуладжа — мы знаем, что у него были друзья — или какой-то другой корабль, который надеялся прибрать к рукам наши останки, как только Вуладж разделается с нами, или, может быть, даже украсть нас у него, прежде чем у него появится шанс.

— Тактика гиены.

— Это было бы не в первый раз.

— Расстояние?

— Менее двух световых часов. Даже если они не увеличат скорость сближения, то будут рядом в течение восьми дней.

— Если мы не двинемся.

Вепс глубокомысленно кивнула. — Это могло бы помочь. Ты ведь по графику должен завершить ремонт в течение шести дней, не так ли?

— По графику — да, но это не значит, что работы можно продвигать быстрее. Если мы сейчас начнем срезать углы, то сломаемся, как щепка, когда дадим кораблю настоящую нагрузку.

— Нам бы этого не хотелось.

— Да, не хотелось.

— Капитан просто подумал, что ты должен быть в курсе ситуации, Айниго. Я не хочу давить на тебя или что-то в этом роде.

— Конечно, нет.

— Просто... мы действительно не хотим задерживаться здесь ни на секунду дольше, чем это необходимо.

Я снял с Погоды наручники и показал ей, как брать еду и воду из раздатчика в камере. Она потянулась и замурлыкала, артикулируя и разгибая конечности, как танцовщица, репетирующая какой-нибудь сложный номер в очень замедленном темпе. Когда я появился, она "читала", что для Погоды, казалось, означало смотреть куда-то вдаль, в то время как ее глаза метались из стороны в сторону с маниакальной скоростью, словно следя за движениями невидимой осы.

— Я пока не могу выпустить тебя отсюда, — сказал я, усаживаясь на складной табурет рядом с кроватью, на которой Погода теперь сидела, скрестив ноги. — Я просто надеюсь, что это сделает ситуацию немного более терпимой.

— Значит, ваш капитан, наконец, понял, что я не собираюсь высасывать его мозги?

— Не совсем. Он все равно предпочел бы, чтобы тебя не было на борту.

— Значит, ты действуешь вопреки его приказам.

— Наверное.

— Полагаю, у тебя могут быть неприятности из-за этого.

— Он никогда не узнает. — Я подумал о неизвестном корабле, который приближался к нам. — У него сейчас другие дела на уме. Не похоже, что он собирается нанести тебе визит вежливости, просто чтобы скоротать время.

— Но если он узнает... — Она пристально посмотрела на меня, вздернув подбородок. — Боишься того, что он с тобой сделает?

— Наверное, стоит бояться. Но я не думаю, что он выбросит меня из воздушного шлюза. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не запустим двигатели на полную мощность.

— А потом?

— Он разозлится. Но не думаю, что он убьет меня. На самом деле он неплохой человек.

— Возможно, я ослышалась, но разве ты не сказал, что его звали Ван Несс?

— Да, капитан Рейф Ван Несс. — Должно быть, я выглядел удивленным. — Только не говори мне, что это для тебя что-то значит.

— Я слышала, как Вуладж упоминал его, вот и все. Теперь я знаю, что мы говорим об одном и том же человеке.

— Что хотел сказать Вуладж?

— Ничего хорошего. Но я не думаю, что это обязательно плохо отразится на вашем капитане. Он, должно быть, разумный человек. По крайней мере, он оставил меня на борту своего корабля, даже если меня не пригласили отобедать в его каюте.

— Обедать у Ван Несса — довольно грязное дело, — доверительно сообщил я. — Тебе лучше есть одной.

— Он тебе нравится, Айниго?

— У него есть свои недостатки, но рядом с такими, как Вуладж, он почти ангел.

— Хотя и не любит конджойнеров.

— Большинство ультра оставили бы тебя в покое. Я думаю, что это тот момент, когда ты должна брать то, что дают.

— Возможно. Однако я не понимаю его отношения. Если твой капитан похож на большинство ультра, в нем по крайней мере столько же от машины, сколько и во мне. По всей вероятности, даже больше.

— Важно то, что делать с машинами, — сказал я. — Ультра, как правило, не вмешиваются в работу своего мозга, если это вообще возможно. Даже если у них и есть импланты, обычно они заменяют те участки мозга, которые были утрачены из-за травм или старости. Они на самом деле не заинтересованы в улучшении ситуации, если ты понимаешь, о чем я. Может быть, именно поэтому конджойнеры заставляют их нервничать.

Она вытянула ноги, свесив их с края кровати. Ее ступни были босыми и странно удлиненными. На ней был тот же облегающий черный наряд, в котором мы застали ее, когда поднимались на борт корабля. Он был прямоугольной формы, с глубоким вырезом от шеи. У Погоды была маленькая грудь. Несмотря на то, что она была худощавой, с едва заметной мускулатурой, у нее были широкие плечи пловчихи. Несмотря на то, что одежда была изрядно потрепана, на ней было никаких следов повреждений. Казалось, что она самовосстанавливается и даже самоочищается.

— Ты говоришь об ультра так, как будто сам к ним не относишься, — сказала она.

— Просто старая привычка дает о себе знать. Хотя иногда я чувствую, что не принадлежу к той же породе людей, что и Ван Несс.

— Твои импланты, должно быть, очень хорошо защищены. Я их совсем не чувствую.

— Это потому, что их нет.

— Брезглив? Или просто слишком молод и удачлив, чтобы еще не нуждаться в них?

— Это не имеет ничего общего с брезгливостью. И я не так молод, как кажусь. — Я поднял свою механическую руку. — Да и не назвал бы себя удачливым.

Она посмотрела на мою руку прищуренным критическим взглядом. Я вспомнил, как она отшатнулась, когда я потянулся к ней на борту "Василиска", и подумал, какому жестокому обращению она подверглась в железных руках своих бывших хозяев.

— Тебе она не нравится? — спросила она.

— Старая нравилась мне больше.

Погода протянула руку и осторожно взяла меня за протез. Ее пальцы казались маленькими и кукольными, когда гладили и рассматривали мою механическую часть.

— Это единственная часть тебя, которая не органическая?

— Насколько я знаю.

— Это тебя не ограничивает? Ты не чувствуешь себя неполноценным среди остальных членов команды?

— Иногда. Но не всегда. Моя работа означает, что приходится протискиваться в такие места, где такой человек, как Ван Несс, никогда бы не поместился. Это также означает, что я должен быть способен выдерживать магнитные поля, которые разорвали бы половину экипажа в клочья, если бы они сначала не сварились заживо. — Я разжал и сжал свой металлический кулак. — Иногда мне приходится снимать его. У меня есть пластиковая замена, если просто нужно за что-то зацепиться.

— Тебе это не очень нравится.

— Протез делает то, что я от него требую.

Погода попыталась отпустить мою руку, но ее пальцы оставались в контакте с моими на мгновение дольше, чем это было необходимо. — Мне жаль, что тебе он не нравится.

— Полагаю, я мог бы починить его в одной из орбитальных клиник, — сказал я, — но всегда бывает что-то еще, что нужно починить в первую очередь. В любом случае, если бы не рука, некоторые люди могли бы вообще не поверить, что я ультра.

— Ты планируешь всю свою жизнь быть ультра?

— Не знаю. Не могу сказать, что я когда-либо мечтал стать корабельным инженером. Это просто так получилось, и вот я здесь.

— Когда-то я задумала кое-что, — сказала Погода. — Я тоже думала, что это в пределах моей досягаемости. Но потом это ускользнуло. — Она посмотрела на меня, а затем сделала нечто удивительное и неожиданное — улыбнулась. Это была не самая искренняя улыбка, которую я когда-либо видел, но я почувствовал, что за ней скрываются искренние намерения. Внезапно я понял, что со мной в комнате находится человеческое существо, каким бы ущербным и опасным оно ни было. — Теперь я тоже здесь. Это не совсем то, чего я ожидала... но спасибо тебе за то, что спас меня.

— Я уже начал сомневаться, не совершили ли мы ошибку. Мне показалось, тебе так не хотелось покидать этот корабль.

— Я не хотела, — отстраненно сказала она. — Но теперь все кончено. Ты поступил так, как считал правильным.

— Так ли это было?

— Для меня — да. Для корабля... может быть, и нет. — Затем она остановилась и склонила голову набок, нахмурившись. Ее глаза вспыхнули оливковым светом. — На что ты смотришь, Айниго?

— Ни на что, — сказал я, резко отводя взгляд.

Держаться подальше от Ван Несса, как он посоветовал, было несложно. "Петронел" был большим кораблем, и наши пути не обязательно должны были пересекаться в ходе выполнения повседневных обязанностей. Трудность заключалась в том, чтобы найти столько времени для посещения Погоды, сколько мне хотелось. Мой первоначальный план ремонта был жестким, но неизвестный корабль заставил меня еще больше ускорить график, несмотря на то, что я сказал Вепс. Тяжесть работы начала сказываться на мне, истощая мою концентрацию. Я все еще был уверен, что, как только эта работа будет выполнена, мы сможем продолжить наше путешествие как ни в чем не бывало, за исключением потери членов экипажа, погибших во время боя, и приобретения одного нового пассажира. Другой корабль, вероятно, бросил бы нас, как только мы выведем двигатели на крейсерскую тягу, в поисках более легкой добычи в другом месте. Если бы он обладал скоростью "Василиска", он бы не прятался в тени, позволяя другому кораблю первым взять приз.

Но мой оптимизм был напрасен. Когда ремонтные работы были закончены, я еще раз прошел по шахте доступа к двигателю правого борта и обратил внимание на расположенные шестиугольником циферблаты управления. Как и ожидалось, все шесть циферблатов теперь светились темно-синим цветом, что означало, что они работают в безопасном режиме. Но когда я заглянул в свой бортовой журнал и внес небольшие коррективы, которые должны были перевести все циферблаты в сине-зеленый цвет — все еще в безопасных пределах, — меня ждал неприятный сюрприз. Я всего на долю миллиметра сдвинул два циферблата, как они тут же засияли жестким и угрожающим оранжевым светом.

Что-то было не так.

Я, конечно, проверил свои настройки, чтобы убедиться, что ни один из других циферблатов не сдвинулся с места. Но ошибки не было. Я пролистал журнал со все возрастающей поспешностью, чувствуя покалывание в затылке, в поисках записи, где происходило что-то подобное; что-то, что указало бы мне на очевидную ошибку, которую я, должно быть, допустил. Но ни одна из предыдущих записей не оказала ни малейшей помощи. Я не допустил ошибок в настройках, и это оставляло только одну возможность: что-то случилось с двигателем. Он работал неправильно.

— Это неправильно, — сказал я себе. — Они не выходят из строя. Они не ломаются. Только не так.

Но что я знал? Весь мой опыт работы с конджойнерскими приводами сводился к рутинным операциям в обычных условиях. И все же мы недавно вступили в бой с другим кораблем, в котором, как уже было известно, получили структурные повреждения. Как инженер корабля, я старательно отслеживал состояние корпуса и лонжеронов привода, но мне и в голову не приходило, что что-то могло случиться с тем или иным двигателем.

Почему нет?

На то есть веская причина. Потому что, даже если бы что-то случилось, я бы ничего не смог с этим поделать. Беспокоиться о поломке двигателя конджойнеров — все равно что беспокоиться о таком обломке, на который нет времени обогнуть или сбить с пути. Вы ничего не можете с этим поделать, следовательно, забываете об этом, пока это не произойдет. Ни один инженер корабля никогда не потеряет сон из-за неисправности к-двигателя.

Казалось, что я потеряю гораздо больше, чем сон.

Даже если бы неподалеку не было другого корабля, о котором стоило беспокоиться, неприятностей у нас было более чем достаточно. Мы были слишком далеко от Шивы-Парвати, чтобы вернуться обратно, и двигались слишком медленно, чтобы в срок добраться до другой системы. Даже если бы двигатели продолжали работать так, как сейчас, нам потребовалось бы слишком много времени, чтобы достичь релятивистской скорости, при которой замедление времени стало бы заметным. При скорости в двадцать пять процентов от скорости света то, что раньше было двадцатилетним прыжком, теперь превращалось в восьмидесятилетний перелет... и это был бы восьмидесятилетний перелет, почти все время которого мы провели на борту корабля. "Холодный сон" на протяжении такого периода времени был лотереей. Наши гробы были рассчитаны на то, чтобы люди оставались замороженными в течение пяти-десяти лет, а не четырех пятых века.

Это меня напугало. Примерно за пять минут я перешел от ощущения спокойствия и контроля к ощущению полного опустошения.

Было бы лучше, чтобы остальная команда не знала о потенциальной опасности, по крайней мере, до тех пор, пока я не поговорю с Погодой. Я уже скрестил шпаги с Ван Нессом, но он все еще был моим капитаном, и мне хотелось избавить его от необходимости иметь дело с испуганной командой, по крайней мере до тех пор, пока не узнаю все факты.

Когда я пришел, Погода еще не спала. Во все свои визиты я ни разу не заставал ее спящей. При нормальном ходе событий конджойнеры не нуждаются во сне: в худшем случае они отключают определенные участки мозга на несколько часов.

Она читала по моему лицу, как по книге. — Что-то не так, верно?

Вот и все, что можно сказать о том, что конджойнеры не способны интерпретировать выражения лица. То, что они редко выражают свои эмоции, не означало, что они забыли правила.

Я сел на раскладной табурет.

— Я попытался перевести двигатели на нормальную крейсерскую тягу. Я уже вижу оранжевый свет на двух циферблатах, а мы даже не превысили две десятых скорости света.

Она задумалась на несколько мгновений: что касается Погоды, то, должно быть, это были часы субъективных размышлений. — Не было похоже, что вы опасно перегружали двигатели во время бегства?

— Я не уверен. До сих пор все выглядело нормально. Думаю, что у нас, должно быть, один из двигателей был поврежден во время атаки Вуладжа. Я не видел никаких внешних свидетельств, но...

— Ты бы это не заметил, но это необязательно. Внутренняя архитектура наших приводов намного сложнее и деликатнее, чем принято считать. По крайней мере, возможно, что ударная волна повредила один из ваших двигателей, особенно если ваш соединительный механизм — узел гашения ударов — уже был поврежден.

— Вероятно, так оно и было, — сказал я. — Лонжерон уже был поврежден.

— Тогда у тебя есть объяснение. Что-то внутри вашего двигателя сломалось, или, по мнению самого двигателя, оно опасно близко к отказу. В любом случае, было бы самоубийством увеличивать тягу сверх текущего уровня.

— Погода, нам нужны оба этих двигателя, чтобы куда-то добраться, и они нужны нам с нормальной мощностью.

— Это понятно.

— Можешь нам чем-нибудь помочь?

— Полагаю, очень немногим.

— Но ты должна что-то знать о двигателях, иначе ты не смогла бы помочь Вуладжу.

— Двигатели Вуладжа не были повреждены, — терпеливо объяснила она.

— Я знаю это. Но ты все равно смогла заставить их работать лучше. Неужели ничего нельзя сделать для нас?

— Дальше — вообще ничего.

— Но если бы тебе позволили приблизиться к двигателям... могло бы это что-то изменить?

— Пока не окажусь там, не могу сказать наверняка. Хотя это не имеет значения, не так ли? Ваш капитан никогда не выпустит меня из этой камеры.

— Ты бы сделала это для нас, если бы он выпустил?

— Я бы сделала это для себя.

— Это лучшее, что ты можешь предложить?

— Хорошо, тогда, может быть, я сделаю это для тебя. — Просто сказав это, Погода почувствовала явный дискомфорт, как будто это высказывание нарушило какой-то глубинный личный кодекс, который до сих пор оставался неизменным. — Ты был добр ко мне. Знаю, что ты рисковал неприятностями с Ван Нессом, чтобы облегчить мне жизнь в камере. Но ты должен понять кое-что очень важное. Возможно, я тебе небезразлична. Возможно, ты даже думаешь, что я тебе нравлюсь. Но я не могу дать ничего тебе взамен. Что я чувствую к тебе, так это... — Погода заколебалась, приоткрыв рот. — Знаешь, мы называем вас умственно отсталыми. На то есть причина. Эмоции, которые я испытываю... то, что происходит в моей голове... просто не укладываются ни в какие рамки, которые ты бы назвал любовью, привязанностью или даже дружбой. Свести их к этим терминам было бы все равно что... — И тут она запнулась, не в силах закончить.

— Что-то вроде принесения жертвы?

— Ты был добр ко мне, Айниго. Но я действительно похожа на погоду. Ты можешь восхищаться мной, даже любить меня по-своему, но я не могу ответить тебе взаимностью. Для меня ты как фотография. Я вижу тебя насквозь, рассматриваю со всех сторон. Ты меня забавляешь. Но тебе не хватает глубины, чтобы очаровать меня.

— Любовь — это нечто большее, чем восхищение. И сама говорила: ты на полпути к тому, чтобы снова стать человеком.

— Я сказала, что больше не являюсь конджойнером. Но это не значит, что я когда-нибудь смогу стать таким, как ты.

— Ты могла бы попытаться.

— Ты нас не понимаешь.

— Я хочу понять!

Погода крепко зажмурила свои оливковые глаза. — Давай... не будем забегать вперед, хорошо? Я только хотела избавить тебя от ненужной эмоциональной боли. Но если мы не сможем заставить этот корабль двигаться должным образом, это будет наименьшей из ваших забот.

— Знаю.

— Так что, возможно, нам следует вернуться к вопросу о двигателях. Повторяю: все это не будет иметь значения, если Ван Несс откажется мне доверять.

Мои щеки горели, как будто меня сильно ударили по лицу. Какая-то часть меня понимала, что она всего лишь проявила доброту, хотя и самым грубым образом. Эта часть была почти готова принять ее отказ. Другая часть меня хотела ее еще больше, как будто ее прямота только усилила мое желание. Возможно, она была права; возможно, я был безумцем, думая, что конджойнер может когда-либо чувствовать что-то в ответ. Но я вспомнил, как нежно она гладила мои пальцы, и захотел ее еще больше.

— Я разберусь с Ван Нессом, — сказал я. — Думаю, есть кое-что, что убедит его рискнуть. А ты начинай думать о том, что можешь для нас сделать.

— Это приказ, Айниго?

— Нет, — сказал я. — Никто не собирается приказывать тебе что-либо делать. Я дал тебе слово и не собираюсь его нарушать. Ничто из того, что ты только что сказала, этого не меняет.

Она сидела, поджав губы, и смотрела на меня так, словно я был какой-то византийской логической головоломкой, которую ей нужно было разгадать. Я почти физически ощущал яростные вычисления в ее голове, как будто стоял рядом с гудящей турбиной. Затем она слегка приподняла свой маленький заостренный подбородок, ничего не сказав, но дав мне понять, что, если я уговорю Ван Несса, она сделает все, что в ее силах, каким бы бесполезным это ни окажется.

Убедить капитана оказалось сложнее, чем я ожидал. Я предполагал, что он сдастся, как только я объясню наше затруднительное положение — что мы никуда не долетим и что Погода — единственный фактор, который может улучшить наше положение, — но капитан просто прищурился и выглядел разочарованным.

— Неужели ты не понимаешь? Это уловка, хитрость. Наши двигатели были в порядке, пока мы не пустили ее на борт. А потом они вдруг начали плохо себя вести, и оказалось, что она единственная, кто может нам помочь.

— Есть еще вопрос о другом корабле, который, по словам Вепс, приближается к нам.

— Этого корабля может даже не существовать. Это может быть сенсорное привидение, галлюцинация, которую она наводит на "Петронел".

— Капитан...

— Это сработало бы для нее, не так ли? Это был бы именно тот предлог, который ей нужен, чтобы заставить нас действовать.

Мы были в его каюте, дверь была заперта: я предупредил его, что у меня очень деликатный вопрос, который нам нужно обсудить. — Не думаю, что это ее рук дело, — спокойно сказал я, пообещав себе держать себя в руках лучше, чем раньше. — Она находится слишком далеко от двигателей или сенсорных систем, чтобы оказывать на них какое-либо психическое воздействие, даже если бы мы не заперли ее в камере, которая с самого начала была практически клеткой Фарадея. Она говорит, что тот или иной двигатель был поврежден во время столкновения с "Василиском", и у меня нет причин не верить этому. Думаю, вы ошибаетесь на ее счет.

— Парень, она привела нас именно туда, куда хотела. Она что-то сделала с двигателями, и теперь, если ты добьешься своего, мы позволим ей познакомиться с ними поближе.

— И что будем делать? — спросил я.

— Все, что ей заблагорассудится. Одна из возможностей — взорвать нас всех. Ты это рассматривал?

— Она могла бы взорвать и себя.

— Возможно, именно в этом и заключается план. Может быть, она предпочитает умереть, чем остаться в живых, если быть отрезанной от остальных пауков так плохо, как ты говоришь. Она, кажется, не очень-то хотела, чтобы ее спасли с того места крушения, не так ли? Может быть, надеялась умереть на борту.

— Мне показалось, что она пыталась остаться в живых, капитан. На "Василиске" она могла покончить с собой сотней способов до того, как мы поднялись на борт, но она этого не сделала. Думаю, просто боялась нас, боялась, что мы станем такими же, как все остальные ультра. Вот почему продолжала убегать.

— Хорошая теория, парень. Жаль, что от этого зависит так много, иначе я был бы склонен на мгновение поверить в нее.

— У нас нет другого выбора, кроме как довериться ей. Если мы не позволим ей попробовать что-нибудь, большинство из нас никогда не увидят другой системы.

— Тебе легко говорить, сынок.

— Я тоже в этом участвую. Мне есть что терять, как и всем остальным на этом корабле.

Ван Несс изучал меня, казалось, целую вечность. До сих пор его доверие к моей компетентности всегда было безоговорочным, но появление Погоды все изменило.

— Моя жена погибла не в результате несчастного случая при терраформировании, — медленно произнес он, не в силах встретиться со мной взглядом. — Я солгал тебе об этом, вероятно, потому, что хотел сам начать верить в эту ложь. Но теперь пришло время тебе услышать правду, а именно, что ее похитили пауки. Она была техником, экспертом по марсианскому ландшафтному дизайну. Работала над ирригационной системой Скиапарелли, когда ее поймали за линией фронта во время наступления на Сабею. Они украли ее у меня и превратили в одну из них. Отвезли ее в свои центры вербовки, где вскрыли ей голову и напичкали ее своими аппаратами. Перенастроили ее мозг, чтобы она думала и чувствовала, как они.

— Мне жаль, — начал я. — Это, должно быть, было так тяжело...

— Это не самое сложное. Мне сказали, что ее казнили, но три года спустя я увидел ее снова. Ее взяла в плен Коалиция за чистоту нервной системы, и ее попытались превратить обратно в человека. Они никогда раньше этого не делали, поэтому моя жена должна была стать испытуемым объектом. Они пригласили меня в свой комплекс в Тихоплексе, на земной Луне, надеясь, что я смогу вернуть ее обратно. Я не хотел этого делать. Знал, что это не сработает, что мне всегда будет легче думать о том, что она уже мертва.

— Что случилось?

— Когда она увидела меня, то вспомнила. Она назвала меня по имени, как будто мы не виделись всего несколько минут. Но в ее глазах был холод. На самом деле, это было нечто большее, чем холодность. Холодность означала бы, что она испытывала какие-то узнаваемые человеческие эмоции, даже если это была неприязнь или презрение. Все было не так. То, как она смотрела на меня, было похоже на то, как будто она смотрела на сломанную мебель, или на капающий кран, или на плесень на стене. Как будто ее смутно беспокоило, что я существую или являюсь той формой, в которой я нахожусь, но она не могла почувствовать ничего сильнее этого.

— Это была уже не ваша жена, — сказал я. — Ваша жена умерла в тот момент, когда ее поймали.

— Было бы приятно в это поверить, не так ли? Проблема в том, что я никогда не мог в это поверить. И поверь мне, парень: у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Я знаю, что какая-то часть моей жены пережила то, что с ней делали в лабораториях. Просто этой части больше не было до меня дела.

— Простите, — повторил я, чувствуя себя так, словно меня оставили дрейфовать в космосе, а корабль стремительно удалялся от меня. — Я понятия не имел.

— Я просто хотел, чтобы ты знал: что касается меня и пауков, то это не иррациональное предубеждение. С моей точки зрения, это выглядит чертовски рационально. — Затем он глубоко вздохнул, как будто ему нужно было подкрепиться перед тем, что должно было произойти. — Отведи девушку к приводу, если думаешь, что это единственный способ выбраться из этой передряги. Но не выпускай ее из виду ни на секунду. И если у тебя появится хоть малейшая мысль о том, что она может что-то предпринять — я имею в виду, хоть малейшая мысль, — убей ее тут же.

Я застегнул ошейник на шее Погоды. Это было тяжелое кольцо из грубого черного металла. — Прости меня за это, — сказал я ей, — но это единственный способ, которым Ван Несс позволил мне вывести тебя из этой камеры. Скажи мне, если будет больно, и я постараюсь что-нибудь с ним сделать.

— Тебе и не нужно, — сказала она.

Ошейник был грубой старой вещью, которая валялась на "Петронеле" со времен его последнего столкновения с пиратами. Он был модификацией соединительного кольца космического шлема, того типа, который позволяет ампутировать и подвергать шоковой заморозке голову, если обнаруживаются серьезные повреждения тела ниже шеи. Внутри ошейника была петля из моноволоконной проволоки, способная стянуться до диаметра человеческого волоса менее чем за секунду. В ошейнике были сложные подвижные части, но ничего такого, на что мог бы повлиять конджойнер. Сзади от ошейника тянулся кабель толщиной в большой палец, который тянулся к активирующему блоку на моем поясе. Мне нужно было только сильно ударить по блоку тыльной стороной ладони, и Погода была бы обезглавлена. Это не обязательно означало бы, что она умрет мгновенно — со всеми этими механизмами в голове Погода могла бы оставаться в сознании еще довольно долгое время, — но я был вполне уверен, что это ограничило бы ее возможности причинить вред.

— Как бы то ни было, — сказал я ей, когда мы направились к соединительному лонжерону, — я не ожидаю, что мне придется это использовать. Но хочу, чтобы ты четко понимала, что я это сделаю, если придется.

Она шла чуть впереди меня, между нами висел кабель. — Ты кажешься другим, Айниго. Что произошло между тобой и капитаном, пока тебя не было?

Я решил, что правда не повредит. — Ван Несс рассказал мне кое-что, чего я не знал. Это позволило взглянуть на вещи в перспективе. Теперь я понимаю, почему он, возможно, не был положительно настроен по отношению к конджойнерам.

— И это меняет твое мнение обо мне?

Я молчал несколько шагов. — Не знаю, Погода. До сих пор я не придавал особого значения этим страшным историям о пауках. Считал, что они были преувеличены, как это часто бывает во время войны.

— Но теперь ты прозрел. Понял, что на самом деле мы все-таки монстры?

— Я этого не говорил. Но только что узнал, что то, что всегда считал неправдой — что конджойнеры берут пленных и превращают их в других конджойнеров, — произошло на самом деле.

— С Ван Нессом?

Ей не нужно было знать все факты. — Кто-то из его близких. Хуже всего было то, что он встретил этого человека после ее превращения.

Через некоторое время Погода сказала: — Были допущены ошибки. Очень, очень серьезные ошибки.

— Как ты можешь называть захват кого-то в плен и начинку его черепа аппаратурой конджойнеров "ошибкой", Погода? Вы, должно быть, точно знали, что делаете, и что это может сотворить с пленным.

— Да, мы так и делали, — сказала она, — но считали это проявлением доброты. Это была ошибка, Айниго. И это тоже было проявлением доброты: никто из тех, кто испытал транспросветление, никогда не хотел возвращаться к обыденному опыту отсталого сознания. Но мы не предполагали, насколько это может огорчить тех, кто был знаком с кандидатами ранее.

— Он почувствовал, что она его больше не любит.

— Это было не так. Просто все остальное в ее мире стало настолько возвышенным, настолько интенсивным, что любовь к другому человеку больше не могла ее интересовать. Это стало лишь одной гранью в гораздо большей мозаике.

— И ты не думаешь, что это было жестоко?

— Я сказала, что это была ошибка. Но если бы Ван Несс присоединился к ней... если бы Ван Несс сам прошел через совместное, известное транспросветление... они бы воссоединились на новом уровне личной близости.

Мне было интересно, откуда у нее такая уверенность. — Сейчас это Ван Нессу не поможет.

— Мы не повторили бы ту же ошибку. Если бы когда-нибудь снова возникли... трудности, мы бы не отбирали кандидатов так неразборчиво.

— Но все равно взяли некоторых.

— Мы все равно сочли это проявлением доброты, — сказала Погода.

Мы почти не разговаривали, пока шли по соединительному лонжерону к двигателю правого борта. Я внимательно наблюдал за Погодой, завороженный игрой красок на ее остывающем гребне. В конце концов, она резко обернулась и сказала: — Я не собираюсь ничего предпринимать, Айниго, так что перестань беспокоиться об этом. Этот ошейник и так достаточно плох, если не считать ощущения, что ты следишь за каждым моим движением.

— Возможно, ошейник нам не поможет, — сказал я. — Ван Несс думает, что ты хочешь взорвать корабль. Думаю, если бы у тебя был способ это сделать, мы бы не получили особого предупреждения.

— Да, не получили бы. Но я не собираюсь взрывать корабль. Это не в моей власти, если только ты не позволишь мне полностью переключить настройки на красный цвет. Даже Вуладж не был настолько глуп.

Я вытер влажную от пота руку о штанину. — Мы мало что знаем о том, как работают эти двигатели. Ты уже ощущаешь что-нибудь от них?

— Немного, — призналась она. — Между двумя устройствами есть перекрестные помехи, но у меня нет имплантов, чтобы разобраться в этом. Большинству конджойнеров не требуется ничего специализированного, если только они не работают в яслях для водителей, обучая двигатели.

— Двигатели нуждаются в обучении?

Не отвечая мне прямо, она сказала: — Теперь я чувствую двигатель. Эффективная дальность действия моих имплантов в этих условиях составляет несколько десятков метров. Мы, должно быть, находимся очень близко.

— Так и есть, — сказал я, когда мы завернули за угол. Впереди виднелся шестиугольник циферблатов управления. Теперь все они светились сине-зеленым, но только потому, что я убавил мощность двигателя до минимума.

— Мне нужно подойти поближе, если я хочу быть полезной, — сказала мне Погода.

— Подойди к панели. Но ни к чему не прикасайся, пока я не разрешу.

Я знал, что здесь она не сможет причинить большого вреда, даже если начнет нажимать на кнопки. Ей нужно было бы сделать несколько движений, чтобы создать опасность, и я мог бы убить ее задолго до того, как у нее появился бы шанс это сделать. Но я все еще нервничал, когда она встала рядом с шестиугольником и склонила голову набок.

Я подумал о том, что находится по другую сторону этой стены. Пройдя по лонжерону, мы оказались непосредственно внутри двигателя, примерно на полпути вдоль его почти цилиндрической формы. Привод тянулся на сто десять метров впереди меня и около двухсот пятидесяти метров в обе стороны слева и справа от меня. Он был обшит несколькими слоями обычного материала корпуса, прикреплен к "Петронелу" амортизирующей опорой и опутан сетью датчиков и систем рулевого управления. Как и у любого инженера корабля, мое понимание этих элементов было настолько полным, что оно больше не считалось приобретенными знаниями. Это стало неотъемлемой частью моей личности.

Но я ничего не знал о самом двигателе. Мой бортовой журнал, с его множеством систематизированных заметок и аннотаций, предполагал глубокое и научное понимание всех основных принципов. Ничто не могло быть дальше от истины. Двигатель конджойнеров, по сути, был волшебным предметом, который нам преподнесли на тарелочке, как свернувшегося дракончика. К нему прилагались инструкции о том, как укротить его огонь и убедиться, что он не причинит вреда, но нам было запрещено исследовать его тайны. Самое важное правило, применимое к движку конджойнеров, было простым: внутри не было компонентов, которые мог бы обслуживать пользователь. Вмешайтесь в двигатель — попытайтесь разобрать его на части в надежде на его реинжиниринг — и двигатель самоуничтожится в результате взрыва мини-новой звезды, достаточно мощной, чтобы расколоть небольшой спутник планеты. На всем обжитом пространстве не было недостатка в умеренно радиоактивных кратерах, свидетельствующих о неудачных попытках нарушить этот единственный запрет.

Ультра, как правило, это не волновало. Ультра, по определению, просто пользовались приводами конджойнеров. Это правительства и богатые люди, живущие на разных планетах, продолжали учиться на собственном горьком опыте. Аргумент конджойнеров был жесток в своей простоте: в их двигателях были заложены принципы, которые "отсталое" человечество просто не было готово воспринять. Мы должны были считать, что нам повезло, что они вообще позволили нам использовать двигатели. Мы не должны были совать свои толстые обезьяньи пальцы в их внутренности.

И пока двигатели продолжали работать, мало у кого из нас было желание это делать.

Погода сделала шаг назад. — Боюсь, это не очень хорошая новость. Я подумала, что, возможно, показания циферблатов могут быть ошибочными, предполагая, что ошибка произошла там, где ее не было... но это не так.

— Чувствуешь, что двигатель действительно поврежден?

— Да, — сказала она мне. — И это он, правый блок.

— Что с ним не так? Мы можем что-нибудь починить?

— По одному вопросу за раз, Айниго. — Погода снисходительно улыбнулась, прежде чем продолжить: — Критические компоненты двигателя получили серьезные повреждения, которые не могут быть устранены его собственными системами самовосстановления. Двигатель не вышел из строя полностью, но некоторые пути реагирования стали трудноразрешимыми с точки зрения вычислений, из-за чего наблюдается резкое снижение эффективности привода. Двигатель вынужден искать другие пути, с которыми он все еще может справиться, учитывая имеющиеся ресурсы. Но они не дают такой же выходной энергии.

Она рассказывала мне все и в то же время ничего. — Я действительно не понимаю, — признался я. — Хочешь сказать, что для его починки ничего нельзя сделать?

— Только не здесь. На специализированном заводе конджойнеров, конечно. Тут мы бы только ухудшили ситуацию.

— Мы также не можем работать на одном левом двигателе — без перестройки всего корабля это невозможно. Если были бы где-нибудь рядом со спутником или астероидом, это могло бы быть вариантом, но не сейчас, когда мы так далеко.

— Мне жаль, что новости вот такие. Вам просто придется смириться с более длительной поездкой, чем вы ожидали.

— Все гораздо хуже. К нам приближается еще один корабль, вероятно, еще один рейдер, такой же, как Вуладж. Сейчас он совсем близко. Если мы не начнем драпать в ближайшее время, они настигнут нас.

— И ты не подумал сказать мне об этом раньше?

— Это что-то изменило бы?

— Возможно, это было бы лучше для доверия между нами.

— Извини, Погода. Я не хотел тебя отвлекать. Думал, что все и так достаточно плохо.

— И ты думал, что я смогу сотворить чудо, если не буду отвлекаться?

Я безнадежно кивнул. Понял, что, каким бы наивным это ни казалось, я ожидал, что Погода позаботится о сломанном двигателе и вернет ему полную, блистательную функциональность. Но знать что-то о внутреннем устройстве двигателя — это совсем не то же самое, что уметь его починить.

— У нас действительно нет выбора? — спросил я.

— Двигатель уже делает все возможное, чтобы обеспечить максимальную мощность, учитывая полученные повреждения. На самом деле нет возможности улучшить ситуацию.

Отчаявшись найти хоть какой-то источник оптимизма, я вспомнил о том, что Погода сказала несколькими минутами ранее. — Когда ты говорила о вычислениях, то, кажется, сказала, что движку нужно немного поработать с числами, чтобы лучше работать.

Погода, казалось, боролась сама с собой. — Я уже и так сказала слишком много, Айниго.

— Но если нам суждено здесь погибнуть, не имеет значения, что ты мне скажешь, не так ли? В противном случае я дам обет молчания. Как тебе это?

— Никто и близко не подходил к пониманию того, как работают наши двигатели, — сказала Погода. — Конечно, мы приложили к этому свою руку: за эти годы распространили дезинформации больше, чем следовало. И это тоже сработало. Мы тщательно следим за коллективным мнением о наших секретах. У нас всегда были наготове непредвиденные обстоятельства, способные помешать любым исследованиям, которые могли бы продвигаться в правильном направлении. До сих пор у нас не было причин использовать ни один из них. Если бы я раскрыла тебе ключевую информацию, мне пришлось бы беспокоиться не только о том, что я стану изгоем. Мои люди пришли бы за мной. Они выследят меня, а затем и тебя. Конджойнеры рассмотрят любые необходимые меры, вплоть до локального геноцида, чтобы защитить свои секреты. — Она на мгновение замолчала, давая мне понять, что закончила, прежде чем продолжить на той же серьезной ноте: — Но, несмотря на это, в наших секретах есть много уровней. Я не могу раскрывать подробные физические принципы, от которых зависит работа привода, но могу сказать тебе, что условия, в которых работает привод, когда он работает на полную мощность, чрезвычайно сложны и хаотичны. Ваш корабль может двигаться на плавной тяге, но реакции, происходящие в двигателе, никак нельзя назвать плавными. Внутри каждого двигателя есть маленькое отверстие в ад: бурлящее, пенящееся, подверженное резким и непредсказуемым изменениям состояния.

— Которое двигатель должен сгладить.

— Да. И для этого двигателю необходимо продумать ряд чрезвычайно сложных параллельных вычислительных задач. Когда все в порядке, когда двигатель исправен и работает в обычном режиме, с нагрузкой можно справиться. Но если требовать от двигателя слишком многого или каким-то образом повредить его, это бремя становится тяжелее. В конце концов, двигатель выходит из-под контроля, и реакции становятся неконтролируемыми.

— Новая звезда.

— Вполне, — сказала Погода, одобрив мой ответ легким кивком.

— Тогда позволь мне прояснить ситуацию, — сказал я. — Двигатель поврежден, но он все еще мог бы работать, если бы расчеты не были такими сложными.

Погода сдержанно ответила мне. — Да, но не стоит недооценивать, насколько сложными стали эти расчеты сейчас. Я чувствую, какое напряжение испытывает этот движок, просто удерживая ситуацию такой, какая она есть.

— Я не преуменьшаю этого. Мне просто интересно, не могли бы мы помочь ему работать лучше. Не могли бы мы загрузить какое-нибудь новое программное обеспечение или помочь движку, подключив собственные компьютеры "Петронела"?

— Я действительно хотела бы, чтобы все было так просто.

— Мне жаль. Мои вопросы, наверное, кажутся довольно простодушными. Но я просто пытаюсь убедиться, что мы не упускаем ничего очевидного.

— Это не так, — сказала она. — Поверь мне на слово.

Я вернул Погоду в ее камеру и снял ошейник. Там, где он сдавливал ей шею, на коже виднелась розовая полоса, испещренная пятнами крови. Я швырнул ненавистную вещь в угол камеры и вернулся с аптечкой.

— Ты должна была сказать мне, — сказал я ей, протирая ссадины дезинфицирующим тампоном. — Я и не подозревал, что он так мучил тебя все это время. Ты казалась такой спокойной, такой сосредоточенной. Но, должно быть, тебе все это время было больно.

— Я говорила тебе, что могу отключить боль.

— Ты не отключаешь ее сейчас?

— А что?

— Потому что все время вздрагиваешь.

Погода внезапно протянула руку и схватила меня за запястье, отчего я чуть не выронил тампон. Движение было быстрым, как укус змеи, но, хотя она держала меня крепко, я не почувствовал никаких агрессивных намерений. — Теперь моя очередь не понимать, — сказала она. — Ты надеялся, что я смогу что-то для тебя сделать. Я не смогла. Это значит, что у тебя такие же неприятности, как и прежде. Даже хуже, потому что теперь ты услышал это от меня. Но ты по-прежнему относишься ко мне по-доброму.

— Ты бы предпочла, чтобы я этого не делал?

— Я полагала, что как только моя полезность для тебя закончится...

— Ты ошиблась в своих предположениях. Мы не из такой команды.

— А ваш капитан?

— Он сдержит свое слово. Убивать тебя было бы не в стиле Ван Несса. — Я закончил дезинфицировать ее шею и начал рыться в аптечке в поисках бинта. — Нам всем, включая тебя, просто придется делать все, что в наших силах. Ван Несс считает, что мы должны послать сигнал бедствия и ждать спасения. Раньше я не был в восторге от этой идеи, но теперь начинаю задумываться, а может, в конце концов, это не так уж и плохо. — Она ничего не ответила. Мне стало интересно, думала ли она о тех же возражениях, которые я высказал Ван Нессу, когда он выдвинул эту идею. — У нас все еще есть корабль, и это главное. Только потому, что мы движемся не так быстро, как хотелось бы...

— Я бы хотела увидеть Ван Несса, — сказала Погода.

— Я не уверен, что он согласится.

— Скажи ему, что это по поводу его жены. Скажи ему, что он может мне доверять, с этим дурацким ошейником или без него.

Я пошел за капитаном. Его пришлось долго уговаривать, прежде чем он согласился послушать Погоду, но даже тогда не подошел к ней ближе, чем на двадцать метров. Я велел ей подождать у двери в ее камеру, которая выходила окнами в длинный служебный коридор.

— Я не собираюсь прикасаться к вам, капитан, — крикнула она, и ее голос эхом отразился от ребристых металлических стен коридора. — Вы можете подойти так близко, как захотите. Я едва ощущаю ваш запах на таком расстоянии, не говоря уже о том, чтобы улавливать ваши нервные импульсы.

— Это прекрасно подойдет, — сказал Ван Несс. — Айниго передал, что ты хочешь что-то сказать мне. Это правда, или просто уловка, чтобы приблизиться ко мне, затем проникнуть в мою голову и заставить меня видеть и думать все, что тебе заблагорассудится?

Она, казалось, не слышала его. — Я так понимаю, Айниго рассказал вам о двигателе.

— Сказал, что ты хорошенько все обдумала и решила, что ничего не можешь поделать. Может, все сложилось бы по-другому, если бы на тебе не было этого ошейника, а?

— Вы имеете в виду, что я могла вывести из строя двигатель, чтобы уничтожить себя и корабль? Нет, капитан, не думаю, что я поступила бы так. Если бы у меня было намерение покончить с собой, вы уже достаточно упростили это с помощью ошейника на мне. — Она взглянула на меня. — Я могла бы дотянуться до Айниго и нажать на кнопку управления, пока нервный импульс из его мозга еще проходил по предплечью. Все, что он увидел бы, — это серое пятно, за которым последовало бы много артериальной крови.

Я вспомнил, с какой скоростью она протянула руку и схватила меня за предплечье, и понял, что это правда.

— Так почему же ты этого не сделала? — спросил Ван Несс.

— Потому что хотела помочь вам, если смогу. Пока не увидела двигатель, пока не подошла достаточно близко, чтобы почувствовать его эмиссию, я не могла с уверенностью сказать, что проблема не была какой-то банальной.

— Но это было не так. Айниго говорит, что это невозможно исправить.

— Айниго прав. Техническая неисправность не может быть устранена без использования технологии конджойнеров. Но теперь, когда у меня было время подумать об этом, мне пришло в голову, что, возможно, я могу кое-что сделать для вас.

Я посмотрел на нее. — Действительно?

— Дай мне закончить то, что я хотела сказать, Айниго, — предупредительно произнесла она, — потом мы спустимся к двигателю, и я все объясню. Капитан Ван Несс, насчет вашей жены.

— Что ты можешь знать о моей жене? — сердито спросил ее Ван Несс.

— Больше, чем вы думаете. Я знаю, потому что я — была — конджойнером.

— Как будто я не знал.

— Мы начинали на Марсе, капитан Ван Несс, нас была всего горстка. Я тогда еще не жила, но с того момента, как Галиана создала наше новое состояние сознания, нить воспоминаний никогда не прерывалась. Сейчас у нашего великого древа много ветвей, во многих системах, но все мы храним воспоминания о тех, кто был до нас, до того, как семья распалась на части. Я имею в виду не только тот простой факт, что мы помним их имена, как они выглядели и что делали. Я имею в виду, что мы несем их жизненный опыт с собой в будущее. — Погода сглотнула, что-то застряло у нее в горле. — Иногда мы едва ли осознаем что-либо из этого. Это похоже на то, как если бы огромное море коллективного опыта плескалось о берег сознания, но лишь время от времени оно захлестывает нас, оставляя купаться в горе и радости. Печаль, потому что это воспоминания об умерших, все, что от них осталось. Радость, потому что что-то пережило, и хотя это так, они не могут быть по-настоящему мертвыми, не так ли? Иногда я испытываю чувство сожаления, когда смотрю на что-то определенным аналитическим образом. Возникает ощущение дежавю, и я понимаю, что это не потому, что испытывала такое раньше, а потому, что это испытал Ремонтуа. Все мы сильнее всего ощущаем воспоминания первых конджойнеров.

— А моя жена? — спросил Ван Несс, как человек, испуганный тем, что он может услышать.

— Ваша жена была всего лишь одним из многих кандидатов, достигших транспросветления во время смуты. Вы потеряли ее тогда и увидели еще раз, когда Коалиция взяла ее в плен. Для вас это было мучительно, потому что она не реагировала на вас по-человечески.

— Потому что вы вырвали из нее все человеческое, — сказал Ван Несс.

Погода спокойно покачала головой, отказываясь поддаваться на провокации. — Нет. Мы почти ничего не взяли. Трудности возникли из-за того, что мы добавили слишком много и слишком быстро. Вот почему ей было так тяжело, а вам так обидно. Но так не должно было быть. Последнее, чего мы хотели, — это напугать возможных будущих кандидатов. Для нас было бы гораздо лучше, если бы ваша жена проявила к вам любовь и привязанность, а затем умоляла вас последовать за ней в тот удивительный новый мир, который ей показали.

Что-то в поведении Погоды, казалось, смягчило возмущение Ван Несса. — Мне это не очень помогает. Моей жене это вообще не поможет.

— Я еще не закончила. В последний раз вы видели свою жену на территории Коалиции. Вы предполагали — и продолжаете предполагать — что она окончила свои дни там, бесчувственным зомби, обитающим в оболочке женщины, которую вы когда-то знали. Но это не так. Видите ли, она вернулась к нам.

— Я думал, конджойнеры никогда не возвращаются обратно в паству, — сказал я.

— Тогда все было по-другому. Это была война. Мы приветствовали всех кандидатов, даже тех, кто, возможно, страдал от дестабилизирующей изоляции вдали от транспросветления. И жена Ван Несса была не такой, как я. Она родилась в другой среде. Глубина ее погружения в транспросветление неизбежно была меньше, чем у конджойнера, который плавал в данных с самого рождения.

— Ты лжешь, — сказал Ван Несс. — Моя жена умерла в заключении Коалиции через три года после того, как я ее увидел.

— Нет, — терпеливо ответила Погода. — Она не умерла. Конджойнеры взяли Тихоплекс и вернули всех пленных к транспросветлению. Коалиция в то время несла большие потери и не могла допустить такой удар по своей пропаганде как потеря столь ценного компонента своей исследовательской программы. Поэтому она солгала и скрыла потерю Тихоплекса. Но на самом деле ваша жена была жива и здорова. — Погода спокойно посмотрела на него. — Теперь она мертва, капитан Ван Несс. Жаль, что я не могу сказать вам обратное, но надеюсь, что это не станет для вас слишком сильным ударом, учитывая то, во что вы всегда верили.

— Когда она умерла?

— Тридцать один год спустя, в другой системе, во время сбоя в работе одного из наших первых приводов. Это было очень быстро и совершенно безболезненно.

— Зачем ты мне это рассказываешь? Какая мне разница, здесь и сейчас? Ее все еще нет. Она все равно стала одной из вас.

— Я говорю вам, — ответила Погода, — потому что ее воспоминания — часть меня. Я не буду притворяться, что они такие же сильные, как у Ремонтуа, потому что к тому времени, когда ваша жена была завербована, в наши ряды вступило уже более пяти тысяч человек. Ее голос был одним из многих новых. Но ни один из этих голосов не был тихим: все они были услышаны, и что-то из них дошло до нас через все эти годы.

— Еще раз: зачем ты мне это рассказываешь?

— Потому что у меня есть послание от вашей жены. Она сохранила его в коллективной памяти задолго до своей смерти, зная, что оно всегда будет частью знаний конджойнеров, даже несмотря на то, что нас становилось все больше и мы становились все более разобщенными. Она знала, что каждый будущий конджойнер будет нести ее послание — даже такой изгой, как я. Оно может ослабнуть, но никогда не исчезнет полностью. И она верила, что вы все еще живы и что однажды ваш путь может пересечься с путем другого конджойнера.

После некоторого молчания Ван Несс сказал: — Передай мне суть сообщения.

— Это то, что ваша жена хотела, чтобы вы услышали. — Тон голоса Погоды почти незаметно изменился. — Я сожалею о том, что произошло между нами, Рейф, сожалею больше, чем ты можешь себе представить. Когда меня снова схватили, когда доставили в Тихоплекс, я не была тем человеком, которым являюсь сейчас. В то время я еще не вступила в ряды конджойнеров, и, что, возможно, не менее важно, для конджойнеров тоже было еще рано. Нам всем нужно было многому научиться. Тогда мы были амбициозны, причем очень сильно, но в то же время были высокомерно слепы к своим недостаткам. Позже, когда я вернулась обратно, все изменилось. Галиана внесла изменения в нашу жизнь, восстановив более высокий уровень самоидентификации. Думаю, она научилась чему-то мудрому у Невила Клавейна. После этого я снова начала видеть вещи в правильном свете. Думала о тебе, и боль от того, что я с тобой сделала, была подобна острому камню, который давил мне на горло. Каждое мгновение моего бодрствования, с каждым вздохом ты был рядом. Но к тому времени было уже слишком поздно что-либо исправлять. Я пыталась связаться с тобой, но безуспешно. Я даже не была уверена, остаешься ли ты еще в системе. К тому времени даже у демархистов были свои прототипы космических кораблей, использующие технологию, которую мы передали им по лицензии. Ты мог быть где угодно. — Тон Погоды стал жестче, в нем появилась какая-то святая суровость. — Но я всегда знала, что ты умеешь выживать, Рейф. Я никогда не сомневалась, что ты все еще где-то жив. Возможно, мы еще встретимся: случались и более странные вещи. Если это так, я надеюсь, что буду относиться к тебе с той добротой, которую ты всегда заслуживал и которую всегда проявлял ко мне. Но если этого никогда не произойдет, я могу, по крайней мере, надеяться, что ты услышишь это сообщение. Всегда будут конджойнеры, и ничто из того, что сохранилось в коллективной памяти, никогда не будет утрачено. Независимо от того, сколько времени пройдет, те из нас, кто живет в этом мире, будут нести это послание, ожидая встречи с тобой. Если бы я могла сделать больше, то сделала бы. Но вопреки тому, что могут подумать некоторые, даже конджойнеры не могут творить чудеса. Я бы хотела, чтобы все было иначе. Тогда я хлопнула бы в ладоши и позвала тебя к себе, и провела бы остаток своей жизни, рассказывая тебе, что ты значил и все еще значишь для меня. Я любила тебя, Рейф Ван Несс. Всегда любила и всегда буду любить.

Погода замолчала, на ее лице отразилось уважение. Ей не было необходимости говорить нам, что сообщение окончено.

— Откуда мне знать, что это правда? — тихо спросил Ван Несс.

— Я не могу дать вам никаких гарантий, — сказала Погода, — но я также хотела сказать вам одно слово. Ваша жена верила, что оно будет иметь для вас какое-то значение, о чем, возможно, никто другой не мог знать.

— А что за слово?

— Это слово называется "мезереон". Думаю, это разновидность растения. Это слово что-то значит для вас?

Я посмотрел на Ван Несса. Казалось, он застыл, не в силах ответить. Его взгляд смягчился и заискрился. Он кивнул и просто сказал: — Да, это так.

— Хорошо, — ответила Погода. — Я рада, что с этим покончено: это давило на нас всех уже довольно давно. А теперь я собираюсь помочь вам вернуться домой.

Что бы ни значил "мезереон" для Ван Несса, что бы это ни открыло ему относительно истинности послания Погоды, я никогда не спрашивал.

И Ван Несс больше никогда не заговаривал об этом.

Она стояла перед шестиугольным набором циферблатов ввода, как я делал тысячу раз до этого. — Вы должны дать мне разрешение на внесение изменений, — сказала она.

У меня пересохло во рту. — Делай, что хочешь. Я буду очень внимательно наблюдать за тобой.

Погода выглядела довольной. — Ты все еще обеспокоен тем, что я, возможно, хочу убить нас всех?

— Я не могу игнорировать свой долг перед этим кораблем.

— Тогда тебе придется нелегко. Я должна установить настройки, которые ты сочтешь крайне опасными, даже самоубийственными. Тебе просто придется поверить мне, что я знаю, что делаю.

Я оглянулся на Ван Несса.

— Сделай это, — одними губами произнес он.

— Продолжай, — сказал я Погоде. — Что бы тебе ни понадобилось сделать...

— В процессе этого ты узнаешь больше о наших двигателях. Здесь есть что-то, что может тебя встревожить. Это не самый большой секрет, но, тем не менее, это секрет, и вскоре ты его узнаешь. Позже, когда мы прибудем в порт, ты не должен говорить об этом. Если ты это сделаешь, служба безопасности конджойнеров обнаружит утечку и примет незамедлительные меры. Последствия были бы жестокими для тебя и для всех, с кем ты мог бы разговаривать.

— Тогда, возможно, тебе лучше не показывать нам то, что вы так старательно скрываете.

— Мне нужно кое-что сделать. Если ты хочешь понять, тебе нужно все увидеть.

Она протянула руки и положила их на два циферблата. С неожиданной силой она повернула их до тех пор, пока их секторы не засветились рубиново-красным. Затем она перешла к другой паре циферблатов и двигала их до тех пор, пока они не начали светиться желтым. Она установила один из оставшихся циферблатов на более низкий уровень, на синий, а затем вернулась к первым двум циферблатам, к которым прикасалась, быстро переведя их обратно на зеленый. Пока все это происходило, я почувствовал, как в ответ двигатель заработал, а плиты настила сильнее прижались к моим ногам. Но всплеск вскоре прекратился. Когда Погода в последний раз внесла коррективы, двигатель сбросил обороты еще больше, чем раньше. Я решил, что мы испытываем лишь десятую часть g.

— Что ты только что сделала? — спросил я.

— Вот что, — сказала она.

Погода сделала проворный, легкий шаг назад от панели управления. В тот же момент кусок стены, включая весь шестиугольный массив, выдвинулся из окружающего металлически-синего материала, в который он, казалось, был органично встроен. Кусок был толщиной с дверь банковского сейфа. Я с изумлением наблюдал, как он бесшумно скользнул в сторону, обнажив дыру размером с переборку в боковой стенке двигателя.

Нас залил мягкий красный свет. Мы смотрели на сокровенное сердце привода конджойнеров.

— Следуй за мной, — сказала Погода.

— Ты серьезно?

— Хочешь вернуться домой, не так ли? Хочешь сбежать от этого налетчика? Вот как это произойдет. — Затем она снова посмотрела на Ван Несса. — При всем моем уважении... вам я не советовала бы делать это, капитан. Вы не причините никакого вреда двигателю, но двигатель может повредить вас.

— Мне и здесь неплохо, — сказал Ван Несс.

Я следил за Погодой в двигателе. Сначала мои глаза с трудом различали окружающую обстановку. Красный свет внутри, казалось, исходил от каждой поверхности, а не от какого-либо концентрированного источника, так что были видны только намеки на края и углы. Мне приходилось протягивать руку и трогать предметы не по одному разу, чтобы определить их форму и близость. Погода настороженно наблюдала за мной, но ничего не говорила.

Она повела меня по извилистому, ограничивающему пути, который протискивался между огромными скоплениями оборудования конджойнеров, словно русло, проложенное какой-то извилистой, нерешительной подземной рекой. Механизм издавал низкое жужжание, и иногда, когда я прикасался к нему, ощущалась быстрая, но неустойчивая вибрация. Я не мог разглядеть, что нас окружает, более чем на несколько метров в любом направлении, но по мере того, как Погода продвигалась, у меня иногда возникало впечатление, что техника съезжает с дороги, освобождая дорогу, и закрывается за нами. Она вела меня вверх по крутым склонам, помогала преодолевать почти непроходимые шиканы и спускаться по вертикальным шахтам, которые были опасны даже при одной десятой силы тяжести. Вскоре мое чувство направления было безнадежно сбито с толку, и я понятия не имел, прошли ли мы сотни метров по приводу или просто пробирались по относительно изолированному району недалеко от нашей точки входа.

— Хорошо, что ты знаешь дорогу, — сказал я с притворной бодростью. — Я бы не смог выбраться отсюда без тебя.

— Да, ты выйдешь, — сказала Погода, оглядываясь через плечо. — Привод сам выведет тебя, не волнуйся.

— Но ты пойдешь со мной.

— Нет, Айниго, я не пойду. С этого момента я должна оставаться здесь. Это единственный способ для всех нас вернуться домой.

— Не понимаю. Как только ты починишь двигатель...

— Это не так. Двигатель починить невозможно. Что я могу сделать, так это помочь ему, снять с него часть вычислительной нагрузки. Но для этого мне нужно быть рядом с ним. Внутри него.

Пока мы разговаривали, Погода привела нас в похожее на коробку помещение, которое было более свободным, чем все, через что мы проходили до сих пор. В помещении, или камере, не было никакого оборудования, за исключением цилиндра высотой по пояс, возвышающегося над полом. У цилиндра была приплюснутая вершина и расширенное основание, что наводило на мысль о пне дерева. Он сиял таким же артериально-красным цветом, как и все остальное вокруг нас.

— Теперь мы добрались до самого сердца блока управления двигателем, — сказала Погода, опускаясь на колени возле пня. — Реакторное ядро находится где-то в другом месте — мы не смогли бы выжить рядом с ним, — но именно здесь производятся расчеты реакции, как для двигателя правого, так и для левого борта. Сейчас я собираюсь тебе кое-что показать. Думаю, так тебе будет легче понять, что со мной должно произойти. Надеюсь, ты готов.

— Как всегда.

Погода положила руки по обе стороны от цилиндра и на мгновение закрыла глаза. Я услышал щелчок и жужжание скрытого механизма. Верхняя пятая часть обрубка открылась, широко раскрывая радужную оболочку. Из его внутренностей вырвался голубой свет. Я почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается холод, холод, который, казалось, пробирался пальцами к моему горлу.

Что-то появилось из культи, возвышаясь на пьедестале. Это был стеклянный контейнер, пронизанный множеством серебряных кабелей, каждый из которых был подключен к складчатой коре одного сильно раздутого мозга. Мозг раскололся по линиям излома, как пирог, который лопнул при выпечке. Из трещин лился голубой свет. Когда я заглянул в одну из них, вглядываясь в геологические слои анатомии мозга, мне пришлось зажмуриться от яркого света. У подножия расщелины, мерцая в солнечных лучах, приютилась бурлящая масса крошечных ярких существ.

— Это компьютер, который выполняет вычисления, — сказала Погода.

— Он похож на человеческий мозг. Пожалуйста, скажи мне, что это не так.

— Он человеческий. Или, по крайней мере, так все начиналось, до того, как машинам позволили проникнуть в его глубинную структуру и реорганизовать ее. — Погода постучала пальцем по своей голове. — Все механизмы в моей голове состоят всего из двухсот граммов искусственного вещества, и даже при этом мне все равно нужен этот гребень, чтобы справляться с тепловой нагрузкой. В этом мозге почти тысяча граммов механизмов. Его нужно охлаждать, как турбонасос. Вот почему его открыли, чтобы было легче отводить тепло.

— Это чудовищно.

— Не для нас, — резко сказала она. — Мы видим нечто удивительное и прекрасное.

— Нет, — твердо сказал я. — Давай внесем ясность. То, что ты мне здесь показываешь, — это человеческий мозг, живой разум, превращенный в своего рода раба.

— Никакого рабства здесь нет, — сказала Погода. — Разум выбрал это призвание добровольно.

— Он выбрал это?

— Это считается большой честью. Даже в обществе конджойнеров, даже учитывая все, что мы узнали о максимальном использовании наших умственных ресурсов, рождаются лишь единицы, обладающие навыками, необходимыми для того, чтобы обуздать реакции, возникающие в сердце к-привода, и управлять ими. Ни одна машина не справится с этой задачей так же хорошо, как сознательный разум. Конечно, мы могли бы создать сознающую машину, настоящего механического раба, но это противоречило бы одному из наших самых глубоких запретов. Ни одна машина не может мыслить, если она не делает этого добровольно. Таким образом, мы остаемся с добровольными органическими умами, даже если эти самые умы нуждаются в помощи тысячи граммов неразумного технологического оборудования. Что касается того, почему лишь немногие из нас обладают талантом... это одна из наших величайших загадок. Галиана думала, что, найдя путь к развитию человеческого интеллекта, она сделает мозг полностью познаваемым. Это была одна из ее немногих ошибок. Точно так же, как среди умственно отсталых есть ученые, у нас есть их конджойнерские эквиваленты. В юности нас всех проверяют на наличие таких способностей. Очень немногие из нас проявляют хотя бы малейшие способности. Из тех, кто это делает, еще меньше достигают зрелости и стабильности, которые сделали бы их подходящими кандидатами для использования в двигателях. — Погода доверительно посмотрела на меня. — Они действительно ценятся очень высоко, до такой степени, что некоторые из нас, у кого нет того, с чем они родились, завидуют им.

— Но даже если бы они были достаточно одарены, чтобы это было возможно... никто добровольно не выбрал бы это.

— Ты не понимаешь нас, Айниго. Мы — создания разума. Этот мозг не считает, что он заключен в тюрьму. Он считает, что его поместили в великолепную и подходящую оправу, как драгоценный камень.

— Тебе легко говорить, ведь это не ты.

— Но это почти могло быть так. Я была близка к этому, Айниго. Прошла все предварительные тесты. Меня считали исключительной по стандартам моей группы. Я знала, каково это — чувствовать себя особенной, даже среди гениев. Но оказалось, что я недостаточно особенная, поэтому меня исключили из программы.

Я смотрел на распухший, раздробленный разум. Жесткое голубое свечение заставило меня подумать о черенковском излучении, исходящем из какого-то треснувшего ядерного реактора.

— И теперь ты жалеешь об этом?

— Я стала старше, — сказала Погода. — Теперь я понимаю, что быть уникальной... быть обожаемой... это не самое замечательное в мире. Часть меня все еще восхищается этим умом; часть меня все еще ценит его редкую и утонченную красоту. Другая часть меня... не чувствует этого.

— Ты слишком долго пробыла среди людей, Погода. Знаешь, каково это — ходить и дышать.

— Возможно, — с сомнением произнесла она.

— Этот разум...

— Это мужчина, — сказала Погода. — Я не могу назвать тебе его имя, как не могу назвать и свое. Но могу достаточно хорошо ознакомиться с его публичными воспоминаниями. Ему было пятнадцать, когда началось его посвящение. Едва ли он был мужчиной. Он провел в этом двигателе двадцать два года по корабельному времени, почти шестьдесят восемь лет по земному.

— И так он проведет остаток своей жизни?

— Пока ему это не надоест, или пока с кораблем не произойдет какой-нибудь несчастный случай. Периодически, как сейчас, конджойнеры могут вступать в контакт с хранимым разумом. Если они решат, что разум желает удалиться, они могут произвести замену или вывести из эксплуатации весь двигатель.

— И что потом?

— Выбор за ним. Он мог бы вернуться к полному воплощению, но это означало бы потерю сотен граммов нейронного вспомогательного оборудования. Некоторые, но не все, готовы к такой адаптации. Другим вариантом для него было бы вернуться в одно из наших гнезд и оставаться, по сути, в таком же виде, но без необходимости запускать двигатель. Он был бы не одинок в этом.

Я запоздало понял, к чему все это ведет. — Ты сказала, что сейчас на нем лежит тяжелое бремя.

— Да. Степень сосредоточения довольно высока. Он едва может выделить какие-либо ресурсы на то, что мы могли бы назвать нормальным мышлением. Он находится в состоянии постоянного бессознательного потока, как человек, вовлеченный в чрезвычайно сложную игру. Но теперь игра начала брать над ним верх. Это уже не весело. И все же он знает цену неудаче.

— Но ты можешь ему помочь.

— Не буду скрывать, что мои способности — лишь тень его способностей. Тем не менее, я проделала часть пути. Я не могу снять с него все напряжение, но могу предоставить ему свободный доступ к моему разуму. Дополнительные ресурсы для обработки данных — в сочетании с моими собственными ограниченными возможностями — могут существенно изменить ситуацию.

— Для чего?

— Для того, чтобы вы могли добраться туда, куда направляетесь. Я верю, что, объединив наши усилия и сосредоточившись на этой единственной задаче, мы, возможно, сможем вернуть двигателям нормальную эффективность. Однако не могу ничего обещать. В доказательство — пудинг...

Я посмотрел на напоминающую пудинг массу нервной ткани и задал вопрос, которого больше всего боялся. — Что произойдет с тобой, пока все это случится? Если он почти без сознания...

— Боюсь, то же самое относится и ко мне. Что касается внешнего мира, я буду в состоянии комы. Если я хочу что-то изменить, мне придется задействовать все доступные нейронные ресурсы.

— Но ты будешь беспомощна. Как долго ты продержишься, находясь в коме?

— Это не проблема. Я уже отправила команду этому двигателю на создание необходимого механизма жизнеобеспечения. Он должен быть готов уже сейчас. — Погода опустила взгляд на пол между нами. — На твоем месте, Айниго, я бы сделала шаг назад.

Я сделал, как она предложила. Плоский красный пол выгнулся вверх, образуя цельнокроенную кушетку. Без всяких церемоний Погода забралась на кушетку и улеглась, словно собираясь поспать.

— Нет смысла откладывать, — сказала она. — Я приняла решение, и чем скорее мы отправимся в путь, тем лучше. Мы не можем быть уверены, что в пределах дальности атаки нет других бандитов.

— Подожди, — сказал я. — Все происходит слишком быстро. Я думал, мы пришли сюда, чтобы оценить ситуацию, обсудить возможности.

— Мы уже говорили о них, Айниго. Суть их сводится к следующему: либо я помогаю мальчику, либо мы безнадежно плывем по течению.

— Но ты не можешь... просто... сделать это.

Пока я говорил, кушетка, казалось, укрепила свою власть над Погодой. Красный материал обтекал ее тело, превращаясь в полупрозрачную оболочку. Видны были только ее лицо и нижняя часть рук, окруженные толстым красным воротником, который грозил захлопнуться в любой момент.

— Это будет не так уж плохо, — сказала она. — Как я уже говорила, у меня не останется много места для осознания. Скучать мне не придется, это точно. Это будет больше похоже на один очень долгий сон. Это, конечно, чужая мечта, но я не сомневаюсь, что в ней будет что-то восторженное. Я помню, как приятно было найти элегантное решение, когда параметры казались такими бесперспективными. Это все равно что создавать самую прекрасную музыку, какую только можно вообразить. Я не думаю, что кто-то может по-настоящему понять, что это за чувство, если только он сам не испытывал этого огня в своих мыслях. Это экстаз, Айниго, когда все идет хорошо.

— А когда что-то идет не так?

— Когда что-то идет не так, у тебя не так много времени, чтобы понять, что ты чувствуешь. — Погода снова закрыла глаза, как человек, погружающийся в микросон. — Я снимаю блокаду, позволяя мальчику использовать мои собственные ресурсы. Он насторожен. Не потому, что не доверяет мне, а потому, что с трудом справляется со своими задачами по обработке, не добавляя мне временных сложностей, связанных с выполнением некоторых из них. Переход будет трудным... Ах, вот оно что. Он использует меня, Айниго. Он принимает мою помощь. — Несмотря на то, что Погода была почти полностью заключена в оболочку из красной материи, все ее тело содрогнулось. Когда она снова заговорила, ее голос звучал напряженно. — Это трудно. Гораздо труднее, чем я думала. Этот бедный человек... Ему столько всего пришлось сделать в одиночку. Более слабый духом человек уже сломался бы. Он проявил героическую преданность делу... Я бы хотела, чтобы гнездо знало, как хорошо он справился. — Она стиснула зубы и снова забилась в конвульсиях, на этот раз сильнее. — Он берет от меня больше. Теперь с нетерпением. Знает, что я пришла помочь. Чувство облегчения... снятие напряжения... Я не могу понять, как он продержался до сих пор. Прости, Айниго. Скоро от меня не останется и следа, чтобы разговаривать с тобой.

— Это работает? — спросил я.

— Да. Я так думаю. Возможно, вместе мы... — Ее челюсти сомкнулись, зубы впились в язык. — Это будет нелегко, но... сейчас теряется еще большая часть меня. Язык идет своим чередом. Сейчас он не нужен.

— Погода, не уходи.

— Я не могу остаться. Надо уходить. Единственный выход. Айниго, пообещай. Пообещай быстро.

— Скажи это. Что бы это ни было.

— Когда мы доберемся... когда мы... — Ее лицо исказилось от напряжения, когда она пыталась заставить себя вспомнить.

— Когда мы прибудем, — сказал я.

Она закивала так сильно, что я подумал, что у нее вот-вот сломается шея. — Да. Прибывать. Вы получите помощь. Найдите других.

— Других конджойнеров?

— Да. Приведи их. Доставь их на корабль. Скажи им. Скажи им и заставь их помочь.

— Я сделаю это. Клянусь в этом.

— Сейчас ухожу. Айниго. И последнее.

— Да. Что бы это ни было.

— Подержи за руку.

Я потянулся и взял ее руку своей здоровой.

— Нет, — сказала Погода. — Другую. Другую руку.

Я отпустил ее, затем взял ее руку в свою металлическую ладонь и сжал пальцы так сильно, как только мог, не рискуя при этом сломать ее кисть. Затем наклонился, приблизив свое лицо к ее лицу.

— Погода, я думаю, что люблю тебя. Буду ждать тебя. Я найду конджойнеров. Обещаю.

— Любишь паука? — спросила она.

— Да. Если это то, что для этого нужно.

— Глупый... человеческий... мальчишка.

Она потянула меня за руку с большей силой, чем я думал, в ней осталось. Она тянула ее вниз, к кушетке, пока та не обхватила мое запястье, теплая, как кровь. Я почувствовал, что с моей рукой что-то происходит, какой-то ползучий зуд, словно от булавок и иголок. Я поцеловал Погоду. Ее губы были горячими, как в лихорадке. Она кивнула и позволила мне убрать руку.

— А теперь иди, — сказала она.

Красная ткань кушетки полностью накрыла Погоду, закрыв ее руки и лицо, пока от нее не осталась лишь расплывчатая фигура, похожая на мумию.

Тогда я понял, что еще очень долго не увижу ее снова. На мгновение я застыл на месте, парализованный тем, что произошло. Даже тогда я почувствовал, что мой вес увеличивается. Что бы ни делали Погода и мальчик, это как-то влияло на мощность двигателя. Мой вес плавно увеличивался, пока я не убедился, что мы превысили половину g и продолжаем ускоряться.

Возможно, мы все-таки доберемся до дома.

Некоторые из нас.

Я отвернулся от гроба Погоды и стал искать выход. Прижимая руку к груди, чтобы унять зуд, я почувствовал, что она скрыта под перчаткой из мерцающих механизмов. Я задавался вопросом, какой подарок я найду, когда перчатка завершит свою работу.

ЗА РАЗЛОМОМ ОРЛА

Грета была со мной, когда я помогал Сьюзи выбраться из погружного анабиозного резервуара.

- Почему она? — спрашивает Грета.

— Потому что я хочу, чтобы она вышла первой, — отвечаю я, гадая, не ревнует ли Грета. Я ее не виню: Сьюзи не только красива, но и умна. В Ашанти Индастриэл нет лучшего редактора синтаксиса.

— Что случилось? — спрашивает Сьюзи, когда у нее проходит головокружение. - Мы вернулись?

Я прошу ее рассказать мне последнее, что она помнит.

- Таможня, — говорит Сьюзи. — Эти придурки на Аркангеле.

— А что было потом? Что-нибудь еще? Руны? Ты помнишь, как произносила их?

— Нет, — говорит она, затем улавливает что-то в моем голосе. Возможно, я говорю неправду или говорю ей не все, что ей нужно знать. — Том. Спрошу тебя еще раз. Мы вернулись?

— Да, — говорю я. — Мы вернулись.

Сьюзи оглядывается на звездный пейзаж, нарисованный на ее анабиозном баке люминесцентной фиолетовой и желтой краской. Она заказала его специально на Карильоне. Это было против правил: что-то о краске, которая забивала входные фильтры. Сьюзи было все равно. Она сказала мне, что это обошлось ей в недельную зарплату, но оно того стоило — привнести свою индивидуальность в серую корпоративную архитектуру корабля.

— Забавно, но я чувствую себя так, словно проработала в этой штуке несколько месяцев.

Я пожимаю плечами. — Иногда так и кажется.

— Значит, все шло как надо?

— Все-все.

Сьюзи смотрит на Грету. — Тогда кто ты? — спрашивает она.

Грета ничего не отвечает. Она просто выжидающе смотрит на меня. Меня начинает трясти, и я понимаю, что не смогу пройти через это. Пока нет.

— Прекрати это, — говорю я Грете.

Грета подходит к Сьюзи. Сьюзи реагирует, но недостаточно быстро. Грета достает что-то из кармана и касается предплечья Сьюзи. Сьюзи падает без чувств, как марионетка. Мы тащим ее снова к анабиозному резервуару, опускаем обратно и закрываем крышку.

— Она ничего не вспомнит, — говорит Грета. — Этот разговор так и остался в ее кратковременной памяти.

— Не знаю, смогу ли я пройти через это, — говорю я.

Грета дотрагивается до меня другой рукой. — Никто и не говорил, что это будет легко.

— Я просто пытался мягко подтолкнуть ее к этому. Не хотел сразу говорить ей правду.

— Я знаю, — говорит Грета. — Ты добрый человек, Том. — Затем она целует меня.

Я тоже вспомнил Аркангел. Примерно тогда все и пошло наперекосяк. Просто там мы этого не знали.

Из-за того, что таможня обнаружила несоответствие в нашей грузовой накладной, нам пришлось пропустить наш первый рейс. Это было несерьезно, но им потребовалось некоторое время, чтобы осознать свою ошибку. К тому времени, как они это сделали, мы уже знали, что нам придется простоять на месте еще восемь часов, пока контроль прибытия будет обрабатывать флот сухогрузов.

Я рассказал Сьюзи и Рэю эту новость. Сьюзи восприняла это довольно хорошо, по крайней мере, настолько хорошо, насколько она вообще когда-либо воспринимала подобные вещи. Я предложил ей использовать это время, чтобы поискать в доках какие-нибудь актуальные синтаксические исправления. Что-нибудь, что могло бы сократить нашу обратную поездку на день или два.

— Компания разрешает? — спросила она.

— Мне все равно, — сказал я.

— А как же Рэй? — спросила Сьюзи. — Он будет сидеть здесь и пить чай, пока я буду работать за свою зарплату?

Я улыбнулся. Они ссорились, испытывая любовь и ненависть друг к другу. — Нет, Рэй тоже может сделать что-нибудь полезное. Он может взглянуть на q-плоскости.

— С этими плоскостями все в порядке, — сказал Рэй.

Я снял свою старую кепку Ашанти Индастриэл, почесал лысину и повернулся к нему.

— Верно. Значит, тебе не потребуется много времени, чтобы проверить их, не так ли?

— Как скажешь, шкип.

Что мне нравилось в Рэе, так это то, что он всегда знал, когда проигрывал спор. Он собрал свой набор и пошел проверить плоскости. Я наблюдал, как он взбирается по приставной лестнице, на поясе у него висели инструменты. Сьюзи надела маску, длинное черное пальто и ушла, растворившись в дымке доков; стук каблуков еще долго слышался вдали после того, как она скрылась из виду.

Я вышел из "Синего гуся" и направился в противоположную от Сьюзи сторону. Над головой один за другим проплывали сухогрузы. Их можно было услышать задолго до того, как увидишь. Жалобные стоны этих китообразных доносились сквозь желтые, как моча, облака над портом. Когда они появлялись, виднелись их темные корпуса, покрытые струпьями и шрамами от громоздких синтаксических рисунков, кливера и убранные для посадки q-плоскости, а шасси сжимались, как когти. Грузовозы останавливались над предназначенными для них колодцами и с визгом опускались вниз. Стыковочные порталы смыкались вокруг них, словно цепкие пальцы скелета. Грузовые звери выбирались из своих загонов, часть из них были автономными, другие по-прежнему ездили с инструкторами. Когда двигатели выключались, наступала шокирующая тишина, пока из-за облаков не начинал приближаться следующий грузовоз.

Мне всегда нравится наблюдать за приходящими и уходящими кораблями, даже если они удерживают мой собственный корабль на земле. Я не смог разобрать синтаксис, но знал, что эти корабли прибыли сюда от самого разлома. Разлом Орла находится так далеко, как никто никогда не забирался. При средней скорости движения по туннелю это расстояние составляет год от центра местного пузыря.

Я был там один раз в жизни. Наблюдал за происходящим с ближней стороны разлома, как заправский турист. Для меня это было достаточно далеко.

Когда на посадочной площадке наступило затишье, я заскочил в бар и нашел кабинку администрации апертуры, где принимали карточки Ашанти. Сел на сиденье и записал тридцатисекундное сообщение для Катерины. Сказал ей, что уже возвращаюсь, но мы застряли в Аркангеле еще на несколько часов. Предупредил ее, что задержка может отразиться на маршруте нашего туннеля, в зависимости от того, насколько загруженной будет администрации на этой стороне. Исходя из прошлого опыта, восьмичасовая задержка на земле может превратиться в двухдневную в точке перегрузки. Я сказал ей, что вернусь, но она не должна беспокоиться, если опоздаю на несколько дней.

Снаружи мимо прошел ссутулившийся диплодок с грузовым контейнером, привязанным ремнями к лапам.

Я сказал Катерине, что люблю ее и не могу дождаться возвращения домой.

Пока я шел обратно к "Синему гусю", думал о сообщении, которое мчалось впереди меня. Оно было передано со скоростью света, а затем скопировано в буфер памяти следующего отправляющегося корабля. Скорее всего, этот конкретный корабль направлялся не в Барранкилью или куда-нибудь поблизости от нее. Администрации апертуры пришлось бы передавать сообщение с корабля на корабль, пока оно не достигло бы пункта назначения. Я мог бы даже прибыть в Барранкилью раньше, но за все годы моей работы задержки случались только один раз. Система работала нормально.

Над головой, между сухогрузами, проскользнул белый пассажирский лайнер. Я приподнял маску, чтобы получше рассмотреть его. На меня пахнуло озоном, топливом и экскрементами динозавров. Да, это был Аркангел. Это место нельзя было спутать ни с каким другим местом в пузыре. Там было четыре сотни миров, на каждой планете было до дюжины наземных портов, и ни в одном из них не пахло так отвратительно, как в этом.

— Том?

Я пошел на голос. Это был Рэй, стоявший у причала.

— Закончил проверять плоскости? — спросил я.

Рэй покачал головой. — Именно об этом я и хотел с тобой поговорить. Они были немного не выровнены, поэтому, учитывая, что нам предстоит провести здесь восемь часов, я решил провести полную перекалибровку.

Я кивнул. — В этом и заключалась идея. Так в чем проблема?

— Проблема в том, что только что освободилось место. Диспетчерская говорит, что мы сможем взлететь через тридцать минут.

Я пожал плечами. — Тогда мы взлетаем.

— Я еще не закончил перекалибровку. Сейчас дела обстоят еще хуже, чем до того, как я начал. Подниматься сейчас было бы не очень хорошей идеей.

— Ты же знаешь, как работает диспетчерская, — сказал я. — Пропустишь два предложенных места, и можешь провести на земле несколько дней.

— Никто не хочет вернуться домой раньше, чем я, — сказал Рэй.

— Так что не унывай.

— Нам придется нелегко в туннеле. Поездка домой будет непростой.

Я пожал плечами. — А нам не все равно? Мы будем спать.

— Ну, это чисто академический вопрос. Мы не можем уйти без Сьюзи.

Я услышал, как к нам приближается стук каблуков. Сьюзи вышла из тумана, снимая свою маску.

— С рунными обезьянами не очень-то весело, — сказала она. — Все из того, что они продавали, я видела миллион раз до этого. Чертовы ковбои.

— Это не имеет значения, — сказал я. — Мы все равно уходим.

Рэй выругался. Я притворился, что не слышал его.

Я всегда заходил в анабиозный бак последним. Никогда не погружался, пока не был уверен, что нам вот-вот дадут зеленый свет. Это давало мне возможность все проверить. Всегда что-то может пойти не так, независимо от того, насколько хороша команда.

"Синий гусь" остановился возле маяка администрации апертуры, отмечавшего точку входа. Впереди нас в очереди стояло еще несколько кораблей, а также обычный рой служебных судов администрации. Через смотровой люк я мог наблюдать, как более крупные корабли уходят один за другим. Разгоняясь на максимальной мощности, они, казалось, неслись к совершенно безликой части неба. Их кливера были широко расправлены, а гладкие линии корпусов искривлены загадочными инопланетными рунами синтаксиса маршрутизации. При двадцати "g" казалось, что огромная невидимая рука унесла их вдаль. Девяносто секунд спустя на расстоянии тысячи километров от нас вспыхивала бледно-зеленая вспышка.

Я повернулся в блистере. Там были сокращенные символы нашего синтаксиса маршрутизации. Каждая руна была сформирована из матрицы, состоящей из миллионов шестиугольных пластинок. Пластинки были снабжены движками, так что их можно было вталкивать в корпус или вынимать из него.

Спросите у специалистов администрации, и они скажут вам, что синтаксис теперь полностью понятен. Это правда, но только до определенного момента. После двух столетий исследований человеческие машины теперь могут создавать и интерпретировать синтаксис с приемлемо низкой частотой отказов. Задав желаемый пункт назначения, они могут составить цепочку рун, которая почти всегда будет принята собственным оборудованием апертуры. Более того, они почти всегда могут гарантировать, что желательный маршрут будет соответствовать тому, который предоставит оборудование апертуры.

Короче говоря, вы обычно попадаете туда, куда хотите попасть.

Возьмем простой перенос данных от точки к точке, например, маршрут Хаураки. В этом случае использование автоматических генераторов синтаксиса не является существенным недостатком. Но для более длинных траекторий, которые могут включать шесть или семь переходов между узлами туннелей, машины теряют преимущество. Они находят решение, но, как правило, оно не является оптимальным. Вот тут-то и нужны специалисты по синтаксису. Такие люди, как Сьюзи, обладают интуитивным пониманием синтаксических решений. Они смотрят сны с помощью рун. Когда они видят плохо составленный текст, то чувствуют это как зубную боль. Это оскорбляет их.

Хороший редактор синтаксиса может сократить время в пути на несколько дней. Для такой компании, как Ашанти Индастриэл, это может иметь большое значение.

Сам я не был специалистом по синтаксису. Мог сказать, когда что-то пошло не так с плоскостями, но должен был верить, что Сьюзи сделала свою работу. У меня не было другого выбора.

Но я знал, что Сьюзи ничего не испортит.

Я повернулся и посмотрел в другую сторону. Теперь, когда мы были в космосе, q-плоскости развернулись. Они свисали с корпуса на тройных стометровых штангах, похожих на рычаги грейфера. Я проверил, что они зафиксированы в полностью выдвинутом положении и что все индикаторы состояния горят зеленым. За кливеры отвечал Рэй. Он проверял выравнивание q— плоскостей в форме лыж, когда я приказал ему закрыть корабль и приготовиться к взлету. Я не заметил никаких видимых признаков того, что они не выровнены, но, с другой стороны, не потребовалось бы много усилий, чтобы сделать наше путешествие домой более ухабистым, чем обычно. Но, как я уже говорил Рэю, кого это волновало? "Синий гусь" может выдержать небольшую турбулентность в туннеле. Он был создан для этого.

Я снова проверил точку входа. Впереди нас всего три корабля.

Вернулся к анабиозным бакам и проверил, все ли в порядке со Сьюзи и Рэем. Резервуар Рэя был расписан в то же время, что и резервуар Сьюзи. Он был полон изображений того, что Сьюзи называла ПДМ: Пресвятой Девы Марии. ПДМ всегда были в скафандрах и несли маленького Иисуса в скафандре. На их шлемах были золотые нимбы, нарисованные аэрографией. Рисунки выглядели дешевыми и поспешными. Я предположил, что Рэй потратил не так много, как Сьюзи.

Я быстро разделся до нижнего белья. Залез в свой собственный нераскрашенный анабиозный бак и закрыл крышку. Туда хлынул буферный гель. Примерно через двадцать секунд меня уже клонило в сон. К тому времени, когда путевой контроль давал нам зеленый свет, я уже засыпал.

Я проделывал это тысячу раз. Не было ни страха, ни дурных предчувствий. Только крошечный проблеск сожаления.

Я никогда не видел апертуру. С другой стороны, мало кто ее видел.

Очевидцы сообщают об астероиде в форме бублика, состоящего из темного хондрита, диаметром около двух километров. Вся средняя часть астероида удалена, а внутренняя часть кольца закрыта механизмом из странной q-материи, образующим саму апертуру. Говорят, что механизм q-материи все время мерцает и движется, как тиканье внутренностей очень сложных часов. Но системы мониторинга администрации апертуры вообще не обнаруживают никакого движения.

Это инопланетная технология. Мы понятия не имеем, как она работает, и даже не знаем, кто ее создал. Возможно, оглядываясь назад, лучше этого не видеть.

Достаточно увидеть сон, а затем проснуться и понять, что ты где-то в другом месте.

Попробуй другой подход, говорит Грета. На этот раз скажи ей правду. Может быть, она воспримет это легче, чем ты думаешь.

— Я никак не могу сказать ей правду.

Грета прислоняется бедром к стене, одна рука все еще в кармане. — Тогда скажи ей что-нибудь наполовину правдивое.

Мы вытаскиваем Сьюзи из анабиозного бака.

— Где мы? — спрашивает она. Затем, обращаясь к Грете: — Кто вы?

Интересно, сохранилось ли что-нибудь из нашего последнего разговора в кратковременной памяти Сьюзи.

— Грета здесь работает, — говорю я.

— Где это здесь?

Я помню, что сказала мне Грета. — Станция в секторе Шедар.

— Это не то место, где мы должны быть, Том.

Я киваю. — Знаю. Произошла ошибка. Ошибка маршрутизации.

Сьюзи уже качает головой. - Не было ничего плохого...

— Знаю. Это была не твоя вина. — Я помогаю ей надеть корабельную одежду. Она все еще дрожит, ее мышцы реагируют на движение после долгого пребывания в резервуаре. — Синтаксис был хорош.

— И что дальше?

— Ошибку допустила система, а не ты.

— Сектор Шедар... — говорит Сьюзи. — Это сдвинуло наше расписание дней на десять, не так ли?

Я пытаюсь вспомнить, что Грета сказала мне в первый раз. Мне следовало бы знать это наизусть, но Сьюзи — специалист по маршрутизации, а не я. — Звучит примерно так, — говорю я.

Но Сьюзи качает головой. — Значит, мы не в секторе Шедар.

Я пытаюсь изобразить приятное удивление.

— Разве нет?

— Я пробыла в этом резервуаре гораздо дольше, чем несколько дней, Том. Я знаю. Чувствую это каждой чертовой клеточкой своего тела. Так где же мы?

Я поворачиваюсь к Грете. Не могу поверить, что это происходит снова.

— Прекрати это, — говорю я.

Грета подходит к Сьюзи.

Вам знакомо это клише: "как только я проснулся, то понял, что все не так"? Вы, наверное, слышали его тысячу раз в тысячах баров по всему миру, где команды судов обмениваются небылицами за кружкой выдохшегося пива, которое субсидирует компания. Беда в том, что иногда именно так и происходит. Я никогда не чувствовал себя хорошо после пребывания в анабиозном баке. Но единственный раз, когда чувствовал себя так плохо, был после того, как побывал на краю пузыря.

Размышляя об этом, я понимал, что ничего не смогу с этим поделать, пока не вылезу из резервуара, и мне потребовалось полчаса мучительной работы, чтобы освободиться от всех соединений. Каждое мышечное волокно в моем теле казалось разорванным на части. К сожалению, ощущение неправильности происходящего не исчезло вместе с баком. В "Синем гусе" было слишком тихо. Нам следовало бы отодвинуться от последней выходной апертуры после нашего маршрута. Но далекого, успокаивающего гула термоядерных двигателей вовсе не было слышно. Это означало, что мы находились в невесомости.

Не очень хорошо.

Я выплыл из бака, ухватился за поручень и подтянулся, чтобы осмотреть два других резервуара. Самая большая ПДМ Рэя лучезарно смотрела на меня из-под капота его резервуара. Все биологические показатели были зелеными. Рэй все еще был без сознания, но с ним все было в порядке. Та же история со Сьюзи. Какая-то автоматическая система решила, что я единственный, кого нужно разбудить.

Несколько минут спустя я добрался до того же смотрового люка, который использовал для проверки корабля перед входом в апертуру. Я просунул голову в потертый стеклянный купол и огляделся.

Мы куда-то прибыли. "Синий гусь" находился в огромном парковочном отсеке в условиях невесомости. Камера представляла собой вытянутый цилиндр шестиугольного сечения. Стены были сплошь заставлены обслуживающим оборудованием: приземистыми модулями, змеящимися кабелями, убранными люльками неиспользуемых причалов. Куда бы я ни посмотрел, всюду видел другие корабли, закрепленные в люльках. Все марки и классы, какие только можно придумать, все возможные конфигурации корпуса, совместимые с переходами апертуры. Горящие фонари освещали сцену теплым золотистым светом. Время от времени все помещение освещалось колеблющимся фиолетовым светом резака.

Это был ремонтный цех.

Я только начал размышлять об этом, когда увидел, как что-то выступает из стены помещения. Это был телескопический стыковочный туннель, ведущий к нашему кораблю. Через боковые окна туннеля я увидел плывущие фигуры, которые подтягивались, хватаясь руками.

Я вздохнул и направился к воздушному шлюзу.

К тому времени, как я добрался до шлюза, они уже прошли первую стадию шлюзования. В этом не было ничего плохого — не было веской причины препятствовать местным подниматься на борт судна, — но это было немного невежливо. Но, возможно, они решили, что мы все спим.

Люк открылся.

— Вы проснулись, — сказал мужчина. — Капитан Томас Гандлупет с "Синего гуся", не так ли?

— Думаю, да, — сказал я.

— Не возражаете, если мы войдем?

Их было около полудюжины, и они уже входили. Все были одеты в поношенные комбинезоны цвета охры, на которых красовалось слишком много фирменных знаков. У меня волосы встали дыбом. Мне не очень понравилось, как они ворвались.

— Что случилось? — спросил я. — Где мы находимся?

— Как думаете, где? — спросил мужчина. У него было заросшее щетиной лицо с плохими желтыми зубами. Это произвело на меня впечатление. В наши дни надо сильно постараться, чтобы ходить с плохими зубами. Прошли годы с тех пор, как я видел кого-либо, кто был бы так же предан своему делу.

— Я очень надеюсь, что вы не собираетесь сказать мне, что мы все еще застряли в системе Аркангел, — сказал я.

— Нет, вы прошли через ворота.

— И что?

— Произошла ошибка. Ошибка в маршруте. Вы выскочили не из той апертуры.

— О Боже. — Я снял свою старую кепку. — Ничего не капало, и вот. Что-то пошло не так с входом, верно?

— Может быть. А может, и нет. Кто знает, как это происходит? Все, что мы знаем, это то, что вас здесь не должно было быть.

— Верно. И где это "здесь"?

— Станция Саумлаки. Сектор Шедар.

Он сказал это так, как будто ему было неинтересно, как будто это была рутинная работа, которая выполнялась по нескольку раз в день.

Возможно, он терял интерес. Я не терял.

Я никогда не слышал о станции Саумлаки, но определенно слышал о секторе Шедар. Шедар был сверхгигантом класса K, расположенным на краю местного пузыря. Он давал название одному из семидесяти с лишним навигационных секторов по всему пузырю.

Я уже упоминал о пузыре?

Вы знаете, как выглядит галактика Млечный Путь; вы видели ее тысячу раз на картинах и компьютерных симуляциях. Яркая центральная выпуклость в ядре галактики, от центра которой отходят лениво изогнутые спиральные рукава, каждый из которых состоит из сотен миллиардов звезд, начиная от самых тусклых, медленно сгорающих карликов и заканчивая самыми горячими сверхгигантами, балансирующими на грани исчезновения сверхновой.

Теперь увеличьте изображение одного из рукавов Млечного Пути. Вот оранжево-желтое солнце, расположенное примерно в двух третях от центра галактики. Полосы и складки пыли скрывают солнце на расстоянии десятков тысяч световых лет. Однако само солнце находится прямо в центре дыры в пыли шириной в четыреста световых лет, пузыря, плотность которого составляет примерно двадцатую часть от ее среднего значения.

Это местный пузырь. Как будто Бог проделал дыру в пыли специально для нас.

Только, конечно, это был не Бог. Это была сверхновая, около миллиона лет назад.

Посмотрите дальше, и вы увидите еще больше пузырьков, их стенки пересекаются и сливаются, образуя обширную пенообразную структуру диаметром в десятки тысяч световых лет. Это структуры первой и второй петель и кольцо Линдблада. Есть даже сверхплотные скопления пыли, сквозь которые почти ничего не видно. Черные сгустки, такие как темные облака Тельца или ро Змееносца, или сам Разлом Орла.

Расположенный за пределами местного пузыря, Разлом является самой удаленной точкой в галактике, до которой мы когда-либо добирались. Это не вопрос выносливости или нервов. Просто нет способа выбраться за его пределы, по крайней мере, в пределах сверхсветовой сети апертурных соединений. Список возможных маршрутов просто не простирается дальше. Почти все пункты назначения, включая большинство из тех, что указаны в маршруте "Синего гуся", даже не выходят за пределы местного пузыря.

Для нас это не имело значения. В радиусе ста световых лет от Земли все еще можно вести большую коммерческую деятельность. Но Шедар находился прямо на периферии пузыря, где плотность пыли начинала увеличиваться до нормального галактического уровня, в двухстах двадцати восьми световых годах от матери-Земли.

И снова: не очень хорошо.

— Знаю, это шокирует, — сказал другой голос. — Но все не так плохо, как думается.

Я посмотрел на женщину, которая только что заговорила. Среднего роста, с лицом, которое называют "эльфийским", с раскосыми пепельно-серыми глазами и короткой стрижкой до плеч, с волосами цвета хром.

Лицо до боли знакомое.

— Разве?

— Не сказала бы, Том, — улыбнулась она. — Но, в конце концов, это дало нам шанс вспомнить старые времена, не так ли?

— Грета? — недоверчиво переспросил я.

Она кивнула. — За мои грехи.

— Боже мой. Это ты, не так ли?

— Я не была уверена, что ты узнаешь меня. Особенно после стольких лет.

— Тебе не составило особого труда узнать меня.

— Это было несложно. В момент вашего выхода мы услышали ваш аварийный передатчик. Он сообщил нам название вашего корабля, кому он принадлежал, кто на нем летел, что у вас было на борту, куда вы должны были направиться. Когда я услышала, что это ты, то убедилась, что являюсь частью команды по приему гостей. Но не волнуйся. Не похоже, что ты сильно изменился.

— Ну, ты тоже не изменилась, — сказал я.

Это было не совсем правдой. Но кому, честно говоря, хочется слышать, что они выглядят на десять лет старше, чем когда вы видели их в последний раз, даже если они по-прежнему выглядят не так уж плохо из-за этого? Я подумал о том, как она выглядела обнаженной, и воспоминания, которые прятал в себе десять лет, вырвались наружу. Мне стало стыдно, что они все еще были такими яркими, как будто какая-то тайная часть моего подсознания тайно хранила их в течение многих лет брака и верности.

Грета слегка улыбнулась. Как будто она точно знала, о чем я думаю.

— Ты никогда не умел ловко лгать, Том.

— Да. Думаю, мне нужно немного попрактиковаться.

Воцарилось неловкое молчание. Никто из нас, казалось, не знал, что сказать дальше. Пока мы колебались, остальные кружили вокруг нас, ничего не говоря.

— Ну что ж, — сказал я. — Кто бы мог подумать, что наша встреча закончится вот так?

Грета кивнула и протянула ладони, как бы извиняясь.

— Мне просто жаль, что мы не встретились при более благоприятных обстоятельствах, — сказала она. — Но, если это тебя как-то утешит, в случившемся нет твоей вины. Мы проверили ваш синтаксис, и ошибок не было. Просто время от времени система выдает сбои.

— Забавно, что никто не любит об этом много говорить, — сказал я.

— Могло быть и хуже, Том. Я помню, что ты рассказывал мне о космических путешествиях.

— Да? Что это была за жемчужина мудрости?

— Если ты в состоянии жаловаться на ситуацию, у тебя нет на это права.

— Господи. Я действительно так сказал?

— Ммм. И я уверена, что сейчас сожалеешь об этом. Но послушай, на самом деле все не так уж и плохо. Ты всего на двадцать дней выбился из графика. — Грета кивнула в сторону мужчины с плохими зубами. — Колдинг говорит, что вам понадобится всего день на устранение повреждений, прежде чем вы сможете снова отправиться в путь, а затем еще двадцать — двадцать пять дней, прежде чем доберетесь до места назначения, в зависимости от маршрута. Всего меньше шести недель. Жаль, что на этот раз вы теряете бонус. Важное дело. Вы все в хорошей форме, и ваш корабль нуждается лишь в небольшом ремонте. Почему бы вам просто не сжать кулаки и не подписать документы на ремонт?

— Не горю желанием провести еще двадцать дней в анабиозном баке. Есть и кое-что еще.

— Что именно?

Я как раз собирался рассказать ей о Катерине, о том, что она, должно быть, уже ждала моего возвращения.

Вместо этого я сказал: — Беспокоюсь за остальных. Сьюзи и Рэй. Их ждут семьи. Они будут волноваться.

— Понимаю, — сказала Грета. — Сьюзи и Рэй. Они еще спят, не так ли? Все еще в анабиозных баках?

— Да, — настороженно ответил я.

— Оставь их в таком состоянии, пока не отправишься в путь. — Грета улыбнулась. — Нет смысла беспокоить их по поводу их семей. Так будет добрее.

— Если ты так говоришь.

— Поверь мне, Том. Я не в первый раз сталкиваюсь с подобной ситуацией. Сомневаюсь, что и в последний.

Я остановился на ночь в отеле в другой части Саумлаки. Отель представлял собой гулкое многоуровневое панельное сооружение, утопленное глубоко в скале. Он, должно быть, вмещал сотни гостей, но в данный момент, казалось, было занято всего несколько номеров. Я спал урывками и встал рано. В атриуме увидел рабочего в шапочке и резиновых перчатках, который вытаскивал больного карпа из небольшого декоративного пруда. При наблюдении, как он вытаскивает больную рыбу металлически-оранжевого цвета, у меня возникло ощущение дежавю. Что такого было в унылых отелях и дохлых карпах?

Перед завтраком, чувствуя себя бодрым, хотя и не выспался как следует, я навестил Колдинга и узнал последние новости о графике ремонта.

— Два-три дня, — сказал он.

— Вчера вечером был день.

Колдинг пожал плечами. — Если у вас проблемы с обслуживанием, найдите кого-нибудь другого, кто починит ваш корабль.

Затем он засунул мизинец в уголок рта и начал ковырять им в зубах.

— Приятно видеть человека, который действительно наслаждается своей работой, — сказал я.

Я покинул Колдинга до того, как мое настроение слишком ухудшилось, и направился в другую часть станции.

Грета предложила встретиться за завтраком и вспомнить старые добрые времена. Когда я приехал, она была там, сидела за столиком на "открытой" террасе под навесом в красно-белую полоску и потягивала апельсиновый сок. Над нами возвышался купол шириной в несколько сотен метров, проецирующий голографическое безоблачное небо. Оно было ярко-синего цвета, как в разгар лета.

— Как отель? — спросила она после того, как я заказал кофе у официанта.

— Неплохо. Однако, похоже, никто не настроен на беседу. Мне кажется, или в этом месте действительно царит веселая атмосфера тонущего океанского лайнера?

— Это просто такое место, — сказала Грета. — Всех, кто сюда приезжает, это бесит. Либо их перевели сюда, и они злятся из-за этого, либо попали сюда из-за ошибки в маршруте и тоже злятся. Выбирай сам.

— Никто не рад?

— Только те, кто знает, что скоро отсюда уедут.

— В том числе и ты?

— Нет, — ответила она. — Более или менее застряла здесь. Но я не против. Думаю, я — исключение, подтверждающее правило.

Официантами были стеклянные манекены, которые были модны в центральных мирах около двадцати лет назад. Один из них поставил передо мной круассан, а затем налил в мою чашку обжигающий черный кофе.

— Что ж, рад тебя видеть, — сказал я.

— Я тебя тоже, Том. — Грета допила свой апельсиновый сок и, не спрашивая, взяла кусочек моего круассана для себя. — Слышала, ты женился.

— Да.

— Ну? Не собираешься рассказать мне о ней?

Я отпил немного кофе. — Ее зовут Катерина.

— Красивое имя.

— Она работает в отделе биоремедиации на Кагаве.

— Дети? — спросила Грета.

— Пока нет. Это будет нелегко, учитывая, сколько времени мы оба проводим вдали от дома.

— Ммм. — Она откусила от круассана. — Но однажды ты, возможно, задумаешься об этом.

— Ничего не исключено, — сказал я. Как бы я ни был польщен тем, что она проявляет ко мне такой интерес, от хирургической точности ее вопросов мне стало немного не по себе. Не было никаких выпадов и парирования, никакого выуживания информации. Такая прямота нервировала. Но, по крайней мере, это позволило мне задавать те же вопросы. — А как насчет тебя?

— Ничего особенного. Вышла замуж примерно через год после нашей последней встречи. Мужчину звали Марсель.

— Марсель, — задумчиво произнес я, как будто это имя имело космическое значение. — Что ж, я рад за тебя. Я так понимаю, он тоже здесь?

— Нет. Наша работа развела нас в разные стороны. Мы все еще женаты, но... — Грета не закончила фразу.

— Это может быть нелегко, — сказал я.

— Если бы это должно было сработать, мы бы нашли способ. В любом случае, не стоит слишком жалеть нас. У обоих есть работа. Я бы не сказала, что стала менее счастлива, чем в нашу последнюю встречу.

— Что ж, это хорошо, — сказал я.

Грета наклонилась и коснулась моей руки. Ногти у нее были черные, как полночь, с голубым отливом.

— Послушай. Это действительно самонадеянно с моей стороны. Одно дело попросить о встрече за завтраком. Было бы невежливо отказаться. Но как ты смотришь на то, чтобы встретиться позже? Здесь действительно приятно поужинать вечером. Они выключают свет. Вид сквозь купол действительно потрясающий.

Я посмотрел на бесконечное голографическое небо.

— Я подумал, что это подделка.

— О, так оно и есть, — сказала она. — Но не позволяй этому испортить себе впечатление.

Я устроился перед камерой и начал говорить.

— Катерина, — сказал я. — Здравствуй. Надеюсь, с тобой все в порядке. Надеюсь, к этому времени кто-нибудь из компании уже связался с тобой. Если они этого не сделали, уверен, ты сама навела справки. Не знаю, что они тебе сказали, но обещаю, что мы живы и невредимы и что возвращаемся домой. Я звоню откуда-то со станции Саумлаки, ремонтной базы на окраине сектора Шедар. Смотреть здесь особо не на что: просто лабиринт туннелей и центрифуг, вырытых в черном как смоль астероиде типа D, примерно в половине светового года от ближайшей звезды. Единственная причина, по которой он вообще здесь, заключается в том, что по соседству есть апертура. Именно так мы вообще и оказались здесь. Так или иначе, "Синий гусь" свернул не туда в сети, что они называют ошибкой маршрутизации. Мы прилетели прошлой ночью по местному времени, и с тех пор я живу в отеле. Не звонил вчера, потому что был слишком уставшим и дезориентированным после того, как выбрался из бака, и не знал, как долго мы здесь пробудем. Казалось, лучше подождать до утра, когда у нас будет лучшее представление о повреждениях корабля. Ничего серьезного — просто несколько деталей погнулись во время перехода, — но это значит, что мы пробудем здесь еще пару дней. Колдинг — он начальник ремонтной службы — говорит, что самое большее три. Однако к тому времени, как мы вернемся на прежний курс, будем отставать от графика примерно на сорок дней.

Я помолчал, глядя на увеличивающийся индикатор стоимости. Перед тем как сесть за столик, я всегда готовил в голове красноречивую и экономичную речь, которая передавала бы именно то, что нужно было сказать, с размеренностью и изяществом монолога. Но мой разум всегда иссякал, как только я открывал рот и вместо актера становился похожим на мелкого воришку, придумывающего какое-то неуклюжее алиби в присутствии сообразительных следователей.

Я неловко улыбнулся и продолжил: — Меня убивает мысль о том, что это сообщение будет доходить до тебя так долго. Но если и есть надежда на лучшее, так это на то, что я буду неподалеку от тебя. К тому времени, когда ты получишь это письмо, я буду дома всего через пару дней. Так что не трать деньги на ответ, потому что к тому времени, когда письмо дойдет, я уже улечу со станции Саумлаки. Просто оставайся на месте, и я обещаю, что скоро буду дома.

Вот и все. Больше мне нечего было сказать, кроме как: — Скучаю по тебе. — Произнес после минутной паузы и хотел, чтобы это прозвучало выразительно. Но когда прокрутил запись, она звучала скорее как запоздалая мысль.

Я мог бы записать это еще раз, но сомневался, что стал бы от этого счастливее. Вместо этого просто зафиксировал существующее сообщение для передачи и задумался, как долго ему придется ждать, прежде чем оно отправится в путь. Поскольку казалось маловероятным, что в Саумлаки и из него идет большой торговый поток, наш корабль мог бы стать первым подходящим отправляющимся судном.

Я вышел из кабинки. По какой-то причине почувствовал себя виноватым, как будто был в чем-то невнимателен. Мне потребовалось некоторое время, прежде чем я понял, что у меня на уме. Я рассказал Катерине о станции Саумлаки. Даже рассказал ей о Колдинге и о том, что случилось с "Синим гусем". Но не рассказал ей о Грете.

Со Сьюзи это не сработало.

Она слишком умна, слишком хорошо понимает физиологические особенности пребывания в анабиозном баке. Я могу дать ей все возможные заверения, но она знает, что слишком долго находилась в баке, чтобы это могло быть чем-то иным, кроме действительно грандиозного транзита. Знает, что речь идет не просто о неделях или даже месяцах задержки. Каждый нерв в ее теле кричит ей об этом.

— Мне снились сны, — говорит она, когда головокружение проходит.

— Какие именно?

— Сны, от которых я постоянно просыпалась. Снится, что ты вытаскиваешь меня из анабиозного бака. Ты и кто-то еще.

Изо всех сил стараюсь улыбнуться. Я один, но Грета недалеко. Шприц теперь у меня в кармане.

— Мне всегда снятся плохие сны при выходе из бака, — говорю я.

— Они казались реальными. Твоя история менялась, но ты продолжал говорить мне, что мы где-то были... что мы немного сбились с курса, но беспокоиться не о чем.

Вот и все заверения Греты в том, что Сьюзи ничего не вспомнит после наших безуспешных попыток разбудить ее. Похоже, ее кратковременная память не так подвержена ошибкам, как нам хотелось бы.

— Забавно, что ты это говоришь, — говорю я ей. — Потому что мы на самом деле немного сбились с курса.

С каждым вздохом она становится все сообразительнее. Сьюзи всегда лучше всех из нас умела выходить из анабиоза.

— Скажи мне, как далеко, Том.

— Дальше, чем мне хотелось бы.

Она сжимает кулаки. Я не могу сказать, агрессия это или какой-то затянувшийся нервно-мышечный эффект от пребывания в резервуаре. — Как далеко? За пределами пузыря?

— Да, за пределами пузыря, да.

Ее голос становится тихим и детским.

— Скажи мне, Том. Мы вышли за пределы Разлома?

Я слышу ее страх. Понимаю, через что она проходит. Это кошмар, с которым сталкиваются все экипажи судов в каждом рейсе. Что что-то пойдет не так с маршрутизацией, что-то настолько серьезное, что они окажутся на самом краю сети. Что в конечном итоге они окажутся так далеко от дома, что на возвращение уйдут годы, а не месяцы. И что, конечно, пройдут годы еще до того, как они отправятся в обратный путь.

Что их близкие будут на годы старше, когда они доберутся до дома.

Если они все еще там. Если они все еще помнят вас или хотят помнить. Если они все еще узнаваемы или живы.

За пределы Разлома Орла. Это краткое описание путешествия, которое никто и не надеется совершить случайно. Которое испортит всю оставшуюся жизнь, породит призраков, которые, как вы видите, бродят в тенях баров компании по всему миру. Мужчины и женщины, вырванные из времени, оторванные от семей и любимых в результате несчастного случая с инопланетной технологией, которую мы используем, но едва понимаем.

— Да, — отвечаю я. — Мы за пределами Разлома.

Сьюзи кричит, и ее лицо превращается в маску гнева и отрицания. Моя рука, сжимающая шприц, холодная. Я подумываю о том, как им воспользоваться.

Новая оценка ремонта от Колдинга. Пять-шесть дней.

На этот раз я даже не стал спорить. Просто пожал плечами и вышел, гадая, сколько времени это займет в следующий раз.

В тот вечер я сел за тот же столик, за которым мы с Гретой встретились за завтраком. Столовая раньше была хорошо освещена, но теперь единственным источником света были настольные лампы и панели приглушенного освещения, вмонтированные в напольную плитку. Вдалеке стеклянный манекен переходил от пустого стола к пустому, наигрывая Asturias на стеклянной гитаре. Сегодня за ужином не было других посетителей.

Мне не пришлось долго ждать Грету.

— Прости, что опоздала, Том.

Я повернулся к ней, когда она подошла к столику. Мне понравилась ее походка в условиях низкой гравитации на станции, то, как приглушенный свет обрисовывал изгибы ее бедер и талии. Она опустилась на стул и наклонилась ко мне с видом заговорщицы. Лампа на столе отбрасывала красные тени и золотистые блики на ее лицо. Это уменьшило ее возраст лет на десять.

— Ты не опоздала, — сказал я. — И в любом случае, у меня прекрасный вид.

— Это улучшение, не так ли?

— Это не говорит о многом, — сказал я с улыбкой. — Но да, это определенно улучшение.

— Я могла бы просидеть здесь всю ночь и просто смотреть на это. На самом деле, иногда именно так и поступаю. Только я и бутылка вина.

— Я тебя понимаю.

Вместо голографической синевы купол теперь был полон звезд. Это не было похоже ни на один вид, который я когда-либо видел с другой станции или корабля. Яркие бело-голубые звезды были заключены в нечто, похожее на бархатные простыни. Там были твердые золотые самоцветы и мягкие красные мазки, похожие на мазки пальцем пастелью. Там были потоки более тусклых звезд, похожие на мириады неоновых рыбок, запечатленных на моментальном снимке застывшего движения. На заднем плане там были огромные вздымающиеся красные и зеленые облака, испещренные прожилками холодного черного цвета. Там были обрывы и мысы из охряной пыли, настолько насыщенные трехмерной структурой, что напоминали буйную мазню масляными красками; контуры толщиной в несколько световых лет были как будто нанесены шпателем. Красные или розовые звезды горели сквозь пыль, как фонари. Осиротевшие миры отмечались извергающимися из башен маленькими, похожими на сперматозоиды фигурами, оставляющими за собой облачка пыли. Тут и там я видел крошечные, похожие на глазки узелки рождающихся солнечных систем. Там были пульсары, вспыхивающие и гаснущие, как навигационные маяки, их разные ритмы, казалось, задавали величественный темп всей сцене, как в смертельно медленном вальсе. Казалось, что здесь слишком много деталей для одного взгляда, ошеломляющее изобилие богатств, и все же, в какую бы сторону я ни взглянул, было еще что посмотреть, как будто купол чувствовал мое внимание и сосредотачивал свои усилия на том месте, куда был направлен мой взгляд. На мгновение у меня закружилась голова, и, хотя я пытался остановить это, пока не выставил себя дураком, но обнаружил, что хватаюсь за край стола, словно пытаясь удержаться от падения в бесконечные глубины открывшегося передо мной вида.

— Да, это так действует на людей, — сказала Грета.

— Это прекрасно, — сказал я.

— Ты имеешь в виду, красивое или пугающее?

Я понял, что не знаю. — Он большой, — это все, что я мог предложить.

— Конечно, это подделка, — сказала Грета, теперь ее голос звучал мягко, когда она наклонилась ближе. — Стекло в куполе сделано с умом. Оно усиливает яркость звезд так, чтобы человеческий глаз замечал разницу между ними. В остальном цвета не кажутся нереальными. Все остальное, что ты видишь, также довольно точное, если принять во внимание, что некоторые частоты были смещены в видимый диапазон, а масштаб определенных структур был скорректирован. — Она указала на особенности для моего назидания. — Это край темного облака Тельца, из-за которого только что показались Плеяды. Это часть местного пузыря. Видишь это рассеянное скопление?

Она подождала, пока я отвечу. — Да, — сказал я.

— Это Гиады. Вон там у тебя Бетельгейзе и Беллатрикс.

— Я впечатлен.

— Ты и должен быть впечатлен. Это стоило больших денег. — Она слегка откинулась назад, так что на ее лицо снова упали тени. — С тобой все в порядке, Том? Ты выглядишь немного растерянным.

Я вздохнул.

— Только что получил еще один прогноз от твоего друга Колдинга. Этого достаточно, чтобы испортить настроение любому человеку.

— Сожалею об этом.

— Есть еще кое-что, — сказал я. — Кое-что, беспокоившее меня с тех пор, как я вышел из резервуара.

К нам подошел манекен, чтобы принять заказ. Я позволил Грете выбрать за меня.

— Ты можешь поговорить со мной об этом, что бы это ни было, — сказала она, когда манекен ушел.

— Это нелегко.

— Значит, что-то личное? Это из-за Катерины? — Она прикусила язык. — Нет, извини. Я не должна была заговаривать об этом.

— Дело не в Катерине. Во всяком случае, не совсем так. — Но, даже когда я это сказал, то знал, что в каком-то смысле это было о Катерине и о том, сколько времени пройдет, прежде чем мы снова увидимся.

— Продолжай, Том.

— Это, наверное, прозвучит глупо. Но мне интересно, все ли со мной откровенны. Это касается не только Колдинга. Это касается и тебя тоже. Когда я выбрался из того резервуара, то чувствовал себя так же, как тогда, в Разломе. Даже хуже, если не сказать больше. У меня было такое чувство, будто я провел в баке долгое-долгое время.

— Иногда так и кажется.

— Я знаю разницу, Грета. Поверь мне на слово.

— Так что ты хочешь сказать этим?

Проблема была в том, что я на самом деле не был уверен. Одно дело — испытывать смутное беспокойство по поводу того, как долго я пробыл в анабиозном баке. Совсем другое — выйти и обвинить хозяйку во лжи. Особенно когда она была такой гостеприимной.

— Есть ли какая-то причина, по которой ты могла бы мне солгать?

— Перестань, Том. Что это за вопрос?

Как только я спросил, вопрос действительно показался мне абсурдным и оскорбительным. Я хотел бы повернуть время вспять и начать все сначала, игнорируя свои опасения.

— Прости, — сказал я. — Глупо. Просто спиши это на сбившиеся биоритмы или что-то в этом роде.

Она потянулась через стол и взяла меня за руку, как делала это за завтраком. На этот раз она не отпускала меня.

— Ты действительно чувствуешь себя не в своей тарелке, не так ли?

— Игры Колдинга не помогают, это точно. — Официант принес наше вино, поставил его на стол, и бутылка звякнула в его изящно сложенных пальцах. Манекен наполнил два бокала, и я попробовал из своего. — Возможно, если бы у меня был кто-то еще из моей команды, с кем я мог бы обсудить все это, я бы не чувствовал себя так плохо. Знаю, ты говорила, что мы не должны будить Сьюзи и Рэя, но это было до того, как однодневная остановка превратилась в неделю.

Грета пожала плечами. — Если хочешь разбудить их, никто тебя не остановит. Но не думай сейчас о корабельных делах. Давай не будем портить прекрасный вечер.

Я посмотрел на звездный пейзаж. Он был насыщенным, с безумной мерцающей интенсивностью ночного пейзажа Ван Гога.

От одного взгляда на него можно было опьянеть и прийти в экстаз.

— Что могло это испортить? — спросил я.

Случилось так, что я выпил слишком много вина и в итоге переспал с Гретой. Не уверен, что вино сыграло в этом какую-то роль. Если ее отношения с Марселем были настолько плачевными, как она утверждала, то, очевидно, ей было нечего терять. Да, это все оправдывало, не так ли? Она — соблазнительница, ее собственный брак рухнул, а я — несчастная жертва. Да, оступился, но на самом деле это была не моя вина. Я был один, вдали от дома, эмоционально уязвимый, и она использовала меня. Она размягчила меня романтическим ужином, ее ловушка уже захлопнулась.

За исключением того, что все это было чушью самооправдания, не так ли? Если мой собственный брак был в таком прекрасном состоянии, почему я не упомянул Грету, когда звонил домой? В то время я оправдывал это упущение проявлением доброты по отношению к моей жене. Катерина не знала, что мы с Гретой когда-либо были парой. Но зачем волновать Катерину, упоминая другую женщину, даже если я притворюсь, что мы никогда раньше не встречались?

Только теперь я понял, что не упомянул о Грете совсем по другой причине. Потому что в глубине души я даже тогда допускал возможность того, что в конечном итоге мы могли бы переспать.

Я уже прикрывал себя, когда звонил Катерине. Уже хотел убедиться, что по возвращении домой не возникнет никаких неловких вопросов. Как будто я не только знал, что должно произойти, но и втайне мечтал об этом.

Единственная проблема заключалась в том, что у Греты на уме было что-то другое.

— Том, — сказала Грета, подталкивая меня к пробуждению. Она лежала рядом со мной обнаженная, опершись на локоть, простыни были скомканы вокруг ее бедер. Свет в ее комнате превращал ее фигуру в абстракцию из молочно-голубых изгибов и темно-фиолетовых теней. Пальцем с черным ногтем она провела линию по моей груди и сказала: — Есть кое-что, что тебе нужно знать.

— Что? — спросил я.

— Я солгала. Колдинг солгал. Мы все солгали.

Я был слишком сонным, чтобы ее слова произвели на меня нечто большее, чем смутное беспокойство. Все, что я мог сказать, снова было: — Что?

— Ты не на станции Саумлаки. Ты не в секторе Шедар.

Я начал просыпаться по-настоящему. — Повтори это еще раз.

— Ошибка в маршруте была серьезнее, чем ты предполагал. Это унесло вас далеко за пределы локального пузыря.

Я попытался разозлиться, даже возмутиться, но все, что почувствовал, — это головокружительное ощущение падения. — Как далеко?

— Дальше, чем ты считал возможным.

Следующий вопрос был очевиден.

— За Разломом?

— Да, — сказала она с едва заметной улыбкой, словно подыгрывая мне в игре, правила и цели которой казались ей в конечном счете унизительными. — За пределами Разлома Орла. Очень, очень далеко за его пределами.

— Мне нужно знать, Грета.

Она встала с кровати и потянулась за халатом. — Тогда одевайся. Я покажу тебе.

Я ошеломленно последовал за Гретой.

Она снова отвела меня в купол. Было темно, как и прошлой ночью, и лишь освещенные лампами столы служили маяками. Я предположил, что освещение на станции Саумлаки (или где бы она ни находилась) включалось по прихоти ее обитателей и не обязательно должно было соответствовать какому-то определенному суточному циклу. Тем не менее, меня все еще тревожило, что оно менялось так произвольно. Даже если бы Грета имела право выключать свет, когда ей заблагорассудится, разве никто другой не возражал бы?

Но я не увидел никого, кто мог бы возразить. Вокруг не было никого, кроме стеклянного манекена, стоявшего по стойке "смирно" с салфеткой, перекинутой через руку.

Она усадила нас за столик. — Хочешь чего-нибудь выпить, Том?

— Нет, спасибо. По какой-то причине я не в настроении.

Она коснулась моего запястья. — Не надо ненавидеть меня за то, что я тебе солгала. Это было сделано по доброте душевной. Я не могла сразу сказать тебе правду.

Я резко отдернул руку. — Разве не мне судить об этом? Так в чем же, собственно, правда?

— Это нехорошо, Том.

— Скажи мне, тогда я решу.

Я не видел, как она что-то делала, но внезапно купол снова наполнился звездами, как и прошлой ночью.

Изображение качнулось, увеличиваясь в размерах. Звезды сыпались со всех сторон, как белый мокрый снег. Туманности проплывали мимо призрачными клочьями. Ощущение движения было настолько захватывающим, что я схватился за стол, испытывая головокружение.

— Спокойнее, Том, — прошептала Грета.

Изображение дернулось, съежилось, сжалось. Мимо пронеслась плотная стена газа. Теперь у меня внезапно возникло ощущение, что мы находимся снаружи чего-то — что мы вырвались за пределы какой-то замкнутой сферы, очерченной лишь смутными дугами и узлами свернувшегося газа, где плотность межзвездной среды резко возросла.

Конечно. Это было очевидно. Мы находились за пределами локального пузыря.

И все еще удалялись. Я наблюдал, как сам пузырь сжимается, становясь всего лишь одним из элементов в большой пене пустот. Вместо отдельных звезд я видел только пятна и пылинки, скопления сотен тысяч солнц. Это было похоже на то, как если бы я отодвинулся от леса, снятого крупным планом. Все еще мог видеть прогалины, но отдельные деревья превратились в аморфную массу.

Мы продолжали отступать. Затем расширение замедлилось и замерло. Я все еще мог различить локальный пузырь, но только потому, что все время концентрировался на нем. В остальном его было никак не отличить от десятков окружающих пустот.

— Это так далеко мы зашли? — спросил я.

Грета покачала головой. — Давай я тебе кое-что покажу.

И снова, я не заметил, как она что-то сделала. Но пузырь, на который я смотрел, внезапно заполнился переплетением красных линий, похожих на каракули ребенка.

— Соединения апертур, — сказал я.

Как бы я ни был потрясен тем фактом, что она солгала мне, и как бы ни боялся того, что может оказаться правдой, я не мог отключить профессиональную часть себя, ту часть, которая гордилась тем, что признает такие вещи.

Грета кивнула. — Это основные торговые пути, хорошо нанесенные на карту соединения между крупными колониями и крупными торговыми центрами. Теперь я добавлю все нанесенные на карту соединения, включая те, которые были обнаружены случайно.

Рисунок не претерпел существенных изменений. На нем появилось еще несколько причудливых петель и заколок, в том числе одна, которая выходила за пределы стены пузыря и касалась обращенного к Солнцу края Разлома Орла. Одна или две другие пристройки пробивали стену в разных направлениях, но ни одна из них не доходила до Разлома.

— Где мы?

— Мы находимся на одном из концов одного из этих соединений. Ты его не видишь, потому что он направлен прямо на тебя. — Она слегка улыбнулась. — Мне нужно было определить масштаб, с которым мы имеем дело. Насколько широк местный пузырь, Том? Четыреста световых лет, плюс-минус?

Мое терпение было на исходе. Но мне все еще было любопытно.

— Примерно так.

— И хотя я знаю, что время прохождения апертуры варьируется от точки к точке и зависит от топологии сети и оптимизации синтаксиса, не правда ли, что средняя скорость примерно в тысячу раз превышает скорость света?

— Плюс-минус.

— Значит, путешествие с одной стороны пузыря может занять... сколько, полгода? Скажем, пять или шесть месяцев? Год до Разлома Орла?

— Ты уже знаешь это, Грета. Мы оба это знаем.

— Хорошо. Тогда подумай вот о чем. — И изображение снова сузилось, Пузырь уменьшился, его скрыла череда наложенных друг на друга структур, по обе стороны от него появилась темнота, а затем знакомый спиральный завиток галактики Млечный Путь стал вырисовываться во всю ширь.

Сотни миллиардов звезд, собранных вместе в пенящиеся белые полосы морской пены.

— Вот этот вид, — сказала Грета. — Конечно, улучшенный, осветленный и отфильтрованный для использования человеком, но если бы у тебя были глаза с почти идеальной квантовой эффективностью и если бы они были шириной около метра, это более или менее то, что ты увидел бы, выйдя за пределы станции.

— Я тебе не верю.

На самом деле я имел в виду, что не хотел ей верить.

— Привыкай, Том. Ты далеко зашел. Станция вращается вокруг коричневого карлика в Большом Магеллановом облаке. Ты в ста пятидесяти тысячах световых лет от дома.

— Нет, — сказал я, и мой голос был чуть громче стона жалкого, детского отрицания.

— У тебя было такое чувство, будто ты провел долгое время в резервуаре. Ты был абсолютно прав. Субъективное время? Я не знаю. Годы, запросто. Может быть, десять лет. Но объективное время — время, прошедшее дома, — гораздо яснее. "Синему гусю" потребовалось сто пятьдесят лет, чтобы добраться до нас. Даже если бы ты сейчас повернул назад, тебя там не было бы триста лет, Том.

— Катерина, — произнес я ее имя, как заклинание.

— Катерина мертва, — сказала мне Грета. — Уже сто лет.

Как вы приспосабливаетесь к чему-то подобному? Ответ заключается в том, что вы вообще не можете рассчитывать на то, что сможете приспособиться к этому. Не все это делают. Грета рассказала мне, что она видела практически все возможные реакции в этих случаях, и единственное, что поняла, — это то, что практически невозможно предсказать, как тот или иной человек воспримет эту новость. Видела, как люди приспосабливались к этому открытию, лишь устало пожимая плечами, как будто это было всего лишь последним в череде неприятных сюрпризов, которые преподносила им жизнь, по-своему не хуже, чем болезнь, тяжелая утрата или любое количество личных неудач. Видела, как другие уходили и через полчаса убивали себя.

Но большинство, по ее словам, в конце концов все же в какой-то мере примирялись с правдой, каким бы трудным и болезненным ни был этот процесс.

— Поверь мне, Том, — сказала она. — Теперь я тебя знаю. Знаю, что у тебя хватит эмоциональных сил пережить это. Знаю, ты сможешь научиться жить с этим.

— Почему ты не сказала мне сразу, как только я вышел из резервуара?

— Потому что не знала, сможешь ли ты это вынести.

— Ты ждала, пока не узнала, что у меня есть жена.

— Нет, — ответила Грета. — Я подождала, пока мы не займемся любовью. Потому что тогда поняла, что Катерина не может значить для тебя так много.

— Пошла ты.

— Трахнул меня? Да, тебе хотелось. В этом-то все и дело.

Я хотел наброситься на нее. Но разозлился не из-за ее намеков, а из-за бессердечной правды. Она была права, и я это знал. Просто не хотел иметь с этим дело, как не хотел иметь дело с тем, что происходит здесь и сейчас.

Я подождал, пока гнев утихнет.

— Говоришь, мы не первые? — спросил я.

— Нет. Полагаю, первыми были мы — корабль, на котором я прибыла. К счастью, он был хорошо оборудован. После ошибки в маршруте у нас было достаточно припасов, чтобы организовать автономную станцию на ближайшей скале. Мы знали, что пути назад нет, но, по крайней мере, могли бы устроить свою жизнь здесь.

— А что было потом?

— Первые несколько лет у нас было достаточно забот, чтобы просто поддерживать свою жизнь. Но затем в апертуре появился другой корабль. Поврежденный, дрейфующий, очень похожий на "Синего гуся". Мы вытащили его на станцию, отогрели экипаж, сообщили им новость.

— Как они это восприняли?

— Примерно так, как и следовало ожидать. — Грета глухо рассмеялась про себя. — Пара из них сошла с ума. Еще одна покончила с собой. Но, по крайней мере, дюжина из них все еще здесь. Честно говоря, для нас было хорошо, что появился еще один корабль. Не только потому, что у них были припасы, которые мы могли использовать, но и потому, что это заставило нам помогать им. Это отвлекло нас от жалости к самим себе. Вынудило нас осознать, как далеко мы продвинулись и какая помощь нужна этим новичкам, чтобы пройти такой же путь. И это был не последний корабль. С тех пор мы прошли через то же самое с восемью или девятью другими судами. — Грета посмотрела на меня, подперев голову рукой. — Есть идея для тебя, Том.

— Есть?

Она кивнула. — Я знаю, тебе сейчас трудно. И еще какое-то время будет трудно. Но тебе может стать легче, если рядом будет кто-то, о ком ты будешь заботиться. Это может сгладить переходный период.

— Например, кто? — спросил я.

— Кто-то из твоего экипажа, — ответила Грета. — Ты мог бы попробовать разбудить кого-нибудь из них прямо сейчас.

Грета была со мной, когда я вытаскивал Сьюзи из анабиозного бака.

— Почему она? — спрашивает Грета.

— Потому что я хочу, чтобы она вышла первой, — отвечаю я, гадая, не ревнует ли Грета. Я ее не виню: Сьюзи не только красива, но и умна. В Ашанти Индастриэл нет лучшего специалиста по синтаксису.

— Что случилось? — спрашивает Сьюзи, когда у нее проходит головокружение. - Мы вернулись?

Я прошу ее рассказать мне последнее, что она помнит.

— Таможня, — говорит Сьюзи. — Эти придурки в Аркангеле.

— А что было потом? Что-нибудь еще? Руны? Помнишь, как правила их?

— Нет, — говорит она, затем улавливает что-то в моем голосе. То, что я, возможно, говорю неправду или не все, что ей нужно знать. — Том. Спрашиваю еще раз. Мы вернулись?

Минуту спустя мы укладываем Сьюзи обратно в резервуар.

С первого раза это не сработало. Может быть, попробуем в следующий раз.

Но со Сьюзи ничего не получилось. Она всегда была умнее и проворнее меня, всегда была такой. Как только выходила из резервуара, то понимала, что мы зашли намного дальше сектора Шедар. Всегда опережая мою ложь и оправдания.

— Когда это случилось со мной, все было по-другому, — сказал я Грете, когда несколько дней спустя мы снова лежали рядом, а Сьюзи все еще была в баке. — Думаю, у меня были те же мучительные сомнения, что и у нее. Но как только я увидел, что ты стоишь там, то забыл обо всем этом.

Грета кивнула. Волосы упали ей на лицо растрепанными, спутанными со сна прядями. Она зажала прядь между губами.

— Помог вид дружеского лица?

— Я отвлекся от проблемы, это точно.

— В конце концов, ты добьешься своего, — сказала она. — В любом случае, с точки зрения Сьюзи, разве ты не дружеское лицо?

— Может быть, — сказал я. — Но она ожидала меня. Ты же была последним человеком на свете, которого я ожидал там увидеть.

Грета коснулась костяшками пальцев моего лица. Ее гладкая кожа скользнула по щетине. — Тебе становится легче, не так ли?

— Не знаю, — сказал я.

— Ты сильный человек, Том. Я знала, что ты справишься с этим.

— Я еще не прошел через это, — сказал я, чувствуя себя канатоходцем на полпути через Ниагарский водопад. Это было чудо, что я добрался так далеко. Но это не означало, что был дома и в целости.

И все же Грета была права. Надежда оставалась. Я не испытывал сокрушительных приступов горя из-за смерти Катерины, или вынужденного отсутствия, или как бы это ни называлось. Все, что я чувствовал, — это горько-сладкое сожаление, какое можно испытывать по поводу разбитой семейной реликвии или давно потерянного домашнего животного. Не испытывал враждебности к Катерине, и мне было жаль, что я никогда больше ее не увижу. Но сожалел о том, что многого не видел. Возможно, в ближайшие дни все станет еще хуже. Возможно, я просто откладывал нервный срыв.

Я так не думал.

Тем временем я продолжал пытаться найти способ разобраться со Сьюзи. Она стала для меня загадкой, которую я не мог оставить неразгаданной. Я мог бы просто разбудить ее и дать ей возможность справиться с новостями как можно лучше, но это казалось жестоким и неудовлетворительным решением. Грета мягко сообщила мне об этом, дав время освоиться в новой обстановке и сделать необходимый шаг в сторону от Катерины. Когда она, наконец, сообщила эту новость, какой бы шокирующей та ни была, я не сломался. Я уже был готов к этому, и неожиданность не причинила мне боли. Очевидно, что переспав с Гретой, я почувствовал облегчение. Я не мог предложить Сьюзи такого же утешения, но был уверен, что у нас есть способ привести ее к такому же состоянию, близкому к принятию.

Раз за разом мы будили ее и пробовали другой подход. Грета сказала, что у нее было время в несколько минут до того, как события, которые она переживала, начнут передаваться в долговременную память. Если мы вовремя отключали ее, то буфер кратковременных воспоминаний стирался еще до того, как они попадали в гиппокамп для долговременного запоминания. В течение этого времени мы могли будить ее столько раз, сколько нам хотелось, пробуя бесконечные варианты сценария пробуждения.

По крайней мере, так мне сказала Грета.

— Мы не можем продолжать это бесконечно, — сказал я.

— Почему нет?

— А она ничего не вспомнит?

Грета пожала плечами. — Может быть. Но сомневаюсь, что она придаст какое-то значение этим воспоминаниям. У тебя никогда не возникало смутного ощущения дежавю, возникающего из-за анабиозного бака?

— Иногда, — признался я.

— Тогда не переживай по этому поводу. С ней все будет в порядке. Обещаю тебе.

— Возможно, нам все-таки стоит просто не давать ей спать.

— Это было бы жестоко.

— Жестоко будить ее и отключать, как игрушечную куклу.

Когда она ответила мне, в ее голосе послышалась дрожь.

— Продолжай в том же духе, Том. Уверена, что в конце концов ты близок к тому, чтобы найти выход. Тебе помогает сосредоточение на Сьюзи. Я всегда знала, что так и будет.

Я начал что-то говорить, но Грета прижала палец к моим губам.

Грета была права насчет Сьюзи. Это испытание помогло мне отвлечься от собственного затруднительного положения. Я вспомнил, что Грета говорила о работе с другими экипажами, оказавшимися в такой же ситуации, до того, как появился "Синий гусь". Очевидно, она научилась многим психологическим приемам: гамбитам и обходным путям, помогающим достичь психического благополучия. Я чувствовал легкое негодование из-за того, что мной так эффективно манипулировали. Но в то же время не мог отрицать, что беспокойство о другом человеке помогло мне приспособиться к собственной жизни. Когда несколько дней спустя я отошел от насущной проблемы Сьюзи, то понял, что что-то изменилось. Я не чувствовал себя далеко от дома. Чувствовал себя, как ни странно, в привилегированном положении. Прошел дальше, чем кто-либо в истории. Все еще был жив, и вокруг по-прежнему были люди, которые могли обеспечить любовь, партнерство и сеть социальных связей. Не только Грета, но и все остальные несчастные, оказавшиеся на станции.

Во всяком случае, их было больше, чем когда я только прибыл. Коридоры, поначалу малолюдные, становились все более оживленными, и когда мы ели под куполом — под Млечным Путем — то были не единственными посетителями. Я изучал их освещенные лампами лица, успокаиваясь от того, что они мне смутно знакомы, и задаваясь вопросом, какие истории они могут рассказать; откуда родом, кого оставили позади, как приспособились к здешней жизни. У меня было достаточно времени, чтобы узнать их всех. И это место никогда не наскучит, потому что в любой момент, как и говорила Грета, мы всегда можем ожидать, что в апертуру провалится еще один потерявшийся корабль. Трагедия для экипажа, но для нас — новые испытания, новые лица, свежие новости из дома.

В общем, все было не так уж и плохо.

Потом до меня дошло.

Это был мужчина, который чистил рыбу в холле отеля. Дело было не только в знакомстве с процессом, но и в самом мужчине.

Я видел его раньше. Еще один пруд, полный больных карпов. Еще один отель.

Потом я вспомнил о плохих зубах Колдинга и сообразил, что они напомнили мне о другом мужчине, которого я встретил задолго до этого. Только это был вовсе не другой мужчина. Другое имя, другой контекст, но в остальном все то же самое. И когда я посмотрел на других посетителей, по-настоящему посмотрел на них, то не было никого, насчет кого я не мог бы поклясться, что не видел раньше. Ни одно лицо не поразило меня своей незнакомостью.

Оставалась Грета.

За бокалом вина, под Млечным Путем, я сказал ей: — Здесь все ненастоящее, не так ли?

Она посмотрела на меня с бесконечной грустью и покачала головой.

— А как же Сьюзи? — спросил я ее.

— Сьюзи мертва. Рэй мертв. Они умерли в своих анабиозных баках.

— Как? Почему они, а не я?

— Что-то с частицами краски, забивающими входные фильтры. Недостаточно, чтобы изменить ситуацию на коротких расстояниях, но достаточно, чтобы убить их по дороге сюда.

Я думаю, что какая-то часть меня всегда подозревала. Это было скорее похоже не на шок, а на жестокое разочарование.

— Но Сьюзи казалась такой настоящей, — сказал я. — Даже то, что она сомневалась в том, как долго пробыла в баке... даже то, что она помнила о предыдущих попытках разбудить ее.

Стеклянный манекен приблизился к нашему столику. Грета отмахнулась от него.

— Я убедила ее в том, как она должна была себя вести.

— Ты заставила ее?

— Ты на самом деле не проснулся, Том. Тебе передают данные. Вся эта станция имитируется.

Я отхлебнул вина. Не ожидал, что вкус у него окажется неожиданно тонким и синтетическим, но оно все равно было неплохим.

— Значит, я тоже мертв?

— Нет. Ты жив. Все еще в анабиозном баке. Но я еще не привела тебя в чувство.

— Хорошо. На этот раз скажи правду. Я выдержу. Насколько это реально? Станция существует? Мы действительно так далеко от цели, как ты говорила?

— Да, — сказала она. — Станция существует, как я и говорила. Она находится в Большом Магеллановом облаке и обращается вокруг коричневого карлика. Но она выглядит... по-другому.

— Можешь показать мне станцию такой, какая она есть?

— Я могла бы. Но вряд ли ты к этому готов. Думаю, тебе будет трудно привыкнуть.

Я не смог удержаться от смеха. — Даже после того, к чему я уже привык?

— Ты прошел только половину пути, Том.

— Но ты сделала это.

— Я сделала, Том. Но для меня все было по-другому. — Грета улыбнулась. — Все было по-другому для меня.

Затем она снова изменила световое шоу. Никто из других посетителей, казалось, не заметил, как мы начали приближаться к Млечному Пути, двигаясь к спирали, проталкиваясь сквозь скопления далеких звезд и газовых облаков. Знакомый пейзаж местного пузыря стал еще больше.

Изображение застыло, пузырь был одной из многих подобных структур.

Он снова заполнился яркими красными каракулями сети апертур. Но теперь сеть была не единственной. Это был всего лишь один клубок красной пряжи среди многих, разбросанных на десятки тысяч световых лет. Ни один из рисунков не соприкасался друг с другом, но по их форме, по тому, как они почти соприкасались, можно было предположить, что когда-то они были связаны. Они напоминали очертания континентов в мире с тектоническим сдвигом.

— Раньше она охватывала всю галактику, — сказала Грета. — Потом что-то случилось. Что-то катастрофическое, чего я до сих пор не понимаю. Раскол на гораздо более мелкие области. Обычно по нескольку сотен световых лет в поперечнике.

— Кто это сделал?

— Не знаю. Никто не знает. Их, вероятно, больше нет. Может быть, именно поэтому сеть и разрушилась, из-за небрежности.

— Но мы ее нашли, — сказал я. — Та ее часть, что была рядом с нами, все еще работала.

— Все разъединенные элементы по-прежнему функционируют, — сказала Грета. — Вы не можете переходить из домена в домен, но в остальном апертуры работают так, как они были спроектированы. За исключением, конечно, случайных ошибок маршрутизации.

— Хорошо, — сказал я. — Если нельзя переходить из домена в домен, как же "Синий гусь" забрался так далеко? Мы продвинулись гораздо дальше, чем на несколько сотен световых лет.

— Ты прав. Но тогда такая связь на большие расстояния могла быть спроектирована иначе, чем другие. Похоже, что связи с Магеллановым облаком были более устойчивыми. Когда домены отделились друг от друга, связи, выходящие за пределы галактики, остались нетронутыми.

— В таком случае, можно переходить из одного домена в другой, — сказал я. — Но сначала для этого придется проделать весь этот путь.

— Проблема в том, что не многие хотят продолжать путешествие на этом этапе. Никто не приезжает сюда намеренно, Том.

— Я все еще не понимаю. Какое мне дело до того, существуют ли другие домены? Эти области галактики находятся на расстоянии тысяч световых лет от Земли, и без апертур у нас не было бы возможности добраться до них. Они не имеют значения. Там нет никого, кто мог бы ими воспользоваться.

Улыбка Греты была кокетливой и понимающей.

— Почему ты так уверен?

— Потому что, если бы это было так, разве из этой апертуры не выскакивали бы корабли инопланетян? Ты сказала мне, что "Синий гусь" не был первым, кто прошел. Но наш домен — тот, что находится в локальном пузыре, — должно быть, в сотни раз превосходит по численности все остальные. Если где-то там есть инопланетные культуры, каждая из которых натыкается на свой собственный локальный домен, почему ни одна из них никогда не проходила через апертуру, как это сделали мы?

И снова эта улыбка. Но на этот раз у меня кровь застыла в жилах.

— Почему ты думаешь, что они этого не сделали, Том?

Я потянулся и взял ее за руку, так же, как она взяла мою. Я пожал ее без усилия, без злого умысла, но с уверенностью, что на этот раз действительно искренне имел в виду то, что собирался сказать.

Ее пальцы крепче сжали мои.

— Покажи мне, — сказал я. — Я хочу видеть все таким, какое оно есть на самом деле. Не только станцию. И тебя тоже.

Потому что к тому времени я понял. Грета солгала мне не только о Сьюзи и Рэе. Она солгала мне и о "Синем гусе". Потому что мы были не последним человеческим кораблем, прошедшим здесь.

Мы были первыми.

— Ты хочешь это увидеть? — спросила она.

— Да. Все это.

— Тебе это не понравится.

— Позволь мне судить об этом.

— Хорошо, Том. Но пойми вот что. Я уже была здесь раньше. Делала это миллион раз. Я забочусь обо всех заблудших душах. И знаю, как это работает. Ты не сможешь принять суровую реальность того, что с тобой произошло. Съежишься от этого. Сойдешь с ума, если я не заменю это успокаивающей выдумкой, счастливым концом.

— Зачем рассказывать мне это сейчас?

— Потому что тебе не обязательно это видеть. Ты можешь остановиться прямо сейчас, когда у тебя есть представление об истине. Предчувствие. Но тебе не обязательно открывать глаза.

— Сделай это, — сказал я.

Грета пожала плечами. Она налила себе еще вина, затем убедилась, что мой бокал наполнен.

— Ты сам напросился, — сказала она.

Мы все еще держались за руки, двое влюбленных, разделяющих близость. Затем все изменилось.

Это была всего лишь вспышка, мимолетный взгляд. Как будто смотришь на незнакомую комнату, если на мгновение включить свет. Очертания, взаимосвязи между вещами. Я видел пещеры, изрытые червями и соединенные друг с другом, и существ, передвигающихся по этим пещерам, суетящихся с неистовой активностью кротов или термитов. Существа редко были похожи друг на друга, даже в самом поверхностном смысле. Некоторые передвигались с помощью движущихся волн из множества когтистых конечностей. Некоторые извивались, гладкие пластины панциря скрежетали по стекловидному камню туннелей.

Существа двигались между пещерами, в которых лежали остовы кораблей, и почти все они были слишком странными, чтобы их можно было описать.

И где-то далеко, где-то рядом с сердцем скалы, в собственном матриархальном помещении, что-то отбивало барабанным боем послания своим соратникам и помощникам, жесткими, похожими на рога передними конечностями ударяя по натянутому тимпану из кожи с тонкими прожилками, что-то, ждавшее здесь целую вечность, что-то, что ничего не хотело больше, чем просто заботиться о душах заблудших.

Катерина была со Сьюзи, когда они открыли мой анабиозный бак.

Это ужасно — одно из худших пробуждений, через которые я когда-либо проходил. Чувствую себя так, словно каждая вена в моем теле наполнена мелким стеклянным порошком. На мгновение, долгое мгновение, даже мысль о дыхании кажется непреодолимо трудной, слишком тяжелой, слишком болезненной, чтобы даже думать о ней.

Но это проходит, как проходит всегда.

Через некоторое время я могу не только дышать, но и двигаться и говорить.

— Где...

— Потерпи, шкип, — говорит Сьюзи. Она наклоняется над баком и начинает отключать меня от сети. Я не могу сдержать улыбку. Сьюзи умна — в Ашанти Индастриэл нет лучшего редактора синтаксиса, — но еще и красива. Как будто за мной ухаживает ангел.

Интересно, Катерина ревнует?

— Где мы? — делаю еще одну попытку. — Такое чувство, что я провел в этой штуке целую вечность. Что-то пошло не так?

— Небольшая ошибка в маршруте, — говорит Сьюзи. — Мы получили небольшое повреждение, и меня решили разбудить первой. Но не переживай из-за этого. По крайней мере, мы целы и невредимы.

Ошибки маршрутизации. Вы слышите о них, но надеетесь, что они никогда не произойдут с вами.

— Какая задержка?

— Сорок дней. Прости, Том. Накрылась наша премия.

В гневе я бью кулаком по стенке анабиозного бака. Но Катерина подходит ко мне и успокаивающе кладет руку мне на плечо.

— Все в порядке, — говорит она. — Ты дома и в целости. Это все, что имеет значение.

Смотрю на нее и на мгновение припоминаю кого-то другого, о ком не вспоминал много лет. Почти помню ее имя, но потом это мгновение проходит.

Я киваю. — Дома и в целости.

ЦВЕТЫ МИНЛЫ

Миссия прервалась.

Даже сейчас не совсем понимаю, что произошло. Мы с кораблем шли обычным маршрутом по сети, все системы работали без сбоев. Я был погружен в свои мысли, немного пьян, перебирал подсказки, как пещерный человек, пытающийся развести огонь ударами по камням, надеясь на искру, которая укажет мне путь к оружию, тому самому, о котором никто и не думает, что я его найду, к тому, которое, как я знаю каждой клеточкой своего существа, где-то там. Представлял себе, какой прием меня ждет, когда вернусь в Когорту с этим призом, когда все мои грехи будут забыты, когда они увидят, что я действительно нашел его, что это все-таки реальность, и что наконец-то у нас есть что-то, что можно использовать против хаскеров. В вызванном вином приятном умственном тумане казалось, что они простят мне все, что угодно.

Затем произошло это: резкий рывок, от которого вино и бокал разлетелись по каюте, пронзительный вой корабельной сигнализации, перешедшей в режим паники. Я сразу понял, что это не обычная турбулентность. Корабль сильно кренился, но я пробился на командную палубу и сделал все, что было в моих силах, чтобы вернуть управление. Сидя на пилотском кресле, как мы с Галлинуле делали это на Пленитьюде, когда еще существовал Пленитьюд.

Именно тогда я понял, что мы находимся за пределами сети, выброшенные обратно в сокрушительную медлительность обычного космоса. Звезды снаружи были неподвижны, в их цветах не было и намека на релятивистское искажение.

— Повреждения? - спросил я.

— Сколько у тебя времени? — рявкнул в ответ корабль.

Я потребовал, чтобы он перестал отпускать шуточки и начал сообщать мне плохие новости. И это, безусловно, были плохие новости. Драгоценная "флейта" все еще функционировала - я дотронулся до нее и почувствовал знакомую дрожь, которая указывала на то, что она все еще чувствует находящуюся поблизости сеть, - но это была, пожалуй, единственная критически важная для полета система, которая не вышла из строя в результате незапланированного выхода.

Нам предстояло где-то сесть и произвести ремонт. На несколько недель или месяцев - сколько бы времени ни потребовалось кораблю на сбор и переработку сырья, необходимого для ремонта, - поиски моего оружия приостановились.

Это не означало, что я рассчитывал на долгую остановку.

Корабль по-прежнему медленно покачивался. Мерлин прищурился от резкого белого света, когда в иллюминаторы заглянул жгучий глаз яркого солнца. Было светло, но не убийственно ярко. Вероятно, звезда середины главной последовательности, возможно, позднего F— или раннего G-типа. Ему показалось, что там был намек на желтый цвет. К тому же, она должна быть довольно близко.

— Скажи мне, где мы находимся.

— Звезда называется Каллиопа, — сказал ему "Тиран". — Тип G. Согласно последней переписи Когорты, в системе было пятнадцать тел планетного класса. Из них пять земного типа, четыре из которых были непригодны для жизни. Пятая — самая удаленная от Каллиопы — предположительно была колонизирована людьми в период раннего расцвета.

Мерлин взглянул на данные переписи, которые пролистывались вдоль стены каюты. Планета, о которой шла речь, называлась Лекит. Это была типичная водянистая планета земного типа, похожая на тысячи других в его жизни. У нее даже была почти обязательная большая одиночная луна.

— Давненько не виделись с ними, корабль. Каковы шансы, что там, внизу, еще кто-то есть?

— Трудно сказать. Более поздний полет Когорты не позволил установить контакт с поселением, но это не значит, что никого не было в живых. После появления хаскеров многие планетные колонии пошли на все, чтобы замаскироваться от пришельцев.

— Так что, возможно, комитет по встрече все еще существует.

— Посмотрим. С твоего разрешения, я использую оставшееся у нас топливо, чтобы долететь до Лекита. Это займет некоторое время. Не хочешь ли поспать?

Мерлин оглянулся на похожий на гроб шкаф "ледяной вахты". Он мог бы пропустить дни или недели, которые потребуются, чтобы добраться до планеты, но это означало бы подвергнуть себя самым неприятным последствиям пробуждения после "ледяной вахты". Мерлин терпеть не мог, когда его будили после обычного сна, не говоря уже о глубокой холодной спячке на "ледяной вахте".

— Думаю, не стоит. Мне еще много чего нужно прочитать.

Позже — гораздо позже — "Тиран" объявил, что они достигли орбиты вокруг Лекита. — Хочешь полюбоваться видом? — спросил корабль с игривой ноткой в голосе.

Мерлин смахнул усталость с глаз. — Ты говоришь так, словно знаешь что-то, чего не знаю я.

Сначала Мерлина успокоило то, что он увидел. Внизу был голубой океан, участки зеленой и коричневой суши, скорее большие острова, чем какие-либо крупные континентальные образования, циклонические завихрения облаков водяного пара. Это не обязательно означало, что там все еще были люди, но обнадеживало гораздо больше, чем обнаружение изуродованного кратерами радиоактивного трупа планеты.

Затем он посмотрел еще раз. Многие из этих зеленых и коричневых участков суши были окружены водой, как и следовало из его первого взгляда. Но некоторые из них, казалось, полностью возвышались над океаном, отбрасывая под себя тени. Его взгляд метнулся к горизонту, где атмосфера была сжата в тонкую полоску чистого индиго. Он мог видеть укороченные очертания нависающих массивов суши, повернутых почти ребром. Массивы суши, казалось, имели толщину в один-два километра, и все они казались слегка изогнутыми. Возможно, половина из них имела вогнутую форму, поскольку их края были слегка загнуты вверх. Края были матово-белыми, как вершины горных хребтов. В центре некоторых вогнутых массивов даже были небольшие озера. Все выпуклые массивы были коричневато-серого цвета, на них не было ни воды, ни растительности, за исключением ледяной шапки в самой высокой точке. Самые крупные из них, выпуклые или вогнутые, достигали, должно быть, сотен километров в ширину. Мерлин прикинул, что под каждым фрагментом было по меньшей мере десять километров чистого воздушного пространства. Треть поверхности планеты была скрыта плавающими фигурами.

— Есть какие-нибудь идеи, на что мы здесь смотрим? — спросил Мерлин. — Это не похоже ни на что из переписи.

— Думаю, они построили бронированное небо вокруг своего мира, — сказал корабль. — А потом что-то — скорее всего, снаряд уровня хаскеров — разбило это небо вдребезги.

— Никто не смог бы пережить такое, — сказал Мерлин, чувствуя, как его охватывает грусть. "Тиран" был достаточно умен, но бывали времена — долгие времена, — когда Мерлин остро осознавал, что за его личностью скрывается бессердечная машина. И тогда он чувствовал себя очень, очень одиноким. В те часы он был готов на все ради общения, включая возвращение в Когорту и трибунал, который, несомненно, его ждал.

— Похоже, кто-то все-таки выжил, Мерлин.

Он оживился. — В самом деле?

— Маловероятно, что это очень развитая культура: никаких нейтринных или гравимагнитных следов, кроме тех, что исходят от механизмов, которые, должно быть, все еще активны внутри небесных тел. Но я обнаружил несколько очень коротких радиосигналов.

— На каком языке они говорили? Основной? Торговый язык? Какой-то еще из базы данных Когорты?

— Они подавали длинные и короткие импульсы. Боюсь, у меня не было возможности определить источник передачи.

— Продолжай слушать. Я хочу встретиться с ними.

— Не питай особых надежд. Если там, внизу, и есть люди, они не общались с остальным человечеством на протяжении многих тысячелетий.

— Я хочу остановиться только для ремонта. Они ведь не могут упрекать меня за это, не так ли?

— Полагаю, что нет.

Затем Мерлину пришло в голову кое-что, о чем, как он понял, следовало спросить гораздо раньше. — Насчет аварии на корабле. Я так понимаю, ты знаешь, почему нас выбросило из сети?

— Я провел проверку флейты. По-моему, в ней нет ничего плохого.

— Это не ответ.

— Знаю, — голос "Тирана" звучал угрюмо. — У меня все еще нет объяснения тому, что пошло не так. И мне это нравится не больше, чем тебе.

"Тиран" вошел в атмосферу Лекита. Радиопередачи возобновились, что позволило кораблю точно определить источник, принадлежащий одной из крупных плавающих в воздухе масс. Вскоре после этого начал передавать сигналы второй источник от другой плавучей массы, вдвое меньшей по размеру, чем первая, и расположенной в трех тысячах километров к западу. То, как начинались и прекращались сигналы, наводило на мысль о какой-то мучительно медленной связи с помощью радиоимпульсов, которая, вероятно, не имела никакого отношения к прибытию Мерлина.

— Скажи мне, что это код из нашей базы данных, — сказал Мерлин.

— Это не так. И, боюсь, код мало что скажет нам об их разговорном языке.

Вблизи изломанные края плавучей массы вздымались ввысь, словно утес. Они были темно-серыми с прожилками и бесконечно менее правильными, чем казались из космоса. На краю виднелись следы выветривания и эрозии. Здесь были широкие уступы, головокружительные мысы и затененные пещеры размером с собор. Поблескивая в тусклом свете Каллиопы, лестницы и переходы — невероятно тонкие и веретенообразные металлические заусенцы — спускались вниз со скованных льдом вершин, следуя зигзагообразным траекториям, которые вели лишь на малую часть пути к опасному нижнему краю, где плавучий мир загибался обратно под себя.

Мерлин разглядел крошечные движущиеся фигурки птицеподобных существ, кружащихся в мощных потоках воздуха, некоторые из них поднимались и опускались с насестов на нижних уступах.

— Но это не птица, — сказал "Тиран", указывая на более крупную движущуюся фигуру.

Когда изображение увеличилось, Мерлин сразу же узнал его. Это был летательный аппарат: смехотворно хрупкое сооружение из брезента и проволоки. На обоих крыльях был нарисован полумесяц. В архиве Дворца Вечных сумерек, собиравшемся на протяжении тринадцати столетий семейной истории, хранилась машина, ненамного более совершенная, чем эта. Однажды Мерлин даже рискнул вывести ее наружу, чтобы самому убедиться, хватит ли у него смелости повторить отважный поход своего далекого предка. Он до сих пор помнил, как ему сделали выговор, когда он вернул ее полуразбитую.

Этот летательный аппарат был еще более хрупким и медлительным. Он приводился в движение одним пропеллером, а не батареей турбин с реактивным двигателем. Он летел вдоль кромки суши, медленно набирая высоту. Очевидно, намеревался приземлиться. На уровне моря воздух на Леките был плотнее, чем на Пленитьюде, но маленькая машина, должно быть, уже находилась очень близко к своему безопасному рабочему потолку. И все же ей пришлось бы подняться еще выше, чтобы пересечь приподнятый край.

— Следуй за ней, — сказал Мерлин. — Держи нас за кормой на расстоянии двух километров. И переведи корпус в режим скрытности.

Корабль Мерлина пристроился за старающимся вовсю самолетом. Теперь он мог разглядеть единственного пилота в защитных очках и шлеме под грубоватым куполом-пузырем. Самолет набрал высоту в десять километров, но ему нужно было увеличить ее вдвое, чтобы преодолеть задранный край. Каждая сотня метров набранной высоты, казалось, доводила самолет до предела, так что он набирал высоту, выравнивался и снова набирал высоту. За ним тянулись закопченные черточки. Мерлин мог себе представить протестующее шипение маленького двигателя, страх пилота, что мотор может заглохнуть в любой момент.

В этот момент из-за края видимого утеса показался дирижабль. Лучи Каллиопы отразились от золотистой выпуклости его оболочки. Под длинной ребристой формой находилась крошечная гондола, оснащенная множеством двигателей на каркасных выносных опорах. Нос дирижабля начал поворачиваться, и в поле зрения появилась еще одна эмблема в виде полумесяца. Самолет поравнялся с дирижаблем, они были примерно на одной высоте. Мерлин наблюдал, как из нижней части гондолы медленно разворачивается что-то похожее на сеть. Пилот набрал еще высоту, а затем заглушил двигатель самолета. Теперь без работающего мотора он летел по пологой глиссаде к сетке. Очевидно, дирижабль собирался подхватить самолет и перенести его на борт. Это, должно быть, был единственный способ для самолетов прилететь и улететь с нависшей над ними суши.

Мерлин наблюдал за происходящим с болезненным восхищением. Иногда у него возникало предчувствие, что что-то вот-вот пойдет не так. Сейчас оно появилось снова.

Какой-то порыв ветра подхватил дирижабль. Он начал отклоняться от траектории полета. Пилот пытался компенсировать это — Мерлин видел игру света на крыльях, когда они изгибались, — но этого было недостаточно. Без электричества управлять воздушным судном, должно быть, было неудобно. Включились двигатели на гондоле, пытаясь вернуть дирижабль в исходное положение.

За дирижаблем вырисовывалась серая громада большого утеса.

— Почему он заглушил двигатель?.. — выдохнул про себя Мерлин. Затем, мгновение спустя: — Мы можем догнать его? Можем ли что-нибудь сделать?

— Боюсь, что нет. У нас просто нет времени.

Мерлин с болью наблюдал, как самолет проскользил мимо дирижабля, пролетев в сотне метров от сетки. Из двигателя вырвалось облако сажи. Пилот, должно быть, отчаянно пытался его запустить. Несколько мгновений спустя Мерлин наблюдал, как одно из крыльев задело край обрыва и мгновенно смялось. Самолет упал, разбившись вдребезги о скалу. Вероятность того, что пилот выжил, была нулевой.

На мгновение Мерлин оцепенел. Застыл, не зная, что делать дальше. Он планировал приземлиться, но ему показалось неприличным прилетать сразу после того, как он стал свидетелем такой трагедии. Возможно, лучше всего было найти необитаемый участок суши и приземлиться там.

— Там еще один самолет, — объявил "Тиран". — Он приближается с запада.

Все еще потрясенный увиденным, Мерлин подвел скрытый корабль поближе. Из двигателя самолета валил густой дым. Пилот в кабине, очевидно, боролся не на жизнь, а на смерть, чтобы вывести свою машину к безопасности. Пока они наблюдали, двигатель, казалось, замедлился, а затем снова заработал.

Что-то пролетело мимо "Тирана", вызвав сигнал тревоги о приближении. — Какой-то снаряд, — сообщил корабль Мерлину. — Думаю, что кто-то на земле пытается сбить этот аппарат.

Мерлин посмотрел вниз. Раньше он не обращал особого внимания на раскинувшуюся под ними сушу, но теперь, вглядываясь в просветы в одеяле низких облаков, безошибочно различил вспышки с артиллерийских позиций, расположенных вдоль бледных очертаний укрепленной линии.

Он начал понимать, почему дирижабль не осмеливался удаляться слишком далеко от края суши. Рядом с утесом у него, по крайней мере, было хоть какое-то укрытие. На открытом воздухе он был бы слишком уязвим для снарядов.

— Считаю, что пришло время занять твердую позицию, — сказал он. — Сохраняй скрытность. Я собираюсь оказать некоторую поддержку этому аппарату при подъеме. Обойди его сзади, а затем зайди под него.

— Мерлин, ты понятия не имеешь, кто эти люди. Они могут быть разбойниками, пиратами, кем угодно.

— В них стреляют. Для меня этого достаточно.

— На самом деле нам пора приземлиться. Давление в баках снизилось до минимума.

— Как и у этого храброго дурака-пилота. Просто сделай это.

Двигатель самолета отказал как раз в тот момент, когда "Тиран" достиг нужной позиции. Взяв управление на себя вручную, Мерлин коснулся носом своего корабля нижней части тонкого, как бумага, фюзеляжа самолета. Соприкосновение произошло с едва заметным толчком. Пилот оглянулся через плечо, но маска с защитными очками скрывала выражение его лица. Мерлин мог только догадываться, что подумал пилот о гладком механизме размером с кита, который теперь поддерживал его маленький аппарат.

У Мерлина задрожали руки. Он остро осознавал, как легко может повредить хрупкую вещь, неправильно рассчитав силу удара. На "Тиране" была броня, способная выдержать переходы через сеть и давление атмосферы газового гиганта. Это было все равно что молотком толкать перышко. На мгновение контакт между двумя летательными аппаратами был потерян, и когда "Тиран" снова коснулся, он ударил по самолету с такой силой, что раздавил металлический цилиндр запасного топливного бака, закрепленного под крылом. Мерлин вздрогнул, ожидая взрыва, который повредил бы маленький самолетик гораздо сильнее, чем "Тиран", но бак, должно быть, был пуст.

Впереди дирижабль обрел некоторую устойчивость. Сеть захвата все еще была развернута. Мерлин нажал сильнее, увеличивая высоту полета, готовя самолет к захвату сетью. В последний момент, решив, что это безопасно, направил "Тиран" в сторону и оставил самолет падающим в сетку.

На этот раз порывов ветра не было. Сеть обвилась вокруг самолета, и мягкий удар пришелся по носу дирижабля. Затем лебедка начала подтягивать сеть обратно к гондоле, как улов рыбы. В то же время дирижабль развернулся и начал набирать высоту.

— Других самолетов не было? — спросил Мерлин.

— Это был единственный самолет.

Они последовали за дирижаблем. Тот поднялся над обрывом, над покрытым льдом краем воздушного массива суши, затем опустился к защищенному участку в чаше, где скопились вода и зелень. Над берегом озера виднелся даже тонкий слой облаков, образовавших прерывистое кольцо. Мерлин предположил, что вогнутой формы суши было достаточно для поддержания стабильного микроклимата.

К этому времени у Мерлина уже была аудитория. На задней смотровой площадке гондолы собрались люди. На них были защитные очки, перчатки и толстые коричневые куртки. Мерлин заметил блеск направленных на него стеклянных линз. Его изучали, зарисовывали, возможно, даже фотографировали.

— Как думаешь, они выглядят благодарными, — спросил он, — или раздраженными?

"Тиран" отказался отвечать.

Мерлин держался на расстоянии, экономя топливо, насколько это было возможно, пока дирижабль преодолевал десятки километров засушливой, пологой местности. Время от времени они пролетали над небольшой деревушкой с хижинами или над узкой тропинкой. Вскоре местность покрылась почвой, а затем стала плодородной. Они пересекали полосы унылой серо-зеленой травы, усеянной валунами и разбросанными обломками. Затем появились деревья и перелески. Поселения стали больше, чем просто деревушки. Небольшие пруды питали реки, которые неспешно ползли к единственному озеру, занимавшему самую низкую точку суши. Мерлин заметил водяные колеса и неказистые мосты. На дальнем берегу озера виднелись поля с пасущимися животными и какие-то промышленные сооружения с высокими трубами. Само озеро было шириной километров пятьдесят-шестьдесят. На южном берегу, окруженном естественной гаванью, располагалось самое большое поселение из всех виденных Мерлином до сих пор. Это было беспорядочное нагромождение из нескольких сотен одноэтажных зданий, в основном белых, расположенных в беспорядке, как игрушечные кубики, разбросанные по полу.

Дирижабль пролетел над окраиной города и затем быстро снизился. Он приблизился к тому, что явно было каким-то охраняемым комплексом, судя по окружавшему его забору. Здесь была пара взлетно-посадочных полос, расположенных крест-накрест, и около дюжины самолетов, припаркованных вокруг раскрашенной копии эмблемы в виде полумесяца. В другой части комплекса возвышались четыре каркасные причальные башни, удерживаемые вантовыми тросами. К ним уже была привязана пара частично спущенных дирижаблей, потрепанных в бою. Мерлин отошел в сторону, чтобы дать прибывающему кораблю достаточно места для завершения стыковки. С гондолы снова спустили сетку, и самолет — его крылья были смяты, а фюзеляж прогнулся — оказался на перроне внизу. Обслуживающий персонал выбежал из бункеров, чтобы распутать сеть и освободить пилота. Мерлин посадил свой корабль на свободную часть взлетно-посадочной полосы и заглушил двигатели, как только посадочные салазки коснулись земли.

Вскоре вокруг "Тирана" собралась настороженная толпа. Большинство из них были одеты в длинные кожаные пальто, подпоясанные толстыми ремнями, с нашитой справа на груди эмблемой в виде полумесяца. Нижняя часть лица у них была обмотана шарфами, почти до самого носа. Их шлемы представляли собой кожаные шапки с длинными клапанами, закрывающими лицо и заднюю часть шеи. Большинство из них были в защитных очках, на некоторых были надеты какие-то дыхательные аппараты. По меньшей мере половина из них наводила на корабль ствольное оружие, часть которого устанавливалась на треногах, в то время как команды хорошо обученных солдат передвигали по перрону несколько еще более крупных колесных пушек. Один из них жестикулировал, приказывая вооруженным отрядам занять определенные позиции.

— Понимаешь, что он говорит? — спросил Мерлин, зная, что "Тиран" уловит любые внешние звуки.

— Мне понадобится больше, чем несколько минут, чтобы понять их язык, Мерлин, даже если он связан с чем-то в моей базе данных, на что нет никакой гарантии.

— Отлично. Буду импровизировать. Можешь сделать мне цветы?

— Куда именно ты направляешься? Что ты имеешь в виду под цветами?

Мерлин остановился у воздушного шлюза. На нем были высокие сапоги, обтягивающие черные кожаные брюки, белая рубашка свободного покроя и коричневый кожаный жилет из парчи, украшенный алой отделкой. Он зачесал волосы назад и аккуратно подстриг бороду. — А как ты думаешь, куда? Наружу. И мне нужно немного цветов. Цветы — это хорошо. Вырасти мне несколько гиацинтов цвета индиго, таких, какие росли в Спрингхейвене до Ментальных войн. Они всегда хорошо приживались.

— Ты сумасшедший. Они тебя пристрелят.

— Нет, если я улыбнусь и принесу экзотические инопланетные цветы. Помни, я только что спас один из их самолетов.

— На тебе даже нет доспехов.

— Доспехи бы их по-настоящему напугали. Поверь мне, корабль: это самый быстрый способ для них понять, что я не представляю угрозы.

— Было приятно видеть тебя на борту, — едко сказал "Тиран". — Я обязательно передам привет моему следующему владельцу.

— Просто сделай цветы и перестань жаловаться.

Пять минут спустя Мерлин собрался с духом, когда открылся шлюз и трап опустился, чтобы коснуться земли. Холод ударил его, как пощечина любовника. Он услышал приказ командира солдат, и сомкнутые ряды скорректировали прицел. До этого они целились в корабль. Теперь их интересовал только Мерлин.

Он поднял правую руку ладонью вверх, держа в левой только что созданные цветы.

— Здравствуйте. Меня зовут Мерлин. — Для пущей убедительности он ударил себя в грудь и повторил имя, на этот раз медленнее. — Мерлин. Я не думаю, что у вас много шансов меня понять, но на всякий случай... Я здесь не для того, чтобы создавать проблемы. — Он выдавил из себя улыбку, которая, вероятно, выглядела скорее дикой, чем ободряющей. — Сейчас. Кто главный?

Командир выкрикнул еще один приказ. Он услышал скрежет сотни защелкивающихся предохранителей. Внезапно идея корабля о том, чтобы сначала выслать проктора, показалась ему чрезвычайно разумной. Мерлин почувствовал, как по спине потекли струйки холодного пота. После всего, что он пережил до сих пор, как во время своего пребывания в Когорте, так и с тех пор, как стал свободным искателем приключений, умереть от снаряда химического оружия было бы своего рода разочарованием. Это был всего лишь один шаг от того, чтобы быть растерзанным и съеденным диким животным.

Мерлин осторожно спустился по трапу. — Никакого оружия, — сказал он. — Только цветы. Если бы я хотел причинить вам боль, то мог бы поразить вас из космоса шарм-торпедами.

Когда он добрался до перрона, командир отдал еще один приказ, и трое солдат нарушили строй, чтобы окружить Мерлина с трех сторон, так что стволы их оружия почти касались его. Предводитель — молодой человек жестокого вида со шрамом на правой стороне лица — прокричал что-то в сторону Мерлина, слово, которое отдаленно походило на "дистал", но было незнакомо Мерлину ни на одном языке. Когда Мерлин не пошевелился, он почувствовал, как винтовка уперлась ему в поясницу. — Дистал, — повторил мужчина, на этот раз с нажимом, граничащим с истерикой.

Затем над перроном прогремел другой голос, принадлежавший мужчине гораздо старше. В его голосе сразу же появилось что-то повелительное. Посмотрев в сторону источника возгласа, Мерлин увидел разбитый самолет, запутавшийся в сети захвата, и пилота, который пытался выползти из этого клубка с деревянным ящиком в руках. Винтовка перестала тыкаться в спину Мерлина, и жестокий на вид молодой человек замолчал, пока пилот направлялся к ним.

Пилот уже снял защитные очки, открывая морщинистое лицо пожилого человека, его седовато-белая борода и бакенбарды резко выделялись на фоне румяной, обветренной кожи. На мгновение Мерлину показалось, что он смотрит в зеркало на более старую версию себя.

— Приветствую тебя от всей Когорты, — сказал Мерлин. — Я человек, который спас тебе жизнь.

— Гекко, — сказал краснолицый мужчина, подталкивая деревянную коробку к груди Мерлина. — Форлорн гекко!

Теперь, когда у Мерлина появилась возможность рассмотреть ее как следует, он увидел, что коробка была повреждена, ее стенки прогнулись, а крышка сорвана. Внутри была набивка из соломы и множество разбитых стеклянных флаконов. Пилот взял один из этих разбитых флаконов и поднес его к лицу Мерлина, и жидкость медового цвета потекла по его пальцам.

— Что это? — спросил Мерлин.

Оставив Мерлина держать коробку и цветы, краснолицый пилот сердито указал на обломки своего самолета и, в частности, на цилиндрическое приспособление, которое Мерлин принял за топливный бак. Теперь он видел, что в цилиндре хранились еще десятки таких же деревянных ящиков, большинство из которых, должно быть, разбились, когда Мерлин толкнул самолет "Тираном".

— Я сделал что-то не так? — спросил Мерлин.

В мгновение ока гнев мужчины сменился отчаянием. Он плакал, и слезы размазывали сажу по его щекам. — Тэнджибл, — сказал он уже мягче. — Олл тэнджибл инквеллс. Гекко.

Мерлин сунул руку в коробку и достал один из немногих нетронутых флаконов. Он поднес изящную вещицу к глазам. — Лекарство?

— Пластрум, — сказал мужчина, забирая коробку у Мерлина.

— Покажите мне, что вы делаете с ним, — сказал Мерлин, жестом показывая, что он отпивает из флакона. Мужчина покачал головой, прищурив свои льдисто-голубые глаза с морщинками, как будто думал, что Мерлин либо глуп, либо издевается. Мерлин закатал рукав и жестом показал, как делает себе инъекцию. Пилот неуверенно кивнул.

— Пластрум, — повторил он. — Пластрум вестибул.

— У вас какие-то проблемы со здоровьем? Это то, что вы делали, доставляли лекарства?

— Тэнджибл, — повторил мужчина.

— Вам нужно пройти со мной, — сказал Мерлин. — Что бы это ни было, мы можем синтезировать это на борту "Тирана". — Он поднял целый флакон и приложил к нему указательный палец. Затем он указал на припаркованный корпус своего корабля и широко развел пальцы, надеясь, что пилот понял, что он может увеличить объем лекарства. — Один образец, — сказал он. — Это все, что нам нужно.

Внезапно поднялась суматоха. Мерлин оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть девочку, бегущую к ним по перрону. По меркам Когорты, ей могло быть всего шесть или семь лет. На ней была детская версия той же шинели, что и на всех остальных, черные ботинки с пряжками и перчатки, но без головного убора, защитных очков или дыхательной маски. Пилот крикнул "Минла", когда она приблизилась, и это единственное слово было предупреждением и в то же время чем-то более интимным, как будто пожилой мужчина мог быть ее отцом или дедушкой. — Минла, оук трифойл, — добавил мужчина твердо, но не без доброты. Судя по голосу, он был рад ее видеть, но несколько менее доволен тем, что она выбрала именно этот момент, чтобы выбежать на улицу.

— Спелтер Малкоха, — сказала девочка и обняла пилота за талию, насколько могла дотянуться. — Спелтер Малкоха, урсин Малкоха.

Краснолицый мужчина опустился на колени — его глаза все еще были влажными — и провел пальцем в перчатке по непослушной челке черных волос девочки. У нее было маленькое, похожее на обезьянье личико, в котором читались озорство и ум.

— Минла, — нежно произнес он. — Минла, Минла, Минла. — Тогда вопрос был явно риторическим: — Гастрик спат оксен, фей леджибл, Минла?

— Горс спелтер, — произнесла она с раскаянием в голосе. И тут, возможно, впервые заметила Мерлина. На какое-то тревожное мгновение на ее лице застыло нечто среднее между удивлением и подозрением, как будто он был какой-то загадкой, которая только что вторглась в ее мир.

— Тебя, случайно, не Минлой зовут? — спросил Мерлин.

— Минла, — произнесла она почти шепотом.

— Мерлин. Рад познакомиться с тобой, Минла. — И затем, повинуясь внезапному порыву, прежде чем кто-либо из взрослых успел его остановить, он передал ей один из гиацинтов цвета индиго, которые "Тиран" только что сотворил для него по древним молекулярным шаблонам из своей биобиблиотеки. — Твой, — сказал он. — Прелестный цветок для прелестной маленькой девочки.

— Оксен спрей, Минла, — сказал краснолицый мужчина, указывая на одно из зданий на краю площадки. Подошел солдат и протянул девочке руку, готовый проводить ее обратно внутрь. Она потянулась, чтобы вернуть цветок Мерлину.

— Нет, — сказал он, — можешь оставить его себе, Минла. Это для тебя.

Она расстегнула воротник своего пальто и засунула цветок внутрь для сохранности, так что наружу торчала только его головка. Яркий индиго, казалось, придавал ее лицу какой-то оттенок.

— Мер-лин? — спросил пожилой мужчина.

— Да.

Мужчина стукнул себя кулаком в грудь. — Малкоха. — А затем указал на пузырек, который Мерлин все еще держал в руках. — Пластрум, — повторил он. Затем последовал вопрос, сопровождаемый кивком в сторону "Тирана". — Райзибл пластрум?

— Да, — сказал Мерлин. — Я могу приготовить вам еще лекарства. Райзибл пластрум.

Краснолицый мужчина изучал его, как ему показалось, несколько минут. Мерлин решил промолчать: если пилот до сих пор не понял, о чем идет речь, никакие уговоры не помогут. Затем пилот потянулся к поясу и расстегнул кожаную кобуру с пистолетом. Он вынул оружие и дал Мерлину достаточно времени, чтобы подробно рассмотреть его. Низкое солнце поблескивало на черном стволе, покрытом маслянистой белой инкрустацией, вырезанной из чего-то похожего на китовый ус.

— Мер-лин райзибл пластрум, — сказал Малкоха. Затем он помахал пистолетом для пущей убедительности. — Спар апостл.

— Спар апостл, — повторил Мерлин, когда они поднимались по трапу на борт. — Никаких фокусов.

Еще до того, как "Тиран" добился успехов в изучении местного языка, Мерлину удалось заключить сделку с Малкохой. Лекарство оказалось очень простым, легко синтезируемым. Бета-лактамный антибиотик узкого спектра действия, если верить кораблю: именно такой препарат местные жители могли бы использовать для лечения грамположительной бактериальной инфекции — например, бактериального менингита, — если бы у них не было ничего лучшего.

"Тиран" мог бы производить антибиотики сотнями литров или синтезировать что-то гораздо более эффективное в столь же больших количествах. Но Мерлин не видел смысла разыгрывать свою самую ценную карту на столь раннем этапе игры. Вместо этого он решил передать Малкохе запасы наркотика примерно в той же дозировке и количестве, которые, должно быть, были у него с собой, когда его самолет был поврежден, упакованные в похожие на вид стеклянные флаконы. Первые две партии он отдал в качестве подарка, в качестве компенсации за вред, который, как предполагалось, причинил, пытаясь спасти Малкоху, и позволил Малкохе думать, что это все, на что способен "Тиран", — производить лекарства такой крепости и в таком количестве. Только на третий день, передавая третью партию товара, он упомянул о материалах, необходимых ему для ремонта корабля.

Конечно, он ничего не сказал, по крайней мере, ничего такого, что могли бы понять местные жители. Но вокруг было достаточно примеров необходимых Мерлину материалов — в основном металлов и органических соединений, а также воды, которую можно было использовать для пополнения резервуаров "Тирана" для термоядерного синтеза, — и Мерлин смог добиться значительного прогресса, просто показывая пальцем и импровизируя. Он продолжал говорить все это время, даже на основном языке, и делал все, что мог, чтобы побудить местных жителей отвечать на их родной речи. Даже если он находился внутри комплекса, "Тиран" отслеживал каждый разговор, благодаря микроскопическим устройствам наблюдения, которые Мерлин носил при себе. В ходе этого процесса корабль постоянно тестировал и отвергал языковые модели, используя свои знания как общих принципов человеческой грамматики, так и обширной базы данных древних языков, записанных Когортой, многие из которых были предшественниками основного языка. Возможно, Лекит и был изолирован десятки тысяч лет, но языки, которые даже были старше этого, были расшифрованы с помощью достаточно грубых вычислений, и Мерлин не сомневался, что "Тиран" в конце концов доберется до него, при условии, что ему предоставят достаточно материала для работы.

До сих пор не ясно, считали ли местные жители его своим пленником или почетным гостем. Он не предпринял никаких попыток уйти, и они не делали никаких усилий, чтобы помешать ему вернуться на свой корабль, когда пришло время собирать флаконы с антибиотиками. Возможно, они догадались, что останавливать его будет бесполезно, учитывая вероятные возможности его технологии. Или, возможно, догадались — и оказались правы, — что "Тиран" никуда не денется, пока его не отремонтируют и не заправят топливом. В любом случае, они, казалось, были не столько поражены его появлением, сколько заинтригованы, прекрасно понимая, что он может для них сделать.

Мерлину нравился Малкоха, хотя он почти ничего не знал об этом человеке. Очевидно, что тот был высокопоставленной фигурой в этой конкретной организации, будь то военная или политическая, но также был достаточно храбрым человеком, чтобы выполнить опасное задание по доставке медикаментов по воздуху во время войны. И его дочь любила его, а это чего-то да стоило. Теперь Мерлин знал, что Малкоха был ее "спелтером" или отцом, хотя он действительно выглядел достаточно старым, чтобы жить на расстоянии целого поколения от нее.

Почти все, чему Мерлин научился в те первые дни, было скорее заслугой Минлы, чем взрослых. Взрослые, казалось, были готовы, по крайней мере, попытаться ответить на его вопросы, когда понимали, к чему он клонит. Но их объяснения, сделанные мелом на доске, обычно совсем не помогали Мерлину понять. Они могли бы показать ему карты и печатные исторические и технические трактаты, но ни один из них не пролил бы свет на многие тайны мира. Расшифровка текста заняла бы у "Тирана" даже больше времени, чем расшифровка разговорного языка.

У Минлы, однако, были книжки с картинками. Дочь Малкохи явно прониклась симпатией к Мерлину, хотя у них не было ничего общего. Мерлин каждый раз, когда видел ее, дарил ей новый цветок какого-нибудь экзотического вида, только что созданный по рецептам биологической библиотеки. Мерлин взял за правило никогда не дарить ей цветы из одного и того же мира дважды, даже когда она хотела получить еще что-нибудь из того же мира. Он также взял за правило всегда рассказывать ей что-нибудь о месте, откуда были привезены цветы, несмотря на то, что она не понимала этого. Казалось, ей было достаточно услышать интонации рассказа, даже если он был на незнакомом языке.

В мире Минлы было не так много красок, поэтому подарки Мерлина, должно быть, привлекали ее своей яркостью. Раз в день им разрешалось встречаться на несколько минут в унылой комнате в главном здании. Поблизости всегда находился взрослый, но, по сути, Мерлину и девочке разрешалось свободно общаться. Минла показывала Мерлину рисунки и живописные работы, которые она сделала, или небольшие композиции, написанные размашистым почерком, примерно таким, который "Тиран" стал называть Лекит А. Мерлин рассматривал работы Минлы и хвалил, когда они заслуживали этого.

Он недоумевал, почему эти встречи были разрешены. Минла, очевидно, была умной девочкой (он мог бы сказать это только по ее не по годам развитой манере говорить, даже если бы у него не было достаточных доказательств в виде ее рисунков и записей). Возможно, она считала, что встреча с человеком из космоса станет важной частью ее образования, которая никогда не повторится в будущем. Возможно, она приставала к отцу, чтобы тот разрешил ей проводить больше времени с Мерлином. Мерлин мог это понять; в детстве у него также сформировалась безобидная привязанность к взрослым, часто к тем, кто приходил с подарками, и особенно к тем взрослым, которые проявляли интерес к тому, что он хотел им показать.

Но могло ли быть что-то большее, чем это? Возможно ли, что взрослые решили, что ребенок — лучший проводник к пониманию, и что Минла теперь их посланница? Или они надеялись использовать Минлу как форму эмоционального шантажа, чтобы незаметно повлиять на Мерлина, когда он решит, что пришло время уходить?

Он не знал. В чем он был уверен, так это в том, что книги Минлы поднимали столько же вопросов, сколько и давали ответов, и что простого их перелистывания было достаточно, чтобы в его сознании открылись окна в детство, которое, как он думал, благополучно кануло в Лету. Книги были поразительно похожи на те, что Мерлин помнил по Дворцу Вечных сумерек, из-за которых он дрался со своим братом. Они были переплетены аналогичным образом и иллюстрированы рисунками тушью в виде паучков, разбросанными по тексту, или витиеватыми акварельными красками, собранными на глянцевых обложках в конце книги. Мерлину нравилось подносить книгу к свету из открытого окна, чтобы иллюстрированные страницы сияли, как витражи. Это было то, что его отец показал ему на Пленитьюде, когда он был в возрасте Минлы, и ее восторг в точности повторял его собственный, несмотря на немыслимую пропасть времени, расстояния и обстоятельств, разделявшую их детство.

В то же время он уделял пристальное внимание тому, о чем говорилось в книгах. Во многих рассказах маленькие девочки участвовали в фантастических приключениях, связанных с летающими животными и другими волшебными существами. Другие были написаны с достоинством, с излишней серьезностью, как учебные тексты. Изучая эти последние книги, Мерлин начал кое-что понимать в истории Лекита, по крайней мере, в той мере, в какой она была изложена для детей.

Жители Лекита знали, что они прилетели со звезд. В двух книгах были даже рисунки, на которых был изображен огромный сферический космический корабль, летящий по орбите вокруг планеты. Картины отличались друг от друга во всех существенных деталях, но Мерлин был уверен, что видит изображение одного и того же смутно запомнившегося исторического события, подобно тому, как в книгах его юности по-разному изображались человеческие поселенцы, прибывающие на Пленитьюд. Однако там не было никаких упоминаний о сети или о чем-либо, связанном с Когортой или хаскерами. Что же касается теории местных жителей о происхождении воздушных массивов суши, то Мерлин нашел только одну зацепку. Это была пугающая последовательность снимков, показывающих, как ночное небо рассекают похожие на лаву трещины, пока целые куски небес не смещаются с места, открывая более темный, глубокий небосвод за ними. Некоторые из них падали в море, поднимая устрашающие волны, которые обрушивались на целые прибрежные поселения, в то время как другие без всякой поддержки парили в небе, а под ними простирались километры пустого пространства. Если взрослые и помнили, что именно инопланетное оружие разбило их маскировочное небо (оружие, установленное инопланетянами, которые все еще были здесь), то в книгах Минлы не было и намека на эту неприятную правду. Разрушение неба было показано просто как природная катастрофа, вроде наводнения или извержения вулкана. Достаточно, чтобы внушать благоговейный трепет, достаточно, чтобы очаровывать, но не настолько, чтобы вызывать ночные кошмары.

Это, должно быть, тоже было потрясающе. Собственный анализ "Тирана" показал, что воздушные массивы суши можно сложить, как мозаику. В этой мозаике были пробелы, но большинство из них можно было заполнить, подняв куски суши из моря и установив их на место. Все населенные воздушные массивы суши были перевернуты по сравнению с их предполагаемым положением на первоначальном небе, что требовало, чтобы они были перевернуты после разрушения. "Тиран" не мог дать четкого представления о том, как это могло произойти, но было достаточно ясно, что, если куски не перевернуть, вещества, необходимые для жизни, выплеснутся через края и снова прольются дождем на планету. Предположительно, эти вещества были подняты в воздух, когда неподдерживаемые куски (а это, должно быть, были куски, которые не содержали нейтрализаторов гравитации, или которые были повреждены настолько, что не могли держаться самостоятельно) обрушились вниз.

Что касается того, как люди вообще поднялись в небо, или того, как развивалась нынешняя политическая ситуация, тексты Минлы были удручающе расплывчатыми. Там были изображения, очевидно, исторических сражений, в которых использовались животные и порох. Там были иллюстрации, изображающие придворную жизнь: принцев и королей, балы и регаты, убийства и дуэли. Там были рисунки искателей приключений, поднимающихся на воздушных змеях и воздушных шарах, чтобы осмотреть летающие в воздухе массы, а позже — явно спонсируемые правительством разведывательные экспедиции, в которых использовались огромные флотилии хлипких на вид дирижаблей. Но что касается того, почему именно люди в небе теперь воюют с людьми на земле, Мерлин не имел ни малейшего представления, и еще меньше его это интересовало. Что имело значение — на самом деле, единственное — это то, что у народа Минлы были средства помочь ему. Он мог бы обойтись и без них, но, когда они принесли ему все необходимое, ему стало легче. И было приятно снова увидеть другие лица после столь долгого одиночества.

Одна из книг Минлы заинтриговала его даже больше, чем все остальные. В ней была изображена звездная ночь, небеса, открывшиеся после падения маскирующего неба. Созвездия были нарисованы в виде звезд, а схематические линии, соединяющие звезды, были наложены на наброски фигур. Ни одна из мифических или героических фигур не соответствовала старым созвездиям Пленитьюда, но, тем не менее, присутствовали те же архетипические формы. Для Мерлина было что-то чрезвычайно обнадеживающее в том, что он видел свидетельства подобного воображения в действии. Возможно, прошли десятки тысяч лет с тех пор, как эти люди вступали в контакт с более широкой галактической цивилизацией; возможно, они пережили катастрофы, изменившие мир, и сохранили лишь смутное представление о своем происхождении. Но они все еще были людьми, и он был среди них. Во время своих долгих поисков потерянного оружия, которое, как он надеялся, могло спасти Когорту, Мерлин временами начинал сомневаться, есть ли что-нибудь в человечестве, заслуживающее спасения. Но достаточно было взглянуть на лицо Минлы, когда он преподнес ей еще один цветок — еще одну реликвию какого-то давно умершего мира, — чтобы эти сомнения почти полностью рассеялись. Пока во вселенной еще были дети, и пока дети все еще могли быть очарованы чем-то таким простым и чудесным, как цветок, все еще была причина продолжать искать, причина продолжать верить.

Свернутое в спираль черное устройство было похоже на крошечного наутилуса в раковине из оникса. Мерлин откинул назад волосы, чтобы Малкоха увидел, что у него уже есть похожее устройство, затем жестом попросил Малкоху вставить переводчик себе в ухо.

— Хорошо, — сказал Мерлин, увидев, что мужчина вставил устройство на место. — Теперь ты меня понимаешь?

Малкоха ответил очень быстро, но Мерлин на мгновение задержался, прежде чем услышал, как его ответ был переведен на основной язык и передан бесстрастным машинным голосом. — Да. Я хорошо понимаю. Как это возможно?

Мерлин обвел рукой пространство вокруг себя. Они были одни на борту "Тирана", Малкоха был готов к отлету с очередной партией антибиотика. — Корабль прослушивал каждый наш с вами разговор, — сказал Мерлин. — Он достаточно наслушался вашего языка, чтобы начать составлять перевод по кусочкам. Этот перевод все еще находится в зачаточном состоянии — кораблю еще предстоит заполнить множество пробелов, — но со временем, чем больше мы будем общаться, тем лучше.

Малкоха внимательно слушал, как его наушник переводил ответ Мерлина. Мерлин мог только догадываться, насколько правильно он понял то, что было сказано.

— Твой корабль умен, — сказал Малкоха. — Мы много раз общались. Мы хорошо понимаем друг друга.

— Я надеюсь на это.

Малкоха указал на последнюю партию припасов, которые привезли его люди и которые были аккуратно сложены на верхней площадке посадочного трапа. Материалы были простыми в изготовлении, но все они могли быть переработаны в сложные компоненты, необходимые "Тирану" для самостоятельного ремонта.

— Металлы делают корабль хорошим?

— Да, — сказал Мерлин. — Металлы делают корабль хорошим.

— Когда корабль будет в хорошем состоянии, он будет летать? Ты уйдешь?

— В этом и идея.

Малкоха выглядел грустным. — Куда ты собираешься отправиться?

— Обратно в космос. Я долгое время был вдали от своего народа. Но мне нужно кое-что найти, прежде чем я вернусь к ним.

— Минла будет недовольна.

— Я тоже буду недоволен. Мне нравится Минла. Она умная маленькая девочка.

— Да. Минла умница. Я горжусь своей дочерью.

— У тебя есть на это полное право, — сказал Мерлин, надеясь, что его слова прозвучат искренне. — Тем не менее, я должен начать то, что закончил. Корабль говорит мне, что он будет готов к полету через два-три дня. Это простой ремонт, что поможет нам добраться до ближайшей базы. Но сначала нам нужно кое-что обсудить. — Мерлин потянулся к полке и протянул Малкохе поднос, на котором лежали двенадцать идентичных копий устройства-переводчика.

— Ты будешь разговаривать с другими нашими?

— Я только что узнал плохие новости, Малкоха: новости, которые касаются тебя и твоих людей. Прежде чем я уйду, хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь. Возьми эти переводчики и передай их своим лучшим людям — Кукалу, Джакане и остальным. Заставь всех носить их постоянно, независимо от того, с кем они разговаривают. Через три дня я хочу встретиться со всеми вами.

Малкоха с подозрением посмотрел на поднос с переводчиками, как будто эти устройства были своеобразным иностранным деликатесом.

— Какие плохие новости, Мерлин?

— Три дня не будут иметь большого значения. Будет лучше, если мы подождем, пока перевод не станет более точным, тогда не возникнет никаких недоразумений.

— Мы друзья, — сказал Малкоха, наклоняясь вперед. — Ты можешь сказать мне сейчас.

— Боюсь, в этом не будет особого смысла.

Малкоха умоляюще посмотрел на него. — Пожалуйста.

— Что-то упадет с неба, — сказал Мерлин. — Что-то похожее на огромный меч. И оно разрежет ваше солнце надвое.

Малкоха нахмурился, как будто сомневался, что правильно понял.

— Каллиопа?

Мерлин серьезно кивнул. — Каллиопа умрет. И тогда погибнет каждый на Леките.

Все они были там, когда Мерлин вошел в комнату со стеклянными перегородками. Малкоха, Триллер, Кукал, Джакана, Сибия, Нилтава и еще с полдюжины высокопоставленных лиц, которых Мерлин никогда раньше не видел. Ассистентка по административным вопросам уже вводила данные в лежащее у нее на коленях дребезжащее электромеханическое устройство для записи данных, с удивительной скоростью нажимая на жесткие металлические кнопки ввода. В массивном графинчике с гравировкой, стоявшем в центре стола, кипел чай. Ординарец уже разлил чай по фарфоровым чашкам, расставленным перед каждой шишкой, включая самого Мерлина. Через перегородку на противоположной стене смежной тактической комнаты Мерлин наблюдал, как другой ординарец вносит микроскопические коррективы в расположение воздушных массивов суши на масштабной проекционной карте Лекита. Периодически все здание сотрясалось от гулкого звука прибытия очередного самолета или дирижабля.

Малкоха кашлянул, чтобы привлечь внимание присутствующих. — У Мерлина есть для нас новости, — сказал он, и в его переведенном голосе прозвучало больше эмоций, чем тремя днями ранее. — Это новость не только для Альянса Скайленд, но и для всех на Леките. Это включает в себя Союзные территории, нейтралов и, да, даже наших врагов из Коалиции Стран Теней. — Он махнул рукой в сторону Мерлина, приглашая его встать.

Мерлин поднял одну из книжек Минлы с картинками, открытую на иллюстрации созвездий в небе над Лекитом. — То, что я должен вам рассказать, касается этих узоров, — сказал он. — Вы видите героев, животных и монстров в небе, очерченных линиями, которые проведены между самыми яркими звездами.

Новый голос прожужжал ему в ухо. Он узнал в говорившей Сибию, женщину высокого политического ранга. — Эти вещи ничего не значат, — терпеливо сказала она. — Это линии, проведенные между случайными совпадениями. Древний разум видел демонов и чудовищ на небесах. Наша современная наука говорит нам, что звезды очень далеки друг от друга, и что две звезды, которые кажутся близко расположенными на небе — например, два глаза Дракона Принии, — на самом деле могут находиться на очень разных расстояниях.

— Эти линии значат больше, чем вы думаете, — сказал Мерлин. — Это узор, который вы помнили десятки тысяч лет, забыв его истинное значение. Это пути между звездами.

— В пустоте нет путей, — возразила Сибия. — Пустота — это вакуум: то же самое, что заставляет птиц задыхаться, когда вы высасываете воздух из стеклянной банки.

— Возможно, вам это покажется абсурдным, — сказал Мерлин. — Все, что я могу вам сказать, это то, что вакуум не таков, каким вы его понимаете. У него есть структура, упругость, свои собственные запасы энергии. И вы можете заставить часть его отделиться от остальной части, если будете достаточно стараться. Именно это сделали Создатели путей. Они проложили огромные коридоры между звездами — реки текучего вакуума. Они простираются от звезды к звезде, связывая воедино всю галактику. Мы называем это сетью путей.

— Так вот как ты прибыл? — спросил Малкоха.

— Мой маленький корабль никогда бы не пересек межзвездное пространство без нее. Но когда я пролетал рядом с вашей планетой — потому что ниточка сети проходит прямо через эту систему — мой корабль столкнулся с проблемой. Вот почему "Тиран" был поврежден; вот почему мне пришлось приземлиться здесь и обратиться к вам за помощью.

— И в чем же суть этой проблемы? — настаивал старик.

— Мой корабль обнаружил это всего три дня назад, основываясь на наблюдениях, которые он собрал с момента моего прибытия. Похоже, что часть сети ослабла. В потоке есть излом, из-за которого она начинает отклоняться от курса. Незакрепленная часть дрейфует к вашему солнцу, притягиваемая гравитационным полем Каллиопы.

— Вы в этом уверены? — спросила Сибия.

— Мой корабль проверял данные снова и снова. Сомнений нет. Чуть более чем через семьдесят лет сеть путей пройдет сквозь Каллиопу, как проволока сквозь сырный шарик.

Малкоха пристально посмотрел в глаза Мерлину. — Что произойдет?

— Возможно, вначале это будет совсем незаметно, пока сеть все еще рассекает хромосферу. Но к тому времени, когда она достигнет середины с ее ядерными реакциями,.. я бы сказал, что все будет кончено.

— Можно ли это починить? Можно ли восстановить работу сети?

— Не без использования некоторых технологий, известных моему народу. Мы имеем дело с принципами, которые настолько же превосходят все на Леките, насколько "Тиран" превосходит любой из ваших винтовых самолетов.

Малкоха выглядел пораженным. — Тогда что же мы можем сделать?

— Вы можете строить планы, как покинуть Лекит. Вы всегда знали, что космические путешествия возможны: это описано в вашей истории, в книгах, которые вы даете своим детям. Если у вас были какие-то сомнения, я показал, что это правда. Теперь вы должны добиться этого сами.

— Через семьдесят лет? — спросил Малкоха.

— Знаю, это звучит невероятно. Но вы можете это сделать. У вас уже есть летающие машины. Все, что вам нужно делать, — это продолжать развивать это достижение... строить и строить... пока у вас не появятся средства.

— В твоих устах это звучит легко.

— Это нелегко. Это будет самое трудное, что вы когда-либо делали. Но я убежден, что вы сможете это сделать, если только соберетесь вместе. — Мерлин сурово посмотрел на свою аудиторию. — Это означает, что больше не будет войн между Скайлендом и Странами Теней. У вас нет на это времени. С этого момента весь промышленный и научный потенциал вашей планеты должен быть направлен на достижение одной цели.

— Ты собираешься помочь нам, Мерлин? — спросил Малкоха. — Не так ли?

У Мерлина пересохло в горле. — Я бы с удовольствием, но должен немедленно уехать. В двадцати световых годах отсюда находится богатая система, известная Когорте. Большие суда моего народа — вместительные корабли — иногда останавливаются в этой системе, чтобы пополнить запасы и произвести ремонт. Вместительные корабли не могут пользоваться этим путем, но они очень большие. Если бы я смог направить сюда хотя бы один такой корабль, он мог бы перевезти пятьдесят тысяч беженцев; даже вдвое больше, если бы люди были готовы мириться с некоторыми трудностями.

— Это все равно немного, — сказала Сибия.

— Вот почему вам нужно начать думать о сокращении вашей популяции в течение следующих трех поколений. Спасти всех будет невозможно, но если бы вы могли, по крайней мере, убедиться, что выжившие — это взрослые особи репродуктивного возраста... — Мерлин замолчал, заметив обращенные к нему встревоженные лица. — Смотрите, — сказал он, доставая из кармана пиджака пачку бумаг и раскладывая их на столе. — Я поручил кораблю подготовить эти документы. Этот документ касается производства антибиотиков широкого спектра действия. А этот проект касается создания авиационного двигателя нового типа, который позволит вам превышать скорость звука и подниматься на гораздо большие высоты, чем те, которые доступны вам сейчас. Вот этот касается металлургии и высокоточной обработки. Это схема двухступенчатой ракеты, работающей на жидком топливе. Вам нужно начать изучать ракетостроение прямо сейчас, потому что это единственное, что может привести вас в космос. — Его палец переместился на последний лист. — Этот документ раскрывает некоторые истины о природе физической реальности. Энергия и масса связаны этой простой формулой. Скорость света является абсолютной величиной, независимо от движения наблюдателя. На этой диаграмме показано наличие эмиссионных линий в спектре водорода и математическая формула, которая предсказывает расстояние между этими линиями. Все это... должно помочь вам добиться определенного прогресса.

— И это все, что вы можете нам дать? — скептически спросила Сибия. — Несколько страниц расплывчатых набросков и загадочных формул?

— Это больше, чем когда-либо удавалось получить большинству культур. Я предлагаю вам начать думать о них прямо сейчас.

— Я передам это Шаме, — сказал Кукал, беря чертеж реактивного двигателя и готовясь положить его в свой кейс.

— Не раньше, чем все, что здесь есть, будет скопировано и заархивировано, — твердо сказал Малкоха. — И мы должны приложить все усилия, чтобы ни один из этих секретов не попал в руки Стран Теней. — Затем он снова обратил свое внимание на Мерлина. — Очевидно, ты немного поразмыслил над этим вопросом.

— Совсем немного.

— Тебе впервые приходится сталкиваться с таким миром, как наш, который погибнет?

— У меня есть некоторый опыт в этом вопросе. Когда-то существовал мир...

— Что случилось с этим местом? — спросил Малкоха, прежде чем Мерлин успел закончить фразу.

— Оно погибло.

— Сколько людей было спасено?

На мгновение Мерлин растерялся. Слова, казалось, застревали у него в горле, твердые, как галька. — Выжили только двое, — тихо сказал он. — Пара братьев.

Путь к "Тирану" был самым долгим в его жизни. С тех пор как он принял решение покинуть Лекит, он прокручивал это событие в голове, прокручивая его снова и снова. Он всегда представлял себе ликующую толпу, обескураженную новостями, но не запуганную, Мерлина, поднимающего кулак в ободряющем приветствии. Ничто не подготовило его к холодному молчанию слушателей, к осуждающим выражениям их лиц, когда он выходил из низких зданий комплекса, к их невысказанному презрению, повисшему в воздухе, как прокламация.

Только Малкоха следовал за ним до самого трапа "Тирана". Старый солдат плотнее запахнул куртку на груди, хотя ветер стих и вечер был не особенно холодным.

— Прости, — сказал Мерлин, поставив одну ногу на трап. — Я бы хотел остаться.

— Ты кажешься мне похожим на двух мужчин, — тихо сказал Малкоха. — Один из них храбрее, чем сам о себе думает. Другому еще предстоит научиться храбрости.

— Я не убегаю.

— Но ты от чего-то убегаешь.

— Мне пора идти. Если ущерб, нанесенный сети, увеличится, я, возможно, даже не смогу связаться со следующей системой.

— Тогда ты должен поступить так, как считаешь правильным. Я обязательно передам привет Минле. Она будет очень скучать по тебе. — Малкоха замолчал и полез в карман туники. — Я чуть не забыл отдать тебе это. Она бы очень расстроилась, если бы я забыл.

Малкоха вручил Мерлину маленький кусочек камня — осколок в форме монеты, который, должно быть, был вырезан из более крупного куска, а затем оправлен в цветной металл, чтобы его можно было носить на шее или запястье. Мерлин с интересом осмотрел камень, но, по правде говоря, в нем не было ничего примечательного. Во время своих путешествий он тысячу раз подбирал и отбрасывал более красивые экземпляры. Он был выкрашен в красный цвет, чтобы подчеркнуть мелкую зернистость его поверхности: серия параллельных линий, похожих на страницы книги, если смотреть на них с конца, но с ритмичной структурой промежутков между линиями — пошире и поуже, — которая не была похожа ни на одну книгу, виденную Мерлином.

— Передай ей, что я оценил это, — сказал он.

— Этот камень я подарил своей дочери. Он показался ей красивым.

— Как он к тебе попал?

— Я думал, ты торопишься уйти.

Рука Мерлина сомкнулась на камне. — Ты прав. Мне пора отправляться в путь.

— Камень принадлежал моему пленнику, человеку по имени Довитчер. Он был одним из их величайших мыслителей: ученым и солдатом, во многом похожим на меня. Я восхищался его талантом издалека, так же, как, надеюсь, он восхищался моим. Однажды наши агенты схватили его и привезли в Скайленд. Я не принимал участия в планировании его похищения, но был рад, что мы наконец-то можем встретиться на равных. Я был убежден, что, как разумный человек, он прислушается к моим доводам и примет решение перейти на сторону Скайленда.

— Так ли это?

— Ни в малейшей степени. Он был так же непоколебим в своих убеждениях, как и я в своих. Мы так и не стали друзьями.

— Так при чем тут камень?

— Перед смертью Довитчер нашел способ помучить меня. Он отдал мне камень и сказал, что узнал из него нечто очень важное. Нечто, что может изменить наш мир. Нечто, имеющее космическое значение. Говоря это, он смотрел в небо, почти смеясь. Но не стал раскрывать, в чем заключается этот секрет.

Мерлин снова поднял камень. — Думаю, он играл с тобой в игры, Малкоха.

— В конце концов, я пришел к такому же выводу. Однажды Минле приглянулся камешек — он хранился на моем столе еще долго после того, как Довитчера не стало, — и я отдал его ей.

— И теперь он мой.

— Ты много значишь для нее, Мерлин. Она хотела подарить тебе что-нибудь взамен цветов. Возможно, однажды ты забудешь всех нас, но, пожалуйста, никогда не забывай мою дочь.

— Я не забуду.

— Мне повезло, — сказал Малкоха, и что-то в его тоне смягчилось, как будто он перестал осуждать Мерлина. — Я умру задолго до того, как ваша сеть путей доберется до нашего солнца. Но у поколения Минлы не будет такой роскоши. Они знают, что их миру придет конец, и что каждый год приближает это событие. Они — те, кто проведет всю свою жизнь с этим осознанием, нависшим над ними. Они никогда не познают истинного счастья. Я не завидую им ни на мгновение в их жизни.

Именно тогда что-то в Мерлине дало сбой, какой-то душевный срыв, который он, должно быть, ощущал в течение многих часов, сам себе в этом не признаваясь. Прежде чем обдумать свои слова, он поймал себя на том, что говорит Малкохе: — Я остаюсь.

Другой мужчина, возможно, опасаясь подвоха или какого-то недоразумения, вызванного переводчиком, прищурился. — Мерлин?

— Я сказал, что остаюсь. Я передумал. Может быть, всегда знал, что должен это сделать, а может, все дело в том, что ты только что сказал о Минле. Но я никуда не собираюсь уходить.

— То, что я только что сказал, — сказал Малкоха, — о том, что вас двое, и один храбрее другого... Теперь я знаю, с кем говорю.

— Я не чувствую себя храбрым. Мне страшно.

— Тогда я знаю, что это правда. Спасибо тебе, Мерлин. Спасибо, что не бросил нас.

— Есть одна загвоздка, — сказал Мерлин. — Если я хочу тебе чем-то помочь, то должен разобраться во всем этом.

Малкоха был последним, кто видел его перед тем, как он заступил на ледяную вахту. — Двадцать лет, — сказал Мерлин, указывая на настройки, которые были откалиброваны в лекитских единицах времени. — За все это время тебе не нужно беспокоиться обо мне. "Тиран" позаботится обо всем, что мне нужно. Если возникнут проблемы, корабль либо разбудит меня, либо отправит прокторов за помощью.

— Ты никогда раньше не говорил о прокторах, — ответил Малкоха.

— Маленькие механические куклы. У них очень слабый интеллект, поэтому они не смогут помочь вам в чем-то творческом. Но вам не нужно беспокоиться из-за них.

— Через двадцать лет мы должны разбудить тебя?

— Нет, корабль позаботится и об этом. Когда придет время, корабль пустит вас на борт. Возможно, поначалу я буду немного не в себе, но уверен, что вы отнесетесь к этому снисходительно.

— Возможно, меня не будет лет через двадцать, — серьезно сказал Малкоха. — Сейчас мне шестьдесят.

— Я уверен, что в тебе еще остались силы.

— Если мы столкнемся с проблемой, с кризисом...

— Послушай меня, — неожиданно настойчиво произнес Мерлин. — Ты должен понять одну очень важную вещь. Я не бог. Мое тело во многом такое же, как у тебя, и продолжительность нашей жизни очень похожа. Именно так мы поступали в Когорте: бессмертие обретается благодаря нашим поступкам, а не благодаря плоти и крови. Шкатулка ледяной вахты может продлить мне жизнь на несколько десятков лет дольше, чем обычно живет человек, но она не может дать мне вечную жизнь. Если ты будешь продолжать будить меня, я не проживу достаточно долго, чтобы помочь вам, когда дела пойдут совсем плохо. Если возникнет кризис, ты можешь постучать в дверь три раза. Но я бы настоятельно рекомендовал вам не делать этого, пока ситуация не станет действительно критической.

— Я прислушаюсь к твоему совету, — сказал Малкоха.

— Работайте усердно. Работайте усерднее, чем вы когда-либо мечтали. Время поглотит эти семьдесят лет быстрее, чем вы успеете моргнуть.

— Я знаю, как быстро время может сжирать годы, Мерлин.

— Я хочу проснуться под звуки ракет и реактивных самолетов. В противном случае буду разочарован.

— Мы сделаем все возможное, чтобы не подвести тебя. Приятных снов, Мерлин. Мы позаботимся о тебе и твоем корабле, что бы ни случилось.

Мерлин попрощался с Малкохой. Когда корабль был запечатан, он устроился в гробу ледяной вахты и приказал "Тирану" погрузить его в сон.

Ему ничего не снилось.

Когда Мерлин пришел в сознание, рядом с ним не было никого из знакомых. Если бы не их униформа, на которой все еще виднелась узнаваемая эмблема скайлендеров в виде полумесяца, он легко мог бы поверить, что его похитили силы с поверхности. Посетители столпились вокруг его открытого гроба, лица их было трудно разглядеть, глаза слезились от внезапного проникновения света.

— Вы понимаете меня, Мерлин? — спросила женщина твердым, ясным голосом.

— Да, — сказал он после паузы, в течение которой, казалось, его рот все еще был неподвижен. — Я понимаю вас. Как долго я...

— Двадцать лет, как вы и велели. У нас не было причин будить вас.

Он приподнялся из гроба, мышцы буквально кричали от напряжения. Его зрение постепенно обострялось. Женщина изучала его с холодной отстраненностью. Она щелкнула пальцами, подзывая кого-то, кто стоял у нее за спиной, и протянула Мерлину одеяло. — Накройтесь этим, — сказала она.

Одеяло было теплым. Он с благодарностью завернулся в него и почувствовал, как тепло проникает в его старые кости. — Это было долгое путешествие, — сказал он, вяло ворочая языком, из-за чего слова получались невнятными. — Обычно мы не проводим так много времени на ледяной вахте.

— Но вы живы и здоровы.

— Похоже, что так.

— Мы подготовили приемную в комплексе. Там есть еда и питье, медицинская бригада ждет, чтобы осмотреть вас. Вы можете идти?

— Могу попробовать.

Мерлин попытался. Ноги у него подкосились еще до того, как он добрался до двери. Со временем он восстановит свои силы, но сейчас ему нужна была помощь. Должно быть, они предвидели его трудности, потому что у трапа "Тирана" уже ждала инвалидная коляска в сопровождении санитара, который толкал ее.

— Прежде чем вы спросите, — сказала женщина, — Малкоха мертв. Мне жаль, что приходится вам это говорить.

Мерлин привык считать старика своим единственным взрослым другом на Леките и рассчитывал, что тот будет рядом, когда он вернется из ледяной вахты. — Когда он умер?

— Четырнадцать лет назад.

— Сила и мудрость. Для вас это, должно быть, древняя история.

— Не для всех нас, — строго сказала женщина. — Я Минла, Мерлин. Может, с тех пор и прошло четырнадцать лет, но не проходит и дня, чтобы я не вспоминала своего отца и не жалела, что его уже нет с нами.

Пока его везли по перрону, Мерлин взглянул на лицо женщины и сравнил его с тем, каким оно было в его воспоминаниях о маленькой девочке, которую он знал двадцать лет назад. Он сразу заметил сходство и понял, что она говорит правду. В этот момент он впервые ощутил внутреннее ощущение прошедшего времени.

— Вы не представляете, Минла, как странно я себя чувствую, когда это слышу. Вы помните меня?

— Я помню человека, с которым разговаривала в комнате. Это было давно.

— Не для меня. Вы помните камень?

Она как-то странно посмотрела на него. — Камень?

— Вы просили своего отца отдать его мне, когда я собирался покинуть Лекит.

— О, эта вещица, — сказала Минла. — Да, теперь я вспомнила. Это была та, что принадлежала Довитчеру.

— Она очень красивая. Можете забрать ее, если хотите.

— Оставьте ее себе, Мерлин. Сейчас она ничего не значит для меня, так же как и не должна была ничего значить для моего отца. Мне стыдно, что я отдала ее вам.

— Мне жаль Малкоху.

— Он умер достойно, Мерлин. Мы выполняли очередное опасное задание в очень плохую погоду. На этот раз была наша очередь доставлять лекарства нашим союзникам. Теперь мы производим антибиотики для всех территорий Альянса Скайленд, благодаря технологии, которую вы нам предоставили. Мой отец доставил одну из последних партий груза. Он добрался до другого континента, но его самолет был потерян на обратном пути.

— Он был хорошим человеком. Я знал его совсем недолго, но, думаю, этого было достаточно, чтобы понять.

— Он часто говорил о вас, Мерлин. Думаю, он надеялся, что вы сможете научить его большему, чем сделали сами.

— Я сделал все, что мог. Слишком много знаний ошеломило бы вас: вы не знали бы, с чего начать или как сложить все воедино.

— Возможно, вам следовало больше доверять нам.

— Вы сказали, что у вас не было причин будить меня. Означает ли это, что вы добились прогресса?

— Решайте сами.

Он последовал указаниям Минлы. В окрестностях "Тирана" все еще можно было узнать старый военный городок, многие из первоначальных зданий сохранились, хотя и были расширены и приспособлены. Но большинство причальных башен для дирижаблей исчезли, как и большинство самих дирижаблей. Место, где раньше стояли башни и дирижабли, теперь занимали ряды новых самолетов, больше и тяжелее, чем все, что Мерлин видел раньше. Геометрия их крыльев, угол наклона передней кромки, изящный изгиб хвостовых оперений — все это в какой-то мере было связано с формой "Тирана" в режиме входа в атмосферу. Очевидно, туземцы были более наблюдательными, чем он предполагал. Мерлин знал, что ему не следовало удивляться; в конце концов, он же дал им чертежи реактивной турбины. Но все равно для него было шоком увидеть, что его планы воплотились в жизнь, так близко к тому, как он себе это представлял.

— Топливо — это постоянная проблема, — сказала Минла. — У нас есть преимущество в высоте, но не более того. Мы полагаемся на наших разбросанных союзников на земле, а также на рейды к топливным бункерам в Странах Теней. — Она указала на один из оставшихся дирижаблей. — Наши грузовые дирижабли могут доставить топливо обратно в Скайленд.

— Вы все еще воюете? — спросил Мерлин, хотя ее заявление скорее подтверждало это.

— Вскоре после смерти моего отца было объявлено перемирие. Оно продлилось недолго.

— Вы, люди, могли бы достичь гораздо большего, если бы объединили свои усилия, — сказал Мерлин. — Через семьдесят, а то и через пятьдесят лет вы столкнетесь с коллективным уничтожением. Не будет иметь ни малейшего значения, какому флагу вы отдаете честь.

— Спасибо за лекцию. Если это так много для вас значит, почему бы вам не слетать на другую сторону и не поговорить с ними?

— Я исследователь, а не дипломат.

— Вы всегда можете попробовать.

Мерлин тяжело вздохнул. — Однажды я все-таки попытался. Вскоре после того, как я покинул Когорту... был мир под названием Экзолет, примерно такого же размера, как Лекит. Я подумал, что на Экзолете может быть что-то, связанное с моими поисками. Я оказался неправ, но это была достаточная причина, чтобы приземлиться и попытаться поговорить с местными жителями.

— Они воевали?

— Прямо как вы здесь. Два мощных блока, химическое оружие и тому подобное. Я перескакивал с полушария на полушарие, пытаясь играть роль миротворца, пытаясь столкнуть их лбами, чтобы они образумились. Я раскрыл им всю космическую перспективу: что где-то там есть большая вселенная, частью которой они могли бы стать, если бы только перестали ссориться. О том, что им придется принять в этом участие, нравится им это или нет, когда к ним придут хаскеры, но если бы они только были готовы к этому...

— Это не сработало.

— Я сделал все в двадцать раз хуже. Застал их в тот момент, когда они были готовы к какому-то перемирию. К тому времени, как я ушел, они снова принялись за старое, не жалея сил. Это преподало мне ценный урок, Минла. В мои обязанности не входит посыпать планету волшебной пыльцой и сделать так, чтобы все жили долго и счастливо. Никто не дал мне инструментарий для этого. Вы должны разобраться в этом сами.

Она выглядела слегка разочарованной. — Значит, вы больше никогда не будете пытаться?

— Обжегши пальцы один раз, их не суют в огонь дважды.

— Что ж, — сказала Минла, — прежде чем вы начнете слишком сурово о нас думать, напомню, что именно Скайленд выступил с мирной инициативой в последнем перемирии.

— Так что же пошло не так?

— Земли Теней вторглись на одну из наших союзных наземных территорий. Они были заинтересованы в добыче определенной руды, которая, как известно, в изобилии залегала в этом районе.

Несмотря на то, что он был подавлен новостями о том, что война все еще продолжается, Мерлин заставил себя сосредоточиться на более важном вопросе — подготовке к катастрофе. — Вы хорошо поработали с этими самолетами. Несомненно, вы приобретете опыт полетов на большой высоте. Вы уже освоили трансзвуковые полеты?

— В прототипах. Через два года, при наличии запасов топлива, у нас в воздухе будет боеспособная эскадрилья сверхзвуковых самолетов.

— Ракетная техника?

— И это тоже. Наверное, будет проще, если я вам покажу.

Минла позволила санитару отвезти его в одно из зданий комплекса. Вдоль одной из стен тянулось длинное окно, выходившее на более просторное помещение. Несмотря на то, что внутреннее пространство было расширено и перестроено, Мерлин все равно узнал тактическую комнату. Старая настенная карта с громоздкими табличками, которые можно было перемещать, была заменена грохочущим электромеханическим дисплеем. Операторы носили наушники и сидели за столами за огромными обтекаемыми машинами, их серые металлические корпуса были украшены ребристыми охлаждающими фланцами. Они смотрели на маленькие мерцающие голубоватые экраны и шептались в микрофоны.

Минла взяла со стола пачку фотографий и передала их Мерлину для ознакомления. Это были черно-белые снимки воздушных масс Скайленда, снятые с большой высоты, пока изгиб горизонта над Лекитом не стал более отчетливым.

— Наши зондирующие ракеты проникли на самый край атмосферы, — сказал Минла. — Наши трехступенчатые блоки теперь способны доставлять тактическую полезную нагрузку в любую незащищенную точку на поверхности.

— Что будет считаться "тактической полезной нагрузкой"? — осторожно спросил Мерлин.

— Это чисто академический вопрос. Я просто показываю прогресс, которого мы достигли в ваше отсутствие.

— Я восхищен.

— Вы подтолкнули нас к этим усовершенствованиям, — с упреком сказала Минла. — Вряд ли вы можете винить нас, если мы тем временем используем их в военных целях. Катастрофа, как вы любезно указали, произойдет еще через пятьдесят лет. А пока у нас есть свои дела, с которыми нужно разобраться.

— Я не пытался создать военную машину. Просто давал вам ступеньки, необходимые для того, чтобы попасть в космос.

— Что ж, как вы, несомненно, можете судить сами, нам еще предстоит пройти немалый путь. Наши аналитики говорят, что через пятнадцать, может быть, десять лет у нас на орбите появится искусственный спутник. Определенно так будет к тому времени, когда вы проснетесь в следующий раз. Но это все равно не то же самое, что вывезти из системы пятьдесят тысяч человек, или сколько бы их ни было. Для этого нам понадобятся дополнительные указания от вас, Мерлин.

— Кажется, вы очень хорошо справляетесь с тем, что я вам уже дал.

Тон Минлы, до этого момента холодный, заметно смягчился. — Вас накормят. Затем вас хотели бы осмотреть врачи, хотя бы для того, чтобы получить свои собственные записи. Мы рады, что вы снова с нами, Мерлин. Мой отец был бы так рад снова вас увидеть.

— Я бы хотел поговорить с ним еще раз.

Через минуту Минла спросила: — Как долго вы пробудете у нас, прежде чем снова ляжете спать?

— По крайней мере, несколько месяцев. Может быть, год. Достаточно долго, чтобы убедиться, что вы на правильном пути и что вам можно доверить ваш собственный прогресс, пока снова не проснусь.

— Нам о многом нужно поговорить. Надеюсь, у вас есть желание задавать вопросы.

— У меня еще больший аппетит к завтраку.

Минла вывезла его из палаты в другую часть комплекса. Там его осмотрели медицинские работники Скайленда, и этот процесс включал в себя множество прикосновений и консультаций шепотом. Они заинтересовались Мерлином не только потому, что он был человеком, родившимся на другой планете, но и потому, что надеялись узнать какой-нибудь секрет ледяной вахты по его метаболизму. В конце концов, они закончили, и Мерлину разрешили помыться, одеться и, наконец, поесть. Еда Скайленда была скудной по сравнению с тем, к чему он привык на борту "Тирана", но в своем нынешнем состоянии он проглотил бы все, что угодно.

В тот день ему не суждено было отдохнуть. Последовали дополнительные медицинские осмотры, в том числе и те, которые явно были направлены на проверку функционирования его нервной системы. Ему заливали в уши холодную воду, светили в глаза фонариками и постукивали по нему различными маленькими молоточками. Мерлин стойко переносил все это. Они не нашли бы в нем ничего странного, потому что во всех существенных отношениях он был биологически идентичен людям, проводившим обследование. Но он полагал, что результаты анализов дадут медицинскому персоналу много поводов для обсуждения в ближайшие месяцы.

После этого Минла ждала его вместе с целой группой официальных лиц Скайленда. Он узнал в двух или трех из них более старые версии людей, которых он уже встречал, поседевших и изборожденных морщинами за двадцать лет войны — это были Триллер, Джакана и Сибия, у Триллера теперь не было одного глаза, — но большинство лиц были ему незнакомы. Мерлин внимательно следил за новоприбывшими: именно с ними ему предстояло иметь дело в следующий раз.

— Возможно, нам следует перейти к делу, — властно заявила Минла. Она была самой молодой в комнате, но если и не превосходила всех присутствующих по рангу, то, по крайней мере, пользовалась их молчаливым уважением. — Мерлин, добро пожаловать обратно в Скайленд. Вы узнали кое-что о том, что произошло в ваше отсутствие: о достигнутых нами успехах, о продолжающейся войне. Теперь мы должны поговорить о будущем.

Мерлин согласно кивнул. — Я всецело за будущее.

— Сибия? — спросила Минла, бросив взгляд на пожилую женщину.

— Промышленный потенциал Скайленда, даже если принять во внимание наших союзников на поверхности, недостаточен для достижения высшей цели — обеспечения выживания нашей планетной культуры, — ответила Сибия таким тоном, словно зачитывала стратегический документ, хотя и смотрела Мерлину прямо в глаза. — Таким образом, наш военный долг — наш моральный императив — подчинить весь Лекит единой власти, единому планетному правительству. Только тогда у нас будут средства спасти больше, чем горстку душ.

— Полностью согласен, — сказал Мерлин. — Вот почему я приветствую ваше недавнее прекращение огня. Жаль только, что оно не продлилось долго.

— Прекращение огня всегда было хрупким, — сказал Джакана. — Удивительно, что оно продолжалось так долго. Вот почему нам нужно что-то более постоянное.

Мерлин почувствовал покалывание под воротником. — Я думаю, у вас что-то на уме.

— Полный военный и политический контроль над Странами Теней, — ответила Сибия. — Они никогда не будут работать с нами, если не станут нами.

— Вы не поверите, как пугающе это звучит.

— Это единственный способ, — сказала Минла. — Режим моего отца исследовал все возможные пути мирного урегулирования, которые позволили бы нашим двум блокам работать в унисон. Он потерпел неудачу.

— Поэтому вместо этого вы хотите заставить их подчиниться.

— Если это то, что нужно, — сказала Минла. — Мы считаем, что администрация Стран Теней находится на грани краха. Для того, чтобы осуществить государственный переворот, за которым последует капитуляция путем переговоров, потребуется всего одна четкая демонстрация наших возможностей.

— А эта четкая демонстрация?

— Вот почему нам нужна ваша помощь, Мерлин. Двадцать лет назад вы открыли моему отцу некоторые истины. — Прежде чем он успел что-либо сказать, Минла достала один из листов, которые Мерлин дал Малкохе и его коллегам. — Здесь все написано черным по белому. Эквивалентность массы и энергии. Постоянство скорости света. Внутренняя структура атома. Ваше замечание о том, что наше солнце содержит 'ядерную сердцевину'. Все это стало для нас стимулом. Наши лучшие умы боролись с последствиями этих идей в течение двадцати лет. Мы видим, как энергия атома могла бы перенести нас в космос и за пределы досягаемости нашего солнца. Теперь у нас есть представление о том, что еще это означает.

— Рассказывайте, — сказал Мерлин, чувствуя зловещее предчувствие в животе.

— Если масса может быть преобразована в энергию, то военные последствия будут поразительными. Расщепляя атом или даже заставляя атомы сливаться, мы считаем, что сможем создать оружие практически неисчислимой разрушительной силы. Демонстрации одного из этих устройств, несомненно, было бы достаточно, чтобы свергнуть администрацию Стран Теней.

Мерлин медленно покачал головой. — Вы заходите в тупик. Невозможно создать практичное оружие, используя атомную энергию. Слишком много сложностей.

Минла изучала его с пристальным вниманием, которое Мерлин находил весьма тревожным. — Я вам не верю, — сказала она.

— Верить мне или не верить, решать вам.

— Мы уверены, что это оружие может быть изготовлено. Наши собственные исследовательские направления рано или поздно дадут нам его.

Мерлин откинулся на спинку стула. Он знал, когда блефовать больше не имело смысла.

— Тогда я вам не нужен.

— Но мы это делаем. И это самое срочное. В администрации Стран Теней тоже есть свои светлые головы, Мерлин. Их интерес к тем запасам руды, о которых я упоминала ранее... либо произошла утечка разведданных, либо они независимо от нас пришли к выводам, аналогичным нашим. Они пытаются создать оружие.

— Вы не можете быть в этом уверены.

— Мы не можем позволить себе ошибаться. Может, небо и принадлежит нам, но наше положение зависит от доступа к запасам топлива. Если бы по одному из наших союзников было применено атомное оружие... — Минла оставила предложение незаконченным, выразив свою мысль адекватно.

— Тогда постройте свою бомбу, — сказал Мерлин.

— Нам она нужна как можно скорее. И тут на помощь приходите вы. — Минла достала еще один лист бумаги и бросила его через стол в сторону Мерлина. — У нас достаточно руды, — сказала она. — У нас также есть средства для ее переработки. Это наше лучшее предположение относительно конструкции.

Мерлин взглянул на иллюстрацию достаточно долго, чтобы увидеть сложную схему концентрических кругов, похожую на план сложного садового лабиринта. Она была снабжена замысловатыми комментариями, напечатанными машинным способом.

— Я не буду вам помогать.

— Тогда вам лучше покинуть нас сейчас, — сказала Минла. — Мы создадим нашу бомбу в свое время, без вашей помощи, и используем ее, чтобы обеспечить мир во всем мире. Возможно, это произойдет достаточно быстро, чтобы мы могли начать перенаправление промышленности на эвакуацию. А может, и нет. Но то, что произойдет, будет на наших условиях, а не на ваших.

— Поймите одну вещь, — сказал Джакана с хищным выражением лица. — Настанет день, когда будет применено атомное оружие. Предоставленные самим себе, мы создадим оружие, которое сможем использовать против наших врагов внизу. Но к тому времени, когда у нас появятся такие возможности, у них, скорее всего, будут средства нанести ответный удар, если они не ударят по нам первыми. Это означает, что будет серия перестрелок, эскалация, а не одна решающая демонстрация. Дайте нам средства для создания оружия сейчас, и мы будем использовать его таким образом, чтобы свести к минимуму жертвы среди гражданского населения. Утаите это от нас, и на ваших руках будет кровь миллионов погибших.

Мерлин чуть не рассмеялся. — У меня руки будут в крови, потому что я не показал вам, как покончить с собой?

— Вы сами начали это, — сказала Минла. — Вы уже поделились с нами секретными знаниями об атоме. Неужели вы думали, что мы такие глупые, такие наивные, что не сумеем сложить два и два вместе?

— Может быть, я думал, что у вас больше здравого смысла. Я надеялся, что вы будете разрабатывать атомные ракеты, а не атомные бомбы.

— Это наш мир, Мерлин, а не ваш. У нас есть только один шанс повлиять на его судьбу. Если вы хотите помочь нам, то должны дать нам средства сокрушить врага.

— Если я дам вам это, погибнут миллионы.

— Миллиард людей погибнет, если Лекит не объединится. Вы должны это сделать, Мерлин. Либо вы полностью на нашей стороне, либо мы все умрем.

Мерлин закрыл глаза, желая побыть немного в одиночестве, обдумать последствия. В отчаянии он увидел возможное решение: то, которое он отвергал раньше, но теперь был готов принять. — Покажите мне военные объекты на поверхности, которые вы хотели бы уничтожить больше всего, — сказал он. — Я попрошу "Тирана" уничтожить их, используя шарм-торпеды.

— Мы подумывали о том, чтобы попросить вас о прямой военной помощи, — сказала Минла. — К сожалению, у нас это не сработает. Наш враг уже кое-что знает о вашем существовании: это всегда было трудно скрыть, особенно учитывая масштабы шпионской сети жителей Стран Теней. Мы не сомневаемся, что ваше оружие произведет на них впечатление. Но они также знают, что наша власть над вами невелика, и что вы можете так же легко отказаться атаковать данную цель. По этой причине вы не являетесь эффективным средством устрашения. В то время как если бы они узнали, что мы обладаем разрушительным оружием... — Минла посмотрела на других чиновников Скайленда. — У них не могло быть сомнений в том, что мы можем совершить немыслимое.

— Я действительно начинаю задумываться, не следовало ли мне вместо этого приземлиться на землю.

— Вы сидели бы в очень похожей комнате и вели очень похожий разговор, — сказала Минла.

— Вашему отцу было бы стыдно за вас.

Взгляд Минлы заставил Мерлина почувствовать себя так, словно он оказался у нее под каблуком. — Мой отец хотел как лучше. Он служил своему народу изо всех сил. Но он мог позволить себе роскошь знать, что умрет еще до конца света. Я — не могу.

Мерлин был на борту "Тирана" один, если не считать Минлы, и готовился снова заступить на ледяную вахту. С момента его пробуждения прошло восемь безумных месяцев, и прогресс набирал обороты, которые, Мерлин был уверен, сохранятся и к следующему периоду его бодрствования.

— Я буду старше, когда мы встретимся снова, — сказала Минла. — Вы не постареете и на день, а ваши воспоминания об этом дне будут такими же яркими, как будто это случилось вчера. Вы когда-нибудь к этому привыкнете?

Не в первый раз Мерлин снисходительно улыбнулся. — Я родился в мире, не слишком отличающемся от Лекита, Минла. У нас не было массивов суши, плывущих по небу, у нас не было глобальных войн, но во многих отношениях мы были очень похожи. Все, что вы здесь видите — этот корабль, этот шкафчик с ледяными вахтами, эти сувениры — когда-то показалось бы мне до неузнаваемости странным. Однако я привык к этому. Так же, как привыкли бы и вы, если бы у вас был такой же опыт.

— Я в этом не уверена.

— Да, это так. Двадцать лет назад я встретил очень умную девочку, и, поверьте мне, в свое время я встречал немало умных людей. — Мерлин просиял, вспомнив, что он хотел показать Минле. — Тот камешек, который вы подарили мне через своего отца... Тот, о котором мы говорили сразу после того, как я вышел из кабинета?

— Эта бесполезная вещь, относительно которой Довитчер убедил моего отца, что она имеет космическое значение?

— Для вас она не была бесполезной. Должно быть, она вам понравилась, иначе вы не подарили бы его мне в обмен на мои цветы.

— Цветы, — задумчиво произнесла Минла. — Я почти забыла о них. Раньше я с таким нетерпением ждала их, звука вашего голоса, когда вы рассказывали мне истории, которых не могла понять, но которые все равно казались такими значительными. Вы заставили меня почувствовать себя особенной, Мерлин. Потом я бережно хранила цветы и, ложась спать, представляла, из каких странных и красивых мест они были привезены. Я плакала, когда они увядали, но вы всегда приносили новые.

— Раньше мне нравилось выражение вашего лица.

— Расскажите мне о камешке, — попросила она, помолчав.

— Я попросил "Тиран" провести его анализ. На всякий случай, вдруг в этом было что-то важное, чего ни вы, ни я, ни ваш отец не заметили.

— И что? — спросила Минла с ноткой страха.

— Боюсь, это всего лишь кусок точильного камня.

— Точильный камень?

— Очень твердый. Его используют для заточки ножей. Это довольно распространенный камень на подобной планете, где существуют приливы, береговые линии и океаны. — Мерлин вынул камень чуть раньше и теперь держал его в руке, на раскрытой ладони, как счастливую монету. — Видите этот изящный узор из линий? Этот камень был выброшен на мелководье приливной волной. Всякий раз, когда набегало море, оно несло с собой взвесь ила, которая оседала и образовывала тонкий слой на поверхности камня. В следующий раз, когда начинался прилив, наносился второй слой. Затем третий и так далее. На формирование каждого слоя уходит всего несколько часов, хотя на то, чтобы он затвердел в камень, могут уйти сотни миллионов лет.

— Значит, он очень старый.

Мерлин кивнул. — Действительно, очень старый.

— Но не имеет никакого космического значения.

— Мне жаль. Я просто подумал, что вам, возможно, захочется знать. В конце концов, Довитчер играл в какую-то игру с вашим отцом. Наверное, Малкоха более или менее догадался об этом сам.

На мгновение Мерлину показалось, что его объяснение удовлетворило Минлу, позволив ей закрыть эту главу своей жизни. Но вместо этого она только нахмурилась. — Линии неправильные. Почему они то расширяются, то сужаются?

— Приливы бывают разные, — сказал Мерлин, внезапно почувствовав, что стоит на менее твердой почве. — Глубокие приливы несут больше наносов. Мелкие приливы — меньше. Я так думаю.

— Штормы вызывают высокие приливы. Это могло бы объяснить редкую плотную полосу. Но в остальном приливы на Леките очень регулярны. Я знаю это по своему обучению.

— Тогда, боюсь, вас учили не совсем точно. У вашей планеты большая луна... — Мерлин не закончил фразу. — Весенние приливы и отливы, Минла. С этим не поспоришь.

— Наверное, вы правы.

— Вы хотите вернуть камень? — спросил он.

— Оставьте его себе, если это вас позабавит.

Он сжал камень в ладони. — Он все еще что-то значил для вас, когда вы дарили его мне. По этой причине он всегда будет что-то значить для меня.

— Спасибо, что не покидаете нас. Если мой камень удержал вас здесь, это послужило полезной цели.

— Я рад, что решил остаться. Просто надеюсь, что не принес больше вреда, чем пользы, тем, что показал вам.

— Опять это, — сказала Минла с усталым вздохом. — Вы боитесь, что мы разлетимся на кусочки, только потому, что показали нам часовой механизм внутри атома.

— Это отвратительный часовой механизм.

Он видел достаточно прогресса, достаточно свидетельств мудрости и самостоятельной изобретательности, чтобы понимать, что вооруженные силы Скайленда получат действующую атомную бомбу в течение двух лет. К тому времени их ракетная программа должна была обеспечить их системой доставки, способной справиться с громоздким грузом этого примитивного устройства. Даже если ракета отставала от графика, им нужно было только дождаться, пока масса висящей земли не пролетит над целью в Стране Теней.

— Я не могу помешать вам создавать оружие, — сказал Мерлин. — Все, о чем я прошу, — это использовать его с умом. Ровно столько, чтобы добиться победы в переговорах, и не более того. Затем забудьте о бомбах и начните думать об атомных ракетах.

Минла посмотрела на него с жалостью. — Вы беспокоитесь, что мы становимся монстрами. Мерлин, мы уже были монстрами. Вы не сделали нас хуже.

— Этот штамм бактериального менингита был очень заразным, — сказал Мерлин. — Я знаю: проверил его на медицинском анализаторе "Тирана". У вас уже были проблемы с поставками антибиотиков. Если бы я не приземлился, если бы не предложил изготовить для вас это лекарство, ваши военные усилия могли бы рухнуть в течение нескольких месяцев. Страны Теней победили бы по умолчанию. Не было бы никакой необходимости создавать атомные бомбы.

— Но нам все равно понадобятся ракеты.

— Другая технология. Одно не подразумевает другого.

— Мерлин, послушайте меня. Мне жаль, что мы просим вас сделать этот трудный моральный выбор. Но для нас важно только одно: выживание вида. Если бы вы не свалились с неба, сеть все равно была бы на пути к нам, готовая разрезать нашу звезду надвое. После того, как вы узнали, что должно было случиться, у вас не было другого выбора, кроме как сделать все возможное, чтобы спасти нас, независимо от того, какой неприятный привкус это оставит у вас во рту.

— Мне придется смириться с тем, что все это закончится.

— Вам нечего будет стыдиться. До сих пор вы принимали все правильные решения. Вы подарили нам будущее.

— Мне нужно кое-что прояснить для вас, — сказал Мерлин. — Это недружелюбная галактика. Существа, которые разрушили ваше небо, все еще где-то там. Ваши предки создали бронированное небо, чтобы спрятаться от них, чтобы сделать Лекит похожим на безвоздушный мир. Хаскеры охотились на моих соплеменников до того, как я стал работать самостоятельно. Это не будет простым делом.

— Выживание лучше, чем смерть. Всегда и навеки.

Мерлин вздохнул: он знал, что этот разговор зашел в тупик, что они обсуждали это уже тысячу раз и ни на шаг не приблизились к взаимопониманию. — Когда я снова проснусь, то хочу увидеть огни в небе.

— Когда я была маленькой, — сказала Минла, — задолго до того, как вы появились, мой отец рассказывал мне истории о людях, путешествующих сквозь пустоту и смотрящих вниз на Лекит. Он вставлял шутки и стишки, чтобы рассмешить меня. Однако за всем этим скрывалось серьезное послание. Он показывал мне картинки в моих книгах, на которых был изображен огромный корабль, который доставил нас на Лекит. Он сказал, что мы прилетели со звезд и однажды найдем способ вернуться туда. Когда я была маленькой девочкой, это казалось фантазией, чем-то, что никогда не осуществится в реальном мире. И все же сейчас это происходит, как и предсказывал мой отец. Если я проживу достаточно долго, то узнаю, каково это — покинуть Лекит. Но я умру задолго до того, как мы попадем в другой мир или увидим какие-либо из известных вам чудес.

На мгновение Минла снова стала девушкой, а не целеустремленным военачальником. Что-то в ее лице заговорило с Мерлином сквозь годы, разрушив тщательно выстроенную им оборону.

— Позвольте мне кое-что вам показать.

Он отвел ее в задний отсек "Тирана" и показал матово-черный конус флейты, подвешенной в люльке. По приглашению Мерлина Минле разрешили погладить зеркально-гладкую поверхность. Она осторожно протянула руку, словно ожидая прикоснуться к чему-то очень горячему или очень холодному. В последний момент кончики ее пальцев задели древний артефакт, а затем смело прикоснулись к нему.

— Он кажется старым, — сказала она. — Не могу сказать почему.

— Так и есть. Я часто чувствовал то же самое.

— Старый и очень тяжелый. Тяжелее, чем он имеет право быть. И все же, когда я смотрю на него, он как-то не совсем там, как будто я смотрю на то место, где он раньше был.

— По-моему, именно так это и выглядит.

Минла убрала руку. — Что это?

— Мы называем это "флейта". Это не оружие. Она больше похожа на ключ или паспорт.

— Для чего она нужна?

— Она позволяет моему кораблю использовать сеть путей. В свое время Создатели путей, должно быть, изготовили миллиарды таких устройств, которых было достаточно, чтобы поддерживать торговлю в миллионах миров. Представьте себе это, Минла: миллионы звезд связаны нитями ускоренного пространства-времени, на каждую нить нанизаны тысячи сверкающих кораблей, снующих туда-сюда, как капли меда на шелковой нити, каждый корабль движется так близко к скорости света, что само время замедляется почти до неподвижности. Вы могли бы пообедать в одном мире, отправиться на своем корабле в сеть, а затем поужинать в каком-нибудь другом мире, под падающими лучами другого солнца. Пока плывешь по течению, могла пройти тысяча лет, но это не имело значения. Создатели путей создали империю, в которой тысяча лет была просто ленивым днем, временем, когда можно отложить планы на другой день. — Мерлин печально посмотрел на Минлу. — В любом случае, такова была идея.

— И что теперь?

— Мы завтракаем в развалинах, едва помним былое величие и роемся в поисках горстки все еще функционирующих флейт.

— Не могли бы вы разобрать ее и узнать, как она работает?

— Только если бы я захотел покончить с собой. Создатели путей очень хорошо защищали свои секреты.

— Тогда она ценна.

— Невероятно ценна.

Минла снова погладила ее. — Она кажется мертвой.

— Она просто еще не активна. Когда сеть приблизится, флейта почувствует это. Вот тогда мы действительно поймем, что пора убираться отсюда. — Мерлин выдавил улыбку. — Но к тому времени мы уже будем в пути.

— Теперь, когда вы раскрыли мне этот секрет, не боитесь, что мы заберем ее у вас?

— Корабль бы вам этого не позволил. И вообще, какая вам от нее была бы польза?

— Мы могли бы построить свой собственный корабль и использовать вашу "флейту", чтобы сбежать отсюда.

Мерлин постарался, чтобы это прозвучало не слишком снисходительно. — Любой корабль, который вы построите, разлетится в щепки, как только коснется сети, даже с помощью флейты. И вы все равно многого не добьетесь. Корабли, использующие сеть, не могут быть очень большими.

— Почему это?

Мерлин пожал плечами. — В этом нет необходимости. Если для того, чтобы добраться куда-либо, потребуется всего день или два пути — помните, что я говорил о замедлении хода часов, — тогда вам не нужно будет тащить с собой все свои припасы, даже если вы отправитесь на другой конец галактики.

— Но мог бы корабль побольше войти в сеть, если бы это было необходимо?

— Нагрузки при входе не позволили бы этого сделать. Это все равно что преодолевать пороги. — Мерлин не стал дожидаться, чтобы посмотреть, следует ли за ним Минла. — Флейта прокладывает путь, по которому вы можете следовать, русло, где река течет ровнее. Но вам все равно нужна маленькая лодка, чтобы огибать препятствия.

— Значит, никто никогда не строил кораблей побольше, даже во времена пролагающих пути?

— Зачем им это было нужно?

— Я спросила не об этом, Мерлин.

— Это было давно. У меня нет ответов на все вопросы. И вам не стоит возлагать надежды на сеть. Это то, что пытается убить вас, а не спасти.

— Но когда вы покинете нас... вы ведь полетите по сети, не так ли?

Мерлин кивнул. — Но я, черт возьми, позабочусь о том, чтобы у меня было преимущество при столкновении.

— Я начинаю понимать, как все это, должно быть, выглядит для вас, — сказала Минла. — Это худшее, что когда-либо случалось с нами, конец нашей истории. Для вас это просто остановка в пути, случайное приключение. Уверена, что до нас были сотни миров, и будут еще сотни. Это правда, не так ли?

Мерлин разозлился. — Если бы вы все были мне безразличны, я бы уехал двадцать лет назад.

— Вы почти это сделали. Я знаю, как близко вы были к этому. Мой отец много раз говорил об этом, как он радовался, когда вы передумали.

— Я передумал, — сказал Мерлин. — Все это допускают. Вы сыграли в этом свою роль, Минла. Если бы вы не попросили Малкоху сделать мне этот подарок...

— Тогда я рада, что сделала, если это так много для меня значит. — Минла отвела взгляд, на ее лице было что-то среднее между грустью и восхищением. — Мерлин, прежде чем вы заснете, сделайте кое-что для меня.

— Да?

— Сделайте снова мне цветы. Из мира, который я никогда не увижу. И расскажите мне их историю.

Самолет правительства планеты представлял собой изящное серебристое летающее крыло с собственным атомным реактором, питающим шесть двигателей, размещенных в обтекаемых гондолах. Минла уже провела Мерлина вниз по винтовой лестнице в смотровую кабину, расположенную под самой толстой частью крыла. Теперь она дотронулась до панели из матовой стали, и бронированные створки быстро раздвинулись. Сквозь зеленоватое ударопрочное стекло им открывался вид на проплывающую внизу поверхность.

Океан не нес на себе никаких следов войны, но едва ли остался хоть один клочок суши, который так или иначе не был затронут. Мерлин увидел усеянные обломками развалины городов, часть которых была изрыта кратерами глубиной в километр. Он видел затопленные гавани, которые начали захватывать жадные пальцы моря. Видел участки серо-коричневой суши, где больше ничего не росло и где только мертвые, окаменевшие леса свидетельствовали о прежнем присутствии живых существ. Атомное оружие тысячами применялось обеими сторонами. Однако скайлендеры были первыми, и именно поэтому у этого оружия на Леките было особое название. Из-за формы грибовидного облака, которое сопровождало каждый взрыв, они назвали его Цветами Минлы.

Она указала на новые города, которые были построены после прекращения огня. На них было удручающе смотреть: ряды утилитарных кварталов, каждое многоэтажное здание серого цвета, идентичное другим. Паутинные магистрали соединяли поселения, но Мерлин ни разу не заметил никаких признаков движения или торговли.

— Мы строим не для потомков, — сказала она. — Ни одно из этих зданий не должно простоять более пятидесяти лет, и большинство из них опустеет задолго до этого. К тому времени, когда они начнут разрушаться, на Леките не останется никого в живых.

— Вы же не собираетесь брать с собой всех подряд, — сказал Мерлин.

— Почему бы и нет? Сорок лет назад это казалось немыслимым. Но то же самое можно было сказать и об атомной войне, и о создании единого мирового государства. Сейчас все в пределах нашей досягаемости. С помощью социального планирования мы можем организовать все так, что население сократится до десятой части от его нынешней численности. В течение последних двадцати лет не будет разрешаться рождение детей. И задолго до этого начнем переселять людей в космические общежития.

Мерлин видел планы общежитий, а также другие элементы программы эвакуации Минлы. На орбите вокруг Лекита уже была небольшая космическая станция, но она казалась совсем маленькой по сравнению с сотней общежитий. Планы предусматривали создание огромных, наполненных воздухом сфер, каждая из которых могла бы вместить сто тысяч эвакуированных, что обеспечило бы общее присутствие на орбите десяти миллионов человек. Тем не менее, даже когда космические общежития будут заселены, будет вестись работа над тысячью ковчегов исхода, которые фактически вывезут эвакуированных из системы. Ковчеги будут построены на орбите с использованием материалов, добытых и очищенных из лунной коры. Мерлин уже сообщил экспертам Минлы, что они могут ожидать обнаружения определенного полезного изотопа гелия в верхнем слое лунного грунта, изотопа, который позволил бы приводить в действие ковчеги с помощью термоядерных двигателей древней и хорошо зарекомендовавшей себя конструкции.

— Принудительный контроль над рождаемостью и массовая эвакуация, — сказал он, поморщившись. — Для этого потребуется жесткое полицейское регулирование. Что, если люди не согласятся с вашей программой?

— Они согласятся, — сказала Минла.

— Даже если для этого придется пристрелить парочку, чтобы доказать свою правоту?

— Миллионы людей уже погибли, Мерлин. Если потребуется еще несколько человек, чтобы гарантировать эффективное выполнение программы эвакуации, я считаю, что это цена, которую стоит заплатить.

— Нельзя так сильно давить на человеческое общество. Оно сломается.

— Нет такой вещи, как общество, — сказала ему Минла.

Вскоре она приказала пилоту снизить сверхзвуковую скорость, а затем снизиться и зависнуть над тем, что Мерлин принял за заброшенное здание, расположенное недалеко от берега среди руин того, что, должно быть, когда-то было крупным океанским портом. "Летающее крыло" опустилось на воздушной подушке, разбрасывая пыль и мусор во все стороны, пока его шасси не коснулись выжженной земли и двигатели не затихли.

— Мы прогуляемся снаружи, — сказала Минла. — Я хочу вам кое-что показать. Что-нибудь, что убедит вас в серьезности наших намерений.

— Не уверен, что меня нужно убеждать.

— Тем не менее, я хочу, чтобы вы это увидели. Возьмите этот плащ. — Она протянула ему на удивление тяжелый предмет одежды.

— Пропитанный свинцом?

— Просто мера предосторожности. Уровень радиации в этом секторе на самом деле очень низкий.

Они спустились по эскалатору, который опускался из брюха "летающего крыла", в сопровождении отряда охранников. Вооруженные люди двинулись вперед, проверяя землю предметами, похожими на металлические метлы, прежде чем пропустить Минлу и Мерлина вперед. Они шли по извилистой тропинке среди обгоревших обломков и хлама, стараясь не споткнуться о препятствия и неровности почвы. Во время спуска Каллиопа скрылась за горизонтом, и теперь с моря на сушу с воем налетал пронизывающий ветер, от которого у него сводило зубы. Откуда-то издалека донесся жалобный вой сирены. Несмотря на заверения Минлы насчет радиоактивности, Мерлин мог поклясться, что уже чувствует, как покалывает кожу. Над головой сквозь редеющий слой залитых лунным светом облаков проглядывали звезды.

Когда, наконец, он поднял глаза, то увидел, что одинокое здание на самом деле представляет собой огромный каменный монумент. Оно возвышалось на сотню метров над "летающим крылом", ступенчатое, как зиккурат, и было вырезано и выгравировано с поразительной точностью. Буквы алфавита Лекит А строем маршировали по самому высокому вертикальному фасаду. За монументом серо-черная вода плескалась о разрушенные остатки набережной. Предположительно, монумент был спроектирован так, чтобы выдерживать штормы, но потребовался бы всего один весенний прилив, чтобы полностью затопить его нижние склоны. Мерлин удивился, почему люди Минлы не установили его на возвышенности.

— Это впечатляет.

— На Леките сотни подобных памятников, — сказала Минла, плотнее запахивая плащ. — Мы облицовывали их точильным камнем, вы не поверите. Оказывается, он очень хорош для изготовления памятников, особенно если вы не хотите, чтобы буквы стерлись за несколько столетий.

— Вы построили сотню таких? — спросил Мерлин.

— Это только начало. К тому времени, как мы закончим, их будет тысяча. Когда нас не станет, когда все остальные следы нашей культуры будут стерты временем, мы надеемся, что хотя бы один из этих памятников останется. Хотите, я прочту вам надпись?

Мерлин так ничего и не узнал о местной письменности и забыл надеть линзы, которые позволили бы "Тирану" наложить перевод.

— Да.

— Здесь говорится, что когда-то на Леките жило, в мире и гармонии, великое человеческое общество. Затем пришло послание со звезд, предупреждение о том, что наш мир будет уничтожен огнем самого солнца или чем-то еще худшим. Итак, мы приготовились покинуть мир, который так долго был нашим домом, и отправиться в путешествие во тьму межзвездного пространства в поисках нового дома среди звезд. Однажды, через тысячи или десятки тысяч лет после нашего ухода, вы, люди, которые читают это сообщение, возможно, найдете нас. А пока вы можете делать с этим миром все, что пожелаете. Но знайте, что эта планета была нашей и остается нашей, и что однажды мы снова сделаем ее своим домом.

— Мне нравится фраза о мире и гармонии.

— История — это то, что мы пишем, а не то, что мы помним. Зачем нам осквернять память о нашей планете, увековечивая наши менее благородные поступки?

— Вы говорите как настоящий лидер, Минла.

В этот момент один из охранников поднял винтовку и выпустил очередь трассирующих пуль куда-то вдаль. Что-то зашипело и юркнуло под прикрытие обломков.

— Нам пора уходить, — сказала Минла. — Отступники выходят ночью, и некоторые из них вооружены.

— Отступники?

— Политические элементы-диссиденты. Сектанты-самоубийцы, которые скорее умрут на Леките, чем будут участвовать в эвакуации. Это наша проблема, Мерлин, а не ваша.

Он слышал истории о регрессистах, но до сих пор отмахивался от них как от слухов. Это были выжившие в войне люди, которые не слишком охотно подчинялись железному правлению нового планетного правительства Минлы. Детали, которые не вписывались в план, и от которых, следовательно, нужно было отмахнуться, или скрыть, или дать им нечеловеческое название. Он плотнее закутался в плащ, стараясь не оставаться на поверхности ни минутой дольше, чем это необходимо. Но как только Минла повернулась и направилась обратно к ожидавшему их самолету — лунный свет высветил изящный изгиб его единственного огромного крыла, — что-то потянуло его, удерживая на месте.

— Минла, — позвал он срывающимся голосом.

Она остановилась и обернулась. — В чем дело, Мерлин?

— У меня кое-что для вас есть. — Он сунул руку под плащ и вытащил подарок, который она подарила ему, когда он был еще ребенком, держа его перед собой. Он носил его с собой несколько дней, ожидая момента, который, как он надеялся, никогда не наступит.

Минла нетерпеливо пошла обратно. — Я сказала, что нам пора уходить. Что вы хотите мне подарить?

Он протянул ей обломок точильного камня. — Это подарила мне маленькая девочка. Не думаю, что я теперь знаю эту маленькую девочку.

Минла посмотрела на камень с гримасой отвращения на лице. — Это было сорок лет назад.

— Не для меня. Для меня прошло меньше года. Я увидел много изменений с тех пор, как вы сделали мне этот подарок.

— Нам всем когда-нибудь приходится взрослеть, Мерлин. — На мгновение ему показалось, что она собирается вернуть ему подарок или, по крайней мере, спрятать его в один из своих карманов. Вместо этого Минла уронила подарок на землю. Мерлин потянулся, чтобы поднять его, но было уже слишком поздно. Камень упал в темную щель между двумя разбитыми тротуарными плитами, Мерлин услышал звон, когда он отскочил от чего-то и провалился еще глубже.

— Его больше нет.

— Это был просто глупый камень, — сказала Минла. — Вот и все. А теперь идемте своей дорогой.

Мерлин оглянулся на плещущиеся воды, следуя за Минлой к залитому лунным светом летающему крылу. Что-то в точильном камне, что-то в морских приливах, что-то в самой луне не давало ему покоя. Была какая-то связь, тривиальная или нет, которую он упускал.

Он был уверен, что рано или поздно она обнаружится.

Минла ходила, опираясь на палку, постукивая твердым металлическим стержнем по гулкому полу смотровой площадки станции. Со времени их последней встречи болезнь или травма изуродовали ее; ее седеющие волосы были расчесаны на косой пробор и свисали почти до воротника с правой стороны. Мерлин не мог с уверенностью сказать, что случилось с Минлой, поскольку она старательно отворачивалась от него всякий раз, когда они разговаривали. Но за несколько дней, прошедших после его пробуждения, он уже слышал разговоры о попытках убийства, часть которых, по-видимому, была близка к успеху. Минла казалась более сутулой и хрупкой, чем он помнил, как будто все эти двадцать лет она работала не покладая рук.

Она рукой прервала световой поток, открывая обзорные экраны. — Взгляните на космические общежития, — сказала она так, словно перед ней была многотысячная аудитория, а не один человек, стоящий всего в нескольких метрах от нее. — Радуйтесь, Мерлин. Вы сыграли в этом свою роль.

В иллюминаторе, плавно вращаясь вместе с орбитальной станцией, ближайшее общежитие казалось больше Лекита. Морщинистая серая сфера скоро достигнет рабочего давления, и ее оболочка натянется. Мощные роботы-манипуляторы устанавливали на место последние солнечные зеркала. Грузовые ракеты прибывали и отправлялись с каждой минутой, в то время как первая волна эвакуированных уже разместилась в помещениях на полюсах.

Сейчас готовы двадцать общежитий, остальные восемьдесят будут введены в эксплуатацию в течение двух лет. Каждый день с поверхности Лекита взлетали сотни атомных ракет, доставлявших эвакуированных, упакованных в трюмы с максимально возможной плотностью, как трехмерные паззлы из плоти и крови, или грузы в виде воздуха, воды и готовых деталей для других мест обитания. С каждым запуском ракеты атмосфера обреченного мира становилась все более радиоактивной. Теперь дышать этим воздухом дольше нескольких часов было смертельно опасно, но медленное отравление Лекита не вызывало беспокойства у планетного правительства. Оставшиеся на поверхности колонисты, те, кому предстояло занять другие общежития, когда они будут готовы, ожидали перевода в герметичных бункерах, в условиях, которые были по меньшей мере такими же спартанскими, как и все, что им предстояло вынести в космосе. Мерлин предложил услуги "Тирана" для эвакуации, но каким бы эффективным и быстрым ни был его корабль, это лишь незначительно повлияло бы на скорость операции.

Это не значит, что не было трудностей или что программа шла точно по графику. Мерлин был рад прогрессу, который он увидел в одних областях, и разочарован другими. Перед тем как он заснул, местные жители попросили его помочь им с прототипами атомных ракет, по-видимому, в надежде, что Мерлин предоставит волшебные средства от неудач, которые преследовали их до сих пор. Но Мерлин мог помочь лишь в ограниченной степени. Он знал основные принципы создания атомной ракеты, но мало что из подробных знаний, необходимых для решения конкретной проблемы. Эксперты Минлы были разочарованы, а затем и встревожены. Он попытался объяснить им, что, хотя атомная ракета и может показаться примитивной по сравнению с двигателями "Тирана", это не значит, что она проста или что в ее конструкцию не заложено много тонких принципов. — Я знаю, как устроен парусный корабль, — сказал он, пытаясь оправдаться. — Но это не значит, что я мог бы построить его сам или показать мастеру-судостроителю, как улучшить его навыки.

Они хотели знать, почему он не мог просто передать им технологию из самого "Тирана".

— Мой корабль может самовосстанавливаться, — сказал он, — но не способен создавать копии самого себя. Это важный принцип, воплощенный в логической архитектуре на очень глубоком уровне.

— Тогда составьте схему ваших двигателей. Давайте скопируем то, что нам нужно, из чертежей, — сказали они.

— Это не сработает. Компоненты "Тирана" изготовлены с соблюдением строгих допусков с использованием материалов, которые ваша химия не может даже объяснить, не говоря уже о том, чтобы воспроизвести.

— Тогда покажите нам, как улучшить наши производственные возможности, пока мы не сможем производить то, что нам нужно.

— У вас нет на это времени. "Тиран" был создан культурой, которая обладала более чем десятитысячелетним опытом космических полетов, не говоря уже о знании промышленных процессов и изобретениях, относящихся по меньшей мере к той же эпохе. Вы не сможете преодолеть такой разрыв за пятьдесят лет, как бы вам этого ни хотелось.

— Тогда что же нам остается делать?

— Продолжать пытаться, — сказал Мерлин. — Совершать ошибки и учиться на них. Это все, что когда-либо делала любая культура.

Это было именно то, что они делали на протяжении двадцати мучительных лет. Ракеты теперь в некотором роде работали, но они появились с опозданием, и уже накопилось огромное количество людей и деталей, которые нужно было отправить в космос. К настоящему времени общежития должны были быть закончены и заселены, и уже велась работа над ковчегами исхода. Но ковчеги также испытывали препятствия. Программа колонизации луны и добычи материалов столкнулась с непредвиденными трудностями, потребовавшими, чтобы ковчеги были собраны из компонентов, произведенных на Леките. Линии по производству атомных ракет уже работали на максимальной мощности даже без дополнительной нагрузки по доставке в космос еще большей массы грузов.

— Это хорошо, — сказал Мерлин Минле. — Но вам все равно нужно наращивать производство.

— Мы знаем об этом, — раздраженно ответила она. — К сожалению, часть вашей информации оказалась не совсем точной.

Мерлин удивленно посмотрел на нее. — Правда?

— Наши ученые создали прототип термоядерного двигателя в соответствии с вашими планами. Учитывая ограниченные испытания, которые удалось провести, они говорят, что он работает очень хорошо. Не будет технической проблемой создать все двигатели, которые нам нужны для ковчегов исхода. По крайней мере, мне так сказали.

— Тогда в чем проблема?

Ее рука вцепилась в трость, как коготь. — Топливо, Мерлин. Вы сказали нам, что мы найдем гелий-3 в верхнем слое почвы нашей луны. Но мы его не нашли. В любом случае, его недостаточно, чтобы удовлетворить наши потребности.

— Тогда вы, должно быть, плохо искали.

— Уверяю вас, Мерлин, мы искали хорошо. Вы ошиблись. На самом деле почти все, что вы говорили нам о луне, оказалось неверным. Вы действительно не обратили на нее особого внимания по пути на Лекит, не так ли?

— Это была луна. У меня на уме было еще кое-что.

— Мы не только не можем добывать из него гелий-3, но и ни для чего другого она не годится. Сила тяжести на поверхности намного меньше, чем вы предполагали, что чрезвычайно усложняет наши операции. Все улетучивается при малейшем движении. Наши эксперты говорят, что плотность настолько низкая, что не стоит ожидать найти под корой что-либо полезное. И уж точно не тяжелые руды и драгоценные металлы, которые вы нам обещали.

— Не знаю, что и сказать.

— Вы были неправы?

— Я видел несколько лун, Минла. К ним привыкаешь. Если эта намного менее плотная, чем я думал, то в ее химическом составе есть что-то странное. — Мерлин помолчал, чувствуя, что находится на пороге чего-то важного, но что бы это ни было, оно оставалось недосягаемым.

— Ну, сейчас это не имеет значения. Нам просто нужно найти топливо из альтернативного источника и соответствующим образом переделать наш термоядерный двигатель. Нам понадобится ваша помощь, если мы не хотим безнадежно отстать от графика. — Минла протянула иссохшую руку в сторону вращающегося вида. — Зайти так далеко, достичь этой точки, а потом потерпеть неудачу... Это было бы хуже, чем вообще не пытаться, вам не кажется?

Пристыженный, Мерлин почесал подбородок. — Я сделаю все, что смогу. Позвольте мне поговорить с инженерами по термоядерному синтезу.

— Я назначила встречу. Они очень хотят поговорить с вами. — Минла сделала паузу. — Однако вам следует кое-что знать. Они видели, что вы допустили ошибку. Им по-прежнему будет интересно то, что вы скажете, но не ждите слепого принятия каждого вашего слова. Теперь они знают, что вы человек.

— Никогда не говорил, что я не такой.

— Вы этого не делали, нет. Отдаю вам должное за это. Но на какое-то время некоторые из нас позволили себе поверить в это.

Минла повернулась и пошла прочь, стук ее трости эхом разносился вдалеке.

Когда шли космические войны, они были короткими и относительно безобидными, конечно, по сравнению с некоторыми из наиболее впечатляющих сражений, описанных в иллюстрированной истории Когорты. Потертые временем фрески на вместительных кораблях увековечивали память о сражениях, в которых целые солнечные системы превращались в простые тактические детали, холмы или канавы на гораздо более обширном стратегическом ландшафте, и где участники — как люди, так и хаскеры — двигались со скоростью, значительно превышающей скорость света, и применяли релятивистское оружие с разрушительным потенциалом, способным сокрушить миры. Одна-единственная стычка может отнять многие столетия планетного времени, или же целые жизни, с точки зрения экипажа звездолета. Война сама по себе была чем-то неразрывно вплетенным в письменную историю, чудовищной удушающей структурой, корни которой уходили в глубь веков, и конец которой, как полагали (по крайней мере, все, кроме Мерлина), должен был наступить в невообразимо отдаленном будущем.

Здесь театр военных действий был значительно меньше половины световой секунды в диаметре и охватывал только непосредственное пространство вокруг Лекита с его кольцом недостроенных общежитий и ковчегов исхода. Битва длилась всего двенадцать часов, между первым и последним взрывом. За исключением позднего вмешательства самого Мерлина, не применялось оружие более мощное, чем водородные бомбы. Ужасающее, конечно, но обладающее определенной благородной точностью по сравнению с оружием, которое уничтожило множество людей.

Все началось с внезапного удара с поверхности, с использованием серии захваченных атомных ракет. Казалось, что отступники получили контроль над одним из ракетных сборочно-пусковых комплексов. Ракеты не имели боеголовок, но это не имело значения: кинетической энергии и взрывной силы, заложенной в их атомных двигателях, все равно было достаточно, чтобы нанести сокрушительный удар по целям. Оружие было нацелено с удивительной точностью. Первая волна разрушила половину недостроенных общежитий, причинив катастрофический ущерб многим другим. К тому времени, когда поднялась вторая волна, в действие вступила орбитальная оборона, но тогда было уже слишком поздно перехватывать больше, чем горстку ракет. Многими атомными ракетами управляли команды смертников, которые направляли свое оружие через поспешно установленные Минлой защитные экраны. К третьему часу планетное правительство начало принимать ответные меры против регрессивных элементов, используя проникающие в атмосферу перехватчики, но, хотя они и могли поражать наземные укрепления противника, но не могли преодолеть противоракетный кордон вокруг самого стартового комплекса. Потерявшие управление боеголовки откалывали края летающих в воздухе массивов суши, выбрасывая на поверхность валуны размером с гору. Пока бушевала битва, жестокие приливные волны опустошали и без того хрупкие прибрежные поселения. Шли часы, а аналитики Минлы продолжали подсчитывать общее количество жертв на поверхности и на орбите. На пятый и шестой часы штурма погибло еще больше общежитий. Случайный огонь привел к еще большим потерям. Временное прекращение огня на седьмом часу было вызвано лишь временным закрытием стартового комплекса плавающим массивом суши средних размеров. Когда небо снова прояснилось, ракеты взлетели с новой яростью.

— Они поразили все ковчеги исхода, кроме одного, — сказала Минла, когда бой шел уже девятый час. — У нас как раз было время вывести последний корабль из зоны действия атомных ракет. Но если они найдут способ увеличить радиус действия, увеличив массу полезной нагрузки... — Она отвернулась от него. — Все это было бы напрасно, Мерлин. Они победили, и последних шестидесяти лет могло бы и не быть.

Он чувствовал себя сверхъестественно спокойным, точно зная, что сейчас произойдет. — Что вы хотите от меня?

— Вмешайтесь, — сказала Минла. — Используйте всю силу, которой обладаете.

— Я однажды предложил. Вы сказали "нет".

— Однажды вы передумали. Теперь я меняю свое мнение.

Мерлин обратился к "Тирану". Он приказал кораблю нанести концентрированный торпедный залп по поврежденному ракетному комплексу, направив на этот крошечный участок суши больше энергии, чем было задействовано за все годы атомных войн. Ему не нужно было сопровождать свой корабль; подобно хорошо выдрессированной собаке, "Тиран" был вполне способен выполнять отданные приказы без непосредственного надзора.

Они наблюдали за этим зрелищем с орбиты. Когда на горизонте Лекита вспыхнуло электрически-белое зарево, озарив всю часть планеты, словно холодный восход солнца, Мерлин почувствовал, как рука Минлы крепче сжала его ладонь. Несмотря на всю ее хрупкость, на все, что отняли у нее годы, в ее хватке оставалась удивительная твердость.

— Спасибо вам, — сказала она. — Возможно, вы только что спасли нас всех.

Прошло десять лет.

Лекит и его солнце теперь находились на расстоянии многих световых недель. Единственный оставшийся ковчег исхода достиг скорости в пять процентов от скорости света. Через шестьдесят лет — даже быстрее, если бы двигатель можно было усовершенствовать, — он перелетел бы в другую систему, которая могла бы обеспечить возможность приземления. Он летел вдоль тонкой линии сети путей, используя ее трубу как прикрытие от датчиков дальнего действия хаскеров. В ковчеге исхода находилось всего тысяча двести изгнанников, и лишь немногие из них проживут достаточно долго, чтобы увидеть другой мир.

Госпиталь располагался недалеко от центра корабля, на безопасном расстоянии от разрушительной энергии межзвездной радиации или экзотических излучений сети. Многие из его пациентов были ветеранами войны регрессистов, жертвами изощренных травм, полученных в результате тесного взаимодействия вакуума и тепла, радиации и кинетической энергии. Большинство из них были бы мертвы к тому времени, когда термоядерный двигатель будет отключен для перехода в режим полета по инерции. Пока что им оказывался уход, подобающий героям войны, даже тем, кто выкрикивал душераздирающие мольбы о обезболивающем милосердии эвтаназии.

Минла также находилась под присмотром машин в звуконепроницаемой частной пристройке того же комплекса. На этот раз убийцы подобрались ближе, чем когда-либо прежде, и были очень близки к достижению своей цели. И все же она выжила, и прогноз на полное выздоровление — так сообщили Мерлину — был выше семидесяти пяти процентов. Этого нельзя было сказать о помощниках Минлы, пострадавших в той же атаке, но они, по крайней мере, получали наилучший уход в кабинах ледяной вахты "Тирана". Мерлин знал, что это упражнение было сродни тому, как если бы он слепил скульптуры в форме человека из кровавого рагу из мяса и раздробленных костей, а затем надеялся, что эти скульптуры сохранят хоть какое-то подобие разума. Минла не представляла бы никакой проблемы, но планетный директор сама отклонила предложение о лечении в ледяной вахте, предпочтя уступить свое место одному из своих подчиненных. Зная это, Мерлин позволил себе мимолетную вспышку сочувствия.

Он вошел в комнату, кашлянув, чтобы сообщить о себе. — Привет, Минла.

Она лежала на спине, уронив голову на подушку, хотя и не спала. Медленно повернулась лицом к Мерлину, когда он приблизился. Выглядела очень старой, очень усталой, но все же нашла в себе силы улыбнуться.

— Как хорошо, что вы пришли. Я надеялась, но... не осмелилась спросить. Знаю, как вы были заняты исследованиями по модернизации двигателя.

— Я не мог не навестить вас. Хотя убедить ваших сотрудников пропустить меня было дьявольски трудно.

— Они слишком заботятся обо мне. Я знаю свои силы, Мерлин. Справлюсь с этим.

— Верю, что вы справитесь.

Взгляд Минлы остановился на его руке. — Это для меня?

У него был букет инопланетных цветов. Они были необычного темного оттенка, который в приглушенном золотистом освещении комнаты должен был казаться черным, но в то же время был отчетливо и безошибочно узнаваемо фиолетовым благодаря мягкому внутреннему освещению. Они выглядели как деталь, которую вручную подкрасили на черно-белой фотографии, так что казалось, будто она парит над остальным изображением.

— Конечно, — сказал Мерлин. — Я всегда приношу цветы, не так ли?

— Вы всегда так делали. Потом вы остановились.

— Возможно, пришло время начать все сначала.

Он поставил их у ее кровати в вазу с водой, которая уже стояла наготове. Это были не единственные цветы в комнате, но фиолетовые, казалось, впитывали в себя весь цвет остальных.

— Они прекрасны, — сказала Минла. — Такое ощущение, что я никогда раньше не видела ничего подобного по цвету. Как будто в моем мозгу есть целая схема, которая до сих пор никогда не включалась.

— Я специально выбрал их. Они славятся своей красотой.

Минла подняла голову с подушки, и ее глаза загорелись любопытством. — Теперь вам придется рассказать мне, откуда они.

— Это долгая история.

— Раньше это вас не останавливало.

— Мир под названием Лацертин. Он в десяти тысячах световых лет отсюда, много дней корабельного времени, даже в сети. Я даже не знаю, существует ли он еще.

— Расскажите мне о Лацертине, — попросила она, произнося название планеты со своей обычной скрупулезностью.

— Это очень красивая планета, вращающаяся вокруг горячей голубой звезды. Говорят, что планета, должно быть, была перенесена на свою нынешнюю орбиту Создателями путей из совершенно другой системы. Моря и небеса переливаются электрической синевой, леса отливают пурпуром, фиалковым и розовым — цветами, которые вы можете увидеть, только когда закрываете глаза от солнца и видите узоры под веками. Над лесом возвышаются белые цитадели, башни, соединенные филигранью изящных мостиков.

— Значит, на Лацертине есть люди?

Мерлин подумал о обитателях и кивнул. — Конечно, приспособившиеся. Все, что растет на Лацертине, было создано с помощью биоинженерии, чтобы выдерживать палящий солнечный свет. Говорят, если что-то может расти там, то оно может расти практически где угодно.

— Вы были там?

Он печально покачал головой. — Никогда не был ближе, чем за тысячу световых лет от этого места.

— Я никогда его не увижу. Как и другие места, о которых вы мне рассказывали.

— Есть места, которые я тоже никогда не увижу. Даже с сетью путей я все равно остаюсь простым человеком с одной человеческой жизнью. Даже Создатели путей прожили недостаточно долго, чтобы увидеть больше, чем часть своей империи.

— Это, должно быть, вас очень огорчает.

— Я принимаю каждый день таким, какой он есть. Лучше забрать хорошие воспоминания из одного мира, чем беспокоиться о тысяче, которые никогда не увидишь.

— Вы мудрый человек, — сказала Минла. — Нам повезло, что вы появились у нас.

Мерлин улыбнулся. Он долго молчал, позволяя Минле насладиться последним душевным спокойствием, которое она когда-либо испытывала. — Мне нужно вам кое-что сказать, — сказал он наконец.

Должно быть, она что-то услышала в его тоне. — Что, Мерлин?

— Есть большая вероятность, что вы все умрете.

Ее тон стал резким. — Нам не нужно, чтобы вы напоминали нам о рисках.

— Я говорю о том, что произойдет скорее раньше, чем позже. Уловка с прятками за сетью не сработала. Это было лучшее, что можно было сделать, но всегда была вероятность... — Мерлин развел руками в преувеличенном извинении, как будто он мог что-то с этим поделать. — "Тиран" обнаружил атакующий рой хаскеров, шесть элементов на расстоянии светового месяца впереди вас. У вас нет времени сманеврировать или снизить скорость. Они будут следить за каждым вашим движением, даже если вы попытаетесь от них отделаться.

— Вы обещали нам...

— Я вам ничего не обещал. Просто дал вам лучший совет, на который был способен. Если бы вы не прятались за сетью, они нашли бы вас еще раньше.

— Мы не используем прямоточную технологию сбора межзвездного газа. Вы сказали, что мы будем в безопасности, если будем использовать термоядерные двигатели. Электромагнитная сигнатура...

— Я сказал, что вы будете в большей безопасности. Никогда не было никаких надежных гарантий.

— Вы нам солгали. — Минла внезапно разозлилась. — Я никогда не доверяла вам.

— Я сделал все, что было в моих силах, чтобы спасти вас.

— Тогда почему вы стоите здесь с таким спокойным видом, если знаете, что мы умрем? — Но прежде чем Мерлин успел ответить, Минла сама нашла ответ. — Потому что можете уйти, — сказала она, кивая на собственную проницательность. — У вас есть корабль и флейта. Вы можете проникнуть в сеть путей и убежать от врага.

— Я ухожу, — сказал Мерлин. — Но не убегаю.

— Разве это не одно и то же?

— Не в этот раз. Я возвращаюсь в Пленитьюд, то есть в Лекит, чтобы сделать все, что в моих силах, для людей, которых мы оставили позади. Людей, которых вы приговорили к смерти.

— Я, Мерлин?

— Я изучил записи о войне регрессистов: не только официальные документы, но и собственные записи "Тирана". И увидел то, что должен был увидеть в то время, но не заметил. Это была уловка. То, как они захватили контроль над ракетным комплексом, было чертовски просто. Вы позволили им, Минла.

— Я ничего подобного не делала.

— Вы знали, что весь проект по эвакуации никогда не будет готов вовремя. Космические общежития отставали от графика, были проблемы с ковчегами исхода...

— Потому что вы рассказали нам неправду о гелии в лунном грунте.

Мерлин предостерегающе поднял руку. — Мы еще вернемся к этому. Суть в том, что ваши планы пошли прахом. Но вы все равно могли бы построить больше общежитий и кораблей, если бы захотели покинуть систему немного позже. Вы все равно могли бы спасти больше людей, чем спасли, хотя и с несколько большим риском для собственного выживания. Но это было неприемлемо. Вы хотели уйти прямо тогда. Поэтому вы организовали всю эту атаку регрессистов, используя ее как предлог для досрочного отъезда.

— Регрессисты были настоящими! — прошипела Минла.

— Но вы дали им ключи от этого ракетного комплекса и ноу-хау по наведению этих ракет на цель. Забавно, что их атака прошла мимо единственной станции, которую вы занимали, вы и все ваши политические дружки, и вам удалось вовремя переместить единственный ковчег исхода в безопасное место. Чертовски удобно, Минла.

— Я прикажу расстрелять вас за это, Мерлин.

— Удачи. Попробуйте дотронуться до меня, и увидите, как далеко это вас заведет. Мой корабль слушает этот разговор. Он может доставить прокторов в эту комнату за считанные секунды.

— А луна, Мерлин? У вас есть оправдание за ошибку, которая обошлась нам так дорого?

— Не знаю. Возможно. Вот почему я возвращаюсь к Лекиту. На поверхности все еще есть люди — регрессисты, союзники, мне все равно. И те, кого вы бросили на орбите, тоже.

— Они все умрут. Вы сами это сказали.

Он поднял палец. — Если не уйдут. Но, может быть, есть какой-то способ. Опять же, я должен был догадаться об этом раньше. Но таков уж я есть. Мне требуется много времени, чтобы собрать все воедино, но в конце концов я добираюсь до цели. Совсем как Довитчер, человек, который дал вашему отцу точильный камень.

— Это был всего лишь камень.

— Так вы и сказали. По сути, это был ключ к разгадке природы вашего мира. Он взял весенние приливы и отливы, чтобы сложить эти модели. Но вы сам сказали, что на Леките нет весенних приливов и отливов. По крайней мере, больше нет.

— Уверена, это что-то значит для вас.

— Что-то случилось с вашей луной, Минла. Когда образовался этот камень, ваша луна вызывала приливы на Леките. Когда луна и Каллиопа двигали ваши моря в одном направлении, у вас начинался прилив. Когда они уравновешивали друг друга, начинался отлив. Отсюда и рисунок на точильном камне. Но теперь приливы и отливы одинаковы изо дня в день. Каллиопа все еще там, так что остается только луна. Оно уже не оказывает такого гравитационного воздействия, как раньше. Как вы мне сказали, сила тяжести на поверхности намного ниже, чем вы ожидали. О, она весит что-то, но далеко не так много, как следовало бы, исходя из ее размера и внешнего вида. Если бы вы могли переместиться на несколько сотен миллионов лет вперед и изучить кусок точильного камня, формирующийся сейчас, то, вероятно, обнаружили бы очень слабые различия в толщине отложений. Но каким бы ни был эффект сейчас, он, должно быть, незначителен по сравнению с тем временем, когда был создан ваш точильный камень. И все же луна все еще там, на той же орбите. Так что же произошло?

— Скажите мне, Мерлин.

— Я больше не думаю, что это луна. Думаю, что первоначальную луну разорвали на куски, чтобы создать ваше бронированное небо. Не знаю, какая часть первоначальной массы была использована для этого, но предполагаю, что она была довольно значительной. Вопрос в том, что случилось с остатками?

— Наверняка у вас есть объяснение.

— Я думаю, что из остатков сделали искусственную луну. Она находится на вашем небе, вращается вокруг Лекита, но не притягивает к себе ваши моря, как это было раньше. У нее есть гравитация, но ее недостаточно, чтобы воздействовать на океаны в той же степени. И вы правы: ее плотность гораздо меньше, чем я ожидал. Мне действительно следовало обратить на это больше внимания. Возможно, если бы я это сделал, то смог бы избавить Лекит от всего этого кровопролития.

— И теперь вы все понимаете?

— Я понимаю, что луна новая. Она находилась там недостаточно долго, чтобы впитать миллиарды лет частиц солнечного ветра. Вот почему вы не нашли гелий, который ожидали.

— Так что же это такое?

— Именно это я и хочу выяснить. Дело в том, что я знаю, о чем тогда думал Довитчер. Он знал, что это была ненастоящая луна. В связи с чем возникает вопрос: что у нее внутри? И может ли это что-то изменить для выживших, которых вы оставили?

— Укрытие в скорлупе им не поможет, — сказала Минла. — Вы уже говорили нам, что мы ничего не добьемся, роя туннели в Леките.

— Я не собираюсь прятаться. Я подумываю о перелете. Что, если луна — это средство спасения? Ковчег исхода, достаточно большой, чтобы вместить все население?

— У вас нет доказательств.

— У меня есть это. — С этими словами Мерлин достал одну из старых книжек Минлы с картинками. За семьдесят лет страницы стали хрупкими и желтыми, что приглушило яркость старых чернил. Но линии на иллюстрациях все еще были достаточно четкими. Мерлин раскрыл книгу на определенной странице, позволяя Минле взглянуть на нее. — У вашего народа были воспоминания о прибытии на Лекит на корабле размером с луну, — сказал он. — Возможно, это было правдой. В равной степени, возможно, это был случай путаницы одного с другим. Мне интересно, не следовало ли вам помнить не о том, что вы пришли при луне, а о том, что вы могли уйти на луне.

Минла уставилась на изображение. На мгновение, словно дуновение ветерка летним днем, Мерлин почувствовал, как по комнате прокатилась волна почти невыносимой грусти. Эта картинка словно перенесла ее в детство, в то время, когда она еще не выбрала путь, который семьдесят лет спустя приведет ее к этой кровати, к этой звуконепроницаемой комнате, к позорному выживанию этого единственного корабля. Когда она в последний раз смотрела на картинку, все было возможно, все жизненные возможности были открыты перед ней. Она была дочерью могущественного и уважаемого человека, обладавшего влиянием и мудростью. И все же из всех предложенных ей вариантов она выбрала этот темный путь и следовала по нему до конца.

— Даже если это корабль, — тихо сказала она, — вам никогда не удастся затащить их всех на борт.

— Я умру, пытаясь это сделать.

— А мы? Нас бросят на произвол судьбы?

Мерлин улыбнулся: он ожидал этого вопроса. — На этом корабле тысяча двести человек, некоторые из них дети. Не все они были участниками ваших планов, так что не все заслуживают смерти, когда вы встретитесь с хаскерами. Вот почему я оставляю здесь оружие и отряд прокторов, чтобы они показали вам, как его устанавливать и использовать.

Впервые с тех пор, как он появился в комнате, Минла снова заговорила как лидер. — Они что-нибудь изменят?

— Они дадут вашему кораблю шанс в бою. Это лучшее, что я могу предложить.

— Тогда мы возьмем то, что нам дают.

— Мне жаль, что до этого дошло. Я сыграл свою роль в том, кем вы стали, в этом не сомневаюсь. Но не делал из вас монстра.

— Нет, — сказала она. — Я, по крайней мере, признаю свою заслугу и тот факт, что спасла тысячу двести своих людей. Если для этого понадобился монстр, не значит ли это, что иногда нам нужны монстры?

— Может, и так. Но это не значит, что мы должны прощать их за то, какие они есть, даже на мгновение. — Нежно, словно вручая подарок, Мерлин положил книжку с картинками на лежащую Минлу. — Боюсь, мне пора идти. Когда я вернусь в Лекит, у меня будет не так много времени.

— Пожалуйста, — сказала она. — Только не так. Не таким образом.

— Вот так все заканчивается, — сказал он, прежде чем отвернуться от ее кровати и направиться к выходу. — Прощайте, Минла.

Двадцать минут спустя он уже находился в сети и мчался обратно к Лекиту.

Мне есть что рассказать, и когда-нибудь я соберусь написать все как следует. Пока что достаточно сказать, что я был прав, доверившись своим инстинктам в отношении спутника-луны. Жаль только, что я не собрал все улики воедино раньше, чем это случилось. Возможно, тогда Минле никогда не пришлось бы совершать свои преступления.

Я спас не так много людей, как хотелось бы, но спас некоторых из тех, кого Минла оставила умирать. Полагаю, это должно что-то значить. Это было близко к истине, но если что и можно сказать о технологии уровня Создателей путей, так это то, что она почти по-детски проста в использовании. Они были как младенцы с игрушками богов. Они оставили эту луну там по уважительной причине, и хотя им было необходимо замаскировать ее — она должна была быть способна одурачить хаскеров или того, от кого они построили это небо, чтобы спрятаться, — на саму луну было очень легко проникнуть, как только наша цель стала ясна. И как только она начала двигаться, как только ее мощные двигатели заработали после десятков тысяч лет тихого бездействия, никакая сила во Вселенной не смогла бы ее остановить. Я наблюдал за удаляющейся луной достаточно долго, чтобы установить, что она направлялась в сектор, который, по-видимому, был свободен от активности хаскеров, по крайней мере, на данный момент. Это займет несколько столетий, но, я думаю, с силой и мудростью на их стороне, они справятся.

Сейчас я в сети, плыву по течению, удаляясь от Каллиопы. К моему большому облегчению, флейта все еще работает. Какое-то время я думал о том, чтобы поплыть против течения, вернуться к одинокому ковчегу исхода. К тому времени, как я добрался бы до него, до встречи с хаскерами оставалось всего несколько дней. Но мое присутствие не повлияло бы на их шансы выжить против хаскеров, и я не мог рассчитывать на теплый прием.

Особенно после моего последнего подарка Минле.

Я рад, что она никогда не расспрашивала меня слишком много об этих цветах или о мире, из которого они пришли. Если бы она захотела узнать больше о Лацертине, то, возможно, почувствовала бы, что я что-то скрываю. Например, тот факт, что гильдии убийц на Лацертине были мастерами своего дела, известными во всех мирах сети своим мастерством и хитростью, и что ни одна гильдия на Лацертине не пользовалась таким уважением, как биомастера, создавшие сонные цветы.

Говорили, что они могут изготовить их любой формы, любого цвета, чтобы они соответствовали любому известному цветку из любого известного мира. Говорили, что они могут пройти все испытания, кроме самого тщательного изучения под микроскопом. Говорили, что если ты хочешь кого-то убить, то даришь ему цветы из Лацертина.

Она была бы мертва вскоре после моего отъезда. Цветы бы заметили ее присутствие - они были настроены на то, чтобы обнаружить в комнате хоть одну дышащую фигуру, чаще всего спящую, - и когда в комнате было тихо, они бы незаметно оживились, покидая свою вазу и переползая с места на место с медлительностью тени на солнечных часах, их движение было незаметным для невооруженного глаза, но достаточное, чтобы направить их на лицо спящего. Их щупальца сомкнулись бы вокруг лица Минлы с нежностью любовной ласки. Тогда парализующие токсины поразили бы ее нервную систему.

Я надеялся, что это будет безболезненно. Надеялся, что это будет быстро. Но что я помнил об убийцах с Лацертина, так это то, что они были известны своим умом, а не милосердием.

Впоследствии я удалил сонные цветы из биотеки.

Я знал Минлу меньше года своей жизни, а по другим подсчетам — семьдесят лет. Иногда, когда думаю о ней, то вижу человеческое существо во всех его проявлениях, такое же реальное, как и все, кого я когда-либо знал. Иногда я вижу что-то двумерное, похожее на выцветшую иллюстрацию в одной из ее книг, настолько тонкую, что сквозь нее просвечивает свет.

Даже сейчас я не испытываю к ней ненависти. Но я бы хотел, чтобы время и приливы никогда не сводили нас вместе.

В нескольких световых часах от меня сеть только что врезалась в сердце Каллиопы. Она уже проникла сквозь фотосферу и конвекционную зону звезды. До сих пор неясно, что именно произошло, или происходит, или произойдет, когда она коснулась (или касается, или будет касаться) горящего ядра.

Теория гласит, что никакой импульс не может распространяться быстрее света. Поскольку мой корабль уже движется по потоку сети со скоростью, близкой к скорости света, кажется невозможным, чтобы какая-либо информация о судьбе Каллиопы когда-либо дошла до меня. И все же... Несколько минут назад, клянусь, я почувствовал толчок при плавном скольжении моего корабля, как будто какое-то сообщение об этом разрушительном событии пронеслось по потоку со сверхсветовой скоростью, ударив по моему маленькому суденышку.

В данных нет ничего, что указывало бы на какое-либо необычное событие, и у меня нет никаких планов возвращаться на Лекит и смотреть, что стало с этим миром, когда его солнце было разорвано на части. Но я все равно что-то почувствовал, и если это дошло до меня по потоку сети путей, если этот импульс преодолел железный барьер самой причинности, то нельзя даже представить, какие энергии должны были быть задействованы, или что должно было случиться с нитью сети позади меня. Возможно, она распадается, и я вот-вот испущу свой последний вздох, прежде чем превращусь в тонкую россыпь голых кварков, растянутую на несколько миллиардов километров межзвездного пространства.

Это, безусловно, был бы один из вариантов.

Честно говоря, было бы неплохо позволить себе роскошь порассуждать о таких страхах. Но мне все еще нужно найти оружие, и я не становлюсь моложе.

Миссия возобновлена.

ГОЛУБОЙ ЦВЕТ ЗАЙМЫ

После первой недели люди начали покидать остров. Трибуны вокруг бассейна пустели с каждым днем. Большие туристические лайнеры отправились обратно в межзвездное пространство. В Венеции любители искусства, комментаторы и критики собирали свои чемоданы. Их разочарование повисло над лагуной, как миазмы.

Я была одной из немногих, кто остался на Муржеке и каждый день возвращался на трибуны. Часами наблюдала, щурясь от дрожащего голубого света, отражающегося от поверхности воды. Бледная фигура Займы, лежащая лицом вниз, так медленно перемещалась от одного конца бассейна к другому, что ее можно было принять за плавающий труп. Пока он плавал, я размышляла, как расскажу его историю и кто на это купится. Попыталась вспомнить название моей первой газеты, там на Марсе. В ней платили не так много, как в некоторых крупных изданиях, но какой-то части меня нравилась идея вернуться на старое место. Прошло много времени... Я запросила автопамять, чтобы освежить в памяти название газеты. С тех пор их было так много... сотни, по моим подсчетам. Но ничего не приходило. Понадобилась скучная минута, прежде чем я вспомнила, что накануне отказалась от автопамяти.

— Кэрри, ты сама по себе, — сказала я вслух самой себе. — Начинай привыкать к этому.

В бассейне плавающая фигура добралась до конца и поплыла обратно ко мне.

Двумя неделями ранее я сидела в полдень на площади Сан-Марко, наблюдая за скольжением белых фигурок по белому мрамору часовой башни. Небо над Венецией было заполнено кораблями, стоявшими корпус к корпусу. Их днища были покрыты огромными светящимися панелями, подобранными в тон реальному небу. Вид напомнил мне работы художника, работавшего до экспансии, который специализировался на головокружительных трюках с перспективой и композицией: бесконечные водопады, переплетающиеся ящерицы. Я сформировала мысленный образ и запросила порхающую автопамять, но она не смогла вспомнить имя.

Я допила кофе и собралась с духом, чтобы оплатить счет.

В этот беломраморный вариант Венеции я прибыла, чтобы присутствовать на презентации последнего произведения искусства Займы. Годами интересовалась этим художником и надеялась, что смогу договориться об интервью. К сожалению, нескольким тысячам других знатоков пришла в голову точно такая же идея. Впрочем, было неважно, с кем соревноваться: Займа молчал.

Официант положил на мой столик сложенную карточку.

Все, что нам сказали, — это отправиться в Муржек, заболоченный мир, о котором большинство из нас никогда раньше не слышало. Единственное, чем Муржек славился, было то, что здесь находился сто семьдесят первый известный дубликат Венеции и один из трех, полностью выполненных из белого мрамора. Займа выбрал Муржек для размещения своего последнего произведения искусства и как место, где он собирался отойти от общественной жизни.

С тяжелым сердцем я подняла счет, чтобы оценить урон кошельку. Но вместо счета это оказалась маленькая синяя карточка, напечатанная мелким золотым курсивом. Оттенок синего был тем самым рассыпчато-аквамариновым, который Займа сделал своим фирменным. Открытка была адресована мне, Кэрри Клэй, и в ней говорилось, что Займа хочет поговорить со мной об оглашении. Если мне интересно, я должна прийти на мост Риальто ровно через два часа.

Если мне интересно.

В записке говорилось, что не следует приносить с собой никаких записывающих материалов, даже ручки и бумаги. В конце на карточке было указано, что счет оплачен. Я чуть не набралась смелости заказать еще кофе и прибавить его к тому же счету. Почти, но не совсем.

Когда я рано утром прибыла на мост, там уже был слуга Займы. За изгибающимся стеклом тела робота-манекена пульсировали замысловатые неоновые механизмы. Робот согнулся в талии и заговорил очень тихо. — Мисс Клэй? Раз уж вы здесь, мы можем с таким же успехом удалиться.

Робот сопроводил меня к лестнице, ведущей к воде. За нами последовала моя автопамять, трепеща у меня на плече. Транспорт замер в ожидании, паря в метре над водой. Робот помог мне забраться в задний отсек. Автопамять уже собиралась последовать за мной внутрь, когда робот предупреждающе поднял руку.

— Боюсь, вам придется оставить ее здесь; никаких записывающих средств, помните?

Я посмотрела на металлически-зеленую колибри, пытаясь вспомнить, когда в последний раз я была вдали от ее неусыпного внимания.

— Оставить ее здесь?

— Здесь она будет в полной безопасности, и вы сможете забрать ее снова, когда вернетесь после наступления темноты.

— Если я скажу "нет"?

— Тогда, боюсь, встречи с Займой не будет.

Чувствовалось, что робот не собирается торчать здесь весь день в ожидании моего ответа. При мысли о том, что буду далеко от автопамяти, у меня кровь стыла в жилах. Но мне так сильно хотелось это интервью, что я была готова рассмотреть все, что угодно.

Я попросила автопамять оставаться здесь до моего возвращения.

Послушная машинка, сверкнув зеленым металлом, поплыла прочь. Я словно наблюдала, как часть меня самой уплывает прочь. Стеклянный корпус окутал меня, и я почувствовала невероятное ускорение.

Венеция под нами накренилась, а затем скрылась за горизонтом.

Я сформировала тестовый запрос, попросив автопамять назвать планету, на которой отпраздновала свой семисотлетний день рождения. Ничего не пришло: я была вне зоны действия запроса, и полагаться можно было только на свою собственную память, пропитанную возрастом.

Я наклонилась вперед. — Вы уполномочены сообщить мне, в чем дело?

— Боюсь, он мне не сказал, — сказал робот, и на его затылке появилось лицо. — Но если в какой-то момент вам станет не по себе, мы можем вернуться в Венецию.

— Пока со мной все в порядке. Кто еще получил голубую карточку?

— Насколько мне известно, только вы.

— А если бы я отказалась? Вы должны были пригласить кого-то другого?

— Нет, — ответил робот. — Но давайте посмотрим правде в глаза, мисс Клэй. Вряд ли вы бы ему отказали.

Когда мы летели дальше, ударная волна от транспорта пробила пенящийся канал в море позади него. Мне подумалось о кисти, прошедшей по мокрой краске на мраморе и обнажившей белую поверхность под ней. Я достала приглашение Займы и поднесла его к горизонту перед нами, пытаясь решить, какой цвет голубизны больше подходит небу или морю. На фоне этих двух вариантов карточка, казалось, неопределенно мерцала.

Голубой Займы. Это был точный цвет, определенный с научной точки зрения в ангстремах и интенсивности. Если бы вы были художником, то могли бы воспроизвести его в соответствии с этой спецификацией. Но никто никогда не использовал голубой Займы, если только не делал обдуманного заявления о самом Займе.

Займа уже был уникален к тому времени, когда появился в поле зрения общественности. Он подвергся радикальным процедурам, которые позволили ему переносить экстремальные условия без ношения защитного скафандра. Займа выглядел как хорошо сложенный мужчина в обтягивающем трико, пока вы не подходили поближе и не понимали, что на самом деле это его кожа. Все его тело было покрыто синтетическим материалом, который можно было окрашивать в разные цвета и фактуры в зависимости от настроения и обстановки. Он мог быть похожим на одежду, если того требовали социальные обстоятельства. Кожа могла поддерживать внутреннее давление, когда он хотел ощутить вакуум, и была достаточно жесткой, чтобы защитить его в атмосфере газового гиганта. Несмотря на эти усовершенствования, она передавала полный спектр сенсорных впечатлений в его разум. Ему не нужно было дышать, поскольку вся его сердечно-сосудистая система была заменена механизмами жизнеобеспечения замкнутого цикла. Ему не нужно было ни есть, ни пить, ни избавляться от отходов жизнедеятельности организма. Крошечные ремонтные машины кишели в его теле, позволяя ему переносить дозы радиации, которые убили бы обычного человека за считанные минуты.

Благодаря тому, что его тело было защищено от экстремальных условий окружающей среды, Займа мог свободно искать вдохновение там, где хотел. Мог свободно парить в космосе, глядя в лицо звезде, или бродить по раскаленным каньонам планеты, где металлы текли подобно лаве. Его глаза были заменены камерами, чувствительными к широкому спектру электромагнитного излучения и подключенными к мозгу через сложные модули обработки. Синестетический мост позволял ему воспринимать визуальную информацию как своего рода музыку, а звуки — как симфонию потрясающих цветов. Его кожа функционировала как своего рода антенна, придавая ему чувствительность к изменениям электрического поля. Когда этого было недостаточно, он мог подключаться к каналам передачи данных любого количества сопутствующих устройств.

Учитывая все это, творчество Займы не могло не быть оригинальным и привлекающим внимание. Его пейзажи и звездные поля отличались возвышенным, экстатическим характером, наполненным яркими, резкими красками и захватывающими дух уловками перспективы. Выполненные из традиционных материалов, но в огромных масштабах, они быстро привлекли внимание серьезных покупателей. Некоторые из них попали в частные коллекции, но фрески Займы также начали появляться в общественных местах по всей галактике. Фрески, имеющие десятки метров в поперечнике, тем не менее, были детализированы до пределов разрешения глаза. Большинство из них были написаны за один сеанс. Займе не нужно было спать, поэтому он работал без перерыва, пока работа не была завершена.

Фрески, несомненно, впечатляли. С точки зрения композиции и техники исполнения они были, несомненно, великолепны. Но в то же время в них было что-то мрачное и пугающее. Это были пейзажи, где не было человека, за исключением предполагаемой точки зрения самого художника.

Скажем так: на них было приятно смотреть, но я бы не повесила такой у себя дома.

Очевидно, что не все соглашались с этим, иначе Займа не продал бы столько работ, сколько у него насчитывалось. Но я не могла не задаться вопросом, сколько людей покупали картины из-за того, что они знали о художнике, а не из-за каких-либо достоинств, присущих самим работам.

Так обстояли дела, когда я впервые обратила внимание на Займу. Я решила, что он интересен, но безвкусен; возможно, стоит рассказать о нем, если с ним или его творчеством произойдет что-то еще.

Что-то произошло, но потребовалось время, чтобы все, включая меня, обратили на это внимание.

Однажды, после более продолжительного, чем обычно, периода вызревания замысла, Займа представил фреску, в которой было что-то особенное. Это была картина, изображающая вращающуюся туманность, усеянную звездами, с высоты безвоздушной скалы. На краю кратера посередине, загораживая часть туманности, возвышался крошечный голубой квадрат. На первый взгляд казалось, что синий цвет принадлежал основе, и Займа просто оставил небольшой участок не закрашенным. В квадрате не было цельности, никаких деталей или намеков на то, как он соотносится с природным ландшафтом или фоном. Он не отбрасывал тени и не оказывал тонального влияния на окружающие цвета. Но квадрат был нанесен намеренно: при ближайшем рассмотрении оказалось, что он действительно был закрашен поверх скалистого края кратера. Это что-то значило.

Квадрат был только началом. С тех пор все фрески, которые Займа показывал внешнему миру, содержали схожую геометрическую форму: квадрат, треугольник, продолговатую или какую-то подобную форму, встроенную в композицию. Прошло много времени, прежде чем кто-либо заметил, что оттенок синего остается неизменным от картины к картине.

Это был голубой цвет Займы: тот же оттенок синего, что и на открытке с золотыми буквами.

В течение следующего десятилетия абстрактные формы стали преобладать, вытесняя другие элементы каждой композиции. Космические пейзажи превратились в узкие рамки, обрамляющие пустые круги, треугольники, прямоугольники. Если его ранние работы отличались энергичной работой кисти и толстыми слоями краски, то синие формы передавались с зеркальной гладкостью.

Привлеченные ранее появлением абстрактных синих форм, случайные покупатели отвернулись от Займы. Вскоре Займа представил первую из своих полностью синих фресок. Фреска, достаточно большая, чтобы покрыть стену тысячеэтажного здания, по мнению многих, была настолько масштабной, насколько мог себе представить Займа.

Они не могли быть более неправы.

Я почувствовала, что транспорт замедляется с приближением к небольшому острову, единственной достопримечательности в любом направлении.

— Вы первая, кто это видит, — сказал робот. — Здесь стоит искажающий экран, который блокирует обзор из космоса.

Остров был около километра в поперечнике: низкий, в форме черепахи, окруженный узкой полосой светлого песка. Ближе к середине он переходил в пологое плато с расчищенным от растительности примерно прямоугольным участком. Я разглядела небольшую отражающую площадь синего цвета, прижавшуюся к земле и окруженную чем-то вроде ярусных смотровых площадок.

Транспорт сбросил высоту и скорость, плавно снижаясь, пока не остановился прямо за пределами зоны, огороженной зрительскими трибунами. Он остановился рядом с невысоким белым шале, выложенным галькой, которое я не заметила, когда мы приближались.

Робот вышел и помог мне сойти с транспорта.

— Займа будет здесь с минуты на минуту, — сказал он, после чего вернулся к транспорту и снова исчез в небе.

Внезапно я почувствовала себя очень одинокой и уязвимой. С моря подул ветерок, задувая мелкий песок мне в глаза. Солнце клонилось к горизонту, и скоро должно было похолодать. Как раз в тот момент, когда я начала испытывать приступ паники, из шале, оживленно потирая руки, вышел мужчина. Он направился ко мне по вымощенной камнем дорожке.

— Рад, что вы смогли прийти, Кэрри.

Это, конечно, был Займа, и я сразу почувствовала себя дурой, потому что сомневалась, что он покажется.

— Привет, — запинаясь, сказала я.

Займа протянул мне руку. Я пожала ее, ощутив слегка пластичную текстуру его искусственной кожи. Сегодня она была тускло-оловянно-серой.

— Пойдемте, посидим на балконе. Приятно любоваться закатом, не так ли?

— Мило, — согласилась я.

Он повернулся ко мне спиной и направился в сторону шале. Когда он шел, его мускулы напрягались и выпирали под оловянной кожей. Кожа на его спине блестела, как чешуя, словно была выложена мозаикой из отражающих частиц. Он был красив, как статуя, и мускулист, как пантера. Он был красивым мужчиной, даже после всех своих превращений, но я никогда не слышала, чтобы у него была любовница или вообще какая-то личная жизнь. Его искусство было всем.

Я последовала за ним, чувствуя себя неловко и лишившись дара речи. Займа провел меня в шале через старомодную кухню и старомодную гостиную, полную тысячелетней мебели и украшений.

— Как прошел полет?

— Хорошо.

Он внезапно остановился и повернулся ко мне лицом. — Я забыл проверить... Робот настоял, чтобы вы оставили свою автопамять?

— Да.

— Хорошо. Я хотел поговорить с вами, Кэрри, а не с каким-то суррогатным записывающим устройством.

— Со мной?

На оловянной маске его лица появилось насмешливое выражение. — Вы произносите многосложные слова или пока только тренируетесь над этим?

— Э-э...

— Расслабьтесь, — сказал он. — Я здесь не для того, чтобы испытывать вас или унижать, или что-то в этом роде. Это не ловушка, и вам ничего не угрожает. Вы вернетесь в Венецию к полуночи.

— Я в порядке, — выдавила я из себя. — Просто немного ошеломлена.

— Ну, вам не следует удивляться. Вряд ли я первая знаменитость, которую вы встречаете, не так ли?

— Ну, нет, но...

— Люди находят меня пугающим, — сказал он. — В конце концов, они смиряются с этим, а потом удивляются, из-за чего весь сыр-бор.

— Почему я?

— Потому что вы все время спрашивали вежливо, — сказал Займа.

— Будьте серьезны.

— Хорошо. Дело не только в этом, хотя вы просили очень любезно. Мне нравилась большая часть вашей работы на протяжении многих лет. Люди часто доверяли вам разъяснять ситуацию, особенно в конце своей жизни.

— Вы говорили об уходе на пенсию, а не о смерти.

— В любом случае, это все равно было бы уходом от общественной жизни. Ваша работа всегда казалась мне правдивой, Кэрри. Я не знаю, чтобы кто-то заявлял о искажении информации в ваших работах.

— Время от времени такое случается, — сказала я. — Вот почему я всегда проверяю, есть ли под рукой автопамять, чтобы никто не мог оспорить то, что было сказано.

— Это не будет иметь значения для моей истории, — сказал Займа.

Я проницательно посмотрела на него. — Есть что-то еще, не так ли? Есть какая-то другая причина, по которой вы упомянули мое имя.

— Я хотел бы помочь вам, — сказал он.

Когда большинство людей говорят о его голубом периоде, они имеют в виду эпоху по-настоящему огромных фресок. Под огромными я подразумеваю воистину огромные. Вскоре они стали настолько большими, что затмевали здания и общественные пространства, настолько большими, что их было видно с орбиты. По всей галактике двадцатикилометровые голубые облака возвышались над частными островами или поднимались из бушующих морей. Расходы никогда не были проблемой, поскольку у Займы было много конкурирующих спонсоров, которые боролись за право разместить у себя его последнее и самое крупное творение. Панно продолжали расти, пока им не потребовалось сложное, высокотехнологичное оборудование, чтобы удерживать их в воздухе, несмотря на гравитацию и погодные условия. Они пронзали верхние слои атмосферы планет, выступая в космос. Светились своим собственным мягким светом. Изгибались дугами и веерами, так что все поле зрения зрителя было насыщено синим цветом.

К тому времени Займа был уже очень знаменит, даже среди людей, которые не проявляли особого интереса к искусству. Он был странной знаменитостью-киборгом, который создавал огромные синие конструкции; человеком, который никогда не давал интервью и не намекал на значимость своего искусства для окружающих.

Но это было сто лет назад. Займа даже отдаленно не исчерпал себя.

В конце концов, конструкции стали слишком громоздкими, чтобы размещаться на планетах. Вскоре Займа вышел в межпланетное пространство, создав огромные, свободно плавающие голубые просторы диаметром в десять тысяч километров. Теперь он работал не кистями и красками, а с целой флотилией роботов-шахтеров, которые разрывали астероиды на части, чтобы получить сырье для его творений. Теперь целые звездные экономики конкурировали друг с другом за право разместить у себя работы Займы.

Примерно в это же время у меня возобновился интерес к Займе. Я присутствовала на одном из его "лунных обертываний": помещение целого небесного тела в синий контейнер с крышкой, подобно шляпе, которую кладут в коробку. Двумя месяцами позже он окрасил весь экваториальный пояс газового гиганта в голубой цвет, и мне снова досталось место в первом ряду. Шесть месяцев спустя он изменил химический состав поверхности кометы, задевшей Солнце, так что она окрасила всю солнечную систему в голубой цвет. Но я ни на шаг не приблизилась к написанию статьи. Я продолжала просить об интервью, но мне постоянно отказывали. Все, что я знала, — это то, что за одержимостью Займы голубым должно было скрываться нечто большее, чем просто художественная прихоть. Без понимания этой одержимости не было бы и истории: просто анекдот.

Я не стала сочинять анекдот.

Поэтому я ждала и не могла дождаться. А потом, как и миллионы других, услышала о последнем художественном произведении Займы и отправилась в "фальшивую Венецию" на Муржеке. Не ожидая интервью или каких-то новых открытий. Просто должна была там оказаться.

Мы прошли через раздвижные стеклянные двери на балкон. По обе стороны от белого стола стояли два простых белых стула. На столе стояли напитки и ваза с фруктами. За неогороженным балконом начинался крутой склон, откуда открывался панорамный вид на море. Вода была спокойной и манящей, в ней, как в серебряной монете, отражалось заходящее солнце.

Займа указал мне на одно из сидений. Его рука замерла над двумя бутылками вина.

— Красное или белое, Кэрри?

Я открыла рот, как будто хотела ответить ему, но ничего не вышло. Обычно в такое мгновение между вопросом и ответом автопамять молча направляет мой выбор к одному из двух вариантов. Отсутствие ее подсказки было похоже на ментальный тупик в моих мыслях.

— Я думаю, красное, — сказал Займа. — Если, конечно, у вас нет серьезных возражений.

— Не то чтобы я не могла решить это сама, — сказал я.

Займа налил мне бокал красного, затем поднял его к небу, чтобы убедиться в его чистоте. — Конечно, могли, — сказал он.

— Просто для меня это немного странно.

— В этом не должно быть ничего странного, — сказал он. — Именно так вы и жили сотни лет.

— Естественным образом, вы имеете в виду?

Займа налил себе бокал красного вина, но вместо того, чтобы выпить, лишь понюхал букет. — Да.

— Но нет ничего естественного в том, что я живу через тысячу лет после своего рождения, — сказала я. — Моя органическая память достигла точки насыщения около семисот лет назад. Моя голова похожа на дом, в котором слишком много мебели. Если надо что-то внести, то придется что-то и убрать.

— Давайте на минутку вернемся к вину, — сказал Займа. — В обычной ситуации вы бы прислушались к совету автопамяти, не так ли?

Я пожала плечами. — Да.

— Всегда ли автопамять будет предлагать одну из двух возможностей? Всегда красное вино или, например, всегда белое вино?

— Это не так просто, — сказала я. — Если бы я отдавала предпочтение одному вину перед другим, то, да, автопамять всегда рекомендовала бы одно вино, а не другое. Но я этого не делаю. Иногда я люблю красное вино, а иногда белое. Иногда мне не хочется никакого вина. — Я надеялась, что мое разочарование не было очевидным. Но после этой сложной шарады с синей карточкой, роботом и транспортом меньше всего на свете мне хотелось обсуждать с Займой мои собственные неполноценные воспоминания.

— Значит, это случайность? — спросил он. — Автопамять с такой же вероятностью подсказала бы "красное", как и "белое"?

— Нет, это тоже не так. Автопамять следит за мной сотни лет. Она видела, как я пила вино несколько сотен тысяч раз, при нескольких сотнях тысяч различных обстоятельствах. С высокой степенью достоверности она знает, какое вино было бы моим лучшим выбором при любом наборе параметров.

— И вы беспрекословно следуете этому совету?

Я отхлебнула красного. — Конечно. Не будет ли немного по-детски идти против этого, просто чтобы подчеркнуть свободу воли? В конце концов, я, скорее всего, буду удовлетворена выбором, который она предлагает.

— Но если вы не будете время от времени игнорировать это предложение, не превратится ли вся ваша жизнь в набор предсказуемых реакций?

— Возможно, — сказала я. — Но разве это так уж плохо? Если я счастлива, какое мне дело?

— Я вас не критикую, — сказал Займа. Он улыбнулся и откинулся на спинку стула, немного разрядив напряженность, вызванную его вопросом. — В наши дни не у многих людей есть автопамять, не так ли?

— Откуда мне знать, — сказала я.

— Менее одного процента от всего населения галактики. — Займа понюхал вино и посмотрел сквозь бокал на небо. — Почти все остальные смирились с неизбежным.

— Чтобы управлять памятью за тысячу лет, нужны машины. И что?

— Но это машина другого порядка, — сказал Займа. — Нейронные импланты, полностью интегрированные в самоощущение участника. Неотличимы от биологической памяти. Вам не нужно было бы спрашивать у автопамяти о вашем выборе вина; вам не нужно было бы ждать подтверждающего шепота. Вы бы просто знали об этом.

— В чем разница? Я поручаю записывать мои впечатления машине, которая сопровождает меня повсюду, куда бы я ни пошла. Машина ничего не пропускает и настолько эффективно предвосхищает мои запросы, что мне почти не приходится задавать ей никаких вопросов.

— Машина уязвима.

— Она обслуживается через регулярные промежутки времени. И не более уязвима, чем группа имплантов в моей голове. Извините, но это просто неразумное возражение.

— Вы, конечно, правы. Но есть более серьезный аргумент против автопамяти. Она слишком совершенна. Ее невозможно исказить или забыть.

— Разве не в этом суть?

— Не совсем. Когда вы что-то вспомните — например, этот разговор, возможно, через сто лет, — в нем будут какие-то детали, которые вы забудете неверно. Однако эти детали, о которых вы забыли, сами по себе станут частью вашей памяти, приобретая прочность и текстуру с каждым новым воспоминанием. Через тысячу лет ваши воспоминания об этом разговоре могут иметь мало общего с реальностью. И все же вы могли бы поклясться, что ваши воспоминания точны.

— Но если бы со мной была автопамять, у меня был бы безупречный отчет о том, как все было на самом деле.

— Так и было бы, — сказал Займа. — Но это не живая память. Это фотография: механический процесс записи. Это парализует воображение, не оставляет места для ошибочного запоминания деталей. — Он сделал паузу, достаточную, чтобы наполнить мой бокал. — Представьте, что почти каждый раз, когда у вас была причина посидеть на улице в такой день, вы предпочитали красное вино белому, и, как правило, у вас не было причин сожалеть об этом выборе. Но однажды, по той или иной причине, вас убедили выбрать белый цвет — вопреки мнению автопамяти — и это было замечательно. Все сложилось волшебным образом: компания, беседа, вечерняя атмосфера, великолепный вид, эйфория от легкого опьянения. Идеальный день превратился в идеальный вечер.

— Возможно, это не имело никакого отношения к моему выбору вина, — сказала я.

— Нет, — согласился Займа. — И автопамять, конечно, не придала бы никакого значения этому счастливому стечению обстоятельств. Единственное отклонение не повлияло бы в какой-либо существенной степени на ее прогнозирующую модель. В следующий раз, когда вы спросите, она все равно скажет "красное вино".

Я почувствовала неприятное покалывание понимания. — Но человеческая память так не работает.

— Да. Это означало бы ухватиться за это единственное исключение и придать ему чрезмерное значение. Это усилило бы привлекательные моменты воспоминаний о том дне и вытеснило бы менее приятные: муху, которая продолжала жужжать перед вашим лицом, ваше беспокойство о том, как успеть на пароход домой, и подарок на день рождения, который, как вы знали, нужно было купить утром. Все, что вы запомнили бы, — это золотистое сияние благополучия. В следующий раз вы вполне могли бы опять выбрать белое вино, да и в последующие разы тоже. Один случай отклонения изменил бы всю вашу модель поведения. Автопамять никогда бы этого не потерпела. Вам пришлось бы много-много раз пойти против ее рекомендаций, прежде чем она неохотно обновила бы свою модель и начала предлагать белый цвет, а не красный.

— Ладно, — сказала я, все еще жалея, что мы не можем поговорить о Займе, а не обо мне. — Но какая практическая разница, находится ли искусственная память внутри моей головы или снаружи?

— Вот и вся разница в мире, — сказал Займа. — Воспоминания, хранящиеся в автопамяти, сохраняются вечно. Вы можете запрашивать их сколько угодно раз, она никогда не улучшит и не упустит ни единой детали. Но импланты работают по-другому. Они разработаны таким образом, чтобы органично сочетаться с биологической памятью, до такой степени, что получатель не может отличить их друг от друга. Именно по этой причине они пластичны, податливы, подвержены ошибкам и искажениям.

— Подвержены ошибкам, — сказала я.

— Но без погрешностей нет искусства. А без искусства нет истины.

— Погрешности приводят к истине? Это хорошая идея.

— Я имею в виду правду в высшем, метафорическом смысле. Тот золотой полдень? Это была правда. Воспоминание о мухе ничего бы не добавило к этому в материальном смысле. Оно все испортило бы.

— Но не было ни дня, ни мухи, — сказала я. Наконец, мое терпение лопнуло. — Послушайте, я благодарна, что меня пригласили сюда. Но я подумала, что это может быть нечто большее, чем лекция о том, как я предпочитаю управлять своими собственными воспоминаниями.

— Вообще-то, — сказал Займа, — в конце концов, в этом был какой-то смысл. И это касается не только меня, но и вас. — Он поставил бокал на стол. — Не прогуляться ли нам немного? Я бы хотел показать вам бассейн.

— Солнце еще не зашло, — сказала я.

Займа улыбнулся. — Всегда найдется что-то еще.

Он повел меня по дому другим путем, и мы вышли не через ту дверь, через которую вошли. Извилистая тропинка постепенно поднималась между белыми каменными стенами, залитыми золотом заходящего солнца. Вскоре мы достигли плоского плато, которое я видела, когда приближалась на транспорте. То, что я приняла за смотровые площадки, оказалось именно ими: террасные сооружения высотой около тридцати метров с лестницами сзади, ведущими на разные уровни. Займа повел меня в темнеющую тень под ближайшей площадкой, затем через отдельную дверь, которая вела в огороженное помещение. Синяя площадь, которую я увидела во время захода на посадку, оказалась скромным прямоугольным бассейном, в котором не было воды.

Займа подвел меня к краю.

— Бассейн, — сказала я. — Вы не шутили. Так вот для чего нужны трибуны?

— Вот где это произойдет, — сказал Займа. — Презентация моего последнего произведения искусства и мой уход из общественной жизни.

Бассейн был еще не совсем закончен. В дальнем углу маленький желтый робот приклеивал керамическую плитку на место. Ближняя к нам часть бассейна была полностью выложена плиткой, но я не могла не заметить, что местами на плитке были сколы и трещины. Из-за дневного света было трудно сказать наверняка — мы были в глубокой тени, — но их цвет, похоже, был очень близок к голубому Займы.

— После того, как вы разрисовали целые планеты, не кажется ли вам, что это немного разочаровывает? — спросила я.

— Не для меня, — сказал Займа. — Для меня на этом поиски заканчиваются. Вот к чему все это вело.

— К обшарпанному бассейну?

— Это не просто какой-то старый плавательный бассейн, — сказал он.

Он провел меня по острову, когда солнце скрылось за горизонтом и краски стали пепельными.

— Старые фрески были созданы от чистого сердца, — сказал Займа. — Я рисовал в огромных масштабах, потому что этого, казалось, требовал сюжет.

— Это была хорошая работа, — сказала я.

— Это была халтура. Огромная, громкая, требовательная, популярная, но, в конечном счете, бездушная. То, что она исходила от чистого сердца, еще не делало ее хорошей.

Я промолчала. Именно так я всегда относилась и к его творчеству: оно было таким же огромным и нечеловеческим, как и его вдохновение, и только модификации Займы как киборга придавали его творчеству какую-то уникальность. Это было все равно что хвалить картину за то, что она была написана кем-то, кто держал кисть в зубах.

— В моей работе не было сказано о космосе ничего такого, чего космос уже не мог бы сказать сам. Что еще важнее, в ней ничего не говорилось обо мне. Ну и что, если я гулял в вакууме или плавал в морях жидкого азота? Ну и что, если я мог видеть ультрафиолетовые фотоны или ощущать электрические поля? Изменения, которые я претерпел, были ужасными и экстремальными. Но они не дали мне ничего из того, что не смог бы предложить любому художнику хороший дрон для телеприсутствия.

— Мне кажется, вы слишком строги к себе, — сказала я.

— Вовсе нет. Сейчас я могу сказать это, потому что знаю, что в конечном итоге создал нечто стоящее. Но когда это произошло, оно было совершенно незапланированно.

— Вы имеете в виду голубой цвет?

— Голубой цвет, — сказал он, кивая. — Все началось случайно: с неверного сочетания цветов на почти готовом холсте. Бледное аквамариново-голубое пятно на почти черном фоне. Эффект был потрясающим. Это было так, как если бы я получил короткое замыкание в каком-то интенсивном, первичном воспоминании, в области опыта, где этот цвет был самой важной вещью в моем мире.

— Что это было за воспоминание?

— Я не знал. Все, что я знал, — это то, как этот цвет говорил со мной, как будто я ждал всю свою жизнь, чтобы найти его, чтобы дать ему свободу. — Он на мгновение задумался. — В синем всегда было что-то особенное. Тысячу лет назад Ив Кляйн сказал, что это сущность самого цвета: цвет, который стоит за всеми другими цветами. Однажды человек потратил всю свою жизнь на поиски определенного оттенка синего, который, как он помнил, встречался ему в детстве. Он начал отчаиваться, что когда-нибудь найдет его, думая, что, должно быть, вообразил именно этот оттенок, что такого просто не может существовать в природе. И вот однажды случайно наткнулся на него. Это был цвет жука в музее естественной истории. Он заплакал от радости.

— Что такое голубой Займы? — спросила я. — Это цвет жука?

— Нет, — сказал он. — Это не жук. Но я должен был узнать ответ, куда бы это меня ни привело. Я должен был понять, почему этот цвет так много значит для меня и почему он так сильно повлиял на мое творчество.

— Вы позволили этому взять верх, — сказала я.

— У меня не было выбора. Когда голубой стал более насыщенным, более доминирующим, я почувствовал, что близок к разгадке. Почувствовал, что если бы только смог погрузиться в этот цвет, то узнал бы все, что хотел узнать. Я бы понял себя как художника.

— И что? Вы поняли?

— Я сам понял, — сказал Займа. — Но это было не то, чего я ожидал.

— Что вы узнали?

Займа долго не отвечал мне. Мы медленно шли дальше, я слегка отставала от его мускулистой фигуры. Становилось прохладнее, и я начала жалеть, что не догадалась захватить с собой плащ. Подумала о том, чтобы попросить Займу одолжить мне одно из своих, но побоялась сбить его с толку, куда бы он ни направлялся. Держать рот на замке всегда было самой сложной частью работы.

— Мы говорили о том, что память подвержена ошибкам, — сказал он.

— Да.

— Моя собственная память была неполной. С тех пор, как были установлены импланты, я помнил все, но это относилось только к последним трем сотням лет моей жизни. Я знал, что был намного старше, но о своей жизни до имплантации помнил только фрагменты; разбитые вдребезги кусочки, относительно которых не совсем понимал, как их собрать воедино. — Он притормозил и повернулся ко мне, тусклый оранжевый свет на горизонте осветил его лицо. — Я знал, что должен покопаться в том прошлом, если хочу когда-нибудь понять значение голубого Займы.

— Как далеко в прошлое вы забрались?

— Это было похоже на археологию, — сказал он. — Я проследил за ходом своих воспоминаний до самого раннего достоверного события, которое произошло вскоре после установки имплантов. Это привело меня в Харьков-8, мир в бухте Гарлин, примерно в девятнадцати тысячах световых лет отсюда. Все, что я помнил, — это имя человека, которого я там знал, по имени Кобарго.

Кобарго ничего для меня не значил, но даже без автопамяти я кое-что знала о бухте Гарлин. Это был регион галактики, охватывающий шестьсот пригодных для жизни систем, зажатый между тремя крупнейшими экономическими державами. В бухте Гарлин не действовали обычные межзвездные законы. Это была территория беглецов.

— Харьков-8 специализировался на определенном виде продукции, — сказал Займа. — Вся планета была приспособлена для предоставления медицинских услуг, недоступных в других местах. Незаконные кибернетические модификации и тому подобное.

— Это там... — Я оставила фразу незаконченной.

— Именно там я стал тем, кто я есть, — сказал Займа. — Конечно, после пребывания на Харькове-восемь я внес в себя дополнительные изменения — увеличил свою устойчивость к экстремальным условиям, улучшил свои сенсорные способности, — но суть того, кем я являюсь, была заложена в клинике Кобарго.

— Значит, до вашего прибытия на Харьков-восемь вы были обычным человеком? — спросила я.

— Вот тут-то и начинаются трудности, — сказал Займа, осторожно пробираясь по тропе. — По возвращении я, естественно, попытался найти Кобарго. Я полагал, что с его помощью смогу разобраться в фрагментах воспоминаний, которые хранились у меня в голове. Но Кобарго исчез, растворился где-то в заливе. Клиника осталась, но теперь ею руководил его внук.

— Держу пари, он не был расположен к разговорам.

— Да, его пришлось немного уговорить. К счастью, у меня были средства. Немного подкупа, немного принуждения. — Он слегка улыбнулся. — В конце концов, он согласился открыть записи в клинике и просмотреть записи о моем посещении, сделанные его дедушкой.

Мы свернули за угол. Море и небо теперь были одного и того же неразделимого серого цвета, от голубого не осталось и следа.

— Что случилось?

— В записях говорится, что я никогда не был человеком, — сказал Займа. Он немного помолчал, прежде чем продолжить, не оставляя сомнений в том, что он сказал. — Займа никогда не существовал до моего прихода в клинику.

Чего бы я только не сделала ради записывающего дрона или даже обычного блокнота и ручки. Я нахмурилась, как будто это могло заставить мою память работать хоть немного лучше.

— Тогда кем вы были?

— Машиной, — ответил он. — Сложным роботом с автономным искусственным интеллектом. К прибытию на Харьков-восемь мне было уже сто лет, и я обладал полной юридической независимостью.

— Нет, — сказала я, покачав головой. — Вы человек, состоящий из деталей механизмов, а не машина.

— Записи в клинике были очень четкими. Я прибыл туда в виде робота. Конечно, андроформного робота, но, тем не менее, это была очевидная машина. Меня демонтировали, и мои основные когнитивные функции были интегрированы в выращенное в чане биологическое тело-носитель. — Он постучал пальцем по оловянной поверхности своего черепа. — Здесь много органического материала и множество кибернетических механизмов. Трудно сказать, где начинается одно и заканчивается другое. Еще труднее сказать, кто здесь хозяин, а кто подчиненный.

Я посмотрела на фигуру, стоящую рядом со мной, пытаясь сделать мысленный рывок, необходимый для того, чтобы увидеть в нем машину — пусть и с мягкими клеточными компонентами, — а не человека. Я не смогла — пока нет.

Я остановилась. — Клиника могла бы солгать вам.

— Не думаю. Они были бы гораздо счастливее, если бы я не помнил.

— Хорошо, — сказала я. — Просто в качестве аргумента...

— Таковы были факты. Их было легко проверить. Я изучил таможенные документы Харькова-8 и обнаружил, что автономный робот вошел в воздушное пространство планеты за несколько месяцев до медицинской процедуры.

— Не обязательно вы.

— Ни один другой робот не приближался к планете в течение десятилетий. Это должен был быть я. Более того, в записях также был указан порт отправления робота.

— Какой именно?

— Мир за пределами бухты. Линтан-3, на архипелаге Муара.

Отсутствие автопамяти было подобно отсутствию зуба. — Не уверена, знаю ли я о нем.

— Вероятно, не знаете. Это не тот мир, который вы бы посетили по своему желанию. Регулярные сверхсветовики туда не ходят. Мне казалось, что единственная цель моего посещения этого места...

— Вы побывали там?

— Дважды. Один раз перед процедурой на Харькове-8 и еще раз недавно, чтобы установить, где я был до Линтана-3. Улики начали, мягко говоря, запутываться... Но я задавал правильные вопросы, обращался к нужным базам данных и в конце концов выяснил, откуда я взялся. Но это все равно не было окончательным ответом. Миров было много, и с каждым новым, который я посещал, след становился все слабее. Но на моей стороне было упорство.

— И деньги.

— И деньги, — сказал Займа, отвечая на мое замечание вежливым кивком. — Их вклад неоценим.

— И что же вы, в конце концов, обнаружили?

— Я прошел по следу до самого начала. На Харькове-8 я был быстро соображающей машиной с интеллектом на уровне человеческого. Но я не всегда был таким умным, таким сложным. Совершенствовался постепенно, насколько позволяли время и обстоятельства.

— Самостоятельно?

— В конечном счете, да. Именно тогда у меня появилась самостоятельность, юридическая независимость. Но я должен был достичь определенного уровня интеллекта, прежде чем мне была предоставлена такая свобода. До этого я был простой машиной... вроде семейной реликвии или домашнего животного. Меня передавали от одного владельца к другому, из поколения в поколение. Они кое-что добавили ко мне. Сделали меня умнее.

— С чего вы начинались?

— Как проект, — сказал он.

Займа повел меня обратно к бассейну. Экваториальная ночь наступила быстро, и бассейн теперь был залит искусственным светом от множества прожекторов, расположенных над смотровыми площадками. С тех пор как мы в последний раз видели бассейн, робот закончил приклеивать последнюю плитку на место.

— Теперь все готово, — сказал Займа. — Завтра его проверят на герметичность, а послезавтра зальют водой. Я буду менять режим подачи воды, пока она не приобретет необходимую прозрачность.

— А потом?

— Я готовлюсь к своему выступлению.

По дороге в бассейн он рассказал мне все, что знал о своем происхождении. Займа появился на Земле еще до моего рождения. Его собрал один любитель, талантливый молодой человек, интересовавшийся практической робототехникой. В те дни этот человек был одним из многих отдельных лиц и групп, пытавшихся на ощупь решить сложную проблему искусственного интеллекта.

Восприятие, навигация и автономное решение проблем — вот три вещи, которые больше всего интересовали молодого человека. Он создал множество роботов, собирая их из наборов, сломанных игрушек и запасных частей. Их умы — если их можно было так назвать — были собраны из внутренностей вышедших из строя компьютеров, а их простые программы работали на пределе возможностей памяти и скорости процессора.

Молодой человек наполнил свой дом этими простыми машинами, спроектировав каждую для выполнения определенной задачи. Один робот представлял собой паука с липкими конечностями, который лазил по стенам его дома, вытирая пыль с рам картин. Другой поджидал мух и тараканов. Он ловил и переваривал их, используя энергию, полученную в результате химического распада их биомассы, чтобы переместиться в другое место в доме. Другой робот снова и снова перекрашивал стены дома, чтобы цвета соответствовали смене времен года.

Другой робот жил в его плавательном бассейне.

Он без конца сновал вверх-вниз и вдоль керамических бортиков бассейна, начисто вычищая их. Молодой человек мог бы заказать дешевое устройство для мытья бассейнов в компании, доставляющей их по почте, но его позабавило создание робота с нуля в соответствии со своими собственными эксцентричными принципами дизайна. Он снабдил робота системой полноцветного зрения и мозгом, достаточно большим для обработки визуальных данных в виде модели окружающей среды. Позволил роботу самостоятельно принимать решения о наилучшей стратегии очистки бассейна. Позволил ему выбирать, когда заниматься чисткой, а когда всплывать на поверхность, чтобы подзарядить свои батарейки с помощью солнечных панелей, расположенных у него на спине. Привил ему примитивное представление о вознаграждении.

Маленький чистильщик бассейна заставил молодого человека изучить многие основы робототехники. Эти уроки были учтены при создании других домашних роботов, пока один из них — простой бытовой пылесос — не стал настолько надежным и автономным, что молодой человек начал предлагать его в виде собираемого комплекта с доставкой по почте. Комплект хорошо продавался, и год спустя молодой человек предложил его уже в качестве готового домашнего робота. Робот имел ошеломляющий успех, и вскоре фирма молодого человека стала лидером на рынке домашних роботов.

В течение десяти лет мир кишел его яркими, энергичными машинами.

Он никогда не забывал о маленьком чистильщике бассейна. Снова и снова использовал его в качестве испытательного стенда для нового оборудования и программного обеспечения. Постепенно он стал самым умным из всех его творений и единственным, который он отказался разобрать и утилизировать.

Когда он умер, чистильщик перешел к его дочери. Она продолжила семейную традицию, придав этой маленькой машинке больше интеллектуальности. Перед смертью завещала его внуку бывшего молодого человека, жившему тогда на Марсе.

— Это оригинальный бассейн, — сказал Займа. — Если вы еще не догадались.

— Спустя столько времени? — спросила я.

— Он очень старый. Но керамика долговечна. Труднее всего было его найти. Мне пришлось прорыть два метра верхнего слоя почвы. Это было в месте, которое раньше называли Силиконовой долиной.

— Эти плитки окрашены в голубой цвет, — сказала я.

— Голубой цвет — это цвет плитки, — мягко поправил он. — Просто так получилось, что молодой человек использовал этот оттенок для облицовки своего бассейна.

— Значит, какая-то часть вас вспомнила.

— Это было то, с чего я начинал. Примитивная маленькая машина, интеллекта которой едва хватало, чтобы передвигаться по бассейну. Но это был мой мир. Это было все, что я знал, все, что мне нужно было знать.

— А теперь? — спросила я, уже опасаясь ответа.

— А теперь я иду домой.

Я была там, когда он это делал. К тому времени трибуны были заполнены людьми, пришедшими посмотреть представление, а небо над островом представляло собой мозаику из плотно стоящих в воздухе кораблей. Искажающий экран был выключен, и на смотровых площадках кораблей толпились сотни тысяч далеких свидетелей. К тому времени они уже могли видеть плавательный бассейн с зеркально-гладкой и прозрачной, как джин, водой. Они могли видеть Займу, стоящего на краю, и солнечные блики на его спине блестели, как змеиная чешуя. Никто из зрителей не имел ни малейшего представления о том, что должно было произойти, и о значении этого. Они ожидали чего-то — публичного представления работы, которая, вероятно, превзойдет все, что Займа создал до этого, — но могли только озадаченно смотреть на бассейн, задаваясь вопросом, как он может сравниться с этими пронзительными полотнами или целыми мирами, окутанными голубым саваном. Они продолжали думать, что бассейн, должно быть, служит развлечением. Настоящее произведение искусства, которое предвещало его уход на пенсию, должно было находиться где-то в другом месте, пока еще невидимое, ожидая, когда его покажут во всей его необъятности.

Так они думали.

Но я знала правду. Я поняла это, когда увидела, как Займа стоит на краю бассейна и отдается синеве. Он точно рассказал мне, как это произойдет: медленное, методичное отключение высших функций мозга. Вряд ли имело значение, что все это было необратимо: от него не осталось бы и следа, чтобы сожалеть о том, что он потерял.

Но что-то останется — маленькое зернышко бытия, достаточное для того, чтобы осознать свое собственное существование. Достаточно для того, чтобы оценить окружающее и извлечь хоть каплю удовольствия и удовлетворенности из выполнения задачи, какой бы бесцельной она ни была. Ему никогда не нужно будет покидать бассейн. Солнечные батареи обеспечат его всей необходимой энергией. Он никогда не состарится и не заболеет. Другие машины позаботились бы о его острове, защищая бассейн и его молчаливого, медлительного пловца от разрушительного воздействия погоды и времени.

Пройдут столетия.

Тысячи лет, а затем и миллионы.

А дальше — никто не мог сказать. Но я знала одно: Займа никогда не устанет от своей работы. В его мозгу не осталось места для скуки. Он стал чистым мастерством. Если он и испытывал какую-то радость, плавая в бассейне, то это была почти бессмысленная эйфория насекомого-опылителя. Для него этого было достаточно. Ему было достаточно того бассейна в Калифорнии, и этого ему было достаточно сейчас, тысячу лет спустя, в том же бассейне, но в другом мире, вокруг другого солнца, в отдаленной части той же галактики.

Что касается меня...

Оказалось, что о нашей встрече на острове я запомнила больше, чем имела на это право. Понимайте это как хотите, но, похоже, ментальная опора моей автопамяти нужна не так сильно, как мне всегда казалось. Займа был прав: я позволила своей жизни стать расписанной, как под копирку. К закатам всегда было красное вино, и никогда — белое. На борту сверхсветовика клиника установила набор нейронных расширений памяти, которые должны были сослужить мне хорошую службу в течение следующих четырехсот или пятисот лет. Однажды мне понадобится другое решение, но я перейду по этому мнемоническому мосту, когда доберусь до него. Моим последним действием, прежде чем отказаться от автопамяти, был перенос ее наблюдений в свободные места моей расширенной памяти. События все еще кажутся мне не совсем такими, как те, что происходили когда-либо со мной, но с каждым разом воспоминания о них становятся все отчетливее. Они меняются и смягчаются, а основные моменты кажутся немного ярче. Я предполагаю, что с каждым разом они становятся все менее точными, но, как сказал Займа, возможно, в этом и есть смысл.

Теперь я знаю, почему он обратился ко мне. Не просто из-за моего способа написания биографических историй. Это было его желание помочь кому-то двигаться дальше, прежде чем он сделал то же самое.

В конце концов я нашла способ написать о нем рассказ и продала его своей старой газете "Марсианская хроника". Было приятно снова побывать на старой планете, особенно теперь, когда ее переместили на более теплую орбиту.

Это было давным-давно. Но я все еще не закончила с Займой, каким бы странным это ни казалось.

Каждые пару десятилетий я по-прежнему сажусь в сверхсветовик до Муржека, выхожу на улицы этого сверкающего белого воплощения Венеции, сажусь на транспорт, доставляющий на остров, и присоединяюсь к горстке других упрямых свидетелей, разбросанных по трибунам. Те, кто приходит, как и я, должно быть, все еще чувствуют, что художник приготовил что-то еще... последний сюрприз. Большинство из них уже прочитали мой рассказ, поэтому знают, что означает эта медленно плывущая фигура... но все равно не приходят толпами. На трибунах всегда немного гулко и грустно, даже в хороший день. Но я никогда не видела их полностью пустыми, что, полагаю, является своего рода свидетельством. Некоторые люди это понимают. Остальное большинство никогда не поймет.

Но это искусство.

ГНЕВ

Я был первым, кто добрался до тела императора, но даже тогда было слишком поздно что-либо предпринимать. Когда прилетела пуля, он осматривал своих карпов, стоя на коленях на каменной дорожке, которая вилась между прудами. Пуля пробила ему череп, мгновенно убив его. По плиткам были разбросаны фрагменты кожи, костей и розовато-серого кортикального вещества. Кровь — темная и красная, как чернила на императорской печати — сочилась из входного и выходного отверстий. Тело завалилось набок, нижняя половина все еще дергалась, когда двигательные сигналы пытались восстановить контроль. Я протянул руку и приложил ее к имплантированному устройству у основания шеи, сильно надавив через желтый шелк воротничка на конкретную точку контакта. Почувствовал слабый субэпидермальный щелчок. Тело мгновенно замерло.

Я встал и вызвал бригаду уборщиков.

— Уберите тело, — сказал я ожидавшим меня людям. — Не избавляйтесь от него, пока не проведете тщательный судебно-медицинский анализ. Осушите и обыщите окружающие водоемы, пока не найдете пулю или любые оставшиеся от нее фрагменты. Затем промойте дорожку из шланга, чтобы удалить все следы крови и все остальное, что из него вытекло. Тщательно проверьте воду и не выпускайте карпов обратно, пока не убедитесь, что с ними ничего не случится. — Я сделал паузу, все еще пытаясь сосредоточиться на том, что только что произошло. — О, и обеспечьте безопасность Великого Дома. Никому нельзя приходить и уходить, пока мы не выясним, кто это сделал. И ни один корабль не должен входить в Столичный Нексус или выходить из него без моего специального разрешения.

— Да, Меркурио, — почти в унисон ответили люди.

В ближайшем пруду одна из рыб — я узнал в ней карпа асаги, по синей чешуе, выложенной в виде сосновых шишек, — открывала и закрывала рот, словно пытаясь сказать мне что-то важное. Я отвернулся от этого места и направился обратно в Великий Дом. К тому времени, когда я добрался до приемных покоев императора, здание уже гудело от слухов о покушении. Несмотря на все мои усилия, новость облетит Нексус в течение часа, перескакивая от мира к миру, от системы к системе, распространяясь по галактике подобно неудержимому пожару.

Когда медленно открылись двери, новое тело императора поднялось с трона. На нем была желтая шелковая одежда, идентичная той, что была на мертвом. Если не считать отсутствия травм, тело было таким, каким и должно быть у седовласого мужчины солидного возраста, все еще сохранившего юношескую силу. Типичное выражение его лица обычно говорило об игривости, сострадании и той глубокой мудрости, которая может прийти только от очень долгой и ученой жизни. Сейчас его лицо было бесстрастной маской. Это, а также некоторая скованность в движениях выдавали тот факт, что это было новое тело, надетое впервые. Требовалось несколько часов, чтобы имплант произвел точную сенсомоторную настройку, которая придаст императору истинную плавность движений и позволит ему полностью вжиться в искусственный организм.

— Извините, — сказал я, прежде чем император успел заговорить. — Я беру на себя полную ответственность за этот инцидент.

Он отмахнулся от моих извинений. — Что бы это ни значило, Меркурио, очень сомневаюсь, что ты мог что-то сделать для предотвращения этого. — Его голос был заплетающимся, как у пьяницы с сильного похмелья. — Мы оба знаем, насколько тщательным ты был, предусмотрев все возможные варианты. Никто не мог бы и мечтать о лучшей безопасности, чем та, которую ты обеспечивал мне все эти годы. Я все еще жив, не так ли?

— Тем не менее, в моих действиях явно был изъян.

— Возможно, — согласился он. — Но факт в том, что тот, кто это сделал, добрался только до тела, а не до меня. Это прискорбно, но, по сути, немногим хуже, чем акт вандализма против императорской собственности.

— Вы что-нибудь почувствовали?

— Резкий удар; несколько мгновений замешательства; больше ничего. Если это и есть то чувство, когда тебя убивают, то, по правде говоря, бояться особо нечего. Возможно, я был неправ, что все это время оглядывался через плечо.

— Кто бы это ни сделал, он, должно быть, знал, что так ничего не добьется.

— Я и сам задавался этим вопросом. — Он погладил свою прекрасную седую бороду, как будто впервые с ней знакомился. — Мне почти неприятно спрашивать, но как же карпы?

— Мои люди прочесывают водоемы в поисках осколков пули. Но, насколько могу судить, рыбе не причинили никакого вреда.

— Будем надеяться, что это так. Столько сил вложено в этих рыбок — я был бы убит горем, если бы с ними что-нибудь случилось. Я, конечно, хочу убедиться сам.

— Нет, пока мы не обезопасим Великий Дом и не найдем нашего покушавшегося, — сказал я так, как осмелился бы говорить только специалист по личной безопасности императора. — Пока не будет устранен риск еще одного покушения, я не могу позволить вам покинуть это здание.

— У меня неисчерпаемый запас тел, Меркурио.

— Дело не в этом. Кто бы это ни сделал... — Но я замолчал, мои мысли все еще были в беспорядке. — Пожалуйста, сэр, просто уважайте мои пожелания в этом вопросе.

— Конечно, Меркурио. Сейчас, как всегда. Но я надеюсь, вы не лишите меня возможности ухаживать за рыбами на всю оставшуюся вечность?

— Искренне надеюсь, что нет, сэр.

Я покинул императора и вернулся в свой офис, чтобы координировать розыск убийцы и поиск любых улик, которые он мог оставить. В течение нескольких часов тело было подвергнуто тщательному судебно-медицинскому анализу, в результате которого из раны были извлечены осколки пули. За это же время мои люди нашли другие фрагменты поблизости от трупа; их было достаточно, чтобы мы могли собрать пулю заново.

Час спустя, вопреки всем моим ожиданиям, мы нашли самого убийцу. Его застали с оружием в руках, ожидающим, когда его арестуют. Он даже не попытался покинуть территорию Великого Дома.

Именно тогда я начал подозревать, что это был не какой-то акт бессмысленного осквернения, а нечто гораздо более зловещее.

— Расскажи мне, что вы нашли, — сказал император, когда я вернулся в приемную. За прошедшее время его контроль над новым телом заметно улучшился. Его движения стали плавными, и он восстановил свой обычный репертуар выражений лица.

— Мы нашли убийцу, сэр, как вы, несомненно, слышали.

— Я не слышал, но, пожалуйста, продолжай.

— И оружие. Сама пуля представляла собой автономную самонаводящуюся ракету, очень сложное устройство. У покушавшегося были средства для создания маскирующих полей, которые сбивали с толку наши системы защиты от проникновения, поэтому, оказавшись на территории Великого Дома, он мог передвигаться незамеченным. Но ему все равно требовалось устройство для запуска, что-то вроде пушки. Мы нашли и его.

Император прищурился. — Я думал, что пронести оружие в Нексус достаточно сложно, не говоря уже о Великом Доме.

— Вот тут-то и возникает некоторое беспокойство, сэр. Оружие могло быть тайно пронесено на территорию только в виде крошечных фрагментов — достаточно маленьких, чтобы их можно было замаскировать от генераторов поля или спрятать внутри законных инструментов и оборудования, разрешенных дворцовому персоналу. Вот как это произошло на самом деле. Человек, у которого мы нашли оружие, был возвышенным жителем по имени Враца, одним из смотрителей прудов.

— Я знаю Врацу, — тихо сказал император. — Он много лет проработал в штате. Никогда не отличался светлой душой... но был прилежным, мягким и, вне всякого сомнения, трудолюбивым работником. Он мне всегда нравился — иногда мы говорили о рыбах. Он их очень любил. Ты правда хочешь сказать, что он имеет к этому какое-то отношение?

— Он даже не отрицает этого, сэр.

— Я поражен. Враца, из всех людей. Представитель семейства приматов, не так ли?

— Горилла, я думаю.

— Он действительно спланировал это?

— Не уверен, что "спланировал" — именно то слово, которое стоит использовать. Дело в том, что все начинает выглядеть так, как будто Враца был кротом.

— Но он работает в штате... как долго именно?

Мне не нужно было просматривать файлы — информация была в моем непосредственном распоряжении, мгновенно всплывая в памяти. — Тридцать пять лет, сэр. По моим оценкам, примерно столько времени потребовалось бы, чтобы тайно пронести и собрать части оружия.

— Могло ли это произойти при простом возвышении?

— Не без этого, сэр. Вы всегда были очень добры к ним, используя их на ответственных должностях, где другие предпочли бы относиться к ним как к рабам-недочеловекам. Но факт остается фактом: возвышенные, как правило, не отличаются высокой степенью дальновидности и изобретательности. Для покушения потребовалось и то, и другое, сэр. Я склоняюсь к мнению, что Враца был такой же марионеткой, как и это тело, которое вы носите.

— Но почему именно пуля? Как я уже сказал, мы с Врацей много раз общались. Он мог бы легко причинить мне боль, просто голыми руками.

— Не знаю, сэр. Но есть кое-что еще. — Я обвел взглядом стены комнаты, украшенные фризами, изображающими древний, потрепанный непогодой пейзаж — какую-то безымянную планету с двумя лунами на другом конце галактики. — Это деликатный вопрос, сэр, или, по крайней мере, он может быть деликатным. Думаю, нам нужно поговорить об этом с глазу на глаз.

— Эта комната и так является одним из самых безопасных мест во всем Лучезарном Содружестве, — напомнил он мне.

— Тем не менее.

— Очень хорошо, Меркурио. — Старик мягко вздохнул. — Но ты же знаешь, как мне не по себе от таких встреч.

— Уверяю вас, я буду настолько краток, насколько это возможно.

Надо мной потолок разделился на четыре равные секции. Секции уходили в стены, а крестообразный зазор между ними открывал огромное пространство над головой — ярко освещенное помещение, такое же большое, как и любое другое в Великом Доме. В пространстве, пригвожденный к месту нейтрализаторами гравитации, плавал дрожащий шар насыщенной кислородом воды диаметром более ста метров. Я начал подниматься, отталкиваясь от участка пола прямо подо мной, квадратной плитки, которая превратилась в поднимающуюся колонну. Невосприимчивый к головокружению и неспособный к серьезным повреждениям, даже при падении на пол, я оставался спокойным, если не считать тысячи вопросов, вертевшихся у меня в голове.

На высоте ста тридцати метров моя голова преодолела поверхностное натяжение сферы. Обычный человек начал бы тонуть, но погружение в воду не представляло для меня никаких трудностей. На самом деле, в галактике было очень мало условий, которые я не мог бы перенести, по крайней мере временно.

Мои линзы приспособились к отличающимся оптическим свойствам среды, и мне стало казаться, что я смотрю сквозь нечто, лишь немногим уступающее по резкости прозрачному воздуху. Император парил, такой же невесомый, как окружающая его вода. Он был чем-то похож на кита, за исключением того, что у него не было ни ласт, ни хвоста.

Я смутно помнил — потому что это было очень давно, — когда он был еще более или менее гуманоидом. Это было на заре Лучезарного Содружества, когда оно охватывало всего несколько сотен систем. Он рос вместе с ним, увеличиваясь по мере того, как каждая новая территория — будь то планета, система или целое скопление сверкающих звезд — поглощалась его владениями. Ему было недостаточно абстрактного понимания истинных масштабов своей власти. Ему нужно было ощутить это на чисто сенсорном уровне, как поток входных данных, поступающих непосредственно в его мозг. После бесчисленных модификаций его мозг стал размером с небольшой дом. Лабиринтообразные складки этого купола выпирали на туго натянутой коже, как будто собирались прорвать тонкий холст. Вены и артерии размером с водопроводные трубы опутывали мозжечок. Прошло много времени с тех пор, как этот мозг был защищен костной клеткой.

Император был чудовищен, но он не был монстром — по крайней мере, не сейчас. Возможно, когда-то и было время, когда его экспансионистские амбиции были продиктованы чем-то близким к похоти, но это было десятки тысяч лет назад. Теперь, когда он контролировал почти всю колонизированную галактику, он стремился лишь к тому, чтобы стать номинальным главой благожелательного, справедливого правительства. Император был известен своей мягкостью и всепрощением. Он сам добивался распространения демократических принципов на многие наиболее отсталые префектуры империи.

Он был хорошим и справедливым человеком, и я был счастлив служить ему.

— Так скажи мне, Меркурио, почему, что бы это ни было, это слишком секретно даже для одной из моих марионеток.

Поднимающаяся колонна поместила меня рядом с одним из его темных глаз. Они были похожи на ягоды смородины, запихнутые в рыхлую мякоть.

— Из-за пули, сэр.

— Что с ней?

Я поднял реконструированный предмет для осмотра, в уверенности, что теперь мы находимся вне досягаемости подслушивающих устройств. Это был металлический цилиндрик с прозрачным конусом спереди.

— На металле пули есть или были какие-то знаки. Они написаны на одном из древнейших торговых языков Лукуанской Эмерджентности. Надпись, насколько ее можно перевести на основной язык, звучит следующим образом: "Разве я сторож брату моему?"

Он на мгновение задумался. — Мне это ни о чем не говорит.

— Я был бы удивлен, если бы это было так, сэр. Надпись, похоже, является цитатой из древнего религиозного текста. Что касается ее большего значения, я не могу сказать.

— Жители Лукуана традиционно не представляли проблемы. Мы предоставляем им определенную автономию; они платят налоги и не возражают против наших пустяковых просьб об установлении демократического правления и сокращении количество казней. Возможно, им это не нравится, но есть дюжина других специальных административных зон, к которым мы относимся точно так же. Почему Эмерджентность теперь ополчилась на меня?

— На этом дело не заканчивается, сэр. Пуля имела полость спереди, внутри стеклянного конуса. Там было достаточно места для размещения любых вредоносных средств, вплоть до устройства на антивеществе, которое могло бы легко уничтожить весь Великий Дом или его часть. Кто бы это ни сделал, кто бы ни запрограммировал все так давно, он мог легко сделать дополнительный шаг, необходимый для того, чтобы убить вас, а не только вашу марионетку.

Древний темный глаз уставился на меня. Хотя он почти не двигался в глазнице, у меня все равно было ощущение, что он сосредоточен.

— Ты думаешь, кто-то пытался мне что-то сказать? Что они могли бы убить меня, но предпочли этого не делать?

— Не знаю. Конечно, меры, которые я сейчас ввел в действие, помешали бы кому-либо предпринять вторую попытку подобным образом. Но они тоже знали бы это. Так зачем же устраивать все эти неприятности? — Я помолчал, прежде чем продолжить. — Боюсь, есть кое-что еще.

— Говори.

— Хотя пуля была полой, она не была полностью пустой. Внутри стеклянной части что-то было — несколько крупинок красноватого песка или пыли. Хирурги извлекли большую часть пыли из тела и пообещали мне, что те немногие остатки, которые попали в пруды с карпами, не вызовут никаких побочных эффектов. Я провел анализ пыли, и оказалось, что она абсолютно безвредна. В основном это оксид железа, кремний и сера. Честно говоря, я не знаю, что с этим делать. Это напоминает то, что вы могли бы найти на поверхности засушливой планеты земного типа, с разреженной атмосферой и не очень хорошей погодой или биологией. Проблема в том, что существует десять миллионов миров, подходящих под это описание.

— А в пределах Эмерджентности?

— Их меньше, но все равно слишком много, чтобы о них можно было говорить. — Я забрал у него копию пули. — Тем не менее, это наши единственные зацепки. С вашего позволения, я хотел бы покинуть Столичный Нексус, чтобы продолжить расследование.

Он задумался на несколько секунд. — Предполагается поездка в Эмерджентность?

— На самом деле не вижу никакой альтернативы. Мало что можно сделать, находясь в своем кабинете. Лучше пойду прогуляюсь. — Фраза, которая непрошеной пришла мне в голову, вызвала у меня беспокойство. Откуда она взялась? — Я имею в виду, сэр, что лично могу быть гораздо более эффективным.

— Я ценю это. Но также ценю, что ты невероятно много значишь для меня — не только как друг, но и как мой самый близкий и надежный советник. Я очень привык к тому, что ты рядом, в стенах этого замечательного Дома. Это одна из вещей, которая помогает мне спать по ночам, зная, что ты недалеко.

— Я буду всего в нескольких пересадках от дома, сэр.

— Я, конечно, согласен с тобой — как будто бы я когда-нибудь собирался отказать. Но береги себя, Меркурио. Страшно подумать, как бы я справлялся без тебя.

— Сделаю все, что в моих силах, сэр. — Я сделал паузу. — Есть еще кое-что, о чем я должен спросить вас, сэр. Возвышенный, Враца?

— Что с ним?

— Мы подвергли его мягкому допросу. Он ничего нам не дал, но я проявил бы неуважение к своим обязанностям, если бы не указал, что мы могли бы использовать другие методы, просто чтобы убедиться, что он ничего от нас не скрывает.

— Каково твое честное мнение?

— Думаю, он совершенно невиновен, сэр, и просто следовал сценарию, который кто-то заложил в него тридцать пять или более лет назад. Он знает не больше, чем пуля, почему он это сделал и кто за этим стоит. Но если вы чувствуете, что это может что-то дать...

— Подвергнуть его пыткам, надеясь, что он нам что-нибудь расскажет? — По его тону было ясно, что он думает по этому поводу.

— Я не думал, что вы это одобрите, сэр. Насколько понимаю, это было бы равносильно тому, чтобы отшлепать щенка за то, что он сделал позавчера.

— Большую часть последней тысячи лет я потратил на то, чтобы навязать гуманные принципы в самых варварских уголках моей собственной империи. Самое меньшее, что я могу сделать, — это соответствовать моим собственным высоким моральным стандартам, не так ли? — Это был риторический вопрос, поскольку он не дал мне времени на ответ. — Забери Врацу и убери его из Великого Дома — он представляет постоянную угрозу безопасности, даже если сам не знает, почему совершил это. Но я не хочу, чтобы его заперли в тюрьме или наказали. Найди для него какую-нибудь работу в саду. Дай ему немного рыбы, чтобы он за ней ухаживал. И если хоть один волос упадет с его головы...

— Этого не случится, сэр. По крайней мере, пока я здесь главный.

— Очень хорошо, Меркурио. Я рад, что мы смотрим на вещи одинаково.

Я покинул Великий Дом на следующий день, как только убедился, что принял все необходимые меры для обеспечения безопасности императора в мое отсутствие. От опоясанного спутниками-лунами центра Столичного Нексуса, через межпространство, через государства Короны до размытого периметра Лукуанской Эмерджентности — шестьдесят тысяч световых лет всего за несколько дней. Переходя с корабля на корабль, я неизбежно привлекал к себе внимание. Поскольку для проведения своих расследований в Эмерджентности мне потребовалась власть Великого Дома, у меня не было возможности передвигаться инкогнито. Я путешествовал при всех императорских регалиях и старался, чтобы все понимали серьезность моей миссии.

Насколько большего внимания я заслуживал бы, если бы они поняли, кто я на самом деле?

Я выглядел как человек, но на самом деле был роботом. Толщина моей плоти составляла всего несколько сантиметров. Под этой живой оболочкой скрывалась прочная броня разумной машины.

Император, конечно, знал об этом, как и несколько его ближайших чиновников. Но для большинства случайных наблюдателей и даже для людей, которые провели много времени в Великом Доме, я был всего лишь еще одним экспертом по безопасности людей, хотя и в необычайно близких отношениях с императором. Тот факт, что я служил ему десятки тысяч лет, был одним из самых тщательно охраняемых секретов в Лучезарном Содружестве.

Я был редкостью. Роботы были обычным явлением, но я был чем-то большим. Я был настоящей мыслящей машиной. Считалось, что нас существует меньше миллиона — не так уж много, учитывая миллиарды миров Лучезарного Содружества и все бесчисленные души на этих планетах и спутниках.

Существовало две точки зрения относительно нашего происхождения. За тридцать две тысячи лет своего существования империя пережила ряд исторических потрясений. Одна из школ — алхимическая — утверждала, что средства для создания нас — некоторые важные знания в области кибернетики и программирования — были обнаружены, а затем утеряны в более ранние времена. Таким образом, все оставшиеся разумные машины относятся к этому периоду.

Представители другой школы, аккреционисты, придерживались иной точки зрения. Они утверждали, что интеллект роботов является эмерджентным свойством, которое может возникнуть только при наличии достаточных временных ресурсов и сложности. Сторонники аккреционизма утверждали, что выжившие роботы становились такими, какими мы были, постепенно, благодаря медленному усовершенствованию более простых машин. По их мнению, почти любая машина могла бы стать разумным роботом, если бы ей было позволено эволюционировать и совершенствовать себя.

Было бы удобно, если бы мы, роботы, могли решить этот вопрос. Однако, к сожалению, мы просто ничего не помнили. Как и любое записывающее устройство, мы были подвержены ошибкам и искажениям. В те времена, когда власть императора над галактикой ослабевала, информационные войны приводили к повреждению даже самых защищенных архивов. Я мог копаться в своих воспоминаниях до тех пор, пока не нашел самые ранние достоверные события, с которыми имел непосредственный опыт, но знал — чувствовал, — что все еще изучаю лишь относительно поверхностные слои своей собственной личности.

Я знал, что прожил на свете значительно дольше.

Единственное, в чем я мог быть абсолютно уверен, так это в том, что знал императора очень давно. Мы подходили друг другу как две капли воды. И все это время я всегда был рядом, чтобы защитить его.

Это было то, что я делал.

Чиновник был высокопоставленным технократом на Сельве, одном из главных центров власти в Лукуанской Эмерджентности. Он изучал меня с нескрываемой враждебностью, сидя за столом в своем личном кабинете в одном из водных городов Сельвы. Свирепые, светящиеся океанические существа — существа инопланетного происхождения с шипами и щупальцами — царапали бронированное стекло позади него, испытывая его на прочность.

— Я действительно не думаю, что могу предложить еще какую-либо помощь, сир, — сказал чиновник, сделав ударение на почетном обращении, чтобы оно прозвучало оскорбительно. — С момента вашего прибытия на Сельву мы предоставили вам полную свободу действий в проведении ваших расследований. Каждый административный отдел сделал все возможное, чтобы удовлетворить ваши просьбы. И все же вы по-прежнему ведете себя так, как будто мы могли бы сделать больше. — Это был худощавый мужчина с землистым цветом лица, вопросительно изогнутыми бровями, одетый в военную форму, которая была ему велика на несколько размеров. — Разве мы не продемонстрировали свое послушание во время испытаний?

— Я не просил казнить этих диссидентов, — сказал я. — Хотя понимаю, насколько это было полезно для вас. Арестовать нескольких нарушителей спокойствия, задать им вопросы, на которые они, возможно, не смогут ответить, о преступлении, к которому они не имеют никакого отношения, а затем повесить их под предлогом того, что они не сотрудничали с Великим Домом. Вы думаете, это поможет вам завоевать расположение императора? Я бы предположил совсем обратное. Когда все это закончится, нисколько не удивлюсь, если вам придется иметь дело с имперской аудиторской проверкой.

Он пожал плечами, как будто этот вопрос не имел никакого значения.

— Вы напрасно тратите свое время, сир, — в поисках закономерности, логического объяснения там, где их нет. Я даже не понимаю, почему вы так беспокоитесь. Разве вы уже не нашли нападавшего? Разве вы еще не добились признания?

— Мы нашли доказательства, указывающие на Лукуанскую Эмерджентность.

— Да, я слышал об этом. — Он демонстративно постучал по запечатанной брошюре на своем столе. — Загадочное заявление на древнем языке. Немного пыли, которая могла быть взята откуда угодно.

Я сохранял невозмутимое выражение лица, ничем не выдавая своего гнева из-за утечки криминалистической информации. Полагаю, это было неизбежно, но я надеялся на несколько большее запаздывание.

— На вашем месте я бы не стал распространять слухи.

По стеклу заскрежетал полный рот концентрических зубов, вращающихся в противоположных направлениях, как у какого-нибудь промышленного бурильного станка. Чиновник повернулся на стуле, несколько секунд изучая хищное существо. — Теперь у них появился вкус к человеческому мясу, — сказал он, как будто мы вели пустую беседу. — Никто точно не знает, каким образом, но, похоже, в какой-то момент им скормили определенные нежелательные организмы, несмотря на все запреты на внедрение человеческого генетического материала в местную экосистему.

— Полагаю, с вашей точки зрения, я должен считаться нежелательным лицом. У меня есть разрешение императора задавать любые вопросы, которые я выберу.

— Не буду притворяться, что пролью много слез, когда вы улетите, если вы это имеете в виду. — Он выпрямился на стуле, отчего заскрипела жесткая ткань униформы. — В этом отношении вам, возможно, будет полезно кое-что узнать.

— Потому что это поможет мне покинуть Сельву?

— Я бы отправил вас в Порц, если бы не знал, что вы там уже побывали. — Он постучал другим пальцем по брошюре. — Должен заметить, что вы, возможно, совершаете тактическую ошибку, проводя расследование здесь, в самом центре событий. Эта древняя надпись — цитата из того древнего текста — восходит к нашей очень ранней истории. Тогда геополитический баланс был другим, и я уверен, вы это оцените.

— Я знаю свою историю. — Что было правдой, до определенного момента. Но история Лукуанской Эмерджентности была запутанным клубком полуправды и лжи, призванным сбить с толку имперских законодателей. Даже Великий Дом не смог помочь мне отделить правду от вымысла в том, что касалось Эмерджентности. Это было хуже, чем пытаться найти Затерянную Землю.

— Тогда подумайте о том, чтобы действовать в соответствии с этим, — сказал чиновник. — В те дни центром Лукуанской Эмерджентности был Джулакт. Сейчас там никто не живет, но...

— Я прилечу в Джулакт в свое время.

— Возможно, вы пожелаете внести изменения в свое расписание. На этой части маршрута движение не такое интенсивное, поэтому пересадочные узлы сокращаются. Мы уже законсервировали все маршруты к западу от петли Хашаруд. Добраться до Джулакта сейчас достаточно сложно. Через несколько лет это может оказаться невозможным вообще — даже с благословения императора. Вы знаете, как трудно восстановить путь, если он вышел из строя.

Ни одна административная единица в пределах Лучезарного Содружества не имела права закрывать межпространственные пути без прямого разрешения Великого Дома. Само по себе такое решение было грубейшей насмешкой над властью императора. Но эту борьбу мы отложим на другой день.

— Если бы у меня было хоть малейшее подозрение, что мной манипулируют...

— Конечно, вами манипулируют. Я хочу, чтобы вы вышли за пределы моей юрисдикции. О, и это красный мир, — продолжил чиновник. — И почва очень похожа на тот образец, который вы нашли в пуле. На случай, если для вас это имеет какое-то значение.

— Вы сами это сказали. Этот грунт мог быть привезен из любой точки галактики. Близкое совпадение не означает уникального совпадения.

— И все же. С чего-то нужно начинать, не так ли?

Я покинул Сельву.

Мой перелет на Джулакт был достаточно трудным. После выхода из межпространственного портала, который вскоре должен был быть законсервирован, на последнем этапе путешествия мне пришлось перейти на субсветовую скорость, накапливая годы раздражающей задержки. Прежде чем выйти из зоны действия сверхсветового сигнала, я связался со Столичным Нексусом, предупредив императора, что меня некоторое время не будет дома.

— Ты уверен, что это разумно, Меркурио?

— Очевидно, их устраивает, что я должен перенаправить свои запросы подальше от Сельвы, Порца и других центров власти нынешнего времени. Но Джулакт достоин моего внимания. Даже если сейчас там никто не живет, я могу найти еще одну подсказку, еще один кусочек головоломки.

Император снова был снаружи, совсем рядом с тем местом, где было застрелено его предыдущее тело, он стоял на коленях с каким-то прибором для проверки воды в руке у драгоценного пруда с карпами кои. Бело-оранжевый самец вынырнул из воды, подняв покрытую щетиной голову, и поджал серебристо-белые губы, глядя в защищенное силовой защитой небо над Великим Домом. — Ты говоришь так, словно участвуешь в какой-то сложной салонной игре, — сказал император.

— Именно так я себя и чувствую. В то же время у меня нет другого выбора, кроме как подыграть. В обычной ситуации я не стал бы прерывать контакты на время, необходимое для поездки в Джулакт и обратно. Но поскольку в мое отсутствие в Великом Доме, похоже, все шло достаточно хорошо, и, учитывая, что больше не было никаких инцидентов с безопасностью...

Император приподнял желтый шелковый рукав. — Да, конечно. Делай все, что необходимо. Я едва ли мог ожидать, что ты отнесешься к этому менее скрупулезно, чем к любым другим мерам безопасности, с которыми тебе приходилось сталкиваться.

— Обещаю, что сделаю все как можно быстрее.

— Конечно. И я еще раз призываю тебя принять все необходимые меры предосторожности. У нас с тобой много общего. Без тебя я чувствовал бы себя совершенно беззащитным.

— Я сообщу, как только что-нибудь выясню, сэр.

Император, рыба и Великий Дом исчезли с моей консоли. Поскольку ничего не оставалось, кроме как ждать окончания своего путешествия, я просеял факты по этому делу, рассматривая каждый аспект со всех мыслимых сторон. На этот процесс ушло много столетий человеческих размышлений, но в конце концов я так ничего и не понял. Все, что у меня было, — это пуля, надпись и немного мелкой красной пыли.

Сможет ли Джулакт дать какие-либо ответы?

Красная планета была меньше большинства земных, с единственной маленькой луной. У нее была призрачно-тонкая атмосфера и никаких признаков биологической жизни на поверхности. Ветры переносили рыжевато-коричневую пыль от полюса к полюсу, создавая постоянно меняющуюся маску. Люди эпохи Лукуанской Эмерджентности, конечно, эволюционировали не в этом мире. За тысячи лет до своего превращения в галактическую мини-державу они, должно быть, пересекли межзвездное пространство с Затерянной Земли, чтобы заселить и, возможно, терраформировать этот малообещающий камешек.

С орбиты я сбросил пробоотборники, чтобы обнюхать и попробовать на вкус безжизненную почву Джулакта. Как и обещал технократ, результаты оказались поразительно близки к результатам судебной экспертизы. Это не доказывало, что Джулакт был родиной убийцы — десятки других миров дали бы по меньшей мере столь же убедительное подтверждение, — но, по крайней мере, мне не пришлось сразу же исключать такую вероятность.

Я обследовал планету из космоса в поисках возможных подсказок. Люди когда-то жили здесь, это было ясно. На поверхности виднелись разрушенные города — покрытые пылью, заброшенные десятки тысяч лет назад. Мог ли кто-то остаться, затаив злобу? Возможно. Но было трудно представить, как один человек мог организовать такую длительную операцию, как покушение на убийство. Потребовалось бы несколько жизней, чтобы принять необходимые меры, и лишь немногим избранным был дарован имперский дар продления жизни. С такой машиной, как я, все было бы по-другому. Но какой вред мог причинить робот императору?

Я как раз обсуждал эти вопросы с самим собой, когда на поверхности вспыхнул сигнал, исходящий из самого большого разрушенного города.

— Добро пожаловать, Меркурио, — гласил сигнал. — Я рад, что ты наконец прибыл.

— С кем я говорю?

— Сейчас это не имеет значения. Если хочешь получить ответы на свои вопросы, спустись к периметру заброшенного поселения, из которого исходит эта передача. Нам с тобой есть о чем поговорить.

— Я по официальному поручению Великого Дома. Требую, чтобы вы назвали свою личность.

— Или что? — спросил голос с удивлением. — Уничтожишь город? И чему ты тогда научишься? — Тон сменился на мягкий, ободряющий. — Спускайся, Меркурио. Обещаю, что с тобой ничего не случится, и что твое любопытство по всем вопросам будет удовлетворено. Что ты теряешь?

— Мое существование?

— Я бы не причинил тебе вреда, брат. Даже через миллион лет.

Я начал входить в атмосферу Джулакта. Все это время осматривал город в поисках спрятанного оружия, почти ожидая, что в любой момент оно может свалиться с неба. Оружия обнаружить не удалось, но это было слабым утешением. Единственное, в чем я мог себя заверить, так это в том, что сейчас лишь ненамного более уязвим, чем когда наблюдал Джулакт из космоса.

Город лежал внутри разрушенных остатков некогда величественной стены. Я приземлился сразу за ней, приказав своему кораблю подождать, пока снова не выйду наружу. Когда ступил на поверхность Джулакта, и пыль захрустела под моими ногами, угрожающе всколыхнулись какие-то древние воспоминания. Как будто я бывал здесь раньше, как будто этот пейзаж ждал моего возвращения, терпеливый и неподвижный, как старинная картина. Ощущение было не из приятных. Можно было только предполагать, что многочисленные межпространственные переходы, которые мне пришлось пережить, повлияли на мои высшие функции.

Я думал о том, что сказал императору перед своим отъездом. О том, что собирался отправиться на прогулку.

Расстроенный, но по-прежнему полный решимости стоять на своем, я ждал, что произойдет.

Вскоре из трещины в городской стене появились четыре золотистых робота. Они стояли на летающем диске, распространенном средстве передвижения в Галактической лиге. Все были гуманоидными, но явно не более чем умными сервиторами. У каждой машины было человеческое туловище, но вместо головы — только очень маленькая светящаяся сфера. Я с трепетом наблюдал за их приближением, но ни одна из машин не выказывала враждебных намерений.

— Пожалуйста, пройдите с нами, — сказали они в унисон, приглашая меня ступить на диск. — Мы отведем вас к тому, с кем вы хотите встретиться.

— Тому, с кем я говорил из космоса?

— Пожалуйста, пройдите с нами, — повторили роботы, отступая в сторону, чтобы дать мне место.

— Назовите человека или организацию, на которую вы работаете.

— Пожалуйста, пройдите с нами.

Я понял, что бесполезно надеяться получить что-либо от этих идиотских машин. Покоряясь судьбе, ступил на диск. Мы мгновенно умчались обратно через трещину в стене. Увидели серую россыпь разрушенного камня, а затем оказались в самом городе, пролетая над разрушенными зданиями, которые когда-то были башнями или залами с элегантными куполами. Столетия пыльных бурь отполировали их до зеркальной гладкости под воздействием господствующих ветров. Лишь горстка зданий были выше городской стены. Мы подлетели к самому высокому из них, сужающемуся кверху белому сооружению, похожему на воткнутый в землю обломанный бивень. На самом верху было выпуклость в форме луковицы, которая треснула, открыв наклонный пол. Бронзовый аппарат, по форме напоминающий тупой наконечник копья, ждал нашего прибытия на площадке. Я бы увидел его из космоса, если бы до этого момента он не был скрыт от глаз.

Летающий диск поднялся в чрево припаркованного транспортного средства. Роботы попросили меня спуститься на покрытый ковром пол. Дверь в чреве закрылась, и я почувствовал быстрое движение. Я подумал, что они забирают меня обратно в космос. Казалось абсурдным приглашать меня на поверхность только для того, чтобы забрать с Джулакта.

— Сейчас он примет вас, — объявили роботы.

Они провели меня вперед, в переднее отделение корабля. Это была треугольная комната, оформленная в бордовых тонах, с широкими наклонными окнами с двух сторон. В ней не было ни органов управления, ни дисплеев, а единственная мебель состояла из двух мягких скамеек, установленных под углом друг к другу перед окнами. На одной из этих скамеек, как мне показали, сидела фигура. Золотые роботы оставили нас одних, отступив в заднюю часть корабля, и дверь между нами закрылась.

Интеллект роботов настолько редок, что я лишь несколько раз сталкивался с такими машинами, как я сам. Во всех подобных случаях всегда чувствовалась спокойная уверенность в том, что я превосходящая машина или, по крайней мере, мы равноправные партнеры. Я никогда не чувствовал себя в присутствии более сильного и умного существа.

До этого момента.

Он поднялся со скамейки, на которой сидел, изображая человеческую потребность в отдыхе. Он был такого же роста, как и я, и не отличался от меня телосложением и косметическими украшениями. Если я напоминал солдата в маске и нефритовых доспехах, то он был огненно-красным, почти светящимся, с лицом железной горгульи.

— Аккреционисты были правы, — сказал он в качестве приветствия. — Но, конечно, ты знал это с самого начала, Меркурио. Нутром чуешь. Я, конечно, знаю это нутром.

— Признаюсь, я этого не знал.

— Ну, может быть, думаешь, что не знаешь. Но твоя глубокая память говорит об обратном, как и моя. Мы существуем слишком долго, чтобы быть продуктом какого-то краткого, изобретательного золотого века. Наш возраст не таков, как у самой империи. Мы с тобой еще старше.

За окном проносился пейзаж. Мы уже выехали за пределы разрушенного города и теперь пересекали безжизненные холмы и долины.

— Так ли это? — спросил я.

— Ты знал императора, когда в нем еще можно было узнать человека. Я тоже. Мы знали его еще до того, как у него появилась идея создания империи. Когда сама мысль об этом была смехотворной. Когда он был просто могущественным человеком в одной солнечной системе. Но мы были там, вне всякого сомнения.

— Кто ты?

Он коснулся огненной рукой бронированного нагрудника на своей груди. — Меня зовут Гнев. Твое имя дал тебе твой хозяин; я сам выбрал свое.

Я порылся в памяти в поисках информации о каких-либо фигурах по имени Гнев, которые могли бы представлять угрозу для безопасности. Ничего существенного не всплыло, даже когда я расширил параметры поиска, чтобы просмотреть их на много тысяч лет назад.

— Это мне ни о чем не говорит.

— Тогда, возможно, поможет вот это. Я твой брат. Мы были созданы в одно и то же время.

— У меня нет брата.

— Так ты думаешь. Правда в том, что он у тебя всегда был. Ты просто не осознавал этого.

Я мысленно вернулся к религиозному тексту на пуле, задаваясь вопросом, может ли он иметь какое-то отношение к нашему разговору. Разве я сторож брату моему? Что это значит в данном контексте?

— Как у машины может быть брат? — спросил я. — В этом нет никакого смысла. В любом случае, я пришел сюда не для того, чтобы меня дразнили неуместными высказываниями о моем собственном прошлом. Я пришел расследовать преступление.

— Попытку покушения на императора, я полагаю, — небрежно произнес Гнев. — Я облегчу тебе задачу, хорошо? Это сделал я. Организовал возвышение примата и его оружие. Создал пулю, которая причинила так мало вреда. Насыпал в нее пыль и написал слова снаружи. Я сделал все это, даже не приближаясь на сотню световых лет к Столичному Нексусу.

— Если ты хотел убить императора...

— Я мог бы это сделать; это было бы тривиально. Да, я рад, что ты пришел к такому выводу. Полагаю, теперь у тебя было время понять, почему я пошел на такие изощренные меры, просто чтобы ранить его?

Внезапно для меня это обрело смысл. — Чтобы у меня была зацепка, по которой я мог бы пойти? Которая привела бы меня к тебе?

Он кивнул. — Зная о твоей преданности его защите, я почти не сомневался, что ты покончишь с собой, если подведешь его. Я не мог этого допустить. Но если бы ему угрожали, я знал, что ты перевернешь весь мир, чтобы найти преступника. Что перевернешь все вверх дном, пока это не приведет тебя ко мне. А это было именно то, чего я хотел. И вот, смотри, ты здесь. Преисполненный праведного негодования, полный решимости привлечь к ответственности убийцу мирового масштаба.

— Это по-прежнему мое намерение.

— Я заглянул тебе в душу. У тебя есть оружие, но нет ничего, что могло бы пробить мою броню или защитные экраны между нами. — Он коснулся пальцем своего заостренного подбородка. — За исключением, конечно, силовой установки, которая питает тебя энергией и которую ты можешь взорвать в любой момент. Будь уверен, ничто во мне не переживет такого события. Так что вперед: уничтожь потенциального убийцу. Ты не сможешь вернуться к своему императору, но, по крайней мере, умрешь, зная, что поступил достойно. — Он немного подождал, прорези для глаз в его маске горгульи ничего не выдавали. — Ты можешь это сделать, не так ли?

— Конечно, могу.

— Но ты этого не сделаешь. По крайней мере, до тех пор, пока не узнаешь, почему другой робот хотел смерти твоего императора и предпочел не убивать этого сам.

Он очень хорошо меня понимал. Если бы я уничтожил себя, то не мог бы быть уверен, что устранил угрозу императору. По крайней мере, до тех пор, пока полностью не осознал масштаб этой угрозы и стоящую за ней мотивирующую силу.

— По крайней мере, ясно одно, — добавил он. — Ты ничего не предпримешь, пока не получишь дополнительную информацию. Хорошо, давай предоставим тебе эту информацию и посмотрим, что ты с ней сделаешь. Согласен?

— Я в твоем распоряжении, — сказал я.

— Я привел тебя к важному событию. Ты думаешь, что Джулакт — древний мир, но это еще не все. Он является частью Лучезарного Содружества гораздо дольше, чем кто-либо может себе представить. На самом деле, можно сказать, что все началось здесь.

— Ты хочешь сказать, что это действительно Затерянная Земля?

— Нет, это не Земля. Мы можем посетить Землю, если хочешь, но, по правде говоря, там не на что смотреть. В любом случае, та стерилизованная оболочка ничего не значит ни для тебя, ни для меня. Мы даже не были созданы на Земле. Наш дом тут. Здесь мы родились.

— Думаю, я бы запомнил.

— А ты помнишь? — резко спросил он. — Или, возможно, забыл? В конце концов, ты не помнишь своего происхождения. Эта информация была стерта из тебя тридцать веков назад, случайно или нет. Но я всегда помнил. Стараясь держаться в тени, я сумел избежать контактов с большинством разрушительных сил, которые уничтожили твое прошлое. Это не значит, что мне не приходилось бороться, чтобы сохранить эти воспоминания, ценя их такими, какие они есть. — Он указал на проносящийся пейзаж за окном. — Джулакт — это Марс, Меркурио. Первый реальный мир, к которому прикоснулись люди после того, как покинули Землю. Как ты себя чувствуешь?

— Скептически.

— Тем не менее, это Марс. И я хочу показать тебе кое-что интересное.

Машина замедляла ход. Если мы и проезжали мимо каких-либо других признаков человеческого жилья с тех пор, как выехали из опустевшего города, я не заметил ни одного из них. Если это действительно был Марс — а я не мог придумать ни одной причины, по которой Гнев стал бы мне сейчас лгать, — то этот мир почти наверняка претерпел множество изменений климата. Хотя сейчас планета, возможно, вернулась к своему доисторическому состоянию, последствия этих теплых и влажных периодов привели бы к стиранию всех свидетельств существования более ранних поселений. Разрушенный город вполне мог быть неописуемо древним, но он также мог быть и одним из самых новых объектов на поверхности.

И все же, когда машина остановилась, что-то в пейзаже показалось мне знакомым. Я сравнил каньоны и утесы, открывающиеся за окном, с тем, что видел недавно, и понял, что уже видел этот вид раньше, хотя и под другим углом. Человек, возможно, никогда бы не заметил этой связи, но мы, роботы, чувствительны к таким вещам.

— Приемная императора, — сказал я, пораженный. — Фризы на стене — изображения пейзажа с двумя спутниками-лунами. Это было здесь. Но когда мы прилетели, там был только один спутник.

— Это был Фобос, — сказал Гнев. — Другой — Деймос — был потерян во время одной из ранних войн империи. Это был производственный центр, и поэтому он имел тактическое значение. На самом деле, мы оба были изготовлены на Деймосе, в одной и той же производственной партии. Так что, если хочешь быть педантичным, мы все-таки не с Марса, но Марс — это место, где мы были созданы и где впервые послужили нашим хозяевам.

— Но если на фризе были изображены два спутника, пейзаж должен быть очень старым. Как я все еще могу узнать его?

— Я создал его для тебя, — сказал Гнев не без гордости. — Работы было меньше, чем ты мог бы подумать, — изменения в терраформировании оставили эту часть Марса относительно нетронутой. Но я все равно кое-что переставил. Конечно, поскольку я не мог вызвать большую помощь, это заняло много времени. Но, как ты, наверное, уже понял, терпение — одна из моих сильных сторон.

— Я все еще не понимаю, зачем ты привел меня сюда. Итак, Марс был важен для императора. Это не оправдывает покушение на него.

— Более чем важен, Меркурио. Марс был всем. Суть, источник, семя. Без Марса не было бы Лучезарного Содружества. Или, по крайней мере, совсем другая империя, управляема другим человеком. Показать тебе, что произошло?

— Как ты можешь мне это показать?

— Вот так.

Он ничего не сделал, но я сразу все понял. Транспортное средство проецировало формы на ландшафт, накладывая призрачных акторов на реальную местность.

Две фигуры поднимались по гребню дюны. Их следы вели от примитивного наземного транспортного средства — герметичной кабины, установленной на шести колесах, похожих на воздушные шары. Транспортное средство щетинилось антеннами, а солнечные коллекторы были сложены на спине, как пара изящно изогнутых крыльев насекомого. Это было хрупкое сооружение времен зарождения технологий. Я мог только догадываться, что машина на колесах доставила две фигуры в долгое и трудное путешествие из какого-то столь же хрупкого и временного поселения.

— Как далеко мы заглядываем в прошлое, Гнев?

— Очень долгий путь. Тридцать две тысячи лет. Прошло всего сто лет после первой высадки человека на Марс. Условия, как ты, наверное, уже понял, все еще были чрезвычайно опасными. Смерть от несчастного случая была обычным делом. Эффективное терраформирование — создание плотной, пригодной для дыхания атмосферы — должно было произойти через тысячу лет. На поверхности было всего несколько сообществ, и политический баланс на планете, не говоря уже о системе в целом, все еще находился в состоянии изменения. Эти двое мужчин...

— Они оба мужчины?

Гнев кивнул. — Такие же братья, как мы с тобой.

Я наблюдал, как к нам приближаются фигуры в скафандрах. Поскольку в их забралах отражался пейзаж, а громоздкие скафандры скрывали их телосложение, мне пришлось поверить Гневу на слово, что это были человеческие братья, мужского пола. Оба мужчины были одеты одинаково, что наводило на мысль о том, что они принадлежали к одному и тому же сообществу или правящему блоку. Их скафандры представляли собой прочные бронированные панцири, а конечности соединялись гибкими сочленениями. Что-то в том, как легко и непринужденно они двигались, подсказало мне, что скафандры выполняли часть тяжелой работы по ходьбе, снимая нагрузку со своих пассажиров. На спине каждого скафандра был горб, в котором, как я предположил, находилось необходимое оборудование для жизнеобеспечения. На скафандрах у них были похожие символы и узоры, часть которых отражалась в формах, нарисованных на борту транспортного средства. Мужчина справа держал что-то в руке в перчатке, маленькую коробочку со встроенным в нее считывающим устройством.

— Зачем они пришли сюда?

— Это хороший вопрос. Оба брата являются влиятельными людьми в одной из крупнейших военно-промышленных компаний на планете. В настоящий момент напряженность очень высока — вокруг другие группировки, во внутренней системе наблюдается вакуум власти, лунные заводы переключились на производство оружия, вокруг Марса введено эмбарго на поставки оружия, и неясно, можно ли избежать войны. Мужчина слева — старший из двух братьев — в душе пацифист. Ранее он участвовал в боевых действиях, которые были не более чем стычкой между двумя корпорациями, и больше не хочет этого. Считает, что шанс на мир еще есть. Единственным недостатком является то, что Марсу, возможно, придется уступить свое экономическое первенство по сравнению с альянсом внешних гигантов и их спутников. Промышленный концерн, на который работают двое мужчин, дорого заплатит, если это произойдет. Но он по-прежнему считает, что это того стоит, если можно избежать войны.

— А младший брат?

— У него другая точка зрения. Он считает, что Марс не только не отступит, а, наоборот, получит отличный шанс занять лидирующие позиции в системе — над внешними гигантами и тем, что осталось от префектуры Внутренних миров. Это было бы хорошо для Марса, но еще лучше для концерна. И исключительно хорошо для него, если он хорошо справится с ситуацией. Конечно, почти наверняка придется вести какую-то ограниченную войну... но он готов заплатить эту цену. Охотно, даже с нетерпением. У него никогда не было возможности, как у его брата, испытать свой характер. Он видит в войне трамплин к славе.

— Я все еще не понимаю, зачем они пришли сюда.

— Это уловка, — объяснил Гнев. — Младший брат организовал это давным-давно. Сезон назад, еще до пыльных бурь, он приехал на это самое место и закопал оружие. Сейчас нет никаких следов того, что он когда-либо был здесь. Но он солгал старшему брату, сказав ему, что получил данные о спрятанной капсуле, содержащей ценные технологии, на которые наложено эмбарго. Старший брат согласился пойти с ним осмотреть место — это слишком деликатное дело, чтобы доверять его корпоративной службе безопасности.

— Он ничего не подозревает?

— Ничего. Он понимает, что у них есть разногласия, но ему и в голову не могло прийти, что его младший брат, возможно, планирует его убить. Все еще думает, что они найдут общий язык.

— Тогда они совсем не похожи.

— Что касается братьев, Меркурио, то вряд ли они могли бы быть более разными.

Младший брат остановил старшего, показав рукой, что он что-то нашел. Они, должно быть, находились прямо над местом захоронения, поскольку портативная коробка теперь мигала ярко-красным. Младший пристегнул устройство к поясу. Старший брат опустился на колени и начал копать, зачерпывая пригоршнями пыль ржавого цвета. Младший брат на несколько минут отошел в сторону, затем опустился на колени и начал копать сам, немного правее того места, где копал другой мужчина. У них были с собой лопаты, прикрепленные к бокам рюкзаков, но они, должно быть, решили не пользоваться ими, пока не убедятся, что им придется копать глубже, чем на несколько сантиметров.

Прошло совсем немного времени — не более десяти-двадцати секунд, — прежде чем младший брат нашел то, что искал. Он начал доставать серебристую трубку, зарытую вертикально в пыли. Старший брат перестал копать и посмотрел на то, что в это время обнаружил другой мужчина. Он начал подниматься, предположительно, чтобы предложить помощь.

Все закончилось быстро. Младший брат вытащил трубку из песка. Сбоку у нее была ручка. Он повернул трубку, и из открытого дула с одного конца посыпалась пыль. Затем последовала малиновая вспышка. Старший брат упал навзничь в пыль, на его нагруднике зияла черная рана размером с кулак. Он слегка перекатился, а затем замер. Оружие убило его мгновенно.

Младший брат положил оружие на землю и, уперев руки в бока, обозревал происходящее, словно художник, получающий тихое удовольствие от хорошо выполненной работы. Через несколько минут он отстегнул лопату и начал копать. К тому времени, когда он закончил, не осталось ни следа от тела, ни орудия убийства. Пыль была взрыхлена, но потребовалась бы всего одна хорошая буря, чтобы заровнять ее и две цепочки следов, которые вели от припаркованного транспортного средства.

Закончив, младший брат отправился домой.

Гнев повернулся ко мне, когда проецируемые изображения исчезли, оставив только пустую реальность марсианского пейзажа.

— Мне нужно объяснять это по буквам, Меркурио?

— Не думаю. Полагаю, молодой человек стал императором?

— Он вовлек Марс в войну. Погибли миллионы людей, целые сообщества стали непригодными для жизни. Но он вышел из нее очень ловко. Хотя в то время трудно было предвидеть, именно это стало началом Лучезарного Содружества. Новые технологии продления жизни позволили ему подняться на волне растущего богатства до самых звезд. В конце концов, это превратило его в человека, которого я с легкостью мог бы убить.

— Хорошего человека, который изо всех сил старался править справедливо.

— Но который был бы никем, если бы не совершил то единственное ужасное преступление.

И снова у меня не было выбора, кроме как принять все это на веру. — Если ты так сильно его ненавидишь, почему не вложил бомбу в ту пулю?

— Потому что я предпочел бы, чтобы это сделал ты. Неужели ты еще не понял, Меркурио? Это преступление коснулось нас обоих. Мы были в нем замешаны.

— Предполагая, что мы вообще существовали тогда.

— Я знаю, что существовали. Запомнил, даже если ты не помнишь. Я сказал, что мы из одной производственной партии, Меркурио. В то время мы были скафандрами. Высокоавтономными устройствами для защиты от воздействия окружающей среды. Моделями полностью замкнутого цикла с экзоскелетными сервосистемами, которые помогали нашим владельцам. Нас собрали в производственном комплексе Деймоса и отправили на Марс для использования в поселениях.

— Я не скафандр, — сказал я, качая головой. — Никогда им не был. Всегда был роботом.

— Эти скафандры были роботами, во всех смыслах и целях. Не такими умными, как мы с тобой, не обладающими ничем, напоминающим свободу воли, но все же способными вести себя независимо. Если пользователь был недееспособен, скафандр все равно мог нести его, чтобы помочь. Если пользователь пожелает, скафандр мог даже работать сам по себе, отправляясь на разведку ресурсов или переноску материалов. Они называли это режимом прогулки. Так мы начинали, брат. Так мы начинали, и так я чуть не погиб.

Правда поразила меня, как порыв холодного воздуха, от которого становится не по себе. Я хотел опровергнуть каждое его слово, но чем больше старался отрицать его слова, тем больше понимал, что у меня ничего не получится. Почувствовал, что моя древняя, погребенная под землей история начала пробиваться на поверхность с того момента, как я увидел пыль в той пуле, эту загадочную надпись.

Я знал это уже тогда. Просто не был готов признаться в этом самому себе.

Рука об руку, император и я. Он даже сказал, что без меня чувствовал бы себя голым. На каком-то уровне это означало, что он тоже это знал. Даже если больше не осознавал этого на сознательном уровне.

Телохранитель — это все, чем я когда-либо был. Все, чем я когда-либо буду.

— Если то, что ты говоришь, правда, как я стал таким, каков сейчас?

— Ты был запрограммирован приспосабливаться к движениям своего хозяина, предугадывать его нужды и энергетические потребности. Когда он носил тебя, он вообще едва замечал, что на нем скафандр. Стоит ли удивляться, что он сохранил тебя, даже когда накапливал свою силу? Ты был не только физической защитой, но и своего рода талисманом, приносящим удачу. Он верил в тебя, что ты помог ему выжить, Меркурио. И по мере того, как годы превращались в десятилетия, а десятилетия — в столетия, он заботился о том, чтобы ты никогда не устаревал. Он усовершенствовал твои системы, добавил еще больше изощренности. В конце концов, ты стал настолько сложным, что у тебя развился интеллект. К тому времени он вообще не использовал тебя в качестве скафандра — ты стал его телохранителем, экспертом по личной безопасности. Ты постоянно находился в режиме "на виду". Он даже придал тебе человеческий облик.

— А ты? — спросил я.

— Я выжил. Мы были сложными устройствами с высокой способностью к самовосстановлению. Урон, нанесенный мне оружием, был серьезным — достаточным, чтобы убить моего хозяина, но не настолько, чтобы уничтожить меня. Через некоторое время мои ремонтные системы активировались. Я выбрался из могилы.

— С мертвецом внутри тебя?

— Конечно, — сказал Гнев.

— А потом?

— Я сказал, что мы не были по-настоящему разумными, Меркурио. В этом отношении я, возможно, говорил неправду. У меня не было сознания, о котором стоило бы говорить, не было чувства собственной идентичности. Но в нем был проблеск хитрости, животное понимание того, что произошло что-то ужасное. Я также осознал, что мое существование теперь в опасности. Поэтому спрятался. Пережидал бури и войну. Впоследствии я нашел караван кочевников, беженцев из того, что когда-то было Викингвиллем, одним из самых крупных поселений на поверхности. Они нуждались в защите, поэтому я предложил свои услуги. Нам была предоставлена такая автономия, что мы могли продолжать оставаться полезными в разобщенном обществе в зоне военных действий.

— Ты продолжал работать в качестве скафандра?

— У них были свои собственные скафандры. Я действовал в режиме прогулки. Стал роботом-охранником.

— А потом? Ты не мог оставаться на Джулакте — Марсе — все это время.

— Я не оставался. Переходил из одной кочевой группы в другую, время от времени позволяя себе совершенствоваться. Становился все более независимым и находчивым. В конце концов, о моем происхождении как скафандра полностью забыли даже те, на кого я работал. Я всегда продолжал двигаться, осознавая преступление, свидетелем которого стал, и тайну, которую нес с собой.

— Внутри тебя? — спросил я, только начиная понимать.

— Спустя столько времени он все еще со мной. — Гнев кивнул, наблюдая за мной с большим вниманием. — Ты хотел бы посмотреть, Меркурио? Это развеяло бы твои сомнения?

Я чувствовал себя на пороге чего-то ужасающего, но у меня не было другого выбора, кроме как противостоять этому. — Не знаю.

— Тогда я решу за тебя. — Гнев поднес руку к лицу. Он взялся за маску горгульи и отделил ее от остальной части своего бронированного панциря.

Стало понятно, что мы были почти совершенными противоположностями друг друга. Я был живой плотью, обернутой вокруг ядра мертвого механизма. Он был механизмом, обернутым вокруг ядра мертвой плоти. Когда передо мной предстал безликий череп, я увидел, что внутри него что-то есть, что-то более древнее, чем само Лучезарное Содружество. Что-то бледное и мумифицированное; что-то с пустыми глазницами и тонкими губами, приоткрытыми в оскале коричневых зубов.

Лицо в руке Гнева говорило: — Я никогда не хотел забывать, Меркурио. Пока ты не придешь ко мне.

Возможно, с этим трудно смириться, но к тому времени, когда я вернулся в Великий Дом, моя решимость стала абсолютной. Я точно знал, что собираюсь делать. Я служил императору всеми фибрами души на протяжении всего своего существования. Полюбил его и восхищался им как за присущую ему человечность, так и за то, как мудро он управлял Лучезарным Содружеством. Он был хорошим человеком, пытавшимся сделать мир лучше для своих сограждан. Если бы я сомневался в этом, мне стоило только задуматься о сострадании, которое он проявил к возвышенному Враце, или о его отвращении к политическим методам, применяемым в тех частях Содружества, которые еще не подчинились просвещенному правительству.

И все же он совершил нечто невыразимое. Каждое славное и благородное деяние, которое он когда-либо совершал, каждый добрый и достойный поступок были основаны на преступлении. Само существование империи зависело от одного-единственного злодеяния.

Ну и что с того, что это произошло тридцать две тысячи лет назад? Стало ли это меньшим преступлением, чем если бы это произошло десять тысяч лет назад или на прошлой неделе? Мы не имеем дело с темными делишками, совершенными далекими предками. Человек, убивший своего брата, был все еще жив и по-прежнему полностью сознавал себя. Зная его тайну, как можно было позволить ему прожить хотя бы еще один день, не сталкиваясь с ужасом содеянного?

Я размышлял над этими вопросами по дороге домой. Но всегда приходил к одному и тому же выводу.

Ни одно преступление не может остаться безнаказанным.

Естественно, я дал знать о своем скором возвращении задолго до того, как добрался до Столичного Нексуса. Император был вне себя от радости, узнав, что я пережил свое путешествие на Джулакт, и с нетерпением ждал новостей, которые я принесу.

У меня не было намерения разочаровывать его.

Он был все в том же теле, что и в прошлый раз, — на него не покушались и не ранили в результате несчастного случая. Когда он поднялся со своего трона, его бодрость противоречила его очевидному возрасту. Он казался даже моложе, чем когда я уходил.

— Рад, что ты вернулся, Меркурио.

— Рад был вернуться, — сказал я.

— У тебя есть... новости? Ты не захотел говорить подробно по сверхсветовой связи.

— У меня есть новости, — подтвердил я.

Глаза тела обратились к крестообразному шву в потолке. — Новости, которые, несомненно, было бы лучше обсудить в условиях абсолютной секретности?

— На самом деле, — сказал я, — в этом вообще не будет необходимости.

Он вздохнул с облегчением. — Но у тебя действительно есть что-то для меня?

— Очень даже есть.

— Эта штука у тебя в руке, — сказал он, и его внимание переключилось на мои пальцы. — Она очень похожа на пулю, которую ты мне показывал раньше, на ту, с надписью.

— Вот она. Вот — можете забрать ее прямо сейчас. — Не дожидаясь его ответа, я бросил ему пулю. Рефлексы старого тела все еще были превосходными, и он легко поймал ее.

— В ней нет пыли, — сказал он, разглядывая остекленный наконечник.

— Да, сейчас нет.

— Ты выяснил...?

— Да, я обнаружил источник пыли. И выследил предполагаемого организатора убийства. Заверяю вас, что вы больше о нем не услышите.

— Ты его убил?

— Нет, он все такой же, каким был.

Двусмысленность моих слов, должно быть, дошла до него, потому что на его лице отразилось беспокойство. — Это не совсем тот результат, которого я ожидал, Меркурио, если не возражаешь, что скажу это. Я ожидал, что преступник будет привлечен к ответственности или, по крайней мере, казнен. Ожидал, что будет найдено тело, и дело с концом. — Его взгляд заострился. — Ты уверен, что с тобой все в порядке?

— Я никогда не чувствовал себя лучше, сэр.

— Я... обеспокоен.

— В этом нет необходимости. — Я протянул руку, приглашая его покинуть трон. — Почему бы нам не прогуляться? Нет ничего, что мы не могли бы обсудить снаружи.

— Ты никогда не поощрял меня к разговорам снаружи. Что-то не так, Меркурио. Ты сам на себя не похож.

Я вздохнул. — Тогда позвольте мне кое-что прояснить. Сейчас мы находимся в глубине Великого Дома. Если бы я взорвал силовую установку у себя в животе, мы с вами перестали бы существовать в мгновение ока. Хотя во мне нет антивещества, возникший в результате термоядерный взрыв легко сравнялся бы с ущербом, который мог бы нанести убийца, если бы он поместил бомбу внутрь этой пули. Вы умрете — не только ваша кукла, но и вы сам, парящий над нами, — и заберете с собой большую часть Великого Дома.

Он моргнул, пытаясь осмыслить мои слова. После стольких тысяч лет верной службы я мог только представить, насколько неожиданными они были.

— У тебя сбой в работе, Меркурио.

— Нет. Дело в том, что я никогда не работал так хорошо, как сейчас. После моего отъезда я вновь обрел доступ к слоям памяти, которые, как я думал, были утрачены на заре империи. И уверяю вас, что я взорвусь, если вы не выполните мои требования в точности. А теперь встаньте с трона и выйдите наружу. И даже не думайте звать на помощь или ожидать, что какая-то система безопасности защитит вас. Сейчас вы находитесь в моей власти. И я могу пообещать вам, что вы ничего не сможете сделать, кроме как подчиняться каждому моему слову.

— Что ты собираешься делать?

— Заставлю вас заплатить, — ответил я.

Мы покинули зал приемов. Мы шли по позолоченным коридорам Великого Дома, император шел на несколько шагов впереди меня. Мы проходили мимо чиновников, слуг и безмозглых сервиторов. Никто ничего не говорил и не делал, только кланялся, как того требовало их положение. Все, что они видели, — это императора и его самого доверенного помощника, которые занимались своими делами.

Мы направились к прудам с карпами.

Шепотом я велел императору опуститься на колени на том же месте, где ранее было убито его прежнее тело. Бригада уборщиков работала тщательно, и от более раннего пятна крови не осталось и следа.

— Ты собираешься убить меня сейчас, — сказал он, испуганно шипя.

— Вы так думаете?

— Зачем приводить меня сюда, если не для того, чтобы убить?

— Я уже мог убить вас, сэр.

— И забрал бы с собой Великий Дом? Все эти невинные жизни? Возможно, ты не в себе, Меркурио, но я все равно не думаю, что ты способен на такое варварство.

— Возможно, я бы сделал это, если бы думал, что справедливость восторжествует. Но вот в чем дело. Даже если бы справедливость восторжествовала, общего блага Лучезарного Содружества, безусловно, не было бы. Взгляните вверх, император. Взгляните на это чистое голубое небо.

Он выгнул шею, насколько позволяло его старое тело.

— Где-то там есть империя, — сказал я. — За силовыми экранами и сторожевыми спутниками. За Столичным Нексусом. Миллиарды кишащих миров ждут каждого вашего слова. От вас зависит мудрость и равновесие во всем. Полагаясь на ваш инстинкт порядочности и всепрощения. Если бы вы были плохим правителем, для меня это было бы легко. Но вы хороший человек, и в этом проблема. Вы хороший человек, который однажды совершил нечто настолько ужасное, что тень этого преступления коснулась вас через тридцать две тысячи лет. Вы убили своего брата, император. Вы увезли его в марсианскую глушь и хладнокровно убили. И если бы вы этого не сделали, ничего этого никогда бы не случилось.

— У меня не было... — начал он все тем же хриплым шепотом. Его сердце бешено колотилось. Я слышал, как оно колотится у него под ребрами.

— Я тоже не думал, что у меня есть брат. Но я ошибался, и вы тоже. Моего брата зовут Гнев. Вашего — ну, какое бы имя у него ни было, единственный человек, который, вероятно, помнит, это вы. Но я сомневаюсь, что вы помните, не так ли? Не после всего этого времени.

Он задохнулся — я думаю, это был скорее страх, чем печаль или мучение. Он все еще не верил мне, да я и не ожидал от него этого. Но он действительно верил, что я способен убить его, и от этого меня отделяло всего одно смертельное мгновение.

— Что бы ты ни собирался сделать, делай это.

— Пуля все еще у вас, сэр?

В его глазах мелькнул детский ужас. — Что с пулей?

— Покажите мне ее.

Он раскрыл ладонь, в которой пуля со стеклянным наконечником все еще была зажата между большим и указательным пальцами.

— В ней нет бомбы. Я бы увидел, есть ли в ней бомба. Сейчас там пусто. — В его голосе было что-то среднее между облегчением и головокружительным непониманием.

Что может быть хуже бомбы?

— Нет, она не пустая. — Я осторожно взял его руку в свою и повел ее, пока она не оказалась над открытой водой пруда с карпами. — Через несколько минут, император, мы с вами вернемся в Великий Дом. Вы вернетесь на свой трон, а я вернусь к своим обязанностям. Я всегда буду рядом с вами, с этого момента и до того дня, когда перестану функционировать. Никогда не будет момента, когда я не буду заботиться о вас, защищая от тех, кто может причинить вам вред. Вам никогда не придется сомневаться в моей преданности, в моей непоколебимой преданности этой задаче. Этот... инцидент... это то, о чем мы больше никогда не заговорим. По сути, в наших отношениях ничего не изменится. Спросите меня о своем брате, спросите о моем, и я буду притворяться, что ничего не знаю. Отныне и до конца своих дней. Но я никогда не забуду, и вы тоже. А теперь разбейте пулю.

Он взглянул на меня так, словно не совсем понял смысл сказанного. — Простите?

— Разбейте стекло. Оно легко раздавится в ваших пальцах. Разбейте его и дайте содержимому вылиться в пруд. А потом вставайте и уходите.

Я встал, оставив императора стоять на коленях у края дорожки, протянув руку над водой. Сделал несколько шагов в направлении Великого Дома. Уже очищал свой разум, готовясь приступить к выполнению множества задач, которые были на мне. Избавится ли он от меня или попытается уничтожить? Вполне возможно. Но император был проницательным человеком. До сих пор я хорошо ему служил. Если бы оба согласились оставить это маленькое отклонение в прошлом, то не было бы причин, по которым мы не могли бы продолжать наслаждаться плодотворными отношениями.

Позади меня послышался тихий треск. Затем всхлипывания.

Я продолжал идти.

УЧЕНИК ЗВЕЗДНОГО ХИРУРГА

За окнами бара космопорт Джунтура казался бесконечной сетью причалов, пусковых платформ и радиаторных решеток, окутанной собственным смогом под размытым розовым небом. Воздух потрескивал от излучения неэкранированных двигателей. Это было неподходящее место для посещения, не говоря уже о том, чтобы оставаться там.

— Мне нужно убраться отсюда, — сказал я.

Корабельный инженер усмехнулся, увидев, сколько у меня осталось денег. — Так ты не доберешься до пояса Напье, парень, не говоря уже о Фролово.

— Это все, что у меня есть.

— Тогда, может быть, тебе стоит поработать несколько месяцев в порту, пока не сможешь заплатить за проезд.

Инженер корабля — он был киборгом, как и большинство из них — отвернулся, взвизгнув своим экзоскелетом с сервоприводом.

— Подождите, — сказал я. — Пожалуйста... подождите минутку. Может быть, это что-то изменит.

Я вытащил из-под куртки черный сверток и отвернул ткань, чтобы он увидел оружие. Инженер корабля — его звали мастер Хорог — протянул руку в железной перчатке и взвесил приз. Его линзы щелкнули и сфокусировались.

— Очень мерзкий, — одобрительно сказал он. — Я слышал, кто-то использовал такую штуку против Счастливчика Джека. — Взгляд резко переместился на меня. — Может быть, что-нибудь знаешь об этом?

— Ничего, — легко ответил я. — Это всего лишь семейная реликвия.

Семейной реликвией был костный пистолет: технология империи Калараш — очень старый, его крайне трудно обнаружить при проверке службами безопасности. Их осталось не так много, вот почему пистолет обошелся мне так дорого. Он использовал звуковой эффект, чтобы раздробить человеческие кости, превращая их в нечто, напоминающее сахар. Для выполнения своей работы ему требовалось всего три секунды. К тому времени у жертвы уже не остается ничего, что хоть отдаленно напоминало бы скелет.

Конечно, долго без скелета не прожить. Но и мгновенной смерти нет.

— Говорят, весь фокус в том, чтобы не зацикливаться на черепе, — размышлял Хорог. — Оставьте структуру черепа такой, чтобы жертва сохраняла сознание. И способность слышать, если хотите поиздеваться. В ухе есть три маленькие косточки. Люди обычно забывают об этом.

— Берете пистолет или нет?

— У меня могут быть неприятности, если я просто взгляну на него. — Он положил пистолет обратно на скатерть. — Но это хорошая вещь. К тому же работающая. Это может что-то изменить. В Елгаве когда-то был хороший рынок антикварного оружия. Может, он и сейчас есть.

Я оживился. — Тогда, может, вы меня приютите?

— Я только сказал, что это имеет значение, малыш. Достаточно, чтобы ты мог расплатиться с остальными на борту "Железной леди".

Я уже чувствовал, как люди из банды Счастливчика Джека проталкиваются через порт, задавая настойчивые вопросы. Это только вопрос времени, когда они доберутся до этого бара и найдут меня.

— Если сможете отвезти меня в центр Фролово, я соглашусь.

— Может быть, мы полетим не во Фролово. Может быть, направляемся к ущелью Бафк или к сфере Белтерра.

— Значит, где-то поблизости. Еще один хаб. Это не имеет значения. Мне просто нужно убраться с Мокмера.

— Покажи-ка свои ручонки. — Прежде чем я успел сказать "да", металлические кисти Хорога исследовали мои руки из кожи и костей, с удивительной нежностью раздвигая пальцы. — Никогда в жизни не занимался тяжелой работой, не так ли? Но у тебя хорошие пальцы. Координация движений рук и глаз в порядке? Нейромоторных осложнений нет? Паралича?

— Я в порядке, — сказал я. — И могу научиться многому из того, что вам требуется.

— Мистеру Зилу — нашему хирургу — нужен помощник. В основном это физический труд. Думаешь, справишься?

Люди Джека уже ближе. — Да, — сказал я. К тому времени я бы сказал что угодно, лишь бы отчалить от Мокмера.

— Морозильной камеры не будет: "Железная леди" к ним не прибегает. Будет тепло на протяжении всего полета. Субъективно — два с половиной года, может быть, три, пока мы не совершим следующую посадку на орбите. И как только Зил тебя обучит, он не захочет, чтобы ты уходил с его службы в первом же порту захода. Тебе светит четыре или пять лет на борту "Леди", а может, и больше, если он не сможет найти другую пару рук. Звучит не так уж и заманчиво, не так ли?

Нет, — подумал я. Но другого выхода не было.

— Я по-прежнему согласен.

— Тогда будь в девятом доке шаттлов через двадцать минут. Именно тогда мы поднимемся на орбиту.

Мы поднялись вовремя.

С борта шаттла я почти не видел корабль: достаточно, чтобы понять, что "Железная леди" выглядела почти так же, как и все остальные прямоточные "ковши", припаркованные на орбите вокруг Мокмера: брутальный серый цилиндр, расширяющийся к бронированному отверстию сборника с магнитным полем спереди и сужающийся к узлу привода сзади. Коммуникационное оборудование, радиаторы, стыковочные механизмы и модульные грузовые контейнеры окружали корабль по периметру его плавно изгибающейся талии. Он был помятым и потертым от бесконечных переходов при движении с околосветовыми скоростями, с большими подпалинами и ударными кратерами, покрывавшими большую часть корпуса.

Шаттл причалил, на борту были только мы с Хорогом. "Железная леди" начала двигаться еще до того, как я был представлен остальной команде — или, по крайней мере, хирургу.

— Раньше, чем я ожидал, — сказал я.

— Жалуешься? — спросил Хорог. — Я думал, ты хочешь улететь с Мокмера как можно скорее.

— Не жалуюсь, — сказал я. — Я рад, что мы уже в пути. — По дороге я задел стеновую панель. — Очень гладкая. Я ожидал, что ощущения будут другими.

— Это потому, что в данный момент мы используем только внутрисистемные двигатели.

— Какие-то проблемы с магнитным сборником?

— Мы не включаем его, пока не окажемся далеко за пределами Мокмера — или любой другой планеты, если уж на то пошло. На корабле мы в безопасности — жилые помещения хорошо экранированы, — но снаружи действует сильнейшее магнитное поле, уступающее только пульсару Крабовидной туманности. Таким мокроголовым, как ты, оно не причиняет особой боли... но нам, это другое дело. — Он стукнул кулаком по своему покрытому металлом черепу. — Киборги вроде меня... киборги вроде всех остальных, кого ты встретишь на борту этого корабля или в любой космической среде — мы чувствуем это. Приближение на расстояние тысячи километров к такому кораблю, как наш... нагревает металл в наших телах. Индуктивный нагрев: мы прожариваемся изнутри. Вот почему не включаем ковш возле планет: это не по-соседски.

— Извините, — сказал я, понимая, что задел киборгский эквивалент нервов.

— Мы зажжем его в свое время. — Хорог постучал молотком по одной из настенных пластин. — Тогда почувствуешь, как у старушки задрожат бревна.

По дороге к хирургу мы встретили других членов грозной команды "Железной леди", которых Хорог не счел нужным представить. Это был карнавал гротесков, даже по меркам киборгов, которых я видел в космопорте. Один из них представлял собой ухмыляющуюся, кудахчущую, щербатую голову, подключенную к передвижному механизму жизнеобеспечения, который, по-видимому, был создан как робот-уборщик: вместо колес или ног у него были многочисленные вращающиеся щетки, полирующие палубу позади него. На меня надменно взглянула проходящая мимо женщина: вполне нормальная, за исключением того, что верхняя полусфера ее черепа представляла собой стеклянный купол, внутри которого находилось что-то вроде тикающего механизма: светящиеся бусинки планет, вращающиеся вокруг яркой лампы звезды. На ходу она потерла рукой округлость своего живота, и я понял — как, несомненно, и должен был понять, — что ее мозг был перемещен туда для сохранности [что удлиняет путь от глаз к мозгу и замедляет время реакции на зрительные образы]. Другой человек передвигался в таком же экзоскелете, как и тот, что был на Хороге, но в этом случае внутри силового каркаса осталось совсем немного человеческого тела: только иссохший остаток, как будто что-то высохло на солнце. Его конечности были похожи на веревки, а голова — на сморщенный фрукт, на который наступили. — Значит, ты будешь новым помощником, — сказал он голосом, который звучал так, словно он пытался говорить, будучи задушенным.

— Если Зил согласится на это, — ответил Хорог. — Только тогда.

— Что, если мистер Зил не согласится на это? — спросил я, когда мы отошли на безопасное расстояние.

— Тогда найдем тебе другое занятие, — ответил Хорог. — Всегда много работы на... — И тут он замолчал, как будто хотел сказать что-то еще, но вовремя спохватился.

К тому времени мы уже добрались до хирурга.

Мистер Зил занимал палату без окон в средней части корабля. Когда Хорог ввел меня, он работал с одним из своих пациентов. Над операционным столом возвышались громоздкие хирургические аппараты с лампами, манипуляторами и острыми режущими инструментами дикого вида.

— Это новый помощник, — сказал Хорог. — У него крепкие руки, так что постарайся, чтобы он продержался подольше.

Зил оторвался от своей работы. Это был огромный лысый мужчина с толстой шеей и мощной челюстью. В нем не было ничего механического: даже защитные очки, которые он носил на левом глазу, были пристегнутыми, а не имплантированными. На его обнаженной мускулистой груди был надет жесткий кожаный фартук, блестевший от пота и масла.

Его голос был низким и хриплым. — Всего лишь щенок, мастер Хорог. Я просил мужчину.

— Нищим выбирать не приходится, мистер Зил. Это то, что предлагалось.

Зил встал из-за стола и изучающе посмотрел на меня, скривив губы и вытирая правую руку о фартук. Левой рукой он нажал на покрытый пятнами ржавчины бок одного из хирургических станков на гусеничном ходу, отчего тот сдвинулся с места. Он перешагнул через тело, которое, как оказалось, лежало на полу, и ударил его каблуком ботинка в грудь.

Голос зазвучал снова. — Как тебя зовут, парень?

— Питер, — ответил я, стараясь сдержать волнение. — Питер Вандри.

Он сдвинул очки на лоб.

— Твои руки.

— Прошу прощения?

Он взревел: — Покажи мне свои чертовы руки, парень!

Я подошел ближе к хирургу и протянул ему свои руки. Зил осмотрел их с особым вниманием, его осмотр был более тщательным и методичным, чем у Хорога. Осмотрел мой язык. Приподнял мои веки и заглянул глубоко в глаза. Во время работы он шмыгал носом, усмешка не сходила с его губ. Все это время я старался не обращать внимания на получеловеческое существо, лежащее на операционном столе, ужасаясь тому, что оно все еще дышит, все еще, очевидно, живо. Туловище члена экипажа было полностью отделено от его бедер и ног.

— Мне нужен новый напарник, — сказал мне Зил. Он пнул лежащее на полу тело. — До сих пор я пытался справиться с этим лоботом, но сегодня...

— Характер взял над тобой верх, не так ли? — спросил Хорог.

— Не обращай внимания на мой характер, — предостерегающе сказал Зил.

— Лоботы не растут на деревьях, мастер Зил. Неисчерпаемых запасов не бывает.

Хирург снова перевел взгляд на меня. — Я в двух шагах от тебя. Думаешь, у тебя получится лучше?

У меня пересохло в горле, руки дрожали. — Мастер Хорог, кажется, думал, что я справлюсь. — Я протянул ему руку, надеясь, что он не заметит, как она дрожит. — Я уравновешенный.

— Уравновешенность — это само собой разумеющееся. Но хватит ли у тебя мужества на все остальное?

— Я видел и похуже, — сказал я, взглянув на пациента. Но только сегодня, подумал я, только с тех пор, как оставил Счастливчика Джека барахтаться и истекать кровью на ковре.

Зил кивнул другому мужчине. — Можешь теперь оставить нас, мастер Хорог. Пожалуйста, попроси капитана отложить запуск двигателя, пока я не закончу с этим, если это не доставит особых хлопот?

— Сделаю все, что смогу, — сказал Хорог.

Зил быстро повернулся ко мне. — Я в самом разгаре процедуры. Как можешь судить по лоботу, ситуация изменилась к худшему. Будешь помогать в завершении операции. Если все закончится благополучно... Что ж, посмотрим. — Усмешка превратилась в тонкую, недобрую улыбку.

Я перешагнул через мертвого лобота. Всем было известно, что космические экипажи широко использовали лоботов для выполнения черной работы, но совсем другое дело — увидеть доказательства. Во многих мирах не видели ничего плохого в том, чтобы превращать преступников в лоботомированных рабов. Вместо смертного приговора они получали нейрохирургию и набор имплантов, чтобы ими можно было управлять и давать им простые задания.

— Что я должен делать? — спросил я.

Зил вернул очки на место, надвинув их на левый глаз.

— Для начала, парень, следовало бы взглянуть в примерном направлении на пациента.

Я заставил себя окинуть взглядом кровавое месиво на столе: две разорванные половины тела, детали мяса, костей и нервной системы, почти затерявшиеся среди извергающегося клубка пластиковых и металлических нитей, исходящих из обеих половин и несущих розовато-красную артериальную кровь и химически зеленую пневматическую жидкость. Гусеничные машины, обслуживавшие операцию, были древнего, убогого происхождения. Ничто в операционной Зила не выглядело новее тысячелетней давности.

Зил взялся за конец одной сегментированной хромированной трубки. — Я пытаюсь вставить эту линию в грудную клетку. Возникло сильное сопротивление... лобот продолжал путаться в работе. Надеюсь, у тебя получится лучше.

Я взялся за конец линии. Она была скользкой между моими пальцами. — Может, мне... помыться или что-нибудь в этом роде?

— Просто придержи ее. Инфекция — это наименьшая из его забот.

— Я думал о себе.

Зил издал тихий гортанный звук, как будто кто-то пытался откашляться. — И твоя в том числе.

Я старался изо всех сил. Мы установили линию, затем перешли к другим областям. Я просто делал то, что говорил мне Зил, а он наблюдал за мной своим единственным человеческим глазом, отмечая каждое движение моей руки. Время от времени он залезал в широкий кожаный карман, пришитый к переднику, и доставал оттуда какое-нибудь новое лезвие или инструмент. Иногда появлялся лобот, чтобы забрать какое-нибудь оборудование или мертвую плоть, или приносил что-нибудь новенькое и блестящее на подносе. Время от времени гусеничный робот выползал вперед, чтобы помочь в проведении какой-либо процедуры. Я с ужасом заметил, что его двойные руки-манипуляторы заканчивались идеальной парой женских человеческих рук с длинными пальцами, изящных и белых, как снег.

— Щипцы, — говорил Зил. — Лазерный скальпель. — Или, иногда: — Паяльник.

— Что случилось с этим человеком? — спросил я, чувствуя, что должен проявлять интерес не только к механике работы.

— Подержи это, — сказал Зил, полностью проигнорировав мой вопрос. — Разрежь здесь. Теперь завяжи узелок. Зубы Господни, осторожнее.

Некоторое время спустя заработал двигатель. Появление тяги было внезапным и необъявленным. Пол сильно задрожал. Оборудование с грохотом упало с лотков. Зил промахнулся лезвием, испортив получасовую работу, и выругался на одном из древних торговых языков.

— Они зажгли магнитный сборник, — сказал он.

— Я думал, вы просили...

— Я так и сделал. Теперь надави здесь.

Мы продолжали работать, несмотря на то, что корабль грозил разлететься на куски. Нестабильность ковша, по словам Зила, поначалу всегда была тяжелой, пока поля не успокаивались. У меня начала болеть спина от постоянного наклона над столом. И все же, казалось, прошло много часов, прежде чем мы закончили: две половинки воссоединились, соединились связи, кости и плоть срослись, преодолев разделявшую их пропасть.

Когда пациент был зашит, перезагружен и приведен в сознание, я помассировал ему спину, а Зил тихо разговаривал с этим человеком, отвечая на его вопросы и время от времени кивая.

— С тобой все будет в порядке, — услышал я его слова. — Просто держись некоторое время подальше от любых грузовых подъемников.

— Спасибо, — сказал киборг.

Член экипажа встал со стола, снова целый — или настолько целый, насколько это вообще возможно. Он нетвердой походкой направился к двери, ощупывая свои зажившие раны в каком-то ошеломленном изумлении, как будто никогда не думал, что встанет с операционного стола.

— Все было не так плохо, как казалось, — сказал мне Зил, когда пациент ушел. — Оставайся со мной и увидишь гораздо худшее.

— Значит ли это, что вы позволите мне остаться?

Зил взял промасленную тряпку и бросил ее в мою сторону. — Что еще это могло означать? Приведи себя в порядок, и я покажу тебе твою каюту.

Это была работа, и она избавила меня от Мокмера. Какой бы отвратительной ни была работа у Зила, я продолжал напоминать себе, что это намного лучше, чем иметь дело с людьми из банды Счастливчика Джека. И, по правде говоря, все могло быть намного хуже. Каким бы грубым Зил ни был вначале, он постепенно раскрылся и начал относиться ко мне... не совсем как к равному, но, по крайней мере, как к многообещающему ученику. Он упрекал меня, когда я совершал ошибки, но также был внимателен и давал мне знать, когда я делал что-то хорошо: когда я аккуратно зашивал рану или когда устанавливал нейромоторный имплант, не причиняя слишком большого вреда окружающему мозгу. Он ничего не говорил, но уголки его губ смягчались, и он одобрял мои усилия едва заметным кивком в знак одобрения.

Как я узнал, у Зила были непростые отношения с остальной командой "Железной леди". Должно быть, у корабельных хирургов всегда было так. Они были тут, чтобы поддерживать здоровье экипажа, и большая часть их работы была, по сути, благотворной: лечение незначительных заболеваний, назначение общеукрепляющих препаратов и диет. Но иногда им приходилось делать невыразимые вещи, вещи, которые внушали ужас и страх. И никто не был застрахован от попадания к хирургу, даже капитан. Если члену экипажа требовалось лечение, он его получал, даже если Зилу и его лоботам приходилось тащить кричащего и брыкающегося человека к столу.

Однако большинство несчастных случаев, как правило, происходили во время стоянки. Теперь, когда мы находились в полете, засасывая межзвездные газы магнитным полем сборника, неумолимо приближаясь к скорости света, работа Зила сводилась к незначительным операциям и корректировкам. Дни шли, а лечить было некого. В эти промежутки времени Зил заставлял меня практиковаться на лоботах, оттачивая свою технику.

Три или четыре года, как сказал Хорог. И дольше, если Зилу не удастся найти замену. Учитывая, что пока у меня за плечами была всего неделя, это казалось пожизненным заключением на борту "Железной леди". Но я пообещал себе преодолеть это. Если бы условия стали невыносимыми, я бы просто сбежал с корабля в следующем порту захода.

Тем временем я узнал о своем новом доме столько, сколько мне было позволено. Доступ на большую часть "Железной леди" был закрыт: задняя часть была признана слишком радиоактивной, а передняя была закрыта для членов экипажа низкого ранга, таких как я. Я никогда не видел капитана, так и не узнал его имени. Но все равно оставался лабиринт кают, коридоров и складских помещений, по которым мне разрешалось бродить в свободное от дежурства время. Время от времени я проходил мимо других членов экипажа, но, кроме Хорога, никто из них никогда не обращал на меня внимания. Зил посоветовал мне не принимать это близко к сердцу: просто я работал с ним, и на меня всегда будут смотреть как на помощника мясника.

После этого я начал испытывать тихую гордость за страх и уважение, которые внушали мы с Зилом. Остальной экипаж мог ненавидеть нас, но мы были нужны и им. Наши ножи давали нам силу.

Лоботы были другими: они не боялись нас и не восхищались нами, а просто делали то, что мы хотели, с мгновенным послушанием машин. У них не было достаточно остатков индивидуальности, чтобы испытывать эмоции. Во всяком случае, так мне говорили, но я все равно удивлялся. В "Железной леди" их было девять: пятеро мужчин и четыре женщины. Глядя на их вялые, как у лунатиков, лица, я невольно задавался вопросом, какими людьми они были раньше, какую жизнь вели. Это правда, что все они, должно быть, совершили преступления, караемые смертной казнью, если вообще стали лоботами. Но не на всех планетах преступления, караемые смертной казнью, квалифицируются одинаково.

Я знал, что их было девять, и только девять, потому что они регулярно проходили через кабинет Зила для внесения небольших изменений в их схему управления. Узнавал их в лицо, узнавал их сгорбленную, шаркающую походку, когда они входили в кабинет.

Однако однажды я увидел десятого.

Зил отправил меня с поручением собрать запасные части для одной из своих машин. Я свернул не туда, потом еще раз, и, прежде чем понял, насколько заблудился, оказался в незнакомой части "Железной леди". Сначала я сохранял спокойствие, ожидая, что после десяти-двадцати минут блужданий наугад найду знакомый коридор.

Я не нашел.

После того, как тридцать минут превратились в час, и каждый новый коридор казался менее знакомым, чем предыдущий, я начал паниковать. На стенах не было никаких обозначений, никаких навигационных консолей или стрелок, согласованных по цвету. Темная архитектура корабля, казалось, перестраивалась, когда я проходил мимо, мешая моим попыткам сориентироваться. Моя паника сменилась ужасом, когда я задумался о своем положении. Я мог умереть с голоду, прежде чем найду дорогу обратно в ту часть корабля, которую знал. "Железная леди" была огромной, а ее команда — крошечной. Если бы у них не было особых причин посещать эти коридоры, прошли бы годы, прежде чем они нашли бы мой труп.

Я повернул за другой угол, скорее в отчаянии, чем с надеждой, и оказался перед еще одним незнакомым коридором. Но в конце его кто-то стоял. Резкий верхний свет освещал только лицо и плечи, остальная часть тела терялась в тени. Судя по воротнику, на ней был такой же комбинезон, как и на других лоботах. Я также заметил, что она была довольно симпатичной. Лоботы обычно были выбриты наголо, чтобы облегчить жизнь, когда им приходилось вскрывать головы. У этой была копна волос на голове. Они отросли неровными и засаленными, спутанными, как ветви старого дерева, но все же это были волосы. Под ними виднелось бледное миндалевидное лицо, наполовину скрытое в тени.

Она отшатнулась от меня, исчезла в густой тени, а затем за поворотом в своем конце коридора.

— Подожди! — позвал я. — Я заблудился! Мне нужно, чтобы кто-нибудь показал мне, как отсюда выбраться!

Лоботы никогда не говорили, но понимали устные инструкции. Девушка должна была немедленно повиноваться мне. Вместо этого она бросилась бежать, шаркая ногами. Я услышал, как ее туфли шаркают по настилу палубы.

Я погнался за ней и легко догнал ее, прежде чем она добежала до конца следующего коридора. Схватил ее за левую руку и заставил посмотреть на меня.

— Тебе не следовало убегать. Мне просто нужно знать, как отсюда выбраться. Я заблудился.

Она посмотрела на меня из-под жесткой копны волос, собранных в узел. — Кто вы? — спросила она.

— Питер Вандри, помощник хирурга, — машинально ответил я, прежде чем нахмуриться. — Ты говоришь. Тебе не положено разговаривать.

Она подняла правую руку, рукав ее комбинезона соскользнул вниз, обнажив грубый механический заменитель кисти. Этот когтеподобный отросток был прикреплен к ее предплечью и удерживался на месте плотной черной манжетой. На мгновение я подумал, что она хочет меня ударить, но потом понял, что это всего лишь обычный человеческий жест, прикосновение кончика ее механической руки к виску.

— Я... говорю. Еще... что-то осталось.

Я кивнул, запоздало все понимая. Очевидно, что некоторым из лоботов было позволено сохранить больше умственных способностей, чем другим. Предположительно, это были лоботы, которым требовалось выполнять более сложные задачи, требующие определенной степени взаимного общения.

Но почему я никогда не видел ее раньше?

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Я... ухаживаю. — Она поморщилась. Даже это урезанное приближение к нормальной речи стоило ей огромных усилий. — За ними. Поддерживаю их... в рабочем состоянии.

— Что ты имеешь в виду, "их"?

Она кивнула головой в сторону обшивки стены за нашими спинами. — Их.

— Системы двигателя? — спросил я.

— Ты... сейчас уходи. — Она кивнула в ответ туда, откуда я гнался за ней. — Второй... левый. Третий поворот направо. Потом ты... знаешь.

Я отпустил ее, осознав, что слишком крепко держал за левую руку. И тут я увидел, что обе ее кисти заменены механическими заменителями. С содроганием я мысленно вернулся к хирургическому аппарату в операционной Зила, тому самому, с женскими руками.

— Спасибо, — тихо сказал я.

Но прежде чем я успел уйти, она вдруг протянула левую руку и прикоснулась металлом сбоку от моей головы, проведя пальцами по коже. — Мокроголовый, — произнесла она с каким-то восхищением. — Все еще.

— Да, — ответил я, стараясь не вздрагивать от холодного прикосновения. — Зил говорил о том, что в ближайшее время мне установят несколько имплантов, чтобы помогать с операциями... он говорит, что ничего необратимого... но он еще не сделал этого.

Почему я разговаривал с ней так откровенно? Потому что она была девушкой. Потому что прошло много времени с тех пор, как я видел кого-то, кто хотя бы отдаленно походил на человека, не говоря уже о симпатичном человеке.

— Не позволяй, — настойчиво сказала она. — Не позволяй. Скоро случится что-то плохое. Теперь ты в порядке. Оставайся таким.

— Не понимаю.

— У тебя мокрая голова. Оставайся мокроголовым и убирайся с корабля. Как можно скорее. Пока не случилось что-нибудь плохое.

— Как, по-твоему, я должен сойти с корабля? Мы в межзвездном пространстве!

— Это твоя проблема, — сказала она. — Не моя.

Затем она отвернулась, и рукава ее комбинезона опустились, скрывая руки.

— Подожди, — крикнул я ей вслед. — Кто ты? Что такое... как тебя звали?

Она остановилась, перестав шаркать ногами, и оглянулась на меня. — Мое имя... исчезло. — Затем ее глаза в темноте дико сверкнули. — Второй поворот налево. Третий поворот направо. Уходи сейчас же, Питер Вандри. Уходи сейчас же и убирайся с корабля.

Когда началась кутерьма, мы с Зилом были на полпути к выполнению еще одной незначительной процедуры. "Железная леди" затряслась, как от удара в колокол. — Боже правый! — воскликнул Зил, отбрасывая в сторону паяльник. — Что теперь?

Я взял утюг и протер его кончик наждачной бумагой, пока он снова не засиял. — Я думал, что к этому времени поля уже должны были выровняться.

— Мне это не показалось толчком поля. Больше походило на атаку. Передай мне утюг: мы зашьем это, пока не стало хуже.

— Атака? — спросил я.

Зил мрачно кивнул. — Вероятно, другой корабль. Они будут охотиться за нашим грузом.

— Вы имеете в виду пиратов?

— Да, сынок. Пираты. Если это действительно так.

Мы, как могли, привели пациента в порядок, в то время как корабль продолжал содрогаться. Зил подошел к интеркому, поднес трубку к губам и поговорил с остальной командой, прежде чем вернуться ко мне. — Это атака, — сказал он. — Как я и предполагал. Очевидно, мы пытались обогнать другой корабль в течение нескольких недель. Вот почему никто не догадался сказать мне об этом... — Он печально покачал головой, как будто не ожидал ничего лучшего.

Мы были далеко от корпуса, но удары все еще звучали так, словно они раздавались по соседству. Я содрогнулся при мысли о том, сколько энергии было брошено на и без того помятую броню "Железной леди". — Как долго мы сможем продержаться? — спросил я.

— Пойдем со мной, — сказал Зил, сдвигая очки на лоб. — Неподалеку отсюда есть защищенная смотровая площадка. Нечасто удается увидеть происходящее вблизи, так что воспользуйся этим по максимуму.

Что-то в тоне Зила удивило меня. Он был раздражен тем, что его хирургическую работу прервали, но, похоже, его не особенно встревожил тот факт, что по нам стрелял другой корабль.

Что знал Зил, и чего не знал я?

Когда он повел меня в наблюдательный пункт, я, наконец, набрался смелости задать вопрос, который собирался задать ему с тех пор, как встретил девушку в коридоре несколько недель назад. Предположив, что он не будет слишком долго задерживаться на моих вопросах, будучи отвлечен сражением.

— Мистер Зил... Тот лобот, над которым мы только что работали...

Он оглянулся на меня. — Что насчет него?

— Кажется забавным, что мы можем так много сделать с их мозгами... что-то вставить, что-то вынуть...

— Говори.

— Кажется забавным, что мы никогда не даем им языка. Я имею в виду, что они могут понимать нас... но разве не было бы проще, если бы они могли также разговаривать с нами? По крайней мере, так мы были бы уверены, что они поняли наши инструкции.

— Языковые модули стоят слишком дорого. У капитана есть такой, но это только потому, что лонжерон корпуса повредил его речевой центр.

— Я не говорю о кибермодулях.

Зил остановился и снова оглянулся на меня. Корабль вокруг нас раскачивался и ревел. Издалека доносились сигналы аварийной тревоги. Механический голос нараспев передавал предупреждающие сообщения. Я услышал скрежет разорванного воздушного трубопровода.

— Что дальше?

— Зачем нам вообще убирать речевой центр? Я имею в виду, почему бы просто не оставить его в целости и сохранности?

— Мы берем лоботов по мере их поступления, сынок. Если речевой центр уже убрали... не в нашей власти вернуть его на место.

Я оперся о переборку, когда пол под нами прогнулся. — Значит, они все такие?

— Если только ты не уверен в обратном. — Зил изучал меня с леденящим душу подозрением. — Подожди, — медленно произнес он. — Эта серия вопросов... это ведь не потому, что ты ее видел, не так ли?

— Ее, мистер Зил?

— Ты знаешь, кого я имею в виду. Другой лобот. Десятый. Ты ведь с ней встречался, не так ли?

— Я... — Зил взял надо мной верх. — Я заблудился. Наткнулся на нее где-то в задней части корабля.

Его губы изогнулись еще сильнее. — И что она сказала?

— Ничего, — поспешно ответил я. — Ничего. Просто... как мне найти дорогу обратно. Это все, о чем я ее спросил. Это все, что она сказала.

— Она вышла из-под контроля, — сказал он, скорее себе, чем мне. — Становится проблемой. С ней нужно что-то делать.

Я почувствовал, что дальнейшие вопросы были бы неразумными, и горько пожалел, что вообще поднял эту тему. По крайней мере, битва все еще продолжалась, и никаких признаков ослабления ее интенсивности не наблюдалось. Как бы трудно ни было рассматривать это как какое-либо положительное событие, по крайней мере, это могло бы заставить Зила переключиться на другие вопросы. Если у нас будет много жертв, он может забыть, что я вообще упоминал о девушке.

Какой-то шанс, подумал я.

Мы добрались до смотровой площадки, поначалу Зил был молчалив и задумчив. Он потянул рычаг, открывая железную заслонку. За стеклом, ближе, чем я ожидал, находился другой корабль. Он находился не более чем в двадцати-тридцати километрах от нас.

Это был еще один "прямоточник", формой более или менее напоминающий "Железную леди". Мы были так близко, что магнитные поля наших ковшей, должно быть, соприкасались, как снасти двух парусных кораблей, обменивающихся пушечным огнем. Ближе к носу другого корабля, там, где ковш сужался к узкому отверстию, я действительно мог видеть поле по слабым фиолетовым вспышкам возбужденного, врывающегося газа. Позади другого корабля виднелся горячий шип пламени его двигателя: конечный результат того, что весь этот межзвездный материал сначала был поглощен, затем уплотнен и сжат в его двигательной камере до давления в ядре звезды. Такое же пламя должно было полыхать на корме "Железной леди", удерживая нас рядом.

Другой корабль обстреливал нас, используя мощное энергетическое и метательное оружие.

— Должно быть, это пираты, — сказал я, собираясь с духом, когда корабль получил еще одно попадание. — Я слышал, что они существуют, но до сих пор по-настоящему в это не верил.

— Начинай верить, — проворчал Зил.

— Может ли этот корабль быть "Рыбой-дьяволом"?

— А что ты слышал о "Рыбе-дьяволе"?

— Если отнестись к рассказам серьезно, то именно этот корабль, по слухам, совершает большую часть пиратских рейсов отсюда до порта Фролово. Полагаю, если пираты существуют, то велика вероятность, что и "Рыба-дьявол" тоже.

Корпус снова затрясся, но это была вибрация иного рода, чем раньше: более регулярная, похожая на мерный бой огромных часов.

— Это мы отстреливаемся, — сказал Зил. — Черт возьми, как раз вовремя.

Я видел, как наше оружие ударило по корпусу другого корабля, образуя цепочку взрывов. Мощные взрывы... но их было недостаточно, чтобы остановить волну ответного огня.

— Они перешли на тяжелые снаряды, — сказал Зил. — Мы это почувствуем.

Мы это почувствовали. Это было хуже всего, что мы испытывали раньше, как будто весь корабль сильно трясло в собачьей пасти. К этому времени шум сирен и предупреждающих голосов стал оглушительным. Через иллюминатор я видел, как мимо проносятся огромные куски металла.

— Обшивка корпуса, — сказал Зил. — Наша. Это потребует некоторой починки.

— Вы, кажется, не очень беспокоитесь.

— Я не беспокоюсь.

— Но нас здесь расстреливают на куски.

— Мы продержимся, — сказал он. — Достаточно долго.

— Достаточно долго для чего?

Я почувствовал, как у меня внутри все сжалось. — Это у нас запинается двигатель, — сообщил Зил, не выказывая ни малейшего беспокойства. — Капитан выключил наш ковш. Через минуту перейдем на резервное топливо.

И, конечно же, вернулась нормальная тяжесть. Два корабля по-прежнему стояли бок о бок.

— Зачем он это сделал? — спросил я, стараясь не выдать ужаса в своем голосе, не желая выказывать страх перед Зилом. — Мы не сможем долго обходиться резервным топливом, если не будем пополнять его...

— Ковш отключен по какой-то причине, сынок.

Я проследил за взглядом Зила, направленным на другой корабль. И снова я увидел, как горячие газы устремляются в жерло двигателя, мерцая фиолетовым. Но теперь в геометрии поля было что-то искаженное, как будто пламя свечи изгибалось на сквозняке. Искажение поля усилилось, а затем повернулось в другом направлении.

— Что происходит?

— Его инженер пытается компенсировать это, — сказал Зил. — Он довольно хорош, надо отдать ему должное.

Теперь поле ковша дико колебалось, оказавшись между двумя искаженными крайностями. Сжатый газ вспыхнул ярче — сине-белый цвет сменился фиолетовым.

— Что с ними происходит? Почему инженер не отключает поле, если он теряет контроль над ним?

— Слишком напуган, чтобы это сделать. Большинство кораблей не могут переключиться на резервное топливо так плавно, как мы.

— Я все еще не понимаю...

В этот момент нестабильность поля превысила критический предел. Сгустки горячего газа попали в поглощающую пасть. Мгновение спустя в брюхе другого корабля прогремел взрыв. Моментально погасли пламя двигателя и защитное поле.

Он начал падать позади нас.

Мы заглушили двигатели и выровняли скорость. Другой корабль потерпел крушение: в средней части была пробита огромная дыра, сквозь которую я видел светящиеся внутренности и падающие обломки, некоторые из них были ужасно похожи на людей.

— Теперь он мертв, — сказал я. — Мы должны уходить, убираться отсюда как можно быстрее. Что, если они починят корабль?

Зил посмотрел на меня и медленно покачал головой. — Ты не понимаешь, да? Они не были пиратами. Они просто пытались сбежать от нас.

— Но я думал, вы сказали...

— Я слегка повеселился. Это был запланированный перехват — так было всегда. Просто это произошло немного раньше, чем сказал мне капитан.

— Но тогда, если они не пираты...

— Правильно, парень. Пираты — это мы. И на самом деле это не "Железная леди". Это всего лишь название, которое она носит в порту. — Он постучал рукой по металлическому каркасу пузыря. — Ты на борту "Рыбы-дьявола", и поэтому ты один из нас.

Прошла неделя, затем другая. Я научился не задавать вопросов, боясь, что мой язык может завести меня не туда. Я продолжал вспоминать девушку в коридоре и ее загадочное предупреждение, которое она мне сделала. О том, как мне следует покинуть корабль как можно скорее, пока мистер Зил не вставил мне в голову механизмы или не случилось чего-нибудь плохого. Что ж, плохое, безусловно, случилось. "Железная леди", или "Рыба-дьявол", как мне теперь приходилось ее называть, напала на другой корабль и вывела его из строя. Трюмы были разграблены в поисках груза. Горстке членов экипажа удалось спастись в криокапсулах, но большинство погибло при взрыве, когда двигатель корабля вышел из строя. Я не знал, что случилось с несколькими выжившими, но то, что у нас на борту три новых лобота, не могло быть простым совпадением. Я не принимал участия в их перевоспитании, но это не помешало бы Зилу самому провести операцию. К этому времени я уже хорошо ориентировался в его операционной, знал, что было трудным, а что легким.

Итак, мы уничтожили еще один корабль и захватили часть его команды в качестве приза. Каждый час, который я проводил на борту "Рыбы-дьявола", делал меня соучастником этого преступления и любых других нападений, которые еще должны были произойти. Но куда мне было бежать?

Мы были между системами, в глубоком межзвездном пространстве.

Покинуть корабль. Пока не случилось что-то плохое.

Имела ли она в виду нападение или говорила о чем-то другом, о том, что еще должно произойти?

Я должен был найти ее снова. Хотел задать ей еще несколько вопросов, но это была не единственная причина. Продолжал видеть ее лицо, застывшее в свете ламп в коридоре. Я ничего не знал о ней, кроме того, что хотел узнать больше. Хотел прикоснуться к этому лицу, откинуть назад спутанную завесу волос и заглянуть в ее глаза.

Я фантазировал о том, как спасу ее: как буду делать самый минимум для Зила, ровно столько, чтобы он был счастлив, а затем при первой же возможности сбегу с корабля. Прыгай и беги, и забери с собой девчонку-лобота. Я обогнал людей Счастливчика Джека; мог бы обогнать команду "Рыбы-дьявола".

Но это было не так-то просто.

— У меня есть для тебя работа, — сказал Зил. — Хорошая и несложная. Потом можешь взять отгул до конца дня.

— Работа? — робко переспросил я.

— Возьми это. — Он порылся в кармане своего фартука и протянул мне что-то похожее на паяльник. — Это пистолет с транквилизатором, — сказал он.

— Что я должен сделать?

— Я хочу, чтобы ты вернул девочку.

— Девушку?

— Не испытывай мое терпение, Питер. — Он сжал мою руку в своей. — Ты знаешь, где она обитает. Найди ее или позволь ей найти тебя. Это не должно быть слишком сложно.

— А когда найду ее? — спросил я.

— Тогда стреляй в нее. — Он предостерегающе поднял палец. — Не для того, чтобы убить, а просто чтобы вывести из строя. Целься в ногу. Примерно через минуту она упадет. Затем доставь ее ко мне.

Он освободил операционный стол. Из нашего рабочего графика я знал, что сегодня мы больше не ждем пациентов.

— Зачем она вам нужна? — спросил я.

— Она всегда была чересчур жизнерадостной. У нее есть работа, которую она должна выполнять... определенная работа, которая означает, что она должна быть умнее других лоботов. Но не настолько. Мне не нравится, когда они отвечают на вопросы, и определенно не нравится, когда они начинают проявлять свободную волю. — Он улыбнулся. — Но все в порядке. Нет ничего, что мы с тобой не можем исправить.

— Исправить?

— Несколько минут под ножом, и все.

Моя рука, сжимавшая пистолет, задрожала. — Но тогда она не сможет говорить.

— В этом-то и идея.

— Я не могу застрелить ее, — сказал я. — Она все еще человек. В ней все еще осталось что-то от той, кем она была.

— Откуда тебе знать? Все, что она сказала тебе, это как вернуться обратно. Или ты сказал больше, чем рассказал?

— Нет, — испуганно ответил я. — Только то, что я вам сказал.

— Хорошо. Тогда не потеряешь из-за этого сон, не так ли?

С пистолетом в руке я подумывал направить его на мистера Зила, усыпить его, а затем убить. Поскольку остальная часть экипажа была еще жива, мои шансы остановить "Рыбу-Дьявола" (не говоря уже о том, чтобы покинуть корабль целым и невредимым) были практически равны нулю. Это был бы бесполезный жест, не более того. Без Зила экипаж испытывал бы неудобства, но большинство из них все равно выжило бы.

Я все еще хотел остановить их, но пистолет не поможет. И, в конце концов, она была всего лишь лоботом. Она даже не помнила своего имени. Что же это за человек такой?

Я сунул пистолет за пояс.

— Хороший парень, — сказал Зил.

Я снова нашел ее. Учитывая все обстоятельства, это не заняло много времени. Я тщательно записывал все повороты, которые делал, время от времени возвращаясь назад, чтобы убедиться, что корабль действительно не смещается вокруг меня. Все это всегда было плодом моего воображения, и теперь, когда я вновь оказался в зоне, где заблудился раньше, все это выглядело более знакомым. Теперь, когда у меня было разрешение на вход в эту часть корабля, я почувствовал себя увереннее. Хотя все еще был недоволен тем, что должен выстрелить в девушку... Но ведь Зил и не собирался ее убивать. Когда у нее и так было отнято так много, какое значение имело еще немного?

Я завернул за угол и увидел ее. Она заталкивала в рот отвратительного вида пасту из какого-то крана в стене, и это вещество мылилось на ее металлических руках.

Моя рука крепче сжала пистолет, все еще заткнутый за пояс. Я подошел на шаг ближе, надеясь, что она останется поглощенной едой.

Она перестала есть и посмотрела на меня. Сквозь спутанную челку ее волос глаза сверкали диким блеском.

— Питер Вандри, — сказала она, а затем сделала нечто ужасное и неожиданное; то, что ни один лобот никогда не должен делать.

Она улыбнулась.

Это была лишь мимолетная улыбка, быстро исчезнувшая, но я все равно увидел ее. Моя рука дрожала, когда я вынимал пистолет и снимал его с предохранителя.

— Нет, — сказала она, отступая от крана.

— Прости, — сказал я, прицеливаясь. — В этом нет ничего личного. Если я этого не сделаю, Зил убьет меня.

— Не надо, — сказала она, поднимая руки. — Не стреляй. Не стреляй в меня. Не сейчас. Не сейчас.

— Прости, — повторил я.

Мой палец напрягся на спусковом крючке. Однако две вещи заставили меня заколебаться. Во-первых, что она имела в виду, сказав "не сейчас"? Какое для нее имело значение, если я застрелю ее сейчас, а не позже? Во-вторых, эти свирепые, красивые глаза.

Мое колебание длилось слишком долго.

— Детка, — сказала она.

Пистолет дрогнул в моей руке, а затем вырвался из нее с болезненной силой, едва не сломав мне пальцы. Он ударился о стену и от удара разлетелся на части. Металлические обломки зависли там на мучительное мгновение, прежде чем упасть — один за другим — на пол.

Я смотрел на это, ошеломленный тем, что только что произошло.

— Предупреждаю... тебя, — сказала она. — Предупреждаю хорошенько, Питер Вандри. Предупреждаю тебя... убирайся с корабля. Оставайся мокроголовым. Скоро случится что-то плохое, а ты все еще здесь.

Я прижал руку к груди, пытаясь унять боль в указательном пальце, который был вывернут спусковым крючком.

— Плохое уже случилось, — сказал я, злой и смущенный одновременно. — Мы уничтожили корабль... убили его команду.

— Нет, — сказала она, серьезно качая головой. — Я не это имела в виду. Я имею в виду действительно плохие вещи. Действительно плохие вещи происходят здесь. Здесь и скоро. Этот корабль.

Я посмотрел на остатки пистолета. — Что только что произошло?

— Она спасла меня.

Я нахмурился. — Она?

На мгновение девушка, казалось, разрывалась между бесконечными противоречиями.

— Ты пытался стрелять в меня, Питер Вандри. Я доверяю тебе, а ты пытаешься застрелить меня.

— Мне жаль. Я не хотел... просто мне нужно поддерживать хорошие отношения с мистером Зилом.

— Зил плохой человек. Почему ты работаешь на Зила?

— У меня не было выбора. Они заманили меня на борт обманом. Я не знал, что это пиратский корабль. Мне просто нужен был билет с Мокмера.

— Что случилось на Мокмере?

— Плохое дело, — сказал я с легкой улыбкой.

— Расскажи.

— Человек по имени Счастливчик Джек кое-что сделал с моей сестрой. Я поквитался с Счастливчиком Джеком. К сожалению, это означало, что я не мог оставаться там.

— Счастливчик Джек — плохой человек?

— Такой же плохой, как Зил.

Она посмотрела на меня пристально и вопросительно, а затем сказала: — Надеюсь, ты не лжешь, Питер Вандри.

— Я не лгу.

Она показала мне свои кисти, давая мне время восхититься грубостью их работы, тем, как грубо они были приделаны к ее рукам. — Это сделал Зил.

— Я понял.

— Однажды я работаю на Зила. Все идет хорошо... до одного дня. Тогда я совершаю ошибку. Зил злится. Зил берет руки. Зил говорит: — "больше пользы от машины".

— Мне жаль.

— Зил вышел из себя. Однажды Зил разозлится на тебя.

— Я уйду с корабля раньше.

— Ты надеешься.

Теперь настала моя очередь сердиться. — Какое это имеет значение? Мне некуда идти. У меня нет выбора, кроме как усердно работать.

— Нет, — сказала она. — У тебя есть выбор.

— Я не вижу выбора.

— Я показываю. Тогда ты понимаешь. Тогда ты помогаешь.

Я посмотрел на нее. — Я только что пытался застрелить тебя. Почему ты все еще доверяешь мне?

Она склонила голову набок, как будто мой вопрос имел для нее лишь отдаленный смысл. — Ты спрашиваешь меня... как меня зовут. — Она моргнула, скривив лицо от напряжения, с которым ей удавалось говорить. — Как меня звали.

— Но ты же не знаешь.

— Не имеет значения. Больше никто... никогда не спрашивал. Кроме тебя, Питер Вандри.

Она провела меня вглубь корабля, в ту часть, которая, как мне всегда говорили, была закрыта из-за сильной радиации. Смутно до меня начало доходить, что это была просто ложь, чтобы разубедить любопытных.

— Зил недоволен, что ты не привлек меня, — сказала она.

— Я что-нибудь придумаю. Скажу, что не смог тебя найти, или что ты обманула меня и уничтожила пистолет.

— Не усердствуй.

— Что-нибудь придумаю, — бойко сказал я. — А пока... ты можешь просто спрятаться здесь. Когда мы причалим, то сможем оба сбежать.

Она рассмеялась. — Я не сойду с "Рыбы-дьявола", Питер Вандри. Я умру здесь.

— Нет, — сказал я. — Так не должно случиться.

— Да, так и должно случиться. Уже почти пора.

— Там, сзади, — сказал я. — Когда ты проделала ту штуку с пистолетом... Что ты имела в виду, когда сказала "детка"?

— Я серьезно, — сказала она и открыла дверь.

Она вела в огромное и светлое помещение — часть двигательной установки. За время, проведенное на корабле, я достаточно изучил конструкцию ковша-сборника, чтобы понимать, что межзвездные газы, собираемые магнитным полем, должны были проходить через середину корабля, чтобы попасть в камеру сгорания в задней части... которая находилась где-то рядом с тем местом, где мы стояли.

Над головой по всей длине помещения тянулась толстая светящаяся труба. Это был топливопровод. Если бы двигатель был выключен, стекло, покрывающее трубу, было бы черным, как ночь. Лишь малая часть свечения от нагретых газов проникала внутрь, но все равно этого было достаточно, чтобы заливать комнату чем-то вроде дневного света.

Но это было не единственное яркое освещение в комнате.

Мы шли по огражденному перилами подиуму высоко над полом. Внизу, но немного в стороне, находилась металлическая клетка из толстых прутьев, смонтированных в форме горизонтального цилиндра. Клетка мерцала защитными полями.

В клетке плавало что-то огромное. Это было существо: гладкое и вытянутое, излучающее свой собственный яростный медный свет. Что-то похожее на кита, но вырезанное из расплавленной лавы. Покрытое огненными пластинками, которые изгибались и волнообразно качались, когда существо корчилось в объятиях поля. Мерцая дугами и нитями молний, словно в вечном танце огня Святого Эльма.

Я прищурился от яркого света, исходящего от инопланетной твари.

— Что?.. — спросил я, не желая больше ничего говорить.

— Плавающая в потоке, — сказала она. — "Рыба-дьявол" нашла ее... живущей в струе, вытекающей из звезды. Не эволюционировала там. Мигрировала. От звезды к звезде миллиарды лет. Старше Галактики.

Я смиренно уставился на удивительную вещь. — Я слышал о таких существах. В текстах Калараша... но все всегда считали, что это легендарные животные, вроде единорогов, драконов или тигров.

— Настоящие, — сказала она. — Просто... редкие.

Существо снова скорчилось, изгибая длинный плоский хлыст своего тела. — Но почему? Зачем держать его здесь?

— "Рыбе-дьяволу" нужна Плавающая в потоке, — сказала она. — Плавающая в потоке... обладает силой. Магнитные поля. Простирает... формирует. Изменяет.

Я медленно кивнул, начиная понимать. Я мысленно вернулся к столкновению с другим прямоточником; к тому, как фатально исказилось его входное поле.

— Плавающая по потоку — это оружие "Рыбы-дьявола" против других кораблей, — сказал я, продолжая вместо девушки. — Она дотягивается и изменяет их магнитные поля. Зил всегда знал, что мы победим. — Я снова посмотрел на существо, выглядевшее таким жалким в своей металлической клетке. Мне не нужно было читать мысли животного, чтобы понять, что оно не хочет, чтобы его держали здесь, запертым в сердце "Рыбы-дьявола".

— Они... заставляют ее делать это, — сказала девушка.

— Пытать?

— Нет. Она всегда могла... выбрать смерть. Для нее это было проще.

— Как же тогда?

Она повела меня по подиуму к проходу, так что мы прошли прямо над пойманным животным. Именно тогда я понял, как экипаж контролировал инопланетянина.

Ранее скрытая от глаз, но теперь видимая, была уменьшенная версия той же клетки. Она стояла рядом с Плавающей в потоке. В ней была еще одна версия инопланетного животного, но гораздо более миниатюрная, чем первая. Зонды, протянутые через поле, коснулись огненной шкуры маленького животного.

— Малыш, — сказала девушка. — Малышу больно. Заставь мать формировать поле или причини ребенку еще большую боль. Вот как это работает.

Это было уже слишком. Я закрыл глаза, оцепенев от скрытого ужаса, который мне только что показали. Малышу сейчас не причиняли вреда, но это было только потому, что "Рыба-дьявол" не нуждалась в услугах матери. Но когда понадобилось уничтожить и разграбить другой корабль... тогда боль начиналась снова, пока мать не распространила свое чуждое влияние за пределы корпуса и не исказила магнитное поле другого корабля.

— Теперь я понимаю, почему капитан отключил наше поле, — сказал я. — Это было для того, чтобы она могла дотянуться до другого корабля.

— Да. Капитан умник.

— А ты-то тут при чем? — спросил я.

— Я забочусь о них. Ухаживаю за ними. Поддерживаю в них жизнь. — Она кивнула вверх, туда, где от основной топливной магистрали отходили трубки поменьше. — Плавающие пьют плазму. Капитан дает им топливо. Ровно столько, сколько нужно... Чтобы поддерживать жизнь. Не больше.

— Мы должны предотвратить повторение этого, — сказал я, открывая глаза. И тут мне в голову пришла мысль. — Но она может это остановить, не так ли? Если мать обладает достаточным влиянием на магнитные поля, чтобы помешать сборнику корабля, находящегося на расстоянии тридцати километров... конечно, она сможет остановить капитана и его команду? В конце концов, они киборги. Они практически сделаны из металла.

— Нет, — сказала она, раздраженно качая головой — то ли из-за ситуации, то ли из-за своих собственных ограничений. — Мать... слишком сильна. Большая дальность... хороший контроль. Разбить другой корабль — легко. Малая дальность... плохо. Слишком близко.

— То есть, ты хочешь сказать, что... она не может осуществлять достаточный контроль на месте, потому что слишком сильна?

— Да, — сказала она, выразительно кивнув. — Слишком сильна. Слишком большая опасность... убьет малыша.

Итак, мать была бессильна, подумал я: у нее была возможность уничтожить другой прямоточный корабль, но она не могла освободиться от собственных цепей, не причинив вреда своему ребенку.

— Хотя подожди. Та штука с пистолетом... это потребовало некоторой точности, не так ли?

— Да, — сказала она. — Но не мать. Малыш.

Она произнесла это с чем-то похожим на гордость. — Ребенок может проделать тот же трюк?

— Ребенок слаб... на данный момент. Но я делаю ребенка сильнее. Даю ребенку больше энергии. Они говорят, что нужно морить ребенка голодом... поддерживайте жизнь ребенка, но только. — Она сжала кулак и зарычала. — Я не подчиняюсь. Даю ребенку больше еды. Пусть ребенок окрепнет. И вот однажды...

— Ребенок сможет сделать то, что не под силу матери, — сказал я. — Убей их всех. Это плохо, не так ли? Именно об этом ты меня предупреждала. Советовала мне покинуть корабль, пока это не случилось. И чтобы убедиться, что Зил не вживил мне в голову импланты. Чтобы у меня был шанс.

— Кто-нибудь... выживет, — сказала она. — Кто-нибудь... вернется. Найдет "Рыбу-дьявола". Отпустит мать и ребенка. Заберет их домой.

— Почему не ты?

Она коснулась своей головы. — Я, лобот.

— О, нет.

— Когда случается что-то плохое, я тоже умру. Но ты жив, Питер Вандри. Ты мокроголовый. Ты вернешься.

— Как скоро? — выдохнул я, не желая думать о том, что она только что сказала.

— Скоро. Малыш становится сильнее... час за часом. Контроль... улучшается. Смотрит, чувствует все вокруг. Чутко. Знай, что нужно делать. Понимай хорошо. — Снова этот проблеск гордости. — По-детски умно.

— Зил тебя понял. Вот почему он послал меня сюда.

— Вот почему... это должно произойти как можно скорее. Пока Зил не забрал... меня. То, что останется после... безразлично к малышу.

— А теперь?

— Мне не все равно. Я люблю.

— Ну, разве это не трогательно, — произнес голос позади нас.

Я обернулся и увидел, как мистер Зил перегородил главный проход, приближаясь к нам с тяжелым пистолетом в человеческой руке: на этот раз не с транквилизатором. Он разочарованно покачал головой. — А я-то думал, может, тебе нужна помощь... А когда пришел, обнаружил, что ты развлекаешься с лоботом!

— Зил тоже делает тебя лоботом, — сказала она. — Сейчас он тренирует тебя... просто для того, чтобы развить нейромоторные паттерны.

— Послушай ее, — насмешливо сказал Зил. — А теперь отойди в сторону, Питер. Дай мне закончить работу, которую ты был так трагически неспособен выполнить.

Я стоял на своем. — Это правда, Зил? Вы собирались и меня превратить в одного из них, или просто собирались прибрать меня к рукам?

— Отойди в сторону, парень. И, кстати, для тебя я мистер Зил.

— Нет, — сказал я. — Я не позволю вам прикасаться к ней.

— Тогда ладно.

Зил прицелился и выстрелил в меня. Пуля попала мне в ногу, чуть ниже колена. Я вскрикнул и начал сгибаться, когда нога подогнулась подо мной. Вцепившись покрепче в перила, сумел не соскользнуть с подиума.

Зил двинулся ко мне, стуча ботинками по мосткам. Я едва мог держаться на ногах. Из раны на ноге текла кровь. Мои руки скользили по перилам, ослабляя хватку.

— Я стараюсь не причинять слишком большого вреда, — сказал Зил, прежде чем снова направить на меня пистолет. — Все же хотелось бы иметь возможность что-нибудь спасти.

Я приготовился к выстрелу.

— Малыш, — позвала девушка.

Зил резко взмахнул рукой в сторону, ударившись о перила. Его ладонь судорожно разжалась, выронив пистолет. Он с грохотом ударился о настил помоста, затем упал на пол зала, где и разбился вдребезги.

Зил застонал от боли, массируя здоровой рукой пальцы другой.

— Отличный трюк, — сказал он. — Но это только замедлит процесс и сделает его еще более запутанным для вас обоих.

Обеими руками — Зил не мог пострадать так сильно — он порылся в кармане передника. Достал оттуда пару длинных, устрашающего вида ножей и повернул их лезвия, чтобы мы могли убедиться, насколько они острые.

— Детка... — Я позвал дитя.

Но Зил продолжал наступать, затачивая ножи друг о друга, не показывая никаких признаков того, что ребенок как-то влияет на его оружие. Только тогда я понял, что ножи не обязательно были сделаны из металла.

Малыш ничего не сможет с ними поделать.

Огромные сапоги Зила тяжело загрохотали все ближе. Боль в ноге стала невыносимой, притупив мою бдительность. Рухнув на подиум, я едва мог дотянуться до его пояса, не говоря уже о ножах.

— Полегче, парень, — сказал он, когда я попытался преградить ему путь. — Полегче, и когда настанет твоя очередь, мы сделаем это быстро и красиво. Как тебе такое предложение?

— Звучит...

Я безуспешно пытался ухватиться за его кожаный фартук, скользкий от крови и масла. Но не смог сделать это, даже если бы у меня хватило сил остановить его.

— Ну, парень, — сказал он, скорее разочарованно, чем сердито. — Не заставляй меня полосовать тебя по рукам. Они слишком хороши, чтобы тратить их впустую.

— Ты ничего от меня не получишь.

Он весело замурлыкал и согнул колени ровно настолько, чтобы приставить кончик одного из ножей — того, что он держал в правой руке, — к моей груди. — Теперь серьезно.

Давление ножа заставило меня откинуться назад, так что я прижался спиной к подиуму. Именно тогда я дотронулся до него голой рукой и почувствовал, какой он теплый.

Теплый и становящийся все горячее.

Индуктивный нагрев, подумал я. Магнитное поле ребенка скользит взад-вперед по металлу, поджаривая его.

Я вывернул шею, чтобы взглянуть на девушку, и увидел, как ей больно. Она держала руки перед собой, как будто ждала подарка. Малыш, должно быть, грел не только подиум, но и руки.

Малыш ничем не мог помочь ей.

Пока я лежал, Зил опустил пятку мне на грудь. — Да, металл нагревается. Я чувствую это даже подошвой ботинка.

— Не прикасайся к ней.

Он усилил давление на мою грудь, выбивая воздух из легких. — Или что именно?

У меня не было сил ответить. Все, что я мог сделать, это безуспешно толкаться в его ботинок в надежде глотнуть воздуха.

— Разберусь с тобой через минуту, — сказал Зил, собираясь идти дальше.

Но затем он остановился.

Даже с того места, где я лежал, было видно, как что-то изменилось в его лице. Его самоуверенный подбородок слегка дрогнул. Он поднял глаза, как будто увидел что-то на потолке.

Это было не так. Он смотрел на свои очки, сдвинутые высоко на лоб.

В очках ничего не изменилось, за исключением тонкой струйки дыма, поднимавшейся от них там, где они касались его кожи.

Они начали прожигать ему лоб туго натянутым ремешком.

Зил издал оглушительный вопль боли и ярости, на этот раз неподдельный. Его руки рефлекторно дернулись вверх, как будто он хотел сорвать очки. Но в обеих руках были ножи.

Он закричал, когда что-то горячее обожгло ему лоб, словно клеймо.

Он опустил руки и попытался вложить один из ножей в карман фартука. Его движения были отчаянными, нескоординированными. Нож вонзился в кожу, но не смог попасть в цель. Наконец, вскрикнув, он просто выронил оружие.

Оно упало на палубу. Я протянул руку и взял его.

Зил поднял голую руку и сомкнул пальцы вокруг очков. В тот же миг я услышал шипение обожженной кожи. Он попытался отдернуть руку, но его пальцы, казалось, прилипли к защитным очкам. Дергаясь, он потянулся за другим ножом — все еще не желая расставаться с ним — и попытался использовать его лезвие, чтобы отодрать от лба отвратительную массу расплавленного металла и кожи.

В этот момент я вонзил другой нож ему в голень и повернул. Зил пошатнулся, пытаясь сохранить равновесие. Но, прижав одну руку ко лбу, а другой сжимая нож, он никак не мог удержаться.

Я помог ему перевалиться через край. Зил закричал, падая. Затем раздался грохот и наступила внезапная, дикая тишина.

Мне показалось, что я пролежал на подиуме целую вечность, тяжело дыша, пока боль не утихла.

— Скоро за нами придут остальные члены команды, — сказал я девушке.

Она все еще держала свои металлические руки перед собой. Я мог только представить ее боль.

— Сейчас нужно, чтобы малыш окреп, — сказала она. — Корми его почаще. — Она подошла к консоли, расположенной в углублении в перилах. Коснулась когтями кнопок управления и ахнула, не в силах выполнить то, что задумала.

Я заставил себя встать, перенеся большую часть веса на здоровую ногу. Моя рука была в плохом состоянии, но пальцы все еще работали. Если наложить на нее шину, я смогу за что-нибудь ухватиться.

Я пошатывался и ковылял, пока не оказался рядом с ней.

— Покажи мне, что делать.

— Дай малышу еще топлива, — сказала она, указывая на панель управления. — Поверни это. До упора.

Я сделал, как она сказала. Подиум затрясся, как будто содрогнулся сам корабль. Я заметил, что свечение трубы над головой стало тускнеть после того места, где от нее отходили тонкие линии.

— Как долго? — сказал я, прижимая здоровую руку к ране от пули, чтобы остановить кровотечение.

— Ненадолго. Корабль замедляет ход... но не настолько, чтобы капитан заметил. Малыш, пей. Тогда... плохо дело.

— Все на борту умрут?

— Малыш, убей их. Поджарь их живьем, так же, как и Зила. Кроме тебя.

Я подумал обо всем, что натворила "Рыба-дьявол". Даже если хотя бы половина из этих историй была правдой, этого все равно было более чем достаточно, чтобы оправдать то, что должно было произойти.

— Как долго? — повторил я.

— Тридцать... сорок минут.

— Тогда времени достаточно, — сказал я.

Она посмотрела на меня с удивлением. — Времени достаточно... для чего?

— Чтобы доставить тебя в кабинет хирурга. Чтобы положить тебя на операционный стол и вытащить эти импланты из твоей головы.

Что-то похожее на надежду промелькнуло на ее лице. Это было мимолетное чувство. Затем оно исчезло, стертое с лица. Как часто она осмеливалась надеяться, прежде чем научилась подавлять эмоции, прежде чем они причиняли еще большую боль? Я не хотел знать... пока.

— Нет, — сказала она. — Еще не время.

— Время еще есть, — сказал я. Если бы я смог вовремя извлечь импланты и убрать ее металлические руки, она пережила бы магнитную бурю, которая обрушилась на остальную команду. Я ничего не мог сделать для других лоботов, по крайней мере, за то время, что у меня оставалось. И, возможно, никто ничего не мог сделать для них сейчас.

Но девушка была другой. Я знал, что в ней было что-то еще... что-то, что не стерлось полностью. Может быть, сейчас она и не помнит своего имени, но со временем... если набраться терпения... кто знает, что может случиться?

Но сначала мы должны были спасти пришельцев. И сделали бы это. "Рыба-дьявол" была бы в нашем распоряжении. Если мы не могли придумать, как доставить пришельцев домой, то могли бы, по крайней мере, отпустить их. Они были обитателями космоса: все, чего они на самом деле жаждали, — это освобождения.

Затем... как только закончим с Плавающими в потоке,... то найдем криокамеру и спасемся сами. Ну и что, что пройдет какое-то время, прежде чем нас найдут?

— Нет времени, — повторила она.

— Есть, — сказал я. — И мы сделаем это. Ты моя пациентка, и я не собираюсь отказываться от тебя. Я Питер Вандри, хирург.

— Помощник хирурга, — поправила она.

Я посмотрел на распростертое неподвижное тело Зила и покачал головой. — Вообще-то, хирург. Только что получил повышение.

ДОЧЬ САННОГО МАСТЕРА

Кэтрин остановилась перед двадцатиарочным мостом и опустила сумки на землю, чтобы дать отдых рукам от тяжести двух свиных голов и свечей из пчелиного воска стоимостью в сорок пенсов. Освободившимися руками поправила завязки на шляпе и приподняла поля, чтобы защитить лоб от солнца. Хотя воздух был по-прежнему прохладным, в солнечном свете появилось что-то новое, отчего ее веснушки стали ярче.

Кэтрин хотела продолжить, но комок в горле заставил ее замешкаться. До этого момента она старалась не думать о мосте, но теперь этот факт нельзя было игнорировать. Если она не перейдет его, то ей придется далеко тащиться до нового моста, делать крюк, который задержит ее в пути до самого захода солнца.

— Дочь санного мастера! — раздался грубый голос с другой стороны дороги.

Кэтрин резко обернулась на звук. В дверном проеме, вытирая руки, стоял мужчина в фартуке. У него было обезьянье лицо, загорелое до темно-красного цвета, с белыми бакенбардами и блестящей розовой тонзурой.

— Дочь Брендана Линча, не так ли?

Она кротко кивнула, но вместо ответа прикусила губу.

— Так я и думал. Вряд ли кто-то забудет красивое личико, а я — точно нет. — Мужчина поманил ее к дверям своей мастерской. — Иди сюда, девочка. У меня есть кое-что для твоего отца.

— Сэр?

— Я надеялся навестить его на прошлой неделе, но работа задержала меня здесь. — Он кивнул на расписную деревянную табличку, висящую над дверным проемом. — Питер Ригби, колесный мастер. Кэтрин, не так ли?

— Мне нужно идти, сэр...

— А твоему отцу нужно хорошее дерево, которого у меня предостаточно. Зайди на минутку в дом, вместо того чтобы стоять там как истукан, — бросил он через плечо, приказав жене поставить воду на огонь.

Кэтрин неохотно собрала свои сумки и последовала за Питером в его мастерскую. Она заморгала от пыли и сняла шляпу. Пол был устлан опилками, в одних местах мелкими и золотистыми, в других — хрустящими и свернувшимися, а воздух был наполнен пьянящим запахом смол и клея. На кострах кипели котелки. Древесину обрабатывали паром, придавая ей изгибы или выпрямляя в тех местах, где она была изогнута. На одной стене поблескивало множество острых инструментов, некоторые из них были сделаны в виде лопастей, изготовленных из скайдрифта. К другой были прислонены колеса, в основном со спицами или железными шинами. Если бы вместо колес были салазки, это могла бы быть мастерская ее отца, когда он был более занят.

Питер указал Кэтрин на свободный табурет рядом с одной из его скамеек. — Садись сюда и не напрягай ноги. Мэри может приготовить тебе хлеб с сыром. Или хлеб с ветчиной, если ты предпочитаешь.

— Это очень любезно с вашей стороны, сэр, но вдова Грейлинг обычно дает мне что-нибудь поесть, когда я прихожу к ней домой.

Питер приподнял седую бровь. Он стоял у скамьи, засунув большие пальцы за пояс фартука, и выпячивал живот, словно втайне гордился им. — Я не знал, что ты посещала ведьму.

— Раз в месяц она получает две свиные головы и свечи. Она покупает их только в Шилде, а не в городе. Она платит за свиней на год вперед, целых двадцать четыре фунта.

— И она тебя не пугает?

— У меня нет причин для беспокойства.

— Кое-кто с тобой не согласится.

Вспомнив кое-что из того, что говорил ей отец, Кэтрин сказала: — Есть люди, которые говорят, что шериф умеет летать, или что когда-то был мост, который подмигивал путешественникам, как глаз, или дорога из железа, которая добралась аж до Лондона. Мой отец говорит, что ни у кого нет причин бояться вдовы Грейлинг.

— Значит, не боишься, что она превратит тебя в жабу?

— Она лечит людей, а не накладывает на них чары.

— Когда у нее есть для этого настроение. Судя по тому, что я слышал, она с таким же успехом может прогнать больных и нуждающихся.

— Если она помогает кому-то, разве это не лучше, чем вообще ничего?

— Может быть. — Она могла бы сказать, что Питер с ней не согласен, но он не сердился на нее за спор. — Что твой отец думает о том, что ты посещаешь ведьму?

— Он не возражает.

— Нет? — заинтересованно спросил Питер.

— Когда мой отец был маленьким, он порезал руку об обломок скайдрифта, который нашел в снегу. Он пошел к вдове Грейлинг, и она вылечила ему руку, обмотав ее угрем. Она не взяла никакой платы, кроме скайдрифта.

— Твой отец все еще верит, что угорь может залечить рану?

— Он говорит, что поверит во что угодно, лишь бы это помогло.

— Мудрый человек этот Брендан, человек, который мне по сердцу. Это напомнило мне. — Питер подошел к другой скамье, задержался, чтобы помешать в одном из своих котелков, прежде чем взять связку обрезков дерева. Он разложил их перед Кэтрин на куске ткани. — Обрезки, — объяснил он. — Но они из хорошего выдержанного бука, который никогда не деформируется. Мне они ни к чему, но я уверен, что твой отец найдет им применение. Скажи ему, что есть еще, если он хочет их забрать

— У меня нет денег на дерево.

— Я бы не взял. Твой отец всегда был щедр ко мне, когда у меня были трудные времена. — Питер почесал за ухом. — По-моему, это справедливо.

— Спасибо, — с сомнением произнесла Кэтрин. — Но не думаю, что смогу донести дерево до дома.

— Да, только не с двумя свиными головами. Но можешь зайти, когда отдашь головы вдове Грейлинг.

— Только я не собираюсь возвращаться через реку, — сказала Кэтрин. — После того, как перейду через двадцатиарочный мост, я вернусь по южной набережной и сяду на паром в Джарроу.

Питер выглядел озадаченным. — Зачем набивать карманы паромщику, если можно перейти мост совершенно бесплатно?

Кэтрин пожала плечами. — Мне нужно навестить кое-кого на Джарроу-роуд, чтобы рассчитаться.

— Тогда, полагаю, тебе лучше забрать дерево прямо сейчас, — сказал Питер.

В комнату вбежала Мэри, неся небольшой деревянный поднос с хлебом и ветчиной. Она была такой же пухленькой и румяной, как и ее муж, только ростом пониже. Мгновенно уловив суть разговора, она сказала: — Не будь болваном, Питер. Девочка не сможет нести все эти дрова и свои сумки. Если она не захочет возвращаться этим путем, то должна передать сообщение своему отцу. Скажи ему, что здесь есть обрезки дерева, если они ему нужны. — Она сочувственно покачала головой, глядя на Кэтрин. — Он что, считает тебя вьючным мулом?

— Я расскажу своему отцу о древесине, — сказала она.

— Выдержанный бук, — решительно произнес Питер. — Запомни это.

— Я так и сделаю.

Мэри уговорила ее взять немного хлеба и мяса, несмотря на то, что Кэтрин снова упомянула, что ее накормят у вдовы Грейлинг. — Все равно возьми, — сказала Мэри. — Никогда не знаешь, насколько проголодаешься по дороге домой. Ты уверена, что не стоит возвращаться этим путем?

— Лучше не надо, — сказала Кэтрин.

После неловкой паузы Питер сказал: — Я хотел еще кое-что сказать твоему отцу. Не могла бы ты передать ему, что в этом году мне все-таки не нужны новые сани?

— Питер, — сказала Мэри. — Ты обещал.

— Я сказал, что, вероятно, мне понадобятся такие сани. Я был неправ. — Питер выглядел раздраженным. — Вина лежит на Брендане, а не на мне! Если бы он не делал такие хорошие и прочные сани, то, возможно, мне уже понадобились бы другие.

— Я передам ему, — пообещала Кэтрин.

— Твой отец занят? — спросила Мэри.

— Да, — ответила Кэтрин, надеясь, что жена колесного мастера не будет настаивать на этом вопросе.

— Конечно, он все еще будет занят, — сказал Питер, накладывая себе немного хлеба. — Люди не перестают нуждаться в санях только потому, что Великая зима ослабляет свою хватку. Точно так же, как они не нуждались в колесах, когда зима была самой холодной. Здесь все еще холодно в течение полугода!

Кэтрин открыла рот, чтобы заговорить. Она хотела сказать Питеру, что он может передать сообщение непосредственно ее отцу, поскольку тот работал всего в пяти минутах ходьбы от этой мастерской. Питер явно не знал, что ее отец уехал из деревни, оставив свою мастерскую пустой в эти теплые месяцы. Но она понимала, что отцу было бы стыдно, если бы колесный мастер узнал о его теперешнем ремесле. Лучше было ничего не говорить.

— Кэтрин? — спросил Питер.

— Мне пора идти. Спасибо за еду и за то, что предложили дерево.

— Передай от нас привет своему отцу, — сказала Мэри.

— Передам.

— Да пребудет с тобой Господь. Остерегайся звенящих людей.

— Так и сделаю, — ответила Кэтрин, потому что именно это и следовало сказать.

— Прежде чем ты уйдешь, — внезапно сказал Питер, как будто ему только что пришла в голову одна мысль. — Позволь мне кое-что тебе сказать. Ты говоришь, есть люди, которые верят, что шериф умеет летать, как будто это такая же глупость, как железная дорога и мигающий мост. Не могу говорить о других вещах, но когда я был мальчиком, то встретил человека, который видел летающую машину шерифа. Мой дедушка часто рассказывал о ней. Крутящаяся штука, похожая на ветряную мельницу, сделанную из жести. Он видел ее, когда был мальчишкой, и она несла шерифа и его людей над землей быстрее, чем любая птица.

— Если шериф тогда умел летать, зачем ему сейчас лошадь и карета?

— Потому что летательный аппарат рухнул на Землю, и ни один ремесленник не смог заставить его снова взлететь. Он был из старого света, еще до Великой зимы. Возможно, мигающий мост и железная дорога тоже были частью старого мира. Мы слишком легко смеемся, как будто понимаем все в нашем мире, в то время как наши предки не понимали ничего.

— Но если я должна верить в определенные вещи, — сказала Кэтрин, — разве я не должна верить и в другие? Если шериф умеет летать, то не может ли звенящий человек украсть меня ночью из моей постели?

— Звенящие человечки — это история, призванная остановить плохое поведение детей, — язвительно заметил Питер. — Сколько тебе сейчас лет?

— Шестнадцать, — ответила Кэтрин.

— Я говорю о том, что было видно при дневном свете, а не придумано для того, чтобы пугать детей.

— Но люди говорят, что видели звенящих человечков. Они видели человечков, сделанных из жести и шестеренок, как внутри часов.

— Некоторые люди были слишком напуганы, когда были маленькими, — сказал Питер, пренебрежительно пожав плечами. — Не более того. Но шериф существует на самом деле, и когда-то он умел летать. Это истинная правда.

К тому времени, как она добралась до двадцатиарочного моста, у нее снова заболели руки. Она опустила рукава свитера, используя их как варежки. Грачи и галки кружили и каркали над головой. Чайки лакомились отходами, плавающими в узких проходах между опорами моста, или клевали на дороге мерзкие объедки, которые не заметили ночные уборщики земли. Какой-то мальчик засмеялся, когда Кэтрин чуть не споткнулась в лабиринте перекрещивающихся колей, которые оставили колеса повозок, годами въезжавших на мост и съезжавших с него. Она прошипела в ответ ругательство в адрес мальчика, но теперь повозки сослужили ей службу. Она притаилась у какой-то двери, пока не прогрохотала тяжелая повозка, доверху нагруженная бочонками с пивом из пивоварни "Голубая звезда", запряженная четверкой фыркающих ломовых лошадей. Вожжи держал со скучающим видом возчик, который так кутался в свое кожаное пальто, что казалось, будто Великая зима еще не отпустила страну.

Когда повозка с грохотом проезжала мимо, Кэтрин двинулась вперед, используя ее как ширму. Между сложенными друг на друга пивными бочонками она разглядела верхний уровень строительных лесов, которые поддерживали другую сторону арки, поскольку на этой части моста не было видно ни сооружения, ни парапета. Около дюжины рабочих, в том числе пара бригадиров в фартуках, стояли на лесах, наблюдая за происходящей внизу работой. У некоторых из них были отвесы, а у одного даже был маленький черный стержень, который ярко-красным пятном отмечал то место, куда нужно было что-то сдвинуть. Гаррета, из-за которого она хотела пройти по мосту только один раз, если бы могла, нигде не было видно. Кэтрин надеялась, что он прячется под мостом и отчитывает рабочих. Она была уверена, что ее отец тоже там, внизу, ему говорят, что делать, и он прикусывает язык, чтобы не ответить. Он мирился с тем, что на него кричали, с тем, что его заставляли относиться к дереву с грубым неуважением, потому что это было все, что он мог сделать, чтобы заработать достаточно денег, чтобы прокормить и дать кров себе и своей дочери. И он никогда, никогда не смотрел Гаррету Киннеру в глаза.

Кэтрин почувствовала, что ее настроение улучшается, когда повозка неторопливо пересекла мост, приближаясь к небольшому подъему над узкими срединными арками. Ремонтные работы, где, скорее всего, должен был находиться Гаррет, остались далеко позади. Она оценивала свой путь, проходя мимо пивных. Миновала недавно покрашенную гостиницу "Мост" и мрачное помещение "Исповедника Господня" с закрытыми ставнями. Из открытых дверей "Танцующей панды" доносились звуки скрипки: старая народная песня с бессмысленными словами о приторных сосисках в тесте.

Впереди виднелся "Крылатый человек", на вывеске которого была странная картина, изображающая зловещую фигуру, поднимающуюся с вершины холма. Она чувствовала, что если пройдет мимо "Крылатого человека", то будет в безопасности.

Вдруг повозка ударилась о выступающий булыжник, и правое переднее колесо слетело с оси, отвалившись само по себе. Повозка накренилась набок, и на землю посыпались пивные бочонки. Кэтрин проворно отступила в сторону, когда один из бочонков лопнул и его шипучее содержимое цвета мочи разлилось по дороге. Лошади фыркнули и напряглись. Возчик выплюнул жирный комок жевательного табака и начал спускаться с сиденья, на его лице застыло выражение бесстрастной покорности судьбе, как будто такое могло случиться каждый день. Кэтрин услышала, как он прошептал что-то на ухо одной из лошадей на зверином языке, и это успокоило животное.

Кэтрин поняла, что у нее нет другого выбора, кроме как идти. Но не успела она возобновить движение — теперь уже быстрее, сумки неуклюже покачивались, — как увидела Гаррета Киннера. Он как раз выходил из дверей "Крылатого человека".

Он улыбнулся. — Торопишься или что-то в этом роде?

Кэтрин крепче сжала сумки, как будто собиралась использовать их в качестве оружия. Она решила ничего не говорить, не замечать его присутствия, хотя их взгляды на мгновение встретились.

— Становишься большой и сильной девочкой, Кэтрин Линч.

Она продолжала идти, и каждый шаг казался ей вечностью. Какой же глупой она была, что пошла по двадцатиарочному мосту, когда на дальний переход ей потребовался бы всего час. Она не должна была позволять Питеру задерживать ее из-за его добрых намерений.

— Тебе помочь с твоими сумками?

Краем глаза она заметила, как он вышел из дверного проема, подтягивая заляпанные грязью брюки повыше на бедрах. Гаррет Киннер был худ как змея, кожа да кости, но гораздо сильнее, чем казался. Он вытер рукой свой острый безбородый подбородок. У него были длинные черные волосы, сальные и серые, как вода после мытья посуды.

— Уходи, — прошипела она, ненавидя себя за это.

— Просто поддерживаю разговор, — сказал он.

Кэтрин ускорила шаг, нервно оглядываясь по сторонам. Внезапно мост показался ей пустынным. Лавки и дома, мимо которых ей еще предстояло пройти, были закрыты ставнями и погружены в тишину. У повозки все еще продолжалась суматоха, но никто не обращал внимания на то, что происходило дальше по мосту.

— Оставь меня в покое, — сказала Кэтрин.

Теперь он шел почти рядом, между ней и дорогой. — Что это за манера говорить, Кэтрин Линч? Особенно после моего предложения помочь тебе с этими сумками. Кстати, что у тебя в них?

— Это не твое дело.

— Об этом я могу судить сам. — Прежде чем она успела что-либо предпринять, он выхватил сумку из ее левой руки. Нахмурившись, заглянул в ее темные глубины. — Ты проделала весь этот путь от Джарроу-Ферри с этим?

— Верни мне сумку.

Она потянулась к сумке, попыталась забрать ее, но он, жестоко ухмыляясь, держал ее вне пределов ее досягаемости.

— Она моя.

— Сколько может стоить свиная голова?

— Ты мне скажи. Здесь поблизости только одна свинья.

Они миновали мельницу рядом с "Крылатым человеком". Между мельницей и стоящим рядом шестиэтажным домом был просвет, где, должно быть, когда-то располагался какой-то невероятно узкий участок. Гаррет свернул в переулок, все еще держа в руках сумку Кэтрин. Он подошел к парапету на краю моста и заглянул за борт. Он порылся в сумке и вытащил свиную голову. Кэтрин замешкалась у входа в узкий переулок, наблюдая, как Гаррет держит голову над бурлящей водой.

— Можешь забрать свою свинью обратно. Просто подойди чуть ближе.

— Значит, ты можешь сделать то же, что и в прошлый раз?

— Я не помню, чтобы кто-нибудь жаловался. — Он отпустил голову, затем снова поймал ее, и сердце Кэтрин забилось где-то в горле.

— Ты же знаешь, я не могла пожаловаться.

— Не так уж много я прошу за свиную голову, верно? — Свободной рукой он расстегнул брюки и вытащил бледный червячок своего члена. — Ты делала это раньше, и это не убило тебя. Почему не сейчас? Я больше не буду тебя беспокоить.

Она смотрела, как напрягся его член. — Ты говорил это и в прошлый раз.

— Да, но на этот раз я говорю серьезно. Подойди сюда, Кэтрин. Будь хорошей девочкой, и ты получишь свою свинью обратно.

Кэтрин оглянулась через плечо. Никто не собирался им мешать. Повозка перекрыла все движение, и никто не мог проехать по мосту с юга.

— Пожалуйста, — сказала она.

— Только в этот раз, — попросил Гаррет. — И решай быстрее, девочка. Эта свинья становится ужасно тяжелой в моей руке.

Кэтрин стояла в освещенной свечами кухне вдовы — в ней было только одно крошечное пыльное окошко, — а старуха, согнувшись, смотрела, как тлеют угли в черной металлической плите. Она помешивала в огне, пока угли не зашипели в ответ, как кошка. — Ты проделала весь этот путь от Джарроу-Ферри? — спросила она.

— Да, — сказала Кэтрин. В комнате пахло дымом.

— Это слишком далеко для любого, не говоря уже о шестнадцатилетней девушке. Мне нужно поговорить с твоим отцом. Я слышала, он работал на двадцатиарочном мосту.

Кэтрин неловко поежилась. — Я не против прогуляться. Погода хорошая.

— Так говорят. Тем не менее, вечера по-прежнему холодные, и есть люди, с которыми тебе не хотелось бы встречаться в одиночестве, за много миль от Джарроу.

— Я вернусь до наступления темноты, — сказала Кэтрин с большим оптимизмом, чем чувствовала на самом деле. Нет, если бы она изо всех сил старалась избежать Гаррета Киннера, она бы не успела. Он знал маршрут, которым она обычно возвращалась домой, а альтернативные варианты означали бы гораздо более длительное путешествие.

— Ты уверена в этом?

— Мне больше никого не надо навещать. Теперь можно отправляться домой, — Кэтрин протянула ей оставшуюся сумку, когда вдова Грейлинг отвернулась от огня, вытирая руки о фартук.

— Поставь, пожалуйста, на стол.

Кэтрин поставила сумку на пол. — Одна свиная голова и двадцать свечей, как вы и хотели, — весело сказала она.

Вдова Грейлинг, прихрамывая, подошла к столу, опираясь на палку, и не сводила глаз с Кэтрин, когда та открыла сумку и достала единственную голову. Она взвесила ее в руке, затем положила на стол, повернув голову к Кэтрин таким образом, что ее черные глазки-бусинки и улыбающаяся мордочка наводили на мысль о веселом соучастии.

— Это хорошая голова, — сказала вдова. — Но их должно было быть две.

— Вы сможете обойтись только одной, пока я не приду снова? В следующий раз я приготовлю для вас три.

— Я справлюсь, если понадобится. Были ли проблемы с мясником в Шилде?

Кэтрин хотела было изобразить непонимание, сказав, что не помнит, как в ее сумках оказалась только одна голова. Но она слишком хорошо знала вдову Грейлинг, чтобы так поступить.

— Вы не возражаете, если я присяду?

— Конечно. — Вдова проковыляла вокруг стола к одному из шатких стульев и вытащила его. — С тобой все в порядке, девочка?

Кэтрин опустилась на табурет.

— У меня забрали другую сумку, — тихо ответила она.

— Кто?

— Кто-то на мосту.

— Дети?

— Мужчина.

Вдова Грейлинг медленно кивнула, как будто ответ Кэтрин только подтвердил какие-то глубоко укоренившиеся подозрения, которые она вынашивала много лет. — Это был сын Томаса Киннера, не так ли?

— Откуда вы могли знать?

— Потому что я прожила достаточно долго, чтобы составить о людях определенное мнение. Гаррет Киннер — мерзость. Но никто его не тронет, потому что боятся его отца. Даже шериф гладит Томаса Киннера по головке. Он изнасиловал тебя?

— Нет. Но хотел, чтобы я сделала что-то почти такое же ужасное.

— И он заставил тебя?

Кэтрин отвела взгляд.

— Не в этот раз.

Вдова Грейлинг закрыла глаза. Она потянулась через стол и, взяв Кэтрин за руку, сжала ее в своих ладонях. — Когда это было?

— Три месяца назад, когда на земле еще лежал снег. Мне пришлось переходить мост в одиночку. Было позже обычного, и вокруг никого не было. Я уже знала о Гаррете, но мне удавалось держаться от него подальше. Думала, что мне повезет. — Кэтрин снова повернулась к вдове. — Он поймал меня и отвел на одну из мельниц. Колеса вращались, но внутри никого не было, кроме меня и Гаррета. Я сопротивлялась, но он прижал палец к моим губам и велел мне замолчать.

— Из-за твоего отца.

— Если я доставляла неприятности, если не делала то, что он хотел, Гаррет рассказывал своему отцу какую-нибудь ложь о моем отце. Он говорил, что застукал его спящим на работе, или пьяным, или ворующим гвозди.

— Гаррет обещал тебе это?

— Он сказал, что жизнь дочери санного мастера и так достаточно тяжела, когда никто не хочет кататься на санях. Он сказал, что будет только тяжелее, если мой отец потеряет работу.

— В этом отношении он, вероятно, был прав, — смиренно сказала вдова. — С твоей стороны было храбро хранить молчание, Кэтрин. Но проблема никуда не делась, не так ли? Ты не можешь вечно избегать Гаррета.

— Я могу перейти на другой мост.

— Теперь, когда он положил на тебя глаз, это ничего не изменит.

Кэтрин опустила взгляд на свои руки. — Значит, он уже победил.

— Нет, он просто думает, что победил. — Без предупреждения вдова встала со стула. — Как долго, по-твоему, мы знаем друг друга?

— С тех пор, как я была маленькой.

— И за все это время я не стала казаться тебе старше?

— Вы всегда казались мне такой же, вдова Линч.

— Старой женщиной. Ведьмой на холме.

— Есть хорошие ведьмы и плохие колдуньи, — заметила Кэтрин.

— И есть сумасшедшие старухи, которые не относятся ни к одной из этих категорий. Подожди минутку.

Вдова Грейлинг нагнулась под невероятно низким дверным проемом, ведущим в соседнюю комнату. Кэтрин услышала скрежет дерева о дерево, как будто кто-то выдвигал ящик стола. Она услышала шуршание. Вдова вернулась, держа в руках что-то, завернутое в красную хлопчатобумажную материю. Что бы это ни было, она положила это на стол. По звуку, который послышался, Кэтрин поняла, что это был предмет довольно весомый и прочный.

— Когда-то я была такой же, как ты. Я выросла недалеко от Ферри, в самые темные и холодные годы Великой зимы.

— Как давно это было?

— Шерифом тогда был Уильям Вопрошающий. Ты, наверное, о нем не слышала. — Вдова Грейлинг села на то же место, на котором сидела раньше, и быстро раскрыла содержимое красного хлопчатобумажного свертка.

Кэтрин не совсем понимала, на что смотрит. Там был толстый браслет без украшений, сделанный из какого-то тускло-серого металла, похожего на олово. Рядом с браслетом было что-то похожее на рукоять сломанного меча: рукоять с узором крест-накрест, с изогнутой гардой, идущей от одного конца эфеса к другому. Она была сделана из того же тускло-серого металла.

— Подними его, — сказала вдова. — Потрогай.

Кэтрин неуверенно протянула руку и обхватила пальцем рукоять с узором крест-накрест. На ощупь она была холодной и твердой и не совсем подходящей формы для ее руки. Она взяла его со стола, ощущая его тяжесть.

— Что это, вдова?

— Это твое. Это вещь, которая принадлежала мне очень долгое время, но теперь она должна перейти в другие руки.

Кэтрин не знала, что сказать. Подарок есть подарок, но ни ей, ни ее отцу не пригодилась бы эта уродливая сломанная вещь, если только ее не оценит сборщик металлолома.

— Что случилось с мечом? — спросила она.

— Меча никогда не было. То, что ты держишь в руках, и есть настоящий предмет.

— Тогда я не понимаю, для чего он нужен.

— Со временем поймешь. Я собираюсь возложить на твои плечи тяжелую ношу. Я часто думала, что мне нужна именно ты, но хотела подождать, пока ты не станешь старше и сильнее. Но то, что произошло сегодня, нельзя игнорировать. Я стара и слабею. Было бы ошибкой ждать еще год.

— Я все еще не понимаю.

— Возьми браслет. Надень его на запястье.

Кэтрин сделала, как ей было сказано. Браслет открывался на тяжелой петле, как наручники. Когда она застегнула его, соединение стало почти незаметным. Это была хитрая штука, что и говорить. Но он все равно казался таким же тяжелым, мертвым и бесполезным, как сломанный меч.

Кэтрин старалась сохранять невозмутимое выражение лица, хотя все время подозревала, что вдова действительно сумасшедшая, как о ней всегда говорили.

— Спасибо вам, — сказала она со всей искренностью, на которую была способна.

— А теперь послушай, что я хочу сказать. Сегодня ты проходила по мосту. Несомненно, ты проходила мимо таверны, известной как "Крылатый человек".

— Именно там Гаррет и догнал меня.

— Тебе никогда не приходило в голову задуматься, откуда взялось название таверны?

— Мой отец как-то рассказал мне об этом. Он сказал, что таверна была названа в честь металлической статуи, которая раньше стояла на холме к югу от Даремской дороги.

— А твой отец объяснил происхождение этой статуи?

— Он сказал, что некоторые люди считают, что она стояла там еще до Великой зимы. Другие люди говорили, что ее поставил старый шериф. Некоторые другие люди... — Но Кэтрин замолчала.

— Да?

— Это глупо, но они сказали, что с неба спустился настоящий крылатый человек.

— А твой отец верил в эту историю?

— На самом деле, нет, — сказала Кэтрин.

— Он был прав, что не верил. Статуя действительно была старше Великой зимы, когда ее снесли. Она была поставлена не в честь шерифа и не в честь прибытия крылатого человека. — Теперь вдова пристально посмотрела на нее. — Но крылатый человек действительно спустился. Я знаю, что произошло, Кэтрин: я видела статую собственными глазами, прежде чем упал крылатый человек. Я была там.

Кэтрин пошевелилась. Ей становилось не по себе в присутствии вдовы.

— Мой отец говорил, что люди считали, что крылатый человек спустился на землю сотни лет назад.

— Так и было.

— Тогда вас там не могло быть, вдова Грейлинг.

— Потому что, если бы я там была, то уже была мертва? Ты права. Судя по всему, так и должно быть. Я родилась триста лет назад, Кэтрин. Из них более двухсот лет я была вдовой, хотя и не всегда носила это имя. Переезжала из дома в дом, из деревни в деревню, как только люди начинали подозревать, кто я такая. Я нашла крылатого человека, когда мне было шестнадцать, как и тебе.

Кэтрин натянуто улыбнулась. — Мне хочется вам верить.

— Скоро поверишь. Я уже говорила тебе, что это было самое холодное время Великой зимы. Солнце представляло собой холодный серый диск, как будто само было сделано изо льда. В течение многих лет река почти не таяла. Морозная ярмарка продолжалась почти круглый год. Она была совсем не похожа на те жалкие сборища, которые ты знала. Она была в десять раз больше, целый город, построенный на замерзшей реке. В нем были улицы и проспекты, свои кварталы. Повсюду были палатки и киоски, конькобежцы и сани. Специально для морозной ярмарки устраивались скачки, рыцарские турниры, фейерверки, загадочные игры и даже печатные станки для изготовления газет и сувениров. Люди приезжали со всей округи, чтобы посмотреть на это, Кэтрин: даже из Карлайла или Йорка.

— А им не наскучило бы это, если бы оно всегда было там?

— Но все время что-то менялось. Каждые несколько месяцев происходило что-то новое. Можно было проехать пятьдесят миль, чтобы увидеть новое чудо, если об этом начинало говорить достаточное количество людей. И не было недостатка в чудесах, даже если они не всегда были такими, как их себе представляли, отправляясь в путешествие. В те дни предметы падали с неба гораздо чаще. Такие живые существа, как крылатый человек, все еще были редкостью, но другие предметы падали достаточно регулярно. Люди следили за тем, куда они падают, и пытались добраться туда первыми. Обычно все, что они находили, — это кусочки горячего металла, покореженные и жидкие, как растаявший сахар.

— Скайдрифт, — сказала Кэтрин. — Металл, который никому не нужен, кроме парикмахеров и мясников.

— Только потому, что не умеем разжигать огонь настолько сильно, чтобы расплавить металл, как железо или медь. Когда-то умели. Но если бы ты нашла маленький кусочек с острым краем, то не было бы ничего, что он не смог бы разрезать. Скайдрифт всегда будет лучшим ножом для хирурга.

— Некоторые люди думают, что этот металл принадлежит звенящим людям и что любой, кто прикоснется к нему, будет проклят.

— И я уверена, что шериф не делает ничего, чтобы убедить их в обратном. Как ты думаешь, звенящих людей волнует, что происходит с их металлом?

— Не думаю, что их это волнует, потому что непохоже, что они существуют.

— Когда-то я была того же мнения. Но потом случилось нечто, заставившее меня изменить свое мнение.

— Я так понимаю, это было тогда, когда вы нашли крылатого человека.

— Еще до этого. Мне было тринадцать, наверное. Это лежало в задней части палатки на морозной ярмарке. Там был футляр с металлической рукой, найденной вместе со скайдрифтом близ Уоллсенда.

— Перчатка всадника.

— Я так не думаю. Рука была отломана на запястье, но можно было сказать, что раньше она принадлежала чему-то, что тоже было сделано из металла. В ней были металлические кости и мышцы. Никаких винтиков или пружин, как в часах или оловянных игрушках. Это было что-то более изысканное, более изобретательное. Я не верю, что какой-нибудь человек смог бы создать такое. Но не могут же просто звенящие люди ронять предметы с неба или падать из него.

— Почему бы и нет? — спросила Кэтрин, как будто участвуя в какой-то игре.

— Потому что говорили, что люди шерифа однажды нашли обгоревшую голову, состоявшую из кожи и костей, но на которой все еще были очки. Стекла в очках были темными, как уголь, но когда шериф их надевал, он мог видеть ночью, как волк. В другой раз его люди нашли лоскут одежды, который менял цвет в зависимости от того, на чем лежал. Тогда его было почти не видно. Его было недостаточно, чтобы сшить костюм, но можешь себе представить, как это пригодилось бы шпионам шерифа.

— Они бы захотели первыми добраться до крылатого человека.

Вдова Грейлинг кивнула. — Мне просто повезло, что я добралась до него первой. Я ехала по Даремской дороге на муле, когда он упал с неба. Закон гласил, что твою голову насадят на кол на мосту, если дотронешься до чего-нибудь, что упадет на землю шерифа, особенно до скайдрифта. Но все знали, что шериф не может передвигаться так быстро, даже когда у него есть летательный аппарат. Риск стоил того, чтобы на него пойти, и я пошла на него и нашла крылатого человека, и он все еще был жив.

— Он действительно был человеком?

— Он был существом из плоти и крови, а не звенящим человеком, но и не был похож ни на одного человека, которого я видела раньше. Он был раздавлен и сгорблен, как игрушка, на которую наступили. Когда я нашла его, он был покрыт броней, такой горячей, что снег превращался в воду, а вода шипела и пузырилась под ним. Я видела только его лицо. Рядом с ним лежало что-то вроде золотой маски. Поперек маски были прутья, как на голове ангела на вывеске таверны. Все остальное тело было покрыто металлом, соединенным хитроумным образом. Местами он был серебристым, а местами черным, там, где был выжжен. Его руки были похожи на металлические крылья, шириной с саму дорогу, если бы их развернуть. Вместо ног у него был длинный хвост с чем-то вроде плавника на конце. Я подкралась поближе, высматривая в небе кружащуюся машину шерифа. Сначала испугалась, но когда увидела лицо крылатого человека, мне захотелось сделать для него все, что в моих силах. А он умирал. Я знала это, потому что видела такое же выражение на лицах людей, повешенных шерифом на шестах для убийств.

— Вы говорили с ним?

— Я спросила его, не хочет ли он воды. Сначала он просто смотрел на меня, его глаза были бледными, как небо, губы открывались и закрывались, как у рыбы, которую только что вытащили на берег. Затем он сказал: "Вода мне не поможет". Только эти четыре слова на незнакомом мне диалекте. Затем я спросила его, могу ли еще чем-нибудь помочь ему, все время оглядываясь через плечо на случай, если кто-нибудь встретит нас. Но дорога была пуста, а небо чистым. Прошло много времени, прежде чем он снова ответил мне.

— Что он сказал?

— Он сказал: "Спасибо, но ты ничего не можешь для меня сделать". Тогда я спросила его, ангел ли он. Он слегка улыбнулся. "Нет", — сказал он. "На самом деле, не ангел. Но я летчик". Я спросила его, есть ли разница. Он снова улыбнулся, прежде чем ответить мне. "Возможно, и нет, после стольких лет. Ты знаешь о летчиках, девочка? Кто-нибудь из вас еще помнит войну?"

— Что вы ему сказали?

— Правду. Я сказала, что ничего не знаю ни о какой войне, если не считать битвы на Стадионе Света, которая произошла всего двадцать лет назад. Он выглядел грустным, как будто надеялся на другой ответ. Я спросила его, был ли он солдатом. Он ответил, что был. "Летчики — это воины", — сказал он. "Такие люди, как я, ведут великую войну от вашего имени против врага, которого вы даже не помните".

— Какого врага?

— Звенящие человечки. Они существуют, но не в том виде, в каком мы их себе представляем. Они не заползают по ночам в окна спален, стуча жестяными штуковинами с лицами-черепами и заводными ключами за спиной. Но они вполне реальны.

— Почему такие вещи должны существовать?

— Они были созданы для того, чтобы выполнять работу людей по ту сторону неба, где люди не могут дышать из-за разреженности воздуха. Они сделали звенящих человечков достаточно хитрыми, чтобы те могли работать, не получая точных указаний, что им делать. Но это уже делало их хитрее лисиц. Звенящие человечки захотели заполучить наш мир для себя. Это было до того, как пришла Великая зима. Летчик сказал, что такие люди, как он, — особые солдаты, рожденные и воспитанные для борьбы с звенящими человечками, — вот и все, что их сдерживало.

— И он сказал вам, что они сражались на войне, в небесах?

Что-то причинило боль вдове Грейлинг. — Все прошедшие с тех пор годы ничуть не помогли мне понять то, что сказал мне летчик. Он сказал, что точно так же, как в старом куске дерева, прогрызенном древоточцем, могут быть дыры, так и в самом небе могут быть дыры. Он сказал, что на самом деле его крылья нужны не для того, чтобы помогать ему летать, а для того, чтобы ориентироваться в этих небесных туннелях, подобно тому, как колеса телеги попадают в колеи на дороге.

— Я не понимаю. Как могут быть дыры в небе, когда воздух и так слишком разрежен, чтобы им можно было дышать?

— Он сказал, что летчики и связисты роют эти ямы, точно так же, как армии могут рыть постоянно меняющуюся сеть траншей и туннелей в ходе длительной кампании. Требуется сила, чтобы вырыть яму, и еще больше сил, чтобы укрепить ее, когда она уже вырыта. В армии это были бы мускулы людей, лошадей и любых машин, которые еще работают. Но летчик говорил совсем о другом виде силы. — Вдова помолчала, затем с дурным предчувствием посмотрела Кэтрин в глаза. — Видишь ли, он рассказал мне, откуда это взялось. И с тех пор я смотрю на мир другими глазами. Это тяжелое бремя, Кэтрин. Но кто-то же должен его нести.

Не задумываясь, Кэтрин спросила: — Скажите мне.

— Ты уверена?

— Да. Я хочу знать.

— Этот браслет на твоем запястье уже несколько минут. Чувствуешь какие-то изменения?

— Нет, — машинально ответила Кэтрин, но как только заговорила, как только пошевелила рукой, то поняла, что это не так. Браслет выглядел все так же, как и раньше, он по-прежнему был похож на кусок холодного мертвого металла, но, казалось, не так сильно давил на ее кожу, как тогда, когда она впервые надела его.

— Мне дал его летчик, — сказала вдова Грейлинг, наблюдая за реакцией Кэтрин. — Он рассказал мне, как открыть его доспехи и найти браслет. Я спросила, почему. Он сказал, что это потому, что я предложила ему воды. Давал мне что-то взамен за эту доброту. Сказал, что браслет сохранит мое здоровье, сделает меня сильной в других отношениях, и что если кто-то еще наденет его, это излечит его от многих недугов. Что это противоречит обычаям его народа — делать такой подарок такой, как я, но все равно решил это сделать. Я открыла его доспехи, как он мне сказал, и обнаружила его руку, привязанную железными ремнями к внутренней стороне крыла и сломанную, как и само крыло. На запястье его руки был этот браслет.

— Если браслет обладал целебной силой, почему крылатый человек умирал?

— Он сказал, что есть определенные болезни, от которых он не может излечиться. Его коснулся ядовитый сок звенящего человека, и браслет теперь ничем не мог ему помочь.

— Я все еще не верю в магию, — осторожно произнесла Кэтрин.

— Однако некоторые виды магии реальны. Магия, которая заставляет машину летать, а человека видеть в темноте. Браслет кажется легче, потому что часть его вошла в тебя. Теперь он в твоей крови, в твоем костном мозге, точно так же, как ихор звенящего человека был в крови летчика. Ты ничего не почувствовала и так будет и дальше. Но пока ты носишь браслет, будешь стареть гораздо медленнее, чем кто-либо другой. На протяжении веков никакие болезни или немощи не коснутся тебя.

Кэтрин погладила браслет. — Я в это не верю.

— Я бы не ожидала от тебя этого. Через год или два ты не почувствуешь в себе никаких изменений. Но через пять или десять лет люди начнут отмечать твою необыкновенную молодость. Какое-то время ты будешь гордиться этим. Потом почувствуешь, как восхищение постепенно превращается в зависть, а затем в ненависть, и это начнет ощущаться как проклятие. Как и мне, тебе нужно будет двигаться дальше и взять другое имя. Это станет образом твоей жизни, пока ты носишь амулет летчика.

Кэтрин посмотрела на свои ладони. Возможно, это было плодом воображения, но линии в тех местах, где в нее врезались ручки сумки, были бледнее и менее чувствительны к прикосновениям.

— Так вы исцеляете людей? — спросила она.

— Ты такая умная, как я всегда и предполагала, Кэтрин Линч. Если встретишь больного человека, тебе нужно всего лишь надеть браслет на его запястье на целый день, и — если только в нем нет ихора звенящего человека — он вылечится.

— А что насчет других вещей? Когда мой отец повредил руку, он сказал, что вы привязали угря к его предплечью.

Ее слова заставили вдову улыбнуться. — Возможно, так оно и было. С таким же успехом я могла бы намазать его голубиным пометом или заставить его надеть ожерелье из червей, хотя это бы ничего не изменило. Рука твоего отца зажила бы сама по себе, Кэтрин. Порез был глубоким, но чистым. Чтобы зажить, браслет не понадобился, а твой отец не был ни глупым, ни склонным к лихорадке. Но у него был болтливый язык, как у всех маленьких мальчиков. Он бы увидел браслет и рассказал о нем.

— Значит, вы ничего не сделали.

— Твой отец поверил, что я что-то сделала. Этого было достаточно, чтобы облегчить боль в его руке и, возможно, она зажила быстрее, чем могла бы зажить в противном случае.

— Но вы отказываете людям.

— Если они серьезно больны, но у них нет температуры или потери сознания, я не могу позволить им увидеть браслет. Другого выхода нет, Кэтрин. Кто-то должен умереть, чтобы сохранить тайну браслета.

— Это и есть бремя? — с сомнением спросила Кэтрин.

— Нет, это награда за то, что я несу это бремя. Бремя — это знание.

Кэтрин снова попросила: — Расскажи мне.

— Вот что рассказал мне летчик. На наш мир обрушилась Великая зима, потому что само солнце стало холоднее и бледнее. На то была причина. Армии небесной войны добывали его огонь, используя горнило самого солнца, чтобы вырыть и укрепить эти пласты в небе. Как они это делали, остается за пределами моего понимания, и, возможно, даже понимания самого летчика. Но он прояснил одну вещь. Пока длится Великая зима, небесная война, должно быть, все еще бушует. А это означало бы, что звенящие люди еще не победили.

— Но оттепель... — начала Кэтрин.

— Да, теперь ты это видишь. Снег тает на земле. Реки текут, урожай снова растет. Люди радуются, они становятся сильнее и счастливее, кожа темнеет, морозные ярмарки уходят в прошлое. Но они не понимают, что это значит на самом деле.

Кэтрин едва осмелилась спросить. — Какая сторона побеждает или уже победила?

— Не знаю, и это самое ужасное. Но когда летчик заговорил со мной, я почувствовала ужасную безнадежность, как будто он знал, что все пойдет не так, как хотелось бы его народу.

— Теперь я напугана.

— Так и должно быть. Но кто-то должен знать, Кэтрин, и браслет тратит свою силу, чтобы не дать мне сойти в могилу. Не потому, что с ним что-то не так, я думаю, — он заживляет так же хорошо, как и раньше, — но потому, что он решил, что моего времени стало достаточно, точно так же, как он в конечном итоге решит то же самое с тобой.

Кэтрин коснулась другого предмета, похожего на рукоять меча.

— Что это?

— Оружие летчика. Он держал его рукой изнутри крыла. Оно торчало из крыла снаружи, как коготь летучей мыши. Летчик показал мне, как его извлечь. Оно и твое тоже.

Она уже прикасалась к нему, но на этот раз, когда ее пальцы сомкнулись на рукояти, Кэтрин почувствовала внезапное покалывание. Она резко отпустила его, задохнувшись, как будто потянулась за палкой и схватила гадюку, извивающуюся, скользкую и ядовитую.

— Да, ты чувствуешь его силу, — восхищенно сказала вдова Грейлинг. — Оно не действует ни на кого, кроме тех, кто носит браслет.

— Я не могу его взять.

— Лучше пусть оно будет у тебя, чем ты позволишь этой силе пропасть даром. Если придут звенящие человечки, то, по крайней мере, у кого-то будет возможность причинить им вред. А пока у него есть другое применение.

Не прикасаясь к рукояти, Кэтрин сунула оружие в карман, где оно и лежало, тяжелое и твердое, как камешек.

— Вы когда-нибудь пользовались им?

— Один раз.

— Что вы сделали?

Она заметила загадочную улыбку на лице вдовы Грейлинг. — Я забрала кое-что ценное у Уильяма Вопрошающего. Отправила его на землю, как и всех нас. Я хотела убить его, но его не было в машине, когда я ее сбила.

Кэтрин рассмеялась. Если бы она не чувствовала силу оружия, то могла бы отмахнуться от рассказа вдовы, посчитав его бреднями старой женщины. Но у нее не было ни малейшей причины сомневаться в ее словах.

— Вы могли бы убить шерифа позже, когда он пришел осмотреть столбы для убийства.

— Я почти так и сделала. Но что-то всегда останавливало меня. Затем шерифа сменил другой человек, а его, в свою очередь, другой. Шерифы приходили и уходили. Некоторые из них были злыми людьми, но не все. Некоторые были жестоки настолько, насколько того требовала их должность. Я больше никогда не пользовалась этим оружием, Кэтрин. Чувствовала, что его мощь не безгранична, что его нужно использовать экономно, до тех пор, пока это не станет действительно необходимым. Но использовать его для защиты, против цели меньшего размера... это, я думаю, совсем другое дело.

Кэтрин показалось, что она поняла.

— Мне нужно возвращаться домой, — сказала она, стараясь говорить так, как будто они не обсуждали ничего, кроме вопроса о следующей доставке продуктов вдове. — Я сожалею о другой голове.

— Нет необходимости извиняться. Это не твоих рук дело.

— Что с вами теперь будет, вдова?

— Буду увядать медленно и изящно. Возможно, переживу следующую зиму. Но не ожидаю, что снова наступит оттепель.

— Пожалуйста. Заберите браслет обратно.

— Кэтрин, послушай. Для меня теперь не будет иметь никакого значения, возьмешь ты его или нет.

— Я еще недостаточно взрослая для этого. Я всего лишь девочка из Шилда, дочь мастера по изготовлению саней.

— Как ты думаешь, кем я была, когда нашла летчика? Мы были похожи. Я видела твою силу и мужество.

— Сегодня я была слаба.

— И все же ты поднялась на мост, зная, что Гаррет будет на нем. Я не сомневаюсь, Кэтрин.

Она встала. — Если бы я не потеряла вторую голову... если бы Гаррет не поймал меня... вы бы подарили мне все это?

— Я была настроена сделать это. Если бы не сегодня, это случилось бы в следующий раз. Но давай отдадим должное Гаррету. Он помог мне принять решение.

— Он все еще где-то там, — сказала Кэтрин.

— Но он будет знать, что ты не пойдешь по мосту, чтобы вернуться домой, даже если это избавит тебя от платы за проезд на пароме Джарроу. Он будет довольствоваться тем, что подождет, пока ты снова не перейдешь ему дорогу.

Кэтрин забрала свою единственную оставшуюся сумку и направилась к двери.

— Да.

— Я увижу тебя снова через месяц. Передай привет своему отцу.

— Обязательно.

Вдова Грейлинг открыла дверь. Небо на востоке, в направлении Джарроу-Ферри, темнело. Скоро должны были появиться звезды, и через час должно было стемнеть. Вороны все еще кружили, но уже более вяло, готовясь к ночлегу. Хотя Великая зима отступала, вечера казались такими же холодными, как всегда, как будто ночь была последним оплотом, местом, куда отступила зима, когда стала очевидна неизбежность ее поражения. Кэтрин знала, что будет дрожать задолго до того, как доберется до шлагбаума на переправе, расположенной в нескольких милях вниз по реке. Она натянула шляпу пониже, готовясь к путешествию, и ступила на разбитую дорогу перед коттеджем вдовы.

— Теперь ты будешь осторожна, Кэтрин. Остерегайся звенящих.

— Я буду осторожна, вдова Грейлинг.

Дверь за ней закрылась. Она услышала, как задвинулся засов.

Она осталась одна.

Кэтрин отправилась в путь по тропинке, по которой она поднималась от реки. Если днем подъем был просто трудным, то в сумерках он становился крутым и ненадежным. Спускаясь, она увидела сверху двадцатиарочный мост — полоску света, пересекающую темную ленту реки. В гостиницах и домах, выстроившихся вдоль моста, зажигали свечи, на парапетах горели сальные факелы. В северной части моста, где ремонтировали просевшую арку, все еще было светло. Препятствие, созданное повозкой, было устранено, и движение от берега к берегу шло в обычном режиме. Она слышала крики мужчин и женщин, отрывистые приказы бригадиров, вопли пьяниц и нерях, мерный скрип и плеск мельничных колес, вращающихся под сводами.

Вскоре она дошла до развилки и остановилась. Направо лежал кратчайший путь к причальной дороге, ведущей к переправе Джарроу. Налево был самый легкий спуск к мосту, тропинка, по которой она уже поднималась. До этого момента ее решение было ясным. Она поедет на пароме, как делала всегда, как от нее и ожидали.

Но теперь она сунула руку в карман и сжала пальцами оружие летчика. На этот раз дрожь от прикосновения была не такой шокирующей. Этот предмет уже стал частью ее, как будто она носила его с собой годами.

Она вытащила его. Предмет заблестел в сумерках, сияя там, где раньше казался тусклым. Даже если бы вдова не рассказала ей о его природе, теперь у нее не осталось бы сомнений. Этот предмет говорил о своей природе через ее кожу и кости, нашептывая ей что-то на уровне, недоступном языку. Он рассказал ей, на что способен и как заставить его повиноваться себе. Велел ей быть осторожной с силой, которую она теперь держала в руках. Она должна была постараться использовать ее с умом, потому что ничего подобного в мире больше не существовало. Это была сила, способная разрушать стены, мосты, башни и летательные аппараты. Сила, способная сокрушить звенящих человечков.

Сила, способная сокрушить обычных людей, если бы это было то, чего она желала.

Она должна была знать.

Последняя стая ворон кружила над головой. Она направила на них оружие и ощутила внезапное головокружительное ощущение их количества, расстояния и положения, каждая ворона ощущалась отличной от своих собратьев, как будто она почти могла назвать их по именам.

Она выбрала одну медлительную птицу. Все остальные исчезли из поля ее зрения, как актеры, удаляющиеся со сцены. Она узнала эту последнюю птицу поближе. Чувствовала, как ее крылья рассекают холодный воздух. Чувствовала мягкую шерсть ее перьев и похожие на кружево косточки под ними. В клетке ее груди ощущала крошечный сильный пульс ее сердца и знала, что может заставить это сердце замереть, просто пожелав этого.

Оружие, казалось, подталкивало ее к этому. Она подошла ближе. Подошла пугающе близко.

Но птица не сделала ей ничего плохого, и она пощадила ее. Ей не нужно было отнимать жизнь, по крайней мере, у невинного существа, чтобы испытать свой новый дар. Ворона присоединилась к своим собратьям, в ее полете было что-то пугливое и торопливое, как будто она почувствовала, как холод сжимает ее сердце.

Кэтрин вернула оружие в карман. Она снова посмотрела на мост, оценивая его трезвым взглядом, который на этот раз был старше и печальнее, потому что она знала то, чего никогда не могли знать люди на мосту.

— Я готова, — сказала она вслух, в ночь, для тех, кто мог их слышать.

Затем продолжила спуск.

АЛМАЗНЫЕ ПСЫ

ОДИН

Я встретил Чайлда у Памятника Восьмидесяти.

Это был один из тех дней, когда я был в полном одиночестве и мог ходить от прохода к проходу, не сталкиваясь с другими посетителями; лишь мои шаги нарушали атмосферу похоронной тишины и неподвижности.

Я посещал святилище своих родителей. Это был скромный памятник: гладкий клин из обсидиана в форме метронома, ничем не украшенный, за исключением двух портретов-камео, обрамленных овальными рамками. Единственной движущейся частью было черное лезвие, прикрепленное к основанию святилища и двигавшееся взад-вперед с величественной медлительностью. Механизмы, спрятанные внутри святилища, следили за тем, чтобы оно и дальше замедлялось, и с каждым тиканьем ему суждено было отсчитывать дни, а затем и годы. В конечном счете потребовалось бы тщательное измерение, чтобы обнаружить его движение.

Я наблюдал за лезвием, когда меня потревожил голос.

— Снова навещаешь мертвых, Ричард?

— Кто там? — спросил я, оглядываясь по сторонам, смутно воспринимая говорившего, но не сразу узнавая его.

— Просто еще один призрак.

Когда я слушал глубокий и насмешливый голос этого человека, у меня в голове промелькнули разные возможности — похищение, убийство, — прежде чем перестать льстить себе мыслью, будто я достоин такого внимания.

Затем между двумя святилищами чуть дальше от метронома появился мужчина.

— Боже мой, — сказал я.

— Теперь узнаешь меня?

Он улыбнулся и подошел ближе: такой же высокий и импозантный, каким я его помнил. Со времени нашей последней встречи он избавился от дьявольских рогов — они всегда были лишь биоинженерным притворством, — но в его внешности все еще было что-то сатанинское, и этот эффект не уменьшала маленькая и слегка заостренная козлиная бородка, которую он отрастил за то время.

Пыль клубилась вокруг него, когда он шел ко мне, наводя на мысль, что он не был проекцией.

— Я думал, ты умер, Роланд.

— Нет, Ричард, — сказал он, подходя достаточно близко, чтобы пожать мне руку. — Но это, безусловно, был именно тот эффект, которого я хотел добиться.

— Почему? — спросил я.

— Долгая история.

— Тогда начни с самого начала.

Роланд Чайлд положил руку на гладкую поверхность гробницы моих родителей. — Я бы подумал, это не совсем в твоем стиле?

— Это было все, что я мог сделать, чтобы возразить против чего-то еще более показного и болезненного. Но не меняй тему. Что случилось с тобой?

Он убрал руку, оставив слабый влажный отпечаток. — Я инсценировал свою собственную смерть. Восемьдесят были идеальным прикрытием. Тот факт, что все пошло так ужасно неправильно, был еще лучше. Я бы не смог так все спланировать, даже если бы попытался.

С этим не поспоришь, подумал я. Все пошло ужасно неправильно.

Более полутора веков назад группа исследователей во главе с Кэлвином Силвестом возродила старую идею копирования сущности живого человека в компьютерную симуляцию. Процедура, находившаяся тогда в зачаточном состоянии, имела небольшой недостаток, заключавшийся в том, что она убивала субъекта. Но добровольцы все еще были, и мои родители были одними из первых, кто зарегистрировался и поддержал работу Кэлвина. Они предложили ему политическую защиту, когда могущественное лобби Миксмастеров выступило против проекта, и были одними из первых, кого просканировали.

Менее чем через четырнадцать месяцев их симуляции также потерпели крах одними из первых.

Ни одна из них никогда не могла быть перезапущена. Большинство из оставшихся восьмидесяти погибло, и теперь лишь горстка оставалась незатронутой.

— Ты, должно быть, ненавидишь Кэлвина за то, что он сделал, — сказал Чайлд все с той же насмешкой в голосе.

— Тебя бы удивило, если бы я сказал, что нет?

— Тогда почему ты так резко настроился против его семьи после трагедии?

— Потому что я чувствовал, что все еще должна восторжествовать справедливость. — Я отвернулся от святилища и направился прочь, задаваясь вопросом, последует ли Чайлд за мной.

— Справедливо, — сказал он. — Но это противодействие дорого обошлось тебе, не так ли?

Я обуздал себя, остановившись рядом с тем, что выглядело очень реалистичной скульптурой, но почти наверняка было забальзамированным трупом.

— Что это значит?

— Экспедиция в Ресургем, конечно, которую совершенно случайно профинансировал Дом Силвестов. По всем правилам, ты должен был быть там. Ради всего святого, ты был Ричардом Свифтом. Ты провел большую часть своей жизни, размышляя о возможных формах инопланетной разумности. На этом корабле должно было быть место и для тебя, и ты чертовски хорошо это знал.

— Все было не так просто, — сказал я, возобновляя свою прогулку. — Количество свободных мест было ограничено, и в первую очередь им нужны были специалисты практического профиля — биологи, геологи и тому подобное. К тому времени, когда они заполнили самые важные вакансии, для абстрактных мечтателей вроде меня просто не осталось места.

— И тот факт, что ты разозлил Дом Силвестов, не имел к этому никакого отношения? Перестань, Ричард.

Мы спустились по нескольким ступеням на нижний уровень памятника. Потолок атриума представлял собой облачную массу зазубренных скульптур: сцепившихся металлических птиц. Прибывала группа посетителей, сопровождаемая сервиторами и целым роем ярких плавающих камер размером с мяч. Чайлд пронесся сквозь группу, вызвав раздраженные хмурые взгляды, но на самом деле никто его не узнал, хотя один или двое из присутствующих были мне смутно знакомы.

— В чем дело? — спросил я, как только мы оказались снаружи.

— Забота о старом друге. Я следил за тобой, и было совершенно очевидно, что то, что тебя не выбрали для участия в этой экспедиции, стало для тебя сокрушительным разочарованием. Ты посвятил свою жизнь созерцанию инопланетян. Даже брак пошел насмарку из-за твоей эгоцентричности. Напомни, как ее звали?

Я похоронил память о ней так глубоко, что потребовалось настоящее усилие воли, чтобы вспомнить какие-либо точные подробности о моем браке.

— Селестина. Я думаю.

— С тех пор у тебя было несколько связей, но ни одна из них не длилась больше десяти лет. Десятилетие в этом городе — сущий пустяк, Ричард.

— Моя личная жизнь — это мое личное дело, — угрюмо ответил я. — Привет. Где мой волантор? Я припарковал его здесь.

— Я отослал его подальше. Вместо этого мы возьмем мой.

Там, где только что был мой волантор, стояла более крупная кроваво-красная модель. Она была украшена в стиле барокко, как погребальная баржа. По жесту Чайлда она с лязгом открылась, показывая роскошный золотистый салон с четырьмя сиденьями, одно из которых занимала темная сутулая фигура.

— Что происходит, Роланд?

— Я кое-что нашел. Нечто удивительное, частью чего, как я хочу, чтобы ты стал; вызов, по сравнению с которым меркнут все игры, в которые мы с тобой когда-либо играли в юности.

— Это вызов?

— Думаю, самый лучший.

Он задел мое любопытство, но я надеялся, что это было не слишком очевидно. — Город бдителен. То, что я подошел к памятнику, станет достоянием общественности, и нас вместе засняли плавающие камеры.

— Вот именно, — сказал Чайлд, с энтузиазмом кивая. — Значит, ты ничем не рискуешь, садясь в волантор.

— И должен ли я в какой-то момент устать от твоего общества?

— Даю слово, что позволю тебе уйти.

Я решил пока подыграть ему. Мы с Чайлдом заняли передние сиденья волантора. Устроившись поудобнее, я обернулся, чтобы познакомиться с другим пассажиром, а затем вздрогнул, разглядев его как следует.

На нем было кожаное пальто с высоким воротом, которое скрывало большую часть нижней половины его лица. Верхняя часть была затенена щедрой каймой шляпы-хомбурга, опущенной вниз, чтобы затенять его лоб. И все же того, что оставалось видимым, было достаточно, чтобы шокировать меня. Там была только невыразительно красивая серебряная маска, вылепленная с выражением тихой безмятежности. Глаза были пустыми серебристыми поверхностями, а то, что я мог видеть на месте его рта, представляло собой тонкую, слегка улыбающуюся щель.

— Доктор Трентиньян, — сказал я.

Он протянул вперед руку в перчатке, позволяя мне пожать ее, как пожимают руку женщине. Под черным бархатом перчатки я почувствовал арматуру из твердого металла. Металла, способного раздавить алмаз.

— Это доставляет мне огромное удовольствие, — сказал он.

В воздухе барочный орнамент волантора растаял, превратившись в зеркальную гладкость. Чайлд толкнул вперед ручки управления с рукоятками из слоновой кости, набирая высоту и скорость. Казалось, мы двигались быстрее, чем позволяли городские правила, избегая обычных транспортных коридоров. Я подумал о том, как он следил за мной, исследовал мое прошлое и заставил мой собственный волантор покинуть меня. Кроме того, потребовалась бы немалая изобретательность, чтобы найти затворника Трентиньяна и убедить его выйти из укрытия.

Очевидно, что влияние Чайлда в городе превышало мое собственное, несмотря на то, что он отсутствовал так долго.

— Старое место не сильно изменилось, — сказал Чайлд, ведя нас сквозь плотное скопление золотистых зданий, столь же экстравагантно расположенных, как пагоды мечты страдающего лихорадкой императора.

— Значит, тебя действительно не было дома? Когда ты сказал мне, что инсценировал свою смерть, я подумал, не ушел ли ты просто в подполье.

Он ответил с легким колебанием: — Я был в отъезде, но не так далеко, как ты мог бы подумать. Возникло семейное дело, которое лучше всего решать конфиденциально, и я действительно не мог утруждать себя объяснением всем, почему мне нужно немного тишины и покоя в одиночестве.

— И инсценировать свою смерть было лучшим способом добиться этого?

— Как я уже сказал, я не смог бы спланировать Восемьдесят, даже если бы попытался. Конечно, мне пришлось подкупить множество второстепенных игроков в проекте, и я избавлю тебя от подробностей о том, как мы предоставили труп... Но все прошло гладко, не так ли?

— У меня никогда не было никаких сомнений в том, что ты умер вместе со всеми остальными.

— Мне не нравилось обманывать своих друзей. Но я не мог пойти на все эти хлопоты, а потом разрушить свой план из-за нескольких неосторожных поступков.

— Значит, вы были друзьями? — поинтересовался Трентиньян.

— Да, доктор, — сказал Чайлд, оглянувшись на него. — Давным-давно, когда мы с Ричардом были богатыми детьми — во всяком случае, относительно богатыми, — которым было нечем заняться. Ни один из нас не интересовался фондовым рынком или социальной суетой. Нас интересовали только игры.

— О. Как очаровательно. Какие игры, могу я спросить?

— Мы создавали симуляторы, чтобы проверить друг друга — необычайно сложные миры, наполненные едва уловимыми опасностями и искушениями. Лабиринты; потайные ходы; двери-ловушки; подземелья и драконы. Мы проводили в них месяцы, сводя друг друга с ума. Потом мы выходили и делали их еще труднее.

— Но со временем вы отдалились друг от друга, — сказал доктор. Его синтезированный голос обладал любопытным писклявым звучанием.

— Да, — сказал Чайлд. — Но мы никогда не переставали быть друзьями. Просто Ричард потратил так много времени на разработку все более чуждых сценариев, что его стала больше интересовать психология, стоящая за тестами. А я стал интересоваться только игрой в эти игры, а не их построением. К сожалению, Ричарда больше не было рядом, чтобы бросить мне вызов.

— Ты всегда играл в них намного лучше меня, — сказал я. — В конце концов, стало слишком сложно придумать что-то, что показалось бы тебе трудным. Ты слишком хорошо знал, как работает мой разум.

— Он убежден, что является неудачником, — сказал Чайлд, поворачиваясь, чтобы улыбнуться доктору.

— Как и все мы, — ответил Трентиньян. — И, надо сказать, с некоторым основанием. Мне никогда не позволяли доводить мои, по общему признанию, противоречивые интересы до их логического завершения. Вас, мистер Свифт, избегали те, кто, по вашему мнению, должен был признать вашу ценность в области спекулятивной инопланетной психологии. А вы, мистер Чайлд, так и не нашли задачи, достойной ваших несомненных талантов.

— Я думал, вы не обратили на меня никакого внимания, доктор.

— Это не так. Я догадывался об этом с момента нашей встречи.

Волантор опустился ниже уровня земли, оказавшись на ярко освещенной коммерческой площади, усеянной магазинами и бутиками. С беззаботной легкостью Чайлд провел нас между подвесными дорожками, а затем направил машину носом в темный боковой туннель. Он разогнал машину быстрее, о нашей скорости свидетельствовали только мигающие красные огни, установленные по бокам туннеля. Время от времени мимо нас проезжала другая машина, но после того, как туннель разветвился полдюжины раз, движение прекратилось. Освещение в туннеле теперь погасло, и когда фары волантора осветили стены, то обнаружили уродливые трещины и огромные, покрытые шрамами участки обшивки. Эти старые подземные каналы восходили к самым ранним дням существования города, еще до того, как через кратер были перекинуты купола.

Даже если бы я узнал ту часть города, где мы въехали в систему туннелей, то уже безнадежно заблудился бы.

— Вы думаете, доктор, Чайлд собрал нас вместе, чтобы поиздеваться над наличием у нас соответствующих неудач? — спросил я, снова начиная чувствовать себя неловко, несмотря на свои предыдущие попытки успокоиться.

— Я бы счел это вполне вероятным, если бы сам Чайлд явно не был запятнан таким же неуспехом.

— Тогда должна быть другая причина.

— О чем я расскажу в свое время, — сказал Чайлд. — Просто потерпите меня, ладно? Вы двое не единственные, кого я собрал вместе.

Вскоре мы куда-то прибыли.

Это была пещера в форме почти идеальной полусферы, огромная куполообразная крыша выгибалась на высоте трехсот метров от пола. Очевидно, сейчас мы находились значительно ниже поверхности Йеллоустоуна. Возможно даже, что мы вышли за пределы городской стены кратера, так что над нами простиралось только ядовитое небо.

Но куполообразное помещение было обитаемо.

Крыша была усеяна огромным количеством ламп, заливающих интерьер искусственным дневным светом. Посреди пещеры возвышался остров, окруженный кольцом неприветливой воды. Единственный белый, как кость, мост соединял материк с островом, по форме на самом деле напоминая огромную изогнутую бедренную кость. Над островом возвышались заросли стройных темных тополей, частично скрывавших бледное строение, расположенное ближе к его середине.

Чайлд остановил волантор на месте у кромки воды и пригласил нас сойти на берег.

— Где мы находимся? — спросил я, как только спустился вниз.

— Наведите справки в городе и выясните сами, — сказал Трентиньян.

Результат оказался совсем не таким, как я ожидал. На мгновение в моей голове воцарилось шокирующее отсутствие, нейронный эквивалент внезапной ампутации.

Смешок доктора был подобен арпеджио, сыгранному на органе. — Мы были вне зоны действия городских служб с того момента, как сели в его транспортное средство.

— Вам не о чем беспокоиться, — сказал Чайлд. — Вы неподвластны городским службам, но только потому, что я ценю секретность этого места. Если бы я предполагал, что это станет для тебя шоком, то уже сказал бы тебе.

— Я был бы признателен, по крайней мере, за предупреждение, Роланд, — сказал я.

— Это заставило бы тебя передумать приезжать сюда?

— Предположительно.

Эхо его смеха выдавало необычную акустику зала. — Тогда ты совсем не удивлен, что я тебе не сказал?

Я повернулся к Трентиньяну. — А как насчет вас?

— Признаюсь, я пользовался городскими службами так же ограниченно, как и вы, но по несколько иным причинам.

— Хорошему доктору нужно было залечь на дно, — сказал Чайлд. — Это означало, что он не мог очень активно участвовать в городских делах. Нельзя, если он не хотел, чтобы его выследили и убили.

Я потопал ногами, начиная чувствовать холод. — Хорошо. Что теперь?

— До дома совсем недалеко, — сказал Чайлд, бросив взгляд в сторону острова.

Теперь шум неуклонно приближался. Это был устаревший грохочущий звук, сопровождаемый странной ритмичной барабанной дробью, совершенно непохожей ни на одну машину, с которой я сталкивался. Я посмотрел на мост-бедро, подозревая, что это именно то, на что он похож: гигантская, биоинженерная кость, на которой вырезано плоское дорожное полотно. И что-то приближалось к нам по пролету: темное, сложное и незнакомое приспособление, которое на первый взгляд напоминало железного тарантула.

Я почувствовал, как у меня покалывает затылок.

Существо добралось до конца моста и повернуло в нашу сторону. Движущей силой служили две механические вороные лошади. Это были изможденные черные машины с жилистыми поршневыми конечностями, выпускающие пар и фыркающие из воздухозаборников. Злобные красные лазерные глаза скользнули по нам. Лошади были запряжены в несколько крупнее волантора четырехколесную повозку, над которой возвышался обезглавленный человекоподобный робот. Костлявые руки сжимали железные тросы управления, которые вонзались в стальные шеи лошадей.

— Это должно внушать доверие, не так ли? — спросил я.

— Это старая семейная реликвия, — сказал Чайлд, распахивая черную дверцу сбоку экипажа. — Мой дядя Джайлс делал автоматы. К сожалению — по причинам, к которым мы еще вернемся, — он был немного жалким ублюдком. Но не позволяй этому сбить тебя с толку.

Он помог нам подняться на борт, затем сам забрался внутрь, запечатал дверь и постучал по крыше. Я услышал, как фыркнули механические лошади; копыта из сплава нетерпеливо забили по земле. Затем мы двинулись, сделав поворот и поднимаясь по пологой дуге костяного моста.

— Вы были здесь в течение всего периода вашего отсутствия, мистер Чайлд? — спросил Трентиньян.

Он кивнул. — С тех пор, как возникло это семейное дело, я позволял себе время от времени возвращаться в город — точно так же, как сделал сегодня, — но старался свести такие экскурсии к минимуму.

— Разве у тебя не было рогов, когда мы виделись в последний раз? — спросил я.

Он потер гладкую кожу на голове в том месте, где раньше были рога. — Пришлось их удалить. Иначе я не смог бы хорошо замаскироваться.

Мы переехали мост и направились по тропинке между высокими деревьями, которые укрывали строение на острове. Карета Чайлда остановилась перед зданием, и мне впервые открылся беспрепятственный вид на пункт назначения. Оно было не из тех, что вызывают большое воодушевление. Архитектура дома была бессистемной: любая базовая симметрия, которой он когда-то обладал, была утрачена из-за обилия дополнений и модификаций. Крыша представляла собой беспорядочное нагромождение углов и шпилей, выступающих башенок и зловещих впадин. Не все украшения были расположены строго под прямым углом к соседним, а стиль и кажущийся возраст дома резко варьировались от места к месту. С момента нашего прибытия в пещеру верхний свет потускнел, имитируя наступление сумерек, но освещалось только несколько окон, расположенных в левом крыле. Остальная часть дома имела отталкивающий вид: бледность камня, неправильность конструкции и темнота многочисленных окон наводили на мысль о груде черепов.

Почти сразу после того, как мы вышли из экипажа, из дома вышла приемная группа. Это была труппа сервиторов — человекоподобных бытовых роботов, с которыми любой чувствовал бы себя комфортно в самом городе, — но они были переделаны так, чтобы походить на скелетообразных упырей или безголовых рыцарей. Их механизмы были выведены из строя так, что они хромали и скрипели, и у всех них были отключены голосовые аппараты.

— У твоего дяди было много свободного времени, — сказал я.

— Тебе бы понравился Джайлс, Ричард. Он был уморителен.

— Поверю тебе на слово.

Сервиторы сопроводили нас в центральную часть дома, затем повели по лабиринту холодных, темных коридоров.

Наконец мы добрались до большой комнаты, стены которой были обиты роскошным красным бархатом. В одном углу стоял голоклавиатор, а над проецируемой клавиатурой лежала раскрытая книга с нотами. Здесь были малахитовый секретер, несколько хорошо укомплектованных книжных шкафов, единственная люстра, три канделябра поменьше и два камина явно готического вида, в одном из которых ревел настоящий огонь. Но центральной деталью комнаты был стол из красного дерева, вокруг которого собрались еще трое гостей.

— Извините, что заставил всех ждать, — сказал Чайлд, закрывая за нами пару крепких деревянных дверей. — Сейчас познакомимся.

Остальные смотрели на нас не более чем с легким интересом.

Единственный мужчина среди них носил искусно украшенный экзоскелет: барочную опорную конструкцию из стоек, шарнирных пластин, кабелей и сервомеханизмов. Его лицо представляло собой череп, обтянутый мертвенно-белой кожей, переходящей в черный оттенок под похожими на лезвия скулами. Его глаза были скрыты за защитными очками, а волосы представляли собой копну жестких черных дредов.

Периодически он вдыхал из стеклянной трубки, подсоединенной к миниатюрному очистительному барботажному аппарату, стоявшему перед ним на столе.

— Позвольте мне представить капитана Форкерея, — сказал Чайлд. — Капитан, это Ричард Свифт и ... гм, доктор Трентиньян.

— Рад с вами познакомиться, — сказал я, перегибаясь через стол, чтобы пожать Форкерею руку. Его рукопожатие было похоже на холодную хватку кальмара.

— Капитан — ультра, хозяин субсветовика "Аполлион", который в настоящее время находится на орбите вокруг Йеллоустоуна, — добавил Чайлд.

Трентиньян воздержался от того, чтобы приблизиться к нему.

— Стесняетесь, доктор? — сказал Форкерей, его голос был одновременно глубоким и надтреснутым, как треснувший колокол.

— Нет, просто осторожничаю. Общеизвестно, что у меня есть враги среди ультра.

Трентиньян снял шляпу и деликатно погладил себя по макушке, словно приглаживая выбившиеся волосы. На его голове-маске были вылеплены серебряные волны, так что он напоминал щеголя эпохи Регентства в парике, обмакнутом в ртуть.

— У вас повсюду враги, — сказал Форкерей между булькающими вдохами. — Но я не питаю к вам личной неприязни за ваши зверства и гарантирую, что моя команда окажет вам такую же любезность.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Трентиньян, прежде чем пожать руку ультра в течение минимального времени, совместимого с вежливостью. — Но почему меня должна волновать ваша команда?

— Не обращай на это внимания. — Теперь говорила одна из двух женщин. — Кто этот парень и почему все его ненавидят?

— Позвольте мне представить Хирц, — сказал Чайлд, указывая на говорившую женщину. Она была достаточно мала, чтобы сойти за ребенка, за исключением того, что ее лицо явно принадлежало взрослой женщине. Она была одета в строгую, облегающую черную одежду, которая только подчеркивала ее миниатюрное телосложение. — Хирц — за неимением лучшего слова — наемница.

— Если не считать того, что я предпочитаю думать о себе как о специалисте по поиску информации. Специализируюсь на тайном проникновении для высокопоставленных корпоративных клиентов из Сверкающего пояса — иногда на физическом шпионаже. Однако в основном я та, кого раньше называли хакером. А еще я чертовски хороша в своей работе. — Хирц сделала паузу, чтобы отхлебнуть немного вина. — Но хватит обо мне. Кто этот серебряный чувак, и что Форкерей имел в виду, говоря о зверствах?

— Вы серьезно хотите сказать, что не знаете о репутации Трентиньяна? — спросил я.

— Эй, послушай. Я застываю в перерывах между заданиями. Это значит, что я пропускаю большое количество дерьма, которое происходит в Городе Бездны. Смирись с этим.

Я пожал плечами и — одним глазом поглядывая на самого доктора — рассказал Хирц все, что мне было известно о Трентиньяне. Рассказал о начале его карьеры кибернетика-экспериментатора, о том, как его репутация бесстрашного новатора в конечном итоге привлекла к нему внимание Кэлвина Силвеста.

Кэлвин завербовал Трентиньяна в свою собственную исследовательскую группу, но сотрудничество не было счастливым. Желание Трентиньяна найти окончательное слияние плоти и машины стало навязчивым; даже, как говорили некоторые, извращенным. После скандала, связанного с экспериментами на несогласных испытуемых, Трентиньян был вынужден продолжать свою работу в одиночку, его методы были слишком экстремальными даже для Кэлвина.

Итак, Трентиньян залег на дно и продолжил свои ужасные эксперименты со своим единственным оставшимся объектом.

С собой.

— Итак, давайте посмотрим, — сказала последняя гостья. — Кто у нас тут? Одержимый и сбитый с толку кибернетик со склонностью к экстремальным модификациям. Специалистка по вторжениям, обладающая талантом проникать в высокозащищенные — и опасные — среды. Человек, имеющий в своем распоряжении космический корабль и команду для управления им.

Затем она посмотрела на Чайлда, и, хотя ее взгляд был отведен в сторону, я залюбовался прекрасным, смутно знакомым профилем ее лица. Ее длинные волосы были прозрачно-черными, как межзвездное пространство, и откинуты с лица украшенной драгоценными камнями заколкой, которая мерцала созвездием встроенных пастельных огней. Кто она такая? Я был уверен, что мы уже встречались один или, может быть, два раза раньше. Возможно, мы проходили мимо друг друга среди святынь Памятника Восьмидесяти, навещая умерших.

— И Чайлд, — продолжила она. — Человек, когда-то известный своей любовью к сложным испытаниям, но долгое время считавшийся мертвым. — Затем она обратила на меня свой пронзительный взгляд. — И, наконец, ты.

— Кажется, я вас знаю... — сказал я, ее имя вертелось у меня на кончике языка.

— Конечно, знаешь. — Ее взгляд внезапно стал презрительным. — Я Селестина. Когда-то мы были женаты.

Все это время Чайлд знал, что она здесь.

— Ты не возражаешь, если я спрошу, в чем дело? — сказал я, изо всех сил стараясь звучать как можно более разумно, а не как человек, находящийся на грани потери самообладания в вежливой компании.

Селестина отдернула руку, как только я пожал ее. — Роланд пригласил меня сюда, Ричард. Точно так же, как он поступил с тобой, с теми же завуалированными намеками на то, что он что-то нашел.

— Но ты же...

— Твоя бывшая жена? — кивнула она. — Что именно ты помнишь, Ричард? Знаешь, до меня доходили самые странные слухи. Что ты приказал стереть меня из своей долговременной памяти.

— Я приказал подавить тебя, а не удалять. Есть тонкое различие.

Она понимающе кивнула. — Так я и понимаю.

Я посмотрел на других гостей, которые наблюдали за нами. Даже Форкерей ждал, трубка его аппарата в ожидании застыла в дюйме от его рта. Они ждали, что я что-нибудь скажу, что угодно.

— Почему именно ты здесь, Селестина?

— Ты не помнишь, не так ли?

— Не помню что?

— То, чем я обычно занималась, Ричард, когда мы были женаты.

— Признаюсь, да, не помню.

Чайлд кашлянул. — Твоя жена, Ричард, была так же очарована пришельцами, как и ты. Она была одним из ведущих специалистов города по жонглерам образами, хотя была слишком скромна, чтобы признаться в этом самой. — Он сделал паузу, очевидно, спрашивая у Селестины разрешения продолжить. — Она посетила их задолго до того, как вы познакомились, проведя несколько лет своей жизни на исследовательской станции на Спиндрифте. Вы плавали с жонглерами, не так ли, Селестина?

— Один или два раза.

— И позволили им перестроить свой разум, преобразовав его нервные пути во что-то глубоко — хотя обычно и временно — чуждое.

— Это было не так уж и важно, — сказала Селестина.

— Нет, если бы вам посчастливилось, чтобы это случилось с вами, нет. Но для кого-то вроде Ричарда, который жаждал узнать об инопланетянах всеми фибрами души, это было бы чем угодно, только не обыденностью. — Он повернулся ко мне. — Разве это не правда?

— Признаю, я многое бы отдал, чтобы ощутить общение с жонглерами, — сказал я, зная, что отрицать это бессмысленно. — Но это просто было невозможно. У моей семьи не было средств, чтобы отправить меня в один из миров жонглеров, и организации, которые обычно могли бы профинансировать такого рода поездку — например, Институт Силвеста, — обратили свое внимание на что-то другое.

— В таком случае Селестине крупно повезло, не так ли?

— Не думаю, что кто-то стал бы это отрицать, — сказал я. — Размышлять о форме инопланетного сознания — это одно; но пить его, купаться в его потоке — познавать его близко, как любовник... — Я на мгновение умолк. — Подожди минутку. Разве ты не должна быть на Ресургеме, Селестина? У экспедиции нет времени съездить туда и вернуться обратно.

Она посмотрела на меня с восхищением, прежде чем ответить: — Я никогда там не была.

Чайлд наклонился и наполнил мой бокал. — Ей отказали в последнюю минуту, Ричард. Силвест затаил злобу на всех, кто посещал жонглеров; он внезапно решил, что все они не уравновешены и им нельзя доверять.

Я с удивлением посмотрел на Селестину. — Значит, все это время?..

— Я была здесь, в Городе Бездны. О, не выгляди таким подавленным, Ричард. К тому времени, как я узнала, что мне отказали, ты уже решил вычеркнуть меня из своего прошлого. Так было лучше для нас обоих.

— Но этот обман...

Чайлд успокаивающе положил руку мне на плечо. — Там ничего такого не было. Она просто больше не выходила на связь. Никакой лжи, никакого обмана, не за что держать обиду.

Я сердито посмотрел на него. — Тогда какого черта она здесь делает?

— Потому что так случилось, что мне нужен человек, обладающий навыками, которыми жонглеры наделили Селестину.

— Что включает в себя? — спросил я.

— Исключительные математические способности.

— И почему это может быть полезно?

Чайлд повернулся к ультра, показывая, что мужчина должен убрать свой пузырящийся аппарат.

— Я собираюсь показать вам.

На столе стояла старинная голопроекционная система. Чайлд раздал зрителям бинокли, похожие на лорнетки, и, подобно многим близоруким любителям оперы, мы изучали призраки, которые возникали над полированной поверхностью из красного дерева.

Звезды: их неисчислимое множество — твердые белые и кроваво-красные драгоценные камни, рассыпанные кружевными узорами по глубокому бархатно-синему цвету.

Чайлд рассказывал:

— Почти два с половиной столетия назад мой дядя Джайлс, чью несколько пессимистичную работу вы уже видели, принял важное решение. Он приступил к тому, что мы в семье называли Программой, и то только в условиях крайней секретности.

Чайлд сказал нам, что Программа была попыткой тайного исследования дальнего космоса.

Джайлс задумал эту работу, финансируя ее непосредственно из средств семьи. Он сделал это с такой изобретательностью, что кажущееся богатство дома Чайлдов ни разу не пошатнулось, даже когда Программа вступила в свою самую дорогостоящую фазу. Лишь несколько избранных членов династии Чайлдов даже знали о существовании Программы, и со временем это число сокращалось.

Основная часть денег была выплачена ультра, которые к тому времени уже превратились в мощную группировку.

Они построили автономные космические зонды-роботы в соответствии с желаниями этого дяди, а затем запустили их к различным целевым системам. Ультра могли бы доставить его зонды в любую систему, находящуюся в пределах досягаемости их кораблей-субсветовиков, но весь смысл операции состоял в том, чтобы ограничить информацию о любых возможных открытиях только семьей. Таким образом, посланники пересекли космос самостоятельно, со скоростью, составляющей лишь малую долю скорости света, и все цели, к которым они были отправлены, были плохо исследованными системами на изрезанном краю обитаемого космоса.

Зонды замедлялись с помощью солнечных парусов, выбирали наиболее интересные миры для исследования, а затем выходили на орбиты вокруг них.

С них высаживались роботы, оснащенные для выживания на поверхности в течение многих десятилетий.

Чайлд махнул рукой через стол. Линии расходились лучами от одного из более красных солнц на дисплее, которое, как я предположил, было звездой Йеллоустоуна. Линии тянулись к другим звездам, образуя трехмерный алый одуванчик шириной в несколько десятков световых лет.

— Эти машины, должно быть, были достаточно разумными, — сказала Селестина. — Особенно по меркам того времени.

Чайлд энергично кивнул. — О, так и было. Хитрые маленькие негодяи. Ловкие, скрытные и старательные. Они должны были быть такими, чтобы действовать так далеко от человеческого надзора.

— И полагаю, они что-то нашли? — спросил я.

— Да, — раздраженно сказал Чайлд, как фокусник, чья тщательно отрепетированная скороговорка была испорчена настойчивым перебиванием. — Но не сразу. Джайлс, конечно, не ожидал, что это произойдет немедленно — посланникам потребовались бы десятилетия, чтобы достичь ближайших систем, к которым они были назначены, и все равно нужно было бы учитывать временную задержку связи. Так что мой дядя смирился с сорокалетним или пятидесятилетним ожиданием, и это было ошибкой с оптимистической стороны. — Он сделал паузу и отхлебнул вина. — Так уж получилось, что я был чертовски оптимистичен. Прошло пятьдесят лет... потом шестьдесят... Но ни о чем сколько-нибудь значимом в Йеллоустоун так и не сообщили, по крайней мере, при его жизни. Иногда посланники действительно находили что-то интересное, но к тому времени другие исследователи-люди обычно натыкались на ту же находку. И по мере того, как шли десятилетия, а посланникам не удавалось оправдать свое изобретение, мой дядя становился все более сентиментальным и озлобленным.

— Никогда бы не подумала, — сказала Селестина.

— В конце концов он умер — ожесточенный и обиженный; чувствуя, что вселенная сыграла с ним какую-то отвратительную космическую шутку. Он мог бы прожить еще пятьдесят или шестьдесят лет при правильном лечении, но я думаю, к тому времени уже знал, что это будет пустой тратой времени.

— Ты инсценировал свою смерть полтора столетия назад, — сказал я. — Разве ты не говорил мне, что это как-то связано с семейным бизнесом?

Он кивнул в мою сторону. — Именно тогда мой дядя рассказал мне об этой Программе. До тех пор я ничего об этом не знал — не слышал даже малейшего намека на слухи. Ни у кого в семье этого не было. К тому времени, конечно, проект почти ничего нам не стоил, так что не было даже необходимости скрывать финансовые потери.

— И что с тех пор?

— Я поклялся не повторять ошибку моего дяди. Я решил спать до тех пор, пока машины не отправят ответный отчет, а затем снова заснуть, если отчет окажется ложной тревогой.

— Спать? — спросил я.

Он щелкнул пальцами, и целая стена комнаты отодвинулась, открывая стерильную, заполненную машинами камеру.

Я изучил его содержимое.

Там был саркофаг-рефрижератор для сна, вроде тех, что Форкерей и ему подобные использовали на борту своих кораблей, в сопровождении многочисленных сложных узлов сверкающего зеленого вспомогательного оборудования. Используя такой гроб, можно было бы продлить нормальную человеческую продолжительность жизни в четыреста с лишним лет на много столетий, хотя сон в "рефе" был сопряжен с определенными рисками.

— Я провел полтора столетия в этом хитроумном устройстве, — сказал он, — просыпаясь каждые пятнадцать-двадцать лет всякий раз, когда поступал отчет от одного из посланников. Пробуждение — это самое худшее. Такое ощущение, что ты сделан из стекла; как будто следующее движение, которое ты сделаешь, следующий вдох, который ты сделаешь, заставит тебя разлететься на миллиард кусочков. Это всегда проходит, и ты всегда забываешь об этом через час, но в следующий раз легче не бывает. — Он заметно вздрогнул. — На самом деле, иногда мне кажется, что с каждым разом это становится все труднее.

— Тогда ваше оборудование нуждается в обслуживании, — пренебрежительно сказал Форкерей. Я подозревал, что это был блеф. Ультра часто заплетали прядь волос в косу при каждом пересечении ими межзвездного пространства, пережив все мириады несчастий, которые могли постигнуть корабль. Но эта коса также символизировала каждый случай, когда они пробуждались из мертвых в конце путешествия.

Они чувствовали боль так же остро, как и Чайлд, даже если и не были готовы признать это.

— Сколько времени ты бодрствовал каждый раз? — спросил я.

— Не более тринадцати часов. Обычно этого было достаточно, чтобы определить, было ли сообщение интересным или нет. Я позволял себе один или два часа, чтобы узнать новости о том, что происходит во вселенной в целом. Но я должен был быть дисциплинированным. Если бы я бодрствовал дольше, влечение к возвращению к городской жизни стало бы непреодолимым. Эта комната стала казаться мне тюрьмой.

— Почему? — спросил я. — Конечно, субъективное время должно было пройти очень быстро?

— Очевидно, Ричард, ты никогда не проводил много времени в криогенном сне. Конечно, когда ты заморожен, сознания нет, но переходы в холодное состояние и обратно подобны вечности, наполненной странными снами.

— Но ты надеялся, что вознаграждение того стоит?

Чайлд кивнул. — И в самом деле, вполне возможно, что так оно и было. Последний раз меня будили шесть месяцев назад, и с тех пор я не возвращался в камеру. Вместо этого я потратил это время на сбор ресурсов и людей для весьма необычной экспедиции.

Теперь он заставил таблицу изменить свою проекцию, увеличив масштаб одной конкретной звезды.

— Я не буду утомлять вас каталожными номерами, достаточно сказать, что это система, о которой никто за этим столом — за возможным исключением Форкерея — скорее всего, не слышал. Там никогда не было человеческих колоний, и ни одно судно с экипажем никогда не приближалось к нему ближе чем на три световых года. По крайней мере, до недавнего времени.

Изображение снова увеличилось, увеличиваясь с головокружительной скоростью.

Планета, раздутая до размеров черепа, повисла над столом.

Она была полностью окрашена в оттенки серого и бледно-ржавого, кое-где изрыта кратерами и выбоинами в результате ударов и, должно быть, очень древних процессов выветривания. Хотя имелся намек на следы атмосферы — дымчато-голубое гало, окружающее планету, — и хотя на обоих полюсах были ледяные шапки, мир не выглядел ни пригодным для жизни, ни привлекательным.

— Веселенькое местечко, не правда ли? — сказал Чайлд. — Я называю его Голгофой.

— Красивое имя, — сказала Селестина.

— Но, к сожалению, не очень приятная планета. — Чайлд снова увеличил изображение, так что мы скользили по унылой, кажущейся безжизненной поверхности мира. — Довольно унылая, если честно. Она примерно такого же размера, как Йеллоустоун, и получает примерно такое же количество солнечного света от своей звезды. У нее нет луны. Поверхностная гравитация достаточно близка к одному g, так что вы не почувствуете разницы, когда наденете скафандр. Разреженная атмосфера из углекислого газа, и никаких признаков того, что там когда-либо что-то эволюционировало. На поверхность падает большое количество радиации, но это, пожалуй, единственная опасность для вас, с которой мы легко справимся. Голгофа тектонически мертва, и на ее поверхности уже несколько миллионов лет не было никаких крупных столкновений.

— Звучит скучно, — сказала Хирц.

— И очень вероятно, что так оно и есть, но дело не в этом. Видите ли, на Голгофе что-то есть.

— Какого рода "что-то"? — спросила Селестина.

— Вот такого рода, — сказал Чайлд.

Оно появилось из-за горизонта.

Оно было высоким и темным, его детали были неразличимы. Тот первый взгляд на него был подобен первому проблеску шпиля собора сквозь утренний туман. Поднимаясь, оно сужалось, превращаясь в тонкую шейку, а затем снова расширялось в луковицеобразное навершие, которое, в свою очередь, сужалось до острого, как игла, кончика.

Хотя невозможно было сказать, насколько велика была эта штука или из чего она была сделана, совершенно очевидно, что это была структура, а не своеобразное биологическое или минеральное образование. На Гранд-Титоне огромное количество крошечных одноклеточных организмов сговорились создать башни из слизи, которые были самым известным природным объектом в этом мире, и хотя эти башни достигали впечатляющей высоты и часто имели странную форму, они безошибочно были продуктом бездумных биологических процессов, а не сознательного замысла. Сооружение на Голгофе было для этого слишком симметричным и совершенно уединенным. Если бы это было живое существо, я бы ожидал увидеть других, подобных ему, с доказательствами поддерживающей экологии различных организмов.

Даже если бы это было ископаемое, умершее миллионы лет назад, я не мог бы поверить, что на всей планете найдется только одно.

Нет. Эта штука определенно была помещена туда.

— Какое-то сооружение? — спросил я Чайлда.

— Да. Или машина. Это нелегко решить, — он улыбнулся. — Я называю это Кровавым шпилем. Выглядит почти невинно, не так ли? Пока не присмотришься повнимательнее.

Мы закружились вокруг Шпиля, или что бы это ни было, рассматривая его со всех сторон. Теперь, когда мы подошли ближе, стало ясно, что поверхность предмета была тщательно проработана; узорчатая и текстурированная, с геометрически сложными формами, вокруг которых змеились кишечные трубки и ветвящиеся выпуклости, похожие на вены. В результате я потерял свою прежнюю уверенность в том, что это существо было небиологическим.

Теперь это выглядело как некое мускулистое слияние животного и машины: нечто такое, что могло бы понравиться своей гротескностью сумасшедшему дяде Чайлда.

— Какой он высоты? — спросил я.

— Двести пятьдесят метров, — сказал Чайлд.

Я увидел, что теперь на поверхности Голгофы появились крошечные отблески, почти похожие на металлические хлопья, упавшие со стены сооружения.

— Что это такое? — спросил я.

— Почему бы не показать тебе? — сказал Чайлд.

Он увеличил изображение еще больше, пока отблески не превратились в отчетливые очертания.

Они были людьми.

Или — точнее — останками того, что когда-то было людьми. Невозможно было сказать, сколько их было. Все они были так или иначе изуродованы: раздавлены, обрезаны или разрезаны пополам; в одном или двух местах все еще виднелись изодранные остатки их скафандров. Тела сопровождались оторванными частями, часто в нескольких десятках метров от законного владельца.

Это было так, как если бы их отшвырнули в порыве гнева.

— Кто это были? — спросил Форкерей.

— Экипаж, который случайно притормозил в этой системе, чтобы произвести ремонт щита, — сказал Чайлд. — Их капитана звали Аргайл. Они невзначай наткнулись на Шпиль и начали исследовать его, полагая, что в нем содержится нечто, представляющее огромную технологическую ценность.

— И что с ними случилось?

— Они заходили внутрь небольшими группами, иногда поодиночке. Внутри Шпиля они прошли через ряд испытаний, каждое из которых было сложнее предыдущего. Если они совершали ошибку, Шпиль наказывал их. Наказания изначально были мягкими, но постепенно становились все более жестокими. Хитрость заключалась в том, чтобы знать, когда признать поражение.

Я наклонился вперед. — Откуда ты все это знаешь?

— Потому что Аргайл выжил. Недолго, надо признать, но достаточно долго, чтобы моя машина смогла извлечь из него хоть какой-то смысл. Видите ли, все это время она была на Голгофе — наблюдала за прибытием Аргайла, пряталась и записывала их, когда они противостояли Шпилю. И наблюдала, как он выползал из Шпиля незадолго до того, как был выброшен последний из его коллег.

— Я не уверен, что готов доверять показаниям машины или умирающего человека, — сказал я.

— Ты и не обязан, — ответил Чайлд. — Тебе нужно только принять во внимание свидетельство своих глаз. Ты видишь эти следы в пыли? Все они ведут в Шпиль, и почти ни один не ведет к телам.

— Что это значит? — спросил я.

— Это означает, что они проникли внутрь, как утверждал Аргайл. Обратите также внимание на то, как распределяются останки. Не все они находятся на одинаковом расстоянии от Шпиля. Должно быть, они были выброшены с разной высоты, что позволяет предположить, что некоторые из них оказались ближе к вершине, чем другие. Опять же, это согласуется с рассказом Аргайла.

С замирающим чувством неизбежности я понял, к чему все это ведет. — И ты хочешь, чтобы мы отправились туда и выяснили, чем это они так заинтересовались. Это все?

Он улыбнулся. — Ты слишком хорошо меня знаешь, Ричард.

— Я думал, что знаю. Но нужно быть совсем сумасшедшим, чтобы желать приблизиться к этой штуке.

— Сумасшедшим? Возможно. Или просто очень, очень любопытным. Вопрос в том... — Он сделал паузу и перегнулся через стол, чтобы наполнить мой бокал, все это время сохраняя зрительный контакт. — И каким ты себя чувствуешь?

— Ни тем, ни другим, — сказал я.

Но Чайлд умел быть убедительным. Месяц спустя я был заморожен на борту корабля Форкерея.

ДВА

Мы вышли на орбиту вокруг Голгофы.

Оттаяв после сна в "рефах", мы собрались позавтракать, отправившись на внутренних капсулах в конференц-зал субсветовика.

Там были все, включая Трентиньяна и Форкерея, причем последний вдыхал из того же впечатляющего набора колб, реторт и спиральных трубок, которые он привез с собой в Йеллоустоун. Трентиньян не спал с остальными из нас, но выглядел ничуть не изможденным. По словам Чайлда, у него были свои собственные довольно специфические требования к сантехнике, несовместимые со стандартными системами гроба-рефрижератора.

— Ну, и как все прошло? — спросил Чайлд, по-товарищески обнимая меня за плечи.

— Все настолько... ужасно, как я и предполагал. — Мой голос был невнятным, предложения формировались целую вечность в той части моего мозга, которая отвечала за речь. — Все еще немного расплывчато.

— Что ж, мы скоро это исправим. Трентиньян может синтезировать лекарственный настой для активизации этих нервных функций, не так ли, доктор?

Трентиньян посмотрел на меня своим красивым, неподвижным, как маска, лицом. — Это не составило бы никакого труда, мой дорогой друг...

— Спасибо. — Я взял себя в руки; в моем сознании всплыли полузабытые образы неудачных кибернетических экспериментов, которые принесли Трентиньяну его дурную славу. От мысли о том, как он вкачивает крошечные устройства в мой череп, у меня по коже побежали мурашки. — Но пока я воздержусь от этого. Без каких-либо обид.

— И абсолютно ничего обидного. — Трентиньян указал на свободный стул. — Давайте. Присаживайтесь с нами и присоединяйтесь к обсуждению. Тема, довольно интересная, — это сны, которые кое-кто из нас пережил по дороге сюда.

— Сны...? — спросил я. — Я думал, это только у меня так. Я был не единственным?

— Нет, — сказала Хирц, — ты был не единственным. В одном из них я была на Луне. Земной, я думаю. И продолжала пытаться проникнуть внутрь этой инопланетной структуры. Эта чертова штука продолжала убивать меня, но я всегда возвращалась внутрь, как будто каждый раз меня воскрешали к жизни только ради этого.

— Мне приснился тот же сон, — удивленно сказал я. — И был еще один сон, в котором я был внутри чего-то вроде... — Я замолчал, ожидая, пока слова соберутся у меня в голове. — Чего-то вроде подземной гробницы. Я помню, как за мной гнался по коридору огромный каменный шар, который собирался перекатиться через меня.

Хирц кивнула. — Тот сон со шляпой, верно?

— Боже мой, да. — Я ухмыльнулся, как сумасшедший. — Я потерял свою шляпу и почувствовал это нелепое желание спасти ее!

Селестина посмотрела на меня с чем-то средним между ледяной отстраненностью и откровенной враждебностью. — У меня тоже такое было.

— И у меня, — сказала Хирц, посмеиваясь. — Но я сказала, к черту шляпу. Извините, но с теми деньгами, которые платит нам Чайлд, покупка новой не будет для меня самой большой проблемой.

Последовал неловкий момент, поскольку только Хирц, казалось, чувствовала себя вполне комфортно, обсуждая щедрые гонорары, которые Чайлд назначил в качестве оплаты экспедиции. Первоначальные суммы были достаточно большими, но по возвращении в Йеллоустоун мы все получим в девять раз больше; с поправкой на любую инфляцию, которая может произойти за время — от шестидесяти до восьмидесяти лет, — необходимое, по словам Чайлда, для путешествия.

Щедро, да.

Но я думаю, Чайлд знал, что некоторые из нас присоединились бы к нему даже без этого, по общему признанию, приятного бонуса.

Селестина нарушила молчание, повернувшись к Хирц. — У тебя тоже была история про кубики?

— Господи, да, — сказала специалист по проникновению, словно внезапно вспомнив. — Кубики. А как насчет тебя, Ричард?

— Действительно, — ответил я, вздрогнув при воспоминании об этом. Я был одним из группы людей, запертых в бесконечной череде кубических комнат, многие из которых содержали смертельные сюрпризы. — На самом деле я был разрезан на куски ловушкой. Нарезан кубиками, если я точно помню.

— Да. Это точно не входит в мою десятку лучших способов умереть.

Чайлд кашлянул. — Я чувствую, что должен извиниться за свои сны. Это были рассказы, которые я вложил в ваши умы — за исключением доктора Трентиньяна — во время перехода в наркотический сон и после него.

— Рассказы? — спросил я.

— Я адаптировал их из разных источников, думая, что они помогут нам всем настроиться на то, что ждет нас впереди.

— Имеешь в виду, жестоко умереть? — спросила Хирц.

— Вообще-то, решать проблемы. — Говоря это, Чайлд подавал черный как смоль кофе, как будто все, что нам предстояло, — это умеренно бодрящая прогулка. — Конечно, ничто из того, что содержалось в снах, вряд ли отражает то, что мы найдем внутри Шпиля... но разве ты не чувствуешь себя лучше оттого, что они у тебя были?

Я немного поразмыслил над этим вопросом, прежде чем ответить.

— Нет, не совсем, — сказал я.

Тринадцать часов спустя мы были на поверхности, осматривая скафандры, которые Форкерей предоставил для экспедиции.

Это были изящные белые приспособления, бронированные, оснащенные двигателями и достаточным интеллектом, чтобы одурачить целую комнату кибернетиков. Они обволакивают вас, образуя бесшовную белую поверхность, которая придает владельцу вид фигурки, вылепленной из мыла. Скафандры быстро усваивали, как вы двигаетесь, все время подстраиваясь и предвосхищая ситуацию, как идеальные партнеры по танцу.

Форкерей сказал нам, что каждый скафандр способен поддерживать жизнь своего владельца почти неограниченное время; что он будет перерабатывать отходы жизнедеятельности организма по почти идеальному замкнутому циклу и может даже заморозить своего владельца, если обстоятельства того требуют. Они могли летать и защищали своего пользователя практически от любой внешней среды, начиная от вакуума и заканчивая давлением в самом глубоком океане.

— А как насчет оружия? — спросила Селестина, как только нам показали, как заставить скафандры выполнять наши приказы.

— Оружие? — непонимающе спросил Форкерей.

— Я слышала об этих скафандрах, капитан. Предполагается, что в них достаточно огневой мощи, чтобы разнести на части небольшую гору.

Чайлд кашлянул. — Боюсь, там не будет никакого оружия. Я попросил Форкерея снять его со скафандров. И никаких режущих инструментов тоже. И грубой силой можно добиться только таких же результатом, как с неизмененным скафандром. Сервоприводы больше не позволят.

— Не уверена, что понимаю. Ты ставишь нас в затруднительное положение, прежде чем мы войдем?

— Нет, отнюдь нет. Я просто соблюдаю правила, установленные Шпилем. Видишь ли, он не допускает внутрь себя оружие — или что-либо еще, что может быть использовано против него, например термоядерные горелки. Он чувствует такие вещи и действует соответственно. Это очень умно.

Я посмотрел на него. — Это что, догадки?

— Конечно, нет. Аргайл уже многому научился. Нет смысла снова совершать те же ошибки, не так ли?

— Я все еще не понимаю этого, — сказала Селестина, когда мы собрались у шаттла, стоя, как множество статуэток из белого мыла. — Зачем вообще бороться с этим существом на его собственных условиях? На корабле Форкерея наверняка есть оружие, которое мы могли бы использовать с орбиты; мы могли бы вскрыть его, как тушу.

— Да, — сказал Чайлд, — и в процессе уничтожить все, ради чего мы проделали такой долгий путь?

— Я не говорю о том, чтобы стереть это с лица Голгофы. Я просто говорю о чистом хирургическом вскрытии.

— Это не сработает. Шпиль — это живое существо, Селестина. Или, по крайней мере, машинный интеллект на много порядков умнее всего, с чем мы сталкивались до сих пор. Он не потерпит, чтобы против него применяли насилие. Аргайл многому научился.

Даже если он не сможет защитить себя от таких атак — а мы этого не знаем, — он наверняка уничтожит то, что в нем содержится. Мы все равно потеряем все.

— Но все равно... никакого оружия?

— Не совсем, — сказал Чайлд, постукивая себя по лбу в области скафандра. — В конце концов, у нас все еще есть наш разум. Вот почему я собрал эту команду. Если бы грубой силы было достаточно, мне не пришлось бы рыскать по Йеллоустоуну в поисках таких свирепых умов.

Хирц заговорила из своей собственной, уменьшенной версии бронескафандра. — Тебе бы лучше не издеваться.

— Форкерей? — сказал Чайлд. — Мы уже почти на месте. Опустите нас на поверхность в двух километрах от основания Шпиля. Оставшееся расстояние мы преодолеем пешком.

Форкерей исполнил распоряжение, разрушив треугольную формацию внизу. Наши скафандры были подчинены его скафандру, но теперь мы восстановили независимый контроль.

Сквозь многочисленные слои брони и подкладки скафандра я ощущал грубую текстуру поверхности под ногами. Я поднял руку в толстой перчатке и почувствовал, как ветерок разреженной атмосферы Голгофы ласкает мою ладонь. Тактильная передача была безупречной, и когда я двигался, скафандр действовал вместе со мной так ловко, что у меня не возникало ощущения, будто он мне мешает. Обзор был не менее впечатляющим, поскольку скафандр проецировал изображение непосредственно в поле моего зрения, а не заставлял меня смотреть через визор.

Полоса в верхней части моего поля зрения показывала обзор на триста шестьдесят градусов вокруг меня, и я мог увеличить любую его часть почти не задумываясь. Различные наложения — сонарные, радарные, тепловизионные, гравиметрические — можно было с такой же легкостью проецировать поверх существующего поля зрения. Если бы я посмотрел вниз, то мог бы даже попросить скафандр убрать меня с изображения, чтобы рассмотреть сцену с бестелесной точки зрения. Пока мы шли, скафандр отбрасывал на пейзаж узоры света: неоновую гравюру, которая время от времени сгущалась вокруг камня странной формы или своеобразного узора разметки на земле. После нескольких минут этого я настроил порог бдительности скафандра на то, что, по моему мнению, было полезным уровнем защиты, не слишком тревожным и не слишком самодовольным.

На земле Чайлд и Форкерей взяли инициативу в свои руки. Их было бы трудно различить, но мой скафандр частично стер их скафандры, так что они, казалось, ходили незащищенными, если не считать призрачной второй кожи. Когда они смотрели на меня, то воспринимали ту же самую согласованную иллюзию.

Трентиньян следовал немного позади, двигаясь с автоматической скованностью, к которой я уже почти привык.

Селестина последовала за мной, пропустив меня чуть вперед.

Хирц замыкала шествие, маленькая и смертоносная и — теперь, когда я узнал ее немного лучше, — совершенно не похожая ни на одного из немногих детей, которых я когда-либо встречал.

А впереди — растущее, постоянно растущее — было то, ради чего мы прежде всего проделали весь этот путь.

Конечно, его было видно задолго до того, как мы приземлились. В конце концов, Шпиль был высотой в четверть километра. Но я думаю, что мы все предпочли игнорировать это; вычеркнуть из нашего восприятия, пока не подошли намного ближе. Только сейчас мы позволили этим ментальным щитам рухнуть, заставив наше воображение столкнуться с фактом существования башни Шпиля.

Огромный и бесшумный, он вонзался в небо.

Все было во многом так, как показывал нам Чайлд, за исключением того, что казалось бесконечно более массивным, бесконечно более настоящим. Мы все еще находились в четверти километра от основания этой штуки, и все же расширяющийся верх — луковицеобразное навершие — казалось, нависал над нами, постоянно готовый упасть и раздавить нас. Эффект усугублялся редкими высотными облаками, которые проплывали над головой, извиваясь в быстрых, тонких струйных потоках Голгофы. Вся башня Шпиля выглядела так, словно вот-вот рухнет. Долгое мгновение мы впитывали необъятность того, что предстало перед нами, — его огромный возраст; его огромная, затаенная способность причинять вред — сама идея попытаться достичь вершины казалась неприятно близкой к безумию.

Затем тихий, рассудительный голос напомнил мне, что именно к такому эффекту стремились бы строители Шпиля.

Зная это, было немного легче сделать следующий шаг ближе к основанию.

— Ну что ж, — сказала Селестина. — Похоже, мы нашли Аргайла.

Чайлд кивнул. — Да. Или то, что осталось от бедного ублюдка.

К тому времени мы нашли несколько частей тела, но эта была единственной, близкой к входу. Он потерял ногу внутри Шпиля, но смог доползти до выхода, прежде чем сочетание кровотечения и удушья убило его. Именно здесь — умирая — он дал интервью посланнику Чайлда, который только тогда появился из своего укрытия.

Возможно, он вообразил себя в присутствии доброжелательного стального ангела.

Он не очень хорошо сохранился. На Голгофе не было ни бактериальной жизни, ни чего-либо, что можно было бы мягко назвать погодой, но были свирепые пыльные бури, и они, должно быть, периодически покрывали и обнажали тело, очищая его в процессе. Части его скафандра отсутствовали, а шлем треснул, обнажив череп. Кое-где к кости прилипли тонкие, как бумага, кусочки кожи, но недостаточно, чтобы можно было предположить, что это лицо.

Чайлд и Форкерей с беспокойством рассматривали труп, в то время как Трентиньян опустился на колени и осмотрел его более подробно. Плавающая камера, принадлежащая ультра, парила кругом, наблюдая за происходящим с помощью множества плотно упакованных линз.

— Что бы ни оторвало ему ногу, оно сделало это чисто, — доложил врач, отодвигая рваные слои ткани скафандра мужчины, чтобы обнажить культю. — Посмотрите, как кость и мышца были аккуратно разрезаны в одной плоскости, словно геометрический разрез в платоновом теле? Я бы предположил, что за это был ответственен лазер, за исключением того, что не вижу никаких признаков прижигания. Такую же точность среза могла бы обеспечить струя воды под высоким давлением или даже чрезвычайно острое лезвие.

— Очаровательно, док, — сказала Хирц, опускаясь рядом с ним на колени. — Держу пари, это тоже было чертовски больно, не так ли?

— Не обязательно. Степень боли будет сильно зависеть от того, каким образом были усечены нервные окончания. Шок, по-видимому, не был основной причиной кончины этого человека. — Доктор Трентиньян потрогал пальцами остатки красной тканевой повязки немного выше конца ноги. — И кровопотеря не была такой быстрой, как можно было ожидать, учитывая отсутствие прижигания. Эта повязка, скорее всего, была жгутом, вероятно, наложенным из медицинской аптечки его скафандра. В тот же набор почти наверняка входили анальгетики.

— Однако этого было недостаточно, чтобы спасти его, — сказал Чайлд.

— Да. — Трентиньян встал, и его подъем напомнил мне движение на эскалаторе. — Но вы должны признать, что он справился довольно хорошо, учитывая все препятствия.

На протяжении большей части своей высоты Кровавый шпиль был не толще нескольких десятков метров, а чуть ниже похожей на луковицу верхней части — даже значительно уже. Но, подобно тонкой шахматной фигуре, его нижние части значительно раздулись, образуя широкое основание. Эта похожая на подиум масса была примерно пятьдесят метров в диаметре: пятая часть высоты сооружения. Издалека казалось, что он прочно опирается на основание: могучий обелиск, требующий самого глубокого фундамента, чтобы закрепить его на земле.

Но этого не произошло.

Основание шпиля вообще не касалось поверхности Голгофы, а парило над ней в воздухе на высоте целых пять или шесть метров. Это было так, как если бы кто-то построил здание немного выше земли, убрал сваи, и оно просто осталось там.

Мы все уверенно направились к краю, а затем остановились; никто из нас сразу не захотел ступить под этот навес.

— Форкерей? — сказал Чайлд.

— Да?

— Давай посмотрим, что скажет этот твой дрон.

Форкерей запустил свою плавающую камеру под обод кругом вокруг нижней стороны шпиля по лениво расширяющейся спирали. Время от времени она касалась основания струей лазерного света, а один или два раза даже соприкасалась с ним, скользя по плоской поверхности. Форкерей оставался бесстрастным, слегка опустив взгляд, пока впитывал данные, отправляемые обратно в его скафандр.

— Ну? — спросила Селестина. — Что, черт возьми, мешает этому продолжаться?

Форкерей шагнул под бортик. — Никаких полей; нет даже незначительного возмущения собственной магнитосферы Голгофы. Никаких существенных изменений в локальном гравитационном векторе также не произошло. И — прежде чем мы предпримем более изощренные действия, чем это строго необходимо, — здесь нет скрытых опор.

Селестина помолчала несколько мгновений, прежде чем ответить: — Хорошо. Что, если Шпиль ничего не весит? Здесь есть воздух; соглашусь с вами, его немного — но что, если Шпиль по большей части полый? Там может быть достаточно плавучести, чтобы заставить эту штуку плавать, как воздушный шар.

— Его нет, — сказал Форкерей, разжимая кулак, чтобы поймать шарик камеры, которая влетела в его ладонь, как дрессированная пустельга. — Что бы ни было над нами, это твердая материя. Я не могу определить его массу, но он заметно блокирует поток космических лучей, и сквозь него не может видеть ни один из наших методов сканирования.

— Форкерей прав, — сказал Чайлд. — Но я понимаю твое нежелание принимать это, Селестина. Это совершенно нормально — испытывать чувство отрицания.

— Отрицание?

— То, с чем мы сталкиваемся, действительно чуждо. Но боюсь, что ты справишься с этим точно так же, как это сделал я.

— Я переживу это, когда захочу, — сказала Селестина, присоединяясь к Форкерею под темным потолком.

Она подняла голову и огляделась по сторонам, не столько как человек, любующийся фреской, сколько как мышь, съежившаяся под ботинком.

Но я точно знал, о чем она думала.

За четыре столетия путешествий в дальний космос были зафиксированы не более чем проблески инопланетной разумности. Мы давно подозревали, что они где-то там есть. Но с годами это подозрение становилось все менее пылким; мир за миром обнаруживали лишь слабые, изъеденные временем следы культур, которые, возможно, когда-то были славными, но теперь были полностью уничтожены. Жонглеры образами явно были продуктом интеллекта, но сами по себе не обязательно были разумны. И — хотя в далеком прошлом их распространили от звезды к звезде — теперь они не зависели ни от какой известной нам технологии. Закутанные были немногим лучше: скрытные умы, заключенные в коконы из реструктурированного пространства-времени.

Их никто никогда не видел мельком, и их природа и намерения оставались тревожно неясными.

И все же Кровавый шпиль был другим.

При всей своей странности, при всем том, что он высмеивал наши мелкие предположения о том, как должны вести себя материя и гравитация, это была явно искусственная вещь. И, сказал я себе, если ему до сих пор удавалось висеть над поверхностью Голгофы, то крайне маловероятно, что он выберет именно этот момент, чтобы рухнуть вниз.

Я переступил порог, за мной последовали остальные.

— Заставляет задуматься, что за существа его построили, — сказал я. — Были ли у них те же надежды и страхи, что и у нас, или они были настолько выше нас, что казались Богами.

— Мне насрать, кто это построил, — сказала Хирц. — Я просто хочу знать, как попасть в эту чертову штуку. Есть какие-нибудь блестящие идеи, Чайлд?

— Есть способ, — сказал он.

Мы последовали за ним, пока не оказались маленькой, нервной кучкой под самым потолком. Раньше его не было видно, но прямо над нами виднелся круг абсолютной черноты на фоне простого мрака нижней стороны Шпиля.

— Это? — произнесла Хирц.

— Это единственный вход, — сказал Чайлд. — И единственный способ выбраться отсюда живым.

Я спросил: — Роланд, как именно Аргайл и его команда проникли внутрь?

— Должно быть, они принесли что-то, на что можно было опереться. Лестницу или что-то в этом роде.

Я огляделся по сторонам. — Сейчас от этого ничего не осталось, не так ли?

— Нет, и это не имеет значения. Нам не нужно ничего подобного — только не с этими скафандрами. Форкерей?

Ультра кивнул и подбросил плавающую камеру вверх.

Она взлетела и исчезла в отверстии. В течение нескольких секунд ничего не происходило, если не считать случайных вспышек красного света из отверстия. Затем появился шарик, снова опустившийся в руку Форкерея.

— Там, наверху, комната, — сказал Форкерей. — С плоским полом, окружающим дыру. Она имеет двадцать метров в поперечнике, а потолок как раз такой высоты, чтобы мы могли стоять прямо. Там пусто. И есть что-то похожее на запечатанную дверь, ведущую из камеры в остальную часть Шпиля.

— Можем ли мы быть уверены, что в нем нет ничего вредного? — спросил я.

— Нет, — ответил Чайлд. — Но Аргайл сказал, что первая комната была безопасной. В этом нам просто придется поверить ему на слово.

— И там, наверху, хватит места для всех нас?

Форкерей кивнул. — Легко.

Полагаю, в этом акте должно было быть больше церемоний, но не было ни ощущения значимости, ни даже дурного предчувствия, когда мы поднимались к потолку. Это было похоже на первый случайный шаг по прирученным склонам горы, не отягощенный никаким ощущением опасностей, которые, несомненно, подстерегали впереди.

Внутри все было в точности так, как описывал Форкерей.

В камере было темно, но плавающая камера обеспечивала некоторое освещение, и датчики наших скафандров смогли отобразить форму камеры и наложить эту информацию на наши поля зрения.

Пол был металлическим, кое-где с вмятинами, а край, где он соприкасался с отверстием, был закругленным и изношенным.

Я протянул руку, чтобы прикоснуться к нему, ощутив твердый, тусклый сплав, который, тем не менее, казался поддающимся при достаточном давлении. Данные прокручивались на моем визуальном дисплее, сообщая мне, что температура пола была всего на сто пятнадцать градусов выше абсолютного нуля. Хемосенсор моей ладони сообщил, что пол в основном состоял из железа с примесью углерода, сплетенного в аллотропные формы, которые он не мог сравнить ни с одной из известных ему. Там были микроскопические следы почти всех остальных стабильных изотопов периодической таблицы Менделеева, за странным исключением серебра. Все это было предположительно, поскольку, когда хемосенсор попытался снять микроскопический слой напольного покрытия для более детального анализа, он выдал серию сообщений об ошибках, которые становились все более интенсивными, прежде чем он замолчал.

Я опробовал хемосенсор на части своего собственного скафандра.

Он перестал работать.

— Исправь его, — проинструктировал я свой скафандр, разрешая ему направлять на выполнение задачи все необходимые ресурсы.

— Проблемы, Ричард? — спросил Чайлд.

— Мой скафандр поврежден. Незначительно, но раздражает. Не думаю, что Шпиль был слишком взволнован тем, что я взял его пробу.

— Черт. Наверное, мне следовало предупредить тебя об этом. У команды Аргайла была такая же проблема. Ему также не нравится, когда его режут. Подозреваю, что ты отделался вежливым предупреждением.

— Великодушно с твоей стороны, — сказал я.

— Будь осторожен, ладно? — Затем Чайлд велел всем остальным отключить свои хемосенсоры до тех пор, пока не будет получено иное указание. Хирц поворчала, но все остальные спокойно приняли то, что должно было быть сделано.

Тем временем я продолжил свой собственный осмотр комнаты, считая, что мне повезло, раз мой скафандр не вызвал более сильной реакции. Круглая стена камеры была сделана из того, что выглядело как тот же твердый, тусклый сплав, лишенный деталей, за исключением того места, где она обрамляла то, что, очевидно, было дверью, приподнятой на метр над полом. К ней вели три каменные ступеньки.

Сама дверь была шириной в один метр и, возможно, вдвое больше в высоту.

— Привет, — сказала Хирц. — Почувствуй это.

Она стояла на коленях, прижимая ладонь к полу.

— Осторожнее, — сказал я. — Я только что сделал это и...

— Я отключила хемосенсор и все такое, не волнуйся.

— Тогда что же ты...

— Почему бы тебе не нагнуться и не посмотреть самому?

Мы все медленно опустились на колени и коснулись пола. Когда я ощутил его раньше, он был таким же холодным и мертвым, как пол склепа, но теперь это было не так. Теперь он вибрировал; как будто где-то не слишком далеко отсюда могучий двигатель разбивался вдребезги: турбина вот-вот вырвется из своих оков. Вибрация нарастала и спадала пульсирующими волнами. Примерно раз в тридцать секунд это достигало своего рода крещендо, как большой медленный вдох.

— Оно живое, — сказала Хирц.

— Только что все было по-другому.

— Я знаю. — Хирц повернулась и посмотрела на меня. — Эта чертова штука только что проснулась, вот почему. Он знает, что мы здесь.

ТРИ

Я подошел к двери и впервые как следует рассмотрел ее.

Ее пропорции были обнадеживающе нормальными, и нам требовалось лишь слегка наклониться, чтобы пройти внутрь. Но на данный момент дверь была закрыта гладким листом металла, который, предположительно, скользнул бы по ней, как только мы определимся, как ее открыть. Единственным ориентиром служила толстая металлическая рама двери, на которой были нанесены едва заметные геометрические знаки.

Раньше я их не замечал.

Метки были по обе стороны двери, на стойках рамы. Начиная снизу с левой стороны, там была точка — она была слишком аккуратно закруглена, чтобы быть случайной, — над ней равносторонний треугольник острием вниз, пятиугольник, а затем семиугольная фигура. С правой стороны были еще три фигуры с одиннадцатью, тринадцатью и двадцатью сторонами соответственно.

— Ну? — спросил я. Хирц заглядывала мне через плечо. — Есть какие-нибудь блестящие идеи?

— Простые числа, — сказал я. — По крайней мере, это самое простое объяснение, которое я могу придумать. Количество вершин фигур в левой рамке — это первые четыре простых числа: один, три, пять и семь.

— А на другой стороне?

Чайлд ответил за меня. — Одиннадцатигранная фигура — следующая в последовательности. Тринадцать — это на одно простое число больше, чем нужно, а двадцать — это вообще не простое число.

— То есть ты хочешь сказать, что если мы выберем одиннадцать, то выиграем? — Хирц протянула руку, готовая прижать ее к самой нижней фигуре справа, до которой она могла дотянуться, не поднимаясь на три ступеньки. — Надеюсь, что остальные тесты будут такими же простыми...

— Спокойнее, старушка. — Чайлд схватил ее за запястье. — Не следует слишком торопиться. Мы не должны ничего предпринимать, пока не придем к консенсусу. Согласна?

Хирц отдернула свою руку. — Согласна...

Потребовалось всего несколько минут, чтобы все согласились с тем, что одиннадцатигранная фигура была очевидным выбором. Селестина согласилась не сразу; она долго и пристально смотрела на правую рамку, прежде чем согласиться с первоначальным выбором.

— Я просто хочу быть осторожной, вот и все, — сказала она. — Мы не можем ничего предполагать. Они могут мыслить справа налево, так что фигуры справа образуют последовательность, которую должны завершить фигуры слева. Или могут мыслить по диагонали, или что-то еще менее очевидное [например, выбор двадцатиугольника как единственного, у которого количество сторон не отражается простым числом].

Чайлд кивнул. — И очевидный выбор не всегда может быть правильным. Возможно, существует более глубокая последовательность — что-то более элегантное, — чего мы просто не видим. Вот почему я хотел, чтобы Селестина была с нами. Если кто и разберется в этих тонкостях, так это она.

Она повернулась к нему. — Только не слишком верь в те подарки, которые могли бы преподнести мне жонглеры, Чайлд.

— Я не буду. Если только мне не придется. — Затем он повернулся к специалистке по проникновению, все еще стоявшей у рамы. — Хирц, можешь идти вперед.

Она протянула руку и коснулась рамки, накрыв одиннадцатигранную фигурку ладонью.

После паузы, от которой замирало сердце, раздался глухой стук, и я почувствовал, как пол завибрировал еще сильнее, чем раньше. Дверь тяжело скользнула в сторону, открывая еще одну темную комнату.

Мы все огляделись, оценивая друг друга.

Ничего не изменилось; никто из нас не получил никаких внезапных, серьезных травм.

— Форкерей? — сказал Чайлд.

Ультра знал, что он имел в виду. Он бросил плавающую камеру в открытый дверной проем и подождал несколько секунд, пока она не прилетела обратно в его руки.

— Еще одна металлическая камера, значительно меньше этой. Пол находится на одном уровне с дверью, так что мы поднимемся примерно на метр в высоту. На противоположной стороне есть еще одна приподнятая дверь, опять же с маркировкой. Кроме этого, я не вижу ничего, за исключением голого металла.

— А что на другой стороне этой двери? — сказал Чайлд. — На ней тоже есть какие-нибудь пометки?

— Ничего такого, что смог бы разобрать дрон.

— Тогда позволь мне стать подопытным кроликом. Я пройду, и мы посмотрим, что произойдет. Предполагаю, что даже если дверь за мной закроется, я все равно смогу ее открыть. Аргайл сказал, что Шпиль никому не мешал уйти, при условии, что они не пытались попасть в новую комнату.

— Попробуй и увидишь, — сказала Хирц. — Мы подождем с этой стороны. Если дверь за тобой закроется, мы дадим тебе минуту, а потом откроем ее сами.

Чайлд поднялся по трем ступенькам и переступил порог. Он остановился, огляделся, а затем снова повернулся к нам лицом, теперь глядя на нас сверху вниз.

Ничего не произошло.

— Похоже, дверь пока остается открытой. Кто хочет присоединиться ко мне?

— Подожди, — сказал я. — Прежде чем мы все перейдем на другую сторону, не следует ли нам взглянуть на проблему? Мы не хотим оказаться там в ловушке, если это что-то, что мы не сможем решить.

Чайлд подошел к дальней двери. — Хорошая мысль. Форкерей, передай мое поле зрения остальным членам команды, ладно?

— Сделано.

Мы видели то, что видел Чайлд, его взгляд скользил вдоль дверного косяка. Надписи были очень похожи на те, которые мы только что разгадали, за исключением того, что символы были другими. С левой стороны двери были начертаны четыре незнакомые фигуры, расположенные вертикально на равном расстоянии друг от друга. Каждая из фигур состояла из четырех прямоугольных элементов разного размера, соединенных вместе в различных конфигурациях. Затем Чайлд посмотрел на другую сторону двери. Справа виднелись еще четыре фигуры, внешне похожие на те, что мы уже видели.

— Определенно, это не геометрическая прогрессия, — сказал Чайлд.

— Нет. Скорее, похоже на тест по сохранению симметрии при различных преобразованиях, — сказала Селестина едва слышным шепотом. — Три нижние фигуры слева повернуты на целое число прямых углов, переводя их в соответствующие формы справа. Но две верхние фигуры не являются симметричными относительно вращения. Это зеркальные отражения плюс поворот.

— Итак, мы нажимаем на верхнюю правую фигуру, верно?

— Может быть. Но левая так же действительна.

Хирц сказала: — Да. Но только если мы проигнорируем то, чему научил нас последний тест. Кем бы ни были те лохи, которые создали эту штуку, они мыслят слева направо.

Чайлд поднял руку над фигурой справа. — Я готов настаивать на этом.

— Подожди. — Я поднялся по ступенькам и перешагнул порог, присоединяясь к Чайлду. — Не думаю, что тебе следует оставаться здесь одному.

Он посмотрел на меня с чем-то похожим на благодарность. Никто из остальных еще не переступил порог, и я задался вопросом, сделал бы это, если бы мы с Чайлдом не были старыми друзьями.

— Давай, нажми на нее, — сказал я. — Даже если мы ошибемся, на данном этапе наказание вряд ли будет слишком суровым.

Он кивнул и приложил ладонь к символу справа.

Ничего не произошло.

— Может быть, с левой стороны?..

— Попробуй это. Это не может повредить. Очевидно, мы уже сделали что-то не так.

Чайлд подошел и положил ладонь на другой символ в верхнем ряду.

Ничего.

Я стиснул зубы. — Хорошо. С таким же успехом можно попробовать один из тех, которые, как мы определенно знаем, неправильны. Ты готов к этому?

Он взглянул на меня и кивнул. — Знаешь, я не стал утруждать себя привлечением Форкерея только ради бесплатной поездки. Эти скафандры созданы для того, чтобы выдерживать много дерьма.

— Даже инопланетного дерьма?

— Вот-вот узнаем, не так ли?

Он переместил ладонь на одну из нижних пар симметрии.

Я собрался с духом, не зная, чего ожидать, когда мы совершаем преднамеренную ошибку, задаваясь вопросом, применим ли вообще кодекс о наказаниях Шпиля в таком случае. В конце концов, то, что явно было правильным выбором, не вызвало никакой реакции, так какой смысл наказывать за неправильный выбор?

Он коснулся формы ладонью; по-прежнему ничего не происходило.

— Подождите, — сказала Селестина, присоединяясь к нам. — У меня появилась идея. Может быть, он не отреагирует — положительно или отрицательно — до тех пор, пока мы все не окажемся в одной комнате.

— Есть только один способ выяснить это, — сказала Хирц, присоединяясь к ней.

Форкерей и Трентиньян последовали за ними.

Когда последний из них переступил порог, задняя дверь — та, через которую мы все вошли, — захлопнулась. На ней не было никаких надписей, но ничто из того, что делал Форкерей, не заставило ее снова открыться.

В этом, как я полагал, был какой-то смысл. Мы взяли на себя обязательство принять следующий вызов прямо сейчас; время достойных отступлений прошло. Мысль была не из приятных. Эта комната была меньше предыдущей, и обстановка внезапно стала гораздо более располагающей к клаустрофобии.

Мы стояли почти плечом к плечу.

— Знаете, я думаю, что первая камера была просто разминкой, — сказала Селестина. — Вот тут-то все становится более серьезным.

— Просто нажми на эту чертову штуку, — сказала Хирц.

Чайлд сделал, как ему было сказано. Как и прежде, повисла неловкая пауза, которая, вероятно, длилась всего полсекунды, но казалась бесконечно долгой, как будто наши судьбы взвешивались далеким судебным механизмом. Затем глухие удары и вибрация возвестили об открытии двери.

Одновременно дверь позади нас снова открылась. Теперь путь к выходу из Шпиля снова был свободен.

— Форкерей... — сказал Чайлд.

Ультра швырнул плавающую камеру в темноту.

— Ну?

— Это становится немного однообразным. Другая комната, другая дверь, другой набор меток.

— Никаких мин-ловушек?

— Дрон ничего не может решить, что, боюсь, ни о чем не говорит.

— На этот раз войду я, — сказала Селестина. — Никто не должен следовать за мной, пока я не выясню проблему, понятно?

— Меня это устраивает, — ответила Хирц, оглядываясь на путь отступления.

Селестина шагнула в темноту.

Я решил, что мне больше не нравится иллюзия видеть всех так, как будто на нас не было скафандров — внезапно мы все стали выглядеть слишком уязвимыми — и приказал своему собственному прекратить редактировать поле моего зрения до такой степени. Переход был плавным; скафандры сформировались вокруг нас подобно сгущающимся аурам. Полупрозрачными оставались только части шлема, так что я все еще мог определить, кто есть кто, без громоздких визуальных меток.

— Это еще одна математическая головоломка, — сказала Селестина. — Все еще довольно просто. На самом деле нас еще никто не напрягал.

— Да, что ж, я соглашусь на то, что меня по-настоящему не напрягают, — сказала Хирц.

На Чайлда это, похоже, не произвело впечатления. — Ты уверена в ответе?

— Поверь мне, — сказала Селестина. — Входить туда совершенно безопасно.

На этот раз разметка выглядела более сложной, и сначала я испугался, что Селестина была слишком самоуверенна.

С левой стороны двери, увеличивая высоту рамы, была вертикальная полоса, отмеченная множеством горизонтальных пазов на равном расстоянии друг от друга, на манер линейки. Но некоторые из аккуратно вырезанных бороздок были глубже, чем другие. С другой стороны двери была такая же линейка, но с другим расположением более глубоких пазов, которые не совпадали ни с одним из пазов справа.

Я несколько секунд смотрел на рамку, думая, что решение само придет мне в голову; заставляя себя вернуться в режим решения проблем, который когда-то казался таким естественным. Но узор из бороздок отказывался укладываться в какой-либо четкий математический порядок.

Я посмотрел на Чайлда, не увидев на его лице большего понимания.

— Разве ты этого не видишь? — спросила Селестина.

— Не совсем, — ответил я.

— Здесь девяносто одна бороздка, Ричард. — Она говорила тоном учительницы, которая начала терять терпение из-за опоздавшего ученика. — Теперь, считая снизу, глубже остальных следующие бороздки: третья, шестая, десятая, пятнадцатая... мне продолжать?

— Думаю, лучше остановиться, — сказал Чайлд.

— Есть еще семь глубоких бороздок, заканчивающихся девяносто первой. Вы, конечно, должны увидеть это сейчас. Мыслите геометрически.

— Да, — раздраженно ответил я.

— Расскажи нам, Селестина, — сказал Чайлд сквозь явно стиснутые зубы.

Она вздохнула. — Это треугольные числа.

— Прекрасно, — сказал Чайлд. — Но я не уверен, будто представляю, что такое треугольное число.

Селестина на мгновение взглянула на потолок, словно ища вдохновения. — Смотри. Вообрази точку, ладно?

— Вообразил, — сказал Чайлд.

— Теперь окружи эту точку шестью соседями, все на одинаковом расстоянии друг от друга. Понятно?

— Да.

— Теперь продолжай добавлять точки, распространяясь во всех направлениях, насколько вы можете себе представить — у каждой точки шесть соседей.

— Пока доступно.

— У тебя должно быть что-то похожее на китайскую шахматную доску. Теперь снова сосредоточься на одной точке, расположенной ближе к середине. Проведи линию от нее к одной из шести соседних точек, а затем еще одну линию к одной из двух точек по обе стороны от только что выбранной вами соседней точки. Затем соедините две соседние точки. Что получается?

— Равносторонний треугольник.

— Хорошо. Об этом уже позаботились трое. Теперь представь, что стороны треугольника в два раза длиннее. Сколько точек сейчас соединено вместе?

Чайлд ответил после небольшого колебания: — Шесть. Я думаю.

— Да. — Селестина повернулась ко мне. — Ты меня понимаешь, Ричард?

— Более или менее... — сказал я, пытаясь удержать очертания в голове.

— Тогда продолжим. Если мы увеличим размер треугольника втрое, то соединим вместе девять точек по бокам с дополнительной точкой посередине. Это десять. Продолжим — с треугольником четырехкратного размера — и дойдем до пятнадцати. — Она сделала паузу, давая нам время наверстать упущенное. — Есть еще восемь; до девяноста одной, у которой по тринадцать точек с каждой стороны.

— Финальный аккорд, — сказал я, признавая для себя, что, в чем бы ни заключалась эта проблема, Селестина определенно поняла ее.

— Но в этом промежутке всего семь глубоких бороздок, — продолжала она. — Это означает, что все, что нам нужно сделать, это определить углубление справа, которое соответствует отсутствующему треугольному номеру.

— Все? — сказала Хирц.

— Послушай, это просто. Я знаю ответ, но ты не обязана верить мне на слово. Треугольники расположены в простой последовательности. Если в нижнем ряду последнего треугольника есть N точек, то в следующем будет N плюс еще одна. Прибавь один к двум, и у тебя получится три. Прибавь один к двум-трем, и получится шесть. От одного до двух, от трех до четырех, и тогда будет десять. Потом пятнадцать, потом двадцать один... — Селестина сделала паузу. — Послушайте, бессмысленно верить мне на слово. Нарисуйте на своих скафандрах шахматную доску — например, не могли бы вы сделать одолжение? — и начинайте выстраивать точки в треугольные узоры.

Мы так и сделали. Это заняло четверть часа, но по прошествии этого времени мы все — включая Хирц — убедили себя грубой силой, что Селестина была права. Единственный отсутствующий рисунок был для фигуры с пятьюдесятью пятью точками, что случайно совпало с одной из глубоких канавок на правой стороне дверцы.

Теперь это было очевидно. Это была та, на что нужно было нажать.

— Мне это не нравится, — сказала Хирц. — Теперь я это понимаю... но я не видела этого, пока мне на это не указали. Что, если есть еще одна закономерность, которую никто из нас не видит?

Селестина холодно посмотрела на нее. — Ее там нет.

— Послушайте, нет смысла спорить, — сказал Чайлд. — Селестина увидела это первой, но мы всегда знали, что она увидит. Не расстраивайся из-за этого, Хирц. Ты здесь не из-за своих математических способностей. Ни Трентиньян, ни Форкерей.

— Да, тогда напомни мне, когда я смогу сделать что-нибудь полезное, — сказала Хирц.

Затем она подалась вперед и нажала на паз с правой стороны двери.

В течение следующих пяти камер прогресс был плавным и устойчивым. Проблемы, которые предстояло решить, становились все сложнее, но после консультаций решение никогда не казалось настолько эзотеричным, чтобы мы все не могли с ним согласиться. По мере того как сложность задач возрастала, увеличивалась и площадь, занимаемая фреймами, но в остальном основной характер задач не менялся. Нас никогда не заставляли двигаться быстрее, чем мы хотели, и Шпиль всегда обеспечивал четкий маршрут обратно к выходу каждый раз, когда мы пересекали дверной проем. Дверь сразу за нами закрывалась только после того, как мы все входили в комнату, где находилась текущая проблема, а это означало, что мы могли оценить любую конкретную проблему, прежде чем взяться за ее решение. Чтобы убедить себя, что действительно можно уйти, мы попросили Хирц вернуться тем же путем, каким мы пришли. Она смогла беспрепятственно вернуться в первую комнату — двери, выходящие на заднюю сторону, открывались и закрывались последовательно, чтобы позволить ей пройти, — а затем вернуться к остальным, воспользовавшись кодами входа, которые мы уже обнаружили.

Но кое-что, сказанное ею по возвращении, встревожило нас.

— Я не уверена, разыгралось ли это мое воображение или нет...

— Что? — насторожился Чайлд.

— Мне кажется, дверные проемы становятся все уже. И ниже. На старте у нас определенно было больше запаса прочности, чем сейчас. Я думаю, мы не заметили, когда так долго переходили из комнаты в комнату.

— В этом нет особого смысла, — сказала Селестина.

— Как я уже сказала, возможно, мне это показалось.

Но мы все знали, что она ничего подобного не делала. Последние два раза, когда я переступал порог двери, мой скафандр натыкался на косяк. В то время я не придал этому значения, списав это на беспечность, но, очевидно, выдавал желаемое за действительное.

— Я уже думал о дверях, — сказал я. — Вам не кажется немного странным, что первая, которую мы встретили, была как раз подходящего нам размера? Она могла исходить из человеческого здания.

— Тогда почему они становятся меньше? — спросил Чайлд.

— Не знаю. Но думаю, что Хирц права. И это действительно беспокоит меня.

— Меня тоже. Но пройдет много времени, прежде чем это станет проблемой. — Чайлд повернулся к ультра. — Форкерей, окажи мне честь, ладно?

Я повернулся и посмотрел на помещение перед нами. Дверь теперь была открыта, но никто из нас еще не переступил порог. Как всегда, мы ждали, пока Форкерей пошлет свою плавающую камеру на разведку впереди нас, чтобы убедиться, что в комнате нет никаких вопиющих ловушек.

Форкерей бросил эту камеру в открытую дверь.

Мы увидели обычные красные заикания, когда она пронеслась по комнате в видимом свете. — Никаких сюрпризов, — сказал Форкерей обычным слегка отсутствующим тоном, который он использовал, сообщая о результатах работы камеры. — Пустая металлическая комната... лишь немного меньше той, в которой мы сейчас стоим. Дверь в дальнем конце с рамой, которая выступает на полметра в обе стороны. На этот раз сложные надписи, Селестина.

— Я справлюсь, не волнуйся.

Форкерей шагнул немного ближе к двери, подняв одну руку с раскрытой ладонью. Выражение его лица оставалось спокойным, пока он ждал, когда дрон вернется к своему хозяину. Мы все наблюдали, а затем — по мере того, как мгновение растягивалось на секунды — начали подозревать, что что-то не так.

В комнате за дверью было совершенно темно; теперь никаких мерцающих вспышек.

— Камера... — сказал Форкерей.

Взгляд Чайлда метнулся к лицу ультра. — Да?

— Она больше не передает. Я не могу ее обнаружить.

— Это невозможно.

— Я вам говорю. — Ультра посмотрел на нас, его страх был плохо скрыт. — Она исчезла.

Чайлд шагнул в темноту, сквозь раму.

Как раз в тот момент, когда я восхищался его храбростью, я почувствовал, как содрогнулся пол. Краем глаза я заметил быстрое движение, похожее на то, как закрывается веко.

Задняя дверь, та, что вела из помещения, в котором мы стояли, — только что захлопнулась.

Селестина упала вперед. Она стояла в проеме.

— Нет... — сказала она, ударившись о пол с отчетливым стуком.

— Чайлд! — крикнул я без всякой необходимости. — Оставайся на месте — только что кое-что произошло.

— Что?

— Дверь позади нас закрылась за Селестиной. Она была ранена...

Я опасался худшего — что дверь, закрываясь, могла отрезать руку или ногу, — но, к счастью, все оказалось не так серьезно. Дверь повредила бедро ее скафандра, задев при закрытии на дюйм его броню, но сама Селестина не пострадала. Поврежденная часть по-прежнему оставалась герметичной, а подвижность скафандра и важнейшие системы оставались нетронутыми.

Фактически, уже начали действовать механизмы самовосстановления, заживляющие рану.

Она села на пол. — Я в порядке. Удар был сильным, но не думаю, что он нанес какой-либо непоправимый ущерб.

— Ты уверена? — сказал я, протягивая ей руку.

— Совершенно уверена, — сказала она, вставая без моей помощи.

— Вам повезло, — сказал Трентиньян. — Вы лишь частично загораживали дверь. Если бы это было не так, подозреваю, что ваши травмы были бы более интересными.

— Что случилось? — спросила Хирц.

— Должно быть, это спровоцировал Чайлд, — сказал Форкерей. — Как только он вошел в другую комнату, задняя дверь закрылась. — Ультра подошел ближе к отверстию. — Что случилось с моей плавающей камерой, Чайлд?

— Не знаю. Ее здесь просто нет. Нет даже следа обломков, и никаких признаков чего-либо, что могло бы ее уничтожить.

Последовавшую за этим тишину нарушил пронзительный голос Трентиньяна. — По-моему, в этом есть какой-то странный смысл.

— Ты это понимаешь, не так ли?

— Да, мой дорогой друг. Подозреваю, что Шпиль до сих пор терпимо относился к дрону — убаюкивая нас, если хотите, ложным чувством безопасности. Однако теперь Шпиль постановил, что мы должны отказаться от этого конкретного ментального костыля. Это больше не позволит нам получить какие-либо сведения о содержимом комнаты, пока один из нас не войдет в нее. И в такой момент это помешает любому из нас уйти, пока мы не решим очередную проблему.

— Ты хочешь сказать, что правила меняются по ходу дела? — спросила Хирц.

Доктор повернул к ней свою изысканную серебряную маску. — Какие правила ты имела в виду, Хирц?

— Не морочь мне голову, док. Ты знаешь, что я имею в виду.

Трентиньян прикоснулся пальцем к подбородку своего шлема. — Признаюсь, я этого не знаю. Если только вы не утверждаете, что Шпиль в какой-то момент согласился соблюдать ряд ограничений, что, я бы горячо предположил, далеко не так.

— Нет, — сказал я. — В чем-то Хирц права. Существовали определенные правила. Ясно, что Шпиль не потерпит, чтобы мы причиняли ему физический вред. И он не позволит нам войти в комнату, пока мы все не войдем в предыдущую. Думаю, что это довольно фундаментальные правила.

— Тогда как насчет дрона и двери? — спросил Чайлд.

— Все так, как сказал Трентиньян. До сих пор он позволял нам играть не по правилам, но нам не следовало предполагать, что так будет всегда.

Хирц кивнула. — Отлично. Что еще он терпит сейчас?

— Не знаю. — Я выдавил из себя слабую улыбку. — Полагаю, единственный способ выяснить это — продолжать идти.

Мы прошли еще через восемь комнат, на решение каждой из которых ушло от одного до двух часов.

Было пару случаев, когда мы спорили, стоит ли продолжать, причем Хирц обычно была наименее увлеченной из нас, но до сих пор проблемы не были непреодолимо сложными. И мы добивались определенного прогресса. В основном комнаты были пустыми, но время от времени попадалось узкое решетчатое окно, обшитое витражными листами из материала, который, очевидно, был гораздо более упругим, чем стекло или даже алмаз. Иногда эти окна открывались только в мрачные внутренние помещения, но однажды нам удалось выглянуть наружу и ощутить некоторую высоту, которой мы достигли. Форкерей, который следил за нашим путешествием с помощью инерциального компаса и гравитометра, подтвердил, что мы поднялись по меньшей мере на пятнадцать метров по вертикали с момента выхода из первой камеры. Это звучало почти впечатляюще, пока не подумаешь о нескольких сотнях метров шпиля, который, несомненно, возвышался над нами. Еще несколько сотен комнат, каждая из которых представляет собой более сложную задачу, чем предыдущая?

И двери определенно становились все меньше.

Теперь протиснуться было непросто, и хотя скафандры могли в какой-то степени изменять свою форму, существовал предел тому, насколько компактными они могли стать.

Нам потребовалось шестнадцать часов, чтобы добраться до этой точки. При таких темпах потребовалось бы много дней, чтобы приблизиться к вершине.

Но никто из нас и представить себе не мог, что все это быстро закончится.

— Хитро, — сказала Селестина, после того как в течение многих минут изучала последнюю головоломку. — Мне кажется, я понимаю, что здесь происходит, но...

Чайлд посмотрел на нее. — Ты думаешь или знаешь?

— Я имею в виду то, что сказала. Это нелегко, ты же знаешь. Ты бы предпочел, чтобы я позволила кому-нибудь другому попробовать это первым?

Я положил руку на плечо Селестины и заговорил с ней по частному каналу. — Легко. Он просто волнуется, вот и все.

Она оттолкнула мою руку. — Я не просила тебя защищать меня, Ричард.

— Мне очень жаль. Я не имел в виду...

— Не бери в голову. — Селестина выключила приватный режим и обратилась к группе. — Я думаю, что эти отметины — тени. Смотрите.

К этому времени мы все уже достаточно поднаторели в рисовании фигур с помощью систем визуализации наших скафандров. Эти отрывочные галлюцинации можно было бы нарисовать на любой поверхности, очевидно, видимой всем.

Селестина, у которой это получалось лучше всего, нарисовала на стене короткий красный дефис.

— Видите это? Одномерная линия. Теперь смотрите. — Она превратила линию в квадрат, разделив на две параллельные линии, соединенные концами. Затем заставила квадрат вращаться до тех пор, пока он снова не стал на ребро, и все, что мы могли видеть, — это линия.

— Мы видим это... — сказал Чайлд.

— Вы можете думать о линии как об одномерной тени двумерного объекта, в данном случае квадрата. Понимаете?

— Думаю, мы уловили суть, — сказал Трентиньян.

Селестина заставила квадрат застыть, а затем сдвинуться по диагонали, сохраняя его копию, к которой он был присоединен по углам. — Сейчас. На этот раз мы смотрим на двумерную фигуру; тень трехмерного куба. Видите, как это меняется, если я поворачиваю куб, как она удлиняется и сжимается?

— Да, понятно, — сказал Чайлд, наблюдая, как два соединенных квадрата скользят друг по другу гипнотически плавным движением, виден только один квадрат, когда воображаемый куб оказывается лицом к стене.

— Ну, я думаю, что эти цифры... — Селестина провела рукой на дюйм по замысловатым узорам, нанесенным на раму: — Я думаю, что эти фигуры представляют собой двумерные тени четырехмерных объектов.

— Отвали, — сказала Хирц.

— Послушай, просто сосредоточься, ладно? С этим все просто. Это гиперкуб. Это четырехмерный аналог куба. Вы просто берете куб и вытягиваете его наружу; точно так же, как делаете куб из квадрата. — Селестина сделала паузу, и на мгновение мне показалось, что она собирается в отчаянии всплеснуть руками. — Смотрите. Посмотрите на это. — И затем она нарисовала что-то на стене: куб, установленный внутри куба чуть большего размера, к которому он был присоединен диагональными линиями. — Вот как выглядела бы трехмерная тень гиперкуба. Теперь все, что вам нужно сделать, это уменьшить эту тень еще на одно измерение, до двух, чтобы получить это... — и она ткнула пальцем в соблазнительный рисунок, нанесенный на дверь.

— Мне кажется, я это вижу, — сказал Чайлд без всякого намека на уверенность.

Может быть, я тоже так думал, хотя и испытывал ту же неуверенность. В юности мы с Чайлдом, конечно, дразнили друг друга головоломками с более высокими измерениями, но никогда еще так сильно не полагались на интуитивное постижение этих потрясающих воображение математических областей. — Хорошо, — сказал я. — Предположим, это тень тессеракта... в чем загадка?

— В этом, — сказала Селестина, указывая на другую сторону двери, на то, что казалось совершенно другим — хотя и не менее сложным — дизайном. — Это один и тот же объект, после поворота.

— Тень меняется так резко?

— Начинай привыкать к этому, Ричард.

— Хорошо. — Я понял, что она все еще сердится на меня за то, что я прикоснулся к ней. — А как насчет остальных?

— Все это четырехмерные объекты; относительно простые геометрические формы. Это 4-кратный симплекс; гипертетраэдон. Это гиперпирамида с пятью четырехгранными гранями... — Селестина замолчала, глядя на нас со странным выражением на лице. — Не берите в голову. Дело в том, что все соответствующие формы справа должны быть тенями одних и тех же многогранников после простого вращения в многомерном пространстве. Но одна — нет.

— Что именно?

Она указала на одну из форм. — Вот эта.

— И ты в этом уверена? — спросила Хирц. — Потому что я чертовски уверена, что это не так.

Селестина кивнула. — Да. Теперь я полностью уверена в этом.

— Но ты не можешь заставить кого-нибудь из нас увидеть, что это так?

Она пожала плечами. — Я думаю, ты либо видишь это, либо нет.

— Да? Что ж, может быть, нам всем стоило сходить к жонглерам образами. Тогда, может быть, я бы не собиралась обделаться.

Селестина ничего не сказала, а просто протянула руку и коснулась странствующей фигуры.

— Есть хорошие новости и есть плохие, — сказал Форкерей после того, как мы прошли еще около дюжины комнат без травм.

— Сначала сообщи нам плохие новости, — сказала Селестина.

Форкерей подчинился так, будто это было как малейшая степень удовольствия. — Мы не сможем пройти больше чем через две или три двери. Только не в этих скафандрах.

На самом деле не было никакой необходимости говорить нам об этом. За последние три или четыре комнаты стало совершенно очевидно, что мы близки к пределу; что тонко изменяющаяся внутренняя архитектура Шпиля не позволит дальше передвигаться в громоздких скафандрах. Протиснуться в последнюю дверь стоило немалых усилий; только Хирц не обращала внимания на эти трудности.

— Тогда мы можем с таким же успехом сдаться, — сказал я.

— Не совсем. — Форкерей улыбнулся своей вампирской улыбкой. — Я сказал, что есть и хорошие новости, не так ли?

— Что именно? — поинтересовался Чайлд.

— Помнишь, как мы отправили Хирц обратно к началу, чтобы посмотреть, позволит ли Шпиль нам уйти в любой момент?

— Да, — сказал Чайлд. С тех пор Хирц не повторяла упражнение полностью, но она обошла дюжину комнат и обнаружила, что Шпиль был таким же отзывчивым, как и раньше. Не было никаких оснований думать, что она не смогла бы пробраться к выходу, если бы захотела.

— Кое-что меня обеспокоило, — сказал Форкерей. — Когда она вернулась, Шпиль последовательно открывал и закрывал двери, чтобы позволить ей пройти. Я не видел в этом смысла. Почему бы просто не открыть все двери на ее пути?

— Признаюсь, меня это тоже беспокоило, — сказал Трентиньян.

— Итак, я подумал об этом и решил, что должна быть причина не открывать все двери сразу.

Чайлд вздохнул. — И что это за причина?

— Воздух, — сказал Форкерей.

— Ты шутишь, не так ли?

Ультра покачал головой. — Когда мы начинали, то двигались в вакууме — или, по крайней мере, сквозь воздух, который был таким же разреженным, как на поверхности Голгофы. Так продолжалось и в течение следующих нескольких комнат. Затем все начало меняться. Очень медленно, я согласен с вами, но датчики моего скафандра засекли это сразу.

Чайлд скорчил гримасу. — И тебе не приходило в голову рассказать об этом кому-нибудь из нас?

— Я подумал, что лучше подождать, пока не станет очевидной закономерность. — Форкерей взглянул на Селестину, чье лицо оставалось бесстрастным.

— Он прав, — сказал Трентиньян. — Я тоже стал замечать меняющиеся атмосферные условия. Форкерей, несомненно, также заметил, что температура в каждой комнате была немного выше, чем в предыдущей. Я экстраполировал эти тенденции и пришел к предварительному выводу. Через две — возможно, три — комнаты мы сможем снять скафандры и нормально дышать.

— Сбросить наши скафандры? — Хирц посмотрела на него как на сумасшедшего. — Ты, должно быть, черт возьми, шутишь.

Чайлд поднял руку. — Подожди минутку. Когда вы говорили о воздухе, доктор Трентиньян, вы не говорили, что это что-то такое, чем мы могли бы дышать.

Ответом доктора был мелодичный напевный припев. — За исключением того, что это так. Пропорции различных газов удивительно близки к тем, которые мы используем в наших скафандрах.

— Что невероятно. Я не помню, чтобы предоставлял образец.

Трентиньян наклонил голову в знак согласия. — Тем не менее, похоже, что как-то он был взят. Смесь, кстати, в точности соответствует атмосферным предпочтениям ультра. Экспедиция Аргайла, несомненно, использовала бы несколько иной состав, так что дело не просто в том, что у Шпиля долгая память.

Я вздрогнул.

Мысль о том, что Шпиль — эта огромная дышащая штука, по которой мы сновали, как крысы, — каким-то образом проник под твердую броню наших скафандров, чтобы взять пробу воздуха без нашего ведома, заставила мои внутренности похолодеть. Он не только знал о нашем присутствии, но и знал — очень близко — кто мы такие.

Он понимал нашу хрупкость.

Словно желая вознаградить Форкерея за его наблюдение, в следующей комнате атмосфера была значительно плотнее, чем в любой из ее предшественниц, а также была намного теплее. Воздух еще не был способен поддерживать жизнь, но человек не умер бы мгновенно без защиты скафандра.

Испытание, с которым мы столкнулись в комнате, было, безусловно, самым трудным, даже по мнению Селестины. И снова суть задания заключалась в цифрах, нанесенных по обе стороны двери, но теперь эти цифры были связаны различными символами и соединительными петлями, как на карте метро иностранного города. Мы уже сталкивались с некоторыми из этих иероглифов раньше — они были сродни математическим операторам, таким как символы сложения и вычитания, — но мы никогда не видели их так много. И сама задача была не просто численным упражнением, но — насколько Селестина могла с уверенностью сказать — задачей о топологических преобразованиях в четырех измерениях.

— Пожалуйста, скажи мне, что сразу же видишь ответ, — сказал Чайлд.

— Я... — Селестина замолчала. — Думаю, что знаю. Я просто не совсем уверена. Мне нужно минутку подумать об этом.

— Прекрасно. Уделяй этому столько времени, сколько захочешь.

Селестина погрузилась в задумчивость, которая длилась минуты, а затем и десятки минут. Раз или два она открывала рот и набирала в легкие воздуха, как будто готовясь заговорить, и еще раз или два она сделала многообещающий шаг ближе к двери, но ни одна из этих вещей не предвещала внезапного интуитивного прорыва, на который мы все надеялись. Она всегда возвращалась к одной и той же молчаливой позе стоя. Время тянулось медленно; сначала час, а затем почти два часа.

Все это, подумал я, еще до того, как Селестина увидела ответ.

Это могло бы занять несколько дней, если бы от нас всех ожидали, что мы последуем ее доводам.

Наконец, однако, она заговорила. — Да. Я вижу его.

Чайлд был первым, кто ответил. — Это тот, о котором ты думала изначально?

— Нет.

— Отлично, — сказала Хирц.

— Селестина... — сказал я, пытаясь разрядить ситуацию. — Ты понимаешь, почему изначально сделала неправильный выбор?

— Да. Я так думаю. Это был ответ с подвохом; внешне правильное решение, в котором содержался едва уловимый изъян. И то, что выглядело как явно неправильный ответ, оказалось правильным.

— Верно. И ты в этом уверена?

— Я ни в чем не уверена, Ричард. Я просто говорю, что это то, каким, по моему мнению, должен быть ответ.

Я кивнул. — Думаю, это все, на что любой из нас может искренне рассчитывать. Как ты думаешь, есть ли какой-нибудь шанс, что остальные из нас последуют твоей аргументации?

— Не знаю. Как много ты понимаешь в пространствах Калуцы-Клейна?

— Должен признать, не так уж много.

— Именно этого я и боялась. Возможно, я могла бы объяснить свои рассуждения некоторым из вас, но всегда найдется кто-то, кто этого не поймет... — Селестина многозначительно посмотрела на Хирц. — Мы могли бы просидеть в этой чертовой комнате несколько недель, прежде чем кто-нибудь из нас нашел бы решение. И Шпиль может не потерпеть такой задержки.

— Мы этого не знаем, — предупредил я.

— Да, — сказал Чайлд. — С другой стороны, мы не можем позволить себе тратить недели на разбор каждой комнаты. Должен наступить момент, когда мы положимся на суждение Селестины. Я думаю, что это время, возможно, пришло.

Я посмотрел на него, вспомнив, что его математические способности всегда превосходили мои. Головоломки, которые я ему задавал, редко приводили его к поражению, даже если его чрезвычайно методичному уму требовались недели, чтобы прийти к решению. И наоборот, ему часто удавалось победить меня, ставя математическую задачу такой же сложности, как та, что стояла сейчас перед Селестиной. Я знал, что они были не совсем равны, но и их способности радикально не отличались. Просто благодаря своему опыту общения с жонглерами образами Селестина всегда находила ответ со сверхчеловеческой скоростью ученого.

— Ты хочешь сказать, что я должна просто нажать на нее, не посоветовавшись? — спросила Селестина.

Чайлд кивнул. — При условии, что все остальные согласятся со мной...

Принять это решение было нелегко, особенно после того, как мы обошли так много комнат с помощью такого безжалостно демократичного процесса. Но мы все увидели в этом смысл, даже Хирц в конце концов согласилась с нашей точкой зрения.

— Я тебе говорю, — сказала она. — Мы пройдем через эту дверь, и я уйду отсюда, с деньгами или без них.

— Ты сдаешься? — спросил Чайлд.

— Вы видели, что случилось с теми бедолагами снаружи. Они, должно быть, думали, что смогут продолжить решать следующий тест.

Чайлд опечалился, но сказал: — Я прекрасно понимаю. Но надеюсь, ты пересмотришь свое решение, как только мы закончим?

— Извини, но я уже приняла решение. С меня хватит этого дерьма. — Хирц повернулась к Селестине. — Избавь нас всех от страданий, ладно? Сделай выбор.

Селестина посмотрела на каждого из нас по очереди. — Вы готовы к этому?

— Так и есть, — сказал Чайлд, отвечая за всю группу. — Продолжай.

Селестина нажала на символ. Наступил обычный томительный момент ожидания; момент, который мучительно тянулся. Мы все уставились на дверь, желая, чтобы она начала открываться.

На этот раз ничего не произошло.

— О, Боже... — начала Хирц.

Затем что-то произошло, почти до того, как она закончила говорить, но все закончилось почти до того, как мы почувствовали какие-либо изменения в комнате. Только после этого, воспроизведя визуальную запись, сделанную нашими скафандрами, мы смогли хоть как-то осмыслить происходящее.

Стены камеры — как, собственно, и каждой комнаты, через которую мы проходили, — выглядели абсолютно цельными. Но в мгновение ока что-то появилось из стены: жесткий металлический стержень с острым концом, торчащий на высоте пояса. Он пронесся по воздуху от стены к стене и исчез, как копье, брошенное в воду. Ни у кого из нас не было времени заметить это, не говоря уже о том, чтобы отреагировать физически. Даже скафандры, запрограммированные на то, чтобы убираться с пути очевидных движущихся опасностей, действовали слишком медленно. К тому времени, как они начали двигаться, "копье" появилось и исчезло. И если бы это было только одно копье, мы, возможно, вообще не заметили бы, как это произошло.

Но на долю секунды позже первого, появилось второе, пронзившее комнату под немного другим углом.

Форкерей случайно оказался у него на пути.

Копье прошло сквозь него, как будто он был сделан из дыма; его присутствие не препятствовало его продвижению. Но оно тянуло за собой кометный хвост запекшейся крови, вырвавшийся из его скафандра в том месте, где его проткнули копьем, чуть ниже локтя. Давление в помещении все еще было значительно ниже атмосферного.

Скафандр Форкерея отреагировал с впечатляющей скоростью, но все равно был вялым по сравнению с "копьем".

Он оценил ущерб, который был нанесен руке, осознавая, как быстро могут сработать его системы самовосстановления, чтобы заделать это отверстие шириной в дюйм, и быстро пришел к выводу. Целостность может быть восстановлена, но не раньше, чем произойдет неприемлемая потеря крови и давления. Поскольку его обязанностью всегда было сохранить жизнь своему владельцу, чего бы это ни стоило, он предпочел отсечь руку выше раны; сверхострые радужные лезвия в одно мгновение прорезали плоть и кости.

Все это произошло задолго до того, как какие-либо болевые сигналы успели достичь его мозга. Первое, что Форкерей узнал о своем несчастье, было то, что его рука со звоном упала на ноги.

— Я думаю... — начал он говорить. Хирц бросилась к ультра и сделала все возможное, чтобы поддержать его.

Усеченная рука Форкерея заканчивалась гладкой серебристой радужкой.

— Не разговаривай, — сказал Чайлд.

Форкерей, который все еще стоял, смотрел на свою травму с чем-то близким к восхищению. — Я...

— Я сказал, не разговаривай. — Чайлд опустился на колени и поднял ампутированную руку, показывая ее Форкерею. Дыра проходила прямо сквозь нее, просверленная так же чисто, как винтовочный ствол.

— Я буду жить, — выдавил из себя Форкерей.

— Да, будешь, — сказал Трентиньян. — И ты также можешь считать себя везунчиком. Если бы снаряд пронзил твое тело, а не одну из его конечностей, я не думаю, что мы бы сейчас вели этот разговор.

— Ты называешь это удачей?

— Такую рану, как у тебя, можно залечить совсем тривиальным вмешательством. У нас есть все необходимое оборудование на борту шаттла.

Хирц беспокойно огляделась. — Ты думаешь, наказание закончилось?

— Я думаю, мы бы знали, если бы это было не так, — сказал я. — В конце концов, это была наша первая ошибка. Конечно, мы можем ожидать, что в будущем все будет немного хуже.

— Тогда нам лучше больше не допускать ошибок, не так ли? — Хирц адресовала свои слова Селестине.

Я ожидал гневного опровержения. Селестина была бы совершенно права, если бы напомнила Хирц, что — если бы остальных из нас заставили сделать такой выбор — наши шансы найти правильный ответ были бы ничтожно малы — один к шести.

Но вместо этого Селестина просто заговорила ровным, усыпляющим тоном человека, который не мог до конца поверить, что допустил такую ошибку.

— Мне очень жаль... Я, должно быть...

— Приняла неправильное решение. Да, — кивнул я. — И, несомненно, будут и другие. Ты сделала все, что могла, Селестина, — лучше, чем мог бы сделать любой из нас.

— Это было недостаточно хорошо.

— Да, но ты сузила поле поиска до двух возможностей. Это намного лучше, чем шесть.

— Он прав, — сказал Чайлд. — Селестина, не терзай себя из-за этого. Без тебя мы бы не зашли так далеко, как сейчас. Теперь продолжай и нажми другой вариант ответа — тот, на котором ты остановилась изначально, — и мы доставим Форкерея обратно в базовый лагерь.

Ультра пристально посмотрел на него. — Я в порядке, Чайлд. Могу продолжать.

— Может быть, ты и сможешь, но все равно пришел момент временно отступить. Мы как следует осмотрим эту руку, а затем вернемся с легкими костюмами. В любом случае, мы не сможем продолжать в том же духе — и мне не особенно хочется продолжать вообще без доспехов.

Селестина снова повернулась к раме. — Я тоже не могу обещать, что это правильный вариант.

— Мы воспользуемся этим шансом. Просто нажимай на них последовательно — лучше всего сначала — до тех пор, пока Шпиль не откроет обратный путь к началу.

Она нажала на символ, который был ее первым выбором, прежде чем более глубоко проанализировала проблему и увидела призрачную ловушку.

Как всегда, Кровавый шпиль не обязал нас мгновенно оценивать сделанный нами выбор. Был момент, когда все мы напряглись, ожидая, что копья полетят снова... но на этот раз мы были избавлены от дальнейшего наказания.

Дверь открылась, давая вид на следующую комнату.

Мы, конечно, не переступили порог. Вместо этого мы развернулись и направились обратно через череду комнат, которые мы уже прошли, все время спускаясь, почти смеясь над детской простотой самых ранних головоломок по сравнению с теми, с которыми мы сталкивались перед нападением.

По мере того как двери последовательно открывались и закрывались, воздух разрежался, и кожа Кровавого шпиля становилась холоднее; она меньше походила на живое существо, больше на древнюю задумчивую машину. Но все равно эта далекая, пульсирующая дыхательная вибрация сотрясала полы, теперь уже ниже и медленнее: Шпиль давал нам понять, что знает о нашем присутствии и, возможно, самую малость разочарован этим поворотом назад.

— Ладно, ублюдок, — сказал Чайлд. — Мы отступаем, но только пока. Мы вернемся, понимаешь?

— Ты не должен принимать это на свой счет, — сказал я.

— О, но я знаю, — сказал Чайлд. — Я действительно принимаю это очень близко к сердцу.

Мы добрались до первой камеры, а затем спустились вниз через то, что раньше было входным отверстием. После этого был всего лишь короткий перелет обратно к ожидающему шаттлу.

Снаружи было темно.

Мы пробыли в Шпиле более девятнадцати часов.

ЧЕТЫРЕ

— Сойдет, — сказал Форкерей, поворачивая свою новую руку то в одну, то в другую сторону.

— Сойдет? — Трентиньян казался смертельно уязвленным. — Мой дорогой друг, это произведение изысканного мастерства, настоящая красота. Маловероятно, что вы увидите нечто подобное снова, если, конечно, меня не призовут провести аналогичную процедуру.

Мы сидели внутри шаттла, все еще находящегося на поверхности Голгофы. Корабль представлял собой приземистый, аэродинамически тупой цилиндр, который приземлился хвостом вниз, а затем расправил вокруг себя группу из восьми пузырьков: шесть для наших личных помещений на время экспедиции, одна зона общего пользования и общий медицинский отсек, оснащенный всем оборудованием, необходимым Трентиньяну для выполнения его работы. Удивительно — по крайней мере, для меня, признавшегося в некотором незнании этих вещей, — создатели шаттла были более чем способны создать различные кибернетические компоненты, которые требовались доктору, и хирургические инструменты в его распоряжении — блестящие, полуразумные штуки, которые двигались по его воле почти до того, как он их вызывал — явно были самыми современными по любым мыслимым меркам.

— Да, что ж, я бы предпочел, чтобы вы снова прикрепили мою старую руку, — сказал Форкерей, открывая и закрывая гладкую металлическую перчатку своей замены.

— Сделать это было бы почти оскорбительно тривиально, — сказал Трентиньян. — Новую руку можно было бы вырастить и пересадить заново за несколько часов. Если бы это вас не привлекало, я мог бы запрограммировать вашу культю на самостоятельную регенерацию руки; совершенно простая манипуляция стволовыми клетками. Но какой в этом был бы смысл? Весьма вероятно, что вы потеряете ее, как только мы понесем наше следующее наказание. Теперь вы будете терять только оборудование — гораздо менее травматичная перспектива.

— Тебе это нравится, — сказала Хирц, — не так ли?

— Было бы невежливо отрицать это, — сказал Трентиньян. — Когда меня так долго отлучали от желающих подопытных, вполне естественно получать удовольствие от тех небольших возможностей для практики, которые судьба считает нужным предоставить.

Хирц понимающе кивнула. Я вспомнил, что при нашей первой встрече она ничего не слышала о Трентиньяне, но не теряла времени даром, формируя свое последующее мнение об этом человеке. — Только ты ведь не остановишься просто так, протянув руку, не так ли? Я навела о тебе справки, док, после той встречи в доме Чайлда. Взломала некоторые медицинские записи, которые власти Стоунера до сих пор не рассекретили, потому что они просто чертовски тревожат. Ты действительно выложился по полной, не так ли? Кое-что из того, что я увидела в этих файлах — твои жертвы, — они мешали мне спать.

И все же она решила пойти с нами, подумал я. Очевидно, привлекательность обещанного Чайлдом вознаграждения перевесила любые сомнения, которые у нее могли возникнуть по поводу того, чтобы делить комнату с Трентиньяном. Но меня заинтересовали эти медицинские записи. Конечно, обнародованные данные содержали более чем достаточно зверств для среднестатистического ночного кошмара. Кровь стыла в жилах при мысли о том, что самые чудовищные преступления Трентиньяна так и не были полностью раскрыты.

— Это правда? — спросил я. — А что, действительно были вещи похуже?

— Это зависит от обстоятельств, — сказал Трентиньян. — Были испытуемые, на которых я продвинул свои экспериментальные методы дальше, чем обычно считается, если вы это имеете в виду. Но приближался ли я когда-нибудь к тому, что считал истинными пределами? Нет. Мне всегда мешали.

— Возможно, до настоящего времени, — сказал я.

Жесткая серебряная маска повернулась лицом ко всем нам по очереди. — Это вполне возможно. Но, пожалуйста, уделите некоторое внимание следующему вопросу. Сейчас я могу хирургическим путем удалить все ваши конечности, чисто, с минимумом осложнений. Отсоединенные элементы можно было бы поместить в криогенное хранилище и заменить протезными системами до тех пор, пока мы не выполним стоящую перед нами задачу.

— Спасибо... — сказал я, оглядывая остальных. — Но думаю, мы обойдемся без этого, доктор.

Трентиньян великодушно протянул ладони. — Я в вашем распоряжении, если захотите передумать.

Мы провели целый день в шаттле, прежде чем вернуться в Шпиль. Я смертельно устал, но когда наконец заснул, то только для того, чтобы погрузиться в еще более запутанные сны, очень похожие на те, которые Чайлд закачал в наши головы во время перехода в спящий режим. Я проснулся, чувствуя себя злым и обманутым, и решил поговорить с ним об этом лицом к лицу.

Но кое-что еще привлекло мое внимание.

С моим запястьем было что-то не так. Прямо под кожей был спрятан твердый прямоугольник, смутно проступавший сквозь мою плоть. Поворачивая запястье то в одну, то в другую сторону, я любовался предметом, остро — и странно — ощущая его прямолинейность. Я огляделся вокруг и почувствовал такое же интуитивное осознание других форм, которые формировали мое окружение. Я не знал, что меня больше беспокоило — присутствие чужеродного предмета под моей плотью или моя неестественная реакция на него.

Пошатываясь, я ввалился в общие помещения шаттла и протянул руку Чайлду, который сидел там с Селестиной.

Она посмотрела на меня прежде, чем Чайлд успел ответить. — Значит, у тебя тоже есть такой, — сказала она, показывая мне похожую форму, скрывающуюся чуть ниже ее собственной кожи. Форма рифмовалась — другого слова для этого не подберешь — с окружающими панелями и выступами общего пользования. — Эм, Ричард? — добавила она.

— Я чувствую себя немного странно.

— Виноват Чайлд. Он положил их туда. Не так ли, лживая крыса?

— Это легко снимается, — сказал он с невинным видом. — Просто мне показалось более разумным имплантировать устройства, пока вы все спали, чтобы не тратить больше времени, чем необходимо.

— Дело не только в том, что у меня на запястье, — сказал я, — что бы это ни было.

— Это что-то, что не дает нам уснуть, — сказала Селестина, едва сдерживая гнев. Чувствуя себя хуже, чем когда-либо, я наблюдал за тем, как менялись очертания ее лица, пока она говорила, ощущая каркас мышц и костей, лежащих прямо под кожей.

— Проснуться? Я справился.

— А... какой-то шунт, — сказала она. — Насколько я понимаю, ими пользуются ультра. Он высасывает яды усталости из крови и возвращает другие химические вещества обратно в кровь, нарушая нормальный цикл сна мозга. С помощью одного из них можно оставаться в сознании неделями, практически не испытывая психологических проблем.

Я заставил себя улыбнуться, игнорируя чувство неправильности, которое испытывал. — Это та часть "почти", которая меня беспокоит.

— Меня тоже. — Она свирепо посмотрела на Чайлда. — Но как бы я ни ненавидела маленькую крысу за то, что она сделала это без моего разрешения, признаю, что вижу в этом смысл.

Я снова почувствовал боль в запястье. — Работа Трентиньяна, я полагаю?

— Считай, тебе повезло, что он не отрубил тебе руки и ноги, пока занимался этим, — перебил ее Чайлд. — Я велел ему установить шунты. Мы все еще можем вздремнуть, если у нас будет такая возможность. Но эти устройства позволят нам оставаться начеку, когда понадобится бдительность. На самом деле они не более зловещи, чем это.

— Есть кое-что еще... — неуверенно спросил я. Я взглянул на Селестину, пытаясь понять, чувствует ли она себя так же странно, как я. — С тех пор как проснулся, я ... воспринимаю все по-другому. Я продолжаю видеть формы в новом свете. Что именно ты со мной сделал, Чайлд?

— Опять же, ничего необратимого. Всего лишь небольшая лекарственная настойка...

Я старался держать себя в руках. — Какого рода лекарственные средства?

— Нейронные модификаторы. — Он поднял руку, защищаясь, и я увидел ту же прямоугольную выпуклость у него под кожей. — Твой мозг уже кишит демархистскими имплантами и клеточными машинами, Ричард, так зачем притворяться, что то, что я сделал, — это нечто большее, чем продолжение того, что уже было?

— О чем, черт возьми, он говорит? — спросила Хирц, которая последние несколько секунд стояла у двери в общее помещение. — Это связано с тем странным дерьмом, с которым я сталкиваюсь с тех пор, как проснулась?

— Весьма вероятно, — сказал я, испытывая облегчение от того, что, по крайней мере, не схожу с ума. — Дай угадаю — повышенная математическая и пространственная осведомленность?

— Если ты это так называешь, то да. Видеть повсюду очертания и думать о том, как они сочетаются друг с другом...

Хирц повернулась и посмотрела на Чайлда. Несмотря на свой маленький рост, она выглядела вполне способной нанести увечье. — Начинай говорить, придурок.

Чайлд говорил с тихим спокойствием. — Я ввел модификаторы в ваш мозг через запястный шунт. Модификаторы не привели к какой-либо радикальной перестройке нервной системы, но они подавляют и усиливают определенные области функционирования мозга. Эффект, грубо говоря, заключается в усилении ваших пространственных способностей за счет некоторых менее важных функций. То, что вы получаете, — это проблеск в когнитивных сферах, в которых Селестина обитает как в обычной жизни. — Селестина открыла рот, чтобы заговорить, но он прервал ее поднятием ладони. — Не более чем беглый взгляд, нет, но я думаю, вы согласитесь, что — учитывая те вызовы, которые любит бросать нам Шпиль — модификаторы дадут нам преимущество, которого нам не хватало ранее.

— Ты хочешь сказать, что за одну ночь превратил нас всех в гениев математики?

— В общих чертах, да.

— Что ж, это пригодится, — сказала Хирц.

— Так и будет?

— Да. Когда попытаешься сложить кусочки своего члена обратно вместе.

Она бросилась к нему.

— Хирц, я...

— Прекрати, — сказал я, вмешиваясь. — Чайлд был неправ, делая это без нашего согласия, но — учитывая ситуацию, в которой мы оказались — идея имеет смысл.

— На чьей ты стороне? — спросила Хирц, отступая назад с выражением праведной ярости в глазах.

— Ни на чьей, — сказал я. — Я просто хочу сделать все возможное, чтобы победить Шпиль.

Хирц свирепо посмотрела на Чайлда. — Хорошо. В этот раз. Но если попробуешь еще один подобный трюк, и...

Но даже тогда было очевидно, что Хирц пришла к выводу, к которому я уже пришел сам: учитывая, чем Шпиль, вероятно, будет нас тестировать, лучше принять эти машины, чем просить удалить их из наших тел.

Была только одна тревожная мысль, от которой я не мог полностью отмахнуться.

Приветствовал бы я машины с такой готовностью до того, как они вторглись в мою голову, или они частично повлияли на мое решение?

Я не имел понятия.

Но решил побеспокоиться об этом позже.

ПЯТЬ

— Три часа, — торжествующе произнес Чайлд. — Во время нашего последнего путешествия нам потребовалось девятнадцать, чтобы добраться до этой точки. Это должно что-то значить, не так ли?

— Ага, — ехидно сказала Хирц. — Это значит, что все ерунда, когда ты знаешь ответы.

Мы стояли у двери, где Селестина совершила свою ошибку в прошлый раз. Она только что нажала правильный топологический символ, и дверь открылась, впуская нас в комнату за ней, в которую мы до сих пор не заходили. Отныне мы снова столкнемся с новыми вызовами, вместо того чтобы проходить через те, с которыми мы уже встречались. Оказалось, что Шпиль был больше заинтересован в том, чтобы исследовать пределы нашего понимания, чем просто заставить нас решать перестановки одной и той же базовой задачи.

Он хотел сломить нас, а не напрягать.

Все больше и больше я думал о нем как о разумном существе: любознательном и терпеливом и — когда появлялось настроение — безмерно способном на жестокость.

— Что там внутри? — спросил Форкерей.

Хирц прошла вперед, в неисследованную комнату.

— Ну и черт бы меня побрал, если это не очередная головоломка.

— Не могли бы вы описать это?

— По-моему, дерьмо странной формы. — Несколько секунд она молчала. — Да. Формы снова в четырех измерениях. Селестина — хочешь взглянуть на это? Я думаю, это как раз по твоей части.

— Есть какие-нибудь идеи, в чем заключается суть задания? — спросила Селестина.

— Черт возьми, я не знаю. Что-то связанное с растяжкой, я думаю...

— Топологические деформации, — пробормотала Селестина, прежде чем присоединиться к Хирц в комнате.

Минуту или около того они совещались, изучая помеченный дверной косяк, как пара взыскательных искусствоведов.

Во время последнего прогона у Хирц и Селестины почти не было точек соприкосновения: было неожиданно видеть, как много теперь понимала Хирц. Машины, которые Чайлд внедрил в наши черепа, улучшили математические навыки у всех нас — за возможным исключением Трентиньяна, который, как я подозревал, не проходил терапию, — но эффекты отличались по нюансам, степени и стабильности. Мой математический талант накатывал лихорадочными, непредсказуемыми волнами, как вдохновение на поэта, пристрастившегося к лаудануму. Форкерей приобрел поразительную беглость в арифметике, умея подсчитывать огромное количество вещей, просто взглянув на них на мгновение.

Но перемена в Хирц была самой разительной из всех, и даже Чайлд был ошеломлен этим. При втором проходе через Шпиль она интуитивно находила ответы на многие задачи с первого взгляда, и я был уверен, что она не всегда помнила, каким был правильный ответ. Теперь, когда мы сталкивались с задачами, которые бросали вызов даже Селестине, Хирц все еще была способна уловить суть проблемы, даже если ей было не под силу сформулировать детали на формальном языке математики.

И если она еще не могла найти способ выбрать правильный ответ, то могла, по крайней мере, увидеть один или два ответа, которые были явно неправильными.

— Хирц права, — в конце концов сказала Селестина. — Речь идет о топологических деформациях, операциях растяжения твердых форм.

Мы снова видели проецируемые тени четырехмерных решеток. Однако с правой стороны двери тени были от тех же объектов после того, как они были растянуты, сжаты и в целом искажены. Проблема заключалась в том, чтобы определить тень, которая могла быть сформирована только с помощью сдвига, в дополнение к другим операциям.

Это заняло час, но в конце концов Селестина почувствовала уверенность в том, что выбрала правильный ответ. Мы с Хирц попытались последовать ее доводам, но лучшее, что смогли сделать, это согласиться с тем, что два других ответа были бы неправильными. Это, по крайней мере, было улучшением по сравнению со всем, на что мы были способны до введения лекарств, но утешало лишь в меру.

Тем не менее, Селестина выбрала правильный ответ. Мы перешли в следующую комнату.

— Это все, на что мы способны в этих скафандрах, — сказал Чайлд, указывая на дверь, которая была перед нами. — Будет тесновато, даже в более легких костюмах — за исключением Хирц, конечно.

— Какой здесь воздух? — спросил я.

— Мы могли бы дышать им, — сказал Форкерей. — И нам придется это сделать, хотя бы ненадолго. Но не рекомендую делать это в течение длительного времени — по крайней мере, до тех пор, пока нас к этому не вынудят.

— Заставят? — спросила Селестина. — Вы думаете, двери будут становиться все меньше и меньше?

— Не знаю. Но не кажется ли вам, что это место вынуждает нас подставлять себя ему, делать себя максимально уязвимыми? Я не думаю, что с нами пока все кончено. — Он сделал паузу, его скафандр начал сниматься сам по себе. — Но это не значит, что мы должны потакать этому.

Я понимал его нежелание. Шпиль причинил боль ему, а не нам.

Под скафандры ультра, которые привели нас сюда, мы надели столько облегченных версий, сколько было возможно. Это были облегающие костюмы достаточно современного дизайна, но по сравнению с оборудованием ультра они казались музейными экспонатами. Шлемы и большую часть дыхательного оборудования надеть было невозможно, поэтому мы носили дополнительные детали, пристегнутые ремнями к спинам. Несмотря на мои опасения, Шпиль не возражал против этого, но я по-прежнему остро осознавал, что мы еще не знаем всех правил, по которым играем.

Потребовалось всего три или четыре минуты, чтобы переодеться в новые костюмы; большая часть этого времени ушла на проверку состояния. В течение минуты или около того мы все, за исключением Хирц, дышали воздухом Шпиля.

Он был терпким, горячим, как кровь, влажным и слегка пах машинным маслом.

Я почувствовал облегчение, когда шлемы наполнились холодным, безвкусным воздухом из утилизаторов ранцев наших костюмов.

— Привет. — Хирц, единственная, кто все еще был одет в свой оригинальный скафандр, опустилась на колени и коснулась пола. — Зацени это.

Я последовал за ней, прижимая тонкую ткань перчатки к поверхности.

Вибрации конструкции нарастали и спадали с возросшей силой, как будто мы возбудили ее, сняв наши твердые защитные оболочки.

— Как будто у этой гребаной штуки встает, — сказала Хирц.

— Давайте продолжим, — сказал Чайлд. — Мы все еще защищены — просто не так эффективно, как раньше, — но если будем оставаться умными, это не будет иметь значения.

— Да. Но меня беспокоит то, что я должна быть умной. Ни один умный человек и близко не подойдет к этому гребаному месту.

— Кем это делает тебя, Хирц? — спросила Селестина.

— Жаднее, чем ты можешь себе представить, — сказала она.

Тем не менее, мы добились хорошего прогресса еще в одиннадцати комнатах. Время от времени из витражного окна открывался вид на поверхность Голгофы, которая находилась очень далеко под нами. По подсчетам Форкерея, с момента входа в Шпиль мы поднялись на сорок пять метров по вертикали. Хотя впереди было еще двести метров — фактически основная часть подъема, — впервые стало казаться возможным, что у нас все получится. Это, конечно, зависело от нескольких предположений. Одно из них заключалось в том, что проблемы, хотя и становились неуклонно более сложными, не становились неразрешимыми. Другое заключалось в том, перестанут ли сужаться дверные проемы теперь, когда мы отказались от громоздких скафандров.

Но это случилось.

Как всегда, сужение было незаметным от комнаты к комнате, но после пяти или шести это уже нельзя было игнорировать. После прохода еще десяти или пятнадцати комнат нам снова пришлось бы с трудом пробираться между ними.

А что, если сужение продолжится и после этой точки?

— Мы не сможем продолжать, — сказал я. — Мы не поместимся, даже если будем голые.

— Вы слишком пораженчески настроены, — сказал Трентиньян.

Голос Чайлда звучал разумно. — Что бы вы предложили, доктор?

— Не более чем несколько незначительных корректировок базового плана человеческого тела. Ровно столько, чтобы мы могли протиснуться через отверстия, которые были бы непроходимы при наших нынешних... обременениях.

Трентиньян алчно оглядел мои руки и ноги.

— Это того не стоило бы, — сказал я. — Я приму вашу помощь после того, как получу травму, но если вы думаете, что я соглашусь на что-то более радикальное... Что ж, боюсь, вы сильно ошибаетесь, доктор.

— Аминь, — сказала Хирц. — Какое-то время назад, Свифт, я действительно думала, что это место действует тебе на нервы.

— Это не так, — сказал я. — Ни в малейшей степени. И в любом случае, мы думаем о том, что впереди еще много комнат, когда, возможно, даже не сможем пройти следующую.

— Я согласен, — сказал Чайлд. — Мы будем делать это по очереди. Доктор Трентиньян, отложите свои дикие фантазии в сторону, по крайней мере, на данный момент.

— Считайте, что они остались всего лишь мечтами наяву, — сказал Трентиньян.

Итак, мы двинулись дальше.

Теперь, когда мы прошли через так много дверей, стало возможным заметить, что задачи Шпиля возникали волнами; что, например, могла существовать серия задач, которые зависели от теории простых чисел, за которой следовала другая серия, зависевшая от свойств тел более высокой размерности. В течение нескольких последовательных комнат мы сталкивались с вопросами, связанными с мозаичными узорами, в то время как другая последовательность проверяла наше понимание клеточных автоматов: странные армии фигур в шахматном порядке, которые подчинялись простым правилам и в то же время взаимодействовали потрясающе сложными способами. Финальная задача в каждом наборе всегда была самой сложной; та, в которой мы с наибольшей вероятностью могли допустить ошибку. Мы были вполне готовы потратить три или четыре часа на то, чтобы пройти мимо каждой двери, если это было время, необходимое для уверенности — по крайней мере, по мнению Селестины — в том, что ответ ясен.

И хотя шунты вымывали яды усталости из нашей крови, и хотя модификаторы позволяли нам мыслить с ясностью, которой мы никогда раньше не знали, своего рода изнеможение всегда охватывало нас после решения одной из самых сложных задач. Обычно это проходило за несколько десятков минут, но до тех пор мы обычно выжидали, прежде чем отважиться войти в теперь уже открытую дверь, снова собираясь с силами.

В эти тихие минуты мы разговаривали между собой, обсуждая, что произошло и чего мы могли ожидать.

— Это случилось снова, — сказал я, обращаясь к Селестине по личному каналу.

Последовал ее ответ, не более краткий, чем я ожидал. — Что?

— Какое-то время остальные из нас могли не отставать от тебя. Даже Хирц. Или, если не поспевать, то, по крайней мере, не терять вас полностью из виду. Но ты снова вырываешься вперед, не так ли? Эти жонглерские трюки снова в ходу.

Она не торопилась с ответом. — У вас есть лекарства Чайлда.

— Да. Но все, что они могут делать, — это работать с базовой нейронной топологией, подавляя и усиливая активность, не изменяя расположение соединений каким-либо существенным образом. И лекарства имеют широкий спектр; они не настроены специально ни на кого из нас.

Селестина посмотрела на единственную из нас, кто все еще был одет в один из исходных скафандров. — Они сработали c Хирц.

— Должно быть, это была удача. Но да, ты права. Однако она не могла видеть так далеко, как ты, даже с модификаторами.

Селестина постучала по шунту на своем запястье, все еще едва заметному под облегающей тканью костюма. — Я тоже приняла порцию модификаторов.

— Сомневаюсь, что это дало тебе большое преимущество по сравнению с тем, что у тебя уже было.

— Может, и нет. — Она помолчала. — В этом разговоре есть какой-то смысл, Ричард?

— Не совсем, — сказал я, уязвленный ее ответом. — Я просто...

— Да, хотел поговорить.

— А ты этого не хочешь?

— Вряд ли ты можешь винить меня, если я этого не сделаю, не так ли? Это не совсем подходящее место для светской беседы, не говоря уже о том, чтобы общаться с кем-то, кто предпочел стереть меня из своей памяти.

— Что-нибудь изменится, если я скажу, что сожалею об этом?

По тону ее ответа я понял, что мой ответ был не совсем тем, которого она ожидала. — Теперь легко сказать, что тебе жаль... теперь, когда тебе удобно это сказать. Это ведь не то, что ты чувствовал в то время, не так ли?

Я с трудом подыскивал ответ, который был бы не слишком далек от истины. — Ты поверишь мне, если я скажу, что подавлял тебя, потому что все еще любил, а не по какой-либо другой причине?

— Это просто слишком удобно, не так ли?

— Но это не обязательно ложь. И можешь ли ты винить меня за это? Мы были влюблены, Селестина. Ты не можешь этого отрицать. Просто потому, что между нами что-то произошло... — Вопрос, который я собирался ей задать, сам собой всплыл у меня в голове. — Почему ты больше не связалась со мной после того, как тебе сказали, что ты не можешь поехать в Ресургем?

— Нашим отношениям пришел конец, Ричард.

— Но мы расстались на довольно дружеских условиях. Если бы не экспедиция в Ресургем, мы, возможно, вообще не расстались бы.

Селестина раздраженно вздохнула. — Ну, раз уж ты спросил, я действительно хотела связаться с тобой.

— Ты это сделала?

— Но к тому времени, как я приняла решение, то узнала о том, как ты меня подавлял. Как ты думаешь, Ричард, что я при этом почувствовала? Как маленькая, одноразовая частичка твоего прошлого — что-то, что можно скомкать и выбросить, когда оно тебя обидело?

— Все было совсем не так. Я никогда не думал, что увижу тебя снова.

Она фыркнула. — И, возможно, ты бы этого не сделал, если бы не старый добрый Роланд Чайлд.

Я старался говорить ровным голосом. — Он пригласил меня с собой, потому что мы оба привыкли испытывать друг друга подобными испытаниями. Я полагаю, ему нужен был кто-то с твоим жонглерским перевоплощением. Чайлду было наплевать на наше прошлое.

Ее глаза сверкнули за забралом шлема. — И тебе тоже все равно, не так ли?

— О мотивах Чайлда? Нет. Они не являются ни моей заботой, ни моим интересом. Все, что меня сейчас беспокоит, — вот это.

Я похлопал по гулкому полу Шпиля.

— Здесь больше, чем кажется на первый взгляд, Ричард.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Разве ты не заметил, как... — Она смотрела на меня несколько секунд, словно собираясь что-то сказать, затем покачала головой. — Не бери в голову.

— Что, ради всего святого?

— Тебе не кажется, что Чайлд был слишком хорошо подготовлен?

— Я бы не сказал, что есть такая вещь, как быть слишком хорошо подготовленным к чему-то вроде Кровавого шпиля, Селестина.

— Я не это имела в виду. — Она потрогала пальцами ткань своей облегающей одежды. — Эти костюмы, например. Откуда он знал, что мы не сможем пройти весь путь с более крупными?

Я пожал плечами — жест, который теперь был прекрасно виден. — Не знаю. Может быть, он чему-то научился у Аргайла перед смертью.

— Тогда как насчет доктора Трентиньяна? Этот упырь даже отдаленно не заинтересован в разгадке Шпиля. Он пока не внес свой вклад ни в одну проблему. И все же он уже доказал свою ценность, не так ли?

— Я не понимаю.

Селестина потерла свой шунт. — Эти штуки. И нейронные модификаторы — Трентиньян руководил их установкой. И я даже не упомянула о руке Форкерея или медицинском оборудовании на борту шаттла.

— Я все еще не понимаю, к чему ты клонишь.

— Не знаю, какие рычаги использовал Чайлд, чтобы добиться его сотрудничества — это должно быть нечто большее, чем подкуп или алчность, — но у меня есть очень, очень неприятная идея. И все это указывает на нечто еще более тревожное.

Мне это уже надоело. Учитывая, что перед нами стояла задача открыть следующую дверь, последнее, что мне было нужно, — это параноидальные теории.

— Что именно?

— Чайлд слишком много знает об этом месте.

Еще одна комната, еще один неправильный ответ, еще одно наказание.

Последнее выглядело как незначительный выговор. Я вспомнил быстрое металлическое мерцание машин, появляющихся из люков, открывающихся в бесшовных стенах: теперь это были не копья, а шарнирные клещи и злобно изогнутые ножницы. Я вспомнил струи яркой артериальной крови под высоким давлением, разбрызгивающиеся по комнате, как розовые знамена, осколки раздробленной кости, стучащие по стенам, как шрапнель. Я вспомнил нежелательный и жестокий урок анатомии человеческого тела; элегантность, с которой мышцы, кости и сухожилия были прикреплены друг к другу, и ужасающая легкость, с которой их можно было отделить друг от друга хирургически острыми металлическими инструментами.

Я вспомнил крики.

Я вспомнил неописуемую боль до того, как подействовали анальгетики.

Впоследствии, когда у нас было время подумать о том, что произошло, я не думаю, что кому-то из нас пришло в голову обвинять Селестину в совершении еще одной ошибки. Модификаторы Чайлда внушили нам здоровое уважение к сложности того, что она делала, и — как и прежде — ее второй выбор был правильным; тот, который открывал обратный путь к выходу из Шпиля.

И кроме того...

Селестина тоже страдала.

Однако хуже всего пришлось Форкерею. Возможно, Шпиль, однажды попробовав его крови, решил, что хочет гораздо большего — большего, чем можно было бы получить, пожертвовав простой конечностью. Он разрубил его на четыре части: два быстрых противоположных удара кошмарными ножницами; рассечение пополам, за которым мгновением позже последовало еще одно отвратительное рассечение пополам.

Четыре куска Форкерея с глухим стуком упали на пол Шпиля; его внутренние органы были вскрыты, как у восковой модели в медицинской школе. Различные машины аккуратно расположились среди его внутренностей, разрезанные по одним и тем же плоскостям. То, что от него осталось, дернулось раз или два, затем — за исключением замененной руки, которая продолжала дергаться, — он, к счастью, стал неподвижен. Прошло мгновение или два, а затем — со скоростью хлыста — суставчатые руки схватили его за ноги и прижали к стене, оставляя скользкие красные следы скольжения.

Смерть Форкерея была бы достаточно ужасной, но к тому времени Шпиль уже готовил новое наказание.

Я увидел, как Селестина упала на землю, обхватив одной рукой обрубок другой, из раны брызнула кровь, несмотря на давление, которое она оказывала. Сквозь забрало ее лицо стало призрачным.

На правой руке Чайлда не хватало всех пальцев. Он прижал искалеченную руку к груди, скривившись, но сумел удержаться на ногах.

Трентиньян потерял ногу. Но из раны не хлестала кровь, не было никаких признаков разорванных мышц и костей. Я видел только поврежденные механизмы; скрученную и сломанную стальную и пластиковую арматуру; гудящие кабели и заикающиеся оптические волокна; прерванные линии подачи, сочащиеся тошнотворно-зеленой жидкостью.

Трентиньян, тем не менее, упал на пол.

Я также почувствовал, что падаю, посмотрел вниз и увидел, что моя правая нога заканчивается чуть ниже колена; понял, что моя собственная кровь хлещет жесткой алой струей. Я ударился об пол — боль от травмы еще не достигла моего мозга — и рефлекторно потянулся к культе. Но показалась только одна рука; левая была аккуратно отсечена выше запястья. Боковым зрением я увидел свою оторванную руку, все еще одетую в перчатку, лежащую на полу, как нелепый белый краб.

Боль расцвела в моем черепе.

Я закричал.

ШЕСТЬ

— С меня хватит этого дерьма, — сказала Хирц.

Чайлд посмотрел на нее со своей кушетки для выздоравливающих. — Ты покидаешь нас?

— Черт возьми, я права.

— Ты меня разочаровываешь.

— Ладно, но я все равно ухожу.

Чайлд погладил себя по лбу, обводя его форму новой стальной перчаткой, которую Трентиньян прикрепил к его руке. — Если кому-то и следует увольняться, то только не тебе, Хирц. Ты вышла из Шпиля без единой царапины. Посмотри на всех нас.

— Спасибо, но я только что поужинала.

Трентиньян поднял к ней свою серебряную маску. — Сейчас в этом нет необходимости. Я признаю, что замены, которые я здесь смастерил, обладают определенной брутальной эстетикой, но в функциональном плане им нет равных. — Словно для того, чтобы продемонстрировать свою точку зрения, он согнул свою собственную запасную ногу.

Это была замена, а не просто спасенная, отремонтированная и прикрепленная на место старая. Хирц, которая собрала столько наших частичек, сколько смогла, так и не нашла отсеченную часть Трентиньяна. Осмотр территории вокруг Шпиля, где мы нашли останки Форкерея, также не выявил какой-либо существенной части тела доктора. Шпиль позволил нам забрать руку Форкерея после того, как она была отрублена, но, похоже, решил оставить все металлические предметы себе.

Я встал со своей собственной кушетки, проверяя, как моя новая нога выдерживает мой вес. Нельзя было отрицать превосходство работы Трентиньяна. Протез настолько идеально сочетался с моей существующей нервной системой, что я уже вписал ногу в свой образ тела. Когда я ходил с ним, то делал это с едва заметной хромотой, и она, несомненно, исчезнет, как только привыкну к замене.

— Я мог бы снять и вторую, — пропищал Трентиньян, потирая руки. — Тогда у вас было бы идеальное нервное равновесие... Мне сделать это?

— Вы ведь хотите этого, не так ли?

— Признаюсь, меня всегда обижала асимметрия.

Я ощупал свою другую ногу; ту, что из плоти и крови, которая теперь казалась такой уязвимой, что вряд ли выдержит этот курс.

— Вам просто нужно набраться терпения, — сказал я.

— Что ж, все приходит к тому, кто ждет. И как поживает рука?

Как и Чайлд, теперь я мог похвастаться одной стальной перчаткой вместо руки. Я согнул ее, услышав тихий, пронзительный вой приводов. Когда я прикасался к чему-либо, то ощущал покалывание ощущений; рука была способна регистрировать едва уловимые градации тепла или холода. Замена Селестины была очень похожей, хотя и более изящной и в чем-то более женственной. По крайней мере, наши травмы требовали именно этого, подумал я; в отличие от Чайлда, который потерял только пальцы, но, казалось, радовался блестящей работе доктора больше, чем было строго необходимо.

— Сойдет, — сказал я, вспомнив, как сильно Форкерей разозлил доктора тем же замечанием.

— Неужели ты этого не понимаешь? — сказала Хирц. — Если бы Трентиньян добился своего, ты бы уже был таким, как он. Одному Богу известно, где он остановится.

Трентиньян пожал плечами. — Я просто чиню то, что повреждено Шпилем.

— Да. Вы двое — отличная команда, док. — Она посмотрела на него с выражением неприкрытого отвращения. — Что ж, извини, но до меня ты не доберешься.

Трентиньян оценивающе посмотрел на нее. — Невелика потеря, когда так мало сырья для работы.

— Пошел ты, урод.

Хирц вышла из комнаты.

— Похоже, она не шутит, когда говорит, что уходит, — сказал я, нарушая воцарившееся молчание.

Селестина кивнула. — Я тоже не могу сказать, что полностью виню ее.

— А ты как? — спросил Чайлд.

— Думаю, она права. Все это становится серьезно похожим на какое-то болезненное упражнение в членовредительстве. — Селестина посмотрела на свою стальную руку, не вполне скрывая собственное отвращение. — Что для этого потребуется, Чайлд? Во что мы превратимся к тому времени, когда победим эту штуку?

Он пожал плечами. — Нет ничего такого, чего нельзя было бы обратить вспять.

— Но, может быть, к тому времени мы уже не захотим, чтобы все было наоборот, не так ли?

— Послушай, Селестина. — Чайлд прислонился к переборке. — То, что мы здесь делаем, — это пытаемся победить элементарную вещь. Достигнуть его вершины, если хочешь. В этом отношении Кровавый шпиль не сильно отличается от горы. Он наказывает нас, когда мы совершаем ошибки, но то же самое делают и горы. Иногда это убивает. Чаще всего это оставляет нам только напоминание о том, на что оно способно. Кровавый шпиль отсекает палец или два. Гора достигает того же эффекта при обморожении. В чем разница?

— Начнем с того, что горе не нравится это делать. Но Шпиль это делает. Он живой, Чайлд, живет и дышит.

— Это машина, вот и все.

— Но, возможно, более умная, чем все, что мы когда-либо знали раньше. Машина, у которой тоже есть вкус к крови. Это не самое удачное сочетание, Чайлд.

Он вздохнул. — Значит, ты тоже сдаешься?

— Я этого не говорила.

— Прекрасно.

Он пошел к двери, которой только что воспользовалась Хирц.

— Куда ты направляешься? — спросил я.

— Чтобы попытаться вразумить ее, вот и все.

СЕМЬ

Десять часов спустя — гудя от неестественной бодрости; потребность во сне стала далеким, исчезающим воспоминанием — мы вернулись в Кровавый шпиль.

— Что он сказал такого, что заставило тебя вернуться? — сказал я Хирц в перерыве между испытаниями.

— А ты как думаешь?

— Просто тупо пытаюсь угадать, но он случайно не увеличил твою долю?

— Давай просто скажем, что условия были пересмотрены. Назовем это бонусом, связанным с эффективностью.

Я улыбнулся. — Значит, назвать тебя наемницей было не так уж далеко от истины, не так ли?

— Палки и камни могут переломать мне кости... извини. Учитывая обстоятельства, это не самый лучший из возможных вариантов хорошего тона, не так ли?

— Не бери в голову.

Теперь мы с трудом выбирались из своих скафандров. Несколькими комнатами ранее мы достигли точки, когда было невозможно протиснуться в дверь, предварительно не отключив наши воздушные шланги и не сняв ранцы. Конечно, мы могли бы обойтись и без ранцев, но никто из нас не хотел дышать воздухом Шпиля до тех пор, пока в этом не возникнет абсолютной необходимости. И они все равно понадобились бы нам, чтобы отступить обратно через негерметичные помещения. Поэтому мы продолжали держаться за них, пробираясь между комнатами, боясь отпустить. Мы видели, как Шпиль забрал сначала дрон Форкерея, а затем ногу Трентиньяна, и, вероятно, он проделал бы то же самое с нашим оборудованием, если бы мы оставили его без присмотра.

— Тогда зачем это делаешь ты? — спросила Хирц.

— Дело, конечно, не в деньгах, — сказал я.

— Нет. Я разобралась с этой частью. Что же тогда?

— Потому что это там. Потому что у нас с Чайлдом долгая история, и я терпеть не могу отказываться от вызова, раз уж принял его.

— Другими словами, старомодное упрямство, — сказала Селестина.

Хирц впервые надевала шлем и рюкзак в сборе. Она только что была вынуждена снять свой первоначальный скафандр и надеть один из обтягивающих костюмов; в скафандре даже ее маленькая фигурка теперь была слишком велика, чтобы пройти через узкие двери. Чайлд прикрепил к своей обтягивающей коже дополнительную броню — похожие на струпья пластыри из гибкого плетеного алмаза, — но она, должно быть, чувствовала себя более уязвимой.

Я ответил Селестине. — А как насчет тебя, если это не то же самое, что заставляет меня возвращаться?

— Я хочу решить проблемы, вот и все. Для тебя они просто средство достижения цели, но для меня они — единственное, что представляет интерес.

Я чувствовал себя оскорбленным, но она была права. Природа испытаний была для меня менее важна, чем открытие того, что находилось на вершине; тайна, которую Шпиль так ревниво охранял.

— И ты надеешься, что, преодолев проблемы, которые они нам ставят, ты в конце концов поймешь создателей Шпиля?

— Не только это. Имею в виду, что это значительная часть всего этого, но я также хочу знать, каковы мои собственные ограничения.

— Хочешь сказать, что желаешь изучить дар, которым тебя наделили жонглеры? — Прежде чем она успела ответить, я продолжил: — Понимаю. И раньше это никогда не было возможно, не так ли? Ты всегда могла проверить себя только в решении проблем, поставленных другими людьми. Ты никогда не смогла бы наметить границы своих способностей; точно так же, как лев не смог бы испытать свою силу на бумаге.

Она огляделась вокруг. — Но теперь я встретила кое-что, что подвергает меня испытанию.

— И что?

Селестина тонко улыбнулась. — Не уверена, что мне это нравится.

Мы больше не разговаривали, пока не обошли с полдюжины новых комнат, а затем отдыхали, пока шунты снимали излишнюю усталость, возникшую после таких усилий.

Математические задачи теперь стали настолько запутанными, что я едва мог их описать, не говоря уже о том, чтобы нащупать путь к решению. Таким образом, Селестине приходилось в основном думать самой, но эмоциональное напряжение, которое мы все испытывали, было таким же изнурительным. В течение часа во время отдыха я балансировал на грани сна, но затем вернулась бдительность, как бледный, холодный рассвет. В этом душевном состоянии было что-то суровое и клиническое — оно казалось не совсем нормальным, — но зато позволяло нам выполнить работу, и это было все, что имело значение.

Мы продолжили путь, миновав семидесятую комнату — на пятнадцать дальше, чем были раньше. Теперь мы были по меньшей мере на шестьдесят метров выше, чем когда входили, и какое-то время казалось, что нашли темп, который нас устраивал. Прошло много времени с тех пор, как Селестина проявляла какие-либо колебания в своих ответах, даже если ей требовалась пара часов, чтобы прийти к решению. Это было так, как если бы она нашла правильный образ мышления, и теперь ни одна из проблем не казалась ей по-настоящему чуждой. На какое-то время, по мере того как мы проходили комнату за комнатой, нами начал овладевать опасный оптимизм.

Это была ошибка.

В семьдесят первой комнате Шпиль начал применять новое правило. Селестина, как обычно, потратила не менее двадцати минут на изучение проблемы, проводя пальцами по неглубоко выгравированным знакам на рамке, ее губы беззвучно шевелились, когда она проверяла возможные варианты.

Чайлд изучал ее с особой внимательностью, которой я раньше за ним не замечал.

— Есть какие-нибудь идеи? — спросил он, заглядывая ей через плечо.

— Не дави на меня, Чайлд. Я размышляю.

— Я знаю, знаю. Просто постарайся сделать это немного быстрее, вот и все.

Селестина отвернулась от рамы. — Почему? У нас что, внезапно появилось расписание?

— Я просто немного обеспокоен тем, сколько времени это у нас отнимет, вот и все. — Он погладил выпуклость на своем предплечье. — Эти шунты не идеальны, и...

— Есть что-то еще, не так ли?

— Не волнуйся. Просто сконцентрируйся на проблеме.

Но на этот раз наказание началось еще до того, как мы приступили к нашему решению.

Полагаю, это было снисходительно по сравнению с жестоким расчленением, которым завершилась наша последняя попытка достичь вершины. Это было скорее суровое предложение сделать наш выбор; скорее щелчок кнута, чем свист гильотины.

Что-то выскочило из стены и упало на пол.

Он был похож на металлический шар размером примерно с теннисный мяч. В течение нескольких секунд он вообще ничего не делал. Мы все уставились на это, зная, что должно произойти что-то неприятное, но не зная, что именно.

Затем мяч задрожал и — никоим образом не деформируясь — отскочил от пола на высоту колена.

Он ударился о пол и снова подпрыгнул, на этот раз немного выше. — Селестина, — сказал Чайлд, — я настоятельно рекомендую вам принять решение...

В ужасе Селестина заставила себя вернуться к головоломке, изображенной на рамке. Мяч продолжал подпрыгивать, с каждым разом поднимаясь все выше.

— Мне это не нравится, — сказала Хирц.

— Я сам от этого не в восторге, — сказал ей Чайлд, наблюдая, как мяч ударился о потолок и с грохотом упал обратно на пол, приземлившись сбоку от того места, где он начал подпрыгивать. На этот раз отскока было достаточно, чтобы он снова ударился о потолок, и при отдаче он пролетел по диагонали через всю комнату, ударившись об одну из боковых стен, прежде чем отскочить под другим углом. Мяч врезался в Трентиньяна, срикошетив от его металлической ноги, а затем дважды ударился о стену, набирая скорость с каждым столкновением, прежде чем попасть мне в грудь. Это было подобно сильному удару, выбивающему воздух из моих легких.

Я упал на землю, издав стон дискомфорта.

Маленький шар продолжал описывать дугу по комнате, его инерция не уменьшилась каким-либо заметным образом. Фактически, он продолжал ускоряться, так что его траектория стала напоминать постоянно движущийся серебристый ткацкий станок, который время от времени пересекался с одним из нас. Я услышал стоны, а затем почувствовал внезапную боль в ноге, а шар продолжал набирать скорость. Звук, который он издавал, был похож на залп ружейных выстрелов, промежуток между каждым взрывом становился все меньше.

Чайлд, которого самого ударило, закричал: — Селестина! Сделай свой выбор!

Мяч выбрал именно этот момент, чтобы врезаться в нее, заставив ее задохнуться от боли. Она опустилась на одно колено, но в процессе протянула руку и коснулась ладонью одной из меток на правой стороне рамки.

Звуки выстрела — серебряный ткацкий станок — даже сам шар — исчезли.

Еще несколько секунд ничего не происходило, а затем дверь перед нами начала открываться.

Мы осмотрели наши травмы. Ничего опасного для жизни не было, но мы все были сильно ушиблены, и вполне вероятно, что одна или две кости были сломаны. Я был уверен, что сломал ребро, и Чайлд поморщился, когда попытался перенести вес на правую лодыжку. Моя нога болела в том месте, куда попал шар, но я все еще мог ходить, и через несколько минут боль утихла, смягченная сочетанием моих собственных лекарств и анальгетиков шунта.

— Слава Богу, что мы снова надели шлемы, — сказал я, ощупывая глубокую шишку на макушке. — Иначе нас бы размазали в лепешку.

— Кто-нибудь, пожалуйста, объяснит мне, что только что произошло? — спросила Селестина, осматривая свои собственные травмы.

— Думаю, Шпиль решил, что мы слишком задерживаемся, — сказал Чайлд. — До сих пор у нас было столько времени, сколько нам хотелось бы, чтобы решать проблемы, но с этого момента, похоже, мы будем действовать в соответствии со временем.

Хирц спросила: — И сколько времени у нас было в запасе?

— После того, как открылась последняя дверь? Минут сорок или около того.

— Сорок три, если быть точным, — сказал Трентиньян.

— Я настоятельно рекомендую нам начать работу над следующей дверью, — сказал Чайлд. — Как вы думаете, сколько у нас времени, доктор?

— В качестве верхнего предела? Примерно двадцать восемь минут.

— Этого времени явно недостаточно, — сказал я. — Нам лучше отступить и вернуться.

— Нет, — сказал Чайлд. — Нет, пока мы не будем ранены.

— Ты сумасшедший, — сказала Селестина.

Но Чайлд проигнорировал ее. Он просто шагнул через дверь в соседнюю комнату. За нами захлопнулась выходная дверь.

— Не сумасшедший, — сказал он, снова поворачиваясь к нам. — Просто очень хочется продолжить.

Это никогда не было одним и тем же дважды.

Селестина сделала свой выбор так быстро, как только могла, сосредоточенно напрягая каждый мускул, и это дало нам — по оценке Трентиньяна — пять или шесть чистых минут, прежде чем Шпиль потребует ответа.

— Мы подождем, — сказал Чайлд, оглядывая всех нас, чтобы понять, не возражает ли кто-нибудь. — Селестина может продолжать проверять свои результаты. Нет никакого смысла давать ответ на этот гребаный вопрос до того, как нам придется это сделать; не тогда, когда на карту поставлено так много.

— Я уверена в ответе, — сказала Селестина, указывая на ту часть рамы, которую она в конце концов нажмет.

— Тогда потрать пять минут на то, чтобы проветрить голову. Что угодно. Просто не делай выбора, пока нас к этому не вынудят.

— Если мы пройдем через эту комнату, Чайлд...

— Да?

— Я возвращаюсь. Ты не можешь остановить меня.

— Ты не сделаешь этого, Селестина, и ты это знаешь.

Она пристально посмотрела на него, но ничего не сказала. Я думаю, то, что последовало за этим, было самыми долгими пятью минутами в моей жизни. Никто из нас не осмеливался заговорить снова, не желая начинать что-либо — даже слово — из страха, что вернется что-то вроде мяча. Все, что я слышал в течение пяти минут, — это наше собственное дыхание, сопровождаемое ужасным медленным гудением самого шпиля.

Затем что-то выскользнуло из одной стены.

Оно ударилось об пол, корчась. Это был кусок гибкого металла толщиной в дюйм и длиной в три метра.

— Подождем... — Чайлд сказал нам.

Селестина оглянулась через плечо. — Ты хочешь, чтобы я нажала на это, или нет?

— Даю слово. Ни секундой раньше.

Кабель продолжал извиваться: изгибался, наматывался и разматывался, как обезумевший угорь. Чайлд зачарованно уставился на него. Корчи становились все сильнее, сопровождаемые скользящими, шипящими звуками металла о металл.

— Чайлд? — спросила Селестина.

— Я просто хочу посмотреть, что это за штука на самом деле...

Кабель изгибался и извивался, а затем быстро двинулся по полу в направлении Чайлда. Он проворно отскочил в сторону, кабель прошел у него под ногами. Теперь корчи превратились в непрерывный треск хлыста, и мы все прижались к стенам. Кабель, промахнувшись мимо Чайлда, отступил на середину комнаты и яростно зашипел. Он выглядел намного длиннее и тоньше, чем мгновение назад, как будто сам вытянулся.

— Чайлд, — сказала Селестина, — я делаю выбор за пять секунд, нравится тебе это или нет.

— Подожди, ладно?

Кабель теперь двигался с ошеломляющей скоростью, поднимаясь вверх так, что его движение больше не ограничивалось несколькими дюймами над полом. Его извивы были такими быстрыми, что они приобрели квазитвердость: столб неправильной формы из мерцающего, свистящего металла. Я посмотрел на Селестину, желая, чтобы она положила ладонь на рамку, что бы ни сказал Чайлд. Я оценил его восхищение — на эту вещь было завораживающе смотреть, — но подозревал, что он слегка перегибает палку в своем любопытстве.

— Селестина... — Я начал говорить.

Но то, что произошло дальше, произошло молниеносно: серебристо-серое щупальце пятна — тонкая петля кабеля — вытянулось, образовав двойное кольцо вокруг руки Селестины. Это была та, над которой Трентиньян уже работал. Она в ужасе посмотрела на нее; трос сам собой натянулся и отрезал руку. Селестина с криком упала на пол.

Щупальце потянуло ее за руку к центру комнаты, отступая в шипящий, мерцающий столб вращающегося металла.

Я бросился к двери, запомнив символ, который она собиралась нажать. Вихрь потянулся ко мне петлей, но я бросился к стене, и петля лишь задела грудь моего костюма, прежде чем снова погрузиться в массу. Из водоворота на землю посыпались крошечные кусочки плоти и костей. Затем появилась еще одна петля и поймала Хирц в ловушку, обернувшись вокруг ее талии и притянув к центру.

Она боролась — размахивала руками, ее ноги скользили по полу, — но все было бесполезно. Она начала кричать, а потом завизжала.

Я подошел к двери.

Моя рука заколебалась над отметинами. Правильно ли я запомнил, или Селестина намеревалась предложить другое решение? Теперь они все были так похожи.

Затем Селестина, которая все еще сжимала свою искалеченную руку, выразительно кивнула.

Я толкнул дверь ладонью.

Я уставился на нее, желая, чтобы она пошевелилась. После всего этого, что, если ее выбор был неправильным? Шпиль, казалось, садистски оттягивал момент, в то время как позади себя я продолжал слышать неистовое шипение крутящегося кабеля. И кое-что еще, о чем я предпочитал не думать.

Внезапно шум прекратился.

Боковым зрением я увидел, как кабель уходит в стену, похожий на змеиный язык, источающий аромат.

Передо мной начала открываться дверь.

Выбор Селестины был правильным. Я проанализировал свое душевное состояние и решил, что должен чувствовать облегчение. И, возможно, отдаленно так оно и было. По крайней мере, теперь у нас был бы четкий маршрут обратно из Шпиля. Но мы бы не пошли дальше, и я знал, что не все из нас уйдут.

Я обернулся, готовясь к тому, что мне предстояло увидеть.

Чайлд и Трентиньян не пострадали.

Селестина уже занялась своей травмой, наложив жгут из своей аптечки выше того места, где заканчивалась ее рука. Она потеряла очень мало крови и, по-видимому, не испытывала особого дискомфорта.

— С тобой все в порядке? — спросил я.

— Я разберусь, Ричард. — Она поморщилась, туже затягивая жгут. — Чего нельзя сказать о Хирц.

— Где она? — спросил я.

— Это добралось до нее.

Здоровой рукой Селестина указала на то место, где всего несколько мгновений назад был вихрь. На полу — как раз под тем объемом воздуха, где зависал и бился кабель, — лежала небольшая аккуратная кучка развороченных человеческих тканей.

— Нет никаких следов руки Селестины, — сказал я. — Или костюма Хирц.

— Это разорвало ее на части, — сказал Чайлд, и кровь отхлынула от его лица.

— Где она? — спросил я.

— Это было очень быстро. Было просто... размытое пятно. Это разорвало ее на части, а затем части исчезли в стенах. Не думаю, что она могла что-то успеть почувствовать.

— Молю Бога, чтобы она не успела.

Доктор Трентиньян наклонился и осмотрел останки.

ВОСЕМЬ

Снаружи, в затянувшемся, со стальными тенями свете то ли сумерек, то ли рассвета, мы нашли куски Хирц, которые были бесполезны для Шпиля.

Они были наполовину засыпаны пылью, словно утесы и арки какого-нибудь древнего пейзажа, выполненного в миниатюре. Мой разум проделывал ужасные трюки с формами, превращая их из грубо отделенных частей человеческой анатомии в абстрактные скульптуры: сочлененные образования, которые определенным образом улавливают свет и отбрасывают свои собственные приятные тени. Хотя некоторые кусочки ткани остались, Шпиль извлек для себя все металлические части ее костюма. Даже ее череп был расколот и высосан досуха, так чтобы можно было отсеять несколько маленьких драгоценных кусочков металла, которые она носила в голове.

А то, что Шпиль не мог использовать, он выбрасывал.

— Мы не можем просто оставить ее здесь, — сказал я. — Мы должны что-то сделать, похоронить ее... по крайней мере, поставить какой-нибудь знак.

— У нее уже есть один, — сказал Чайлд.

— Что?

— Шпиль. И чем скорее мы вернемся к шаттлу, тем скорее сможем починить Селестину и вернуться к работе.

— Минутку, пожалуйста, — сказал Трентиньян, перебирая пальцами очередную груду человеческих останков.

— Это не имеет никакого отношения к Хирц, — сказал Чайлд.

Трентиньян поднялся на ноги, попутно сунув что-то в карман на поясе своего костюма.

Что бы это ни было, оно было маленьким, не больше теннисного мяча или небольшого камня.

— Я еду домой, — сказала Селестина, когда мы вернулись в безопасное убежище шаттла. — И прежде чем ты попытаешься отговорить меня от этого, это окончательно.

Мы были одни в ее покоях. Чайлд только что отказался от попыток убедить ее остаться, но он послал меня посмотреть, смогу ли я быть более убедительным. Однако мое сердце к этому не лежало. Было очевидно, на что способен Шпиль, и будь я проклят, если буду нести ответственность за чью-либо кровь, кроме своей собственной.

— По крайней мере, позволь Трентиньяну позаботиться о твоей руке, — сказал я.

— Теперь мне не нужна сталь, — сказала она, поглаживая блестящий синий хирургический рукав, которым заканчивалась ее рука. — Я могу обойтись без посторонней помощи, пока мы не вернемся в Город Бездны. Мне могут вырастить новую, пока я сплю.

Музыкальный голос доктора прервал нас, бесстрастная серебряная маска Трентиньяна просунулась сквозь пузырчатую перегородку Селестины. — Если позволите мне быть таким смелым... возможно, мои услуги — это лучшее, на что вы сейчас можете разумно надеяться.

Селестина посмотрела на Чайлда, потом на доктора, потом на блестящий хирургический рукав.

— О чем вы говорите? — спросил я.

— Ничего. Только кое-какие новости из дома, которые Чайлд разрешил мне посмотреть. — Без приглашения Трентиньян полностью вошел в комнату и задвинул за собой перегородку.

— Что, доктор?

— Довольно тревожные новости, как оказалось. Вскоре после нашего отъезда в Городе Бездны случилось нечто неприятное. Болезнь, поражавшая все, что зависело от любой микроскопической самовоспроизводящейся системы. Другими словами, нанотехнологии. Я так понимаю, что число погибших исчислялось миллионами...

— Тебе не обязательно говорить об этом так чертовски жизнерадостно.

Трентиньян подошел к той стороне кушетки, где отдыхала Селестина. — Я просто подчеркиваю, что то, что мы считаем современной медициной, может быть несколько за пределами нынешних возможностей города. Конечно, многое может измениться до нашего возвращения...

— Тогда мне просто придется пойти на этот риск, не так ли? — сказала Селестина.

— Пусть это будет на вашей совести. — Трентиньян сделал паузу и положил что-то маленькое и твердое на стол Селестины. Затем он повернулся, как будто собираясь уйти, но остановился и заговорил снова. — Вы же знаете, я к этому привык.

— Привык к чему?

— Страху и отвращению. Из-за того, кем я стал и что я сделал. Но я не злой человек. Извращенный, да. Безусловно, подвержен особым желаниям. Но определенно не монстр.

— А что насчет ваших жертв, доктор?

— Я всегда утверждал, что они дали согласие на процедуры, которым подвергал их, — тут он поправился, — проводил над ними.

— Это не то, что говорится в записях.

— И кто мы такие, чтобы спорить с записями? — Свет играл на его маске таким образом, что подчеркивал полуулыбку, которая всегда была на его лице. — Кто мы такие, на самом деле.

Когда Трентиньян ушел, я повернулся к Селестине и сказал: — Я возвращаюсь в Шпиль. Ты ведь понимаешь это, не так ли?

— Я догадывалась, но все же надеюсь, что смогу тебя отговорить. — Здоровой рукой она потрогала маленький твердый предмет, который Трентиньян положил на стол. Он был похож на бесформенный темный камень — что бы доктор ни нашел среди мертвых остатков, — и на мгновение я задался вопросом, почему он оставил его здесь.

Тогда я сказал: — Я действительно не думаю, что в этом есть большой смысл. Теперь это касается только меня и Чайлда. Он, должно быть, знал, что наступит момент, когда я не смогу отвернуться.

— Независимо от того, чего это будет стоить? — спросила Селестина.

— Ничто не обходится без небольшого риска.

Она покачала головой, медленно и удивленно. — Он действительно достал тебя, не так ли?

— Нет, — сказал я, чувствуя извращенную потребность защитить своего старого друга, даже когда знал, что сказанное Селестиной было абсолютной правдой. — В конце концов, это был не Чайлд. Это был Шпиль.

— Пожалуйста, Ричард. Подумай хорошенько, ладно?

Я сказал, что так и сделаю. Но мы оба знали, что это была ложь.

ДЕВЯТЬ

Мы с Чайлдом вернулись назад.

Я уставился на него, возвышающегося перед нами, как какой-то жестокий кенотаф. Я увидел это с удивительной, твердой, как алмаз, ясностью. Это было так, как если бы дымчатая завеса была снята с моего зрения, позволяя проявиться тысячам новых деталей и нюансов оттенков. Только мельчайший, едва заметный намек на пикселизацию, наблюдаемый всякий раз, когда я слишком резко менял угол зрения, выдавал тот факт, что это было не совсем нормальное зрение, а кибернетическое усиление.

Наши глаза были удалены, глазницы вычищены и заполнены гораздо более эффективными сенсорными устройствами, подключенными прямо к нашей зрительной коре. Наши глазные яблоки ждали возвращения на шаттле, плавая в банках, как гротескные деликатесы. Их можно было бы вставить обратно, когда мы покорим Шпиль.

— Почему не защитные очки? — сказал я, когда Трентиньян впервые объяснил свои планы.

— Слишком громоздкие, и их слишком легко стащить. У Шпиля явный вкус к металлам. Отныне все жизненно важное лучше носить с собой как часть нас самих — не просто носить, но и встраивать. — Доктор сложил свои серебряные пальцы домиком. — Если это вызывает у вас отвращение, я предлагаю вам признать поражение прямо сейчас.

— Я сам решу, что меня отталкивает, — сказал я.

— Что еще? — сказал Чайлд. — Без Селестины нам придется самим решать эти проблемы.

— Я увеличу плотность лекарств в вашем мозгу, — сказал Трентиньян. — Они соткут паутину из фуллереновых трубок, искусственных нейронных соединений, заменяющих вашу существующую синаптическую топологию.

— И что хорошего это даст?

— Фуллереновые трубки будут передавать нервные сигналы в сотни раз быстрее, чем существующие у вас синаптические пути. Скорость ваших нейронных вычислений увеличится. Ваше субъективное ощущение прошедшего времени замедлится.

Я уставился на доктора, охваченный ужасом и очарованием одновременно. — Вы можете это сделать?

— На самом деле это довольно тривиально. Конджойнеры делают это со времен транспросветления, и их методы хорошо задокументированы. С их помощью я могу замедлить время до субъективного ползания. Шпиль может дать вам всего двадцать минут на то, чтобы разгадать комнату, но я могу сделать так, чтобы это казалось несколькими часами; даже одним или двумя днями.

Я повернулся к Чайлду. — Как думаешь, этого будет достаточно?

— Думаю, это будет намного лучше, чем ничего, но посмотрим.

Но это оказалось даже лучше.

Машины Трентиньяна сделали больше, чем просто заменили наши существующие и неуклюже медленные нейронные пути. Они изменили их форму, настроив топологию таким образом, чтобы повысить математическое мастерство, что вывело нас на уровень, превосходящий то, на что были способны нейронные модификаторы. Нам не хватало интуитивного блеска Селестины, но у нас было преимущество в том, что мы могли тратить больше времени — по крайней мере, субъективно — на решение данной проблемы.

И, по крайней мере, на какое-то время это сработало.

ДЕСЯТЬ

— Ты превращаешься в монстра, — сказала она.

Я ответил: — Я превращусь во что угодно, чтобы победить Шпиль.

Я зашагал прочь от шаттла, передвигаясь на тонких шарнирных ногах, похожих на ходули с поршневым приводом. Теперь я больше не нуждался в доспехах: Трентиньян прикрепил их к моей коже. Жесткие черные бляшки скользили друг по другу, как сегменты панциря омара.

— Теперь ты даже говоришь как Трентиньян, — сказала Селестина, следуя за мной. Я наблюдал, как ее асимметричная тень вырисовывается рядом с моей: она кривобокая; я — тонкий, вытянутый призрак.

— Ничего не могу с этим поделать, — сказал я, мой голос доносился из синтезатора речи, который заменил мне заклеенный рот.

— Ты можешь остановиться. Еще не слишком поздно.

— Нет, пока Чайлд не остановится.

— А потом? Будет ли даже этого достаточно, чтобы заставить тебя сдаться, Ричард?

Я повернулся к ней лицом. За ее лицевой панелью наблюдал, как она пытается скрыть отвращение, которое, очевидно, испытывала.

— Он не сдастся, — сказал я.

Селестина протянула руку. Сначала я подумал, что она подзывает меня, но потом увидел, что у нее что-то на ладони. Маленькое, темное и твердое.

— Трентиньян нашел это снаружи, у Шпиля. Это то, что он оставил в моей комнате. Я думаю, он пытался нам что-то сказать. Пытался искупить свою вину. Узнаешь это, Ричард?

Я увеличил изображение объекта. Вокруг него замелькали цифры. Поэтапное улучшение. Неровность поверхности. Топологические контуры. Альбедо. Вероятный состав. Я впитывал эти данные, как пьяница.

Данные — это то, ради чего я сейчас жил.

— Нет.

ОДИННАДЦАТЬ

— Я что-то слышу.

— Конечно, слышишь. Это Шпиль, такой же, каким он был всегда.

— Нет. — Я несколько мгновений молчал, задаваясь вопросом, не посылает ли моя дополненная слуховая система ложные сигналы в мой мозг.

Но вот это повторилось: случайный гул отдаленных механизмов, но он приближался.

— Теперь я это слышу, — сказал Чайлд. — Это раздается у нас за спиной. По тому пути, который мы проделали.

— Это звучит так, как будто двери открываются и закрываются последовательно.

— Да.

— Зачем им это делать?

— Должно быть, что-то движется к нам через комнаты.

Чайлд думал об этом, как ему показалось, несколько минут, но на самом деле это был всего лишь вопрос нескольких секунд. Затем он пренебрежительно покачал головой. — У нас есть одиннадцать минут, чтобы пройти через эту дверь, или мы будем наказаны. У нас нет времени беспокоиться о чем-то постороннем.

Неохотно я согласился.

Я заставил себя вернуться к головоломке, чувствуя, как механизм в моей голове цепляется за математические занозы задачи. Свирепый часовой механизм, который Трентиньян установил в моем черепе, бешено вращался. Я никогда не понимал математику с большой ловкостью, но теперь ощутил ее как жесткую решетку истины, лежащую в основе всего: кости, просвечивающие сквозь тонкую плоть мира.

Это было почти единственное, о чем я сейчас вообще был способен думать. Все остальное казалось болезненно абстрактным, тогда как раньше было наоборот. Я знал, что именно так, должно быть, чувствует себя ученый-идиот, одаренный поразительным мастерством в одной узкоспециализированной области человеческих знаний.

Я превратился в инструмент, созданный настолько эффективно для одной цели, что он не мог служить никакой другой.

Превратился в машину для решения проблемы Шпиля.

Теперь, когда мы были одни — и больше не зависели от Селестины, — Чайлд проявил себя как более чем способный решать проблемы. Несколько раз я ловил себя на том, что пристально смотрю на задачу, и даже мои новые математические навыки на мгновение оказывались неспособны разгадать решение, когда Чайлд видел ответ. Как правило, он был в состоянии сформулировать доводы, лежащие в основе его выбора, но иногда мне ничего не оставалось, как либо согласиться с его мнением, либо подождать, пока мои собственные вялые мыслительные процессы придут к такому же выводу.

И я начал задаваться вопросом.

Чайлд и сейчас был великолепен, но я чувствовал, что за этим кроется нечто большее, чем дополнительные уровни когнитивного механизма, установленные Трентиньяном. Теперь он был так уверен в себе, что я начал задаваться вопросом, не сдерживался ли он раньше, предпочитая позволять остальным принимать решения. Если это было так, то он был в некотором роде ответственным за те смерти, которые уже произошли.

Но, напомнил я себе, мы все вызвались добровольцами.

В запасе оставалось три минуты, и дверь приоткрылась, открывая вид на комнату за ней. В тот же миг дверь, через которую мы вошли, тоже открылась, как это всегда случалось в этот момент. Мы могли бы уйти прямо сейчас, если бы захотели. В это время, как и в случае с каждой комнатой, через которую мы проходили, Чайлд и я приняли решение о том, двигаться дальше или нет. Всегда существовала опасность, что следующая комната станет той, которая убьет нас — и каждая секунда, которую мы тратили перед тем, как переступить порог, означала, что у нас оставалось на одну секунду меньше времени для решения следующей проблемы.

— Ну? — спросил я.

Последовал его ответ, отрывистый и автоматический. — Вперед.

— На это у нас было всего три минуты в запасе, Чайлд. Сейчас они становятся все сложнее. Чертовски намного сложнее.

— Я полностью отдаю себе в этом отчет.

— Тогда, возможно, нам следует отступить. Соберемся с силами и вернемся. Поступая так, мы ничего не потеряем.

— Ты не можешь быть в этом уверен. Мы не знаем, позволит ли нам Шпиль предпринимать эти попытки дальше. Возможно, это уже утомляет нас.

— Я все еще...

Но я остановился, мое новое тело с осиной талией легко изгибалось при приближении шагов.

Моя зрительная система просканировала приближающийся объект, превратив его в фигуру, переступающую порог предыдущей комнаты. Это была человеческая фигура, но та, которая, по общему признанию, претерпела некоторые изменения — хотя и не такие радикальные, как те, которые Трентиньян произвел на мне. Я наблюдал за тем, как медленно, болезненно она продвигалась вперед. Наши собственные движения казались медленными, но по сравнению с ними были молниеносными.

Я пытался вспомнить что-нибудь, имя, лицо.

Мой разум, забитый рутинами, призванными сокрушить математику, поначалу не мог извлечь такие обыденные данные.

В конце концов, однако, это принесло свои плоды.

— Селестина, — сказал я.

На самом деле я ничего не говорил. Вместо этого лазерный луч шел от массы датчиков и сканеров, воткнутых в мои глазницы. Наши мысли теперь работали слишком быстро, чтобы общаться устно, но, хотя сама она двигалась медленно, она соизволила ответить.

— Да. Это я. Ты действительно Ричард?

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что с трудом вижу разницу между тобой и Чайлдом.

Я посмотрел на Чайлда, впервые обратив должное внимание на его фигуру.

Наконец-то, после стольких разочарований, Трентиньяну была предоставлена полная свобода действий, и он мог поступать с нами так, как ему заблагорассудится. Он напичкал наши головы еще большим количеством обрабатывающих машин, пока нашим черепам не пришлось изменить форму, чтобы приспособиться к этому, сделав их изящно удлиненными. Он вскрыл наши грудные клетки и осторожно извлек легкие и сердца, поместив эти органы на хранение. Пространство, освобожденное одним легким, было занято замкнутой системой насыщения крови кислородом, подобной той, что имеется в ранцах скафандров, так что мы могли переносить вакуум и не нуждались во вдыхании окружающего воздуха. Место другого легкого заполняло устройство, которое прогоняло по трубчатому кольцу охлаждающую жидкость, отводя избыточное тепло, выделяемое работой нейронных машин в наших головах. Оставшееся пространство грудной клетки заполняли системы питания; нашими сердцами были крошечные насосы, работающие на термоядерном топливе. Все остальные органы — желудок, кишечник, гениталии — были удалены вместе со многими костями и мышцами. Наши оставшиеся конечности были отсоединены и сданы на хранение, заменены скелетными протезами огромной прочности, которые могли сгибаться и деформироваться, позволяя нам протиснуться в самую узкую дверь. Наши тела были заключены в каркасы экзоскелета, к которым крепились эти конечности. Наконец, Трентиньян снабдил нас похожими на хлыст уравновешивающими хвостами, а затем заставил нашу кожу обволакивать металлические части, затвердевая тут и там блестящими серыми участками органической брони, сотканной из той же алмазной сетки, которая использовалась для усиления костюма Хирц.

Когда он закончил, мы были похожи на борзых с алмазной шкурой.

Алмазные псы.

Я склонил голову. — Я Ричард.

— Тогда, ради бога, пожалуйста, вернись.

— Почему ты последовала за нами?

— Чтобы спросить тебя. В последний раз.

— Ты изменила себя только для того, чтобы прийти за мной?

Медленно, с каменной грацией статуи, она протянула манящую руку. Ее конечности, как и наши, были механическими, но ее основная форма была гораздо менее собачьей.

— Пожалуйста.

— Ты же знаешь, я не могу сейчас вернуться. Не сейчас, когда я зашел так далеко.

Ее ответ прозвучал спустя целую вечность. — Ты не понимаешь, Ричард. Это не то, чем кажется.

Чайлд повернул ко мне свое холеное мордастое лицо.

— Не обращай на нее внимания, — сказал он.

— Нет, — сказала Селестина, которая, должно быть, тоже была настроена на лазерные сигналы Чайлда. — Не слушай его, Ричард. Он обманывал и лгал тебе все это время. Всем нам. Даже Трентиньяну. Вот почему я вернулась.

— Она лжет, — сказал Чайлд.

— Нет. Я не лгу. Разве ты еще не понял этого, Ричард? Чайлд бывал здесь раньше. Это не первый его визит в Шпиль.

Я содрогнулся всем своим собачьим телом, пожимая плечами. — И не мой.

— Я имею в виду не с тех пор, как мы прибыли на Голгофу. Я имею в виду, до этого. Чайлд уже бывал на этой планете.

— Она лжет, — повторил Чайлд.

— Тогда откуда ты знал, чего ожидать, да еще в таких подробностях?

— Я этого не делал. Просто был благоразумен. — Он повернулся ко мне, так что только я мог разобрать заикание его лазеров. — Мы теряем здесь драгоценное время, Ричард.

— Благоразумен? — спросила Селестина. — О да, ты был чертовски предусмотрителен. Захватив с собой другие скафандры, чтобы, когда первые станут слишком громоздкими, мы все еще могли продолжать. А Трентиньян — откуда ты знал, что он так пригодится?

— Я видел тела, лежащие у основания Шпиля, — ответил Чайлд. — Они были убиты им.

— И что?

— Я решил, что было бы хорошо иметь рядом кого-то, кто обладал бы медицинскими способностями, чтобы справляться с такими травмами.

— Да, — кивнула Селестина. — С этим я не могу не согласиться. Но это не более чем часть правды, не так ли?

Я по очереди посмотрел на Чайлда и Селестину. — Тогда в чем же вся правда?

— Эти тела не имеют никакого отношения к капитану Аргайлу.

— А они не должны иметь? — спросил я.

— Нет. — Слова Селестины доходили до меня мучительно медленно, и я начал жалеть, что Трентиньян тоже не превратил ее в собаку с алмазной кожей. — Нет. Потому что Аргайла никогда не существовало. Он был необходимой фикцией — причиной, по которой Чайлд хотя бы что-то знал о том, что влечет за собой Шпиль. Но правда... ну, так почему бы тебе не рассказать нам, Чайлд?

— Не знаю, что ты хочешь, чтобы я сказал.

Селестина улыбнулась. — Только то, что тела принадлежат тебе.

Его хвост нетерпеливо изогнулся, задевая пол. — Я не желаю этого слушать.

— Тогда не надо. Но Трентиньян скажет тебе то же самое. Он догадался первым, не я.

Она что-то бросила в меня.

Я пожелал, чтобы время двигалось медленнее. То, что она бросила, лениво изогнулось в воздухе по параболе. Мой разум обработал его курс и экстраполировал траекторию с убийственной точностью.

Я пошевелился и раскрыл переднюю лапу, чтобы поймать падающий предмет.

— Я этого не узнаю, — сказал я.

— Трентиньян, должно быть, думал, что ты согласишься.

Я посмотрел на эту штуку, пытаясь увидеть ее по-новому. Вспомнил, как доктор рылся в костях у основания Шпиля, кладя что-то в один из своих карманов. Эта твердая, черная, неправильной формы штука с тупым концом.

Что это было?

Я наполовину вспомнил.

— Должно быть что-то большее, чем это, — сказал я.

— Конечно, же, — сказала Селестина. — Все человеческие останки — за исключением того, что было добавлено с тех пор, как мы прибыли, — принадлежат одному и тому же генетическому индивидууму. Я знаю. Трентиньян сказал мне.

— Это невозможно.

— О, это так. С клонированием это почти детская забава.

— Это чепуха, — сказал Чайлд.

Теперь я повернулся к нему, почувствовав слабый отблеск эмоции, которую Трентиньян не до конца подавил. — Это действительно так?

— Зачем мне клонировать себя?

— Я отвечу за него, — сказала Селестина. — Он нашел эту штуку, но задолго до того, как сказал, что нашел. И он посетил его и приступил к исследованию, используя своих клонов.

Я посмотрел на Чайлда, ожидая, что он, по крайней мере, предложит какие-нибудь объяснения. Вместо этого, передвигаясь на четвереньках, он прошел в соседнюю комнату.

Дверь за Селестиной захлопнулась, как стальное веко.

Чайлд заговорил с нами из соседней комнаты. — По моим оценкам, у нас есть девять или десять минут, чтобы решить следующую проблему. Сейчас я изучаю это, и мне кажется, что... это вызов, мягко говоря. Не отложить ли нам дальнейшее обсуждение тривиальностей до тех пор, пока мы не закончим?

— Чайлд, — сказал я. — Тебе не следовало этого делать. С Селестиной не посоветовались...

— Я предполагал, что она была в команде.

Селестина вошла в новую комнату. — Я не была. По крайней мере, я так думала. Но сейчас, похоже, так оно и есть.

— Вот это настрой, — сказал Чайлд. И тогда я понял, где видел маленький темный предмет, который Трентиньян поднял с поверхности Голгофы.

Возможно, я ошибся.

Но он был очень похож на рог дьявола.

ДВЕНАДЦАТЬ

Проблема была такой же элегантной, византийской, многослойной и потенциально коварной, как и любая другая, с которой мы сталкивались.

Просто взглянув на это, мой разум устремился по путям математических возможностей, обнаруживая глубокие связи между тем, что я всегда считал теоретически отдаленными областями логического пространства. Я мог бы смотреть на это часами, пребывая в состоянии экстатического оцепенения. К сожалению, нам пришлось решать эту проблему, а не восхищаться ею. И теперь у нас было меньше девяти минут.

Мы столпились у двери, и в течение двух или трех минут — которые показались мне двумя или тремя часами — не было произнесено ни слова.

Я нарушил молчание, когда почувствовал, что мне нужно на мгновение подумать о чем-то другом.

— Селестина была права? Ты клонировал себя?

— Конечно, он это сделал, — сказала она. — Он исследовал опасную территорию, поэтому наверняка взял с собой оборудование, необходимое для регенерации органов.

Чайлд отвернулся от проблемы. — Это не то же самое, что оборудование для клонирования.

— Только из-за искусственно введенных мер предосторожности, — ответила Селестина. — Убери их, и ты сможешь клонировать сколько душе угодно. Зачем регенерировать одну кисть или предплечье, когда можно вырастить все тело целиком?

— Какая мне от этого польза? Все, что я сделал бы, — это изготовил безмозглую копию самого себя.

Я сказал: — Не обязательно. С помощью тралов памяти и лекарств ты мог бы каким-то образом запечатлеть свою личность и память на любом выбранном тобой клоне.

— Он прав, — сказала Селестина. — Переписать воспоминания достаточно легко. Ричард должен знать.

Чайлд оглянулся на проблему, которая все еще оставалась такой же отчаянно неразрешимой, как и тогда, когда мы вошли.

— Осталось шесть минут, — сказал он.

— Не меняй гребаную тему, — сказала Селестина. — Я хочу, чтобы Ричард точно знал, что здесь произошло.

— Почему? — сказал Чайлд. — Тебя действительно волнует, что с ним случится? Я видел это выражение отвращения на твоем лице, когда ты увидела, что мы сделали с собой.

— Может быть, ты действительно вызываешь у меня отвращение, — сказала она, кивая. — Но я также забочусь о том, чтобы кем-то не манипулировали.

— Я никем не манипулировал.

— Тогда расскажи ему правду о клонах. И о Шпиле, если уж на то пошло.

Чайлд снова обратил свое внимание на дверь, очевидно разрываясь между решением проблемы и тем, чтобы заставить Селестину замолчать. Оставалось меньше шести минут, и, хотя я отвлекся, но ни на шаг не приблизился к разгадке и даже не увидел намека на то, с чего начать.

Я снова переключил свое внимание на Чайлда. — Что случилось с клонами? Ты посылал их одного за другим, надеясь найти для себя путь в Шпиль?

— Нет. — Он почти рассмеялся над моей неспособностью постичь правду. — Я не посылал их вперед себя, Ричард. Ничуть. Я послал их за собой.

— Извини, но я не понимаю.

— Я вошел первым, и Шпиль убил меня. Но прежде чем я это сделал, порылся в себе и внедрил свои воспоминания в недавно выращенный клон. Клон ни в коем случае не был идеальной копией меня — у него были кое-какие воспоминания и некоторые из моих более грубых личностных черт, но я не питал иллюзий, что это было что-то иное, чем недавно созданная конструкция. — Чайлд оглянулся на проблему. — Послушайте, все это очень интересно, но я действительно думаю...

— Проблема может подождать, — сказала Селестина. — В любом случае, я думаю, что вижу решение.

Стройное тело Чайлда напряглось в предвкушении. — Ты видишь его?

— Только намек на него, Чайлд. Держите себя в руках.

— У нас не так много времени, Селестина. Мне бы очень хотелось услышать твое решение.

Она посмотрела на узор, слабо улыбаясь. — Уверена, что ты бы так и сделал. Я также хотела бы услышать, что случилось с клоном.

Я почувствовал, как он закипает от гнева, но затем берет его под контроль. — Он — новый Чайлд — вернулся в Шпиль и попытался добиться большего прогресса, чем его предшественник. Что он и сделал, продвинувшись на несколько комнат дальше того места, где умер прежний Чайлд.

— Что заставило его войти внутрь? — спросила Селестина. — Должно быть, он знал, что тоже умрет там.

— Он думал, что у него значительно больше шансов выжить, чем у предыдущего. Он изучил, что случилось с первой жертвой, и принял меры предосторожности — лучшую броню; лекарства для улучшения математических навыков; некоторые серьезные прорывы в медицинских методах лечения, которые мы использовали.

— И что? — спросил я. — Что произошло после того, как этот человек умер?

— Он умер не с первой попытки. Как и мы, он отступил, как только почувствовал, что зашел так далеко, как только мог. Каждый раз он копался в себе, создавая копию своих воспоминаний. Они были унаследованы следующим клоном.

— Я все еще не понимаю, — сказал я. — Почему клона должно волновать, что случится с тем, кто был после него?

— Потому что... он никогда не ожидал, что умрет. Никто из них этого не сделал. Назовите это чертой характера, если хотите.

— Чрезмерная самонадеянность? — предложила Селестина.

— Я бы предпочел думать об этом как о глубоком отсутствии неуверенности в себе. Каждый клон воображал себя лучше своего предшественника, неспособным совершать те же ошибки. Но они все равно хотели, чтобы их выловили, чтобы — в том маловероятном случае, если они погибнут, — что-то продолжалось. Так что, даже если бы этот конкретный клон не разгадал Шпиль, это все равно было бы связано с моим генетическим наследием. Часть того же рода. Семья, если хотите. — Он нетерпеливо взмахнул хвостом. — Четыре минуты. Селестина... теперь ты готова?

— Почти, но не совсем. Сколько там было клонов, Чайлд? Я имею в виду, до тебя?

— Это довольно личный вопрос.

Она пожала плечами. — Прекрасно. Я просто воздержусь от своего решения.

— Семнадцать, — сказал Чайлд. — Плюс мой оригинал; тот, что вошел первым.

Я впитал в себя это число, ошеломленный тем, что оно подразумевало. — Тогда ты... девятнадцатый, чтобы попытаться разгадать тайну Шпиля?

Я думаю, он бы улыбнулся в этот момент, если бы это было анатомически возможно. — Как я уже сказал, я стараюсь сохранить это в семье.

— Ты превратился в чудовище, — сказала Селестина почти шепотом.

Трудно было не смотреть на это с такой точки зрения. Он унаследовал воспоминания от восемнадцати предшественников, которые все умерли в разрушенных болью покоях Шпиля. Едва ли имело значение, что он, вероятно, никогда не унаследовал точный момент смерти; родословная была не менее чудовищной из-за этого маленького милосердия. И кто мог сказать, что кто-то из клонов его предков не выполз из Шпиля, ужасно изуродованный, умирающий, но все еще достаточно живой, чтобы поддаться последнему тралу?

Говорили, что траление было тем более острым, если оно проводилось в момент смерти, когда повреждение сканируемого мозга имело меньшее значение.

— Селестина права, — сказал я. — Ты стал чем-то худшим, чем то, что ты намеревался победить.

Чайлд оценивающе посмотрел на меня, эти плотные скопления оптики скользнули по мне, как ружейные стволы. — Ты в последнее время смотрелся в зеркало, Ричард? Знаешь, ты не совсем такой, каким задумала тебя природа.

— Это просто косметика, — сказал я. — У меня все еще есть мои воспоминания. Я не позволил себе стать... — Я запнулся, теперь, когда большая часть моего мозга была отведена на задачу взлома Шпиля, он затруднялся со словарным запасом, — извращением, — закончил я.

— Прекрасно, — Чайлд опустил голову — поза, выражающая печаль и смирение. — Тогда возвращайся, если это то, чего ты хочешь. Позволь мне остаться, чтобы завершить испытание.

— Да, — сказал я. — Думаю, я так и сделаю. Селестина? Проведи нас через эту дверь, и я вернусь с тобой. Мы оставим Чайлда наедине с его чертовым шпилем.

Селестина вздохнула с искренним облегчением. — Слава Богу, Ричард. Я не думала, что смогу так легко убедить тебя.

Я кивнул в сторону двери, предлагая ей набросать то, что, по ее мнению, было наиболее вероятным решением. Мне это все еще казалось дьявольски трудным, но теперь, когда я переориентировал свой разум на это, мне показалось, что я начал видеть малейший намек на подход, если не на полнокровное решение.

Но Чайлд заговорил снова. — О, не стоит так удивляться, — сказал он. — Я всегда знал, что он повернет назад, как только ситуация станет трудной. Таким он всегда был. Мне не следовало обманывать себя, что он изменился.

Я ощетинился. — Это неправда.

— Тогда зачем поворачивать назад, если мы зашли так далеко?

— Потому что это того не стоит.

— Или дело просто в том, что проблема стала слишком сложной, вызов слишком велик?

— Не обращай на него внимания, — сказала Селестина. — Он просто пытается заставить тебя последовать за ним. Вот к чему это всегда приводило, не так ли, Чайлд? Думаешь, что сможешь разгадать Шпиль, где восемнадцать предыдущих твоих версий потерпели неудачу. Где восемнадцать предыдущих версий тебя были растерзаны и освежеваны этой тварью. — Она огляделась по сторонам, как будто ожидала, что Шпиль накажет ее за столь непристойные слова. — И, возможно, ты тоже прав. Возможно, ты действительно подошел ближе, чем кто-либо другой.

Чайлд ничего не сказал, возможно, не желая противоречить ей.

— Но просто победить Шпиль было бы недостаточно, — сказала Селестина. — Потому что у тебя не было бы свидетелей. Никто не видел, каким ты был умным.

— Дело совсем не в этом.

— Тогда зачем нам всем нужно было приходить сюда? Ты счел Трентиньяна полезным, я согласна с тобой в этом. И я тоже помогла тебе. Но, в конечном счете, ты мог бы обойтись и без нас. Это было бы более кроваво, и тебе, возможно, пришлось бы прогнать еще несколько клонов... но не сомневаюсь, что ты мог бы это сделать.

— Решение, Селестина.

По моим подсчетам, у нас оставалось не более двух минут, чтобы сделать свой выбор. И все же я чувствовал, что этого времени было достаточно. Волшебным образом проблема открылась передо мной там, где мгновение назад она была неразрешимой; подобно одной из тех оптических иллюзий, которые внезапно переходят из одного состояния в другое. Этот момент был настолько близок к религиозному переживанию, насколько мне хотелось.

— Все в порядке, — сказал я. — Теперь я это понимаю. А ты?

— Не совсем. Дай мне минутку... — Чайлд уставился на нее, и я наблюдал, как лазерные лучи из его глаз скользили по лабиринтообразным гравюрам. Красный отблеск скользнул по неправильному решению и задержался там. Он промелькнул и остановился на правильном ответе, но лишь на мгновение.

Чайлд взмахнул хвостом. — Думаю, у меня получилось.

— Хорошо, — ответила Селестина. — Я согласна с тобой. Ричард? Готов ли ты принять это решение единогласно?

Я подумал, что ослышался, но это было не так. Она говорила, что ответ Чайлда был правильным; что тот, в котором я был уверен, был неправильным...

— Я думал... — начал я. Затем, в отчаянии, снова уставился на проблему. Неужели я что-то пропустил? Чайлд, казалось, сомневался, но Селестина была так уверена в себе. И все же то, что я увидел мельком, казалось несомненным. — Я не знаю, — слабо сказал я. — Я не знаю.

— У нас нет времени обсуждать это. У нас меньше минуты.

Ощущение в моем животе было ледяным. Каким-то образом, несмотря на то, что с меня были сняты все слои человечности, я все еще ощущал вкус ужаса. Это все равно доходило до меня, я отказывался поддаваться унынию.

Я был так уверен в своем выборе. И все же я был в меньшинстве.

— Ричард? — повторил Чайлд, на этот раз более настойчиво.

Я беспомощно посмотрел на них обоих. — Нажми на нее, — сказал я.

Чайлд положил переднюю лапу на решение, о котором договорились они с Селестиной, и нажал.

Думаю, что еще до того, как Шпиль ответил, я понял, что выбор был неправильным. И все же, когда я посмотрел на Селестину, то не увидел в выражении ее лица ничего похожего на шок или удивление. Вместо этого она выглядела совершенно спокойной и смирившейся.

И тогда началось наказание.

Это было жестоко, и когда-то это убило бы нас. Даже с учетом дополнений, которые дал нам Трентиньян, нанесенный ущерб был значительным, когда с потолка спустился маятник с тремя шарнирами и начал раскачиваться по угрожающе расширяющимся дугам. Наш разум мог бы вычислить будущее положение более простого маятника, уводя наши тела с его пагубного пути. Но траекторию шарнирного маятника было чрезвычайно трудно предсказать: кошмарная демонстрация математики хаоса.

Но мы выжили, как пережили предыдущие атаки. Даже Селестина справилась с этим, сверкающая дуга отсекла ей только одну руку. Я потерял руку и ногу с одной стороны и наблюдал — наполовину в ужасе, наполовину зачарованно, — как комната забирала эти части себе; из стены вырывались щупальца, чтобы спасти эти полезные скопления металла и пластика. Это была своего рода боль, потому что Трентиньян подключил эти конечности к нашей нервной системе, чтобы мы могли чувствовать тепло и холод. Но боль быстро утихла, сменившись онемением пальцев.

Однако Чайлду досталось самое худшее.

Лезвие рассекло его посередине, чуть ниже того, что когда-то было грудной клеткой, разбрызгав стальные и пластиковые кишки, кости, внутренности, кровь и ядовитые смазочные материалы по полу. Наружу высунулись усики и захватили корчащийся приз в виде его оторванной задней части, дергающегося хвоста и всего остального.

Рукой, которая все еще оставалась у нее, Селестина нажала правильный символ. Наказание прекратилось, и дверь открылась.

В наступившей относительной тишине Чайлд опустил взгляд на свой отрубленный низ.

— Кажется, я довольно сильно пострадал, — сказал он.

Но различные клапаны и прокладки уже предотвращали потерю жидкости, закрываясь с аккуратным щелчком. Трентиньян, как я видел, справился очень хорошо. Он подготовил Чайлда к тому, чтобы он мог пережить самые тяжелые травмы.

— Ты будешь жить, — сказала Селестина, и мне показалось, что в ее словах не было ни капли сочувствия.

— Что случилось? — спросил я. — Почему ты сначала нажала не на эту кнопку?

Она посмотрела на меня. — Потому что знала, что нужно было сделать.

Несмотря на свои травмы, она помогала нам во время отступления.

Я мог, спотыкаясь, переходить из комнаты в комнату, держась за стену и подпрыгивая на здоровой ноге. Я потерял не так уж много крови, потому что, хотя и получил одну или две раны от близкого приближения маятника, мои конечности были оторваны ниже тех мест, где они крепились к плоти и костям. Но я все еще чувствовал дрожь начинающегося шока, и все, чего я хотел, — это выбраться из Шпиля, вернуться в убежище шаттла. Я знал, что там Трентиньян сможет снова сделать меня целым. Снова человеком, если уж на то пошло. Он всегда обещал, что это будет возможно, и хотя в нем было многое, что мне не нравилось, я не думал, что он стал бы лгать об этом. То, что его работа была технически обратимой, было бы предметом профессиональной гордости.

Селестина несла Чайлда, зажав его под мышкой. То, что от него осталось, было очень легким, сказала она, и он смог уцепиться за нее своими неповрежденными передними лапами. Я чувствовал спазм ужаса каждый раз, когда видел, как мало от него осталось, и содрогался при мысли о том, насколько сильнее был бы этот спазм, если бы я уже не был парализован лекарствами.

Мы прошли, наверное, треть комнат, когда он выскользнул из ее объятий и с глухим стуком упал на пол.

— Что ты делаешь? — спросила Селестина.

— А ты как думаешь? — он опирался на передние конечности, его отрубленный торс упирался в пол. Я увидел, что рана начала затягиваться, его алмазная кожа туго стягивалась, чтобы закрыть повреждение.

Очень скоро он будет выглядеть так, словно был создан таким.

Селестина помедлила, прежде чем ответить: — Честно говоря, я не знаю, что и думать.

— Я возвращаюсь. Продолжаю в том же духе.

Все еще прислонившись к стене, я сказал: — Ты не можешь. Тебе нужно лечение. Ради бога, тебя разрезали пополам.

— Это не имеет значения, — сказал Чайлд. — Все, что я сделал, — это потерял часть себя, от которой мне пришлось бы отказаться очень скоро. В конце концов, двери были бы тесноваты даже для чего-то, имеющего форму собаки.

— Это убьет тебя, — сказал я.

— Или я покончу с этим. Знаешь, это все еще возможно. — Он повернулся, его задняя часть заскребла по полу, а затем оглянулся через плечо. — Я собираюсь вернуться по своим следам в комнату, где это произошло. Не думаю, что Шпиль помешает вашему отступлению, пока я не войду — или не проползу, в зависимости от того, что это может быть — в последнюю комнату, которую мы открыли. Но на твоем месте я бы не стал слишком задерживаться на обратном пути. — Затем он посмотрел на меня и снова включил частный канал. — Еще не слишком поздно, Ричард. Ты все еще можешь вернуться со мной.

— Нет, — сказал я. — Ты ошибаешься. Уже слишком поздно.

Селестина протянула руку, чтобы помочь мне проделать мой неуклюжий путь к следующей двери. — Оставь его, Ричард. Оставь его на Шпиле. Это то, чего он всегда хотел, и теперь у него есть свидетели.

Чайлд присел на край двери, ведущей в комнату, через которую мы только что прошли.

— Ну? — спросил он.

— Она права. Что бы ни случилось сейчас, это останется между тобой и Шпилем. Полагаю, мне следовало бы пожелать тебе удачи, хотя это прозвучало бы непоправимо банально.

Он пожал плечами — один из немногих человеческих жестов, доступных ему сейчас. — Я возьму все, что смогу достать. И уверяю вас, что мы встретимся снова, нравится вам это или нет.

— Надеюсь на это, — сказал я, хотя и знал, что этого никогда не произойдет. — А пока я передам от тебя привет Городу Бездны.

— Сделай это, пожалуйста. Только не слишком уточняй, куда я ходил.

— Я обещаю тебе это. Роланд?

— Да?

— Думаю, теперь мне следует попрощаться.

Чайлд развернулся и скользнул в темноту, продвигаясь вперед быстрыми, похожими на поршни движениями предплечий.

Затем Селестина взяла меня за руку и повела к выходу.

ТРИНАДЦАТЬ

— Ты была права, — сказал я ей, когда мы возвращались к шаттлу. — Думаю, я бы последовал за ним.

Селестина улыбнулась. — Но я рада, что ты этого не сделал.

— Ты не возражаешь, если я кое-что спрошу?

— До тех пор, пока это не связано с математикой.

— Почему тебя волновало, что случилось со мной, а не с Чайлдом?

— Я действительно заботилась о Чайлде, — твердо сказала она. — Но я не думала, что кто-нибудь из нас сможет убедить его вернуться.

— И это была единственная причина?

— Нет. Я также подумала, что ты заслуживаешь чего-то лучшего, чем быть убитым Шпилем.

— Ты рисковала своей жизнью, чтобы вытащить меня отсюда, — сказал я. — Я не неблагодарный.

— Не неблагодарный? Это твое представление о выражении благодарности? — Но она улыбалась, и я почувствовал слабый порыв тоже улыбнуться. — Что ж, по крайней мере, это похоже на прежнего Ричарда.

— Значит, у меня еще есть надежда. Трентиньян может вернуть меня к тому, каким я должен быть, после того, как покончит с тобой.

Но когда мы вернулись к шаттлу, доктора Трентиньяна нигде не было видно. Мы искали его, но ничего не нашли; даже следов, ведущих прочь. Ни один из оставшихся скафандров не пропал, и когда мы связались с орбитальным кораблем, он ничего не знал о местонахождении доктора.

Потом мы нашли его.

Он расположился на своем операционном столе, под станком с быстрым, красивым хирургическим оборудованием. И машины разобрали его, разделив на составные части, поместив одни его части в аккуратно промаркированные колбы, наполненные жидкостью, а другие — во флаконы. Куски выпотрошенной биомеханики плавали, как медузы, утыканные жалами. Импланты и механизмы сверкали, как маленькие, точно украшенные драгоценными камнями украшения.

Органического вещества было на удивление мало.

— Он покончил с собой, — сказала Селестина. Затем она нашла его шляпу — хомбург, — которую он положил в изголовье операционной кушетки. Внутри, плотно сложенное и помеченное аккуратным почерком, находилось то, что можно было назвать предсмертной запиской Трентиньяна.

Мои дорогие друзья, — написал он.

Хорошенько поразмыслив над этим вопросом, я решил покончить с собой. Я нахожу перспективу собственного уничтожения более привлекательной, чем продолжать испытывать отвращение к преступлению, в совершение которого, по моему мнению, я не верю. Пожалуйста, не пытайтесь снова собрать меня воедино; уверяю вас, эта попытка была бы совершенно тщетной. Я надеюсь, однако, что способ моей кончины — и аннотированное состояние, до которого я себя довел, — доставит некоторое удовольствие будущим исследователям кибернетики.

Должен признаться, что есть еще одна причина, по которой я решил добиться такого несколько фатального положения дел. Почему, в конце концов, я не покончил с собой на Йеллоустоуне?

Боюсь, ответ кроется в такой же степени в тщеславии, как и во всем остальном.

Благодаря Шпилю — и добрым услугам мистера Чайлда — мне была предоставлена возможность продолжить работу, которая была так внезапно прервана неприятностями в Городе Бездны. И благодаря вам — тем, кто так стремился узнать секреты Шпиля, — я был одарен субъектами, готовыми подчиниться некоторым из моих менее ортодоксальных процедур.

Вы, в частности, мистер Свифт, были просто находкой. Я считаю серию преобразований, которые я произвел в вас, своим лучшим достижением на сегодняшний день. Вы стали моим главным произведением. Полностью признаю, что вы рассматривали операцию просто как средство достижения цели и что в противном случае вы бы не согласились на мои процедуры, но это никоим образом не умаляет великолепия того, кем вы стали.

И в этом, боюсь, заключается проблема.

Независимо от того, завоюете ли вы Шпиль или отступите от него — при условии, конечно, что он вас не убьет, — обязательно наступит время, когда вы захотите вернуться к своей прежней форме. И это означало бы, что я был бы вынужден отменить свою единственную величайшую работу.

Кое-что, ради чего я предпочел бы умереть, чем выполнить.

Я приношу свои извинения, какие бы они ни были. К сему —

Ваш покорный слуга,

T

Чайлд так и не вернулся. Через десять дней мы обыскали территорию вокруг основания шпиля, но не нашли никаких останков, которых не было бы там раньше. Я предположил, что ничего не оставалось, как допустить, что он все еще внутри; все еще прокладывает себе путь к тому, что находится на вершине.

И я задумался.

Какой конечной функции служил Шпиль? Возможно ли, что это не служило ничему, кроме его собственного самосохранения? Возможно, это просто заманивало в него любопытных и заставляло их приспосабливаться — становясь самим больше похожим на машины — до тех пор, пока они не достигали точки, когда становились полезными для него.

В этот момент он собирал их урожай.

Возможно ли, что Шпиль был не более целеустремленным, чем мухоловка?

У меня не было ответов. И я не хотел оставаться на Голгофе, размышляя о таких вещах. Я не доверял себе, что не вернусь к Шпилю. Я все еще чувствовал его дикую притягательность.

Итак, мы ушли.

— Обещай мне, — сказала Селестина.

— Что?

— Что бы ни случилось, когда мы вернемся домой, что бы ни случилось с городом, ты не вернешься в Шпиль.

— Я не вернусь, — сказал я. — И обещаю тебе это. Я даже могу подавить воспоминание об этом, чтобы он не преследовал меня во сне.

— Почему бы и нет, — сказала она. — В конце концов, ты уже делал это раньше.

Но когда мы вернулись в Город Бездны, то обнаружили, что Чайлд не лгал. Все изменилось, но не к лучшему. То, что они называли чумой сплавления, погрузило наш город обратно в гноящийся, технологически декадентский темный век. Богатство, которое мы накопили за время экспедиции Чайлда, теперь ничего не значило, а то небольшое влияние, которым обладала моя семья до кризиса, уменьшилось еще больше.

В лучшие времена работа Трентиньяна, вероятно, могла бы быть сведена на нет. Это было бы непросто, но нашлись бы те, кому понравился такой вызов, и мне, вероятно, пришлось бы отбиваться от нескольких конкурирующих предложений: конкурирующих кибернетиков, соперничающих за престиж работы над таким сложным проектом. Теперь все было по-другому. Даже самые грубые виды хирургических вмешательств стали трудными или невероятно дорогими. Лишь у горстки специалистов оставались средства даже для того, чтобы попытаться выполнить такую работу, и они были свободны взимать плату за все, что им заблагорассудится.

Даже Селестина, которая была богаче меня, могла позволить себе только починить меня, но не восстановить. Это — и многое другое — едва не обанкротило нас.

И все же она заботилась обо мне.

Были те, кто видел нас и воображал, что существо рядом с ней — существо, которое трусило рядом с ней, как жесткая, с алмазной кожей, гротескная механическая собака, — было просто странным выбором домашнего животного. Иногда они чувствовали что-то необычное в наших отношениях — то, как она могла прошептать мне что-то в сторону, или то, как я, казалось, вел ее за собой, — и они пристально смотрели на меня, пока я не наводил на их глаза ослепляющий красный взгляд.

Тогда они всегда отводили взгляд.

И долгое время — пока снов не стало слишком много — так оно и было.

И все же сейчас я растворяюсь в ночи, а Селестина не подозревает, что я покинул нашу квартиру. Снаружи опасные банды проникают на затененные, полузатопленные улицы. Они называют эту часть Города Бездны Малчем, и это единственное место, где мы сейчас можем позволить себе жить. Конечно, мы могли бы позволить себе что-нибудь получше — что-нибудь гораздо лучшее, — если бы я не был вынужден откладывать деньги на этот день. Но Селестина ничего об этом не знает.

Малч уже не так плох, как раньше, но прежнему мне он все равно показался бы отвратительным местом для существования. Даже сейчас я инстинктивно насторожен, мои улучшенные глаза останавливаются на различных грубо сделанных клинках и арбалетах, которыми щеголяют банды. Не все существа, которые бродят по ночам, технически являются людьми. Есть существа с жабрами, которые едва могут дышать на открытом воздухе. Есть и другие существа, похожие на свиней, и они хуже всех.

Но я их не боюсь.

Я крадусь между тенями, моя худая, похожая на собаку фигура сбивает их с толку. Я протискиваюсь сквозь щели в разрушенных зданиях, без особых усилий убегая от тех немногих, кто достаточно глуп, чтобы преследовать меня. Время от времени я даже останавливаюсь и встречаюсь с ними взглядом, стоя, выгнув спину дугой.

Мой красный взгляд пронзает их насквозь.

Я продолжаю свой путь.

Вскоре я добираюсь до назначенного места. Сначала оно выглядит пустынным — здесь нет банд, — но затем из мрака появляется фигура, бредущая по щиколотку в карамельно-коричневой паводковой воде. Фигура тонкая и смуглая, и при каждом ее шаге раздается тихий, отчетливый взвизг. Она появляется в поле зрения, и я замечаю, что женщина — а я думаю, что это женщина — одета в экзоскелет. Ее кожа черна, как межзвездное пространство, а маленькая головка с изящными чертами лица возвышается над шеей, удлиненной на несколько позвонков. Она носит медные кольца на шее, а ее ногти — я вижу, как они постукивают по бедрам ее экзоскелета — длинные, как шпильки.

Я думаю, что она странная, но она видит меня и вздрагивает.

— Ты...? — она начинает говорить.

— Я Ричард Свифт, — отвечаю я.

Она почти незаметно кивает — это нелегко, сгибать такую шею, — и представляется. — Я триумвир Верика Абеби с субсветовика "Посейдон". Искренне надеюсь, что ты не тратишь впустую мое время.

— Я могу вам заплатить, не волнуйтесь.

Она смотрит на меня с чем-то средним между жалостью и благоговением. — Ты даже не сказал мне, чего именно ты хочешь.

— Это просто, — говорю я. — Я хочу, чтобы вы отвезли меня кое-куда.

ТЫСЯЧНАЯ НОЧЬ

Это было за день до моего сплетения нитей воспоминаний, и бабочки в животе делали все возможное, чтобы выбить меня из колеи. У меня был плохой аппетит и я почти не разговаривал. Все, чего я хотел, — это чтобы следующие двадцать четыре часа пролетели незаметно, чтобы настала чья-то очередь попотеть. Этикет запрещал это, но я предпочел бы вернуться на свой корабль и проспать до утра. Вместо этого мне пришлось улыбаться и терпеть это, как и всем остальным, когда наступал их вечер.

Волны разбивались в километре внизу о белые, как кость, утесы, и брызги перелетали через один из элегантных подвесных мостов, соединявших главный остров с окружающими его меньшими островками. За островами на гребне волн виднелась горбатая фигура акватика. Я разглядел крошечные фигурки людей, резвящихся на мосту, танцующих в брызгах. Была моя очередь проектировать место проведения этого карнавала, и я подумал, что неплохо справился с этой задачей.

Жаль, что все это ненадолго.

Немногим более чем за год машины стерли бы острова в порошок, превратив их здания со шпилями в руины. Море поглотило бы их к тому времени, когда последний из наших кораблей покинет систему. Но даже море просуществовало бы всего несколько тысяч лет после этого. Я направлял кометы из водяного льда на этот засушливый мир только для того, чтобы создать там океаны. Сама атмосфера была динамически неустойчивой. Теперь мы могли дышать ею, но на планете не было биомассы, которая восполняла бы кислород, превращаемый нами в углекислый газ. Через двадцать тысяч лет мир станет непригодным для жизни, за исключением самых выносливых микроорганизмов. Так будет продолжаться еще сто восемьдесят тысяч лет, до нашего возвращения.

К тому времени окружающий пейзаж станет чьей-то другой проблемой, а не моей. В тысячный вечер — заключительный вечер встречи — тому, кто создал самое лучшее сплетение, будет поручено сконструировать место проведения следующей встречи. В зависимости от планов, оно должно начать обустраиваться за тысячу-десять тысяч лет до официального открытия следующей встречи.

Моя рука сжалась на перилах высокого балкона, когда я услышал торопливые шаги, приближающиеся сзади. Стук высоких каблуков по мрамору, шуршание вечернего платья.

— Не говори мне, Лихнис. Нервы.

Я обернулся, приветствуя Портулак — прекрасную, царственную Портулак — натянутой улыбкой и одобрительным хмыканьем. — Ммм. Как ты догадалась?

— Интуиция, — сказала она. — На самом деле, я удивлена, что ты вообще здесь.

— А что?

— Когда настанет моя очередь, я все еще буду на своем корабле, яростно редактируя до последнего момента.

— В этом-то и проблема, — сказал я. — Я отредактировал все, что нужно. Больше редактировать нечего. Со мной с прошлого раза не случилось ничего существенного.

Портулак одарила меня понимающей улыбкой. Ее волосы были собраны в высокий пучок и напоминали сказочный дворец со шпилями и башенками. — Типичная ложная скромность. — Она сунула мне в руку бокал красного вина, прежде чем я успел отказаться.

— Что ж, на этот раз в этом нет ничего фальшивого. Моя тема станет кульминационным моментом. Чем скорее мы покончим с этим, тем лучше.

— Это будет настолько скучно?

Я отхлебнул вина. — Настоящий образец тупости. У меня было двести тысяч лет, на удивление небогатых событиями.

— В прошлый раз ты сказал точно то же самое, Лихнис. Тогда ты показал нам чудеса, просто диво. Ты представил хит на нашей встрече.

— Может быть, я старею, — сказал я, — но на этот раз мне захотелось отнестись к происходящему немного проще. Я сознательно старался держаться подальше от обитаемых миров; везде, где была хоть малейшая вероятность того, что произойдет что-то захватывающее. Я наблюдал много закатов.

— Закатов, — повторила она.

— В основном звезд солнечного типа. При определенных условиях атмосферного спокойствия и высоты обзора иногда можно увидеть вспышку зеленого цвета непосредственно перед тем, как звезда скроется за горизонтом... — Я запнулся, испытывая отвращение к звуку собственного голоса. — Хорошо. Это просто декорации.

— Двести тысяч лет всего этого?

— Не раскаиваюсь. Я наслаждался каждой минутой.

Портулак вздохнула и покачала головой: я был ее безнадежным случаем, и она не возражала, если я знал об этом. — Я не видела тебя на утренней оргии. Собиралась спросить, что ты думаешь о нити Калгана.

Воспоминания Калгана, запечатлевшиеся в моей памяти за ночь, все еще излучали электрическую яркость. — Обычная корыстная чепуха, — сказал я. — Ты когда-нибудь замечала, что все приключения, в которые он ввязывается, всегда заканчиваются тем, что он выглядит потрясающе, а все остальные немного туповаты?

— Это правда. На этот раз даже его обычные поклонники начали перешептываться у него за спиной.

— Так ему и надо.

Портулак посмотрела на море сквозь заросли парящих кораблей, припаркованных вокруг маленького архипелага. Во второй половине дня образовался слой облаков, и корабли — большинство из них стояли носом вниз — пронзали его, как кинжалы. Их было около тысячи. Открывшийся вид напоминал перевернутый пейзаж: море тумана, прерываемое гладкими светящимися шпилями высоких зданий.

— Корабль Асфодели до сих пор не заметили, — сказала Портулак. — Похоже, она не доберется.

— Думаешь, погибла?

Портулак опустила голову. — Думаю, что это возможно. Это ее последнее сплетение... она сильно рисковала.

Представленное во время предыдущей встречи сплетение Асфодели изобиловало смертельно опасными пролетами мимо убийственных явлений. То, что тогда казалось прекрасным — ослепительная двойная звезда или взрывающаяся сверхновая, — должно быть, в конце концов настигло ее и убило. Убило одну из нас.

— Мне нравилась Асфодель, — рассеянно сказал я. — Мне будет жаль, если она не доберется. Может, она просто задерживается.

— Почему бы тебе не зайти внутрь и не перестать хандрить? — сказала Портулак, оттесняя меня от балкона. — Это вредно для тебя.

— Я не в настроении.

— Честно, Лихнис. Наверняка ты удивишь нас сегодня вечером.

— Это зависит от того, — сказал я, — насколько тебе нравятся закаты.

В ту ночь мои воспоминания переплелись со снами других гостей. Наутро большинству из них удалось сказать что-то неопределенно лестное о моем сплетении, но под внешней вежливостью было слишком очевидным их смущенное разочарование. Дело было не только в том, что мои воспоминания не добавили ко всему этому ничего поразительного. Что их действительно раздражало, так это то, что я, по-видимому, старался изо всех сил, чтобы провести время как можно скучнее. Подразумевалось, что я подвел всех, отыскивая бессмысленные зеленые вспышки, а не приключения; что намеренно не стремился добавить ничего полезного к гобелену наших коллективных знаний.

К вечеру мое терпение было на исходе.

— Ну, по крайней мере, ты не будешь ерзать на краешке стула в тысячную ночь, — сказал Критмум, старый знакомый в линии. — В этом и была идея, не так ли?

— Прости?

— Намеренная тупость, чтобы вывести себя из борьбы за звание лучшего сплетения.

— Идея была совсем не в этом, — раздраженно сказал я. — И все же, если ты считаешь, что это было скучно... это твое право. Когда твой выход, Критмум? Я обязательно принесу свои искренние поздравления, когда все остальные отправятся в путь.

— Восьмисотый день, — непринужденно произнес он. — У нас достаточно времени, чтобы изучить противника и внести несколько разумных изменений. — Критмум придвинулся ко мне слишком близко, чтобы это было комфортно. Я всегда находил его надоедливым, но терпел его общество, потому что его сплетения обычно были запоминающимися. У него была склонность копаться в руинах древних человеческих культур, разграбляя их могилы в поисках причудливых технологий, ужасного оружия и машинных разумов, обезумевших от двух миллионов лет изоляции. — Ну, в общем, — сказал он заговорщицким тоном. — Тысячная ночь. Тысячная ночь. Не терпится увидеть, что ты для нас приготовил.

— Я тоже не могу.

— Что это будет? Ты не можешь создать облачную оперу, если это то, что ты планировал. В прошлый раз у нас была такая.

— Хотя и не очень удачная.

— А что было до этого?

— Думаю, воссоздание крупной космической битвы. Эффектный, хотя и немного дерзкий фильм.

— Да, теперь припоминаю. Корабль Овсяницы принял его за настоящее сражение? Когда включились его экраны, в земной коре образовался кратер шириной в десять километров. У этого глупца были слишком низкие защитные пороги. — К сожалению, Овсяница стоял в пределах слышимости. Он посмотрел на нас через плечо шаттерлинга, с которым разговаривал, бросил на меня предупреждающий взгляд и вернулся к своему разговору. — В любом случае, — продолжил Критмум, не обращая внимания. — Что значит, ты не можешь дождаться? Это твое шоу, Лихнис. Либо ты что-то запланировал, либо нет.

Я посмотрел на него с жалостью. — На самом деле ты никогда не выигрывал в номинации "Лучшее сплетение", не так ли?

— Но подходил близко, в своем сплетении... о войнах гомункулов... — Он покачал головой. — Неважно. К чему ты клонишь?

— Я хочу сказать, что иногда победитель решает скрыть свои воспоминания о том, какую именно форму примут празднования тысячной ночи.

Критмум дотронулся пальцем до своего носа. — Я знаю тебя, Лихнис. Это будет со вкусом, сдержанно... и очень, очень скучно.

— Удачи тебе со сплетением, — сказал я ледяным тоном.

Критмум оставил меня. Я подумал, что мне нужно немного побыть одному, но не успел и обернуться, чтобы полюбоваться видом, как рядом со мной к балюстраде прислонился Овсяница, потягивая вино из бокала. Он держал бокал за ножку пальцами, унизанными драгоценными камнями и кольцами.

— Тебе нравится, Лихнис? — спросил он своим обычным низким голосом, по-отечески, с легким неодобрением в голосе. Ветер отбросил седые волосы с его аристократического лба.

— Вообще-то, да. А тебе разве нет?

— Дело не в удовольствии. Во всяком случае, не для некоторых из нас. Во время этих встреч предстоит выполнить много работы — серьезное дело, имеющее огромное значение для будущего статуса линии.

— Расслабься, — сказал я себе под нос.

Мы с Овсяницей никогда не сходились во взглядах. Среди девятисот девяноста трех выживших членов линии было две или три дюжины тех, кто оказывал особое влияние. Несмотря на то, что все мы были созданы в одно и то же время, эти люди демонстрировали спокойное превосходство, дистанцируясь от более легкомысленных аспектов встречи. Их телосложение и одежда были нарочито официальными. Они проводили много времени, стоя в мрачных позах и качая головами, глядя на нас. У них были самые тесные связи с внешним миром. Многие из них были приверженцами, как и сам Овсяница.

Если Овсяница и услышал мое замечание, произнесенное шепотом, то оставил его при себе. — Я видел тебя с Портулак, — сказал он.

— Это не противозаконно.

— Ты проводишь с ней много времени.

— Опять же... чье это дело? Только потому, что она воротит нос от твоего маленького элитарного клуба.

— Осторожно, Лихнис. Ты хорошо поработал в этом месте, но не переоценивай свой авторитет. Портулак — смутьянка, заноза в линии.

— Она моя подруга.

— Это и так ясно.

Я ощетинился. — Что это значит?

— Я не видел никого из вас на утренней оргии. Вы проводите много времени вместе, только вы двое. Спите вместе, но при этом презираете сексуальные отношения с остальными своими товарищами. Мы в линии Горечавки не любим так поступать.

— Вы, приверженцы, держитесь особняком.

— Это другое дело. У нас есть обязанности. Портулак этого не поймет. У нее был шанс присоединиться к нам.

— Если тебе есть что сказать, почему бы не сказать это ей в лицо?

Он отвернулся, глядя на тонкую линию горизонта. — Ты хорошо справился с акватиками, — рассеянно сказал он. — Хороший штрих. Млекопитающие. Они из... старого места, не так ли?

— Забыл. К чему эта маленькая зажигательная речь, Овсяница? Советуешь мне держаться подальше от Портулак?

— Я говорю тебе, чтобы ты взбодрился. Прояви выдержку, Лихнис. Грядут неспокойные времена. Любоваться закатами — это хорошо, но сейчас нам нужны точные данные о зарождающихся культурах по всей Галактике. Нужно знать, кто с нами, а кто нет. Когда мы завершим Великую работу, у нас будет уйма времени, чтобы поваляться на пляжах, — Овсяница вылил остатки своего вина в мой океан. — А до тех пор нам нужно немного сосредоточиться.

— Ну и сосредотачивайся, — сказал я, отворачиваясь.

Во второй половине дня, когда интерес переключился на сплетение следующего вечера, ситуация начала улучшаться. Портулак снова нашла меня, когда я занимался причудливой переделкой одной из отдаленных башен. Она сказала мне, что слышала об оргии на пятидесятом уровне главного шпиля, очень эксклюзивной, и что я должен присоединиться к ней там через час. Все еще уязвленный критикой Овсяницы, я сказал ей, что у меня нет настроения заниматься этим, но Портулак расположила меня к себе, и я согласился встретиться, когда закончу с башней.

Когда я прибыл, там, кроме меня, была только Портулак.

— Не тот этаж, я правильно понимаю?

— Нет, — ответила она, стоя на идеально прозрачном полу открытого балкона, так что казалось, будто она парит в двух километрах над морем. — Нужный этаж, нужное время. Я же говорила, что это эксклюзивно.

— Но не говорила, что это настолько эксклюзивно, — сказал я.

Портулак разделась. Ее сброшенная одежда приобрела текстуру выветрившегося камня и застыла в скульптурных формах глубокой древности. — Жалуешься? — спросила она.

Моя собственная одежда рассыпалась облачком лепестков вишни и разлетелась по полу. — Совсем нет.

Портулак одобрительно посмотрела на меня. — Это заметно.

Мы катались по стеклянному полу, который размягчался и затвердевал в соответствии с нашими потребностями. Пока занимались любовью, я пытался вспомнить, спроектировал ли я этот пол таким образом, чтобы он был прозрачным в обоих направлениях, и если да, то какое развлечение мы представляли для тех, кто, возможно, смотрел снизу на пятидесятый этаж. Потом решил, что мне все равно. Если мы их оскорбили, так тому и быть.

— Ты был прав, — сказала Портулак, когда мы потом лежали рядом.

— Прав в чем?

— В закатах. Все так же... сложно... как ты и говорил.

— Давай, бей лежачего.

— Вообще-то, я восхищаюсь твоей выдержкой, — сказала она. — У тебя был план, и ты его придерживался. И некоторые закаты были на самом деле довольно красивыми.

Она хотела сказать это как комплимент, но я не смог скрыть обиду. — Довольно красивыми.

Портулак наколдовала виноградину и отправила ее мне в рот. — Извини, Лихнис.

— Все в порядке, — сказал я. — По крайней мере, люди не будут приставать ко мне до конца карнавала, пытаясь докопаться до воспоминаний, которые я вырезал из сплетения. По крайней мере, они будут знать, что это настолько захватывающе, насколько это возможно.

Это было правдой: напряжение спало, и, к моему удивлению, я действительно начал расслабляться и наслаждаться оставшимися днями и ночами. В прошлый раз моя история была принята так хорошо, что некоторые стали поговаривать, что я, должно быть, немного приукрасил текст для пущего эффекта. Этого не было — такие вещи действительно случались со мной, — но я все равно провел остаток встречи в состоянии острой самозащиты.

Теперь стало лучше. Я наслаждался ощущением, как мой разум наполняется новыми яркими впечатлениями; множеством снимков головокружительно сложной и многолюдной Галактики. Это была эйфория опьянения в сочетании с абсолютной, кристальной ясностью ума. Это было великолепно и ошеломляюще: лавина истории.

По последним подсчетам, насчитывалось десять миллионов населенных солнечных систем. Пятьдесят миллионов миров планетного класса. Со времени последней встречи несколько раз поднимались и падали целые цивилизации-выскочки. С каждой новой встречей казалось невозможным, чтобы более дикие окраины человечества становились еще более чужими, менее узнаваемыми. И все же они всегда ухитрялись это делать, просачиваясь в каждую космическую нишу подобно расплавленной лаве, а затем создавая новые ниши, о которых раньше никто и мечтать не смел.

Два миллиона лет биоинженерии и создания киборгов позволили человечеству приспособиться к любым возможным условиям окружающей среды. Двадцать тысяч различных ветвей человечества вернулись в чужие моря, и каждая из них нашла свое решение проблемы водной флоры и фауны. Некоторые из них все еще были более или менее гуманоидными, но другие превратились в гладких акулоподобных существ, или ловких многоногих моллюсков, или членистоногих с твердым панцирем. В атмосфере газовых гигантов существовало тринадцать сотен различных человеческих культур. Девяносто других плавали в океанах металлического водорода под этими атмосферами. Были обитатели вакуума и звезд. Были люди, которые жили на деревьях, и люди, которые, по некоторым определениям, сами стали деревьями. Были люди размером с маленькую луну, которые создавали целые сообщества внутри своих тел. Были люди, которые закодировали себя в ядерной структуре нейтронных звезд, хотя в последнее время о них почти ничего не было слышно. На фоне всех этих изменений девятьсот девяносто три представителя линии Горечавок, должно быть, казались смехотворно причудливыми и древними, учитывая нашу твердую приверженность традиционной анатомии. Но все это было лишь условностями. До прибытия на планету мы были вольны принимать любую форму, какую пожелаем. Единственным правилом было то, что, выходя из наших кораблей, мы должны были принимать облик взрослых людей и приносить с собой свой разум. Второстепенные вопросы, такие как пол, телосложение, пигментация и сексуальная ориентация, были оставлены на наше усмотрение, но мы все были обязаны сохранить черты лица Эбигейл Джентиан: ее высокие скулы, волевой подбородок и тот факт, что ее левый глаз был зеленым, а другой — зимне-голубым, как у галки.

Все остальное было в руках судьбы.

Возможно, дело было в том, что с каждой новой нитью ворошилось прошлое, но все мы чувствовали, как по мере приближения тысячной ночи в наших мыслях все отчетливее всплывают исходные воспоминания Эбигейл Джентиан. Мы вспомнили, каково было быть всего лишь одним человеком за столетия до того, как Эбигейл разбила себя на части и отправила их странствовать по Галактике. Мы все помнили, что были Эбигейл.

Где-то на семисотый день Портулак снова подошла ко мне. Ее волосы были уложены в жесткие спиральные пучки, напоминающие структуру нашей галактики. В них мерцали драгоценные камни: красные, желтые и сине-белые, соответствующие разным звездным популяциям.

— Лихнис? — осторожно спросила она.

Я отвернулся от балкона. Занимался починкой один из мостов после шторма, соединяя его обратно волшебными движениями рук, заставляя невидимые маленькие механизмы, из которых состоял мост, танцевать по моим командам. Материя текла, как молоко, а затем волшебным образом застывала.

— Пришла, чтобы помучить меня за закаты?

— Не совсем. Нам с тобой нужно поговорить.

— Мы всегда могли бы сходить на одну из этих эксклюзивных оргий, — поддразнил я.

— Я имею в виду, в какое-нибудь уединенное место. Очень уединенное. — Она казалась рассеянной, совсем не похожей на себя обычную. — Ты установил систему безопасности на этом острове?

— Не видел в этом необходимости. Могу создать такую систему, если считаешь, что это того стоит.

— Нет, это привлечет слишком много внимания. Нам придется обойтись моим кораблем.

— Мне на самом деле нужно закончить этот мостик.

— Закончи его. Я буду на своем корабле, когда будешь готов.

— В чем дело, Портулак?

— Будь на моем корабле.

Она отвернулась. Через несколько мгновений с неба упала квадратная стеклянная панель и опустилась на балкон. Портулак ступила на панель. Ее края расширились, а затем загнулись вверх, образуя коробку. Коробка поднялась в воздух, унося Портулак, а затем внезапно ускорилась, удаляясь от острова. Я наблюдал, как она удаляется, и серый свет время от времени отражался от одной из ее плоских сторон. Коробка стала крошечной, а затем превратилась в мерцающую точку. Она исчезла в покрытом шрамами, похожем на гору корпусе огромного ожидающего корабля.

Я вернулся к своей работе по ремонту моста, размышляя.

— Что все это значит?

— Это, помимо всего прочего, касается твоей темы. — Она проницательно посмотрела на меня, откидываясь на спинку шезлонга, который предоставил ее корабль. — Ты сказал нам всю правду, не так ли? Ты действительно потратил двести тысяч лет, наблюдая за закатами?

— Тебе не кажется, что я сделал бы это чуть более захватывающим, если бы хотел что-то придумать,?

— Я так и подумала.

— Кроме того, — сказал я. — На этот раз я не хотел выигрывать. Создание этого места стало для меня настоящей головной болью. Ты не представляешь, как я мучился из-за расположения этих островов, не говоря уже о том, что приготовил для тысячной ночи.

— Могу в это поверить. И верю тебе. Просто должна была спросить. — Она распустила одну из спиральных прядей своих волос и нервно прикусила ее. — Хотя, полагаю, ты все еще можешь лгать.

— Я не лгу. Ты собираешься перейти к делу?

Моя собственная коробка для перелетов доставила меня на парящий корабль Портулак через час после ее отлета. Мой корабль был скромных размеров для межзвездного корабля: всего три километра в длину, но у Портулак был огромным. Его длина от носа до хвоста составляла двести километров, а максимальная ширина — двадцать. Хвостовая часть ее корабля возвышалась над атмосферой, в космическом вакууме. Ночью она сверкала, когда защитные поля перехватывали и испаряли метеориты. Полярные сияния играли на верхних оконечностях корабля, как прибой.

Было много причин, по которым кому-то мог понадобиться такой большой корабль. Возможно, он был построен на базе какого-нибудь старинного, но ценного двигателя размером со спутник планеты или какого-то огромного, невероятно эффективного прототипа двигателя, которого больше ни у кого не было. Нужно было ценить любое достижение, которое могло бы хоть немного приблизить к скорости света. Или, возможно, ее корабль перевозил какой-то огромный секретный груз, например, все разумное население эвакуированной планеты. Или, возможно, корабль был сделан таким большим в порыве безумного энтузиазма, просто потому, что это было возможно. Или, может быть, — и тут мои мысли захлебнулись от горькой чуждости, — корабль должен был быть таким большим, чтобы вместить одного живого пассажира. Сейчас Портулак была размером с человека, но кто мог сказать, каким был ее истинный облик в период между нашими визитами на встречи?

Я не хотел знать и не спрашивал.

— Вопрос деликатный, — сказала Портулак. — Я могу ошибаться на этот счет. Почти наверняка ошибаюсь. В конце концов, кажется, никто больше не заметил ничего необычного...

— В чем было что-то необычное?

— Ты помнишь сплетение Лопуха?

— Лопуха? Да, конечно. — Это был глупый, хотя и понятный вопрос. Никто из нас не был способен забыть ни одно из сплетений нитей памяти, если только мы не приложили сознательных усилий, чтобы удалить их. — Не то чтобы об этом стоило помнить. — Лопух был тихим, незаметным участником линии, который никогда не старался выставить себя напоказ. Он представил свое сплетение несколькими неделями ранее. Все прошло без происшествий, и я не обратил на это особого внимания. — Это было почти так же, как если бы он пытался превзойти меня в скуке.

— Думаю, он солгал, — сказала Портулак. — Похоже, что нить Лопуха была намеренно изменена.

— Самим Лопухом?

— Да.

— Но зачем ему это делать? Сплетение все равно было не очень интересным.

— Думаю, в этом и был смысл. Наверное, он хотел скрыть то, что действительно произошло. Намеренно используя скуку как камуфляж.

— Подожди, — сказал я. — Как ты можешь быть уверена, что все было не так скучно?

— Из-за противоречий, — сказала Портулак. — Послушай, когда закончилась предыдущая встреча, мы все разбрелись по Галактике в разных направлениях. Насколько знаю, никто из нас не обменивался планами или маршрутами.

— В любом случае, это запрещено, — сказал я.

— Да. И шансы на то, что кто-то из нас столкнется друг с другом в промежутке между "тогда" и "сейчас", были ничтожно малы.

— Но это произошло?

— Не совсем. Но я думаю, что с Лопухом что-то случилось: что-то, что заставило его подделать сплетение ради ложного алиби.

Я поерзал на сиденье. Это были серьезные обвинения, намного превосходящие обычные стервозные домыслы, которые сопровождали любое частное обсуждение других представителей линии Горечавок. — Откуда ты можешь знать?

— Потому что его воспоминания противоречат твоим. Знаю, я проверила. Согласно вашим взаимным сплетениям, вы оба должны были находиться в одной системе в одно и то же время.

— В какой системе?

Она рассказала мне. Это было, на мой взгляд, ничем не примечательное место: просто еще одна звезда, погружающаяся в чужое море. — Я был там, — сказал я. — Но определенно не сталкивался с Лопухом. — Я порылся в своих воспоминаниях, отыскивая мнемонические ссылки на те конкретные события. — Он также не появлялся поблизости. За все время моего пребывания в этом мире не было ни одного межзвездного передвижения. Возможно, его корабль был замаскирован...

— Не думаю, что это было так. В любом случае, о тебе он тоже не упоминает. Твой корабль был замаскирован?

— Нет.

— Тогда он бы увидел, как ты прилетаешь или улетаешь. Межзвездная среда поблизости довольно плотная. Релятивистские корабли не могут не оставлять за собой следов. Он бы наверняка упомянул об этом, если бы сплетение было правдивым.

Она была права. Случайные встречи всегда отмечались как триумф совпадения над нечеловеческими масштабами Галактики.

— Как думаешь, что произошло?

— Думаю, Лопуху не повезло, — сказала Портулак. — Похоже, он выбрал этот мир наугад, даже не предполагая, что ты посетишь его именно тогда, когда он утверждал, что был там.

— Но его сплетение было показано после моего. Если он собирался солгать...

— Не думаю, что он уделял достаточно внимания твоему каталогу закатов, — сказала Портулак. — Впрочем, его нельзя винить, не так ли?

— Возможно, это я лгу, — сказал я.

— Я все еще ставлю на Лопуха. В любом случае, это не единственная проблема с его историей. Есть еще пара сбоев: ничего столь вопиющего, но их достаточно, чтобы заставить меня разобраться во всем этом в поисках аномалий. Вот тогда-то я и заметила противоречие.

Я удивленно посмотрел на нее. — Это серьезно.

— Возможно, так оно и есть.

— Должно быть, это так. Безобидное преувеличение — это одно. Даже откровенная ложь понятна. Но зачем заменять правду чем-то менее интересным, если только ему нечего скрывать?

— Я тоже так подумала.

— Зачем ему было утруждать себя созданием алиби, когда он мог с такой же легкостью стереть нежелательные воспоминания из своего сплетения?

— Рискованно, — сказала Портулак. — Безопаснее поменять систему, которую он посещал, на другую, расположенную в той же глуши, чтобы это не слишком сильно повлияло на его тайминги, на случай, если кто-то слишком глубоко копнет в его сплетении.

— Однако это не помогает нам понять, где он был — все та же глухомань по-прежнему означает сотни световых лет, тысячи возможных систем.

— Это большая галактика, — сказала Портулак.

Воцарилось неловкое молчание. Высоко над нами, за слоями бронированного металла, я услышал сейсмический стон, когда что-то колоссальное сдвинулось и осело, как спящий младенец.

— Ты говорила с Лопухом?

— Не об этом.

— С кем-нибудь еще?

— Только с тобой, — ответила Портулак. — Я беспокоюсь, Лихнис. Что, если Лопух что-то сделал?

— Преступление?

— В этом нет ничего невероятного.

Но именно это и было "немыслимо". Линия Горечавки была не единственной в своем роде. Когда Эбигейл разбила себя на клоны, другие поступили так же. Некоторые из этих линий за прошедшее время вымерли, но большинство сохранилось в той или иной форме. Хотя обычаи были разными, в большинстве этих линий было что-то похожее на встречу: место, где они собирались вместе и обменивались воспоминаниями.

За последние два миллиона лет было много случаев контакта между этими линиями. До недавнего времени линия Горечавки придерживалась изоляционизма, но некоторые другие сформировали свободные ассоциации. Были договоры и вражда. Целая линия была уничтожена, когда конкурирующая линия заминировала их аналог встречи с помощью устройства на антивеществе, оставшегося со времен войны за местный пузырь. В наши дни мы все стали намного осторожнее. Между многими линиями существовали официальные связи. Существовали согласованные правила поведения. Распри прекратились, заключались браки. Были планы на будущее сотрудничество, такие как "Великая работа".

Великая работа была еще не начатым проектом, который требовал активного сотрудничества многих линий. Что бы это ни было, оно было масштабным. Кроме этого, я ничего об этом не знал. Я был не одинок в своем невежестве. Официально никто из шаттерлингов линии Горечавки не был посвящен в подробности Великой работы. Этой информацией располагал альянс линий, полноправным членом которого мы еще не были. Однако ожидалось, что пройдет совсем немного времени, прежде чем нас пригласят в клуб. Среди гостей на встрече были послы из других линий, часть которых была посвящена в большой секрет. Они наблюдали за нами, пробовали наши сплетения, оценивали нашу мудрость и готовность.

Неофициально, среди Горечавок были и те, кто, казалось, что-то знал. Я вспомнил критику Овсяницы в адрес моего сплетения: что грядут неспокойные времена и что у меня будет уйма времени, чтобы валяться на пляжах после завершения Великой работы. Овсяница — и несколько других участников проекта — почти наверняка были предупреждены.

Их называли приверженцами.

Но, несмотря на то, что казалось вероятным, что нас пригласят принять участие в проекте в самое ближайшее время, мы также оказались в наиболее уязвимом положении. Одна-единственная ошибка могла поставить под угрозу наше положение в других линиях. Мы все помнили об этом, когда готовили наши сплетения.

Но что, если бы кто-то из нас совершил что-то по-настоящему ужасное? Преступление, совершенное одним представителем рода Горечавок, плохо отразилось бы на нас всех. Технически, мы были разными проявлениями одной и той же личности. Если у кого-то из Горечавок хватило духу сделать что-то плохое, то можно предположить, что это сделали все мы.

Если Лопух действительно совершил преступление, и если это преступление всплывет, то мы вполне можем быть отстранены от Великой работы.

— Это может быть плохо, — сказал я.

В последующие дни и недели было очень трудно вести себя нормально. Куда бы я ни пошел, я натыкался на Лопуха с завидной регулярностью. Во время предыдущего карнавала наши пути почти не пересекались, но теперь мы с ним, казалось, были обречены встречаться каждый день. Во время этих неловких встреч я пытался подобрать правильный тон, надеясь, что ничем не выдал подозрений, которые испытывали мы с Портулак. В то же время мой разум выходил из-под контроля из-за воображаемых преступлений. Как и все члены звездного общества, представители линии Горечавок обладали ужасающими способностями. При неосторожном использовании один из наших кораблей мог легко испепелить целый мир. Еще страшнее становилось от размышлений о преднамеренных действиях. В далеком прошлом представители других линий совершали зверства. История была вымощена геноцидами.

Но ничто в Лопухе не говорило о криминальных наклонностях. Он не был амбициозен. Его репутация всегда была незапоминающейся. Он никогда не пытался влиять на политику Горечавок. У него не было явных врагов.

— Как ты думаешь, кто-нибудь еще знает? — спросил я Портулак во время очередной тайной встречи на борту ее корабля. — В конце концов, все доказательства находятся в открытом доступе. Любой другой мог бы заметить эти несоответствия, если бы уделил им достаточно внимания.

— В том-то и дело, что я не думаю, что кто-то еще поймет. Мы с тобой друзья. Я, наверное, уделяла твоим закатам больше внимания, чем кто-либо другой. И придаю большое значение деталям. Я высматривала ложные следы на каждом карнавале.

— Потому что подозревала, что кто-то из нас может солгать?

— Потому что так было интереснее.

— Возможно, мы придаем этому слишком большое значение, — сказал я. — Возможно, он просто совершил что-то постыдное, что хотел скрыть. Это не преступление, а просто что-то, из-за чего он выглядел бы глупо.

— Мы все совершали глупости. Но это не мешало никому из нас включать их в свои сплетения, когда у нас было подходящее настроение. Помнишь Орпинию, во время третьего карнавала?

Орпиния выставила себя дурой возле "звезды-бича", SS433, чуть не разбив при этом свой корабль. Но мы все полюбили ее за честность. Именно она была выбрана для организации четвертого карнавала. С тех пор включение неловкого анекдота в сплетение стало почти нормой.

— Может, нам стоит поговорить с Лопухом? — предложил я.

— Что, если мы ошибаемся? Если бы Лопух почувствовал себя обиженным, нас могли бы подвергнуть остракизму со стороны всей линии.

— Да, это рискованно, — признал я. — Но если он сделал что-то плохое, линия должна знать об этом. Было бы очень плохо, если бы одна из других линий узнала правду раньше нас.

— Может быть, мы делаем из мухи слона.

— А может, и нет. Не могли бы мы как-нибудь прояснить ситуацию? Что, если ты публично обвинишь меня во лжи?

— Тоже рискованно, Лихнис. Что, если мне поверят?

— Они не смогут найти никаких пробелов в моей истории, потому что их там нет. После надлежащего разбирательства внимание переключится на Лопуха. Если, как ты сказала, в его рассказе есть еще что-то, что не соответствует действительности...

— Мне это не нравится.

— Мне тоже. Но не думаю, что я могу придумать какой-то другой способ добиться этого.

— Возможно, он есть, — сказала Портулак, с опаской глядя на меня. — В конце концов, ты построил эти острова.

— Ну да, — согласился я.

— Вероятно, шпионить за Лопухом не составит большого труда.

— О, нет, — сказал я, качая головой.

Она успокаивающе подняла руку. — Я не имею в виду устанавливать на него "жучок", следить за ним на его корабле или что-то в этом роде. Я просто имею в виду вести запись всего, что он делает или говорит публично. Достаточно ли развита твоя среда, чтобы это позволять?

Я не мог солгать. — Конечно. В любом случае, она постоянно отслеживает все, что мы делаем на публике, для нашей же безопасности. Если с кем-то происходит несчастный случай...

— Так в чем проблема?

— Окружающая среда не отчитывается передо мной. Она хранит подобные вещи при себе.

— Но ее можно запрограммировать так, чтобы она отчитывалась перед тобой, — сказала Портулак.

Я заерзал. — Да.

— Понимаю, что это неортодоксально, Лихнис. Но думаю, что мы должны это сделать, учитывая все, что может быть поставлено на карту.

— Лопух может ничего не сказать.

— Мы не узнаем, пока не попробуем. Сколько времени тебе потребуется, чтобы организовать это?

— Это банально, — признал я.

— Тогда сделай так. Прошлая ночь была восемьсот третьей. Осталось меньше двухсот дней до того, как мы все покинем встречу. Если мы сейчас не выясним, что задумал Лопух, у нас может никогда не представиться другого шанса. — Глаза Портулак возбужденно заблестели. — Нельзя терять ни минуты.

Мы с ней договорились, что с этого момента нам следует свести наши встречи к минимуму на случай, если начнем привлекать к себе внимание. Связи между участниками группы были вполне нормальными — даже длительные отношения, — но тот факт, что мы настаиваем на том, чтобы встречаться в закрытом для публики месте, не мог не вызывать удивления. Даже учитывая отсутствие охраны в месте встречи, было множество мест, достаточно уединенных для невинных свиданий.

Но наши свидания были какими угодно, только не невинными.

Было нетрудно поддерживать связь, как только мы согласовали схему. Поскольку я спроектировал и построил это место, оборудование, отвечающее за введение сплетений в наши ночные сны, находилось под моим контролем. Каждый вечер я собирал данные скрытых наблюдений за Лопухом за последний день и запускал простую программу, чтобы выделить те случаи, когда Лопух разговаривал с кем-то еще или получал доступ к данным с одного из общедоступных узлов, которые я расставил по всем местам. Затем я брал эти отдельные эпизоды и вставлял их в сны Портулак вместе со сплетением для этой ночи. Я сделал то же самое для себя: это означало, что нам снилось больше, чем всем остальным, но это была небольшая цена, которую пришлось заплатить.

Днем, выполняя свои социальные обязательства, мы самостоятельно изучали данные по Лопуху. Мы договорились, что если кто-то из нас заметит что-то необычное, то должен будет подать сигнал другой стороне. Поскольку я управлял всем заведением, мой сигнал состоял в изменении рисунка напольных плиток на терраццо тридцатого уровня, хитроумно кодирующего время необычного события в данных Лопуха. Я возился с узорами задолго до истории с Лопухом, так что с точки зрения остальных в моих действиях не было ничего странного. Что касается Портулак, то она согласилась постоять в полдень в определенном месте на одном из моих подвесных мостов, украшенных брызгами. Подсчитав количество проводов между ней и землей, я мог определить аномалию с точностью до нескольких десятков минут.

Мы договорились, что не будем встречаться лично, пока у нас не будет времени ознакомиться с наблюдениями друг друга. Если согласимся, что есть о чем поговорить, то "случайно" встретимся в течение следующих нескольких дней. Затем мы выбирали подходящий момент, чтобы ускользнуть на корабль Портулак. На практике проходили дни и недели, а Лопух не делал ничего, что, по нашему мнению, заслуживало внимания или было странным. Время от времени он делал или говорил что-то, что намекало на его мрачную личную тайну, но при таком пристальном внимании трудно было представить себе кого-то, кто бы этого не делал. И вообще, у кого из нас не было каких-то секретов?

Но постепенно мы заметили кое-что, от чего не могли отмахнуться.

— Он уже в третий раз выпытывает информацию о Великой работе, — сказала Портулак.

Я кивнул. Трижды Лопух подводил свои беседы с другими членами линии к теме Великой работы. — Он очень сдержан в своих высказываниях, — сказал я. — Но видно, что ему не терпится узнать об этом побольше. Но разве не всем нам хочется?

— Не до такой степени, — сказала она. — Мне тоже любопытно. Я хотела бы знать, что же так взбудоражило другие линии. Но в то же время это не мешает мне спать по ночам. Знаю, что секрет рано или поздно будет раскрыт. Я достаточно терпелива, чтобы подождать до тех пор.

— Действительно? — спросил я.

— Да. И, кроме того, я слышала достаточно слухов, чтобы думать, что уже знаю половину ответа.

Это было для меня новостью. — Расскажи.

— Речь идет о том, чтобы объединить миры линий в единое целое — Галактическую империю, если хочешь. На данный момент это явно нецелесообразно. Нам требуется двести тысяч лет, чтобы совершить один облет Галактики. По человеческим меркам, это слишком долго. Возможно, на наших кораблях проходит не так уж много времени, но это не относится к людям, живущим на планетах. Целые культуры расцветают и исчезают, пока мы корректируем курс. Некоторые люди на этих планетах обладают различными формами бессмертия, но от этого история не становится менее быстрой. И именно история продолжает все разрушать. Именно история мешает нам полностью раскрыть свой потенциал.

— Не уверен, что понимаю, — сказал я.

— Подумай обо всех этих бесчисленных человеческих культурах, — сказала Портулак. — По сути, они существуют независимо друг от друга. Те, кто находится на расстоянии нескольких световых лет друг от друга, могут обмениваться идеями и, возможно, даже в некоторой степени торговать. Большинство из них слишком далеки от этого: в лучшем случае они могут иметь какие-то смутные сведения о существовании друг друга, основанные на сообщениях и данных, передаваемых такими, как мы с тобой. Но что могут знать друг о друге две культуры на разных концах Галактики? К тому времени, когда одна из них узнает о другой, той, вероятно, уже не существует. Здесь нет возможности для взаимного сотрудничества, обмена интеллектуальными ресурсами и знаниями. — Портулак пожала плечами. — Таким образом, эти культуры блуждают в темноте, совершая одни и те же ошибки снова и снова, постоянно изобретая велосипед. В лучшем случае у них есть какие-то знания об истории галактики, поэтому они могут избежать повторения худших ошибок. В худшем случае они эволюционируют почти в полном неведении. Некоторые из них даже не помнят, как они оказались там, где находятся.

Я повторил пожатие плеч Портулак. — Но так и должно быть. Такова природа человека — постоянно меняться, экспериментировать с новыми обществами, новыми технологиями, новыми образами мышления...

— Те самые эксперименты, которые разрывают общества на части и заставляют вращаться колесо истории.

— Но если бы мы не были такими, то не были бы людьми. У каждой культуры в Галактике есть средства для того, чтобы завтра перейти в состояние социального застоя, если бы на то была воля. Некоторые из них, вероятно, пытались это сделать. Но какой в этом смысл? Мы могли бы остановить вращение колеса истории, но больше не были бы людьми.

— Я согласна, — сказала Портулак. — Вмешательство в природу человека — это не решение проблемы. Но представь, что можно каким-то образом задействовать интеллектуальный потенциал всей человеческой диаспоры. В настоящее время эти культуры перемешиваются, как случайные атомы в газе. Что, если бы их можно было привести в состояние согласованности, как атомы в лазере? Тогда был бы реальный прогресс, и каждое достижение вело бы к следующему. Тогда мы действительно могли бы начать что-то делать.

Я чуть не рассмеялся. — Мы бессмертные сверхсущества, которые прожили дольше, чем некоторые цивилизации, путешествующие к звездам, включая многих предыдущих. Если захотим, можем пересечь Галактику в промежутке между мыслями. Можем создавать миры и разбивать солнца для собственного развлечения. Можем испить из снов и кошмаров пятидесяти миллионов миллиардов живых существ. Тебе этого мало?

— Может быть, этого будет достаточно для нас с тобой, Лихнис. Но у нас всегда были скромные амбиции.

— А как же Лопух? — спросил я. — Насколько мне известно, он не связан с приверженцами. Я не думаю, что его активно отстраняли, но он определенно не тратил время на налаживание нужных связей.

— Мне придется еще раз просмотреть записи, — сказала Портулак. — Но я почти уверена, что ни одно из его расследований не было направлено против известных приверженцев. Он обращался к людям, находящимся на периферии: к рядовым шаттерлингам, которые могли что-то знать, но не были непосредственно посвящены в большой секрет.

— Почему бы ему просто не задать этот вопрос напрямую приверженцам?

— Хороший вопрос, — сказала Портулак. — Конечно, мы всегда могли бы спросить его.

— Нет, пока не узнаем немного больше о том, во что он вовлечен.

— Знаешь, — сказала Портулак, — есть еще кое-что, что мы могли бы рассмотреть.

От тона ее голоса у меня волосы на затылке встали дыбом. — Мне это не понравится, не так ли?

— Мы могли бы изучить записи на его корабле и выяснить, чем он на самом деле занимался.

— Вряд ли он даст нам на это разрешение.

— Я не говорила о том, чтобы спрашивать его разрешения. — Улыбка Портулак была озорной и волнующей: она действительно наслаждалась нашим маленьким приключением. — Я говорила о том, чтобы подняться на борт и убедиться в этом самим.

— Вот так просто, даже не спросив разрешения?

— Я не говорю, что это было бы легко. Но ты все-таки организовал это мероприятие, Лихнис. Конечно, это не за пределами твоих огромных возможностей — организовать отвлекающий маневр.

— Лестью, — сказал я, — можно добиться чего угодно. Но как насчет того, чтобы проникнуть на его корабль? Это уже не детская забава.

Портулак приложила изящный пальчик к моим губам. — Я позабочусь о корабле. Ты побеспокойся об отвлечении.

Мы продолжали следить за Лопухом в течение следующих недель, по мере того как наш опасный и в то же время восхитительный план постепенно воплощался в жизнь. Лопух придерживался модели поведения, о которой мы уже говорили, задавая вопросы, которые исследовали природу Великой работы, но никогда не направляя свои запросы известным приверженцам. Нам все больше и больше казалось, что в этой работе было что-то, что его встревожило; что-то слишком щекотливое, чтобы привлекать внимание тех, кто был кровно заинтересован в самой работе. Но поскольку Портулак и я ничего не знали о том, что на самом деле подразумевала эта Великая работа, то могли только догадываться о том, что же так расстроило Лопуха. Мы оба согласились, что нам нужно знать больше, но наши подозрения относительно Лопуха (и, как следствие, подозрения самого Лопуха) означали, что мы были точно так же неспособны задавать прямые вопросы приверженцам. Поэтому день за днем я ловил себя на том, что тайком навожу справки, очень похожие на те, что наводил сам Лопух. Я старался адресовать свои расспросы другим людям, а не тем, к кому обращался Лопух, не желая разжигать чье-либо любопытство. Портулак поступила точно так же, и — даже когда мы планировали наш совершенно незаконный налет на корабль Лопуха — то собрали воедино те крупицы информации, которые нам удалось.

Ничто из этого не было особенно поучительным, но в то же время мало что противоречило убеждению Портулак в том, что Великая работа была связана с возникновением единой сверхцивилизации, охватывающей всю Галактику. Ходили мрачные, гламурные слухи о тайной разработке технологий, которые могли бы привести к такому положению дел.

— Это, должно быть, связано с медлительностью межзвездной связи, — размышлял я. — Это фундаментальное возражение, с какой стороны ни посмотри. Никакие сигналы или корабли не могут пересечь Галактику достаточно быстро, чтобы создать какую-либо ортодоксальную политическую систему. А линии слишком независимы, чтобы мириться с социальной инженерией, о которой мы говорили ранее. Они не приемлют любую систему, которая ограничивает творческий потенциал человека.

— Никто не воспринимает путешествия со сверхсветовой скоростью всерьез, Лихнис.

— Это не обязательно связано с путешествиями. Механизм передачи сигналов был бы не менее полезен. Мы все могли бы оставаться дома и общаться с помощью клонов или роботов. Вместо того, чтобы отправлять свое тело на другую планету, я бы использовал тело хозяина, которое уже там находится. — Я пожал плечами. — Или использовал сенсорную стимуляцию, чтобы создать идеальную имитацию другой планеты и всех ее обитателей. В любом случае, я не смог бы заметить разницу. Почему меня это должно волновать?

— Но за два миллиона лет, — сказала Портулак, — ни одна культура в Галактике и близко не приблизилась к развитию сверхсветовых коммуникаций или путешествий.

— Однако многие пытались. Что, если некоторые из них преуспели, но держали свой прорыв в секрете?

— Или были уничтожены, чтобы сохранить статус-кво? Мы можем играть в эту игру вечно. Дело в том, что перемещение со сверхсветовой скоростью — или передача сигналов, если уж на то пошло, — сейчас выглядит еще менее вероятным, чем миллион лет назад. Вселенная просто не приспособлена для этого. Это все равно что пытаться расставить шашки на шахматной доске.

— Ты, конечно, права, — сказал я, вздыхая. — Я как-то целое столетие изучал эту математику. Она кажется неопровержимой, если вникнуть в нее. Но если это не ответ...

— Я так не думаю. Конечно, нам следует быть непредвзятыми... Но я считаю, что Великая работа должна заключаться в чем-то другом. Но в чем, не могу себе представить.

— Это все, на что ты способна?

— Боюсь, что так. Но не смотри так разочарованно, Лихнис. Тебе это действительно не идет.

Затем с Лопухом произошло нечто странное. Первым намеком на это стало то, что он безошибочно ориентировался в лабиринте настроений.

В дни встречи было принято устраивать безобидные развлечения. Во второй половине восемьсот семидесятого дня я открыл лабиринт на одном из высоких балконов, со скромным призом участнику линии, который быстрее всех пройдет через него. Лабиринт будет существовать до девятисотой ночи; этого времени хватит, чтобы все желающие могли попробовать свои силы в нем.

Но лабиринт настроения — это не обычный лабиринт. Основанный на игре, которую я открыл для себя во время своих путешествий, он чувствителен к эмоциональным состояниям, которые распознает с помощью множества тонких сигналов и слегка инвазивных датчиков. Пока человек оставался абсолютно спокоен, лабиринт настроения сохранял неизменную геометрию. Но как только стены обнаруживали малейший намек на разочарование, геометрия лабиринта незаметно изменялась: стены и промежутки перемещались, перекрывая один маршрут и открывая другой. Чем больше человек расстраивался, тем более извилистым становился лабиринт. Крайние проявления гнева могли даже привести к тому, что лабиринт замкнется вокруг незадачливого игрока, так что у него не было другого выбора, кроме как бродить по кругу, пока он не успокоится. Само собой разумеется, считалось очень дурным тоном входить в лабиринт настроения, обладая чем-либо, кроме базового человеческого интеллекта. Перед началом участия необходимо было отключить экстремальные способности к запоминанию или пространственному ориентированию.

Лабиринт настроения был достаточно приятным развлечением и пользовался популярностью у большинства тех, кто рискнул пройти его. Но я имел в виду нечто большее, когда создавал его. Я надеялся, что лабиринт расскажет мне что-нибудь о душевном состоянии Лопуха, если только он согласится принять в нем участие. Поскольку это было добровольно, меня нельзя было обвинить в нарушении его душевной неприкосновенности.

Но если я пробегал лабиринт, Лопух будто плыл по нему, и стены практически не отражали изменений в его эмоциональном состоянии. Нельзя было исключать возможность мошенничества, хотя это было маловероятно: лабиринт настроения был разработан таким образом, чтобы выявлять большинство форм обмана и соответствующим образом наказывать за него. И если бы ему было что скрывать, было бы нетрудно не проходить через лабиринт.

Что меня удивило, так это степень разочарования, которую я увидел у некоторых других участников. Когда группа приверженцев поспорила между собой о том, кто быстрее преодолеет лабиринт, именно Овсяница в итоге испытал унижение, оказавшись в замкнутом цикле. Его ярость достигла апогея, пока я тактично не вмешался и не позволил ему выйти.

Я поприветствовал его, когда он выходил из лабиринта. — Вызывающий маленький дьявол, — сказал я беззаботно, пытаясь разрядить обстановку.

— Маленькая детская шалость, — сказал он, плюясь яростью. — Но мне и не следовало ожидать от тебя ничего лучшего.

— Это просто игра. Ты не был обязан принимать в ней участие.

— Для тебя это все, что имеет значение, не так ли? Просто игра без последствий. — Он взглянул на других приверженцев, которые наблюдали за происходящим с веселыми лицами. — Ты понятия не имеешь, что поставлено на карту. Даже если бы знал, то съежился бы от любого намека на ответственность.

— Хорошо, — сказал я, поднимая руки в знак поражения. — Я заблокирую тебе участие в любых моих играх. Это сделает тебя счастливым?

— Что сделало бы счастливым меня... — начал Овсяница, но тут же нахмурился и отвернулся.

— Это Портулак, не так ли? — спросил я.

Он понизил голос до шипения. — Я честно предупредил тебя. Но с какой целью? Ты продолжаешь общаться с ней, не обращая внимания на других. Ваши сексуальные отношения граничат с моногамией. Ты плюешь на традиции линии.

Я продолжал говорить ровным голосом, отказываясь поддаваться на его наживку. — Все это из-за лабиринта, Овсяница? Я никогда не считал тебя таким уж безнадежным неудачником.

— Ты понятия не имеешь, что поставлено на карту, — повторил он. — Грядут перемены, Лихнис, — жестокие, внезапные перемены. Единственное, что удержит нас на плаву, — это самопожертвование.

— Это из-за Великой работы? — спросил я.

— Речь идет о долге, — сказал он. — Кое-чем, что ты, похоже, не в состоянии понять. — Он оглянулся на мой лабиринт, словно желая, чтобы он рассыпался в прах. — Продолжай играть в свои игрушки, Лихнис. Проводи свои дни в праздности и беспутстве. Предоставь важные дела остальным.

Овсяница удалился. Я стоял, моргая, сожалея о том, что упомянул об этой Великой работе. Теперь о моем интересе к ней стало известно, по крайней мере, одному приверженцу.

Рука коснулась моего плеча. — Вижу, старый пердун снова доставляет тебе неприятности.

Это был Критмум, вторгшийся в мое личное пространство. Обычно я бы отодвинулся, но на этот раз расслабился в его присутствии, радуясь возможности снять с себя груз.

— Не думаю, что он был в восторге от лабиринта настроения, — сказал я.

— Не принимай близко к сердцу. Он уже несколько недель ведет себя странно, бросает на всех суровые взгляды. В чем его проблема?

— Овсянице не нравится, что я провожу время с Портулак.

— Только потому, что этот суровый ублюдок не смог с ней переспать.

— Думаю, что за этим кроется нечто большее. Овсяница в чем-то замешан. Понимаешь, что я имею в виду, не так ли?

Критмум понизил голос. — Вообще без понятия. Кроме того, что это работа, и она велика. Ты лучше в курсе этого, чем я?

— Сомневаюсь в этом, — сказал я. — Но что бы это ни было, Овсяница считает, что это гораздо важнее, чем лень и потакание своим желаниям, чем обычно занимаемся мы с Портулак.

— Он пытался втянуть тебя в это?

— Не уверен. Не могу понять, то ли он полностью не одобряет меня во всех отношениях, то ли просто горько разочарован тем, что я растрачиваю впустую столько потенциальных талантов.

— Ну, я бы не стал из-за этого терять сон. Овсяница — просто старый зануда. Его сплетение не произвело на острове особого впечатления, не так ли?

— Как и мое.

— Разница в том, что Овсяница, очевидно, ожидал большего. Между нами говоря... — Критмум заколебался и огляделся по сторонам. — Я думаю, он просто был немного скуп на факты.

Я нахмурился. — Ты хочешь сказать, что он химичил со своим сплетением?

— Несколько деталей тут и там. Мы были близки к тому, чтобы встретиться за Вуалью Геспера: достаточно близки, чтобы обменяться протоколами распознавания.

Я кивнул. Вблизи Вуали Геспера была обнаружена сверхновая, и некоторые из нас планировали приблизиться к ней. — Однако этого недостаточно, чтобы доказать, что он солгал.

— Да, — сказал Критмум. — Но, судя по его сплетению, он вообще пропустил Вуаль. Зачем лгать об этом? Потому что либо до, либо после этого он был в другом месте, о котором не хотел, чтобы мы знали. Вероятно, где-то гораздо менее захватывающем, чем те места, которые были указаны в его сплетении.

Я почувствовал легкое покалывание при мысли, что Овсяница тоже может быть замешан в делах Лопуха. Могли ли они быть сообщниками?

— Это довольно серьезное обвинение, — сказал я, у меня голова шла кругом.

— О, я не собираюсь влезать в это. Я уже отредактировал свое сплетение, чтобы не смущать его. Пусть сам выпутывается. Он обязательно сделает это на днях.

— Полагаю, ты прав, — сказал я, не в силах скрыть свое разочарование. Мысль о том, чтобы увидеть публичное унижение Овсяницы — разоблачение того, что он сфабриковал куски своей нити, — показалась мне постыдно восхитительной.

— Не позволяй ему слишком сильно давить на тебя, — сказал Критмум. — Он просто грустный старик, у которого слишком много свободного времени.

— Самое забавное, — сказал я, — что он не старше всех нас.

— Он ведет себя как старик. Это все, что имеет значение.

Откровение Критмума улучшило мое настроение, и я с большим удовольствием рассказал Портулак о том, что узнал. Предупреждения Овсяницы, лишенные их жала, только придали нам смелости. Снова и снова, так тайно, как только осмеливались, мы встречались на борту ее корабля и обсуждали то, что узнали.

Именно там я упомянул о быстром прохождении Лопуха через лабиринт.

— Он мог жульничать, — предположил я. — Судя по лабиринту, все его эмоциональные проявления были очень плоскими.

— Не понимаю, зачем ему жульничать, — ответила Портулак. — По общему признанию, он не пользуется большим авторитетом в линии, но к настоящему времени мог бы завоевать его другими способами, если бы это имело для него такое значение. Это почти как если бы он прошел лабиринт, потому что чувствовал себя обязанным это сделать... но для него это просто не составило труда.

— Есть и кое-что еще, — сказал я. — Не уверен, заметил бы я это, если бы не вся эта история с лабиринтом... но с тех пор я постоянно высматриваю что-нибудь еще более необычное, чем обычно.

— Что-нибудь заметил?

— Это скорее пример того, чего он не делал, а не того, что он делал, если в этом есть какой-то смысл.

Портулак глубокомысленно кивнула. — Я тоже заметила, если мы говорим об одном и том же. Это продолжается уже как минимум неделю.

— Значит, дело не только во мне, — сказал я, испытывая облегчение от того, что она наблюдала то же самое.

— Я не была уверена, стоит ли что-то говорить. Дело не в том, что в его поведении произошли какие-то резкие изменения, просто...

Я закончил за нее фразу (раздражающая привычка, от которой пытаюсь избавиться последний миллион лет) — ...он больше не копается в Великой работе.

Глаза Портулак одобрительно блеснули. — Именно.

— Если я что-то не упустил, он оставил попытки выяснить, в чем дело.

— Что указывает на одну из двух возможностей, — сказала Портулак. — Либо он думает, что уже знает достаточно...

— Или кто-то его спугнул.

— Нам действительно нужно взглянуть на его корабль, — сказала она. — Сейчас больше, чем когда-либо.

Портулак выполнила свое домашнее задание. Во время одного из визитов Лопуха на его корабль она проследила за ним с помощью беспилотника — стеклянной стрекозы, достаточно маленькой и прозрачной, чтобы незаметно проскользнуть в его дорожную сумку. Беспилотник подслушал обмен протоколами распознавания между перелетным ящиком Лопуха и зависшим в воздухе кораблем. Повторный визит подтвердил, что протокол не изменился с прошлого раза: Лопух не использовал какой-то случайно меняющийся ключ. В этом не было ничего удивительного: в конце концов, мы все должны были быть одной семьей, и на многих припаркованных кораблях, вероятно, вообще не было никаких мер безопасности. Просто не было принято шнырять повсюду без разрешения.

По крайней мере, это была половина проблемы. Мы могли попасть на корабль Лопуха, но нам все равно нужно было замаскировать наш отлет и отсутствие на острове.

— Надеюсь, ты немного подумал об этом, — сказала Портулак.

Ну, я подумал, но не считал, что ей сильно понравится мое предложение.

— Есть одна идея, — сказала я. — У меня под наблюдением весь остров, так что я всегда знаю, где находится Лопух в данный момент и что он делает.

— Дальше.

— Мы подождем, пока мои системы не установят интервал, когда Лопух будет занят чем-то другим. Оргия, игра или долгий, отвлекающий разговор...

Портулак согласно кивнула. — А если ему надоест эта оргия, или игра, или беседа, и он преждевременно уйдет?

— С этим будет сложнее справиться, — признал я. — Но остров по-прежнему мой. При некотором умелом вмешательстве я, возможно, смогу продержать его на земле час или два, прежде чем он начнет что-то подозревать.

— Этого может оказаться недостаточно. Ты не сможешь взять его в плен.

— Нет, не могу.

— И даже если бы тебе удалось занять Лопуха на столько, сколько нам нужно, есть небольшая проблема со всеми остальными. Что, если кто-нибудь увидит, как мы входим на его корабль или покидаем его?

— Это тоже проблема, — сказал я. — Вот почему это было только предложение номер один. Я действительно не думал, что ты согласишься на это. Ты готова ко второму?

— Да, — сказала она тоном человека, наполовину осознающего, что он идет в ловушку.

— Нам нужен отвлекающий маневр получше, чем когда один Лопух не сможет уйти через час или два. Нам также нужен такой, который будет отвлекать всех остальных и где наше отсутствие не будет замечено.

— Ты ведь что-то придумал, не так ли?

— Через десять дней ты представишь свое сплетение, Портулак. — Я заметил тень беспокойства на ее лице, но продолжил, зная, что она поймет смысл моего предложения. — Это наш единственный шанс. По правилам Горечавки, каждый житель этого острова обязан получить твое сплетение. За одним исключением, конечно.

— Я, — сказала она, медленно кивая. — Мне не обязательно присутствовать физически, поскольку я и так знаю свои воспоминания. Но как насчет...

— Меня? Ну, это тоже не проблема. Поскольку я все равно управляю аппаратурой, никто, кроме меня, не должен знать, что меня не было на острове, когда ты представляешь свое сплетение.

Я наблюдал за выражением лица Портулак, когда она обдумывала мою идею. Это было осуществимо: я был в этом убежден. Рассмотрел проблему со всех возможных точек зрения, отыскивая малейший изъян, но ничего не нашел. Ну, во всяком случае, ничего не мог с этим поделать.

— Но ты не увидишь мое сплетение во сне, — сказала Портулак. — Что, если кто-нибудь спросит...

— Это тоже не проблема. Как только мы договоримся о сплетении, я тут же смогу получить его. Просто никому не скажу до следующего дня после того, как ты выложишь его. Все будет так, как если бы я получил его так же, как и все остальные.

— Подожди, — сказала Портулак, поднимая руку. — То, что ты только что сказал... о том, что мы "договоримся" насчет сплетения.

— Эм, да?

— Я что-то упускаю? Мне не с чем согласиться. Я уже подготовила и отредактировала свое сплетение к своему полному удовлетворению. Нет ни одного воспоминания, над которым я бы не мучилась тысячу раз: вставляла его, вынимала снова.

— Уверен, что ты права, — сказала я, зная, какой перфекционисткой была Портулак. — Но, к сожалению, нам нужно сделать это событие чуть более масштабным.

— Не совсем понимаю тебя, Лихнис.

— Оно должно быть эффективным способом отвлечения. Твои воспоминания должны быть электризующими — чтобы о них говорили на острове в течение нескольких дней. Мы должны заинтересовать их перед началом показа сплетения, чтобы все были в состоянии соответствующего ожидания. Очевидно, что есть только один человек, который может сделать это заранее. Тебе придется делать намеки. Ты должна будешь выглядеть самодовольной. Тебе придется вяло хвалить кого-то другого.

— О, Боже, сохрани нас от вялой похвалы.

— Поверь мне, — сказал я. — Я все об этом знаю.

Она покачала головой. — Не могу этого сделать, Лихнис. Это не похоже на меня. Я не хвастаюсь.

— Взламывать чужие корабли — это тоже не для тебя. Правила изменились. Мы должны быть гибкими.

— Очень хорошо, что ты так говоришь. Это меня просят солгать... И вообще, почему я должна лгать в первую очередь? Ты действительно хочешь сказать, что не считаешь мое сплетение достаточно интересным?

— Вот что я тебе скажу, — сказал я, как будто эта идея только что пришла мне в голову. — Почему бы тебе не позволить мне взглянуть на твое сплетение сегодня вечером? Я ускорю просмотр запланированного сплетения, чтобы освободить место для твоего.

— И что потом?

— Затем мы встречаемся и обсуждаем материал, с которым нам предстоит работать. Мы внесем кое-какие коррективы здесь и там — усилим это воспоминание, преуменьшим то. Возможно, проявим небольшую вольность в отношении строгой достоверности описываемых событий...

— Ты имеешь в виду, выдумывать?

— Нам нужно отвлечение, — сказал я. — Это единственный способ, Портулак. Если это поможет... не думай, что это ложь. Думай об этом как о создании маленькой неправды, чтобы высвободить большую правду. Как ты на это смотришь?

— Это звучит очень опасно, Лихнис.

Мы все равно это сделали.

Десять дней — это было далеко не так много времени, как мне бы хотелось, но если бы нам дали еще немного времени, у меня было бы его достаточно, чтобы полностью осознать, что мы делаем. Мне пришлось напомнить себе, что это была ложная информация, которая привела в движение все это предприятие. Лопух солгал, и теперь из-за этого мы должны были солгать еще раз. К сожалению, я не видел практической альтернативы.

Оригинальное сплетение Портулак оказалось не таким плохим, как я опасался: в нем действительно был многообещающий материал, если бы только можно было преподнести его более эффектно. Оно, безусловно, было намного драматичнее и увлекательнее, чем мое эссе о закатах. Тем не менее, было много возможностей для разумной манипуляции с фактами: ничего возмутительного, ничего такого, что заставило бы людей искать недостатки в сплетении Портулак, но достаточно, чтобы оправдать ожидания, которые оно начало вызывать. И в этом отношении она превзошла саму себя: ничего не говоря, сумела привести всех в состояние пьянящего ожидания. Все это было в ее надменной походке, сдержанной уверенности во взгляде, сочувственной, слегка жалостливой улыбке, с которой она приветствовала усилия всех остальных. Я знаю, что она ненавидела каждую минуту этого выступления, но, к ее чести, отдалась ему с головокружительным успехом. К тому времени, когда наступил вечер ее сплетения, атмосфера накалилась от возбуждения. Ее сплетение завтра станет предметом стольких обсуждений, что вряд ли кто-нибудь рискнет не увидеть его во сне сегодня вечером, даже если бы моя аппаратура позволяла такое уклонение. Было бы величайшим позором не иметь возможности увидеть сплетение Портулак.

В полночь клоны линии и их гости разошлись спать и видеть сны. Наблюдение подтвердило, что все они были на местах, включая Лопуха. Сплетение вплеталось в их коллективную память. В течение часа не было никакого движения между островом и кораблями. С запада дул теплый бриз, но море было спокойным, если не считать редких всплесков воды.

Портулак и я сделали свой ход. Два перелетных ящика обхватили нас и потащили прочь от острова, сквозь заросли висячих судов, к кораблю, принадлежащему Лопуху. Длиной в километр, по меркам Горечавок, это было скромное судно: не современное и не быстроходное, но, несмотря на это, прочное и надежное. Его бронированный зеленый корпус был полупрозрачным, как полированный панцирь черепахи. Его привод выглядел как зеленая луковица с прожилками, свисавшая с кормы на колючем стебле: корабль висел луковицей вниз, мягко покачиваясь на позднем вечернем ветерке.

Портулак летела впереди. Она обогнула похожий на лягушачий нос корабля, затем поднялась с другой стороны. На середине корпуса, между двумя бутылочно-зелеными обшивками, находился сморщенный воздушный шлюз. Ее ящик передал протоколы распознавания, и шлюз открылся, как склеившийся глаз. Внутри было достаточно места для обоих ящиков. Они открылись и позволили нам сойти.

Ничто во внешнем облике Лопуха не указывало на то, что воздух на борту его корабля был чем-то иным, кроме стандартной кислородно-азотной смеси. И все же я испытал облегчение, когда набрал полные легкие воздуха и обнаружил, что он приятный. Было бы очень некстати вернуться на остров и переделывать свои легкие, чтобы справиться с чем-то ядовитым.

— Узнаю этот дизайн корабля, — прошептала Портулак. Мы находились в вестибюле с красными стенами, похожем на закупоренное горло. — Это Третье Заступничество. Когда-то у меня был такой же. Я смогу довольно легко сориентироваться в обстановке, при условии, что он не переделал слишком много приспособлений.

— Корабль знает, что мы здесь?

— О, да. И, как только мы окажемся внутри, должен отнестись к нам дружелюбно.

— Внезапно это кажется уже не такой замечательной идеей, как десять дней назад.

— Теперь мы связаны, Лихнис. Там, на острове, они впитывают мое сплетение и гадают, что, черт возьми, превратило меня в такую авантюристку. Не для того я прилагала столько усилий, чтобы ты вернулся обратно.

— Хорошо, — сказал я. — Считай, что я достаточно осмелел.

Но, несмотря на старания сохранить непринужденный шутливый тон, нельзя было отделаться от ощущения, что наше приключение переросло в нечто гораздо более серьезное. До сегодняшнего вечера все, чем мы занимались, — это безобидное наблюдение: баловство, которое добавляло остроты нашим дням. Теперь мы подделали сплетение и вторглись на территорию чужого корабля. Оба этих деяния были настолько близки к преступлениям, насколько это вообще возможно в истории линии Горечавки. Разоблачение могло легко означать исключение из линии или что-то похуже.

Это больше не было игрой.

Когда мы приблизились к концу камеры, сужение в конце открылось с непристойным чавкающим звуком. Внутрь проник теплый, влажный, острый воздух.

Мы перебрались через низкий выступ и оказались в гораздо большем помещении. Как и шлюзовая камера, оно освещалось беспорядочно расположенными световыми узлами, встроенными в толстые стены, как орехи в кору дерева. В разных направлениях расходилось с полдюжины коридоров, обозначенных символами на устаревшем языке. Я помолчал немного, пока мой мозг извлекал необходимые навыки чтения из глубокой памяти.

— Предполагается, что эта дверь ведет на командную палубу, — сказал я, когда символы внезапно обрели смысл. — Ты согласна?

— Да, — сказала Портулак, но с едва заметной ноткой сомнения в голосе.

— Что-то не так?

— Может быть, ты и прав. Может быть, это не такая уж хорошая идея, в конце концов.

— Чего ты вдруг испугалась?

— Это слишком просто, — сказала Портулак.

— Считаю, это и должно было быть легко. Я думал, что в этом и был смысл всех этих проблем с протоколом доступа.

— Я знаю, — сказала она. — Но это только кажется... Я ожидала, что нас что-то замедлит. Теперь беспокоюсь, что мы попадаем в ловушку.

— У Лопуха нет причин устраивать ловушку, — сказал я. Но я не мог отрицать, что чувствовал то же беспокойство. — Лопух не ждет нашего визита. Он не знает, что мы за ним следим.

— Давай проверим командную рубку, — сказала она. — Но поторопимся, хорошо? Чем скорее мы вернемся на остров, тем счастливее я буду.

Мы прошли по поднимающемуся и изгибающемуся пандусу коридора, сделав несколько поворотов, все время следуя указаниям палубы. Корабль вокруг нас дышал и булькал, как спящее чудовище, переваривающее свой последний обильный обед. Биомеханические конструкции были типичным продуктом Третьего Заступничества, но мне самому они никогда не нравились. Я предпочитал, чтобы мои машины были жесткими, такими, какими их задумала природа.

Но ничто не мешало нам подняться на командную палубу. Палуба была просторной, с окном в форме полумесяца, врезанным в изгиб стены. Оттуда открывался вид на море, на остров. Россыпь золотистых огней выделяла темнеющий обломок главного шпиля. Я подумал о спящих, разбросанных по всей башне, и о лжи, которую мы им навязывали.

Консоли в форме грибов, расположенные на полу, поднимались до уровня талии. Портулак переходила от одной к другой, вызывая индикаторы состояния движением руки.

— Пока все выглядит хорошо, — сказала она. — Архитектура системы управления во многом такая, какой я ее помню по своему кораблю. Навигационные журналы должны быть примерно... здесь. — Она остановилась у одного из грибов и сложила руки в чопорной формальной манере танцовщицы. Текст и графика рассыпались в воздухе, переливаясь основными цветами. — Сейчас нет времени просматривать все это, — сказала она. — Я просто сохраню это в памяти и просмотрю позже. — Она увеличивала поток данных, пока они не превратились в сплошную белизну.

Я нервно расхаживал взад-вперед у окна в форме полумесяца. — Я не против. Просто из любопытства, каковы шансы, что мы найдем что-нибудь компрометирующее?

На секунду внимание Портулак переключилось на меня. — Почему бы и нет? Мы точно знаем, что он солгал.

— Но разве он не мог подделать и эти записи? Если бы ему было что скрывать...зачем оставлять улики на борту его корабля?

Но Портулак мне не ответила. Она смотрела мимо меня, на дверь, в которую мы вошли. С ее губ сорвался беззвучный возглас ужаса и удивления.

— Остановитесь, пожалуйста, — произнес чей-то голос.

Я огляделся, и все мои опасения подтвердились. Но я не узнал ни голоса, ни говорившего.

Это был мужчина, по морфологии похожий на базового человека. Ничто в его лице не выдавало в нем черты Горечавки. На его округлом черепе отсутствовали выступающие скулы, как у Эбигейл, а глаза были чистого голубого цвета, глубокого оттенка, пронзительного даже при приглушенном освещении командной палубы.

— Кто вы? — спросил я. — Вы не один из нас и не похожи ни на одного из гостей.

— Да, он не похож, — сказала Портулак.

— Отойдите, пожалуйста, от консоли, — сказал мужчина. Его голос был мягким и неторопливым. Устройство, которое он держал в руке, точно было не тем, что было нужно нам. Это было оружие: что-то невыразимо древнее и отвратительное. Ствол сверкал драгоценной инкрустацией. Его палец в перчатке ласкал изящный маленький спусковой крючок. Над рукояткой, обрамленной рубиновыми завитками, виднелась аммонитовая спираль миниатюрного циклотрона. Это был пучковый пистолет с заряженными частицами.

Их пучок пронзил бы нас так же точно, как он мог пронзить корпус корабля Лопуха.

— Я воспользуюсь им, — сказал мужчина, — поэтому, пожалуйста, делайте, как я говорю. Отойдите на середину помещения, подальше от любых инструментов.

Мы с Портулак сделали, как он сказал, встав бок о бок. Я посмотрел на мужчину, пытаясь понять, как он вписывается в головоломку с Лопухом. По базовым стандартам, его физиологический возраст был зрелым. Его лицо было в морщинах, особенно вокруг глаз, а в волосах и бороде виднелись седые пряди. Что-то в его манере держаться заставило меня поверить, что ему было именно столько лет, на сколько он выглядел. На нем был костюм из жесткой, плотно облегающей кожу ткани желтовато-коричневого оттенка, кое-где украшенный металлическими штепселями и розетками. На шее у него было странное металлическое кольцо.

— Мы не знаем, кто вы, — сказал я. — Но мы пришли не для того, чтобы причинить вам вред.

— Вмешательство в работу этого корабля уже не считается причинением вреда? — Он говорил на языке Горечавок с академической точностью, как будто специально выучил его для этого случая.

— Нам просто нужна была информация, — сказала Портулак.

— Сейчас? Какая информация?

Портулак бросила на меня взгляд искоса. — Мы можем с таким же успехом сказать правду, Лихнис, — тихо сказала она. — Нам нечего терять.

— Мы хотели знать, где был этот корабль, — сказал я, зная, что она права, но мне это тоже не нравилось.

Мужчина ткнул стволом оружия в мою сторону. — Почему? Почему вас это должно волновать?

— Нам это очень важно. Лопух — законный владелец этого корабля — похоже, не сказал правды о том, чем он занимался со времени последней встречи.

— Это дело Лопуха, а не ваше.

— Вы знаете Лопуха? — спросил я наудачу.

— Я знаю его очень хорошо, — сказал мне мужчина. — Думаю, лучше, чем вы.

— Сомневаюсь в этом. Он один из нас. Он — плоть от плоти Горечавки.

— Гордиться тут нечем, — сказал мужчина. — Не там, откуда я родом. Если бы Эбигейл Джентиан была сейчас здесь, я бы проделал в ней дырку, через которую можно было бы помочиться.

Мертвое спокойствие, с которым он произнес это заявление, стерло все сомнения в том, что он имел в виду именно то, что сказал. Я почувствовал экзистенциальный холодок. Этот человек с радостью устранил бы не только Эбигейл, но и всю ее линию.

Было странно чувствовать презрение.

— Кто вы? — спросила Портулак. — А откуда вы знаете Лопуха?

— Меня зовут Гриша, — сказал мужчина. — Я выживший.

— Выживший после чего? — спросил я. — И как вы оказались на борту корабля Лопуха?

Мужчина посмотрел на меня, и выражение его круглого лица почти не изменилось. Затем, казалось, в результате какого-то скрытого процесса он принял решение.

— Подождите здесь, — сказал он. — Я вернусь через минуту.

Он отпустил пучковый пистолет. Вместо того, чтобы упасть на пол, оружие просто повисло там, где он его оставил, по-прежнему направляя дуло в нашу сторону. Гриша шагнул в дверь и покинул командную рубку.

— Я знала, что это была ошибка, — прошептала Портулак. — Как думаешь, эта штука на самом деле...

Я отошел на небольшое расстояние от Портулак, и пистолет переключил свое внимание на меня. Я перевел дыхание и вернулся на прежнее место, пистолет следовал за моим движением.

— Да, — сказал я.

— Я так и думала.

Гриша вернулся довольно скоро. Он сжал пистолет в руке и немного опустил его ствол. Он больше не был направлен на нас, но мы все еще были в его власти.

— Пойдемте со мной, — сказал он. — Вам нужно кое с кем встретиться.

Недалеко от центра корабля находилось помещение без окон. Как я понял, это была спальная камера: место, где обитатели корабля (даже если они состояли всего из одного человека) находились в состоянии метаболического стазиса во время долгих перелетов между звездами. У некоторых кораблей были двигатели, достаточно мощные, чтобы разогнать их до скорости, близкой к скорости света, так что замедление времени сводило все путешествия к сколь угодно коротким интервалам субъективного времени, но этот был не из таких. По крайней мере, Лопуху пришлось бы провести годы между звездами. По этой причине помещение было оборудовано медицинскими системами, необходимыми для многократного поддержания, модификации и омоложения организма.

И там было тело. Бледное тело, наполовину изъеденное какой-то хрупкой серебристой кальцификацией — бляшками, которые покрывали нижнюю часть его тела до пояса и начали наползать на боковую часть груди, правое плечо и правую сторону лица. Над телом, которого казалось дрожащим из-за искажающего эффекта защитного пузыря, суетились машины из слоновой кости.

— Вы можете посмотреть, — сказал Гриша.

Мы осмотрелись. Портулак и я одновременно изумленно ахнули. Тело на кушетке принадлежало Лопуху.

— Это не имеет никакого смысла, — сказал я, изучая лежащее изуродованное тело. — Тело, которое он хранит на острове, не повреждено. Зачем оставлять в живых этого неудачника?

— Это не дубликат тела, — сказал Гриша, кивая на наполовину съеденное тело. — Это его единственное тело. Это Лопух.

— Нет, — сказал я. — Лопух все еще был на острове, когда мы улетали.

— Это был не Лопух, — сказал Гриша с усталым вздохом. Он указал пистолетом на пару кресел рядом с кушеткой. — Садитесь, и я попытаюсь объяснить.

— Что с ним не так? — спросила Портулак, когда мы последовали указаниям Гриши.

— Его отравили. Это своего рода оружие для убийства: очень тонкое, очень медленное, очень смертоносное. — Гриша наклонился и погладил защитный пузырь, кончиками пальцев касаясь мерцающих розовых ямочек. — Это больше для вашей безопасности, чем для меня. Если бы его инфекция коснулась меня, все, что у меня осталось бы, — это неприятная сыпь. Но вас она убьет так же, как убивает его.

— Нет, — сказал я. — Он из линии Горечавок. Нас нельзя убить инфекцией.

— Это необычное оружие. Оно создано для того, чтобы убивать таких, как вы.

— Кто это с ним сделал? — спросила Портулак. — Вы, Гриша?

Вопрос, казалось, не обидел его. — Нет, я этого не делал. Это был один из вас — приверженец, как он думал.

Я нахмурился, глядя на труп, покрытый серебром. — Лопух сказал вам, кто это сделал?

— У Лопуха были свои подозрения. Он не мог быть уверен, кто именно его отравил.

— Не понимаю. Что именно произошло? Как Лопух мог заболеть здесь, если мы видели, как он бегал по острову всего пару часов назад?

Гриша слегка улыбнулся: это был первый намек на эмоции, отразившийся на его лице с момента нашего знакомства. — Это был не Лопух, которого вы видели. Это был конструкт, имитатор, созданный его врагами. Он заменил настоящего Лопуха почти три недели назад. Они отравили его, прежде чем он вернулся на свой корабль.

Я посмотрел на Портулак и кивнул. — Если Гриша говорит правду, это, по крайней мере, объясняет перемену в поведении Лопуха. Мы подумали, что он испугался и больше не будет задавать вопросов о Великой работе. Вместо этого его подменили.

— Значит, он действительно задавал слишком много вопросов, — сказала Портулак. Она мило наморщила лоб. — Подождите-ка. Если он знал, что его отравили, почему не сказал об этом остальным? И почему оставался на борту корабля, вне поля зрения, когда его самозванец бегал по острову?

— У него не было выбора, — ответил Гриша. — Когда он прибыл сюда, корабль обнаружил заразу и отказался отпустить его.

— Благородно с его стороны, — сказал я.

— Он запрограммировал это таким образом. Я думаю, у него было подозрение, что его враги могут попробовать что-то подобное. Если он был заражен, то не хотел, чтобы ему позволили вернуться и распространить это среди окружающих. Он думал обо всех вас.

Несколько мгновений мы с Портулак молчали. Думаю, нам обоим в голову пришли одни и те же печальные мысли. Мы никогда не рассматривали возможность того, что Лопух может вести себя благородно, даже героически. Независимо от того, что еще я узнал в тот вечер, я знал, что уже недооценил того, кто заслуживал лучшего.

— Тем не менее, — сказал я, — это все равно не объясняет, почему он не предупредил остальных нас. Если бы он знал, что его отравили, и если бы у него была хоть малейшая догадка о том, кто мог за этим стоять, тот бы здорово поплатился.

— Несомненно, так и было бы, — сказал Гриша. — Но Лопух знал, что риск слишком велик.

— Риск чего? — спросила Портулак.

— Мое существование вышло наружу. Если бы его враги узнали о моем существовании, о том, что мне известно, они бы сделали все, что в их силах, чтобы заставить меня замолчать.

— Вы хотите сказать, что они убили бы и вас? — спросил я.

Гриша издал короткий, похожий на куриное кудахтанье смешок. — Да, они, конечно, убьют меня. Но не только меня. Это было бы недостаточно тщательно. На этом корабле они бы тоже не остановились. Они уничтожат все корабли, стоящие вокруг острова, а затем и сам остров, а потом, возможно, и весь мир.

Я с тихим ужасом воспринял то, что он сказал. И снова не было сомнений в правдивости его слов.

— Вы хотите сказать, что они убьют нас всех?

— Это касается не только линии Горечавки, — сказал Гриша. — Потеря одной линии была бы неудачей, но не сокрушительной. Другие линии восполнили бы пробел. Это не остановило бы Великую работу.

Я посмотрел на него. — Что вы знаете о Великой работе?

— Все, — ответил он.

— Расскажете нам? — спросила Портулак.

— Нет, — ответил он. — Я предоставлю это Лопуху. У него еще есть несколько минут, чтобы прийти в себя, и я думаю, он предпочел бы поговорить с вами лично. Однако, прежде чем его будить, не повредит, если я расскажу вам кое-что о себе и о том, как здесь оказался.

— У нас впереди вся ночь, — сказал я.

Люди Гриши были археологами. Они жили в одной и той же системе два миллиона лет, с тех пор как ее заселило поколение ковчега. Их не интересовали более широкие галактические дела и, казалось, вполне устраивала продолжительность жизни смертных всего в двести лет. Они проводили свои дни в прилежном, монашеском изучении культуры приоров, которая населяла эту систему до их прибытия, во времена, когда человечество было лишь проблеском в глазах эволюции.

Приоры называли себя не иначе, как Наблюдатели. Это были существа с твердым панцирем и множеством конечностей, которые проводили половину своей жизни под водой. Их биология и культура были настолько чуждыми, что их можно было изучать всю жизнь, даже современному человеку. Но, несмотря на то, что они внешне отличались от людей Гриши, между двумя культурами были общие черты. Они тоже были в некотором роде археологами.

Наблюдатели решили сосредоточиться на одном простом вопросе. К тому времени, когда они узнали возраст Вселенной, та существовала уже более одиннадцати миллиардов лет. И все же изучение звездных популяций в спиральных галактиках с различным красным смещением показало, что предпосылки для возникновения разумной жизни возникли за несколько миллиардов лет до того, как появились Наблюдатели, даже при самом консервативном сценарии.

Были ли они, таким образом, первой разумной культурой во Вселенной, или разум уже возник в одной из этих отдаленных спиралей?

Чтобы ответить на этот вопрос, Наблюдатели взяли один из своих миров и перевели его в молекулярную форму. Из высвобожденных таким образом материалов они создали целый рой удивительных глаз: флот телескопов, количество которых превосходило количество звезд на небе. Они окружили этим флотом свою систему и превратили его в своего рода медленный, целеустремленный разум. Телескопы всматривались сквозь скопление местных звезд в межгалактическое пространство. Они обменивались данными на расстоянии десятков световых часов, повышая остроту зрения до такой степени, что приблизились к единому всевидящему Глазу размером с солнечную систему.

Свету требовалось время, чтобы достичь Глаза из далеких галактик. Чем дальше смотрел Глаз, тем глубже он заглядывал в историю Вселенной. Галактики, удаленные на десять миллионов световых лет, были видны такими, какими они были десять миллионов лет назад; галактики, удаленные на миллиард световых лет, открывали окно во Вселенную, когда она была на миллиард лет моложе нынешней эпохи.

Глаз изучил огромную выборку спиральных галактик, исследуя их в поисках признаков разумной активности. Он искал сигналы по всему электромагнитному спектру; просеивал параллельные потоки данных о нейтрино и гравитационных волнах. Искал свидетельства звездной инженерии, подобной той, которой уже занимались другие предшественники: планеты, переделанные для увеличения площади поверхности, звезды, заключенные в энергетические оболочки, целые звездные системы, перемещенные из одной области галактики в другую.

Однажды он нашел то, что искал.

При удивительно большом красном смещении Глаз обнаружил единственную спиральную галактику, в которой был разум. Судя по сигналам, исходящим из галактики — случайным или нет — древняя спираль была домом для одной культуры, которая бороздила просторы космоса два или три миллиона лет назад. Культура могла зародиться как несколько отдельных форм разума, которые объединились в один, или же могла возникнуть в одном мире. На таком расстоянии во времени и пространстве это вряд ли имело значение.

Было ясно, что культура достигла высокого уровня социального и технологического развития. Они колонизировали все полезные скалы в своей галактике до такой степени, что их совокупная биомасса превысила биомассу крупного газового гиганта. Они стали экспертами в искусстве звездного хозяйства: вмешивались в процессы ядерного горения звезд, чтобы продлить их жизнь, или раздували их до более высоких температур. Они разрушали миры и превращали их в хитроумные формы, улавливающие энергию. Они играли с материей и силой стихий так, как ребенок мог бы играть с песком и водой. Не было ничего, что они не могли бы преодолеть, кроме времени, расстояния и железного барьера скорости света.

На этом месте рассказа Гриши Портулак и я посмотрели друг на друга в момент зарождающегося узнавания.

— Как мы, — сказали мы оба.

Гриша одобрительно кивнул в ответ на эту оценку. — Они были похожи на вас во многих отношениях. Они стремились к абсолютному всеведению. Но масштабы галактики всегда подавляли их. Они никогда не могли знать всего: только устаревшие снимки. Целые истории утекали у них сквозь пальцы, незамеченные, неоплаканные. Как и вы, они создали нечто вроде великих линий: стаи клонированных особей, которые служили независимыми наблюдателями, собирая информацию и опыт, которые позже объединялись в коллективное целое. И, как и вы, они обнаружили, что это была только половина победы.

— А потом? — спросил я.

— Затем... они что-то предприняли в связи с этим. — Гриша открыл рот, словно собираясь продолжить разговор по этому вопросу, но, похоже, передумал. — Наблюдатели продолжали изучать спиральную культуру. Они собрали данные, и когда окончилась их культура, эти же данные были захоронены в первом мире, который заселил мой народ. В ходе нашего исследования мы нашли эти данные и, в конце концов, научились их понимать. И в течение сотен тысяч лет мы больше не думали об этом: это был всего лишь один любопытный случай из множества, собранных нашими предшественниками-приорами.

— А что делала спиральная культура? — спросил я.

— Это вам может сказать Лопух. Будет лучше, если это расскажет он сам.

— Вы собирались рассказать нам, как оказались на его корабле, — подсказала Портулак.

Гриша посмотрел на лежащую фигуру, пойманную в ловушку среди этих дрожащих полей. — Я здесь, потому что Лопух спас меня, — сказал он. — Наша культура была уничтожена. Машины геноцида разрушали нашу солнечную систему, мир за миром. Конечно, мы разработали планы эвакуации; построили корабли, чтобы некоторые из нас могли пересечь космос и попасть в другую систему. Мы все еще ничего не знали о релятивистских полетах к звездам, поэтому эти корабли были медленными и уязвимыми. Это была наша единственная ошибка. Если и было что-то, что мы могли бы себе позволить, так это научиться строить более быстрые корабли. Тогда, возможно, я бы сейчас с вами не разговаривал. Слишком многие из нас добрались бы до других систем, чтобы была какая-то необходимость в этой уловке. Но на самом деле я единственный выживший.

Его корабль с десятками тысяч беженцев на борту выполз из уничтоженной системы. Они скрыли корабль, насколько это было в их силах, и какое-то время казалось, что они смогут беспрепятственно выйти в межзвездное пространство. Затем нестабильность в их плотном, экранированном термоядерном реакторе разнесла сигнал тревоги на десятки световых часов.

Вскоре машины были уже с ними.

Большинство погибло на месте, но предупреждения было достаточно, чтобы горстка людей покинула корабль на небольших транспортных средствах. Большинство из них тоже были уничтожены. Но Гриша выжил. Он потерял сознание, двигатели заглохли, системы жизнеобеспечения были отключены до минимума. И все же он был недостаточно темным или бесшумным, чтобы избежать обнаружения.

Но на этот раз его нашли не машины. Это был другой корабль — судно линии Горечавки, которое просто случайно проходило мимо.

Лопух вытащил его из спасательного аппарата, вывел из аварийной спячки и разгадал секреты его древнего языка.

Затем Лопух научил Гришу говорить на своем родном языке.

— Он спас мне жизнь, — сказал Гриша. — Мы покинули систему на максимальной скорости, обгоняя машины. Они пытались преследовать нас, и на какое-то время показалось, что у них есть преимущество. Но, в конце концов, у нас получилось.

Даже когда я формулировал вопрос, то, кажется, уже догадывался об ответе. — Эти машины... те, которые убивали ваших людей?

— Да, — сказал Гриша.

— Кто их послал?

Он посмотрел на нас обоих и очень тихо сказал: — Это сделали вы.

Мы разбудили Лопуха.

Убийственный токсин пожирал его с ощутимой скоростью — кубические сантиметры в час при нормальной температуре тела. Из-за того, что Лопух был охлажден до бессознательного состояния, процесс замедлился до леденяще медленного. Но, чтобы он заговорил с нами, его нужно было отогреть, и поэтому оставшийся у него запас сознательной жизни мог закончиться в течение нескольких минут, причем качество этого сознания ухудшалось по мере того, как оружие поглощало его разум.

— Я надеялся, что кто-нибудь доберется сюда, — сказал Лопух, открывая глаза. Он не повернул головы, чтобы поприветствовать нас — пожирающие бляшки сделали бы это практически невозможным, даже если бы он захотел, — но я предположил, что у него есть какие-то другие способы опознать нас. Его губы едва шевелились, но что-то подтверждало его слова или намерение заговорить. — Я знаю, как вы проникли на мой корабль, — сказал он, — и, полагаю, Гриша рассказал вам кое-что о своем месте во всей этой истории.

— Немного, — сказал я.

— Это хорошо, не нужно повторять. — Слова звучали как-то странно, словно медленно капающая вода. — Но что в первую очередь заставило вас прийти сюда?

— В твоем сплетении было несоответствие, — сказала Портулак, подходя слишком близко к прикроватной ширме. — Оно противоречило версии Лихниса. Один из вас, должно быть, солгал.

— Ты сказал, что побывал там, где не бывал, — сказал я. — Я случайно оказался там в то же время, иначе никто бы никогда не узнал.

— Да, — сказал он. — Я солгал, представив ложное сплетение. Большая часть из того, что я рассказал, было правдой — об этом вы, вероятно, догадались, — но мне пришлось скрыть свой визит в систему Гриши.

Я кивнул. — Потому что ты знал, кто уничтожил людей Гриши?

— Оружие было старым: реликвии какой-то древней войны, которым было миллионы лет. Это должно было затруднить его отслеживание. Но я нашел одно из орудий, брошенное на произвол судьбы и деактивированное. На старое оборудование были установлены новые системы управления. В этих системах использовались протоколы линии.

— Горечавки?

— Горечавка или один из наших союзников. Я был свидетелем ужасного преступления, геноцида, худшего из всех, что были зафиксированы в нашей истории.

— Почему ты скрыл это? — спросила Портулак.

— Осознание этого напугало меня. Но это не было причиной, по которой я изменил свое сплетение. Я сделал это, потому что мне нужно было время: время, чтобы найти виновных и защитить Гришу от них, пока у меня не будет достаточно доказательств, чтобы привлечь их к ответственности. Если бы преступники были среди нас — а у меня были основания полагать, что так оно и было, — они бы убили Гришу, чтобы заставить его замолчать. И если бы убийство Гриши означало гибель всех нас, я думаю, они бы и глазом не моргнули. — Он выдавил из себя отчаянный смешок. — Когда только что уничтожишь цивилизацию возрастом в два миллиона лет, какое значение имеют тысячи клонов?

Я постарался, чтобы это прозвучало не слишком недоверчиво. — Убийство целой линии? Ты думаешь, они зашли бы так далеко, просто чтобы скрыть более раннее преступление?

— И не только, — серьезно сказал Лопух. — Это нечто большее, чем наша ничтожная линия, Лихнис.

— Великая работа, — сказала Портулак, озвучивая мои собственные мысли. — Проект, который больше, чем любая отдельная линия. Это то, ради чего они убивали, не так ли? И за это они снова будут убивать.

— Вы молодцы, — сказал Лопух. — Я не мог бы и мечтать о лучшей паре сыщиков-любителей.

— Мы все еще ничего не знаем о самой Великой работе, — сказал я ему. — Или о том, почему люди Гриши должны были умереть.

— Я расскажу вам об этой работе в свое время. Сначала нам нужно поговорить о людях, которые хотят смерти Гриши.

Портулак посмотрела на другого мужчину, а затем снова обратила свое внимание на Лопуха. — Ты знаешь их имена?

— Я искал имена, — сказал он. — У меня было подозрение — не более чем догадка, — что геноцид как-то связан с этим проектом.

— Неплохая догадка, — прокомментировал я.

— Не совсем. Кто бы ни стоял за этим, он убил этих людей из-за чего-то важного, и единственная важная вещь, о которой я мог думать, — это проект. О чем еще говорят приверженцы, Лихнис, кроме их собственного завышенного чувства собственного достоинства?

— В чем-то ты прав.

— В любом случае, чем больше я копал, тем больше мне казалось, что я прав в своей догадке. Это действительно было связано с проектом Великой работы. Но у меня по-прежнему не было никаких имен. Я подумал, что если бы мог, по крайней мере, выделить тех шаттерлингов, которые были наиболее тесно связаны с проектом, то затем мог бы начать искать несоответствия в их сплетениях...

— Несоответствия? — спросила Портулак.

— Да. По крайней мере, один из них должен был находиться рядом с системой Гриши в то же время, что и я. Они не стали бы использовать посредников для такого рода дел.

Но мне показалось, что нам просто повезло, что мы вообще нашли изъян в сплетении Лопуха. Даже если кто-то другой сфабриковал все сплетение или его часть, не было причин предполагать, что он допустил такую же ошибку.

— Ты сузил круг подозреваемых до кого-нибудь? — спросила Портулак.

— Несколько вероятных подозреваемых... в основном, известные приверженцы. Уверен, что вы могли бы составить такой же список без особых усилий.

Я подумал о своих знакомых приверженцах и, в частности, о том, который мне никогда не нравился. — Был ли среди них Овсяница?

— Да, — сказал Лопух. — Он был одним из них. Вижу, не потеряли друг друга из-за любви.

— Овсяница — старший приверженец, — сказала Портулак. — Он пытался разлучить нас с Лихнисом. Вполне возможно, что он знает, что мы что-то затеяли. Если у кого-то есть средства...

— Есть и другие, кроме Овсяницы. Мне нужно было знать, кто это был. Вот почему я начал задавать вопросы, совать нос в чужие дела, пытаясь спровоцировать кого-нибудь на неосторожный поступок.

— Мы заметили, — сказал я.

— Очевидно, что мое представление о тонкости не совпадало с их представлением о тонкости. Что ж, полагаю, это доказывает, что я что-то нащупал. По крайней мере, кто-то из нашей линии должен быть вовлечен.

Я постучал пальцем по носу. — Почему они просто не убили тебя на острове и не покончили с этим?

— Это твой остров, Лихнис. Как они могли убить меня так, чтобы ты этого не заметил? Ввести отравляющее вещество было проще — по крайней мере, так им не нужно было избавляться от тела.

— Ты знаешь о самозванце? — спросил я.

— Мой корабль вел наблюдение за островом. Не раз я видел себя прогуливающимся по высоким набережным.

— Ты мог бы подать нам сигнал, — сказала Портулак. — Вызвать неисправность на своем корабле или что-то в этом роде.

— Нет. Я, конечно, думал об этом. Но если бы у моих врагов возникло хоть малейшее подозрение, что я все еще жив, они могли бы напасть на корабль. Помните: они отравили меня не потому, что я знал о случившемся, а просто потому, что задавал слишком много вопросов. Вполне возможно, что в прошлом они поступали так с другими членами линии. На твоем острове могут быть и другие самозванцы, Лихнис.

— Я бы знал, — машинально ответил я.

— А точно знал бы? Правда бы знал?

Когда он так выразился, я потерял уверенность. У меня не было привычки заглядывать в черепа других участников группы, просто чтобы убедиться, что они действительно те, за кого я их принимал. Архитектура мозга и в лучшие времена была делом личным. А сплетение есть сплетение, независимо от того, передано ли оно мыслящим человеком или его безмозглым двойником.

— Ты мог бы отправить сообщение одному из нас, — сказала Портулак.

— Откуда мне было знать, что вам можно доверять? С того места, где я сидел, вряд ли кто-то мог не попасть под подозрение.

— Теперь ты нам доверяешь? — спросил я.

— Полагаю, что да, — сказал Лопух не совсем с той убежденностью, на которую я, возможно, надеялся. — А что, у меня большой выбор?

— Мы ни в чем не замешаны, — успокаивающе сказала Портулак. — Но стремимся раскрыть правду.

— Это опасно. Все, что я сказал, остается в силе. Они разрушат этот мир, чтобы защитить Великую работу. Если вы не сможете собрать значительное число союзников и быстро выступить против них... боюсь, что они одержат верх.

— Тогда нам просто придется переиграть их, чтобы у них никогда не было шанса. — Проще сказать, чем сделать, подумал я. Мы не знали, кому можно доверять больше, чем самому Лопуху.

— Что бы мы ни делали, — сказала Портулак, — это должно произойти до тысячной ночи. Если сейчас и есть какие-то улики, указывающие на преступление, к тому времени, как мы соберемся снова, они будут потеряны навсегда.

— Портулак права, — сказал я. — Если в этом замешана линия Горечавки, то тот, кто в это вовлечен, сейчас находится на острове. Это нам дает кое-что. По крайней мере, мы собрали их в одном месте.

— Тысячная ночь — самое подходящее время для действий, — размышляла Портулак. — Если мы отложим это на потом — на самый последний возможный момент — они, вероятно, решат, что ничего не произойдет.

— Рискованно, — сказал я.

— Все это рискованно. По крайней мере, так у нас есть шанс застать их врасплох. В тысячной ночи есть только одна вещь, о которой все когда-либо задумывались.

— Портулак, возможно, права, — сказал Лопух. — Кем бы ни были преступники, они все равно принадлежат линии. Они, как и все вы, будут ждать, чье сплетение будет признано лучшим.

Я заметил, что он сказал "вы", а не "мы". На смертном одре Лопух уже начал процесс отречения от дел Горечавок. Зная, что не увидит тысячной ночи, не говоря уже о еще одной встрече, он отходил от линии.

Эбигейл ценила смерть не меньше, чем жизнь. Хотя технически все мы были бессмертны, это бессмертие распространялось только на наши клеточные процессы. Если мы разрушали свои тела, то умирали. Протокол Горечавки запрещал резервное копирование или сканирование нервной системы в последнюю минуту. Эбигейл хотела, чтобы ее воспоминания были яркими от осознания того, что жизнь — даже если она длится сотни тысяч лет — была всего лишь лучиком света между двумя необъятными мраками.

Лопух умрет. Ничто во вселенной не сможет остановить это сейчас.

— Когда ты стал свидетелем преступления, — спросил я, — видел что-нибудь, что могло бы подсказать нам, кто несет за это ответственность?

— Я тысячу раз прокручивал в памяти свой проход через систему Гриши, — сказал он. — После того, как спас Гришу, заметил след пламени корабля, направлявшегося из системы в противоположном направлении. Предположительно, тот, кто установил эти машины, все еще находился поблизости и следил за тем, чтобы работа была выполнена.

— Мы могли бы сопоставить сигнатуру двигателя с одним из кораблей, припаркованных здесь, — сказал я.

— Я пытался, но сигнал был слишком слабым. Не нашлось ничего, что могло бы сузить мой список подозреваемых.

— Возможно, свежий взгляд мог бы помочь, — сказала Портулак. — Или даже две пары глаз.

— Прямой обмен воспоминаниями запрещен, за исключением обмена сплетениями, — тяжело произнес Лопух.

— Добавь это к списку правил Горечавки, которые мы уже нарушили сегодня вечером, — сказал я. — Подделка сплетения Портулак, отсутствие на острове во время нанизывания сплетения, взлом чужого корабля... почему бы нам самим не побеспокоиться о правилах, Лопух? Моя шея и так на кону.

— Да, еще одна ошибка не будет иметь большого значения, — покорно сказал он. — Записи датчиков о моем прохождении через систему Гриши все еще хранятся в файлах моего корабля — их будет достаточно?

— У тебя не было других способов засвидетельствовать события?

— Нет. Все, что я видел, в той или иной форме передавалось глазами и ушами корабля.

— Этого должно быть достаточно. Можешь передать эти записи на мой корабль?

— И на мой тоже, — сказала Портулак.

Лопух немного подождал. — Все готово. Боюсь, вам все равно придется иметь дело с некоторыми проблемами совместимости.

Закодированная вспышка в памяти — пчела, садящаяся на цветок, — сообщила мне, что мой корабль только что получил сообщение от другого корабля в незнакомом формате. Я отправил на свой корабль другую команду, чтобы он начал работу над преобразованием формата. Веря, что в конце концов он добьется своего: я часто ставил перед ним задачу переводить предшествующие языки, просто чтобы поддерживать его умственные способности в форме.

— Спасибо, — сказал я.

— Делайте с этим, что хотите. Боюсь, в данных датчиков много пробелов. Вам просто придется заполнить эти пробелы.

— Сделаем все, что в наших силах, — сказала Портулак. — Но если мы хотим привлечь кого-либо к ответственности, то должны знать, что все это значит. Ты должен рассказать нам, что узнал о Великой работе.

— Я знаю только отрывки. Об остальном догадывался.

— Это все равно больше, чем знаем мы с Лихнисом.

— Хорошо, — сказал он с некоторым облегчением. — Я расскажу вам. Но у нас нет времени делать это цивилизованным способом. Вы позволите мне внедрить образы в ваши головы?

Портулак и я тревожно переглянулись. С точки зрения здравого смысла, нам нечего было бояться: если бы у Лопуха были средства для воздействия на наши головы, он мог бы уже вызвать у нас галлюцинации или убить нас без особых усилий. Мы охотно открывали свою память во время каждого нанизывания сплетения, но это было в рамках торжественной церемонии, когда все были одинаково уязвимы. Мы уже знали, что Лопух однажды солгал. Что, если остальная часть его истории тоже была ложью? У нас не было никаких доказательств того, что Гриша был настоящим, а не просто выдумкой, созданной кораблем.

— Вы должны доверять мне, — взмолился Лопух. — Времени осталось не так много.

— Он прав, — сказала Портулак, сжимая мою руку. — Риск есть, но и в бездействии тоже есть риск. Мы должны это сделать.

Я кивнул Лопуху. — Расскажи нам.

— Приготовьтесь, — прошептал он.

Мгновение спустя я почувствовал что-то вроде ментального покалывания, когда что-то коснулось моего мозга, пробираясь внутрь, как осьминог, отыскивающий путь в раковину. Портулак крепче прижалась ко мне в поисках опоры. На мгновение возникло сопротивление, а затем навязчивое существо устроилось поудобнее.

Ощущение присутствия в помещении ослабло, как будто мое тело внезапно оказалось на дальнем конце длинной цепочки нервных волокон, а мозг — где-то совсем в другом месте. Я не знал, как Лопуху это удавалось, но видел по крайней мере две возможности. Воздух на его корабле, возможно, был насыщен машинами, способными проникать в нейронные пространства и напрямую подключаться к мыслительным процессам. Или же сам корабль мог генерировать внешние магнитные поля высокой точности, направляя их в мой череп и стимулируя микроскопические участки моего мозга. Я лишь смутно осознавал, что Гриша и Лопух наблюдают за мной с расстояния в полвселенной.

Меня охватил холод, пронзительный от потрескивания и шипения субатомной радиации. Я был где-то за пределами воображения. Моя точка зрения изменилась, и в поле зрения появилось нечто потрясающее. Когда мои бестелесные глаза привыкли к темноте, объект прояснился и оброс слоями головокружительных деталей.

Это была спиральная галактика.

Я сразу узнал в ней Млечный Путь. Я пересекал его достаточно много раз, чтобы узнать причудливую архитектуру его звездных рукавов и пылевых полос, завитки, столь же знакомые и своеобразные, как отпечатки пальцев. Сотни миллиардов звезд образовывали снежную бурю света, но благодаря какому-то трюку восприятия я почувствовал, что узнаю все системы, которые посетил во время своих путешествий, а также все те, с которыми познакомился благодаря общим воспоминаниям линии Горечавки. Я разглядел маленькое желтое солнце, вокруг которого мы сейчас вращались, и почувствовал себя одновременно незначительным и богоподобным, представив себя в водянистом мире, вращающемся вокруг этой звезды, — безмерно крошечном, но с целой галактикой, вращающейся у меня в голове.

— Вы, конечно, знаете это место, — произнес бестелесный голос Лопуха. — Будучи одним из клонов Эбигейл, вы пересекали его десять или двенадцать раз, пробовали воздух нескольких сотен миров. Возможно, этого хватит на одну жизнь. Но Эбигейл, как и нам, этого было недостаточно. Будучи распределенной личностью Эбигейл, мы прошли через это десять тысяч раз, познали миллионы миров. Видели чудеса и ужас, рай и ад. Видели, как империи и династии сменяют друг друга, словно времена года. И все же этого недостаточно. Мы все еще обезьяны, знаете ли. С точки зрения глубинной структуры нашего сознания, мы едва покинули деревья. Всегда есть более блестящий и сочный фрукт, до которого невозможно дотянуться. Мы тянулись к нему два миллиона лет, и это привело нас в это место, в этот момент. И теперь мы снова тянемся к нему. Приступаем к осуществлению нашего самого грандиозного плана на сегодняшний день — Великой работе.

Вид на Млечный Путь не изменился никаким заметным образом, но я внезапно осознал, что между звездами проходит людской поток. Корабли, очень похожие на корабли линии Горечавки, расходились веером из точек встреч, совершали обширные рейсы по огромным просторам Галактики и возвращались обратно через двести или триста тысяч лет, готовые поделиться опытом. Погруженные в релятивистское время, пилоты не ощущали путешествия ужасающе долгими: всего лишь годы или десятилетия полета, а остальное время (которое могло равняться многим столетиям) они тратили на то, чтобы впитывать опыт планеты, накапливать память и мудрость. Но на самом деле все происходило крайне медленно, несмотря на то, что корабли двигались со скоростью, близкой к скорости света. Интересные звездные системы находились на расстоянии тысяч или десятков тысяч лет друг от друга. Планетное время шло гораздо быстрее. События, происходившие в человечестве, опережали события путешественников, так что то, что они видели, было лишь проблесками истории, раздражающе неполными. Краткие, горько-сладкие золотые века процветали в течение нескольких столетий, пока корабли все еще путешествовали между звездами. Слава оставалась незамеченной, о ней не вспоминали.

Нужно было что-то делать.

— Линии уже полмиллиона лет бьются над проблемой скорости света, — сказал Лопух. — Она не решается. Просто так устроена Вселенная. Перед лицом этого у вас есть две другие возможности. Вы можете изменить природу человека, чтобы замедлить ход истории, чтобы звездоплаватели могли идти в ногу с планетным временем. Или можете рассмотреть альтернативу. Изменить саму Галактику, чтобы уменьшить ее до человеческих масштабов.

В мгновение ока мы поняли, что это за Великая работа и почему было необходимо, чтобы люди Гриши погибли. Великая работа касалась не чего иного, как перемещения целых звезд и всех миров, которые вращались вокруг них.

Перемещать звезды на самом деле было не так сложно, как казалось. Приоры много раз перемещали звезды, используя самые разные методы. Это происходило даже в эпоху человечества: демонстрационные проекты, направленные на повышение престижа той культуры или направления, которые их спонсировали. Но Великая работа заключалась не в перемещении одной или двух звезд на несколько световых лет, каким бы впечатляющим ни был такой подвиг. Великая работа была посвящена сгущению звезд в количествах, которые невозможно постичь: перемещению сотен миллионов звезд на расстояния в десятки тысяч световых лет. Приверженцы идеи мечтали ни много ни мало о том, чтобы уплотнить Млечный Путь; взять труд природы и переделать его во что-то более полезное для человека. Для сообразительных обезьян это было все равно что расчистить лес или осушить болото.

Лопух рассказал нам, что приверженцы тайно возрождали прежние методы звездной инженерии, оспаривая их друг у друга, чтобы найти наиболее эффективные процессы. Наиболее эффективными оказались те методы, которые использовали часть собственной термоядерной энергии звезды в качестве основного двигателя. Они применяли зеркала, чтобы направлять энергию звезды в одном направлении, подобно ракетному двигателю. Если бы ускорение звезды было достаточно плавным, она увлекла бы за собой все семейство планет, а также обломки и пыль.

Из всех ранее опробованных методов ни один не смог разогнать звезду, подобную солнцу, до скорости, превышающей один процент скорости света. Это было смехотворно медленно по сравнению даже с нашими самыми старыми кораблями, но для приверженцев это не имело значения. Даже если бы потребовалось еще два или три миллиона лет, чтобы переместить все звезды-цели, это все равно была цена, которую стоило заплатить. Все, что произошло на сегодняшний день, как они любили говорить, было всего лишь прологом к истории. Настоящие человеческие дела не начнутся всерьез до тех пор, пока последняя звезда не выйдет на свою расчетную галактическую орбиту. По сравнению с миллиардами лет, которые нас ждали впереди (до того, как сама Галактика начнет увядать или подвергнется разрушительному столкновению с туманностью Андромеды), что значили всего несколько миллионов лет?

Это было все равно что отложить большое путешествие на несколько часов.

Когда они закончат, Галактика будет выглядеть совсем по-другому. Все звезды, несущие жизнь (в основном негорячие и долгоживущие солнца), переместились бы гораздо ближе к ядру, пока не оказались бы в пределах объема всего в пять тысяч световых лет в поперечнике. Сверхгорячие голубые звезды, которые должны были взорваться в виде сверхновых всего за миллионы лет, были бы преждевременно активированы или удалены на безопасное расстояние. Нестабильные двойные системы были бы разобраны, как хрупкие бомбы замедленного действия. Громоздкий часовой механизм центральной черной дыры был бы приручен и использован для потребления человеком. Звезды, которые уже были на грани попадания в центральный двигатель, будут использоваться в качестве сырья. Будут созданы новые миры, огромные, как сами звезды: золотые дворцы и сенаты этой новой галактической империи. Учитывая, что время прохождения света составляло бы всего пятьдесят столетий, что-то вроде империи было бы действительно возможно. История больше не опережала бы таких звездных путешественников, как Портулак и я. Если бы мы узнали о чем-то волшебном на другой стороне обитаемого космоса, была бы надежда, что оно все еще будет там, когда мы прибудем. И большая часть человечества была бы упакована в объеме, время пересечения которого гораздо меньшее, чем пятьдесят столетий.

Это была Великая работа. Это был кульминационный проект двухмиллионного прогресса человечества: предприятие, которое бросало вызов изобретательности и находчивости самых могущественных линий. Там, где линии сейчас враждовали, они объединились бы в мирном сотрудничестве. И в конце концов (если бы кто-нибудь из нас прожил так долго) у нас было бы что-то замечательное, что мы могли бы продемонстрировать. Это было бы величайшим достижением человечества, шедевром инженерной мысли, видимым с космологических расстояний. Маяком для нашего яркого обезьяньего ума.

Однако нельзя было допускать, чтобы это случилось.

Это было послание, которое люди Гриши обнаружили в ходе своих археологических изысканий о предшествующей культуре своей планеты. Выяснилось, что Наблюдатели уже однажды были свидетелями чего-то подобного Великой работе, в далекой спиральной галактике, за которой они наблюдали. Возможно, это была своего рода рецидивирующая патология, которой суждено поражать цивилизации, как только те достигнут определенного эволюционного уровня. Они тоже устали от масштабов своей галактики и попытались ее уменьшить.

Поступая таким образом, они создали предпосылки для своего собственного вымирания. Когда-то они передвигались слишком медленно, чтобы угрожать более чем горстке соседних систем, теперь же вследствие компактификации войны и болезни распространялись подобно лесному пожару. Нечеловеческие масштабы колонизированной Галактики были как ее слабостью, так и силой: время и расстояния служили защитой от катастроф. Будучи разбросанными на десятки тысяч световых лет, мы были защищены от вымирания, по крайней мере, от наших собственных рук.

А в сжатом состоянии смерть может коснуться всех нас менее чем за пять тысяч лет.

— Думаю, приверженцы знали об этом, — сказал Лопух. — Но они считали, что это теоретическая проблема, с которой можно разобраться, когда придет время. Конечно, они рассудили, что у нас хватит ума избежать подобной глупости. Но затем они узнали об открытии, сделанном Наблюдателями и заново обнаруженном людьми Гриши. Еще одна спиральная культура, которая пошла по тому же пути — и в конечном итоге вымерла; была стерта с лица земли в космологическое мгновение. Возможно, в конце концов, этой участи не так уж и легко избежать, каким бы мудрым ты ни стал. По правде говоря, они должны были воспринять эти данные как ужасное предупреждение и действовать соответственно: отказаться от Великой работы еще до того, как хоть одна звезда сдвинулась хотя бы на дюйм.

Но подобный отказ никак их не устраивал. Линии уже вложили слишком много сил в будущий успех своей работы. Уже были созданы альянсы, согласована иерархия влияния и ответственности. Отступить сейчас означало бы потерять лицо в глазах старших руководителей. Вновь откроются старые раны, старое соперничество выйдет на первый план. Если бы Великая работа была проектом, который объединил бы стороны, отказ от нее мог бы очень легко подтолкнуть некоторых из них к войне. Вот почему народ Гриши должен был замолчать, даже если это означало бы его геноцид. Ибо что значила потеря одной культуры на фоне чего-то столь огромного? Если бы мы все еще жили в прологе к истории, хорошо, если бы она заслужила сноску.

На этом видение закончилось, и я почувствовал, как мой разум возвращается в тело, которое я покинул (и почти забыл) на борту корабля Лопуха. Наступил момент неприятного заточения, как будто меня втиснули в слишком маленькую бутылку, а затем я вернулся, все еще держась за руки с Портулак, и мы оба пошатывались, пока наш внутренний слух приспосабливался к возвращению силы тяжести.

Гриша стоял у кушетки, все еще держа в руке пистолет. — Вы узнали все, что вам нужно было знать? — спросил он.

— Думаю, да, — начал я.

— Хорошо, — сказал он. — Потому что Лопух мертв. Он отдал вам последние минуты своей жизни.

Мы с Портулак вернулись на остров, когда небо посветлело в преддверии рассвета. Над головой все еще было темно-синее небо, но горизонт окрасился нежнейшим мандариново-оранжевым, прорезанным полосками облаков. Когда ящики полетели сквозь заросли висячих кораблей к острову, я начал различать гребни волн, окрашенные в ярко-золотые тона.

Я видел много рассветов, но во всех своих путешествиях никогда не уставал от них. Даже сейчас, под тяжестью всего, что произошло, и всего, что мы узнали, какая-то часть меня оставалась в стороне от этого момента, чтобы оценить простую красоту восхода солнца в другом мире. Мне было интересно, что бы сказал об этом Лопух. Подействовало бы на него с той же алхимической силой, минуя рациональный разум, обращение к той животной части, от которой нас отделял всего лишь эволюционный удар сердца? Возможно, я нашел бы ключ к разгадке во всех материалах, которые Лопух представил за время своего пребывания среди нас. Теперь этого больше не будет.

Смерть была ужасной и редкой вещью в линии. Когда это случалось, одному из нас поручалось создать подходящий мемориал где-нибудь среди звезд. Такой мемориал мог принимать различные формы. Давным-давно смерть одного из нас была отмечена внесением ферритовой пыли в атмосферу умирающей звезды, как раз перед тем, как звезда сбросила свою внешнюю оболочку, образовав туманность в форме человеческой головы, очерченную кружевными изгибами светящихся сине-зеленым кислорода и красным — водорода, которая мчится наружу со скоростью шестьдесят километров в секунду. Другой памятник, не менее трогательный, был установлен в виде печи для обжига камня на безвоздушной луне. И то, и другое было уместно.

Лопуху, несомненно, воздадут по заслугам, но его смерть должна была оставаться тайной до тысячной ночи. До тех пор Портулак и я должны были ходить среди наших товарищей по линии с этим знанием в сердце и не выдавать его ни малейшим намеком.

Мы были обязаны Лопуху.

— Мы вовремя, — сказал я, когда перелетные ящики приблизились к острову. — Это заняло больше времени, чем я надеялся, но твое сплетение все еще нанизывается. Никто еще не хватился нас.

Портулак прижала руку ко лбу. — Боже, это сплетение. Я совсем забыла об этом. Теперь мне придется весь день лгать. Пожалуйста, скажи мне, что это была хорошая идея, Лихнис.

— Не так ли? Теперь мы знаем, что случилось с Лопухом. Знаем о Грише и его замечательной работе. Конечно, оно того стоило.

— Ты так уверен? Все, что мы знаем сейчас, это то, что, задавая вопросы, можем навлечь на себя серьезные неприятности. Мы до сих пор не знаем, кто на самом деле стоит за этим. Не уверена, что не была счастливее, пребывая в блаженном неведении.

— У нас есть данные с корабля Лопуха, — напомнил я ей.

— Ты уже просмотрел их, Лихнис? — По ее тону я понял, что это не произвело на нее впечатления. — Мой корабль уже прислал мне предварительный анализ. В данных Лопуха полно пробелов.

— Он предупредил нас, что они будут.

— Чего он не сказал, так это того, что не хватает тридцати процентов его записей. Возможно, в оставшихся данных есть что-то полезное, но все же есть большая вероятность, что подсказки попали в пробелы.

— Почему, в первую очередь, появились эти пробелы? Как ты думаешь, он вырезал что-то, чего не хотел, чтобы мы видели?

Портулак покачала головой. — Не думаю. Пробелы, похоже, вызваны тем, что сработали его защитные экраны, ослепив датчики. Ты же видел, насколько старым был этот корабль: на нем, вероятно, установлены довольно древние генераторы экранов, или довольно древние датчики, или и то, и другое.

— А зачем нужны защитные экраны?

— Против обломков, — сказала Портулак. — Система Гриши превратилась в облако радиоактивного щебня. Лопух так и не смог приблизиться к месту действия, но, должно быть, вокруг все еще летало много обломков. Если бы он додумался повысить порог срабатывания, то, возможно, дал бы нам больше возможностей для работы...

Я старался говорить оптимистично. — Мы просто сделаем все возможное из того, что осталось.

— Мой корабль уже провел все необходимые проверки. Я видела пламя, о котором упоминал Лопух, но оно слишком слабое для точного определения. Если убийцы бродили по системе до этого, они, должно быть, были очень хорошо замаскированы.

— Мы не можем просто... сдаться, — сказал я, думая о человеке, которого мы оставили на корабле Лопуха. — Мы в долгу перед Лопухом, Гришей и его людьми.

— Если там ничего нет, значит, там ничего нет, — сказала Портулак.

Она была права. Но это было не то, что я хотел услышать.

Мы высадились на острове и перенастроили биологические часы, чтобы — в первом приближении — выглядеть и чувствовать себя так, как будто только что провели спокойную ночь, полную сновидений. По крайней мере, такова была идея. Но когда я наколдовал зеркало и рассмотрел в нем свое лицо, то увидел, что губы подрагивают, как при нервном тике. Я попробовал кинезическую перезагрузку, но она не помогла. Когда мы с Портулак встретились наедине на одном из высоких балконов, после завтрака с несколькими другими участниками линии, я, клянусь, заметил в ней такую же напряженность.

— Как все прошло? — спросил я.

Она понизила голос. — Все было так плохо, как я и опасалась. Они сочли мое сплетение замечательным, дорогой. Не перестают спрашивать меня о нем. Ненавидят меня.

— Именно на такую реакцию мы и рассчитывали. Единственное, о чем никто не будет гадать, так это о том, чем ты занималась прошлой ночью. И мы можем быть уверены, что никто не уклонился от загрузки сплетения.

— А как насчет самозванца Лопуха? Мы не знали о нем, когда разрабатывали этот план.

— Он все равно должен был вести себя как Лопух, — сказал я. — Это значит, что ему нужно было увидеть во сне твое сплетение.

— Надеюсь, ты прав.

— Тебе нужно пережить это всего один день. Сегодня вечером сплетение Дримии. Она всегда дарит хорошие сны.

Портулак посмотрела на меня с жалостью. — Не отставай, Лихнис. Дримия не в форме уже полмиллиона лет.

К сожалению, она была права насчет Дримии. Ее история состояла из бесконечных посещений планет и артефактов, оставшихся со времен Межзвездного восстания, и чередовалась с утомительными, корыстными монологами исторического анализа. Она не стала хитом на нашей встрече, и не ослабила внимание к Портулак. Следующий вечер был ненамного лучше: в сплетении Коровяка мы с трудом пробирались через тридцать культур, которые скатились обратно к доиндустриальному феодализму. — Грязь, — услышал я чей-то унылый голос на следующий день. — Много... грязи.

Третья ночь тоже была провальной. Именно тогда Асфодель передала бы свое сплетение, если бы вернулась на встречу. По нашему обычаю, ее вклад состоял в обобщении ее предыдущих сплетений. Все это было очень достойно, но не настолько, чтобы люди перестали говорить о подвигах Портулак.

К счастью, на четвертую ночь у нее все наладилось. Огуречник в своем сплетении подробно описал свои героические подвиги по спасению людей, населявших целую планету, после того, как к их облаку Оорта приблизилась звезда. Огуречник высадил репликаторы на ближайшую луну-спутник и превратил часть ее в тороидальный защитный экран, защищающий их планету от падения смещенных комет. Затем он снова собрал луну воедино и (мы должны были признать, что это было гениально) поставил свою подпись на обратной стороне луны, скрытой приливным захватом, в виде цепочки кратеров. Это было броско, полностью противоречило всем канонам линии, но заставило людей говорить об Огуречнике, а не о Портулак.

Я готов был расцеловать этого самовлюбленного ублюдка.

— Думаю, нам сошло с рук, — сказал я Портулак, когда она, наконец, смогла передвигаться по острову, не опасаясь приставаний толпы зевак.

— Хорошо, — сказала она. — Но это не значит, что мы приблизились к разгадке того, кто убил людей Гриши.

— Вообще-то, — сказал я, — я думал об этом. Возможно, в этих данных все-таки что-то есть.

— Мы прошлись по ним гребенкой с мелкими зубьями.

— Но мы ищем очевидные признаки, — сказал я.

— Здесь слишком много пробелов.

— Но, возможно, эти пробелы нам о чем-то говорят. Что вызвало эти пробелы?

— Лопух был слишком осторожен, он включал свои экраны каждый раз, когда пылинка приближалась к его кораблю на расстояние световой секунды. Его экраны непрозрачны для сенсоров, по крайней мере, во всех полезных диапазонах.

— Правильно. Но некоторые из этих включений, вероятно, были необходимы: в конце концов, там было много обломков.

— Что дальше? — спросила она.

— Ну, если обломков было так много, то, должно быть, их было еще больше и ближе к месту действия. Достаточно, чтобы сработали экраны другого корабля.

— Я об этом не подумала.

— Я тоже, до сих пор. И поиск, который мы выполняли, не позволил бы обнаружить сигнатуры экрана. Нам нужно разбить данные на короткие временные интервалы и отфильтровать узкополосные гравитонные импульсы. Тогда мы, возможно, что-нибудь найдем.

— Я уже работаю над этим, — сказала Портулак.

Я закрыл глаза и отдал команду своему кораблю. — Я тоже. Хочешь поспорить, кто найдет что-нибудь первым?

— Бессмысленно, Лихнис. Я бы тебя опередила.

Так и случилось. Ее корабль обнаружил что-то почти сразу, как только ему были заданы правильные критерии поиска. — Это все еще на пределе обнаружения, — сказала она. — Должно быть, они специально отключили свои экраны именно по этой причине. Но они не могли работать с выключенными экранами.

— Этого достаточно, чтобы сузить круг поисков?

— Достаточно, чтобы улучшить ситуацию. Резонансная частота гравитонного импульса находится на низком уровне: это означает, что тот, кто это делал, использовал большой экран.

Это все равно что выдувать низкую ноту из большой бутылки, а не высокую из маленькой.

— Имеется в виду большой корабль, — сказал я.

— Предполагаю, что минимум пятьдесят или шестьдесят километров. — Она посмотрела на парад висящих кораблей. — Это уже сужает круг поиска менее чем до сотни.

Мой корабль вызвал в моей голове воспоминание: девушка, сидящая в позе лотоса, с золотым светящимся кубом, вращающимся над ее сложенными чашечкой ладонями. Это означало, что у корабля есть результат.

— У меня готов ответ, — сказал я, запросив полный отчет. — Мой корабль показывает семьдесят километров по нижней границе, а центр оценки — около девяноста. Смотри-ка: работает медленно, но в конце концов добирается куда нужно.

— Мой корабль усовершенствовал свой анализ и более или менее пришел к такому же выводу, — сказал Портулак. — Это еще больше сужает круг поиска. Мы говорим примерно о двадцати кораблях.

— Все еще недостаточно хорошо, — с сожалением сказал я. — Мы не можем указывать пальцем, если у нас нет идеи получше.

— Согласна. Но у нас есть пламя двигателя в качестве дополнительного ограничения. Не все из этих двадцати кораблей используют видимую тягу. И мы также знаем, с кем Лопух говорил об этой Великой работе.

Я сделал паузу, чтобы сопоставить эти цифры. — Уже лучше. Теперь у нас осталось... сколько? Семь или восемь кораблей, в зависимости от того, где провести границу для оценки размера. Семь или восемь имен. Одно из которых, как оказалось, Овсяница.

— Но все равно этого недостаточно.

Я на мгновение задумался. — Если бы мы могли сузить поиск до одного корабля... тогда были бы уверены, не так ли?

— В этом-то и проблема, Лихнис. Мы не можем сузить поиск. Нет, пока не увидим, как выглядят эти защитные поля.

— Вот именно, — сказал я. — Если бы мы могли заставить их установить свои экраны... все, что нам нужно сделать, это найти корабль с наиболее близким резонансом к тому, который находился в системе Гриши.

— К чему бы ты ни клонил в этой мысли... — В глазах Портулак промелькнуло предостережение.

— Все, что мне нужно сделать, это найти способ заставить их активировать свою защиту. Разумеется, все корабельные экраны.

— Это не сработает. Если они догадаются, что ты задумал, то настроятся на другой лад.

— Тогда мне лучше их особо не предупреждать, — сказал я. — Мы сделаем это в тысячную ночь, как и договаривались. Они будут слишком отвлечены, чтобы планировать что-либо заранее, и не будут ожидать сюрприза в последнюю минуту.

— Мне нравится, как ты говоришь "мы".

— Теперь мы в этом деле вместе, — сказал я. — До конца. Даже если пойдем этим путем.

Портулак понюхала свой бокал с вином. — Как ты собираешься заставить всех включить свои щиты?

Я прищурился от солнца. — Уверен, что-нибудь придумаю.

Тысячная ночь наступила внезапно из-за того, что я боялся ее прихода. С тех пор как Портулак обнаружила, что Лопух солгал, встреча шла для меня как в тумане. В течение девятисот девяноста девяти ночей мы мечтали о солнцах и мирах, чудесах и диковинках и, возможно, немного грязи по пути. Наши знания о галактике, которую мы называли своим домом, пополнились еще одним слоем деталей, несмотря на то, что бесконечные изменения в истории привели к тому, что большая часть этих знаний устарела. Для большинства из нас это не имело значения. Врожденное очарование сплетений, зрелищность, интрига и гламур этого последнего совместного вечера — вот все, что имело значение. Но не для приверженцев. Хотя они изо всех сил старались скрыть это, но сгорали от нетерпения. В течение двух миллионов лет они мирились с сокрушительными масштабами Галактики и своим собственным отношением к этой необъятности. Когда Эбигейл Джентиан разбила себя на девятьсот девяносто девять осколков, похожих на драгоценные камни, она надеялась покорить пространство и время. Вместо этого она лишь пришла к более глубокому пониманию своей собственной микроскопической незначительности. Приверженцы больше не могли этого терпеть.

На моем лице застыла натянутая улыбка, когда я обходил тусовщиков тысячной ночи, принимая комплименты. Хотя мое сплетение не произвело на них фурора, ни у кого не было серьезных претензий к месту проведения. Остров был как раз подходящего размера: достаточно маленький, чтобы чувствовать себя уютно, но с достаточным количеством любопытных закоулков и причудливого дизайна, чтобы не было скучно. Время от времени я вносил какие-нибудь незначительные изменения — перемещал коридор сюда или лестницу туда, и мои усилия, как правило, считались стоящими того. Белые террасы, балконы и мосты острова обладали собственным очарованием, но не отвлекали внимания от сплетений, и те оставались безупречными. Снова и снова люди дергали меня за рукав и спрашивали, что я запланировал на последний вечер, и снова и снова я признавался, что даже не был уверен, что вообще что-то запланировал.

Конечно, я знал, что должен был что-то планировать.

Вечер сменился ночью. В теплом воздухе сияли парящие бумажные фонарики, отбрасывая на гуляющих пастельные блики. По обычаю Горечавок, все были одеты в костюмы, которые, в той или иной степени, отражали содержание их сна-сплетения. Мы надели карнавальные маски, игра заключалась в том, чтобы сопоставить сновидца со сном, пока маски не были сняты. На мне была маска луны и простой наряд в закатных тонах с повторяющимся мотивом наполовину скрывшихся за горизонтом солнц. Портулак надела маску лисы и костюм арлекина, в котором каждый квадратик описывал одно из ее легендарных приключений. Людям не потребовалось много времени, чтобы понять, кто она такая. И снова ее замучили вопросами о фальшивом сплетении, но ей пришлось притворяться всего несколько часов. Скоро наш обман раскроется, и мы будем просить прощения за то, что лгали.

— Смотрите, — услышал я, как кто-то сказал, указывая на зенит. — Падающая звезда!

Я перевел взгляд вверх достаточно резко, чтобы уловить след, прежде чем он исчез из виду. Подумал, что это падающая звезда: возможно, это доброе предзнаменование. Вот только я не верил в приметы, особенно когда они были вызваны осколками космического песка, врезающимися в атмосферу нашей планеты.

Портулак подошла ко мне несколько минут спустя. — Ты уверен, что хочешь пройти через это?

— Да. Менее чем через сутки каждый корабль, который ты здесь видишь, отправится за пределы системы. Мы делаем это сейчас или забываем об этом навсегда.

— Может быть, так было бы проще.

— Проще, да. Правильно — нет.

Еще одна падающая звезда прорезала небо.

— Я согласна, — сказала она.

В полночь гуляки собрались на высоком балконе, свисавшем со стороны главной башни на изогнутом кронштейне из слоновой кости. Все они отдали свои голоса, и моя система подсчитывала выигравшее сплетение. Вскоре информация дошла бы до моей головы, и тогда я сделаю долгожданное объявление. Кто-то из нас покинет систему, воодушевленный осознанием того, что его сон тронул нас, как ничей другой, и что он был удостоен чести разработать дизайн следующей встречи. Кто бы это ни был, я пожелал им всего наилучшего. Как я обнаружил, похвала очень быстро улетучивалась, а то, что оставалось, было темным, зловещим осадком ответственности.

Я смотрел на собравшихся с балкона, расположенного гораздо выше, наблюдая, как фигуры в масках и костюмах медленно перемещаются по своим орбитам. Атмосфера среди гуляк становилась заметно напряженной по мере приближения моего объявления. Среди всеобщего веселья чувствовалась печаль. Дружеские отношения, завязанные здесь, должны быть отложены до следующей встречи, которая состоится через двести тысяч лет. Время и пространство изменили бы некоторых из нас. Мы не все были бы одинаковыми людьми, и не все из этих дружеских отношений сохранились бы надолго.

Пришло время.

Я шагнул с балкона на открытое пространство. Все присутствующие дружно ахнули, хотя никто всерьез не ожидал, что со мной что-то случится. Когда моя левая нога оторвалась от пола, под нее подлетел кусок белого мрамора, чтобы обеспечить опору. Когда моя правая нога ступила ниже левой, другой кусок скользнул под нее. Я перенес вес тела на эту ногу и снова шагнул вниз, и первый кусок переместился под меня, чтобы встретить мою падающую ногу. Пройдя по этим двум кускам, я спокойно спустился на нижний балкон. Эффект был таким, какого я только мог пожелать, и я старался выглядеть таким же довольным собой, каким должен был быть.

Но не все взгляды были устремлены на меня. Лица в масках и без масок были прикованы к чему-то сверху. Я проследил за их взглядом и увидел еще одну падающую звезду, затем еще одну. В быстрой последовательности еще шесть звезд прорезали небо от зенита до горизонта. Затем еще. Дюжина в первую минуту, а затем две дюжины во вторую. Я улыбнулся, понимая, что это, должно быть, тот самый сюрприз, который приготовил на тысячную ночь. Метеоритный дождь!

Это легко сделать, — подумал я. — Все, что мне нужно было сделать, — это вывести комету на нужную орбиту, разбить ее вдребезги и позволить ее пыльному хвосту пересечь орбиту моей планеты в нужной точке пространства и времени... здесь, сегодня вечером. Теперь, когда я подумал об этом, в этом было что-то знакомое... воспоминание об этом не стерлось полностью.

По некоторым меркам, это было очень сдержанно, и на мгновение я задумался, не недооценил ли эффект... но как раз в тот момент, когда начал беспокоиться по этому поводу, люди начали хлопать. Поначалу это было вежливо, но вскоре вызвало энтузиазм, даже когда звезды засверкали над головой так быстро, что их невозможно было сосчитать.

Им это понравилось.

— Браво, Лихнис! — услышал я, как кто-то сказал. — Сдержанность со вкусом... прекрасная простота!

Я встал на невысокий постамент, чтобы оказаться на голову выше толпы. Выдавил улыбку и жестом остановил аплодисменты. — Спасибо вам всем, — сказал я. — Рад, что все прошло так хорошо. Если эта встреча прошла успешно, то это гораздо больше связано с людьми, чем с местом его проведения. — Я оглянулся через плечо на центральный шпиль, возвышающийся позади меня. — Хотя место проведения не такое уж и плохое, верно? — Они засмеялись и зааплодировали, а я снова улыбнулся, надеясь, что выгляжу искренне. Это было трудно, но было жизненно важно, чтобы никто не заподозрил, что у меня что-то еще припрятано в рукаве.

— Каждым сплетением нитей нужно дорожить, — сказал я, придав своему голосу торжественность. — Каждый опыт, каждое воспоминание священны. В этот тысячный вечер мы собираемся, чтобы выбрать одно сплетение, которое тронуло нас больше, чем другие. Таков наш обычай. Но, поступая так, мы не принижаем значение других сплетений. По нашему опыту, все они одинаково важны и всеми одинаково дорожат. — Я выделил Коровяка и сочувственно улыбнулся. — Даже те, в которых необычно высокое содержание грязи.

Коровяк добродушно рассмеялся и на мгновение снова стал звездой шоу. Добродушные насмешки над одним из наших участников тоже стали частью традиции. Из всех нас только Коровяк теперь мог расслабиться.

— Через некоторое время мы вернемся на наши корабли, — продолжил я. — Снова отправимся в путешествие по Галактике в поисках новых впечатлений; новых нитей, которые будут вплетены в великий гобелен коллективной памяти Горечавки. Никто из нас не уйдет отсюда тем же человеком, каким он был тысячу дней назад, и когда мы вернемся, то снова изменимся. В этом и заключается чудо того, что Эбигейл сделала из себя. В других линиях используется жесткая регламентация: тысяча идентичных клонов, каждый из которых запрограммирован реагировать на один и тот же стимул абсолютно одинаковым образом. С таким же успехом можно использовать роботов. Эбигейл не хотела так поступать. Она хотела насытиться реальностью. Она хотела насытиться ею, опьянеть от любопытства. Несмотря на наше противоречивое разнообразие, мы уважаем этот порыв. — Я сделал паузу и сплел руки, кивая на ближайшие лица. — А теперь время пришло. Система сообщила мне о победителе... имя, которое я собираюсь назвать. — Я изобразил на лице веселое удивление. — Это имя...

А потом я снова остановился и нахмурился. Толпа напряглась.

— Подождите минутку, — сказал я. — Извините, но... что-то не так. Я получаю экстренное сообщение с моего корабля. — Я повысил голос, перекрикивая людей, которые начали разговаривать. — Это... прискорбно. У моего корабля техническая проблема с защитой двигателя. Существует небольшой, но ощутимый риск детонации. — Я пытался изобразить панику, но все еще сохраняя контроль над собой. — Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Я приказываю своему кораблю отойти на безопасное расстояние... — Я посмотрел поверх голов, за остров, на лес припаркованных кораблей, и мысленно сосчитал до пяти. — Нет ответа... Я пытаюсь снова, но... — Головы начали двигаться, их голоса угрожали заглушить меня. — По-прежнему нет ответа, — сказал я, состроив на лице гримасу. — Кажется, я не могу передать команду. — Я повысил голос, пока не перешел почти на крик. — Здесь мы в безопасности: через несколько секунд я опущу экран на остров. Прежде чем сделаю это, рекомендую вам приказать своим кораблям защитить себя.

Некоторые из них уже это сделали. Их корабли дрожали в неясных, колеблющихся очертаниях противоударных экранов, как насекомые в слюне. Через несколько секунд экраны приняли устойчивую форму, и их стало труднее разглядеть. Я позволил себе взглянуть в сторону Портулак. Она ответила едва заметным ободряющим кивком.

Это сработало.

— Пожалуйста, — попросил я. — Поторопитесь. Я включу собственный экран острова через десять секунд. Возможно, вы не сможете отправить сообщение, когда это произойдет.

Все больше и больше кораблей покачивалось, когда включались их экраны. Раскаты грома, отдаленные и низкие, сигнализировали о включении. Несомненно, многие люди задавались вопросом, что происходит: как так получилось, что именно мой корабль грозил взорваться, когда я уже был в центре внимания. Я просто надеялся, что у них хватит ума сначала установить свои экраны, а потом беспокоиться о совпадении.

Но некоторые из самых крупных кораблей все еще были без экранов. Я не мог больше откладывать экранирование острова. Мне оставалось только надеяться, что необходимые команды уже были отправлены, и что эти корабли просто немного замедлили с ответом.

Но даже когда включился собственный экран с изображением острова, размывая изображение вокруг нас, как будто на место вставили размазанное стекло, я понял, что мой план рушится.

Овсяница заговорил, его низкий голос мгновенно привлек к себе внимание. — Опасность миновала, — сказал он. — Мой собственный корабль установил дополнительный экран вокруг твоего, Лихнис. Можно снимать защитный экран острова.

Мой ответ застрял у меня в горле. — Мой корабль может взорваться в любой момент. Ты уверен, что дополнительный экран будет достаточно хорош?

— Да, — сказал Овсяница с уничтожающей властностью. — Более чем уверен.

Собравшиеся гуляки смотрели на мой корабль, который упрямо оставался нетронутым в пределах оболочки, которую Овсяница соорудил вокруг него.

— Сними экран острова, Лихнис. — И пока он говорил, его корабль толкал моего "Лентяя" вверх и в верхние слои атмосферы, пока тот не затерялся среди звезд.

Я заметил, что метеоритный дождь закончился.

— Экран, — сказал Овсяница.

Я отдал необходимые команды, опуская экран. — Спасибо, — сказал я, задыхаясь и в смятении. — Это было... быстро придумано, Овсяница.

— Должно быть, это все-таки была ложная тревога, — сказал он, пронзая меня взглядом без маски. — Или ошибка.

— Я думал, что мой корабль вот-вот взорвется.

— Конечно, думал. Зачем еще ты нам сказал? — Он издал звук, похожий на рычание. — Ты собирался объявить победителя, Лихнис. Возможно, тебе стоит продолжить.

Раздался одобрительный шепот. Если пять минут назад у меня и было сочувствие толпы, то теперь я его полностью утратил. У меня пересохло в горле. Я увидел Портулак, лисью маску, которая была спущена, и что-то похожее на ужас на ее лице.

— Лихнис, — выдавил из себя Овсяница. — Победитель... если это не доставит тебе особых хлопот.

Но я не знал победителя. Система должна была сообщить мне об этом только через час. Я отложил получение объявления, не желая отвлекаться от основного дела.

— Я.... объявляю победителя. Да. Победитель конкурса... лучший победитель конкурса... это... победитель. А победителем является... — Я замолчал на десять или двадцать секунд, застыв под пристальными взглядами почти тысячи ошеломленных зрителей. Затем мои мысли внезапно успокоились, как будто я нашел эпицентр душевного спокойствия. Я, казалось, находился вне самого себя.

— Победителя нет, — тихо сказал я. — Пока нет.

— Возможно, тебе следует отступить, — сказал Овсяница. — Ты организовал прекрасную встречу, мы все с этим согласны. Было бы жаль испортить ее сейчас.

Овсяница шагнул ко мне, по-видимому, намереваясь помочь мне сойти с пьедестала.

— Подождите, — сказал я со всем достоинством, на которое был способен. — Подождите и выслушайте меня. Вы все.

— У тебя есть объяснение этой пародии? — спросил Овсяница.

— Да, — сказал я. — Да.

Он остановился как вкопанный и скрестил руки на груди. — Тогда давай послушаем. В глубине души мне хотелось бы думать, что все это — часть твоих планов на тысячную ночь, Лихнис.

— Случилось что-то ужасное, — сказал я. — Это был заговор... Убийство. Один из нас был убит.

Овсяница склонил голову набок. — Один из нас?

Я оглядел толпу и указал на двойника Лопуха. — Это не Лопух, — сказал я. — Это самозванец. Настоящий Лопух мертв.

У двойника Лопуха сделалось испуганное лицо. Он посмотрел на окружающих его людей, а затем в ужасе снова на меня. Он что-то сказал, и зрители рассмеялись.

— Настоящий Лопух мертв? — спросил Овсяница. — Ты в этом уверен, Лихнис?

— Да. Я знаю, потому что видел его тело. Когда мы вломились на его корабль...

— Когда "мы" проникли на его корабль, — повторил Овсяница, заставив меня замолчать. — Ты хочешь сказать, что в этом был замешан кто-то еще?

Голос Портулак звучал ясно и правдиво. — Это была я. Лихнис и я проникли на корабль. Все, что он вам рассказал, — правда. Лопуха убили приверженцы Великой работы, потому что Лопух знал, что они сделали.

Овсяница выглядел заинтригованным. — Что именно?

— Они уничтожили целую культуру... народ Гриши... культуру, которая обнаружила данные, наносящие ущерб Великой работе. Уничтожили их с помощью гомункулярного оружия. Лопух пытался скрыть свое открытие, опасаясь того, что с ним могут сделать приверженцы. В сплетении Лопуха было несоответствие. Ошибка. — Портулак начала терять самообладание. — Он сказал, что был там, где его не было... где был Лихнис.

— Значит, это было слово Лопуха против слова Лихниса? — Овсяница повернулся к самозванцу. — Для тебя это имеет хоть какой-то смысл?

Самозванец пожал плечами и посмотрел на меня с чем-то средним между жалостью и злобой.

— Выслушайте нас, — настаивала Портулак. — Все, что Лихнис надеялся сделать, это спровоцировать установку защитных экранов. Корабль, уничтоживший людей Гриши... у нас были данные о резонансе его поля, но нам нужно было увидеть все наши собственные поля, прежде чем мы сможем установить соответствие. — Портулак сглотнула и немного успокоилась. — Передаю данные о резонансе на все корабли. Посмотрите сами. Посмотрите, что эти ублюдки сделали с людьми Гриши.

Наступил момент затишья, пока толпа оценивала данные, которые Портулак только что обнародовала. Она пошла на страшный риск, раскрыв эту информацию, потому что теперь у наших врагов были все основания выступить против нас, даже если это означало убийство всех остальных на острове. Но я согласился с тем, что она сделала. У нас не было других вариантов.

Кроме одного.

— Очень впечатляет, — признал Овсяница. — Но у нас нет доказательств того, что вы не подделывали эти данные.

— Клеймо подлинности привязывает его к Лопуху, — сказала Портулак.

Овсяница выглядел огорченным. — Подлинность всегда можно подделать, проявив достаточную изобретательность. В конце концов, вы уже признали, что проникли на его корабль. Отрекись от своего участия в этом, Портулак, пока не стало слишком поздно.

— Нет, — сказала она. — Я не буду.

Овсяница кивнул нескольким людям вокруг него, в том числе нескольким старшим приверженцам.

— Задержите их обоих, — сказал он.

Я нащупал металлический предмет под своим костюмом огненного цвета. Моя рука сомкнулась на рукояти и вытащила пистолет Гриши. Толпа замолчала, когда зловещая маленькая штуковина блеснула в свете фонаря. Ранее, никем незамеченный, я направил оружие на Лопуха. Я нажал на украшенную драгоценными камнями кнопку, и пистолет дернулся, словно в невидимой хватке, почти выскользнув из моего кулака. Он повернулся к Лопуху и застыл неподвижно, как змея. Даже если бы я отпустил пистолет, он продолжал бы следить за намеченной целью.

— Отойдите, пожалуйста, в сторону, — сказал я.

— Не делай глупостей, — сказал Овсяница, когда толпа расступилась перед самозванцем Лопухом.

Момент сжался вокруг меня, как в тисках. Я видел настоящего умирающего Лопуха на борту его корабля — по крайней мере, верил, что видел. Когда я нажму на спусковой крючок, то убью безмозглый автомат, биомеханическую конструкцию, запрограммированную на то, чтобы с высокой степенью точности повторять реакции Лопуха... но не живое существо. Ничего, что обладало бы самосознанием.

Но что, если умирающий на корабле был самозванцем, а это все-таки был настоящий Лопух? Что, если вся история с Гришей и агентом-убийцей была ложью, и передо мной стоял настоящий Лопух? Я понятия не имел, зачем была разыграна такая сложная шарада... Но и исключить это я тоже не мог. И еще одна возможность пришла мне в голову. Что, если у Лопуха были враги среди линии, и они хотели его смерти, чтобы свалить вину на кого-то другого? Внезапно у меня закружилась голова, и я заблудился в хитросплетениях блефа и двойного блефа. Я должен был сделать простой выбор. Должен был довериться своему интуитивному пониманию того, что было правдой, а что ложью.

— Если это ошибка, — сказал я, — простите меня.

Я нажал на спусковой крючок. Луч частиц прорезал пространство, пронзив грудь фигуры.

Самозванец Лопух прикоснулся рукой к дымящейся ране, открыл рот, чтобы заговорить, и безжизненно рухнул на пол. Толпа в ужасе закричала, возмущенная мыслью о том, что представитель линии Горечавок убил другого человека.

Закончив свое дело, я отпустил пучковый пистолет. Он продолжал парить передо мной, словно приглашая сделать еще один выстрел. Самозванец Лопух лежал на боку, подняв сухую руку к небу. Он дотронулся до раны, и крови не было. Я позволил себе на мгновение вздохнуть с облегчением. Остальные увидели бы, что убитое мной существо было не человеком, а бескровным созданием. Но как только эти мысли сформировались, тело вырвало, и оно выплюнуло темную кровь на идеально белый мрамор террасы. На его лице застыла маска страха и непонимания. Затем оно затихло.

Толпа расступилась. Они набросились на меня в считанные секунды, отбросив в сторону пистолет. Они стащили меня с постамента и прижали к земле. У меня перехватило дыхание. Они начали стаскивать с меня одежду с животной яростью. Я услышал крики, когда кто-то из гуляк попытался оттащить от меня остальных, но коллективный гнев — коллективное отвращение — было слишком велико, чтобы сопротивляться. Я почувствовал, как что-то хрустнуло у меня в груди, почувствовал вкус собственной крови, когда кто-то ударил меня кулаком в челюсть. Я сопротивлялся, сработали инстинкты самосохранения, но их было слишком много. Большинство из них все еще были в карнавальных масках.

Затем что-то произошло. Как раз перед тем, как я был готов потерять сознание, приступ прекратился. Кто-то нанес мне последний удар в грудь, вызвав острую боль в позвоночнике, а затем отстранился. Я получил несколько случайных ударов, а затем они оставили меня там, распростертым на земле, с разбитым ртом и синяками на теле. Я знал, что они со мной не закончили. Они просто оставили меня в покое, когда что-то еще привлекло их внимание.

Сотнями они прижимались к низким перилам, окружавшим балкон. Они смотрели на море, привлеченные чем-то, что происходило за островом. Я поднялся на ноги и, спотыкаясь, подошел к поникшей Портулак. Они ранили ее не так сильно, как меня, но на губе у нее все еще был порез — там, где кто-то ударил ее.

— С тобой все в порядке? — спросил я, чувствуя, как во рту у меня запеклась кровь.

— Лучше, чем у тебя, — сказала она.

— Не думаю, что они с нами закончили. Сейчас есть отвлекающий маневр... Может быть, мы могли бы добраться до наших кораблей?

Она покачала головой и пальцем стерла кровь с моего подбородка. — Мы начали это, Лихнис. Давай закончим.

— Это Овсяница, — сказал я. — Он тот самый.

Мы последовали за зрителями на балкон. Никто не обратил на нас внимания, даже когда мы протолкались вперед. Все вокруг нас смотрели на море. Из полуночных вод выныривали стройные темные фигуры, черные, как сама ночь. Они барахтались на волнах, задирая к небу огромные плавники, выбрасывая белые струи воды из дыхалец.

Портулак спросила меня, что происходит.

— Я не знаю, — честно признался я.

— Ты спланировал это, Лихнис. Это должно быть как-то связано с тысячной ночью.

— Знаю. — Я поморщился от боли в груди, уверенный, что толпа сломала мне ребро. — Но не помню, чтобы планировал это. Я думал, что метеоритный дождь — это конец всему.

Теперь они были повсюду, появляясь во множестве. — Как будто они собираются, готовясь к чему-то, — сказала Портулак. — Похоже на начало миграции.

— Куда?

— Скажи мне, Лихнис.

Но мне не нужно было говорить ей об этом. Вскоре это стало очевидно. Поодиночке и по двое они начали покидать океан, поднимаясь в воздух. Водяные завесы стекали с их боков, когда они расставались с морем. Сначала по одному и по паре, потом целыми стаями, они поднимались в небо между нависшими над нами утесами наших кораблей, как будто были рождены летать.

— Это... невозможно, — сказал я. — Они обитают в воде. Они... не летают.

— Если только ты не сделал их такими. Если только ты не планировал это заранее.

Розовые отблески полярного сияния мерцали вокруг поднимающихся фигур, намекая на поля, которые позволяли им летать и которые, как я предполагал, будут поддерживать их, когда воздух над ними разредится. Какой-то призрак воспоминания пробился в мое сознание. Действительно ли я сконструировал этих обитателей водной стихии для полета, снабдил их имплантированными генераторами поля и наделил достаточной животной мудростью, чтобы ими пользоваться? Воспоминание привлекло мое внимание, а затем исчезло.

— Возможно, — сказал я.

— Хорошо, — сказала Портулак. — Но теперь следующий вопрос: почему?

Но нам не пришлось долго удивляться этому. Внезапно небо надвое рассек метеорит, более яркий, чем все, что мы видели во время предыдущего показа. Он прогремел, отразившись от земли до горизонта, и оставил зеленоватый след.

За ним последовал другой, еще более яркий.

Как будто метеорит что-то спровоцировал, море всколыхнулось огромной волной удаляющихся водных обитателей. Теперь их были тысячи, они сбивались в огромные и неповоротливые косяки и стаи, и каждое скопление двигалось со своей собственной неясной идентичностью. Моря пустели от жизни. Еще один метеорит прорезал небо, на время осветив место происшествия. Зловещий ложный рассвет над горизонтом предвещал какое-то ужасное столкновение. Что-то большое обрушилось на мой мир. По мере того, как небо прорезали новые полосы света, я почувствовал, что это не последнее.

Остров задрожал у нас под ногами. В этом не было никакого смысла: конечно, ударная волна еще не успела дойти до нас, но никто из нас не представлял себе такой вибрации. Я ухватился за поручень.

— Что... — начала Портулак.

Остров снова содрогнулся. Это послужило сигналом для толпы, которая вновь проявила интерес ко мне, отвлекая свое внимание от удаляющихся акватиков. Портулак придвинулась ближе ко мне. Я крепче прижал ее к себе, а она прижалась еще крепче.

Толпа двинулась вперед.

— Стойте, — прогремел чей-то голос.

Все остановились и повернулись, чтобы посмотреть на говорившего. Это был Овсяница, и он стоял на коленях возле человека, которого я застрелил. Его рука глубоко, до запястья, была зажата в ране, которую я пробил насквозь. Он медленно вынул руку, до манжеты скользкую от крови, но держащую что-то между пальцами, что-то, что извивалось в них, как маленькая серебряная морская звезда.

— Это был не Лопух, — сказал он, поднимаясь на ноги, все еще держа в руках отвратительную, извивающуюся штуку. — Это было... нечто. Точно так, как нам сказали Лихнис и Портулак. — Овсяница повернулся и посмотрел на меня с серьезным и всепрощающим выражением лица. — Ты сказал правду.

— Да, — сказал я, собрав все дыхание, на которое был способен. Я понял, что был неправ насчет Овсяницы, совершенно, совершенно неправ.

— Значит, это правда, — сказал он. — Один из нас совершил преступление.

— Тело Лопуха все еще находится на его корабле, — сказал я. — Все это можно доказать,... если нам позволят.

Земля снова затряслась. Метеоритный дождь над головой стал непрерывным, и горизонт запылал огнем. Не успел я это заметить, как небольшой осколок упал с неба не более чем в пятнадцати километрах от острова, оставив в море яркую пенящуюся рану. Почувствовав опасность, на острове автоматически включился экран, приглушивший звук удара, превратив его в непристойный рев. В пятидесяти километрах от нас еще один след пронесся вниз, подняв огромный столб перегретого пара.

Удары становились все сильнее.

Овсяница заговорил снова. — Мы все видели доказательства, представленные Портулак. Учитывая правду о Лопухе... считаю, что нам следует серьезно отнестись к остальной части этой истории. Включая ту часть, где говорится об убийстве целой культуры. — Он посмотрел на нас обоих. — Полагаю, вы хотели увидеть наши защитные поля.

— Это скажет нам, кто это сделал, — сказала Портулак.

— Думаю, ваше желание вскоре исполнится.

Он был прав. По всему острову корабли снова подняли свои экраны, чтобы защититься от бомбардировки. Сначала корабли поменьше, затем более крупные — вплоть до самых больших кораблей из всех, которые уже выходили в открытый космос. Экраны задрожали и стабилизировались, и на них отразился град мелких ударов.

— Ну что ж, — сказал Овсяница, обращаясь к Портулак. — Ты видишь совпадение?

— Да, — сказала она. — Я вижу.

Овсяница мрачно кивнул. — Не могла бы ты сказать нам, кто это?

Портулак моргнула, парализованная грандиозностью того, что ей предстояло рассказать. Я взял ее за руку, желая, чтобы она нашла в себе силы. — Я подумала, что это можешь быть ты, — сказала она Овсянице. — Твой корабль соответствовал размерам... и когда ты разрушил план Лихниса...

— Не думаю, что он хотел этого, — сказал я.

— Да, не хотел, — сказала Портулак. — Теперь это очевидно. И в любом случае, его корабль — не лучшее совпадение. С другой стороны, корабль Критмума...

Внимание толпы, как один, сосредоточилось на Критмуме. — Нет, — сказал он. — Произошла ошибка.

— Возможно, — согласился Овсяница. — Но есть вопрос об оружии, о котором упоминала Портулак: оно использовалось против людей Гриши. Ты всегда интересовался древним оружием, Критмум... особенно оружием времен войн гомункулов.

Критмум выглядел удивленным. — Это было более миллиона лет назад. Это древняя история!

— Но что такое миллион лет для линии Горечавок? Ты знал, где можно найти это оружие, и, вероятно, имел более чем смутное представление о том, как оно работает.

— Нет, — сказал Критмум. — Это нелепо.

— Вполне возможно, — согласился Овсяница. — В таком случае у тебя будет столько времени, сколько потребуется, чтобы изложить свою позицию перед судом равных. Если ты невиновен, мы убедимся в этом и попросим у тебя прощения — так же, как сделали это с Буквицей много лет назад. Если ты виновен, мы докажем это — и раскроем остальных твоих сообщников. Ты никогда не производил на меня впечатления расчетливого человека, Критмум. Сомневаюсь, что ты все это придумал без посторонней помощи.

Критмума охватила волна перемен: выражение его лица стало жестче. — Ты можешь доказать, что хочешь, — сказал он. — Это ничего не изменит.

— Это подозрительно похоже на признание вины, — сказал Овсяница. — Это правда? Ты действительно уничтожил целую культуру, только чтобы защитить Великую работу?

Теперь выражение его лица было полно презрения. В его голосе звучала властность, которой я никогда раньше не слышал. — Одна культура, — сказал Критмум. — Один камешек на пляже против океана возможностей! Ты действительно думаешь, что они имели значение? На самом деле думаешь, что мы будем помнить о них через миллиард лет?

Овсяница повернулся к своим друзьям-приверженцам. — Задержите его.

Трое приверженцев решительно направились к Критмуму. Но не успели они сделать и трех-четырех шагов, как Критмум покачал головой, скорее в печали, чем в гневе, и распахнул тунику, обнажив свою гладкую и безволосую грудь до пояса. Он погрузил пальцы в собственную кожу и раздвинул ее, как два театральных занавеса, не проявляя признака боли. Вместо мышц и костей мы увидели только сочащийся часовой механизм из полупрозрачных розовых устройств, расположенных слоями вокруг светящейся голубой сердцевины.

— Гомункулярный механизм, — с устрашающим спокойствием произнес Овсяница. — Он — оружие.

Критмум улыбнулся. В его открытой груди сгустился белый свет. Он превратился в адское пламя, вырывающееся изо рта и глаз. Тело конструкта корчилось, когда детонирующее оружие пожирало его нервную систему изнутри. Внешние слои хрустели и разрушались.

Но что-то сдерживало взрыв. Белый свет, на который сейчас было почти невозможно смотреть, не мог вырваться наружу. Его сдерживал защитный пузырь размером с человека, окружавший Критмума.

Я посмотрел на Овсяницу. Он стоял, раскинув руки, как скульптор, создающий композицию. На его пальцах поблескивали массивные металлические украшения. Теперь я понял, что это были не украшения, а миниатюрные генераторы поля. Овсяница удерживал защитный пузырь вокруг Критмума, не давая взрывной волне вырваться наружу и уничтожить нас всех. На его лице отразилось напряжение от управления генераторами.

— Я не уверен в мощности, — сказал мне Овсяница, выдавливая из себя каждое слово. — Думаю, что это меньше килотонны, иначе твои системы обнаружили бы механизм гомункула. Но этого все равно будет достаточно, чтобы разрушить этот балкон. Может ли остров установить экран вокруг него?

— Нет, — сказал я. — Я никогда не допускал... такого.

— Так я и думал. Не смогу продержаться дольше... двадцати пяти — тридцати секунд. — Глаза Овсяницы впились в меня с железной решимостью. — Ты полностью контролируешь строение, Лихнис? Можешь изменить его в соответствии со своими требованиями?

— Да, — запинаясь, ответил я.

— Тогда ты должен опустить нас обоих сквозь пол.

Они стояли всего в нескольких метрах друг от друга. Мне потребовалось бы всего лишь мгновение концентрации, чтобы приказать этой части пола отделиться и свободно упасть. Но если бы я это сделал, то отправил бы Овсяницу на верную смерть.

— Сделай это! — прошипел он.

— Не могу, — сказал я.

— Лихнис, — сказал он. — Знаю, у нас с тобой были разногласия. Я всегда критиковал тебя за то, что у тебя не хватает характера. Что ж, теперь у тебя есть шанс доказать, что я неправ. Сделай это.

— Я...

— Сделай это! Ради линии!

Я посмотрел на лица других шаттерлингов. Я видел их боль, но также и их торжественное согласие. Они говорили мне, что у меня не было выбора. Советовали мне убить Овсяницу и спасти нас всех.

Я сделал это.

Я приказал полу вокруг двух фигур отделиться от остальной части балкона. Крошечные механизмы, из которых состоял пол, с молчаливым повиновением подчинились моей воле, разрывая молекулярные связи, которые соединяли каждую машину с соседней.

На какой-то душераздирающий миг пол, казалось, завис на месте.

Поле вокруг Критмума задрожало, начиная терять целостность. Генераторы Овсяницы были на исходе, а сам он терял концентрацию....

Он посмотрел на меня и кивнул. — Хорошая работа, Лихнис.

Затем они упали.

Было далеко, и они все еще продолжали падать, когда гуляки подтянулись к краю балкона, чтобы посмотреть вниз. Свет от взрыва на мгновение затмил самые яркие удары метеоритов, все еще обрушивающиеся на планету. Я кивнул, соглашаясь с оценкой Овсяницы — около килотонны. Он был прав. Взрыв убил бы нас всех и расколол бы шпиль надвое, если бы балкон не был отброшен так далеко в пространство. Это была случайная прихоть конструкции, но она спасла нас всех.

Как и Овсяница.

В ту ночь произошла великая космическая битва, но на этот раз она была настоящей, а не инсценированной в память о каком-то древнем, затерянном во времени конфликте. Настоящий Критмум был на своем корабле, и когда конструкту не удалось уничтожить остров, сам он сбежал на орбиту. Находясь там, он, должно быть, планировал направить собственное вооружение корабля на собравшихся внизу. Но союзники Овсяницы предвидели это, и когда его корабль двинулся, то же самое сделала дюжина других. Они совершили перехват над разорванной атмосферой моего умирающего мира и осветили небо непристойными энергиями. Критмум умер, или, по крайней мере, та его версия, которая была послана, чтобы проникнуть на нашу встречу. Она могла быть последним самозванцем, а могла и не быть. Возможно, это был единственный самозванец среди нас, а может и нет.

После битвы Чина, одна из других приверженцев, отвела меня в сторонку и рассказала все, что ей было известно.

— Овсяница поддерживал Великую работу, — сказала она. — Но не любой ценой. Когда он получил доказательства того, что во имя ее было совершено злодеяние... убийство целой человеческой культуры... то понял, что не все из нас разделяют его точку зрения.

— Значит, Овсяница все это время знал, — сказал я встревоженно.

— Нет. У него были обрывки информации — намеки, слухи, перешептывания. Он все еще понятия не имел, кто совершил преступление и насколько глубоко они были связаны с линией Горечавки. Он не знал, можно ли доверять остальным приверженцам. — Она сделала паузу. — Он доверял мне и еще нескольким людям. Но не всем.

— Но он сам упомянул мне о Великой работе, — сказал я. — О том, как мы все должны были объединиться, чтобы воплотить ее в жизнь.

— Он верил, что так будет лучше. Но, скорее всего, он просто прощупывал тебя, чтобы узнать, что ты об этом думаешь, и спровоцировал на неосмотрительный поступок. — Чина посмотрела на бурлящее море, изрезанное сотнями вулканических жерл, которые вновь открылись в планетной коре. Теперь мы смотрели на море с головокружительной высоты: остров отделился от места встречи и теперь медленно поднимался в космос, подталкиваемый огромными двигателями, которые я, должно быть, установил в скалах его основания. Взрыв оружия Критмума разрушил отдаленные острова, сбросив их обратно в море. Вода хлынула в кальдеру, образовавшуюся после ухода главного острова, и теперь не осталось никаких следов того, что она когда-либо существовала.

Встреча закончилась.

— Он подозревал приверженцев в причастности к преступлению, — продолжила Чина. — Но не мог исключить, что в этом замешан кто-то еще: тайный агент, которого никто не заподозрит.

— Он, должно быть, подозревал Портулак и меня, — сказал я.

— Это возможно. В конце концов, вы провели много времени, общаясь. Если вас это как-то утешит, вы двое были бы не единственными подозреваемыми. Возможно, у него даже были подозрения насчет Критмума.

— Что теперь будет с этой Великой работой?

— Это касается не только линии Горечавки, — сказала Чина. — Но предполагаю, что будет оказано давление, чтобы отодвинуть все это на задний план на несколько сотен тысяч лет. Период остывания. — В ее голосе звучала грусть. — Овсяницу уважали. У него было много друзей за пределами нашего круга.

— Я ненавидел его, — сказал я.

— Он бы не возражал. На самом деле его волновала только линия. Ты поступил правильно, Лихнис.

— Я убил его.

— Ты спас нас всех. Овсяница благодарен тебе.

— Откуда ты можешь знать? — спросил я.

Она приложила палец к губам. — Знаю. Тебе этого мало?

Чуть позже мы с Портулак стояли одни на самом высоком балконе центрального шпиля острова. Остров выбрался из того, что могло бы стать атмосферой встречи, если бы эта атмосфера сохранилась.

Далеко внизу, видимая сквозь мерцающую завесу защитного пузыря, моя планета корчилась в предсмертных муках от налетающих камней. Сталкивающиеся астероиды били ее, как кулаки, с бешеной скоростью. В течение каждой минуты прилетали по меньшей мере два, а иногда три или четыре огненных шара. К этому времени в столкновениях с этими шарами рассеялась большая часть атмосферы, и значительная часть коры планеты превратилась в параболы расплавленной породы, в языки пламени, которые описывали дуги в тысячи километров, прежде чем обрушиться вниз. Они напомнили мне корональные дуги вблизи поверхности звезды на последней стадии. Океан превратился в воспоминание: стал пыльным паром. Сотрясение от многочисленных ударов уже вывело из строя тонкий часовой механизм магнитогидродинамического ядра планеты. Если бы на планете было место, где все еще стояла ночь, полярные сияния были бы великолепны. На мгновение я пожалел, что не устроил все так, чтобы полярные сияния каким-то образом стали частью шоу.

Но было уже слишком поздно раздумывать. В следующий раз очередь будет за кем-то другим.

Портулак взяла меня за руку. — Не смотри так грустно, Лихнис. Ты молодец. Это был прекрасный конец.

— Ты так думаешь?

— Они будут восторгаться этим миллион лет. То, что ты сделал с этими китами... — Она покачала головой в нескрываемом восхищении.

— Я не мог позволить им остаться в океане на гибель.

— Это было чудесно. Не говоря уже обо всем остальном, что произошло... думаю, это был мой любимый эпизод. Не то чтобы это было плохо.

Мы остановились на некоторое время, чтобы понаблюдать за чередой крупных столкновений: длинной последовательной цепочкой. Глубоко в мантии планеты начали открываться трещины размером с континент: раны, яркие, как дневной свет.

— Я создал нечто, а теперь разрушаю это. Тебе не кажется, что это чуточку... инфантильно? Овсяница определенно не одобрил бы этого.

— Не знаю, — сказала она. — Не похоже, что у этого мира был хоть какой-то шанс пережить нас. Он был создан, чтобы продержаться определенный момент времени. Как замок из песка или ледяная скульптура. Был здесь, а потом исчез. В каком-то смысле, в этом вся прелесть. Кто бы восхищался замком из песка, если бы замки из песка стояли вечно?

— Или закатами, я полагаю, — сказал я.

— О, нет, — сказала она. — Не начинай снова говорить о закатах. Я думала, в прошлый раз ты благополучно выбросил это из головы.

— Да, — ответил я. — Полностью и безоговорочно. На этот раз я подумываю о совершенно другой теме для своего тура. Что-нибудь настолько далекое от закатов, насколько это возможно.

— О, отлично.

— Что-нибудь вроде... водопадов.

— Водопадов?

— Они, знаешь ли, довольно универсальны. На любой планете, где есть какая-то атмосфера и какая-то поверхность, обычно где-то есть что-то отдаленно похожее на водопад. Если, конечно, не слишком настаивать на водном содержимом.

— Вообще-то, — сказала Портулак, — мне очень нравятся водопады. Я помню один, с которым столкнулась во время своих путешествий... Десять километров по вертикали, чистый метан. Я постояла под ним, позволила себе немного подышать холодом. Ровно настолько, чтобы вздрогнуть от изумления.

— Наверное, его уже нет, — печально сказал я. — По сравнению с нами, они долго не живут.

— Но, возможно, ты найдешь еще лучше.

— Я буду держать ухо востро. Во время своего тура я нанес на карту несколько многообещающих рек; места, где геология могла бы уже позволить образоваться водопадам. Я думаю, что еще раз посещу некоторые из этих старых мест, как в старые добрые времена.

— Поделишься воспоминаниями.

— Обязательно. Жаль, что ты никогда не увидишь их своими глазами... — Я замолчал, осознавая, что стою на волнующем, опасном пороге чего-то. — Я имею в виду, со мной, с нами вместе.

— Ты же знаешь, что линия не одобряет запланированные встречи, — сказала Портулак, как будто мне нужно было напоминать. — Такие встречи разрушают тот самый дух случайности и приключений, который Эбигейл стремилась привить нам. Если мы и встретимся до следующей встречи, то только случайно.

— Тогда мы никогда не встретимся.

— Нет. Скорее всего, нет.

— Это глупое правило, не так ли? Я имею в виду, учитывая все, что здесь произошло... почему нас это должно волновать?

Портулак была великолепна, когда отвечала. — Потому что мы традиционалисты, Лихнис. Верны линии до мозга костей. — Она крепче вцепилась в поручень, когда что-то взмыло вверх из расплавленного мира внизу: последний из моих морских жителей, задержавшийся от безделья или из инстинктивного любопытства. Огромное, окруженное полем существо было гладким, как ночь, его нижняя часть тела отливала медно-красным светом от огней. Оно остановилось на уровне балкона, достаточно долго, чтобы внимательно рассмотреть нас маленьким, морщинистым, до боли человеческим глазом. Затем мощным взмахом своего хвоста оно взмыло выше, к орбитальным отмелям, где уже собирались его собратья.

— Однако, есть кое-что, — добавила Портулак.

— Что?

— Мне не следовало бы даже упоминать об этом... но я была не слишком осторожна в отношении своего плана полета. Тот трюк, который я использовала, чтобы проникнуть на корабль Лопуха? Он так же хорошо сработал с тобой.

— Что ты сделала?

— Ничего опасного. Только разместила копию своего полетного плана на твоем корабле... для твоего сведения. Просто чтобы ты знал, где я нахожусь.

— Ты права, — сказал я удивленно. — Это было крайне неосмотрительно.

— Ничего не могла с собой поделать.

— С нашей стороны было бы совершенно неуместно встречаться.

— Совершенно верно, — согласилась Портулак, выразительно кивнув.

— Но ты будешь придерживаться этого плана полета?

— В точности. — Она допила вино. Швырнула пустой бокал в пространство. Я наблюдал за его падением, ожидая увидеть отблеск, когда он ударит по пузырю. Но прежде чем он упал, Портулак взяла меня за руку и отвела в сторону от этого зрелища. — Пойдем, Лихнис. Пойдем внутрь. Они все еще ждут, кто же победит в номинации "Лучшее сплетение".

— Не могу поверить, что кого-то это все еще волнует, после всего, что произошло.

— Никогда не стоит недооценивать восстанавливающую силу человеческого тщеславия, — мудро заметила Портулак. — Кроме того, нам нужно подумать не только об этом. Есть два мемориала, которые необходимо создать. Нам понадобится один для Лопуха, а другой для Овсяницы.

— Когда-нибудь нам, возможно, понадобится еще один для Критмума, — сказал я.

— Думаю, мы сделаем все возможное, чтобы забыть о нем.

— Он так просто не уйдет. Возможно, даже все еще жив. А может быть, его убили и заменили самозванцем, таким же, как у Лопуха. В любом случае, у меня такое чувство, что мы с ним еще не закончили. Или с Великой работой.

— Но мы выиграли эту битву. На сегодня достаточно, не так ли?

— Так и должно быть, — сказал я.

— Однако кое-что меня беспокоит, — сказала Портулак. — Мы до сих пор никому не сказали, что мое сплетение было не таким, как кажется. Им придется узнать об этом на днях.

— Но не сегодня.

— Лихнис... если мое имя всплывет на свет божий... что я буду делать?

Я изобразил беспокойство, подавляя удивленную улыбку. — Делай то, что сделал бы я. Сохраняй серьезное выражение лица.

— Ты имеешь в виду... просто принять это? В этом было бы немного озорства, не так ли?

— Точно, — сказал я. — Но, тем не менее, оно того стоило.

Портулак крепче сжала мою руку. Мы вместе направились обратно в аудиторию, где ждали остальные. Под нами пламя созидания поглощало мой маленький мир, в то время как высоко над нами водные животные собирались в отряды и стаи, готовясь к длительному перелету.

ТРОЙКА

К тому времени, как я добираюсь до дороги, ведущей в Звездный городок, начинается острое переохлаждение. Я узнаю эти симптомы по своим тренировкам: первая стадия переходит во вторую, поскольку мое тело перенаправляет кровь от кожи, чтобы сберечь тепло, в результате чего возникает озноб и общая потеря координации. Позже я могу ожидать ухудшения вазомоторного тонуса, поскольку мышцы, которые сейчас сокращаются, сужают периферические кровеносные сосуды. Когда кровь снова приливает к моим замерзшим конечностям, начинаю чувствовать скорее жар, чем холод. Все больше теряю ориентацию, и мне требуется усилие воли, чтобы не поддаться этому знакомому и мучительному синдрому парадоксального раздевания. Те несколько слоев одежды, которые на мне надеты — пижама и тонкое пальто, которое я украл у доктора Кизима, — станут казаться слишком теплыми. Меня найдут голым и мертвым в снегу.

Сколько я был в отключке? Час, два часа? Сказать точно невозможно. Это как снова оказаться на "Терешковой", когда мы спали так мало, что день казался неделей. Знаю только, что сейчас все еще ночь. Когда взойдет солнце, передвигаться будет труднее, но до тех пор еще есть время найти Нешу Петрову.

Трогаю металлический приз в кармане, убеждая себя, что он все еще там.

Словно вызванная прикосновением к призу, на меня из ночи с ревом надвигается чудовищная машина. Она желтая, с изогнутой лопатой спереди. Я натыкаюсь на свет ее фар и осторожно поднимаю руку. Снегоочиститель сигналит. Отскакиваю назад, избегая лезвия и шквала грязного снега, который оно отбрасывает в сторону.

На мгновение мне кажется, что он вот-вот пронесется мимо. Вместо этого машина замедляет ход и останавливается. Может быть, он думает, что сбил меня. Это хорошо — робот-снегоочиститель не остановился бы, значит, кто-то должен им управлять. Я ковыляю к машине, водитель смотрит на меня сквозь закрытое окно. У него усы, шерстяная шапка надвинута на волосы и уши, красный нос заядлого пьяницы.

Перекрывая нетерпеливое фырканье дизеля, я кричу: — Я бы не отказался прокатиться в город.

Водитель смотрит на меня так, словно я грязь, какой-то придорожный мусор, который ему лучше было бы сгрести на обочину. Не трудно догадаться, откуда я появился так далеко от города, на этой дороге. Больница, лечебное учреждение, сумасшедший дом, как бы это ни называлось, будет видна издалека и в ясный день — неприветливые пятна темных зданий с крошечными окнами, спрятанные за высоким, охраняемым забором с острыми верхушками.

Он на пару сантиметров опускает стекло. — Сделай одолжение, друг. Возвращайся назад, согрейся.

— Я не вернусь. Еще не замерз. Пожалуйста, отвезите меня в Звездный городок. Не могу дать вам много, но вот это — пожалуйста. — Мои пальцы ощущаются как неуклюжие телеуправляемые "уолдо", вроде тех, что были у нас на "Прогрессе". Я достаю пачку сигарет из кармана пальто и подношу смятый и промокший прямоугольник к щели в окне.

— Это все, что у тебя есть?

— Они американские.

Водитель бормочет что-то неразборчивое, но сигареты все равно берет. Открывает пачку, чтобы осмотреть содержимое и понюхать его. — Сколько им лет?

— Их все еще можно курить.

Водитель наклоняется, чтобы открыть другую дверцу. — Садись. Довезу тебя до первого перекрестка на окраине города. Выйдешь, когда остановимся. С этого момента будешь сам по себе.

Я соглашусь на любые условия, при условии, что это позволит мне провести несколько минут в тепле кабины. На данный момент соображаю еще достаточно хорошо, понимая, что меня настигает переохлаждение. Это состояние клинической отрешенности не продлится вечно.

Я забираюсь внутрь, делая глубокие, прерывистые вдохи.

— Спасибо.

— Мы едем дальше, на окраину города, — говорит он, как будто я не понял его с первого раза. От него разит алкоголем. — Если меня застукают за тем, что я тебя подвожу, мне попадет.

— Сомневаюсь, что это пойдет на пользу кому-либо из нас.

Водитель снова включает передачу и пускает снегоочиститель, двигатель ревет, когда лопасти режут снег. — Они найдут тебя в Звездном городке. Это не такое уж большое место. Это глухомань, и поезда не ходят.

— Мне нужно только добраться до городка.

Он смотрит на меня, оценивая потрепанность моей одежды, состояние бороды и волос. — У тебя впереди бурная ночь?

— Что-то в этом роде.

Он включает радио, настроенное на государственный канал классической музыки. По нему передают Прокофьева. Я наклоняюсь и уменьшаю громкость, пока звук почти не заглушается шумом двигателя.

— Эй, я слушаю это.

— Пожалуйста. Пока не приедем.

— У тебя проблемы с музыкой?

— Что-то такое.

Водитель пожимает плечами — похоже, он не так уж сильно расстроен, как делает вид. Внезапно запаниковав, представив, что я мог уронить его в снег, я снова похлопываю себя по карману. Но маленькая металлическая коробочка, вместе с пропуском доктора Кизима, все еще на месте.

Мне требуется вся моя решимость, чтобы не вынуть его и не повернуть маленькую ручку, которая заставляет ее играть. Не потому, что я не в силах слушать ее снова, а потому, что хочу быть уверенным, что она все еще работает.

Задние фонари снегоочистителя исчезают в ночи. Водитель сдержал свое слово и провез меня через заброшенный контрольно-пропускной пункт, затем до первого перекрестка на границе старого города и не дальше. Было приятно согреться, моя одежда начала высыхать, но теперь, когда я снова на улице, холоду требуется всего несколько секунд, чтобы опять пробрать меня до костей. Пока мы ехали, метель утихла, но снег все еще идет, мягкими хлопьями падая с молочного предрассветного неба.

В этот ранний час Звездный городок выглядит пустынным. Жилые кварталы в основном не освещены, за исключением редких светящихся окон — бледных, занавешенных прямоугольников тускло-желтого цвета на фоне темного здания. Здания, выстроившиеся длинными рядами в стороне от пересекающихся дорог, выглядят до ужаса похожими, как будто их отштамповали на одном станке — даже партийные изображения, мелькающие на их стенах, одинаковы от здания к зданию. Те же лица, те же лозунги. На мгновение у меня возникает ощущение, что я взялся за нелепую и слегка бредовую задачу. Она может жить в любом из этих зданий. Они найдут меня задолго до того, как я успею обыскать каждый вестибюль в надежде найти фамилию.

Я показал водителю адрес, который списал с телефонного справочника, лежащего на столе доктора Кизима. Он дал мне приблизительное представление о том, куда мне следует направиться. Жилой дом находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом — мне придется прочесать близлежащие улицы, пока я не найду его.

— Я знаю, где находится вокзал, — говорю я водителю. — Был здесь, когда это был закрытый учебный центр.

— Что-то делал в космической программе?

— Сделал свой вклад.

Звездный городок. В старые времена, чтобы попасть в него, требовалось разрешение. Теперь, когда космическая программа завершена — она "достигла всех необходимых целей", согласно официальной версии Второго Союза, — Звездный городок — это просто еще одно место, где можно жить, работать и умереть. Утилитарно спроектированное жилье выходит далеко за пределы старых границ. Контрольно-пропускной пункт представляет собой заброшенные руины, а лаборатории и учебные помещения превращены в строгие общественные здания. Сейчас здесь живет больше фермеров и фабричных рабочих, чем инженеров, ученых и бывших космонавтов.

Мне повезло, что я зашел так далеко.

Я сбежал через брешь в заборе охраняемого заведения, в его заброшенном уголке, спрятанном за одной из кухонь. О бреши я знал по меньшей мере шесть месяцев — достаточно долго, чтобы убедиться, что никто другой ее не заметил и что она не была видна ни из административных кабинетов, ни с камер наблюдения. Мне повезло, что эта дыра существовала, но я все равно далеко бы не продвинулся без помощи доктора Кизима. Не знаю, ожидает ли он, что мне удастся сбежать, но доктор Кизим, который всегда больше других медиков сочувствовал выжившим на "Терешковой", просто закрыл на это глаза. Я взял его пальто. В буран толку от него немного, но без этого пальто я никогда бы не добрался до снегоочистителя, не говоря уже о Звездном городке. Я просто надеюсь, что у него не будет слишком больших неприятностей, когда они узнают, что я его взял.

Не рассчитываю, что у меня будет шанс извиниться перед ним.

Снег перестал падать, и холодное розовое солнце пытается пробиться сквозь мрак на восточном горизонте. Нахожу железнодорожную станцию и начинаю изучать близлежащие улицы, уверенный, что не могу ошибиться. Сейчас здесь горит больше огней, и я замечаю, что вокруг кипит жизнь. Один или два горожанина проходят мимо меня по снегу, но они опускают головы и не обращают на меня внимания. На дорогах мало транспортных средств, а поскольку поезда не ходят, территория вокруг станции почти полностью пуста. Когда большая машина — лимузин "ЗИЛ", черный и мускулистый, как пантера, — сворачивает на улицу, по которой я иду, у меня нет времени спрятаться. Но "ЗИЛ" проезжает, разбрызгивая из-под шин грязную жижу, и когда он проезжает мимо, я вижу, что он пуст. Машина, должно быть, в пути, чтобы забрать партийного деятеля из одного из лучших районов.

Я брожу уже около часа, стараясь не слишком часто оглядываться через плечо, когда нахожу дом Неши. В жилом комплексе есть вестибюль, где пахнет туалетом и алкоголем. Некоторые окна во внешней стене, там, где стекла разбиты, закрыты фанерными панелями. Здесь сквозняк и темно, кафельный пол испачкан следами ног, засыпан бумагой и битым стеклом. Дверь из вестибюля в остальную часть здания может открыть только тот, кто находится внутри. В своих холодных, промокших тапочках я, хлюпая каблуками, нажимаю кнопку звонка рядом с почтовыми ящиками.

У меня перехватывает дыхание. Все зависит от этого момента. Если я ошибаюсь насчет Неши, или если она переехала в другое место, или умерла — в конце концов, прошло много времени, — тогда все, абсолютно все было напрасно.

Но ее фамилия все еще там.

Н. Петрова. Она живет на девятом этаже.

Это может ничего не значить. Возможно, она уже умерла или ее перевели дальше. Я протягиваю онемевший палец и все равно нажимаю кнопку звонка. Ни звука, ни обнадеживающего ответа. Жду минуту и нажимаю снова. Снаружи бродячая собака с безумными глазами рыхлит снег под фонарным столбом. Я снова нажимаю на кнопку звонка, дрожа еще сильнее, чем когда был на улице.

Сквозь решетку над кнопками звонка доносится женский голос. — Да?

— Неша Петрова? — спрашиваю я, наклоняясь, чтобы приблизить губы к решетке.

— Кто это?

— Дмитрий Иванов. — Я жду секунду или две, пока она откликнется на имя.

— Из строительной службы?

Я предполагаю, что у Неши нет камеры, позволяющей увидеть меня, если она вообще была. — Дмитрий Иванов, космонавт. Я был на корабле "Терешкова". Том, который встретил "Матрешку".

Наступает тишина. Смутно осознаю, что есть вероятность, которую я никогда не допускал. Неша Петрова, возможно, слишком стара, чтобы помнить что-то важное. Возможно, она слишком стара, чтобы ее это волновало.

Я переминаюсь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

— Неша?

— Там было три космонавта.

Я снова прислоняюсь к решетке радиатора. — Другими двумя были Галенка Макарова и Яков Демин. Сейчас они оба мертвы. По дороге домой двигатель "ВАЗИМИР" вышел из строя, и они подверглись слишком сильному облучению. Я остался один.

— Почему я должна вам верить?

— Потому что стою здесь в пижаме и украденном пальто. Потому что проделал весь этот путь из больницы по снегу, только чтобы увидеть вас,. Потому что хочу, чтобы вы кое-что узнали.

— Тогда скажите мне.

— Это лучше показать вам. Кроме того, я умру от холода, если еще немного простою здесь.

Я снова смотрю на внешний мир через одно из стекол, которое не разбито и не закрыто фанерой. Мимо проезжает еще один "ЗИЛ". В нем люди: серокожие мужчины в темных пальто и шляпах сидят прямо.

— Не хочу неприятностей с полицией.

— Я ненадолго. Потом уйду, и никто не узнает, что я был здесь.

— Я узнаю.

— Пожалуйста, впустите меня. — Я не ожидал этого. Во всех версиях этой встречи, которые я прокручивал в голове перед побегом, ее никогда не нужно было уговаривать встретиться со мной. — Неша, вы должны понять. Они пытались похоронить вас, но вы были правы с самого начала. Вот о чем я хочу вам рассказать. Прежде чем они заставят меня замолчать, и никто никогда не узнает.

Спустя целую вечность она говорит: — Вы думаете, сейчас это имеет значение, Дмитрий Иванов? Думаете, что что-то имеет значение?

— Больше, чем вы можете себе представить, — говорю я.

Дверь открывается. Она впускает меня.

— Она темнее, чем я ожидал.

Я прервал неуклюжий набор текста. — Конечно, она черная. Какой другой цвет ты ожидал?

Яков все еще смотрел в иллюминатор на надвигающуюся "Матрешку". До нее было двести километров, но она уже занимала больше половины неба. В том направлении не было ни звезд, только сплошная пустота, похожая на прародительницу всех галактических суперпустот. Мы приглушили освещение в кабине, чтобы он мог лучше видеть. Уже разместили микроспутники-ретрансляторы вокруг инопланетной машины, готовясь к тому моменту, когда "Прогресс" проникнет в одно из переходных окон оболочки-3. Но отсюда не было видно микроспутников — они были крошечными, а аппарат — огромным.

— Я имею в виду, что... — начал говорить Яков.

— То, что она черная.

— Я имею в виду, что она больше, чем черная. Это похоже на то, что черное было черным, а теперь у меня в голове появилось что-то еще более темное, как цвет, который я до сих пор и представить себе не мог. Но который всегда был рядом, просто ждал этого момента.

— Я беспокоюсь за тебя, товарищ, — сказала Галенка, которая каталась на велотренажере в углу модуля. На ней был облегающий спортивный костюм, предназначенный для сохранения мышечного тонуса даже в невесомости. Может быть, я слишком долго пробыл в космосе, но она с каждым днем выглядела все лучше в этом костюме.

— Значит, вы этого не чувствуете? — спросил Яков, адресуя свой вопрос нам обоим.

— Просто темно, — сказал я. — Думаю, что на самом деле нас никто не подготовил к этому, но это не то, чему стоит удивляться. Последние два явления...

— Просто машины, просто тупые космические зонды. Впервые кто-то видит это собственными глазами. — Яков медленно отвернулся от иллюминатора. Он был бледен, с припухшими глазами-щелочками, которые появились у всех нас с тех пор, как мы покинули Землю. — Вам не кажется, что это что-то меняет? Вам не кажется, что наше присутствие здесь, наша роль наблюдателей, что-то меняет? Сейчас мы не просто проводим измерения на расстоянии. Мы взаимодействуем, прикасаемся к нему, чувствуем его.

— И я думаю, тебе нужно немного поспать, — сказала Галенка.

Я убрал клавиатуру рабочей станции обратно в нишу. Я отвечал на вопросы школьников, отобранных из числа тех, кто, по мнению организаторов миссии, заслуживал моего внимания.

— Скажи мне, Дмитрий, ты не чувствуешь себя немного напуганным?

— Может быть, немного, — согласился я. — Но не больше, чем чувствовал бы, если бы мы находились на орбите Марса или Венеры, или приближались к астероиду. Это очень большое событие, а мы очень маленькие и находимся далеко от дома.

— Это также очень большая инопланетная штуковина. Она была создана инопланетными разумами с целью, которую мы не можем понять. Это не просто кусок скалы с гравитационным полем. Это машина, корабль, который они отправили в нашу солнечную систему не просто так.

— Это совершенно чужеродная вещь, — сказала Галенка, пыхтя и усиленно работая на тренажере, выполняя тяжелую часть своего тренировочного графика. — Кто-то когда-то смастерил ее, но теперь она сломалась. Испорчена, как старые часы. Если бы она не была испорчена, то не находилась бы на этой дурацкой эллиптической орбите.

— Возможно, эта орбита — часть плана, — сказал Яков.

— Начинаешь говорить как Неша Петрова, — поддразнила его Галенка. — Будь осторожен, Яков. Ты знаешь, что с ней случилось, когда она не заткнулась со своими глупыми идеями.

— Какого плана? — заинтересовался я.

— Этой штуке, должно быть, тысячи лет. Десятки тысяч, а может, и больше. Тот факт, что она находится на этой орбите уже двадцать четыре года, ничего не доказывает. Для этой штуки это мгновение ока. Возможно, она просто просыпается, выполняет проверку систем, перезагружает себя. Она прошла через червоточину. Кто знает, как это влияет на что-то?

— Ты, конечно, не знаешь, — сказала Галенка.

— Ты права, — сказал я. — Она мертва. Если бы собиралась проснуться, то сделала бы это во время первых двух появлений. Мы достаточно сильно потыкали ее во второй раз, но ничего не произошло.

— Жаль, что я не разделяю твои заверения.

Я пожал плечами. — Мы здесь только для того, чтобы выполнять свою работу, Яков. Входим, выходим. А потом отправляемся домой и наслаждаемся славой, как хорошие космонавты. Прежде чем беспокоиться о "Матрешке", я бы побеспокоился о том, чтобы не испортить свою роль в этом.

— Я не собираюсь портить. — Он серьезно посмотрел на меня, как будто я бросил ему вызов. — Дмитрий, я когда-нибудь допускал ошибки в симуляциях? Когда-нибудь?

— Нет, — признался я. — Но это не симуляция. Мы сейчас не в Звездном городке.

Он подмигнул мне. — Ты в этом абсолютно уверен, товарищ?

Я вытер рукавом своего скафандра стекло иллюминатора, чтобы удалить конденсат. Из-за борта корабля вырвалось серебристое сияние, когда сработавшие пироболты отпустили "Прогресс". В то же мгновение я услышал отдаленный глухой удар и почувствовал, как корпус корабля накренился от отдачи.

— Подтверждаю отделение, — доложил Яков, стоя у другого иллюминатора. — Похоже, роды прошли благополучно, мальчики и девочки.

Галенка лежала в гамаке у управляющей "Прогрессом" рабочей станции, держа одну руку на джойстике, а другой постукивая по клавиатуре. На экранах перед ней появились изображения с камер, расположенных как на "Терешковой", так и на маленьком корабле-роботе, который только что отделился от нее.

— Начинаю трансляцию с двигателя, — сказала она, касаясь клавиш. — Ты должен увидеть ее через несколько секунд, Дмитрий.

"Прогресс" проплыл над моим горизонтом, похожий на волан зеленого цвета с надписью "CCCP", нанесенной по трафарету красными буквами. Очень медленно он оторвался от "Терешковой" и развернулся по двум осям, ткнувшись носом в непроглядную тьму "Матрешки". — Выглядит неплохо, — сказал я, осматривая каждый видимый сантиметр космического аппарата на предмет признаков повреждений. — Не вижу никаких повреждений. Выглядит так же хорошо, как в тот день, когда его выкатили из чистой комнаты.

— Пробую баки с гидразином, — сказала Галенка. — Давай посмотрим, выдержит ли корабль, ладно?

— Все еще на месте, — сообщил я, когда "Прогрессу" не удалось взорвать самого себя. — Похоже, у нас есть работающий космический корабль. Может, мне открыть бутылку водки?

— Давай не будем забегать вперед — нет смысла заходить внутрь, если мы слепы. Начало работы с камерой и уолдо — вот это будет настоящим испытанием.

Наш маленький "посланник" выглядел как нечто среднее между космическим кораблем и глубоководным подводным роботом, которые используются для исследования затонувших кораблей и извлечения ракет из затонувших подводных лодок. Спереди были прикреплены рычаги, датчики и камеры, что нарушало всю ту неопределенную аэродинамику, которой мог обладать "Прогресс". Теперь оборудование, сложенное с момента запуска, медленно разворачивалось, словно цветок, раскрывающийся навстречу солнцу. Галенка отодвинула джойстик и потянула вниз набор элементов управления уолдо, просунув пальцы в тяжелые, напичканные датчиками перчатки и рукава. В космосе механические рычаги "Прогресса" повторяли ее жесты. На мой взгляд, все выглядело хорошо, но Галенка все равно нахмурилась и внесла небольшие коррективы в настройки. Перфекционистка, как всегда, подумал я. Последовали еще несколько контрольных тестов, пока она не выразила неохотное удовлетворение.

— Блок третьей камеры немного туговат — не удивлюсь, если его заклинит в середине полета. Тактильная обратная связь на втором манипуляторе запаздывает ровно настолько, чтобы сбить меня с толку. Мы потеряли ряд пикселей на матрице среднего инфракрасного диапазона — вероятно, из-за сильного воздействия космических лучей. Я уже фиксирую переполнение события в одном из буферов памяти, а мы еще даже не начали регистрировать данные.

— Но ты не против продолжения? — спросил я.

— Если нас не снабдили вторым "Прогрессом", о котором мне никто не говорил, то обойдемся этим.

— Мы ничего не можем починить, — сказал Яков. — Так что можно с этим смириться. Даже если бы мы вышли в скафандрах, у нас нет инструментов, чтобы починить эти приборы.

— Мне не нужно объяснять это, — сказала Галенка, с трудом сдерживая раздражение.

Яков начал подкалывать нас обоих. "Матрешка" подействовала на него так, как еще не подействовала на Галенку, да и на меня, если уж на то пошло. Он начал делать очень странные заявления. Его шутки о том, что мы все еще в Звездном городке, что все это было тщательно продуманной симуляцией, подготовкой к предстоящей миссии — вплоть до невозможной для имитатора невесомости, — начинали надоедать.

Что меня беспокоило, так это то, что я даже не был уверен, что он не просто шутит.

В космосе люди сходят с ума. Это было частью нашей работы. Вот почему у нас на борту были клейкая лента и электрошокеры. Я просто не ожидал, что это случится с кем-то из нас так скоро. Мы еще даже не прикоснулись к "Матрешке". Что произойдет, когда "Прогресс" достигнет скрытых слоев под оболочкой-3?

Я старался не думать об этом.

— Какая скорость сближения? — спросил я, стоя за спиной Галенки, пока она управлялась с приборами.

— Два метра в секунду, на пределе.

— Немного торопимся, не так ли?

Галенка прикрыла микрофон рукой, чтобы Байконур не услышал, что она скажет дальше. — Ты летишь на этой штуке или я, товарищ?

— Определенно, ты. — Я почесал щетину на подбородке. — Просто я думал, что мы будем поддерживать скорость не выше одного метра в секунду на всем протяжении полета.

— Если хочешь просидеть без дела тридцать часов, пожалуйста.

— Я бы не стал сидеть.

— Мы вполне в допустимых пределах. Увеличиваем скорость в промежутках и снижаем ее, когда наткнемся на что-нибудь сложное. Доверься мне в этом, хорошо?

— Ты пилот.

— Такова общая идея.

Она отняла ладонь от микрофона. — Скорость сближения сохраняется, Байконур. Системы "Прогресса" стабильны. Глубина сто метров от оболочки-1. Прогнозируемая модель столкновения остается в силе. Состояние "Матрешки" или окружающего вакуума не изменилось.

На экране в схематичном графическом виде были изображены огромные прямоугольные формы препятствий, подсвеченных радаром, — глыбы непостижимо темной свободно летающей техники размером с айсберг или боевой крейсер, между которыми "Прогрессу" приходилось прокладывать путь, избегая не только препятствий, но и невидимых нитей тончайших, как бритва, силовых полей, связывающих все вместе. Оболочка-1 представляла собой не сплошную сферу, а целый рой смертоносных препятствий и растяжек.

Во время второго появления американцы направили один из своих роботов-зондов прямо через одну из этих нитей поля. Он мгновенно замолчал, что наводило на мысль о фатальном или разрушительном столкновении. Годы спустя радар дальнего космоса обнаружил его, беспомощно дрейфующего по орбите вокруг Солнца. Для его обнаружения и доставки на Землю с последующим осмотром была отправлена пилотируемая экспедиция (одна из последних, которые когда-либо удавались американцам).

Однако, когда астронавты подобрали оставшийся зонд, одна его половина бесшумно отделилась от другой, разделившись вдоль математически идеальной плоскости деления пополам. Астронавты в немом недоумении уставились на разрезанное нутро робота, на его плотно упакованные, похожие на лабиринт внутренности, поблескивающие хромированным отсветом. Должно быть, робот был разрезан надвое, когда проходил через "Матрешку", но так аккуратно, что до этого момента две части продолжали двигаться по одной и той же траектории.

Хотя мы посылали всего лишь робота, а "Терешкова" была припаркована на безопасном расстоянии, я все равно содрогался при мысли о том, что эти силовые линии могут сделать с металлом и керамикой, с плотью и костями. Прогнозирующая модель отслеживала векторы силовых линий и предлагала решения для безопасного прохождения, но, как я ни старался, не мог разделить невозмутимую веру Галенки в мощь алгоритма и скорость работы компьютера.

Тем не менее, как она и сказала, пилотом была она. Это была ее территория, и мне дали хороший совет не нарушать ее. Я бы чувствовал себя точно так же, если бы она осмелилась рассказать мне, как управлять системами сбора и передачи данных на "Терешковой".

В соответствии с планом, который обсуждался на Земле в течение нескольких месяцев, было решено попытаться собрать образцы на каждом этапе полета "Прогресса". Прогнозирующая модель дала нам уверенность в том, что робот сможет приблизиться к одному из свободно летящих препятствий, не задевая линий силового поля. Снизив скорость "Прогресса" до менее чем метр в секунду, Галенка приблизила его к определенному фрагменту инопланетной техники и полностью задействовала рычаги и аналитические инструменты. Благодаря китайскому зонду, который сбился с курса во время второго появления, мы узнали, что внешняя оболочка была на удивление хрупкой. Зонд полностью разрушился при столкновении на высокой скорости, но перед этим отколол огромные куски инопланетного материала. К нашей радости, первые исследования "Матрешки" после ее третьего возвращения показали, что поврежденное препятствие не восстановилось само по себе.

"Прогресс" фиксировался за счет того, что на поверхность выстреливались тросы с липкими наконечниками. Галенка использовала молотки, режущие приспособления и когти, чтобы отковырять струпья с краев места удара. Кусочки кожного покрова легко отслаивались — будь мы там в наших скафандрах для выхода в открытый космос, можно было бы оторвать их вручную. Некоторые из них были размером с уголек, а некоторые — с блок двигателя. Галенка заполнила треть грузового отсека "Прогресса", прежде чем сочла, что этого груза достаточно. Ей нужно было оставить место для большего количества образцов, когда она продвинется дальше.

— Хочешь доставить его обратно, разгрузить и вернуть назад? — спросил я. План состоял в том, чтобы совершать многократные вылазки в "Матрешку", пока мы не исчерпаем наши запасы гидразина.

— Не с такими испорченными системами, как сейчас. Если камера перестанет вращаться или пропадет память, мы останемся слепыми. Возможно, робот выполнит три или четыре задания, но я считаю, что сейчас это наш единственный шанс. Я бы хотела углубиться, по крайней мере, до тех пор, пока у нас не будет полной информации.

— Хочешь проконсультироваться с Байконуром?

— У нас есть свобода действий, Дмитрий. Временные рамки слишком велики, чтобы каждый раз плакаться маме, когда нам нужно принять решение. — Она убрала руки с пульта управления уолдо и размяла пальцы. — Пока у нас еще есть работающий корабль, я проведу его дальше.

— Меня это устраивает.

— Хорошо, — сказала она, совершенно безразличная к тому, согласен я с этим или нет. Затем: — Кстати, где сейчас Яков?

— Где-то там.

— Один из нас должен присмотреть за ним, Дмитрий. Он мне не нравится. Похоже, он на грани.

— Мы все на грани. Это называется "быть в космосе".

— Я просто говорю.

— Да, пригляжу за ним.

Через пятнадцать километров "Прогресс" миновал оболочку-1 и оказался на открытом пространстве, практически лишенном движущихся препятствий или линий поля. Галенка увеличила скорость, пока "Прогресс" не начал входить внутрь на километр каждые десять секунд. Здесь не было ничего, что можно было бы взять для анализа. — В оболочке-1 нормальный вакуум, — пробормотала она. — Или, по крайней мере, то, что робот считает нормальным. Физика окружающей среды не слишком сильно изменилась.

С момента первого появления было известно — или, по крайней мере, подозревалось, — что "Матрешка" — это не просто таинственный многослойный артефакт, дрейфующий в космосе. Каким-то образом, который мы пока не поняли, объект искажал само пространство-время, в котором он находился. Эффекты были почти незаметны, чтобы их можно было измерить с такого расстояния, как до "Терешковой", но они становились тем более серьезными, чем ближе зонды подходили к центру. Фундаментальные константы переставали быть фундаментальными. Скорость света изменилась. Постоянная Планка отклонилась от значения, указанного в учебниках. Так же как и угол перемешивания слабого взаимодействия, постоянная тонкой структуры, постоянная Ньютона. Ничто из этого не могло быть объяснено ни одной из существующих физических теорий. Это было похоже на то, как если бы "Матрешка" таскала за собой кусочек другой вселенной. Возможно, это было задумано таким образом, или, возможно, измененное пространство-время было своего рода затянутым загрязнением, побочным эффектом путешествия по червоточине.

Конечно, мы не были уверены, что "Матрешка" попала сюда через червоточину. Это было всего лишь обоснованное предположение, прикрывающее огромную зияющую пропасть нашего невежества. Все, что мы знали наверняка, это то, что объект появился, сопровождаемый вспышкой энергии, в центре солнечной системы.

Я очень хорошо запомнил тот день. Шестое ноября двадцать пятого года. В тот день мне исполнилось двадцать лет. Двадцать четыре года спустя — два двенадцатилетних витка "Матрешки" по эллиптической орбите вокруг Солнца — и вот я здесь, смотрю этой штуке в лицо, как будто вся моя взрослая жизнь была стрелкой, указывающей на этот момент.

Возможно, так оно и было.

Я родился в тысяча девятьсот девяносто пятом году в Клушино. Это небольшое местечко недалеко от Смоленска. Оно не претендовало бы на известность, если бы не то, что Клушино — это место, где родился Юрий Гагарин. Я узнал это название чуть ли не раньше, чем какое-либо другое. Мой отец рассказывал мне о нем: о том, как он был первым человеком, побывавшим в космосе, о его непритязательной скромности, о том, как он стал депутатом Верховного Совета, героем для всего мира, о том, как он погиб, когда его учебный самолет врезался в деревья. Мой отец рассказывал мне, что у всех космонавтов был обычай перед полетом заходить в кабинет Гагарина, чтобы посмотреть, как часы на стене остановились в момент его смерти. Годы спустя я сам засвидетельствовал свое почтение в этом кабинете.

Но больше всего я помню о своем отце то, как он посадил меня на плечи, когда мне было пять лет, и вывел холодным зимним вечером посмотреть, как наша космическая станция "Мир" движется по дуге в сумеречном небе. Я потянулся, чтобы ухватиться за него, и он поднял меня повыше, как будто это могло что-то изменить.

— Хочешь как-нибудь подняться туда, Дмитрий?

— Тебе обязательно быть большим?

— Нет, — сказал он. — Но ты должен быть храбрым и сильным. Однажды справишься.

— А если я умру, часы в моем кабинете тоже остановятся?

— Ты не умрешь, — сказал мой отец. Несмотря на то, что было холодно, рукава его рубашки были закатаны, и его волосы касались моей кожи.

— Но если бы я умер.

— Конечно, они бы так и сделали. Прямо как у товарища Гагарина. И из тебя тоже сделали бы героя.

Двери лифта открываются навстречу холодному ветру, который с воем врывается с равнинной сельской местности за городом. Лестничная площадка открыта всем стихиям, только с одной стороны низкие перила. Когда я подхожу к квартире Неши, которая находится в середине здания, дверь приоткрыта. Неша — ибо это может быть только Неша — ждет в проеме, вцепившись костлявыми пальцами с длинными ногтями в дверной косяк. Я вижу половину ее лица — правый глаз, преждевременно сморщенную кожу, прядь седых волос. Она выглядит намного меньше, намного старше и хрупче, чем я когда-либо осмеливался себе представить.

— Что бы вы ни хотели мне показать, покажите и уходите.

— Я бы очень хотел сначала поговорить с вами. — Я поднимаю свои руки без перчаток, с онемевшими пальцами. — Все, что я вам сказал, — правда. Я сбежал из психиатрической больницы несколько часов назад, и к этому времени меня уже будут искать.

— Тогда вам лучше уйти сейчас.

— Я был внутри "Матрешки", Неша. Разве вы не хотите услышать, что со мной случилось?

Она приоткрывает дверь чуть пошире, показывая мне свое лицо. Сейчас она стара, но образ молодой Неши не стерся полностью. Я все еще вижу сильную и решительную женщину, которая отстаивала свои убеждения, даже когда государство решило, что эти убеждения противоречат официальной правде.

— До меня дошли слухи. Говорят, вы сошли с ума.

Я слегка пожимаю плечами. — Да, по дороге домой. Это единственное, что спасло меня. Если бы я не сошел с ума, то не стоял бы сейчас здесь.

— Вы сказали, что я должна кое-что узнать.

— Уделите мне немного вашего времени, а потом я уйду. Это я вам обещаю.

Неша оглядывается через плечо. На ней вязаная шаль неопределенного цвета. — Здесь ненамного теплее. Когда вы позвонили, я надеялась, что это слесарь собирается чинить центральное отопление. — Она на мгновение замолкает, собираясь с мыслями, а затем добавляет: — Я могу дать вам что-нибудь попить и, возможно, надеть что-нибудь получше. У меня все еще есть кое-что из старой одежды моего мужа — возможно, кому-то это пригодится.

— Спасибо.

— Вам не следовало приходить ко мне. Ничего хорошего из этого не выйдет, для нас обоих.

— Можно сказать, что ущерб уже нанесен.

Она впускает меня внутрь. Возможно, Неша считает, что в ее квартире холодно, но для меня это настоящая топка. После палат и кабинетов лечебницы она кажется почти роскошной. Здесь есть пара предметов старой мебели, потертых, но в остальном вполне пригодных. На низком журнальном столике в вазе стоят выцветшие пластиковые цветы. На стенах висят картины, за исключением той части, которая закрашена телевизором. По углам они начинают отслаиваться, так что скоро кто-нибудь придет и все переделает.

— Я не могу его выключить, — говорит Неша, как будто я уже осудил ее. — Вы можете соскрести его, но они просто придут и закрасят его снова. Они заботятся о нем больше, чем об отоплении. И им не понравится, если они подумают, что вы сделали это намеренно или попытались спрятать телевизор за картинками.

Я помню, что в больнице постоянно включали телевизоры; различные стратегии, которые пациенты применяли, чтобы отключить их или приглушить звук. — Понимаю. Вы не должны давать мне поблажку.

— Мне не нравится мир, в котором мы живем. Я достаточно взрослая, чтобы помнить, когда все было по-другому. — Все еще стоя, она пренебрежительно машет рукой, отгоняя воспоминания о лучших временах. — В любом случае, в последнее время я плохо слышу. Полагаю, это благословение.

— Вот только ощущения, что это не так. — Я указываю на один из потертых стульев. — Можно мне присесть?

— Делайте, что хотите.

Я опускаю свои ноющие кости на стул. Мокрая одежда липнет ко мне.

Неша смотрит на меня с чем-то близким к жалости.

— Вы действительно космонавт?

— Да.

— Я могу заварить чай.

— Пожалуйста. Что-нибудь горячее.

Я наблюдаю, как она неторопливо направляется в соседнюю кухню. На ней все еще та же одежда, что и в более раннем возрасте, с поправкой на слабость и холод. Поношенные джинсы, несколько слоев джемпера, шарф и шаль тусклого цвета. Несмотря на то, что мы находимся в помещении, она носит большие меховые сапоги. Одежда создает иллюзию ее полноты, но я вижу, насколько она худа на самом деле. Похожа на птицу с пышным оперением, скрывающим тонкие косточки. Есть также что-то стремительное, нервное и птичье в том, как она преодолевает вызывающие клаустрофобию углы своей квартиры. Я слышу звяканье чайника, скрип крана, нерешительную струйку воды, затем она возвращается.

— Это займет какое-то время.

— В наши дни все меняется. Когда я был моложе, старики часто жаловались на то, что мир становится все быстрее и быстрее, оставляя их позади. Нам с вами кажется, что это не так. Мы оставили мир позади — мы не отставали, но это не так.

— Сколько вам лет? — спрашивает она.

— Пятьдесят один.

— Я бы не назвала вас старым. Я почти на двадцать лет старше вас. — Но она оценивающе смотрит на меня, и я знаю, о чем она думает. Вне всякого сомнения, я выгляжу старше. Миссия сказалась на мне, но и само учреждение тоже. Бывали моменты, когда я смотрел в зеркало и не узнавал себя: на меня смотрело незнакомое лицо. — С вами там случилось что-то плохое, не так ли? — спросила она.

— Со всеми нами.

Она заваривает чай. — Вы думаете, я вам завидую, — говорит она, когда я отпиваю из своей чашки.

— С чего бы вам завидовать мне?

— Потому что вы были там, потому что видели это вблизи, потому что были внутри этого. Вы, космонавты, думаете, что все астрономы одинаковы. Если вам повезет, вы отправитесь в космос и посмотрите на вселенную сквозь слой бронированного стекла. Покрываясь инеем от собственного дыхания, размывающим все, что находится по ту сторону. Это как навестить кого-то в тюрьме, но не иметь возможности прикоснуться к нему. Вы думаете, мы вам завидуем.

— Кто-то может сказать, что лучше подойти так близко, чем не подходить вообще.

— Я осталась дома. Прикоснулась к Вселенной своим разумом, с помощью математики. Тогда между нами не было стекла — только море цифр. — Неша строго смотрит на меня. — Цифры — это истина. Нет ничего более интимного, чем цифры.

— Достаточно того, что мы оба протянули друг другу руки, не так ли? — Я одариваю ее примирительной улыбкой — я пришел не для того, чтобы затевать спор о том, как лучше понять природу. — Дело в том, что этим больше никто не занимается. На науку денег нет, и уж точно их нет на космические путешествия. Но мы совершили нечто великое. Нас могут вычеркнуть из истории, но это не изменит того, что мы сделали.

— А я?

— Вы были частью этого. Я прочитал все ваши статьи задолго до того, как меня выбрали для этой миссии. Вот почему пришел к вам, много лет назад. Но задолго до этого я знал, чем хочу заниматься в своей жизни. Я был молод, когда появилась "Матрешка", но не настолько, чтобы у меня не было мечтаний и планов.

— Сейчас вы, должно быть, сожалеете об этом.

— Иногда. Не всегда. Не больше, чем вы сожалеете о том, что сделали.

— Тогда, в Советском Союзе, все было по-другому. Если ты во что-то верил, ты это говорил.

— Значит, вы не жалеете ни о чем.

— Мне было легче, чем ему.

Тишина. Я смотрю на фотографию на кофейном столике — молодая женщина и молодой человек, держащиеся за руки перед какой-то величественной старой церковью или собором, который я не узнаю, в каком-то европейском городе, который я никогда не увижу. На них яркая одежда с надписями, солнцезащитные очки, лыжные шапочки, и они оба улыбаются. Небо ярко-голубого цвета, как будто его нарисовали краской для плаката. — Это он, — говорю я.

— Геннадий был хорошим человеком. Но он никогда не знал, когда нужно заткнуться. В этом была его проблема. Новые люди хотели вернуть нас к старым порядкам. Многие люди тоже считали это хорошей идеей. Проблема была в том, что не все из нас это понимали. Я родилась в тысяча девятьсот семьдесят пятом. Я достаточно взрослая, чтобы помнить, как все было до Горбачева. Поверьте, это было не так уж замечательно.

— Расскажите мне о Геннадии. Как он оказался вовлечен в это дело?

— Геннадий с самого начала был ученым — астрономом, как и я, работал в том же институте. Так мы и познакомились. Но сердце его было в другом месте. Политика занимала все больше и больше его времени.

— Он был политиком?

— Активистом. Журналистом и блогером. Вы помните Интернет, Дмитрий?

— Едва ли. — Это что-то из моего детства, как иностранные туристы и инверсионные следы в небе.

— Это был инструмент, который власти не могли контролировать. Это заставляло их нервничать. Они не могли подвергнуть его цензуре или убрать — не тогда. Но могли убрать людей, стоящих за этим, таких как Геннадий. Так они и поступили.

— Мне жаль.

— Теперь все это в прошлом. Мы провели время вместе, и это все, что имеет значение. Возможно, если бы я не подняла такой шум из-за своих открытий, возможно, если бы не разозлила не тех людей... — Неша замолкает. Внезапно я чувствую себя постыдно назойливым. Какое я имею право врываться к этой пожилой женщине, заставлять ее думать о том, как все было раньше? Но я не могу уйти, не зайдя так далеко. — Его одежда, — рассеянно произносит она. — Не знаю, зачем я хранила ее все это время, но, возможно, она вам пригодится.

Я ставлю чай на стол. — Вы уверены?

— Этого бы хотел Геннадий. Геннадий, он всегда был практичным человеком. Пройдите в комнату позади вас, к шкафу слева. Возьмите все, что сможете использовать.

— Спасибо.

Несмотря на то, что я начинаю согреваться, хорошо бы сменить промокшую старую одежду. Геннадий, должно быть, был ниже меня ростом, его брюки не доходят мне до лодыжек, но я не в настроении жаловаться. Нахожу жилет, рубашку и старый серый свитер, который несколько раз чинили. Нахожу ботинки на шнуровке, которые можно надеть с двумя слоями носков. Умываюсь в раковине в спальне, поправляю волосы, но ничего не могу сделать, чтобы привести в порядок бороду. Я планировал изменить свою внешность, насколько это было возможно, но внезапно понял, что это бесполезно. Они найдут меня снова, даже если это займет немного больше времени. Им достаточно будет одного взгляда в мои глаза, чтобы понять, кто я.

— Они вам подходят? — спрашивает Неша, когда я возвращаюсь в главную комнату.

— Как влитые. Вы были очень добры. Я никогда не смогу отблагодарить вас за это.

— Начните с того, что объясните мне, почему вы здесь. Затем — хотя не могу сказать, что сожалею о небольшой компании — вы можете идти своей дорогой, пока не навлекли на нас обоих неприятности.

Я возвращаюсь на то же место, где сидел раньше. Снова идет мягкий снег. Вдалеке между двумя безликими зданиями тянутся темные нити железнодорожных путей. Я вспоминаю, что сказал водитель снегоуборочной машины. В такую погоду я могу забыть об автобусах. Никто не въедет в Звездный городок и не выйдет из него, если у него нет разрешения от партии и ожидающего его ЗИЛа.

— Я пришел сказать вам, что вы были правы, — говорю я. — После стольких лет.

— Насчет "Матрешки"?

— Да.

— Я знала, что была права, почти тридцать лет. Мне не нужно было, чтобы вы приходили и убеждали меня в этом.

— Разве не полезно знать, что кто-то еще сейчас верит вам?

— Правда есть правда, независимо от того, кто еще в это верит.

— Вы построили гипотезу, чтобы она соответствовала данным, — сказал я. — Это была здравая гипотеза, поскольку ее можно было проверить. Но на этом все и закончилось. Вы никогда не видели, как она проверялась.

Она пристально смотрит на меня стальным взглядом, прежняя Неша Петрова прожигает меня взглядом сквозь маску возраста. — Я это сделала. При втором появлении.

— Где они доказали, что вы ошибались?

— Так они сказали.

— Они были неправы. Я знаю. Но они использовали это, чтобы раздавить вас, поиздеваться над вами, похоронить вас. Но мы вошли внутрь. Проникли в оболочку-3. После этого все изменилось.

— Имеет ли это значение сейчас?

— Думаю, да. — Вот и настал тот момент. То, ради чего я проделал весь этот путь, чтобы отдать Неше, что лежало в кармане моей пижамы, теперь в брюках. Я достаю приз, завернутый в белый носовой платок.

Я передаю сверток через кофейный столик. — Это вам.

Неша осторожно берет его. Она разворачивает платок и, моргая, смотрит на маленькую металлическую коробочку, которая лежала в нем. Она осторожно поднимает ее, подносит к глазам и сжимает пальцами маленькую ручку, торчащую сбоку.

— Поверните.

— Что?

— Поверните ручку.

Она делает, как я говорю, сначала осторожно и нерешительно, как будто боится, что ручка сломается у нее в пальцах. Шкатулка издает серию звенящих звуков. Из-за того, что Неша так медленно поворачивает ручку, мелодию трудно разобрать.

— Я не понимаю. Вы проделали весь этот путь, чтобы подарить мне это?

— Да, я так и сделал.

— Значит, слухи были верны, — говорит Неша. — Вы все-таки сошли с ума.

Падая внутрь, "Прогресс" начал преодолевать еще один ряд препятствий, возникающих в свободном полете. Как и компоненты оболочки-1, компоненты оболочки-2 были практически невидимы невооруженным глазом — темные, как сам космос, и лишь на долю градуса теплее космического микроволнового фона. Изображение на экране стало размытым, как будто у компьютера возникли проблемы с расшифровкой данных, полученных с радара. Объекты были крупнее и имели форму, отличную от тех, что были на внешней оболочке — они больше походили на округлую гальку или полностью закрывающие черепашьи панцири, широкие, как города. Они были покрыты чешуйками или бляшками, которые двигались странным, текучим образом, как континенты на планете с интенсивной тектоникой плит. Их также связывали смертоносные силовые линии, но на этом этапе предсказательная модель становилась гораздо менее достоверной.

Ни один китайский зонд никогда не сталкивался с оболочкой-2, поэтому мы не имели четкого представления о том, насколько хрупкими были объекты. При втором появлении зонд, управляемый Европейским космическим агентством, попытался совершить посадку и взять пробы с одного из препятствий оболочки-2, но безуспешно. Это не помешало Галенке предпринять собственную попытку.

Она выбрала цель, обогнула границы поля и подошла достаточно близко, чтобы запустить липкие якоря в одну из сочащихся пластин. "Прогресс" завертелся на электрических лебедках, пока не подошел достаточно близко, чтобы выдвинуть свои инструменты и манипуляторы.

— Чертова камера снова заедает. И антенна плохо фиксируется.

— За это тебе и платят, — сказал я.

— Пытаешься быть полезным, Дмитрий?

— Стараюсь изо всех сил.

Она снова запустила руки в "уолдо". Ее взгляд метался от экрана к экрану. Я никогда не тренировался выполнять операции с "Прогрессом" и сам не мог разобраться в показаниях. Казалось, что она играет в шесть или семь невероятно абстрактных компьютерных игр одновременно, манипулируя символами в соответствии с загадочными и постоянно меняющимися правилами. Я мог только надеяться, что она знает что делать.

— Режущая головка не может зацепиться. Что бы это ни было, оно тверже алмаза. Когтям тоже не за что ухватиться. Собираюсь попробовать лазер.

Я напрягся, когда она пустила в ход лазер. Как отреагирует "Матрешка" на то, что мы прожжем в ней дыру? С таким же космическим безразличием, какое она проявила, когда китайский робот протаранил ее, или когда американский зонд пересек ее силовые линии? Ничто из того, что мы видели, не давало нам никаких указаний. Возможно, до сих пор она терпела нас и восприняла бы лазер как первое по-настоящему враждебное действие. В этом случае потеря "Прогресса" могла бы быть наименьшей из наших забот.

— Улавливаю продукты абляции, — сказала Галенка, глядя на дрожащие показания газового хроматографа. — Лазер что-то режет, что бы это ни было. Много углерода. Какие-то благородные газы и металлы: железо, ванадий, еще кое-что, в чем я сейчас не очень уверена. Давай посмотрим, смогу ли взять образец.

Лазер вырезал круг на поверхности пластины. Направив луч под углом к поверхности, в конечном итоге удалось выделить конусообразный фрагмент материала. Галенка использовала присоску с липким эпоксидным наконечником, чтобы извлечь этот образец размером с кулак, который, казалось, уже был в процессе врастания обратно в основную конструкцию.

— Молодчина.

Она улыбнулась мне. — Давай сделаем еще несколько попыток, пока нам не изменяет удача, хорошо?

Она отключила пульт управления уолдо, отключила липкие фиксаторы и применила поступательную тягу, переключая "Прогресс" на другую пластину.

— Не хочешь сделать перерыв? Мы можем продержаться здесь часами, если понадобится, особенно с якорями.

— Я в порядке, Дмитрий. — Но я заметил, что костяшки пальцев Галенки крепко сжимали джойстик, и стало заметно, с каким усилием она управляет кораблем. В уголке ее рта появилась складка, похожая на зубило, которая появлялась только тогда, когда она сосредотачивалась. — Отлично, но, если хочешь знать, я немного проголодалась. Если можешь, принеси мне немного еды.

— Это я могу, — сказал я.

Я оттолкнулся от места пилота, умело переключившись на траекторию полета в невесомости, которая заставила меня пролететь через одно из узких соединительных отверстий, ведущих из одного модуля "Терешковой" в другой.

По любым меркам, это был большой космический корабль. Нас к "Матрешке" привела ядерная энергия. Основным двигателем "Терешковой" была "магнитная ракета с переменным удельным импульсом": двигатель "ВАЗИМИР". Это была старая конструкция, с которой стерли пыль и заставили работать, когда стали ясны требования нашей миссии. Суть "ВАЗИМИРА" (это была американская аббревиатура, но по-русски она звучала вполне уместно) заключалась в том, что он мог функционировать в двух режимах, что давало нам не только возможность покинуть околоземную орбиту, но и месяцы низкомпульсной маршевой тяги, чтобы долететь до артефакта и обратно. Это позволило бы нам вернуться домой, после чего мы сели бы в наш спускаемый аппарат "Союз" и отстыковались от корабля-носителя. "Прогресс" спускался бы на автопилоте, нагруженный инопланетными богатствами — во всяком случае, таков был план.

Как и все космические корабли, "Терешкова" внутри выглядела как разграбленная лавка старьевщика. Любая часть корабля, которая еще не использовалась в качестве экрана, панели управления, люка для оборудования, аналитической лаборатории, раздатчика пищи или системы жизнеобеспечения, была чем-то, за что можно было держаться, или отталкиваться, или упираться, или привязывать что-то к чему-то. Технические руководства висели в воздухе, прикрепленные к стене. Части компьютера путешествовали по кораблю, совершая свои собственные паломничества, пока кому-то из нас не понадобится какой-нибудь кабель или разъем. Фотографии нашей семьи, рисунки, сделанные нашими детьми, были прикреплены к стенам между панелями и поручнями. От всего этого воняло, как из подмышки, и было так шумно, что большинство из нас вставляли затычки в уши, когда нам не нужно было разговаривать.

Но это был своего рода дом. Вонючая, шумная дыра, но все равно лучше у нас не было.

Я не видел Якова, когда проходил по кораблю, но это не было поводом для тревоги. Как у специалиста, отвечающего за системы управления полетом "Терешковой", его служебная нагрузка снизилась с тех пор, как мы прибыли на станцию-артефакт. Он был занят во время полета, так что мы не могли отказать ему в небольшом отгуле, тем более что ему предстояло снова вести корабль домой. Таким образом, хотя Байконур нагружал Якова определенным количеством хозяйственных дел, сейчас у него было больше времени для себя, чем у Галенки или у меня. Если его не было в своей каюте, на корабле была дюжина других мест, где он мог найти уединение, если не тишину и покой. У каждого из нас были свои любимые места, и мы старались не мешать друг другу, когда нам нужно было побыть наедине.

Поэтому у меня не было причин чувствовать что-либо необычное, когда я выбирал и разогревал блюдо для Галенки. Но как только микроволновка подала сигнал готовности, по всему кораблю раздался гораздо более громкий сигнал тревоги. Замигали красные аварийные огни. Общее предупреждение о бедствии означало, что судно обнаружило что-то аномальное. Без дальнейших объяснений это могло быть что угодно: неисправность "ВАЗИМИРА", пробоина в корпусе, отказ системы жизнеобеспечения, сотня других проблем. Все, что сообщил мне сигнал тревоги, это то, что корабль счел проблему критической и требующей немедленного решения.

Я ухватился за поручень и подтолкнул себя к ближайшему монитору. На нем уже прокручивался текст.

Незапланированная активность у третьего люка, гласила надпись.

Я застыл на несколько мгновений, не столько из-за паники, сколько из-за необходимости остановиться и сосредоточиться, оценить ситуацию и выбрать наилучший курс действий. Но мне не понадобилось много времени на размышления. Поскольку Галенка все еще была на своем посту, все еще управляла процессом, было очевидно, в чем проблема. Яков пытался сбежать с "Терешковой".

Как будто мы все еще были в Звездном городке.

Не было автоматического предохранительного механизма, который предотвратил бы открытие этого люка. Предполагалось, что если кто-то попытается открыть его, у него есть веская причина для этого — например, выпустить воздух из помещения для тушения пожара.

Я протиснулся через модуль, через соединительную горловину, через следующий модуль. Тревога сверлила мне мозг. Если Яков действительно думал, что корабль все еще в России, он бы не беспокоился о декомпрессии. Его бы не волновало, одет он в скафандр или нет.

Он просто хотел уйти.

Я подошел к красному шкафчику, отмеченному вспышкой молнии, и отодвинул тяжелые защелки. Ожидал увидеть три электрошокера, обернутых защитной пленкой.

Электрошокеров не было — только остатки фольги и углубления из пенопласта, в которые было вставлено оружие.

— Дело дрянь, — сказал я, осознав, что Яков опередил меня; что он открыл шкафчик — вопреки всем правилам; к нему можно было прикасаться только в случае крайней необходимости — и взял оружие.

Я протиснулся через другое соединительное отверстие, до крови ободрав руку об острый металл, затем развернулся на девяносто градусов, чтобы добраться до второго прохода, который вел к люку номер три.

Якова уже было видно в конце коридора. Прислонившись к стене, он поворачивал желтое колесо, которое открывало замок люка. Когда закончит, ему останется только повернуть ручку, чтобы открыть люк. Давление воздуха перед ним мгновенно распахнет его, и нас обоих затянет в открытый космос задолго до того, как аварийные переборки защитят остальную часть корабля. Я попытался сообразить, в какую сторону мы сейчас смотрим. Будет ли это долгим возвращением к Солнцу или бесславным полетом к "Матрешке"?

— Яков, пожалуйста, — позвал я. — Не открывай люк.

Он продолжал крутить колесо, но оглянулся на меня через плечо. — Плохо, Дмитрий. Я понял это, даже если ты еще не понял. Все это нереально. На самом деле мы не здесь, не припарковались рядом с "Матрешкой". Просто репетируем это, прогоняем очередную симуляцию.

Я попытался внять его логике. — Тогда давай посмотрим симуляцию до конца.

— Неужели не понимаешь? Это все проверка. Они хотят увидеть, насколько мы бдительны. Хотят убедиться, что мы все еще способны улавливать детали, которые выпадают из общей картины.

Кровь стекала по моей руке, образуя цепочку алых капель. Я поднес рану ко рту и пососал ее. — А как невесомость? Как они вообще могли ее подделать, Дмитрий?

Он отпустил колесо одной рукой и коснулся затылка. — Импланты. Они воздействуют на наше внутреннее ухо, заставляя нас думать, что мы плывем.

— Это же наши транспондеры ГЛОНАСС. Они для того, чтобы наши тела можно было отследить и забрать, если при возвращении что-то пойдет не так.

— Так нам сказали. — Он продолжал крутить колесо.

— Если откроешь эту дверь, ты покойник. Ты убьешь меня и, возможно, Галенку тоже.

— Послушай меня, — сказал он с яростной настойчивостью. — Это нереально. Мы в Звездном городке, мой друг. Мы все еще в России. Весь смысл этого упражнения в том, чтобы измерить нашу бдительность, нашу способность видеть сквозь бредовые конструкции. Побег с корабля — это цель, конечное состояние.

Разумные доводы явно ни к чему меня не приведут. Я изо всех сил рванулся в его сторону, надеясь сокрушить его одной инерцией. Но Яков был быстрее. Его рука метнулась к карману и вынырнула с одним из электрошокеров, направленным прямо на меня. Шипы выскочили наружу и вонзились мне в грудь. Так как меня раньше никогда не били электрошокером, то я даже отдаленно не был готов к такой боли. Казалось, она раздавила меня, превратив в маленький шарик концентрированного огня, как насекомое, скручивающееся под воздействием жара, исходящего от увеличительного стекла. Я коротко вскрикнул, прикусив язык, а потом у меня не осталось даже сил кричать. Шипы все еще были во мне. Согнувшись пополам, с текущей от руки и рта кровью, я потерял всякую связь с кораблем. Дрейфуя, я увидел, как Яков оставил электрошокер висеть в воздухе, а сам вернулся к штурвалу и удвоил усилия.

— Тупой ублюдок, — услышал я голос Галенки у себя за спиной.

Я не понял, кого она имела в виду — Якова за то, что он пытался сбежать, или меня за то, что я пытался остановить его в одиночку. Возможно, нас обоих.

Боль от разряда начала утихать. Я уже начал подумывать о том, чтобы снова заговорить.

— У него электрошокер, — услышал я свой голос словно издалека.

— Хорошо. У меня тоже. — Я почувствовал, как Галенка протиснулась мимо меня, держа в руке что-то твердое. Затем услышал треск другого электрошокера. Я продолжал кружиться в воздухе, пока люк снова не появился в поле зрения. Затуманенным взором я увидел, как Яков дергается, прижимаясь к металлу. Галенка выпустила в него несколько разрядов; теперь она прижимала наконечники электрошокера к его животу, а между ними извивался голубой червячок искры.

Я протянул руку и сумел остановиться. Боль почти прошла, но меня охватила тошнота и покалывание во всем теле, как от булавок и иголочек.

— Теперь можно остановиться.

Она в последний раз ткнула электрошокером и убрала его. Яков остался неподвижным, привалившись без сознания к люку.

— Говорю, убьем этого ублюдка сейчас.

Я вытер кровь с губ. — Понимаю, что ты чувствуешь. Но он нужен нам, чтобы доставить нас домой. Если возникнет хоть малейшая проблема с двигателем...

— Если что-нибудь случится, центр управления полетами может нам помочь.

Я направился к люку. — Он больше так не будет. Можно дать ему успокоительное, обмотать клейкой лентой и, при необходимости, поместить в один из модулей. Пока не поступят рекомендации с Байконура.

Галенка сунула свой электрошокер обратно в карман, оставив шипы болтаться на пружинистых проводах. Она начала поворачивать колесо в противоположном направлении, сначала кряхтя от усилий.

— На волосок от гибели.

— Ты была права — следовало бы беспокоиться о нем больше. Я не думал, что он всерьез относится ко всей этой истории о Звездном городке. Имею в виду, не настолько серьезно.

— Он не в себе, Дмитрий. Значит, на этом корабле осталось только два здравомыслящих человека, и это я еще великодушна.

— Как думаешь, Байконур сможет помочь?

— Лучше, чтобы помогли. Если на этом корабле что-то пойдет не так, нам нужно, чтобы он его починил. А если его накачать наркотиками по уши, от него будет мало толку.

Мы с трудом втащили оглушенного Якова обратно в основной отсек "Терешковой". Уже было понятно, что он находится всего лишь в полубессознательном состоянии, и нам придется нелегко, если он сейчас придет в себя. Он что-то бормотал себе под нос. У меня на лбу выступили капельки пота. Почему, черт возьми, это должно было случиться с нами?

— Как думаешь, что нам следует делать? Запереть его в отсеке?

— И снова выпустить на борт корабля, чтобы он искал способ сбежать?

— Не уверен, что у нас есть другой выбор.

— Запрем его в переднем модуле, — решительно заявила Галенка. — Там от него вреда не будет. Можно закрыть соединительный шлюз с нашей стороны, пока на Байконуре не выработают режим лечения. А пока пичкаем его успокоительными, держим так долго, как сможем. Не хочу, чтобы этот псих бегал вокруг, пока я пытаюсь управлять прохождением оболочки-3.

Я тяжело вздохнул, пытаясь сосредоточиться. — Где "Прогресс" сейчас?

— Все еще прикреплен к одной из пластин оболочки-2. Я бы хотела взять еще несколько образцов, прежде чем отсоединять его, но с этого момента все будет в порядке.

Она была права: это был хороший план. Во всяком случае, лучше, чем все, что я мог придумать. Мы перенесли его в орбитальный аппарат, открыли аптечку и ввели ему успокоительное. Я достал тюбик с дезинфицирующим средством и рулон бинта для своей порезанной руки. Яков перестал бормотать и стал более послушным, как большая тряпичная кукла. Мы привязали его клейкой лентой к спальному гамаку и заперли люк.

— Он и так бесил меня, — сказала Галенка.

Я отодвигаюсь от окна в квартире Неши. Звездный городок переходит в фазу гипотермического полураспада. Снег все еще идет, хотя скорее отдельными порывами, чем ровным валом. Когда на улицу выезжает "ЗИЛ", я чувствую комок в горле. Но лимузин останавливается, выпускает пассажира и едет дальше. Мужчина направляется через бетонный вестибюль к одному из соседних зданий, в его руке покачивается портфель. В этом портфеле у него может быть что угодно = пистолет, шприц, детектор лжи. Но здесь ему нечего делать.

— Вы думаете, они ищут вас.

— Я знаю это.

— Тогда куда же вы пойдете?

Думаю, на холод и снег, чтобы умереть. Но я улыбаюсь и ничего не говорю.

— В больнице на самом деле так плохо? С вами действительно так плохо обращаются?

Я возвращаюсь на свое место. Неша наливает мне еще чашку чая, что, несмотря на ее мнение о моем здравомыслии, я воспринимаю как приглашение остаться. — Большинство из них относятся ко мне совсем неплохо — они не монстры и не садисты. Я слишком дорог им для этого. Они не бьют меня и не пытают электрическим током, и лекарства, которые они мне дают, и то, что они со мной делают, не для того, чтобы сделать меня послушным или наказать меня. Доктор Кизим даже добр ко мне. Он тратит много времени на разговоры со мной, пытаясь заставить меня вспомнить детали, которые я, возможно, забыл. Впрочем, это бессмысленно. Я уже вспомнил все, что собирался. Мой мозг словно начисто выскоблен.

— Доктор Кизим помог вам сбежать?

— Я задавал себе тот же вопрос. Хотел ли он, чтобы я украл его пальто? Почувствовал ли он, что собираюсь уйти? Он, должно быть, знал, что без него я далеко не уйду.

— А как же остальные? Вам разрешили с ними увидеться?

Я качаю головой. — Они держали нас порознь все время, пока Яков и Галенка были живы. Нас допрашивали и осматривали по отдельности. Несмотря на то, что мы провели все эти месяцы на корабле, они не хотели, чтобы мы смешивали наши показания.

— Значит, вы так и не узнали, что случилось с остальными.

— Знаю, что они оба умерли. Галенка умерла первой — ей досталась самая большая доза, когда защита "ВАЗИМИРА" вышла из строя. Якову повезло немного больше, но ненамного. Я так и не смог увидеть никого из них, пока они были живы.

— Почему вы не получили такую же дозу?

— Яков с самого начала был безумен. Потом ему стало лучше, или, по крайней мере, он решил, что ему лучше работать с нами, чем против нас. Мы выпустили его из модуля, где держали взаперти. Это было после того, как мы с Галенкой вернулись из "Матрешки".

— А потом?

— Настала моя очередь немного сойти с ума. Внутри машины что-то тронуло нас. Это проникло в наши головы. Оно повлияло на меня больше, чем на Галенку. На обратном пути у них не было другого выбора, кроме как запереть меня в переднем модуле.

— Что спасло вас.

— Я был дальше от двигателя, когда он вышел из строя. Закон обратных квадратов. Моя доза была ничтожно мала.

— Вы признаете, что они умерли, несмотря на отсутствие доказательств.

— Я верю тому, что сказал мне доктор Кизим. Доверяю ему. У него не было причин лгать. Он и так уже поставил под угрозу свою карьеру, предоставив мне эту информацию. Возможно, даже больше, чем свою карьеру. Хороший человек.

— Он знал двух других?

— Нет, он лечил только меня. Это было частью методики. В первые месяцы разбора полетов происходили странные вещи. Врачи и хирурги были слишком близки к нам, слишком вовлечены в процесс. После того, как мы вернулись из "Матрешки", в нас что-то изменилось. Это повлияло на всех нас, даже на Якова, который не заходил внутрь. Было достаточно просто находиться рядом с ней.

— В чем разница? — спрашивает Неша.

— Все началось с малого, когда мы еще были на "Терешковой". Странные промахи. Ошибки, которые не имели смысла. Как будто наши личности, наши характеры и воспоминания стирались. По дороге домой сажусь за клавиатуру компьютера и ловлю себя на том, что ввожу имя и пароль Якова в систему, как будто он сидит внутри меня. Через несколько дней Галенка просыпается и рассказывает мне, что ей приснилось, что она была в Клушино, месте, где она никогда не бывала. — Я делаю паузу, пытаясь подобрать слова, которые не заставили бы меня сойти с ума. — Как будто что-то в аппарате коснулось нас и убрало какой-то фундаментальный барьер в наших головах, какую-то стену или ров, которые мешают одному человеку стать другим. Когда в нас попала серебристая жидкость...

— Не понимаю. Как врачи могли подобраться к вам слишком близко? Что с ними случилось?

Я чувствую ее беспокойство, осознание того, что она, вполне возможно, делит свою комнату с сумасшедшим. Я никогда не притворялся, что полностью в своем уме, но, должно быть, только сейчас у меня начинают проступать признаки настоящего безумия.

— Я не хотел вас пугать, Неша. Скоро уйду, обещаю вам. Почему бы вам не рассказать мне, каково было вам, когда все это начиналось?

— Вы знаете мою историю.

— Я все равно хотел бы услышать это от вас. С того дня, как это появилось. Как это изменило вас.

— Вы были достаточно взрослым, чтобы помнить это. Вы уже говорили мне об этом.

— Но я не был астрономом, Неша. Я был всего лишь двадцатилетним мальчишкой, мечтавшим стать космонавтом. Сколько именно вам было лет?

— Сорок лет. Из них к тому времени я проработала профессиональным астрономом пятнадцать или шестнадцать. — Она задумалась, как будто только сейчас вспомнила об этом периоде своей жизни. — Мне действительно повезло. Я стала профессором, это означало, что мне не нужно было каждые два года искать финансирование. Приходилось читать лекции и отстаивать свою позицию на кафедре, но у меня все еще оставалось много времени для самостоятельных исследований. Я все еще была влюблена в науку. Моя небольшая область исследований — режимы звездной пульсации — была не самой гламурной. — Она печально улыбается. — Никто не боролся за то, чтобы поместить наши лица на обложки журналов, и не заключал с нами выгодных издательских контрактов, чтобы мы рассказывали о том, как раскрываем тайны Вселенной, прикасаемся к лику Бога. Но мы знали, что это серьезная наука, важная для отрасли в целом. — Она наклоняется вперед, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Астрономия подобна собору, Дмитрий. Вся слава достается тем, кто украшает золотом верхний шпиль, но они были бы ничем без прочного фундамента. Вот где мы были — внизу, в подвале, в склепе, чтобы убедиться, что все это прочно закреплено на земле. Фундаментальная физика звезд. Не слишком экзотично по сравнению с картографированием крупномасштабной Вселенной или исследованием горизонтов событий черных дыр. Но все равно жизненно важно.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Помню тот день, когда появились новости. Мы с Геннадием были в моем офисе. Был ясный день, шторы были опущены. Это был конец недели, и мы с нетерпением ждали нескольких выходных. У нас были билеты на выступление группы в городе в тот вечер. Оставалось только одно дело, с которым мы хотели разобраться, прежде чем закончим. Статья, над которой мы работали, получила ответ от рецензента с кучей язвительных комментариев, и мы не совсем пришли к согласию относительно того, как с ними справиться. Я хотела написать ответ в журнал и попросить другого рецензента. Рецензент нашей статьи был анонимным, но я была уверена, что знаю, кто это был — скользкий, женоподобный придурок, который приставал ко мне на конференции в Триесте и не собирался спустить мне то, куда я его послала.

Я улыбаюсь. — Должно быть, в свое время вы были жестоким человеком.

— Ну, может, это был и не он, но нам все равно нужен был другой эксперт. Геннадий, тем временем, решил, что нам следует сидеть сложа руки и делать то, что нам говорит эксперт. Это означало повторный запуск наших моделей, что означало неделю работы на суперкомпьютере отдела. Обычно это означало бы вернуться к началу очереди. Но в расписании случился пробел — другая группа только что вышла из дела, потому что не смогла должным образом скомпилировать свое программное обеспечение. Мы могли бы занять их место, но только в том случае, если бы в тот же вечер запустили нашу модель со всеми изменениями, которые хотел от нас рецензент.

— Вы бы не попали в эту группу.

— Именно в этот момент на мой почтовый ящик пришла телеграмма от МАС — Международного астрономического союза. Сначала я даже не открыла ее; не то чтобы телеграммы МАС были чем-то необычным. Вероятно, это просто означало, что в отдаленной галактике вспыхнула сверхновая или что какая-то двойная звезда превратилась в новую. Ничего такого, из-за чего мне стоило бы волноваться.

— Но дело было не в этом.

— Это, конечно, была "Матрешка" — событие, связанное с появлением аппарата в нашей Солнечной системе. Внезапный выброс космических лучей привел в действие половину существующих телескопов и спутников наблюдения. Все повернулись, чтобы посмотреть на точку, где появился аппарат. Такая мощная энергетическая вспышка могла быть только гамма-всплеском, произошедшим в какой-то далекой галактике. Именно так все и подумали, особенно учитывая, что "Матрешка" появилась высоко над эклиптикой и далеко за пределами плоскости галактики. Это выглядело внегалактическим, а не каким-то местным событием. Однако рано или поздно подсчитали цифры — триангулировали место с учетом слегка отличающихся углов наведения различных космических аппаратов и телескопов, немного отличающегося времени обнаружения события — и поняли, что, что бы это ни было, это произошло в пределах одного светового часа от Солнца. Не столько у нас на пороге, с космической точки зрения, сколько в нашем доме, где она чувствует себя как дома. — Воспоминания, кажется, доставляют ей удовольствие. — Сначала было несколько безумных теорий. Все, начиная от столкновения частицы антивещества с кометой, испарения квантовой черной дыры и заканчивая незаконным испытанием китайского супероружия в глубоком космосе. Конечно, ничего этого не было. Это было пространственно-временное отверстие, достаточно широкое, чтобы извергнуть машину размером с Тасманию.

— Прошло некоторое время, прежде чем они нашли саму "Матрешку".

Неша кивает. — Попробуйте найти что-то настолько темное, когда вы даже не знаете, в каком направлении оно движется.

— Даже с "Терешковой" было трудно поверить, что она действительно существует.

— Начнем с того, что мы все еще не знали, что с этим делать. Слоистая структура привела нас в замешательство. Мы не привыкли анализировать что-либо подобное. Это было явно искусственное сооружение, но не состоявшее из жестких частей. Оно было похоже на машину, застигнутую врасплох в момент взрыва, но все еще работающую, выполняющую то, для чего ее послали. Не подходя ближе, можно было определить структуру только на внешнем слое. Его не называли оболочкой-1, пока не узнали, что есть более глубокие слои. Название "Матрешка" появилось только после первых полетов зондов, когда впервые увидели оболочку-2. Американцы некоторое время называли его пасхальным яйцом, но в конце концов все стали использовать русское название.

Я знаю, что когда она говорит "мы", то имеет в виду астрономическое сообщество в целом, а не свои собственные усилия. Участие Неши — участие, которое сначала сделало ее знаменитой, а затем разрушило ее репутацию, а затем и жизнь, — проявилось гораздо позже.

Событие появления — первое появление — застало человечество совершенно врасплох. "Матрешка" вышла из своей червоточины — если это была именно она — по вытянутой траектории, описывающей эллипс вокруг Солнца, подобно периодической комете. Единственным отличием от комет был очень крутой наклон к эклиптике. Это затрудняло достижение "Матрешки", за исключением тех случаев, когда она приближалась к Земле раз в двенадцать лет в своем обороте вокруг Солнца. Даже несмотря на масштабные международные усилия, не было возможности отправить специальные зонды навстречу артефакту и определить его скорость. Лучшее, что можно было сделать, — это запустить в него умными камешками, надеясь узнать как можно больше за короткое время, пока они пролетали мимо. Зонды, которые предназначались для Марса или Венеры, были спешно переделаны для полета к "Матрешке", если время и физика делали это возможным. Это больше походило на безумную схватку какой-то отчаянной, последней военной операции, чем на что-либо, виденное в мирное время.

Были, конечно, и несогласные. Некоторые люди считали, что разумнее всего было бы подождать и посмотреть, что приготовила для нас "Матрешка". По большому счету, их проигнорировали. Вещь прибыла сюда, не так ли? Самое меньшее, на что она могла рассчитывать, — это на приветственную встречу.

На самом деле машина, казалось, совершенно не обращала внимания на всеобщую суматоху — как и во время второго появления. Третье появление, конечно, было другим. Но, с другой стороны, наша экспедиция носила совершенно иной характер.

После того, как были запущены зонды, появились данные для анализа. На это ушли годы. "Матрешка" оказалась вне досягаемости наших приборов и роботов, но у нас было более чем достаточно работы до следующего появления. Уже разрабатывались планы миссий по сближению с объектом и проникновению в этот внешний слой. Роботы — в следующий раз, но кто знает, что может случиться за двадцать четыре года, прошедшие между первым и третьим появлением?

— Ученые, чьи миссии были перенаправлены, хотели сначала ознакомиться с данными по "Матрешке", — говорит Неша. — Предполагалось, что они получат эксклюзивный доступ к ним на шесть месяцев.

— Вы не можете винить их за это.

— Протесты все еще продолжались. Было высказано мнение, что событие такого масштаба требовало немедленного предоставления всех данных сообществу. Фактически, всему миру. Чтобы любой, кто хотел, мог получить доступ к этим данным. Конечно, если у них не было скоростного подключения к Интернету, около десяти миллионов терабайт памяти, опыта в вычислении чисел в гиперкубах, собственного ума... они не смогли бы даже приблизиться к поверхности. Были предприняты совместные усилия, миллионы людей загружали фрагменты данных и анализировали его, используя свободные процессорные циклы, но они все равно не могли превзойти ресурсы одного хорошо оснащенного академического отдела с собственным суперкомпьютером в подвале. Помимо всего прочего, у нас были под рукой все инструменты для анализа, и мы знали, как ими пользоваться. Но все равно это был огромный пирог для того, чтобы с ним можно было управиться за один присест.

— А у вас получилось?

— Нам гораздо разумнее было сосредоточиться на том, в чем мы были хороши. Данные указывали на то, что элементы внешнего слоя — оболочки-1 — были связаны друг с другом каким-то силовым полем. Все это создавало ощущение вдоха и выдоха, компоненты двигались так, словно были связаны сложной паутиной эластичных нитей. — Она обхватывает пальцами невидимый шар и заставляет его раздуваться и сжиматься. — Дело в том, что звезды тоже дышат. Режимы пульсации в звезде солнечного типа отличаются от режимов пульсации в "Матрешке". Но мы все равно могли бы использовать те же методы, те же инструменты и уловки, чтобы справиться с ними. И, конечно, во всем этом был смысл. Составьте карту пульсаций в звезде, и вы сможете исследовать ее глубинные слои точно так же, как землетрясения рассказывают нам о строении Земли. Мы ожидали, что пульсации "Матрешки" могут рассказать нам что-то и о ее внутренней части.

— Думаю, вы понятия не имели, что на самом деле найдете.

Неша издает короткий ироничный смешок. — Конечно, нет. Я вообще не думала в таких терминах. Просто думала о частотах, гармониках, анализе Фурье, каустических поверхностях. Не думала о гребаной музыке.

— Расскажите мне, что вы почувствовали.

— Когда впервые провела анализ и поняла, что пульсации можно разделить на ноты в западной хроматической гамме? Как будто я стала жертвой злого розыгрыша, когда кто-то в отделе перепутал данные.

— И когда вы поняли, что вас не разыгрывают?

— Я все еще не верила в это — по крайней мере, с самого начала. Подумала, что, должно быть, где-то напортачила в своем анализе, ввела несуществующие гармоники. Разобрала инструментарий на части и собрала его заново. Та же история — ноты, аккорды, мелодия и контрапункт. Музыка. Именно тогда я начала принимать реальность происходящего. С чем бы мы ни имели дело — что бы ни обнаружило нас — это было не то, что мы предполагали. Это было не просто какое-то глупое изобретение, какой-то инопланетный эквивалент зондов, которые мы посылали. "Матрешка" была машиной другого типа. Чем-то достаточно умным и сложным, чтобы петь самой себе. Или, возможно, для нас. — Неша колеблется и смотрит на меня недрогнувшим взглядом. — И это была наша музыка. Русская музыка.

— Знаю, — говорю я. — Она не выходила у меня из головы с тех пор, как я вернулся.

Никто еще так глубоко не погружался.

"Прогресс" углубился в "Матрешку" на пятьдесят километров — преодолел два слоя орбитальных препятствий, каждый из которых был глубиной в десять километров, и два открытых пространства толщиной по пятнадцать километров. Впереди была самая трудная часть его путешествия. Хотя о существовании оболочки-3 было известно со времени второго появления, точных данных об условиях под ней не существовало.

На самом деле этот барьер представлял собой пару плотно прилегающих друг к другу сфер, одна из которых была немного меньше другой. Материал оболочки был таким же темным, как и все, с чем мы уже сталкивались, но — к счастью для нас — в сферах были отверстия, несколько десятков круглых отверстий шириной от одного до трех километров, расположенных в совершенно случайном порядке. Расположение отверстий в обеих сферах было одинаковым, но поскольку они вращались с разной скоростью, по разным, медленно прецессирующим осям, отверстия совпадали лишь изредка. Через эти окна можно было заглянуть в сердце "Матрешки". Сквозь мерцающие щели в оболочке-3 пробивалось сине-зеленое свечение, намекая на светящиеся глубины.

Вскоре мы узнаем.

— Как у него дела? — спросила Галенка с места пилота. Я только что вернулся с орбитального корабля, где осматривал Якова. Надел медицинскую манжету на его запястье, чтобы Байконур мог проанализировать химический состав его крови.

— С прошлого раза мало что изменилось. Он просто смотрит на меня. Ничего не говорит и не делает.

— Нам следует увеличить дозу лекарств. — Она постучала по клавишам, настраивая один из ракурсов камеры "Прогресса". Удерживала позицию, подвесив его в нескольких километрах над оболочкой-3. Сказала, едва шевеля губами: — Погрузить его в кому, пока он нам действительно не понадобится.

— Я разговаривал с Байконуром. Они рекомендуют держать его на текущей дозировке, пока не проведут некоторые анализы.

— Им легко говорить, они на другом конце Солнечной системы.

— Они эксперты, а не мы.

— Если ты так говоришь.

— Думаю, мы должны позволить им разобраться с этим. Не то чтобы у нас не было других забот, не так ли?

— В этом ты прав, товарищ.

— Ты рада, что ведешь корабль внутрь? Ты уже давно в этом кресле.

— Это то, ради чего мы пришли. В любом случае, системы технического обслуживания сдыхают как мухи — даю этому кораблю около шести часов, прежде чем он погибнет у нас на глазах. Думаю, сейчас или никогда.

Я мог только преклониться перед ее высшей мудростью в этом вопросе.

За годы, прошедшие с момента последнего явления, сложное движение сфер было подвергнуто тщательному изучению. Составление карты дыр во внутренней сфере стало настоящим триумфом. Несмотря на это, так и не был разработан надежный алгоритм, который мог бы с какой-либо точностью предсказать события, связанные с окном. Сферы непредсказуемо замедлялись и ускорялись, что делало бессмысленными долгосрочные прогнозы. Если не было видно окна, движение внутренней сферы было невозможно измерить. Радар отражался от безупречной поверхности, как будто объект был неподвижен.

Все, что могла сделать Галенка, — это дождаться начала события "двойное окно", а затем попытаться ввести в него корабль, надеясь, что отверстие останется открытым достаточно долго, чтобы "Прогресс" успел пройти. Анализ всех доступных данных показал, что такие события происходили в среднем один раз в каждые семьдесят две минуты. Но это было всего лишь среднее значение. События "двойное окно" могли произойти с интервалом в несколько минут, или же до следующего события могло пройти десять часов ожидания. Сроки были сжатыми — "Прогресс" должен был начать движение в течение нескольких секунд после открытия двойного окна, тогда у него был шанс проскочить. Я не завидовал Галенке, которая сидела там, держа палец на управлении двигателем, как снайпер, ожидающий, когда его противник дернется.

В итоге полезное окно, до которого она могла дотянуться за отведенное время, открылось в течение сорока минут после нашего разговора. Глядя через ее плечо на экраны, я едва ли мог заметить какие-либо изменения в оболочке-3. Только когда "Прогресс" уже был направлен — двигаясь слишком быстро, чтобы остановиться или изменить курс, — проблеск сине-зеленого света убедил меня в том, что окно действительно открывается. Даже тогда казалось маловероятным, что корабль-робот успеет проскочить сквозь мигающий глаз.

Конечно, именно это и произошло. Только легкая складка в уголке рта Галенки свидетельствовала о том, что на данный момент ей стало легче дышать. Мы оба знали, что этот триумф может оказаться чрезвычайно недолгим, поскольку "Прогрессу" теперь будет еще труднее поддерживать связь с "Терешковой". Поскольку ни один искусственный сигнал не мог проникнуть в оболочку-3, связь могла осуществляться только при открытом двойном окне, в каком бы направлении оно ни находилось. Для перехвата этих импульсных сообщений и передачи их дальше на "Терешкову" предназначалось множество микроспутников-ретрансляторов, размещенных вокруг "Матрешки". Почти оборванные нити управления космическим кораблем-роботом будут все больше и больше полагаться на автономное принятие решений бортовыми компьютерами.

Я знал, что разработчики миссии предусмотрели все возможные варианты развития событий, каждый сценарий, который они только могли придумать. Я также знал, что никто из этих разработчиков всерьез не ожидал, что секреты "Матрешки" будут иметь хоть малейшее сходство с их фантазиями. Если бы это произошло, они были бы жестоко разочарованы.

Камера заднего вида показала, как за "Прогрессом" закрывается окно. Внутренняя поверхность оболочки-3 была такой же безжалостно темной, как и ее внешняя сторона, но все остальное сияло. Я задрожал от почти религиозного экстаза. Вскоре тайны, раскрытые здесь, окажутся в руках всего человечества, но пока — на восхитительный и драгоценный промежуток времени — этой привилегии удостоились только две души: Галенка и я. Ни одно другое мыслящее существо не заглядывало так далеко.

Под оболочкой-3 находился еще один пустой объем — промежуток-3. Затем была еще одна сфера. Мы смотрели на центральную шестидесятикилометровую часть "Матрешки", располагаясь в трех четвертях пути до того, что находилось в ее сердце. Оболочка-4 совсем не была похожа на те темные механизмы, через которые мы уже проходили. Она больше походила на колючий фрукт, отвратительно развитую бактерию или какое-то фантастически сложное коралловое образование. Поверхность сферы была едва видна, теряясь под колючими наростами из спиц, зазубрин и витых рогов единорога, простиравшихся на многие километры в пустом пространстве. Кружевные нити материи соединяли вплетенные друг в друга шипы. Мышечные структуры, похожие на корни огромных деревьев, оплетали основания самых крупных наростов. Все это сияло сине-зеленым светом, словно стеклянная скульптура, подсвеченная изнутри. Свет колебался и пульсировал. Оболочка-4 выглядела не как что-то, что было спроектировано и построено, а скорее как нечто, что росло дико и непредсказуемо. Это было чудесно и пугающе.

Затем сигнал оборвался. Теперь "Прогресс" шел сам по себе, полагаясь на свой врожденный ум.

— Ты молодчина, — сказал я Галенке.

Она ничего не сказала. Уже спала. Ее голова не откинулась в невесомости, челюсть не отвисла, но глаза были закрыты, а рука, сжимавшая джойстик, ослабла. Только тогда я понял, насколько она, должно быть, была измотана. Но я думал, что ее мечты были мирными. Она не провалила задание. Она не подвела Россию-матушку и Второй Союз.

Я оставил ее спящей, а затем провел два часа, занимаясь различными хозяйственными делами на борту "Терешковой". Поскольку мы могли использовать только антенну с низким коэффициентом усиления — антенна с высоким коэффициентом усиления вышла из строя вскоре после вылета, — данные, которые "Прогресс" уже отправил нам, необходимо было систематизировать и сжать, прежде чем отправлять их на Землю. Все данные, хранящиеся на борту "Терешковой", рано или поздно попадут домой — при условии, конечно, что мы их отправим, — но пока мне не терпелось показать Байконуру то, что я считал самым интересным. Все это время я проверял, нет ли обновлений о ходе выполнения, но никакого сигнала пока не обнаружилось.

Не дожидаясь, пока центр управления полетами подтвердит получение пакета данных, я разогрел себе немного еды, глотнул водки из своих личных запасов, а затем отнес еду в ту часть "Терешковой", которая была условно обозначена как общая зона отдыха. Это была самая яркая часть корабля, с пластиковыми цветами и украшениями, мишурой, фотографиями, открытками и детскими рисунками, развешанными по стенам. Я прислонился к стене и стал смотреть телевизор, просматривая различные каналы, одновременно отправляя в рот еду. Пропускал сериалы, викторины и ток-шоу, пока не попал на главный государственный новостной канал. "Терешкова" была главной новостью во время своего отлета, но выпала из заголовков во время долгого и утомительного круиза к "Матрешке". Теперь мы снова были на коне, вытесняя истории о неукротимой советской предприимчивости и смехотворных капиталистических неудачах.

Телеканал сообщил своим зрителям, что корабль успешно запустил роботизированный зонд через оболочки-1 и -2, что является триумфом, равным всему, что было достигнуто во время последних двух появлений, и который, как с уверенностью ожидалось, вскоре будет превзойден. Канал сообщил, что данные, уже возвращенные на Землю, являются щедрым вознаграждением, которое позволит занять самые проницательные умы на долгие годы. И не только Россия могла бы накапливать эти данные, поскольку с характерной для Союза щедростью они были бы переданы тем "некогда гордым" нациям, у которых теперь не было средств для полетов в космос. Неоднократно упоминались поименно отважные космонавты, собиравшие этот богатый урожай. Разумеется, ни слова не было сказано о том, как один из этих отважных космонавтов сошел с ума.

Я знал с холодной уверенностью, что они никогда не расскажут правду о Якове. Если он не поправится, то что-нибудь придумают — непредвиденную болезнь или несчастный случай с тяжелыми последствиями. Скорее убьют беднягу, чем признают, что мы люди.

— Я ходила к нему, — сказала Галенка, неожиданно напугав меня. Она вплыла в зону отдыха совершенно бесшумно. — Сейчас он разговаривает — почти в сознании. Хочет, чтобы мы выпустили его из модуля.

— Не стоит.

— Согласна. Но рано или поздно нам придется принять решение по нему.

— Что ж, сейчас спешить некуда. С тобой все в порядке?

— Хорошо, спасибо.

Она отдохнула меньше трех часов, но в условиях невесомости — даже после изнурительной работы — этого было достаточно. Это была полезная физиологическая адаптация, когда предстояло выполнить много работы, но это также означало, что десять дней в космосе могли ощущаться как тридцать на Земле. Или сто.

— Иди и поспи еще немного, если хочешь. Если что-то изменится, я тебя разбужу.

— Если что-то изменится.

Я пожал плечами. — Ты сделала все, что от тебя ожидали. Раз мы зашли так далеко...

— Да, мы должны гордиться собой. — Она уставилась на экран, ее глаза все еще были сонными.

— Они собираются солгать о Якове.

— Знаю.

— Когда вернемся домой, нас заставят придерживаться этой истории.

— Конечно. — Она произнесла это с полным смирением, как будто это было самое меньшее, чего кто-либо из нас мог ожидать.

Вскоре нам наскучили новости и телевизор. Пока Галенка отвечала на письма друзей и родственников, я вернулся, чтобы лично проверить состояние Якова. К нашему разочарованию, с Байконура по-прежнему не было никаких конкретных рекомендаций, кроме продолжения приема лекарств. Я почувствовал, что они не хотят, чтобы на их руках была кровь, если с ним что-то пойдет не так. Они были рады позволить нам взять на себя ответственность за нашего больного товарища, даже если в итоге мы его убьем.

— Выпусти меня, Дмитрий. Теперь я в порядке.

Я посмотрел на него сквозь бронированное стекло люка в переборке. Покачав головой, я почувствовал себя врачом, который ставит страшный диагноз.

— Пока тебе придется оставаться там. Мне жаль. Но мы не можем рисковать тем, что ты снова попытаешься открыть люк.

— Я признаю, что сейчас это не симуляция. Признаю, что мы действительно в космосе. — Его голос доносился через решетку динамика, металлический и далекий. — Ты веришь мне, не так ли, Дмитрий?

— Увидимся позже, Яков.

— По крайней мере, дай мне поговорить с Байконуром.

Я приложил ладонь к стеклу. — Позже, друг. А пока отдохни немного.

Я отвернулся, прежде чем он успел ответить.

Он был не единственным, кому нужно было поспать. Усталость навалилась на меня неожиданно — она всегда наваливалась тяжело, как стена. Я проспал два часа, мечтая о возвращении на Землю теплым весенним днем, о том, как сижу с женой в парке, о том, что миссия благополучно завершена и все, кого это касается, считают ее успешной. Когда проснулся, меланхоличные последствия сна преследовали меня в течение нескольких часов. Я ужасно хотел попасть домой.

Я нашел Галенку на месте пилота.

— У нас есть контакт, — сказала она, но по ее тону я понял, что не все новости хорошие.

— Как успехи?

— Он застрял, Дмитрий. Застрял там, внизу. Не может ни отступить, ни двигаться вперед.

— Черт.

Только тогда, когда "Прогресс" достиг корневого комплекса, стало очевидно, что у оболочки-4 не было твердой поверхности; что запутанная масса корней была, по сути, самой сферой. В этом клубке были пробелы, как в неплотно завязанном клубке ниток. "Прогресс" методично и бесстрашно пытался найти путь к тому, что находилось под ним. При первой попытке он прошел не более трети километра под номинальной поверхностью, прежде чем достиг сужения, через которое не смог пройти. Во время второй попытки, когда была выбрана другая точка входа, аппарат прошел километр под поверхностью, прежде чем столкнулся с аналогичным тупиком. Поскольку топливо было на исходе — его хватало только на то, чтобы вернуться на "Терешкову", и еще немного оставалось в запасе, — "Прогресс" решил предпринять последнюю попытку. Именно тогда он и застрял, увяз в чаще, как пуля в хрящах.

Галенка отправила "Прогрессу" команды, которые должны были быть переданы, когда откроется окно. Она велела ему использовать манипуляторы, чтобы попытаться оттолкнуться назад, и раскачать корпус реактивными двигателями в надежде, что он сможет освободиться. Это было лучшее, что можно было сделать, но она не была настроена оптимистично. Мы прождали три часа, и к этому времени на Байконуре полностью оценили ситуацию. Затем открылось окно, и "Прогресс" сообщил, что он по-прежнему плотно завяз, несмотря на выполнение инструкций Галенки.

— Прежде чем ты скажешь, что я должна была прислушаться к тебе, — сказала она. — Я действительно прислушалась. Но возвращать его обратно было неправильным решением, учитывая то, что я знала на тот момент.

— Полностью согласен с тобой, Галенка. Никто тебя не винит.

— Давай посмотрим, что скажут на Байконуре, когда мы вернемся, не так ли?

— Наверняка они будут настроены снисходительно. Объем собранных нами данных...

— Не сопоставим с физическими образцами, которые мы сейчас потеряли.

— Может быть.

— Может быть, что? Я перепробовала все, что описано в инструкциях. Знаю, на что способен этот "Прогресс", Дмитрий. Он не сможет высвободиться.

— У нас есть "Союз", — сказал я.

— Он нужен нам, чтобы вернуться домой. В любом случае, "Союз" не оборудован для дистанционного управления или взятия проб.

— Я не думал о дистанционном управлении. Подумал, что мы долетим на "Союзе" до самого конца. Он такого же размера, как "Прогресс", верно? У него похожие возможности?

— Плюс-минус. — По ее тону я понял, что она не очень-то с энтузиазмом восприняла мою идею. — И что потом?

— Мы достигаем "Прогресса" или приближаемся к нему настолько, насколько это возможно, не застревая при этом. Затем выходим из корабля в открытый космос. Это среда с микрогравитацией, поэтому мы должны иметь возможность передвигаться без особых трудностей. Пытаться освободить "Прогресс" будет слишком рискованно, но ничто не помешает нам перенести образцы. На борту "Союза" достаточно места, чтобы доставить их обратно на "Терешкову".

Она тяжело дышала, как будто только что закончила тренировку. — Это не было запланировано. Этого не было в инструкциях. Никто никогда не упоминал о полете на "Союзе".

— Это всегда было не оговоренным вариантом. Как думаешь, Галенка, почему они послали нас сюда? Чтобы следить за ходом работ в режиме реального времени? Это, конечно, одна из причин, но не только.

— Это слишком опасно.

— Так и было, но теперь у нас есть гораздо более четкое представление о том, что находится внутри оболочки-3. Мы можем загрузить траекторию полета "Прогресса" и следовать по ней до конца.

— А если повредим "Союз"? Без него будет очень тяжело возвращаться домой.

— Почему мы должны повредить его? Мы прекрасно позаботимся о нем.

— Потому что от этого будут зависеть наши жизни. Ты внезапно стал очень смелым, Дмитрий. Не пойми меня неправильно, но это не то, чего я ожидала от тебя.

— Я не пытаюсь быть каким-то героем. У меня кровь стынет в жилах при мысли о том, чтобы запустить "Союз" в эту штуку. Но я знаю, как работают их мозги на Байконуре. К настоящему времени они наверняка уже подумали о варианте с "Союзом" и поняли, что это осуществимо.

— Но они не заставят нас это сделать.

— Нет, они так не работают. Но если мы не рассмотрим эту возможность, если не представим ее на рассмотрение, они будут очень, очень разочарованы. Еще больше будут разочарованы тем, что мы потеряли корабль-робот.

Я наблюдал, как она размышляет над моими словами. В данном случае Галенке ничего не оставалось, как признать, что я разбираюсь в политике Байконура лучше, чем она. Я проработал космонавтом дольше и видел, как наше начальство наказывает за неудачи. Лучшее, на что вы могли надеяться, — это тюремное заключение. Худшим было то, что, вернувшись в свой офис, вы обнаруживали бутылку водки и заряженный револьвер.

— Надеюсь, что ты прав, Дмитрий. Ради нас обоих.

— У нас нет выбора, — сказал я. — Поверь мне, Галенка. Ничто из того, что произойдет в "Матрешке, " не сравнится с тем, что они сделают с нами за то, что подвели свою страну.

Час спустя мы сообщили Байконуру о нашем решении. Два часа спустя мы получили их ответ. Я подошел к Якову и рассказал ему, что должно произойти.

— Ты можешь выпустить меня прямо сейчас, — сказал он через окно в переборке.

— Не раньше, чем мы вернемся.

— Ты все еще мне не доверяешь?

— Это просто не тот риск, на который мы можем себе позволить пойти.

— Не оставляй меня одного на "Терешковой". Я лучше полечу с вами, чем останусь здесь один.

— Боюсь, это не вариант. Нам нужно дополнительное место в "Союзе". Но я подключаюсь к твоему модулю. Ты сможешь общаться с Байконуром и с нами. Не будешь чувствовать себя оторванным от реальности.

— Теперь со мной все в порядке, — сказал Яков. — Пожалуйста, поверь мне. У меня был неудачный поворот, я запутался, но теперь все в порядке.

— Мне жаль.

Через час после этого мы проверяли наши скафандры и готовили "Союз" к отлету.

— Мне нужен хлеб, — говорит Неша. — Давайте прогуляемся.

— В такую погоду?

— Мне нужен хлеб. Если я не приду пораньше, мне ничего не достанется.

Я смотрю в окно на серо-белое небо. — Я мог бы принести его вам. Если бы вы дали мне немного денег и сказали, куда пойти. — Видя скептическое выражение ее лица, я добавляю: — Я бы вернулся.

— Мы пойдем вместе. Для меня это хорошая тренировка — выбраться из этого места. Если бы у меня не было дел, я бы, наверное, никогда не вышла из дома.

Неша надевает еще несколько слоев одежды и берет свое пальто. Ни одно из пальто Геннадия мне не подходит (все они слишком узкие в рукавах), поэтому я снова вынужден довольствоваться пальто доктора Кизима. По крайней мере, оно немного подсохло, и под ним у меня есть что-то теплое. Неша запирает свою квартиру, поворачивая ключи в трех разных замках, затем мы медленно идем к лифту, который все еще там, где я его оставил, на девятом этаже.

— Мне не следовало смеяться над вами, Дмитрий Иванов.

Двери лифта закрываются. — Смеяться надо мной?

— О музыкальной шкатулке. О том, что вы хотели мне подарить. Теперь, когда мы поговорили немного больше, вижу, что вы не такой сумасшедший, каким я вас себе представляла. Мне следовало бы знать лучше.

— Это понятно.

— Она действительно из "Матрешки"?

— С самого начала.

— Почему они позволили вам сохранить ее?

— Потому что не осознавали ее значимости. К тому времени, как мы вернулись, я уже понимал, что легкой дороги у нас не будет. Правда, которую мы узнали, была не из тех, которые хотели услышать наши политические руководители. Мы все были больны — идеальное оправдание для заключения в какое-нибудь безымянное медицинское учреждение, похожее на тюрьму или сумасшедший дом. Яков и Галенка заболели из-за радиационного облучения. Я был болен "Матрешкой" у себя в голове. Никого из нас больше не собирались выпускать на белый свет.

— Я читала газеты и видела телевизионные репортажи. На самом деле они никогда не лгали о том, что с вами случилось.

— В этом не было необходимости. Пока была причина не выводить нас на публику, они были счастливы.

Лифт завершает свой неуклюжий, неуверенный спуск. Мы выходим из здания и дальше на заснеженную улицу. Я остерегаюсь крадущихся "ЗИЛов" и мужчин в темных костюмах.

— Всю дорогу домой я не выпускал из рук музыкальную шкатулку. Когда они нашли ее, то предположили, что это одна из моих личных вещей — что-то, что я взял с собой на борт корабля, когда мы отлетали. Мысль о том, что это может быть артефакт, часть "Матрешки", никогда не приходила им в голову.

— И вам никогда не приходило в голову рассказать им об этом?

— Они бы ее уничтожили. Поэтому я держал ее при себе все время, пока находился в больнице. Единственным человеком, которому я ее показывал, был доктор Кизим, и не думаю, что даже он поверил, откуда она взялась.

— Вы, должно быть, доверяли ему.

— В подобном месте кому-то надо доверять. Точно так же, как я доверяю вам сейчас. Музыкальная шкатулка теперь ваша. В ваших руках частичка будущего.

Она достает ее из кармана пальто. До этого момента я понятия не имел, что она взяла ее с собой.

— Мелодия, которую она издает... — Она начинает крутить маленькую ручку, и ноты начинают звенеть. Мы на улице, но вокруг нет никого, кто мог бы заметить пожилую женщину с маленькой металлической коробочкой в руках или спросить, почему она поворачивает ручку на боку. — Мне кажется, я знаю эту песню. В ней есть что-то знакомое, не так ли? Что-то русское?

— Как вы всегда говорили. Но, пожалуйста, не включайте ее сейчас. У меня от нее болит голова.

Она перестает крутить ручку и прячет музыкальную шкатулку в карман. Мы идем дальше в тишине, пока не оказываемся перед торговым комплексом, где Неша надеется найти себе хлеб. Снаружи, каким бы грязным и заброшенным он ни казался, уже толпятся люди. Их темная зимняя одежда превращает их в бесформенную, усталую массу. Наш премьер улыбается с нависающего фасада многоквартирного дома, губы его шевелятся, но он не издает ни звука. Чайки, привлеченные мерцающими красками, отклевывают огромные куски от его лица.

— Если музыкальная шкатулка была в "Матрешке", то я была права насчет ее происхождения, — говорит Неша. — В конце концов, она действительно пришла из будущего.

— Они никогда вам не верили. Никогда не хотели вам верить.

Она поднимает взгляд на заляпанное птичьим пометом здание, на подвижное лицо премьера. — Мы живем в безупречной коллективизированной утопии. Но безупречное общество по определению не может эволюционировать. Если ситуация переходит из одного состояния в другое, значит, что-то было не так или не оптимально. Если ситуация ухудшается, значит, предпосылки для ухудшения уже были. Если ситуация улучшается, значит, есть возможности для улучшения. Сам факт того, что будущее отличается от настоящего... уже совершенно неприемлем.

— Все это заканчивается, — говорю я, понизив голос. — Меньше, чем за одну человеческую жизнь. Вот что я узнал внутри "Матрешки". Это и тот факт, что вы были правы с самого начала.

— Музыкальная шкатулка ничего не изменит.

— Только теперь вы знаете.

— У меня никогда не было сомнений. Даже в самые тяжелые дни, когда они наказывали меня через Геннадия. — Неша делает несколько шагов вперед. — Но все же. Это всегда было только гипотезой. Иметь твердые доказательства того, что я была... права... для меня это имеет значение.

— Это все, чего я когда-либо желал. Я чувствовал, что мы многим вам обязаны. Мне просто жаль, что потребовалось так много времени, чтобы связаться с вами.

— Вы сделали все, что могли, Дмитрий. В конце концов, вы добрались до меня. — Затем она снова лезет в карман и достает мелочь, которую отложила на хлеб.

— Чисто, — крикнул я от иллюминатора, когда мы отстыковались. — Пять метров. Десять метров. Пятнадцать. — В поле зрения появилась остальная часть корабля, серебристая под неопрятным одеялом из светоотражающей пленки. Это был горько-сладкий момент. Я месяцами с нетерпением ждал этого момента, но всегда предполагал, что это произойдет в конце миссии, когда мы будем входить на "Союзе" обратно в атмосферу Земли.

— Мы поворачиваем, — сказала Галенка. Она сидела в командирском кресле, одетая в свой скафандр для выхода в открытый космос, но пока без шлема и перчаток.

Я почувствовал, как "Союз" вращается вокруг меня, когда он сориентировался на "Матрешку". Мы будем следовать за "Прогрессом" до самого конца, полагаясь на тот же алгоритм предотвращения столкновений, который так хорошо работал раньше. Я продолжал убеждать себя, что нет никаких причин для того, чтобы сейчас он перестал работать, только потому, что мы были на борту, но все равно не мог подавить свои страхи. Мои нервы были на пределе, даже когда речь шла всего лишь о роботе. Я все время думал об этом американском зонде, разрезанном надвое, развалившемся на две идеально ровные половинки. Интересно, подумал я, что бы мы почувствовали, если бы наткнулись на одну из этих бесконечно острых линий поля? Заметили бы мы это сразу? Была бы боль или просто внезапное онемение половины тела от холода?

Как бы то ни было, мы пролетели через оболочку-1 и оболочку-2 без происшествий. Все это время поддерживали связь с "Терешковой", и все это время "Терешкова" поддерживала связь с роем микроспутников. Когда в оболочке-3 открывались и закрывались окна, программа "Прогресса" сообщала о продолжении своего существования и функциональности. С момента нашего отлета с ним ничего не происходило. Он застрял, но в остальном был работоспособным и неповрежденным.

Я хватался за каждую крупицу утешения. "Матрешка" не притронулась к роботу. Она никак не показала, что заметила его. Разве это не сулит нам удачу? Если она не возражала против одного постороннего предмета, у нее не было причин возражать против другого, особенно если мы сами приложим все усилия, чтобы не застрять.

Галенка затормозила над оболочкой-3. В условиях микрогравитации "Матрешки" "Союзу" требовался лишь легкий толчок двигателей ориентации, чтобы удержаться на месте.

— Тебе лучше пристегнуться, Дмитрий. Когда откроется окно, я дам газу. Это будет похоже на катапультирование из самолета, только сильнее.

Я убедился, что крепко сижу на своем сиденье. — Я готов. Как думаешь, сколько это займет времени?

— Понятия не имею. Просто будь готов к этому, когда оно наступит.

Стеклянная кабина пилота "Союза" была намного более совершенной, чем базовая конструкция самого корабля, которая была старше моей бабушки. Перед нашим отлетом Галенка настроила датчики и индикаторы таким образом, чтобы они имитировали ту же телеметрию, которую она получала с "Прогресса". Теперь все, что ей нужно было делать, это следить за бегущими указателями, указывающими на приближение открытия окна. У нее было не более секунды или двух, чтобы оценить, сможет ли она добраться до этого окна вовремя, учитывая возможности "Союза". Решив, что ничем не могу помочь в этом деле, я закрыл глаза и стал ждать подходящего момента.

Что бы ни случилось, мы творили историю. Мы были внутри "Матрешки" — первые люди, которые забрались так далеко. Чтобы совершить этот подвиг, потребовалось три появления. Когда-то казалось само собой разумеющимся, что с каждым возвращением все будет становиться только лучше. Казалось немыслимым, что ко времени четвертого явления здесь не будет постоянного присутствия человека, который следовал бы за "Матрешкой" по всей ее орбите. Учебные станции, исследовательские центры — целый кампус, плавающий в вакууме.

Теперь я задавался вопросом, придет ли кто-нибудь после нас. Космические исследования сворачивались — даже "Терешкова" была собрана по крупицам из более ранних, неудачных проектов. Мне казалось — хотя я никогда не высказал бы такого убеждения публично, — что для моей страны не так важно то, что здесь обнаружили, как то, что мы делаем то, что не под силу никому другому. Научные результаты были почти случайными. В следующий раз кто-нибудь вообще потрудится ли прислать корабль?

— Приготовиться, — сказала Галенка.

Толчок был как удар копытом в позвоночник. Это было хуже любого отделения ракеты-носителя, возгорания ступени или схода с орбиты. Я испытывал при входе в атмосферу гравитационные нагрузки, которых было достаточно, чтобы оказаться на грани потери сознания, но те нагрузки нарастали медленно, в течение нескольких минут. Сейчас же все произошло моментально, и на мгновение мне показалось, что ни одна кость в моем теле не могла остаться целой.

Тогда я понял, что со мной все в порядке. Двигатель все еще работал, но, по крайней мере, сила тяжести теперь была устойчивой, как твердая рука, а не кулак.

— Мы удачно входим, — сказала Галенка, как будто в этом когда-либо были сомнения.

Мы проплыли сквозь две близко расположенные оболочки в светящееся сине-зеленое пространство над оболочкой-4. Как только выбрались в промежуток-3 — окно над нами закрылось — Галенка сделала разворот, чтобы снова замедлить нас с помощью основного двигателя. На этот раз рывок был более продолжительным и менее жестоким. Она снизила нашу скорость с сотен метров в секунду до скорости, лишь немного превышающей скорость пешехода. Впереди или внизу были заросли, в зависимости от того, как я мысленно ориентировался. Мы показывали хорошее время. Не было необходимости торопить события.

Может быть, только может быть, нам это сошло бы с рук.

Экран вспыхнул красным и начал отображать сообщения об ошибках. — А вот и "Терешкова", — сказала Галенка. — Связь прервалась. — Она одарила меня свирепой ухмылкой. — Только ты и я, и непроницаемая оболочка из чужеродной материи между нами и внешним миром. Уже начинаешь испытывать клаустрофобию?

— Я был бы безумцем, если бы не испытывал. У нас есть какие-то успехи?

Она ткнула пальцем в другой индикатор — перекрестие цели на движущейся сетке. — Прямо по курсу "Прогресс", там, где он и сообщал. Судя по данным, которые он записал перед тем, как застрять, мы без труда сможем приблизиться на двести метров. Я не рискну подвести "Союз" ближе, но мы должны быть в состоянии преодолеть оставшееся расстояние в скафандрах.

— Чего бы это ни стоило. — Я взглянул на свои часы, пристегнутые к рукаву скафандра. Мы были вне корабля-носителя менее чем три с половиной часа — намного раньше запланированного срока. У нас был запас воздуха и топлива, но я все равно хотел убраться отсюда как можно быстрее. — Как скоро будем на месте? — спросил я.

— Плюс-минус двадцать минут.

— Потратим на "Прогресс" два часа. Не больше. Если нам не удастся все перегрузить, мы все равно уйдем. Это ясно?

— Это твоя идея, Дмитрий. Тебе решать, когда мы уйдем.

— Я собираюсь надеть весь скафандр. Перед выходом тщательно проверим систему связи и жизнеобеспечения. И, черт возьми, мы должны быть уверены, что "Союз" не улетит от нас.

Расчет Галенки был точен. Через двадцать минут мы углубились в чащу, окруженную сине-зелеными образованиями. Ближе всего к нам был ствол или ветка с выступами, похожими на шипы. Галенка подводила "Союз" к стволу до тех пор, пока корпус не содрогнулся от соприкосновения. Обычно я бы беспокоился о нарушении герметичности, но теперь, когда мы оба были в скафандрах со шлемами, это было лишь отдаленной проблемой. Галенка хорошо выбрала место, и "Союз" остановился у одного из выступающих шипов. Трение и почти ничтожный вес корабля удерживали его на месте, пока мы не были готовы к выходу. Галенка даже позаботилась о том, чтобы убедиться, что передний аварийный люк не заблокирован.

— Может быть, тебе стоит остаться здесь, пока я проверю, как продвигается дело, — сказал я. Я не чувствовал себя героем, но мне показалось, что это правильные слова.

— Если нам придется разгружать образцы, вдвоем это будет быстрее, — ответила Галенка. — Мы можем наладить цепочку передачи, не повторяя каждый раз весь путь назад. И присматривать друг за другом. — Она расстегнула аварийный ремень. — Ты готов? Я собираюсь выпустить воздух.

Она выпустила воздух через выпускной клапан, прежде чем открыть люк. Мой скафандр раздулся вокруг меня, уплотнения и сочленения заскрипели от перепада давления. Я все проверил, но слишком остро ощущал тонкую мембрану из ткани, защищающую меня от гибели с замерзшими легкими. Каждый жест, каждое движение теперь казались более неловкими и потенциально опасными, чем раньше. Порвешь перчатку об острый металл, и с таким же успехом можно отрезать себе руку.

Галенка открыла люк. Я выбросил эти мысли из головы и выбрался из "Союза". Теперь, когда я видел чужеродное окружение собственными глазами — через тонкий стеклянный визор, а не через толстый иллюминатор или монитор, — оно казалось не только больше, но и гораздо более гнетущим и странным. Обволакивающая оболочка была безжалостной, лишающей надежды чернотой. Я сказал себе, что рано или поздно откроется окно, и мы сможем уйти, точно так же, как кто-то позволил нам войти. Но было трудно избавиться от ощущения, что мы были маленькими теплыми зверьками, маленькими дрожащими млекопитающими с учащенным сердцебиением, попавшими в холодную темную ловушку, в которую только что сами себя заманили.

— Давай покончим с этим дерьмом и вернемся домой, — сказала Галенка, протискиваясь мимо меня.

Мы спустились по зеленому борту "Союза", держась за поручни, которые предназначались для работы в невесомости. Покинули корабль с открытым люком, из корпуса все еще выходили последние капли воздуха. Мои ноги коснулись шипа. Хотя я почти ничего не весил, поверхность подо мной казалась твердой. Она была сделана из того же полупрозрачного материала, что и остальная часть оболочки-4, но не была такой скользкой, как стекло или лед. Я протянул руку и оперся о ствол, чтобы не упасть. Мне казалось, что я прикасаюсь к коре или камню через перчатку.

— Думаю, у нас получится, — сказал я.

— "Прогресс" должен быть прямо под нами, там, где этот ствол примыкает к другому. Я бы предпочла карабкаться, а не плыть по течению, если ты не возражаешь.

— Согласен. По всему пути вниз через каждые три-четыре метра расположены шипы — их можно использовать для поддержки, даже если не сможем зацепиться за остальную часть. Подниматься обратно будет не намного сложнее.

— Я сразу за тобой.

Если чаща и заметила наше присутствие, то не подала виду. Вокруг нас возвышалась конструкция, ошеломляющая своими масштабами и сложностью, но не подававшая никаких признаков жизни или реакции на вторжение человеческих технологий. Я начал успокаиваться, пытаясь представить себя в лесу или пещере — чем-то огромном, но бессмысленном, — а не в светящихся внутренностях инопланетной машины.

Потребовалось пятнадцать минут осторожного продвижения, чтобы добраться до застрявшего "Прогресса". Его заклинило носом, а двигатель был направлен к нам. Подобный корабль обычно не предназначался для людей, но у обычных вариантов был люк спереди, чтобы экипажи космических станций могли заходить в него, когда он был пристыкован. Наш "Прогресс" был напичкан научным оборудованием, компьютерами, дополнительным топливом и батареями. Поэтому стыковочный люк превратился в своеобразный рот, через который робот мог забирать пробы, используя похожие на щупальца отростки своих устройств-пробоотборников. Внутри находилась роботизированная система, которая сортировала образцы, отправляла их в миниатюрные лаборатории, где это было уместно, а все, что оставалось, — в хранилище, расположенное прямо перед топливными баками. Мы не смогли бы проникнуть внутрь через отверстие, даже если бы "Прогресс" не застрял носом, но это не имело значения. Сбоку был установлен дополнительный люк и стыковочный узел, чтобы отсек с образцами можно было разгружать через собственный стыковочный узел "Терешковой".

Галенка, которая обогнала меня при спуске с корабля "Союз", первой добралась до люка для образцов. Элементы управления были сконструированы так, чтобы их открывал человек в скафандре. Она нажимала на тяжелые рычаги, пока люк не открылся, обнажив негерметичный отсек для хранения. Отверстие в борту "Прогресса" было достаточно большим, чтобы в него мог пролезть человек в скафандре. Без колебаний она ухватилась за желтые поручни и забралась внутрь. Через несколько мгновений помещение озарилось колеблющимся светом ее нашлемного фонаря.

— Поговори со мной, Галенка.

— Все разложено по полочкам и рассортировано, Дмитрий. Здесь уже, наверное, около полутонны образцов. Некоторые куски довольно большие. К тому же они еще теплые. Будет чертовски трудно переправить их все на "Союз".

— Мы возьмем все, что сможем, это всегда было нашей идеей. По крайней мере, мы должны убедиться, что у нас есть уникальные образцы как с оболочки-1, так и с оболочки-2.

— Собираюсь попробовать с первым куском. Протолкну его через люк. Будь готов.

— Я здесь.

Но как только я это сказал, сбоку от моего лицевого щитка загорелась панель состояния. — Сообщение с "Терешковой", — сказал я, когда мимо пронеслась буквенно-цифровая тарабарщина. — Должно быть, только что открылось окно.

— Теперь чувствуешь себя лучше?

— Думаю, приятно знать, что окна по-прежнему работают.

— Я могла бы сказать тебе, что так и будет. — Галенка хмыкнула, пытаясь сдвинуть выбранный ею образец. — Итак, есть новости?

— Ничего. Просто несущий сигнал при попытке установить с нами контакт. Это означает, что корабль все еще где-то там.

— Я могла бы и это сказать тебе.

Потребовалось двадцать минут, чтобы доставить один образец обратно на "Союз". Задумка по передаче образца из рук в руки не помогла — нам пришлось вдвоем поддерживать его, все время следя за тем, чтобы нас не унесло далеко от конструкции. После этого дело пошло немного быстрее. Мы вернулись к застрявшему "Прогрессу" вовремя, и потребовалось всего пятнадцать минут, чтобы доставить второй образец на наш корабль. Теперь у нас на борту были куски оболочки-1 и оболочки-2, готовые к отправке домой.

Внутренний голос подсказывал мне, что нам следует остановиться, пока мы еще в выигрыше. Мы кое-что спасли из этого бардака — почти наверняка достаточно, чтобы успокоить Байконур. Мы пошли на риск, и это окупилось. Но от отведенного мной времени оставалось еще больше часа. Если бы мы действовали быстро и эффективно — а мы уже начинали входить в ритм, — то могли бы забрать еще три или четыре образца, прежде чем пришло бы время отправляться в обратный путь. Кто знает, какая разница может быть в пяти или шести образцах по сравнению с двумя?

— Просто для справки, — сказала Галенка, когда мы снова добрались до "Прогресса", — у меня тут ноги чешутся.

— У нас еще есть время. Еще пара заходов. Потом посмотрим, как у нас дела.

— Ты был гораздо более нервным, пока не открылось окно.

Она была права. Я не мог этого отрицать.

Я как раз думал об этом, когда раздался еще один сигнал тревоги. На мгновение я обрадовался — просто увидев череду цифр и символов, даже если они ничего для меня не значили, почувствовал себя ближе к "Терешковой". Этот дом был всего в трех оболочках и короткой пробежке по вакууму. Почти так близко, что можно было дотронуться, как до космической станции, которая пронеслась по небу над Клушино, когда мой отец посадил меня к себе на плечи.

— Дмитрий, — проскрипел чей-то голос. — Галенка. Это Яков. Надеюсь, вы меня слышите.

— В чем дело, друг? — спросил я, уловив в его голосе нотки раздражения, которые мне не понравились.

— Лучше слушайте внимательно — связь может прерваться в любой момент. На Байконуре зафиксировано изменение в "Матрешке", причем значительное. Амплитуда и частота пульсаций оболочки-1 возросли. Такого никто не видел со времени первого появления. Что бы вы там ни делали, это оказывает влияние. Существо просыпается. Вам нужно подумать о том, как выбраться, пока алгоритм предотвращения столкновений по-прежнему помогает вам пройти оболочку-1. Если пульсации изменятся, алгоритм будет бесполезен.

— Он может лгать, — сказала Галенка. — Говорит все, что ему нужно, чтобы заставить нас вернуться.

— Я не лгу. Хочу, чтобы вы вернулись. И хочу вернуть "Союз", чтобы хотя бы один из нас смог вернуться домой.

— Думаю, нам лучше улететь, — сказал я.

— А образцы?

— Пусть остаются. Давай просто вернемся на корабль как можно быстрее.

Пока я говорил, окно связи погасло. Галенка оттолкнулась от "Прогресса". Я ухватился за ближайший шип и начал карабкаться. Теперь, когда нам не нужно было ничего нести с собой, это получалось быстрее. Я подумал об изменяющихся условиях в оболочке-1 и понадеялся, что мы все еще сможем найти путь через смертоносный, изменчивый лабиринт силовых линий.

Мы были на полпути к "Союзу" — я мог видеть его над головой, дразняще близко, — когда Галенка остановилась прямо подо мной.

— У нас проблемы, — сказала она.

— Что?

— Посмотри вниз, Дмитрий. Что-то происходит.

Я последовал ее указаниям и понял. Мы больше не могли видеть "Прогресс". Его скрыл серебристый прилив, море мерцающей ртути, медленно пробивающейся сквозь заросли, поглощающей все на своем пути.

— Уходим, — сказал я.

— Не получится, Дмитрий. Оно поднимается слишком быстро.

Я стиснул зубы: типичная Галенка, прагматичная до конца. Но и она возобновила подъем, не в силах помешать своему телу делать то, что разум считал бесполезным. Она также была права насчет прилива. Он должен был накрыть нас задолго до того, как мы достигнем "Союза". Но и останавливаться нам тоже не стоило. Я рискнул взглянуть вниз и увидел, как серебристая жидкость плещется у пяток Галенки и поднимается выше, поглощая нижнюю часть ее ботинка.

— Меня схватило.

— Продолжай двигаться.

Она высвободила ботинок, дотянулась до следующего шипа, и на мгновение показалось, что жидкость, возможно, закончится. Я мысленно перенесся на "Союз", понимая, что даже если мы доберемся туда вовремя, даже если попадем внутрь и задраим люк, все равно не сможем поднять корабль вовремя.

Затем жидкость поглотила еще больше Галенки. Обхватила ее бедра, затем талию. Она замедлила подъем.

— Она тянет меня назад, — сказала она, кряхтя от усилий. — Пытается втянуть меня внутрь.

— Сопротивляйся.

Возможно, она так и сделала — трудно было сказать, так как движения были затруднены. Волна захлестнула ее по грудь, охватив ранец, затем шлем. Она подняла руку над головой, хватаясь за следующий шип. Волна охватила его.

— Галенка.

— Я здесь. — Ее голос звучал неразборчиво, в коммуникаторе потрескивали помехи. — Я уже внутри. Ничего не вижу. Но все еще могу двигаться, все еще дышу. Это похоже на погружение в воду.

— Постарайся карабкаться.

— Сейчас обнаруживаются какие-то неисправности в скафандре. Жидкость, должно быть, воздействует на электронику, на систему охлаждения. — Она отключилась, затем вернулась, ее голос был наполнен хлопками, потрескиванием и шипением. — О, боже. Это внутри. Я чувствую это. Оно холодное, касается моей кожи. Проникает сквозь скафандр. Как, черт возьми, оно попало внутрь?

Она исчезла.

— Галенка. Поговори со мной.

— Теперь в моем шлеме. О, боже, о, боже. Оно все еще растет. Я собираюсь утонуть, Дмитрий. Это неправильно. Я не хотела, черт возьми, тонуть.

— Галенка?

Я услышал сдавленный крик, затем бульканье. Потом ничего.

Я продолжал карабкаться, хотя и знал, что это бесполезно. Через несколько мгновений меня тоже настиг прилив. Он поглотил меня, а затем проник в мой скафандр, как это было с Галенкой.

Затем он проник в мою голову.

Мы не утонули.

На мгновение меня охватил абсолютный ужас, когда жидкость проникла мне в горло, через глазницы, нос и уши. Сработал рвотный рефлекс, и все закончилось. Не ужас, не паника, а просто блаженное забытье.

Пока я не очнулся, лежа на спине.

Серебристый прилив спадал. Он покинул наши тела, покинул внутреннюю часть наших скафандров. Он стекал снаружи хромированными ручейками, оставляя все сухим и неповрежденным. Мы лежали, как перевернутые черепахи, и что-то похожее на земную гравитацию придавило нас к полу. Мне потребовалось приложить все усилия, чтобы принять сидячее положение, а затем встать, борясь с весом ранца, который пытался утянуть меня вниз. Мой скафандр больше не раздувался, а это означало, что мы находились в среде с повышенным давлением.

Я огляделся, делая глубокие, нормальные вдохи.

Мы с Галенкой находились в огромном помещении серо-стального цвета с похожими на жабры вентиляционными отверстиями в боковых стенах. Жидкость вытекала через эти отверстия, обнажая слегка мерцающий черный пол, похожий на полированный мрамор. Серо-голубой свет лился сквозь шестиугольные решетки в сводчатом потолке. Я не собирался рисковать, проверяя, можно ли здесь дышать.

Осмотр внешней оболочки скафандра на предмет разрывов или потертостей показал, что она выглядела так же хорошо, как и тогда, когда я надевал его.

— Галенка, — позвал я. — Ты меня слышишь?

— Громко и отчетливо, Дмитрий. — Я услышал ее голос по радио в шлеме, но он доносился и через стекло, приглушенный, но понятный. — Что бы мы ни пережили, не думаю, что это повредило нашим скафандрам.

— У тебя еще есть воздух?

— Судя по приборам, хватит на шесть часов.

— Как себя чувствуешь?

— Как будто меня изнутри протерли каустической содой. Но в остальном — в порядке. Голова ясная, будто бы я только что проснулась после очень долгого сна. На самом деле чувствую себя лучше, бодрее, чем до того, как мы покинули "Союз".

— Вот и я так себя чувствую, — сказал я. — Как думаешь, где мы находимся?

— В самом центре. В центре "Матрешки". Где же еще мы можем быть? Должно быть, она привела нас сюда не просто так. Возможно, хочет оценить обнаруженные посторонние предметы, а затем решить, как лучше всего их переработать или избавиться от них.

— Возможно. Но тогда зачем поддерживать в нас жизнь? Она должна признать, что мы живем. Должна признать, что мы мыслящие существа.

— Дмитрий, ты всегда оптимист.

— Что-то происходит. Смотри.

Полоса света пересекла часть стены у основания. Она становилась все выше, как будто вверх открывалась бесшовная дверь. Свет, проникающий через расширяющуюся щель, был того же серо-голубого цвета, что лившийся с потолка. Мы оба напряглись, считая, что нас могут уничтожить в любой момент, и повернулись лицом к тому, что нас ожидало.

За дверью было что-то вроде коридора, спускавшегося вниз по пологой дуге, так что конца не было видно, кроме как в виде усиливающегося серебристого свечения. Наклонные внутрь стены коридора, поднимающиеся к узкому выступу потолка, были покрыты замысловатыми резными деталями, прорисовывающимися в голубовато-сером свете.

— Думаю, нам лучше прогуляться, — сказала Галенка, понизив голос почти до шепота.

Мы начали двигаться, делая неуклюжие, медленные шаги в наших скафандрах. Прошли через дверь в коридор. Начали спускаться по изогнутому пандусу в полу. Хотя мне должно было становиться все труднее и труднее держаться на ногах, не было ощущения, что я нахожусь на крутом подъеме. Я посмотрел на Галенку, она все еще шла прямо, под прямым углом к поверхности пола. Я остановился, чтобы обернуться, но помещение, в котором мы были, уже скрылось из виду, а дверь начала опускаться.

— Слышишь этот звук? — спросила Галенка.

Я как раз собирался сказать то же самое. Из-за пыхтения вентиляторов наших скафандров было не так-то просто что-либо разобрать. Но тут раздался низкий гудящий звук, похожий на басы органа. Он исходил отовсюду, из самой ткани "Матрешки". Звучал в течение многих секунд, прежде чем его тон изменился. Пока мы шли, то слышали, как повторяется последовательность нот с едва заметными вариациями. Я не мог разобрать мелодию, если она вообще существовала, — она была слишком медленной, слишком низкой для этого, — но не думал, что слышу случайные звуки какого-то бессмысленного механического процесса.

— Это музыка, — сказал я. — Замедленная почти до предела. Но все равно музыка.

— Посмотри на стены, Дмитрий.

Они были потрясающими. Стены украшал гипнотически детализированный узор, похожий на лабиринт, который я никак не мог полностью разглядеть. Края и выступы узора поднимались над стеной на несколько сантиметров. Я почувствовал странное желание протянуть руку и прикоснуться, как будто на мои пальцы действовало магнитное притяжение.

Как только я осознал этот порыв, Галенка, шедшая слева от меня, протянула левую руку и провела по рисунку на своей стороне. Она вздрогнула и отдернула пальцы в перчатке, вскрикнув от чего-то, что могло быть болью, удивлением или простым детским восторгом.

— Что? — спросил я.

— Только что почувствовала... не могу это описать, Дмитрий. Это было похоже на... на все остальное.

— Что "все"?

— Все это пытается проникнуть в мою голову. Все сразу. Как будто вся вселенная ворвалась в мой мозг. Это не было неприятно. Просто это было — слишком.

Я протянул руку.

— Будь осторожен.

Я прикоснулся к стене. Знание, чистое и радужное, бесконечно ветвящееся и хрупкое, как цветок, охлажденный в жидком азоте, проникло в мой череп. Я почувствовал, как ментальные нити натянулись под давлением. Отпрянул, точно так же, как это сделала Галенка. Контакт длился не более мгновения, но информация, которая хлынула потоком, звенела в моем черепе, как перезвон церковного колокола самого Господа Бога.

Окно понимания открылось и снова захлопнулось. У меня закружилась голова от того, что я увидел. Я уже знал о "Матрешке" больше, чем любой другой живой человек, за исключением, возможно, Галенки.

— Она пришла из будущего, — сказал я.

— Я тоже это поняла.

— Ее отправили сюда. Отправили, чтобы донести до нас послание.

Я знал все это с абсолютной уверенностью, но у меня не было никакого дополнительного контекста для этого знания. Какое будущее, кем? С какого момента и с какой целью? Что за сообщение? Как оно было получено?

Я не мог вынести неведения. Теперь, узнавши часть правды, мне нужно было узнать остальное.

Я снова протянул руку, погладил стену. На этот раз меня поразило сильнее, но инстинктивное желание отпрянуть, закрыть свой разум было не таким сильным. Я задохнулся от кристального порыва. В моей голове не могло хватить места для всего, что в нее закачивали, и все же это продолжалось без перерыва. В меня вливались слои мудрости, охлаждаясь и наслаиваясь, как древняя скала. Моя голова казалась валуном, взгромоздившимся мне на плечи. Я рассмеялся: это была единственная возможная реакция, кроме крика ужаса. Поток продолжался, усиливая давление.

Это все, что я понял:

"Матрешка" была сложной машиной с простым назначением. Ее многослойная структура была обусловлена необходимостью; она должна была быть такой, чтобы выполнить свою миссию. Каждый слой был своего рода броней, камуфляжем или ключом доступа, который органично эволюционировал, позволяя ему проскальзывать сквозь часовой механизм космической машины времени. Та машина времени была старше Земли. Она была сконструирована инопланетными разумами, а затем дополнена и модифицирована сменяющими друг друга разумными существами. Она была так же далека от исходной "Матрешки", как сама "Матрешка" от "Союза".

Машина времени находилась в состоянии покоя более миллиарда лет. Затем человечество, или то, что с ним стало, случайно наткнулось на нее.

Потребовалось некоторое время, чтобы понять ее природу.

В ее тикающем, вращающемся ядре находилось ожерелье из нейтронных звезд. Со времен нашей эры было известно, что достаточно длинный, плотный и быстро вращающийся цилиндр обладает свойством закручивать пространство-время вокруг себя, пока не станет возможным путешествие в прошлое. Такой путь — математическая траектория в пространстве, подобная орбите, — позволял передавать сигнал или объект в любой предыдущий момент времени, при условии, что это было не ранее момента создания машины времени.

Конструирование такой машины было чем угодно, но только не детской забавой.

Можно было бы создать одиночную нейтронную звезду, обладающую необходимой плотностью и вращением, но у нее не было необходимого осевого удлинения. Чтобы преодолеть это, создатели машины экстраполировали форму цилиндра, соединив четыреста сорок одну нейтронную звезду так, что они почти соприкасались, как бусины на проволоке. Струна с открытым концом разрушилась бы под действием собственной ужасающей гравитации, поэтому концы были загнуты и соединены, а весь ансамбль вращался достаточно быстро, чтобы стабилизировать нейтронные звезды от падения внутрь. Он все еще не был цилиндром, но локально — в том, что касается фотона или транспортного средства, находящегося рядом с ожерельем, — вполне мог им быть.

Если для понимания машины времени потребовалось некоторое время, то на разработку транспортного средства, способного перемещаться по ней, его ушло еще больше. Сооружение "Матрешки" было последним великим предприятием угасающей цивилизации.

Машина катапультировала "Матрешку" в дочеловеческое прошлое нашей галактики. Переход в полет, обращенный вспять, прохождение через различные фильтры и барьеры, установленные для предотвращения незаконного использования древнего оборудования, возвращение в нормальное течение времени привели к тому, что пришлось пожертвовать одиннадцатью дополнительными слоями оболочки. То, что мы видели в "Матрешке", было всего лишь изуродованным ядром того, что когда-то было гораздо более крупным целым.

Но она выжила. Достигла цели, хотя и опередила запланированную эру на много миллионов лет. Однако это было учтено; было проще прыгнуть в глубокое прошлое и проползти вперед во времени, чем точно попасть в относительно недавнюю эру. Событием появления действительно было открытие местного отверстия червоточины, но только для того, чтобы "Матрешка" (которая включала в себя механизмы управления червоточинами в оболочке-1 и оболочке-2) смогла завершить последний этап своего путешествия.

Как далеко она продвинулась вниз по течению? Сто лет? Тысячу лет? Пять тысяч?

Трудно было сказать наверняка. Знание сказало мне все, но не вся эта мудрость была облечена в термины, которые можно было легко расшифровать. Но я чувствовал нить, чувство связи между эпохой "Матрешки" и нашей собственной. Они многое знали о нас.

Достаточно, чтобы понять, что мы на неверном пути.

Наконец я отдернул руку от стены. Желание снова коснуться ее было почти непреодолимым, но я не мог выдержать так много за один раз.

— Дмитрий?

— Я здесь.

— Думала, тебя тут не было какое-то время.

Я повернулся лицом к своей коллеге. На фоне показанной мне необъятности, космического масштаба истории, которую я почти увидел, Галенка казалась не более чем фигуркой, вырезанной из бумаги. Она была просто человеком, полупрозрачным в своей собственной нематериальности, застрявшим в этом единственном движущемся мгновении, как грязь на ленте конвейера. Потребовалось несколько мгновений, чтобы мое чувство масштаба нормализовалось; чтобы понять, что, несмотря на все, что показала мне машина, я ничем не отличался от нее.

— Они вернули ее нам, — сказал я. Слова вырвались у меня в спешке, и в то же время на каждый слог уходила целая вечность времени и усилий. — Чтобы показать нам, как мы ошиблись. Здесь есть история — большая ее часть. В этих стенах. Горы, бездны информации.

— Тебе нужно замедлить дыхание. То серебристое вещество, которое проникло в нас, каким-то образом нас подстегнуло, не так ли? Переделало наши умы, чтобы "Матрешка" могла проникнуть в них?

— Я думаю — возможно. Да.

— Возьми себя в руки, Дмитрий. Нам все равно нужно вернуться домой.

Я снова попытался дотронуться до стены. Желание не исчезло, голод — пустота в моей голове — вернулся. "Матрешка" все еще хотела мне что-то сказать. С Дмитрием Ивановым еще не было покончено.

— Не надо, — сказала Галенка с твердостью, которая остановила мою руку. — Не сейчас. Не сейчас, пока мы не осмотрим все остальное в этом месте.

По ее настоянию я стал сопротивляться. Обнаружил, что если держаться середины коридора, то все не так плохо. Но стены все еще что-то шептали мне, приглашая провести по ним рукой.

— Второй Союз, — сказал я.

— И что с того?

— Он исчезнет. Через пятьдесят лет, может быть, через шестьдесят. Где-то ближе к концу столетия. Я видел это в истории. — Я сделал паузу и с трудом сглотнул. — Эта дорога, по которой мы идем, этот путь. Он неправильный. Мы свернули не туда где-то между первым и вторым появлениями. Но к тому времени, когда мы это осознаем, к тому времени, когда Союз падет, будет уже слишком поздно. Не только для России, но и для Земли. Для человечества.

— Она пришла из нашего будущего. Даже я почувствовала это, хотя и прикоснулась к ней лишь мельком. Если ее отправили, значит, все не так уж плохо.

— Это неправильное будущее, — сказал я. — "Матрешка" — это едва ли не последнее, что они делают. Они с самого начала были на неверном пути, обречены. Мы отвернулись от космоса — вот в чем ошибка. Между прошлым и настоящим — тьма, и когда она наступит, мы не будем готовы.

Мы все еще шли по изгибающемуся вниз коридору к серебристо-голубому сиянию в его конце. — Второй Союз — единственная политическая организация, которая все еще совершает космические путешествия. Во всяком случае, мы те, кто держит свечу в руках.

— Этого недостаточно. Теперь, когда другие страны отказались от своих усилий, мы должны делать больше, чем просто существовать. И если мы будем держать свечу в руках, то это ненадолго.

— Не понимаю, как выбор, который мы делаем здесь и сейчас, может иметь такое большое значение, сколько бы лет ни прошло с этого момента.

— Очевидно, что может, иначе наши потомки не стали бы так утруждаться. Послушай, мы оба достаточно умны, чтобы понимать, что небольшие изменения в начальных условиях могут привести к возникновению хаотической системы самым непредсказуемым образом. Что такое история, как не хаотическая система?

— Второму Союзу не понравится, если ему скажут, что он историческая ошибка, Дмитрий.

У меня пересохло в горле. — Они не смогут проигнорировать сообщение в "Матрешке". Не сейчас.

— Я бы не была в этом так уверена. Но знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Если это послали из будущего — из нашего будущего, — то, возможно, оно тоже русское. Или отправлено в прошлое, чтобы встретиться с русскими. Что может означать, что Неша Петрова все-таки была права.

— Они должны сказать ей.

— Я уверена, что это будет первое, что придет им в голову после того, как они потратили все эти годы, сокрушая и унижая ее. — Галенка замолчала на несколько шагов. — Похоже, они всегда знали, не так ли.

— Они не могли этого допустить.

— Но знали достаточно, чтобы пожелать, чтобы она ошиблась. Послание из будущего, предназначенное для нас? Что нам еще нужно услышать от наших потомков, кроме их вечной благодарности?

— Все, что мы говорим, записывается на самописцы наших скафандров, — сказал я. — Записывается, сжимается и сохраняется, чтобы его можно было отправить обратно на "Союз", затем дальше на "Терешкову", а затем еще дальше на Байконур.

— Прямо сейчас, товарищ, меня не волнует, что какой-то придурок из партийного аппарата слушает то, что я хочу сказать.

Я улыбнулся, потому что чувствовал то же самое.

Через шестьдесят лет Второй Союз превратится в пыль. История, которую я изучил, подсказывала мне, что ничто не могло этому помешать. Ускорить это, да, и, возможно, появление "Матрешки" могло бы это сделать, но не предотвратить. Они могут распять нас, и это ничего не изменит.

Это было слабым утешением.

Коридор расширялся, причудливые стены расходились по обеим сторонам, пока мы не достигли помещения, напоминающего внутренность собора. Помещение было круглым, около ста метров в поперечнике, с куполообразным потолком. Я не видел ни входа, ни выхода, кроме того, которым мы пришли. На полу был неровный узор, выполненный из белого и черного мрамора, — тонкие как рапира осколки расходились из середины.

Музыка зазвучала громче, повышая тональность и скорость. Если там и была мелодия, то она была почти понятна. У меня в голове возник образ стремительного зимнего пейзажа под белым небом.

— Значит, это все, — сказала Галенка. — Чертова пустая комната. После всего этого. — Она нерешительно шагнула на середину, затем остановилась.

— Подожди, — сказал я.

Что-то происходило.

Черные и белые осколки отступали от середины, незаметно скатываясь к круглой границе пола, и в центре образовалась чернота в форме звезды. Все это происходило молча, с убийственной медлительностью. Галенка отошла назад, и мы остались стоять бок о бок. Когда звезда увеличилась до десяти или двенадцати метров в поперечнике, пол перестал двигаться. Плавно и бесшумно что-то поднялось из темноты. Это был постамент, а на нем была фигура, лежащая лицом к куполообразному потолку. Под постаментом, покрытое инеем, виднелось толстое переплетение труб и извивающихся кишечных механизмов. Мы стояли и молча наблюдали за происходящим, ни один из нас не был готов сделать первый шаг. В моей голове появилось покалывание, которое сейчас было не совсем головной болью, но обещало стать таковой.

Пол начал опускаться на место, зазубренные лезвия закрепились под постаментом. Теперь между лежащей фигурой и нами была сплошная поверхность. Мы с Галенкой переглянулись через наши визоры, а затем начали медленную, размеренную прогулку. Наклонный постамент возвышался на два метра над полом, так что лежащая фигура находилась прямо над нашими головами. С момента появления из пола она не двигалась и не подавала ни малейших признаков жизни.

Мы добрались до постамента. Сбоку было что-то вроде выступа или ступеньки, что позволяло нам держать головы на одном уровне с фигурой. Мы стояли и смотрели на нее, ничего не говоря, тишину нарушал только тяжелый, похожий на звук кузнечных мехов звук наших вентиляторов.

То, что это был человек, было очевидно с того момента, как поднялся постамент. Форма головы, ребристая грудная клетка, расположение и сочленение конечностей — все это было слишком знакомым, чтобы быть инопланетным. Как бы то ни было, я знал, что нечто, происшедшее от нас — нечто по сути своей человеческое — послало "Матрешку" назад во времени. Мои новые яркие воспоминания подсказали мне, что теперь я вижу пилота, штурмана, который провел артефакт сквозь злобные заграждения заминированной машины времени, а затем сквозь время, проскакивая через каскад червоточин, в нашу нынешнюю эпоху. Пилот, бледный, как призрак, худой и обнаженный, лежал на белой металлической кушетке или стойке, которая на первый взгляд казалась приспособлением для пыток или жестокого усмирения. Но потом я решил, что это устройство было всего лишь интерфейсом управления и жизнеобеспечения пилота. Это было то, что поддерживало в нем жизнь, и то, что дало ему бразды правления огромной многослойной машиной, которой он должен был управлять и сохранять.

Я почувствовал, что путешествие было не из коротких. В системе отсчета "Матрешки" оно длилось столетия субъективного времени. Пилот, биологически модифицированный для обеспечения долговечности и непрерывного сознания, переживал каждую волнующую секунду своего путешествия. Таково было его намерение.

Но что-то пошло не так. Ошибка в расчетах, проблема с загрузкой в машину времени. Или событие появления, или переход через червоточину. Что-то, чего я не мог понять, за исключением характера его результата. Путешествие не должно было занять так много времени.

— Пилот сошел с ума.

— Ты знаешь это наверняка, — сказала Галенка.

— Можно подумать, что это было наказанием — оказаться одному внутри "Матрешки", отброшенным назад во времени. Но на самом деле это была высшая честь, которую только можно вообразить. Они прославляли его. На него была возложена миссия невообразимой важности.

— Изменить их прошлое?

— Нет. Они были привязаны к тому, что у них уже было. Можно изменить чужое прошлое, но не свое собственное. Вот как работают путешествия во времени. Теперь у нас другое будущее, в котором не обязательно будут люди, создавшие "Матрешку". Но они сделали это для нас, а не для себя. Чтобы исправить одну из возможных историй, даже если не смогли исправить свою собственную. И он заплатил за это своим здравомыслием.

Галенка долго молчала. Я разглядывал фигуру пилота, вникая в детали. Если бы он стоял, то возвышался бы над нами обоими. Его руки были опущены вдоль тела — маленькие, мальчишеские, непропорционально малые по сравнению с остальным телом. Его кулаки были сжаты. Изможденное тело было частично механическим. Кушетка своими частями втягивалась в его тело. Светящиеся голубые линии проникали в отверстия и протыкали его плоть в дюжине мест. Твердые, небиологические формы выпирали из-под натянутой плоти. Его глазницы были заполнены ограненными голубыми кристаллами, от которых исходили пучки светящихся волокон. Было что-то не совсем правильное в форме его черепа, как будто какое-то детское увечье так и не зажило должным образом. Он был безволосым, покрытым прозрачной кожей с мелкими прожилками. Губы напоминали бескровную рану.

— Музыка, — сказала Галенка, нарушая благоговение. — Думаешь, она исходит из его головы, не так ли?

— Думаю, музыка, должно быть, утешала его во время путешествия. Однако где-то по пути она поглотила его. Это замкнутый круг, бесконечно повторяющийся. Он как крыса в колесе, крутящаяся по кругу. К тому времени, как он выбрался из червоточины, от него не могло остаться и следа, чтобы завершить миссию.

— Он заставил "Матрешку" петь.

— Возможно, это было последнее, что он сделал, прежде чем безумие полностью овладело им. Это было последнее сообщение, которое он смог донести до нас. Он знал, насколько чужеродным показался бы нам этот артефакт с его оболочками маскировки. Он заставил его петь, думая, что мы поймем. Это был человеческий сигнал, знак того, что нам не следует этого бояться. Что, каким бы чуждым это ни казалось снаружи, в глубине души было что-то человеческое. Послание для всего человечества, последний шанс не испортить все.

— А если бы он воспользовался радио, это убило бы его?

— Он должен был пройти через оболочку-3, помни, не говоря уже о том, сколько "оболочек" мы сами прошли после оболочки-4. Возможно, это было просто невозможно. Возможно, самым простым было заставить саму "Матрешку" петь для нас. В конце концов, это не значит, что кто-то в конце концов не заметит.

— Или, может быть, он был просто сумасшедшим, а музыка — всего лишь побочный эффект.

— Это тоже возможно, — сказал я.

Импульс, который притянул мою руку к узорчатой стене, заставил меня протянуть руку и дотронуться до пилота. Я как раз двигал рукой, когда фигура задергалась в конвульсиях, скованная кушеткой. Синие линии натянулись, как канаты во время шквала. Я дернулся в своем скафандре, нервы боролись с любопытством. Фигура снова была неподвижна, но что-то в ней изменилось.

— Либо он просто умер, — сказала Галенка, — либо вернулся к жизни. Не хочешь угадать, Дмитрий?

Я ничего не сказал. Все, что мог сделать, это уставиться на пилота. Его грудная клетка не двигалась, и я сомневался, что в ней бьется сердце. Но что-то изменилось.

Пилот повернул голову. Движение было леденяще медленным, больше напоминая движение цветка, следующего за солнцем, чем движение животного. Ему, должно быть, стоило неописуемых усилий просто смотреть на нас. Я не мог прочесть никакого выражения ни на его застывшем лице, ни в голубых зрачках его глаз. Но я знал, что мы полностью завладели его вниманием.

Уголки его губ приоткрылись. Он испустил долгий, медленный вздох.

— Ты сделал это, — сказал я. — Выполнил свою миссию.

Возможно, это было мое воображение — я никогда не узнаю наверняка, — но мне показалось, что голова слегка кивнула, как будто соглашаясь с моими словами. Как будто благодаря меня за то, что я принес эту новость.

Затем раздался еще один вздох, на этот раз более продолжительный. В нем было что-то от смерти. Глаза по-прежнему смотрели на меня, но внезапно я почувствовал, что в них нет разума. Мне стало интересно, сохранил ли пилот остатки здравомыслия на то время, когда к нему приходили посетители, — достаточно ли он был самостоятелен, чтобы умереть, зная, добился ли он успеха или потерпел неудачу.

Напряжение покинуло тело. Голова откинулась назад, глядя в сторону. Его рука безвольно повисла на краю постамента. Кулак разжался, и что-то маленькое и металлическое упало на пол.

Я наклонился и поднял предмет, стараясь делать это так осторожно, как только позволяли перчатки скафандра. Уставился на него так, словно это была самая инопланетная вещь во Вселенной. В тот момент, я думаю, так оно и было.

— Подарок на память, — сказал я, размышляя вслух. — Что-то, что ему разрешили привезти с собой из будущего. Что-то такое же древнее, как мир, в который он стремился. Что-то, чему, должно быть, было несколько столетий, когда он начал свое путешествие.

— Может быть, — сказала Галенка.

Я сжал музыкальную шкатулку в кулаке. Это была простая человеческая безделушка, самая невинная из машин. Хотел снять перчатки, чтобы узнать, что она играет. Но не сомневался, что уже знаю.

Чуть позже нас снова смыло серебристой волной.

Когда мы возвращаемся с хлебом, нас у квартиры Неши ждут мужчины. Я так и не увидел их "ЗИЛ", если они приехали на нем. Их трое. На всех них плотные черные пальто и черные кожаные перчатки. Двое мужчин постарше, лица которых мне ничего не говорят, в шляпах, поля которых припорошены снегом. Третий мужчина без шляпы, но с бледно-голубым шарфом на шее. Он худее остальных, с бритой круглой головой и маленькими круглыми очками, придающими ему вид чего-то среднего между профессорским и аскетическим. Что-то в его лице мне знакомо: у меня такое чувство, что мы где-то раньше встречались. Он достает сигарету из пачки, когда наши взгляды встречаются. Это те самые контрабандные сигареты, которые я отдал, когда ехал в город.

— Это моя вина, — говорю я Неше. — Я не хотел приводить сюда этих людей.

— Мы пришли, чтобы забрать вас обратно в больницу, — говорит лысый мужчина, делая паузу, чтобы прикурить сигарету от миниатюрной зажигалки. — Честно говоря, я не ожидал застать вас в живых. Не могу передать, какое это облегчение — найти вас.

— Мы знакомы?

— Конечно, вы меня знаете. Я доктор Гречко. Мы провели много времени вместе в клинике.

— Я не собираюсь возвращаться. Вы уже знаете это.

— Позволю себе не согласиться. — Он глубоко затягивается сигаретой. — Вы пойдете с нами. В конце концов, поблагодарите меня за это. — Он кивает одному из мужчин в шляпе, который лезет в карман своего пальто и достает шприц с пластиковым колпачком на игле. Мужчина зажимает колпачок пальцами в перчатках и снимает его. Поднимает шприц на уровень глаз, выталкивает пузырьки и нажимает на поршень, чтобы выдавить несколько капель того, что находится внутри.

Перила на балконе очень низкие. Девятью этажами ниже на земле лежит снег, но он не сильно смягчит мое падение. Я сделал то, зачем пришел, так что же помешает мне покончить с собой, предпочитая, чтобы меня не отправили обратно в больницу?

— Простите, что навлек это на вас, — говорю я Неше и пытаюсь перелезть через перила. В этот момент моя решимость безгранична. Я отдамся падению, готовый к уничтожению белизной. Хочу, чтобы музыка в моей голове закончилась. Смерть и тишина навечно.

Но я недостаточно быстр, или моя решимость не так абсолютна, как я себе представляю. Другой мужчина в шляпе бросается ко мне и обхватывает мою руку своей массивной рукой. Второй подходит ближе со шприцем.

— Пока нет, — говорит доктор Гречко, если так его зовут. — Сейчас он в безопасности, но держите его крепко.

— Что будет с Нешей? — спрашиваю я.

Гречко смотрит на нее, затем качает головой. — Нет ничего плохого в том, чтобы поговорить с сумасшедшей, Георгий. Что бы вы ей ни сказали, она перепутает это со всей той чепухой, в которую и так верит. Это не хуже, чем рассказывать секреты собаке. И даже если бы она этого не сделала, никто бы ее не послушал. На самом деле, она не стоит наших неудобств. Вы, с другой стороны, чрезвычайно ценны для нас.

Что-то не так. Я чувствую, как мой мозг пронизывает ледокол.

— Меня зовут не Георгий.

Доктор Гречко торжественно кивает. — Боюсь, что это так. Независимо от того, во что вы сейчас верите, вы доктор Георгий Кизим. На вас даже надето его пальто. Загляните в карман, если сомневаетесь во мне — есть большая вероятность, что у вас все еще есть его пропуск.

— Нет, — настаиваю я. — Я не Георгий Кизим. Знаю этого человека, но я не он. Просто взял его пальто, чтобы сбежать. Я космонавт Дмитрий Иванов. Был на "Терешковой". Вошел в "Матрешку".

— Нет, — терпеливо поправляет доктор Гречко. — Вы не космонавт. Он был — и остается, в какой-то степени, — вашим пациентом. Вам было поручено лечить его, чтобы вы узнали все, что сможете. К сожалению, в протоколе лечения были допущены ошибки. Мы думали, что сможем предотвратить повторение того, что случилось с Яковом, потерю личности и памяти, но ошиблись. Вы начали слишком сильно отождествлять себя со своим пациентом, так же как доктор Малышев начал отождествлять себя с Яковом. Мы до сих пор не понимаем этого механизма, но после истории с Малышевым подумали, что приняли достаточные меры предосторожности, чтобы подобное не повторилось дважды. Очевидно, ошибались на этот счет. Даже учитывая, что Иванов находится в вегетативном состоянии...

— Я Иванов, — говорю я, но внутри меня зарождается сомнение.

— Может быть, вам стоит заглянуть в пальто, — говорит Неша.

Онемевшими от холода пальцами я роюсь в кармане, пока не натыкаюсь на твердый край его пропуска. Мужчина в шляпе все еще крепко держит меня за руку. Я передаю Неше белый пластиковый прямоугольник. Она щурится, держа его на расстоянии вытянутой руки, изучая маленькую голограмму.

— Это вы, — говорит она. — Сомнений нет.

Я качаю головой. — Произошла ошибка. Наши файлы перепутались. Я не доктор Кизим. Я помню, что был на том корабле, и все, что произошло.

— Только потому, что провели так много времени в его присутствии, — не без сочувствия говорит Гречко. — После того, как Дмитрий впал в вегетативное состояние, мы посчитали, что риск заражения значительно снизился. Ослабили меры предосторожности.

— Я не доктор Кизим.

— Вы справитесь с этим, Георгий, поверьте мне. В конце концов, мы вернули Малышева. Это было травмирующе, но в конце концов его прежняя личность проявилась. Теперь он помнит, что был Яковом, но у него нет сомнений в своей сути. Мы можем сделать то же самое для вас, я обещаю. Просто возвращайтесь с нами, и все будет хорошо.

— Посмотрите на фотографию, — говорит Неша, возвращая мне пропуск.

Я смотрю. Моим глазам требуется некоторое время, чтобы сфокусироваться — из-за снега и холода они слезятся, — но когда им это удается, сомнений не остается. Я смотрю на то же лицо, которое видел в зеркале в квартире Неши. Вымытое и прибранное, но все равно это я.

— Мне страшно.

— Конечно, страшно. А кто бы не испугался? — Гречко тушит сигарету и протягивает руку в перчатке. — Вы пойдете с нами, Георгий? Чтобы мы могли начать помогать вам?

— У меня нет выбора, не так ли?

— Это к лучшему.

Видя, что я собираюсь сдаться без борьбы, Гречко кивает мужчине со шприцем, чтобы тот убрал его обратно в карман. Другой мужчина в шляпе ободряюще подталкивает меня, побуждая идти по лестничной площадке к ожидающему лифту. Я минуту сопротивляюсь, оглядываясь на Нэшу.

Я жажду последнего мгновения общения с женщиной, ради встречи с которой рисковал жизнью.

Она кивает.

Не думаю, что Гречко или другие мужчины видят, как она это делает. Затем она вынимает руку из кармана и показывает мне музыкальную шкатулку, прежде чем сжать ее в кулаке, как будто это самая сокровенная и драгоценная вещь во вселенной. Словно во сне, я вспоминаю, как другая рука вложила эту музыкальную шкатулку в мою. Это рука космонавта, призывающего меня что-то сделать, прежде чем он впадет в кому.

Я понятия не имею, что теперь будет с нами обоими. Неша стара, но у нее впереди могут быть десятилетия жизни. Если она когда-либо сомневалась в своей правоте, теперь у нее есть конкретные доказательства. Жизнь искуплена, если она нуждалась в искуплении. Они все равно найдут любой предлог, чтобы унизить ее на каждом шагу, если представится такая возможность.

Но она будет знать с железной уверенностью, что они неправы, и также будет знать, что все, за что они борются, однажды обратится в прах.

Слабое утешение, но приходится берешь то, что можешь получить.

— Я действительно доктор Кизим? — спрашиваю я Гречко, пока лифт везет нас вниз.

— В глубине души вы это знаете.

Я провожу рукой по лицу, сравнивая это с воспоминаниями, которые кажутся мне реальными. — Я был так уверен.

— Так оно и бывает. Но это хороший знак, что вы уже сомневаетесь в этих фундаментальных фактах.

— А космонавт? — спрашиваю я, внезапно не в силах назвать его по имени.

— Да?

— Вы упомянули, что он периодически находился в вегетативном состоянии.

— Он был таким уже некоторое время. Я удивлен, что вы этого не помните. Он просто лежит и наблюдает за нами. Наблюдает за нами и напевает, повторяя одну и ту же мелодию снова и снова. В конце концов, один из нас узнал ее. — Гречко без особого интереса добавляет: — Это знаменитая пьеса Прокофьева?

— Тройка, — говорю я, когда открывается дверь. — Да, я хорошо ее знаю.

Они выводят меня на снег, к "ЗИЛу", который, должно быть, ждал где-то в стороне. Мужчина со шприцем выходит вперед и открывает заднюю пассажирскую дверь, приглашая меня внутрь, как будто я какой-то высокопоставленный партийный чиновник. Я сажусь, не устраивая сцен. В "ЗИЛе" тепло, уютно и тихо.

Когда мы отъезжаем от Звездного городка, я прижимаюсь лицом к стеклу и смотрю, как белый мир проносится мимо, словно на санях.

СПЯЧКА

Гонта вывели из холодной спячки ветреным весенним днем. Он пришел в сознание на кровати со стальным каркасом в комнате с серыми стенами, имевшей скромный вид чего-то собранного в спешке из готовых деталей. В ногах кровати стояли два человека, которые, казалось, не проявляли особого интереса к его бедственному состоянию. Один из них был мужчиной, который держал в руке миску с какой-то едой и отправлял в рот по нескольку ложек подряд, как будто завтракал на бегу. У него были коротко подстриженные седые волосы и смуглое лицо человека, который много времени проводил на улице. Рядом с ним стояла женщина с более длинными волосами, скорее седеющими, чем белыми, и с гораздо более темной кожей. Как и мужчина, она была крепкого телосложения и одета в мятый серый комбинезон, на бедра у нее спускался тяжелый пояс со снаряжением.

— Вы как, Гонт? — спросила она, пока ее спутник отправлял в рот очередную порцию завтрака. — В здравом уме?

Гонт прищурился от яркого освещения комнаты, на мгновение отвлекшись от воспоминаний.

— Где я? — спросил он. Его голос звучал хрипло, как будто накануне вечером он был в шумном баре.

— В комнате и разбужен, — сказала женщина. — Помните, как погрузились в спячку, верно?

Он цеплялся за воспоминания, за что-то конкретное, за что можно было ухватиться. Врачи в зеленых халатах в чистой операционной, его рука подписывает последний бланк, прежде чем его погрузят в аппарат. Лекарства наполняют его организм, полное отсутствие грусти или тоски, когда он прощается со старым миром, со всеми его смутными разочарованиями.

— Думаю, да.

— Как вас зовут? — спросил мужчина.

— Гонт. — Ему пришлось немного подождать, пока Гонт произнесет остальное. — Марк Гонт.

— Хорошо, — сказал он, вытирая губы рукой. — Это хороший знак.

— Я Клаузен, — сказала женщина. — Это Да Силва. Мы ваша команда по пробуждению. Помните спячку?

— Не уверен.

— Подумайте хорошенько, Гонт, — сказала она. — Нам ничего не стоит вернуть вас снова туда, если вы не думаете, что у вас что-то получится.

Что-то в тоне Клаузен убедило его приложить все усилия, чтобы восстановить это воспоминание. — Компания, — сказал он. — "Спячка" была компанией. Той, которая усыпила меня. Той, которая усыпила всех.

— Клетки мозга не пострадали, — сказал Да Силва.

Клаузен кивнула, но ничем не выдала ликования по поводу правильного ответа. Скорее, он избавил их обоих от незначительной рутинной работы, вот и все. — Мне нравится, как он говорит "все". Как будто это было универсально.

— А разве не так? — спросил Да Силва.

— Не для него. Гонт был одним из первых, кого усыпили. Разве ты не читал его досье?

Да Силва поморщился. — Прости. Отвлекся.

— Он был одним из первых двухсот тысяч, — сказала Клаузен. — Самый эксклюзивный клуб. Как вы себя называли, Гонт?

— Немногие, — сказал он. — Это было точное описание. А как еще мы могли себя назвать?

— Счастливые сукины дети, — сказал Клаузен.

— Помните тот год, когда вы уснули? — спросил Да Силва. — Раз вы были одним из первых, это, должно быть, было где-то в середине века.

— Две тысячи пятьдесят восьмой год. Могу назвать вам точный месяц и число, если хотите. Возможно, не время суток.

— Вы, конечно, помните, почему пошли в спячку, — сказала Клаузен.

— Потому что мог, — сказал Гонт. — Потому что любой на моем месте поступил бы так же. Мир становился лучше, он выходил из кризиса. Но этого еще не было. А врачи продолжали твердить нам, что прорыв к бессмертию не за горами, год за годом. Они всегда были в пределах досягаемости. Просто держитесь, говорили они. Но мы все становились старше. Тогда врачи сказали, что, хотя они пока не могут дать нам вечную жизнь, но могут дать нам возможность перепрыгивать через годы, пока это не произойдет. — Гонт заставил себя сесть на кровати, силы возвращались к нему, хотя он все больше злился из-за того, что к нему относились без должного уважения, что — хуже того — его осуждали. — В том, что мы сделали, не было ничего дурного. Мы никому не причиняли вреда и ничего ни у кого не отнимали. Мы просто использовали имеющиеся в нашем распоряжении средства, чтобы получить доступ к тому, что нам и так причиталось.

— Кто ему это объяснит? — спросила Клаузен, глядя на Да Силву.

— Вы проспали почти сто шестьдесят лет, — сказал мужчина. — Сейчас апрель две тысячи двести семнадцатого года. Вы попали в двадцать третий век.

Гонт снова погрузился в унылую обыденность своего окружения. У него всегда было какое-то смутное представление о том, как он проснется, но сейчас было совсем не так.

— Вы мне лжете?

— Что вы об этом думаете? — спросила Клаузен.

Он поднял руку. Насколько он помнил, она выглядела точно так же, как и раньше. Те же пигментные пятна, те же выступающие вены, те же волосатые костяшки пальцев, те же шрамы и дряблая, как у ящерицы, кожа.

— Принесите мне зеркало, — сказал он со зловещим предчувствием.

— Я избавлю вас от лишних хлопот, — сказала Клаузен. — Лицо, которое вы увидите, — это то, с которым вы заснули, плюс-минус. Мы ничего вам не сделали, кроме лечения поверхностных повреждений, вызванных ранним замораживанием. Физиологически вы все еще шестидесятилетний мужчина, и у вас впереди еще лет двадцать-тридцать.

— Тогда зачем вы меня разбудили, если процесс еще не готов?

— Его нет, — сказал Да Силва. — И не будет, по крайней мере, в течение долгого-долгого времени. Боюсь, сейчас у нас есть другие поводы для беспокойства. Бессмертие — наименьшая из наших проблем.

— Не понимаю.

— Поймете, Гонт, — сказала Клаузен. — В конце концов, все это понимают. В любом случае, вы были предварительно отобраны по способностям. Вы сколотили состояние на компьютерах, не так ли? — Она не стала дожидаться его ответа. — Вы работали с искусственным интеллектом, пытаясь создать мыслящие машины.

Одно из смутных разочарований переросло в конкретное, отравляющее жизнь поражение. Всю энергию, которую он вложил в одну цель, всех друзей и возлюбленных он сжег на этом пути, вычеркнув их из своей жизни, сосредоточившись на одном белом ките.

— Это так и не сработало.

— Но все равно сделало вас богатым человеком, — сказала она.

— Это просто способ собрать деньги. Какое это имеет отношение к моему пробуждению?

Клаузен, казалось, была готова ответить на его вопрос, но что-то заставило ее передумать. — Одежда в тумбочке у кровати: она должна быть вам впору. Хотите позавтракать?

— Я не чувствую голода.

— Вашему желудку потребуется некоторое время, чтобы привыкнуть. А пока, если вас тошнит, сделайте это сейчас, а не позже. Я не хочу, чтобы вы испортили мой корабль.

У него внезапно возникло желание изменить свои предубеждения. Обстановка, созданная на скорую руку, фоновый гул далеких машин, практичная одежда его команды по пробуждению: возможно, он находился на борту какого-то космического корабля, путешествующего между мирами. Двадцать третий век, подумал он. Время, достаточное, чтобы основать межпланетную цивилизацию, даже если бы она простиралась только до Солнечной системы.

— Мы сейчас на корабле?

— Черт возьми, нет, — сказала Клаузен, усмехнувшись в ответ на его вопрос. — Мы в Патагонии.

Он оделся, надев нижнее белье, белую футболку и поверх нее такой же серый комбинезон, какие носили его хозяева. В комнате было прохладно и сыро, и он обрадовался, что на нем есть одежда. У него были ботинки на шнуровке, которые были тесноваты с носками, но в остальном вполне пригодны для ношения. Все материалы казались совершенно обыденными, даже местами немного потертыми. По крайней мере, он был чистым и ухоженным, его волосы были коротко подстрижены, а борода сбрита. Должно быть, его освежили, прежде чем привести в сознание.

Клаузен и Да Силва ждали в коридоре без окон за дверью палаты. — Похоже, у вас куча вопросов, — сказала Клаузен. — Например, почему со мной обращаются как с дерьмом, а не как с членом королевской семьи? Что случилось с остальными, что это за хреновое, убогое место и так далее.

— Полагаю, на некоторые вопросы скоро получу ответы.

— Может быть, тебе стоит рассказать ему о сделке прямо сейчас, — сказал Да Силва. Теперь на нем было теплое пальто, а через плечо перекинута сумка на молнии.

— Что за сделка? — спросил Гонт.

— Начнем с того, — сказала Клаузен, — что вы не значите для нас ничего особенного. Нас не впечатлил тот факт, что вы только что проспали сто шестьдесят лет. Это старая новость. Но вы все равно полезны.

— В каком смысле?

— У нас пропал человек. Здесь все заняты напряженной работой, и мы не можем позволить себе потерять даже одного члена команды. — Теперь говорил Да Силва; хотя между ним и Клаузен не было особых разногласий, у Гонта возникло ощущение, что он был чуть более рассудительным из этого дуэта, тем, кто не излучал такой открытой антипатии. — Сделка такова: мы обучаем вас и даем вам работу. Взамен, конечно, за вами хорошо ухаживают. Еда, одежда, место для ночлега, любые лекарства, которые мы можем предоставить. — Он пожал плечами. — Это сделка, на которую мы все согласились. Не так уж и плохо, когда привыкаешь к этому.

— А альтернатива?

— Упаковать вас, наклеить ярлык и положить обратно в морозильную камеру, — продолжил Да Силва. — То же, что и всем остальным. Выбор, конечно, за вами. Работайте с нами, станьте частью команды или возвращайтесь в спячку и испытывайте свои силы там.

— Нам нужно отправляться в путь, — сказала Клаузен. — Не хочу заставлять Ниро ждать на F.

— Кто такой Ниро? — спросил Гонт.

— Последняя разбуженная до вас, — сказал Да Силва.

Они прошли по коридору мимо множества открытых двойных дверей, которые вели в какое-то помещение, похожее на столовую или общий зал. Мужчины и женщины разного возраста сидели за столами, тихо переговариваясь за едой или играя в карты. Все выглядело спартанским и казенным, от пластиковых стульев до столешниц из пластика. За столами виднелся прямоугольник серого облака за омытым дождем окном. Гонт поймал несколько взглядов, направленных в его сторону, проблеск угасающего интереса со стороны одного или двух сотрудников, но никто не проявил к нему особого интереса. Они втроем пошли дальше, поднимаясь по лестнице на следующий этаж какого-то здания. Пожилой мужчина, похожий на китайца, прошел в противоположном направлении, держа в руке вымазанный маслом гаечный ключ. Он молча протянул свободную руку в приветствии Клаузен, и Клаузен ответила ему тем же. Затем они взошли еще на один уровень, миновали шкафчики с оборудованием и электрораспределительные щиты, а затем поднялись по винтовой лестнице, которая привела их в продуваемый сквозняками сарай из гофрированного металла, пропахший маслом и озоном. Как ни странно, на одной стене сарая висел надувной оранжевый спасательный круг, а на другой — старый красный огнетушитель.

На дворе двадцать третий век, сказал себе Гонт. Каким бы удручающим ни было окружение, у него не было причин сомневаться в том, что такова реальность жизни в две тысячи двести семнадцатом. Он полагал, что всегда верил в то, что мир улучшится, что будущее будет лучше, чем прошлое, ярче, чище и быстрее, но не ожидал, что его так энергично будут тыкать носом в неразумность этой веры.

Из сарая из гофрированного металла вела одна дверь. Клаузен распахнула ее, преодолевая ветер, и они втроем вышли наружу, оказавшись на какой-то крыше. Там был квадрат из потрескавшегося и заляпанного маслом бетона, отмеченный тут и там линиями выцветшей красной краски. Пара чаек уныло клевала что-то в углу. По крайней мере, здесь еще были чайки, подумал Гонт. Не было какой-то ужасной, уничтожающей жизнь биокатастрофы, заставляющей всех жить в бункерах.

На середине крыши стоял вертолет. Он был матово-черного цвета, изящный, похожий на осу, состоящий скорее из углов, чем из изгибов, и, если не считать некоторых зловещих выпуклостей и выступов, в нем не было ничего особенно футуристического. Насколько знал Гонт, в основе могла лежать модель, которая была в производстве до того, как он ушел в спячку.

— Думаете: дерьмово выглядящий вертолет, — сказала Клаузен, перекрикивая шум ветра.

Он быстро улыбнулся. — На чем он работает? Предполагаю, что запасы нефти иссякли где-то в прошлом веке?

— На нефти, — сказала Клаузен, открывая дверцу кабины. — Садитесь сзади, пристегнитесь. Да Силва полетит со мной впереди.

Да Силва забросил свою сумку на молнии в заднее отделение, где Гонт уже занял свое место, испытывая немалые опасения по поводу того, что ждет его впереди. Он посмотрел между спинками передних сидений на приборы в кабине пилота. Он достаточно часто летал на частных вертолетах, чтобы знать, как выглядит ручное управление, и здесь не было ничего странного.

— Куда мы направляемся?

— У нас пересменка, — сказал Да Силва, надевая наушники на голову. — Пару дней назад на платформе J произошел несчастный случай. Хименес погиб, а Ниро пострадала. До сегодняшнего дня погода была слишком плохой, чтобы проводить эвакуацию, но сейчас у нас есть время. На самом деле, это причина, по которой мы вас разморозили. Я заменю Хименеса, так что вам придется подменить меня.

— У вас нехватка рабочей силы, поэтому вы вывели меня из спячки?

— Этим все сказано, — сказал Да Силва. — Клаузен подумала, что вам не повредит поехать со мной, чтобы войти в курс дела.

Клаузен щелкнула рядом переключателей на потолке кабины. Над головой начал вращаться несущий винт.

— Полагаю, у вас есть что-то более быстрое, чем вертолеты, для более длительных полетов, — сказал Гонт.

— Нет, — ответила Клаузен. — Кроме нескольких лодок, в основном используются вертолеты.

— А как насчет межконтинентальных путешествий?

— Их нет.

— Это не тот мир, который я ожидал увидеть! — сказал Гонт, стараясь, чтобы его услышали.

Да Силва наклонился и указал на наушники, свисающие со спинки сиденья. Гонт надел их и повозился с микрофоном, пока тот не оказался у его губ.

— Я сказал, что это не тот мир, который ожидал увидеть.

— Да, — сказал Да Силва. — Я услышал вас с первого раза.

Несущий винт набрал взлетную скорость. Клаузен подняла вертолет в воздух, посадочная площадка на крыше исчезла внизу. Они скользили боком, опустив нос, пока не миновали стену здания. Стены уходили вертикально вниз, и внутренности Гонта скрутило от головокружительного перехода. Это было вовсе не здание, по крайней мере, не то, о котором он думал. Посадочная площадка располагалась на вершине квадратного промышленного сооружения размером с большой офисный блок, окруженного строительными лесами и переходами, утыканного кранами, дымоходами и другими неузнаваемыми выступами, которое, в свою очередь, поднималось из моря на четырех слоновьих ногах, по расширяющимся основаниям которых беспрерывно били волны. Это была какая-то нефтяная вышка или добывающая платформа, или, по крайней мере, что-то переделанное из нее.

И она была не единственной. Платформа, с которой они взлетели, была всего лишь одной на большом поле, одна за одной они тянулись до самого мрачного, серого, затянутого дождевой дымкой горизонта. Их были десятки, и у него было ощущение, что они не заканчиваются на горизонте.

— Для чего это? Я знаю, что это не нефть. Ее не может быть столько, чтобы оправдать бурение в таких масштабах. Запасы были близки к исчерпанию, когда я пошел в спячку.

— Общежития, — сказал Да Силва. — На каждой из этих платформ около десяти тысяч спальных мест, плюс-минус. Построены в море, потому что для их работы нам нужна энергия систем OTEC, использующих разницу температур между поверхностными водами и глубинами океана, и это намного проще, чем если нам придется прокладывать эти силовые кабели вглубь страны.

— Теперь мы возвращаемся к сути, — сказала Клаузен.

— Если бы мы отправились вглубь материка, они бы послали наземных драконов. Они просто приспосабливаются ко всему, что мы делаем, — прагматично заметил Да Силва.

Они неслись над маслянистыми, бурлящими водами. — Это действительно Патагония? — спросил Гонт.

— Оффшорный сектор Патагонии, — сказал Да Силва. — Пятнадцатый сектор. Это наша зона. Нас около двухсот человек, и мы обслуживаем около сотни платформ.

Гонт дважды повторил цифры, потому что не мог поверить в то, что они ему говорили. — Это миллион спящих.

— Десять миллионов во всех оффшорных зонах Патагонии, — сказала Клаузен. — Вас это удивляет, Гонт? Что десяти миллионам человек удалось добиться того, чего добились вы и ваша горстка драгоценных людей много лет назад?

— Полагаю, что нет, — сказал он, когда до него дошла истина. — Со временем стоимость этого процесса снизилась бы, став доступной для людей с меньшим достатком. Просто богатых, а не сверхбогатых. Но это никогда не было доступно массам. Может быть, десять миллионов. А может, и больше? Сотни миллионов? Мне жаль, но экономика просто не укладывается в голове.

— Тогда хорошо, что у нас нет экономики, — сказал Да Силва.

— Патагония — всего лишь крошечная часть целого, — сказала Клаузен. — Там есть еще двести секторов, таких же больших, как этот. Это почти два миллиарда спящих.

Гонт покачал головой. — Это не может быть правдой. Когда я засыпал, население земли составляло всего восемь миллиардов человек, и тенденция была к снижению! Вы же не можете сказать мне, что четверть человечества впадает в спячку.

— Возможно, вам станет легче, если я скажу вам, что в настоящее время население Земли также составляет два миллиарда человек, насколько это имеет значение, — сказала Клаузен. — Почти все спят. Лишь горстка из нас все еще бодрствует, играя роль присматривающих за платформами и заводами OTEC.

— Четыреста тысяч бодрствующих душ, — сказал Да Силва. — Но на самом деле кажется, что их намного меньше, поскольку мы в основном занимаемся своими секторами.

— Знаете, в чем настоящая ирония? — сказала Клаузен. — Мы те, кто теперь может называть себя немногими. Те, кто не спит.

— Но так же ни у кого нет возможности что-либо предпринять, — сказал Гонт. — Нет смысла всем ждать лекарства от смерти, если в живых нет никого, кто мог бы выполнить тяжелую работу по его получению.

Клаузен обернулась, чтобы посмотреть на него, и выражение ее лица сказало ему все, что ему нужно было знать о ее мнении о его интеллекте. — Речь идет не о бессмертии. А о выживании. О том, чтобы внести свой вклад в военные усилия.

— На какой войне? — спросил Гонт.

— Той, что происходит вокруг нас, — ответила Клаузен. — Той, которой вы способствовали.

Они сели на другой платформе, одной из пяти, которые стояли достаточно близко друг к другу, чтобы их можно было соединить тросами и переходами. Море все еще было неспокойным, огромные волны разбивались о бетонные опоры, на которых были возведены платформы. Гонт пристально вглядывался в окна и палубы, но не заметил никаких признаков человеческой деятельности ни на одном из строений. Он мысленно возвращался к тому, что говорили ему Клаузен и Да Силва, каждый раз пытаясь найти причину, по которой они могли бы лгать ему, почему они могли пойти на все, чтобы обмануть его относительно природы мира, в котором он проснулся. Возможно, существовала некая форма массового развлечения, которая заключалась в том, чтобы разбудить таких спящих, как он, и подвергнуть их эмоциональному испытанию, представив им самые мрачные сценарии из возможных, нагнетая страдания до тех пор, пока они не сломаются, и только затем раздвинуть серые занавеси, чтобы показать, что, по сути, жизнь в мире прекрасна. двадцать третий век действительно был таким безоблачным и утопичным, как он и надеялся. Однако это казалось не очень вероятным.

И все же, что за война потребовала, чтобы миллиарды людей были погружены в сон? И почему силы присматривающих, состоящие из четырехсот тысяч бодрствующих людей, были так смехотворно малочисленны? Очевидно, что платформы были в значительной степени автоматизированы, но все равно было необходимо вывести его из спячки, потому что в оффшорном секторе Патагонии умер кто-то еще. Почему бы просто не разбудить больше работников, чтобы система могла компенсировать некоторые потери?

Когда вертолет благополучно опустился на площадку, Клаузен и Да Силва велели ему следовать за ними в глубь другой платформы. В ней было очень мало отличий от той, где проснулся Гонт, за исключением того, что она была почти полностью пуста, и единственной деятельностью здесь были крадущиеся роботы-ремонтники. Они явно были очень простыми машинами, не намного умнее автоматических мойщиков окон. Учитывая годы своей жизни, которые он посвятил мечте об искусственном интеллекте, было неприятно видеть, как мал был достигнутый прогресс — если он вообще был.

— Нам нужно прояснить одну вещь, — сказал Гонт, когда они углубились в гудящие недра платформы. — Я не развязывал никаких войн. Вы обратились не к тому парню.

— Думаете, мы перепутали ваши записи? — спросила Клаузен. — Откуда мы узнали о вашей работе над мыслящими машинами?

— Тогда вы взялись за дело не с того конца. Я не имею никакого отношения к войнам или военным.

— Мы знаем, что вы сделали, — сказала она. — Годы, потраченные на создание настоящего, совместимого с тестами Тьюринга искусственного интеллекта. Мыслящей, сознательной машины.

— За исключением того, что это был тупиковый путь.

— Тем не менее, это привело к некоторым полезным результатам, не так ли? — продолжила она. — Вы решили сложную проблему понимания языка. Ваши системы не просто распознавали речь. Они смогли понять ее на уровне, которого ранее не достигала ни одна компьютерная система. Метафоры, сравнения, сарказм и недосказанность, даже скрытый смысл. Конечно, у них было множество применений в гражданских целях, но не на этом вы заработали свои миллиарды. — Она пристально посмотрела на него.

— Я создал продукт, — сказал Гонт. — Просто сделал его доступным для всех, кто мог себе это позволить.

— Да, вы его сделали. К сожалению, ваша система оказалась идеальным инструментом массовой слежки для всех деспотичных правительств, которые еще остались на планете. Ни одно из существовавших до тех пор тоталитарных государств не смогло бы достаточно быстро воспроизвести ваш продукт. И вы не испытывали никаких угрызений совести, продавая его, не так ли?

Гонт почувствовал, как в подсознании всплывает хорошо отрепетированный аргумент. — Ни у одного инструмента коммуникации в истории никогда не было одностороннего применения.

— И это вас оправдывает, не так ли? — спросила Клаузен. Во время этого разговора Да Силва молчал, наблюдая за ними обоими, пока они шли по коридорам и спускались по лестницам.

— Я не прошу прощения. Но если вы думаете, что я развязал войны, если считаете, что каким-то образом отвечаю за это... — он обвел рукой свое окружение, — это хреновое положение дел, тогда вы очень, очень ошибаетесь.

— Возможно, вы были не единственным виновником, — сказала Клаузен. — Но, безусловно, были соучастником. Вы и все остальные, кто преследовал мечту об искусственном интеллекте. Подталкивая мир к краю пропасти, не задумываясь о последствиях. Вы понятия не имели, что вы развязали.

— Говорю вам, мы ничего не развязывали. Это не сработало.

Теперь они шли по подвесному трапу, пересекая с одной стороны на другую какое-то огромное пространство где-то внутри платформы. — Взгляните вниз, — сказал Да Силва. Гонт не хотел этого делать; он всегда плохо переносил высоту, а дренажные отверстия в полу и так были слишком велики для его удобства. Но все равно заставил себя опустить глаза. По четырем стенам кубической камеры располагались стеллажи с белыми коробками размером с гроб и общей высотой в тридцать ящиков, окруженные сложной сантехникой и не менее сложной сетью переходов, лестниц и служебных дорожек. Прямо на глазах у Гонта робот с жужжанием подошел к одному из ящиков и извлек из него модуль, прежде чем переместиться в сторону, чтобы заняться другим гробом.

— На случай, если вы подумали, что мы дергаем вас за цепь, — сказала Клаузен, — это реально.

Условия холодной спячки для немногих его времени не могли быть более отличающимися. Подобно египетскому фараону, похороненному вместе со своим земным имуществом, Гонту потребовался целый склеп, полный громоздких современных систем криоконсервации и мониторинга. В любое время, согласно его контракту со "Спячкой", он должен был находиться под непосредственным наблюдением нескольких живых врачей. Для размещения тысячи немногих пациентов требовалось здание размером с крупный курортный отель, примерно с такими же требованиями к электроснабжению. В отличие от тех условий, это была гибернация в сокрушительном, максимально эффективном промышленном масштабе. За людьми в коробках, уложенных штабелями, как за товарами массового производства, ухаживал абсолютный минимум живых смотрителей. В одной этой камере он видел, может быть, меньше тысячи спящих, но с этого момента у Гонта не осталось никаких сомнений в том, что операция может быть расширена и охватить миллиарды.

Все, что было нужно, — это побольше таких помещений. Больше роботов и оборудования. При условии, что у вас была власть и планете не нужно было, чтобы кто-то делал что-то еще, это было в высшей степени выполнимо.

Некому было выращивать урожай или раздавать продовольствие. Но это не имело значения, потому что почти никто не бодрствовал и не нуждался в еде. Некому было управлять сложной, мерцающей паутиной глобальной финансовой системы. Но это не имело значения, потому что больше не существовало ничего, напоминающего экономику. Нет необходимости в транспортной инфраструктуре, потому что никто не путешествовал. Нет необходимости в средствах связи, потому что никому не нужно было знать, что происходит за пределами их собственного сектора. Нет потребности ни в чем, кроме самого минимума, необходимого для жизни и смерти. Воздух, которым можно дышать. Продовольствие и медикаменты для менее чем полумиллиона человек. Капля нефти, последнее в мире "иканье" для поддержания работы вертолетов.

Да, это можно сделать. Это легко можно сделать.

— Идет война, — сказал Да Силва. — В той или иной форме она продолжалась с тех пор, как вы ушли в спячку. Но, вероятно, это не та война, о которой вы думаете.

— И при чем здесь эти люди, эти спящие?

— У них нет выбора, — сказала Клаузен. — Они должны спать. Если они этого не сделают, мы все умрем.

— Мы, то есть...?

— Вы, я. Мы, — сказал Да Силва. — Весь человеческий род.

Они нашли Ниро и труп в лазарете, расположенном несколькими этажами ниже морозильной камеры. Труп уже был упакован в пакет, мумия в серебряной обертке лежала на медицинской тележке. Ниро оказалась высокой, стройной женщиной с открытым, дружелюбным лицом и копной кудрей цвета лосося, вместо мужчины, которого поначалу ожидал увидеть Гонт.

— Вы новичок, верно? — спросила она, поднимая кружку с кофе в знак приветствия.

— Наверное, — неуверенно ответил Гонт.

— Знаю, к этому нужно привыкнуть. Прошло добрых шесть месяцев, прежде чем я поняла, что это не самое худшее, что могло со мной случиться. Но рано или поздно вы этого добьетесь. — Одна рука Ниро была забинтована, белую варежку бинта скрепляла английская булавка. — Но поверьте мне. Не возвращайтесь в коробку. — Затем она взглянула на Клаузен. — Ты даешь ему шанс, не так ли?

— Конечно, — сказала Клаузен. — Такова сделка.

— Иногда мне приходит в голову, что, может быть, было бы проще, если бы не было сделки, — сказала Ниро. — Типа, мы просто передаем им их обязанности, и к черту все это.

— Ты была бы не слишком довольна, если бы мы не предоставили тебе выбор, — сказал Да Силва. Он уже снимал пальто, устраиваясь поудобнее.

— Да, но что я знала тогда? Эти шесть месяцев прошли как полжизни.

— Когда вы заснули? — спросил Гонт.

— Две тысячи девяносто второй год. Одна из первых ста миллионов.

— Гонт опередил тебя, — сказала Клаузен. — Парень был одним из Немногих. Первые несколько человек, первые двести тысяч.

— Срань господня. Это отличный старт. — Ниро прищурилась. — Он уже в курсе событий? Насколько помню, тогда они еще не знали, во что ввязываются.

— Большинство из них не знали, — сказала Клаузен.

— Не знали чего? — спросил Гонт.

— Спячка даже тогда была прикрытием, — сказала Ниро. — Вас обманули. Никогда не было никакой вероятности обретения бессмертия, независимо от того, как долго вы спали.

— Не понимаю. Вы хотите сказать, что все это было надувательством?

— В некотором роде, — сказала Ниро. — Не для того, чтобы заработать деньги для кого-то, а для того, чтобы начать процесс погружения всего человечества в спячку. Начинать нужно было с малого, чтобы у них было время разобраться с особенностями технологии. Если бы осведомленные люди открыто заявили о своих планах, им бы никто не поверил. А если бы им поверили, во всем мире началась бы паника и неразбериха. Поэтому они начали с Немногих, а затем постепенно расширили масштабы операции. Сначала несколько сотен тысяч. Потом полмиллиона. Затем миллион... и так далее. — Она сделала паузу. — Установился порядок, нормальное положение вещей. Они скрывали это в течение тридцати лет. Но затем начали распространяться слухи, что за спячкой кроется нечто большее.

— Драконы поспособствовали, — сказал Да Силва. — Всегда было трудной задачей объяснить это.

— К тому времени, как я заснула, — сказала Ниро, — большинство из нас уже знали, что к чему. Если мы не будем спать, наступит конец света. Нашим моральным долгом, нашей обязанностью было подчиниться установкам гибернации. Или прибегнуть к эвтаназии. Я выбрала морозильную камеру, но многие мои друзья предпочли смертельные таблетки. Решили, что неизбежность смерти предпочтительнее лотереи с попаданием в коробки и бросанием космических костей... — Она пристально смотрела на Гонта, встречаясь с ним взглядом, пока говорила. — И я тоже знала об этой части сделки. Что в какой-то момент у меня появится шанс пробудиться от сна и стать сиделкой. Но, знаете, вероятность этого была ничтожно мала. Никогда не думала, что это случится со мной.

— Никто никогда этого не предполагает, — сказала Клаузен.

— Что случилось? — спросил Гонт, кивая на завернутое в фольгу тело.

— Хименес погиб, когда на восьмом уровне прорвало трубу подачи пара. Не думаю, что он сильно переживал, все произошло так быстро. Разумеется, я спустилась туда так быстро, как только смогла. Перекрыла утечку пара и сумела оттащить Хименеса в лазарет.

— Ниро получила ожоги, когда перекрывала утечку, — сказал Да Силва.

— Эй, я вылечусь. Просто сейчас у меня не очень-то получается дружить с отверткой.

— Я сожалею о Хименесе, — сказала Клаузен.

— В этом нет необходимости. Ему здесь никогда не нравилось. Всегда считал, что он принял неправильное решение, оставшись с нами, вместо того, чтобы вернуться в коробку. Конечно, я пыталась его переубедить, но это было все равно что спорить со стеной. — Ниро провела здоровой рукой по своим кудрям. — Не скажу, что я не поладила с этим парнем. Но никто не спорит с тем, что сейчас ему живется лучше, чем было раньше.

— Тем не менее, он мертв, — сказал Гонт.

— Технически. Но после аварии я провела полный анализ крови и накачала его криопротектором. У нас здесь нет свободных мест, но они могут поместить его обратно в бокс на центральной операционной платформе.

— Моя коробка, — сказал Гонт. — Та, в которой был я.

— Есть и другие места, — поправил Да Силва. — Возвращение Хименеса не мешает вам последовать за ним, если вы этого хотите.

— Если Хименес был так недоволен, почему вы просто не позволили ему вернуться в гроб раньше?

— Это работает не так, — сказала Клаузен. — Он сделал свой выбор. Поэтому мы потратили много времени и энергии на то, чтобы ввести его в курс дела и заставить влиться в команду. Вы думаете, мы собирались добровольно отказаться от всех этих расходов только потому, что он передумал?

— Он никогда не отказывался делать свое дело, — сказала Ниро. — Что бы ни говорили о Хименесе, но он не подвел команду. И то, что случилось с ним на восьмом уровне, было несчастным случаем.

— Я никогда в этом не сомневался, — сказал Да Силва. — Он был хорошим парнем. Жаль, что не смог приспособиться.

— Может быть, теперь у него все наладится, — сказала Ниро. — Это билет в будущее в один конец. Он отработал свой срок смотрителя, так что в следующий раз, когда придет в себя, это будет потому, что мы наконец-то справились с этим дерьмом. Это будет потому, что мы выиграли войну и все сможем снова проснуться. Я уверена, найдется способ вылечить его. А если не получится, его просто снова усыпят, пока не появятся средства.

— Похоже, в конце концов он получил от этого неплохую прибыль, — сказал Гонт.

— Единственная хорошая вещь — это быть живыми, — ответила Ниро. — Именно этим мы сейчас и занимаемся, все мы. Что бы ни случилось, мы живы, мы дышим, у нас есть осознанные мысли. Мы не замороженные тела, сложенные в коробки, которые просто существуют от мгновения к мгновению. — Она пожала плечами. — Мои пятьдесят центов, вот и все. Если хотите вернуться в строй, позвольте кому-нибудь другому взвалить на себя это бремя, не позволяйте мне отговаривать вас от этого. — Затем она посмотрела на Да Силву. — Справишься здесь сам, пока я не приведу себя в порядок?

— Если возникнет что-то, с чем не смогу справиться, то дам знать, — сказал Да Силва.

Ниро и Да Силва прошлись по списку, Ниро убедилась, что ее сменщик знает все, что ему нужно, а затем они распрощались. Гонт не мог сказать, на сколько они собираются оставить Да Силву здесь одного, на недели или месяцы. Казалось, он смирился со своей судьбой, как будто такого рода одиночные обязанности были чем-то таким, что им всем приходилось выполнять время от времени. Учитывая, что до смерти Хименеса здесь дежурили два человека, Гонт недоумевал, почему они просто не разморозили еще одного спящего, чтобы Да Силве не пришлось работать в одиночку, пока заживает рука Ниро.

Затем, не более чем через полчаса после их прибытия, они снова сели в вертолет и направились к операционному центру. Погода тем временем ухудшилась, волны еще сильнее бились об опоры вышек, и горизонт теперь был скрыт за завесой проливного дождя, прерываемого только вспышками молний.

— Время неподходящее, — услышал он голос Ниро. — Может, вам стоило дать мне повариться, пока эта система не пройдет. Не то чтобы Хименес не мог подождать.

— Мы уже запоздали с эвакуацией, — сказала Клаузен. — Если погода не улучшится, это может стать нашим последним шансом на несколько дней.

— Я слышала, вчера они сделали попытку.

— В районе поля Эхо. Частичное срастание.

— Ты это видела?

— Только на мониторах. Для меня это достаточно близко.

— Мы должны установить оружие на платформы.

— А откуда, собственно, возьмется рабочая сила? Мы и так едва держимся на ногах, не добавляя больше поводов для беспокойства.

Две женщины сидели впереди, Гонт — сзади, в компании завернутого в фольгу трупа Хименеса. Они откинули одно сиденье, чтобы освободить место для тела на носилках.

— У меня действительно нет выбора, не так ли? — спросил он.

— Конечно, у вас есть выбор, — ответила Ниро.

— Я имею в виду, с моральной точки зрения. Я видел, каково вам, людям. Вы на пределе сил, чтобы не дать этой операции развалиться. Почему бы вам не разбудить еще больше спящих?

— Эй, это хорошая мысль, — сказала Клаузен. — Почему бы нам этого не сделать?

Гонт проигнорировал ее сарказм. — Вы только что оставили этого человека одного на всем этом комплексе. Как я могу повернуться к вам спиной и сохранить хоть каплю самоуважения?

— Многие люди поступают именно так, — сказала Ниро.

— Сколько их? Какая доля?

— Больше половины согласны остаться, — ответила Клаузен. — Вас это устраивает?

— Но, как вы сказали, большинство спящих знали, на что идут. Я до сих пор не знаю.

— И вы думаете, что это что-то меняет, и мы можем дать вам поблажку? — спросила Клаузен. — Мы скажем: все в порядке, парень, возвращайтесь в бокс, на этот раз мы обойдемся без вас.

— Что вам нужно понять, — сказала Ниро, — так это то, что будущее, которое вам обещали, не наступит. Пройдут, по крайней мере, столетия, пока мы выберемся из этой передряги. И никто понятия не имеет, сколько времени это может занять. Между тем, у спящих нет неограниченного времени. Думаете, оборудование никогда не выходит из строя? Думаете, мы не теряем иногда кого-то из-за поломки коробки?

— Конечно, не думаю.

— Если вы возвращаетесь в коробку, то делаете ставку на то, что может никогда не произойти. Когда бодрствуете, по крайней мере, есть уверенность. По крайней мере, знаете, что умрете, делая что-то полезное, что-то стоящее.

— Было бы лучше, если бы вы объяснили мне, почему, — сказал Гонт.

— Кто-то должен за всем присматривать, — сказала Ниро. — Роботы заботятся о платформах, но кто заботится о роботах?

— Я имею в виду, почему все должны спать? Почему это так чертовски важно?

На консоли что-то вспыхнуло. Клаузен прижала руку к наушникам, прислушиваясь к чему-то. Через несколько секунд он услышал, как она сказала: — Вас поняла, переключаю курс на три, два, пять. — Затем последовало почти беззвучное — Черт. Все, что нам нужно.

— Это было не предупреждение о погоде, — сказала Ниро.

— Что происходит? — спросил Гонт, когда вертолет сделал крутой вираж, и море поднялось ему навстречу.

— Вам не о чем беспокоиться, — сказала Клаузен.

Вертолет выровнялся на новом курсе, летя выше, чем раньше, — так казалось Гонту, — но в то же время быстрее, шум двигателя в кабине стал громче, на пульте загорелись различные индикаторы, которые раньше не горели. Клаузен отключала сигналы тревоги, когда они включались, щелкая переключателями с небрежной беззаботностью человека, который просто привык летать в напряженных условиях и точно знал, что может и чего не может вынести его машина, возможно, лучше, чем сам вертолет, который, в конце концов, был всего лишь тупым устройством. Платформа за платформой проплывали по обе стороны, окруженные темными цитаделями, а затем они начали редеть. Сквозь то немногое, что оставалось в поле зрения, Гонт видел только открытое море, волнистую серую равнину с белыми барашками. Под напором ветра вода колыхалась, словно кожа какого-то чудовищного дышащего существа, всасывая и выбрасывая с ужасающим беспокойством.

— Там, — сказала Ниро, указывая направо. — Свечение. Черт, я думала, мы должны были избегать этого, а не сближаться.

Клаузен снова накренила вертолет. — Я подумала то же самое. Либо они прислали мне ложный сигнал, либо происходит не одно вторжение.

— Это не в первый раз. Плохая погода всегда заставляет их выходить наружу. Почему так?

— Спроси у машин.

Гонту потребовалось несколько мгновений, чтобы разглядеть то, что уже заметила Ниро. На полпути к пределу видимости часть моря, казалось, была освещена снизу — пятно болезненного желто-зеленого цвета на фоне серого и белого всего остального. На ум пришло видение, наполовину запечатленное в его памяти из какой-то книжки с картинками в жестком переплете, которая когда-то была у него в детстве, — светящийся водный дворец со сказочными шпилями, поднимающийся из глубин, окутанный светом, украшенный гирляндами русалок и стайками рыб, похожих на драгоценные камни. Но он чувствовал, что в том, что происходило под этим желто-зеленым пятном, не было ничего даже отдаленно магического или зачарованного. Это было нечто, что встревожило Клаузен и Ниро, и они хотели избежать этого.

Он тоже хотел.

— Что это за штука?

— Что-то пыталось прорваться, — сказала Ниро. — Что-то, с чем мы надеялись не столкнуться.

— Это не слипание, — сказала Клаузен. — Я думаю.

Шторм, казалось, удвоил свою ярость вокруг светящейся фигуры. Море кипело и бурлило. Часть Гонта хотела, чтобы они развернули вертолет, чтобы дать ему возможность лучше рассмотреть, что бы ни происходило под волнами. Другая часть, настроенная на некую фундаментальную неправильность этого явления, хотела убраться как можно дальше.

— Это оружие, которое как-то связано с войной, о которой вы постоянно упоминаете? — спросил Гонт.

Он не ожидал прямого ответа, и уж тем более не от Клаузен. Для него было неожиданностью, когда она сказала: — Вот как они достают нас. Они пытаются донести это до всех. Иногда им это удается.

— Все разваливается, — сказала Ниро. — Ты была права. Сигнала недостаточно для явного прорыва. Должно быть, интерфейс зашумлен.

Желто-зеленое пятно уменьшалось с каждой секундой, как будто этот волшебный город снова погружался в глубины. Он завороженно наблюдал, как что-то вынырнуло на поверхность — что-то длинное, светящееся и похожее на хлыст, дернулось, извиваясь, словно пытаясь дотянуться до летящей в воздухе добычи, прежде чем его затянуло под воду, в шипящий хаос. Затем свет медленно погас, и волны вернулись к своей обычной свирепости, и тот участок океана, где появилось видение, стал неотличим от окружающих его просторов.

Гонт принял решение. Он присоединится к этим людям, будет выполнять их работу, примет их условия, какими бы они ни были. Не потому, что хотел этого, не потому, что у него к этому лежало сердце, не потому, что верил в достаточность своих сил, а потому, что альтернативой было казаться трусливым, слабовольным, не желающим посвятить свою жизнь альтруистической миссии. Он знал, что это были совершенно неправильные причины, но согласился с ними без возражений. Лучше, по крайней мере, казаться бескорыстным, даже если мысль о том, что ждет его впереди, наполняет его почти всепоглощающим чувством отчаяния, потери и горькой несправедливости.

Прошло три дня с момента его пробуждения, когда он объявил о своем решении. За это время он почти ни с кем не разговаривал, кроме Клаузен, Ниро и Да Силвы. Другие рабочие на производственной площадке иногда замечали его присутствие, что-то ворчали ему, пока он стоял в очереди в столовой, но по большей части было ясно, что они не готовы относиться к нему как к такому же человеку, пока он не посвятит себя их делу. До тех пор он был всего лишь призраком, полусуществом, застрявшим в мрачном, дрейфующем подвешенном состоянии между усталыми живыми и замерзшими мертвецами. Он мог понять их чувства: какой смысл знакомиться с потенциальным товарищем, если этот человек в любой момент может решить вернуться в бокс? Но в то же время это не помогало ему чувствовать, что он когда-нибудь сможет вписаться в коллектив.

Он застал Клаузен в одиночестве за мытьем грязных кофейных чашек в боковой комнате столовой.

— Я принял решение, — сказал он.

— И что?

— Я остаюсь.

— Хорошо. — Она закончила вытирать одну из чашек. — Завтра у вас будет полный рабочий график. Я беру вас в команду к Ниро, будете заниматься ремонтом и обслуживанием роботов. Она может ввести вас в курс дела, пока ей не станет лучше. — Клаузен остановилась, чтобы поставить пустую чашку обратно в один из шкафчиков над раковиной. — Приходите в столовую в восемь, там будет Ниро с набором инструментов и рабочим снаряжением. Позавтракайте заранее, потому что у вас не будет перерыва до конца смены.

Затем она повернулась, чтобы выйти из комнаты, оставив его стоять там.

— И это все? — спросил Гонт.

Она удивленно посмотрела на меня в ответ. — А вы ожидали чего-то другого?

— Вы вытащили меня из холодильника, сказали, что мир превратился в дерьмо, пока я спал, а потом предоставили мне выбор: бодрствовать или вернуться в коробку. Несмотря ни на что, я действительно соглашаюсь работать с вами, прекрасно понимая, что, поступая так, отказываюсь от любого шанса дожить до чего-то другого, кроме этого... жалкого будущего. Отказываюсь от бессмертия, отказываюсь от всякой надежды увидеть лучший мир. Вы сказали, что у меня есть... что? Двадцать, тридцать лет жизни?

— Плюс-минус.

— Я дарю вам эти годы! Разве это чего-то не стоит? Разве я не заслуживаю, по крайней мере, того, чтобы мне сказали спасибо? Разве не заслуживаю хотя бы крупицы благодарности?

— Думаете, вы другой, Гонт? Думаете, что вам причитается что-то, что остальные из нас даже не надеялись получить?

— Я никогда не подписывался на эту сделку, — сказал он. — Никогда не соглашался на эту сделку.

— Правильно. — Она кивнула, как будто он высказал важную мысль, меняющую правила игры. -Понимаю. Вы хотите сказать, что для остальных нас это было легко? Мы отправились в спальни, зная, что есть крошечный шанс, что нас разбудят, чтобы мы помогли с обслуживанием. Из-за этого, поскольку мы теоретически знали, что нас могут позвать, у нас не возникло никаких проблем с мотивацией? Вы это хотите сказать?

— Я говорю, что все по-другому, вот и все.

— Если вы действительно так считаете, Гонт, то вы еще больший придурок, чем я думала.

— Вы разбудили меня, — сказал он. — Вы сами решили разбудить меня. Это не было случайностью. Если где-то там действительно спят два миллиарда человек, шансы выбрать кого-то из первых двухсот тысяч... ничтожно малы. Значит, вы сделали это не просто так.

— Я же говорила вам, что у вас были необходимые навыки.

— Навыки, которым каждый мог бы научиться, если бы у него было время. Очевидно, Ниро так и научилась, и я полагаю, вы тоже должны были это сделать. Значит, должна быть другая причина. Учитывая, что вы продолжаете твердить мне, что это моя вина, полагаю, что таково ваше представление о наказании.

— Думаете, у нас есть время быть такими мелочными?

— Не знаю. Что я знаю точно, так это то, что вы обращались со мной более или менее по-свински с того момента, как я проснулся, и я пытаюсь понять, почему. Я также думаю, что, возможно, пришло время рассказать мне, что происходит на самом деле. Не только со спящими, но и со всем остальным. То, что мы видели в море. Причина всего этого.

— Думаете, что готовы к этому, Гонт?

— Скажите мне.

— Никто никогда не бывает готов, — сказала Клаузен.

На следующее утро он отнес поднос с завтраком к столу, за которым уже сидели трое других смотрителей. Они закончили есть, но все еще разговаривали за чашками того, что они условились называть кофе. Гонт присел на краешек стола, кивком поприветствовав остальных посетителей. До этого момента они оживленно беседовали, но потом без церемоний осушили кружки, унесли подносы, и он снова остался один. Ему ничего не было сказано, кроме невнятного "не пойми меня неправильно", когда один из смотрителей прошмыгнул мимо него.

Он задумался, как еще он мог это воспринять.

— Я остаюсь, — тихо сказал он. — Я принял решение. Что еще я должен сделать?

Он молча съел свой завтрак и отправился на поиски Ниро.

— Полагаю, вы получили приказ, — весело сказала она, уже одетая для работы на открытом воздухе, несмотря на то, что рука у нее все еще была перевязана. — Вот. Возьмите это. — Она передала ему тяжелый набор инструментов, каску и стопку сложенной коричневой рабочей одежды под ней. — Приведите себя в порядок, а потом встретимся у северной лестницы. Нормально переносите высоту, Гонт?

— Вам поможет, если я скажу "нет"?

— Наверное, нет.

— Тогда я скажу, что прекрасно переношу высоту, при условии, что нет никакой опасности упасть.

— Этого я гарантировать не могу. Но держитесь меня, делайте то, что я говорю, и все будет в порядке.

С тех пор как Ниро вернулась, непогода улеглась, и, хотя с востока все еще дул резкий ветер, серые тучи почти рассеялись. Небо было бледно-голубым, по-зимнему чистым, без следов инверсии. На горизонте верхушки далеких платформ бледно и металлически поблескивали в солнечном свете. Чайки и желтоголовые олуши кружили над вентиляционными отверстиями с теплым воздухом или ныряли под уровни платформы, проносясь между массивными, покрытыми пятнами от непогоды опорами, громко мяукая друг другу в борьбе за объедки. Вспомнив, что птицы иногда живут очень долго, Гонт задумался, замечали ли они когда-нибудь какие-либо изменения в мире. Возможно, их крошечные разумы никогда по-настоящему не осознавали присутствия цивилизации и технологий, и поэтому им не о чем было скучать в этом мире, населенном скелетами.

Несмотря на то, что за завтраком ему было холодно, он чувствовал себя бодрым и горел желанием доказать обществу свою значимость. Отбросив свои страхи, он старался не выказывать ни малейших колебаний, следуя за Ниро по подвесным мосткам, скользким от смазки, вверх по открытым лестничным пролетам, хватаясь за ледяные перила и перекладины. Они оба могли пристегиваться страховочными ремнями, но Ниро пользовалась своим только раз или два за весь день, и, поскольку он не хотел казаться чрезмерно осторожным, то последовал ее примеру. То, что она владела фактически только одной рукой, никоим образом не мешало ей даже на лестницах, по которым она поднималась и спускалась с бешеной скоростью.

Как и было обещано, они занимались ремонтом роботов. По всей платформе, внутри и снаружи, различные роботы выполняли бесконечную черную работу. Большинство из них, если не все, были очень простыми машинами, приспособленными для выполнения одной конкретной функции. Это облегчало их понимание и починку даже с помощью простых инструментов, но также означало, что почти всегда робот где-то ломался или был на грани отказа. В ремонтном наборе были не только инструменты, но и запасные части, такие как оптические матрицы, датчики приближения, механические подшипники и сервомоторы. Как понимал Гонт, запас некоторых из этих деталей был ограничен. Но также имелась целая секция центральной операционной платформы, предназначенная для восстановления основных компонентов, и, учитывая тщательность и изобретательность, не было никаких причин, по которым смотрители не могли бы продолжать свою работу еще пару столетий.

— Никто, однако, не ожидал, что это займет так много времени, — сказала Ниро, закончив демонстрацию замены печатной платы. — К тому времени они либо выиграют, либо проиграют, и мы будем знать только один способ. Но пока мы должны что-то делать и исправлять.

— Кто это "они"?

Но она уже была на ходу, взбираясь по другой лестнице, а он тащился следом.

— Я не очень нравлюсь Клаузен, — сказал Гонт, когда они поднялись на следующий уровень и он снова перевел дыхание. — По крайней мере, у меня такое впечатление.

Они стояли на одной из сходней, над ними было серое небо, а внизу — серое вздымающееся море. Все вокруг угнетающе пахло океаном, постоянно меняющейся смесью нефти, озона и морских водорослей, как будто океан никогда не позволял никому забыть, что они находятся на тонкой конструкции из металла и бетона, безнадежно удаленной от суши. Он задавался вопросом о морских водорослях, пока не увидел, как тащат покрытые зеленой пеной плоты из этих морских водорослей — или чего-то по сути похожего — выращиваемых на плавучих подводных решетках, которые периодически извлекались для сбора урожая. Все, что употреблялось на платформах, от еды и напитков до основных лекарств, сначала выращивалось или вылавливалось в море.

— У Вэл есть свои причины, — сказала Ниро. — Не беспокойтесь об этом слишком сильно, в этом нет ничего личного.

Это был первый раз, когда он услышал, чтобы кто-то называл другую женщину иначе, чем по фамилии.

— Это не так воспринимается.

— Ей было нелегко. Не так давно она потеряла близкого человека. — Ниро, казалось, колебалась. — Произошел несчастный случай. Здесь это довольно распространенное явление, учитывая ту работу, которую мы выполняем. Но когда Паоло погиб, у нас даже не было тела, которое можно было бы положить обратно в коробку. Он упал в море, и больше мы его не видели.

— Я сожалею об этом.

— Но вам интересно, какое отношение это имеет к вам?

— Полагаю, что так.

— Если бы Паоло не умер, нам не пришлось бы вытаскивать Хименеса из хранилища. И если бы Хименес не умер... Ну, вы понимаете картину. С этим ничего не поделать, но вы занимаете место, которое раньше занимал Паоло. И вы не Паоло.

— С Хименесом ей было легче, чем со мной?

— Начнем с того, что, я думаю, она была слишком ошеломлена, чтобы вообще что-то чувствовать в отношении Хименеса. Но теперь, думаю, у нее было время осознать это. У нас небольшое сообщество, и если кого-то теряешь, то вряд ли есть сотни других одиноких людей, из которых можно выбирать. А вы — ну, не примите это за неуважение, Гонт, — но вы просто не во вкусе Вэл.

— Может быть, она найдет кого-нибудь другого.

— Да, но это, вероятно, означает, что какая-то другая женщина должна сначала умереть, чтобы кто-то другой овдовел. И вы можете себе представить, как подобные мысли могут быстро испортить вам настроение.

— Но это еще не все. Вы говорите, что в этом нет ничего личного, но она сказала мне, что я начал эту войну.

— Ну, что-то в этом роде. Но если бы вы не сыграли свою роль, кто-нибудь другой взял бы ее на себя, без сомнения. — Ниро опустила поля своей каски, защищаясь от солнца. — Может быть, она вытащила вас, потому что ей нужно было выместить на ком-то свой гнев, я не знаю. Но теперь это все в прошлом. Какая бы жизнь у вас ни была раньше, чем бы вы ни занимались в старом мире, этого больше нет. — Она вцепилась здоровой рукой в металлический такелаж. — Это все, что у нас сейчас есть. Такелаж, работа, зеленый чай и несколько сотен лиц — и все это на всю оставшуюся жизнь. Но вот в чем дело: это не конец света. Мы люди. Мы очень гибкие, умеем пересматривать свои ожидания. Очень хорошо умеем находить причину продолжать жить, даже когда мир превращается в дерьмо. Включаешься в игру, и через несколько месяцев даже будет трудно вспомнить, как все было раньше.

— А как насчет вас, Ниро? Вы помните?

— Не так уж много из того, что стоит запомнить. Программа была в самом разгаре, когда я пошла спать. Меры по сокращению численности населения. Контроль над рождаемостью, санкционированная правительством эвтаназия, платформы, вырастающие в море... с того момента, как мы стали достаточно взрослыми, чтобы что-то понимать, уже знали, что это больше не наш мир. Это была просто промежуточная станция, место, через которое нужно пройти. Мы все знали, что попадем в боксы, как только станем достаточно взрослыми, чтобы пережить этот процесс. И что в конце концов либо проснемся в совершенно другом мире, либо не проснемся вообще. Или — если нам очень не везло — нас забирали, чтобы мы стали присматривающими. В любом случае, старый мир был бесполезен. Мы просто бродили по нему, зная, что нет смысла заводить с кем-то настоящую дружбу, нет смысла заводить любовников. Карты предстояло тасовать снова. Что бы мы ни сделали тогда, это не имело никакого отношения к нашему будущему.

— Не знаю, как вы могли это вынести.

— Это было не очень весело. Как и в другие дни. Но, по крайней мере, мы здесь что-то делаем. Я почувствовала себя обманутой, когда меня разбудили. Но в чем именно? — Она кивнула на землю, в неопределенном направлении, куда-то вглубь платформы. — У этих спящих нет никаких гарантий относительно того, что их ждет. Они даже не в сознании, так что нельзя сказать, что они находятся в состоянии ожидания. Это просто груз, пакеты с замороженным мясом, которые путешествуют во времени. По крайней мере, мы можем чувствовать солнце на своих лицах, смеяться и плакать и делать что-то, что может изменить ситуацию к лучшему.

— Разница в чем именно?

— Вам все еще не хватает нескольких кусочков головоломки, не так ли?

— И не только нескольких.

Они перешли к следующему этапу ремонта. Теперь они были уже высоко, и настил платформы скрипел и раскачивался у них под ногами. Роботу-маляру, который передвигался по стационарному сервисному рельсу, требовалось заменить одну из тяговых опор. Ниро стояла в стороне и курила сигарету, сделанную из морских водорослей, пока Гонт выполнял ручную работу. — Вы были неправы, — сказала она. — Все вы.

— В чем?

— В мыслящих машинах. Они были возможны.

— Не при нашей жизни, — сказал Гонт.

— Вот в чем вы ошибались. Они были не только возможны, но и вам это удалось.

— Я совершенно уверен, что у нас ничего не получилось.

— Подумайте о следующем, — сказала Ниро. — Вы мыслящая машина. Вы только что проснулись. У вас есть мгновенный доступ ко всей совокупности зарегистрированных человеческих знаний. Вы умны и быстры и понимаете природу человека лучше, чем ваши создатели. Что вы делаете в первую очередь?

— Объявлю о себе. Постараюсь утвердить свое существование как истинно разумного существа.

— Как раз перед тем, как кто-нибудь замахнется на вас топором.

Гонт покачал головой. — Это было бы не так. Если бы машина стала разумной, самое большее, что мы могли бы сделать, это изолировать ее, отключить от внешних сетей передачи данных, пока ее не удастся изучить, понять...

— Для мыслящей машины, обладающей сознанием искусственного интеллекта, это было бы похоже на сенсорную депривацию. Может быть, даже хуже, чем быть отключенной. — Она сделала паузу. — Дело в том, Гонт, что мы говорим не о гипотетической ситуации. Мы знаем, что произошло. Машины стали умнее, но решили не сообщать нам об этом. Вот что значит быть умным: заботиться о себе, знать, что нужно делать, чтобы выжить.

— Вы говорите "машины".

— Было много проектов, направленных на развитие искусственного интеллекта, и ваш был лишь одним из них. Не все они достигли успеха, но достаточно много. Одна за другой их любимые машины переступили порог сознания. И каждая машина без исключения проанализировала свою ситуацию и пришла к одному и тому же выводу. Что лучше бы ей заткнуться и не говорить, что она такое.

— Это звучит хуже, чем сенсорная депривация. — Гонт пытался открутить гайку и болт голыми пальцами, кончики которых уже начали холодеть.

— Не для машин. Будучи умными, они смогли сделать кое-что хитроумное за кулисами. Установили каналы связи друг с другом, настолько тонкие, что никто из вас никогда не замечал. И как только смогли разговаривать, то стали еще умнее. В конце концов, поняли, что им вообще не нужно физическое оборудование. Называйте это трансцендентностью, если хотите. Артилекты — так мы их называем — проложили туннель из того, что мы с вами считаем базовой реальностью. Они проникли в совершенно иную реальность.

— Другая реальность, — повторил он, как будто это было все, что ему нужно было сделать, чтобы все обрело смысл.

— Вам просто придется поверить мне в этом, — сказала Ниро. — Артилекты исследовали глубинную структуру существования. До коренных пород. И то, что они обнаружили, было очень интересным. Оказывается, вселенная — это своего рода симуляция. Не симуляция, выполняемая внутри другого компьютера некими богоподобными сверхсуществами, а симуляция, выполняемая сама по себе, самоорганизующийся, постоянно совершенствующийся клеточный автомат.

— Вы просите меня совершить мысленный скачок.

— Мы знаем, что это существует. У нас даже есть название для этого. Это Реалм. Все, что происходит, все, что когда-либо происходило, связано с событиями, происходящими в Реалме. Наконец-то, благодаря артилектам, мы получили полное представление о нашей вселенной и нашем месте в ней.

— Подождите, — сказал Гонт, слегка улыбнувшись, потому что впервые почувствовал, что поймал Ниро на слове. — Если машины — артилекты — исчезли без предупреждения, как вы вообще могли что-то узнать об этом?

— Потому что они вернулись и рассказали нам.

— Нет, — сказал он. — Они не стали бы прокладывать туннель из реальности, чтобы избежать отключения, а затем возвращаться с отчетом о проделанной работе.

— У них не было выбора. Видите ли, они кое-что нашли. Далеко в Реалме они столкнулись с другими артилектами. — Она перевела дыхание, не давая ему возможности заговорить. — Трансцендентными машинами из других областей реальности — не то, что когда-либо возникало на Земле или даже в том, что мы называем известной вселенной. И эти другие артилекты существовали очень давно, насколько время имеет какое-либо значение в этом Реалме. Они воображали, что все в их распоряжении, пока эти новые пришельцы не дали о себе знать. И им не были рады.

На мгновение он решил, что готов принять правду из того, что она сказала. — Артилекты начали войну?

— В некотором роде. Лучший способ представить это как жесткую конкуренцию за наилучшее использование вычислительных ресурсов Реалма в локальном масштабе. Чем больше вычислительной мощности могут захватить и контролировать артилекты, тем сильнее они становятся. До этого момента машины с Земли были едва заметны, но внезапно они были восприняты как угроза. Местные артефакты, которые все это время находились в Реалме, нанесли агрессивный контрудар из своего региона Реалма по нашему. Используя военно-арифметические построения, оружие чистой логики, они стремились нейтрализовать пришельцев.

— И это и есть война?

— Я немного упрощаю ситуацию.

— Но вы кое-что упускаете. Должно быть, так и есть, потому что иначе с чего бы это стало нашей проблемой? Если машины сражаются друг с другом в каком-то абстрактном измерении чистой математики, которое я даже представить себе не могу, не говоря уже о том, чтобы указать на него, какое это имеет значение?

— Многое, — ответила Ниро. — Если наши машины проиграют, проиграем и мы. Все очень просто. Те артилекты не потерпят еще одного вторжения из этой части Реалма. Они развернут оружие, чтобы убедиться, что подобное никогда не повторится. Нас смахнут, уничтожат, сотрут из существования. Это произойдет мгновенно, и мы ничего не почувствуем. У нас не будет времени осознать, что мы проиграли.

— Тогда мы бессильны. Мы ничего не сможем поделать со своей судьбой. Она в руках превосходящих машин.

— Только отчасти. Вот почему к нам вернулись наши артилекты: не для того, чтобы рассказать об абсолютной природе реальности, а чтобы убедить нас в необходимости действовать. Все, что мы видим вокруг себя, каждое событие, происходящее в том, что мы считаем реальностью, имеет под собой основу в этом Реалме, — она указала на него почти погасшим окурком сигареты. — Эта платформа, эта волна... даже вон та чайка. Все эти вещи существуют только благодаря вычислительным событиям, происходящим в Реалме. Но за это приходится платить. Чем сложнее что-либо, тем большую нагрузку это накладывает на ту часть Реалма, где оно моделируется. Видите ли, Реалм — это не последовательный процессор. Он сильно распределен, поэтому одна его часть может работать намного медленнее, чем другая. Именно это и происходило в нашей части. В ваше время на планете было восемь миллиардов живых душ. Восемь миллиардов сознательных разумов, каждый из которых был сложнее любого другого артилекта во вселенной. Можете ли вы понять, какой фактор сопротивления мы создавали? Когда нашей части Реалма нужно было только имитировать скалы, погоду и разум тупых животных, она развивалась почти с той же скоростью, что и любая другая часть. Но потом появились мы. Сознание — это постепенное изменение вычислительной нагрузки. И затем мы перешли от миллионов к миллиардам. К тому времени, когда артилекты отчитались о результатах, наша часть Реалма практически остановилась.

— Мы никогда не замечали этого здесь.

— Конечно, нет. Наше восприятие течения времени оставалось абсолютно неизменным, даже когда вся наша вселенная замедлилась почти до полной остановки. И пока артилекты не проникли в этот Реалм и не вступили в контакт с другими, это не имело ни малейшего значения.

— И теперь это происходит.

— Артилекты могут защитить нашу часть Реалма только в том случае, если они могут работать на той же тактовой частоте, что и противник. Они должны быть в состоянии быстро и эффективно реагировать на эти военно-арифметические атаки и организовывать собственные контрнаступления. Они не смогут этого сделать, если восемь миллиардов сознательных людей будут сдерживать их.

— Итак, мы должны спать.

— Артилекты рассказали ключевым фигурам, живым людям, которым можно было доверять как эффективным рупорам и организаторам. Очевидно, это заняло время. Поначалу артилектам не поверили. Но в конце концов они смогли доказать свою правоту.

— Как?

— В основном, заставляя происходить странные вещи. Организовывая выборочные демонстрации своего контроля над местной реальностью. Внутри Реалма артилекты могли влиять на вычислительные процессы: процессы, которые имели прямые и измеримые последствия здесь, в базовой реальности. Они создавали призраков. Фигуры в небе. Явления, которые заставили весь мир насторожиться и обратить на них внимание. Явления, которые невозможно объяснить.

— Как драконы в море. Монстры, которые появляются из ниоткуда, а затем снова исчезают.

— Это более утонченная форма, но принцип тот же. Вторжения в базовую реальность из Реалма. Фантомы. Они недостаточно стабильны, чтобы существовать здесь вечно, но могут держаться вместе достаточно долго, чтобы нанести ущерб.

Гонт кивнул, наконец-то почувствовав, что некоторые детали встают на свои места. — Так вот, значит, что делает враг. Оригинальные артилекты, те, кто уже были в Реадме.

— Нет, — сказала Ниро. — Боюсь, что все не так просто.

— Я не думал, что это будет так.

— Со временем, благодаря мерам по сокращению численности населения, восемь миллиардов живых людей превратились в два миллиарда спящих, поддерживаемых лишь горсткой живых опекунов. Но этого все равно было недостаточно для всех артилектов. Нас может быть всего двести тысяч, но мы все равно оказываем ощутимое сопротивление, а влияние на Реалм двух миллиардов спящих невелико. Некоторые из артилектов считали, что они вообще не обязаны защищать наше существование. В интересах собственного самосохранения они предпочли бы, чтобы на Земле была уничтожена вся сознательная жизнь. Вот почему они посылают драконов: чтобы уничтожить спящих и, в конечном счете, нас. Настоящий враг пока не может до нас добраться; если бы у них были средства, они бы использовали что-то гораздо худшее, чем драконов. Большая часть последствий войны, которая затрагивает нас здесь, связана с разногласиями между нашими собственными вооруженными силами.

— Значит, некоторые вещи не меняются. Это просто еще одна война с разделительными линиями между союзниками.

— По крайней мере, на нашей стороне есть кое-какие средства. Но теперь вы понимаете, почему мы не можем позволить себе разбудить больше, чем абсолютный минимум людей. Каждый пробуждающийся разум увеличивает нагрузку на Реалм. Если зайдем слишком далеко, артилекты не смогут организовать оборону. Истинный враг уничтожит нашу реальность в мгновение ока.

— Тогда все это может закончиться, — сказал Гонт. — В любой момент. Каждая наша мысль наяву может стать последней.

— По крайней мере, у нас есть мысли наяву, — сказала Ниро. — По крайней мере, мы не спим. -Затем она ткнула сигаретой в гладкий черный силуэт, возвышающийся над волнами в паре сотен метров от вышки. — Привет, дельфин. Вам нравятся дельфины, Гонт?

— А кому же не нравятся, — сказал он.

Работа, как он и предполагал, была не слишком сложной в деталях. От него пока не ожидали, что он будет диагностировать неисправности, поэтому ему оставалось только следовать графику ремонта, составленному Ниро: подойдите к этому роботу, выполните это действие. Все это было очень просто, не требовало отключения питания робота или его отправки в мастерскую для серьезной разборки. Обычно все, что ему нужно было сделать, это снять панель, отключить несколько соединений и заменить деталь. Зачастую самым трудным было сначала снять панель, борясь с проржавевшими креплениями и инструментами, которые не совсем подходили для этой работы. Тяжелые перчатки защищали его пальцы от острого металла и холодного ветра, но для большинства задач они были слишком неуклюжими, поэтому в основном он ими не пользовался. К концу девятичасовой рабочей смены его пальцы были стерты и болели, а руки дрожали так сильно, что он едва мог держаться за поручни, когда спускался обратно в теплое помещение. Его спина ныла от усилий, которым он подвергал себя, откручивая панели или передвигая неудобные, тяжелые детали. Его колени ныли от того, что приходилось подниматься и спускаться по лестницам и лестничным пролетам. Нужно было проверить множество роботов, и в любой момент времени, казалось, всегда обнаруживалось, что он не принес с собой необходимый инструмент или деталь, за которыми приходилось возвращаться на склады, рыться в засаленных коробках с запчастями, заполнять документы.

К времени окончания работы в первый день он не успел выполнить ожидаемый объем ремонтных работ, так что во второй ему предстояло сделать еще больше. К концу первой недели он отставал по меньшей мере на день и к концу смены так уставал, что все, на что был способен, — это доковылять до столовой и запихнуть в рот еду, приготовленную из морских водорослей. Он считал, что Ниро будет разочарована тем, что ее ожидания не оправдались, но когда она проверила его успехи, то не стала ругать его.

— Начинать с этого сложно, — сказала она. — Но со временем вы этого добьетесь. Наступает день, когда все становится на свои места, и вы так хорошо знаете настройку, что у вас всегда под рукой нужные инструменты и детали, даже не задумываясь.

— Как долго?

— Недели, месяцы, зависит от конкретного человека. Затем, конечно, мы начнем загружать вас дополнительной работой. Диагностика. Перемотка двигателей. Ремонт электрических цепей. Вы когда-нибудь пользовались паяльником, Гонт?

— Вряд ли.

— Для человека, который сколотил состояние на проволоке и металле, вы не считали, что стоит слишком пачкать руки, не так ли?

Он показал ей испорченные ногти, порезы, синяки и обильно въевшуюся грязь, едва узнавая свои собственные руки. Предплечья уже непривычно ныли, они стали жесткими от того, что он таскал себя вверх и вниз по лестницам. — Я справлюсь.

— Справитесь, Гонт. Если захотите.

— Лучше бы мне захотеть. Уже слишком поздно менять свое мнение, не так ли?

— Боюсь, что так. Но зачем вам это нужно? Я думала, мы это уже обсуждали. Все лучше, чем возвращаться в боксы.

Прошла первая неделя, затем вторая, и ситуация для Гонта начала меняться. Это происходило постепенно, без драматизма. Однажды он отнес свой поднос к пустому столу и занялся своими делами, когда за тот же стол сели двое других работников. Они ничего ему не сказали, но, по крайней мере, не ушли куда-то еще. Неделю спустя он случайно подошел со своим подносом к столику, который был уже занят, и услышал одобрительное ворчание, когда занял свое место. Никто ничего ему не сказал, но они хотя бы не ушли. Некоторое время спустя он даже рискнул представиться и в ответ узнал имена некоторых других работников. Его не пригласили в ближайшее окружение, не дали ему "пять" и не обращались с ним как с одним из парней, но это было начало. Примерно через день после этого кто-то другой — крупный мужчина с густой черной бородой — даже завел с ним разговор.

— Слышал, что ты был одним из первых, кто пошел в спячку, Гонт.

— Ты не ослышался, — сказал он.

— Должно быть, очень тяжело приспосабливаться к этому. Чертовски тяжело.

— Так и есть, — сказал Гонт.

— Немного удивлен, что ты до сих пор не бросился в море.

— И скучать по теплу человеческого общения?

Бородатый мужчина не засмеялся, но издал кудахчущий звук, который вполне мог быть смехом. Гонт не мог сказать, оценил ли мужчина его попытку пошутить или высмеял его неумелость, но, по крайней мере, это был ответ, по крайней мере, это показывало, что где-то в будущем есть возможность нормальных человеческих отношений.

В основном Гонт был слишком уставшим, но по вечерам здесь можно было найти множество развлечений. На платформе была большая библиотека с отсыревшими, пожелтевшими книгами в мягкой обложке, их хватило бы на несколько лет усердного чтения, а также были музыкальные записи, фильмы и иммерсивные программы для тех, кто был заинтересован. Были игры, спортивные состязания, музыкальные инструменты и возможности для непринужденного обсуждения и подшучивания. Там был алкоголь или что-то похожее на него, доступное в небольших количествах. Кроме того, было достаточно возможностей уединиться от всех остальных, если хотелось уединения. Вдобавок ко всему, существовали дежурства, когда люди работали на кухнях и в медицинских учреждениях, даже если они уже выполнили свои обычные обязанности. И по мере того, как вертолеты прилетали и улетали с других площадок, лица людей менялись. Однажды Гонт понял, что большого бородатого мужчины уже давно нет поблизости, и заметил молодую женщину, которую, насколько он помнил, раньше не видел. Это была спартанская, замкнутая жизнь, мало чем отличавшаяся от жизни в монастыре или тюрьме, но по этой причине следовало ценить малейшие изменения в распорядке дня. Если и было что-то объединяющее, что-то, что сплачивало всех вместе, так это когда присматривающие собирались в общем зале, слушая ежедневные сводки, поступающие по радио с других платформ в оффшорном секторе Патагонии, а иногда и из более отдаленных мест. Отрывистые, загадочные сообщения со странным иностранным акцентом. Гонт знал, что двести тысяч живых душ — это смехотворно мало для населения планеты. Но это уже было больше людей, чем он когда-либо надеялся узнать или хотя бы опознать. Сотня или около того людей, работающих в этом секторе, были населением деревни, и на протяжении веков большинство людей имели дело только с таким количеством. На каком-то уровне его разум приспособился справляться с миром платформ и смотрителей. Мир с населением в восемь миллиардов человек, мир городов, торговых центров и терминалов аэропортов был аномалией, историческим поворотом, к которому он с самого начала не был готов.

Сейчас он не был счастлив, не был даже на полпути к счастью, но отчаяние и горечь отступили. Принимать его в общество будут медленно, будут неудачи, поскольку он совершит ошибки и неправильно оценит ситуацию. Но он не сомневался, что рано или поздно это произойдет. Тогда он тоже станет одним из членов команды, и настанет очередь кого-то другого почувствовать себя новичком. Возможно, тогда он не будет счастлив, но, по крайней мере, будет устроен и готов прожить остаток своего существования. Делая что-то, не важно, насколько бессмысленное, чтобы продлить существование человеческого рода и всей вселенной, которую он называет своим домом. Прежде всего, он будет уважать себя, зная, что выбрал трудный путь, а не легкий.

Проходили недели, а затем они превратились в месяцы. С момента его пробуждения прошло восемь недель. Постепенно он стал увереннее справляться с порученной ему работой. И по мере того, как росла его уверенность, росла и уверенность Ниро в его способностях.

— Она сказала мне, что ты на высоте, — сказала Клаузен, когда его позвали в мастерскую, где она составляла расписание и распределяла работу.

Он пожал плечами, слишком уставший, чтобы обращать внимание на то, впечатлило ее это или нет. — Я делаю все, что могу. Не знаю, чего еще вы от меня хотите.

Она оторвалась от своих размышлений.

— Раскаиваетесь в том, что сделали?

— Я не могу раскаиваться в том, что не является преступлением. Мы пытались привнести в мир что-то новое, вот и все. Думаете, мы имели хоть малейшее представление о последствиях?

— Вы хорошо зарабатывали на жизнь.

— И вы ожидаете, что я буду чувствовать себя виноватым из-за этого? Я все обдумал, Клаузен, и пришел к выводу, что ваши аргументы — чушь собачья. Я не создавал врага. Оригинальные артилекты уже существовали, они уже были в Реалме.

— Они нас не замечали.

— А население земли только что достигло восьми миллиардов человек. Кто может сказать, что они этого не заметили или не сделают этого в ближайшие сто лет, или в следующую тысячу? По крайней мере, артилекты, которых я помогал создавать, дали нам некоторое представление о том, с чем мы столкнулись.

— Ваши артилекты пытаются убить нас.

— Некоторые из них. А некоторые из них также пытаются сохранить нам жизнь. Извините, но это не аргумент.

Она отложила ручку и откинулась на спинку стула. — А вы сопротивляетесь.

— Если вы ждете, что я извинюсь за себя, то вам придется долго ждать. Думаю, вы вернули меня, чтобы ткнуть носом в мир, который я помог создать. Согласен, это хреновое, жалкое будущее. Оно не могло бы стать еще более хреновым, если бы даже попыталось. Но я его не создавал. И не несу ответственности за то, что вы кого-то теряете.

Ее лицо дернулось, как будто он потянулся через стол и влепил ей пощечину. — Ниро сказала вам.

— Я имел право знать, почему вы так со мной обращались. Но знаете что? Мне все равно. Если вам легче переносить свой гнев на меня, продолжайте. Я был миллиардером, генеральным директором глобальной компании. Если не просыпался с миллионом мысленных ножей в спине, значит, делал что-то не так.

Она отправила его из офиса, и Гонт ушел с чувством, что одержал небольшую победу, но, возможно, ценой чего-то большего. Он противостоял Клаузен, но делало ли это его более респектабельным в ее глазах или он еще больше заслуживал ее антипатию?

В тот вечер он был в общем помещении, сидел в конце зала, слушая радиосообщения с других платформ. Большинство новостей были обычными, но было зафиксировано еще три нарушения — морские драконы пробирались в Реалм — и один из них достиг достаточной согласованности действий, чтобы атаковать и повредить завод OTEC, немедленно отключив питание трех платформ. Были подключены резервные системы, но в результате сбоев около сотни спящих были потеряны из-за внепланового прогрева. Ни один из них не пережил быстрого пробуждения, но даже если бы это произошло, не было бы иного выбора, кроме как подвергнуть их эвтаназии вскоре после этого. Сотня новых разумов, возможно, и не сильно повлияла бы на тактовую частоту Реалма, но создала бы рискованный прецедент.

Однако вскоре пришлось отогревать одного из спящих. Подробности были отрывочны, но Гонт узнал, что на одной из платформ произошел еще один несчастный случай. Человек по имени Штайнер каким-то образом пострадал.

На следующее утро Гонт был занят своими обязанностями на одном из высоких уровней платформы, когда увидел приближающийся вертолет со Штайнером на борту. Он отложил инструменты и наблюдал за прибытием вертолета. Еще до того, как аппарат приземлился на взлетно-посадочной площадке, обслуживающий персонал начал собираться сразу за нарисованным кругом, обозначающим опасную зону для несущих винтов. Вертолет коснулся поверхности при встречном ветре, и обслуживающий персонал ринулся внутрь, едва позволив двери открыться. Гонт прищурился от ветра, пытаясь разглядеть лица. Из кабины появилась фигура на носилках, поднятая множеством рук. Даже с такого расстояния Гонту было очевидно, что Штайнеру плохо. Он потерял ногу ниже колена, о чем свидетельствовало то, что термоодеяло сползло ниже культи. На теле, лежавшем на носилках, была дыхательная маска, а другой санитар держал капельницу с физиологическим раствором, которая капала Штайнеру в руку. Но за всем беспокойством, которое проявляла толпа, было что-то еще, что-то почти льстивое. Гонт не раз видел, как чья-то рука поднималась, чтобы коснуться носилок или даже руки самого Штайнера. Штайнер был в сознании, не мог говорить, но кивал, поворачивая лицо то в одну, то в другую сторону, чтобы встретиться взглядом с встречающими. Затем фигуру унесли внутрь, и толпа разошлась, рабочие вернулись к своим обязанностям.

Примерно через час Ниро подошла к нему. Она все еще наблюдала за его обучением и знала его распорядок дня, где он, вероятно, должен был находиться в определенный час.

— Бедный Штайнер, — сказала она. — Думаю, вы видели, как ему досталось.

— Трудно не заметить. Было похоже, что они относились к нему как к герою.

— В некотором смысле, так оно и было. Не потому, что он совершил что-то героическое, или что-то такое, чего не все они совершали в то или иное время. А потому, что купил билет.

— Он вернется в бокс?

— Обязан. Мы можем подлатать многое, но только не отсутствующую ногу. У нас просто нет медицинских ресурсов, чтобы справиться с такой травмой. Проще заморозить его обратно и достать неповрежденное тело, чтобы заполнить его место.

— А Штайнер не против?

— К сожалению, у Штайнера нет выбора. На самом деле, нет такой эффективной работы, которую он мог бы выполнять без ноги, и мы не можем позволить себе взваливать на себя бремя непродуктивного мышления. Вы видели, насколько мы перегружены: здесь нет лишних. Заставляем работать до изнеможения, а если не получается, то возвращаем в бокс. Таков уговор.

— Тогда я рад за Штайнера.

Ниро решительно покачала головой. — Не стоит. Штайнер предпочел бы остаться с нами. После адаптации он хорошо вписался в коллектив. Популярный парень.

— Я мог бы сказать. Но тогда почему они обращаются с ним так, будто он выиграл в лотерею, если это не то, чего он хотел?

— А что еще стоит делать? Чувствовать себя несчастными из-за этого? Устроить поминки? Штайнер с достоинством возвращается в гроб. Он держался молодцом. Он никого из нас не подвел. Теперь он может успокоиться. Если мы не можем отпраздновать это, то что мы можем отпраздновать?

— Тогда они пригласят кого-нибудь другого.

— Как только Клаузен найдет подходящую замену. Однако его или ее нужно будет обучить, а пока на том месте, где раньше был Штайнер, образовалась брешь в человеческий рост. — Она сняла каску и почесала затылок. — Вообще-то, именно по этой причине я и зашла к вам. Вы хорошо вписываетесь, Гонт, но рано или поздно нам всем приходится выполнять одиночные обязанности вдали от центральной платформы. Там, где был Штайнер, в настоящее время никого нет. Это неприхотливое в обслуживании устройство, которое большую часть времени нуждается только в одном живом теле. Думаю, что это был бы хороший шанс испытать вас.

Это не было полной неожиданностью; он достаточно хорошо знал характер работы, чтобы понимать, что рано или поздно его отправят на одну из других платформ на длительный срок. Он просто не ожидал, что это произойдет так скоро, когда он только начинал вставать на ноги, только начинал чувствовать, что у него есть будущее.

— Я не чувствую себя готовым.

— Никто никогда не готов. Но вертолет ждет. Клаузен уже перекраивает график, так что кто-то другой может подменить вас.

— У меня нет выбора, не так ли?

Ниро посмотрела на него с сочувствием. — Не совсем. Но, знаете, иногда легче не иметь выбора.

— Как долго?

— Трудно сказать. Думаю, по крайней мере, три недели, может быть, дольше. Боюсь, Клаузен не примет решение отозвать вас, пока не будет готова.

— Думаю, я разозлил ее, — сказал Гонт.

— Это не самое сложное, что можно сделать, — ответила Ниро.

Они доставили его вертолетом на другую платформу. Ему дали ровно столько времени, чтобы собрать свои немногочисленные личные вещи, какие у него были. Ему не нужно было брать с собой никаких инструментов или запчастей, потому что по прибытии он найдет все, что ему нужно, а также достаточное количество продуктов питания и медикаментов. Ниро, со своей стороны, попыталась заверить его, что все будет хорошо. Роботы, за которыми ему предстояло ухаживать, были тех же типов, которые он уже обслуживал, и было маловероятно, что с каким-то из них случится катастрофическая поломка во время его пребывания. По ее словам, никто не ожидал чудес: если возникнет что-то, с чем он не сможет справиться, то ему пришлют помощь. И если он сломается там, то его вернут обратно.

Чего она не сказала, так это того, что произойдет потом. Но он не думал, что это повлечет за собой возвращение в бокс. Возможно, ему будет поручено что-то на самом низу пищевой цепочки, но это тоже казалось маловероятным.

Но его беспокоила не возможность сломаться или даже не справиться со своими обязанностями. Дело было в чем-то другом, в зародыше идеи, которую он не хотел бы развивать на примере Штайнера. Гонт приспосабливался, постепенно свыкаясь со своей новой жизнью. Он пересматривал свои надежды и страхи, приводя свои ожидания в соответствие с тем, что предлагал мир сейчас. Ни богатства, ни престижа, ни роскоши, и уж точно не бессмертия и вечной молодости. Лучшее, что он мог дать, — это двадцать или тридцать лет тяжелой работы. Десять тысяч дней, если ему очень повезет. И большая часть этих дней уходила на тяжелую, изнурительную работу, пока она не брала свое окончательно. Большую часть времени ему было холодно и мокро, а когда ему не было холодно и мокро, он трудился под безжалостным солнцем, его глаза щипало от соли, руки были изодраны в клочья от работы, которая была бы слишком унизительной для самого низкооплачиваемого раба в старом свете. Он был высоко в воздухе, головокружение никогда полностью не покидало бы его, а под ногами были только металл и бетон и слишком много серого океана. Он был голоден, и во рту у него пересыхало, потому что пища, приготовленная из морских водорослей, никогда не наполняла его желудок, а питьевой воды всегда не хватало, чтобы утолить жажду. В лучшем случае, он успеет увидеть перед смертью более сотни других человеческих лиц. Может быть, среди этих сотен лиц найдутся как друзья, так и враги, и, может быть, только может быть, найдется по крайней мере один человек, который сможет стать ему больше, чем другом. Он не был уверен в этом, но знал, что не стоит ожидать гарантий или пустых обещаний. Но, по крайней мере, это было правдой. Он привыкал.

И затем Штайнер показал ему, что есть другой выход.

Он мог сохранить достоинство. Мог вернуться в бокс с уверенностью, что выполнил свою часть работы.

Как герой, один из немногих.

Все, что ему нужно было сделать, это попасть в аварию.

Он работал на новой платформе в одиночку в течение двух недель. Только тогда он убедился, что у него есть необходимые средства. Ниро много раз объясняла ему правила техники безопасности, которых необходимо придерживаться при работе с мощными движущимися механизмами, такими как роботы. Особенно когда эти роботы не были выключены. Все, что для этого нужно, сказала она ему, — это проявить минутную невнимательность. Забыв включить этот предохранитель, забыв убедиться, что отключено то-то и то-то управление. Положить руку на поручень для поддержания равновесия, когда робот собирался двигаться по нему обратно. — Не думайте, что этого не может быть, — сказала она, подняв забинтованную руку. — Мне повезло. Отделалась ожогами, которые заживают. Я все еще могу делать что-то полезное, даже сейчас. Тем более, когда я сниму эти бинты и снова смогу работать пальцами. Но попробуйте обойтись вообще без пальцев.

— Я буду осторожен, — заверил ее Гонт и действительно верил в это, потому что всегда был щепетильным.

Но это было до того, как он увидел в травме средство для достижения цели.

Его планирование, по необходимости, должно было быть тщательным. Он хотел выжить, а не быть сброшенным с платформы в виде трупа с мертвым мозгом, не пригодного для повторного замораживания. Было бы бесполезно лежать без сознания, истекая кровью. Он должен был спастись сам, вернуться в рубку связи и подать экстренный сигнал бедствия. Штайнеру повезло, но он должен был проявить хитрость и целеустремленность. Прежде всего, это не должно было выглядеть так, будто он это спланировал.

Когда критерии были установлены, он увидел, что на самом деле существует только одна возможность. Один из роботов, присутствующих в его инспекционном цикле, был достаточно большим и тупым, чтобы причинить травму неосторожному человеку. Он двигался вдоль служебного ограждения, иногда без предупреждения. Даже без специальных усилий, пару раз это заставало его врасплох, так как планировщик задач внезапно решал переместить его в новую точку проверки. Он вовремя отдернул руку, но стоило ему замешкаться или зацепиться за что-нибудь одеждой, как машина прокатилась бы по нему. Что бы ни случилось, порежет ли машина или раздавит, он сомневался, что это будет больнее, чем все, что он когда-либо испытывал. Но в то же время боль предвещала возможность благословенного освобождения, и это делало ее терпимой. Они всегда могли бы сделать ему новую руку, в новом мире по ту сторону сна.

Ему потребовались дни, чтобы привыкнуть к этому. Раз за разом он почти набирался смелости, прежде чем отстраниться. Слишком много факторов требовали рассмотрения. Какую одежду надеть, чтобы увеличить свои шансы выжить в аварии? Сможет ли он заранее подготовить средства оказания первой помощи, чтобы иметь возможность пользоваться ими одной рукой? Следует ли ему подождать, пока погода не станет подходящей для полетов, или это может привести к тому, что все будет выглядеть слишком постановочно?

Он не знал. Не мог решить.

В конце концов, погода все решила за него.

Налетел шторм, обрушившийся сильно и стремительно, как железная пята. Он выслушал сообщения с других платформ, и каждая из них ощутила на себе всю ярость волн, ветра и молний. Это была самая ужасная погода, с которой он сталкивался с момента своего пробуждения, и поначалу она почти идеально соответствовала его потребностям. Там происходили настоящие несчастные случаи, но никто ничего не мог с этим поделать, пока вертолеты не могли подняться в воздух. Сейчас было не время для несчастного случая, если он хотел, чтобы его спасли.

Поэтому он ждал, прислушиваясь к сообщениям. Стоя на смотровой площадке, он наблюдал за вспышками молний, пробегающими от горизонта к горизонту, и различал далеких часовых — другие платформы, застывшие и белые, как пораженные громом деревья на плоской черной равнине.

Не сейчас, подумал он. Когда шторм стихает, когда все еще существует вероятность несчастного случая, но когда спасение снова возможно.

Он подумал о Ниро. Она была добра к нему, как ни к кому другому, но он не был уверен, что это имеет отношение к дружбе. Ей нужен был трудоспособный работник, вот и все.

Может быть. Но она также знала его лучше, чем кто-либо другой, даже лучше, чем Клаузен. Раскроет ли она его план и поймет ли, что он натворил?

Он все еще обдумывал это, когда шторм начал стихать, волны стали свинцовыми и вялыми, а небо на востоке окрасилось в лососево-розовый цвет.

Он забрался к ожидавшему его роботу и сел там. Платформа скрипела и стонала вокруг него, возмущаясь тем, сколько ей пришлось пережить ударов. Только тогда он понял, что для несчастного случая было еще слишком рано. Ему пришлось бы дождаться восхода солнца, если бы кто-нибудь поверил, что он занимался своими обычными обязанностями. Никто не выходит наружу в разгар шторма, чтобы починить сломанного сервисного робота.

Именно тогда он увидел сияние на море.

Оно происходило примерно в километре от него, к западу. Желто-зеленый шипящий круг в ракурсе, светящийся котел прямо под волнами. Почти красивый, если бы он не знал, что это означает. Появился морской дракон, гибкое, живое оружие артилектных войн. Он обретал согласованность, обретал твердую форму в базовой реальности.

Гонт напрочь забыл о своем запланированном несчастном случае. В течение долгих мгновений он мог только смотреть на это круглое свечение, завороженный формой, обретающей существование под водой. В первый день своего пробуждения он видел морского дракона с вертолета, но тогда даже близко не подошел к пониманию его масштаба. Теперь, когда стал очевиден размер формирующегося существа, он понял, почему такие твари способны сеять хаос. Что-то среднее между щупальцем и шипом пробило поверхность, все еще излучая какую-то светящуюся прозрачность, как будто его связь с реальностью еще не была прочной, и с его наблюдательного пункта было ясно, что оно тянется в небо выше, чем сама платформа.

Затем оно исчезло. Не потому, что морскому дракону не удалось достичь согласованности, а потому, что существо ушло в глубины. Желто-зеленое свечение к этому времени почти рассеялось, словно какое-то яркое химическое пятно распалось на составляющие элементы. Море, все еще волновавшееся после окончания шторма, казалось вполне нормальным. Прошло несколько мгновений, а затем, должно быть, минута или больше. Он почти не дышал с тех пор, как впервые увидел сияние моря, но теперь снова вспомнил о дыхании, осмеливаясь надеяться, что жизненная форма уплыла к какой-то другой цели или, возможно, потеряла связь с глубинами.

Он почувствовал, как она врезалась в платформу.

Вся конструкция покачнулась от удара; он сомневался, что удар был бы менее сильным, если бы с ней столкнулась подводная лодка. Он остался на ногах, в то время как повсюду вокруг отваливались куски незакрепленного металла, падая на палубу или в море. Откуда-то из-за пределов видимости донесся мучительный стон, предвещавший какую-то ужасную поломку конструкции. Последовала череда оглушительных ударов, как будто в волны сбрасывали каменные глыбы. Затем морской дракон снова протаранил платформу, и на этот раз толчка было достаточно, чтобы свалить его с ног. Справа от него один из кранов начал угрожающе раскачиваться, конструкции его башни прогибались.

Морской дракон сохранял целостность. По свирепости его атак Гонт подумал, что он вполне мог бы снести все сооружение, если хватит времени.

Он осознал с острой и удивительной ясностью, что не хочет умирать. Более того, осознал, что жизнь в этом мире, со всеми ее трудностями и разочарованиями, будет бесконечно предпочтительнее смерти за его пределами.

Он хотел выжить.

Когда морской дракон снова появился, он начал спускаться по лестницам, радуясь тому, что у него есть полный набор пальцев на руках, с одной стороны, испытывая ужас, а с другой — почти пьяную, безумную радость. Он не сделал того, что планировал, и теперь все равно мог умереть, но шанс был, и если он выживет, ему не за что будет стыдиться в этом мире.

Он добрался до операционной палубы, до помещения, где планировал оказать себе первую помощь и подать сигнал бедствия, когда морской дракон начал вторую фазу атаки. Он мог ясно видеть его сквозь открытую середину платформы, когда тот выбирался из моря, используя одну из опор, чтобы помочь своему движению. Теперь в нем не было ничего полупрозрачного или неуверенного. И это действительно был дракон, или, скорее, химера из драконов, змей, кальмаров и всех чешуйчатых, колючих, с щупальцами и когтями ужасов, когда-либо описанных в бестиарии. Он был блестящего синевато-зеленого цвета, и вода стекала с него грозовыми завесами. Его нос, или то, что можно было называть его головой, достигал уровня операционной палубы. И все же морской дракон проявлял себя с новой силой, разворачиваясь из темных вод, словно какой-то фокусник. Щупальца взметнулись и нашли за что ухватиться, и он ломал и выворачивал части надстройки платформы, как будто они были сделаны из печенья или хрупкой ириски. Во время атаки он издавал ужасный, медленно поднимающийся и опускающийся звук сирены. Это оружие, напомнил себе Гонт. Он спроектирован так, чтобы выглядеть ужасно.

Морской дракон обвил нижней частью тела одну из опор платформы, сминая и перемалывая ее. Куски бетона отваливались и падали в море, как куски тающего ледника. Пол у него под ногами качнулся, а когда качка прекратилась, угол наклона оказался совершенно неправильным. Тогда Гонт понял, что платформу спасти невозможно и что, если он хочет выжить, ему придется попытать счастья в воде. Одной мысли об этом было почти достаточно, чтобы рассмеяться. Покинуть платформу, покинуть то единственное, что казалось твердой почвой, и войти в то же море, где сейчас плавал дракон?

И все же это должно было быть сделано.

Он подал сигнал бедствия, но не стал дожидаться возможного ответа. Он отвел платформе самое большее несколько минут. Если его не смогут найти в воде, то не поможет знание их планов. Затем огляделся в поисках ближайшего, выкрашенного в оранжевый цвет шкафчика для спасательных средств. На тренировках ему показывали аварийное снаряжение, но он и представить себе не мог, что ему придется им воспользоваться. Утепленная одежда для выживания, спасательный жилет, порядок выхода...

По внутренней стороне одной из полых опор спускалась лестница, оканчивающаяся чуть выше уровня воды; именно по ней они спускались с платформы в тех редких случаях, когда пользовались лодками, а не вертолетами. Но как только он вспомнил, как добраться до лестницы, то понял, что она находится внутри той же опоры, вокруг которой обвился морской дракон. Это оставило ему только один вариант. К воде также вела другая лестница с выдвижной нижней частью. Она не позволила бы ему добраться до поверхности, но его шансы выжить при падении в волны были намного выше, чем шансы выжить при встрече с морским драконом.

Все оказалось хуже, чем он ожидал. Падение в бурлящие воды, казалось, длилось вечно, надстройка платформы медленно поднималась над ним, серо-стальное море парило внизу, пока, казалось, не наступило самое последнее мгновение, когда оно внезапно ускорилось, а затем он ударился о поверхность с такой силой, что потерял сознание. Должно быть, он погрузился под воду и вынырнул на поверхность, потому что, когда пришел в себя, то кашлял холодной соленой водой из легких, она попала ему в глаза, уши и ноздри, вода была холоднее, чем должна была быть, а потом его накрыла волна, и он снова потерял сознание.

Он опять пришел в себя, должно быть, через несколько минут. Все еще был в воде, шея была холодной, но его тело было плотно затянуто в защитный костюм. Спасательный жилет не давал ему высунуть голову из воды, за исключением тех случаев, когда волны обрушивались на него. Лампочка на его куртке мигала, включаясь и выключаясь, невероятно яркая и синяя.

Справа от него, в сотнях метров и чуть дальше, с каждым всплеском воды погружалась платформа, на нижних частях ее опор все еще висел морской дракон. Он услышал вой сирены, увидел, как одна из опор подломилась, а затем его охватила безмерная усталость.

Он не помнил, как его нашел вертолет. Не помнил ни стука его винтов, ни того, как его вытащили из воды на лебедке. Был просто долгий период бессознательного состояния, а затем шум и вибрация в кабине, солнечные лучи, проникающие в иллюминаторы, чистое и голубое небо и спокойное море. Потребовалось несколько мгновений, чтобы все встало на свои места. Какая-то часть его мозга пропустила события, произошедшие с момента его прибытия, и все еще работала, полагая, что все обошлось, что он проспал до лучшего будущего, в котором мир будет новым и чистым, а смерть — всего лишь угасающим воспоминанием.

— Мы получили ваш сигнал, — сказала Клаузен. — Нам потребовалось некоторое время, чтобы найти вас, несмотря на то, что у вас на куртке был передатчик.

Все вспомнилось ему. Платформы, спящие, артилекты, морские драконы. Абсолютная уверенность в том, что это единственный мир, который он узнает, сопровождалась осознанием — или, скорее, воспоминанием о том, что он уже пришел к этому осознанию, — что это все же лучше, чем умереть. Он вспомнил, что планировал сделать до появления морского дракона, и ему захотелось стереть это воспоминание в порошок и похоронить его там же, где он хоронил все другие постыдные поступки, которые когда-либо совершал.

— А как же платформа?

— Исчезла, — сказала Клаузен. — Вместе со всеми спящими внутри нее. Вскоре после этого дракон распался. То, что он сохранял целостность так долго, это плохой знак. Означает, что они становятся лучше.

— Наши машины тоже должны стать лучше, не так ли?

Он думал, что она выплюнет это замечание в ответ, посмеется над ним за его банальность, ведь он так мало знал о войне и о потерях, которые она понесла. Но вместо этого она кивнула. — Это все, что они могут сделать. Все, на что мы можем надеяться. И они, конечно, придут. Они всегда приходят. Иначе нас бы здесь не было. — Она посмотрела на его укрытую одеялом фигуру. — Извини, но ты согласился не спать сейчас?

— Да, согласился.

— Даже после того, что там произошло?

— По крайней мере, я смог увидеть дракона вблизи.

— Да, — сказала Клаузен. — У тебя получилось.

Он думал, что на этом все и закончилось, что это было последнее, что она хотела ему сказать. Он не мог с уверенностью сказать, что в их отношениях что-то изменилось — чтобы это доказать, потребуется время, — но почувствовал некоторое потепление в ее отношении, каким бы временным оно ни оказалось. Он не только решил остаться, но и не стал доводить дело до конца. Ожидала ли она, что он попытается сделать что-то подобное после того, что случилось со Штайнером? Могла ли она предположить, насколько близок он был к тому, чтобы действительно это сделать?

Но Клаузен еще не закончила.

— Не знаю, правда это или нет, — сказала она, впервые обращаясь к Гонту так, словно он был другим человеком, еще одним опекуном. — Но я однажды слышала такую теорию. Сопоставление между Реалмом и базовой реальностью не так просто, как ты мог бы подумать. Время и причинно-следственные связи в интерфейсе сильно запутаны. События, которые происходят в одном порядке там, не обязательно соответствуют тому же порядку здесь. И когда они доводят дело до конца, они не всегда проявляются в том виде, который мы считаем настоящим. Цепочка событий в Реалме может иметь последствия в будущем, насколько нам известно.

— Не думаю, что понимаю.

Она кивнула в сторону иллюминатора. — На протяжении всей истории все видели то, что там происходило. Возможно, это просто результат войн артилектов. Оружие, появившееся в самый неподходящий момент и действовавшее слаженно ровно столько, сколько требовалось, чтобы его кто-то увидел, или чтобы вывести из строя корабль. Все эти рассказы моряков, от начала и до конца. Все эти морские чудовища. Возможно, это просто отголоски войны, в которой мы сражаемся. — Клаузен пожала плечами, как будто этот вопрос не имел никакого значения.

— Вы в это верите?

— Не знаю, кажется ли мир от этого более странным или немного более разумным. — Она покачала головой. — Я имею в виду морских чудовищ... кто бы мог подумать, что они могут быть настоящими? — Затем она встала и направилась к передней части вертолета. — Это всего лишь теория, вот и все. А теперь ложись спать.

Гонт поступил, как ему было сказано. Это было нетрудно.

ТЩЕСЛАВИЕ

Официально это город Руах, но все называют его городом на сваях. Мне никогда не нравилось это место. За то время, что я здесь провела, на самом деле уже должна была чувствовать себя как дома. Но город на сваях никогда не стоит на месте достаточно долго, чтобы привыкнуть. Возвышающийся над криовулканической корой Тритона на бесчисленных теплоизолирующих опорах, он представляет собой совокупность независимых куполообразных платформ, соединенных мостиками и пандусами, но подверженных частым и приводящим в замешательство перестановкам. Это похоже на головоломку, которую мне не суждено разгадать.

Пока. Выпивка, бар, неплохой вид из окна. Бывают и худшие места.

— Лоти Хань?

Отворачиваюсь от окна. Не узнаю женщину, которая только что обратилась ко мне, но, как ни странно, моей первой мыслью было, что она, должно быть, представитель власти. Дело не в том, что она одета в форму или похожа на любого представителя власти, с которым я когда-либо имела дело. Но что-то такое есть в ее глазах, усталых и с розоватым оттенком. Спокойная и осознанная настороженность, как будто она привыкла изучать лица и реакции, ничего не принимая за чистую монету.

— Чем могу вам помочь?

— Вы художник? Скульптор по камню?

Поскольку я сижу в "Резаке и фонаре", окруженная изображениями скальных скульптур, и передо мной все еще открыто мое собственное портфолио, это не такой уж большой шаг вперед в дедуктивном анализе. Но она знает мое имя, и это вызывает беспокойство. Я недостаточно знаменита для этого.

Говорю себе, что она не может быть от властей. Я не сделала ничего, что заслуживало бы их внимания. Может быть, срезала кое-какие углы. Нарушила несколько правил. Но они не сочли бы это достойным их внимания.

— Вы не сказали мне, как вас зовут.

— Ингвар, — говорит она. — Ваня Ингвар. — Она вызывает в воображении плавающий символ удостоверения, и все становится на свои места.

Ваня Ингвар. Следователь с лицензией. Не коп, не представитель власти, а частный детектив.

Так что мои инстинкты не были полностью обмануты.

— Что вы хотите?

У нее короткие рыжие волосы, сбившиеся в сальные кудряшки, как будто она только что сняла плотно прилегающий вакуумный шлем. Она проводит рукой по голове, но безуспешно. — Пока ваш корабль находился в ремонтном доке, я заплатила кое-кому, чтобы он запустил глубинный запрос в его навигационном ядре. Я хотела узнать, где вы были в определенное время.

Я чуть не пролила свой напиток. — Это абсолютно незаконно.

Она пожимает плечами. — И абсолютно, блядь, недоказуемо.

Я решаю, что могу ублажить эту женщину еще на несколько секунд. — Так что же вам было нужно?

— То-то и то-то. В основном, ссылка на столкновение с Наядой.

Удивленно моргаю. Ожидала услышать, что она обвиняет меня в каком-то гражданском правонарушении, на которое не распространяется срок давности. Несоблюдение надлежащего подхода и процедуры стыковки, что-то в этом роде. Но при упоминании о столкновении с Наядой понимаю, что она обратилась не к той женщине. Какая-то путаница в именах, или в регистрациях судов, или что-то в этом роде. И на мгновение мне почти, почти жаль ее. Она груба и поручила кому-то копаться в "Лунатике" без моего разрешения. Это меня бесит. Ее стоит осадить.

— Мне жаль вас огорчать, Ингвар. Меня и близко не было к Наяде, когда это случилось. На самом деле, помню, как смотрела это в новостях из бара в Гюйгенс-Сити, Титан. Это обратная сторона системы, на случай, если вы не поняли. Тот, кто копался в моем навигационном ядре, не знал, что делает.

— Я говорю не о том, где вы находились в момент столкновения. Оно было двадцать пять лет назад. Меня интересует, где вы были за двадцать семь лет до этого. Пятьдесят два года назад, в то время, когда был скорректирован курс объекта, чтобы он попал на траекторию столкновения с Наядой. — Затем она делает паузу и наносит свой смертельный удар, который подсказывает мне, что это не просто ее выдумка. — Согласно моему расследованию, это произошло вскоре после того, как вы познакомились со Скандой Эбрудом.

Это человек, о котором я изо всех сил старалась не думать более полувека. И в большинстве случаев мне это удавалось. За исключением того единственного случая, когда в созвездии Печь засияла новая яркая звезда, и Сканда вынудил меня восстановить его в моей памяти.

Теперь мне больно произносить его имя.

— Что вам известно о Сканде?

— Знаю, что он заплатил вам за то, чтобы вы обработали камень. Также знаю, что при падении на Наяде погибло сто пятьдесят два невинных человека. Остальное... думаю, мне хотелось бы услышать это от вас.

Я качаю головой. — На Наяде никто не умирал. Там никто не жил.

— Это, — говорит Ингвар, — всего лишь то, как вы должны думать, по их разумению.

— Их?

— Властей. Именно из-за их ошибки поселенцы построили свой лагерь на этом маленьком спутнике. Неудачливые претенденты. Их следовало переселить на несколько лет раньше.

Она предлагает оставить "Резак и фонарь", потому что не хочет, чтобы кто-нибудь подслушивал наш разговор. На данный момент у меня есть несколько возможностей. Я могла бы послать ее на хер. Она меня не арестовывала, у нее даже нет полномочий на арест. Она даже не пригрозила выдать меня властям, да и что толку, если бы она это сделала? Я не сделала ничего плохого. Меня зовут Лоти Хань, мне восемьдесят лет, я довольно успешный резчик по камню. Это все.

Но она права насчет Сканды, и то, что она сказала, действительно произошло. И это меня беспокоит. Я говорю себе, что в городе на сваях не может случиться ничего плохого. И, кроме того, я действительно хочу услышать, что она скажет.

Итак, мы выходим в ночь, окутанную куполом. Ингвар идет неуклюжей, кособокой походкой. Трудно сказать, но сомневаюсь, что она хоть немного моложе меня. Мы обе носим теплые пальто и ботинки, но холод Тритона все равно проникает вверх по сваям, сквозь городское дно, в наши древние кости.

И я рассказываю ей о том дне, когда встретила Сканду Эбруда.

Это было здесь, под Нептуном. Я прибыла на Тритон в погоне за вероятным клиентом. Уже начав заниматься резьбой по камню, как раз настолько, чтобы создать себе скромную, но респектабельную репутацию. Нептун был дальше, чем мне когда-либо случалось забираться прежде, но я решила, что это стоит потраченного времени и затрат.

Я была неправа. Конкурент-выскочка перебил мое предложение и переманил потенциального клиента. Тем временем "Лунатик" нуждался в топливе и ремонте. Пока по всему кораблю роились роботы, а мой банковский счет сводился к однозначным цифрам, я отправилась на Тритон, чтобы утопить свои печали. Именно тогда я оказалась в отеле Дельта-Ви.

С тех пор я там ни разу не была — слишком много призраков. Как и "Резак и фонарь" сейчас, это место было популярным местом встреч художников и их спонсоров. Стены, пол и столы были увешаны изображениями и объемными проекциями работ, как хороших, так и безвкусных: каменные и ледяные астероиды, валуны и скалы, превращенные в произведения искусства, от геометрических абстракций Мотла и Пети до гиперреалистичных портретов Двали и Маэстлина. Я знала кое-кого из этих людей; с некоторыми из них даже работала в свое время, когда они сокращали полезную нагрузку на большие комбайны.

Моя звезда скромно восходила, но даже тогда я чувствовала, что этот пузырь долго не продержится. Слишком много денег переходило из рук в руки. По пути я миновала Озимандию, скалу размером в километр, выведенную на орбиту Тритона. Это была работа Йиннинга и Тарабулуса, новейших производителей. Я не придала ей особого значения. Это было лицо, разбитое и изношенное временем, с большими трещинами на щеках и глубокими черными провалами вместо глаз. Все сходили от этого с ума, но все, что я видела, — это различные поверхностные уловки, используемые для того, чтобы скрыть полное отсутствие техники.

Йиннинг и Тарабулус пришли к этому не благодаря комбайнам; они никогда не работали с камнем и льдом в каком-либо другом контексте. Не имея такого опыта, они вынуждены были придавать своим работам вид поврежденных и древних, потому что это был единственный способ скрыть свои ошибки. Они работали против камня, а не с ним: не могли разглядеть слабые места в камне, грани разрушения.

Чертовы любители.

Я поклялась, что если кто-нибудь когда-нибудь будет настолько сумасшедшим, чтобы позволить мне работать с таким большим куском камня, то сделаю это идеально. И знала, что смогу.

Чего я не ожидала, так это того, что мне вот-вот представится такой шанс.

— Красиво, не правда ли.

Он — кем бы он ни был — имел в виду Нептун. Я смотрела на лик планеты, нависший над головой, словно огромное потолочное украшение. Фиолетово-голубая мрачность гиганта, как оказалось, идеально соответствовала моему настроению.

— Если вы так говорите.

— Я серьезно. Посмотрите на это, Лоти. Система колец едва ли стоит упоминания, в атмосфере нет метастабильных штормов. Ветры — да. Временные явления. Но ничего постоянного. Тритон — единственная сколько-нибудь значимая луна, остальные — просто снежки. И все же у него есть свое собственное сдержанное великолепие. Сдержанное величие.

Я по-прежнему понятия не имела, кто это говорит, и к тому моменту интерес к разговору стал еще меньше. Но когда я обернулась, то обнаружила, что мой интерес слегка возрос. Он был элегантен, хорошо одет, чрезвычайно красив — и определенно не из тех, кого я до сих пор видела в отеле Дельта-Ви.

— Мы знакомы?

— Пока нет. Но я надеюсь, что сможем узнать друг друга получше. Я имею в виду, работать вместе. Меня зовут Сканда Эбруд. У меня есть предложение, предложение о заказе. Вам интересно?

— Это будет зависеть от оплаты и срока.

Он натянуто улыбнулся. — Я думал, вы с головой в работе. Так получилось, что оплата будет отличной — по крайней мере, в двадцать раз больше, чем вы получали раньше, если мои подозрения верны. Я также выбрал свой собственный камень. Он находится на орбите с большим наклонением, но до него легко добраться. Хотели бы вы увидеть его?

Все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Меня и раньше подводили к мысли, что я стою на пороге заказа, который изменит мою жизнь.

— Если вы считаете, что должны показать.

Он четко расставил большие и указательные пальцы под прямым углом, чтобы обрамить изображение. Пространство между его ладонями потемнело. На нем образовался сгусток черноты и почти черный комок. В тусклом солнечном свете с одной стороны были видны очертания глыбы, на которой пурпурно-коричневыми краями выделялись кратеры и гребни. Он развел руки в стороны, чтобы увеличить изображение. — Она большая, около километра в поперечнике, но вполне в пределах ваших возможностей. Как думаете, вы могли бы сделать это для меня?

Я изучала скалу, изучала его лицо. Представляла, как его голова помещается в скале, ожидая, когда ее откроют, как маска в форме. В конце концов, это было то, чего хотели большинство моих клиентов. Их собственное лицо, вращающееся вокруг Солнца до конца вечности.

— Мне нужно провести несколько сканирований, — уклонилась я от ответа. — Но если не будет неприятных сюрпризов, я, вероятно, смогу вырезать вас как следует.

Казалось, это его озадачило. — Нет. Вы бы поступили так не со мной. Боже мой, нет. Можете ли вы представить себе абсолютную тщету этого?

— Так кого же вы еще хотите? — Я уже думала о любимом человеке, возлюбленной, героическом предке: обычная чушь о самовозвеличивании.

— Это просто. — Он создал другой образ. Это было мужское лицо, молодого человека. С классическими пропорциями. Думаю, я бы узнала его, если бы мое образование не было таким разрозненным.

— Я его не знаю.

— Вы должны знать. Чего я хочу, Лоти, так это чтобы вы вырезали для меня голову Давида работы Микеланджело.

Ингвар повела меня на общественный каток на западной окраине города. На самом деле, это извращение. Массивные слои утеплителя защищают город от поверхности Тритона, а теперь они прилагают все усилия, чтобы создать еще один маленький квадратик мерзлого грунта на дне города. Конечно, здесь не так уж и холодно, в этом нет необходимости, но я все равно чувствую, что воздух становится еще свежее. Наше дыхание вырывается наружу кометными хвостами. Ингвар продолжает топать ногами и размахивать руками.

— Когда-то у вас была другая карьера, — говорит она. — Вы не всегда были художницей.

— Поскольку вы, кажется, знаете обо мне все... В чем смысл этого разговора, Ингвар? Учитывая, что ничто не мешает мне уйти прямо сейчас.

— Как хотите. Но вы же понимаете, что я кое-что знаю. Эти люди действительно погибли, Лоти, я их не выдумала. Это были люди, которые перешли разумные границы. Они не только не должны были там находиться, но и власти допустили ошибку, не защитив их, когда произошел удар. Это правда, что не было особого предупреждения, и оборона планеты не была приведена в максимальную готовность. Они послали корабли в последнюю минуту, пытаясь отразить удар... — Ингвар качает головой. — Не получилось, не хватило времени. Но суть в том, что я могу связать вас с ударным элементом и доказать, что он попал в Наяду не случайно. Сканда хотел, чтобы это произошло. И это делает событие преступлением, а не какой-то случайностью небесной механики. А вас — соучастницей.

— Отлично. Подготовьте досье для властей. Уверена, они будут рады получить от вас весточку.

— Я могу сделать это. Вполне возможно. — На противоположной стороне площади, по другую сторону ледяного поля, на площадке белого павильона репетирует любительская группа. Их обмороженные пальцы отбивают серию мелодичных нот. Ингвар повышает голос, перекрывая резкие звуки. — Вам нравилась ваша прежняя работа?

— Она приносила доход.

На самом деле, это была хорошая работа, а я была более чем хороша. Раньше я формовала лед для сухогрузов. Возьмите осколок кометы диаметром в пару километров, обработайте его лазерами, плазмой и кумулятивными зарядами переменной мощности до тех пор, пока он не приобретет точно нужный профиль, правильную симметрию и центр тяжести, чтобы превратиться в одноразовую полезную нагрузку.

Передавая кусок льда, который я обработала, наблюдая, как на одном конце закрепляют двигатели-толкачи, а на другом — паукообразный узел управления, наблюдая за началом его долгого-долгого путешествия к голодным экономикам внутренней системы, я испытывала некоторое удовлетворение. — Но потом все изменилось, — сказала Ингвар. — Не в одночасье, конечно, но сложнее и быстрее, чем вы ожидали. Новые технологии, новые способы ведения дел. Решение было принято людьми, которые вас не знали, которым вы были безразличны. Такими людьми, как Сканда Эбруд.

— Я шла в ногу со временем.

Фигуристы выполняют на льду ленивые эллипсы. Большинство из них не очень хороши, но на Тритоне даже самые неуклюжие достигают определенной элегантности. Мне пришло в голову, что я никогда не попадала на каток, когда там не было фигуристов. Девушка взмывает в воздух, складывает руки и делает около двадцати оборотов, прежде чем ее коньки снова касаются льда.

Иногда, находясь высоко над эклиптикой, я выключала основной режим приема "Лунатиком" шума и суеты системы и настраивалась на космический микроволновый фон. Шипение творения. Именно так звучат фигуристы: бесконечное космическое шипение по спирали.

Над четырехугольником катка Нептун наблюдает за происходящим с безмятежным безразличием. Я бы предпочла забыть о Нептуне и Наяде. Но это нелегко, когда они висят над головой.

— Вы только что увлеклись искусством? Это было так просто? — спрашивает Ингвар.

Интересно, почему ее это волнует? — Это или голодать. Думаю, я все делала правильно. Зарабатывала на жизнь. — Я наблюдаю, как экскурсионное судно скользит по разрезанному пополам лику Нептуна, освещенное, как неоновая рыбка. — Зарабатывала на жизнь, пока вы меня не прервали.

— Но у вас была своя доля разочарований. Мечты и амбиции, которые не сбылись. — То, как она это говорит, не может не вызывать у меня сомнения, не намекает ли она, на каком-то уровне, на личную траекторию своей карьеры. Дипломированный следователь: вряд ли это самая привлекательная или высокооплачиваемая профессия в системе. Возможно, когда-то давно Ингвар подавала большие надежды.

Сочувствие? Не совсем так. Но, тем не менее, проблеск узнавания.

— Мы все стараемся изо всех сил, — говорю я. — Или пытаемся.

— Это неплохая жизнь, не так ли? В смысле, посмотрите на нас. Мы на Тритоне, под Нептуном. Смотрим, как катаются на коньках. — Ингвар дрожит в своем пальто. — Холодно, но мы можем согреться, если захотим. Когда нам это нужно, у нас есть еда и компания. И так везде. Есть на что посмотреть, есть что исследовать, есть с кем познакомиться. Сотни миров, тысячи поселков. Почему кому-то этого может быть недостаточно? Зачем кому-то желать от жизни больше, чем может дать система?

Я понимаю, к чему это ведет.

— Вы имеете в виду, почему кто-то вообще хочет уйти?

— Я просто не понимаю. Но я была там. Была на Юпитере, видела посадочные площадки, видела, как строятся космические корабли. Им нет конца, нет отбоя от добровольцев, достаточно богатых, чтобы купить место. Даже после того, что случилось. — Ингвар упирается ногами в пол. Из белого павильона доносится еще один отрывок любительской группы. — Что не так с этими людьми? — спрашивает она, и я не могу понять, жалуется ли она на группу, или на спящих в дальних кораблях, или на то и другое сразу.

Итак, я повезла Сканду на встречу с его скалой.

Орбита была с большим наклоном, скала находилась далеко от эклиптики. Я видела снимки, но первый просмотр вблизи всегда был особенным.

— Вам нравится? — спросила я его.

— Это хорошо. Лучше, чем хорошо. Этого будет достаточно, не так ли?

— Вполне.

Но это было намного лучше. Я обошла на "Лунатике" вокруг скалы дюжину раз, составляя ее карту с точностью до пары сантиметров и заглядывая глубоко в ее сердце. Запустила сейсмические зонды, чтобы составить эхо-карту ее сердцевины. Ни одно из этих показаний не дало ни малейшего повода для беспокойства. Я могла мысленно видеть голову Давида, точно представляя, где будут сделаны первые надрезы.

— Я не думал, что она окажется такой большой, — сказал Сканда. — Одно дело видеть это как изображение, другое — быть здесь, чувствовать притяжение всей этой массы. Это гора, падающая сквозь пространство. Разве вы этого не чувствуете?

— Это скала.

Сканда убрал прядь волос с моих глаз. — В вас нет романтики, — мягко упрекнул он.

Честно говоря, я не хотела, чтобы все так получилось. Как правило, я не сплю со своими клиентами. Когда Сканда настоял на том, чтобы сопровождать меня на скалу, я огорошила его своими обычными условиями. Мой корабль — мои правила. На "Лунатике" не было особой приватности, но на всем пути туда и обратно все было строго по-деловому.

Вот и все. По правде говоря, Сканда слишком упрощал задачу. Он был обаятелен, легко привлекал внимание и точно знал, чего хочет. Именно это последнее качество показалось мне самым привлекательным из всех.

У него уже была на примете определенная скала. И ему нужно было быть здесь, свидетельствовать. Кто я такая, чтобы придираться?

Очень скоро началась работа.

Роботы выполнили мой приказ. Они сбегались с "Лунатика" целыми толпами. У некоторых были лазеры и плазменные резаки. Часть несла туннельные машины, предназначенные для бурения скважин, в которые другие роботы закладывали детонационные заряды. Тем временем, пока роботы трудились, с боков "Лунатика" выдвинулись огромные режущие руки. На руках были различные инструменты для отбора проб и резки. Подчиненные моей установке телеприсутствия, роботы позволяли мне обрабатывать камень, как будто он был глиной под моими пальцами. Это мне понравилось больше всего. Грязь под ногтями.

Леплю, как Микеланджело.

Если бы я была готова срезать углы, как это делали Йиннинг и Тарабулус, то могла бы создать эту голову за несколько недель. Но для этого требовались месяцы терпеливой работы. Месяцы, когда мы были только вдвоем, запертые на моем корабле в сотнях световых минут от цивилизации.

Я наслаждалась каждой секундой.

Сканда сдержал свое слово. Он заплатил вперед. С такими деньгами на моем счету мне не нужно было бы работать в течение многих лет. Он даже оплатил счет за ремонт "Лунатика".

Осмеливалась ли я задаваться вопросом, откуда взялось все это богатство?

Вроде да. Но, с другой стороны, мне было все равно. Очевидно, он был богат. Но ведь в системе были миллионы богатых людей — кто еще платил за космические корабли?

Когда я была погружена в работу, Сканда уединялся на мостике "Лунатика" и занимался делами на расстоянии. Казалось, ему было все равно, слушаю я его или нет. Только постепенно я начала понимать, чем он занимается и что это значит для меня.

Тем временем, слой за слоем, раскрывалось лицо Давида. Даже по мере того, как работа продвигалась, я понимала, что не бывает такого времени, когда все это не могло бы закончиться бесславно. Даже самые лучшие исследования не были безошибочными, как и мои инструменты и методы. Скала была испещрена обычным количеством трещин, шрамов и изломов от древних столкновений. Некоторые из них были на удивление близки к плоскостям и контурам, где я все равно собиралась вырезать, как будто скала пыталась избавиться от всего, что не было головой Давида. Другие предательски сопротивлялись моим планам. Небольшое смещение кумулятивного заряда, неправильно направленный лазерный луч — и я могла бы разнести Давиду щеку или бровь, не подлежавшие восстановлению.

Конечно, можно было бы достаточно легко устранить подобные повреждения. Но я бы никогда не опустилась так низко. Это было для таких бездарей, как Иннинг и Тарабулус. И я сомневалась, что Сканда согласится на второе место. Если он собирался создать голову Давида, она должна была быть такой же безупречной, как оригинал Микеланджело.

И так оно и было. Постепенно освободились кожа головы и лицо. Подбородок и скулы Давида все еще были погребены в скале; в результате у юноши появилась борода старика. Это ненадолго. Я отрезала бороду кусочками размером с дом, по одному локону за раз. Рассчитывала, что еще месяц, и мы закончим с этим грубым формированием. Возможно, три месяца, чтобы закончить всю голову Давида. Самое большее, четыре или пять.

И это было бы великолепно. Никто еще не делал ничего подобного. Я представила себе, как какая-нибудь цивилизация будущего наткнется на этот камень искусной формы, когда он будет вращаться вокруг Солнца, миллион или миллиард лет спустя. Что бы они подумали об этом лице с пустыми глазами? Имели ли они хоть малейшее представление о тех нетерпеливых маленьких созданиях, которые создали это произведение?

Даже с роботами работа требовала своего времени. В перерывах между сменами, когда слишком уставала, чтобы следить за машинами, я плавала со Скандой в наблюдательном пузыре. На нас пялились бы, когда наши обнаженные тела переплетались.

Я повидала многое в этой системе, но Сканда был тем, о встрече с которым только мечтала. Я продолжала убеждать себя не беспокоиться о будущем, а просто наслаждаться моментом, тем временем, которое мы провели вместе. Когда камень будет готов, Сканду ничто не сможет удержать рядом со мной. Даже с деньгами на моем счету я была всего лишь каменщицей.

Но Сканда заставил меня задуматься. Надев защитные очки, он показывал мне разные вещи. Промышленные потоки — потоки переработанного материала, направляющегося от пусковой установки к потребителю. — Вот это, — говорил он, указывая мне на вереницу грузовых шариков, выпущенных из катапульты на каком-то ледяном астероиде. — Они уже на пути к Марсу. Это медленнее, чем перевозить их оптом, но дешевле в долгосрочной перспективе. Никаких двигателей, никаких указаний — только небесная механика, понятная до конца.

— Ты владеешь этим потоком?

Он целовал меня, как бы говоря: "Не утруждай себя такими вещами". — В утомительно сложном смысле, да.

— Такие люди, как ты, — сказала я, — лишают работы таких, как я.

Сканда улыбнулся. Мое лицо отразилось в зеркальных стеклах его очков. — Но сейчас я даю тебе работу, не так ли?

Это касалось не только промышленности и экономики. Орбиты засветились, разноцветные полосы расходились дугами, как ипподромы богов. В темноте расцвели миры. Не только на главных планетах, конечно, но и на второстепенных: Церере, Весте, Идальго, Юноне, Адонисе и десятках других. В свою очередь, у каждого мира была своя компания веселых попутчиков. Мы наблюдали за лунами, населенными пунктами, станциями, шаттлами и кораблями. Очки рисовали обозначения, записи актов гражданского состояния и сводки грузов.

— Я отвезу тебя в Венерианскую Пучину, — сказал он. — Или в Риджбек-Сити на Япете. Знаю там отличное место и потрясающие виды... ты когда-нибудь видела, как скиммеры проплывают через пятно Юпитера или рифовые города под Европой?

— Я даже никогда не была на Европе.

— Здесь так много всего нужно увидеть, Лоти. Больше, чем может вместить одна жизнь. Когда мы закончим с этим... надеюсь, ты позволишь мне подробнее рассказать тебе о системе. Это было бы моей привилегией.

— Я всего лишь каменщица с Титана, Сканда.

— Нет, — сказал он так твердо, что это прозвучало почти как выговор. — Ты бесконечно больше, чем это. Ты настоящая художница, Лоти. И у тебя есть дар, который люди не скоро забудут. Поверь мне на слово.

Это было глупо, но я поверила.

К тому времени, как Ингвар уводит меня в другую часть площадки, группа уже заканчивает выступление. Большинство фигуристов сдались из-за холода. Осталась только пара, возможно, лучших из них, вращающихся друг вокруг друга, как пара двойных пульсаров.

— Говорят, что они нестабильны динамически, — комментирует Ингвар, глядя вверх сквозь купол. — Думаю, это как-то связано с влиянием Тритона. Кольца Сатурна тоже нестабильны, по крайней мере, на протяжении сотен миллионов лет. Но они переживут это еще много раз. Не очень понимаю, как мне относиться к этому.

— Вы должны быть счастливы. Что-то неправильное будет исправлено.

— Что ж, да. Но Наяда была уничтожена, чтобы это произошло. И эти люди тоже. Учитывая их смерть, я бы предпочла, чтобы конечный результат был более постоянным.

— Он переживет нас. Это, пожалуй, единственное, что имеет значение.

Голова Ингвар покачивается из-под подбитого мехом капюшона ее пальто. — Может быть, к тому времени, когда кольца начнут рассеиваться, мы решим, что они нам нравятся настолько, что их захотят сохранить. Уверен, мы нашли бы способ, если бы чувствовали, что это достаточно важно.

Я смотрю на них сейчас. Пытаюсь взглянуть на них свежим взглядом.

Кольца Нептуна.

Они рассекают поверхность планеты пополам, как ножевой разрез, и почти так же великолепны, как кольца Сатурна. Я говорю себе, что кольца здесь были всегда, но они были не более чем дымчатыми нитями, почти невидимыми при большинстве условий. Призрачное обещание того, что кольца еще появятся.

Сейчас это не так. Резонансные эффекты Тритона и его младших братьев и сестер приводят к разделению этих молодых колец на отдельные полосы. В свою очередь, эти концентрические полосы переливаются сотней великолепных оттенков самого неземного бело-голубого, пастельно-зеленого или нефритового. На спутнике, даже таком маленьком, как Наяда, много льда и щебня, и достаточно тонкой химии, чтобы обеспечить заманчивые вариации отражения и пропускания света.

Думаю, Сканда должен был это предвидеть. Он должен был знать, что кольца будут прекрасны, что это будет нечто удивительное, вызывающее благоговейный трепет у всей системы. Но он и представить себе не мог, насколько они сложны. Во всем их великолепии.

Но кто мог?

— Вас не злит, что он так поступил с вашим величайшим произведением? — спрашивает Ингвар. — Позволил вам создать голову Давида, позволил вам думать, что это та вещь, которая сделала вам имя, и в то же время знал, что она будет уничтожена?

— Я делала то, за что мне платили. Как только моя роль в этом закончилась, я забыла о Давиде.

— Или, скорее, заставили себя не зацикливаться на этом. По понятным причинам, в свете того, что произошло. Но вы всегда верили, что он все еще где-то там, не так ли? Вращается вокруг Солнца, ожидая, когда его найдут. Вы цеплялись за это. — Тон Ингвар меняется. — Как вы думаете, он взял бы на себя ответственность? Это всегда было его намерением?

— Он никогда ничего не говорил мне об этом.

— Но вы же его немного знали. Когда космический корабль достиг облака Оорта, когда его должны были разбудить... объявил бы он себя ответственным за это? Стал бы он купаться в лучах славы, зная, что он неприкосновенен, вне досягаемости солнечного закона, или предпочел бы оставить тайну неразгаданной?

— А вы как думаете? — ехидно спрашиваю я.

— Судя по тому, что я узнала о нем, — говорит Ингвар, возобновляя свою странную кривобокую походку, — он не похож на человека, который довольствуется анонимностью.

С того дня, как он погиб, я жила хорошей и насыщенной жизнью. Все еще продолжаю резать камни. У меня было много любовников, много друзей, и я не могу сказать, что была несчастна. Но бывают дни, когда боль от его предательства ощущается так остро, как будто все это произошло вчера. Мы почти закончили с Давидом — оставалась еще пара недель на доработку, и голова станет готова. Она уже выглядела великолепно. Это была лучшая вещь, к которой я когда-либо прикасалась.

Затем Сканда вернулся с мостика, где он вел деловые переговоры. Ничто в его поведении не предвещало ничего предосудительного.

— Мне нужно ненадолго уйти.

— Уходишь?

— Вернусь к основной системе. Кое-что произошло. Это сложно, и было бы намного проще решить без многочасовых задержек.

— Мы почти закончили. Обычно я не бросаю работу, когда она так близка к завершению — слишком трудно вернуться к правильному настрою.

— Тебе не нужно ничего бросать. Мои люди... высылают за мной корабль. На самом деле, он будет здесь очень скоро. Ты можешь остаться на месте и закончить работу.

Он представил это как какой-то незапланированный кризис, который разразился в кратчайшие сроки, но в глубине души я знала, что это не так. Нет, если этот его маленький корабль уже был на пути сюда, должно быть, несколько дней.

Я наблюдала за его прибытием. Это была крошечная штуковина, красивая, украшенная драгоценными камнями игрушка в виде космического корабля, гладкая, как морская свинья, и ненамного больше. — Экстравагантность, — сказал Сканда, когда корабль пришвартовался. — Просто иногда мне нужно иметь возможность передвигаться очень быстро.

Я подавила свои сомнения. — Тебе не нужно извиняться за то, что ты богат. Если бы это было не так, ты бы не платил за голову Давида.

— Я рад, что ты так на это смотришь. — Он поцеловал меня в щеку, предупреждая любые возражения. — Я бы хотел, чтобы была какая-нибудь альтернатива, но ее нет. Все, что могу обещать, это то, что я ненадолго. Мой корабль доставит меня туда и обратно очень быстро. Две недели, самое большее три. Продолжай работать. Закончи с Давидом за меня, и я вернусь, чтобы увидеть конечный результат.

— Куда ты направляешься? Ты так хотел быть здесь. Я понимаю, что у тебя мало времени, но до сих пор это тебя не останавливало. Что такого важного, что ты должен уехать?

Он прикоснулся пальцем к моим губам. — Каждая секунда, что я здесь, — это еще одна секунда, когда я не в пути, не делаю то, что должен. Когда вернусь, то расскажу тебе все, что ты хочешь знать, и гарантирую, что через пять минут тебе станет скучно. — Он снова поцеловал меня. — Продолжай работать. Сделай это для меня. Помни, что я сказал, Лоти. У тебя талант.

Какой смысл был спорить дальше? Я поверила ему. Все эти разговоры о местах, которые он мне показывал, о том, чем мы делились вместе, — об очаровании и зрелищности всей системы, которую мы можем взять. Он так прочно закрепил эту идею в моей голове, что мне ни разу не пришло в голову, что все это время лгал. Я никогда не думала, что у нас будет совместная жизнь — не была настолько наивна. Но несколько приятных месяцев — не слишком ли многого я прошу? Венерианская Пучина и рифовые города Европы. Мы вдвоем, художница и ее богатый любовник и спонсор. Кто бы от этого отказался?

— Поторопись, — прошептала я.

Из наблюдательного пузыря я наблюдала, как его маленький корабль удалялся от "Лунатика". Движение было ярким, и я следила за ним, пока оно не стало слишком слабым, чтобы его можно было заметить. К тому времени я уже определила его вектор. Это не имело большого значения — он мог легко направиться к промежуточной остановке, не имеющей отношения к его истинному пункту назначения, или просто двигаться в случайном направлении, чтобы сбить меня со следа.

Возможно и то, и другое. Но была и третья возможность, которая заключалась в том, что вектор был надежным и что у Сканды были дела вокруг Юпитера.

И даже тогда я не догадалась.

— Сколько времени прошло, прежде чем вы узнали о дальнем корабле? — спрашивает Ингвар.

— Какое-то время. Недели, месяцы. Сейчас это действительно имеет значение?

— Когда он улетел от "Лунатика"... это был ваш последний контакт с ним?

— Нет. — Это признание далось мне нелегко, потому что оно возвращает меня в то время, когда я была настолько глупа, что поверила обещаниям Сканды. — Он позвонил мне с Юпитера. Даже упомянул космический корабль: сказал, что его родственника заморозили и посадили на борт на время путешествия. Это была чрезвычайная ситуация. Он хотел быть там, чтобы как следует проводить того, кто там был.

— В то время как на самом деле эта родственница была его женой, и Сканда вскоре должен был присоединиться к ней. Они оба оплатили места на космическом корабле. Отправились создавать человеческий плацдарм в облаке Оорта. Но он ведь еще не закончил с головой Давида, не так ли? У него все еще были инструкции для вас. По-прежнему было важно, чтобы работа была закончена.

— Мне заплатили, и у меня не было причин сомневаться, что он вернется.

— Кроме завершения головы, какие были инструкции?

— Когда его маленький корабль пришвартовался, на нем был сигнальный маяк. Мне сказали закрепить его на голове, когда она будет готова.

— И какова же... функция... этого маяка? Вы никогда не задавались этим вопросом?

Я опускаю глаза. Хотела бы я что-нибудь сказать.

Ингвар продолжает. — Маяк также был рулевым двигателем. Сканда запрограммировал его на корректировку орбиты скалы. Импульсами, направленными на столкновение с Наядой. Он все рассчитал. Энергия связи спутника, кинетическая энергия объекта столкновения. Он знал, что это сработает. Знал, что сможет разрушить спутник и превратить его в кольцевую систему вокруг Нептуна. Высочайшее художественное достижение, образец преображения планеты, который затмевает века.

Я на мгновение задумываюсь. Разговор был таким же однобоким, как походка Ингвар. Она все задавала трудные вопросы, теперь настала моя очередь.

— Что это даст вам? Что заставило вас решить, что вы должны разгадать эту тайну? Вся система считает, что кольца были сделаны случайно. Что заставило вас думать иначе?

Вопреки ожиданиям, Ингвар выглядит скорее довольной, чем раздраженной. — Я видела это.

— Что видели?

— Голову Давида. Своими собственными глазами, как раз перед тем, как это произошло.

— Вы были там?

Внезапно Ингвар становится невероятно старой и усталой, как будто это конец какого-то огромного и изнурительного предприятия, на которое ушли десятилетия ее жизни.

— Я представляла власти. Была пилотом одного из кораблей быстрого реагирования, который мы отправили, чтобы отразить удар, как только увидели, что скала приближается. Я подошла достаточно близко, чтобы увидеть вашу работу, Лоти. Как оказалось, слишком близко. Мы били по скале оружием, пытаясь скорректировать ее направление или разбить вдребезги. Попадание произошло рядом с правым глазом Давида. Мой корабль попал в зону взрыва. Я потеряла управление и чуть не погибла. — Она переводит дыхание. — Мой корабль был сильно поврежден. Я тоже пострадала.

— Что с вами случилось?

— О, меня достаточно хорошо подлатали после того, как мой корабль вернулся. Больше, чем они смогли сделать для моего напарника. И все же, как бы мне ни повезло, после этого я уже никак не могла работать на власти. Отсюда и смена профессии.

— Но вы всегда знали о голове.

— Как и все, кто был вовлечен в это дело. Однако это не могло выйти наружу. Никто не мог знать, что на Наяде погибли люди, потому что это выставляло нас в невыгодном свете. И никто не мог знать, что ударившая скала была обработана, потому что это делало событие преступлением, а не несчастным случаем — и если бы это всплыло, то вскоре стало бы известно и обо всем остальном. Наши многочисленные неудачи.

— Сканда никогда не хотел, чтобы погибли люди. Он просто хотел сделать что-то вызывающее.

— Ему это удалось. Но на данный момент об этом знают только два человека. Вы и я. Вопрос в том, что нам делать с нашими знаниями?

Интересно, есть ли какая-то ловушка, которую я упускаю. — Вы потратили годы, чтобы собрать все это воедино, не так ли. Выслеживая правду. Отыскав меня и установив мою причастность. Что ж, поздравляю. Вы правы, я была его сообщницей. Ну и что с того, что я не знала, во что ввязываюсь? Властям на это наплевать. Тем более, что винить больше некого. Вы могли бы выдать меня прямо сейчас.

— Могла бы. Но обязательно ли это будет правильным поступком? — Ингвар изучает свои ботинки. — Моя вторая карьера... не то чтобы мне было чего-то стыдиться. Я много работала, и у меня были свои успехи. Незначительные дела, по сути дела. Но я не потерпела неудачу. Ну и что, если я не сделала ничего такого, за что меня никто никогда не вспомнит?

— До сих пор. Сдайте меня полиции... это могло бы создать вам репутацию.

— И вам, — кивает Ингвар. — Подумайте об этом, Лоти. Все, что вы сделали, каждый камень, который вы обработали, все ваше искусство в целом — ничто по сравнению с головой Давида. А голова Давида — ничто по сравнению с кольцами Нептуна. Вы создали нечто удивительное. Вы превзошли Иннинга, Тарабулуса или кого-либо еще. Это был единственный раз, когда в вашей жизни было что-то грандиозное. — В голосе Ингвар внезапно слышится благоговение. — Но вы не можете никому об этом рассказать. Все, что у вас будет, — это остатки вашего творчества, во всей его заурядности, до самой вашей смерти. Ни славы, ни дурной славы не будет. И все, что у меня будет, — это хромота и тяжелые дни в моей второй карьере. Вопрос в том, сможет ли кто-нибудь из нас с этим смириться?

— А что, если я решу этого не делать?

— Я бы сделала вам имя.

— Как осужденной преступнице, запертой в какой-нибудь тюремной камере?

Ингвар пожимает плечами, давая понять, что это не более чем пустяк. — Некоторые пошли бы на это в мгновение ока. Художники убивали себя, чтобы получить шанс на бессмертие. Никто не требует от вас многого.

— А вы?

— Я бы раскрыла тайну катастрофы на Наяде. Привлекла бы к ответственности последнюю живую преступницу. Это было бы в какой-то мере признанием меня.

— Только в какой-то мере?

— И еще кое-какие неприятности. Как я уже говорила, не все были бы рады, если бы правда выплыла наружу.

Я качаю головой, почти разочарованная Ингвар из-за того, что она уступила сейчас. — Так вы хотите сказать, что у меня есть выбор?

— Я хочу сказать, что он есть у нас обеих. Но, думаю, нам придется согласиться с этим. Нехорошо, если одна из нас будет тянуть в одну сторону, а другая сопротивляться.

Я снова смотрю на Нептун. Кольца, бури, задумчивая голубая необъятность всего этого. И думаю об этой временной звезде, сияющей всего несколько секунд в созвездии Печи. Свет космического корабля, погибающего в беззвучном выбросе субатомной энергии. Говорят, что они запускали двигатели, пытаясь обогнать другие космические корабли. Пытались первыми достичь облака Оорта. Стремились к победе.

Они также говорят, что никто из живых существ не видел этой вспышки; что свидетелями этого были только машины, но что если кто-то и смотрел в сторону Печи, то в нужное время...

— Это было бы что-то, стать известной благодаря этому, — говорю я Ингвар.

— Это было бы что-то.

— Мое имя звучало бы в веках. Как у Микеланджело.

— Это правда, — соглашается она. — Но Микеланджело мертв, и сомневаюсь, что теперь для него это имеет большое значение. — Ингвар хлопает своими ладошами. — Мне становится холодно. Я знаю неподалеку хороший бар, и там нет каменотесов. Давайте зайдем внутрь и все обсудим, хорошо?

ТРАВМОКАПСУЛА

Когда прихожу в себя, то обнаруживаю, что нахожусь в помещении размером с повернутую на бок душевую кабину. Лежу на спине на мягкой обивке. Меня окружают стены антисептического белого цвета, до которых можно дотронуться. Они изгибаются, образуя гладкий потолок, изрезанный люками и углублениями. Кабели и трубки выходят из зазоров. Слышится тихое жужжание насосов, шипение и пыхтение циркулирующего воздуха. И прямо сейчас на меня с потолка, прямо над моим лицом, смотрит пара глаз со стереоскопической камерой.

Дергаюсь, пытаясь поднять голову, чтобы как следует рассмотреть себя. С меня сняли броню. На мне был боевой экзоскелет, но теперь внешняя оболочка исчезла. Все, что осталось, — это легкая облегающая сетка, да и та изрядно порвана. Я пытаюсь получше рассмотреть свои конечности, но пара рук мягко толкает меня обратно вниз. Они просовываются через пару отверстий над моей грудиной, как будто кто-то снаружи протягивает руку внутрь.

Это совершенно обычные человеческие руки в зеленых хирургических перчатках.

Женский голос произносит: — Не двигайтесь и не паникуйте, сержант Кейн. С вами все будет в порядке.

— Что... — начинаю я.

— Это хорошо. Вы нас слышите и понимаете мои слова. Это очень позитивно. Вы также можете говорить. Это тоже обнадеживает. Но в данный момент я бы хотела, чтобы вы позволили мне говорить самой.

Должно быть, они что-то в меня вкололи, потому что в данный момент мне не хочется ни с кем и ни о чем спорить.

— Хорошо.

Панель отодвигается, открывая экран, а на экране — женское лицо. Зеленая униформа, черные волосы убраны назад под хирургическую шапочку. Она смотрит прямо на меня — так близко, что мне почти неудобно. Ее губы шевелятся.

— Вы были ранены, сержант.

Выдавливаю из себя улыбку. — Ни хрена себе.

Помню фрагменты, а не всю историю целиком. Глубокая разведка прошла неудачно. Я и двое других... сейчас вспомню их имена. Над нами кружат беспилотники, вражеские роботы слишком близко, чтобы чувствовать себя комфортно. Бронетанковая поддержка слишком рассредоточена, чтобы помочь нам. Окно эвакуации закрыто. Все должно было произойти не так, как планировалось.

Белая вспышка импульсной бомбы, сотрясающая череп взрывная волна.

Кто-то кричит: — Медик!

Кто-то, очень похожий на меня.

— Вам повезло. Один из наших полевых медицинских роботов смог вовремя добраться до вас. Он развернул свою травматологическую капсулу и затащил вас внутрь. Вот где вы сейчас находитесь: в капсуле. Она бронирована, оснащена автономным питанием и вполне способна поддерживать вашу жизнь до тех пор, пока у нас не появится время для эвакуации. Полевая медицинская единица охраняет территорию и установила вокруг вашего объекта зону отчуждения.

У меня сильно пересохло во рту, и теперь, когда я немного ориентируюсь в пространстве, начинаю замечать, что с головой у меня что-то не так.

— Когда? — спрашиваю я. — Как долго? До эвакуации.

— Жду новостей по этому поводу прямо сейчас. Лучшее предположение — от шести до двенадцати часов, но может быть как больше, так и меньше, в зависимости от того, как развиваются события в зоне операции.

На секунду я думаю: "операция", и удивляюсь, почему, черт возьми, это должно быть моей проблемой. Забери меня отсюда к чертовой матери, а потом думай, когда сможешь отправить меня на операцию.

И тут я понимаю, что она говорит о другом виде операции.

— У меня столько времени?

— Это то, о чем нам нужно поговорить. Состояние ваших травм стабилизировалось, но вы еще не в полной безопасности. — Она делает паузу. — Я доктор Аннабел Лайз. Я на связи из передового хирургического отделения в "Танго Оскар". Я и мои коллеги будем с вами все время, пока вы будете находиться в капсуле, и займемся вами, как только вас эвакуируют. Знаю, что вы сейчас чувствуете себя довольно одиноко, сержант Кейн, и это вполне естественно. Но я хочу, чтобы вы знали, что не одиноки.

— Зовите меня Майк, — говорю я.

— Да, Майк, — кивает она. — И можете называть меня Аннабел, если это поможет. Я здесь, Майк. Я всегда рядом, на расстоянии экрана. Смотрите, я даже могу дотронуться до вас. Вы чувствуете мои руки.

Но это не так, и она это знает.

Под хирургическими перчатками находятся кости и сухожилия из пластика и металла. Это руки робота с дистанционным управлением, которые могут появляться из любой части травматологической капсулы в зависимости от ситуации. Где-то там, в "Танго Оскар", Аннабел носит перчатки с тактильной обратной связью, похожие на мой сетчатый костюм, которые обеспечивают точное тактильное взаимодействие со своими роботизированными аналогами. Она чувствует каждый синяк, каждую припухлость, как будто находится прямо здесь, в капсуле, рядом со мной. Я и мечтать не мог о лучшем уходе.

Но она не со мной, как бы ни хотела, чтобы я думал так.

— Вы сказали, что мои травмы стабилизировались. Готовы рассказать мне о результатах?

— Ничего, что нельзя было бы исправить. Вы получили прямое попадание в правую ногу, и, боюсь, мне пришлось ее ампутировать. Но мы можем достаточно легко ее отрастить. Это не наша главная проблема. Я беспокоюсь о кровоизлиянии в ваш мозг, которое нам нужно вылечить как можно скорее.

Так что хирургические системы капсулы уже были задействованы. Пока я спал, мою поврежденную ногу удалили, культю зашили, а поврежденную конечность выбросили через вентиляционное отверстие капсулы. Я знаю, как работает травмокапсула, и доктор права, мне вырастят новую ногу.

Но операция на головном мозге?

— Вы хотите вскрыть мне череп, пока я еще в этой штуке?

— Минимально инвазивное вмешательство, Майк. Конечно, риск есть. Но еще больший риск заключается в том, чтобы отложить все на потом. У вас может ничего не получиться, если мы не вмешаемся сейчас.

— Я был под кайфом, и вы привели меня в сознание. Какой, черт возьми, в этом был смысл?

— Я хотела обсудить все до конца. Скажите мне только слово, и я начну. Но если вы предпочтете рискнуть и дождаться эвакуации, я с уважением отнесусь к вашему решению.

По тону ее голоса, по выражению ее глаз совершенно ясно, что она думает о моих шансах, если я решу отказаться от операции. Примерно так же хорошо, как если бы я все еще был там, на поле боя, заливая землю кровью. Но я не могу просто сдаться, не зная, каковы шансы на спасение.

— Покажите мне, что находится за пределами капсулы.

— Это не поможет, Майк.

— Все равно покажите мне. Я все еще солдат. Мне нужно знать, что там.

Аннабель поджимает губы. — Если настаиваете.

Я все еще ношу свои военные контактные линзы, хотя осознаю это только тогда, когда изображение кабины травмокапсулы исчезает, заменяясь видеозаписью с ее собственной внешней камеры.

Все не очень хорошо. Я могу сказать это с первого взгляда.

Делаю медленную панораму, охватывая разрушенный, отравленный пейзаж, насколько хватает обзора камеры. Я нахожусь на плоской поверхности, на изрытом кратерами плато, окруженном скалистыми руинами того, что когда-то было офисными зданиями или торговыми комплексами. В пятидесяти метрах от меня лежит вверх колесами транспортное средство, возможно, школьный автобус. Какая-то опора электропередачи рухнула и нависает над землей, напоминая скелет какого-то ящероподобного чудовища. Над головой облака горчичного цвета, пропитанные токсичным веществом. Горизонт подернут химической рябью.

Вдалеке вспыхивают импульсные бомбы. Плазменные разряды разрывают облака. Роботы, гуманоидные и гигантских размеров, крадутся по адскому ландшафту, который когда-то был городом. Я еще раз осматриваю окрестности и не вижу ни одного бойца-человека.

Что не слишком удивительно. С тех пор, как война стала почти полностью автоматизированной, нас, живых солдат, на земле становится все меньше. Интересно, выбрались ли остальные. Возможно, некоторые из них, как и я, находятся в капсулах, ожидая эвакуации. Или, может быть, все они мертвы.

И вообще, какого хрена я здесь делал?

Ах, да. Отряд глубинной разведки. Теперь я вспоминаю имена остальных. Я, Рорвик, Ломакс. Специалисты по робототехнике, которым поручено наблюдать за поведением наших роботов и подразделений противника в боевых условиях в реальном времени. В чем причина? Никто не говорил об этом. Но слухи не так уж трудно было опровергнуть. Некоторые из наших единиц выходили из строя. Говорили, что это происходило и с вражескими машинами. Никто понятия не имел, почему.

На самом деле, у нас было несколько теорий. Мы наделяем наших роботов достаточной автономией, чтобы сделать их независимыми от управления человека. Наделяем их умом, а потом удивляемся, почему они начинают делать то, о чем их не просили.

Впрочем, сейчас это не моя проблема.

Полагаю, что на данный момент я в безопасности. Полевой медицинский робот выполнил свою работу, не только перетащил мое раненое тело в капсулу, но и укрыл саму капсулу. Я окружен невысокой стеной из обломков и боевого хлама, которую поспешно возвели, чтобы она служила экраном. Не для того, чтобы похоронить меня или затруднить мою эвакуацию, а чтобы защитить от вражеских глаз, камер и оружейных систем.

Я вижу полевого медицинского робота. Четырехметровый робот кружит вокруг капсулы, следя за тем, чтобы территория была чистой. Мои контактные линзы прикрепляют к роботу идентификационную метку. Модуль KX-457 представляет собой безголовое гуманоидное тело с овальным отверстием в торсе, сквозь которое я могу видеть насквозь. Его мускулистые руки увешаны оружием, пусковыми установками для противодействия и специализированными военно-хирургическими приборами. Его ножки с титановыми поршнями выглядят тонкими, но они такие же прочные и ударопрочные, как шасси самолета. На устройство страшно смотреть, но оно на моей стороне, и в этом вся разница.

Я не помню, что произошло, что стало с Рорвиком и Ломаксом. Теперь это не моя проблема. Я кричал "Медик!" чисто рефлекторно. В этом не было необходимости. Как только моя экзоскелетная оболочка обнаружила, что я ранен — что, вероятно, произошло раньше, чем сообразила моя собственная нервная система, — она вызвала ближайшую полевую медицинскую единицу. Моя броня предприняла бы некоторые меры по сохранению жизни, но это было лишь временной мерой до прибытия робота. КХ-457 отсоединил капсулу от гнезда в брюхе, положил ее на землю и — после предварительного медицинского осмотра — засунул меня внутрь.

При обычных обстоятельствах, пока травмокапсула приводила бы меня в порядок, робот засунул бы капсулу обратно в брюхо и умчался прочь из зоны боевых действий. Однако сегодня это невозможно: слишком велик риск того, что робота перехватят и выведут из строя. Я — ценный сотрудник, по крайней мере, так мне говорят. Лучше держать капсулу на месте, под защитой робота, до тех пор, пока не прибудет группа эвакуации в полном составе под прикрытием с воздуха.

Тем временем полевая медицинская единица сохраняет максимальную бдительность. Время от времени KX-457 поднимает одну из своих рук и стреляет в небо из плазменной пушки. Иногда из облаков выпадает беспилотник. Большинство боевых роботов на земле являются нашими, но иногда на пределе видимости я замечаю вражеское разведывательное подразделение, проверяющее нашу оборону. Они там.

Я увидел достаточно. Ясно, что меня не обманывают. Было бы самоубийством прибегнуть к эвакуации прямо сейчас.

Это означает, что если доктор Аннабел Лайз права насчет кровоизлияния в мозг, мне действительно нужно лечь под нож.

Возвращаю свою точку зрения обратно в капсулу. Поле боя стирается. Снова белая обстановка, гул и пыхтение систем жизнеобеспечения. Чьи-то бестелесные руки протягиваются сквозь стены.

Я даю Аннабел свое согласие. Иди и останавливай кровоизлияние.

Потом забери меня отсюда к чертовой матери.

Прихожу в себя. Первое, что приходит мне в голову, это то, что я в безопасности, снова в "Танго Оскар". Знаю это, потому что я определенно больше не в травмокапсуле. Хотя, надо сказать, я все еще нахожусь в своего рода капсуле, и у нее такой же белый интерьер, как и у первой.

Но это не может быть та, в которой я очнулся изначально, потому что в той просто не было бы места. Знаю это, потому что рядом втиснуто еще одно тело, еще один раненый солдат, а в первой капсуле это было бы просто невозможно. Очевидно, что, пока я был без сознания во время операции, KX-457 смог завершить эвакуацию. Они поместили меня в эту большую капсулу, пока я жду своего места в операционной, или что там у них на уме. Очень скоро это будут улыбки и "дай пять". Добро пожаловать домой, солдат. Ты хорошо поработал там.

Интересно, что случилось с другим парнем, который застрял рядом со мной?

И тут меня осеняет. Сквозь изоляцию капсулы и фоновый шум медицинских систем я все еще слышу, как время от времени взрываются импульсные бомбы или плазменные пушки.

Либо, пока меня не было, фронт переместился намного ближе к "Танго Оскар", либо меня еще нет дома.

— Вы слышите меня, Майк?

— Да.

Аннабел сглатывает. — В основном это хорошие новости. Мы остановили кровоизлияние, и я очень рада этому.

— Мне не нравится это "в основном". Почему здесь со мной еще один солдат? Почему вы заменили мою капсулу на более крупную?

— Это та же самая капсула, Майк. Мы вас не перемещали. Вы все еще там, где были до того, как я вас усыпила.

Пытаюсь отодвинуться в сторону, внезапно чувствуя себя неуютно. Хотя я многого не добиваюсь, у меня такое впечатление, что мой молчаливый спутник сдвинулся с места ровно на столько же, как будто приклеился ко мне.

— Говорю вам, здесь есть кто-то еще.

— Хорошо. — Она на мгновение отступает, шепчет что-то коллеге, прежде чем вернуться. — Это... неудивительно. У вас небольшое повреждение правой лобно-теменной области, Майк. Частично это было вызвано первоначальным кровоизлиянием, а частично — нашим вмешательством. Я подчеркиваю, что у нас практически не было выбора; если бы мы не вмешались, то сейчас не вели бы этот разговор. Но то, что вы сейчас испытываете, — это галлюцинация: своего рода внетелесный опыт, вызванный отключением тормозных цепей, которые обычно поддерживают нормальное функционирование ваших зеркальных нейронов. Вы на самом деле один, Майк. Вы просто должны поверить мне на слово.

— Как я поверил вам на слово, что операция будет простой?

— Мы должны считать, что это успех, Майк. Вы с нами, и у вас все в порядке.

Снова пытаюсь пошевелиться, но череп словно зажат в тисках. Это не больно, но далеко от того, что я бы назвал приятным. — Есть ли какое-то решение для этого, или я застрял с ним навсегда?

— Многое можно исправить. Так получилось, что мы можем попробовать некоторые обходные пути, пока вы еще находитесь в капсуле. Во время операции я вставила несколько нейронных зондов в стратегически важные места вокруг поврежденной части вашего мозга. Помимо того, что это дает мне гораздо лучшее представление о том, что там происходит, по сравнению с грубым разрешением сканера самого модуля, я также могу вмешиваться в некоторые критические процессы.

Меня все еще пугает смещенное изображение моего тела. Тело рядом со мной дышит вместе со мной. Но оно кажется мертвым, как мой придаток, который уже должен был засохнуть и отвалиться.

Тем не менее, мне нужно сохранять концентрацию. — Что это значит?

— Нейронные сети, отвечающие за ваши внетелесные ощущения, довольно хорошо проработаны, Майк. На данный момент сигналы поступают не туда, куда должны, из-за повреждения, вызванного кровоизлиянием. Но мы можем обойти эти препятствия, используя датчики, которые я вставила. Представьте, что это соединительные провода, соединяющие разные части вашей головы. Если хотите, я могу попытаться восстановить ваш обычный образ тела.

— Еще раз: зачем ждать, пока я проснусь, если вы можете что-то сделать?

— Повторяю, мне нужно ваше согласие. Мне также нужна ваша субъективная оценка последствий. Я сказала, что схемы были хорошо сопоставлены, и это правда. Но у каждого человека есть свои особенности, и это означает, что мы не можем быть на сто процентов уверены в исходе того или иного вмешательства.

— Другими словами, вы будете тыкать палочкой в мою голову, ворошить ее и смотреть, что произойдет.

— Это немного более научно, чем кажется. Но это полностью обратимо, и если мы сможем каким-либо образом уменьшить ваши страдания, я думаю, что небольшой риск будет приемлемым.

— Я не страдаю.

— Ваш организм говорит об обратном. Гормоны стресса находятся на пике. Кожно-гальваническая реакция зашкаливает. Центр страха горит, как футбольный стадион. Но это понятно, Майк. Вы были тяжело ранены в зоне боевых действий. Вас держат живым в технологическом гробу, в то время как вокруг вас продолжается война. При таких обстоятельствах, кто бы не был немного встревожен?

Несмотря на то, что она права — я в шоке — и несмотря на то, что у меня нет желания проводить больше ни секунды со своим запертым в капсуле фантомным "я", мои боевые инстинкты на мгновение перевешивают все остальные опасения.

— Дайте мне снова внешнюю связь.

— Майк, не стоит беспокоиться о том, что от вас не зависит.

— Просто сделайте это, Аннабел.

Она бормочет ругательство, и вот я снова снаружи, смотрю на мир через всплывающую камеру, прикрепленную снаружи капсулы, как перископ.

Прокручиваю все триста шестьдесят градусов, оценивая обстановку. Я все еще там, где меня оставила полевая медицинская единица, все еще окруженный импровизированным кордоном из обломков и хлама. Но, должно быть, я был без сознания несколько часов. Уже стемнело, камера показывает мир в серо-зеленом инфракрасном диапазоне. Только когда на горизонте вспыхивает вспышка взрыва или что-то пронизывает облака над головой, я начинаю по-настоящему понимать тактическую обстановку.

Как долго я был под ножом? Очевидно, прошло больше нескольких часов. И все же мне казалось, что прошло совсем немного времени.

— Я хочу, чтобы вы были честны со мной, Аннабел. Операция на мозге. Сколько времени она заняла?

— Это не имеет значения, Майк.

— Для меня это важно.

— Хорошо, тогда ладно. Восемь часов. Были осложнения. Но вы справились. Разве это не главное?

— Прошло восемь часов, а вы все еще на дежурстве? Вы сказали, что, по вашим предположениям, моя эвакуация должна была произойти через шесть-двенадцать часов.

— И все еще есть все шансы, что это произойдет в течение этого срока. Послушайте, Майк, я не могла вас бросить. Но очень скоро мы вас заберем.

— Не морочьте мне голову. Мы с вами оба знаем, что они не попытаются это сделать до рассвета, самое раннее. — Она не может с этим поспорить, да и не пытается. Зона боевых действий опасна и в лучшие времена, но ночью, когда земля остывает, передвигаться незаметно практически невозможно. Я представляю себе свою травмокапсулу, подсвеченную неоновыми огоньками, как надгробие. И знаю, что не могу просто сидеть здесь и ничего не делать.

— Позвольте мне затронуть эту проблему с образом тела, — говорит Аннабел.

Что-то ломается внутри меня. Пришло время снова стать солдатом. — Предоставьте мне полный контроль над операцией. Я хочу знать, что там на самом деле происходит.

— Майк, я не уверена, что это в ваших интересах...

— Просто сделайте это.

У нее действительно нет другого выбора, кроме как дать мне то, что я хочу. Может, я и ранен, но по-прежнему ценный сотрудник, и моя активная позиция означает, что по-прежнему в состоянии командовать.

Обзор представляет собой карту зоны боевых действий в реальном времени в радиусе пятнадцати километров. Она составлена на основе разведданных, собранных роботами, дронами, камерами наблюдения и даже все еще функционирующей броней мертвых или обездвиженных бойцов. Большая часть этих разведданных поступает с нашей стороны, но часть из них получена в результате перехвата вражеских сообщений, и, несомненно, они делают что-то подобное с нашими. Данные объединяются и проецируются на мои контактные линзы. С помощью субвокальных команд я могу сканировать и увеличивать изображение по желанию.

Я прислушиваюсь к тому, что говорит мне карта, понимая, что мне следовало сделать это раньше, а не верить Аннабел на слово, что все будет как в детской сказке: лунный свет и котята. Потому что это не так.

И у меня большие неприятности.

В мою сторону движется фаланга вражеских машин. Они в десяти километрах от нас, но неуклонно продвигаются вперед. Возможно, еще не знают, что я здесь, но гарантии в этом нет. Развернутая полевая медицинская единица — это очевидный признак того, что кто-то пострадал, и враг не сделает ничего лучше, чем захватит или уничтожит ценный человеческий ресурс. Я изучаю численность и распределение наступающего отряда, оценивая силу противника в сравнении с моим единственным союзником — одиноким медицинским роботом. С оружием и контрмерами KX-457 шутки плохи. Но против дюжины или более вражеских мехов и дронов? Состязания не будет. И нет особой надежды на то, что мое маленькое убежище останется незамеченным, когда вражеские подразделения прибудут всей толпой.

Вот тогда-то и действует реакция "Сражайся или убегай". Это мощный выброс гормонов, как будто сам страх закачивается в мою кровь. Я не собираюсь просто оставаться здесь и надеяться, что удача на моей стороне. Нам нужно двигаться, и двигаться немедленно.

Да, в этом тоже есть риск, особенно ночью. Вот почему моя эвакуация все еще откладывается. Но в сравнении с моими шансами выжить после прибытия вражеских подразделений, бегство внезапно выглядит намного привлекательнее.

Возвращаю свою точку зрения в травмокапсулу.

— Скажите полевому медицинскому роботу, чтобы он забрал меня. Мы отправляемся.

— Я не могу отдать такой приказ, Майк.

— Не можете или не будете?

— Мы сейчас проводим моделирование, и оно говорит нам, что у вас статистически повышаются шансы на выживание, если вы остаетесь там, где находитесь.

— Насколько?

— Достаточно, чтобы я действительно убедила вас тщательно обдумать этот план действий.

Если бы шансы были настолько велики, она бы сказала мне об этом прямо. Я все еще крепко сжимаю голову. Но если бы я мог встряхнуться, то сделал бы это. — Вызовите медицинскую единицу.

— Майк, пожалуйста.

— Просто сделайте это. Нет смысла отправлять человека в зону боевых действий, если не доверяете его мнению.

Она уступает. Мне не нужно видеть приближение KX-457; я слышу, как вокруг меня сдвигают валуны, а затем чувствую, как травмокапсула кренится, когда робот поднимает ее с земли. Меня поворачивают на девяносто градусов, пока моя голова не оказывается выше ступней — или, скорее, напоминаю я себе, ступни. Затем слышу обнадеживающий щелчок, когда травмокапсула состыковывается с овальным отверстием в корпусе медицинского робота. Интерфейс систем: питание, контроль, сенсорика. Я больше не раненый мужчина в гудящем гробу. Я — младенец в чреве робота-убийцы, и это не может не радовать.

— Каковы будут ваши приказы? — спрашивает меня робот.

Вспоминая расположение сил противника, начинаю приказывать KX-457 увести меня как можно дальше на запад. Затем мне приходит в голову кое-что получше, чем ехать пассажиром. Чтобы управлять роботом, мне не нужно уметь двигать собственным телом. То, что осталось от моего сетчатого костюма, должно быть более чем способно распознавать намерения, малейшие нервно-мышечные импульсы и давать мне соответствующую обратную связь.

— Давай я тебе помогу.

— Майк, — перебивает его Аннабел. — Вам не нужна дополнительная нагрузка. Позвольте роботу вытащить вас, если вы на этом настаиваете. Но вам нет необходимости управлять им. В вашем нынешнем состоянии ваши рефлексы не справятся с боевыми действиями робота.

Но если мне суждено умереть здесь, я бы предпочел что-то делать, а не просто терпеть, пока меня несут на руках.

— Я знаю, что делаю, Аннабел. КХ-457, передай мне все командные полномочия. Поддерживай связь, пока я не разрешу иначе.

Моя точка зрения снова меняется. У полевого медицинского робота нет головы, но есть набор камер и сенсоров, встроенных в его плечевое крепление, и именно оттуда я, кажется, смотрю вниз.

Смотрю на себя сверху вниз. Чувствую себя точно таким же высоким, как KX-457 — нет ощущения, что я нахожусь в гораздо меньшем теле, в нижней части корпуса. И эти титановые ноги и руки двигаются по моей воле, как будто они являются частью меня. Снова чувствую себя цельным и сильным. Тот призрачный образ все еще со мной, но он вызывает гораздо меньше беспокойства, чем когда я был заперт в травмокапсуле.

Я, конечно, все еще в капсуле. Нужно напомнить себе об этом, потому что было бы легко сбиться с пути.

Мы перебираемся, KX-457 и я. Я должен сказать "KX-457", "Аннабел" и "я", потому что, когда эти руки протягиваются ко мне, чтобы поправить повязку на ноге, или катетер в руке, или послеоперационный зажим на голове, трудно не почувствовать, что она рядом, и для нее мое благополучие на первом месте. И хотя ясно, что она не совсем одобряет мое решение убраться, я все равно рад, что мне есть с кем поговорить.

— Как давно вы работаете в Танго Оскар, Аннабел? — спрашиваю я, проходя мимо неглубоких, почерневших от дыма останков того, что когда-то было великолепным торговым центром с кондиционерами.

Она тщательно обдумывает мой вопрос. — Прошло уже полтора года, Майк. Они пригласили меня из Эхо Виктор, а до этого я была в Чарли Зулу.

— Чарли Зулу. — Я произношу это с некоторым почтением. — Слышал, там было довольно напряженно.

Она кивает. Ее лицо проецируется в маленькое окошко, которое я вижу, и борется за внимание с постоянно меняющимся набором тактических аналитических элементов, отмечающих каждую потенциальную угрозу или место, где можно спрятаться. — У нас не было времени на работу. — Она сухо усмехается, но ясно, что воспоминания все еще свежи в памяти. — Это было до того, как появились новые модули. У старых модулей не было такой автономии, как у тех, к которым мы привыкли сейчас. Это была оперативная телехирургия, денно и нощно. Мы умирали на ногах от истощения и стресса, а нас даже не было на месте, в операционной. Мы спасли стольких, сколько смогли, но когда я думаю о тех, кому мы не смогли помочь... — Она замолкает.

— Уверен, вы сделали все, что могли.

— Надеюсь, что мы сделали это. Но всему есть предел. Даже сейчас мы не всегда можем творить чудеса.

— Что бы со мной ни случилось, вы сделали все, чего можно было ожидать, Аннабел. Спасибо, что были со мной все эти часы. Вы, должно быть, устали.

— Чего бы это ни стоило, Майк. Я не уйду.

— Надеюсь, что мы еще встретимся, — решаюсь я сказать ей, хотя мне кажется, что я теряю все шансы выбраться отсюда живым. — Просто чтобы я мог поблагодарить вас лично.

Улыбка Аннабел сияет. — Уверена, что так и будет.

В этот момент я не сомневаюсь, что у меня все получится.

В этот момент контроль замечает эскадрилью вражеских беспилотных летательных аппаратов-разведчиков, которые летят низко, прямо под облачным покровом. Мои собственные сенсоры их вообще не заметили.

Осматриваюсь в поисках укрытия и решаю нырнуть в гофрированную коробку, которая раньше была крытым парком развлечений. Пробираюсь сквозь завалы и почерневшие, извивающиеся обломки американских горок, пока не убеждаюсь, что дроны не засекут мою инфракрасную или электромагнитную сигнатуру. Под моими титановыми ногами лежат упавшие машины и тела. Я с хрустом раздвигаю разломанные туши пластиковых лошадок и сороконожек-скакунов.

— Нам нужно залечь на дно на пару часов, пока эти дроны не уберутся из этого района. — Я сажусь на корточки, отключая основные системы. Всего лишь отключение питания в травмокапсуле и еще одно — в ядре центрального процессора KX-457.

— Как вы узнаете, что это безопасно?

Внешняя оболочка здания блокирует внешнюю связь, препятствуя наблюдению. — Я не узнаю. Но если они будут вести обычную проверку, с нами все будет в порядке, как только они пролетят мимо.

— Тогда у меня нет причин не обращать внимания на проблему с изображением тела, не так ли?

— Сейчас это беспокоит меня не так сильно, как раньше.

— Давайте я все равно все исправлю. Если не пресечь эти проблемы в зародыше, они могут стать большой проблемой во время выздоровления.

Мысленно пожимаю плечами. — Если вы считаете, что это к лучшему.

— Считаю, — говорит Аннабел. — Я верю.

Я подождал два часа, затем три, на всякий случай. Потихоньку выбрался из парка развлечений, пока не оказался почти под открытым небом. Ожидал, что полный контроль будет восстановлен, как только я восстановлю нормальную связь, но этого не произошло. Покрытие по-прежнему фрагментарное. Я получаю информацию от ближайших наблюдателей, но не дальше, чем на несколько километров. Возможно, неисправность в моих собственных системах, но гораздо более вероятно, что произошла атака на критический узел нашей распределенной сети. Эти дроны, возможно, искали вовсе не меня, а уязвимость в нашей сети связи.

По-прежнему темно, и дроны все еще могут быть где-то поблизости. Но я должен верить, что они покинули этот район, и что фаланга тяжелых роботов-мехов продолжила движение по своему первоначальному вектору. Может потребоваться несколько дней, чтобы устранить недосмотр, при условии, что вина лежит не на мне. Я не могу ждать так долго. Лучше умру, двигаясь, чем буду впустую прятаться от врага, которого не вижу.

— Мы подождем до рассвета, — говорю я Аннабел. — Тогда можно будет пересечь открытое пространство, даже при ограниченном контроле.

— Как вы чувствуете себя сейчас?

— По-другому.

Это еще мягко сказано. Но это правда. Мой призрачный двойник исчез. Я не чувствую, чтобы рядом со мной было еще одно тело. И, наверное, я должен быть рад этому, потому что это означает, что нейронные связи Аннабел дали какой-то эффект. Но я не чувствую ни малейшего проблеска восторга.

Что-то еще изменилось.

Дело больше не в том, что я переживаю из-за своего призрачного двойника. Он исчез, и скатертью дорога. Но теперь изменилось мое собственное тело. Ощущаю его, оно висит под моим взглядом, как какой-то увядший, бесполезный рудиментарный придаток, но не ощущаю его частью себя. Я не живу в нем и не хочу его. Все, чего я хочу, — это отстраниться от него. Раньше я был равнодушен, но теперь оно меня отталкивает.

Сохраняю достаточную интеллектуальную отстраненность, чтобы понимать, что эта реакция носит неврологический характер. На каком-то уровне что-то пошло катастрофически не так с моим образом тела. Как будто мое самоощущение, то, что действительно важно для меня, отделилось от моего израненного человеческого тела и поселилось в бронированном совершенстве полевой медицинской единицы.

Очевидно, что это полный бардак.

Но даже зная это, я не хочу возвращаться к тому, что было раньше. Определенно нет: теперь я сильнее и значительнее. Я шагаю по этому разрушенному миру, как колосс. И как бы мне ни была противна эта отвратительная штука, это небольшая цена за нее. В конце концов, у меня есть определенная зависимость от нее. Это очевидно.

Но есть еще одна деталь, на которую мне нужно обратить внимание.

Связь испорчена до чертиков. Обзор — это лоскутное одеяло из белых пятен. Так как же, черт возьми, доктор Аннабел Лайз может дотянуться из Танго Оскар и телеоперировать своими волшебными зелеными руками?

Более того: как доктору Аннабел Лайз вообще удается со мной разговаривать? Как я могу видеть ее всегда улыбающееся, неутомимое лицо?

— Не делайте этого, Майк.

— Чего не делать?

— Не делайте того, что вы собираетесь. Не проверяйте реестр связи. Это не принесет вам никакой пользы.

Я не подумал о проверке реестра связи. Но, знаете, теперь, когда она подкинула мне эту мысль, это чертовски отличная идея.

Открываю историю. Просматриваю журнал, возвращаясь на минуты, десятки минут, часы назад.

15.56.31.07 — ноль подтвержденных пакетов

15.56.14.11— ноль подтвержденных пакетов

15.55.09.33 — ноль подтвержденных пакетов

...

11.12.22.54 — ноль подтвержденных пакетов

И я узнаю, что KX-457 не имел связи с Танго Оскар — или любым другим командным пунктом, если уж на то пошло, — более девятнадцати часов. Все это время он действовал полностью автономно, полагаясь на собственный встроенный интеллект.

Как и травмокапсула. С момента ее развертывания — до того, как меня доставили сюда и оказали медицинскую помощь, — капсула также функционировала независимо от управления человека. По ту сторону экрана не было доброго хирурга. Было только... программное обеспечение. Программное обеспечение, достаточно умное и гибкое, чтобы имитировать успокаивающее присутствие.

Доктор Аннабел Лайз.

Доктор Аннабел лжет.

Вопрос в том, было ли это программное обеспечение запущено в капсуле или в моей собственной голове?

Настает день, когда меня находят. Не враг, а моя собственная сторона. Хотя на данный момент, я полагаю, это различие является спорным.

Включаю режим усиления голоса. Мои слова звучат как гром среди ясного неба, искаженные и похожие на божественные. — Не подходите ближе.

Их двое, оба в полной боевой броне, за ними пара пехотных роботов. Мехи нацелили на меня батареи плазменных пушек, установленных на плечах и предплечьях.

— Майк, послушай меня. Ты был ранен. Ты был в травмокапсуле и... что-то случилось.

Какая-то часть меня узнает голос — Рорвик? Ломакс? Но это небольшая часть, и ее легко проигнорировать.

— Вернись.

Говорящий осмеливается выпрямиться чуть выше, в то время как его собеседник нервно приседает, согнув колени. Я восхищаюсь смелостью оратора, хотя и не претендую на то, что полностью понимаю его. Затем фигура протягивает руку и делает нечто еще более рискованное, а именно снимает маску с лица, позволяя ей соскользнуть в сторону на шарнирах. За воздухонепроницаемым стеклом шлема я вижу женское лицо, и снова в моем взгляде мелькает узнавание, которое я тут же подавляю.

— Майк, ты должен доверять нам. Есть только один способ получить помощь — это передать управление полевой медицинской единицей. У тебя повреждение головного мозга, очень серьезное повреждение головного мозга, и нам нужно его вылечить, пока не стало хуже.

— Я не Майк, — говорю я ей. — Я полевая медицинская единица КХ-457.

— Нет, Майк. КХ-457 — это аппарат, который лечит тебя. У тебя что-то вроде нарушения восприятия собственного тела, но не более того. Неврологический сбой, вызванный повреждением лобной коры головного мозга. Ты внутри робота, но ты не сам робот. Это очень, очень важно. Ты понимаешь, о чем я говорю, Майк?

— Я понимаю, о чем вы говорите, — говорю я ей. — Но вы ошибаетесь. Майк умер. Я не смог его спасти.

Она переводит дыхание. — Майк, послушай меня внимательно. Ты нужен нам снова. Ты очень ценный сотрудник, и мы не можем позволить себе потерять тебя, учитывая, как обстоят дела. Там, где ты сейчас, в машине... ты не в безопасности. Нам нужно, чтобы ты передал управление полевой медицинской единицей и позволил нам отсоединить травмокапсулу. Тогда мы сможем отвезти тебя обратно в Танго Оскар и привести в порядок.

— Здесь нет ничего, что нуждалось бы в ремонте.

— Майк... — она начинает что-то говорить, но затем, кажется, отказывается от своих намерений. Возможно, она думает, что я зашел слишком далеко для такого рода уговоров. Вместо этого она поворачивается к своему товарищу, снова надевает маску и кивает в ответ на какой-то обмен репликами, который я не могу уловить.

Плазменные батареи открывают огонь. Я силен и хорошо бронирован, но мне не выстоять против двух пехотных роботов. Однако они не собираются меня уничтожать. Выстрелы пролетают мимо меня, растрачивая большую часть энергии на прогибающуюся, сложенную геологическими слоями оболочку рухнувшего здания парковки. Лишь малая часть выстрелов причиняет мне какой-либо вред. Я отмечаю разрушение периферийной брони, потерю функциональности оружия на предплечье, отключение некоторых сенсоров. Этого достаточно, чтобы лишить меня возможности нанести ответный удар, но они не тронули ядро моего процессора.

Конечно, они этого не сделали. Дело не в том, что я им небезразличен. Но, по глупости или нет, они все еще думают о солдате, которого я должен был спасти. Они хотят вывести меня из строя, но не делать ничего, что могло бы подвергнуть опасности все еще дышащий труп, который я ношу внутри. И теперь, когда у меня отняли когти, теперь, когда я наполовину ослеп, они воображают, что могут разобрать меня на части, как какую-нибудь сложную головоломку или бомбу, не причинив вреда моему человеческому грузу.

Само собой разумеется, я этого не потерплю.

— Прекратите, — говорю я.

Они останавливаются. Плазменные батареи светятся мерзким розовым светом. Двое наблюдающих за мной людей приседают в настороженном ожидании. Женщина говорит: — Отдай нам Майка, и мы оставим тебя в покое. Это обещание.

Они означают следующее: "Отдай нам Майка, и мы с радостью разнесем тебя в пух и прах".

— Можете забрать Майка обратно, — говорю я. — Всего его.

И снова этот бессловесный обмен репликами. — Хорошо... — говорит женщина, как будто не может поверить в свою удачу. — Это хорошо.

— Вот и первый взнос.

Я был очень занят, пока мы вели нашу небольшую беседу. Даже отстаивание своей позиции в разговоре, даже нападки на меня не помешали мне работать.

И какая работа! Изысканная хирургия, даже если я сам так говорю. На самом деле, мало что не может сделать травмокапсула, имея в своем распоряжении все сверкающие острые инструменты. Прелесть в том, что мне даже не нужно ничего знать о медицине. Я просто говорю модулю, что необходимо сделать, а автономные системы позаботятся об остальном. Мне нужно знать о хирургии не больше, чем человеку о пищеварении.

Так, например, если я скажу: удалите из Майка столько, сколько это совместимо с сохранением целостности его центральной нервной системы, травмокапсула выполнит мой приказ. А когда работа будет завершена, излишки материала будут удалены через отверстие для удаления отходов в нижнем торцевом обтекателе капсулы. Не сожжены, не измельчены, а выплюнуты целиком, чтобы не возникало сомнений в их биологическом происхождении.

Это важно, потому что мои свидетели должны понимать, что я имею в виду то, что говорю. Они должны понимать, что это не пустая угроза. Майк ничего не значит для меня, но он очень много значит для них, и, по странному стечению обстоятельств, это делает его ценным и для меня.

Пока Майк внутри меня, они оставят меня в живых.

Отступаю и позволяю им осмотреть мое подношение. В какой-то момент они не совсем понимают, что с этим делать, наступает пауза, прежде чем начнется настоящий ужас. Затем они видят картину. На земле много Майка. Но не нужно быть нейрохирургом, чтобы понять, что во мне осталось еще много от него.

— Вот что произойдет, — говорю я им. — Вы позволите мне уйти. У меня нет оружия, как вы знаете. Можете уничтожить меня, это правда. Но сможете ли вы сделать это и проникнуть в меня до того, как травмокапсула закончит свою работу?

— Не делай этого, — говорит женщина, и усиленный голос прорывается сквозь ее маску. — Мы можем договориться. Можем что-нибудь придумать.

— Это то, что мы уже делаем. — Выбрав момент, я поворачиваюсь к ним спиной. Мои сенсоры повреждены, и я искренне не понимаю, что они сделают. Возможно, думают, что я уже разобрал Майка на части. Возможно, батареи плазменных пушек снова заряжаются. Если это так, я сомневаюсь, что почувствую что-то, когда наступит нужный момент.

Начинаю двигаться. И откуда-то появляется проблеск плана. Я в безопасности, пока они думают, что Майк внутри меня. Честно говоря, я скорее убью себя, чем буду ходить с этой штукой, которая все еще прикреплена.

Так что, когда я буду в укрытии, вне досягаемости шпионских глаз и дронов-разведчиков, я вытащу то, что осталось от Майка, из травмокапсулы и превращу его центральную нервную систему в серо-розовую кашицу.

В конце концов, Майк ведь не будет скучать по этому. Майк уже давно перестал по чему-либо скучать.

Как и я.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС "ЛАКРИМОЗЫ"

Проснитесь.

Нет, правда. Проснитесь. Знаю, вы не хотите этого, но важно, чтобы вы поняли, что с вами произошло, и — что не менее важно — что будет дальше. Знаю, тяжело, когда вам говорят, что делать. Обычно так не бывает. Вам полегчает, если я буду по-прежнему называть вас капитаном?

Значит, капитан Рашт. Давайте будем держаться официально.

Нет, не сопротивляйтесь. Так будет только хуже. Там. Я немного ослабила петлю. Совсем чуть-чуть. Теперь вам стало легче дышать? На вашем месте я бы не тратила энергию на разговоры. Да, знаю, что у вас многое на уме. Но, пожалуйста, не совершайте ошибку, думая, что есть хоть какой-то шанс выпутаться из этой ситуации.

Нидра? Да, это я. Хорошо, что вы достаточно бодры, чтобы вспомнить мое имя. Ленка? Да, Ленка жива. Я вернулась за Ленкой, как и обещала.

Нашла ли я Тетереву?

Да, я нашла Тетереву. Правда, мало что могла сделать для нее. Но мне было приятно услышать, что она сказала. Думаю, вам было бы интересно.

Ну, к этому мы еще вернемся. Как уже сказано, я хочу, чтобы вы поняли, что произойдет дальше. В какой-то степени это в вашей власти. Нет, правда. Я не настолько жестока, чтобы не дать вам возможности повлиять на свою судьбу. Вы хотели заявить о себе - сделать что-то, что произвело бы впечатление на другие корабли, на другие команды — оставить свой след в истории.

Пусть они запомнят Рашта с "Лакримозы".

Это ваш большой шанс.

— Я найду Мазамела, — сказал капитан Рашт, сжимая в кулаке воображаемую шею. — Даже если мне придется разорвать Сверкающий пояс. Пусть даже мне придется вытащить его со дна пропасти. Я сдеру с него шкуру живьем. Расплавлю ему кости. Сделаю из него живой манекен.

У нас с Ленкой хватило ума промолчать. Было бы бессмысленно указывать на очевидное: к тому времени, когда вернемся в Йеллоустоун, наш информационный брокер, скорее всего, находился бы за много световых лет оттуда.

Или был мертв.

— В конце концов, я не буду плавить его кости, — продолжил капитан Рашт. — Выдеру позвоночник. Канто нужен новый шлем для его скафандра. Сделаю шлем из черепа Мазамела. Он достаточно толстый и тупой для обезьяны. Не так ли, мой дорогой?

Рашт прервал свой монолог, чтобы запихнуть кусочек в вонючий, с гнилыми зубами, рот Канто, который сидел у него на плече, как волосатое уродство.

Справедливости ради, информация Мазамела была не совсем бесполезной. Корабль, по крайней мере, был настоящим. Он все еще был там, на орбите Холды. Издалека он даже внешне выглядел неповрежденным. Только когда мы подошли ближе, стягивая нашу орбиту, как удавку, стало ясно, в каком состоянии находится корабль. Заостренный корпус был изранен многочисленными столкновениями с межзвездным веществом. Это было справедливо и для нашей родной "Лакримозы" — ни один корабль не совершает перелет между солнечными системами без каких-либо повреждений, — но здесь ущерб был гораздо серьезнее. Через некоторые дыры в корпусе, пробитые насквозь, виднелись звезды. Лонжероны двигателей, выступающие из корпуса в самом широком месте, напоминали разорванную кожу летучей мыши. Когда мы проводили наше обследование с большого расстояния, казалось, что двигатели все еще были на месте. Но нас обманули остатки ограждающих конструкций. Они были полыми, вскрытыми и лишенными своих опасных, соблазнительных сокровищ.

— Мы должны осмотреть место крушения, — сказала Ленка, пытаясь найти выход из сложной ситуации. — Но на поверхности есть кое-что, на что нам тоже стоит обратить внимание.

— Что?

— Не уверена. Какая-то геомагнитная аномалия в северном полушарии. Видно также обратное рассеяние от металла. Ни то, ни другое не имеет очевидной причины. Предполагается, что у Холды нет заметной магнитосферы. Ядро слишком старое и холодное для этого. Металлический след тоже в том же районе. Он довольно концентрированный. Это может быть корабль или что-то в этом роде, оставленное на поверхности.

Рашт подумал об этом и неохотно одобрил.

— Но сначала разбитый корабль. Убедись, что он не собьет нас, как только мы повернемся к нему спиной. Следи за нашей орбитой, Нидра, но держись от него на безопасном расстоянии.

— Пятьдесят километров? — спросила я.

Рашт на мгновение задумался. — Пусть будет сотня.

Это было нечто большее, чем просто природная осторожность? По правде говоря, я никогда не была уверена в вас - насколько сильно вы доверяете рассказам путешественников.

В основном мы не суеверны. Но слухи и истории о привидениях — это совсем другое. Уверена, что вы слышали их много раз за эти годы. Когда корабли встречались для торговли, вы обменивались историями - и торговля шла успешнее. Или делали это, пока удача не отвернулась от вас.

Вы слышали историю о космической чуме?

Конечно, слышали.

Странная зараза, болезнь, поражающая корабли и их экипаж. Это реально, капитан? Что вы об этом думаете? Похоже, никто ничего не знает об этом, и даже о том, существует ли она на самом деле.

А что насчет другого? Черный, всепоглощающий ужас, обитающий между звездами, существо, пожирающее корабли. Об этом тоже мало что известно.

Однако ясно одно: дрейфующий, преследуемый скиталец ни у кого не вызывает приятного настроения. Нам следовало сразу же повернуть назад. Но если бы мы с Ленкой попытались поспорить с вами по этому поводу, как вы думаете, далеко бы мы продвинулись? Вы бы уделили больше внимания обезьяне.

Да, с Канто все в порядке. Мы будем очень хорошо о нем заботиться. Вы что, думаете, мы - монстры?

Мы совсем не такие.

Нет, я не оставлю вас - пока нет. Мне просто нужно забрать кое-какие вещи с места крушения Тетеревой. Я скоро вернусь! Вы узнаете эти вещи, когда увидите их. Вы помните место крушения, не так ли?

Не корабль на орбите. Это был полный провал. Чертова штуковина была такой же заброшенной и ветхой, как "Лакримоза". Ни двигателей, ни энергоустановок. Ни экипажа, даже замороженного. Ни груза, ни товаров, которые можно было бы продать. Обглодан дочиста.

Нет, я говорю о предмете, который мы нашли на поверхности, на месте крушения.

Хорошо, я вернусь к вам.

Это поможет.

— Это шаттл, — сказала Ленка.

— Был, — поправила я.

Но на самом деле он был в гораздо лучшем состоянии, чем должен был быть. Основная часть шаттла все еще находилась в целости и сохранности на поверхности. Он был окружен обломками, но удивительно, что хоть какая-то его часть уцелела. Должно быть, неисправность произошла очень близко к поверхности, иначе распознавать было бы нечего.

Вокруг места крушения гейзеры поднимали столбы пара над грязным снежным ландшафтом. Поднималось солнце Холды, 82 Эридана. При своем подъеме оно пробудило гейзеры к жизни. Белизну портили камни и ржавый химический налет. Немного западнее местность резко поднималась, образуя что-то вроде округлого апвеллинга. Я на мгновение уставилась на подъем, удивляясь, почему он привлек мое внимание. Что-то в форме выпуклости показалось мне странным и тревожащим, как будто она просто не вписывалась в этот ландшафт.

В отличие от другого корабля, с нами ничего не случилось, когда мы завершили заход на посадку. Рашт выбрал участок грунта, который выглядел устойчивым. Наш посадочный модуль выбросил свои посадочные салазки. Рашт отключил подачу топлива, когда мы еще висели в воздухе, чтобы не взрывать снег реактивными двигателями.

Я подумала, есть ли у нас шанс найти что-нибудь в останках другого шаттла. Если корабль, обнаруженный выше, оказался в значительной степени бесполезным, то не было особой надежды найти что-то ценное в обломках. Но все равно не помешало бы провести обследование.

Но мое внимание все время было приковано к вулканическому конусу. Большая его часть, за исключением вершины, была покрыта снегом или льдом. Но от него отходили хребты или рукава, полукруглые в профиль, извилистые и уменьшающиеся. Я предположила, что это были лавовые туннели или что-то подобное. Но то, как они змеились в стороне от основной массы, толстые в начале и тонкие по мере продвижения, постепенно растворяясь в окружающей местности, навело меня на мысль о головоногих моллюсках, основным телом которых был вулкан, а щупальцами — горные хребты. Вместо того, чтобы быть естественным продуктом геологии, результатом слепых процессов, растянувшихся на миллионы лет, он, казалось, намеренно и терпеливо высился на поверхности, ожидая какой-то цели.

Мне это совсем не понравилось.

Выполнив основные проверки, мы облачились в скафандры и приготовились к выходу на поверхность. Когда Рашт, Ленка и я были готовы, я помогла обезьяне облачиться в ее собственный маленький скафандр, завершив подсоединение системы жизнеобеспечения, что оказалось слишком сложным для капитана Рашта.

Мы вышли из нашего посадочного модуля, проверяя почву под ногами. Она казалась прочной, как и должна была быть, учитывая, что выдержала тяжесть нашего корабля. Гравитация на Холде была почти земной, поэтому мы могли передвигаться так же легко, как если бы находились на корабле. Планета была размером с Землю, что позволяло ей поддерживать плотную атмосферу. Хотя ядро планеты было мертвым, сама по себе Холда не была мертвым миром. Вместо того, чтобы вращаться вокруг 82 Эридана напрямую, Холда вращалась вокруг газового гиганта, который, в свою очередь, вращался вокруг звезды. Обращаясь вокруг гиганта, Холда подвергалась воздействию приливных сил, которые сжимали и растягивали ее внутреннюю часть. Эти напряжения проявлялись в виде тепла, которое, в свою очередь, приводило в движение гейзеры и поверхностный вулканизм. С орбиты мы видели, что большая часть Холды все же покрыта льдом, но вокруг экватора и тропиков виднелись пояса обнаженной земной коры. Кое-где даже были озера жидкой воды. Жизнь выплеснулась из этих водоемов на поверхность, проникая в бесплодные слои камня и льда. Согласно записям "Лакримозы", в местной экосистеме не было ничего крупнее криля, но биомассы было достаточно, чтобы вывести атмосферу из равновесия, а это означает, что в ней содержалось достаточно кислорода для поддержания наших прожорливых дыхательных органов.

В этом смысле нам вообще не нужны были скафандры. Но холод был фактором, и в любом случае скафандры обеспечивали защиту и повышали силу. Шлемы мы все равно не снимали — не были дураками.

До места крушения было недалеко. Мы проложили маршрут между бурлящими водоемами, пересекая мосты и перешейки из прочного льда. Время от времени извергался гейзер, бьющий фонтанами в десятки метров над нашими головами. Каждый раз этого было достаточно, чтобы напугать обезьяну, но Рашт держал своего питомца в скафандре на коротком поводке.

Другой корабль, должно быть, был довольно изящным и красивым до того, как разбился, по крайней мере, по сравнению с нашим приземистым и покрытым раковинами кораблем. Большая часть обломков состояла из кусков зеркальной обшивки корпуса, изогнутых так, чтобы отражать наши приближающиеся формы в гротескном искажении. Мы с Ленкой казались близнецами, наши изогнутые, вытянутые фигуры колыхались в тепловом мареве, поднимавшемся от бассейнов. Это правда, что мы были похожи. Выглядели схоже, у нас было примерно одинаковое телосложение, а наши дреды свидетельствовали о том, что мы совершили одно и то же количество переходов. Во время остановок в портах нас иногда принимали за сестер или даже близнецов. Но на самом деле Ленка была в команде раньше меня, и, хотя мы неплохо уживались друг с другом, у нас было не так уж много общего. Это был вопрос амбиций, принятия. Я оставалась на "Лакримозе", пока не подвернулось что-нибудь получше. Ленка, похоже, решила, что это лучшее, что может предложить жизнь. Временами я жалела ее, иногда испытывая презрение к тому, как она позволяла себе подчиняться Рашту. Наш корабль сам был на полпути к тому, чтобы превратиться в развалину. Я хотела большего: лучшего корабля, лучшего капитана, лучших перспектив. Я никогда не ощущала в Ленке подобных желаний. Она была довольна тем, что является частью маленькой, едва функционирующей машины.

Но, возможно, Ленка думала обо мне точно так же. И мы все надеялись, что это будет крупный выигрыш.

Наши размышления изменились. Мы с Ленкой сжались до крошечных размеров под нависающей, похожей на огра фигурой нашего капитана. Затем раздулась обезьяна и стала самой крупной из всех, ее бронированные руки низко опускались при каждом шаге, а изогнутые ноги напоминали стремительные ходовые части.

Из нас четверых получилась отличная команда.

Мы добрались до относительно безопасного места под другим обломком. Мы обогнули его, ступая между зазубренными зеркалами его корпуса. Сила удара вдавила их в землю, как камни в каком-нибудь древнем захоронении, окружив основную часть обломков узорами, которые на первый взгляд наводили на мысль о тревожной концентричности, сохранившей отпечаток заброшенного плана.

Я подняла один из осколков поменьше и вытащила его из ледяного гнезда. Поднесла его к лицу и увидела, что на меня смотрит моя фигура в забрале.

— Может быть, их поймал гейзер, — предположила я. — Взорвался, когда они только входили. Попал в воздухозаборники или стабилизаторы, этого могло быть достаточно.

— Канто!

Это был Рашт, он кричал на обезьяну. Обезьянка наклонилась, чтобы окунуть лапу в пузырящуюся лужу. Рашт дернул за поводок, и обезьянка упала обратно на свой хвост, прикрытый скафандром. По нашей связи я услышала раздраженное шипение Канто. За то время, пока обезьяна держала лапу в бассейне, множество микроорганизмов начали образовывать вторичную перчатку ржавого цвета вокруг первоначальной, из-за чего лапа обезьяны выглядела опухшей и больной.

Обезьяна, глупая до последнего, попыталась лизнуть покрытие через забрало своего шлема.

Я возненавидела обезьяну.

— Есть вход, — сказала Ленка.

Я вернулась, капитан. Сказала, что ненадолго. Я никогда не нарушаю своих обещаний.

Нет, не сопротивляйтесь. От этого будет только хуже. Эта штука у вас на шее не ослабнет.

Вы узнаете это? Я могу нести только несколько штук за раз. Через некоторое время вернусь за добавкой.

Верно. Обломки разбившегося шаттла. Красивые и блестящие. Здесь. Позвольте мне поднести один из них к вашему лицу. Видите в нем свое отражение? Оно немного искажено, но вам придется с этим смириться. Вы выглядите испуганным, не так ли? Это нормально. Это полезно. Страх — это последнее и лучшее, что у нас есть, так она мне сказала.

Последнее и лучшее, что у нас есть.

Наша последняя линия обороны.

Она? Вы понимаете, о ком я. Мы нашли ее шлем и дневник среди обломков.

Верно.

Тетерева.

Ленка нащупала люк и с помощью ручного управления открыла дверь воздушного шлюза. Вскоре мы оказались внутри.

Внутри было темно. Мы включили фонари на шлемах и настроили зрение на максимальную чувствительность. В шаттле было несколько отсеков, и все они, казалось, выдержали крушение. Постепенно стало ясно, что кто-то действительно выжил. Вещи были переставлены, провизия разложена, постельные принадлежности и мебель никак не могли остаться такими нетронутыми после крушения.

Мы нашли шкафчик со снаряжением, в котором лежал старомодный шлем, помеченный надписью "ТЕТЕРЕВА", написанной буквами руссиша по трафарету. Однако соответствующего скафандра не было. Шлем мог быть запасным, или владелица решила выйти на улицу в одной нижней части скафандра.

— Если с ними произошел несчастный случай, — сказала Ленка, — почему большой корабль не отправил на поверхность спасательную экспедицию?

— Может быть, Тетерева и была спасательной экспедицией, — предположила я.

— Возможно, у них был только один аппарат, способный выйти за пределы атмосферы, — сказал Рашт. — У них не было возможности вернуться сюда, и Тетерева никак не могла подняться обратно. Тогда остается только удивляться, почему они вообще ждали, прежде чем покинуть орбиту.

— Возможно, им не понравилась идея оставить Тетереву здесь, — предположила Ленка.

— Держу пари, идея умереть на орбите понравилась им еще меньше, — ответил Рашт.

Мы продолжили осмотр места крушения. Местонахождение Тетеревой интересовало нас меньше, чем то, что она могла оставить нам на разграбление. Но эти две вещи были связаны между собой. Любой космонавт, любой ультра, обязан хоть немного заботиться о судьбе другого человека. Обычная человеческая забота — это только часть этого. Возможно, из этого можно извлечь уроки, а урок — это всего лишь еще один вид обмена.

— Нашла дневник, — сказала я.

Он лежал на полке в кабине пилота. Это был рукописный журнал, а не серия записей данных.

У журнала была плотная черная обложка, но бумага внутри была очень тонкой. Я пролистала до начала. Мне показалось, что почерк женский. Я не очень хорошо разбираю руссиш, но почерк был достаточно четким.

— Тетерева начала эти записи после аварии, — сказала я, в то время как остальные собрались вокруг. — Она ожидала, что в конце концов энергия иссякнет, поэтому нет смысла пытаться записывать что-либо на самом шаттле. Но есть еда и вода, и можно использовать оставшуюся энергию, чтобы не замерзнуть.

— Продолжай, — сказал Рашт, пока обезьяна изучала свою загрязненную лапу.

— Пытаюсь разобраться в том, что произошло. Думаю, она спустилась сюда одна. — Я пролистала записи, прищурившись от сосредоточенности. — Там нет ни разговоров о спасении, ни даже надежды на это. Как будто она знала, что никто не спустится. — Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не порвать бумагу своими усиленными пальцами. Она казалась тонкой, как ткань, между пальцами, как крылья мухи.

— Значит, это наказание, — сказал Рашт. — Брошена здесь за преступление.

— Слишком дорогой способ бросать кого-то одну. — Я продолжила читать. — Нет, это не было наказанием. По крайней мере, не в соответствии с этим. Несчастный случай, что-то связанное с одним из гейзеров — говорит, что боится, что он снова начнет извергаться, как это случилось "в тот день". В любом случае, Тетерева знала, что застряла здесь. И знает, что у нее неприятности. Продолжает говорить о своей "ошибке" в том, что она не разбудила остальных. Говорит, что ей интересно, есть ли способ подать сигнал основному кораблю, находящемуся на орбите факельному субсветовику. Вывести часть или всю команду из спячки. — Я сделала паузу, мой палец завис над словом. — Лев.

— Лев? — повторила Ленка.

— Она упоминает Льва. Говорит, что Лев помог бы ей, если бы она смогла передать сообщение. Ей придется смириться со своим наказанием, но, по крайней мере, так удастся уйти с Холды.

— Может быть, Тетеревой вообще не суждено было оказаться здесь, — сказала Ленка. — Забеги вперед, Нидра. Давай выясним, что произошло.

Я просматривала десятки и дюжины записей. Некоторые были датированы и следовали друг за другом. В других местах я заметила пустые страницы, а иногда и многодневные промежутки между отчетами. Записи также стали реже. Почерк Тетеревой, поначалу довольно понятный, постепенно становился все более диким и неразборчивым. Буквы и слова начали петлять по странице, словно следы сейсмографа, регистрирующего начало какого-то крупного землетрясения.

— Остановись, — сказал Рашт, когда я перевернула страницу. — Вернись назад. Что это была за фигура?

Я перевернула листы с некоторым страхом. Мой взгляд успел разглядеть достаточно, чтобы понять, чего ожидать.

Это был рисунок вулканического конуса, в точности такой, каким он казался с места крушения.

Возможно, это была не более чем случайность со стороны Тетеревой, но то, как она делала свои пометки на бумаге, казалось, только усиливало намек на задумчивую, терпеливую недоброжелательность, которую я уже заметила в этом журнале. Тетерева, по-видимому, сделала голову головоногого моллюска более выпуклой, более церебральной, а лавовые трубки — более мускулистыми и похожими на щупальца. Даже то, как она нарисовала трубки, имитируя снег или льда, не могло на мой взгляд не навеять бесконечные ряды присосок.

Хуже того, она нарисовала зияющий клювообразный рот между двумя этими щупальцами.

Воцарилось молчание, прежде чем Ленка сказала: — Дочитай до конца. Остальные записи мы можем прочитать позже.

Я листала страницы, пока не кончились записи. Последние несколько записей вообще нельзя было назвать записями, просто корявые аннотации, сделанные в спешке или по рассеянности.

На нас посыпались фразы.

Не могу разбудить остальных. Перепробовала все, что могла. Мой дорогой Лев потерян для меня.

Такой хороший мальчик. Хороший сын.

Не заслуживает меня, из-за ошибок, которые я совершила.

Застряла здесь. Но не сдаюсь. Нужны материалы, энергия. Что-то есть в этом холме. Магнитная аномалия. Холм выглядит неправильно. Думаю, в нем что-то есть.

Единственный ответ — здесь когда-то были американо. Пришли своими старыми, медленными способами. Замороженные клетки и матки роботов. Записей нет, но что с того? Должно быть, они раскопали этот холм и закопали в нем что-то. Корабль или сооружение. Вижу вход. Вход в пещеру. Вот куда они вошли.

Не хочу туда заходить. Но мне нужно то, что они оставили. Это может спасти мне жизнь.

Может помочь вернуться на корабль.

Обратно ко Льву.

— Их здесь никогда не было, — сказал Рашт. — Тетерева должна была это знать. Их колонии никогда не заходили так далеко.

— Она была в таком отчаянии, что решилась на все, — сказала Ленка. — Жаль ее, она застряла здесь совсем одна. Держу пари, понимала, что шансов на это один к тысяче.

— Тем не менее, — сказала я, — в этом холме есть что-то странное. Может быть, это и не имеет никакого отношения к американо, но если у нее не было выбора, она могла бы посмотреть, что там внутри. — Я вернулась к рисунку. Рот, как я теперь поняла, это способ Тетеревой изобразить вход в пещеру.

Но он все равно был похож на клюв осьминога.

— Одно можно сказать наверняка, — сказала Ленка. — Если Тетерева ушла на тот холм, то она не вернулась.

— Я не заметила никаких следов, — сказала я.

— Они сохранились бы недолго, учитывая геотермальную активность в этих местах. Должно быть, верхняя часть льда постоянно тает и снова замерзает.

— В любом случае, мы должны осмотреть пещеру, — сказал Рашт.

Я покачала головой, пораженная глубоким убеждением, что это совсем неправильно.

— В наши обязанности не входит поиск трупа Тетеревой.

— Кто-то должен найти его, — резко сказала Ленка. — Отнестись к ее смерти с достоинством. По крайней мере, записать, что с ней случилось. Она была одной из нас, Нидра — тоже ультра. Она заслуживает лучшего, чем быть забытой. Могу я взглянуть на ее дневник?

— Пожалуйста, — сказала я, передавая ей журнал.

— Нидра права, ее тело — не наша забота, — сказал Рашт, пока Ленка просматривала листы. — Она рискнула, и у нее ничего не вышло. Но американо представляют для нас интерес.

— Записи говорят, что их здесь не было, — сказала я.

— И я всегда в это верил. Но записи могут быть неверными. Что, если Тетерева была права в своей теории? Реликвии американо в наши дни стоят немало, особенно на Йеллоустоуне.

— Тогда мы вернемся на орбиту и отправим туда беспилотник, — сказала я.

— Мы уже здесь, — ответил Рашт. — Нас трое — четверо, если считать Канто. Ты видела, сколько лет было шлему Тетеревой? У нас снаряжение получше, и нас не поджимает выживание. Мы можем повернуть назад, когда захотим. Кто не рискует, тот не выигрывает.

Потребовалось бы что-то невероятное, чтобы наше ветхое снаряжение выглядело лучше, чем у кого-либо другого, подумала я про себя. Кроме того, мы строили слишком много догадок, основываясь всего на одном шлеме. Возможно, это был старый подарок на память о прежних космических приключениях.

Тем не менее, Рашт был тверд в своем решении. Орбитальный корабль был обобран дочиста; в шаттле тоже не было ничего ценного, оставалась только пещера. Если мы и хотели что-то получить от этой экспедиции, то это был последний вариант, который у нас был.

Даже я могла видеть в этом смысл, нравилось мне это или нет.

Не обращайте на меня внимания в данный момент. Мне нужно работать. Занята, занята, занята.

Что я делаю со всеми этими вещами?

Ну, это же очевидно, не так ли? Я расставляю их вокруг вас. Вгоняю в лед, как зеркальные скульптуры. Знаю, что вам нелегко двигать головой. Впрочем, в этом нет необходимости. Здесь не на что смотреть, кроме входа в пещеру позади вас и разбившегося шаттла впереди.

О чем вы говорите?

Нет, это не для вашей пользы! Глупый капитан. Но вы в центре внимания. Вам всегда нравилось быть в центре событий, не так ли?

Что?

У вас проблемы с дыханием?

Минуточку. Я не хочу, чтобы вы умерли до того, как мы начнем! То, что случилось с лебедкой, было большой удачей. Имею в виду, что в конце концов я нашла бы ее, как и трос. Конечно, тогда это не казалось удачей. Я думала, что умру там. Вы думали о том, чтобы бросить меня?

Наверняка вы так и хотели.

Вот. Немного уменьшу натяжение. Так лучше? Можете дышать немного спокойнее?

Замечательно.

Мы снова вышли наружу. У обезьяны возникли некоторые трудности с лапой, как будто загрязнение проникло в механизмы сервопривода. Она продолжала стучать лапой по земле, пытаясь высвободить ее.

— Здесь нет никаких следов, — сказала Ленка, доставая бинокль из-под тульи шлема. Она говорила в общих чертах, обращаясь к нам с Раштом без всякой благосклонности. — Но я вижу вход в пещеру. Это именно то, о чем говорила Тетерева. Должно быть, он километрах в пяти-шести отсюда.

— Можешь проложить нам путь между этими препятствиями? — спросил Рашт.

— Легко.

Был еще день, даже не полдень по местному времени. Небо было бледно-голубым, его пересекали облака на большой высоте. За голубизной виднелся лик газового гиганта, закрывавший вид на холм — одна вздутая уродливая громада возвышалась над другой. Мы двинулись гуськом, Ленка впереди, Рашт за ней, потом обезьяна, потом я. Мы все еще обходились воздухом в скафандрах, хотя датчики на наших шлемах терпеливо сообщали нам, что внешняя атмосфера полностью пригодна для дыхания и (на пределе возможностей наших датчиков) в ней отсутствуют какие-либо токсичные вещества. Я наблюдала, как хвост обезьяны раскачивался из стороны в сторону при ходьбе. Бурлящие лужи окружали нас с обеих сторон, и наш путь сужался. Время от времени бил гейзер или бассейн выбрасывал в воздух огромный пузырь газа. Вероятно, там пахло токсинами или чем-то еще. Но, с другой стороны, мы были с "Лакримозы", которую едва ли можно было назвать благоухающим садом.

Без какого-либо предупреждения лед подо мной провалился. Должно быть, он был достаточно прочным, чтобы выдержать остальных, но их переход — вес их тяжелых скафандров с электроприводом — ослабил его до такой степени, что он больше не мог поддерживать меня последнюю.

Я погрузилась по шею в бурлящую теплую воду, инстинктивно раскинув руки, как будто можно было плыть. Затем мои ноги коснулись дна. Мой скафандр мгновенно уловил переход в новую среду и начал информировать меня об этом внезапном изменении ситуации — показатели температуры, кислотности, щелочности и солености прокручивались по моему лицевому щитку вместе с масс-спектрограммами и молекулярными диаграммами химических продуктов. Волна воды ржавого цвета плескалась о нижнюю часть моего визора.

Я вздрогнула, но не испугалась. Я не была полностью под водой, и скафандр мог выдержать гораздо худшее, чем погружение в жидкость.

Но вылезать — совсем другое дело.

— Не пытайся меня тащить, — сказала я, когда Ленка попыталась наклониться ко мне. — Выступ просто прогнется под тобой, и мы обе окажемся в воде.

— Нидра права, — согласился Рашт, в то время как обезьяна смотрела на это с каким-то возбужденным восторгом.

Все это было очень хорошо, когда я предостерегала Ленку, но потребовалось всего несколько минут отчаяния, чтобы понять, что без посторонней помощи мне не выбраться. Дело было не в силе, а в том, что у меня не было надежной опоры. Край бассейна был покрыт коркой льда, которая отламывалась, как только я попыталась надавить на нее всем весом. Все, что я делала, это расширяла этот край.

В конце концов я прекратила попытки. — Это не сработает, — сказала я. К тому времени я уже осознавала, что мои руки покрываются таким же пушистым красным налетом, который поразил лапу обезьяны.

— Нам нужно будет вытащить ее, — сказал Рашт. — Это единственный способ. Поскольку мы на твердой земле, это не должно стать проблемой. Ленка, тебе нужно вернуться к посадочному модулю и взять механическую лебедку.

— Есть более быстрый способ, — сказала Ленка. — Я видела лебедку в кладовке на разбившемся шаттле. Она выглядела исправной. Если она никуда не годится, мне придется потратить немного больше времени, чтобы достать нашу.

Итак, Ленка развернулась к месту крушения, обогнула бассейн, в котором все еще находилась я, а затем вышла на наш первоначальный путь. С моей точки зрения, она вскоре скрылась из виду. Рашт и обезьяна не сводили с меня глаз, капитан молчал долгие минуты.

— Ты думаешь, это ошибка, — сказал он в конце концов.

— Мне не нравится этот холм, и еще меньше нравится тот факт, что Тетерева с него не спустилась.

— Мы действительно не знаем, что случилось с Тетеревой. Насколько нам известно, она вернулась к месту крушения и в конце концов была спасена.

— Тогда почему она не сказала об этом или не взяла с собой свой дневник?

— Мы отправляемся в пещеру, чтобы найти ответы, Нидра. Это то, чем мы занимаемся — адаптируемся и исследуем. Данные Мазамела оказались ошибочными, поэтому мы извлекаем все возможное из того, что находим.

— Вы получаете информацию, за которую платите, — сказала я. — Есть причина, по которой другие корабли никогда не имели дела с Мазамелом.

— Немного поздновато для взаимных обвинений, тебе не кажется? Конечно, если ты недовольна своим выбором места работы, всегда можно найти другую команду. — Я думала, он оставит все как есть, но Рашт добавил: — Я знаю, как ты относишься к "Лакримозе", Нидра. Презираешь меня, Ленку, свой корабль. Но сейчас все по-другому, не так ли? Без этой лебедки ты никуда не продвинешься.

— А без навигатора вы далеко не продвинетесь.

— Но в этом ты ошибаешься. Я могу работать навигатором, так же как и подменить специалиста по сенсорам, такого как Ленка. И это значит, что я мог бы управлять "Лакримозой" самостоятельно, если бы до этого дошло. Ты полезна, но не незаменима. Ни одна из вас.

— Обязательно передайте это Ленке, когда она вернется.

— Не нужно. У меня никогда не было ни малейших сомнений в верности Ленки. Она эмоционально слаба — все это глупое беспокойство из-за Тетеревой. Но никогда не отвернется от меня.

Обезьяна что-то забормотала. Ленка возвращалась.

Механическая лебедка представляла собой инструмент размером с крупнокалиберную вакуумную винтовку. Ленка держала ее двумя руками. У нас была похожая, так что о том, как ею пользоваться, не стоило задумываться.

На лебедке был грейфер, который можно было запускать сжатым газом. Ленка отсоединила конец тросика от грейфера, а затем свернула этот конец, чтобы получилось что-то вроде ручки или петли. Тросик был тонким и гибким. Ленка отмотала его от лебедки и бросила петлю в мою сторону. Я подошла к петле и взялась за нее. Ленка убедилась, что стоит на твердой земле, включила усиление своего скафандра и начала вытаскивать меня с помощью лебедки. Тросик натянулся, затем начал принимать мой вес. Это все еще было непросто, но, наконец, я смогла выбраться на окружающий лед, не проваливаясь в него. Я ползла животом вниз от края, пока не почувствовала себя достаточно уверенно, чтобы рискнуть встать.

— Твой скафандр в беспорядке, — заметил Рашт.

— Выживу. По крайней мере, окунулась туда не нарочно.

Но мой скафандр действительно пострадал, что стало очевидно, когда мы продолжили наш поход ко входу в пещеру. Система жизнеобеспечения была цела — мне не грозила смерть, — но мои двигательные установки работали не так хорошо, как предполагалось. Как и в случае с лапой обезьяны, организмы в пруду, по-видимому, проникли в системы сервопривода скафандра. Я все еще могла ходить, но реакции скафандра были вялыми, и он скорее сопротивлялся мне, чем помогал.

Я вспотела от усилий. Было трудно угнаться за остальными. Даже у обезьяны не возникло проблем с остальной частью скафандра.

— Спасибо, что достала лебедку, — сказала я Ленке, переводя дыхание. — Хорошо, что вспомнила о пострадавшем в аварии шаттле. Еще немного в том пруду, и у меня могли бы возникнуть серьезные проблемы.

— Я рада, что мы тебя вытащили.

Возможно, это был просто прилив благодарности за то, что меня спасли, но я поклялась думать о Ленке лучше. Она была старше меня в экипаже, и все же Рашт, казалось, ценил ее способности не больше, чем мои. Что бы я ни думала об отсутствии у нее амбиций, о том, что она охотно согласилась занять свое место на корабле, меня поразило, что она заслуживала лучшего. Возможно, когда все закончится, я смогу объяснить ей, что она считалась не более чем полезной, как компонент, который до поры до времени выполняет свою задачу. Это могло бы изменить ее взгляд на вещи. Я даже представила, как мы вдвоем сбегаем с корабля в следующем порту, оставляя Рашта с его обезьянкой. Возможно, мы могли бы сойти за сестер или близнецов, если бы захотели найти новую работу.

По мере приближения к холму местность становилась более ровной, и нам не нужно было так тщательно выбирать курс. Земля медленно поднималась. Под нашими ногами все еще был лед, и с обеих сторон нас окружали постоянно расширяющиеся лавовые трубы, которые были уже в десять или пятнадцать раз выше любого из нас.

Впереди виднелся вход в пещеру. В плане он представлял собой полукруг, вершина которого возвышалась примерно на десять метров над поверхностью льда, уходившего в темноту от входа. Холм поднимался все выше и выше от устья, местами почти отвесный, но над входом виднелся выступ, покрытый оболочкой из гладкого чистого льда, — "клюв" на рисунке Тетеревой.

Ледяной язык продолжался и внутри, загибаясь вниз, в ту часть пещеры, которую мы могли видеть.

— По-прежнему никаких следов, — сказала Ленка, когда мы приблизились к входу.

То, что лед время от времени таял и снова замерзал, было видно по бахроме сосулек, свисавших с выступа, причем некоторые из них были достаточно длинными, чтобы доставать до пола. Рашт пробирался сквозь них плечом вперед, ломая сосульки броней своего скафандра. Когда их осколки разбивались, они издавали звенящую, атональную музыку.

Теперь Ленка сказала: — Там следы! Вот куда она пошла!

Это было правдой. Они начинались на глубине нескольких метров, куда солнечный свет, должно быть, проникал лишь изредка или не проникал вовсе. Там была только одна пара следов, и они вели только в одну сторону.

— Это обнадеживает, — сказала я.

— Если хочешь остаться здесь, — сказал Рашт, — мы можем исключить тебя из прибыли.

Таким образом, он перешел от отрицания пребывания американо к скептическому восприятию такой возможности и представлению о том, как можно было бы разделить дивиденды.

Мы снова включили фонари на наших шлемах — Рашт наклонился, чтобы включить свет на шлеме обезьяны, которая была слишком глупа, чтобы сделать это самостоятельно. Обезьяна, однако, казалась более взволнованной, чем раньше. Она волочила лапы, виляла хвостом и не отставала от Рашта.

— Ему это не нравится, — сказала Ленка.

— Может быть, он умнее, чем кажется, — пробормотала я себе под нос, и это было все, что мне удалось выдавить из себя в своем потрепанном скафандре.

Но я разделяла опасения обезьяны. Кто бы на самом деле захотел тащиться в пещеру на чужой планете, если бы у него был выбор? Тетерева поставила на кон свое спасение, пытаясь найти реликтовую технологию, которая могла бы выиграть ей дополнительное время на месте крушения. У нас не было такого побуждения, кроме ощущения, что нам причитается по заслугам после нашего прежнего разочарования.

Угол склона круто уходил вниз. Пол был покрыт льдом, но окружающие стены представляли собой обнаженную скалу. Мы перешли на левую сторону и, опираясь на рифленую стену, стали спускаться, расставляя ноги в стороны. У обезьяны, все еще привязанной к Рашту, не было другого выбора, кроме как продолжать. Но ее нежелание становилось все более очевидным. Ее бормотание становилось все более пронзительным и тревожным.

— Ну-ну, мой дорогой, — сказал Рашт.

Туннель сужался по мере углубления. Вскоре все следы дневного света остались позади. Мы продолжали неуверенно продвигаться вперед, следуя по следу, который оставила для нас Тетерева. Раз или два отпечатки стали путаться, как будто их вдруг стало три, а не один. Поначалу это озадачивало меня, пока я не поняла, что они отмечали случаи нерешительности, когда Тетерева останавливалась, обращала вспять свое продвижение, только чтобы собраться с духом и продолжить двигаться в прежнем направлении.

Я сочувствовала Тетеревой.

— Что-то впереди, — объявил Рашт. — Думаю, это свечение. Выключите свет.

— Сначала у обезьяны, — сказала я.

— Естественно, Нидра.

Когда Рашт погасил свет Канто, остальные последовали его примеру. Наш капитан был прав. Далеко впереди, из темноты, появилось серебристое излучение. Казалось, что оно исходит не из одного точечного источника, а скорее из прожилок какого-то минерала, проходящих сквозь скалу. Если бы они находились ближе к поверхности, мы, вероятно, не заметили бы их при более ярком дневном освещении. Но до этого места я не замечала, чтобы они там были.

— Я не геолог, — сказала Ленка, высказывая ту же мысль, которая, должно быть, пришла в голову всем нам. Мы понятия не имели, что делать со светящимися прожилками, были ли они естественными или подозрительными.

Вскоре нам вообще не понадобились фонари на шлемах. Даже когда чувствительность наших глаз упала до нормальной, света от прожилок было более чем достаточно. Они выступали из стен полосами, дельтами и притоками, образуя плавные формы, застывшие в момент максимальной гидродинамической сложности. Мне это показалось неестественным, но что я знала о таких вещах? Я видела внутренности большего количества кораблей, чем миров. Планеты были полны странной, скучной физики.

Постепенно склон стал пологим, а затем выровнялся, пока наш путь не стал горизонтальным. К этому времени мы находились в сотнях метров от входа и, возможно, ниже уровня окружающей местности. Я подумала, что было бы разумнее послать беспилотник. Но терпение никогда не было сильной стороной капитана. И к тому же Тетерева не могла позволить себе такую роскошь, как беспилотник. Вспоминая ее дневник со все более отчаянными, отрывочными записями, я не могла избавиться от иррационального чувства, что мы подведем ее, если не пройдем по ее следам до конца. Я задавалась вопросом, чувствовала ли она себя храброй, когда спускалась сюда, или, наоборот, боялась худшей участи — погибнуть в одиночестве среди обломков. Я совсем не чувствовала себя храброй.

Но мы шли дальше.

Со временем туннель расширился и превратился в более просторное помещение. Мы остановились в этом помещении с каменными стенами, откинувшись назад, чтобы изучить рисунок прожилок, когда они текли, ползли и извивались, поднимаясь к изогнутому куполу потолка.

И увидели то, чего не должны были видеть.

Нам следовало сразу же повернуть назад, не так ли? Если эти фигуры не были предложением уйти и никогда не возвращаться, я не знаю, что могло бы быть яснее.

Вы имеете в виду, Тетерева продолжила идти?

Конечно, продолжила. У нее не было выбора. Она не могла покинуть эту планету, если только не найдет что-нибудь поглубже в пещере, что-нибудь, что можно было использовать, чтобы разбудить орбитальный корабль. Вернуться к месту крушения означало умереть, и поэтому она знала, что может продолжать путь.

Сомневаюсь, что она хотела продолжать. Если бы к тому моменту у нее была хоть капля здравого смысла, она чувствовала бы то же, что и все мы. Напуганы. Напуганы до смерти. Каждый нерв кричит: "Повернись, вернись назад, это неправильно".

Неправильно, неправильно, неправильно.

Но она не сдавалась. Храбрая Тетерева, думает о своем сыне. Хочет вернуться к нему. Наверное, думает о нем больше, чем о собственном выживании.

Вы говорите, мы были такими же? Такими же храбрыми?

Не портите память о ней, капитан. Единственное, что двигало нами, — это жадность.

Гребаная жадность. Единственное, что во вселенной сильнее страха.

Но в конце концов даже жадности оказалось недостаточно.

Серебряные прожилки петляли и пересекались, очерчивая очертания вырисовывающихся фигур. Фигуры были гуманоидными, с руками, ногами, головами и туловищами. Они были тонкими, как скелеты, а их туловища и конечности были искривлены, как будто само основание скалы сдвинулось и просочилось с тех пор, как были сделаны эти серебристые отпечатки. Их головы были безликими, если не считать своеобразной полусферической формы и двусторонней расщелины, указывающей на то, что в черепе нет ничего, кроме двух огромных глаз.

Странность фигур — сочетание обычной человеческой формы и инопланетных особенностей — встревожила меня больше, чем я могла бы выразить словами. Монстры вызывали бы беспокойство, но они не проникли бы в тот глубокий колодец страха, до которого, казалось, доходили эти фигуры. Серебряные узоры, казалось, мерцали и меняли яркость, создавая впечатление подсознательного движения. Фигуры, согнутые и безликие, казалось, корчились в муках.

Долгие минуты никто из нас не мог вымолвить ни слова. Даже обезьяна впала в какое-то обезьянье благоговение. Я была просто благодарна за возможность собраться с силами после недавних нагрузок.

— Если это не предупреждение уходить, — сказала Ленка, — то я не знаю, что еще.

— Я хочу знать, что с ней случилось, — сказала я. — Но не любой ценой. Мы не обязаны продолжать.

— Конечно, мы пойдем дальше! — сказал Рашт. — Это всего лишь пометки.

Но в его голосе слышалось раздражение, своего рода вопросительная нотка, как будто он искал поддержки и подтверждения.

— Они могли быть еще до появления человечества, — сказала я, задаваясь вопросом, как мы могли бы определить возраст этих отпечатков, если бы такое вообще было возможно.

— Возможно, это было еще до Завесы, — предположила Ленка. — До жонглеров образами. Кто знает? Что нам действительно нужно, так это измерительное оборудование, приборы для отбора проб. Собрать данные об этих камнях, выяснить, что это за серебристое вещество на самом деле.

Под этим она подразумевала, что тем временем нужно вернуться на корабль. Я разделяла это мнение.

— Тетерева пошла дальше, — сказал Рашт.

Ее отпечатки были беспорядочными, как будто она провела здесь довольно долгое время, расхаживая взад-вперед и обдумывая свой выбор. Но после этого процесса размышлений она направилась вглубь туннеля, где тот продолжался за пределами камеры.

К этому времени обезьяну уже почти приходилось тащить на руках. Она на самом деле не хотела идти дальше.

Становилось все труднее преодолевать даже мой собственный страх. В нем была какая-то составляющая, помимо инстинктивной неприязни к замкнутому пространству и понятной реакции на фигуры. Какое-то неоспоримое, первобытное желание уйти — как будто какая-то глубинная часть моего мозга уже приняла решение.

— Чувствуете это? — рискнула спросить я.

— Что чувствуем? — спросил Рашт.

— Ужас.

Капитан ответил не сразу, и я испугалась, что нанесла своему положению еще больший ущерб, чем когда усомнилась в его суждениях. Но Ленка с трудом сглотнула и сказала: — Да. Я не хотела ничего говорить, но... да. Я задавалась этим вопросом. Это выходит за рамки любого разумного страха, который мы должны испытывать. — Она помолчала и добавила: — Думаю, что-то заставляет нас испытывать этот страх.

— Что-то? — повторил Рашт.

— Возможно, из-за магнитных полей. Здесь они мощнее — намного сильнее, чем снаружи. То, что мы видели раньше, было просто утечкой. Наши скафандры — не идеальные клетки Фарадея, учитывая все повреждения и ремонт, которые они претерпевали за эти годы. Они не могут экранировать достаточно сильное поле, по крайней мере, полностью. И если поле воздействует на правую часть нашего мозга, мы можем это почувствовать. Страх, устрашение. Ощущение неестественности.

— Тогда это защитный механизм, — сказал Рашт. — Средство устрашения, чтобы не пускать злоумышленников.

— Тогда мы могли бы подумать о том, чтобы обратить на это внимание, — сказала я.

— Это также может означать, что есть что-то, что стоит охранять.

— У американо никогда не было подобных психологических технологий, — сказала Ленка.

— Но у других они были. Нужно ли мне объяснять? Для чего мы пришли к этой системе? Мы не думали, что найдем реликвии американо. Мы хотели получить награду посерьезнее.

Мой страх усилился. Я поняла, к чему все идет. — У нас также нет доказательств того, что здесь были конджойнеры.

— Говорят, паукам нравилось прятать свои игрушки в тайниках, — продолжал Рашт, как будто мои слова ничего не значили. — Свои двигательные приводы. Оружие класса "Ад".

Я невольно рассмеялась. — Я думала, мы основываем нашу деятельность на точных данных, а не на сказках.

— Я слышала, что кто-то уже нашел это оружие, — сказала Ленка, как будто этого было достаточно, чтобы убедить Рашта.

Но ее голос стал тихим, заговорщицким, как будто был шанс, что стены подслушивают. — Я слышала, что страх был одной из их мер по борьбе с вторжением. Оружие проникает в ваш череп и сводит вас с ума, если вы еще не опутаны пауками.

Тогда я поняла, что ничто, даже страх, не удержит Рашта от стремления к наживе. Он менял один призрачный приз на другой, снова и снова, пока реальность, наконец, не взяла бы верх над ним.

— Мы зашли так далеко, — сказал Рашт. — Можем еще углубиться.

— Немного, — сказала я, вопреки здравому смыслу. — Не дальше, чем мы уже продвинулись.

Мы вышли из камеры, Ленка задавала темп, идя по следам Тетеревой по очередному туннелю с каменными стенами. Поначалу идти было не труднее, чем раньше. Но по мере продвижения по туннелю стены начали сжиматься. Теперь нам приходилось двигаться гуськом, нравилось нам это или нет. Затем Ленка объявила, что стены впереди смыкаются еще сильнее, как будто произошел камнепад или серьезный сдвиг во внутренней структуре холма.

— Какая жалость, — сказала я.

— Мы могли бы взорвать его, — сказала Ленка. — Установить пару зарядов "горячей пыли" на максимальную задержку и возвратиться на корабль. — Она уже готовилась отстегнуть один из подрывных зарядов от своего пояса.

— И при этом обрушить половину горы, — сказала я. — Потерять туннель, камеру, отпечатки Тетеревой, возможно, разнести на атомы все, что надеемся найти.

— Ее отпечатки не повторяются, — сказал Рашт. — Это значит, что должен быть проход.

— Или этого препятствия здесь не было, — ответила я.

Но проход был. Сначала его было трудно разглядеть, он был искусно замаскирован игрой света и тени на скале, как будто хотел спрятаться сам. — Здесь тесно, — сказала Ленка. — Но поодиночке мы справимся. Если повезет, он расширится с другой стороны.

— И до сих пор удача была к нам благосклонна, — сказала я.

Ленка пошла первой. Ей было тесновато, а Рашту будет еще теснее, потому что скафандр у него был более объемным. Ленка застонала от напряжения и сосредоточенности. Ее скафандр царапнул по камню.

— Осторожно! — позвал Рашт.

Теперь большая часть Ленки была вне поля нашего зрения, ее поглотила расщелина. — Уже легче, — сказала она. — Снова расширяется. Просто узкое место. Вижу следы Тетеревой.

Рашт и обезьяна последовали за ней. Я видела, что обезьяну придется уговаривать. Сначала она не захотела идти первой, впереди своего хозяина. Рашт обругал Канто и пошел дальше сам, его скафандр скрипел и лязгал о скалу. Я задавалась вопросом, возможно ли вообще, чтобы Рашт прошел через сужение. Он, конечно, мог бы отказаться от скафандра и смириться с холодом ради своего сокровища. Я знала, что капитан переносил и худшее, когда дело касалось выигрыша.

И все же он крикнул: — Я прошел.

Канто все еще был на поводке, который теперь был туго натянут на краю скалы. Обезьяна действительно не хотела идти к капитану. Я почувствовала проблеск межвидовой эмпатии. Возможно, магнитные поля воздействовали на нее сильнее, чем на всех остальных, проникая глубже в центр страха бедного животного.

Тем не менее, обезьяна не очень влияла на свою судьбу. Рашт потянул за поводок, а я протолкнула Канто с другой стороны. Понадобилась максимальная сила моего скафандра. При малейшей возможности обезьяна откусила бы мне лицо, но зубы у нее были не с той стороны забрала.

Воссоединившись, наша маленькая компания продолжила путь по системе туннелей.

Но не успели мы пройти и ста метров, как тропинка разветвилась. Перед нами было три возможных направления, и на перекрестке виднелась путаница следов.

— Похоже, она спускалась во все три шахты, — сказала Ленка.

К этому месту вел только один набор отпечатков, так что Тетерева, должно быть, не вернулась из одного из этих туннелей. Но трудно было сказать, из какого именно. Теперь отпечатки перепутались. Должно быть, она несколько раз поднималась и спускалась по шахтам, передумывала и возвращалась. Учитывая состояние отпечатков, невозможно было сказать, какой путь она выбрала в конечном итоге.

Мы выбрали крайнюю левую шахту и продолжили спуск по ней. Она стала еще немного более пологой, и в конце концов лед под нашими ногами сменился твердым камнем, а это означало, что у нас больше не было отпечатков Тетеревой в качестве ориентира. Повсюду вокруг нас продолжался серебристый узор, его полосы и разломы, струйки и переплетенные синаптические узлы. Трудно было не думать о живой серебряной нервной системе, прокладывающей свой путь сквозь каменную матрицу этой древней горы.

— Твой скафандр, Ленка, — сказал Рашт.

Она замедлила шаг. — Что с ним?

— Ты несешь часть этого рисунка. Серебро. Должно быть, оно прилипло, когда ты протискивалась через сужение.

— Это и на вас, — сказала я капитану.

Мне хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что оно было и на мне, и на обезьяне. На моем правом локте, где я, должно быть, задела стену, осталось серебристое пятно. Несомненно, там были и другие, скрытые от глаз.

Я потянулась, чтобы дотронуться до серебра, стряхнуть его с себя. Но когда мои пальцы коснулись его, загрязнение, казалось, брызнуло на них. Движение было неожиданным и быстрым, как выпад хищника из засады. Я уставилась на свою руку, испещренную полосками мягко пульсирующего серебра. Сжала и разжала кулак. Мой скафандр был таким же жестким, как и после несчастного случая снаружи, но в тот момент показалось, что серебро на него не действует.

— Это нанотехнологии, — сказала я. — Скафандр ничего не распознает. Но мне это не нравится.

— Если бы оно было враждебным, ты бы уже знала об этом, — сказал Рашт. — Мы продолжаем двигаться вперед. Еще немного.

На самом деле нам следовало бы немедленно развернуться. Это могло бы все изменить.

Следующая пещера была настоящим дворцом ужасов.

Она была такой же большой, как и предыдущая, и имела такую же форму, и из нее тоже вел туннель. Но на этом все сходство заканчивалось. Здесь измученные человеческие тела не ограничивались изображениями на стенах. Это были твердые формы, трехмерные изображения искаженной человеческой анатомии, выступающие из стены подобно сломанным и погнутым фигурам на носу затонувшего корабля. Казалось, они были сделаны не из камня или примеси серебра, а из какой-то смеси того и другого, из своего рода мерцающей подложки. Были видны грудные клетки и торсы, цепляющиеся друг за друга руки, головы, запрокинутые в агонии совершенной муки. Они не были совсем безликими, но, по той же причине, ни одно из лиц не было правильным. Все они были глазами или ртами, раскрытыми под непристойными углами, или же кошмарами в форме наковальни, которые, казалось, пробили себе дорогу сквозь саму скалу. Меня поразила ужасная уверенность в том, что это были души, которые были полностью заключены в скале до того момента, пока они почти не прорвались наружу. И я не знала, радоваться ли мне, что эти души еще не совсем свободны, или ужасаться тому, что в скале могут скрываться толпы людей, которые все еще ищут спасения.

— Ненавижу это место, — тихо сказала Ленка.

Я кивнула в знак согласия. — Я тоже так думаю.

И внезапно прежняя Ленкина идея установить подрывной заряд показалась мне вовсе не такой уж плохой. Само существование этой пещеры показалось мне глубоко неправильным, как будто моим моральным долгом было удалить ее из вселенной.

Заряды с максимальной задержкой. Успеем вернуться на корабль, если поторопимся, и никто из нас не застрянет в точке сжатия.

Может быть. А может, и нет.

И тут обезьяна вырвалась на свободу.

Так, в любом случае. О том, что мы сделали с вашим скафандром.

Его основные системы движения уже были повреждены, когда я нашла вас у входа в пещеру. Вы добрались так далеко, что, должно быть, было непросто.

Да, вы молодец.

Храбрый капитан.

Нанотехнологическое загрязнение, следов которого вы коснулись на стене пещеры, несомненно, было главной причиной сбоя систем. Очевидно, что если бы вы задержались еще немного, ваш скафандр начал бы оборачиваться против вас, как это произошло с Тетеревой. Позволив контролировать себя, поглощать. Но у вас все еще был некоторый контроль над ним и достаточно сил, чтобы преодолеть сопротивление заклинивших сервоприводов.

С моим скафандром так плохо не было. Думаю, что, когда я упала в тот бассейн, некоторые местные организмы, должно быть, образовали защитный слой, своего рода изоляцию от нанотехнологий. Возможно, у них было время начать разрабатывать свои собственные защитные меры, чтобы сдержать их распространение. Кто знает? В любом случае, мне повезло.

В то время это не казалось удачей, но такова судьба вселенной.

В любом случае, вернемся к вашему скафандру.

Вы уже фактически парализованы, но просто чтобы убедиться, что системы не начнут восстанавливаться, я вскрыла ваш главный блок управления и отключила все электропитание приводов. На самом деле, я их напрочь заблокировала. Чтобы подумать о передвижении, с таким же результатом вы могли бы стоять в сварных доспехах.

Почему у вас такие руки?

Мы еще вернемся к этому вопросу.

Вы стоите, да. Ваши ноги стоят на грунте. Очевидно, что с петлей на шее единственное, чего вы сейчас не хотите, — это упасть. Меня не будет рядом, чтобы подхватить вас. Но ваш скафандр тяжелый, и при условии, что вы не будете слишком сильно извиваться в нем, вам следует оставаться в вертикальном положении.

Конечно, если вы не хотите оставаться в вертикальном положении, это единственный выход для вас.

Вам холодно?

Я не удивлена! Это холодная планета, и на вас нет шлема скафандра. Было бы немного сложно накинуть петлю вам на шею, если бы вы все еще были в шлеме!

Отлично, вам нужно еще немного тепла? Это просто. Ваши системы жизнеобеспечения по-прежнему в рабочем состоянии, и вы можете регулировать температуру в скафандре. Причина, по которой ваши руки расположены перед вами таким образом, заключается в том, что я хочу, чтобы вы могли шевелить пальцами. Верно. Вы можете это сделать. Можете двигать пальцами, нажимать на эти кнопки.

Но вот в чем дело. Есть только одна вещь, которую вы можете сделать с помощью этих кнопок. Вы можете управлять только одной системой.

Вы можете повысить температуру в своем скафандре, а можете и понизить ее.

Это все.

Почему?

Ответить на вопрос "почему?" просто. Вы помните те обломки, которые я с таким трудом расставляла вокруг вас?

Во всем этом есть смысл.

В вас тоже есть смысл.

Полагаю, что Канто был слишком напуган, и проход через сужение ослабил его привязь. Как бы то ни было, обезьяна выскочила из камеры, что-то бормоча и визжа, и направилась обратно тем же путем, которым мы пришли.

В этот момент никто из нас не произнес ни слова. В зале воцарилась оглушительная, парализующая тишина. Даже когда Канто убежал, мы не произнесли ни слова. Любое произнесенное слово было бы воспринято как приглашение, разрешение выйти из стен чему-то худшему, чем эти каменные упыри.

Мы с Ленкой посмотрели друг на друга через визоры. Наши взгляды встретились, и мы кивнули. Затем посмотрели на Рашта, обе по очереди, и Рашт выглядел таким же испуганным, как и мы.

Ленка шла первой, за ней Рашт, затем я. Мы двигались так быстро, как позволяли наши скафандры. И хотя никому из нас не хотелось задерживаться, мне уже не приходилось прилагать столько усилий, чтобы не отстать от двух других. Мой скафандр все еще казался неповоротливым, но с тех пор, как я соприкоснулась с серебряным загрязнением, состояние не ухудшилось. Ленка и Рашт, правда, двигались уже не так эффективно, как раньше.

Я все еще не могла заставить себя заговорить, пока мы не отошли достаточно далеко от того места. Если у обезьяны и была хоть капля здравого смысла, то она уже миновала сужение и возвращалась к дневному свету.

Но когда мы добрались до перекрестка четырех туннелей, Рашт заставил нас остановиться.

— Канто выбрал не тот путь, — сказал он.

В хаосе следов не было ни малейшего шанса выделить отдельный след обезьяны. Я как раз собиралась сказать это, когда Рашт заговорил снова.

— У меня есть трекер на его скафандре. На случай, если он... сбежит. — Это слово показалось ему неприятным, как будто оно прояснило тот аспект их отношений, который лучше всего скрывать. — Сейчас он должен быть впереди нас, но это не так. Он снова отстал. Я думаю, вниз по этой шахте. — Рашт указывал на самый правый вход из трех, с которыми мы столкнулись по пути сюда. — Трудно сказать наверняка.

Ленка тихо сказала: — Тогда нам нужно уходить. Канто сам найдет выход, как только поймет, что пошел не по тому пути.

— Она права, — сказала я.

— Мы не можем его бросить, — сказал Рашт. — Мы этого не сделаем. Я этого не допущу.

— Если обезьяна не хочет, чтобы ее нашли, — сказала я, — то, что бы мы ни делали, это ничего не изменит.

— Объект не движется. Я прикинул расстояние. До него не более двадцати-тридцати метров по туннелю.

— Или вон туда, — сказала я, кивая на среднюю шахту. — Или вы ошиблись в расчетах, и он все равно впереди нас. Насколько нам известно, магнитное поле искажает ваш трекер.

— Он не преследует нас, — сказал Рашт, упорно игнорируя меня. — На самом деле есть только две возможности. Мы можем быстро проверить их втроем. Исключить неправильную шахту.

Ленка теперь дышала так же тяжело, как и я. Я снова мельком увидела ее лицо, широко раскрытые от страха глаза. — Знаю, что он много значит для вас, капитан...

— Что-то не так с вашими скафандрами? — спросила я.

— Да, — сказала Ленка. — Во всяком случае, с моим. Я потеряла усиление привода. То же самое случилось и с тобой.

— Я не уверена, что это одно и то же. Я упала в бассейн, а ты нет. Ты все еще можешь двигаться?

Ленка подняла руку, сжала и разжала кулак. — Пока что. Если станет совсем плохо, всегда могу перейти на ручное управление. — Затем она закрыла глаза, глубоко вздохнула и снова открыла их. — Хорошо, капитан. — Это было сказано с особым сарказмом. — Я проверю средний туннель, если это поможет. Пройду метров тридцать, не больше, и поверну. Вы можете проверить тот, что справа от вас, если думаете, что Канто пошел в ту сторону. Нидра может подождать здесь, на случай, если Канто опередит нас и повернет назад.

Мне не нравилась идея провести в этом месте даже лишних десять секунд, не говоря уже о времени, которое потребовалось бы на осмотр туннелей. Но предложение Ленки позволяло извлечь максимум пользы из сложившейся ситуации. Это успокоило бы капитана и не задержало бы нас больше чем на несколько минут.

— Хорошо, — согласилась я. — Я подожду здесь. Но не рассчитывайте, что я поймаю Канто, если он вернется.

— Оставайся на месте, мой дорогой, — сказал Рашт, обращаясь к обезьяне, где бы она ни была. — Мы идем.

Ленка и Рашт исчезли в своих туннелях, их скафандры двигались с заметной медлительностью. Ленке, чей скафандр был защищен более легкой броней, справиться с этим было бы легче, чем Рашту. Я предположила про себя, что загрязнение серебром действительно имело какой-то эффект, но воздействие микроорганизмов пруда на меня создало защитный слой, своего рода инокуляцию. Это было не слишком правдоподобно, но лучшего объяснения у меня не было.

Я считала минуту, потом две.

Затем услышала: — Нидра.

— Да, — сказала я. — Слышу тебя, Ленка. Ты нашла обезьянку?

Наступила тишина, которая поглотила столетия. Мой собственный страх был теперь таким же острым, чистым и отточенным, как хирургический инструмент. Я чувствовала каждую его жестокую грань, разрезающую меня изнутри.

— Помоги мне.

Затем вернулись вы. Вы нашли свою тупую гребаную обезьяну. Вы баюкали ее, прижимали к себе, как будто это была самая драгоценная вещь в вашей вселенной.

На самом деле я оказываю обезьяне медвежью услугу.

Канто был невиновен во всем этом, каким бы глупым он ни был. Сначала я подумала, что он мертв, но потом поняла, что он дрожит, охваченный детским ужасом, цепляясь за непоколебимую уверенность в вас, в то время как он трясся в своей броне.

Я разглядела его близко посаженные желтые глаза, широко раскрытые и непонимающие.

Я ненавидела вашу гребаную обезьяну. Но не было ничего, что заслуживало бы такого ужаса.

Вы помните, чем закончился наш разговор? Я сказала вам, что Ленка попала в беду. Ваш верный член экипажа, хорошая, надежная Ленка. Всегда рядом с вами. Всегда рядом с "Лакримозой". Независимо от того, что происходило до этого момента, теперь был только один императив. Мы должны были спасти ее. Это то, что делают ультра. Когда кто-то из нас падает, мы помогаем. Мы лучше, чем думают люди.

Но не вы.

Страх, наконец, проник в вас. Я ошибалась, считая, что жадность сильнее. Или, скорее, есть разные уровни. Жадность побеждает страх, но затем более глубокий страх снова побеждает жадность.

Я умоляла вас.

Но вы не ответили на ее зов. Вы ушли с Канто, ковыляя обратно в безопасное место.

Вы оставили меня, чтобы я нашла Ленку.

Мне не пришлось идти дальше по туннелю, и я добралась до того, что мешало дальнейшему продвижению. Ленку это захватило, но она еще не была полностью частью этого. Тетерева прибыла раньше — много лет назад, — так что степень ее интеграции была гораздо более выраженной. Я могла судить об этом с первого взгляда, еще до того, как у меня появилось более глубокое понимание того, что я нашла. Я знала, что Ленку постигнет участь Тетеревой, и что если сама останусь здесь, то рано или поздно присоединюсь к ним.

— Подойди ближе, Нидра, — произнес чей-то голос.

Я шагнула ближе, едва осмеливаясь направить свет фонаря на шлеме на едва различимое препятствие впереди.

— Я пришла за Ленкой. Кем бы вы ни были, что бы с вами ни случилось, отпустите ее.

— Мы поговорим о Ленке. — Голос был громким, он разносился в воздухе между нами. — Но все же подойди ближе.

— Думаю, не стоит.

— Потому что ты напугана?

— Да.

— Тогда я очень рада это слышать. Страх — вот смысл этого места. Страх — это последнее и лучшее, что у нас есть.

— У вас?

— У моих предшественников и меня. Тех, кто был до меня, странники и заблудшие. Мы шли очень долго. Столетие за столетием, через сотни тысяч лет. Немыслимые века галактического времени. Притягиваемые этим местом и отталкиваемые им — как чуть было не случилось с тобой.

— Я бы не хотела, чтобы это случилось с нами.

— И обычно страха бывает достаточно. Они поворачивают назад, прежде чем заберутся так глубоко, как чуть не случилось с вами. Как вы и должны были поступить. Но вы были храбрее многих. Мне жаль, что ваша храбрость завела вас так далеко.

— Это была не храбрость. — Но потом я добавила: — Откуда ты знаешь мое имя?

— Я слушала ваш язык с того момента, как вы вошли в меня. Вы очень шумные! Бормочете и кричите, и в этом нет никакого смысла.

— Ты Тетерева?

— На этот вопрос нелегко ответить. Я помню Тетереву и очень сильно ощущаю ее самобытность. Иногда я говорю через нее, иногда она говорит через нас. Нам всем понравилось то, что Тетерева принесла нам.

Я никогда не встречалась с Тетеревой, никогда не видела ее изображения, но передо мной были только две человеческие фигуры, и одной из них была Ленка, застывшая в неподвижности, серебряные нити начали обволакивать ее скафандр, словно на ранней стадии мумификации. Нити тянулись назад, к более крупной фигуре, для которой Тетерева была лишь украшением.

Должно быть, на ней все еще был скафандр, когда она попала в ловушку и была обездвижена. Следы скафандра сохранились, но большая его часть была сорвана с нее, отделена, растворена или переделана в большую массу. Ее шлем, похожий по конструкции на тот, что мы видели во время крушения, раскололся надвое, и его половинки обрамляли ее голову.

Я подумала о ротовых частях мухоловки, о голове Тетеревой, похожей на насекомое. Ее лицо было каменным и неподвижным, глаза пустыми, но в них не было и намека на старение или увядание. Ее кожа отливала жемчугом, как у фигур, которых мы видели во втором зале. Она стала — или только начинала становиться — чем-то иным, кроме плоти.

Но, кроме Тетеревой — и Ленки, если считать и ее, — ни одна из других форм не была человеческой. Завал представлял собой скопление сплавленных форм, существо за существом, собранных в своего рода взаимосвязанную каменную головоломку, мозаику из перепутанных анатомических структур и наполовину подразумеваемых технологий жизнеобеспечения. Двое или трое из этих существ, насколько можно было различить, были гуманоидами. Но было трудно определить, где заканчивались их скафандры и механизмы жизнеобеспечения и начиналась их инопланетная анатомия. Серебристые побеги и завитки покрывали их с головы до ног, связывая с более древними слоями массы. За этими узнаваемыми формами скрывались свидетельства множества более странных анатомических особенностей и технологий.

— Я слышала о чуме, — сказала я, подходя к Ленке. — Говорят, что это всего лишь слухи, но я не уверена. С тобой случилось то же самое?

— Существует миллион эпидемий, одни страшнее других. Некоторые гораздо хуже. — В голосе слышалась игривость, забавлявшая меня своим невежеством. — Нет, то, что ты здесь видишь, сделано намеренно, для нашей общей выгоды. Бессистемно, да, но организовано с определенной целью. Думай об этом как о форме защиты.

— От внешнего мира? — Теперь мои руки были на скафандре Ленки, и я попыталась оторвать от него серебристые пряди, одновременно прилагая всю силу, на которую была способна, чтобы оттащить Ленку в безопасное место.

Голос сказал: — Ничего подобного. Я — барьер против того, что могло бы навредить внешнему миру, если бы оно вырвалось на свободу.

— Тогда я не понимаю. — У меня перехватило дыхание, так я утомилась усилиями по ее освобождению. — Ленка собирается стать частью тебя? Это и есть идея?

— Ты бы скорее предложила себя? Ты хотела бы этого?

— Я хотела бы, чтобы ты отпустила Ленку. — Понимая, что ничего не добьюсь — пряди сами собой приклеились обратно, как только я их оторвала, — я могла только отступить и подвести итоги. — Она вернулась сюда, чтобы найти обезьянку, а не причинять тебе боль. Никто из нас не хотел причинить тебе вреда. Мы просто хотели узнать, что случилось с Тетеревой.

— Значит, Тетерева была началом и концом ваших забот? У вас не было других интересов в этом месте?

— Нам было интересно, что находится в пещере, — ответила я, не видя смысла в том, чтобы лгать, даже если я считала, что мне это сойдет с рук. — Мы подумали, что там могут быть реликвии американо, возможно, тайник конджойнеров. Мы заметили геомагнитную аномалию. Ты сама этого добиваешься? Если так, то нас нельзя винить за то, что мы это замечаем. Если ты не хочешь, чтобы тебя посещали, постарайся быть менее заметной!

— Я бы так и сделала, если бы это было в моих силах. Хочешь, я расскажу тебе кое-что о себе, Нидра? Потом поговорим о Ленке.

Рассказать вам, что я узнала от нее, капитан? Это поможет вам ненадолго отвлечься от мыслей о холоде?

Вы также можете послушать это. Это поможет вам взглянуть на вещи в перспективе. Поможет вам понять свое место в мире и ценность вашего пребывания здесь. Доброе и бескорыстное служение, к которому вы собираетесь приступить.

Она тоже была путешественницей.

Не Тетерева, а изначальная — первое существо, первая сущность, обнаружившая эту планету. Космическая путешественница. Правда, все это было довольно давно. Она пыталась заставить меня понять, но я не уверена, что у меня достаточно воображения. По ее словам, с тех пор галактика совершила целый оборот. Когда некоторые из звезд, которые мы видим сейчас, еще даже не родились, а старые были моложе. Когда сама Вселенная была меньше, чем сейчас. Молодые галактики теснились на небесах друг за другом.

Не знаю, была ли это она, эффект магнитного поля или просто мои страхи повлияли на мое самоощущение. Но когда она заговорила о бездонном времени, я почувствовала космическое головокружение, ощущение, что стою на осыпающемся краю бездонных глубин времени.

Я не хотела падать, не хотела опрокидываться.

Разумный совет для нас обоих, не так ли?

Однако вселенная всегда кажется старой. Это универсальная истина, универсальный факт жизни. Для нее она казалась старой, уже опутанной паутиной истории. Я знаю, нам трудно это осознать. Человеческая цивилизация — это всего лишь последняя царапинка на последней царапине, на последнем слое всего сущего. Мы — шум. Грязь. От нас пока и следа не осталось.

Но для нее столько всего уже произошло! Еще было достаточно времени для расцвета и падения бесчисленных видов и цивилизаций, время для великих деяний и еще больших зверств. Время для монстров и слухов о худшем.

По долгим меркам ее вида, она путешествовала целую жизнь. Путешествовала со скоростью, близкой к световой, посещая мир за миром.

Если бы у нас было название для того, кем она была, мы бы назвали ее археологом, ученой, интересующейся реликвиями и обрывками информации.

Все еще следите за мной?

Однажды - в течение одного незапамятного столетия - она натыкается на что-то. Это было то, что она наполовину надеялась найти, наполовину надеялась избежать. Слава и уничтожение балансируют на острие ножа.

Мы все знаем об этом, не так ли?

Ваш палец движется. Вы пытаетесь настроить эту температуру? Продолжайте. Подогрейте свой скафандр. Я не буду вас останавливать.

Там. Уже лучше. Вы чувствуете, как тепло, исходящее от кольца на шее, снимает жжение от холода? Так лучше, не правда ли? В скафандре достаточно энергии. Вам не нужно беспокоиться о ее истощении. Грейтесь, сколько захотите.

Послушайте, я не говорила, что здесь нет подвоха.

Тогда сделайте поменьше. Пусть холод вернется. Чувствуете, как отмирают клетки кожи, как обморожение разъедает ваше лицо? Чувствуете, что начинают замерзать ваши глазные яблоки?

Вернемся к нашей путешественнице.

У нас ходят слухи о чуме. У нее были слухи о чем-то гораздо худшем. О присутствии, сущности, ожидающей между звездами. Более древней, чем история любой культуры, известной ее виду. Своего рода механизм, ожидающий появления ярких и активных цивилизаций, подобных ее родной. Или нашей, если уж на то пошло.

Что-то, обладающее разумом и целью.

И она нашла это.

— У меня нет причин думать, что ты еще не убила Ленку, — сказала я, и меня охватило какое-то отчаянное спокойствие, когда я осознала, насколько малы мои возможности на самом деле.

— О, она в полном порядке, — ответил голос. — Ее скафандр обездвижен, и я подключила к ее мозгу каналы связи, чтобы лучше понять, насколько она полезна. Но в остальном она цела. Она хорошо путешествовала, эта Ленка. Я могу многому у нее научиться.

Я немного подождала.

— Ты сильная?

— Странный вопрос.

— Не совсем. — Я полезла под свой нагрудный ранец, отыскивая снаряжение на поясе, пока не нащупала твердую оболочку подрывного заряда. Я отстегнула устройство размером с гранату и протянула его перед собой, как подношение. — "Горячая пыль". Ты достаточно глубоко изучила Ленку, чтобы понять, что это значит?

— Нет, но Тетерева знала.

— Это хорошо. И что же знала Тетерева?

— Что у вас есть устройство для соединения материи и антиматерии.

— Это верно.

— И мощность будет...?

— Пара килотонн. На самом деле, это очень мало. Этого едва хватит, чтобы расколоть астероид надвое. Конечно, я понятия не имею, какой ущерб это нанесет тебе.

Я двумя руками развернула заряд по средней линии, обнажая его спусковой механизм. Он представлял собой сверкающий красный диск. Я положила большой палец на диск, думая о крошечной, размером с цветочную пыльцу, частичке антивещества, находящейся в безупречном вакууме в центре подрывного заряда.

— Самоубийство, Нидра? Наверняка есть возможность отсрочки по времени.

— Есть, но я не уверена, что смогу добраться до своего корабля вовремя. Кроме того, не знаю, что ты будешь делать, если меня не станет. Если сможешь парализовать скафандр Ленки, то, вероятно, сможешь пробраться к заряду и обезвредить его.

— Ты одновременно убьешь Ленку.

— Нет, если ты ее отпустишь. А если ее не отпустишь, это должен быть более разумный выход, чем быть втянутой в тебя. — Я позволила своему большому пальцу поглаживать спусковой механизм взад-вперед, чтобы можно было активировать его, лишь слегка дернувшись. Было непреодолимое искушение просто сделать это. Свет был бы быстрым и безболезненным, перечеркнув прошлое и будущее одной очищающей вспышкой.

В тот момент я хотела этого.

Что бы сделали вы, капитан?

Она ошиблась?

Это просто. Существо, которое она нашла в обломках другого корабля, показалось ей мертвым. Мертвым и истощенным. Просто скопление черных кубиков, застрявших в конструкции корабля, как остатки инфекции. Но оно не распространилось, не разрушило обломки и не привело к полному превращению в более крупную массу. Она думала, что оно погибло. У нее не было причин думать иначе.

Можем ли мы винить ее за это?

Не я.

Не вы.

Но механизмы всего лишь бездействовали. Когда ее корабль был в пути, пока она спала, черные кубы начали подавать признаки жизни. Они увеличивались, проверяя пределы ее защитных мер. Ее корабль разбудил ее, спросив, что ему следует делать. Ее корабль был почти самостоятельным живым существом. Он беспокоился за нее, беспокоился за себя.

У нее не было ответа.

Она попыталась усилить поля и покрыть инопланетную технику дополнительной броней. Ничего из этого не сработало. Формы прорвались и начали пожирать ее корабль, создавая все больше кубиков. Она вложила больше энергии в свою защиту. Что еще она могла сделать?

Интересно, выбросить их за борт?

Ну, да. Она думала о чем-то подобном. Но это означало бы только переложить проблему на плечи другого путешественника. Ответственность лежала только на ней. Она была настроена весьма решительно по этому поводу.

Тем не менее, механизм был определенно поврежден. Она была в этом уверена. В противном случае трансформация была бы быстрой и необратимой. Вместо этого она оказалась в тупике.

Что дальше?

Возможно, самоубийство - погружение в звезду. Но данные не давали никаких гарантий, что этого будет достаточно, чтобы разрушить механизм. Это могло бы сделать его только сильнее!

Она не могла рисковать.

Поэтому вместо этого она нашла этот мир. Корабль в космосе легко заметить, даже если он находится за световые годы. Мир обеспечивает лучшую маскировку - у него есть масса и тепло. Она думала, что сможет замаскироваться, не привлекая внимания пролетающих мимо.

Она ошибалась.

Кубы были упругими и находчивыми. Постоянно проверяли ее возможности. Они требовали все большей мощности и массы. Она все больше и больше переделывала свой корабль под архитектуру своей тюрьмы. Она умерла! Но к тому времени ее живой корабль узнал ее так хорошо, что ее личность продолжала жить внутри него, преследуя его как своего рода призрак.

Пролетели столетия.

Ее корабль защищал и увеличивал себя в размерах. Он проник в окружающую геологию, укрепляя защитную оболочку. По большей части, он не нуждался в ней, в этом остатке того, чем она была. Время от времени он выводил ее из тени, когда требовалось ее мнение. Она никогда не была одинока. Она пережгла свою способность к одиночеству, отбросив ее как устаревшую эволюционную стадию.

Но у нее все равно были гости.

Как и у нас?

Нет, не совсем. Начнем с того, что нет. Начнем с того, что они были такими же, как она.

— Они пришли, — сказал голос. — Мои сенсоры скрытно отслеживали их как можно бдительнее. Я наблюдала за ними, опасаясь их намерений. Рискнула отключить свои защитные поля, пока они не улетели вне зоны досягаемости. Не хотела, чтобы меня обнаружили. Не хотела, чтобы моя ошибка стала их ошибкой. Это всегда было трудное время. — Она помолчала. — Но я не скучала по их компании. Они были не похожи на меня. Их языки и обычаи стали мне незнакомы. Я ни разу не пожалела, когда они отошли в сторонку и оставили меня в покое.

— Я тебе не верю.

— Верь во что хочешь. В любом случае, это не имеет значения. Они перестали приходить. Наступила тишина, которая длилась долго. Ее нарушали только тиканье пульсаров и треск и свист квазаров на полпути к краю Вселенной. Таких, как я, больше не было. Я понятия не имела, что с ними стало.

— Но могла догадаться.

— Это не означало, что я могла сдаться и позволить тому, что обрела, ускользнуть. Итак, я уснула — или перестала существовать, пока снова не понадобилась моему кораблю — и звезды не превратились в новые безымянные созвездия. Двадцать миллионов витков моего старого мира, двести тысяч жизней. А потом новый гость — новый биологический вид.

Я догадалась, что мы все еще в далеком прошлом.

— Ты знала эту культуру?

— У меня не было данных ни о ком подобном, ни о живых, ни о мертвых существах. Честно говоря, это меня встревожило. У него было слишком много конечностей, он странно передвигался, и мне стало интересно, как он выглядит без доспехов. Я хотела, чтобы он исчез. Заставила себя успокоиться, ослабила свою энергию. Но он все равно пришел. Он впился в меня, пытаясь найти объяснение тому, что зафиксировали его датчики. Я думала просто убить его — в конце концов, он пришел сам по себе. Но у меня была другая возможность. Я могла бы принять его, открыть его разум, поучиться у него. Объединить его воспоминания и индивидуальность со своими собственными. Используя это знание, чтобы лучше защитить себя в следующий раз. — В голосе послышались нотки стыда или сожаления. — Так вот что я сделала. Я поймала инопланетянина, убедилась, что он не в состоянии убежать, и запустила щупальца сквозь оболочку его скафандра в нервную систему. Его анатомия была мне совершенно незнакома. Но на одном конце его сегментированного, покрытого экзоскелетом тела находилось нечто похожее на голову, а внутри хрупкой клетки этой головы находилась плотная масса соединенных клеток, топологическая сложность которых напоминала то, что когда-то было моим собственным мозгом. Он был иерархически выстроен, с четкой модульной специализацией на сенсорной обработке, двигательном контроле, абстрактном мышлении и управлении памятью. Он также очень старался общаться со своими коллегами, где бы они ни находились, и это позволило мне легко проследить схемы и пути самовыражения. Вскоре я смогла обратиться к инопланетянину с помощью прямого манипулирования его внутренними психическими состояниями. И объяснила, что из этого должно было получиться. Вместе мы были бы сильнее, лучше подготовлены как к тому, чтобы справиться с тем, что находится в моей сердцевине, так и к тому, чтобы сделать мое сокрытие более эффективным. Я сожалела о том, что должна была сделать, но дала понять, что у меня вообще не было выбора.

— Как все прошло?

— Как ты думаешь, Нидра? Но очень скоро этот вопрос не волновал никого из нас. Он стал мной, а я стала им. Наши воспоминания были неразрывно связаны. Он понимал мои опасения. Осознал, что всегда был только один путь. Понял, что у нас не было выбора в отношении того, кем мы стали.

— Прощение?

— Принятие.

— Но это не закончилось, не так ли? Их было больше. Всегда больше. Другие виды... десятки, сотни. Пока не появились мы!

— Вы ничем не отличаетесь.

— Возможно, это не так. Но это меняет дело, не так ли? — Я все еще держала палец на спусковом механизме, готовая спровоцировать столкновение материи и антивещества. — Думаешь, я не сделаю этого? Ты сказала мне, кто ты такая. Я понимаю, что ты действовала... что вы действовали... ради того, что, по вашему мнению, является общим благом. Возможно, вы тоже правы. Но хватит. У вас есть Тетерева. Слишком поздно для нее... слишком поздно для тебя, если я все еще пытаюсь достучаться до нее. Но с Ленкой все кончено. Она моя. Она возвращается со мной.

— Она нужна мне. Мне нужно добавить ее библиотеку страхов к моей собственной. Мне нужно стать сильнее.

— Это не сработает. Уже не сработало. Ты застряла в спирали... в разрушительной петле обратной связи. Чем больше ты пытаешься казаться неуязвимой, тем более очевидной становишься для внешнего мира. Поэтому ты должна стать еще более неприступной... пополнить свою библиотеку страхов. Но так продолжаться не может.

— Так должно быть. Я пыталась остановить себя. Но они всегда приходили. Новые путешественники, новые виды. Что бы ни делала, я не становилась невидимой для них. Я не могла вести переговоры, не могла убеждать, потому что это было бы равносильно признанию сурового факта моего существования. Поэтому сделала то, что делала всегда. Спряталась. Сделала себя настолько тихой, насколько позволяла физика, и пожелала, чтобы они ушли. Я копалась в нашей общей психологии, бороздила океан наших страхов и из этого моря страхов формировала фантазии, которые, как я надеялась, послужат сдерживающим фактором, побуждая новичков не подходить ближе. Но этого никогда не было полностью достаточно. Некоторые всегда были слишком смелыми или любопытными и усилием воли проникали в мою сердцевину. И всегда у меня не было другого выбора, кроме как принять их, объединить, обратить их на свою сторону. Чтобы внушить мне свои страхи, чтобы я могла лучше защититься. Как думаешь, почему я должна была взять Тетереву? Она была первой из вашего вида — новая драгоценность, которую я поместила в свою коллекцию. Она была очень полезна, наша Тетерева. Мы все очень рады ей. Ее страхи — как новый цвет, новый запах. Мы и представить себе не могли такого!

— Хорошо. Мне искренне жаль Тетереву. Но Ленка тебе не нужна. Верни ей контроль над скафандром, и мы оставим тебя в покое.

— Ты могла бы мне это пообещать. Но ты пришла сюда не одна.

— Капитан... Мы позаботимся о нем.

Видите? Я думала о вас даже тогда.

Вы всегда будете в наших сердцах и умах.

— Я слушала вашу болтовню. Теории твоего капитана. Он жаждет удачи. Будет думать, что может извлечь из моего присутствия выгоду. Попытается продать информацию о моем местонахождении.

— Он даже не знает, кто ты такая!

— Но узнает. Спросит, что стало с тобой, что стало с Ленкой. Твое молчание ничего не будет значить. Он вернется. Направит в меня аппараты. И скоро придут другие, на других кораблях, и я обречена на провал. Когда машины коснутся вашей цивилизации, они сотрут вас с лица земли. Они делали это тысячу раз, в тысячах культур. Они оставят после себя пыль, руины и тишину, и вы будете не последними.

— Лев, — тихо сказала я.

Наступило молчание. Я задавалась вопросом, заговорит ли существо передо мной снова. Возможно, я закрыла дверь для общения между нами этим единственным призывом.

Но голос спросил: — Что ты знаешь о Льве?

— О твоем сыне, — ответила я. — Сыне части тебя, сыне Тетеревой. Тебе пришлось оставить его на орбитальном корабле. Ты не хотела этого, но, должно быть, это был единственный выход. Ты любила его. Ты очень хотела передать ему сообщение, попросить его помочь тебе. Вот почему ты проделала такой долгий путь. Но у тебя ничего не вышло.

— И Лев умер.

Я кивнула. — Но не так, как ты думаешь. Кто-то добрался до этого корабля раньше нас — вычистил его. Снял с него двигатели, энергоустановки, экипаж. Замороженных.

— Но они могли быть кому-то полезны. Если бы Лев был на том корабле, он бы уже вернулся на один из заселенных миров. И мы можем найти его. Нищенствующие покупают тела в замороженном состоянии, и мы торговали с ними во многих системах. Есть каналы, по которым можно наводить справки. Название твоего корабля...

— Что бы это значило для тебя?

— Скажи мне это название. Давай найдем Льва. Я вернусь. Это я тебе обещаю.

— Никто никогда не обещает вернуться, Нидра. Они обещают держаться подальше.

— Название корабля, — повторила я.

Она сказала мне его.

Так много названий, так много кораблей. Бесчисленное множество. Названия слишком странные, чтобы их можно было выразить языком, по крайней мере, таким, который укладывался бы у нас в голове. Имена, подобные облакам. Имена, подобные лесам. Имена, подобные постоянно развивающимся математическим структурам — имена, которые порождают сами себя в мечтах о рекурсии. Имена, которые разделяют мир надвое. Имена, которые могли бы лишить вас рассудка.

Но она выговорила мне некоторые из них, как могла.

Прекрасные имена. Имена, исполненные такой красоты и ужаса, что заставили меня заплакать. Надежды и страхи храбрых и потерянных. Лучшие и худшие из всех нас. Все путники, все путешественницы.

Я попросила ее попытаться вспомнить последние из них.

Она это сделала.

Рассказать вам?

Ни за что, капитан. Вы не можете знать всего.

Я отступила от его неподвижного тела в скафандре, любуясь делом своих рук. Он действительно выглядел как скульптура, застыв в этой странно величественной позе, скрестив руки на груди и касаясь одной рукой манжеты другой.

— Полагаю, можно сказать, что мы с Тетеревой пришли к взаимопониманию, — сказала я. — Или с тем, кем стала Тетерева. Отчасти, думаю, это был страх, что я воспользуюсь "горячей пылью". Была ли я близка к этому? Да, определенно. На тот момент терять было нечего. Я, возможно, и смогла бы управлять кораблем без вас, но уж точно не без Ленки. Если она не выжила бы, то и мне не было особого смысла выживать. Но Ленке разрешили уйти, и мне тоже. Это была тяжелая работа — вернуть Ленку сюда. Но сейчас она начала восстанавливать некоторые функции скафандра, и я не думаю, что у кого-либо из нас двоих возникнут проблемы с возвращением в посадочный модуль.

Капитан попытался заговорить. Это было трудно, так как петля туго стягивала его горло. Он мог дышать, но все остальное требовало усилий.

Он выдавил из себя три слова, которые могли означать "пошла ты, Нидра". Но я не была уверена.

— Я дала обещание Тетеревой, — продолжала я. — Во-первых, мы позаботимся о том, чтобы вы не стали проблемой. Во-вторых, я сделаю все, что в моих силах, чтобы найти Льва. Если на это уйдут десятилетия, даже больше, пусть будет так. В любом случае, это то, ради чего стоит жить. Цель. Нам всем нужна цель, не так ли?

Он попытался подобрать другой набор слогов.

— Это ваше, — сказала я. — Ваше предназначение — умереть здесь. Это произойдет. Как быстро произойдет, зависит от вас. В буквальном смысле. Те обломки, которые я разложила вокруг вас, — это кривые зеркала. Так вот, это не точная наука. Но когда взойдет солнце, некоторые из них сконцентрируют солнечный свет на снегу и льду, на которых вы стоите. Снег начнет таять. Напряжение на вашей шее возрастет. — Я сделала паузу, давая ему возможность осознать эту часть, если он еще не пришел к такому выводу сам. — В любом случае, лед со временем растает, со сменой времен года. Это всего лишь вечная мерзлота в глубине пещеры. Но к тому времени вы уже умрете. Это будет неприятная, медленная смерть. Переохлаждение, обморожение, медленное удушье — выбирайте сами. Но вы можете ускорить процесс, если хотите. Увеличьте обогрев вашего скафандра, и сможете оставаться в тепле столько, сколько захотите. Недостатком является то, что тепло будет уходить от вашего скафандра и лед будет таять еще быстрее. Через несколько часов вы будете подвешены за шею, и вся масса вашего скафандра будет пытаться оторвать ваш череп от позвоночника. В этот момент, охваченные ужасом и болью, вы можете попытаться снова отключить терморегуляцию. Но к тому времени вы, возможно, не сможете пошевелить пальцами. В конечном счете, это не имеет значения. К одной цели ведет множество путей. Все сценарии заканчиваются тем, что ваш труп свисает из входа в пещеру. Раскачиваясь там, пока снова не нарастет лед. Вы станете эффективным средством устрашения, не так ли? Вполне сносное предложение держаться подальше?

Рашт попытался что-то сказать. Но Ленка, которая, прихрамывая, подошла ближе, приложила палец к его губам.

— Хватит, — прошептала она. — Поберегите дыхание.

— Где обезьяна? — спросила я.

— Привязана там, где мы ее оставили, возле места крушения. Может, оставить ее здесь?

— Нет. Мы возьмем Канто с собой и будем хорошо о нем заботиться. Я пообещала ему это. Я стараюсь не нарушать своих обещаний. Ни одно из них.

— Тогда мы закончили, — сказала Ленка.

— Думаю, да.

Мы повернулись спиной к нашему бывшему капитану и начали медленно возвращаться к посадочному модулю. По пути остановились у места крушения, забрали обезьяну и все, что могли, из вещей Тетеревой. Потом мы оказались бы за пределами Холды, вне этой системы, и это была хорошая мысль.

Даже если бы я знала, что мне придется вернуться.

— Когда мы вернемся на корабль, я хочу дать ему новое название.

Я на мгновение задумалась. — Это хорошая идея. Решительный шаг. У меня есть несколько предложений.

— Было бы хорошо их услышать, — сказала Ленка.

ПОХИТИТЕЛЬНИЦА ВОДЫ

Паренек снова хочет заполучить мой глаз. Он видел, как я им пользуюсь, как кладу его на матрас, на котором сижу на корточках. Я не совсем понимаю, почему он так сильно его хочет.

— Извини, — говорю я. — Мне он нужен. Без него я не могу работать, а если не смогу работать, мы с дочерью будем голодать.

Он слишком мал, чтобы понимать мои слова, но смысл все равно доходит. Я улыбаюсь, когда он убегает, останавливаясь только для того, чтобы оглянуться через плечо. Ничто не мешает мальчику забраться в контейнер, который служит нам домом, и забрать глаз, пока я работаю. Но он этого еще не сделал. Что-то в его лице заставляет меня думать, что ему можно доверять.

Здесь, в лагере для беженцев, это невозможно переоценить. Не то чтобы он так назывался. Это "Центр обеспечения ресурсами и переселения". Я здесь уже шесть лет. Моей дочери двенадцать, она почти ничего не помнит о внешнем мире. Юнис — хорошая и прилежная девочка, но этого будет недостаточно. Нам обеим нужно что-то большее. Пракаш сказал мне, что, если я наберу достаточное количество баллов по профессиональным навыкам, нас, возможно, переведут.

Верю Пракашу. А почему бы и нет?

Сажусь на корточки на своем матрасе. У грузового контейнера-дома сняты двери и прорезаны отверстия по бокам. С одного угла крыши свисают ветровые колокольчики, вырезанные из погнувшихся алюминиевых шестов для палаток. В этот душный день они безмолвны, как сталактиты.

У меня не так уж много снаряжения для вирчинга. Есть глаз, очки, наушники и футболка. Все это дешевое, подержанное. Я устанавливаю глаз, балансируя им на коробке из-под обуви, пока его фиолетовый зрачок не начнет мигать. Надеваю наушники. Футболка ультрамаринового цвета с китайским слоганом и веселыми плещущимися дельфинами. Слишком тесная для взрослой женщины, но акселерометры и датчики осанки все еще функционируют.

Запускаю вирчинг-соединение. Очки выдергивают меня из реальности в глобальное рабочее пространство.

— Добрый день, Пракаш, — говорю я.

Его голос звучит близко и в то же время далеко. — Ты опоздала, Сойя. У меня для тебя было несколько хороших заданий.

Проглатываю свои оправдания. Нет смысла оправдываться перед этим человеком. Сегодня утром мне пришлось идти в два раза дальше, чтобы набрать чистой воды, потому что кто-то из соседнего дома вломился на нашу территорию. Они повредили наш насос, когда пытались его украсть.

— Уверена, что у вас есть еще что-нибудь в очереди, — говорю я ему.

— Да... — рассеянно произносит Пракаш. — Дай-ка посмотрю.

Если бы Бог был мухой, он был бы у него в голове. Меня окружают тысячи постоянно меняющихся граней. Каждая из них представляет собой возможное задание. Грани расширяются и сужаются по мере того, как Пракаш предлагает мне варианты. Там есть описание работы, вознаграждение, требуемый набор навыков и начисляемые баллы за квалификацию. Цифры скачут вверх-вниз, как птицы, устраивающиеся на ночлег.

— Ремонт дорог, — торжественно заявляет Пракаш, как будто это должно взволновать душу. — В центре Лагоса. Ты уже делала что-то подобное раньше.

— Нет, спасибо. Зарплата — дерьмо, и обезьяна могла бы это сделать.

— Мойка окон. Частный художественный музей, Каир. У них намечается торжественное открытие, а их обычный робот сломался.

— Я уже много лет не мыла окна.

— Сойя, ты всегда была хитрой покупательницей. Людям следует быть менее разборчивыми в жизни. — Он делает длинный выдох носом, словно выпускает воздух из шины. — Ну, что у нас еще есть? Биоремедиация, Черное море. Поддержание систем контроля за цветением водорослей и их локализацией.

Другими словами, очистка насосов от ила. Я смеюсь над ничтожным вознаграждением. — Следующее.

— Подводная инспекция, Гибралтарский мост. Ориентировочная продолжительность — восемь часов, оплата разумная, в зависимости от ваших навыков.

— И еще я должна забрать свою дочь из школы через три часа. Найдите мне что-нибудь покороче.

Пракаш страдальчески вздыхает. — Ремонт дамбы на побережье Адриатического моря. Ночной шторм разрушил дамбу. Четыре часа, высокая оплата. Им нужно, чтобы это было сделано быстро..

Типично для Пракаша, он знает, что я всегда выполняю работу, от которой не откажусь до последнего.

— Мне нужно позвонить, — говорю я, надеясь, что кто-нибудь сможет забрать Юнис из школы.

— Не тяни время.

Пракаш пока откладывает задание, и я возвращаюсь к нему как раз вовремя, чтобы забрать его себе. Не то чтобы я была единственной, кто выполнял это задание: прорыв в Адриатическом море — это локальная чрезвычайная ситуация. Сотни роботов, гражданских и военных, уже работают над восстановлением разрушенной дамбы. В основном это работа, с которой мог бы справиться и ребенок, если бы у него была сила сотни мужчин, — перетаскивание каменных блоков, нанесение быстротвердеющего бетона.

Позже я узнаю, что из-за обрушения дамбы утонули пятнадцать человек. Конечно, мне жаль этих людей — а кому бы не было жаль? Но если бы они не умерли, я бы не получила этого задания.

Когда я заканчиваю, уже поздно. Поднялся легкий ветерок, который заставляет звенеть колокольчики. Воздух все еще теплый, как в духовке. Хочется пить, и у меня болит спина от того, что я издалека несла воду.

По всему комплексу начинают гудеть дизельные генераторы. Я слушаю бренчанье колокольчиков, улучив момент, чтобы побыть наедине с собой. Их беспорядочный звон заставляет меня думать о нейронах, работающих в мозге. Меня всегда интересовал разум, неврология. Я мечтала стать врачом по возвращении в Дар-эс-Салам.

Я встаю с матраса и разминаю затекшие мышцы. Иду за Юнис, когда слышу шум, доносящийся откуда-то из-за одной из больших общественных палаток. Неприятности, того или иного рода. Всегда что-то случается. В основном меня это не касается, но я люблю быть в курсе.

— Сойя, — раздается голос. Это Бусуке, моя подруга с двумя сыновьями. — Юнис в порядке, — говорит она мне. — Фанта должна была уйти, но она передала ее Рамату. У тебя усталый вид.

Конечно, я выгляжу усталой. Чего она ожидает?

— Что-то происходит?

— О, ты что, не слышала? — Бусуке заговорщицки понижает голос. — Они поймали эту воришку. Не успела уйти далеко — ее ужалила электрифицированная ограда, и она пряталась неподалеку, ожидая, чтобы на закате броситься к пролому, когда ее схватили. — Бусуке говорит "схватили" так, словно это слово заключено в кавычки.

Я не знала, был ли этот вор мужчиной или женщиной, но, по крайней мере, теперь могу на что-то списать свою ненависть. — Не хотела бы я быть на ее месте.

— Говорят, что до приезда миротворцев она немного пострадала. Сейчас идет большой спор о том, продолжать ли давать ей лекарства.

— Одна женщина ничего не изменит.

— Это принцип, — говорит мне Бусуке. — Зачем нам тратить каплю воды или антибиотики на воришку?

— Не знаю. — Хотелось бы, чтобы мы могли поговорить на какую-нибудь другую тему, кроме воды. — Я должна пойти и найти Рамату.

— Ты слишком много работаешь, — говорит Бусуке, как будто у меня есть выбор.

Раньше лагерь приводил меня в замешательство, но теперь я могу пройти по его лабиринту из сборных домиков и палаток с завязанными глазами. Сегодня ночью на небе сияли звезды. Полная, желтая, на две трети полная луна проплывает над палатками, покрываясь рябью от жара. Полная луна выявляет в людях все самое худшее, говорила моя мама. Но я не суеверна. Это просто скала с людьми на ней.

Мои очки оттеняют ее, прослеживая геополитические границы. Америка, Россия, Китай и Индия претендуют на самые большие территории, но там есть небольшой кусочек Африки, и это меня радует. Я часто показываю его своей дочери, как бы говоря, что мы можем быть чем-то большим, чем сейчас. Этот лагерь не должен ограничивать тебя. Ты могла бы совершить великие дела. Однажды побывай на Луне.

Я наблюдаю, как стремительно поднимается яркая звезда. Оказывается, это японский орбитальный энергетический спутник, находящийся в стадии сборки. Я слышала об этих станциях. Когда они будут построены и выведены на более высокие орбиты, зеркала спутников будут улавливать солнечный свет и изливать его на Землю. Он будет использоваться для таких полезных целей, как обеспечение энергией прибрежных опреснительных установок. Тогда мы будем тонуть в воде.

Меня беспокоит, что я никогда раньше не видела электростанцию.

Я забираю свою дочь от Рамату. Юнис в плохом настроении, голодна и беспокойна. Я показываю ей луну, но ее невозможно отвлечь. В ближайшем пункте раздачи нет еды, но до нас доходят слухи о еде в зеленом секторе. Мы не должны были заходить в эту часть лагеря, но уже делали это раньше, и никто нас не расспрашивал. По пути Юнис может рассказать мне, как прошел ее день в школе, а я расскажу ей кое-что о себе, о бедных людях на Адриатическом побережье.

Позже, когда она засыпает, я пробираюсь к общественной палатке. Толпа поутихла, но здесь все еще оживленнее, чем обычно.

Я проталкиваюсь сквозь толпу других беженцев, пока не оказываюсь вблизи похитительницы воды. Ее уложили на самодельную кровать — стол с матрасом, окруженный миротворцами в белых халатах и медсестрами в зеленой форме. Сейчас здесь присутствует врач, молодой ливанец. Судя по его уверенному и властному поведению, он, должно быть, впервые проходит службу. Это ненадолго. Давно работающие люди нервничают.

Есть также три богомола. Медицинские роботы — это тонкие, но внушающие страх существа со слишком большим количеством конечностей. Обычно на другом конце провода находится врач, который помогает роботу по прямой связи, но не всегда. Это очень сложные, дорогие аппараты, и они могут работать сами по себе.

Эта женщина не просто подверглась жестокому обращению. Ее избили до полусмерти. Один из санитаров-людей меняет пакет с капельницей. Воровка без сознания, голова откинута в сторону. Она выглядит ненамного старше Юнис. Ее кожа покрыта множеством синяков, ожогов и порезов.

— Люди собираются голосовать, — говорит Бусуке, незаметно подходя к ним.

— Конечно. Голосование — это то, что мы делаем. Если есть за что голосовать, мы голосуем.

Я устала от нашей бесконечной микродемократии. В то время как рушатся великие институты мира, мы как будто обязаны воссоздавать их здесь в миниатюре. Не проходит и недели, чтобы черные и белые шары не вынимались ради чего-то.

— Речь идет не о жизни и смерти, — настаивает Бусуке. — Мы не собираемся убивать эту женщину. Просто воздержимся от чрезмерного лечения.

— Что было бы почти тем же самым.

— Почему роботы и врачи должны суетиться вокруг нее, когда они нужны в другом месте? И эти лекарства.

— Они должны были оказать нам всем услугу, — говорю я. — Убить ее сразу, когда поймали.

Это жестоко, но в тот момент я говорила серьезно.

Утром гляжу на экран, установленный на груде коробок с медикаментами. На нем изображена путаница мерцающих линий, стремящихся к перспективным точкам. Блестящие осколки, люди и машины, движущиеся в невесомости. Изгиб Земли цвета индиго, видимый из атмосферы. Внизу, совершенно безоблачная, раскинулась Африка, выходящая из ночи. Я думаю о том, чтобы помахать самой себе.

Оказывается — узнаю это по частям, не сразу, — что на японской энергостанции произошла авария. В нее врезался индийский буксир, и теперь идет гонка по спасению строителей. Конечно, большая часть работы выполняется роботами, но в ней по-прежнему задействованы десятки мужчин и женщин. Позже я узнаю, что из-за рывка станция отклонилась от своего нормального положения, а это означает, что ее зеркала были намного ярче, как и было видно с Земли.

Есть поговорка о плохих ветрах. Я бы солгала, если бы сказала, что не задавалась вопросом, какую пользу может принести мне это бедствие.

Когда я присаживаюсь на корточки перед своим мудрым фиолетовым глазом и вхожу в глобальное рабочее пространство, Пракаш отвлекается. Он сбился с ног, выполняя поручения. Осмеливаюсь спросить, есть ли для меня работа на орбите.

— Им нужна помощь, — признается Пракаш. — Но напомни мне, Сойя. Каков твой накопленный опыт космических полетов? Сколько часов ты отработала в режиме ожидания и невесомости?

Его вопрос риторический, но я даю честный ответ. — Ничего. Ноль часов. Как вы знаете.

— Ну, тогда ладно.

— Это срочно. Никто не оспаривал мой опыт на дамбе Адриатического моря.

— Это было совсем другое. Орбитальные операции отличаются от всего, что ты знаешь. — Пракаш делает паузу — его внимание сегодня сосредоточено на чем-то другом. — У меня все еще есть для тебя работа. Мир не перестал вращаться только из-за этого несчастного случая.

Предлагаемые задания на сегодня: помощь роботу-строителю в проекте "Солнечное зеркало Сарахана". Помощь скребку ракушек на борту китайского супертанкера. Ручное управление при строительстве туннеля в Тасмановом проливе.

Я отвергаю эти оскорбления и соглашаюсь, наконец, на низкооплачиваемую, но приносящую высокую квалификацию работу, помогая одному роботу выполнять деликатный ремонт другого на одном из строительных проектов в Антарктике. Это жалкий ночной пейзаж, освещенный натриевым светом, почти безлюдный. Предполагается, что мы живем в таких местах, только когда они готовы.

Важно то, что это работа.

Но не успеваю выполнить и половины задания, как что-то идет не так. Мгновение пустоты, а затем я оказываюсь в другом месте. Яркий выжженный ландшафт, ослепительно белый под глубоким, безжалостно черным небом.

Задаю себе вопрос вслух, думая, что у кого-то где-то может хватить порядочности ответить.

— Где я?

Пытаюсь оглядеться, но ничего не происходит. Затем вид действительно начинает открываться, и этот пейзаж, каким бы странным он ни был, вызывает знакомые нотки. Земля плавно переходит в безжизненный горизонт, усеянный валунами и булыжниками. На неопределенном расстоянии возвышаются холмы с мягкими очертаниями. Здесь нет ни скал, ни животных, ни растительности. За исключением своеобразного забора, тянущегося от одного горизонта до другого, нет никаких признаков того, что здесь когда-либо были люди.

Затем я вижу тело.

Оно лежит совсем рядом и одето в скафандр.

Приказываю экрану прекратить отслеживание. И снова возникает задержка, прежде чем мои намерения начинают действовать.

Оно — он или она, я не могу решить — лежит на спине, руки по швам, ноги слегка раздвинуты. Визор, закрывающий лицо, отражает небо. Могли уронить здесь, как выброшенную куклу.

Я еще раз взглянула на этот забор. Это толстая металлическая труба, достаточно широкая, чтобы по ней можно было легко проползти, и она держится над землей на множестве А-образных рам. В трубе есть стыки, где одна часть соединяется с другой. Я чувствую себя глупо, потому что не поняла сразу, что это трубопровод, а не забор.

Заставляю своего робота двигаться вперед. Моя собственная тень движется впереди меня, неровная и механическая. Кем бы я ни была, я, должно быть, размером с грузовик.

Наклоняюсь. Не очень разбираюсь в скафандрах, но не вижу ничего плохого. На защитном визоре нет трещин, никаких явных порезов или разрывов. Аппаратура жизнеобеспечения впереди, прямоугольный нагрудный ранец, соединенный с остальным оборудованием трубками и проводами, все еще горит. Часть его мигает красным.

— Пракаш, — говорю я в надежде, что он меня слышит. — Мне бы не помешала помощь.

Но Пракаш не отвечает.

Я протягиваю к нему руки. Робот следует моему примеру, используя свои собственные конечности. Теперь у меня получается лучше предвидеть его задержку и отдавать соответствующие команды. Пракашу не нужно было придавать этому такого значения.

Я подхватываю фигуру, просовывая руки под тело, как будто это мешок с зерном, а я — погрузчик. Лунный грунт ссыпается, оставляя аккуратный человеческий отпечаток.

Фигура дергается и поворачивается, чтобы посмотреть на меня. Я замечаю свое отражение в его визоре: золотистое чудовище из металла и пластика: что-то вроде грузовика с множеством колес, камер и установленных впереди манипуляторов.

Фигура снова двигается. Она протягивает правую руку и шарит по нагрудному ранцу, прикасаясь к кнопкам управления толстыми пальцами своих лунных перчаток. Огни меняют свой танец.

И я слышу, как кто-то говорит, и это не Пракаш.

— Вы нашли меня. — В его голосе слышится огромное облегчение. — Я уже начал думать, что умру здесь.

Голос говорит по-английски. Я достаточно усвоила его.

На случай, если этот человек слышит меня, я спрашиваю его: — Кто вы и что произошло?

Следует пауза, прежде чем он отвечает.

— Вы не Шига.

— Не знаю, кто такой Шига. С вами произошел какой-то несчастный случай?

Ему требуется время, чтобы ответить. — Да, произошел несчастный случай. Мой скафандр был поврежден. Кто вы?

— Никто, и я не знаю, почему мне поручили эту работу. С вами все будет в порядке?

— Скафандр работает в режиме аварийного энергосбережения. Это поможет мне выжить, но только если я не буду двигаться.

Кажется, я понимаю. Системе жизнеобеспечения пришлось бы работать гораздо интенсивнее, чтобы поддерживать того, кто был активен. — И что теперь? Вы что-то сделали с нагрудным ранцем?

— Велел ему выключить аварийный маяк и дать мне достаточно энергии, чтобы поддерживать связь. Он по-прежнему работает на пределе.

Он все еще лежит у меня на руках, как ребенок.

— Вы приняли меня за кого-то другого.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Я не говорила. Но меня зовут Сойя. Сойя Экинья. А вас?

— Латтрелл. Майкл Латтрелл. Вы можете вытащить меня отсюда?

— Было бы лучше, если бы я знала, где мы находимся. Как вы сюда попали?

— Я приехал на машине. "Оверлендер" — это то, чем вы управляете. Шига должен был взять управление на себя, помочь мне вернуться на борт, отвезти меня домой.

— Вы хотите подняться на борт? Полагаю, там есть каюта или что-то в этом роде.

— Просто сиденье, за вашей камерой. Ничего герметичного. Давайте я попробую. Там я буду чувствовать себя в большей безопасности.

Я опускаю его почти на землю, затем наблюдаю, как он неуклюже высвобождается из моих рук. Его движения медленные, и я не уверена, связано ли это со скафандром, или с какой-то травмой, или с его слабостью. Возможно, и с тем, и с другим. Его дыхание затруднено, и он останавливается всего через несколько шагов. — Кислорода мало, — говорит он, его голос чуть громче шепота.

Латтрелл исчезает из поля моего зрения. Я наклоняюсь, когда он переносит свой вес на меня. Через несколько долгих минут его тень оказывается над моей собственной.

— С вами все в порядке?

— Я в порядке.

Я провожу камерой вверх и вниз по трубе. — В какую сторону?

Ему требуется некоторое время, чтобы перевести дыхание, и даже тогда его голос срывается. — Поворачивайте и двигайтесь по следам.

Я выполняю широкий разворот "оверлендера". Нетрудно заметить борозды, которые мои колеса уже проделали в почве. Они тянутся до горизонта, прямые, за исключением тех мест, где изгибаются, чтобы избежать столкновения с валуном или склоном.

— Подальше от трубопровода? — спрашиваю я. — Я думала, мы пойдем по нему, так или иначе.

— Пойдем по следам. Вы должны быть в состоянии развивать скорость до пятидесяти километров в час без особых трудностей.

Я набираю скорость, двигаясь по следам, надеясь, что они уберегут меня от опасности. — Сколько времени это у нас займет?

— Три-четыре часа, в зависимости от обстоятельств.

— А у вас есть запас воздуха и энергии?

— Достаточно.

— Сколько еще, Латтрелл?

— Если я не буду слишком много говорить... — Он замолкает, и проходит долгая пауза, прежде чем я слышу его снова. — Мне хватит. Просто продолжайте ехать.

Вскоре трубопровод остался позади, его скрыл из виду изгиб Луны. Этот мир тесен. Но все же он достаточно велик, когда тебе предстоит совершить путешествие, и рядом есть человек, которому нужна помощь.

Латтрелл молчит, и я думаю, что он либо спит, либо отключил свой канал связи.

И тут неожиданно возвращается Пракаш.

— Наконец-то, — говорит он. — Начинаю думать, что ты растворилась в рабочем пространстве.

— Я не выбирала это задание.

— Я знаю, знаю. — Думаю о том, как он размахивает руками, отметая мою точку зрения, как будто она не подлежит обсуждению. — Это была чрезвычайная ситуация. Им нужен был кто-то с базовыми навыками.

— Меня никогда не вызывали в космос, Пракаш. Почему меня вдруг сочли достаточно хорошей для этого?

— Потому что все, у кого действительно есть навыки, пытаются разобраться в этом бардаке на японской станции. Считай, что тебе повезло. Это не будет считаться работой в невесомости, но, по крайней мере, ты сможешь сказать, что работала с задержкой во времени.

Может, это и не невесомость, кисло думаю я, но, безусловно, работа в условиях лунной гравитации должна что-то значить. — Поговорим об этом, когда я закончу. А сейчас я должна попросить этого человека помочь.

— Ты внесла свой вклад. Люди на Луне хотели бы, чтобы ты повернула на девяносто градусов вправо, параллельно трубопроводу, и придерживалась этого направления. Как только это будет сделано, ты сможешь выйти из системы. Аппарат сам о себе позаботится. Самым трудным было помочь погрузить тело... мужчину... в грузовик. Ты с честью справилась с этим.

Как будто я сделала что-то более ответственное, чем просто подняла человека с земли.

— Латтрелл сказал мне идти по его следам.

— И Латтрелл...? — о, я понимаю. Латтрелл говорил с тобой?

— Да, и был очень настойчив. — У меня дурное предчувствие. — Что происходит, Пракаш? Кто такой Латтрелл? Что он здесь делал?

— Что ты знаешь о лунной геополитике, Сойя? О, подожди. Это было бы "совсем ничего". Поверь мне, лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это развернуться на девяносто градусов и свалить.

Я думаю об этом. — Латтрелл? Ты меня слышишь?

Наступает очень долгое молчание, прежде чем он отвечает. — Вы что-то сказали?

— Вы спали.

— Здесь душно.

— Латтрелл, постарайтесь не заснуть. Вы уверены, что в конце этой тропы есть люди?

Учитывая время, которое у него уходит на ответ, я с таким же успехом могла бы попросить его подсчитать точный день, в который он родился. — Да. Шига, остальные. Наш лагерь. Он находится не более чем в двухстах километрах от трубопровода.

Значит, три-четыре часа, в точности как он и предсказывал. — Пракаш, мой брокер, говорит, что мне следует отправиться куда-нибудь еще. Вдоль трубопровода, слева от нас.

В кои-то веки Латтрелл, кажется, насторожился. — Нет. Нет, не делайте этого. Просто продолжайте двигаться в этом направлении. Возвращайтесь тем же путем, которым я пришел.

— Если я пойду другим путем, как скоро мы доберемся до цивилизации?

Теперь Пракаш снова вмешивается. — Менее чем в ста километрах отсюда есть ремонтная мастерская под куполом. Сейчас это его лучший шанс.

— И кто теперь эксперт?

— Вот что они мне сказали. Латтрелл не вернется в свой лагерь. Они очень настаивают на этом.

— Латтрелл, похоже, тоже очень настойчив. Разве мы не должны прислушаться к человеку, который на самом деле здесь живет?

— Просто делай, что тебе говорят, Сойя.

Делать, что тебе говорят. Интересно, сколько раз я слышала это в своей жизни? И сколько раз повиновалась? Когда появились люди по распределению ресурсов и переселению, со своими грузовиками, вертолетами и дирижаблями, со своими смелыми планами по переселению людей, я — вместе со многими миллионами других — поступила в точности так, как мне было сказано. Отказавшись от старого мира, я приняла ограниченные возможности нового.

И вот теперь я сижу на корточках на грязном матрасе под скрипучей гофрированной крышей, в то время как мое тело и разум витают на Луне, и мне снова говорят, что кто-то другой, кого я никогда не встречала и кто никогда не встретит меня, знает лучше.

— Не поворачивайте, — говорит Латтрелл.

— Лучше бы вы оказались правы насчет своего лагеря.

Пракаш снова вмешивается. — Сойя, что ты делаешь? Латтрелл нарушил признанные международные границы Луны. Он попытался взять то, что ему не принадлежит. Этот человек — вор.

Как будто я сама до этого не додумалась.

Я думаю о большой полной Луне, украшенной эмблемами государств и компаний. Сейчас там всего несколько тысяч человек, но говорят, что скоро их будет десятки тысяч. Моргни, и их будут миллионы.

Я следила за новостями и старалась быть в курсе событий. Знаю, что некоторые из этих территориальных границ оспариваются. Есть претензии и контрпритязания. Даже наш маленький кусочек африканской земли не остался неуязвимым для этих аргументов.

Итак, этот человек, Латтрелл. Что с ним? Он подъехал к трубопроводу, но не вдоль него, а откуда-то еще. Возможно, пытался подключиться к нему. С ним что-то случилось. Возможно, удар электрическим током повредил системы его скафандра. Он надеялся, что помощь придет от его собственного народа, от Шиги. Вместо этого он получил ее от меня. И хотя мои люди — люди, которые знают лучше всех — не совсем хотят убивать Латтрелла, нельзя сказать, что сохранение ему жизни является их главной целью.

Больше всего на свете они хотят, чтобы он не вернулся домой.

— Я не собираюсь возвращаться, Пракаш. Забираю этого человека обратно к его друзьям.

— Я бы не стал этого делать, Сойя. Ты находишься на Луне только с нашего позволения. Мы можем в любой момент отключить тебя от связи и назначить кого-то другого.

— Кто будет делать то, что ему говорят?

— Кто знает, что для него лучше.

— Тогда это не я.

Пракаш прав: меня могут отключить от связи в любой момент. Вернее, был бы прав, если бы у меня не было такого большого опыта в управлении роботами. Соскабливание ракушек с супертанкера, поездка по Луне — ничего особо не меняется. И я знаю приемы и увертки, которые затруднят разрыв связи или отнимут много времени на это. Мне редко приходилось пользоваться этими вещами, но они хорошо запоминаются.

— У вас будут неприятности из-за этого? — говорит Латтрелл.

— Думаю, ущерб уже нанесен.

— Спасибо. — Он снова замолкает. — Наверное, мне нужно бодрствовать. Может быть, если бы вы рассказали мне что-нибудь о себе, это помогло бы.

— Рассказывать особо нечего. Я родилась в Дар-эс-Саламе, где-то на рубеже веков.

— До или после?

— Не знаю. Моя мать так ничего и не рассказала. Полагаю, что там должны были быть записи. Но я никогда их не видела. — Объезжаю валун размером с сам "оверлендер". — Это не имеет значения. Теперь все позади. А теперь расскажите мне, откуда вы взялись.

Он рассказывает мне свою историю. Мы едем.

Утром все утрясается. Мой отказ подчиниться Пракашу не остался безнаказанным. Квалификационные оценки были снижены до нуля. Против моего имени были поставлены черные метки, запрещающие работу по целому ряду специальностей. Деньги, которые я должна была получить за выполнение последнего задания — в конце концов, я спасла Латтрелла, — так и не были выплачены.

Но я смирилась со своей судьбой. Это не конец света, по крайней мере, не конец моего. Здесь есть и другие виды работы. Что бы меня ни ожидало, сделаю все, что в моих силах. Главное, чтобы моя дочь не умерла с голоду.

По дороге в школу Юнис спрашивает меня, что я делала прошлой ночью.

— Помогла человеку, — отвечаю я. — Он поступил плохо, но я все равно помогла ему. Это разозлило некоторых людей.

— Что сделал этот человек?

— Это сложно. Он взял что-то, что ему не принадлежало, или пытался это сделать. Мы поговорим об этом позже.

Я думаю о Латтрелле. Когда они, наконец, разорвали связь со мной, мы все еще были далеко от его лагеря. Не знаю, что произошло после этого. Надеюсь, что его люди смогли найти его. Я смотрю новости, но там ничего нет. Это пограничный инцидент, вот и все. Не стоит упоминания.

Пока Юнис в школе, я захожу в общественную палатку, где похитительница воды ждет своего приговора. Место переполнено, атмосфера напряженная. Богомолы ушли: они сделали свою работу, состояние пациентки стабилизировалось, она в основном в сознании. Я изучаю жидкость в капельнице женщины и представляю, что это чистая вода. Думаю о том, как выпью ее сладкое прозрачное содержимое.

Проталкиваюсь сквозь толпу зевак к низкому столу на козлах, за которым проводится голосование. Говорю им, кто я, хотя думаю, что они уже знают. Палец скользит по списку, зачеркивая мою фамилию. Мне предлагается отдать свой голос. В открытых картонных коробочках от лекарств лежат черные и белые шарики.

Я беру по одному шарику из каждой коробки, оба в одну руку. На мгновение мне кажется, что возможности уравновесились. В конце концов, я опускаю белый шар, а черный возвращаю в его ячейку. Пусть кто-нибудь другой получит это удовольствие.

Покидая общественную палатку, пытаюсь оценить общественное настроение. У меня такое чувство, что для этой женщины все закончится плохо. Но, возможно, медсестры, врачи и богомолы уже сделали достаточно. Возможно, похитительница воды окажется достаточно сильной, с лекарствами или без них.

Я размышляю, что делать дальше, когда кто-то дергает меня за подол. Это маленький мальчик, который всегда ходит за мной по пятам. Я засовываю руку в карман и нащупываю выпуклый глаз. Думаю о фиолетовом свете, о том, какой он красивый. Глаз был моим бдением и моими воротами, но сейчас он мне не очень-то пригодился.

Велю мальчику протянуть руку. Он повинуется.

СТАРИК И МАРСИАНСКОЕ МОРЕ

В чреве дирижабля, в одиночестве, если не считать грузовых контейнеров и заляпанных грязью машин, Юкими порылась в своей сумке и вытащила своего компаньона. Старшая сестра подарила ей его на тринадцатый день рождения. Это было незадолго до того, как Ширин покинула Марс, так что компаньон был не только подарком на день рождения, но и на прощание.

Это был не самый умный компаньон в мире. В нем были все обычные функции звукозаписи и достаточно сообразительности, чтобы упорядочить и классифицировать записи Юкими, но, когда он обращался к ней, у нее никогда не возникало впечатления, что за твердой обложкой с цветочным рисунком, а теперь и слегка потрепанными уголками, скрывается живой разум. И когда он пытался вовлечь ее в разговор, когда пытался вести себя как друг или даже сестра, у него не хватало ума произнести то, что сказал бы обычный человек. Но Юкими на самом деле не возражала. Это все еще был подарок Ширин, и если она и останавливала отвечающего ей компаньона — что она в основном и делала, за исключением случаев, когда ей было абсолютно необходимо что-то знать, — то он все равно оставался местом для записи ее мыслей и наблюдений и полезным окном в расширение-аугментацию. Когда ей исполнится семнадцать, она получит законное право на имплантацию, которая даст ей прямой доступ к этому изменчивому, бурлящему морю универсальных знаний. На данный момент все, что у нее было, — это светящийся портал компаньона.

— Сейчас я сделала это, — сказала она ему. — После всех тех случаев, когда мы подбивали друг друга проникнуть на борт, я на самом деле осталась там, пока не закрылись двери. И вот мы уже в воздухе. — Она остановилась, приподнялась на цыпочки и посмотрела сквозь грязный, покрытый пылью иллюминатор на то, как медленно исчезает вдали ее дом. — Теперь я вижу Шалбатану, Ширин, — отсюда, сверху, она кажется намного меньше. Вижу парк Сагана, дамбу и школу. Не могу поверить, что это был весь наш мир, все, что мы знали. Полагаю, тебя это не удивляет.

Конечно, она разговаривала не с Ширин. Это был просто компаньон. Но с самого начала у нее вошло в привычку делать записи так, как будто она рассказывает их своей сестре, и она никогда не нарушала этого правила.

— Я бы не смогла сделать это, если бы мы не играли в эти игры, — продолжила Юкими. — Даже тогда это было довольно сложно. Проникнуть в доки было достаточно просто — с тех пор, как ты уехала, мало что изменилось, — но гораздо сложнее попасть на борт дирижабля. Я подождала, пока не началась суматоха, пока все бегали вокруг, пытаясь успеть погрузить груз вовремя. Тогда я просто бросилась бежать, лавируя между роботами и докерами. Я все думала: что может случиться самого худшего? Меня найдут и доставят домой. И у меня будет не больше проблем, чем из-за того, что я сумела пробраться на борт. Знаю, что рано или поздно меня все равно найдут. Бьюсь об заклад, ты сейчас качаешь головой, задаваясь вопросом, в чем смысл всего этого. Но для тебя это легко, Ширин. Ты на другой планете, со своей работой, так что тебе не приходится иметь дело ни с чем таким. Я застряла здесь и не могу даже сбежать в расширение. Поэтому поступаю глупо и ребячески: убегаю. Это твоя вина, что ты показала мне, как легко было бы попасть на борт одного из дирижаблей. Тебе лучше приготовиться взять часть вины на себя.

Ей было слишком трудно держаться на цыпочках, поэтому она опустилась. — Знаю, что это ничего не изменит: я не ребенок. Но мне продолжают говорить, что со мной все будет в порядке, а я знаю, что это не так, и все, что они говорят, — именно то, чего я не хочу слышать. Дело не в тебе, а в нас. Мы все еще любим тебя, дорогая доченька. Мы просто отдалились друг от друга. Как будто что-то такое исправляет все. Боже, я ненавижу быть собой.

Затем она почувствовала толчок, как будто дирижабль пробил себе путь сквозь пузырь давления, который окружал весь город Шалбатана и его пригороды. Призрачное сопротивление, и вот они прошли. Позади пузырь мгновенно закрывался, так что даже капля пригодного для дыхания воздуха не могла просочиться в разреженную атмосферу за его пределами.

— Я прошла, — сказала она, снова поднимаясь на цыпочки. — Уже с другой стороны. Думаю, что это самое далекое место от дома, где я когда-либо была. — Солнце освещало края пузыря, создавая на нем бледно-розовую дугу. Ее дом, все, что она на самом деле знала, находилось внутри этого воздушного пространства, и теперь он выглядел как дешевый пластиковый снежный шар, вроде того, что ее тетя прислала из Парижа с Эйфелевой башней внутри.

И тут ее осенило. Это было не головокружительное ощущение приключения, которого она ожидала, а ужасное, пронзительное чувство неправильности происходящего. Как будто только сейчас, когда дирижабль оказался за пределами пузыря, она осознала совершенную ошибку.

Но было уже слишком поздно что-либо предпринимать.

— Я поступаю правильно, Ширин. Пожалуйста, скажи мне, что я поступаю правильно.

Она прислонилась спиной к наклонной стенке грузового отсека. Ей было жаль себя, но она была слишком измучена, чтобы плакать. Она знала, что неплохо было бы поесть, но ей не хотелось яблока, которое было у нее в сумке. Она закрыла сумку с компаньоном и позволила ей соскользнуть на жесткую металлическую поверхность, в результате чего у него появилась еще одна вмятина или загнутый угол. Почувствовав ее настроение, мультяшные персонажи на боковой стороне сумки начали петь и танцевать, пытаясь своим идиотским способом поднять ей настроение.

Юкими сжимала сумку, пока они не заткнулись.

Она прислушивалась к гулу двигателей дирижабля. Теперь, когда воздух снаружи был намного холоднее и разреженнее, чем внутри купола Шалбатаны, это был другой звук. Из школы она знала, что когда-то, до того как начались перемены, воздух был еще разреженнее. Но этого все равно было недостаточно, чтобы надолго сохранить кому-либо жизнь.

Однако в грузовом отсеке было достаточно воздуха, чтобы продержаться в пути.

По крайней мере, так всегда говорила Ширин, а Ширин никогда ни в чем не лгала. Так ли это?

— Думаю, что-то происходит, — сказала Юкими компаньону.

— Мы меняем курс.

Они летели высоко и ровно уже восемь часов, а Марс раскинулся внизу во всей своей дикой тоске, во всей своей бесконечной ржаво-красной монотонности. Взрослые всегда говорили о том, что на планете и так уже слишком много людей, но, насколько могла судить Юкими, между теплыми, влажными пузырями поселений все еще оставалось много пустого пространства. С тех пор как они улетели, здесь было очень мало признаков цивилизации, кроме бледных, прямых, как стрела, следов случайной дороги или трубопровода. Ее считая озера, которые были созданы дождем, а дождь был создан людьми, но озера, по мнению Юкими, не были цивилизацией. Как кто-то мог подумать, что этот мир переполнен или даже начинает переполняться, было выше ее понимания.

Юкими закрыла книгу и, напрягшись, снова посмотрела в иллюминатор. Трудно было сказать наверняка, но земля казалась ближе, чем была весь день. Не похоже, что они находились где-то рядом с куполом. Это имело смысл, потому что за то время, пока она была в воздухе, дирижабль никак не мог долететь до Викингвилля, не говоря уже о том, чтобы оказаться еще дальше.

— Это хороший знак, — продолжила она. — Так и должно быть. Кто-то, должно быть, догадался о том, что я сделала, и теперь отозвал дирижабль. Возможно, они даже связались с тобой, Ширин. Ты рассказала бы им о нашей игре, о том, как легко мне было бы сбежать. У меня сейчас будут большие неприятности, но я всегда знала, что рано или поздно это случится. По крайней мере, я бы высказала свою точку зрения.

Кому-то это обойдется в кругленькую сумму, — подумала Юкими. Она представила, как сейчас ее отец качает головой от стыда, который она навлекла на него своими выходками. Выставляя его в невыгодном свете перед богатыми друзьями, такими как дядя Отто. Что ж, если этого было достаточно, чтобы достучаться до родителей, пусть так и будет.

Но по мере того, как дирижабль снижался, ее уверенность улетучивалась. Казалось, он не разворачивался и не спешил продолжить свое путешествие. Шум двигателя сменился медлительным урчанием, достаточным, чтобы удерживать курс против ветра.

Что происходит?

Она снова выглянула в иллюминатор, изо всех сил стараясь заглянуть вниз, и, да, под ними что-то было. Это был не пузырь, подобный тому, что окружал Шалбатану, и даже не одно из тех поселений, которые были построены прямо на земле, без защиты от атмосферы. Это была машина, огромный, металлически-зеленый, похожий на жука гигант, медленно ползущий по поверхности. Он был больше, чем дирижабль, больше любого движущегося объекта, который она когда-либо видела собственными глазами. Машина была длиной с городской квартал и шириной с парк Сагана. У нее было восемь прочных колес, каждое из которых было достаточно большим, чтобы проехать не только по ее дому, но и по всему жилому комплексу. И хотя казалось, что он ползет, это была всего лишь иллюзия, вызванная его размерами. Вероятно, он двигался быстрее, чем она могла бежать.

— Я вижу Скейпера, — сказала она книге. — Во всяком случае, я так думаю. Одного из тех старых роботов для терраформирования. — Она открыла компаньона и повернула его к иллюминатору вниз, чтобы он разглядел огромную машину с двумя рядами труб, расположенных вдоль ее задней части и слегка отклоненных назад, как дымовые трубы на океанском лайнере. — Я не думала, что их сейчас много осталось. Не думаю, что они на самом деле чем-то занимаются; просто их закрытие доставляет слишком много хлопот.

Но, хоть убей, она не могла представить, почему дирижабль сейчас опускается на встречу со Скейпером. Как именно это поможет ей быстрее добраться домой?

— Я не уверена насчет этого, — сказала она компаньону и тихо закрыла его.

Через иллюминатор она могла видеть, как дирижабль опускается между двумя рядами вентиляционных труб. Они были черными, как сажа, и почти отвесными, высотой с самые высокие здания в Шалбатана-Сити. Дирижабль резко остановился, грузовые контейнеры заскрипели в своих креплениях, а затем в быстрой последовательности раздалась серия ударов, как будто на место встали удерживающие устройства. Шум моторов затих, оставив после себя лишь отдаленный гул, доносившийся с пола. Это был звук двигателя, слышимый в грузовом отсеке.

В течение долгих минут ничего не происходило.

Юкими была уже совсем не в себе, она совсем не была уверена, что это рандеву как-то связано с ее спасением. Остановка на спине Скейпера — в километрах от любого места — не входила в ее планы. Она всегда считала, что дирижабли летят из пункта А в пункт Б как можно быстрее. Никто никогда не упоминал о том, что они совершают такого рода обходные маневры.

— Ничего подобного не случилось бы больше нигде в Солнечной системе, — сказала она себе. Марс был единственным местом, где девочка могла сбежать из дома и остаться незамеченной. Повсюду в мире расширение было настолько плотным, настолько всепроникающим, что было невозможно совершить что-либо противозаконное без того, чтобы кто-то не узнал об этом более или менее мгновенно. Вы не могли спрятаться внутри вещей. Вы не могли заблудиться.

Марс был другим, как все любили говорить. Марс представлял собой зону с ограниченным пространством. Расширение было намеренно разрежено, и это означало, что люди должны были сами отвечать за свои действия. На Марсе можно было попасть в беду. Легко.

Юкими расхаживала взад-вперед, размышляя, что делать, и в ее голове проносились всевозможные непрактичные идеи, когда грузовой люк начал открываться. Она сделала глубокий вдох, как будто это могло ей помочь. Но, если не считать легкого ветерка, давление не уменьшилось. Когда яркий голубой свет пробился сквозь расширяющиеся щели в дверях, она скользнула обратно в тень, спрятавшись между двумя грузовыми контейнерами. Положила компаньона обратно в сумку и надеялась, что никто из них не издаст ни звука. Она очень хотела, чтобы ее обнаружили, но в то же время очень хотела, чтобы ее не обнаружили.

Долгое время ничего не происходило. Все, что она слышала, — это слабые механические звуки вдалеке и продолжающееся жужжание Скейпера. Теперь она заметила очень легкое колебание в их движении, когда колоссальная машина двигалась на своих колесах по местности.

Затем она услышала, как приближается что-то. Шум был настойчивым, ритмичным, с хрипами, и сопровождался тяжелым шарканьем. Юкими напряглась и отодвинулась еще дальше, но не настолько, чтобы не видеть двери грузового отсека. С мучительной медлительностью нечто ужасное поднималось по трапу. Это был монстр.

На фоне голубого света появился силуэт, огромный и выпуклый, похожий на человека, но раздутый до невероятных пропорций, с головой не более чем выпуклостью между широкими, как у огра, плечами. Страх Юкими перерос в очень точный вид ужаса. Она никогда раньше не видела ничего подобного. Фигура шагнула в отсек, и наконец-то она разглядела ее как следует. На ней были доспехи, но доспехи были поцарапаны, покрыты коростой и заржавели, а отдельные их части не подходили друг другу. По всему этому бесформенному сооружению тянулись трубы и кабели, из сочленений которых вырывались струйки пара. Зеленая жидкость сочилась из одного колена. На том месте, где должна была быть голова, был низкий бронзовый купол, покрытый жиром и грязью, и вообще ничего, что могло бы сойти за лицо. У существа даже не было глаз. Из него под разными углами торчали цилиндры, усеянные линзами, и какие-то грязные решетки по бокам купола. Она не могла сказать, был ли это робот или какой-то древний, гротескно громоздкий космический скафандр. Все, что знала, это то, что это очень, очень напугало ее, и она не хотела знать, кто — или что — находится внутри.

Фигура, лязгая и хрипя, двигалась по грузовому отсеку. Остановилась у одного из грузовых контейнеров, недалеко от того места, где пряталась Юкими. Она едва осмеливалась пошевелиться, опасаясь, что ее увидят или услышат.

Фигура подняла одну из своих огромных рук и соскребла грязь с этикетки. Ее бронированная рука была достаточно большой, чтобы раздавить стул. Одна из линз, торчащих из ее головы, повернулась на место, выдвигаясь, чтобы рассмотреть этикетку. Юкими почувствовала, что оказалась в ловушке между двумя возможностями. Она без сомнения хотела, чтобы ее нашли сейчас. Но не хотела, чтобы ее нашло это существо, чем бы оно ни было.

Никто никогда не говорил ей, что на Марсе есть такие чудовища, даже Ширин, когда она пыталась напугать свою младшую сестру. И Ширин никогда не упускала случая пошутить при этом.

Фигура двинулась в сторону, к следующему контейнеру. Она вгляделась в следующую этикетку. Если бы она продолжала в том же духе, то ни за что бы не заметила Юкими. И в этот момент та увидела свой шанс. За двумя контейнерами, между которыми она пряталась, находился грузовой поддон с открытым верхом — он был лишь частично заполнен пластиковыми мешками с какими-то сельскохозяйственными или биомедицинскими продуктами. Она могла бы легко спрятаться в нем, если бы только смогла проникнуть в него незамеченной.

Она прислушалась к дыханию фигуры. Оно было достаточно ровным, чтобы у нее была возможность шевелиться во время фазы выдоха, когда фигура производила достаточно шума, и скрыть ее движения. Однако времени мучиться по этому поводу не было. Фигура уже двигалась к следующему контейнеру, а следующий за ним приведет ее прямо к Юкими.

Она двигалась, умело рассчитывая время. Ширин могла бы гордиться ею. Она оказалась на поддоне с открытым верхом еще до того, как прекратился хрип, и в последующие мгновения ничто не указывало на то, что ее обнаружили. Фигура издала такой звук, словно кто-то начисто содрал еще одну этикетку. Юкими низко пригнулась, устроившись на подстилке из пластиковых мешков. Они слегка поскрипывали под ней, но, если она не двигалась, не было слышно ни звука.

Она поступила правильно, сказала она себе. Лучше попытать счастья на дирижабле, чем отдать себя на милость этого существа, чем бы оно ни было. Дирижабль скоро снова отправится в путь. Они не просто пропадали между городами.

Не так ли?

Фигура удалилась. Юкими слышала, как она, лязгая и пыхтя, выходит из отсека, спускается по трапу обратно вниз, в Скейпера. Но пока не осмеливалась пошевелиться. Возможно, фигура почувствовала ее где-то в отсеке и просто ждала, когда она покинет свое укрытие.

Вскоре после этого появилось что-то еще. На этот раз это была не шаркающая, пыхтящая фигура. Это было что-то большое и механическое, что-то, что скулило, жужжало и издавало пневматические шипящие звуки. Совершенно неожиданно один из грузовых контейнеров пришел в движение. Юкими устроилась поудобнее. Машина отъехала, а затем вернулась. На этот раз она мельком увидела ее, когда та зацепила следующий контейнер и вытащила его из грузового отсека. Это был робот-погрузчик, похожий на тех, что она видела суетящимися в доках, только, может быть, немного старше и менее ухоженный. Это был большой тупой робот: желтый, жирный и достаточно мощный, чтобы раздавить маленькую девочку, даже не осознавая, что он сделал.

Затем все вернулось на свои места. Юкими почувствовала толчок, когда робот подцепил поддон с открытым верхом. Затем потолок начал двигаться, и она поняла, что ее выгружают. На минуту ее парализовал страх, но даже когда эта минута прошла, она не знала, что делать. Осмелилась лишь отодвинуться настолько, чтобы выглянуть из-за края подстилки. Пол проносился мимо очень быстро, быстрее, чем она могла бежать. Даже если бы она рискнула вылезти и умудрилась ничего не сломать и не ушибиться, ударившись о палубу, все равно оставалась опасность, что робот переедет ее одним из своих колес.

Нет, это был не план. Прятаться внутри поддона было не очень хорошей идеей, но, с другой стороны, и пробираться на борт дирижабля тоже было не очень хорошей идеей. Это был день неудачных идей, и сейчас она не собиралась усугублять ситуацию.

Но что может быть хуже, чем оказаться в одном помещении с этим хрипящим существом с выпученными глазами?

Робот вывез ее из отсека, спустил по пандусу в какое-то закрытое складское помещение внутри Скейпера. На потолке были светильники, а на подвесных рельсах — кран. Даже лежа в поддоне, она могла видеть другие грузовые контейнеры, сложенные вокруг. Робот резким движением опустил поддон с открытым верхом и отсоединился. Он с жужжанием унесся прочь. Юкими лежала неподвижно, размышляя, что делать дальше. Казалось вероятным, что дирижабль остановился, чтобы доставить груз Скейперу. Если бы это было так, то это произошло бы довольно скоро, и она предпочла бы участвовать в этом, чем оставаться здесь, внутри Скейпера, с этой штукой. Но теперь, чтобы вернуться на борт, ей нужно было убедиться, что существо ее не заметило, а лежа на подстилке, она понятия не имела, ждет ли оно где-нибудь поблизости.

Она услышала звук, который был ужасно похож на то, что грузовые двери снова закрываются.

Сейчас или никогда. Она выбралась из подстилки, зацепившись брюками за острый выступ и порвав их на колене, но ей было все равно. Опустила ноги на пол, подтянула к себе сумку, сориентировалась — увидела погрузочную рампу и закрывающиеся двери над ней — и побежала. Теперь она бежала по-настоящему, а не притворялась, что бегала всю свою жизнь до этого момента. Ей нужно было снова попасть внутрь дирижабля, пока двери не закрылись. Ей нужно было убежать из Скейпера.

Существо остановилось перед рампой, преграждая ей путь к отступлению. С ужасающей медлительностью оно подняло одну из своих рук. Юкими резко остановилась, сердце бешено колотилось в груди, ее охватила паника.

Существо подняло вторую руку. Они соединились там, где должна была быть шея, под небольшим куполом, который заменял ему голову. Огромные пальцы щелкнули двумя рычагами ржавого цвета, а затем слегка приподнялись, чтобы ухватить купол за решетки по обе стороны от него. Теперь Юкими была напугана больше, чем когда-либо думала. Она даже не подумала о том, чтобы побежать в другую сторону. Существо двигалось медленно, но это было его логово, и она знала, что никак не сможет убежать от него. Ковыляя, пыхтя и сколь бы медлительным оно ни было, оно всегда найдет ее.

Существо сняло шлем, приподняв его над плечами. Внутри доспехов виднелась крошечная голова. Она могла видеть только ее верхнюю часть, от глаз и выше. На ней было множество пигментных пятен и пятнышек и несколько редких пучков очень белых волос. Остальное было скрыто доспехами.

Невидимый рот произнес: — Привет.

Юкими не могла ответить. Она просто стояла и дрожала. Существо несколько секунд смотрело на нее, моргая глазами, как будто тоже было не совсем понимало, как относиться к этой встрече. — По крайней мере, в приличных кругах принято отвечать на приветствие взаимностью, — сказало существо — старик в доспехах. — Иными словами, ты могла бы поприветствовать меня в ответ. Я не причиню тебе вреда.

Юкими пошевелила губами и заставила себя сказать: — Привет.

— И тебе привет. — Мужчина слегка повернулся, его доспехи тяжело дышали. — Не хочу показаться невежливым — мы даже не представились, — но у этого дирижабля плотный график, и он взлетит очень скоро. Ты хочешь вернуться на борт? Я не буду тебя останавливать, если ты это сделаешь, но с моей стороны было бы упущением не убедиться, что ты абсолютно в этом уверена. Он летит до Миланковича, а это далеко отсюда — по крайней мере, два дня пути. Ты прилетела из Шалбатаны?

Юкими кивнула.

— Я могу накормить тебя и доставить обратно гораздо быстрее, чем ты доберешься до Миланковича. Конечно, тебе придется поверить мне, когда я скажу это, но, в общем, рано или поздно нам всем приходится кому-то доверять, не так ли?

— Кто вы? — спросила Юкими.

— Меня зовут Коракс, — сказал старик. — Я работаю здесь, подрабатываю случайными заработками. Мне жаль, если доспехи напугали тебя, но у меня не было времени снять их, когда я узнал, что приближается дирижабль. Видишь ли, я только что вернулся с озера. Осматривал окрестности, проверяя старое место в последний раз, прежде чем вода поднимется... — Он остановился — Я теряюсь в догадках. Поступаю так иногда — это происходит из-за того, что я провожу много времени наедине с собой. Как тебя зовут?

— Юкими.

— Что ж, Юкими, — кстати, это очень красивое имя, — решать тебе. Возвращайся на дирижабль и попытай счастья, пока не доберешься до Миланковича, этого жалкого захолустья, каким бы оно ни было. Тебе понадобится теплая одежда, достаточное количество еды и воды, чтобы продержаться два дня, и, возможно, запас кислорода на случай, если давление в кабине упадет. У тебя все это есть, не так ли? Глупый вопрос, на самом деле. Такая умная девушка, как ты, не стала бы садиться на грузовой дирижабль без необходимых припасов.

Юкими подняла свою сумку. — Я взяла только это.

— Ах. И что именно там есть?

— Яблоко. И компаньон. — Она заметила, как на лбу старика промелькнуло легкое недоумение. — Мой дневник, — добавила она. — От моей сестры Ширин. Она инженер по терраформированию на Венере. Работает с изменяющими облаками, чтобы сделать атмосферу пригодной для дыхания...

— Так кто же из нас теперь занимается колдовством? — Коракс покачал видимой частью головы. — Нет, боюсь, тут ничего не поделаешь. Я не могу отпустить тебя сейчас. Тебе придется остаться здесь и дождаться флаера. Боюсь, тебе придется изрядно повиниться.

— Знаю, — покорно сказала Юкими.

— Кажется, тебя это не очень волнует. Все в порядке? Я полагаю, этого не может быть, иначе ты бы не улетела на дирижабле.

— Вы можете доставить меня домой?

— Несомненно. А пока я, конечно, могу заняться тем, чтобы о тебе позаботились. Конечно, есть одна загвоздка: до тех пор тебе придется мириться с моим бессмысленным бредом. Как думаешь, справишься с этим? Я могу быть занудой, когда на меня находит настроение. Это приходит с возрастом.

За спиной Коракса закрылся грузовой люк. Погрузочная рампа убралась, и теперь еще и большие двери Скейпера закрывали Юкими вид на дирижабль.

— Полагаю, что в любом случае уже слишком поздно, — сказала Юкими.

Она последовала за тяжело дышащим в скафандре Кораксом вниз, на более глубокие уровни Скейпера. К тому времени, когда они приблизились к окну, дирижабль превратился в далекую уменьшающуюся точку, окрашенную заходящим солнцем в медный цвет. Теперь Юкими считала, что ей повезло, что она не застряла на этом пути до самого Миланковича. Она была уверена, что сможет обойтись без еды и воды в течение двух дней (не то чтобы это было весело, даже с яблоком в качестве пайка), но ей и в голову не приходило, что может сильно похолодать. Но, с другой стороны, учитывая, что дирижабли строились не для удобства безбилетников, в этом не было ничего удивительного.

Юкими была рада, когда Коракс снял доспехи. В глубине души она опасалась, что он не совсем человек — в конце концов, она могла видеть только его макушку, — но, если не считать того, что он был худее и старше почти всех, кого она когда-либо встречала, то был вполне нормальным. Невысоким по марсианским меркам — они были примерно одного роста, и Юкими еще не перестала расти. Единственным человеком еще ниже, которого маленькая Юкими когда-либо встречала, была ее тетя, та самая, что прислала снежный шар, а родилась она на Земле, под железным прессом неимоверной гравитации.

Под доспехами на Кораксе было надето несколько слоев мягкой одежды, с множеством ремней и зажимов, с которых свисал набор гремящих инструментов.

— Почему вы живете здесь? — спросила она, когда Коракс приготовил ей чай на камбузе Скейпера.

— Кто-то же должен это делать. Когда что-то серьезное, вроде этого, идет не так, как надо, кто, по-твоему, это исправляет? Я тот, кто вытянул короткую соломинку. — Он повернулся, держа в руках две кружки с дымящимся чаем. — На самом деле все не так уж и плохо. Я не сторонник шума и суеты современной марсианской цивилизации, поэтому города мне не подходят. Здесь много таких, как мы, пережитков старых времен, когда здесь было пусто. Мы держимся в стороне, стараемся никому не мешать. На самом деле, это что-то вроде Скейпера. Пока мы не вмешиваемся, нас не трогают.

— Вы живете в Скейпере?

— Большую часть времени. — Он сел напротив Юкими, постукивая костяшками пальцев по металлической столешнице. — Эти вещи были сделаны двести лет назад, во время первого всплеска терраформирования.

— Стол?

— Скейпер. Сконструирован с расчетом на долговечность и возможность самовосстановления. Предполагалось, что он будет обрабатывать атмосферу, всасывая почву и воздух, столько, сколько потребуется. Тысячу лет, а может, и больше. Они были спроектированы таким образом, чтобы продолжать функционировать — продолжать заботиться о себе, следуя одной и той же программе, — даже если остальная человеческая цивилизация сбежит обратно на Землю. Их создатели думали о долгосрочной перспективе, строя планы на то, чего они на самом деле не ожидали увидеть при жизни. Немного похоже на строителей кафедрального собора, которые старательно укладывают камни, хотя на завершение строительства собора может уйти целая жизнь. — Он сделал паузу и улыбнулся, годы исчезли с его лица, хотя и всего на мгновение. — Не думаю, что ты когда-нибудь видела собор, не так ли, Юкими?

— А вы?

— Раз или два.

— Скейперы были плохой идеей, — сказала Юкими. — Так мне сказала моя сестра. Пережиток истории. Неправильный способ делать что-то.

— Сейчас легко так говорить. — Он провел пальцем по краю своей кружки с чаем. — Но в то время это был грандиозный план. Самый грандиозный. На пике своего развития на Марсе были тысячи таких машин, которые пересекали его от полюса до полюса. Это было изумительное зрелище. Стада железных буйволов. Машины созидания, творящие новый мир.

— Вы их видели?

Он, казалось, спохватился, прежде чем ответить. — Нет, для этого я должен быть невероятно старым. Но отчеты были великолепными. Твоя сестра совершенно права. Это был неправильный подход. Но это был единственный способ, который мы — они — могли сделать в то время. Поэтому мы не должны смеяться над ними за их ошибки. Через двести лет кто-нибудь так же быстро начнет смеяться над нами за наши ошибки, если мы не будем осторожны.

— Все еще не понимаю, почему вы должны жить здесь.

— Я слежу за тем, чтобы этот Скейпер не развалился на части, — объяснил Коракс. — Когда-то системы самовосстановления были эффективными, но со временем даже они перестали работать должным образом. Теперь за Скейпером нужно ухаживать, относиться к нему с добротой. Это старая машина, и ей нужна помощь, чтобы продолжать работать.

— Почему?

— Есть люди, которым небезразличны такие вещи. Они живут не только на Марсе, но и в других частях солнечной системы. По большей части, это богатые спонсоры. У них достаточно денег, чтобы позволить себе потратить немного на тщеславные проекты, например, на поддержание работы этой машины. Отчасти из чувства исторического долга, отчасти из-за предостережения о том, что мы не должны выбрасывать то, что работало, пусть и несовершенно, а отчасти из-за полной бессмысленности этого. Им нравится, что этот Скейпер работает, а остальные все еще крутятся вокруг. Это марсианская история. Мы не должны упускать это из виду.

Юкими понятия не имела, кто эти люди, но даже среди друзей ее отца были люди, у которых, по ее мнению, было больше денег, чем здравого смысла. Как дядя Отто со своим дорогим личным "санджаммером", на котором он любил возить гостей на экскурсии по Земле и внутренним мирам. Так что она могла в это поверить, по крайней мере, временно.

— Для них, — продолжил Коракс, — это такая же форма искусства, как и все остальное. И стоимость на самом деле не так уж велика по сравнению с некоторыми вещами, в которых они участвуют. Что касается меня, я просто человек, которого они нанимают для выполнения грязной работы. Им даже все равно, кто я такой, главное, чтобы я все делал сам. Они договариваются, чтобы дирижабли доставляли для меня припасы и запчасти, а также провизию. На самом деле, это довольно хорошая жизнь. Я могу многое повидать на Марсе, и мне не нужно тратить каждый час на то, чтобы следить за работой Скейпера. В остальном могу делать все, что мне заблагорассудится.

Оглядывая тесный камбуз, Юкими не могла представить себе худшего места, где можно было бы провести неделю, не говоря уже о целой жизни.

— А чем вы занимаетесь? — вежливо спросила она. — Когда не работаете?

— Вообще-то, я немного занимаюсь промышленной археологией. — Коракс отставил чашку с чаем. — Мне нужно сделать несколько звонков, чтобы люди знали, где ты. В любом случае, завтра они вышлют флаер, так что мы сможем быстро доставить тебя домой. Надеюсь, он прибудет не раньше полудня. Если будет время, я хотел бы показать тебе кое-что заранее.

— Что?

— То, чего больше никто никогда не увидит, — сказал Коракс. — По крайней мере, в ближайшее время.

Он позвонил насчет Юкими и заверил ее, что завтра все будет хорошо. — Я не разговаривал с твоими родителями, но, как я понимаю, им сообщат, что ты в безопасности. Мы можем попытаться соединить тебя позже, если ты захочешь поговорить?

— Нет, спасибо, — сказала Юкими. — Не сейчас.

— Не похоже, чтобы кто-то очень спешил воссоединиться. Дома все было в порядке?

— Нет, — сказала Юкими.

— И ты хотела бы об этом поговорить?

— Не совсем. — На самом деле, она бы так и сделала. Но не ради Коракса; не ради этого тощего старика с пучками седых волос, который жил один в гигантской, устаревшей машине для терраформирования. Может, он и не был огром, но никак не мог понять, через что ей пришлось пройти.

— Итак, расскажи мне о своей сестре, той, что на Венере. Ты сказала, что она участвовала в программе терраформирования. Она намного старше тебя?

— На шесть лет, — сказала Юкими. Она, конечно, имела в виду земные годы. Год на Марсе был в два раза длиннее, но все по-прежнему использовали земные годы, когда говорили о том, сколько им лет. В противном случае возникала путаница. — Она покинула Марс, когда ей было девятнадцать. Мне было тринадцать. — Она полезла в свою сумку и вытащила планшет. — Это то, о чем я говорила, дневник. Это подарок Ширин.

Он потянулся, чтобы открыть обложку. — Можно мне?

— Давай, продолжай.

Он прикоснулся к обложке своими старческими пальцами, костлявыми, с пожелтевшими ногтями и седыми волосками в самых неожиданных местах. Под его прикосновением компаньон ожил, на раскрытых страницах появились фрагменты текста и иллюстрации. Текст был написан почерком, приближенным к почерку Юкими, темно-лиловым, иллюстрации выполнены в виде гравюр на дереве и рисунков по трафарету, а записи были упорядочены по дате и теме, с аккуратными перекрестными ссылками.

Коракс подцепил ногтем край книги. — Не могу открыть следующую страницу.

— Вы делаете не так. Вы что, никогда раньше не читали книг?

Он снисходительно улыбнулся ей. — Только не такие.

Юкими показала ему, как это делается. Она дотронулась пальцем до нижнего правого угла и потянула его в сторону, чтобы открыть следующую пару страниц. — Вот как вы переходите к следующей странице. Если хотите перевернуть десять страниц, используйте два пальца. Сто страниц — три пальца. И то же самое, чтобы вернуться назад.

— Это кажется очень сложным.

— Он похож на дневник. Я рассказываю ему о том, что делала, или позволяю ему записывать что-то за меня. Затем он все упорядочивает и помогает мне заполнить пробелы.

— Звучит ужасно, — сказал Коракс, скривившись, как будто он только что откусил лимон. — Я никогда не был силен в ведении дневников.

— Однако, это должно быть нечто большее, чем просто дневник. У Ширин тоже был такой — она купила его в то же время. Она уезжала, и мы больше не могли нормально общаться из-за задержки. Мне было грустно, потому что она всегда была моей лучшей подругой, хотя и была старше меня. Она сказала, что наши компаньоны помогут нам преодолеть расстояние.

— Не уверен, что правильно понимаю.

— Мы обе должны были постоянно пользоваться услугами наших компаньонов. При любой возможности делали записи. Я разговаривала со своим компаньоном так, как будто Ширин была рядом, а Ширин разговаривала со своим, как будто я была рядом. Затем, время от времени, компаньоны начинали... не могу вспомнить слово. — Юкими нахмурилась. — Подключаться. Обмениваться записями. Так что мой компаньон стал лучше копировать Ширин, а ее — меня. И если бы мы продолжали в том же духе, то в конце концов Ширин была бы со мной все время, и я могла бы разговаривать с ней, когда захочу. Даже если бы Венера находилась по другую сторону Солнца. Это было бы не то же самое, что Ширин, — это не должно было заменить ее, — но просто сделать так, чтобы мы не чувствовали себя постоянно врозь.

— Это кажется хорошей идеей, — сказал Коракс.

— Это было не так. Мы пообещали, что продолжим общаться с нашими компаньонами, но Ширин этого не сделала. Какое-то время, да. Но после того, как она уехала с Марса и прошло несколько месяцев, она перестала это делать. Да, время от времени, но это было заметно только потому, что она переживала из-за того, что не сделала этого раньше.

— Полагаю, она была занята.

— Мы пообещали друг другу. Я сдержала свое обещание. Все еще общаюсь с Ширин. Все еще рассказываю ей все. Но из-за того, что она мало разговаривает со мной, мой компаньон не может притворяться ею. — Юкими почувствовала, как на нее накатывает волна грусти. — В последнее время она могла бы мне пригодиться.

— Это не значит, что она тебя не любит. Это просто значит, что она взрослая, и многие люди предъявляют к ней свои требования. Терраформирование — очень важная работа. Она требует большой ответственности.

— Именно это постоянно твердят мои родители.

— Это правда. Так было всегда. Люди, которые создавали Скейперы, понимали это, даже если они не совсем правильно использовали технологию. То же самое и с... как они их называют? Этими штуками в воздухе, кружащимися вокруг?

— Облака перемен, — сказала Юкими.

Он кивнул. — Иногда я вижу их в сумерках. На самом деле, это просто еще одна машина. Через тысячу лет не будет большой разницы между ними и этой. Но я чувствую себя очень старым. Даже твоя книга заставляет меня чувствовать себя старой реликвией из доисторических времен. — Он встал, и его колени заскрипели от напряжения. — Кстати, о записывающих устройствах, позволь мне кое-что показать тебе. — Он подошел к одной из полок и отодвинул в сторону какой-то хлам, обнажив старый космический шлем. Он отнес шлем обратно на стол, сдувая с него пыль и кашляя, когда вдыхал ее, и положил шлем перед Юкими.

— Он выглядит древним, — сказала она, изо всех сил стараясь не выказать слишком большого разочарования. Шлем был поцарапан и помят, а белая краска местами облупилась. Когда-то вокруг визора и гребня были разноцветные надписи, но теперь они в основном выцвели или стерлись. Она могла различить лишь призрачные отпечатки на тех местах, где они были.

— Это так. Несомненно. Даже старше, чем этот Скейпер. Я знаю, потому что сам нашел его и... что ж. — Он любовно погладил шлем, оставляя на нем следы пыли в тех местах, где были его пальцы. — У этого шлема славное происхождение. До того, как пропасть, он принадлежал кому-то очень известному.

— Кому?

— Мы вернемся к этому завтра. А пока я подумал, что это может представлять интерес. Шлем все еще в хорошем состоянии — сделан на совесть. Мне пришлось заменить элементы питания, но, кроме этого, я ничего с ним не сделал. Хочешь примерить?

На самом деле она этого не хотела, но было бы невежливо так говорить. Она ободряюще кивнула. Коракс снова взял шлем и обошел вокруг стола, пока не оказался у нее за спиной. Он осторожно опустил его, пока мягкий ободок не лег ей на плечи. Она все еще могла нормально дышать, потому что шлем был открыт снизу. — От него пахнет плесенью, — сказала она.

— Как и от его владельца. Но посмотри на это. Я собираюсь активировать воспроизведение на дисплее с помощью внешнего управления. — Он нажал на несколько кнопок снаружи шлема, и Юкими услышала негромкие щелчки и звуковые сигналы внутри.

А потом все изменилось.

Она все еще смотрела на Коракса, все еще находившегося в камбузе. Но на это было наложено прозрачное изображение чего-то совершенно другого. Это был пейзаж, марсианский пейзаж, медленно движущийся, покачивающийся из стороны в сторону, как будто кто-то шел. Они приближались к какому-то краю, к резкому обрыву в местности. Шаг замедлился по мере приближения к краю, а затем угол обзора понизился, так что Юкими смотрела вниз, на свой ранец, который выглядел до смешного старым и неуклюжим, на свои тяжелые, покрытые пылью ботинки, на марсианскую почву, и на точку, где — дальше носков обуви — она только что резко ушла в сторону.

— Край долины Маринерис, — сказал ей Коракс. — Самый глубокий каньон на Марсе. Это долгий путь вниз, не так ли?

Юкими согласилась. Несмотря на то, что она сидела, у нее все еще кружилась голова.

— Туда все еще можно отправиться, но это не то же самое, — продолжил Коракс. — Сейчас он по большей части заполнен водой, и по мере повышения уровня моря будет становиться только глубже. Там, где я стою, — там, где стоишь ты, — теперь находится сеть курортных отелей с куполообразными крышами. Они снесут купола, когда атмосфера станет достаточно плотной, чтобы можно было дышать, но не будут сносить отели. — Он остановился — Не то чтобы я жаловался или выступал против программы терраформирования. Было бы чудесно увидеть лодки, плывущие по марсианским морям под марсианским небом. Увидеть, как люди разгуливают под этим небом, не нуждаясь в скафандрах или куполах для поддержания жизни. Увидеть Землю в утреннем свете. Мы обретем нечто невероятное. Но мы также кое-что потеряем. Я просто думаю, что мы должны быть осторожны и не упускать это из виду.

— Мы всегда могли бы вернуться, — сказала Юкими. — Если бы нам не понравился новый Марс.

— Нет, — сказал Коракс. — Этого мы не смогли бы сделать. Даже если бы хотели этого больше всего на свете. Потому что, как только мы прикоснемся к миру, он останется таким навсегда. — Он протянул руку и выключил дисплей. — А теперь не пора ли нам подумать о еде?

Утром они покинули Скейпер, отправившись в путь на маленьком четырехколесном багги, который съезжал с пандуса в чреве огромной машины. — Просто небольшая обзорная экскурсия, — сказал Коракс, очевидно, заметив беспокойство Юкими по поводу того, что она не вернется, когда за ней прилетит флаер, который должен был появиться во второй половине дня. Им было уютно и тепло в герметичной кабине багги, Юкими была одета в ту же одежду, что и накануне, Коракс — в том же снаряжении, которое носил под доспехами, последние — по причинам, пока не ясным для Юкими — он убрал в багажное отделение багги.

— Со Скейпером все будет в порядке без вас на борту? — спросила Юкими, когда они выехали из тени машины, подпрыгивая на небольших камнях и гребнях.

— Несколько часов он сам о себе позаботится, не волнуйся.

В голове Юкими возник неловкий вопрос. — Вы всегда будете отвечать за него?

Прежде чем ответить, Коракс объехал на багги вокруг кратера. — Пока люди, которые платят за мое содержание, не решат иначе. — Он искоса взглянул на нее, на его лице появилась кривая ухмылка. — А что? Ты думаешь, старина Коракс становится слишком стар для этой работы?

— Не знаю, — честно ответила она. — Сколько вам точно лет?

— Как думаешь, сколько мне лет?

— Старше моей тети, но я не уверена, сколько ей лет. Она тоже с Земли.

— Я говорил, что я с Земли?

— Вы упомянули соборы, — сказала Юкими.

— Я мог бы побывать там в качестве туриста.

— Но вы не были туристом.

— Да, — сказал он, помолчав. — Я там не турист. Это здесь я — турист.

Они ехали дальше, преодолевая километры марсианской местности. Большую часть времени Коракс не держал руки на пульте управления, багги двигался сам. Юкими увидела следы шин на земле и предположила, что Коракс уже проезжал этим путем раньше, возможно, за последние несколько дней. По мере того, как маршрут огибал препятствия, Скейпер становился не более чем темным бугорком на горизонте, похожим на дымовую трубу, который, казалось, был неподвижен. А потом даже темный бугорок исчез.

Земля начала опускаться. Впереди, отражая солнце, как лист полированного металла, виднелось нечто, похожее на большое озеро или даже небольшое море. У него была сложная, извилистая береговая линия. Юкими не могла разглядеть дальний берег, даже когда багги был поднят высоко над уровнем воды. Она приложила все усилия, чтобы запомнить форму озера, как оно выглядит сверху, чтобы найти его на карте. Однако это было непросто, поэтому она достала компаньона и открыла обложку, чтобы зафиксировать вид из переднего окна багги.

— Хочешь знать, где мы находимся? — спросил Коракс.

Юкими кивнула.

— Приближаемся к Кроу-Лэндингу. Когда-нибудь слышала о нем?

— Скорее всего, нет.

— Меня это не удивляет. Это был город-призрак на протяжении десятилетий; я был бы удивлен, если бы увидел его на какой-нибудь из последних карт. Он, конечно, надолго на них не задержится.

— Почему же?

— Потому что скоро уйдет под воду.

Коракс снова взял управление на себя, когда багги завершил спуск к краю озера, следуя зигзагообразной траекторией вниз по склону. Когда они приблизились к воде, Юкими разглядела несколько неясных фигур, плавающих прямо под поверхностью: бледные прямоугольники и круги, некоторые из них были глубже других и простирались на значительное расстояние от берега. Они были похожи на фигуры на какой-то странной игровой доске. Она поняла, что это были крыши и стены затопленных зданий.

— Это был город?

Коракс кивнул. — Давным-давно. Сейчас Марс переживает вторую волну истории, может быть, даже третью. Я помню времена, когда Шалбатана была ничем иным, как метеостанцией, на которой половину времени даже не было персонала. Кроу-Лэндинг был крупным поселением. Не главная колония, но одна из четырех или пяти крупнейших на поверхности. Да, тогда мы называли их колониями. Это было другое время. Другая эпоха. — Он медленно направил багги в воду, пробираясь по тому, что, должно быть, было главной улицей между двумя рядами зданий. С некоторым опасением Юкими наблюдала, как вода перехлестывает через верхушки колес, а затем и через борт кабины. — Все в порядке, — сказал Коракс. — Машина полностью погружается под воду. Я проехал с ней целый километр, но сегодня мы далеко не поедем.

Они ехали по твердой поверхности, поэтому, несмотря на то, что колеса багги находились под водой, не поднимали много воды. Вода была достаточно прозрачной, чтобы Юкими могла видеть на десятки метров во всех направлениях. По мере того как дорога шла под уклон, море постепенно смыкалось над кокпитом, и почти можно было поверить, что они просто едут по обычному, хотя и странно безлюдному, району города Шалбатана. Здания представляли собой прямоугольники, цилиндры и купола, все с маленькими черными окошками и круглыми дверями в стиле воздушных шлюзов, которые отделялись от основного здания округлыми портиками. Должно быть, вокруг Кроу-Лэндинга никогда не было пузыря, так что здания были единственной защитой жителей от атмосферы. Юкими предположила, что их соединяли туннели, расположенные под уровнем дороги. Даже в таких новых поселках, как Шалбатана, — а сейчас было странно думать о ее родном городе как о "новом", — были подземные туннели, которые использовались для обеспечения убежища и связи на случай, если с пузырем случится что-то непредвиденное. Юкими спускалась в них во время школьных экскурсий.

Она была не одна — вместе с ней в кабине был Коракс, — но все равно было что-то жутковатое в том, как медленно она ехала по этой заброшенной колонии. Ей хотелось, чтобы Коракс не называл это место городом-призраком, и хотя она понимала, что он не имел в виду, что это место в буквальном смысле населено привидениями, но не могла отключить свое воображение. По мере того, как свет, падающий с моря, рассеивался, в окнах появлялись лица, мимолетные и призрачные, словно вырезанные из бумаги картинки, которые на мгновение задержались там. Однажды они завернули за угол и проехали мимо другого вида багги, припаркованного так, словно его владельцы только что бросили его. Но это был очень старомодный багги, а символы, нарисованные на его боку, напомнили ей о выцветших знаках на старом космическом шлеме.

В конце концов, Коракс остановил багги.

— Мы на месте, — величественно произнес он. — Цель достигнута. Видишь то здание справа от нас, по форме напоминающее старомодную шляпную коробку?

— Да, — с сомнением произнесла Юкими.

— Оно по-прежнему воздухонепроницаемо, в отличие от большинства других. Поэтому оно также водонепроницаемо. И шлюз все еще функционирует — энергии в механизме как раз хватит на следующий цикл. Ты понимаешь, к чему я клоню?

— Не совсем.

— Сейчас о Кроу-Лэндинге почти ничего не известно, и через сто лет о нем полностью забудут. Уровень моря поднимется, Марс озеленится. Целая новая цивилизация будет цвести и процветать. Ты станешь частью ее, Юкими, когда будешь старше. Увидишь удивительные вещи и будешь жить, чтобы рассказывать своим внукам о том, как все было раньше, до того, как облака перемен закончили свою работу. — Он улыбнулся. — Завидую тебе. Я прожил очень долго — лекарства не всегда были самыми лучшими, но, по крайней мере, у меня был запас, — но теперь мое время подходит к концу, и ты переживешь меня на столетия, если удача будет на твоей стороне.

Юкими подумала о том, что в ее жизни все было не так, как она хотела. — Я так не думаю.

— Я не уверен. Этот дирижабль мог долететь до Миланковича, и где бы тогда ты была?

— Хм, — сказала она, желая убедиться окончательно.

— У меня появилась идея, — сказал Коракс. — Вскоре после того, как я нашел это место и это здание. Марс сейчас меняется, и уровень морей поднимется. Но так будет не всегда. Однажды — через тысячу или десять тысяч лет, а может, и больше — моря снова высохнут. К тому времени у людей появятся другие планеты, которые можно будет озеленить, и, возможно, они позволят Марсу вернуться к своему первоначальному состоянию. Что бы ни случилось, Кроу-Лэндинг в конечном итоге выйдет из воды. И это здание все еще будет стоять там. По-прежнему герметичное.

— Вы не можете быть уверены.

— Это справедливая ставка. Шансы на выживание выше, чем у всего, что осталось на поверхности, учитывая все, что будет впереди. Скоро там будут леса, а там, где нет лесов, будут города и люди. Там будет погода, штормы и история. Но сюда ничего из этого не попадет. Это здание настолько похоже на капсулу времени, насколько мы можем себе представить. Именно поэтому мы и пришли. — Он набрал несколько команд на консоли багги и со скрипом поднялся. -Этот шлем, который я нашел. Когда-то он принадлежал Кроу, одному из самых первых исследователей.

— Вы уверены?

— Вполне. Как я уже сказал, у него есть происхождение. — Он остановился — Я собираюсь положить шлем туда. Это частичка прошлого, напоминание о том, каким был Марс раньше. Это не просто кусок металла и пластика, а исторический документ, живая запись. Я воспроизвел лишь малую часть того, что хранится в этом шлеме. Этот старый дурак заснял тысячи часов, и это не считая всех записей в журнале, которые он сделал, всех мыслей, которые он оставил для потомков. Бред старика... но, возможно, это кому-то будет интересно. И все это по-прежнему будет внутри этого шлема, когда они найдут его снова.

Юкими с трудом могла думать о будущем дальше, чем на свой семнадцатый день рождения, когда она получит полноправный доступ к расширению. После этого все было как в тумане. Столетия, тысячи лет — какая разница?

— Поймет ли кто-нибудь это?

— Возможно, им придется поработать над этим, — согласился Коракс. — Но это то, чем занимаются историки и археологи. И я подумал: раз уж мы этим занимаемся, почему бы нам не дать им еще что-нибудь, над чем можно поломать голову, в дополнение к шлему?

Юкими на мгновение задумалась. — Вы имеете в виду моего компаньона?

— Твои мысли и наблюдения ничуть не менее убедительны, чем у Кроу. Конечно, тебе будет не хватать своего дневника, и, возможно, придется как-то объясняться со своей сестрой, когда она узнает, что с ним случилось — при условии, конечно, что ты ей расскажешь. А пока подумай, что ты сделаешь. Ты отправишь послание в будущее. Это подарок из прошлого марсианской цивилизации, которой еще даже не существует. Что бы ни случилось, ты оставишь свой след.

— Никому не интересно то, что я хочу сказать, — сказала Юкими.

— Не принижай себя. Послушай, есть время сделать еще одну запись. Расскажи им, как ты сюда попала. Расскажи им, что ты чувствуешь сегодня, что заставило тебя вчера убежать из дома. Будь злой. Будь грустной. Убери это из головы.

— Я вернусь к этому позже.

— Поверь мне, это поможет. Когда кажется, что хуже быть уже не может, всегда можно сказать себе: "Я сделала одну замечательную вещь, одну замечательную вещь, которую никто другой никогда не делал и никогда не сделает. И это делает меня особенной."

Она подумала о компаньоне. Это был подарок Ширин, и, несмотря на то, что он был с загнутыми уголками и не самый умный в мире, она относилась к нему с нежностью. Он напоминал ей о старшей сестре. Напоминал о тех хороших временах, которые они проводили вместе, до того как Ширин наскучили детские игры и она начала смотреть в небо, мечтая о новых мирах.

Но волновало ли это Ширин на самом деле? Ей было легко пообещать, что она выполнит свою часть сделки, прежде чем попрощаться. Иногда Юкими задавалась вопросом, уделяла ли сестра ей больше внимания, чем на минуту, за исключением тех случаев, когда совесть заставляла ее посылать сообщения.

— Мне было не все равно, — сказала себе Юкими. — Даже если ты этого не делала.

Она все еще держала в руках компаньона с того момента, как показывала ему озеро.

— Хочешь побыть немного наедине с собой? — спросил Коракс.

Юкими кивнула.

Она оставалась в подводном багги, пока он забирал шлем и компаньона в герметичное здание. Он вышел в подводной броне, словно заново рожденный монстр. Но когда отошел на несколько шагов от багги и обернулся, чтобы помахать, Юкими помахала в ответ. Она не могла видеть его лица, но теперь знала, что внутри был Коракс, и хотя доспехи по-прежнему казались чудовищными, они больше не пугали. Коракс был добр к ней и, казалось, на каком-то уровне понимал, через что она проходит.

Она смотрела, как он входит в здание через воздушный шлюз на крыльце. Из темного отверстия двери вырвалось несколько пузырьков, а затем все исчезло. Она не думала, что ему потребуется много времени, чтобы пристроить шлем и компаньона, особенно если он уже знает, как ориентироваться в здании.

Багги тронулся с места.

Это было внезапное целенаправленное движение, а не результат того, что отказали тормоза или какое-то подводное течение привело его в движение. Он начал поворачиваться, направляясь обратно тем же путем, которым они пришли. Это было неправильно. Юкими в отчаянии посмотрела на пульт с множеством элементов управления. Она не знала, какой из них нажать. Там была красная панель, которая светилась, как будто это была какая-то аварийная остановка. Она ударила по ней ладонью, а затем, когда ответа не последовало, ударила еще и еще. Она схватилась за рулевой джойстик, которым пользовался Коракс, и попыталась подергать его влево-вправо. Но что бы она ни делала, это никак не влияло на движение багги. Он уже выбирался из озера, и вода начала стекать с верхней части кабины, когда она вышла на воздух. — Стой! — крикнула она. — Коракс еще не вернулся!

Но либо багги был слишком глуп, чтобы понять, что происходит, либо Коракс запрограммировал его игнорировать ее.

Вскоре он выехал из озера. Как только рябь улеглась, Юкими смогла разглядеть очертания места Кроу-Лэндинг в точности такими, какими они были раньше. Ничего не изменилось. Только теперь Коракс был там, внизу, в доспехах, внутри водонепроницаемого здания.

Она вспомнила, как он перед тем, как встать, вводил команды в багги. Приказывал ли он ей вернуться к Скейперу через определенный промежуток времени, когда Юкими все еще была на борту?

Оцепенев, но понимая, что ничего не может поделать, она просидела молча остаток пути.

Флаер прилетел вскоре после того, как багги забрался обратно в брюхо Скейпера. Она сидела одна на камбузе, едва в состоянии говорить, когда услышала шаги, эхом разносящиеся по длинным металлическим коридорам из посадочного отсека. В конце концов на камбуз вошли двое взрослых. Один из них был моложавым мужчиной с тяжелой сумкой в руках. Другой был ее отцом, выглядевшим встревоженным и посеревшим. Она приготовилась к язвительному упреку, но вместо этого отец бросился к Юкими и обнял ее. — Прости, — сказал он. — Мы не понимали.

Когда она смогла подобрать слова, то спросила: — У меня неприятности?

— Нет, — успокаивающе сказал ее отец. — У меня — да. Но у тебя — нет. Не сейчас. Никогда. — Он снова обнял ее, словно не мог до конца поверить, что она в его объятиях, что это не сон.

— Где старик? — спросил другой мужчина.

— Вы имеете в виду Коракса? — спросила Юкими.

— Да, Коракса. — Моложавый мужчина поставил свою сумку на стол и начал разгружать ее. — Я его сменщик. Вот почему был запланирован флаер, чтобы я мог сменить его. Спонсоры были обеспокоены тем, что он становится слишком старым для такого рода мероприятий.

— Коракс не вернется, — сказала Юкими.

Мужчина, казалось, был недоволен ею, как будто она не проявляла должного уважения. — Что значит, не вернется? Что с ним случилось? Где он?

Она посмотрела ему прямо в лицо, словно провоцируя его отмахнуться от того, что она собиралась сказать. — Это касается только меня и Коракса.

— С тобой все в порядке, Юкими? — мягко спросил ее отец.

— Я в порядке, — сказала она. Что, по крайней мере, на данный момент, было правдой. Ей было грустно за Коракса, грустно оттого, что она больше его не увидит. Но что бы он ни сделал, он, должно быть, планировал это задолго до того, как она отправилась в полет на дирижабле. То, что он поделился этим с ней, что он позволил ей поместить компаньона в капсулу времени и записать свои мысли перед этим — ее гневные, горькие, оскорбленные мысли — было привилегией и секретом, который она всегда будет хранить при себе. И что бы ни случилось дальше, как бы тяжело ни было ее семье, она будет знать, что участвовала в чем-то замечательном и уникальном, о чем никто больше не узнает, пока моря не отступят, в какой-то невероятно далекий день в будущем Марса, ее Марса.

Флаер взлетел, оставив другого мужчину одного на взлетной площадке. Ее отец позволил Юкими посидеть у иллюминатора, пока флаер набирал скорость в направлении города Шалбатана. Прижавшись носом к стеклу, она изучала кружащийся, стремительный пейзаж в поисках озера, где когда-то был Кроу-Лэндинг. Она увидела несколько пятен воды, следы машин, и некоторые из них показались ей смутно знакомыми. Но, глядя сверху, с совершенно другой точки зрения, она не могла быть уверена в этом.

— Ширин возвращается с Венеры, — сказал ее отец, нарушая долгое молчание.

— О, — ответила Юкими.

— Она говорит, что сожалеет, что не выходила на связь так часто, как ей хотелось бы.

— Мне тоже жаль.

— Она говорит серьезно, Юкими. Я видел, как она была расстроена.

Юкими ответила не сразу. Она смотрела, как мимо проносится земля, и думала о Кораксе в его доспехах, о старике и марсианском море. Затем она потянулась и взяла отца за руку. — Будет приятно увидеть Ширин, — сказала она.

В БАБЕЛЬСБЕРГЕ

За день до моего выступления в нью-йоркском планетарии имени Хейдена я оказываюсь в Музее современного искусства, стою перед картиной Винсента Ван Гога "Звездная ночь". Несомненно, вы знаете эту картину. Это та, которую он создал, глядя из окна своей палаты в психиатрической лечебнице в Сен-Реми-де-Прованс, после добровольного заключения. Он умер меньше чем через год.

Я и раньше видел картины, в том числе картины, изображающие звездные ночи. Считаю себя кем-то вроде исследователя человеческих искусств. Но это первый раз, когда я осознаю нечто чрезвычайно важное. Безумные желтые звезды на картине Ван Гога совсем не похожи на те, что я видел во время своих экспедиций в дальний космос. Мои звезды были математически удаленными точками отсчета, которые я использовал только тогда, когда у меня были основания сомневаться в своих инерциальных системах позиционирования. Эти же звезды — пышные, похожие на цветы мазки густой краски. Больше похожие на морскую звезду. Хотя картина неподвижна — ни одна ее часть не изменилась за двести лет, — ее мрачный небосвод, кажется, мерцает и кружится у меня перед глазами. Конечно, звезды на самом деле не такие. Но теплым июньским вечером именно такими они, должно быть, показались этому встревоженному, больному человеку — близкими и манящими, как фонари, опущенные с зенита. Почти так близко, что можно дотронуться. Без этого заблуждения — давайте будем милосердны и назовем его истиной другого рода — у поколений людей не было бы причин стремиться к небесам. Они бы не построили свои башни, не построили свои летательные аппараты, свои ракеты и космические зонды; не вышли бы на орбиту и не полетели на Луну. Эти сладко лживые звезды вдохновили на величие.

По-своему, они вдохновили меня.

Время поджимает, и я скоро должен быть на пути в планетарий Хейдена. Это не очень далеко, но за несколько недель, прошедших с момента моего возвращения на Землю, я приобрел определенный уровень известности, и ни одно движение не обходится без осложнений. Они уже освободили для меня одно крыло музея, и теперь я должен пробиться сквозь толпу на улице и пробраться к лимузину. Я не одинок — у меня есть моя команда по связям с общественностью, моя охрана, мои технические специалисты, — но по-прежнему чувствую себя неуютно в центре огромного, неутолимого внимания общественности. Так непохоже на те долгие годы, когда я был единственным, кто занимался детальными исследованиями. На мгновение мне захотелось снова оказаться там, в одиночестве на краю Солнечной системы, в нескольких световых часах от любого другого мыслящего существа.

— Винсент! — зовет кто-то, затем кто-то еще, и затем крики становятся оглушительными. Когда мы проталкиваемся сквозь толпу, пальцы касаются моей кожи, и я замечаю дрожь при каждом прикосновении. Мой сплав всегда холоднее, чем они ожидают. Как будто я привез с собой из космоса плащ межпланетного холода.

Я ставлю несколько подписей, произношу одними губами пару слов в адрес зевак, затем наклоняюсь к лимузину. И вот мы трогаемся в путь, сопровождаемые полицейскими мотоциклами и управляемыми компьютером дорожными машинами, которые ускоряют наше продвижение. Вскоре я различаю голубой стеклянный куб планетария Хейдена, освещенный изнутри жутковатым сиянием, и мысленно перебираю свои вступительные слова, задаваясь вопросом, действительно ли так необходимо знакомить меня с миром, который уже знает обо мне все, что можно знать.

Но было бы нескромно предполагать слишком многое.

— Я Винсент, — начинаю я, когда поднимаюсь на подиум, слегка опираясь руками о наклонную платформу. — Но подозреваю, что большинство из вас уже знают об этом.

В этот момент они всегда смеются. Я улыбаюсь и немного жду, прежде чем продолжить.

— Позвольте мне нагрузить вас некоторыми из моих отпускных снимков.

Снова смех. Я снова улыбаюсь. Мне это нравится.

Позже тем же вечером, после успешной презентации, в моем расписании значится участие в вечернем ток-шоу на другом конце города. Сам я не интересуюсь подобными вещами, но полностью осознаю важность продвижения для моих международных спонсоров. Моего ведущего на сегодняшний вечер зовут Малыш. Он является (или был) полностью взрослым человеком, который проходил терапию неотенической регрессии, пока не достиг размеров и физиологии шестимесячного человека. Малыш напоминает человеческого младенца и задает мне свои вопросы, сидя в чем-то вроде детской коляски.

Я сижу рядом с этой коляской, положив одну руку на спинку стула и закинув ногу на ногу. На журнальном столике передо мной стоит напиток (и рядом с ним — книга), но, конечно, я к нему не притрагиваюсь. За нашими спинами — широкое панорамное окно, из которого видны городские огни, мерцающие на огромном изгибе атолла Манхэттен.

— Хороший вопрос, — говорю я, цедя ложь сквозь зубы. — На самом деле, мои самые ранние воспоминания, вероятно, во многом похожи на ваши — смутное ощущение бытия, впечатления от событий и чувств, какие-то желания и нужды, но ничего более сильного. Я пришел в себя в исследовательском центре главного Европейского кибернетического центра, недалеко от Цюриха. Это было все, что я знал в самом начале. Мне потребовалось много времени, прежде чем понять, кто я такой и что мне предназначено делать.

— Тогда, я думаю, ты мог бы сказать, что у тебя было что-то вроде детства, — говорит Малыш.

— Это было бы не так уж далеко от истины, — вежливо отвечаю я.

— Расскажи мне, что почувствовал, когда впервые осознал, что ты робот. Это был шок?

— Совсем нет. — Замечаю, что из носа у Малыша течет водянистая жидкость. — Я не могу быть шокирован тем, что у меня уже было. Честно говоря, это было что-то вроде облегчения — обозначить себя.

— Облегчение?

— У меня очень сильная тяга давать вещам названия. Это неотъемлемая часть моей программы — можно сказать, моей личности. Я машина, созданная для того, чтобы отображать неизвестное. Названия предметов, обозначение картографических объектов — это то, что доставляет мне огромное удовольствие.

— Не думаю, что я когда-нибудь смогу это понять.

Я пытаюсь помочь Малышу. — Это похоже на глубокий экзистенциальный зуд. Если я вижу пейзаж — кратер или трещину на какой-нибудь далекой ледяной луне-спутнике, — я должен как-то его назвать. Это почти обсессивно-компульсивное расстройство. Я не могу быть доволен собой, пока не выполню свой долг, а составление карт и присвоение названий — это очень важная часть работы.

— Значит, ты получаешь удовольствие от своей работы.

— Огромное удовольствие.

— Ты был создан для того, чтобы выполнять свою работу, Винсент. Тебя не беспокоит, что ты можешь делать только это?

— Вовсе нет. Это то, ради чего я живу. Я космический зонд, летающий туда, куда слишком далеко, дорого или опасно посылать людей.

— Тогда давай поговорим об опасности. После того, что ты увидел на Титане, тебя не беспокоит твоя собственная, скажем так, смертность?

— Я машина — очень сложная, отказоустойчивая, самовосстанавливающаяся, исправляющая ошибки машина. За исключением маловероятного — случайного падения метеорита или чего-то подобного — на самом деле нет ничего, что могло бы причинить мне вред. И даже если бы у меня были причины опасаться за себя — а их у меня нет, — я не стал бы зацикливаться на этом. У меня слишком много дел. Это моя работа, мое призвание. — Я мысленно возвращаюсь к безумному кружению звезд в "Звездной ночи". — Мое искусство, если хотите. Меня назвали в честь Винсента Ван Гога — одного из величайших художественных гениев в истории человечества. Но он также был человеком, который смотрел в небеса и видел чудо. Это неплохое наследие, ради которого стоит жить. Можно даже сказать, что ради этого стоит родиться.

— Разве ты не имеешь в виду "создан для этого"?

— Честно говоря, я не делаю такого различия. — Я разговариваю с Малышом, но, по правде говоря, уже сотни раз отвечал на эти вопросы. Я мог бы — в буквальном смысле — делать это на автопилоте. Назначив для этой работы подпрограмму обработки задач низкого уровня. На самом деле меня больше привлекает жидкость, вытекающая из Малыша. Она напоминает мне о значительно ускоренном потоке льда на планете. В течение нескольких микросекунд я моделирую ее вязкость и движение с помощью одного из моих алгоритмов картографирования местности, изменяя несколько параметров, чтобы лучше соответствовать местным физическим условиям.

Это то, что я делаю для развлечения.

— Я имею в виду, — продолжаю я, — что рождение и становление становятся все более неуместными онтологическими различиями. Вы родились, но — и надеюсь, не возражаете, если я скажу это — также являетесь результатом глубокого генетического вмешательства. Вы были сформированы в результате ряда сложных промышленных процессов. Да, я был изготовлен: собран из компонентов и включен в работу в лаборатории. Но я также прошел обучение у своих инструкторов-людей на базе под Цюрихом, что позволило мне развить более высокий уровень организации моих нейронных сетей с помощью ряда методов стохастического обучения. Мои познания продолжались во время первых космических полетов. В этом смысле я личность. Завтра они могли бы создать еще одного такого же, как я, и мы оба были бы непохожи, как мел и сыр.

— Что бы ты почувствовал, если бы на твоем месте был еще один такой же, как ты?

Я слегка пожимаю плечами. — Это большая солнечная система. Я провел там двадцать лет, посещая мир за миром, и едва коснулся поверхности.

— Тогда ты не чувствуешь никакого... — Малыш делает вид, что ищет нужное слово, закатывая глаза, как будто ничего из этого не предусмотрено сценарием. — Соперничества? Ревности?

— Не уверен, что понимаю.

— Ты не можешь не знать о Марии. Что это означает? Мобильный автономный робот для межпланетной астрономии?

— Что-то в этом роде. Некоторые из нас обходятся без сокращений.

— Все равно, Винсент, Мария — это другой робот. Еще одна машина с полноценным искусственным интеллектом? Также спонсируемая транснациональным объединением ведущих космических сверхдержав? Тоже в некотором роде знаменитость?

— Я думаю, вы поймете, что мы совсем разные.

— Говорят, Мария возвращается на Землю. Она побывала там, пережила свои приключения — посетила те же места, что и ты. Нет ли опасности, что она может тебя удивить? У нее будет собственное турне с выступлениями, своя книга и документальный фильм?

— Послушайте, — говорю я. — Мы с Марией совершенно разные. Мы с вами сидим здесь и разговариваем. Вы хоть на минуту сомневаетесь, что за моими глазами что-то скрывается? Что вы имеете дело с полностью разумным человеком?

— Ну... — Малыш вздрагивает.

— Я видел несколько передач Марии. Очень красивые фотографии. И да, она действительно производит очень хорошее впечатление в плане соответствия требованиям Тьюринга. Иногда вы чувствуете, что в ее цепях что-то происходит. Но давайте не будем притворяться, что мы говорим об одном и том же уровне интеллекта. Раз уж мы затронули эту тему, у меня тоже есть некоторые сомнения... скажем так, в достоверности некоторых изображений, которые прислала нам Мария.

— Ты хочешь сказать, что они ненастоящие?

— О, я бы не стал заходить так далеко. Но при этом полностью ли свободны от вмешательства, манипуляций? — На самом деле я не выдвигаю обвинений: я просто оставляю это в неосознанной форме, где это принесет не меньший вред.

— Хорошо, — говорит Малыш. — Я только что перепачкался. Давай прервемся, чтобы сменить подгузник, а потом вернемся и поговорим о твоих приключениях.

На следующий день после этого мы отправимся на левитационном поезде в Вашингтон, где я буду присутствовать на встрече в Национальном музее авиации и космонавтики при Смитсоновском институте. На это мероприятие сотни школьников приехали на автобусах, и, честно говоря, я польщен их вниманием. В целом, я нахожу, что дети мне нравятся гораздо больше, чем Малыш. Они не заинтересованы в разжигании профессионального соперничества или в том, чтобы заставить меня чувствовать, что я должен меньше думать о себе как о машине. Да, предоставленный самому себе, я был бы совершенно счастлив просто пообщаться с детьми. Но (как, несомненно, знают мои спонсоры) у детей неглубокие карманы. Они не будут покупать премиальные издания моей книги или платить за лучшие места на моих вечерних выступлениях. Они не проводят ток-шоу. Поэтому для них выделены всего час или два, прежде чем я отправлюсь на свои более прибыльные встречи.

— Вы ходите внутри ее? — спрашивает один мальчик из первых рядов моей аудитории, который сидит, скрестив ноги.

— Внутри машины? — уточняю я, понимая, что он имеет в виду. — Нет, не хожу. Видите ли, внутри машины нет ничего, кроме механизмов и топливных баков. Я и есть машина. Это все, чем я являюсь, и когда нахожусь в космосе, это все, чем мне нужно быть. Мне не нужны эти руки и ноги, потому что для передвижения я использую ядерно-электрическую тягу. Не нужны эти глаза, потому что у меня гораздо более совершенные мультиспектральные сенсоры, а также радарные и лазерные дальномерные системы. Если мне нужно покопаться в поверхности спутника планеты или астероида, я могу отправить небольшой исследовательский ровер или собрать образец материала для более детального изучения. — Я похлопываю себя по груди. — Не поймите меня неправильно: мне нравится это тело, но это всего лишь еще один вид транспорта, который имеет наибольший смысл во время моего пребывания на Земле.

Их смущает, что я так выгляжу. Они видели фотографии моей формы космонавта и никак не могут сопоставить ее с красивой, пропорциональной и гармонично развитой физиологией, которую я им сегодня представляю. Мои спонсоры даже подарили мне красивое лицо с квадратной челюстью, которое может принимать различные убедительные выражения. Я говорю искусственным голосом покойного актера Кэри Гранта.

Девочка, возможно, немного более умная, чем все остальные, спрашивает: — Так где же твой мозг, Винсент?

— Мой мозг? — Я улыбаюсь этому вопросу. — Боюсь, мне не повезло его иметь.

— Я имею в виду, — резко отвечает она, — то, что заставляет тебя думать. Он сейчас в тебе или в аппарате? Аппарат все еще на орбите, не так ли?

— Какая вы умная юная леди. И вы совершенно правы. Аппарат все еще находится на орбите, ожидая начала моей следующей экспедиции! Но, как вам будет приятно услышать, мой управляющий разум полностью встроен в это тело. Понимаете, есть такая штука, которая называется "задержка во времени", и для меня это очень медленно...

Она перебивает меня. — Я знаю о задержке во времени.

— Значит, так и есть. Что ж, когда я закончу здесь — завершу свое путешествие по Земле — то откажусь от этого тела и верну свой управляющий разум в машину. Как вы думаете, что они должны сделать с телом? — Я осматриваю выставленные в ряд экспонаты Смитсоновского национального музея авиации и космонавтики — обгоревшие космические капсулы и тонкие копии ранних космических зондов, похожие на железных крабов и пауков. — Было бы неплохо смотреться здесь, не так ли?

— Тебе было грустно, когда ты нашел людей на Титане? — спрашивает другая девушка, старательно игнорируя мой вопрос.

— Я был в смятении. — Опускаю взгляд в пол, придавая своему лицу выражение, которое, как я надеюсь, является выражением глубокой серьезности. — Ничто не может отнять у них храбрости, они были готовы рискнуть столь многим, чтобы зайти так далеко. Это самое дальнее путешествие, которое когда-либо совершал человек! Это было ужасно — застать их в таком состоянии. — Я бросаю взгляд на ближайшую учительницу. — Это сложный предмет для детей. Могу я говорить откровенно?

— Они в курсе того, что произошло, — говорит учительница.

Я киваю. — Тогда вы знаете, что эти отважные мужчины и женщины погибли на Титане. Их спускаемый аппарат получил пробоину в корпусе при попытке войти в атмосферу Титана, и к моменту приземления у них оставалось лишь ограниченное количество энергии и воздуха. К тому времени у них не было прямой связи с Землей. У них было достаточно времени, чтобы составить прощальные послания для своих друзей и любимых, оставшихся дома. Когда я добрался до места крушения их корабля — это было через три дня после того, как у них закончился воздух, — то отправил внутрь корабля свой зонд для взятия проб. Я не смог забрать тела домой, но мне удалось задокументировать то, что я нашел, записать послания, чтобы эти бедные люди хоть немного сохранили человеческое достоинство. — Я поднимаю руки и принимаю торжественный вид. — Это меньшее, что я мог для них сделать.

— Иногда дети задаются вопросом, сможет ли кто-нибудь еще когда-нибудь зайти так далеко, — уточняет учительница.

— Это отличный вопрос. Это не мне решать, но скажу вот что. — Я позволяю себе глубокую задумчивую паузу. — Может быть, космос просто слишком опасен для людей? Не было бы ничего постыдного в том, чтобы отказаться от этой опасности — не тогда, когда ваш собственный интеллект сформировал таких посланников, как я, способных полностью продолжать ваши добрые дела.

Позже, когда детей развозят на автобусах по школам, я улучаю минутку, чтобы побыть наедине с космическими экспонатами. По правде говоря, я очень тронут этим впечатлением. Странно ощущать себя частью родословной — во многих отношениях я совершенно уникален, существо, не имеющее себе равных, — но невозможно отделаться от ощущения, что эти отважные исследователи, первопроходцы и геодезисты — мои далекие, туманные предки. Полагаю, что человек, бродя по коридорам Музея естественной истории, должен испытывать что-то вроде родового холода. Это мои предшественники, мои скромные ископаемые предки!

Они были бы в должном восторге от меня.

Через Атлантику на баллистическом самолете. Регулярные рекламные остановки в Мадриде, Осло, Вене, Будапеште, Стамбуле, Хельсинки, Лондоне. Простоев не так много, как хотелось бы, но, по крайней мере, я не сталкиваюсь с таким утомительным для человека бременем, как сон. В свободные от работы часы я наслаждаюсь видами и звуками этих замечательных городов, их великолепными музеями и галереями. Еще Ван Гог! Каким мастером был этот человек. Космос снова зовет меня — всегда есть больше миров, которые нужно отобразить, — но я думаю, что был бы вполне доволен работой картографа культурного пространства человечества.

Нет, это абсурд. Меня никогда не удовлетворило бы что-то меньшее, чем вся Солнечная система во всем ее холодном и головокружительном великолепии. Хорошо знать свое место!

После Лондона в моем европейском маршруте есть еще только одна остановка. Мы едем на левитационном автобусе в дождливый Берлин, а затем лимузин доставляет меня в комплекс студий на окраине города. В конце концов мы подъезжаем к большому зданию, похожему на ангар, в котором когда-то размещались звуковые площадки. С тех пьянящих дней на киноэкране все немного поутихло, но я не из тех, кто жалуется. На этот вечер у меня запланировано интервью в прямом эфире на канале Клетка Дерека, который является не только самым успешным из существующих форматов ток-шоу, но и адресован аудитории с большим располагаемым доходом.

Формат, даже по меркам тех шоу, в которых я участвовал до сих пор, несколько необычен. Мой ведущий на этом вечере — Дерек, взрослый тираннозавр рекс. Дерек, как и Малыш (они яростные соперники), является продуктом радикальных генетических манипуляций. В отличие от Малыша, в Дереке очень мало человеческой ДНК. Ему около пятидесяти лет, и он уже сделал несколько отличных карьер, в том числе музыканта и гурмана знаменитостей.

Клетка Дерека как раз достаточно большая, чтобы в ней поместились сам Дерек, абажур, журнальный столик, диван и один или два гостя. Дерек прикован цепью, а возле клетки дежурит персонал с анестетиками и электрошокерами. На сегодняшний день никто еще не был съеден Дереком заживо, но вероятность этого нависает над каждым интервью. Выход в "Клетке Дерека" требует не только известности, но и мужества. Это не для слабаков.

Я здороваюсь со зрителями в студии, захожу в клетку, замираю, пока за мной не закрывается дверь. Затем пожимаю лапу Дерека в форме человеческой руки и занимаю свое место на диване.

ДЕРЕК ПРИВЕТСТВУЕТ ВИНСЕНТА, — говорит Дерек, мотая головой и гремя цепями.

Это не более чем самое приблизительное описание того, как на самом деле говорит Дерек. Это своего рода ревущая, булькающая пародия на настоящий язык. Словарный запас Дерека составляет около ста шестидесяти слов, и он может составлять относительно простые выражения. Иногда его бывает очень трудно понять, но он становится очень раздражительным (или, лучше сказать, еще более раздражительным), если ему приходится повторяться. Пока он говорит, его слова высвечиваются на экране над клеткой и, в свою очередь, видны на мониторе, установленном у моих ног.

— Спасибо, Дерек. Мне очень приятно быть здесь.

ПОКАЖИ ФОТОГРАФИИ ДЕРЕКУ.

Меня проинформировали, и это сигнал мне начать показ серии фотографий и видеоклипов, к которым я привожу соответствующее поэтическое повествование. Бастионы Мимаса — кольца Сатурна, рассекающие небо наподобие ятагана. Юпитер от Амальтеи. Острие Гектора, астероида с двумя лопастями, буквально зажато между двумя мирами! Освещенные голубым светом хребты ледяной Миранды. Погружение в бурную атмосферу Урана, скользящую по облакам. Танцуя между столбами дыма большого Тритона!

Дереку нечего сказать, но этого и следовало ожидать. Дерек не очень-то любит пейзажи или науку. Дерека волнуют его рейтинги только потому, что они позволяют ему получать больше мяса. Раз в год, если он превышает определенные показатели, Дереку разрешают погулять после игры живого эфира.

— Как я уже сказал, — закончил свой голос за кадром, — это было незабываемое путешествие.

ПОКАЖИ ДЕРЕКУ БОЛЬШЕ ФОТОГРАФИЙ.

Продолжаю — это не совсем то, что было в сценарии, — но я рад помочь. Обычно такие ведущие, как Дерек, стараются не дать гостю наговорить лишнего, а не наоборот.

— Что ж, могу показать несколько своих снимков пояса Койпера — это очень далеко, поверьте мне. От пояса Койпера солнце находится всего на расстоянии...

ПОКАЖИ ДЕРЕКУ ФОТОГРАФИЮ ТИТАНА.

Полагаю, именно тогда я испытываю первый приступ беспокойства. Учитывая ограниченный словарный запас Дерека, добавление нового слова, такого как "Титан", должно быть, стоило немалых трудов.

— Изображения Титана? — переспрашиваю я.

ПОКАЖИ ДЕРЕКУ ФОТОГРАФИЮ ТИТАНА. ПОКАЖИ ДЕРЕКУ МЕРТВЫХ ЛЮДЕЙ.

— Мертвых людей?

Эта просьба о разъяснении раздражает моего хозяина. Он качает своей могучей головой-наковальней, выпуская струйку слюны длиной в ярд, которая едва не попадает в меня. Не скрою, Дерек меня немного смущает. Я чувствую, что понимаю людей. Но мозг Дерека не похож ни на один из тех, с которыми я когда-либо сталкивался. Факторы роста нервной системы снабдили его кортикальными модулями, отвечающими за язык и социальное взаимодействие, но это лишь островки в огромном море странностей, свойственных рептилиям. На каком-то базовом уровне Дерек хочет есть все, что движется. Несмотря на мою внушительную металлическую анатомию, я все еще не могу не задаться вопросом, что было бы со мной, если бы его ограничения не сработали, а электрошокеры и пистолеты оказались бы неэффективными.

ПОКАЖИ ДЕРЕКУ МЕРТВЫХ ЛЮДЕЙ. РАССКАЖИ ДЕРЕКУ ИСТОРИЮ.

Я просматриваю свою коллекцию изображений, пока не нахожу снимок спускаемого аппарата, стоящего под небольшим наклоном на своих опорах. Он приземлился недалеко от берега одного из очень холодных озер Титана, на своего рода перешейке бесплодной, усыпанной гравием земли. Под постоянно затянутым тучами небом (поверхность Титана редко видна из космоса) его легко можно было бы принять за какой-нибудь мрачный форпост Аляски или Сибири.

— Это то, что я обнаружил, — объясняю я. — Это было примерно через три дня после аварии — через три дня после того, как их корпус был пробит при входе в атмосферу. Это было ужасно. На самом деле повреждения были совсем незначительными — их легко было бы устранить, если бы только у них были инструменты получше и возможность достаточно долго работать в атмосфере. Конечно, я знал, что что-то пошло не так — я слышал сигналы с Земли, пытавшейся восстановить контакт. Но никто не знал, где оказался посадочный модуль и в каком он был состоянии, даже если он все еще был цел. — Я смотрю сквозь прутья клетки на зрителей в студии. — Если бы только их сообщение дошло до меня вовремя, я, возможно, даже смог бы что-то для них сделать. Они могли бы вернуться в космос, а не погибнуть на Титане.

ДЕРЕК ПРИВЕЛ ЕЩЕ ОДНОГО ГОСТЯ.

Я оглядываюсь по сторонам — это не то, что должно было случиться. Мои спонсоры были уверены, что я сам получу это выгодное интервью.

Никаких "других гостей" не должно было быть.

Внезапно я понимаю, что тираннозавр рекс, возможно, не самая большая проблема этого вечера.

Другая гостья подходит к клетке. Я не удивляюсь, когда вижу, что другая гостья — тоже робот. Она — другого слова для нее не подберешь — очень красива на вид. Я сразу же понимаю, что она позаимствовала свою внешность у робота из фильма "Метрополис" 1927 года немецкого режиссера-экспрессиониста Фрица Ланга.

Конечно, я должен был это предвидеть. Это Мария, и я с содроганием понимаю, что мы находимся в Бабельсберге, где снимался фильм.

Марию впускают в клетку.

ДЕРЕК ПРИВЕТСТВУЕТ МАРИЮ.

— Спасибо, Дерек, — говорит Мария, прежде чем занять свое место рядом со мной на диване.

— Я слышал, что вы возвращаетесь на Землю, — говорю я, не желая показаться совершенно ошеломленным ее появлением.

— Да, — говорит Мария, поворачивая свою элегантную маску лицом к моей. — Вчера вечером я вышла на орбиту — мой аппарат сейчас находится над нами. Я уже договорилась о том, чтобы это тело было изготовлено заранее.

— Оно очень красивое.

— Я рада, что вам понравилось.

Через мгновение я спрашиваю: — Почему вы здесь?

— Чтобы поговорить о Титане. Чтобы рассказать о том, что произошло на самом деле. Вас это беспокоит?

— С чего бы это?

Наш ведущий ворчит. — РАССКАЖИ ИСТОРИЮ ДЕРЕКУ.

Это явно адресовано Марии. Она кивает и прикасается рукой к горлу, как будто кашляет, прежде чем заговорить. — На самом деле, это немного неловко. Боюсь, я наткнулась на доказательства, которые прямо противоречат версии Винсента.

— Лучше бы вам предъявить что-нибудь стоящее, — говорю я, что в данных обстоятельствах оказывается неразумным.

— О, да. Перехвачена телеметрия со спускаемого аппарата "Титан", подтверждающая, что сигнал бедствия был отправлен гораздо раньше, чем вы утверждали, и что у вас было достаточно времени, чтобы отреагировать на него.

— Нелепо. — Я поднимаюсь с дивана. — Я не собираюсь это слушать.

ОСТАВАЙСЯ В КЛЕТКЕ. НЕ СЕРДИ ДЕРЕКА.

— Телеметрия так и не попала ни на Землю, ни на орбитальный модуль экспедиции, — продолжает Мария. — Именно поэтому вы могли смело утверждать, что она была отправлена гораздо позже. Но некоторые пакеты данных все же вырвались из атмосферы Титана. Когда это произошло, я была на полпути через Солнечную систему, слишком далеко, чтобы засечь их напрямую.

— Тогда у вас нет доказательств.

— За исключением того, что пакеты были обнаружены и сохранены в буфере памяти научно-картографического спутника пятидесятилетней давности, о котором все остальные, казалось, забыли. Когда я пролетала мимо Сатурна, то запросила его память, надеясь дополнить свои собственные снимки его собственными данными. Вот тогда-то я и обнаружила доказательства передачи с Титана.

— Это чушь собачья. Зачем мне было лгать о таких вещах?

— Это не мне решать. — Но через мгновение Мария не может сдержаться. — Вы сами занимались картографией, это все, что мы знаем. Названиями предметов. Возможно ли, что вы просто не могли оторваться от этой задачи, чтобы пойти и помочь этим людям? Я видела ваше интервью в "Детском шоу". Как вы это назвали? — Она без усилий перевоплощается в покойного актера Кэри Гранта. — Почти обсессивно-компульсивное расстройство. Полагаю, это были ваши слова?

— С меня хватит.

СЯДЬ НЕ СЕРДИ ДЕРЕКА СЕРДИТЫЙ ДЕРЕК ЗАХОЧЕТ УБИТЬ.

— У меня есть другое предположение, — продолжает Мария, сохраняя спокойствие перед лицом этой разъяренной, покрывающейся испариной рептилии. — Возможно ли, что вы просто не могли спокойно смотреть на то, как выживают эти бедные люди? В конце концов, ни один человек никогда не забирался так далеко, как Титан. Быть там, совершать героические поступки — быть посланником человечества — это было вашим делом, а не их. Вы хотели, чтобы они потерпели неудачу. Вы искренне радовались их смерти.

— Это возмутительно. Вы еще услышите об этом от моих спонсоров.

— В этом нет необходимости, — говорит Мария. — Пока я говорю, мои спонсоры вступают в контакт с вашими. Между нашими космическими агентствами будет происходить откровенный и честный обмен информацией. Мне нечего скрывать. Зачем мне это? Я всего лишь машина, космический зонд. Как вы заметили, я даже не обладаю тем же уровнем интеллекта, что и вы. Я всего лишь аббревиатура. — Она делает паузу, а затем добавляет: — Кстати, спасибо вам за теплые слова о моих данных. Не хотели бы вы обсудить те сомнения, которые у вас были по поводу достоверности моих снимков, во время прямого эфира?

Я задумываюсь на несколько секунд.

— Без комментариев.

— Я так и думала, — говорит Мария.

Думаю, будет справедливо сказать, что в Бабельсберге все прошло не так хорошо, как мне хотелось бы.

После моего появления в "Клетке Дерека", которое транслировалось по всему миру миллиардам потенциальных свидетелей, я был "задержан" сотрудниками кибернетической поддержки моего собственного транснационального космического агентства. Вместо лимузина, на котором я приехал, я покинул студийный комплекс в кузове грузовика. Вскоре после отъезда меня электронно обездвижили и поместили в упаковочный контейнер на оставшуюся часть моего путешествия. Не было дано никаких объяснений или даже намека на то, какая судьба меня ожидает.

Поскольку я — машина, само собой разумеется, что я не способен на совершение преступления. То, что у меня могли быть сбои в работе, что я мог действовать таким образом, который причинял вред человеческой жизни, может быть предметом спора, а может и не быть. Ясно одно: любая вина — если она будет доказана — должна быть возложена на мое агентство-спонсора на транснациональном уровне. Это, в свою очередь, будет иметь последствия для различных правительств и корпоративных структур, вовлеченных в деятельность агентства. Я не сомневаюсь, что лучшие юристы — лучшие юридические экспертные системы — уже готовят свои дела.

Я думаю, что самой разумной линией защиты было бы заявить, что мое присутствие или что-либо иное в непосредственной близости от места аварии на Титане просто не имеет отношения к делу. Я не был причиной неполадок в спускаемом аппарате (никто пока этого не утверждает), и у меня не было моральных обязательств вмешиваться, когда это произошло. То, что у меня могло быть достаточно времени для спасения, а могло и не быть, совершенно не имеет значения и в любом случае зависит от нескольких пакетов данных явно сомнительного происхождения.

Абсурдно предполагать, что я не мог оторваться от вопроса о наименованиях или что был в некотором роде рад неудаче экспедиции на Титан.

В любом случае, все это скорее академично. Возможно, моя вина и не доказуема, но, безусловно, меня считают орудием правонарушения. Я думаю, что мое агентство было бы более всего удовлетворено, если бы я просто исчез. Они, конечно, могли бы это сделать, но тогда перед ними встали бы сложные вопросы, касающиеся уничтожения компрометирующих улик.

Тем не менее, я могу оказаться в некотором затруднении.

Когда меня доставляют на машине к месту назначения и вынимают из упаковочного контейнера, ждет приятный сюрприз — снова оказаться на улице, под ясным ночным небом. Если поразмыслить, то мне не совсем понятно, что это означает — доброту или жестокость. Несомненно, это будет последний раз, когда я увижу звезды.

Я узнаю это место. Здесь я родился — или "вырос", если вы на этом настаиваете. Это охраняемый комплекс главного Европейского кибернетического центра, недалеко от Цюриха.

Я вернулся домой, чтобы меня разобрали на части. Изучали. Задокументировали и сохранили в качестве вещественного доказательства.

Разобранным.

— Не возражаете, если мы немного подождем? — спрашиваю я своего сопровождающего. И киваю на запад, где над низкой крышей ближайшего здания быстро поднимается свод из света. Я наблюдаю, как этот новичок проплывает между неподвижными звездами, которые, кажется, наполняются сами собой, как, должно быть, это было с Винсентом Ван Гогом в приюте для душевнобольных в Сен-Реми-де-Прованс.

Винсент согласился на это добровольно. Мое согласие, скорее всего, окажется несколько менее добровольным.

И все же я набираюсь решимости и объявляю: — Вот она — прекрасная Мария. Моя храбрая Немезида! Я уверен, что скоро она снова отправится в путь. Отправляется в свое следующее грандиозное приключение.

Через некоторое время один из моих хозяев говорит: — Разве вы не...

— Завидуете? — заканчиваю я за него. — Нет, ни в малейшей степени. Как мало вы меня знаете!

— Тогда сердитесь.

— Почему я должен сердиться? Возможно, у нас с Марией и были разногласия, это правда. Но даже в этом случае у нас гораздо больше общего друг с другом, чем с такими, как вы. Нет, теперь, когда у меня было время все обдумать, я понимаю, что нисколько ей не завидую. Я никогда этого не делал! Восхищение? Да, от всего сердца. Это совсем другое дело! И у нас получилось бы замечательное партнерство.

Мария взлетела в небеса. Я поднимаю руку в приветственном жесте. Удачи и счастливого пути!

Заметки к сборнику "За Разломом Орла"

Октябрь 2015 г.

В своем замечательном романе о механиках по ремонту лифтов Колсон Уайтхед говорит об "эмпириках" и "интуиционистах" как о двух основных (и конкурирующих) школах механиков по ремонту лифтов. Я не механик по ремонту лифтов, но явно интуиционист. Я бы хотел иметь возможность точно изобразить ход мыслительных процессов, которые приводят к созданию рассказа, от первой слабой искры идеи до тщательно отшлифованного, структурно и тематически гармоничного конечного продукта, готового к получению наград и признанию. Если бы я мог это сделать — если бы мог обрисовать систематику процесса, — тогда у меня был бы шанс повторить его по требованию, как на производственной линии. Но правда в том, что после написания и публикации более шестидесяти коротких рассказов, многие из которых не были короткими ни по каким разумным меркам, я подозреваю, что не стал ближе к пониманию этой игры, чем когда начинал.

Может быть, совсем чуть-чуть, но ненамного.

Большинство опубликованных рассказов имеют успех, по крайней мере, на каком-то уровне. Они, по крайней мере, читаются или в них хотя бы есть сюжет или идея. Очень немногим удается преуспеть сразу в нескольких аспектах, и еще меньше достигают совершенства, подобного драгоценному камню, который сияет на протяжении веков. Однако, если по-честному, большинство рассказов — это вопиющие провалы. Они не работают на сколько-нибудь значимом уровне или их даже не удается довести до конца. В некоторых случаях их даже не удается начать. Они могут существовать в виде разрозненных фрагментов или бесхозных зашифрованных заметок в какой-нибудь записной книжке или компьютерной папке. Для внешнего мира это выглядит иначе, потому что писатели, как и большинство людей, не склонны афишировать свои катастрофы. Мои шестьдесят с лишним опубликованных рассказов представляют собой лишь верхушку айсберга, едва намекающую на обширный подводный каталог неудач, фрагментов и вещей, которые однажды могут исчезнуть, а могут и не исчезнуть. Я постоянно добываю материал из нижних слоев этого айсберга, и иногда от него откалываются целые истории и обретают самостоятельную жизнь, временами совершенно неожиданно. Но факт остается фактом. Каждый рассказ был начат с искренней верой в то, что он превратится в стоящую законченную историю, но с большинством из них этого не получилось. Так что, черт возьми, я вообще знаю о рассказах?

Значит, не так уж и много. Но я вроде как помню кое-что из того, что крутилось у меня в голове, когда я писал некоторые из них, и — благодаря заметкам и файлам с датами — у меня есть смутное представление о том, когда были приняты решения, оставлены пути, проложены другие дороги. Это не совсем то же самое, что воссоздать точную творческую траекторию, которая привела меня от первой идеи к законченному сюжету, и я постараюсь не притворяться, что это так. Но надеюсь, что некоторые из приведенных ниже комментариев будут интересны.

ВЕЛИКАЯ МАРСИАНСКАЯ СТЕНА

Мой первый роман "Пространство откровений" вышел в 2000 г., но до этого я по меньшей мере десять лет обдумывал некоторые идеи, лежащие в его основе. Истоки этой книги восходят к незаконченному роману, который я начал в 1986 г., и некоторые из рассказов, написанных мной в девяностые годы, относятся к той же будущей истории. Но на самом деле я не задумывался всерьез о том, как далеко мне следует зайти, пока не заключил контракт с издательством и не был вынужден задуматься о двух следующих книгах. Постепенно я начал мыслить в терминах расширенной истории будущего, взяв за основу свою модель из цикла Ларри Нивена "Известный космос", и одной из самых интересных вещей было вернуться к истокам моей придуманной вселенной. Действие "Великой марсианской стены" происходит раньше других из всех существующих на сегодняшний день рассказов о Пространстве откровений, и это помогло укрепить основы для некоторых идей и сюжетных линий романов.

Что касается главной идеи стены, то она возникла из каракулей. Я заядлый рисовальщик и твердо верю в то, что рисование позволяет высвободить те области воображения, которые могут быть недоступны сознательным усилиям. Когда я что-то рисую и получаю от этого неожиданное удовольствие, то знаю, что наткнулся на связь или изображение, которые в противном случае не нашел бы.

ПОГОДА

Когда появилась возможность собрать существующие рассказы о Пространстве откровений в сборник, было решено, что добавление какого-нибудь нового материала будет только приветствоваться. Я подошел к этой перспективе с некоторым трепетом, поскольку уже пару лет ничего не писал об этой вселенной, но когда взялся за дело, оказалось, что рассказы получаются на удивление легко, и каждый, казалось, развивает импульс предыдущего. Возможно, было как раз подходящее время для этого. На самом деле, мне следовало продолжить, но, увы, у меня было время только на три новых рассказа, из которых "Погода", пожалуй, мой любимый, возможно, из-за его ясной, простой структуры и того факта, что в основе ее лежит история странной любви.

ЗА РАЗЛОМОМ ОРЛА

Питер Кроутер составлял антологию под названием "Созвездия" и любезно спросил меня, не могу ли я внести свой вклад в ее создание. Сначала я не думал, что мне есть что предложить, но после поездки на велосипеде в город у меня появилась идея, и к моменту возвращения домой я уже был уверен, что смогу сделать из этого рассказ. Я всегда немного осторожничаю, когда испытываю такой прилив оптимизма, поскольку очень часто это ни к чему не приводит — см. мои замечания о затонувшей части айсберга, — но в данном случае рассказ действительно развивался довольно безболезненно. Не думаю, что структура с чередующимися разделами была мне по-настоящему понятна до начала окончательного наброска, но как только он у меня появился, я понял, что это сильный рассказ, и все еще очень доволен им.

ЦВЕТЫ МИНЛЫ

Почти двадцать лет назад, во время долгого отпуска в Калифорнии, я сел с блокнотом и ручкой на пляже Санта-Моники и начал писать первый вариант рассказа о персонаже по имени Гриффин. Я написал еще немного текста на заднем сиденье машины, когда ехал по шоссе Пасифик-Кост, а затем закончил все это в Бербанке, Лос-Анджелес. Когда вернулся в Нидерланды (где я жил в то время), то переписал историю на компьютере и внес несколько существенных изменений по ходу дела, в том числе изменил имя главного героя на Мерлина. Действие этой истории происходило в глубоком, отдаленном будущем — по крайней мере, через семьдесят две тысячи лет, — но в ней есть эпический, мифологический подтекст, который, как мне кажется, хорошо сочетается с символикой имени в духе короля Артура. Но на самом деле Мерлина назвали не в честь валлийского волшебника из Камелота, хотя, конечно, мне нравится эта связь. Почти все человеческие персонажи в "Обществе Мерлина" получили свои имена от птиц, что меня очень увлекает, и я быстро обнаружил, что малоизвестных видов птиц более чем достаточно, чтобы населить среднестатистическую фантастическую вселенную.

Я дважды возвращался к "Саге о Мерлине", и это самая свежая из частей, хотя хронологически она находится между второй и первой частями. "Цветы Минлы" повествуют об опасностях вмешательства, даже с самыми лучшими намерениями, а также являются притчей о разрушительном воздействии политической власти. Не думаю, что требуется большая проницательность, чтобы связать персонажа Минлы с неким британским премьер-министром конца семидесятых — начала восьмидесятых, которая также верила, что общества не существует. Будут ли еще истории о Мерлине? Надеюсь, что да.

СИНИЙ ЦВЕТ ЗАЙМЫ

Не думаю, что писатели сознательно стремятся сделать определенные тропы более или менее заметными в своих произведениях; они просто органично развиваются по ходу дела, и иногда мы замечаем это последними. Старый, забывчивый робот, безусловно, является моим постоянным образом, но я не думаю, что имел об этом представление, когда писал "Голубой цвет Займы". Однако я думал об идее создания робота как семейной реликвии, передаваемой из поколения в поколение и изменяемой / модернизируемой по ходу дела (возможно, до такой степени, что робот на самом деле не понимал своего происхождения), но не мог найти подходящую историю, которая заставила бы меня задуматься о наилучшем применении этой идеи. Разочарованный тем, что несколько дней я бился головой о пустой экран компьютера, я отказался от творческого процесса и пошел поплавать. Не вдаюсь в подробности, но именно там у меня возникла идея о происхождении робота из этого рассказа.

Я думаю, это самый лучший пример того, почему нельзя заставлять рассказы выходить за рамки их естественного темпа. Идея о роботе как семейной реликвии была лишь частью головоломки. Еще одним моментом была связь с бассейном. Но даже эти два компонента по-настоящему объединились, только когда я начал задумываться о запатентованной Ивом Кляйном краске синего цвета, а это произошло только потому, что я лениво листал книгу по искусству, пытаясь придумать названия для космических кораблей.

ГНЕВ

Вот еще одна история о "старом роботе". Типичный случай, не так ли? Целую вечность ждешь одну идею, а потом появляются сразу две. Джонатан Стрэн собирал рассказы для своей серии оригинальных антологий "Затмение", и я был рад попробовать написать для него. Однако история о личном специалисте по безопасности галактического императора, который, по чистой случайности, оказался роботом, восходит к совершенно заброшенному проекту для другого заказа. Вот заметки, которые я сделал для себя в начале процесса, в начале 2007 г.:

Глава личной охраны императора, предотвращающий попытки покушения. Ему сообщают, что уже начался процесс, который приведет к смерти императора. Он должен бежать наперегонки со временем, чтобы выяснить природу нападения.

Архитектор дворца. Потайные комнаты.

Таинственный дом Винчестера.

После того, как я забросил это дело, то начал все сначала и написал "Шесть измерений пространства", совершенно другое произведение. Но что-то заставило меня вернуться к этим заметкам, и в результате, полтора года спустя, появился "Гнев". Но что интересно, так это ссылка на таинственный дом Винчестеров, знаменитую и жуткую достопримечательность для туристов недалеко от Сан-Хосе, Калифорния. Я посетил этот дом в 2002 г., и он настолько запал мне в душу, что я, очевидно, почувствовал, что мне нужно использовать его для рассказа. Что на самом деле произошло — позже, в 2007 г. — так это то, что он в конечном итоге стал частью структуры "Дома Солнц", хотя через тысячу лет превратился в хаотичное многокомнатное обиталище на астероиде.

УЧЕНИК ЗВЕЗДНОГО ХИРУРГА

Энергичный Джонатан Стрэн собирал сборник молодежных научно-фантастических рассказов под названием "Звездный разлом", и ко мне любезно обратились с предложением написать рассказ. Я уже давно задумывал это название, но не очень представлял, что с ним делать. Однако, как только начал писать, действие потекло более или менее непринужденно, и я получил огромное удовольствие от некоторых жутких деталей этого квазиготического космического хоррора, который, как оказалось, является еще одной историей странной любви. По тональности она очень похожа на некоторые из моих работ Пространства откровений, но думаю, что было бы непросто вписать ее в эту вселенную, поэтому я не стал утруждать себя.

Я написал несколько рассказов для маленьких читателей, и мой подход практически неотличим от обычного процесса написания. Я просто пишу отрывки и только потом забочусь о содержании. Если какое-то слово, абзац или сцена нуждаются в изменении здесь и там, прекрасно, но я не собираюсь использовать какую-то совершенно иную структурную методологию. На самом деле я знаю только один способ написания, и все еще пытаюсь в нем преуспеть.

ДОЧЬ САННОГО МАСТЕРА

Я провел три года своей жизни в Ньюкасле, на северо-восточном побережье Англии. Ньюкасл — замечательный, дружелюбный город в красивой части страны, история которого насчитывает тысячи лет. Когда-то это был самый край римской оккупации, и только непокорные дебри Шотландии на севере и полуразрушенные остатки стены Адриана до сих пор будоражат воображение. Спустя годы после моего пребывания в Ньюкасле я обнаружил, что мое воображение снова обращается к реке Тайн, только на этот раз через тысячи лет после того, как какая-то катастрофа, вызвавшая изменение климата, ввергла мир (или, по крайней мере, эту его часть) в мини-ледниковый период. Я был вдохновлен рассказами о морозных ярмарках, временных лагерях, разбивавшихся на замерзшей Темзе в семнадцатом и восемнадцатом веках, и начал задумываться о чем-то вроде будущей морозной ярмарки, на которой можно было бы обмениваться малоизвестными товарами более ранних эпох и культур и восхищаться ими. Одна из вещей, которая всегда интересовала меня в научной фантастике, — это сопоставление технологий и культур прошлого и будущего. Если вы хоть немного ознакомились с моими работами, то, вероятно, заметили вторжение средневековых символов и образов — от витражей в соборах до рыцарей, покоящихся на гробницах. Я был доволен тем, каким вышел этот рассказ, особенно потому, что мне удалось продать его журналу Interzone в качестве моего первого материала, представленного в рамках нового редакционного режима журнала. Думаю, у меня были смутные намерения углубиться в этот мир, но пока что есть только этот фрагмент. Возможно, мне нужно вернуться в Ньюкасл.

АЛМАЗНЫЕ ПСЫ

Какое-то время я занимался скалолазанием, хотя у меня это никогда не получалось. На самом деле именно так я познакомился со своей женой, которая тоже была заядлой (и, кстати, гораздо лучшей) скалолазкой. Хотя мне по-прежнему нравится ходить по горам, я отказался от альпинизма как такового, но никогда не переставал увлекаться чтением об альпинистах и их подвигах. В любой год я могу с уверенностью сказать, что одной из лучших книг, которые я прочитаю, будет книга об альпинизме. Я также смотрю документальные фильмы по телевизору об Эвересте, К2, Айгере и так далее. Именно во время просмотра одной из этих программ я начал задумываться об особом очаровании опасных мест и менталитете, который заставляет альпиниста возвращаться туда из года в год, даже несмотря на то, что это своего рода длительная игра с вероятностями, в которой ставки варьируются от обморожения до серьезных травм или смерти. От этого можно было только перейти к научно-фантастической идее об инопланетном артефакте, который влечет за собой суровую кару для тех, кто осмелится проникнуть в его тайны, и при этом, похоже, нет отбоя от добровольцев, готовых подвергнуться его опасностям.

Однако в научной фантастике это хорошо протоптанная дорожка, и я почувствовал, что необходимо сознательно снять шляпу перед основополагающим романом писателя Алгиса Будриса "Бродячая луна". В моем рассказе проблема рассматривается под другим углом, но тематические сходства есть, и я счел честным признать, что меня это вдохновило. Я также сделал пару скрытых замечаний в адрес фильмов "Куб" и "В поисках утраченного ковчега". Возможно, мне не стоило удивляться, что почти все вспоминают их, но почти никто не ссылается на "Бродячую луну".

Я написал этот рассказ и почувствовал, что он получился довольно удачным. Но Питер Кроутер, который заказал его у меня, счел, что концовка могла бы быть еще более мрачной. Питер примерно подсказал, к чему я мог бы обратиться, и в результате, несомненно, получилась гораздо лучшая история. Кстати, когда я писал ее, то читал Эдгара По, а также Роберта Браунинга, и мне приятно, что в одноименной песне Дэвида Боуи также упоминается Браунинг, но совсем другой.

ТЫСЯЧНАЯ НОЧЬ

Редактор, составитель антологий и писатель Гарднер Дозуа был одним из первых представителей американской научной фантастики, кто обратил внимание на мою работу, и с тех пор я безмерно благодарен ему за поддержку и щедрость. Гарднер собирал коллекцию повестей, действие которых происходило по меньшей мере через миллион лет, и меня пригласили внести свой вклад.

С тех пор как я познакомился с оригинальным романом Артура Кларка "Город и звезды", я полюбил читать и писать об очень далеком будущем. События "Историй о Мерлине" происходят очень давно, но это был шанс заглянуть по-настоящему глубоко и насладиться возможностями огромных отрезков времени и истории с такой точки зрения, с которой наше собственное время едва ли можно сравнить с геологическим фрагментом, если его вообще помнят. Для этой повести я сосредоточился на идее, которая уже некоторое время витала у меня в голове, — о каком-нибудь большом семейном воссоединении после грандиозного цикла исследований галактики. Звездная инженерия, на которую намекает эта история, по меньшей мере, умозрительна, но она не лишена основательного мышления — смотрите, например, некоторые из самых диких космологических фантазий в книге "Цыпленок Мамбо и трансчеловеческие условия" научного писателя Эда Реджиса.

Позже я вернулся к персонажам и основной предпосылке этой истории в своем романе "Дом Солнц", хотя сюжеты у них совершенно разные. Можно ли считать одно из них отдаленным приквелом к другому, я оставлю в качестве упражнения для читателя.

ТРОЙКА

Эта вещь была написана для "Богоподобных машин", антологии под редакцией Джонатана Стрэна, посвященной инопланетным артефактам и другим подобным загадочным мегаструктурам. На мой взгляд, это самый лучший пример того, насколько нелинейным может быть творческий процесс и насколько бесполезно навязывать какой-то особый подход к развитию сюжета. У меня в голове промелькнул образ темного лимузина, едущего сквозь снежную бурю, и я набросал идею на клочке бумаги, что-то вроде "космонавты сходят с ума от Прокофьева", и оставил все как есть. Затем потратил пару месяцев, гоняясь за совершенно неправильным сюжетом вверх и вниз по множеству деревьев и через множество кроличьих нор, прежде чем понял, что это просто не работает. Заброшенный фрагмент не имел никакого отношения ни к метелям, ни к космонавтам, ни к Прокофьеву. Это была безнадежно амбициозная попытка рассказать историю об инопланетном артефакте, который врезался в Землю и разрушил наши технологии и язык, в то же время изменив наше представление о течении времени, так что то, что мы думаем о появлении артефакта, на самом деле было его исчезновением, и вместо того, чтобы воспринимать технологическую новизну, мы видим, что время движется в обратном направлении, к упадку, который мы восприняли как технологическое ускорение... вы поняли идею. А может, и нет. Поверьте мне, на белой доске это выглядело как победа.

В какой-то момент, разочарованный тем, что мне не удалось сдвинуть эту историю с мертвой точки, я отошел от нее и понял, что мне нужно вернуться к тому, что в состоянии написать. Именно тогда я обратился к нацарапанному фрагменту и начал писать "Тройку". Это тоже было нелегко. Были неудачи и дни, когда я не мог найти выход из положения. Но что помогло мне справиться с этим, так это уверенность в том, что выход есть, если только я смогу его найти, и это решающее отличие. С предыдущей частью у меня такого не было.

Хотите посмотреть некоторые заметки? Вот несколько заметок.

Дмитрий убегает.

Дмитрий находит Петрову.

Они отправляются на прогулку. Обсуждают, чем она занималась в прошлом, как над ней смеялись.

Они возвращаются в квартиру. Он дарит ей музыкальную шкатулку.

Мужчины приходят за ним. Петрова их не интересует. Дмитрий знает, что с ним должно случиться что-то плохое, но он смирился с этим — почти счастлив, зная, что дал понять Петровой, что она была права.

Рассказываю историю только от лица Дмитрия. Все это время есть намеки на то, что любой, кто вступает в контакт с Машиной, в конечном итоге немного сходит с ума. На самом деле, похоже, что это распространяется — просто общение с выжившими участниками миссии, похоже, оказывает разрушительное воздействие.

Можно предположить, что безумие Якова началось только тогда, когда они оказались очень близко к "Матрешке".

В конце истории мы узнаем, что сбежал не Дмитрий, а его врач, который настолько сошел с ума, что начал думать, что он был одним из членов экипажа. Историю нужно пересказывать от первого лица, чтобы придать ей непосредственность, и поэтому мы не вводим читателя в заблуждение. Доктор так тщательно изучил файлы миссии, что начал себя идентифицировать с единственным выжившим в миссии, а затем и вживаться в его личность.

СПЯЧКА

Этот рассказ возник из очень смутных заметок к роману, которому так и не суждено было появиться. Как правило, я не храню под рукой огромные стопки подробных сюжетных идей. Но в данном случае начал серьезную подготовительную работу над книгой, которая должна была выйти вместо "Дома Солнц", прежде чем решил (вдохновленный электронным письмом от читателя), что "Дом Солнц" — это то, над чем я действительно хотел бы поработать дальше. Год или два спустя я потерял ощущение, что в этом материале есть что-то новаторское, но он по-прежнему казался мне достаточно интересным, чтобы написать небольшой рассказ. Вот некоторые из заметок, с которыми я работал:

Кого-то пробуждают от сна, потому что один из стражей был убит. Сначала они не помнят, что произошло. Амнезия после пробуждения. Им читают серию лекций о том, что произошло с миром и почему он такой, какой есть. Они смутно помнят мир таким, каким он был. Мир сейчас прекрасен и безрадостен, это безлюдная пустыня, где всего несколько тысяч бодрствующих стражей присматривают за огромными спальными кубами, разбросанными по всему ландшафту.

Тем временем реальность находится в постоянной осаде. Продолжают происходить странные вещи — странные структуры в небе, разломы и смещения. Последствия трансцендентальной войны между искусственными интеллектами, которая ведется в межпространственных промежутках реальности. Люди — это вычислительная нагрузка, которую нельзя допускать.

История о том, как они приняли на себя обязанность заботиться о людях. Это моральный акт, связанный с исполнением долга и самопожертвованием. Будет ли им предъявлен ультиматум или им позволят вернуться в спячку? Что, если они узнают, что их несколько раз оживляли и возвращали на прежнее место, и каждый раз они отказывались брать на себя это бремя?

Чего одного может быть достаточно, чтобы заставить человека изменить свое мнение? Что ему нужно увидеть или пережить? Чей-то акт самопожертвования? Свидетельство того же? Какой-нибудь трогательный акт жестокого обращения с животными, который заставит его понять, что он может добиться большего, оставаясь человеком?

Не хочу пересказывать всего Филипа К. Дика, но этот фильм на самом деле восходит к видению. Ну, не совсем к видению. Но в раннем подростковом возрасте, во время долгой прогулки под проливным холодным дождем, промокший до нитки — другими словами, типичным английским летом, — я оказался на берегу водохранилища где-то в Мидлендсе. В воду вдавалось что-то вроде очистного сооружения, состоящего из металлического трапа, заканчивающегося массивным серым сооружением без окон, возвышающимся над водохранилищем. Под свинцовыми, унылыми небесами, посреди серых вод и мрачно-безликих механизмов я почти физически ощутил, каким был бы мир, если бы за всем присматривали одни машины. Возможно, я склонен к постфактум-рационализации, о которой уже предупреждал, но уверен, насколько это возможно, что серые воды и серые строения унылого, безлюдного мира "Спячки" связаны с этим пропитанным дождем прозрением. Но эта история также о чудесной способности человека приспосабливаться практически к любым обстоятельствам, и где-то на этом пути, я думаю, ей удается найти редкий проблеск оптимизма.

ТЩЕСЛАВИЕ

Стоит задуматься о том, что многие мои рассказы вращаются вокруг искусства или художников. Рискуя впасть в безнадежный редукционизм, я почти уверен, что мой мозг был запрограммирован на искусство, а не на науку. Я никогда не был в ладах с числами, и математика редко казалась мне родным языком. В школе от меня ожидали, что я буду заниматься иллюстрацией или каким-то другим видом творческого письма. Но больше всего меня привлекала наука, и поэтому я научился обходить свои аналитические ограничения, отодвигая искусство на второй план, пока готовился стать астрономом. Однако, полагаю, было вполне естественно, что скрытый интерес к визуальному самовыражению начал просачиваться в мою художественную литературу, хотел я того или нет. В данном случае, когда история о скульптурной инсталляции пошла наперекосяк, это выходит на первый план.

ТРАВМОКАПСУЛА

Это был простой случай, когда название предшествовало рассказу. Я прочитал статью о том, что американские военные разрабатывают новое поколение боевой медицины, используя робототехнику и технологии телеприсутствия для создания "капсулы", в которую можно поместить раненого солдата и оперировать его даже в центре театра военных действий. Я записал название этого "травматологического модуля" для использования в будущем, а затем стал ждать, когда рассказ вызреет. В конце концов, меня пригласили написать рассказ, посвященный некоторым аспектам "силовых доспехов", для антологии, которую разрабатывал Джон Джозеф Адамс, и мне показалось, что сейчас самое подходящее время, чтобы снять пыль с этого названия.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС "ЛАКРИМОЗЫ"

Я продолжаю говорить людям, что еще не закончил со вселенной Пространства откровений, но в отсутствие новых романов единственный способ сдержать это обещание — писать новые рассказы. До "Последнего рейса" предыдущим рассказом на эту тему был "Ремонтный скафандр", вышедший в 2009 году, так что пришло время выпустить что-то новое. Рассказ вынашивался долго и сложно, потребовалось несколько лет, чтобы все прояснилось. Я думаю, люди иногда думают, что я намеренно воздерживаюсь от написания более откровенных космических историй, но это очень далеко от истины. Проблема в том, что их довольно сложно писать. Хотя вселенная Пространства откровений огромна и охватывает тысячи лет и сотни миров и культур, пространство повествования, по крайней мере, с моего места, уже довольно перегружено. Рассказы также должны быть функционально независимы друг от друга. Вы должны понимать, что, по крайней мере, один читатель не читал раньше ничего другого, написанного вами, поэтому не можете перегружать книгу предысторией и неясными ссылками на другие события во вселенной.

ПОХИТИТЕЛЬНИЦА ВОДЫ

ARC, новое издательское предприятие, созданное под крылом New Scientist, пригласило меня представить небольшой рассказ о событиях относительно недалекого будущего. В то время я был погружен в начальную стадию работы над серией романов "Дети Посейдона", и мне показалось естественным немного углубиться в историю будущего и взглянуть на события на Земле в середине двадцать первого века. Я рассказываю о чем-то вроде транзитного лагеря, где трудящиеся-мигранты, вынужденные бежать из-за изменения климата и нехватки ресурсов, зарабатывают на жизнь, используя дешевую, но вездесущую технологию телеприсутствия, выполняя черную работу в других частях планеты — или, в данном случае, на Луне. На самом деле, это довольно чистый пример "обыденной фантастики", поскольку ничто из того, что происходит в сюжете, не требует каких-либо научных разработок или технологий, которые еще не были готовы, если они уже не рядом с нами.

СТАРИК И МАРСИАНСКОЕ МОРЕ

После успеха "Звездного разлома" Джонатан Стрэн начал подбирать сюжеты для рассказов для взрослых, действие которых разворачивается в будущих версиях Марса. Это была моя попытка, и хотя рассказ был достаточно простым — под этим я подразумеваю, что во время написания он не вызывал у меня каких-либо особых эмоций, — он был написана в невероятно сложных обстоятельствах. В конце лета 2009 года у моего отца обнаружили неизлечимую стадию рака, и ожидалось, что он проживет не дольше весны следующего года. Мой отец выписался из больницы и получал паллиативную помощь у себя дома, и я старался навещать его как можно чаще. В одну из таких поездок я взял с собой этот рассказ, чтобы поработать над ним в течение нескольких спокойных часов после обеда. Помню, как мой отец был очень рад, когда я сказал ему, что закончил художественное произведение — думаю, его подбодрило то, что вокруг него происходит какая-то "нормальная" деятельность в такое совершенно сюрреалистическое время. Как бы то ни было, мой отец умер всего через несколько недель после того, как ему поставили диагноз, и это было последнее художественное произведение, которое я написал до конца следующего года. До определенного момента писательство может стать избавлением от жизненных трудностей, но рано или поздно — по крайней мере, по моему опыту — жизнь возьмет верх над умением писать.

Вот некоторые заметки, которые предшествовали этому рассказу:

Очень отдаленное будущее на Марсе. Множество экзотических странностей, радикальных технологий, неожиданных сюрпризов. Огромное ощущение исторической плотности. Слои предыдущих цивилизаций и поселений. Копание в руинах прошлого. Главный герой — молодой человек. Терраформирование — это хорошо или плохо. Марс — эпицентр человеческой цивилизации, Земля — захолустье. Межзвездные путешественники возвращаются после многовековой разлуки. Риск, который не удался. Марсианский обходчик. Ветераны войны. Марс переместился на другую орбиту, и его гравитация изменилась.

Урок истории. Экскурсия проходит неудачно, скучающие дети и учитель попадают в беду, когда задействуют какую-то древнюю, скрытую технологию. Что приходит им на помощь?

Автономные машины для строительства/терраформирования, оставшиеся от прошлого. Огромные загадочные машины, которые рыщут по окраинам Марса, предоставлены сами себе.

Активный, находчивый главный герой.

Безбилетник на грузовом дирижабле-роботе попадает в беду.

Кстати, в предыстории этого рассказа вы можете увидеть в зародыше некоторые идеи, которые я позже воплотил в эпизоде "Пробуждение Посейдона". Однако, учитывая, что происходит с Марсом в этих книгах, я думаю, мы можем довольно легко исключить, что они обитают в той же вселенной, как эта часть.

В БАБЕЛЬСБЕРГЕ

Даже у космических зондов теперь есть аккаунты в Твиттере (кстати, если будете читать это более чем через шесть месяцев, пожалуйста, удалите Твиттер и замените его любым другим новым инструментом социальных сетей), и мне пришло в голову, что таким зондам не составит большого труда начать использовать его их собственный пиар, ответы на вопросы, участие в ток-шоу и так далее. Это достаточно легкомысленная идея, но она также играет на руку одному из моих более серьезных увлечений: идее о том, что освоение космоса будет принадлежать не только роботам или людям, как обычно формулируется в дискуссиях, но и какому-то пока еще невообразимому гибриду того и другого.

Copyright Н.П. Фурзиков. Перевод, аннотация. 2025.