Колос времени

Перекрестившись, Мартина дрожащим голосом пробормотала молитву. Обычных волков она не боялась, но этот не страшился священных слов и не избегал человеческого взгляда. Это значило одно — перед ней не простой зверь, а вилкацис, оборотень в волчьей шкуре. О нем шептались служанки в прядильне, от него старая Берта, трижды сплюнув в ладонь, толченой дубовой корой вычерчивала крест крестов за порогом. Но оборотни боялись солнечного света...

Волк зевнул и улегся на краю склона, положив голову на передние лапы.

Мартина неслышно перевела дыхание. Увидев проход в кустах, она согнулась и поползла между цепляющимися за одежду ветками. Миновав журчащий под настом ручей, тропа потянулась вверх по склону. Встряхнувшись, Мартина выбралась на ровное место и снова побрела по колено в снегу. За дальней полосой деревьев уже виднелась ровная черная гладь озера. Вдоль берега до рыбацких времянок было рукой подать...

...Да и как не поддаться страхам, когда слухи с восточных границ приходили один хуже другого! Говорили, что, несмотря на урожайный год, десятки человек сошли с ума: они бегают по пустошам, прикрываясь лишь волчьими или медвежьими шкурами, и рыча, точно дикие звери; многие из них сбиваются в стаи, по ночам воют на луну, разрывают могилы, поедают трупы. Бешенство охватывало целые деревни, а перед тем, как это случалось, люди видели огромного седого волка с горящими, будто угли, глазами — не иначе, как самого дьявола в зверином обличье...

Приглушенный звук заставил Мартину оглянуться. Волки трусили по оставленной ею борозде. Двигались неторопливо, жадно втягивали морозный воздух. Заметив, что она остановилась, тоже замерли. Потом вожак коротко рыкнул, и стая разом сорвалась на бег, тремя ровными стрелками вспарывая белый наст.

Мартина припустила во весь дух — не к озеру, а к ближайшей роще, в середине которой возвышался старый кряжистый дуб. В канун Иванова дня, который лэтты называли Лиго, сюда приходили крестьяне, плели венки из дубовых веток, разжигали костры, славили древнего бога этих земель. Они верили, что нечистая сила не может приблизиться к священному дереву, и Мартина, хоть и была доброй христианкой, про себя взмолилась ему о помощи.

Услышал он ее или нет, но волки один за другим замедлили бег и, в конце концов, остановились. Что-то за деревьями привлекло их внимание, заставив насторожиться. Вожак первым повернул обратно. Мартина заметила это, только добежав до дуба. Отступавшие волки время от времени замирали, глядя на упущенную добычу, но меж тем отходили все дальше и дальше.

Мартина перевела дыхание, от всей души вознося хвалу создателю, но тут увидела всадника — не двигаясь, он стоял среди заснеженных деревьев и смотрел вслед убегающим волкам. Длинный плащ с бобровым оплечьем скрадывал массивную фигуру, но лицо, затененное поднятой ко лбу ладонью, показалось ей знакомым.

Конь звякнул удилами и фыркнул, выпустив из ноздрей плотное облачко пара. Мужчина повернул голову, встретившись взглядом с Мартиной. Она узнала его и в смущении отпрянула, потом опустила голову и торопливо зашагала к озеру, все еще надеясь, что он примет ее за крестьянку.

Поздно! Бесшумно вынырнув из-за деревьев, всадник преградил ей путь. С минуту он смотрел на нее, хмуря густые брови, потом его лицо разгладилось, и подозрительность сменилась легким удивлением:

— Фрейлейн фон Зегельс?

Подавив невольный вздох, Мартина подняла глаза:

— Господин Хорф...

Внезапно он расхохотался. С деревьев посыпался снег, а над рощицей с заполошным карканьем взметнулась воронья стая. Пристукнув кулаком по седлу, всадник тряхнул головой:

— Барышня фон Зегельс, право же... Вот уж кого не ожидал здесь встретить! — С нарочитым вниманием он оглядел ее суконный чепец, какой носили лэттские крестьянки, и шаль с длинными кистями, сколотую на груди медной сактой, перевел взгляд на облепленный снегом подол серой шерстяной юбки и снова усмехнулся.

Мартина потупилась.

— Я... я... я благодарю Иисуса Христа и его Пречистую Матерь за то, что они послали вас сюда, господин Хорф, — торопливо произнесла она, затягивая края шалей. — Если бы не вы, меня растерзали бы волки...

Хорф перестал улыбаться.

— А, так они шли за вами, — пробормотал он чуть слышно.

— Я...

— С каких пор девица из рода Унгернов так поглупела, что бродит одна по лесу? — резко оборвал ее Хорф. — Или с вами кто-то есть? Отвечайте! Что это вам тут понадобилось?

Девушка гордо вскинула голову.

— Мне не понятен ваш тон, господин рыцарь! Разве лес принадлежат вам? Что-то не припомню, чтобы отец его дарил!

— Вот как? А разве барон, ваш отец, отпускал вас из замка? Нет? — Лошадиная морда толкнула девушку в плечо. — Что вы молчите? Задумали сбежать, как ваша сестрица?

Мартина в смятении отступила.

— Я не сбежала, — выдохнула она.

— Тогда что вы здесь делаете? Не вздумайте мне лгать!

Он надвигался на нее, словно хотел втоптать конем в снег, и девушка вновь ощутила липкий страх, совсем как недавно в овраге под взглядом стоящего над ней хищника. Они и впрямь были похожи, волк и человек... Но даже зверь не внушал ей такой беспомощности и постыдной слабости, от которых ноги точно прирастали к месту.

— Я не понимаю... — Голос дрогнул, но она старалась говорить как можно уверенней: — Кто дал вам право так со мной разговаривать? Не забывайте, что перед вами дочь вашего сюзерена!

Хорф отмахнулся.

— Барон фон Зегельс — не мой сюзерен. Я лишь оказываю ему услуги и лишь до тех пор, пока мне это выгодно. Запомните, фрейлейн, с женщиной ведут себя так, как она того заслуживает...

Он соскочил в снег и подошел совсем близко, не сводя глаз с испуганного лица Мартины.

— Кто же узнает благородную барышню в лэттской девке? Кому в голову придет, что нежная фрейлейн вырядится в лохмотья, чтобы шляться по округе, как черная крестьянка?

"Это не лохмотья", — хотела ответить девушка, но под пристальным взглядом холодных серых глаз не смогла вымолвить ни слова. Хорф склонился еще ниже, его рука скользнула ей за спину, не давая отстраниться.

— Есть ли различие между дамой и служанкой? — Другая рука легла на ее грудь и сдавила, сильно, почти до боли. — Где же оно скрывается? Может, под одеждой?

— Я все расскажу отцу, — прошептала девушка, пытаясь его оттолкнуть.

— Не расскажешь.

Мартина почувствовала его дыхание на своем лице. От страха она едва удержалась на ногах, и при мысли о том, что он может сделать с ней, девушку пронзила дрожь отвращения.

— Клянусь Господом и Пречистой девой, клянусь святым Мартином, моим покровителем, отец обо всем узнает!

Лицо Хорфа перекосила ухмылкой.

— Маленькая святоша, — проворчал он с досадой. Потом его руки разжались, и Мартина, не удержавшись, упала в снег.

Не удостоив ее больше и взглядом, рыцарь вскочил в седло и развернул коня к роще. Мартина поднялась, отряхивая снег с одежды. Ее руки дрожали, лицо горело от пережитого унижения. Слова Хорфа звучали у нее в ушах, и она задыхалась от ненависти и странной тягучей боли, доходящей до самого сердца.

Еле сдерживая подступающие слезы, девушка бегом бросилась к озеру.

Она не видела, как от деревьев неспешно отделилась и выехала навстречу Хорфу высокая фигура в белом орденском плаще. Она казалась до того призрачной, что солнечные лучи как будто проходили сквозь нее, еле очерчивая на снегу бледно-голубую тень. И лишь на плече всадника красный крест с перевернутым вверх мечом выделялись ярко, словно вся жизненная сила рыцаря перешла в них.

— Я искал тебя, Альберт, — негромко произнес всадник. Капюшон скрывал половину его лица, а та, что была открыта, худая и мертвенная, глядела сквозь Хорфа тусклым огоньком глубоко запавшего глаза.

— Зачем?

— Где волк?

— Ушел в лес с другими.

— Bene. Functus officio. Ab hinc dolor dolorem trudit et metus metum.*

— Да будет так.

По застывшему лицу рыцаря пробежала судорога, одинокий глаз яростно сверкнул.

— Deo volente...** — благочестиво проронил он, осеняя лоб крестом. Капюшон сдвинулся, открывая левую щеку с узловатыми полосами букв-шрамов "CL"

* * *

. — Кто это был с тобой сейчас?

Альберт Хорф нахмурился.

— Никто.

— Ты называл ее по-иному. Впрочем, неважно, она не видела нас вместе... Однако же время пришло, Альберт! Возвращайся в замок и жди меня там. С божьей помощью мы исполним то, что должно... — Всадник тронул удила, и светлый силуэт растворился среди деревьев так же внезапно, как и возник.

Хорф беззвучно выругался ему вслед.

* Хорошо. Сделал свое дело (больше не нужен). Отныне скорбь порождается скорбью, и страх страхом.

** Волею Божьей...

* * *

Caput lupinum (волчья голова) — человек вне закона

Со стороны озера заснеженную поляну и хижину на ней скрывали разросшиеся кусты краснотала, от леса — непроходимый бурелом, сквозь который не могли пробраться даже дикие кабаны, коих в этих местах водилось немало. Было время, барон Клаус любил охотиться в этих местах, но и перед хижиной еще виднелась покосившаяся коновязь, а рядом — длинный шест с перекладинами, на которых развешивали битую птицу и разную мелкую дичь. Но все уже обветшало и пришло в негодность, и даже хижина выглядела так, будто достаточно хорошего порыва ветра, чтобы обрушить хлипкие стены.

Настороженно оглядевшись, Мартина подбежала к крыльцу. Расшатанная дверь неохотно поддалась, цепляясь за выступающие половицы. Скользнув в сени, Мартина остановилась, привыкая к темноте, потом внутренняя дверь приоткрылась, выпустив полосу тусклого света.

— Кто там? — испуганно произнес женский голос, и Мартина поспешно шагнула вперед:

— Это я, Лизель.

— Тине?

— Да.

— Матерь Божья, проходи скорей, только тише...

Пригнувшись, девушка вошла в комнату, разделенную плотным холщовым пологом. Элиза, до самых глаз закутанная в меховой плащ, заложила дверь длинным тюком сена. С минуту обе молчали, потом старшая сестра порывисто бросилась на шею младшей, пряча лицо в складках ее шали.

— Тине, Тине...

— Ну что ты, — взволнованно проговорила та, обнимая Элизу и гладя ее растрепавшиеся волосы. — Не плачь, бога ради!

— Нет! — Элиза помотала головой. — Я не плачу. Я так боялась, что ты не придешь. Я жду уже много дней...

Мартина виновато потупилась.

— Я не знала, клянусь... Мы думали, что француз увез тебя в Ревель, чтобы отбыть во Францию морем. Отец даже послал нарочного ревельскому командору, умоляя задержать похитителя...

— Тише, — Элиза прервала сестру, с тревогой прислушиваясь к невнятным звукам за пологом. — Ты не должна так говорить о моем муже.

— Значит, вы женаты, — Мартина прижала ладони к щекам.

— Да. Иначе быть не могло.

— Но ведь о французах говорят всякое. Нравы у них свободные...

Элиза гордо вскинула голову.

— Мой муж не таков! Ты сама поймешь, когда узнаешь его ближе. Он — воплощенное благородство! Его род древнее и знатнее нашего. Можешь не тревожиться понапрасну — твоя сестра не уронила себя этим браком. Сейчас я вознеслась высоко, а стану еще выше!

Мартина обвела взглядом закоптелые стены с торчащими из пазов клочьями сухого мха, выгнутые половицы, по которым сквозняк перекатывал комочки сора, и лишь вздохнула в ответ. Сказать было нечего, и она выложила на стол то, чем была набита ее торба. При виде хлебной ковриги и копченого окорока глаза Элизы радостно вспыхнули, а руки нетерпеливо потянулись к еде. Отломив краюшку, она принялась набивать рот. Сестра молча подала ей деревянную кружку с простоквашей.

— Хвала Пречистой Деве... — еле проглотив кусок, Элиза перевела дыхание и схватилась за окорок.

— Где же твой муж? — спросила Мартина, отводя взгляд, чтобы не выдать мелькнувшей в нем жалости.

— Спит. Ему сейчас не здоровится, он не привычен к нашим морозам. Говорят, в Савойе их не бывает вовсе — там круглый год светит солнце и растет виноград... — Элиза облизала пальцы. — Уф, я уже начала забывать вкус хорошей еды.

— Почему же вы сразу не уехали?

— Деньги, Тине... Не могу же я явиться во Францию пешком, точно нищая побирушк? Конечно, следовало подумать об этом раньше, но я так торопилась, покидая замок...

— Я помню, это был День поминовения усопших. Господин де Мерикур уехал накануне, ты сказалась больной... Когда обыскали замок и не нашли тебя, отец сделался не в себе, грозился и кричал, пока изо рта у него не пошла пена. Он сам отстегал конюха за то, что тот не уследил за лошадьми, а стражникам, что стояли на воротах, велел дать плетей. Нам с тетушкой тоже досталось... — Мартина подавила вздох, отгоняя тяжелые воспоминания. Пожалуй, не стоило говорить Элизе, как их почтенную родственницу хлестали по щекам, точно провинившуюся девчонку, а младшую дочь разъяренный барон за волосы таскал по замковым переходам...

— Отец решил, что я все знала и помогла тебе бежать, — сухо закончила она, разглаживая складки на коленях. — А ведь ты и словом мне не обмолвилась!

Элиза положила голову ей на плечо.

— Прости... Прости, прости. Когда я узнала, что он меня любит, я не могла ему отказать. Разве и ты не поступила бы так ради любви?

— Не знаю, — грустно ответила Мартина. — Такие слова хороши в романах и стихах, там они к месту. Я же люблю тебя, люблю нашего отца... Хотя порой и мне хочется сбежать от него, но я знаю, что никогда не смогла бы причинить ему такое огорчение. Ведь это позор для благородного дома, когда одна из его дочерей... Нет, не буду ничего говорить. Ты и сама все понимаешь, раз ваше дело с господином де Мерикуром завершилось браком. Но как вы собираетесь жить дальше?

— Об этом не беспокойся, — Элиза глянула в сторону — на другой половине дома было тихо. — Мы станем богаты, как никто... Для этого есть верное средство.

Она поднялась и бесшумно скользнула к пологу. Однако зайти не решилась и, постояв рядом, заломила руки и отступила:

— Нет, не могу, Жульен разгневается...

— Почему? — удивилась Мартина.

— Он запретил... — Элиза вернулась к столу и села, но почти сразу вскочила вновь. — Это смешно, ты же моя сестра... Поклянись, Тине, как в день Страшного суда, что никогда и никому не расскажешь о том, что сейчас увидишь!

Мартина рассудительно сказала:

— Если твой муж запрещает, ты не должна ничего показывать.

— Но тебе я верю, как себе! — запальчиво возразила Элиза.

Она отвернула край полога и быстро подхватила стоящий на лавке сверток. Мартина успела рассмотреть полированную крышку с витиеватой латинской надписью, когда сестра открыла шкатулку и показала лежащий внутри камень. Но вместо того, чтобы с любопытством податься вперед, Мартина отшатнулась и охнула — такой болью стрельнуло ей в виски. Не замечая этого, Элиза любовно провела пальцем по гладкой светящейся поверхности.

— Вот, — прошептала она благоговейно, — наше будущее, залог, важнее которого нет ничего на свете.

— Что это? — слабо спросила Мартина.

— Великий магистерий, философский камень.

— Это?.. — Боль утихла, и Мартина широко раскрыла глаза от удивления: — Откуда?