Амандил провожал его, и, желая ему удачи и доброго пути, вышел с ним к воротам из переплетенных в узоре прутьев, отделяющих дом и сад Князей от главной улицы города Роменны.

— Езжай, если так желает твое сердце, сения, но, заклинаю тебя именем Валар и твоей матери, будь осторожен! Ибо Арминалет и королевский двор — это мир, в котором действуют законы иные, чем те, к которым ты привык и которые считаешь подобающими и естественными. Прямота и доброта воспринимаются там как глупость, и обмануть бесхитростного человека, да еще и Верного, посчитает своим долгом каждый, дабы таким путем преувеличить свое богатство и значимость, а заодно и значимость своего Дома! А если ты посмеешь назвать Мелкора Морготом или Врагом, а Манвэ — Владыкой Запада, так на тебя сразу же донесут, и ты угодишь в темницу, из которой не знаю, сумею ли я тебя вытащить.

— Ты забываешь, отец, что я уже бывал при дворе, — улыбнулся Элендил. Отец, право слово, считает его ребенком.

— Да, бывал, но тогда при дворе еще не было Саурона. И тогда при дворе еще не было Гимилхили, — тихо произнес Князь.

Элендил сжал губы, но ничего не сказал.

— И вот что я скажу тебе напоследок, — с этим Амандил сжал его руку, и только горячность этого пожатия выдала степень волнения и тревоги Князя. — Если ты попадешь в беду... и не сможешь сообщить мне, чтобы я тебе помог.... Тогда добивайся, чтобы твое дело рассматривал лично Король. Не какой-то советник, ни Стражи, ни в коем случае не Наследница, а только сам Ар-Фаразон.

И видя, что его слова сильно удивили сына, Князь пояснил свою мысль.

— Видишь ли, я хорошо знаю Ар-Фаразона, и знаю давно. У него много недостатков, но он рыцарь и порядочный человек. Он никогда не сделает подлость, не станет расставлять кому-то ловушки или вымещать злобу, к примеру, на детях или жене своего врага. В нем живо еще понятие о честности — правда, весьма особой, но все же честности. Его первый порыв, пока его не остудили Гимилхиль или Саурон, это, как правило, честный порыв. Поэтому-то попасть к нему все труднее и труднее, а добиться, чтобы он поговорил с тобой наедине — почти невозможно...

— А Королева? Почему ты не слова не сказал о ней?

Амандил вздохнул.

— Она — несчастный человек, отчаявшийся и полный горечи. От нее вряд ли стоит ждать мудрого совета или помощи. На дела она не влияет, и к ее словам вряд ли кто-нибудь станет прислушиваться. Жаль, как жаль... Я ведь помню ее молодой, и тогда она была полна блеска и огня, воистину самая красивая из нуменорских принцесс! Она тогда очень напоминала Фаразона, своего родича, но только весь ее жар вылился в одно — в слепую безумную любовь к нему. Воистину, может быть, что так в ней проявилось Искажение Мелкора, затронувшее всех на этом Острове, кроме одного только тебя, сения... Но Судьба безжалостна, и за зло она карает, отрезая самое дорогое, и заставляя кровавыми слезами платить за каждый миг отступления от правды. Я на себе прознал это, прознала это и Королева Ар-Зимрафель. Ее любовь к столь близкому родичу была искажением и злом, и блага она ей не принесла, совсем нет! Ради Фаразона она пошла против отца, против бабки, против всех законов и обычаев, в которых она росла, и что получила она взамен! Отвержение и презрение, и удел забытой и брошенной! Ар-Фаразон совсем ее не любит и никогда не любил. Он одно время был увлечен ею, как увлекался тысячами женщин, но потом она прискучила ему, и весьма быстро — за одно неполное лето! А она влюбилась в него всем сердцем, несчастная, и видя, что навсегда теряет его, использовала то единственное, что было у нее, то, что отличало ее от других, то, что могло привлечь его — свое право на корону Нуменора! Брак с нею делал его Королем, и она предложила ему брачный союз, а от такого куска, как корона, он не мог отказаться... Гимилхад тоже всячески побуждал его к такому пути, и он обручился с нею — скрепя сердце, потому что уже тогда она начала тяготить его, и тяготила с каждым днем все сильнее, и под конец он даже не давал себе труда это скрывать, а она все равно смотрела на него полными любви глазами! Ты знаешь, после одной провинности, в которой она, строго говоря, была и невиновна, но которая была преступлением в его глазах, она на коленях ползла за ним по коридорам Дворца, она, Наследница Короля, и целовала его сапоги, а он пинком отшвырнул ее, и тогда она перерезала себе вены кинжалом... Это страшно, сения, очень страшно. Такая любовь — не благословление, а проклятие. Как велика власть Моргота, что даже любовь он научился превращать в нечто, искажающее и ломающее души! Когда я думаю, что подобное может случиться, к примеру, с тобой, сердце мое разрывается и я готов на все... Погоди, не хмурься! Я очень тревожусь за тебя и поэтому сам не знаю, что говорю. Мне сильно не нравится, что ты оказался связанным с Гимилхилью — пусть мимолетно, пусть по ее прихоти! Ибо Гимилхиль из тех людей, от которых надо бежать, едва завидев — так говорит мне сердце, а оно редко, очень редко ошибалось, будь повернуто к добру или ко злу. Я боюсь ее, сения, ибо вижу в ней великое зло, и тут же говорю себе, что никто не потерян для Эру, даже Моргот, и никого нельзя бесповоротно осуждать... а потом снова встречаюсь с Гимилхиль, и она смотрит на меня с превосходством и презрением, будто достигла чего-то, неведомого мне, и противодействует мне везде, где может... и я иной раз говорю с Королем, говорю долго, и он соглашается со мной, а она стоит рядом, и он оборачивается к ней, а она говорит: "Простите, ваше величество, мой господин, но Князь Арбазан не прав!", и он всегда верит ей, и одной фразой она перечеркивает все мои речи... Почти никогда она не оставляет меня с Королем наедине, и я знаю, что бы я не сделал и не сказал, ответом мне всегда будут взмах ресниц и слова: "Простите, ваше величество, мой господин, но Князь Арбазан не прав!"

— Отец, — тихо произнес Элендил. — Мне больно.

Амандил, так же стискивающий руку сына, и все сильнее и сильнее, тут же разжал пальцы.

— Прости меня, — проговорил он.

Элендил посмотрел в лицо отца, и увиденное заставило его сказать:

— Я не останусь в Арминалете больше, чем требует вежливость.

— Да будет так, Воронвэ, — улыбнулся Амандил. Улыбка вышла какой-то кривой.

Он тогда уже догадывался, что его сын не сдержит слово.

Халлакар влетел в покои Гимилхили, как вихрь, и сразу же плюхнулся в кресло, вытянув ноги.

— Ты позволишь, моя принцесса? — спросил он, поднимая на нее глаза.

Гимилхиль засмеялась. Когда Халлакар вот так смотрел на нее, она ни в чем не могла ему отказать.

— Я так жрать хочу, что хоть быка съем!

— Есть мясо — это очень дурно, мой Халлакар. Может, послать за омлетом и взбитыми сливками?

Теперь засмеялся он.

Она всегда нравилась ему, с того мига, как их познакомили, трехлетнюю девочку и семилетнего мальчишку, дочь Короля и сына королевской любовницы. Тогда первое, что она сделала, это ударила его ногой по коленке и вцепилась ему в волосы. Он не растерялся и с размаху заехал ей в глаз. Их едва растащили, а потом привели к Королю. И там каждый говорил, что это он начал драку, а другой только отвечал, и невозможно было добиться, кто же в действительности виноват. Халлакар хромал на одну ногу, а у Гимилхили правый глаз заплыл одним большим синяком, но она просила отца не наказывать Халлакара. Поэтому Ар-Фаразон отпустил их, и тогда, по выходе из королевских покоев, Халлакар полез в карман и протянул Гимилхили конфету наполовину без обертки, и эта конфета положила начало их дружбе. Потом были совместные игры, швыряние камнями, скачки, стрельба из лука, драки с другими детьми и первые для нее и от этого самые сладкие поцелуи с ним. Дальше поцелуев дело не пошло, а почему — она сама не могла сказать. Он хотел, это было несомненно, и уговаривал ее, как мог, но она всегда его останавливала — из чувства странного противоречия, а быть может, из желания видеть муку в его лазурных глазах, самых красивых глазах из всех, которые ей доводилось встречать. Кроме этой муки во взоре он не являл ей ничего, но она знала — он по-прежнему хочет ее, хочет куда глубже и сильнее, чем просто как одну из любовниц. Это необыкновенно грело и заставляло отталкивать одновременно — ведь чем больше ждешь, тем сильнее жаждешь, это всем известно. Но, смотря на него, ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не поцеловать его, и в таком напряжении воли тоже была своя прелесть. Чем больше ждешь, тем сильнее жаждешь.

Им принесли еду, и Халлакар тут же принялся за нее, положив на хлеб аж три тонких ломтика вяленного мяса и обильно запивая это горьким черным напитком из Харада, называемом кавой. Принцесса положила себе немного клубники, и разница между их тарелками была столь заметна, что Халлакар заметил:

— Ты ешь, как птичка, Ги!

— Ничего, ты отлично съешь тут все за меня, Хэлли! Такое чувство, что ты дома не завтракал!

— Так я и не завтракал. Я вообще со вчерашнего обеда ничего не ел.

— Вот как? В доме Князей Хианустара наступил голод?

— Да я вообще-то не оттуда.

— О, так вы под забором спали?

— Почти, моя принцесса. На чердаке. О, тут целая история!

— Что такое, мой Халлакар?

Он дожевал последний кусок и начал.

— Видите ли, после того, как вы себя так отвратительно повели, там, на прогулке, мне просто необходимо было утешение и отдых, за которым я и поехал к Кидарин, моей новой знакомой.

— Что за Кидарин, друг мой?

— Как, я вам не рассказал? Про Кидарин фон-Тильд?

— Это родственница Главного Стража Арминалета?

— Родная дочь, сударыня. Я познакомился с ней на улице. Я ехал по улице и вдруг смотрю — впереди идет такая миленькая девица с какой-то старой крысой. Я, естественно, поехал за ними.

...

(с) Ева Гиммлер

(1) По нашему счету это около 40 лет.

(2) По нуменорским законам, обрезание волос для женщин, как и касание меча женщиной для мужчины, было знаком величайшего позора и бесчестья и применялось только к тем, кто совершил что-то, пятнающее герб и кровь. Так, женщина благородной крови могла коснуться меча мужчины-рыцаря, если он подозревался в совершении не преступлений, но мерзких деяний — сдачи в плен, ростовщичества, мужеложства, трусости, свадьбы с дикаркой или эльфийкой и т.д. Такой рыцарь становился изгоем, его нигде не принимали, на войну за него ходил его сын или ближайший родич, вести с ним дела становилось невозможным. Для женщины обрезание волос допускалось за развратное поведение. Все шлюхи Арминалета ходили с обрезанными волосами, и, приказывая Регане обрезать косы, Гимилхиль ставит ее в один ряд с уличными потаскухами. Женщина благородной крови со стриженными волосами теряла права своей крови, ее можно было ударить и обругать практически безнаказанно, ее могли закидать камнями и выгнать на улицу умирать от голода из любого дома. Обрезание волос для Реганы означало ее немедленное удаление от двора и в лучшем случае — приют в каком-нибудь веселом доме.