— П-прости, почтенный, Бога ради. Шибко нужно мне у тебя спросить... Такое дело: вина на мне, видно, осталась с прошлой жизни. Проклятым родился. Не знаешь, ли как мне проклятье то искупить да на Путь выйти?

Вздрагивает, как ужаленный. Не то, видно, плету.

— Ты уж прости мое нахальство. Мне говорили, в Веруане только и знают, как человеку Путь свой сыскать...

— Веруана нет. И меня нет. Я не-человек.

— Может, делать надо чего? Молитвы там какие...

— Уходи. Я помочь не могу.

— Что ж, извиняемся...

Вот и поговорили! Как же так? Настоящий веруанец. Уж должен бы знать...

Плетуся прочь, и тут только смекаю, что место то — и впрямь непростое. Чуток там посидел, а уж наяву сны свои видеть стал. Выходит, и я могу с мертвыми разговаривать?

Тау Бесогон

Я торчал у окна своей комнаты, обратив ухо в сад. Там скрежетали ити-витаи, кузины ловили в прудике лягушек. Где-то меж дерев дефилировала любезная сестрица Эру (с грациозностью тяжелого латника). За нею плелся мастер Лаао Тойерун, батин компаньон. Незримый и неслышимый, он все же явно присутствовал, судя по решительности поступи Эру и обрывкам фраз типа: "Простите, Лааора-Инао... Ах, все это ни к чему, вы же знаете..." Сестрица вопила громко, не стесняясь. Наслаждалась возможностью показать, что ей еще есть кому отказывать. Мастер Лаао отвечал тихо и вкрадчиво. Как всегда кроткий, но несгибаемый.

Своим ангельским терпением он наводит на наше семейство грусть и восхищение. Лаао — могуч и стоек. Он определенно задался целью переупрямить Эру и сражается до победного. Поединок сей длится уж который год, и результатов пока никаких. А ведь всяк имевший удовольствие лицезреть мою старшую сестру согласится, что она — сущая уродина. И даже не то чтобы лицом или фигурой не удалась, а вся как таковая нескладная. Здоровенная кобылища, спесивая и вредная, с эдакими армейскими ухватками, да вдобавок еще злобно набожная. Старая девка. Чего наша орясина в течку делает — не знаю, даже любопытно. Может, и бесится. А может, она бесчувственная, как тирийки. (А тирийская кровь у нас точно где-то подмешалась: дядя Ваи покойный оглоблей был, и Эру вот — на голову меня выше.) С парнями сроду не гуляла, хоть никто и не запрещал. Женихов всех распугала. Даже Лаао ей не хорош. А время-то идет.

А вообще, это все Учитель виноват. Официально он приставлен только ко мне, но языком занимался и с Эру, а иной раз, будучи в особом благодушии, рассказывал всякие небылицы нашим девчонкам и даже детишкам прислуги, которые табуном набегали на такое дело. Ребята забавлялись и принимали все за красивую сказку, но у Эру эти байки застряли в мозгах намертво. Стали мы, геры, сразу плохи. Мы — тупые, жизнелюбцы, только бы пожрать-перепихнуться. А ей, значит, духовность подавай. Запрется, бывалоча, в оружейной и давай там какую-нибудь чурку мечом рубать (это коллекционным-то). Мысли, значит, дурные изгоняет. Или молится сутки напролет.

Привыкла, зараза, в доме распоряжаться, когда старшие в отъезде. Вечно всеми командует, расхаживает царицей, прямая как палка, не иначе воображает себя веруанской леди. Хо-хо! Конечно, здорово жить в замке о шести башнях, иметь мужем лорда-доблестного, который обращается к тебе на "вы" и в знак любви возлагает твою ручку себе на чело: "помыслы мои все о вас лишь" (а не оглаживает по заднице, как наши). Ой, как здорово! Да только такую вот кобылищу этот самый распрекрасный лорд возьмет разве что в судомойки. Взял БЫ. Перебили их, доблестных, тупые бездуховные рийцы...

А мастер Лаао, какой из него лорд? Он и не молод, и не красив — куда там, калечный-то! Сутулится, и кисть изуродованную, что отнять хотели, прячет по привычке за спину или меж колен. Но мужик он что надо, хоть и жизнью трепаный. Битая-то посуда два века живет. Спокойный, как мамонт. Все делает так, словно три века в запасе. Никогда не торопится. И ведь все успел. Женатым побыл — овдовел. Повоевал — вернулся. На телеге, правда, под рогожкой. Так и лежал рядом с дядей Ваи — в просмоленный мешок зашитым. Как он, сам доходяга, ухитрился доставить из Рия тело побратима, да еще и заработанные ими деньги, — до сих пор загадка.

Лекарь сказал: кранты. А он: шиш вам, оклемался. Дело свое открыл — удачно тоже. А там и батя из плаванья вернулся (дядьку-то без него хоронили), узнал, как дело было, и сразу предложил Лаао в товарищи взять. И не прогадал. Лаао не только везучий, еще и толковый оказался. Сколько раз в Рий плавали, и в Соттриадан, и к дикарским островам даже (откуда Кошка родом), и еще куда-то к Наэ на рога — и все удачно. Такая фортуна. Батя Лаао доверяет больше, чем родному брату. И все бы хорошо, но — Эру.

Ну, дура, я не могу! Да она молиться на него должна!.. А мастер Лаао — пень упертый. Точно Воин по Пути, таким чем трудней, тем слаще. Измором ее берет. Подарочки, безделушечки, прогулочки, из всякой поездки — гостинчик, а раз или два в год является в дом с цветами-подарками, и повторяется надоевший всем ритуал... Батю это крепко огорчает. Уж он и упрашивал ее, и грозился — без толку. Сватал компаньону одну из племяшек (старшие-то кузины уж на выданье, все — и моложе, и краше, и сговорчивей; две теперь уж просватаны), но — "Нет, я свой выбор сделал". Кремень, угу.

И всегда-расвсегда одна и та же скорбная картина. Спесиво задрав нос, чапает Эру, а за нею виновато плетется мастер Лаао. Сгорбленный, с длинными вислыми усами и мягким взором. Большой, добрый и неотвязно верный.

"Ах, нет-нет, ну вы же понимаете..."

"Ах, простите, я не хотел оскорбить ваши чувства..."

Только с бабами Лаао не везет. Но уж не везет, так не везет!

Размышляя о превратностях судьбы, я устремился было на прогулку, но в дверях был пойман все тем же мастером Лаао. Вид он имел невозмутимый, аки скала.

— Пойдем-ка, парень. Твой отец просил потолковать с тобой насчет нашей поездки.

— Э-э... Обязательно сейчас?

— Обязательно.

Лаао чуть не за шиворот уволок меня в библиотеку (чтоб ты Эру так волокал!) и начал втолковывать мне про всякие формальности, курс нашего ри к рийскому и прочее. Потом вывалил на стол горсть рийских монет — с дыркой посередке и отчеканенным по краю уммовым пламенем — и принялся меня экзаменовать, заставляя делать подсчеты в уме. Увлекшись, он даже перестал прятать калечную руку. Оссподи, думал я, был удалой вояка, а стал занудный деляга... Не хочу таким быть.

Йар Проклятый

Сижу пояс набираю в три ряда. Тут прискакивает Кошка.

— Человек-Неба учиться будет?

— Сгинь, — говорю.

— Человек-Неба сердится? Почему? Пятнистая-Кошка хочет помочь.

— Ты меня, холера, на посмешище выставила.

А она ровно и забыла уж.

— Сердиться не надо. Надо ходить, прыгать, прятаться здесь-там. Учиться надо.

— Ну, чего ты прицепилась ко мне? Кто я те, сват-брат?

— Друг. Камень сказал, Кошка верит.

Э, заладила!

— Чего хоть за камень-то?

Зыркает по сторонам — не подглядывает ли кто? Вытаскивает из пояса голыш обкатанный. Половинка серая, половинка белая. Ровненько, как нарочно разрисовали.

— Кошка спрашивает. Кидает камень. Хозяева камень поворачивают. Как упадет — так и ответ.

— Чего ж, если спрошу — так и скажет, как есть?

— Да! Гадать хорошо! Человек-Неба спросить. Важное спросить.

А на кой неважное-то спрашивать? Беру камень.

Тот чужак, что во сне видел, есть он? Да.

Он живой иль помер? Не, не так: на ребро падает.

Он — мертвец? Нет.

Неспроста сны эти? Да.

Эка!

А Дед жив еще? Да.

Долго еще жить ему? Нет.

Больше года? Нет.

До зимы доживет? Нет.

Руки его ласковые. Сказки диковинные. Курево...

— На, — говорю, — забери его к шуту. И... шла б ты отсюдова. Подумать надо.

Она в лицо мне заглядывает, языком цокает.

— Камень плохое сказал. Кошка понимает, да.

Только отошел от вестей, глядь: Тау. Опять куда-то намылился. Нарядный: сапоги красные, рубаха новая. Вечно у него все напоказ, на рожон.

— Погодь, — окликаю и спрыгиваю к нему.

— А-а, трудяжка. Все молотишь.

— Ты в город? С тобой пойду, ладно?

— Валяй, — соглашается нехотя.

Сам не знаю, зачем увязался.

Идем со двора. На улицах ни души. Только за полдень перевалило, жара. Иду, думаю: надо как-нито в городе обвыкать, мало ли.

Хотя по городу и с закрытыми глазами не заблудишься. Запахи кругом, аж теснятся. Едой особливо, время-то обеденное. На улице, где Тау живет, пахнет влажным садом, смоляным деревом, цветами. А еще вином, запеканкой из курицы и пирогами. Дальше чуешь свининку копченую, виноград, что на солнце вялится, и суп из потрошков, и жаркое. Здесь сыр вонючий и снова вино. Ниже, к морю, — попроще: рыба вареная, рыба жареная, тут каша у хозяйки пригорела, тут и вовсе похлебка из зеленух. Ну, и помоями, не без того.

Амбары большущие. Зерно. Доски. Шерсть. Кожи. Пряности. Железо. Масло для ламп.

Здесь материю красят — аж глаз щипет. Там, видно, лекарь живет. Потом все сильнее — море. Еще деготь. Струганое дерево разное. Рыбный клей. Пенька.

Вот кабак. Пиво. Вино кислое. Колбаса. Хлеб. Копоть. Мужики потные. Нужник — это из подворотни.

И опять — море, море. Соль. Трава водяная. Рыба. Горячие камни.

Тут огнецвет так и пышет. Пахнет собаками, много собак.

— Всё, пришли, — Тау говорит, — Ты тут меня подожди. Мне только отдать кой-чего.

Заходим. Домик такой славный. Цветы кругом. Молодка выходит, чужачка. На хозяйскую кухарку похожа: и волос белый, без седины только, и юбка тоже полосатая. От нее пахнет песьей шерстью, корой красностволки и молоком. Ладная, смазливая. Иначе чего бы Тау перед ней так млеть?

Тау сует ей какие-то бумажки. Мнется, треплет цацки, что на шее носит. Рубаху одергивает. Потом топает назад.

— А эта женщина, — говорю, — она не дочка кухарке вашей?

Он — в хохот.

— Если Улле ей дочка, то я — твоя бабушка. Мароа — Псари, это как князья у них в Тирии. А тетка Анно — крестьянка простая.

— А похожи.

— Ага, мы им тоже все на одно лицо.

— Экие у ней волосы красивые. Как лен беленый.

Тау плечами пожимает:

— Волосы как волосы, не приглядывался. Она меня языку учит, а язык у них такой — башку сломаешь.

А сам мимо глядит. Лукавишь, брат, всё ты разглядел.

Тау Бесогон

Йара все тянуло побродить по берегу, и в итоге мы дотопали аж до Роговой бухты. Купались дотемна. Пока я плавал, в уме слагались строчки, приду, надо будет записать. Настроение было мечтательное. По дороге туда мы хлопнули пивка и на обратной тоже, потом я еще заскочил в "Рыбки" (тютя не пошел, топтался на улице). Так вот, пивусиком я нагрузился как надо, поэтому решил сперва, что померещилось: вроде, мои дружбаны шли навстречу, а потом вдруг резко свернули в сторону.

В условленном месте парней не оказалось. Мы посидели немного на пирсе, не дождались и двинули восвояси.

Уже подходя к дому, я заметил какое-то движение. На углу, возле сукодрева маячило светлое пятно. Завидя нас, оно превратилось в человеческую фигуру и шатнулось навстречу, потирая увесистый кулачино. Хват?

Опа! Да тут вся свора! Балбес, Иуту-Живодер, Шепелявый, еще люди Эльи Задиры. Злющие, рожи перекошены.

— А вот и их милость. С экскортом!

— Как так и надо!

— Доквакалась лягушка!

— Что, не ждал, падло? — это Хват.

— Парни, в чем проблема?

Вид у меня был тупейший, я не знал, что и думать.

Самого Задиры не было, зато на меня в упор смотрел Гром. Мой лучший, вернейший, любимейший друг детства... Он замотал головой, сопя и морщась, как от боли, шумно выдохнул сквозь зубы... И все. И вот от этого — оттого, что он не орал, не бушевал, как обычно — мне сразу стало страшно. Я знаю Грома всю жизнь, видывал его и в приступе самого лютого бешенства, но ТАКИМ — никогда.

— Гром, — шепчу я, — Гром, ты что?

Голова кругом. Просто какой-то бред.

Нас уже теснят к забору. Их шесть или семь рыл, с ножами, с дубинками. И все в общем ясно, непонятно только: за что?

— В чем дело, ну!

Меня начинает трясти. Скулы каменеют, напрягается загривок. Я ни пса не понимаю, но тело знает лучше и успевает собраться. Удар дубинкой откуда-то сбоку, из тени, принимаю на мышцы живота. Задом врезаюсь в Йара.

Но черта с два, я тренированный, я продыхиваюсь, разгибаюсь. Сиплю:

— Беги, дурак...

Удар в челюсть, вскользь. Отплевываюсь, ору:

— Да за что? Че я сделал-то?!

И тут Гром наконец взрывается:

— Ты! Сука! Я ж тебе как брату! А это ты! Ты стражу навел! Да что он тебе сделал? За что ж ты его, гаденыш ты, мразь ты поганая...

В руке у Грома сам-настоящий кистень.

Я вдруг ясно вижу: два трупа. Йар — ничком, нож в спине. И я сам — башка разбита, лицо белое, как сыворотка, словно чужое. Гром плюет в него, и все расходятся. Только мы лежим, каждый в своей темной луже...

Йар Проклятый

Понимаю: прибьют. До смерти прибьют. Уж и первую кровь пустили. И блестят ножи, и щурятся злющие буркалы. И мы — в Кругу, как в том сне. И из него не уйти...

— Нам, по ходу, капец, — как-то странно говорит Тау.

А я говорю:

— Не будет этого.

Чую, как подымается темное со дна. Не сдержать...

Это не я выбрасываю вперед руку. Слышу хруст. Но боль — не мне. Смерть — не мне.

Это не я ловлю взгляд ударившего — ужасом смертным расширяются зрачки...

Смотри на меня.

И ты, с ножом.

И ты.

В глаза. Вот так.

Ты — мой.

Захочу — душу выну.

Захочу — помилую.

Лица бледные, помертвелые от жути... Никто не шелохнется.

Вот так. На меня смотреть.

Вам — боль. Вам — муки страха, отчаяние загнанного зверя.

Вам это любо? Берите назад!

Тишина давит. Мне тесно, мне хочется выйти. Хочется коснуться их, выпить их... Но что-то мешает. И я лишь приказываю:

Вон пошли!

Дергается один, потом другой. Толкают друг друга, валятся, ползут. Потом — бегут.

— А-а-а!!! — дикий вопль вспарывает тишину.

— Наэ вернулся!

Топот по улице — прочь, прочь.

— Наэ!!!

— Он убивает взглядом!

— На-аэ-э!..

Кончилось. ЭТО ушло.

Больно. Рука. Пальцами не шевельнуть.

— Йар! Что у тебя там?

Тау трогает плечо. Кабыть ножом режет.

— Ай!

— Вот Наэ! Я сейчас... Ты потерпи... Ты как?

— Худо...

Он подлезает сбоку, волочет меня, припадая к забору.

Кружится всё. Тошнит.

— Ничего, ничего. Мы сейчас, мы уже рядом.

Свет мелькает. От дома кто-то бежит к нам по стежке.

А в башке будто жесткокрыл бьется и звон стоит. Это та песня. Песня смерти. Они поют для нас.

день восьмой

тетушка Анно

Слава тебе, Господи, во веки веков! Это он, он, мой Гъёлле! Я нашла его. И сразу ведь узнала, но все никак не могла поверить своему счастью. Боялась надеяться. Ведь сколько лет прошло, говорила я себе. Горько плакала я и молилась долгими ночами. Так мечтала увидеть моего мальчика. Хоть на миг, хоть одним глазком. Нет, не заговорить с ним, не сказать, кто я. Только поглядеть.