— Ты гля! — квакнул, широко разинув рот, Жаб. — Как его обозвали интеллигентом, так он сразу же на "вы" перешел! Склифосовский!
— Зря ты так, — заметил Рыб, — он ведь действительно не виноват...
— А, и ты тоже! — заорал Жаб, — конечно, он тебе аквариум выбил, если б не он, сидеть тебе в банке своей! А я тут!... — его голос прервался, он повернулся к нам спиной, залез в свою миску и накрылся полотенцем.
Рыб уставился на меня своим круглым, ничего не выражающим, в прямом смысле этого слова рыбьим глазом, пошлепал губами, ничего не сказал и плавно опустился на дно. Секунду спустя его голова уже высовывалась из подводной пещерки, а на рыле сияла улыбка. Я легонько постучал лапой по стеклу. Рыб нехотя всплыл.
— Обиделся, — шепнул я, кивая в сторону Жаба. — И, мне кажется, он тебе завидует.
— Он всем завидует, — безмятежно отозвался Рыб, даже не потрудившись понизить голос. — Подуется и перестанет.
— Да, я знаю. Но все-таки где-то, в чем-то он прав — у тебя такой большой аквариум, у меня — подушка бархатная, а он все в миске да в миске...
— Не купите! — донеслось из-под полотенца. — Не продамся! Я не из таковских, как вы, не из продажных! Я правду люблю! Хоть десять аквариумов мне покупайте, хоть сто — я всегда буду правду говорить!
Я подмигнул Рыбу, Рыб подмигнул мне и сказал: — Да и не купит Лада аквариум, у нее денег нет...
— А если у тебя уголок отгородить, насыпать холмик... Травку посадить... Он бы мог иногда поплавать, и на бережке потом посидеть... Вам бы не было тесно?
— Не было... — начал Рыб, но Жаб перебил его, выскакивая из миски:
— Что? В коммуналку хотите меня запереть? Не выйдет! Не желаю! Ты, Кот, если такой умный, сам к нему жить иди, на бережку сидеть! А я не желаю!
— Я не могу, мне вода только для питья требуется, и иногда — для мытья. А вам с Рыбом она для жизни необходима...
— Это ему для жизни, а я обойдусь! — рассвирепел Жаб вконец, — Я не водоплавающее, я земноводное! Хочу жить в миске! — когда Жаб свирепел, он начинал плеваться, и я спрыгнул с подоконника, чтобы на меня не попали капли слюны.
— Вот он так всегда, — сказал Домовушка, входя в кухню. — Наговорит всяких гадостей честным людям, всех огорчит, растревожит... Ну, Жабка, чего ты? Пьяного слушать...
— Что у пьяного на языке — сам же знаешь...
Домовушка расстроено махнул лапкой, перекинулся тараканом и быстренько взбежал по стенке под потолок. Спать.
Сон его был недолог.
Ворон страдал похмельем.
...Мы тихенько сидели в кухне, только время от времени я на цыпочках подходил к двери в кабинет и прислушивался — стоны Ворона перемежались нравоучительными рассуждениями Домовушки о вреде пьянства и непристойности его, Ворона, поведения.
— ...и кто тебе подносил? Кто тебе подносил, я спрашиваю? А, молвить нечего! Потому как али подонки подлизывал, али воровски, украдкою, из чужих чарок винище хлестал. А после люди добрые скажут Ладе: "Это кого ты нам, княжна светлая, в преминистры-то прочишь? Этого вот пьяницу горького, побирушника? Или того еще сквернее — вора?" — и что Ладушке нашей тем добрым людям ответствовать?
Ворон мычал что-то неразборчиво и стонал.
Я на цыпочках возвратился в кухню. Рыб высунул голову из воды:
— Ну, что там?
— Все то же. Один страдает, другой мораль ему читает.
— И правильно делает, — заметил Пес. — Нечего таскаться по кабакам.
Жаб, откинув полотенце, изрек со знанием дела:
— Ничего нет от такой болезни, чем помидорный рассол, особенно когда холодненький. Пробовал я разное, даже эти импортные антипохмельные таблетки — ни фига! А вот рассольчиком запить — это да, это снимает. А еще лучше — похмелиться рюмочкой, и опять человек. Домовушке налить бы ему пятьдесят грамм, а не мурыжить разговорами, и так же птице плохо!
— Вот и хорошо, что плохо, — злорадно произнес Пес. — В другой раз подумает.
— Ни хрена он не подумает, по себе знаю, — огрызнулся Жаб. — Сколько раз мне плохо бывало, сколько раз кричал, что нет, в рот не возьму проклятую, и не посмотрю даже в ее сторону — а как нальют, как запах учую... — Жаб махнул лапой и снова накрылся полотенцем.
Я вернулся в коридор. Лекция о вреде пьянства продолжалась.
— ...опять же с кем ты пил? И где? На честн*м ли пиру, с уважаемыми гостями, добрыми людьми? Голь кабацкая, сарынь кружальная — твои субутыльники, собеседники. Срамота!
Ворон забормотал жалобно нечто неразборчивое.
— И не подумаю! Вдругорядь неповадно будет! — строго сказал Домовушка.
Ворон всхлипнул.
Я приоткрыл дверь и просунул голову в щель. Ворон лежал на полу, растопырив крылья. Вид у него был неважный. Я бы даже сказал, совсем плохой у него был вид, вот-вот прикажет долго жить. Домовушка пристроился на краю стола с вязаньем и болтал ножками в валенках в такт своим словам.
— Домовушечка! — позвал я как можно умильнее, — мы обедать-то будем? И по телевизору кино сейчас будет, "Три мушкетера", с Боярским, включать?
— Включать, включать! — Домовушка спрыгнул со стола и засуетился, собирая рассыпавшиеся клубки. — Ужо я скоренько кашку разогрею...
— Что, нехорошо? — спросил я участливо, когда Домовушка, шаркая валенками, выбежал из кабинета.
— Уйди, Кот, — простонал Ворон, — и без тебя плохо...
— Может, рассольчику? — предложил я.
Глаза Ворона загорелись желтым огнем.
— О, рассол! — воскликнул он со страстью, неожиданной для умирающего создания, — аква вита! Но он не даст. Он хочет уморить меня. Моей смерти хочет это создание больного воображения. Ненавистью он полон и злобою...
Ой, подумал я, кажется, у Ворона что-то не в порядке с мозгами.
— Но я не сдамся! Нет! Я выживу! И буду преминистром!
На кухне Домовушка не раскладывал — расшвыривал кашу по тарелкам, так, что брызги летели во все стороны. На столе стоял бутылек с помидорами.
— Стыд и срам! — завопил он в ответ на мой понимающий взгляд, — еще и лето не кончилось, а мы уж запасы зимние починаем! Откупоривай, что ль... Снеси ему, этому пьяничке... Только Ладе не сказывай...
— Я-то не скажу... — мурлыкнул я, — без меня правдолюбы найдутся...
Пес пробурчал невразумительно что-то вроде: "Ой, хватит!" — но я знал: вернется Лада с работы, правдолюбец этот обо всем ей доложит, обо всем наябедничает. Есть же такие создания!
Ворон встретил меня, как встречают армию-освободительницу после долгой неприятельской неволи. Со сдавленным воплем он припал к бутылю и, не успел я моргнуть глазом, высосал половину рассола, заглатывая целиком попадающиеся ему под клюв мелкие помидорки. Более крупные помидоры лопались, разбрызгивая густой красный сок в разные стороны.
— Избавитель! — оторвавшись, наконец, от бутыля, сказал Ворон, — моя признательность... — он махнул крылом, не в силах продолжать. (Или не имея слов для выражения благодарности — но это вряд ли. Что-что, а говорить он умел)
— А я не уговаривал вовсе, — ответил я честно, — он сам, по собственной инициативе...
Ворон мне не поверил, отнеся небывалую щедрость Домовушки на счет моего облагораживающего влияния. Не думаю, однако, что он был прав. Домовушке, как почти всем нам, была свойственна некоторая непоследовательность слов и поступков — знаете, как это бывает, когда говоришь, и думаешь, и хочешь делать одно, а на практике поступаешь совсем иначе. Обычно мы зарекаемся не делать чего-нибудь дурного — не пить водку, например, или не курить, не ухаживать за женщинами, не давать в долг. Но, бывает, зарекаемся и от хорошего — "Да чтоб я еще кому-нибудь помог! Да никогда в жизни!" — или — "Чтоб я еще хоть раз кого-нибудь пожалел! Да ни за что!" — а потом и помогаем, и жалеем, и терпим отрицательные последствия наших добрых поступков.
Но я отвлекся.
Итак, Ворон немножко подлечился рассолом, отоспался и впал в глубокую меланхолию. Или депрессию, как именовал "по-нашему, по-модному" это состояние Домовушка.
Ворон перестал выходить, простите, вылетать к обеду; к еде, которую Домовушка относил ему в кабинет, почти не притрагивался; не работал, не гулял; — дни и ночи напролет он сидел, нахохлившись, на своей жердочке в кабинете и бормотал что-то себе под нос. Если кто-то входил в кабинет, бормотание прекращалось, и Ворон, ероша перья, ждал с нетерпением, когда же его оставят в одиночестве.
Но я же любопытен, я же не могу чего-то не знать, — и я немножечко подслушивал у двери, благо кошачьи лапы умеют ступать неслышно.
Ничего интересного — все те же жалобы на собственное бессилие, незнание чего-то — чего? — неспособность быть советчиком и наставником Лады и призывы к Бабушке.
Наверное, в каждой, даже самой благополучной семье, бывают такие периоды общего взаимного охлаждения и даже неприятия друг друга. Случайно сорвавшееся резкое слово, минутное раздражение вызывают обиду, а обида влечет за собой желание отомстить и обидеть в ответ — это как потянуть за ниточку незаконченное вязанье: пытаешься спасти, а оно распускается все больше и больше, и вот уже вместо почти готового теплого и красивого носка безобразный ворох спутанных нитей, которые нужно теперь осторожно и бережно размотать и приниматься вязать сначала. Начав обижаться, трудно остановиться, и нужен либо кто-то очень сильный и мудрый внутри семьи, чтобы восстановить утраченные добрые взаимоотношения, либо внешний стимул к, так сказать, единению — угроза здоровью кого-то из членов семьи или благополучию всех.
Трещина, образованная раздраженными словами Лады, становилась все глубже.
Лада по-прежнему дулась, разговаривала со всеми нами, даже с Псом, сквозь зубы, и никакие мои попытки улучшить ее настроение не увенчивались успехом. Я и ластился к ней, и мурлыкал умильно, и пытался развеселить, гоняясь за клубками Домовушкиного вязания или ловя собственный хвост — бесполезно.
Домовушка, после нескольких попыток восстановить согласие и мир в квартире, махнул на все лапкой и, если не смотрел телевизор и не занимался домашней работой, отсиживался под притолокой, перекинувшись тараканом. Наши прежние ночные бдения с беседами, рассказами, чаепитиями, прекратились.
Даже Жаб и Рыб прониклись общим настроением. Жаб, надувшись на весь свет, невежливо накрывался полотенцем — так сказать, поворачивался спиной, — в ответ на любую попытку заговорить с ним, а Рыб сидел в своем гроте, и на рыле его больше не было умиротворенной улыбки довольства жизнью.
Между тем наступила уже осень. Не то дождливое безобразие, которое именуется осенью у северян: дожди, туманы, липкий мокрый снег и прочая слякотная мерзость, — я бывал в Москве в сентябре, я знаю.
Нет, это была наша южная богатая осень, когда дневная, почти летняя жара сменяется к вечеру приятной бодрящей прохладой, когда обесцвеченное летним зноем небо понемногу начинает приобретать глубину и синеву, когда листья на деревьях еще не пожелтели, но пожухшая летом трава вдруг снова становится зеленой под благодетельными каплями случайно пролившегося утреннего дождика, когда на базаре есть все то же, что и летом, но в огромных количествах и по низкой цене, когда вечера становятся все дольше и — как бы это сказать? — прозрачнее, что ли, и воздух в сумерках приобретает особую пьянящую легкость... Люблю осень!
Г Л А В А О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й
п о в е с т в у е т с я о в е л и к о й б и т в е
— ...Я дам вам парабеллум...
О. Бендер
Но и осень не принесла нам ни мира, ни покоя, хотя не то, чтобы замазала, но каким-то образом определила ту самую роковую трещину, образовавшуюся из неразумных слов Лады и безрассудного поступка Ворона. Как-то само собой получилось, что трещина эта поделила обитателей квартиры на несколько групп — Лада и Пес, с его благоговейным к Ладе отношением; Ворон, обиженный и депрессирующий; мы с Домовушкой, как наиболее разумные и трезвомыслящие граждане, но не обладающие, к сожалению, достаточным авторитетом и властью для принятия кардинальных мер; и, наконец, группа нейтралов — Жаб, Рыб и Паук. О чем там думал себе Паук, я — и никто из нас — не имел понятия. Жаб иногда брюзжал, что-де мелкие обидки мешают жить, но, в общем, его образ жизни оставался неизменным — поесть, поспать, поквакать, сокрушаясь, о том, что его, Жаба, никто не любит, и посплетничать с Рыбом. Рыб же стал немного молчаливее и реже улыбался, но по-прежнему часами висел в своем подводном доме-гроте и не очень сокрушался по поводу того, что Лада отбилась от рук.
А Лада действительно отбилась от рук.
С каждым днем она возвращалась с работы все позже, перестала разговаривать с нами на общие темы, ограничиваясь только бытовыми, даже пренебрегала правилами вежливости, то есть не всегда говорила "доброе утро", "спокойной ночи", "спасибо" и "пожалуйста". Ее задержки допоздна очень тревожили Домовушку. Во-первых, как вы помните, Ладе, как находившейся под властью заклятия, нельзя было появляться под открытым небом после захода солнца. А во-вторых, наш Домовушка с его домостроевскими понятиями о нравственности, считал, что девице на выданье заказано гулять по улицам и даже ходить в гости к подружкам, потому как это опасно для ее, девицы, целомудрия. В ответ на его осторожные замечания на эту скользкую тему Лада пренебрежительно отмахивалась лилейной ручкою и на следующий день возвращалась с работы еще позже.
И доигралась — случилась катастрофа.
Что есть катастрофа — любая, от крушения на железной дороге до развода когда-то любивших друг друга супругов, — как не роковое стечение обстоятельств, случившееся в неподходящее время? Кто-то забыл перевести стрелки, а машинист был утомлен и не заметил, или же неблагоприятные погодные условия помешали ему заметить непорядок; ребенок выскочил на дорогу за мячиком, и водитель не справился с управлением автомобилем на скользкой от дождя дороге; Аннушка пролила масло, а Берлиоз был взволнован и встревожен непонятными прорицаниями Воланда; муж, голодный, усталый и злой не вовремя возвратился из командировки... — список можно продолжать до бесконечности. В нашем случае затянувшаяся депрессия Ворона привела к потере им бдительности, отсутствие Бабушки как твердого и разумного руководителя помешало принять своевременно меры к пресечению непорядка и к направлению, то есть наставлению, на путь истинный, а последней каплей, то есть внешним толчком к случившемуся, явился переход на зимнее время, то есть перевод всех часов в государстве на час назад.
Вы смотрите на часы — о, еще только шесть, еще куча времени! — а на самом деле, по солнышку, уже вовсе семь, и уже стемнело, и вам уже не добраться домой засветло. Если вы — обычный смертный, вам на это вообще-то плевать: улицы кое-где освещены, да и темноты вы не так уж и боитесь. А если вы ведьма, то есть, извините, зачарованная княжна? Вам придется принять кое-какие меры. Что Лада и сделала.
