Волчья дева

Пролог

Ненависть была вещественна.

У ненависти был запах — запах мокрой пробуждающейся земли, запах весенней грязи, смешанной с водой и звенящими в глубине соками, питающими травы и деревья и рвущимися сейчас наверх. У ненависти был вкус — солоноватый вкус крови из пережатого горла, вкус жемчужно-белой шерсти, забившей рот и нос подобного человеческому тела. У ненависти был голос — высокий, переливчатый, как соловьиная трель, нежный, но сейчас звенящий от гнева, негромкий, но делающий неслышимыми звуки идущего неподалеку боя. У ненависти была одежда — мужская одежда, великоватые штаны, заправленные в кожаные сапоги до колен, рубашка явно с чужого плеча, богато отделанная по краям серебряной тесьмой, собранная на поясе и на руках в складки, удерживаемая пряжками на плечах, выше локтей и запястьях, с двумя пряжками по бокам на поясе и проглядывающим в прорезях нижним белым платьем и тяжелый черный как ночь свитый из волос плащ из восьми клиньев со сброшенным с головы капюшоном. У ненависти была кожа — светлая и нежная. У ненависти были глаза — живое серебро. У ненависти были волосы — черные, короткие, будто недавно остриженные в знак скорби или рабского положения, едва начинающие отрастать, не прикрывающие шею, прядями спадающие на лоб, заложенные за приостренные ушки. У ненависти была сила — и его сила уходила в ее силу, как в ничто, как стрела в воду. У ненависти был язык — Сумеречное Наречие Синдар Белерианда.

У ненависти было имя — Лютиэн.

Та, что смогла одолеть его. Единственная, кто это смог.

— Если не хочешь, чтобы твой обнаженный дух был заперт в самую жалкую из оболочек и приполз к Морготу слизняком на брюхе, отдай сейчас же мне власть над Островом! — сказала она, и слова эти навечно поселились в его сознании, упали каменными глыбами, взметнув, как тяжкий ил, гнев и невиданную, неудержимую ненависть. До этого он думал о ней, о том, какова она, ненависть, но не разу не испытывал ее на деле, и в этом даже превосходил Мелкора, чей разум мог быть затуманен ею и из-за чего могли последовать не вполне правильные и обдуманные поступки. Он думал о ненависти, и рисовал в своем сознании ее образ, как образ всех вещей и чувств мира — но только теперь понял, что ошибался и что-то, о чем он мыслил, это не ненависть.

Потому что ненависть — это Лютиэн Тинувиэль.

В тот миг он впервые пожалел о том, что у него нет силы Мелкора, какой она была на началах Творения, чтобы одним ударом разбить оболочку земли и выплеснуть наружу ее огонь, разрушивший бы крепость, землю, траву и небо, убивший бы Эльфов, Людей, Орков и волков, сжегший бы его собственное тело, но испепеливший бы и ее. Как желал он, чтобы небо обрушилось бы, а плоть земли взметнулась вверх, чтобы Тот, Кого Нет, ударил здесь и рассек твердь, и сгинуло бы все, что видело его поражение и позор, и они с ней рухнули в одну бездну, и ее предсмертный крик бился бы музыкой в его ушах! Но такого не случилось, и все осталось, как было, и она тоже.

Лютиэн. Эльфийка.

Подумать только, его победила одна из тех жалких тварей, чья жизнь неразрывно связана с плотью и которые были для него и его бесконечного бытия подобны букашкам!

— Бери, — сказал он, перебрасывая на нее ту связь, которая сплела воедино его волю и замок Аст-Алхор: от первого воина до последнего кирпича. "Бери" — одно короткое слово, но для него оно значило больше, чем вся Музыка Айнур. "Бери" значило поражение. "Бери" значило унижение. Если бы он мог, то откусил бы себе язык, чтобы ничего не сказать.

Но Хуан сжимал ему горло, и он не мог пошевелиться.

Лютиэн вскрикнула, рухнула на колени, но власть над замком удержала.

Тогда он понял, почему Эрухин плачут.

Все сущее для него выцвело, поблекло, источилось — яркой и настоящей осталась только маленькая эльфийская женщина, тело которой в другом обличье он мог бы смять и раздавить одним ударом кулака. И он смотрел на нее, смотрел, не отрываясь, чтобы запомнить все — прядку черных волос на щеке, короткий вскрик, с которым она приняла в себя сосредоточение замка, сложенные на груди руки, широко раскрытые глаза. Он все запомнил, и будет помнить вечно — он просто не умел забывать. Он, кого сам Мелкор со смехом называл самым совершенным умом Арды.

Побежденный подстилкой Смертного, чьи обглоданные кости гнили в его замке. Его бывшем замке.

Ненависть велела ему встать. Ненависть велела ему собрать остатки сил, сменить тело на более пригодное для бегства и улетать отсюда прочь. Ненависть велела ему спастись, сохранить себя для будущих времен. Он подчинился, хотя оставлять Лютиэн ему было почти больно. "Но ты еще увидишь ее" шепнула ему ненависть "ты отомстишь ей". Ради мести он улетел, но, поднявшись в воздух и отыскав взглядом эльфийку, смотрел на нее, пока мог.

Несколько мгновений, равных векам.

Ненависть приняла его. Она помогла ему встать, воспрянуть, собрать по крупицам силу, нарастить новую плоть. Она заставляла спать его тело, заставляла его искать для тела пищу, пела и плясала для него, как для возлюбленного, качала его, как мать — дитя. В сущности, он мог только догадываться, так ли это — у него не было матери или возлюбленной, он не нуждался в них.

У него была теперь Лютиэн Тинувиэль.

Будь он Эрухин, он, едва только отрастив пальцы, создал бы десятки ее изображений — на бумаге, из глины, мрамора, фарфора, спящей, поющей, танцующей, плачущей, одетой как мальчишка и в королевских платьях, закутанной в плащ и обнаженной, стоящей у трона своего отца и прикованной к стене темницы. Но он не нуждался в этом. Его память была лучшим нетленным холстом, и Лютиэн была увековечена в ней. Она была с ним постоянно, даже когда тело его спало — дух его не спал, не нуждался в сне или забвении, не мог прекратить мыслить и осознавать. Он думал о ней и о том, что он сделает с ней.

Едва окрепла его воля и сила, как мысль его устремилась к ней, поползла по Белерианду, как змея, ища ее след в воде и воздухе, в небесах и на земле. По раскаленной чаше Анфауглита, по крутым отрогам Эред Вэтрин, по серым землям Митрима и Хитлума, по горам и соснам Дортониона полз его взор, ища в тусклом сумраке мира единственную яркую звездочку — Лютиэн, и, не находя ее, стремился дальше на юг, обрушиваясь в пропасти Эред Горгор, беспрепятственно проходя через тенета порождений Унголиант — пока не наткнулся на преграду, незримую стену, мягкую, но неодолимую, сплошной завесой скрывающую от него все земли юга, и в эту стену упирались все его мысли о Лютиэн.

Мелиан. Мелиан мешала ему, Мелиан своей силой защищала, скрывала Лютиэн от его ока, и он обрушился на Мелиан и на стену, сотканную Мелиан над Лютиэн, всей своей злобой, всей своей яростью от понесенного поражения, всей своей ненавистью, и от схватки их воль и вызванного этим возмущения сил содрогнулись и завыли от ужаса небо, леса и горы, и камни обрушились в Нан Дунгортэб.

... Оставь ее, упырь. Она не в твоей власти.

... Власти? Что ты можешь знать о власти и о том, как далеко она простирается? Как можешь ты видеть мои пределы, ты, которая умалилась из-за жалкого куска плоти, которого зовешь мужем? Все в Арде медленно идет к нам с Мелкором, и сама Арда вот-вот падет в нашу ладонь, как созревшее яблоко. А разве твоя дочь — не дитя Арды?

...Жалка твоя ненависть, Тху, и смешна твоя гордыня. Мудрецом ты зовешь себя, но на деле ты — глупее новорожденного. Власть твоя — пустой звук, лист, улетающий с ветки при малейшем ветерке. Она есть только в твоем сознании, больном и извращенном, как и твои дела. Дети же Единого свободны, и Лютиэн свободна. Ты ничего не сделаешь ей.

... Но почему же тогда ты защищаешь ее, мудрая Мелиан? Почему ты хранишь ее от меня, от одного моего взора? Почему в твоем сердце я вижу страх? Или не знаешь ты, что дочь твоя идет к гибели, и воля моя лишь поможет в этом воле ее? Разве не понимаешь ты, что Лютиэн обречена? Смерть коснулась ее в тот миг, когда в безлунную весеннюю ночь глаза ее встретились с глазами Берена, сына Барахира. Мрак, страдание и плач стали навечно уделом ее. Судьбой обреченная, бродит она в темноте, как слепец, ибо светильник ее мечется сам в пустоте, в которую пал его дух. Скоро погаснет он — не дозовется она его с берега стылого моря, где мрак и туман желтый у ног отчаяния ткут свои блеклые нити. Где она станет искать его, не в объятьях же Смерти? Тысячи слез ее, песня из стонов ее не возвратит ей улыбки, вновь не заставит смеяться. То, что содеет она, к гибели лишь приведет ее, зло принесет это все, реки кровавые, большие, чем Сирион. Бледная, в мертвом лесу между сбросивших листья деревьев станет бродить она, звуком шагов своих тишь разбивая. Будут ласкать ее липкие руки тумана, стылая тьма будет одна в ее сердце. Смерть призовет она, но умереть я не дам ей. Нет, умереть я не дам ей, мудрая Мелиан! Со мной будет жить она вечно!

Он был сильнее Мелиан. Его заклятье было искуснее сплетено, чем защитное заклятье Мелиан. У него была его ненависть. И он одолел Мелиан, разорвал ее покров, как река по весне взламывает лед, и эта победа немного согрела его сердце. Но потом долго лежал он без сил, и дело восстановления его тела замедлилось.

Но зато он мог теперь видеть Лютиэн. А то он уже начал тревожиться за нее.

Каменный дом с башенкой был скрыт в роще над истоком ручья. Лютиэн вышивала, сидя на резной скамейке в высокой расписанной по-нолдорски ауле. Рядом на подставке мягко горел светильник. На сей раз она была в платье, нижнем из тонкого голубого льна, и богатом верхнем из темно-синего шелка, и волосы ее еще отросли и теперь слегка прикрывали шею. Она низко склонилась над вышивкой, но, почувствовав его взгляд, вздрогнула, будто обжегшись и, повернув голову и встав, посмотрела туда, откуда он смотрел. На север.

... Ты!

... Да, Лютиэн. Я. Тот, чьей ты станешь. Я отниму тебя у Берена, у любого. Они тебя всего лишь любят. Я — ненавижу, и моя ненависть вечна. Она превыше всего, превыше любви, превыше самой Жизни! Ненависть и смерть — это два совершенства, две алмазные грани, и они сияют!

Она усилием воли прервала осанвэ и села, нет, упала на скамейку, на которой только что сидела, положив руки на вышивку и уронив голову на руки. Она дрожала, и он знал, почему ей так плохо — соприкосновение с его разумом для нее было мучительным и отвратительным. И это было только начало.

Он не хотел убивать ее. Он жестоко замучил бы любого, кто осмелился бы убить ее. Он схватил бы ее живой, принес в свои покои, где поселил бы в самой высокой башне, запретив кому бы то ни было из Орков или иных тварей подходить к ней. Он окутал бы башню своей силой и заклятьем сделал бы невозможным для ее феа оставить ее роа. Это было сложным заклятьем, но он придумал, как сотворить такое. Феа Эльфов принадлежали Арде, и подчинялись воле ее сил, даже после смерти не оставляя ее пределов. Будь она человеком, он не смог бы этого. Но она была эльфийка, а это значило, что у них — у него и у нее — впереди была вечность.

Он не стал бы терзать ее тело, не стал бы лишать ее красоты. Красота была такой же частью ее, как свет был частью Солнца — без нее она перестала бы быть собою. Он дал бы ей богатые одежды и лучшие украшения. Заточение стало бы для нее пыткой куда страшнее, чем любая дыба, заточение и необходимость постоянно терпеть его. А он приходил бы к ней, и сидел подле нее, наслаждаясь тем, как страдает она от его присутствия. Перед ее глазами велел бы он пытать всех, кого она знала, потом велел бы замучить ее прислужницу, потом дал бы ей новую и замучил бы и ее, как только она привязалась бы к ней. Через какое-то время она начала бы молить его о смерти — а он отказал бы ей в этом. Потом она привыкла бы к боли и страданию, как к единственному, что у нее осталось — он отнял бы у нее боль, и она просила бы вернуть ее, а он отказал бы ей в этом. А потом вернул бы боль, и она склонилась бы перед ним, Мастером Боли, по чьему мановению она приходит и уходит, и стала бы его рабой, целующей его ноги — но он не простил бы ее.

На это требовалось время — но оно было у него, как и у нее, потому что она была эльфийкой.

Он видел, как она одолела Мелкора, и он знал, что так случится. Мелкор тоже возжелал ее, и поэтому попал в ее власть, открылся ей, и пал, а Смертный унес Силмарилл. Ему не было дела до Силмариллов, и он не огорчился. Скорее даже обрадовался — она не могла принадлежать Мелкору, а Мелкор, несомненно, оставил бы ее себе, хоть она и быстро прискучила бы ему, как все, что он ни получал. Она не должна была принадлежать Мелкору. Она была его Лютиэн.

Язычок светлого огня, который был ничто перед багровыми глубинами его Ока — но не умалялся, не терялся рядом с ними.

А потом она умерла. Ее феа оставило ее роа, ее сердце разорвалось от муки, потому что умер ее любимый, а его не было рядом, чтобы удержать ее в теле. Его сердце тоже разорвалось, когда он узнал об этом. Она умерла — это значило, что он не сможет получить ее, не сможет видеть ее, не сможет быть рядом с ней и придумывать для нее новые терзания. Мир без Лютиэн перестал быть миром — к чему он был нужен теперь? К чему была теперь нужна ему власть над Эрухин, если он не сможет удержать Лютиэн? К чему ему теперь стало стремиться, если отмщению его не суждено свершиться никогда и он навсегда останется проигравшим?

Мертвая Лютиэн — это звучало как "мертвое небо" или даже как "мертвое бытие".

Не видеть Лютиэн было худшей из пыток, и на сей раз терзался он сам.

Правда, с некоторым усилием он смог бы уловить ее феа, и, не имея ничего другого, он готов был попытаться. Но она опять обманула его — она стала человеком.

И тогда он понял, что такое отчаяние.

Его ненависть стала отдельным созданием, жившим в нем, и она прогрызала дорожку в его разуме, как личинка, выбираясь наружу. Его ненависть стала ребенком-каукарельдэ, требующим свежей крови и, за неимением ее, пожирающим собственного отца. Его ненависть спасла его — теперь она его убивала. Вечность в пытке бессилия и поражения — вот на что она обрекла его.

И тогда его мысль оставила Арду и потекла за ее пределы, вовне, все дальше и дальше, все выше, ища нити Песен Музыки, а среди этих нитей ища ее нить, нить Лютиэн, в бесконечности Судьбы переплетенную с нитью человека Берена и нитью самого Бытия, и нашел свою собственную нить, в одном месте сплетенную с Лютиэн — и всеми силами позвал, потянул, склоняя, разрывая, изменяя в свою пользу...

... Или умнейший признал, что есть в мире что-то, чего он не понимает? Или жаждущий все подчинить себе нашел то, что он не в силах изменить?

Судьба. Тот, Которого Нет.

... Нет! Я в силах изменить это! Разве я не пел эту Музыку, разве нет в ней моего голоса и моей воли? Разве не могу я собрать свои силы именно здесь и заставить звенеть именно эту нить?

...Можешь. Но, собрав силы здесь, ты их откуда-то заберешь. Усилившись здесь, ты где-то умалишься — и в конце концов проиграешь. Согласен ли ты заплатить за свое торжество своей возможной победой? Отдаешь ли ты такую плату?

Лицо Лютиэн и запах весенней земли, собачья шерсть, забивающая рот... Ее голос и ее взгляд...

... Да, согласен!

...Подумай! От того, что сказано в сосредоточении Сил, нельзя отказаться!

"Если не хочешь, чтобы твой обнаженный дух был заперт в самую жалкую из оболочек и приполз к Морготу слизняком на брюхе, отдай сейчас же мне власть над Островом!"

"Бери".

Лютиэн, прекрасный цветок его ненависти... Вечность пред ними...

... Согласен! Быть по сему!

Ураганами радости в его воспаленном сознании:

... Отмщение тебе — будет!

Вступление

Королевское дитя

Ее Величество Ар-Зимрафель, Королева Йозайана и Владычица Темных Земель Средиземья, открыла глаза и, как всегда, повернула голову налево, ища мужа. Как всегда, его рядом не оказалось. После брачной ночи он никогда не оставался у нее до утра и, если бы не вмятина на подушке, она не смогла бы сказать, приходил ли он вправду или это только пригрезилось ей — разум, отказываясь выносить такие страдания, выдал желаемое за произошедшее. Но Ар-Фаразон все-таки был у нее — об этом, кроме примятой подушки, говорили еще и грязные следы на ковре — Король явился к ней прямо с охоты, не утруждая себя переодеванием. Он вообще мало думал о вежливости или предупредительности, когда дело касалось ее. Он и любил ее так же — грубо и не сказав ей ни слова, даже не кивнув, будто брал пленницу на войне. Она знала, что если бы не желание зачать ребенка и получить наконец-то законного наследника, он не пришел бы к ней. Она знала, что если бы не ее корона, он никогда не женился бы на ней. Она знала это, но в малодушии своем все равно прижималась к нему и целовала его, наслаждаясь его близостью и шепча, как она любит его. И тогда он заговорил с ней.

— Оставьте, сударыня! Терпеть не могу женские слезы и нытье! Можно подумать, вы нарочно делаете все, чтобы заставить меня заречься приходить к вам!

Она отвернулась и уткнулась головой в ладони, кусая губы, чтобы не издать ни звука, не желая ничего видеть, слышать и замечать, и так же уснула, а когда проснулась, Ар-Фаразона рядом уже давно не было.

Как давно она начала безропотно сносить подобные унижения? Когда они стали частью ее жизни?

А ведь она была Королевой этого Острова, дочерью Короля. В ней текла кровь властителей Людей и Эльфов, кровь Элроса, Эарендила, Хадора, Беора, Финвэ, Берена и Лютиэн Тинувиэль. Немногие в Средиземье могли похвастать такой кровью, как у нее.

Равен ей был только Фаразон, сын младшего брата ее отца.

До этого она никогда не видела своего отца в гневе. Даже при вести о том, что город Умбар отрекся от него и нуменорцы Харада и Канда присягнули на верность его брату Гимилхаду, назвав его своим Королем, Высоким Королем Умбара, Тар-Палантир не потерял своей невозмутимости или, вернее сказать, безучастности. Сейчас же от нее не осталось и следа. Едва только она вошла, как Тар-Палантир, резко подскочив, ринулся от окна к ней, к дверям и, не дожидаясь, пока Стражи прикроют тяжелые дубовые створки, схватил ее за руку и закричал:

— Это правда? Скажи мне, это правда?

Она только присела в поклоне, и от рывка отца едва удержалась на ногах, подавшись вперед и упав головой ему на грудь.

Он отшатнулся, как если бы она была прокаженной.

— Это правда? Что ты молчишь? Отвечай!

Собрав все свои силы, она подняла голову и посмотрела ему в глаза. Серые глаза встретились с выцветшими голубыми, вылезающими из орбит от ярости.

— Не могу понять, что желает узнать ваше величество.

— Правду! Правду про тебя и Фаразона!

Она знала, что этот миг рано или поздно наступит, но все равно сердце ее сначала остановилось, а потом забилось глухими и тревожными толчками. Однако верная своему договору с Фаразоном, она решила запираться до конца.

— Правду? Но какую, скажите, прошу вас!

— Правда ли то, что ты поклялась ему в верности?

Выдержать взгляд Короля было невозможно, и она отвела глаза.

— Нет, неправда.

— Вот как? А это что такое?

Тар-Палантир протянул руку и резко рванул медальон, висящий у нее на шее. Тонкая золотая цепочка не выдержала, лопнула со стоном, золотая оболочка раскрылась, обнажив вставленное внутрь изображение лица рыцаря и черный локон его волос...

— Итак, ты ему не клялась, но портрет его и его прядь волос носишь у сердца, в медальоне, подаренном матерью?

Она не успела и слова сказать, как он размахнулся и бросил медальон в камин. Вскрикнув, Мириэль подбежала к нему и, не тратя время на поиск щипцов, голыми руками выхватила медальон из огня. Пламя сразу же впилось в кожу, рукава бархатного платья задымились, но она видела только, что черный локон волос опален лишь чуть-чуть — золото медальона защитило его, само только слегка нагревшись. Защелкнув оболочку, она сжала свое сокровище в кулаке и только теперь почувствовала боль от ожогов.

Все это время Тар-Палантир молча смотрел на нее.

— Какой стыд! — прошептал он, внезапно переходя, по своему обыкновению, от безумного гнева к мертвенному спокойствию. — И это дочь моей Нимфелос! Впервые я рад, что Судьба предрекла ей умереть рано и не дожить до этого дня!

Руки болели невыносимо, и на глаза Мириэль против воли навернулись слезы.

— Плачешь? — голос Короля опять взвился и, отраженный высоким сводом, обрушился на принцессу множеством острых визжащих осколков. — Что ж, плачь, но слезы не помогут тебе! Какой позор!

— Позор? — Мириэль наконец нашла силы поднять голову. — Что позорного в том, чтобы любить героя, первого рыцаря нашего Острова, капитана и военачальника, ничем не отмеченного, кроме славы?

— Что позорного, говоришь ты? Что позорного? А ты забыла, что он — сын Гимилхада? Ты забыла, что он твой двоюродный брат? Что если бы Идриль отказала Туору и избрала Маэглина?

— Если бы она так сделала, — с каждым словом отца в Мириэль будто бы вливались свежие силы, — Гондолин не был бы предан и повержен, и много умерших жили бы и поныне.

— Замолчи! Замолчи, я не желаю тебя слушать! Мне все ясно. Иди навстречу гибели, если так желаешь! Ты более мне не дочь, не Наследница Короля. Сегодня же я лишу тебя этого титула, а завтра ты отправишься в Форростар, где и будешь жить, пока я не решу, что с тобой делать. Я сказал.

Теперь только поняла Мириэль, почему и Фаразон, и Гимилхад, его отец, так настаивали на том, чтобы сохранить их обручение в тайне от Тар-Палантира и Королевы-Матери Инзилбет. В гневе и отчаянии Король был способен на самые безумные шаги, и никто не мог помешать ему лишить ее титула и заточить ее на севере. А если она перестанет быть Наследницей, то потеряет смысл соглашение между ней и Фаразоном, и Гимилхад подберет ему другую жену, не почти нищую дочь безумца...

Мертвенная бледность покрыла лицо Мириэль — она поняла, как близка к потери всего, что было у нее дорогого и любимого. Но она была дочерью Тар-Палантира, и, загнанная в угол, в один миг сделалась такой же, как Король — тверда твердостью сумасшествия, ее любви.

— Хорошо, а теперь скажу я, — ее голос зазвенел, как натянутые до предела струны. — Я люблю Фаразона, сына Гимилхада. Я стану его женой, и ни вы, ни кто-то еще ничего не сможете с этим поделать. Если вы лишите меня титула Наследницы Короля, то я в Совете заявлю, что вы не в себе и не понимаете, что творите. Я скажу, что вы лишились рассудка и что не меня, а вас надо лишить короны. Я стану плакать на главной площади перед народом, я надену рубище и обрежу волосы, и как вы думаете, с кем будут люди? Со мной или с вами, бросившем на смерть сотни Эдайн в Умбаре?

— Ты не посмеешь, — не сказал — выдавил Тар-Палантир.

— Если же вы запрете меня, — продолжила Мириэль, не обращая на Короля внимание, — то я покончу с собой, не задумываясь ни мига. Если вам это безразлично, как была безразлична я вам всегда, то знайте — перед смертью я прокляну вас и, куда бы не попал мой дух, перед чьим троном мне не стоять, везде отрекусь я от вас и назову вас убийцей своей дочери. Или на вас мало еще крови, что хотите пролить родную? Именем Эру, Единого, что создал Арду и Менель, клянусь я, что сделаю так, как сказала, и пусть Вечная Тьма поглотит меня, если я отступлю от своей клятвы!

Вначале, когда она начала говорить, в глазах Тар-Палантира мелькнуло легкое удивление, потом оно пропало, а когда она замолчала, Король вдруг расхохотался, и более ужасных звуков Мириэль еще не приходилось слышать.

— Поглотит Тьма, говоришь? Да она и так тебя поглотит, даже если ты клятву свою сдержишь! Я хотел спасти тебя, хоть и против твоей воли, но с Судьбой не поспоришь, нет, о нет! Слушай же меня и знай — не я говорю с тобой сейчас, но Тот, Чьим именем ты клялась! Ты выйдешь замуж за Фаразона, но не получишь того, чего желаешь — оно уйдет из твоих рук, как вода из разбитого горшка, и вечно будешь гнаться ты за недостижимым, как дитя, тянущее руки к луне! Забвение и презрение станут твоим уделом, а ваш проклятый союз приведет на Остров чудовище, которого Люди еще не знали, и плачем наполнится Арда от края до края! Зверя, невиданного оборотня приведешь ты к несчастным, которые скажут: "Вот идет Ужас Народов и Гроза Живущих!" Сама земля будет корчиться в муках, и предки твои завоют от ужаса пред порожденным тобою! Вот и все, а теперь иди, если осмелишься!

Если бы она знала, как быстро начнут сбываться слова Короля-Провидца!

Протянув руку, она позвонила в маленький серебряный колокольчик, стоящий на столике у изголовья. Через несколько мгновений раздались легкие шаги, и севшая на кровати Королева увидела совсем молоденькую девушку, присевшую в поклоне.

— Доброго утра тебе, Белдис, — тепло приветствовала ее Ар-Зимрафель.

— Доброго утра и вам, ваше величество, и да хранит вас Судьба от всяческих бед! — девушка улыбнулась в ответ, и Королева протянула ей руку — не для поцелуя, для пожатия. Она любила Белдис из Беорингов. Как-то раз, еще в дни короткого счастья после ее коронации и свадьбы, когда они с мужем принимали поздравления от своих подданных, среди толпящихся в зале и ждущих своей очереди людей раздался короткий вскрик. Молодая девушка лишилась чувств, и Король с Королевой, лично подошедшие к ней, узнали, что девицу зовут Белдис, и она происходит из Дома Беора, хотя и не по царственной линии. Она, однако, звала своей прародительницей Берет, сестру Барагунда и Белегунда, и таким образом, была в родстве с Королями, происходившими от Тар-Анкалимэ и Эрендис, а, значит, и с Ар-Фаразоном и Ар-Зимрафелью. Осведомившись о делах родственницы, Властители узнали, что Белдис сирота и живет в Андустаре в крайней бедности, поскольку почти все ее земли захватил сосед, Анардил Мар-Хардинг, и в обморок она упала от голода. Честная и скромная, девица понравилась Королю и Королеве, и Ар-Фаразон восстановил справедливость, а Королева взяла ее в свою свиту. Белдис не подвела ее. Она очень отличалась от развращенных женщин и девиц Арминалета, и вскоре Зимрафель начала думать, что может верить только ей, а потом полюбила Белдис — как младшую сестру и подругу.

— Что скажешь, милая моя?

— Не случилось ничего спешного за утро и ночь, и, если вашему величеству угодно, вы можете еще полежать.

Это значило — никто не пришел к ней, никто, кроме нескольких скучающих дам из ее свиты, не ждал ее выхода.

— А где его величество?

— Они уехали на купанья.

— Вот как... — Ар-Зимрафель поджала губы. — А Княгиня Хиарнустара с ним?

— Все там, ваше величество.

— Все, кроме нас, как и всегда! Что ж, давай одеваться! Надо же хотя бы встать!

— Платья ее величеству! — с этими словами Белдис распахнула двери покоев, и служанки внесли заготовленные с вечера платья — нижнее из светло-розового льна и верхнее из тяжелого бархата цвета гнилой вишни или запекшейся крови. Она не любила красное, но это были цвета Короля, и она, повинуясь его приказу, носила их. Впрочем, иногда у нее бывали мысли, что Ар-Фаразон не заметил бы, выйди она на празднество в холстине.

Белдис помогла ей надеть платья, затянула на спине шнуровку, подала туфли, потом, отодвинув кресло, усадила Королеву и расчесав ее длинные черные вьющиеся крупными кольцами волосы, заплела их в две косы — косы получились почти в руку толщиной — и уложила их вокруг головы. Принеся кувшин с ледяной водой, она полила на руки Королеве, которая, умывшись, сама надела тонкую золотую цепочку на шею и браслет на руку.

— О, ваше величество прекрасны! — в восторге воскликнула Белдис и, быстро метнувшись в комнату служанок, поднесла Ар-Зимрафели зеркало.

Королева улыбнулась. Раскрасневшаяся после умывания холодной водой, посвежевшая, с дрожащими на длинных ресницах каплями, она и впрямь была хороша сейчас, хотя цвела, как осенний цветок, последними красками на излете увядания. А когда она была молода, то ее не зря называли красавицей! "Кто вы, прекрасная дама?" так обратился к ней Фаразон, когда впервые увидел ее, и тогда он не лгал — он впрямь восхищался ею...

Она всегда скучала, когда оставалась наедине с женихом — а сейчас она находилась в его обществе уже третий день. Строго говоря, они не были одни — в маленьком летнем домике Князей с ними жили еще лютнист Элентира, его слуга и две ее служанки, но они в счет не шли — не могли же господа запросто беседовать с ними и обедать за одним столом! Поэтому делать было совершенно нечего — она целыми днями вышивала или слушала, как Элентир читает ей на память "Законы и обычаи Элдар", а потом сравнивает их благородную чистоту с развратом и мерзостью теперешнего Нуменора. В один из вечеров, не выдержав, она встала на середине такой речи и вышла, не думая о том, что этот поступок находится на грани приличного.

Солнце садилось, и его огромный золотой круг наполовину скрылся за гранью мира, а с востока наползала темнота. Холодный ветер распушил ее длинные черные волосы и она, поежившись, отвернулась к западу, будто желая поймать последние лучики умирающего тепла и света. Она смотрела на запад и думала о своей судьбе, и тут судьба настигла ее — внезапно совсем рядом послышался стук копыт, и из-за поворота вылетели два всадника. Они шли вровень, но перед самыми воротами один из них вырвался вперед. Его пурпурный плащ почти сливался с солнечным кругом, а доспехи сияли чистым золотом. Таким он и предстал перед ней — в золоте и пурпуре, во всем блеске своей мужественности и красоты, и душа ее забилась, стремясь упорхнуть, как жаворонок из клетки. Красивее мужчины она не видела никогда в жизни, и она полюбила этого рыцаря, не зная, кто он, не думая, не рассуждая, просто желая его, будто он стал так же необходим ей, как вода и еда.

Вихрем пронесясь по усыпанной белым песком дорожке, у самого крыльца рыцарь осадил пляшущего скакуна и в одно движение спрыгнул на землю. Его черные волнистые кудри, разметавшиеся от скачки и ветра, рассыпались по плечам, вызывая в ней желание коснуться их, зарыться в них лицом...

— Арбазан! Я победил — я первый!

Второй всадник подъехал почти сразу же вслед за первым и тоже спешился. Он был молод и высок, светловолос и голубоглаз — но совсем не так хорош, как первый — черты его лица, по сравнению с дивно прекрасным черноволосым рыцарем, были резки, а нос крупноват. Волосы его были коротко острижены.

— Да ведь ты всегда побеждаешь в скачке или на мечах, как бы я не старался! — светловолосый рыцарь рассмеялся, но ей послышались в этом смехе две-три фальшивые ноты. — Зато я уж разойдусь в стрельбе из лука или в башнях! Но мы, кажется, здесь на одни!

Черноволосый рыцарь обернулся и глянул на Мириэль, и она увидела его глаза — огромные, почти девичьи, прозрачно-серые, как вода вечерних озер, как сумрак летнего вечера, так не вязавшиеся с жестким ртом, резкими движениями и разворотом плеч и спины, приобретаемыми, как она потом узнала, из-за почти постоянного ношения тяжелых боевых доспехов.

— Кто вы, прекрасная дама? — спросил рыцарь и, не дождавшись ответа — у нее язык будто прилип к гортани, подошел ближе и поклонился — слегка склонил голову. — Прошу простить меня за неучтивость, но ваша красота затмила мой разум настолько, что я даже не назвал себя. Пред вами Фаразон, сын Гимилхада, и, клянусь своей кровью, более прекрасного цветка, чем тот, что сейчас я узрел здесь, я не встречал раннее ни на Острове, ни в Темных Землях!

Его слова были для ее сердца каплями живительного дождя, падающими на растрескавшуюся и истосковавшуюся по влаге землю.

— Я Мириэль, дочь Тар-Палантира, и, как мне говорили, вы слишком прославились в... цветоводстве, чтобы ваши слова можно было принять за что-то большее, чем учтивость, родич! — она сумела наконец-то улыбнутся.

Он рассмеялся и, подойдя еще ближе, поцеловал ей руку и посмотрел ей в глаза.

— Вы бросаете мне вызов, прекрасная дама и родственница? Пусть так, но берегитесь! Я опасный противник!

Его последние слова прозвучали совсем тихо, и ей почудилось, будто они — он и она — остались одни во всем Эа.

— О принц, я не попрошу пощады.

И только сказав это, она заметила, что спутник принца, Арбазан, все это время не отрываясь смотрит на нее.

Вздрогнув, она провела рукой по лбу и, отгоняя воспоминания о тяжелом липком взгляде Арбазана, спросила у Белдис:

— Скажи, милая моя, а не собираешься ли ты замуж?

Вопрос поразил девушку настолько, что она чуть не выронила зеркало, которое держала перед Королевой.

— Нет. Но почему вашему величеству было угодно об этом спросить? Или я не угодила вам и вы желаете отослать меня прочь?

Глубокое волнение в голосе Белдис тронуло Ар-Зимрафель. Да, пожалуй, девица искренне привязана к ней!

— Нет, дорогая, конечно нет. Ты не можешь не угодить мне — я люблю тебя и никогда не рассержусь на тебя. Да я не могу и подумать, чтобы ты совершила что-то, что не понравилось бы мне. Спросила же я об этом потому, что ты молода и я не могу заставить тебя вечно сидеть у моих ног — это было бы глупо и жестоко. Я не хочу уподобляться Анкалимэ. При дворе много рыцарей, и любой сочтет за честь взять в жены девицу из Дома Беора, нашу родственницу, пусть и дальнюю. Так что если кто-то тебе по нраву...

Еще не договорив, она увидела, что Белдис качает головой, и замолчала.

— Я благодарю ваше величество за милость ко мне, но я не хочу замуж. Видите ли, пока я не смогу стать женой того, кого полюблю, я не стану ничьей женой. Союз без любви мне отвратителен, хотя, быть может, здесь, в Арминалете, это и назовут глупым. Но это наверняка будет не ваше величество!

Внезапно Королева рассмеялась, и это был безрадостный смех — звуки вылетали из груди Зимрафели с натугой, будто кто-то колотил по пустой бочке или где-то выла раненная собака. Белдис со страхом подняла голову и замерла, увидев глаза Королевы. В них стояла не проходящая боль.

— Назову, милая моя, назову первой, и не смотри на меня так, будто я выжила из ума! Когда-то я думала так же, как и ты, и расторгла обручение с тем, кого не любила, но кого мне избрали, чтобы стать женой единственно любимого. Именем Единого я клялась, что не стану ничьей женой, кроме того, кому я поклялась и кому отдала всю себя, и настояла на своем, безумная! Я, которая могла бы быть его Королевой и вечной госпожой, которая могла бы приказывать, поставить любые условия, заставить его бороться за малейшую мою милость, маня его властью, как приманкой, сделать с ним что угодно, я пожелала стать его женой, а значит, его служанкой, и посмотри на меня сейчас! Есть ли во всей Арде создание более несчастное, чем Королева Ар-Зимрафель? Даже последняя поломойка может воззвать ко мне и просить защиты, а к кому взывать мне? К Единому, которого нет и от которого я сама же и отреклась? Или к Морготу, который отвернется от меня за мою глупость и слабость? Во мне нет сил даже оборвать то жалкое, что у вас зовется "славной жизнью великой и прекрасной Королевы Йозайана", и я продолжаю цепляться за последние крохи надежды, не понимая, что давно уже они зачерствели и рассыпались в прах! И это я, которая вышла замуж по великой любви! Воистину, иногда я жалею, что во мне не бьется такое же сердце, как в груди Княгини Хианрустара!

Белдис сжала руку Королевы.

— Именно потому, что в вас живут разные сердца, его величество и женился на вас, а не на ней, — неожиданно ясным и твердым голосом сказала она.

Ар-Зимрафель улыбнулась и покачала головой.

— Женился он на мне потому, что союз со мной принес ему королевскую власть — единственное желанное, что я могла ему дать. Он потребовал короны, а я, дура из дур, сама с радостью протянула ее ему, встав на колени и упиваясь счастьем! Он привык получать все, что хочет, и тогда он хотел короны — хотел всем сердцем, всем своим пламенем, как никогда не хотел женщины, как никогда не хотел меня... как теперь хочет дитя... которое я не могу ему дать...

Голос Королевы становился все тише и тише, а голова ее клонилась все ниже и ниже, словно она не в силах была вынести несомую из года в год тяжесть.

Внезапно двери с шумом распахнулись, и в комнаты Ар-Зимрафели вошел Король.

Обе женщины тут же вскочили со своих мест и склонились в приветствии, причем Королева присела ничуть ни меньше Белдис. Для особы ее ранга хватило бы и простого наклона головы с приложенными ко лбу пальцами — так приветствовали Короля его жена, Королева — Мать и его Наследник. Жена Наследника и второй сын Короля при этом еще и слегка приседали, а принцы и принцессы крови Элроса приседали на согнутых коленях. Для прочих рыцарей и дам был обязателен глубокий поклон — так, чтобы низко опущенная голова была примерно вровень с поясом властелина. Все это промелькнуло в голове у Белдис, а также и то, что, если строго следовать закону, то кланяться должен Ар-Фаразон, а не Ар-Зимрафель, потому что это он стал мужем Правящей Королевы. Девушка моргнула, прогоняя эту последнюю мысль — очень уж она была непочтительной — и вместе со своей госпожой уловив взмах руки Короля, поднялась, не поднимая, однако, головы. Смотреть прямо в лицо Королю считалось неприличным, и даже Гимилхад не вел себя так с Тар-Палантиром, и Белдис, опустив глаза и встав чуть поодаль Королевы, принялась рассматривать Ар-Фаразона из-под ресниц. Как всегда в такой миг, сердце ее сжалось от восхищения, и в этом, как ей думалось, ее поняли бы девять из десятка женщин, смотрящих на Короля — а десятая непременно была бы слепой.

Ар-Фаразона Золотого называли прекраснейшим из рода Элроса, прекраснейшим из когда-либо рожденных человеческих мужчин, да и из Эльфов мало кто мог потягаться с ним. Уже не молодой, Король находился в самом расцвете зрелости и эта зрелость только придавала ему красоты, как лишние лучи придают жар Солнцу в зените. Рядом с ним, как свечки рядом со светилом, блекли и сгорали все другие рыцари Арминалета, и со времени своей юности и до сего дня Ар-Фаразон не имел при дворе ни то что соперников, но хотя бы тех, кто попытался бы приблизиться к нему. Рыцарь и воин, учтивый и щедрый, смелый и сильный, мужественный и прямой, первый на охоте, в танце или в бою, Ар-Фаразон стал Солнцем двора и за это, а не только за свое огромное богатство, получил прозвище "Золотой". После раздраженного и непредсказуемого Ар-Гимилзора, безумного витающего мыслями где-то за Гранью Мира Тар-Палантира, мертвенно-добропорядочной Инзилбет и замкнутого, холодного и некрасивого Гимилхада Ар-Фаразон стал живительным дождем, пролившимся на головы рыцарей и дам, вдохнувшим новую жизнь в томящуюся по весельям и праздникам почву. Нового Короля любили все, кроме, быть может, немногих Верных, но и они не решались громко высказывать свое недовольство. Все пять лет его правления лета бывали долгими, зимы — мягкими, ветры — нежными, а Море — покорным, и люди, улыбаясь, говорили, что сама Судьба, как и всякая женщина, тоже влюблена в Ар-Фаразона. И правда, она дарила его столь же щедро, как одаривали его смертные дамы и девицы, и все, чего хотел, Король всегда получал. Кроме одного. Своего Наследника.

К Королю нельзя было обратиться первым, нельзя было сесть без его разрешения. Обычно Ар-Фаразон сам сразу же заговаривал с людьми, тепло приветствуя их, и тут же разрешал женщинам присесть. На этот раз он ни сделал ни того, ни другого.

— Оставьте нас, — коротко сказал он, полуобернувшись к Белдис, и девушка, бросив взгляд на Ар-Зимрафель и увидев ее кивок, с еще более низким поклоном выскользнула за двери. Она была девушкой из Свиты Королевы, но должна была подчиняться приказам Короля. Впрочем, у Королевы никогда и не было порывов сделать что-то, противное его приказам. Сейчас Белдис видела, что Королева напугана, но тем не менее она отослала ее. Но, с другого конца, как могла бы Белдис защитить Владычицу Йозайана и Темных Земель?

Тихонько выскользнув за дверь опочивальни Королевы, Белдис направилась к выходу в коридор Дворца. Не дойдя до двери несколько шагов, она услышала шум, смех и голоса — это придворные ожидали возвращения своего господина. Встречаться с ними и терпеть их ядовитые расспросы или презрительные взгляды было выше сил Белдис. Поэтому она со вздохом тихонько вернулась и села на резное деревянное кресло около самой двери спальни. Вскоре до нее донеслись слова.

— Знаете ли вы, сударыня, — Король говорил громко и резко, и это, как и то, что владыка не присел, а ходил туда-сюда по покою, заложив руки за спину, значило, что он очень разгневан, — что устроил на купаньях этот ублюдок Бреголас, сын Борона?

Королева молча вскинула на мужа свои большие серые глаза. Она знала, что ответа не требовалось.

— Когда все уже плавали и никто ни на кого не смотрел, к нему подплыл Хурин Хатолдир и спросил, не хочет ли он обручить своего маленького сына Фарамира с дочерью Хатолдира. И знаете, что ответил этот недоносок, подбоченившись и глядя, как владыка мира? Что он не может обручить сына с девочкой не королевской крови, поскольку в один прекрасный день тому суждено воссесть на трон Йозайана! Подумать только! Но пока Король здесь — Ар-Фаразон, и он еще умеет плавать под водой и таиться от чужих глаз так же хорошо, как и в те времена, когда был еще простым рыцарем Отважных и вместе с другими Отважными выполнял приказы Великого Капитана Гимилхада, сына Гимилзора! Когда я появился пред ними, Бреголас от страха едва не умер, и лучше бы ему так и сделать! Я велел ему немедленно ехать в свои земли и там лучше обдумывать судьбы своих детей, а больше всего думать о своей собственной, которая может очень быстро перемениться! Он тут же уехал, не надев даже рубахи, кланяясь и бормоча, как побитая собака!

— Приказы вашего величества всегда исполняются беспрекословно, — прошептала Королева. Она еще не понимала, к чему Ар-Фаразон рассказывает это, но смутно чувствовала какую-то угрозу.

Король резко обернулся, и Ар-Зимрафель пожалела, что заговорила и привлекла его внимание.

— А знаете, сударыня, почему он так заговорил, этот проклятый любитель маленьких девочек? Потому что он женат на Маирен, дочери Аксантура, сына Исилмэ, дочери Ар-Сакалтора и сестры Ар-Гимилзора, и если я умру, не оставив наследника, то Королевой станет Маирен или ее сын! А у меня, сударыня, до сих пор нет Наследника!

Пальцы Королевы сжали бархат платья.

— Да, сударыня, у меня до сих пор нет Наследника, и это придает смелости всем проходимцам и ублюдкам королевства, которым кажется, что трон под Волчьим Домом еще шатается и может пасть к любым ногам! Но не для того я, не для того мой отец столько сил положили, не для того выгнали этих живых мертвецов из Роменны, не для того лили кровь Эдайн в Умбаре и на Острове, чтобы преподнести все на золотом блюде Бреголасу, сыну не то Борона, не то Арбазана, моего старого друга! — эти слова Король произнес с дикой усмешкой, придавшей его красивому лицу странный вид, но нисколько его не портившей. — Не бывать этому, пока я жив!

— Ваше величество, я, как и вы...

— Вы? Что "вы", сударыня? Почему вы не можете родить мне дитя? Сына, на худой конец — дочь? Разве я требую многого? Всего лишь дитя! Этого жаждет любой муж, и любой скотник имеет в достатке, но не может получить лишь Король Ар-Фаразон!

— Ваше величество, я делаю все возможное для этого, и ваши лекари могут рассказать вам об этом, — голос Королевы был пока ровен, только руки, сжимавшие ткань, дрожали.

— Однако, видно, этого недостаточно! Какой изъян кроется в вас, сударыня, что вы не можете зачать? Причина в вас, ибо я-то точно знаю, что могу стать отцом! У меня куча незаконных детей, но нет Наследника! Почему из всех женщин Йозайана мне досталась в жены бесплодная? — теперь Король почти кричал, а, договорив, изо всей силы стукнул кулаком по стойке для книг. Дерево застонало, и тома с шелестом посыпались на пол.

Ар-Зимрафель выпрямилась и глянула прямо в глаза мужу.

— Потому что именно эта женщина принесла вам корону Йозайана, — твердо промолвила она. — И я не бесплодна. Не худо бы вам вспомнить, что моя мать, Нимфелос, зачала меня в первую же брачную ночь, а ее мать Берет за три года родила двоих детей, хотя умерла совсем молодой! Если Судьба пока не дает мне детей, то причина — не моя болезнь!

— Но почему же тогда вы не можете родить мне дитя? — Ар-Фаразон внезапно остановился и глянул в глаза жене, и этот взгляд унес, как талая вода сор, весь ее гнев и непокорность. К горлу подступил комок, и она сглотнула и прикрыла на миг глаза, чтобы не заплакать.

— Не знаю, Фаразон, любовь моя, не знаю, — прошептала она, подавшись вперед и всматриваясь в его вечно дорогое лицо, отмечая и жесткую складку губ и длинные, не испортившиеся с возрастом почти девичьи ресницы и похожие на серые грозовые облака глаза, и не совсем просохшие после купания упавшие на лоб пряди волос, подстриженных короче, чем он стриг в молодости... Все это она знала в нем наизусть, и образ его был отлит в ее памяти навечно, омыт слезами и осыпан поцелуями, отмечен черными язвами ревности и увенчан серебристыми колокольцами радости, но слит с нею самой так, что она сомневалась, существовала ли когда-нибудь она просто так, она без него. — Честью своей и родом своим клянусь, что ничего на свете не желаю я так, как подарить вам дитя. Если бы могла я отдать свою жизнь и умереть в родах, но дать вам Наследника, то я, не колеблясь ни мига, с радостью согласилась бы — и не из-за Короны и Йозайана, а только затем, чтобы угодить вам, чтобы увидеть вашу улыбку. Но кому предложить мне такую цену? Манвэ или Морготу? Если бы кто-то из них принял ее!

— Пустые слова, ваше величество, — Ар-Фаразон тряхнул головой и поморщился, словно от зубной боли. — У меня нет сына или дочери, которым я мог бы передать свою корону — вот что я вижу, а все остальное — вода, текущая сквозь пальцы, и нечего говорить об этом! В том, что у меня нет Наследника, я могу обвинить только вас — все подтверждает мне это. И слишком об важном мы говорим тут, чтобы я заколебался на миг и не сказал бы: "Если Королева Ар-Зимрафель слишком стара, чтобы зачать дитя, то в Йозайане найдется немало принцесс самых разных Домов, которые легко заменят ее!"

Чтобы не упасть, Королева должна была опереться о спинку кресла, в котором недавно сидела.

— Неужто вы осмелитесь... — прошептала она, с трудом разлепляя сразу онемевшие губы.

— Осмелюсь, сударыня, можете не сомневаться в этом! Никогда Ар-Фаразон не колебался пред тем, чтобы отбросить то, что ему мешает, а сейчас мне мешаете вы!

— Но ... в вас совсем нет... жалости?

Она не осмелилась спросить "любви", слишком хорошо зная ответ.

Резко повернувшись, Ар-Фаразон вышел из спальной комнаты Королевы.

Белдис вжалась в кресло, на котором сидела ни жива, не мертва. Она зажала уши руками и прижала голову к коленям, не желая слушать, но не в силах не слышать. Ар-Фаразон, мельком осматривая покой, заметил скорчившуюся у двери фигурку и, сразу же подойдя, легонько коснулся пальцами ее щеки. Белдис подняла голову. Властелин Йозайана и Темных Земель улыбался.

Вскочив, она начала приседать, но он остановил ее, взяв за локоть.

— Я напугал тебя до полусмерти, дитя?

Девушка подняла на него бездонные от страха глаза.

— Ваше величество...

Она все еще не могла поверить, что двое людей, муж и жена, могут так вести себя друг с другом — будто они заклятые враги, что разговор может так больно ранить обоих говорящих, и что Король, первый рыцарь Острова, от которого она, Белдис, не видела ничего, кроме нежности и заботы, может быть так жесток. Все это обрушилось на нее, как лавина в горах, и она не могла прийти в себя.

Пальцы Короля на миг задержались на щеке девицы — всего лишь на один миг.

— Иди. Иди к своей госпоже, если хочешь. Я знаю — ты верно ей служишь.

Теперь лицо Белдис заалело, и она опустила голову — язык у нее от стыда будто прилип к гортани. Не дав ей сказать что-либо, Ар-Фаразон развернулся и быстро вышел, а Белдис, тщетно пытаясь прийти в себя, побежала к Королеве.

Ар-Зимрафель стояла, будто окаменев, невидящим взглядом всматриваясь в пустоту. Она не пошевелилась с того мига, как вышел Король. Первой заговорить с ней было невозможно, но Белдис считала, что жалость превыше приличий.

— Ваше величество, как я могу помочь вам?

От звуков ее голоса Королева вздрогнула и со стоном упала в кресло. Силы оставили ее.

— Ваше величество! Приказывайте, прошу вас, и если это в моих силах... — начала Белдис, упав на колени и прижавшись лбом к холодной недвижимой руке госпожи.

Ар-Зимрафель подняла голову.

— В твоих силах? — жутким хриплым голосом сказала она. — Что в твоих силах? Родить Королю дитя вместо меня?

Белдис без единого слова лишилась чувств.

— Ваше величество, Арбазан, Четвертый Князь в Изгнании, просит дозволения предстать пред вами, — сказала Йордис дин-Халнет — Белдис после обморока Королева отправила на сегодня к себе отдыхать — и Ар-Зимрафель вздрогнула, будто обжегшись. При мысли об Арбазане ее всякий раз будто хлестала незримая плеть.

— Что ему нужно?

— Он очень просит ваше величество принять его. Он говорит, что непременно должен переговорить с вами по очень важному делу.

Против воли Ар-Зимрафель почувствовала страх, который тут же попыталась прогнать. Что ей грозит теперь, когда она Королева, в самом сердце ее Дворца? По первому ее крику к ней на помощь сбегутся десятки Королевских Стражей и придворных.

— Что ж... зовите...

Йордис вышла, и Ар-Зимрафель с удивлением увидела, что руки ее нервно сжали подлокотники кресла, на котором она сидела. В последний раз, когда к ней так вот зашел Арбазан, его приход стал началом ужаса, равного которому она не знала еще во всей жизни...

.... Арбазан поклонился, и его коротко стриженные, как у Отважного, волосы слегка шевельнулись, как мелкие морские водоросли под волной прилива. Она с нетерпением ждала, что же он скажет.

— Приветствую прекраснейшую из принцесс, когда-либо рождавшихся под этим Солнцем, — слегка нараспев произнес он и улыбнулся, но глаза его резали, как два ножа, и обжигали, как тысячи угольев. Она почувствовала себя раздетой этими глазами...

Князь Арбазан склонил голову, и его отросшие волосы упали на плечи. Она молчала, и он, подняв голову, глянул ей в лицо, дожидаясь разрешения заговорить. Она с трудом решилась посмотреть на него и, посмотрев, поразилась — его лицо изрезали глубокие морщины, а левый глаз его скрывала черная повязка.

— Слушаем вас... — наконец-то выговорила она.

Его волосы были седыми, а ведь он был немногим старше ее самой...

... — Сударыня, я привез вам послание от того, кого вы имели честь назвать своим избранником, — сказал Арбазан, и она вспыхнула от радости. Арбазан был посвящен в их с Фаразоном тайну, более того, он сам помогал их любви, и она, как могла, старалась преодолеть в себе неприязнь к нему. Старалась безуспешно — тщательно подавляемая, неприязнь продолжала жить в глубине ее сердца. — Принц Фаразон передает вам заверения в своей вечной любви и преданности и говорит, что не проходит и мига без того, чтобы он не думал о вас. Он сложил бы к вашим ногам престолы, но пока кладет лишь это, — с поклоном Арбазан протянул принцессе тонкую золотую цепочку с висящем на ней тонким золотым ромбом. На наружной стороне ромба была выбита роза — ее знак.

Она взяла цепочку и, расстегнув замочек, надела ее себе на шею. Каждый подарок от Фаразона был дорог ей.

— Как идут дела у его высочества? — постаралась спросить она как можно более спокойным тоном...

— Ваше величество, я тяжко виноват перед вами...

... Арбазан улыбнулся, и от этой улыбки у нее по коже побежали мурашки.

— Его высочество, как и всегда, полон блеска. Недаром его знак — Солнце. Нет и дня, чтобы его сияние не привлекло к Волчьему Дому новые сердца. Весь двор Умбара без ума от Фаразона Золотого. Даже Верные не могут устоять пред ним.

— Охотно верю, сударь, и вы — живое тому подтверждение! — она улыбнулась. Ей может не нравиться Арбазан, но его любовь к другу не вызывает сомнений.

Улыбка молодого человека стала еще шире.

— О, нет, ваше высочество! Не надо относить меня к Верным — я не почитаю Валар, как, впрочем, и Врага, и Великого Капитана Гимилхада — я никого не почитаю, и моя дружба, как паршивой овцы в своем роду, может быть плохим примером! Нет, я говорил о людях, не отмеченных ничем, кроме доброты, красоты и всех мыслимых достоинств — таких, как Айлинель, дочь Хатола Ирмангора и Истарние из Дома Андуниэ! Никто не может сказать о ней ни одного худого слова, и она, Верная, после встречи с принцем стала ярой его приверженкой! Теперь их нельзя увидеть порознь — или она всегда следует за ним, или он зовет ее с собой! А моя собственная сестра Анардэ из-за него так переменилась, что оставила всю свою прежнюю жизнь, между нами говоря, не слишком праведную, и удалилась в Темные Земли, и никто теперь ничего не знает о ней! Маирен, дочь Аксантура и ваша родственница, при всех заявила, что готова отдать свою руку по первому слову принца — а зная о том, что после его высочества она следующая наследует корону, можно только радоваться о том, как горячо она любит Йозайан! Да, кстати, вот вам еще о замужестве — в Умбаре болтали, что блеск принца покорил даже какую-то эльфийку, которая выразила желание жить в Умбаре под рукой Волчьего Дома, но которая потом сбежала, выяснив, что эльфийские и наши брачные законы очень отличаются, и человек, давший слово одной, спокойно может владеть другой, которая совсем не будет ему женой! Она, говорят, долго не верила, что тот, кого она считает мужем, вовсе не муж ей, пока он не показал ей кольцо и не рассказал про невесту за Морем! Эльфийка, что и говорить! Всем известно, что они мыслят как больные на голову дети!..

— Я очень виноват перед вами, и не могу просить вас простить меня — не в силах женщины простить самое тяжкое из оскорблений, которое может нанести ей мужчина. Но то, что я сделал, тяжким камнем лежит на моей совести, и я хочу, чтобы вы знали — у Арбазана, сына Нумендила, есть долг пред вами. Просите, о чем вам угодно будет попросить, и если это в моих силах, я помогу вам.

Из горла Королевы вырвался резкий сухой смешок.

— Один раз, сударь, вы уже пытались помочь мне! Я вам не верю!

... — Я вам не верю! — наконец-то нашла в себе силы сказать она и тем самым прервать его речь, каждое слово которой было подобно раскаленному гвоздю в ее сердце.

— О, ваше высочество обижает меня! Я, однако же, рыцарь, и обвинять меня во лжи... мужчина за такое ответил бы с мечом в руках! Но, прошу меня простить, я нисколько не хочу показаться непочтительным. Ваше высочество просто наверняка не то хотели сказать. Чтобы проверить мои слова, достаточно расспросить любого приехавшего из Умбара.

"А ведь он прав" подумала она, и от этой мысли ей захотелось умереть. "Достаточно расспросить любого, но я никого никогда не спрашивала. Мне это на ум не могло прийти. Фаразон ведь поклялся мне, а он рыцарь и не может лгать!"

Невероятным усилием воли ей удалось сдержать подступающие к горлу слезы и опять сесть в кресло, на котором она сидела.

— Что ж... благодарим вас, сударь, — голос ее был глухим и безжизненным.

— Ваше высочество, неужто я чем-то расстроил вас?

Она посмотрела на него, не понимая, что он говорит.

— О, если бы я только знал, что огорчил вас, я вырвал бы себе язык, прежде чем сказать хоть слово! Но в чем причина вашего несчастья? В том поклонении, которое оказывают принцу? Но, сударыня, все видят солнце и все греются в его лучах! Иначе и быть не может! Принц Фаразон привык с самой ранней юности, что всегда самый прекрасный цветок — его, а не чей-то еще! От этого и проистекают некоторые его... черты, которые мы все в нем любим! Принц самой Судьбой вознесен над всеми нами. Он — племянник Короля, он богат, удачлив в войне, всеми любим и красив так, что вообразить себе невозможно! Он привык брать то, что хочет, и ни в чем ему нет отказа! А вот появись нечто... чего он не смог бы получить легко... что было бы уже чье-то... тогда его высочеству пришлось бы приложить усилия, чтобы это получить, и тогда, получив, он ценил бы это неизмеримо выше того, что само падает ему в руки, как перезрелые яблоки!

Она все еще не понимала.

— Сударыня, могу ли я быть с вами откровенен до дерзости... как лекарь?

Мириэль кивнула.

Он подошел и, встав на одно колено, сжал ее руку.

— Лучший способ привлечь внимание принца — это заняться кем-то другим.

От удивления она не могла выговорить ни слова, а он, приняв это за поощрение, продолжил:

— Принц, сударыня, уверен в вашей слепой любви и в том, что она никогда не иссякнет. Сама Судьба распорядилась так, что вы отдали ему свое сердце, и не нам спорить с Судьбой. Но, любя принца, вы можете, однако же, уделить свое внимание какому-нибудь другому рыцарю. Это будет вполне разумно. Не чувствуя ничего к этому другому, вы легко сможете повелевать им и обращаться с ним так, как вам будет угодно, звать к себе тогда, когда он вам понадобится, и прогонять, когда он вам наскучит. А принц, в котором вы пробудете жажду борьбы, должен будет что-то сделать, чтобы вернуть вас ... а вы сможете легко уверить его в своей любви, не давая, однако, ему самых истинных ее знаков, поскольку другой рыцарь сделает такое воздержание вполне легкой вещью!

Он так и не отпустил ее руки.

— Сударыня, честью клянусь, я хочу только помочь вам!...

— Сударыня честью клянусь, я хочу только помочь вам! Вы не верите мне — таково ваше право. Но я изменился. Это трудно понять, но я уже не тот человек, каким был. Я словно бы умер... и родился заново, и мысли о том, что я был раньше, гложут меня, как стая волков. Теперь моя жизнь — это попытка исправить то, что я наделал... и попытка хоть немного уменьшить зло вокруг нас... и в нас самих. То, что я сделал с вами, не имеет названия, не имеет прощения. Я был тогда полон тьмы и злобы на весь мир, на тех, кто был лучше и удачливее меня хоть в чем-то... на тех, к примеру, кто исхитрился получить любовь женщины, которую я возжелал с первого взгляда, но которая всегда смотрела на меня только с отвращением. О, не бойтесь, прошу вас! Тот Амандил умер, но, даже мертвый, он ненавистен Амандилу теперешнему, как любой Орк ненавистен любому Эльфу, своему первородному брату-близнецу! Я убил свое зло, сударыня, и мне в этом помогли... но я заплатил за свои грехи тяжкой ценой! Зло настигло меня, и оно поразило ту, кто стал для меня дороже самой моей жизни! Для меня из мира ушла радость, сударыня, и лишь малая часть осталась — в моем сыне. Он — все теперь для меня.

— Кто докажет мне, что вы мне не лжете? Вы ведь всегда были так красноречивы, если хотели чего-то достичь... и не всегда обременяли себя такой вещью, как правда!

— Никто не даст вам доказательств. Ваше величество, вы можете только верить мне.

... Она все так же молчала, и тогда он приник поцелуем к ее руке, потом продвинулся выше...

— Я готов стать тем другим рыцарем для вас, Мириэль!

Она отдернула руку и вскочила, будто боялась запачкаться прикосновением даже к его одеждам.

— Довольно, сударь! Довольно, я достаточно уже вас послушала! Теперь вставайте и убирайтесь отсюда, и ваше счастье, что я не хочу звать Стражей, чтобы вас вытолкали взашей! Я не знаю, с какими женщинами вы привыкли иметь дело, но даже предположить, что я соглашусь на ту мерзость, что вы мне предложили... это неслыханно! Вы отвратительны, сударь, так же, как сам Отец Лжи, явись он сейчас передо мной! Мне следовало бы прилюдно коснуться вашего оружия и навсегда опозорить вас, но ради вашего отца я не стану этого делать. Мне жаль его — он-то не виноват, что у него такой сын! А теперь пошли вон, Князь, и ради вашего же блага не показывайтесь более мне на глаза!

Он не тронулся с места, только глаза его стали жесткими и колючими.

— Ваше высочество, не надо так говорить со мной, — он теперь стоял и продолжал улыбаться, но улыбка получалась какая-то... иная. — Я добрый человек, но я ведь и обидеться могу!

Она резко развернулась к нему, так, что ее юбки на миг обвились вокруг ее ног.

— Что? Да вы в своем уме? Мне послышалось, или вы посмели угрожать наследнице престола Йозайана?

Он вздохнул.

— Поскольку вы, к моему превеликому сожалению, явно не способны прислушиваться к доводам рассудка, я оставлю вежливость и буду с вами груб. Госпожа, я и с места не сдвинусь, пока не получу от вас то, что хочу.

— Если вы сейчас же не уйдете из моих покоев, я закричу и позову на помощь!

— Кричите. Кричите, ваше высочество, сколько вам угодно. Я скажу Страже, и Королеве — Матери, вашей бабке, что вы сами пригласили меня сюда и что я — ваш любовник. Как вы объясните то, что я попал сюда поздно вечером и дверь явно не ломал? Как вы объясните им, что сами отослали своих прислужниц отдыхать раньше положенного и запретили себя беспокоить? А главное, если дело дойдет до осмотра, как вы объясните то, что уже не девственны? Назовете им истинного виновника и будете потом присутствовать при его казни?

Глядя на его спокойное лицо, она постепенно понимала, в каких железных руках оказалась.

— Чего вы хотите? — сдавленно проговорила она.

— Чего я хочу? — сказал он, с улыбкой подходя к ней. — Сударыня, не прикидывайтесь большей дурой, чем вы есть на деле! Или вам доставит удовольствие слушать мой подробный рассказ о том, что с вами будет? Некоторые женщины это очень любят!

Она против воли отпрянула.

— И вам безразлично то, что я вас не люблю, что я вас презираю?

— Говоря откровенно, мне на это наплевать!

Она продолжала пятиться, пока не наткнулась на стену. Тогда она выпрямилась и нашла в себе силы глянуть ему в глаза.

— Честью своей клянусь...

Он перебил ее.

— Никогда не клянитесь тем, чего у вас на это время нет, — сказал он и положил руку на ее плечо, снимая верхнее и нижнее платья.

Она сбросила его руку.

— Жизнью своей клянусь, что я опозорю вас, негодяй! Пусть даже меня и сошлют за это, но и вы отправитесь в темницу или на плаху!

Он смотрел на нее так, будто что-то обдумывал, а потом вдруг заулыбался еще открытее и теплее.

— Знаете, пожалуй, я сказал не подумав, что вашего любовника казнят. Если это буду я, то меня не казнят. Королева — Мать чтит наш Дом, а я буду очень искренне раскаиваться! Инзилбет прикажет нам пожениться! Хотите быть моей женой, Мириэль?

Его рука вернулась на ее плечо.

— Будьте вы прокляты! — прошептала она.

— О, это звучит почти как "я люблю вас"! Сколько страсти! А теперь, ваше высочество, расстегните-ка мне ремень на штанах — у меня, как видите, руки заняты! Посмотрим, чему вас научил мой лучший друг Фаразон!

В момент его наивысшего восторга она плюнула ему в лицо. Но это было очень плохим утешением...

И это было еще не самое худшее.

— Возможно, в этом и есть испытание — просто поверить мне, безо всяких доказательств.

Она подняла голову. Гнев и боль медленно поднимались в ней, как морская волна.

— А известно ли вам, сударь, о том, — тихо и яростно произнесла Королева, — что после того, как вы всем начали похваляться о своем доблестном поступке, принц Фаразон швырнул мне в лицо мое обручальное кольцо вместе с моими обетами? Вы знаете, что я на коленях ползла за ним по коридорам Дворца до самых дверей, прося простить меня? Вам говорили, что после того как он пинком отшвырнул меня, я перерезала себе вены на руках и меня едва спасли? Нет, конечно, вы этого не знаете и теперь пришли ко мне здесь и твердите мне о вашем раскаянии! Мне, сударь, нет до него никакого дела! Мне отвратительна ваша проповедь и ваша такая прекрасная чистота... только под ней слишком много грязи! Я никогда не поверю вам, пока дышу!

Он посмотрел на нее, и под его взглядом она почему-то не смогла говорить, хотя хотела сказать еще многое. В его взгляде была печаль и жалость... и прощение.

— Что ж, иного тут трудно было ожидать, — сказал он.

— Если это все, то разрешаем удалиться!

Он поклонился и пошел к дверям, но перед самым выходом обернулся.

— Все же помните, ваше величество, что в случае нужды я готов помочь вам, — сказал он и вышел.

После обеда Королеве нездоровилось. Ее слегка подташнивало и у нее кружилась голова. Она легла в постель. К ней пришли целители, долго осматривали ее, спрашивали о том, что она ела на обед и утром, случалось ли такое с ней раньше и как часто, не огорчал ли ее кто. Последний вопрос вызвал у нее улыбку. Проще было спросить, кто и когда ее в последний раз радовал. Целители ушли, ничего не сказав и посоветовав ей отдохнуть. Она последовала их совету, отпустила прислужниц, велев иногда заходить к ней и проведывать ее, а сама отвернулась к стене и закрыла глаза. Сон не шел к ней.

Ар-Фаразон не счел нужным не то что зайти, а даже послать рыцаря осведомиться о ее здоровье. Он был сейчас во Дворце, ее муж и господин — она не слышала труб, возвещающих о его отъезде, но к вечеру или даже к ночи вполне мог уехать на прогулку или к кому-нибудь на праздник, и ему не было дела, что его жена лежала больной. Да умри она, он только порадуется, что его избавили от бесплодной женщины, с грустью подумала она. Все его трудности разрешала ее смерть. Конечно, Ар-Фаразон никогда не станет травить ее — это не в его духе, скорее уж он открыто разведется с ней из-за бесплодия, но неужто кто-то из придворных услышал думы своего повелителя? Княгиня Хиарнустара ненавидит ее. Ромендил из Роменны отвернулся от нее, как и все Верные, из-за ее нечестивого брака. Владыкам Орростара и Форростара наплевать на нее. Амандилу она ни за что больше не поверит. Она заперта в золотой клетке, и хотя все улыбаются и льстят ей, эти же люди вонзят ей ножи в спину по первому взмаху руки Ар-Фаразона да и без такого знака.

Есть ли на всем Острове хоть одна живая душа, которая любила бы Королеву Ар-Зимрафель?

Ответ пришел сам собой. Белдис из Дома Беора. Эта девушка, простая и честная, не умеет притворяться. Она искренне любит свою госпожу. Она не оставляет ее даже теперь, когда прочие фрейлины только делают вид, что служат ей, а на деле только и думают, как бы пролезть на ложе к Королю, тому из Владык Острова, кому они и впрямь хотят услужить. Белдис всегда утешает Королеву, старается, как может, смягчить ее горечь и одиночество. В последние дни сколько она рассказывает историй о том, как женщины, уже отчаявшиеся иметь детей, вдруг зачинали в самом преклонном возрасте! Невинная душа! Как повело ей, Королеве, что у нее есть Белдис!

Повинуясь неожиданному порыву, Ар-Зимрафель встала, накинула на себе халат и, не говоря никому ни слова, пошла проведать Белдис. Бедняжка же тоже плохо себя чувствовала, она упала в обморок прямо перед ней, Королевой! Надо завтра же отправить Белдис к целителям!

Комнаты фрейлин были чуть дальше ее покоев, прямо по коридору. Комнатка Белдис была к покоям Королевы ближайшей, так что ей не пришлось идти долго. Осторожно приоткрыв дверь, Ар-Зирафель заглянула внутрь.

Занавеси на окне были опущены, и в маленькой комнатке царил сумрак. Белдис лежала на постели, положив голову на руку и смотря в никуда со счастливой улыбкой. Подушка рядом с ней была примята. Рядом с подушкой валялся золотой перстень с печаткой.

— Ваше величество! — вскричала Белдис, увидев Королеву. Сев на постели, она торопливо принялась затягивать на груди рубаху, пока не проследила направление взгляда Ар-Зимрафели.

Обе женщины рванулись к перстню одновременно, но Королева оказалась быстрее. Схватив золотой ободок в руки, она подошла к окну и откинула занавесь. Солнечный свет хлынул в комнатку золотым столпом, и в этом столпе заиграл и засиял выбитый на печатке герб — Солнце, посылающее вокруг себя множество лучей. С некоторых пор это Солнце было увенчано короной.

Королева держала в руках перстень своего супруга.

Все то зло, что случалось с ней в жизни, вся грязь, унижения, ревность и предательство, вся ее боль и мука разом вспыхнули перед ее глазами, а потом будто внезапно обрели плоть и сосредоточились в сидящей на кровати у стены большеглазой темноволосой девочке, дрожащими руками все так же пытающейся затянуть ворот рубахи.

— Ваше величество, вы не должны...

Струна будто натянулась и лопнула в голове у Ар-Зимрафели.

Увидев лицо своей госпожи, Белдис начала медленно ползти по кровати к двери.

— Ваше величество, пощадите! Пощадите хотя бы дитя! Я жду дитя!

Это было соломинкой, переломившей хребет волу. Без единого слова Ар-Зимрафель кинулась к Белдис. Она больше не была человеком, женщиной, Королевой — она стала зверем, и зверь сейчас ее руками бил и рвал гадкую тварь, мягкое тело, которое даже не пыталось сопротивляться или уползти, а оборотни в ее души выли от восторга, и ей хотелось завыть вместе с ними. Быть может, она и выла — она этого не помнила. Ей было так легко, так свободно — впервые в жизни!

Потом ее долго рвало, и она стояла на коленях, сотрясаясь в конвульсиях и не в силах встать. Рвота начиналась заново, стоило ей обернуться и взглянуть в ту сторону, где лежала Белдис. Через некоторое время ей удалось подняться на ноги и медленно, держась за стены, дойти до своих покоев.

В покоях ее ждали целители. Увидев ее, они онемели.

— Ваше величество! — первым пришел в себя Старший Целитель, Бран дин-Халмир. — Что с вами? У вас кровотечение? У вас вся рубаха в крови!

Она медленно покачала головой.

— Нет, нет. Одна из моих девушек... поранилась.

— Садитесь, ваше величество, вот так. Успокойтесь, государыня! Вы вся напряжены, а это вредно! Расслабьтесь!

Ее руки все еще были сжаты в кулаки. Медленно, как у судорожного ребенка, дин-Халмир разжал ее руки.

Из правой выкатился искореженный окровавленный перстень с печаткой, и ее опять вырвало. Очнувшись, она с удивлением увидела, что целители все еще здесь.

— Уходите. Со мной все хорошо.

Старший Целитель улыбался.

— Пусть ваше величество не волнует это досадное недомогание. Такое теперь часто с вами случиться. Вот если бы пошла кровь — тогда дело другое. А это будет мучить вас еще месяц-другой, а то и больше.

Она непонимающе смотрела на него.

— Ваше величество, вы ждете дитя.

Часть первая

Наследница Короля

Йозайан, 3309 г. В.Э.

Глава 1

Халлакар осторожно тронул ее за руку.

— Вперед, моя принцесса?

Она обернулась, и под ветром ее волосы обвили ее шею и плечи, вырвались вперед, и, как тысячи светлых змей, устремились к нему.

— Вперед, до серого камня!

Она ударила пятками своего черного с белым пятном на лбу скакуна, и, хоть она не носила шпор, он сорвался с места и галопом понесся вниз, по каменистому руслу маленькой речушки Глингит, сейчас вспухшей от дождей, но не достигшей все же своего высшего предела. Халлакар со смехом направил Быстрого вслед за ней. Это не было соревнованием — он никогда не стал бы на деле соперничать с ней, и она, зная это, никогда не унизила бы его необходимостью притворяться — но они оба любили скорость и бешенную скачку, и теперь не видели причины, чтобы отказать себе в этом удовольствии. Серое мрачное небо низко нависало над ними тяжелыми тучами, готовыми в любой миг пролиться холодным дождем, ветер бил в лицо, рвал плащ принцессы, расстилая вместо него живым плащом ее волосы, вода Глингита брызгами попадала на ноги, руки и живот, а русло шло вниз, к морю, и бег коней все убыстрялся и убыстрялся. Он слышал смех принцессы, и он был братом-близнецом его собственного восторга и рвущейся наружу дикой радости, отдаленно сравнимой с радостью от плотского соединения. Он был будто един со скакуном, небом, ветром и мчащейся впереди женщиной — он знал, что она чувствует то же, что и он. Вот она решила усложнить прогулку — она отпустила поводья и, обернувшись, протянула руки к нему, приветствуя и призывая одновременно, и, повинуясь этому призыву, он ударил коня шпорами — но Быстрый и так бежал на пределе сил. А она меж тем, не замедляя скачки, вдруг подобрала ноги и одним прыжком вскочила на спину коня и выпрямилась, отпуская гриву. Она стояла на седле и, смеясь, протягивала руки к ветру, а русло шло под уклон, и конь обегал прямо по мелкой воде громадные камни. Халлакар знал, что принцесса — отличная наездница, у нее прекрасно развито чувство равновесия и ей легко удаются такие штуки, и поэтому почти не переживал. Почти. Ее стойка была красива и смела, и он не стал бы обижать ее предостережениями. Только что-то немыслимое могло выбить ее с седла.

Внезапно конь принцессы заржал и встал на дыбы, и изумленный Халлакар увидел, как какой-то человек, незаметный среди листвы небольшого леска, подходящего вплотную к Глингиту, прыгнул с дерева прямо к принцессе и, обхватив ее руками, повалился вместе с ней на мелкие круглые камни русла.

Закричав, Халлакар обнажил меч и бросился к ним.

В этот день Элендил решил погулять немного подольше и не возвращаться к обеду. Дома уже привыкли к тому, что в последнее время его отлучки становятся все продолжительнее и продолжительнее, и наверняка не станут дожидаться его, а сядут за стол. А он привык к тому, что... впрочем, как можно привыкнуть к непокою? Ноги сами несли его прочь от дома, от Роменны, от всего, что он знал и любил, от того, что создал и ценил... Сначала в этих прогулках его сопровождала жена, потом он перестал брать и ее — не хотел ломать тишину теми словами, которые придется сказать, не хотел выражать словами те мысли, которые и выразить-то было нельзя — они жили в его сознании неясными тенями, разлетавшимися при первой же попытке придать им форму. Что он хотел, чего искал — он и сам не знал. Рвущиеся облака в небе рождали в нем желание улететь вместе с ними, шум листвы под ветром складывался в призыв, суть которого он не мог постичь. Он подходил к деревьям, клал руки на шершавую кору, прижимался к ним лбом, ища ответов — что за неназываемое дышало ему в спину, что гнало его прочь из дома, от жены и сыновей, что заставляло его уходить все дальше и в те места, где он раньше не был? Он любил сады и светлые, пронзенные солнцем рощи — а теперь находил прекрасным серое мятущееся небо и забирался в глухие чащобы, где пару раз даже слышал волчий вой. Он любил мягкую щекочущую ноги траву, а в этот раз по голым камням спустился почти к Морю и вышел за пределы владений Князей в Роменне. Потом он вернулся в лес и пошел назад, стремясь выйти к Глингиту и вдоль его русла выйти к Роменне с юго-востока, сделав круг. Места эти были глухими — поля, лес и усыпанная мелким камнем речушка, поэтому Элендил мог надеяться, что его никто не потревожит. Он вышел из большого леса и, пройдя овраг и усыпанное валунами поле, попал в еще один лес, куда меньше первого. Земля шла под уклон, и небольшие деревья с трудом цеплялись за камни узловатыми корнями, отчаянно пытаясь не сползти в Море с льющими часто этим летом дождями. Шелест листвы, отдаленный шум моря и плеск Глингита сбоку сопровождали его, и его шаги звучали в лад с их мягкими голосами. Вдруг что-то нарушило это созвучие, будто камень разбил застывшую гладь лесного озера, и он не сразу понял, что это смех — женский смех, высокий и мелодичный. А потом он увидел ее.

Когда ему было восемь лет от роду, он упал с флета, и от удара о землю несколько мгновений не мог дышать — у него занялся дух. Сейчас он почувствовал то же самое, стоя на твердой земле — открывшееся его взгляду было сродни удару.

По руслу Глингита вниз, к Морю, мчался черный конь, а на спине его, на седле стояла, выпрямившись во весь рост, высокая стройная девушка и смеялась. Но не это поразило Элендила, а ее лицо. Девушка была невыразимо красива. У нее было лицо с совершенными эльфийскими чертами — высокий лоб, изогнутые горделивыми дугами брови, ровный прямой нос, большие глаза в обрамлении густых ресниц — все было таким, будто сам Ауле, стремясь вылепить совершенство, создал ее. Пожалуй, немножко великоваты для эльфийки были губы, но это совсем не портило ее — любой Эльф, не задумываясь, назвал бы эту девушку прекрасной. А ее волосы были такими светлыми, что поначалу он не смог даже подобрать название их цвету — это было не золото Галадриэли и не пепел некоторых Синдар. Волосы незнакомки были смесью митрила, серебра, снега и света, и они сияли — или это казалось ему из-за черноты ее одежд и плаща, бьющегося на ветру? Она была тонкой и гибкой, и держалась на спине во весь опор бегущего коня с легкостью, будто бы не держась вообще, и смех ее был чист и звонок. Казалось, она была создана из ветра, скорости и света, и поначалу он подумал, что ему явлено чудо и он видит перед собой саму Нэссу — валиэ.

Все это пришло к нему в один взгляд, а потом конь всхрапнул, обегая большой камень, и это будто разбило то оцепенение, в котором пребывал Элендил. Конечно же, это была не валиэ и не эльфийка, это была смертная девушка, и сейчас ей угрожала страшная опасность — в любой миг конь мог споткнуться на скользких острых камнях или попасть в яму, скрытую бурлящей водой, и всадница могла сломать себе шею от удара. Он давно не лазил по деревьям, но теперь вскочил на ближайшее с невиданной ловкостью. Если перескочить на следующее, а потом еще на одно, то конь и всадница окажутся от него на расстоянии вытянутой руки... Смешно — его учителя всегда упрекали его в отсутствии должной гибкости и легкости, а теперь вот именно они и нужны! Топот копыт раздался совсем рядом, и, воззвав к Элберет, Элендил прыгнул, обнимая всадницу и утягивая ее вниз, сам переворачиваясь, чтобы оказаться внизу, принять удар о камни на себя... Когда он еще летел в прыжке, она начала поворачивать голову в его сторону, и он увидел, как удивленно расширились ее глаза странного светло-серо-зеленого оттенка, а потом конь заржал и встал на дыбы, и они полетели вниз. Он успел перевернуться, как и хотел, и от удара едва не прикусил язык. В голове сразу зашумело, а перед глазами запрыгали черные точки, но девушка была цела — она лежала на нем, и он прижимал ее к себе, и она почти коснулась губами его шеи... когда вдруг от удара под дых и еще одного — ниже пояса боль пронзила все его тело, а на глазах выступили слезы. Не понимая, откуда пришла беда, он почувствовал, как руки его бессильными тряпками падают вниз, а девушка легко вскакивает на ноги, и что кто-то переворачивает его на живот и коленом припечатывает к камням, а потом хватает его за волосы и с невиданной силой тянет назад, побуждая запрокидывать голову до той поры, пока ему не начало казаться, что она вот-вот оторвется... Он захрипел — и тут же ощутил у горла холодное лезвие кинжала.

-Кто ты и почему напал на меня?

Ее голос был таким же, как и ее смех — высоким и чистым, но в этой чистоте слышался звон стали. И стальной же была хватка, которой она держала его, и он не сомневался — шевельнись он хоть немного, кинжал перережет ему глотку.

— Я... я не нападал на вас, — с трудом удалось выговорить ему. — Я просто хотел... предостеречь вас... вы могли упасть с лошади....

Она некоторое время молчала, а потом лезвие вдруг сверкнуло перед его глазами, вкладываемое в ножны, и он почувствовал, что его больше не держат. Сжав зубы (удар о камни и ее удары оказались болезненными), он поднялся и впервые глянул ей в лицо.

Оно было светлым и прекрасным, а сама она была высокой — на ладонь или полторы ладони ниже его самого...

Она внимательно смотрела на него, и в глазах ее будто вспыхивали и гасли одновременно тысячи маленьких огоньков-светлячков...

— Что ж, вы и впрямь не похожи на убийцу, сударь. Вы рыцарь по говору и манере, а по вашим волосам мы полагаем, что вы из Нимрузирим. Назовите, сударь, свое имя.

В ее голосе звучала спокойная властность, порождаемая только привычкой повелевать с самого детства, и, повинуясь этой властности и свету ее глаз, он склонил голову, приседая на согнутых коленях, будто пред особой из королевской семьи.

— Сударыня, я...

Договорить он не успел. Из-за деревьев вдруг вылетел на взмыленной лошади еще один всадник с обнаженным мечом и, соскочив на землю в прыжке, приземлился рядом с Элендилом , одновременно ударяя его прямой ногой под колено сзади. Не ожидавший такой подлости Элендил едва устоял на ногах, резко подавшись вперед и взмахнув руками. Меч его наполовину вылетел из ножен, и он едва успел перехватить его, как клинок всадника оказался у его груди.

Да что это за день такой, когда все грозят ему оружием!

— Как смел ты, собака, сучий потрох, напасть на госпожу и сбить ее с лошади?

Элендил поднял голову, чувствуя, как в нем медленно поднимается волна гнева.

— А кто вы такой, и почему лезете в дело, которое мы с госпожой уладили, и которое вас никак не касается?

Рыцарь поднял голову и расхохотался. Он был молод и красив, с прямыми черными чуть ниже плеч волосами и голубыми глазами, но его портил злой взгляд и надменный едва заметный прищур глаз.

— Кто я такой, тебя, пес, не касается! Достаточно знать тебе, что перед тобою рыцарь, который сейчас может легко перерезать тебе твою поганую глотку, если госпожа скажет, что ты хоть пальцем ее тронул!

— Рыцарь? Судя по вашему тону и манерам, предо мною скорее торговец рыбой на базаре! — клинок Элендила легко отбросил меч молодого человека от своей груди, а сам Элендил повернулся к нему вполоборота, заняв удобную позицию для поединка.

В небесно-голубых, редкого цвета глазах его противника мелькнуло удивление, но тут же погасло.

— Раз так, то защищайся!

Меч его взлетел сверкающей дугой, и Элендил едва успел отбить этот удар, но тут раздался высокий и звенящий, как тысячи ручьев, голос:

— Прекратите! Князь Халлакар!

Черноволосый рыцарь тут же опустил меч, и Элендилу ничего не оставалось, как сделать то же самое.

— Оставьте, — голос ее был все так же властен, но с места она не двинулась, будто не сомневалась в том, что одного ее слова будет достаточно, чтобы остановить схватку. — Мы сами разберемся с этим рыцарем. Итак, каково ваше имя и титул?

Говори таким тоном мужчина, он получил бы в ответ то же, что и Халлакар, но этой девушке Элендил поклонился и вежливо ответил:

— Перед вами, сударыня, Элендил, сын Амандиля, Четвертого Князя в Изгнании, или Нимрузир, сын Арбазана, если так вам будет привычнее, и я счастлив познакомиться с...

Он учтиво остановился, вопросительно взглянув на нее.

Ее лицо ничуть не изменилось.

— Что ж, в таком случае ваше поведение понятно нам, и мы оставим его без внимания, хотя за одно то, что вы обнажили оружие в нашем присутствии, вас можно было бы заковать в цепи. Вы не знали нас, и это вас извиняет — в первый и последний раз, потому что отныне, мы надеемся, вы уже не забудете наше лицо. Пред вами, Князь, принцесса Гимилхиль, Гаурвен Аранель, если так вам будет привычнее — Наследница Короля Ар-Фаразона Золотого, Великий Капитан Отважных.

Элендил онемел.

Впервые за время их встречи ее лицо тронула легкая улыбка — уголки чуть припухших губ приподнялись — ледяной цветок заиграл холодным светом.

— Почему же вы не приветствуете нас, как должно?

На внутренней стороне ее левого запястья был длинный белый шрам — знак, носимый только Великими Капитанами Отважных, и он знал, что шрам этот не вывести никаким врачеванием...

Спохватясь и злясь на себя за свою неловкость, Элендил спешно убрал Нарсил в ножны и, склонив голову, вновь присел на согнутых коленях.

— Прошу простить меня, ваше высочество. Я поражен, я ослеплен! Я увидел скачущую на коне прекрасную девушку и восхитился ее ловкостью и невиданной прежде красой, пред которой ничто самые яркие звезды из сотворенных Вардой, но я и подумать не мог, что вы... это вы, хотя слухи о вас дошли до нас и заставили нас сомневаться — может ли Смертная быть такой, как говорили нам. Теперь, увидев вас, я понял — эти слухи были лишь малым отражением истины. Прошу простить меня, ваше высочество, если в своем невежестве я чем-то оскорбил вас и обнажил меч при вас. Я кладу этот меч у ваших ног. Отныне я — ваш покорный слуга!

— Вложите его в ножны, Князь — мы принимаем ваше служение, — она легко коснулась его руки, и он почувствовал в этом мимолетном касании, как холодны ее пальцы, однако улыбка ее стала вроде бы теплее, а глаза засияли каким-то особым, обращенным только на него, Элендила, светом. — Что ж, вот вам первый приказ. Не держите зла на этого рыцаря, Халлакара, сына Халлатана, Князя Хиарнустарни. Его горячие слова продиктованы только тревогой за нас, ведь он — Капитан Королевской Стражи. Если вы и впрямь хотите сделать нам приятное — забудьте об этом деле.

Элендил глянул на Халлакара. Молодой рыцарь стоял, плотно сжав губы и смотря в одну точку, и лицо его отнюдь не располагало к дружелюбию, но возразить Гимилхили Князь не смог.

— Ради вас, ваше высочество, я его прощаю.

Красивое лицо Халлакара дернулось, как от удара или боли, а глаза Гимилхили засияли еще сильнее, и Элендил почувствовал, что это сияние будто окутывает его...

— Что ж, мы в свою очередь можем сказать, что рады ошибке, сведшей нас с вами. Мы думали, что все Нимрузирим — это угрюмые вечно недовольные собой и миром затворники, но в вас мы наши учтивого рыцаря, даже почти барда! Вы не бываете при дворе нашего отца, но мы говорим — если решите приехать в Арминалет, можете зайти и к нам. Вот вам наш второй приказ.

Подойдя к своему уже успокоившемуся коню, она одним движением взлетела в седло, не коснувшись стремени, а вслед за ней вскочил на своего коня и Халлакар.

— Итак, ждем вас!

Она махнула рукой и хлопнула коня по шее, и он поскакал прочь, и за ней последовал Халлакар. Элендил, как зачарованный, смотрел ей вслед, и лишь когда резкий порыв ветра едва не сорвал с него плащ, то вздрогнул и провел рукой по лицу, будто просыпаясь ото сна. Перед ним была Гимилхиль, дочь Ар-Фаразона.

И ученица Саурона Гортхаура. А он почти забыл об этом.

Откинув волосы за плечи, Гимилхиль глянула вверх, в серое неспокойное небо, и рассмеялась. Она была очень довольна. Потом она перевела взгляд на Халлакара. Кони их давно замедлили бег, и теперь шли шагом, и колени Гимилхили и Халлакара соприкасались, но сам он ехал мрачнее тучи. Она засмеялась опять.

— О Мелкор, Хэл, ну и вид у тебя! Будто у тебя болит зуб, или ты съел что-то несвежее и мечтаешь только о том, как бы добраться до первого нужника! Ты уверен, что нам не надо сделать остановку? Мне крайне не хотелось бы видеть тебя в... неловком положении!

Рыцарь бросил на нее мрачный взгляд.

— В дерьме, вы хотели сказать, не так ли, моя принцесса? Я и так почти что в нем — так я себя чувствую! Значит, он меня прощает?

Принцесса ослепительно улыбнулась.

— Да. Но заметь — я не сказала, что ты должен простить его.

Широко распахнувшиеся голубые глаза встретились со смеющимися светло-зелеными, и рыцарь со стоном хлопнул себя по лбу.

— Простите! Простите, ваше высочество, я дурак! Теперь, конечно же, я с легким сердцем убью его!

Гимилхиль усмехнулась. Заносчивость Халлакара была всем хорошо известна, и она не ждала, что он простит Элендилу слова про торговца рыбой на базаре. Кроме того, как она смела надеяться, для неприязни Халлакара к Элендилу была и еще одна, более важная и глубоко запрятанная причина.

— Убьешь... и навлечешь на свою голову кровную вражду с Домом Князей Андуние.

— Ха! Плевать я хотел на Дом Андуние и кровную вражду с ним! Даже если я умру, Соронто отомстит за меня! Когда я... — он замолчал, не находя слов, чтобы выразить ужас и гнев, охватившие его, когда он увидел, как падает принцесса. Кроме того, он не хотел, чтобы она поняла, как сильно он испугался — что он вообще может так пугаться.

Она скользнула по нему взглядом.

— Ты за нас тревожился? Спасибо, спасибо!

В его лице что-то мелькнуло — и тут же угасло.

— Вы знаете, что я ценой своей жизни буду защищать вас, ваше высочество.

— Ну, сейчас твоя жизнь вряд ли понадобилась бы. У этого Нимрузирим нет твердости и быстроты в движениях. Когда он обнимал меня, его руки были подобны пуховой перине.

Рыцарь сжал поводья так, словно хотел раздавить их.

— Я убила бы его на счет раз-два, возникни в том нужда.

Халлакар молчал.

— Ну вот, ты опять будто чернил напился! Нам надоело уже глядеть на ваш кислый лик, господин рыцарь! Идите к своим девкам и там сидите, пока не повеселеете! А мы уезжаем!

Он поднял глаза, собираясь что-то сказать, но она уже хлопнула своего жеребца ладонью по шее, и он сорвался с места, сразу же умчав ее вперед.

Побормотав проклятье, Халлакар в ярости спрыгнул на землю и изо всей силы ударил ногой по стоящему рядом камню. Нога заныла от боли, но это было ничто для него.

Он хорошо знал изменчивый и непредсказуемый нрав принцессы и ее ослепительные вспышки гнева через миг после веселого смеха или теплого приветствия. Он так же знал, как она умеет притворяться и гордился тем, что был одним из немногих, перед кем она не надевает своей холодно-надменной маски, но иногда эта ее милость была больнее ножевого удара. Смотреть, как она улыбается изменническому ублюдку, так нагло себя поведшему с ним, Халлакаром, и за одно это заслужившему удар мечом! А этот длинноволосый выродок посмел еще обнимать Гимилхиль... и не сводить с нее глаз!

Нимрузир, сын Арбазана, нажил в этот день себе смертного врага.

По пути домой Элендил размышлял о своей неожиданной встрече и о той, с кем свел его слепой случай. И в самых смелых мыслях не мог он предположить, что наездница, поразившая его своей красотой и смелостью, окажется дочерью Короля, наследницей короны Нуменора. Нахмурившись, он попытался вспомнить все, что знал о ней, и эти воспоминания принесли ему мало радости.

Гимилхиль, или Телемнель, если называть ее по древнему обычаю, была единственной дочерью Ар-Фаразона Золотого, его Наследницей, и рождена была тогда, когда Король и Королева уже почти потеряли надежду получить дитя. Все тогда сочли это чудом, знаком Судьбы, и Элендил, тогда приехавший в Арминалет представиться Королю и Королеве, хорошо помнил буйную радость, охватившую Короля и вслед за ним — весь двор при вести о том, что Ар-Зимрафель носит дитя. Король был рад настолько, что на время даже оставил свой разгул и стал нежен и внимателен к прежде забытой и почти брошенной жене. Радость Ар-Фаразона не омрачило даже то, что долгожданный ребенок оказался девочкой. Взяв едва обмытую и завернутую в пеленки из тончайшего шелка дочь, Король вышел с ней к ожидающим в большом зале придворным и, высоко подняв дитя, нарек ее Гимилхилью в честь своего отца и в знак того, что Волчий Дом будет жить и дальше, и знатнейшие рыцари и дамы низко склонились перед новорожденной... Потом, окрыленный радостью, Король обратил свой взор на оставленные дела и уплыл с огромной армией в Средиземье, дабы преподать урок покорности Саурону Мордорскому, а потом Элендил оставил двор, и о дальнейшем мог судить только из слов отца и из слухов, приносимых в Роменну теми немногими, кто не боялся навещать и дружить с Верными. Говорили что-то странное про Королеву — что у нее был припадок помешательства, что ее чуть ли не связывали и запирали, а Амандил как-то обмолвился, что Ар-Зимрафель хотела уплыть в Средиземье, забрав с собой дочь, и оставить мужа и корону. Больше он об этом не говорил, а Элендил не спрашивал, но после возвращения из Темных Земель Ар-Фаразон стал еще холоднее с женой, чем был до рождения дочери, и открыто оказывал внимание другим дамам и девицам, в обращении с женой доходя почти до грубости. Говорили также, что Королева, сначала вроде бы горячо полюбившая дочь, не отходившая от нее ни на миг, сама кормившая и пеленавшая ее, сделалась вдруг к ней равнодушна и ни разу не приходила взглянуть на нее, ни разу не спросила о ней. Гимилхиль вырастил отец, она была неразлучна с ним. Маленькая принцесса плавала с ним в походы, на пирах ела из его блюда и пила из его кубка, засыпала на его руках, только ему позволяла расчесывать себе волосы и, как говорили, купать себя. Сам Элендил тогда только что женился, и Амандил часто рассказывал ему о принцессе — о том, как не надо обращаться с детьми. Князь видел, что Гимилхиль, их будущая Королева, наделена многими хорошими чертами — она была смелой, ловкой, красивой, упорной и умной, но также он видел и то, что Король своей безумной любовью портит дочь, пробуждая в ней упрямство, гордыню, крайнюю заносчивость, грубость, себялюбие и несдержанность. Единственный, с кем считалась девочка и перед кем держала себя хоть как-то почтительно, был отец, Король Ар-Фаразон, слепой и глухой ко всем, кто пытался указать ему на то, как надо растить Наследницу. Элендил помнил, как в то время Амандил говорил, что, если так пойдет и дальше, то Королевой у них окажется неграмотная испорченная девица, не желающая утруждать себя ничем, кроме скачек и упражнений с оружием и которой уже тогда нравилось сидеть на руках у рыцарей и получать от них поцелуи. Амандил просил Валар открыть Королю глаза, и мольбы его были услышаны, только каким-то странным образом.

Ар-Фаразон решил сделать воспитателем принцессы своего верного слугу Зигура, Саурона Гортхаура Мордорского, и с того дня поведение девочки начало меняться. Как по волшебству, с горькой усмешкой говорил Амандил. Исчезли ее грубость и невоспитанность, ее неусидчивость и презрение к занятиям. Подрастающая Гимилхиль усердно училась, и скоро все только и стали говорить как об уме принцессы, о ее даре познавать людей и обращать к себе их сердца. Она училась даже тому, чему обычно учат только мужчин — управлению кораблями и армиями, сложному счету, добыванию металлов из недр земли и изготовлению из них оружия. Говорили также, что она выучила запрещенные эльфийские языки и прочла все ныне заброшенные эльфийские рукописи в королевском хранилище, особенно занимаясь вопросами роа и феа и связи их между собой и с Ардой. Шептались и о том, что Саурон Зигур, назвавшей Гимилхиль своей лучшей ученицей, передал ей многое и из своего тайного темного знания, и что принцесса знакома с чарами и колдовством. В это Элендил не верил, зная, как легко невежественные люди называют колдовством непонятное и неведомое, такое, например, как способность к осанвэ, мысленной беседе, но то, что Гимилхиль знала Наречие Тьмы и легко говорила на нем, было вполне возможным. Как и то, что она достигла высокого искусства в стрельбе из лука и арбалета и обращению с любым оружием, одинаково хорошо владея и правой, и левой рукой. Ее, единственную из женщин Ар-Фаразон принял в число Отважных, да еще и сделал Великим Капитаном, но это не показалось никому странным или отвратительным — Отважные любили Гимилхиль, проводившую с ними почти все время, а сама она придала Союзу блеск и ярость, какого он еще не знал. Говорили, что Отважные все сходят с ума по ней, а сама она зовет себя свехчеловеком и гордыня ее неописуема. Говорили так же, что принцесса не убила ни одного зверя, а превыше всего любит серых волков, с которыми может говорить. Но больше всего разговоров вызывала ее невиданная краса, затмившая всех, даже ее мать Ар-Зимрафель, считавшуюся до этого самой красивой в роду Элроса. Но Гимилхиль назвали самой красивой из когда-либо рожденных человеческих женщин, и с этим Элендил был склонен согласиться. Из-за этой ее красы о ней говорили много дурного, и теперь Элендил готов был лично поубивать всех мерзких сплетников, посмевших сказать что-то про эту дивную красавицу. Но об этих вещах только шептались, да и то намеками, потому что любовь Короля к дочери отнюдь не уменьшилась с годами, и теперь она даже сидела рядом с ним на троне, занимая место своей матери Ар-Зимрафели. Принцесса обращалась с матерью так же плохо, как и Ар-Фаразон, и этого Элендил не мог одобрить, как и ее дружбу с Сауроном и то, что она звала Мелькора Властитетелем Арды. Из-за этого, а также из-за темных и мрачных слухов о ее крайней жестокости и ненависти к Эльфам и Западу многие Верные считали ее чудовищем много хуже ее отца Ар-Фаразона, точным отражением своего деда принца Гимилхада, в некоторых пороках превосходящую даже его, и с ужасом ждали того дня, когда она станет Королевой. Элендил до этого дня к ним прислушивался — слишком много злого говорили о делах Отважных в Средиземье — но теперь не знал, что и думать. Гимилхиль оказалась... какой-то не такой, не похожей на кровожадную убийцу. Он, правда, не видел в своей жизни кровожадных убийц, не считая, конечно, нескольких орков в Средиземье, но не увидел в принцессе печати тайного зла и мерзости. Напротив, она была прекрасна и словно пронизана светом, и он, вспоминая ее улыбку и взгляд, куда лучше начал понимать тех, кто превозносил Гимилхиль превыше всех в Нуменоре. На Гимилхиль хотелось любоваться, как на венец из чистейших алмазов, и Элендил с удивлением понял, что уже думает о том, как хорошо было бы ему навестить ее. Это несколько испугало его — ему давно уже не хотелось видеть никого из Арминалета, а тем паче — из Отважных. Но принцесса тепло говорила с ним, она пригласила его и обидеть ее отказом было бы просто невежливо, не говоря уж о том, что если она и впрямь горда и зла, то вызывать ее гнев глупо...

Тряхнув головой, Элендил глубоко вдохнул свежий лесной воздух и постарался не думать более о принцессе и о поездке в Арминалет.

"Потом" решил он "завтра я разберусь в том, что мне делать".

Отвечая улыбкой на поклоны придворных и слуг, Гимилхиль Гаурвен Аранель шла по дворцу своего отца к своим покоям. Они находились на втором этаже, рядом с покоями Зигура, и принцессе пришлось подняться по лестнице и немного пройти по устланному кроваво-красным ковром коридору. Красно-золотой был цветом короля, и большинство ковров, занавесей и обивки для кресел были именно этих цветов, отчего волосы Гимилхили во Дворце казались еще светлее и всегда будто начинали полыхать белым с красными всполохами пламенем.

Толкнув тяжелую дверь — сидящая на скамейке фрейлина бросилась было открывать, но принцесса взмахом руки велела ей оставаться на месте — Гимилхиль вошла к себе. Ранее эти покои занимал принц Гимилхад, отец Ар-Фаразона, и это было одной из двух причин того, что Гимилхиль решила поселиться именно в этих комнатах. Второй причиной было соседство Саурона.

В ее покоях не было золотого и почти не было красного — только стол, как обычно, заваленный множеством свитков, бумаг и книг, был сделан из драгоценного красного дерева. В этой передней комнате ее покоев не было окон и освещалась она только свечами и пламенем в огромном камине — по вечерам, что совсем ей не мешало — Гимилхиль отлично видела в темноте и даже читала в полумраке. В этой комнате она почти ничего не переделывала после своего деда, принца Гимилхада, а вторую комнату, спальную, переделала почти всю, сделав ее белой и залитой светом, и этот переход от сумрака к ослепительному свету казался ей весьма забавным — как и то, что она скрыла то, что обычно выставляют напоказ, и осветила то, что стыдливо прячут за занавесями...

На этот раз в передней комнате ее ждали.

Она почувствовала его присутствие задолго до того, как вошла, и полумрак в комнате делал его еще более заметным, как ясное небо делает более заметным солнце, вбирающее и отдающее его свет. Он встал, приветствуя ее, и на миг ей даже захотелось зажмуриться — настолько сильным были исходящие от него чернота и багровый огонь, которые она могла различать за его телесной оболочкой, тоже весьма примечательной. Но она не зажмурилась, а, напротив, тряхнула головой, отбрасывая со лба упавшие волосы, и глянула ему в лицо, улыбаясь, и улыбка эта была совсем иной, чем та, которая досталась Элендилу.

— Мы рады приветствовать тебя, о наш высокочтимый учитель, — пропела она, и он улыбнулся в ответ. Слегка улыбнулся.

— Привет, привет тебе, Серебристо-белый цветок, — негромко произнес он, и по этому обращению она поняла, что фаэрни пребывает в весьма хорошем расположении духа. — Все ли у тебя благополучно?

— Ты позволишь мне переодеться и обмыть руки с дороги, или велишь говорить с тобой в пропахшей лошадьми одежде и с растрепанными волосами, как дикой женщине с гор? — она решила поддержать его игру в учтивость, зная, что ему нравиться, когда она изображает высокородную и учтивую госпожу. Впрочем, он видел ее во всех обличьях, даже в самых непотребных, и это совсем не смущало ее, а его, казалось, забавляло.

— Присядь, крошка моя, и послушай, что я скажу тебе, — он потянул ее за руку, побуждая сесть, и она села в одно из мягких обитых черным бархатом кресел, поджав под себя ногу и бросив на пол свой черный плащ. Саурон молчал, и она ждала, смотря на него, а он постукивал пальцами по столику в какой-то нехитрой мелодии и смотрел в пустоту, будто обдумывая что-то...

— Арбазан, — сказал наконец он и поднял голову, посмотрев на нее. — Он все больше и больше мешает мне.

Она молчала, ожидая продолжения.

— С каждым днем, который приближает нас к открытию Храма, он придумывает все больше способов, как бы не допустить этого. Он собирает своих вассалов и говорит им о том, какая эта будет великая мерзость — поклонение Мелкору, он призывает строителей и отдельщиков не оканчивать там работы и сам прячет тех, кто бросает кирки и бежит, так что я вынужден был просить начальника Городских Стражей выставить там охранение и пресекать попытки бежать с работ силой. Более того, теперь он приказал раскидывать по городу листки с описанием моих дел в Первую Эпоху и том, как я лично подвергал пыткам беорингов в Тол-ин-Гаурхоте. По доброте своей я простил бы ему все это, но теперь он начал открыто осуждать деяния Короля и обещать приют в своих землях в Средиземье тем, кто пожелает покинуть затененный Нуменор. Не сомневаюсь, что он встречается с Эльфами и подробно описывает им все, что происходит у нас.

Гимилхиль нахмурилась.

— Вторая часть твоих слов — это дело Отважных, и мне давно уже доносят обо всем, что творится у Арбазана в доме. У меня скопилось достаточно доказательств, за которые любого другого давно бы уже казнили за измену... в лучшем случае. Но мы оба с тобой знаем, что Король не тронет Арбазана, какие бы свидетельства его слов против веры в Мелкора и против самого его величества мы не принесли бы. Государь питает к нему слабость, памятуя о своей с ним дружбе, которую этот пес подло предает на каждом шагу! С этим к Королю идти бесполезно — проще уж послать в Роменну двух Отважных с отравленными стрелами!

По безупречно красивому лицу Саурона прошла тень.

— Нет. Это слишком грубо и неловко, и что мешало мне поступить так десятки десятков раз? Однако Арбазана необходимо немного окоротить, как ради меня, так и ради всех нас, ради Острова.

— Немного? — Гимилхиль улыбнулась.

— И вот здесь нужна будешь ты. Я видел, как сегодня ты познакомилась с Элендилом, видел и то, как он таращился на тебя, будто на великое чудо.

Улыбка Гимилхили стала еще шире.

— Что значит, досточтимый друг мой, "будто"?

Майя слегка качнул головой, и это движение отметило ее слова, но продолжил он, как ни в чем ни бывало.

— Я увидел это случайно, но тут же мне пришла в голову великолепная мысль. Зачем нам убивать Арбазана, когда можно взять в плен его сердце? Элендил — это сердце Амандила и, сжимая его, мы заставим Амандила приползти к нам на брюхе, как последнего раба и целовать нам ноги, исполняя любую нашу волю. Он не переживет, если что-то случится с его бесценным сыном, Гаурвен.

— Ты хочешь, чтобы я занялась этим Элендилом, Гор?

— Именно этого я и хочу, — любого другого он смешал бы с грязью за такое обращение, но ей позволялось использовать это уменьшенное имя. — Хорошо зная твои таланты и твой милый нрав, я не сомневаюсь в том, что в твоих сетях он почувствует себя хуже, чем в пыточной Отважных. Разве это не забавно, крошка моя? Делай с ним, что хочешь, терзай его, изливай на него все свое дурное настроение, преврати его в собаку, куклу, прыгающую на твоих нитях! Не это ли ты проделываешь ежечасно со всяким своим воздыхателем? А отношения между Князьями и Волчьим Домом только придадут этому делу особый вкус, не так ли?

— Не волнуйся — я хорошо знаю про те обиды, которые были нанесены Князьями моему деду Гимилхаду, а равно то, что Арбазан, хоть и прикидывается праведником, только и измышляет способы ослабить власть моего отца, нашего государя. Давно я уже думаю над тем, как мне поступить с Домом Князей... даже не касаясь Короля... и во всех этих мыслях не было места тому, о чем говоришь ты. Но раз ты просишь... тебе я не могу отказать... пожалуй, мы склонны согласиться помочь тебе в этом маленьком дельце... тем более представив ползущего к нам на коленях Арбазана...

Принцесса, не договорив, рассмеялась, и этот веселый и звонкий мальчишеский смех никак не вязался с ее предыдущими словами.

— Я знал, крошка моя, что могу рассчитывать на тебя, — голос Саурона был ровен и спокоен, но она поняла, что он доволен. — Теперь слушай — я открою тебе тайну.

— Тайну? — Гимилхиль, как кошка, сощурила глаза — Тайны всегда приятно послушать, особенно чужие... Говори же!

— Ты знаешь, кто была мать Элендила? Нет? Этого никто не знает здесь, на Острове, а между чем это знание дорогого стоит. Мать Элендила была эльфийка

Гимилхиль коротко выдохнула, а глаза ее, вновь сжавшись, стали похожими уже не на кошачьи, а на волчьи — перед прыжком.

— Уверен ли ты в этом? — тихим, прерывистым шепотом произнесла Великий Капитан Отважных.

— Как в том, что мое тело — обличье мужчины, а не женщины, — Саурон, казавшийся таким же равнодушным, как и миг назад, между тем, как и всегда в их разговорах, не упускал ничего из реакции собеседницы на его слова, и она знала это.

Тонкие пальцы принцессы сжали ручку кресла так, что побелели костяшки, а дерево скрипнуло.

— Никто и никогда не наносил Острову такого оскорбления, — так же тихо сказала она, и по этому голосу он и по потемневшему взгляду он понял, что Гимилхиль находится в самом опасном своем состоянии — когда она не кричит и не бьет, а сдерживается. — Это говорим мы, поклявшиеся на своей крови следить за чистотой Западного Края и блюсти Лестницу Народов, сотворенную самим Мелкором, Властелином Судеб Арды! "Нога дикаря, Эльфа или гнома, или кого другого из низших да не ступит на землю Йозайана" — так гласит закон, за который мой дед Гимилхад, не щадя самого себя, бился в Умбаре и тут, в королевстве, и мы узнаем, что он попран! Сын эльфийки — Эльф, так же, как сын дикарки — дикарь, а низшим народам запрещено приближаться к Острову на такое расстояние, на котором они смогли бы узреть его берега, и на этом законе много лет стоял Йозайан и правили его Владыки! Тут же меж тем низшее существо ходит по нашей земле и пьет нашу воду, ест наш хлеб, и люди говорят с ним, и сами мы недавно обращались с ним как с равным! За одно это, Гор, я заставлю его кровавыми слезами оплакать каждый вдох нашего воздуха, или я не Гимилхиль, дочь Ар-Фаразона! Но как вышла, скажи, такая мерзость, что Арбазан сподобился на подобное скотоложство и назвал своей женой ублюдочную остроухую тварь? За одно это его стоило бы опозорить, коснувшись его оружия, и это самое меньшее!

— Он сам себя опозорил, малютка моя, когда влили в свой род постылую кровь... и сам себя обрек на постоянный страх того, что это дело раскроется и тогда самое большее, о чем он сможет молить своих хозяев на Западе — это о быстром глотке яда и прочности дверей, позволяющих ему и его отродью сдохнуть до того, как к ним ворвется толпа... А вышло это так. В молодости наш Арбазан был совсем не то, что являет собой сейчас.

— Я знаю это, знаю, что его называли паршивой овцой в своем роду, пятном на белизне лебедя Андуние! Сначала он хотел стать Отважным, и учился на Отважного, но не прошел последних испытаний. Он просто струсил у Огненных Колец, а потом говорил всем, что это Гимилхад приказал вернуть его, когда он уже сбросил одежды и был готов войти внутрь! За всю историю Союза это первый и последний случай, когда рыцарь сам развернулся у Колец! Впрочем, какой он рыцарь! Я допускаю даже, что Гимилхад и впрямь не захотел марать знамя Союза таким дерьмом, но это Арбазана совсем не оправдывает! Он струсил, как струсил идти на войну, когда все честные люди отправлялись в Умбар, а не отсиживались в Пеларгире за женскими юбками! Он прикидывался другом моего отца, которого ненавидел и которому завидовал всю жизнь, завидовал настолько, что даже брал его девок, которых отец выкидывал прочь, как грязные простыни, в надежде получить хоть немного славы и блеска Фаразона Золотого! Кончилось тем, что наш славный Арбазан, накурившись дурманящей травы, задушил свою жену ее же косами, а потом сказал, что застал ее с другим мужчиной и просто осуществил свое законное право! Все это было белыми нитками шито, потому как Алкаринквэ была женщиной высокой добродетели, и все это знали, но Князь Нумендил подтвердил слова сына, а Королева Инзилбет не стала давать этому делу ход. Только после похорон Арбазана сразу же услали в Средиземье, и он исчез на долгое время... а потом вернулся, уже со своим сыном, такой просветленный и добродетельный! Если бы ты знал, как воротит меня от одного взгляда на его "честное" лицо! И вот теперь ты говоришь мне, что и в Средиземье он, как свинья, катался в блевотине, то бишь жил с эльфийкой! О Мелкор! И где же он подобрал ее?

— В Лориене, что я непременно сказал бы, если бы ты дала мне сказать, — ответил Гор и едва заметно усмехнулся. Гимилхиль неплохо знала нуменорский период жизни Арбазана, и это еще раз показывало безупречную работу Отважных и их порядок и аккуратность во всем, даже в хранении шпионских донесений.

— В Лориене! О Мелкор! — воскликнула принцесса, и то, что она не ответила на вторую часть его замечания, показывало, что она относится к их разговору как никогда серьезно. — Так это Галадриэль прочистила ему мозги? Не думала, что это бледное подобие Мелиан способно на такое!

— Нет, это сделала не она. Мозги ему прочистила, как ты изволила выразиться, та эльфийка, которая подобрала его, когда он издыхал от голода и жажды в глуши, и которая потом родила ему сына — известного нам Элендила. Но она потом привела его в Золотой Лес, и он жил там, и служил Галадриэли, как один из ее капитанов, и на этом пути причинил мне немало хлопот, признаюсь. Скажу даже, что затаил на него немалую обиду после того, как благодаря нему мне пришлось лишиться на время своего отличного замка в Зеленолесье. Но ничего в мире не проходит просто так, малютка моя. Поэтому я узнал место, где живет его эльфийка, и послал туда несколько сот орков, велев им не церемониться с ней. Так они и поступили, но вот отродье его, к сожалению, спаслось. Однако все равно нанесенный мною удар оказался весьма силен. Амандил впал в такое отчаяние, что забросил все дела войны, и ушел из Лориена. Куда он ушел, я не могу сказать, но догадываюсь, что в этой дороге его застигла весть о смерти его отца, Нумендила. Тогда Амандил, поклявшийся никогда не возвращаться в Нуменор, вернулся, и прихватил с собой своего сына, существо, к которому он неизмеримо привязан... если только я хоть что-то понимаю в людях! И это сыграет нам на руку!

— И ты знал все это, и молчал? Гор! Да ведь такое знание само по себе является острейшим из оружий! Если рассказать об этом Королю, то его величество, как бывший Отважный, испытает те же чувства, что и я, что любой из Людей Короля! Ар-Фаразон, конечно, снисходителен к Арбазану, но такого оскорбления Острову он не простит!

— А где доказательства, Гаурвен? Что помешает Арбазану заявить, что я все это придумал, дабы опорочить его перед Королем? Он врал уже столько раз — соврет и еще разок! У Элендила, как я заметил, внешность человека. А Король, как ты сама говоришь, очень снисходителен к Арбазану.

— Да, да, ты прав, — Гимилхиль закусила губу и задумалась, но почти сразу же подняла голову и глянула ему в лицо. — Так, значит, все-таки Нимрузир?

— Другого пути нет. К тому же что так отталкивает тебя? Этот Нимрузир, как я успел заметить, учтив и совсем не уродлив лицом!

Губы принцессы исказились так, будто с них вот-вот сорвется плевок.

— Он наполовину Эльф! Что может быть позорнее?

— Только целый Эльф, крошка моя! А некоторые из них, если я правильно припоминаю, казались тебе весьма красивыми!

Великий Капитан Отважных усмехнулась.

— Ну, да, в пыточной!

— Ну так потом запихнешь Элендила в пыточную, если тебе так больше нравится!

Гимилхиль усмехнулась опять.

— Боюсь, что не хочу его даже так... но это уже мои дела, мой милый учитель! Я сделаю так, как вы просите. Элендил станет воском в моих руках, и я вылеплю из этого воска плеть и ошейник для Арбазана, сына Нумендила, а равно и для всех Верных. Потом же можно будет швырнуть воск в огонь... огонь плавилен Малена, где всем Эльфам самое место!

В доме Князей в Изгнании всегда садились за трапезу вместе, всей семьей. Только когда Амандил бывал в Арменелосе, этот обычай нарушался, и тогда его кресло во главе стола пустовало, ибо Элендил никогда не посмел бы сесть на место отца. Он сидел чуть ниже, по правую руку от Арбазана, а по левую от Князя сидела жена Элендила Княгиня Лотивен. Рядом с нею садился Исилдур, старший сын Элендила, а рядом с Элендилом — Анарион, младший. Конечно, Элендил любил своих сыновей одинаково, но все-таки сердце его больше тянулось к Анариону. Светловолосый, синеглазый, подвижный и веселый, этот мальчик радовал его одним своим видом, что нельзя было сказать о молчаливом и всегда будто далеком Исилдуре. Старший сын никогда не дерзил, был покорен и неглуп, но никогда Элендил не мог вызвать его на откровенность или заставить смеяться и прыгать, как Анариона. Вот и сейчас, когда Элендил, вернувшись со своей прогулки, подошел к дому, Анарион выбежал и с криком бросился ему на шею, тогда как Исилдур лишь поклонился и ровным голосом осведомился, все ли у него хорошо, ожидая отца в передней комнате. Элендил говорил себе, что эта сдержанность и отстраненность может быть даром эльфийской крови, текущей в Исилдуре, но все же его это не вполне радовало. Ведь он, эльф наполовину, всегда был откровенен и открыт со своим отцом.

Лотивен, его жена, уже окончила обед и теперь внимательно слушала болтающего без умолку Анариона, весьма громко рассказывающего родным, как он сегодня стрелял из лука и пять его стрел поразили мишень — лучше, чем у стрелявших с ним мальчиков. Все-то было у него самое лучшее, но ни у Элендила, ни у Лотивен не хватало сил поругать сына за хвастовство. Слуги говорили, что он очень походил на Князя Амандила, каким он был в детстве, а еще больше — на его старшую сестру, Княгиню Анардэ. Поскольку судьба Анардэ не была примером для других, о последнем сходстве упоминали куда реже, чем о первом, но даже Амандил по приезде из Арминалета, мрачный и погруженный в тяжелые думы, начинал улыбаться, едва Анарион выбегал к нему. Исилдур же подолгу разговаривал только с Лотивен, своей матерью, и она рассказывала Элендилу о том, о чем шла речь, только в самых общих словах.

Отдавая должное еде, Элендил смотрел на жену. Его Лотивен... Она сидела напротив него, и ее светло-русые волосы, как всегда, были заплетены в две косы, уложенные вокруг головы. Сколько он помнил, она всегда причесывалась так — даже когда они еще не были мужем и женой, она тоже носила две косы, только спускающиеся по спине. Тогда они были у нее толстые, в руку, и когда она плясала на их обручении, то они извивались на ее спине. И никогда из ее прически не выбивалось ни прядки, ни волоска. А ему нравилось ощущение женских волос в своих руках, и ночами он расплетал ей косы — но утром они всегда были заплетены снова.

"Надо попросить ее распустить волосы и днем... чтобы они волной рассыпались по ее плечам и развевались на ветру, как волосы принцессы" внезапно подумал он, и перед глазами его, будто наяву, возникло лицо Гимилхили. Как странно! Раньше его жена казалась ему самой красивой из виденных ему человеческих и эльфийских женщин. Она, конечно, старела, но только сейчас ему явственно бросились в глаза первые признаки старости, проступившие на ее лице, как изморозь проступает на траве ранней осенью, предвещая жестокие морозы. Около глаз Лотивен кожа собралась в три мелкие морщинки, резче обозначились крылья носа, а подбородок, наоборот, потерял точенность. А ведь Лотивен, по человеческим меркам, находилась на середине жизни и до старости ей было далеко.

Эта мысль ужаснула его.

"Как быстро сгорают Пришедшие Следом!" подумал он. Неужто Лотивен состарится быстрее его? Сам он не замечал в себе никаких изменений по сравнению с тем, как было сто лет назад, когда он считался юношей, но вот Лотивен... Перед глазами его встала картина — его жена совсем старая, седая, ставшая будто ниже ростом, со сморщенной кожей, и он сам, молодой и красивый, вполне могущий стать вровень с самой Наследницей Короля... Раньше он никогда не задумывался о времени и старости, но сейчас... сейчас он был даже готов понять ужас Людей Короля перед дряхлостью и смертью. Жалость к жене захлестнула его.

"Да, она стареет быстрее меня, и скоро это будет уже заметно всем, и как это ранит ее!" подумал он. "Она, конечно, и виду не покажет, будет все так же добра и приветлива, но станет думать о том, что связывает меня. Надо сказать ей, что это не так, но как подобрать слова? Как вообще заговорить об этом? Бедная, бедная Лотивен! А ведь когда-то она была подобна белой березке, залитой солнечным светом, хотя никогда, надо признать, краса ее не была яркой. Да, она была какой угодно, только не яркой. Прелесть ее в другом... в нежности и ласке, в доброте и мягком свете глаз. А яркая краса — это, несомненно, Гимилхиль. Ее лицо бьет, как удар кинжала... при виде ее хочется зажмуриться, как будто смотришь на Солнце, но при этом смотреть и смотреть еще! И опять странно! За последний миг я три раза подумал о Гимилхили... Сауроновой ученице, Великом Капитане Отважных, противнике Верных!"

— Элендил! — внезапно донесся до его сознания голос, и он вздрогнул, встречаясь глазами с Лотивен. — Элендил, что с вами? Я к вам уже третий раз обращаюсь! Вы не слушаете меня?

Только сейчас он понял, что за столом царит молчание, и все, включая и Амандила, смотрят на него.

— О, простите меня, я просто задумался, — проговорил он, проводя рукой по лбу, будто это помогло бы ему собрать улетевшие от сидевших рядом с ним людей мысли. — Это, верно, случилось потому, что днем во время прогулки я упал с дерева. Теперь я немного рассеян, — с этим он рассмеялся, желая обратить все в шутку.

Лотивен встревожено глянула на него. Чтобы полуэльф, выросший в лесу, упал с дерева, должно было произойти что-то из ряда вон выходящее.

— О Небо, как это случилось? — воскликнула она.

Элендил будто снова увидел серое речное русло, ослепительно прекрасную девушку, стоящую в седле мчащегося коня, ощутил удар о камни и хрупкость и легкость прижавшегося к нему тела... Говорить об этом не хотелось, будто слова могли разбить то невесомое, что сложилось между ним и принцессой, и что не хотелось терять. Поэтому он помолчал немного и сказал:

— Я наступил на сухую ветку.

И ничего более.

Лотивен всплеснула руками.

— О, не зря я места себе не находила, когда вы ушли! Сердце говорило мне — с вами случится что-то плохое! Обещайте мне, что не станете больше лазить ни по каким деревьям!

Элендил улыбнулся. Ее речи походили на обращенные к Анариону, а не к мужу.

— Хорошо, обещаю, — ответил он. — Так что ты там рассказывал про свой сегодняшний день, Анарион?

Сын затараторил опять, и обед продолжился, как обычно.

Только когда слуги унесли тарелки и принесли напитки, Элендил заметил, что Амандил не произнес ни слова с того мига, как он рассказал о своем падении, и не сводит глаз с сына. Это напрягло и кольнуло, и Элендил против воли сплел пальцы в замок, стиснув их до боли. Что подумал отец? О чем он догадывается?

Когда все встали из-за стола и пошли к выходу, Амандил тронул Элендила за локоть.

— Задержись, — коротко сказал он на Синдарине.

Это прозвучало как приказ, но у Элендила и мысли не возникло ослушаться. Он покорно сел на оставленное место, наблюдая, как возвращается и садится напротив него отец.

— Ты совсем не умеешь лгать, — сказал, все так же глядя на него, Амандил.

Элендил вскинул глаза.

— В чем и когда я солгал тебе, отец?

— Что случилось во время твоей прогулки? — вопросом на вопрос ответил Арбазан.

— Ты хочешь унизить меня, допрашивая, точно нашалившего мальчишку или провинившегося слугу? — в голосе Элендила послышались слабые нотки гнева. Он понимал, что вопросы отца порождены тревогой о нем, но все же обвинять его во лжи и вытягивать из него правду... о чем? Он же ничего дурного не совершил!

— Нет, у меня и в мыслях такого не было, — тон Амандила был по-прежнему ровным и спокойным, но в обращенных на Элендила глазах промелькнуло что-то — удивление, внимание и еще что-то, названия чему он не смог сразу подобрать. — Я просто подумал о том, что для того, чтобы упасть с дерева, для тебя недостаточно сухой ветки, Воронвэ.

Воронвэ — это было его материнское имя, и на Элендила нахлынули воспоминания о ней, об их жизни в Лауролиндоренане, и его зарождающийся гнев отхлынул и рассыпался, как морская пена на прибрежных камнях.

— В лесу я встретил Гимилхиль Гаурвен, Наследницу Короля, — просто сказал он.

Лицо Амандила вроде бы не изменилось, и вместе с тем изменилось неузнаваемо. Губы сжались, брови сошлись, в ясных глазах появилась какая-то тень — и тут же все исчезло, так что Элендил подумал, не привиделось ли это ему.

— Продолжай, — ровным голосом попросил Князь.

Говорить с ним было просто, и Элендил рассказал все, как было, рассказал то, что почему-то казалось невозможным сказать Лотивен.

Впрочем, нет. Не все. Ибо как рассказать о том, что когда она лежала на нем, его окутал аромат ее волос, холодный и вместе с тем пряный, а когда она смотрела на него, то он будто бы плыл в сиянии...

— Она пригласила меня, и я думаю поехать к ней — на днях, — закончил он. — Ибо из уст особы ее звания приглашения подобны приказу.

— Да, здесь ты прав, — задумчиво произнес Амандил, будто размышляя о чем-то помимо слов, — для Гимилхили любое сказанное означает приказ, и приказ тем более жесткий, чем мягче это сказано. Но все же, сения, я предпочел бы не подчиниться ему и навлечь на свою голову гнев Великого Капитана Отважных, и, вероятно, самого Короля, скорее, чем отпустить тебя в Арминалет.

Сказанное поразило Элендила.

— Но почему, во имя Великих Валар? — спросил он взволнованно.

— Не знаю, Воронвэ, не могу сказать. Но мне не нравится это дело, сильно не нравится.

Чтобы Амандил не мог найти слов — такое случалось лишь однажды. Когда он должен был рассказать Элендилу о смерти его матери и своей жены Итариллэ, дочери Галатора.

— Это потому, что меня пригласила Гимилхиль, Великий Капитан Отважных? — попытался нащупать верный ответ он.

— И это тоже.

Элендил вздохнул. Так вот в чем дело! Отцу не нравится, что его позвала Гимилхиль! Между ним и Амандилом никогда не было недосказанности, и он решил все-таки попытаться выяснить то, что гнетет отца. А заодно и развеять свое собственное смущение, охватившее его с того мига, как прекрасная светловолосая девушка глянула ему в глаза и пригласила бывать у нее...

— Я знаю, что ты недолюбливаешь Гимилхиль, — сказал он, снова переходя на Синдарин, как поступал всегда, когда разговор касался чего-то важного или личного. — И это удивляет меня. Ведь в твоем сердце находится жалость для всякого, даже для последнего из палачей, даже для преступившего закон. Ты никогда бесповоротно не осуждал никого, но когда речь заходит о Гимилхили, ты становишься закрытым и далеким, как мертвая звезда. И я спрашиваю себя — что совершила такого эта девушка, что в милосерднейшем из сердец не осталось доброты для нее?

— Ничего, — ответил Амандил и глянул прямо на сына. — Ничего, кроме того, что Отважные по ее приказу хватают и мучают людей, заподозренных в сочувствии Тиранам с Запада, что наборы рабов в Средиземье удвоены с того мига, как она стала Великим Капитаном, и что при дворе слова никто не может сказать, если это слово расходится со словом Гимилхили. Ничего, кроме того, что у Саурона Зигура нет более верного сторонника, чем королевская дочь, и что они дружны настолько, насколько возможно быть дружными мужчине и женщине и не вызывать при этом нареканий Короля.

Последняя фраза почему-то рассердила Элендила и начисто стерла впечатление от речи Амандила.

— Вот уж не думал, что ты, мой отец, станешь заниматься досужими сплетнями! — в сердцах воскликнул он.

Лицо Князя посуровело.

— А я не думал, что ты, мой сын, в столь взрослые годы станешь вести себя как пятнадцатилетний мальчик, нуждающийся в хорошей оплеухе! — совсем другим тоном сказал он. — И я отвешу ее тебе, если ты забыл, с кем говоришь и как себя следует при этом держать!

Их взгляды встретились, и некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Не выдержал Элендил — он отвел взгляд, вздохнул и резко поднявшись, вышел из комнаты.

Именно тогда он твердо решил поехать в Арминалет.

Гимилхиль открыла глаза, пробуждаясь. Всю ночь шел дождь, и только под утро ветер начал рвать покрывало тяжких туч, местами освобождая небо и солнце. Опочивальня принцессы была залита кружащимися и перемешивающимися солнечными лучами.

Подняв руку, Гимилхиль как будто попыталась поймать лучи света, и они тут же обвились вокруг тонких пальцев, пронизывая узкую руку и заставляя кожу сиять нежным белым светом... Принцесса рассмеялась.

"Есть ли в Арде существо более совершенное и прекрасное, чем я?" спросила она себя. "Вряд ли!"

Глубоко вздохнув, она выгнулась, проводя руками по своим волосам, а потом одним движением вскочила на пол, не переставая при этом думать где-то в глубине сознания, как красиво это смотрится со стороны.

Ее свита ждала ее за дверями покоев. Принцесса никогда не вставала рано, но ее дамы и девицы с восьми часов утра ожидали ее высочество, чтобы госпоже было кому прислужить, если ей, да хранит ее Мелкор, угодно будет попросить чего-либо утром. Где-то в десятом часу подходил оруженосец принцессы, рыцарь Отважных Тандар дин-Эрнтайн, тогда же и подтягивались первые просители, или придворные, желающие переговорить о чем либо с принцессой. Они толпились в коридоре, а Тандар и пятеро фрейлин ждали около самой двери покоев, в узком повороте коридора. Там было тесно и негде присесть, но фрейлины и оруженосец все равно ждали, женщины — вздыхая украдкой и заводя глаза к потолку, молодой человек — с невозмутимым лицом, время от времени выходя в большой коридор глянуть, кто пришел к принцессе, и коротко разговаривая кое с кем.

В одном часе до полудня из господских покоев раздался звонок колокольчика, и все встрепенулись, вставая и оборачиваясь. Звонок был один, и это означало, что принцесса хочет видеть Тандара. Подхватив свои свитки и сразу растеряв всю свою невозмутимость, дин-Эрнтайн подбежал к двери из красного дерева и одним махом проскользнул внутрь. Гимилхили не было в передней комнате, и это значило, что она ждала его в спальне. Это или чрезмерная гладкость начищенного пола заставили рыцаря оступиться и едва не выронить один из свитков — но все же сохранить равновесие. Успокоившись и слегка пригладив короткую шапку волос, оруженосец Великого Капитана Отважных повернул ручку и вошел в спальную часть покоев.

Гимилхиль не была обнажена — она успела надеть нижнюю шелковую рубашку без рукавов, доходящую до середины бедер, а также умыться, что было видно по двум каплям воды, задержавшимся на ее щеке. Светлые волосы принцессы волнами ниспадали до ее тонкой талии.

Услышав хлопок двери, принцесса обернулась.

— Утро доброе, Тандар...

— Моя принцесса, — рыцарь склонил голову. Уже то, что она пожелала первым увидеть его, наполняло его радостью.

— Кто там пришел и хочет увидеть нас?

Дин-Эрнтайн заглянул в один из своих свитков.

— Лалаит, княгиня Хиарнустара, стоит под дверью почти уже час. Ювелиры Брегор и Индуран ждут ваше высочество с какой-то коробкой. Зенамар фон-Молле пришел, как ему и назначалось, к полудню. Фарамир, сын Бреголаса, хочет видеть ваше высочество по какому-то важному делу. Агладан из Эмериэ начал ожидать одним из первых, почти с рассветом. Какой-то стражник, назвавшийся Асгоном, сыном Борона, утверждает, что может сообщить вам что-то очень вас интересующее. Князь Халлакар пришел последним, но хочет вас видеть сильнее многих.

При упоминании последнего ожидавшего принцесса усмехнулась.

— А он видел свою мать?

— Никак нет, ваше высочество. Княгиня Лалаит сразу же закуталась в плащ и накинула на лицо капюшон, едва только господин Халлакар приблизился.

Принцесса опять усмехнулась.

— Хорошо. Кто там еще?

— Регана Мар-Тарн желает выразить вашему высочеству свое почтение. И... там еще Израматан дин-Хантор тоже хочет с вами говорить.

Лицо Гимилхили не изменилось, хотя Тандар произнес последнее имя не без волнения. Подойдя к резному деревянному столику перед зеркалом, принцесса взяла один из стоящих на нем пузырьков, слегка наклонила его и, смочив указательный палец ароматической водой, начала медленно водить им по плечам и шее.

Тандар, не отрываясь следил за движениями ее руки, ожидая, пока госпожа не заговорит с ним.

Это случилось через некоторое время.

— Зови сюда этих дур из нашей свиты — пусть оденут нас! Потом войдет князь Халлакар... нет, лучше сначала госпожа Лалаит. Выкажем ей уважение... хотя бы из-за ее возраста! Халлакар войдет за ней. Остальные пусть ждут — мы позже скажем, кого еще хотим видеть. Фарамир, сын Бреголаса, пусть сразу же идет по своим делам и не беспокоит нас. Мы не найдем для него времени.

При звуках ее голоса Тандар моргнул, будто возвращаясь в реальный мир из мира грез.

— Да, как прикажет моя принцесса. Но... это все? Больше вам... ничего не нужно?

Гимилхиль посмотрела на него, и под ее взглядом он, рыцарь Отважных, смутился до красноты и захлопал глазами, как девчонка.

— Нет, Тар, ничего, — произнесла она необычайно нежным и мелодичным голосом. — Пока ничего. А как только мы что-либо от тебя захотим, мы тебе скажем.

Он поклонился и вышел, все так же прижимая к себе свои свитки. Гимилхиль коротко засмеялась, но, стоило войти ее свите, как лицо ее вновь стало надменно-непроницаемым.

Вошедшие женщины низко поклонились, и Гимилхиль слегка кивнула в ответ. За этим последовал легкий взмах руки — и одна из женщин тут же метнулась назад, придвигая для госпожи кресло, а вторая подбежала к светлому вделанному в стену и почти незаметному шкафу и, еще раз кланяясь, распахнула створки.

— Третье черное, шелковое, — сказала Гимилхиль, и женщина тут же поднесла требуемое платье. Еще одна поставила у ног принцессы туфли.

Гимилхиль смотрела на них и в то же время сквозь них. Она с трудом выносила других женщин, кроме себя, считая их чем-то вроде дойных коров, главная задача которых — отелиться и родить для Острова как можно больше воинов. Никто из них не мог и приблизиться к ней в красоте и уме, а по положению выше ее стояла только Королева Ар-Зимрафель, ее мать, первопричина ее презрения и неприязни к женщинам. Женщины были столь ничтожны для нее, что она даже не считала нужным быть с ними приветливой, как не считала нужным быть приветливой с рабами на Малене. Она обошлась бы без их помощи, и в Гауринхалле, ее любимом замке, ей служили рыцари Отважных. Но то, что допустимо между рыцарями, смешавшими свою кровь, считалось недопустимым в Арминалете, и она должна была выбрать себе свиту и из женщин. Это были дочери знатнейших родов Эдайн, но она все равно продолжала смотреть сквозь них. Ведь они были не более чем женщины.

Фрейлины затянули на спине принцессы шнуровку холодящего кожу платья, две девицы опустились на колени и обвили вокруг лодыжек принцессы тонкие ремешки, удерживающие туфли. Ей расчесали ее длинные светло-белые волосы, и, подняв их к макушке, завязали в роскошный доходящий почти до середины спины хвост, перевив его нитями жемчуга. Жемчужные же серьги, похожие на градины, вдели в уши повелительницы, а еще одну нить приложили к шее. Гимилхиль отвела руку прислужницы и указала себе на пояс. Глаза девушки расширились от удивления, но она покорно обвила ожерельем тонкую талию Наследницы Короля, и ожерелье застегнулось, даже не прилегая плотно. Гимилхиль улыбнулась. Получилось очень красиво — белые жемчужины на черноте шелка отлично сочетались с белыми полосами, оторачивающими рукава и низ платья, где превращались в змеящиеся молнии.

Одевание было закончено, и женщины, низко кланяясь, вышли.

Не все.

Одна из них так и застыла в поклоне, не двигаясь с места, будто превратившись в изваяние.

Гимилхиль удивленно приподняла брови. Обратиться первой к Наследнице Короля и Великому Капитану Отважных могли только Король или Королева, но сейчас фрейлина явно хотела, чтобы принцесса к ней обратилась, и это было так же странно, как если бы с Гимилхилью заговорила одна из гончих ее отца.

— Что случилось? — спросила принцесса.

Девушка распрямилась, избегая, однако, поднимать на госпожу глаза.

Она была молоденькой и миловидной, слегка, быть может, полноватой в груди и бедрах на взгляд Эльфа, с круглым личиком, ямочками на щеках, большими темными блестящими глазами и выбившимися из кос и рассыпавшимися по щекам и лбу светло-русыми кудряшками. По сравнению с совершенной красой Гимилхили ее лицо терялось и казалось никаким, но рядом с принцессой поблекла бы любая женщина, кроме, быть может, Лютиэн Тинувиэль. А так девица была вполне мила. Как помнила Гимилхиль, ее звали Инзилхиль дин-Халнет, и она происходила из Дома Халет, как и можно было понять из ее фамилии. Но большим богатством она похвастать не могла, и во фрейлины ее взяли потому, что ее мать, Йордис дин-Халнет, когда-то делила ложе с Ар-Фаразоном. Дама бросилась в ноги Королю, и его величество, добрый к бывшим любовницам, не нашел повода не исполнить эту просьбу. Гимилхиль подчинилась воле отца, да у нее и не было повода придраться к девице — слишком мало значения она придавала своим фрейлинам. И вот теперь Инзилхиль стояла перед ней и мучительная краснота заливала ее лицо. Кусая губы, она попыталась ответить на вопрос госпожи, но смогла лишь закрыть лицо руками и упасть на колени.

Ее можно было бы заподозрить в притворстве, но Гимилхиль видела, что девушка искренна.

— Итак, быть может, вы прекратите плакать и скажите нам, что у вас случилось?

Для Гимилхили это был очень сочувственно заданный вопрос.

Девушка слегка подняла голову, не поднимаясь, однако, с колен.

— Сударыня, я... хочу попросить вас о великой милости... О, простите меня, ваше высочество, что беспокою вас просьбой... но мне больше некого просить! Мне, несчастной, можете помочь только вы!

— Если вы не перестанете ныть и скулить, то нам никогда не узнать, что же у вас за просьба.

Всхлипнув, девушка начала говорить. Слова выходили из ее горла будто с трудом, но Гимилхили все же удалось понять, что фрейлина беременна и теперь просит принцессу помочь ей вступить в брак с отцом ребенка.

Светлые брови Наследницы приподнялись, становясь еще идеальней в изломе. Инзилхиль дин-Халнет не славилась развратом. Халлакар что-то говорил о том, что спал с ней, но для двора Короля Ар-Фаразона один любовник было почти ничто, а Халлакар спал едва ли не со всеми особами женского пола, которые попадались ему на глаза и не имели на голове седых волос. Инзилхиль никогда ни с кем не заставали — иначе Гимилхиль давно прогнала бы ее, никто из вельмож или князей не слал ей украшений, а если и пытались прислать поначалу, то она их все отправила назад. Даже шпионы Гимилхили, доносящие ей обо всем, что происходило при дворе, даже вечно клевещущие друг на друга рыцари и дамы не обвиняли Инзилхиль в преступной связи с кем-то. Если бы не те слова Халлакара, Гимилхиль даже посчитала бы ее больной, как считала больной всякую женщину, не интересующуюся мужчинами. И вот теперь самая непорочная из ее фрейлин стояла перед ней на коленях и, пряча в ладонях горящее от стыда и слез лицо, признавалась, что беременна.

Это было интересно.

— Вас изнасиловали? — спросила принцесса.

Инзилхиль отняла от лица руки.

— Нет, — сказала она несколько удивленно, но твердо.

Скажи она "да", Гимилхиль тут же вышвырнула бы ее вон. Но девушка сказала "нет", и это пришлось по нраву Гимилхиль. Поэтому принцесса взмахом руки поманила ее за собой, направившись из спальни в переднюю комнату, где села в одно из обитых красным бархатом кресел с высокой спинкой и устремила взор своих больших светло-зеленых глаз на девицу.

"Надо же, а у этой шавки есть какая-то гордость" подумала Гимилхиль, а вслух сказала:

— Ваша просьба очень дерзновенна.

Инзилхиль опять упала на колени. Они начали наливаться болью от долгого стояния на полу, но девушка знала, что вставать нельзя, иначе она погубит все дело. Как она успела узнать, от нижестоящих Гимилхиль требовала полного подчинения. Втаптыванием себя в пыль можно было надеяться заслужить внимание госпожи. Нет, вернее сказать — надеяться не заслужить наказание.

— Вы знаете, что за распутство полагается суровое наказание. Ваш отец может приказать обрезать вам косы и выгнать из своих земель вон подыхать с голоду, и никто и слова против не скажет. Не о замужестве вы должны просить, а о том, чтобы мы соизволили скрыть вас на время родов в каком-нибудь замке с тем, чтобы ваш позор остался бы в тайне.

Девушка побледнела.

— О, сударыня, но в таком случае мне придется оставить свое дитя, а я не хочу оставлять его! Нет, ваше высочество, прошу вас! Мысль о нашем с вами родстве придает мне сил настаивать, отдавая вам в руки свою судьбу!

Сказанное было так нелепо, что даже не вызвало в Гимилхили гнева — только насмешило.

— Если брак Галдора с Харет внушил вам идею о нашем родстве, то тогда мы только надеемся, что кроме вас, больше ее никто не разделяет — иначе нам придется выслушивать безумные просьбы трех четвертей рыцарей Йозайана!

Теперь удивилась Инзилхиль.

— Как, сударыня, вы не знаете... о, прошу меня простить за дерзость! Но я думала, что вы-то уж должны знать... наше родство гораздо более близкое.

Лицо Гимилхили не изменилось — она отлично владела собой, и никто, тем более Инзилхиль, не смог бы сказать, что подумала принцесса при этих словах.

— О чем вы?

— Девичья фамилия моей матери, сударыня — Йордис фон-Горев. А за рыцаря фон-Горева вышла замуж Мейвис Мар-Броган, Мейвис, дочь Улдора, сестра Кеменбет, жены принца Гимилхада и матери его величества нашего Короля. Таким образом, моя мать и его величество — двоюродные брат и сестра.

Гимилхиль молчала, обдумывая услышанное. У Кеменбет, ее бабки, и впрямь была сестра Мейвис, которую Гимилхад выдал замуж за своего оруженосца рыцаря Отважных Арведуи Мар-Брогана. Арведуи скоро умер, был убит, защищая своего господина Великого Капитана Гимилхада, а Мейвис куда-то пропала, не появляясь ни при дворе, ни в землях мужа, ни в замке отца. Потом выяснилось, что она вышла замуж за какого-то мелкоземельного рыцаря из Андустара и живет в его замке, но об этом никогда много не говорили. На Мейвис распространялась та неприязнь, которую Гимилхад испытывал к своей жене Кеменбет, а сын его Фаразон не испытывал желания искать виденную им только в раннем детстве тетку. О Мейвис просто забыли, что она, надо признать, заслужила своим позорным браком с человеком куда ниже себя по положению. И теперь Гимилхиль видела перед собой внучку Мейвис и, вглядываясь ей в лицо, находила незамеченное ранее, но явное сходство с портретами Кеменбет и Мейвис — в овале лица, прищуре глаз, даже фигуре. Портретов Кеменбет во Дворце Короля не висело, да и в других замках тоже, Гимилхиль с трудом нашла их, когда гостила в Орростаре у Авалэ, теперешнего главы Дома Алказара, сына младшего брата Кеменбет. Ар-Фаразон и его дочь ничего во внешности не взяли от Кеменбет, поэтому никто не заметил сходства Инзилхиль и Мейвис. Конечно, можно послать Отважным в Андустаре приказ найти подтверждение в бумагах, но Гимилхиль не думала, что Инзилхиль лжет. Однако разрешения подняться с колен девице не дала.

— Мейвис до сих пор жива?

— Нет, ваше высочество. Она скончалась три года назад.

— Кроме вашей матери, у нее еще были дети?

— Нет, ваше высочество.

— А у вашей матери есть еще дети, кроме вас?

— Был сын, да умер — утонул в море. Матушка тогда полгода не могла отойти от горя. И вот теперь я... О, ваше высочество, моя госпожа! Если я вернусь домой беременной, это убьет мою мать!

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать будет осенью, сударыня.

Гимилхиль сдержала усмешку. Соплячка считает себя взрослой.

— И кто же тот рыцарь, за которого вы хотите замуж... мы надеемся, что это хотя бы рыцарь?

Издевка в голосе была явной, но Инзилхиль приняла ее как должное. Она удивлялась уже тому, что Гимилхиль до сих пор разговаривала с ней. Оставалось самое трудное — назвать имя.

— Это Халлакар, сын Халлатана, ваше высочество.

Лицо Гимилхили снова не изменилось, но с этого мига дело, в которое принцесса, быть может, и вмешалась бы из-за смелости девицы, не испугавшейся обратиться к ней и из-за возможности приобрести еще одного обожающего раба, вернее сказать, рабыню, превратилось в безнадежное.

— Уверенны ли вы в том, что это он, а не кто-либо другой?

— О, да, ваше высочество, конечно... я же не потаскуха... я...

Последние слова Инзилхиль едва лепетала, но королевская дочь не знала жалости.

— У вас не было других любовников?

— Нет, ваше высочество... как можно... ведь я полюбила его... и только поэтому...

— Как давно вы встречаетесь с Князем?

— Два... два с половиной месяца, с конца марта.

— В это время мы не замечали, чтобы он оказывал вам внимание.

Глаза Инзилхили распахнулись.

— Что, простите, сударыня?

— Когда рыцарь влюблен в даму и ухаживает за ней, это всегда видно. Между тем Князь Халлакар не слал вам записок, цветов и подарков, танцевал с вами всего один раз, не поддерживал вам стремя, когда вы садились на лошадь, не носил вашего шарфа и не стремился уединиться с вами. Кроме того, Князь Халлакар — наш близкий друг и во многом откровенен с нами. И мы можем сказать, что он о вас ни разу не упомянул. Правильнее будет заметить, что вы для него — пустое место.

Инзилхиль стояла на коленях, опустив голову и сложив руки, удивляясь только тому, что у нее до сих пор не подкосились ноги и она не рухнула на пол прямо у расшитых бисером сделанных из тонких черных ремешков туфель принцессы. До сих пор ей не доводилось сталкиваться с Гимилхилью по какому-то делу — на своих фрейлин она обращала внимания не больше, чем на кресло или занавесь на окне — и Инзилхиль не понимала, почему при упоминании Наследницы Короля половина из встреченных ею людей бледнеет и умолкает, или начинает лепетать что-то невнятное заплетающимся от ужаса языком. Теперь девушка не понимала, почему вторая половина этих встреченных (состоящая почти целиком из мужчин) смотрит на принцессу сияющими от любви и восторга глазами, а Отважные почитают ее, как богиню.

Гимилхиль видела, что каждое ее слово невыносимо терзает фрейлину, но не собиралась останавливаться.

"Сейчас, сука, ты узнаешь, как протягивать руки к моему куску мяса!"

— Поэтому нам кажется, что вы нам лжете. Вы выдумали, что отец вашего ребенка — Князь Халлакар, с тем, чтобы он на вас женился. Это ведь для вас невероятная честь, Инзилхиль дин-Халнет.

— Нет, нет... уверяю вас, сударыня, что говорю правду. Князь Халлакар.. он... меня соблазнил. То есть я не то хотела сказать, я люблю его, сударыня, и только поэтому согласилась... О, он так умеет сделать, что ему не откажешь... если вы понимаете... прошу простить за дерзость. Он говорил, что любит меня... называл своим цветочком... я не лгу, сударыня, клянусь жизнью матери!

— И у него дома вы бывали только вместе со всем двором на празднестве по случаю годовщины рождения Княгини Хиарнустара.

— Мы встречались здесь, во Дворце... когда он был на дежурстве как Капитан Стражи...

— В караульне?

— Да, и в комнате ваших платьев... вы тогда послали меня за черным бархатным платьем со шлейфом, а он затащил меня внутрь, а платье кинул Рогнеде фон-Ландал, и она отнесла его вам...

Слова вырывались у Инзилхиль сквозь рыдания — девушка плакала, качаясь, как ива под ветром, рассказывая принцессе то, что таилось в самой глубине ее сердца. Ей было мучительно стыдно, и от этого стыда ее начало трясти, так, что ей пришлось сжать зубы, чтобы сдержать их стук.

Гимилхиль не чувствовала к фрейлине никакой жалости. Она мучила Инзилхиль, потому как была возмущена ее непомерной и наглой просьбой, посягнувшей на то, что Гимилхиль давно привыкла считать своим, а также просто потому, что это нравилось Волчьей Принцессе — смотреть на раздавленное, втоптанное в пыль человеческое существо.

"И Нимрузирим еще говорят, что Люди равны перед Единым!" думала Наследница Короля, глядя на теряющую на глазах всякий человеческий облик Инзилхиль. "Никто меня не убедит, что эта тварь равна мне... что мне равна Королева Ар-Зимрафель!"

Однако если ее не остановить, то она лишится чувств или у нее случится припадок прямо в покоях принцессы и это, несомненно, спутает тот порядок, в котором она хотела принять других просителей.

— Ну, успокойтесь, Инзилхиль, успокойтесь. Мы вам верим.

Это было сказано совсем другим тоном, и Инзилхиль с трудом подняла голову. В глазах Гимилхили появилось нечто, похожее на участие.

Безумная надежда загорелась в груди у девушки.

— Однако Князя Халлакара трудно будет убедить взять вас в жены.

Теперь Инзилхиль улыбалась — а в глазах еще стояли готовые пролиться слезы.

— О, ваше высочество, если вы ему прикажете, он это сделает, клянусь! Он не выполнит приказ Короля, отвергнет волю отца, но вам он не откажет ни в чем, я знаю!

Гимилхиль вздохнула. Человеческая глупость иной раз превосходила пределы ее понимания.

— И ты считаешь, сама признавая то, что ты только что признала, что мы воспользуемся своей властью для того, чтобы заставить его жениться на тебе, отребье?

Инзилхиль вздрогнула, будто от удара молнии — так разительна была перемена и в голосе и в лице госпожи. Теперь это была настоящая Гимилхиль, Танцующая с Волками, Королева Оборотней, и взгляд ее резал и жег, а полные губы кривились презрением...

— Пошла вон, — сказала принцесса тем же тоном и позвонив в колокольчик, позвала:

— Тандар!

Через миг вошел Отважный.

— Зови к нам Княгиню Хиарнустара.

Инзилхиль медленно поднялась и на негнущихся ногах пошла к выходу из покоев.

Княгиня Хиарнустара согнулась в поклоне даже более низком, чем положено для принцессы из дома Элроса, коей она стала через замужество, и Гимилхиль ответила на ее поклон самой милостивой своей улыбкой.

— Здравствуйте, сударыня, здравствуйте, — пропела принцесса одним из самых нежных переливов своего голоса (самый нежный знали только Ар-Фаразон и Гортхаур). — Садитесь, пожалуйста, вот в это кресло, поближе к нам. Мы, право же, очень рады видеть вас.

— О, приветствую вас, ваше высочество, моя принцесса, — голос женщины был не менее медоточив, а улыбка — даже еще лучезарнее, чем у Гимилхили. — Вы, как всегда, ослепительны, сударыня, и мой бедный язык не находит слов, чтобы выразить все мое восхищение вашей красой, с которой не сравнится ничто, разве только моя радость от счастья лицезреть ваше сияние и блеск!

Говоря это, Княгиня садилась на предложенное кресло и расправляла богато расшитые юбки. Гимилхиль же, улыбаясь, при этом внимательно рассматривала ее.

Лалаит, княгиня Хиарнустара, в девичестве — Лалаит Мар-Хардинг, уже достигла середины своей жизни, и красота ее доживала последние дни, словно листья по осени, ждущие только северного ветра, чтобы улететь. Но тем не менее Княгиней было сделано все, чтобы подчеркнуть то, что оставалось, и скрыть недостатки. Трехрядное жемчужное ожерелье скрывало шею и мелкие морщинки на ней, крой платья приподнимал грудь, делая ее еще выше и пышнее, и это отвлекало внимание от утерявшей лебединую стройность талии, впрочем, затянутой в пластины из китового уса настолько, насколько возможно было затянуть, давая возможность Лалаит дышать, а черные без единой нитки седины волосы были уложены так, чтобы, уложенные искусно, казались уложенными небрежно и мелкими кудряшками выбивались из скрученных на затылке кос — а одна прядь даже падала на щеку, придавая Княгине, вместе со смазанными блеском и поэтому казавшимися влажными губами вид настолько зовущий, насколько можно было быть зовущей женщине за сто тридцать лет роду (1). Лицо Княгини было набелено, а серые глаза подведены черным, и это славно оттеняло их красоту, хотя, на взгляд Гимилхили, этим глазам было далеко до прозрачно-голубых, небесно-лазурных глаз ее старшего сына. Но в каждом движении, каждом слове Лалаит чувствовалась знатная дама, и Гимилхили она казалась, при всех ее недостатках, куда более достойной госпожой, чем, скажем, ее мать, Ар-Зимрафель. Такого же мнения придерживался и Король Ар-Фаразон, чьей любовницей Лалаит была на протяжении долгих лет, с того момента, как была представлена двору Тар-Палантира, тогдашнего Короля. У Тар-Палантира она и встретила принца Фаразона, сына Гимилхада, Короля Умбара, тогда только принявшего наследство своего отца, и, как говорили и чему Гимилхиль была склонна верить, полюбила его. Она нравилась Фаразону, но, даже если бы он и не был обручен с принцессой Мириэль, то все равно не смог бы жениться на ней — в ее жилах не было и капли королевской крови Элроса, хотя она и происходила из древнейшего рода Беорингов. Принц так и сказал ей, и она приняла это. Подчинившись отцу, она вышла замуж за Халлатана, Князя Хиарнустара, очарованного красотой и искорками в глазах девицы Хардинг. Ему она родила сына Халлакара, после чего со спокойной душой вернулась к Ар-Фаразону, которому отдалась еще до замужества. Будучи не в пример умнее Королевы, она никогда не упрекала своего царственного любовника, не устраивала ему сцен, не встречала его вздохами и слезами, а была, напротив, всегда весела и приветлива, будто весеннее солнце. За это Ар-Фаразон очень ценил ее, относясь к ней лучше, чем к какой-либо из своих любовниц. Лалаит была, пожалуй, второй привязанностью в его жизни, а первой была его дочь Гимилхиль. Однако эта первая любовь начисто поглощала большую часть сердца Короля, так что вторая и последующие были лишь слабым отблеском первой — и обе женщины, Гимилхиль и Лалаит, знали это. Поэтому Гимилхиль улыбалась Лалаит, уверенная в своем превосходстве, поэтому Лалаит льстила Гимилхили, желая заручиться если не приязнью ее, то хотя бы уверенностью в отсутствии неприязни. При этом обе они говорили друг с другом намеками и не сомневались, что, представься случай, одна с радостью уязвит другую — исподтишка, с улыбкой, как и положено при дворе, где простота и безыскусность воспринимались в лучшем случае как дурость, а в худшем — как опасное слабоумие. Вот и сейчас Лалаит, усевшись, напустила на себя скорбный и вместе с тем разгневанный вид — такой, что Гимилхиль не могла не спросить, в чем дело и что огорчает дорогую ее сердцу Княгиню.

Лалаит вздохнула.

— О, ваше высочество, я не осмеливаюсь и сказать... сердце мое полнится возмущением при одной мысли о том, что мне довелось услышать... и я не решаюсь это передать... нет, лучше вырвите мне язык!

— Говорите, сударыня, говорите, просим вас... ведь мы знаем, что вами двигает лишь любовь к нам и ничего больше.

— О, сударыня, вчера я была на празднестве у Финвега Мар-Брогана — у него родился третий сын — и там я услышала... нечто настолько омерзительное, что у меня захватило дух...

— Говорите, сударыня, говорите, раз уж начали... мы желаем, чтобы вы продолжали.

— Так вот, там Рагнеда фон-Ландал рассказывала своей тетушке, Брендис фин-Тарн, про ваше высочество... о, простите меня... будто ее возлюбленный был третьего дня в Зеленом Змее, этом омерзительном месте... и вместе с ним туда ходил и Израматан дин-Хантор, и будто бы он, выпив вина больше, чем положено, похвалялся, что ваше высочество даровали ему знаки своей приязни... высшие знаки... о, я не осмеливаюсь сказать более точно... и что теперь у него сто пятьдесят золотых тысяч долгу, но ваше высочество за все заплатит, его "прекрасное спасение с зелеными глазами", а иначе ему пришлось бы жениться на дочери какого-нибудь купца или идти в тюрьму, но тут подвернулись вы... и что ему даже неловко, что с таким очаровательным созданием, как вы, приходится заводить речь о деньгах, но в тюрьму ему не хочется... что он был бы счастлив, просто обладая вами, а тут вы еще и заплатите по его долгам, и он счастлив вдвойне... и что когда такое прекрасное создание превращается в кошель, невольно хочется плакать... если только радость не захлестывает сильнее. О. ваше высочество, нет слов, чтобы выразить то, что охватило меня, когда я услышала всю эту грязь! Я вышла прямо к ним и там сказала мерзким сплетницам все, что я о них думаю, или я не Хардинг! О великий Мелкор!

Глаза Лалаит горели гневом, но Гимилхиль разгадала ее замысел и ответила ей с мастерством, достойным ее учителя Гортхауэра.

— О, сударыня, успокойтесь, прошу вас, и не берите в голову это, прошу вас! Все это мерзкие сплетни, и мы знаем, кто их распускает — стареющие женщины, чья молодость отлетела, как весенний цветок, чья старость настигает их так быстро, что они чувствуют ее дыхание и, стремясь убежать от нее, цепляются за каждый миг своей жизни, поминутно стремясь укусить все молодое, что ненавистно им, как воспоминание о собственном счастье, которого никогда и не было, которое было призраком, ворованным пирожком с подноса торговца, которые всегда трепетали при виде жены своего господина, зная, что в ее власти покарать их, и что только ее слабость мешает сделать это, и боясь, что слабость эта рассеется... Эти женщины, сударыня, жалки, как жалок юродивый, тянущий руки за милостынею и, если даже он получает ее чаще других, остающийся все же попрошайкой. Ведь их возлюбленные, только подумайте, в разговорах с друзьями называют их "моя соска"... ох, ну да, конечно же, "моя киска". И как, зная все это, мы можем относится к их речам?

Лалаит была уничтожена.

— Мудрость вашего высочества несравненна, — глухим голосом проговорила она.

— В этом, сударыня, никто не сомневается, — Гимилхиль лучезарно улыбнулась.

Лалаит закусила губу. После ответа принцессы, жестокого и хлесткого, как удар плети, сдирающий кожу, ответа на замечание, которым она хотела уколоть Гимилхиль, как было в ее обычае при общении совершенно со всеми дамами, ответа, полученного от совсем молодой девушки, Княгиня поняла, что предстала перед не только равной по силе соперницей, но перед существом, превосходящем ее многократно во всем, что Лалаит считала главными своими достоинствами — в красоте, уме, хитрости, жестокости и умении прикрывать за невинными и любезными словами отравленные кинжалы и ядовитые ловушки.

"Да, мне не соперничать с нею во зле, во зле она одолеет любого" во внезапном прозрении мелькнуло в голове у Лалаит, и, будучи женщиной умной, она тут же приняла единственно правильное решение — служить Гимилхили так хорошо, как сможет, и так заслужить ее милости, а, кроме того, в отношении принцессы у Княгини Хиарнустара был еще один план... но такой головокружительный и тайный, что она не осмеливалась пока обсудить его с кем-либо, даже с тем, кому в этом плане отводилась главная роль...

Вмиг обдумав все это, Лалаит, Княгиня Хиарнустара, в девичестве Лалаит Мар-Хардинг, склонила голову перед Гимилхиль Гаурвен, дочерью Ар-Фаразона, Волчьей Принцессой, Великим Капитаном Отважных, наследницей Короля.

— Простите меня, ваше высочество, если я в своей глупости чем-то задела вас или сказала что-то, что вам не хотелось бы слышать, — совсем другим тоном произнесла она, все так же не поднимая головы. — Всему виною мой язык, слишком глупый... или, наоборот, слишком умный. Но поверьте, сударыня, что мое восхищение вами и преклонение перед вами столь велико, что его не избудут никакие слова... слова, ваше высочество, тут совершенно излишни! Вы — первая дама Йозайана, как и всего мира, и Варда Элентари — лишь ваша бледная тень, ничто по сравнению с вами. Тем более на Острове никто не может рассчитывать и близко на то положение, которое занимаете вы в сердце его величества и в наших сердцах. Мои сыновья в восхищении от вас, они ставят вас превыше всех живущих, да и умерших, и я могу только присоединится к ним в этом. Рассчитывайте на меня, сударыня, в любом деле, какое вам будет угодно мне поручить, я буду счастлива помочь вам на всех путях, которые только доступны мне. О, ваше высочество, с моей точки зрения единственное, в чем можно позавидовать Королеве Ар-Зимрафель, так это в том, что ей выпала честь стать вашей матерью!

— Королева, однако, так совсем не считает, — усмехнулась принцесса. Она была довольна своей второй за утро победой.

— О, да, ваше высочество, и это необъяснимо! Я помню, как мы все дивились, когда она сама оттолкнула то единственное, что могло бы ее спасти... прошу прощения, если опять сказала что-то не то, сударыня! Сегодня я глупа.

— Не стоит извиняться, Княгиня, и называть себя глупой по поводу того, в чем наши мысли не расходятся с вашими, — молвила Гимилхиль, и Лалаит подняла голову.

Лицо принцессы было приветливо, и Княгиня поняла, что прощена.

— Ваше высочество, вы так добры, — проговорила она. — Как смеют мерзавцы утверждать иное! Абсолютно справедливо то, что любовь его величества к вам не имеет границ!

— И мы тоже можем сказать, что забота о счастье нашего отца и господина есть главный смысл нашей жизни, и поэтому-то мы никак не можем рассердиться на вас, дорогая Княгиня!

Лалаит покраснела от удовольствия — теперь польстили ей, и польстили с таким же искусством, с которым ударили совсем недавно. Воистину принцесса была Мастером чтения в душах!

Однако это замечание подвело ее к предмету, с которым она и пришла, и от которого немного отвлеклась, говоря об Израматане дин-Ханторе с тем, чтобы немного разозлить принцессу и затем направить ее ярость по нужному ей, Лалаит, руслу. Не вышло.

Теперь требовалось подойти к делу с другого конца.

— Сударыня, я не могу передать, как польщена и как ценю ваше благорасположение! Вы — это единственное, что порадовало меня за последние два дня, с того времени, как я приехала в Арминалет из Хиарнустара. Ваше высочество, вы непременно должны приехать к нам в гости! Там такие пляжи и золотой песок — сравнится с ними могут только пляжи Харада! И никаких интриг, никакого кокетства — не то что в Арминалете!

— Интриги? Кокетство? О чем вы, сударыня? — спросила Гимилхиль, понимая, что сейчас Княгиня переходит к цели своего визита.

— О том, что иной раз мне кажется, что у придворных нет иного занятия, кроме как обсуждать влюбленных... или тех, кто прикрывается этим словом, когда любви там нет и в помине.

"Она что, опять решила поговорить про дин-Хантора? Вряд ли! Не безумная же она!" подумала принцесса, а вслух сказала:

— Да, сейчас много говорят, к примеру, про Финдис дин-Малвелде и Эарнура фон-Тазарна. Представьте только, сударыня! Ведь она моложе его почти вдвое!

— Ищите ближе, ваше высочество! — пробормотала Княгиня, и лицо ее внезапно задергалось, будто пораженное судорогой. — Как вам разговоры про то, что Солнце сейчас слишком склоняется в сторону Форростара, или, точнее сказать, в сторону одного из замков, расположенных в Форостаре?

"Ах, так вот в чем дело!" подумала Гимилхиль и успокоилась.

— Нам послышалось, вы назвали этот замок, даже назвали имя? — спросила она, понимая, что Лалаит может ходить вокруг да около день, но так и не прекратить притворяться.

— Я назвала? — серые глаза Княгини раскрылись в почти искреннем изумлении.

— Тарнросс... Регана фин-Тарн... или мы заблуждаемся?

— Подобные женщины приносят несчастья в королевскую семью, ваше высочество!

— Какое отношение, сударыня, Регана фин-Тарн имеет к королевской семье?

Это было произнесено непередаваемым тоном.

Лалаит сама была знатная дама и женщина не без гордости, но после последней фразы принцессы почувствовала себя со своими притязаниями и своим мнением о себе подле Гимилхили столь ничтожной и малой, сколь должна была бы почувствовать себя выбоинка на дороге подле зияющей бездны в горах Ангбанда. Необъятность гордыни Наследницы поразила ее и вместе с тем привела в восхищение.

— О, сударыня, будь ваша мать хоть немного похожа на вас, хоть самую малость, для нас погасла бы всякая надежда! — воскликнула она, впервые в жизни говоря то, что идет от сердца в беседе с кем-то, кроме Короля.

Взгляд больших светло-зеленых глаз Гаурвен скользнул по лицу Княгини.

— Будь наша мать хоть немного похожа на нас, сударыня, то вы бы точно встретились со своей надеждой, поскольку те, кто утверждает, что она есть, утверждают также, что люди ощущают ее явственное касание лишь после смерти, — проговорила она, отмечая, какое впечатление ее слова произвели на Лалаит.

Женщина испугалась вусмерть, но попыталась криво улыбнуться.

— Ваше высочество... — пробормотала она, не зная, что сказать.

Гимилхиль тут же изменила выражение лица на нежное и приветливое.

— Полно, сударыня, вот теперь мы неловко пошутили, — пропела она, не сомневаясь, что ее собеседница не заблуждается насчет слова "неловко" и его значения. — Но что, однако, вы там говорили про Солнце и Тарнросс? Разве его освещает какое-нибудь Солнце?

— О, да, сударыня, и в последнее время весьма часто, судя по всему!

— Так оно освещает и Морвен дин-Эрнтайн, и Киндвин Орростарскую, и Берну, дочь нашего пирожника, и один только Мелкор знает еще скольких! Почему вы так разволновались насчет Реганы?

— Потому что ее оно освещает чаще... и подарило ей, этой потаскухе, замок с пятью десятинами земли!

— Его величество богат и, владея половиной Темных Земель, властен одарить такой безделицей!

Лалаит захлопала глазами.

— Но мое предчувствие, ваше высочество... о, она так бесстыдна и нагла... прошу вас, послушайте меня! Это ужасная женщина, ее собственная мать выгнала ее из дома за сожительство с мужем ее родной сестры!

Уголки губ Гимилхили слегка приподнялись.

— Что, простите?

— О, как, вы не знали? Но ее мать после того, как она разделила ложе с мужем сестры, отправила ее в обучение к Посвященной ... но она не доехала, а оказалась в доме, снятым одним купцом... кто и рекомендовал ее его величеству, несомненно, в корыстных целях!

"Ревнивая женщина, однако, может поспорить с собирающим сведения Отважным" подумала Гимилхиль, а вслух сказала:

— Так Ниэнна должна быть благодарна этому купцу, если мы вас правильно поняли... и все же это не говорит о том, что его величество не может с нею пару раз прокатиться к морю.

— Если вы, ваше высочество, избавите его величество и двор от этой твари, я уверенна, не одно сердце вознесет вам хвалу!

Гимилхиль размышляла, глядя на Лалаит.

"Она знатна и любима Королем более других, она его любовница долгие годы, и она просит моей помощи... она — мать Халлакара, и просит моей помощи... она напугана тем, что Регана молода и красива, и Король хочет ее сильнее... а Регана стоит перед моей дверью и тоже хочет пасть к моим ногам... кого же мне избрать? Кому помочь, о Мелкор? Какой-то из них или никому? Одна стоит другой, и все они стоят один золотой, так зачем мне лезть в это? Если я сейчас помогу ей, так она потом не отвяжется от меня с подобными делами! С другой стороны... она впервые так разволновалась. Если эта Регана и впрямь что-то значит для его величества..."

Последняя мысль кольнула сердце, но лицо Гимилхили осталось невозмутимым.

— Что еще вы можете нам по этому поводу сказать? — холодно и ровно спросила она.

— Могу признаться, ваше высочество, что эта девка вела себя со мной столь нагло, что я не знала даже, что ей ответить! Это истинная правда, сударыня! — торопливо прибавила Лалаит, видя, что в лице Гимилхили что-то изменилось при последних ее словах. — Так, она похвалялась мне, что заставит Короля обеспечить ее будущее, а меня выгонит прочь, как весна — зиму! Подумать только, сударыня, она говорила, что мое время прошло, и теперь она станет царить в Арминалете!

Гимилхиль поднялась с кресла, на котором сидела. Если даже Лалаит выдумала эти якобы сказанные слова Реганы, то все равно она определенно знала, чем достучаться до сердца принцессы.

— Ни у кого, сударыня, мы полагаем, нет сомнений по поводу того, кто царит в Арминалете, — ледяным тоном произнесла Наследница Короля, а затем позвонила в колокольчик два раза и сказала вошедшей фрейлине: — Принесите нам ножницы!

Услышав это, Лалаит задрожала от злобной радости. На такое она не смела и надеяться.

Девушка убежала и через миг вернулась, с поклоном протягивая госпоже ножницы.

Гимилхиль, не говоря не слова, взяла их и пошла к двери, будто не касаясь пола. Лалаит с трудом поспевала за ней, хотя торопилась изо всех сил. Она не за что не согласилась бы пропустить хотя бы часть из предстоящей сцены.

При виде Наследницы Короля все ожидающие у дверей встали и склонились в глубоком поклоне. Гимилхиль, кивнув и слегка улыбнувшись всем и никому, прошла к одной из ожидающих — к склонившейся ниже всех молодой светловолосой женщине.

Услышав шелест платья, Регана фин-Тарн приподнялась, все же не поднимая головы и избегая смотреть принцессе в глаза. Искусство стоять так — прямо и в то же время покорно — достигалось лишь при дворе Ар-Фаразона Золотого, Повелителя Йозайана и Темных Земель. Сначала Регана смотрела на дочь своего господина с приветливой улыбкой, но потом, по мере того, как она разглядывала, с чем идет к ней принцесса, приветливость сменялась мертвенной бледностью.

Остановившись, Гимилхиль протянула Регане ножницы.

Уголки губ королевской любовницы начали дрожать.

— Сударыня, обрежьте ваши волосы, — прозвучавшим необыкновенно громко в напряженной тишине сказала Гимилхиль Гаурвен. (2)

Регана упала на колени.

— Ваше высочество, умоляю вас... — хриплым голосом произнесла она.

— Режьте, или за вас их обрежут Отважные.

Медленно Регана поднесла ножницы к толстой косе, надавила, и светлая коса упала на пол. За первой последовала вторая, а замершие от любопытства люди следили, как женщина, к которой благоволил Король, сама себя убивала по приказу любимой дочери Короля.

И когда вторая коса соскользнула на пол и улеглась у ног Реганы, губы Гимилхили тронула надменная улыбка.

— Хорошо, — молвила принцесса и, развернувшись, ушла к себе. Пошла прочь и Регана, и люди расступались пред ней, будто боясь запятнаться одним прикосновением к ее одежде.

Когда дверь покоя госпожи захлопнулась, Лалаит, Княгиня Хиарнустара, поклонилась Гимилхиль — низко, почти в пол.

— Благодарю, сударыня, благодарю вас, — прошептала она, с трудом справляясь с нахлынувшими подобно приливу чувствами.

Гимилхиль села в оставленное кресло. Ее тонкие пальцы начали выстукивать на подлокотнике какую-то неизвестную Лалаит мелодию.

— Каждый раз, сударыня, мы не станем этого делать.

— Конечно, ваше высочество. Я в первый и последний раз осмелилась побеспокоить вас, и причиной тому — наглость и непомерность притязаний этой твари фин-Тарн! Я бесконечно благодарна...

Она долго еще кланялась, рассыпалась в благодарностях и уверениях в своей вечной признательности. Гимилхиль слушала, слегка прикрыв глаза. Пусть слова Княгини были откровенной лестью, но все же и ее было иной раз приятно послушать. Главное было — не потерять чувство грани и не начать принимать их за истинную монету. Вера в лесть как в правду губила правителей, а Гимилхиль считала себя правительницей. Да, конечно, она служила Королю, как и все Эдайн, но разве не ее долгом было советовать ему, что истинно, а что ложно, хранить его от всяческих огорчений, вникать во все дела королевства с тем, чтобы не дать лихоимцам и предателям воспользоваться доверчивостью и благородным сердцем отца? Сколько бед она уже сумела предотвратить на этом пути?

Наконец Лалаит замолчала.

— Всего хорошего, сударыня.

— И вы будьте здравы, выше высочество, и да благословит вас Мелкор!

— Уже благословил, сударыня, — улыбка принцессы была такой светлой и лучезарной, что затмила бы улыбку всякой эльфийской девы. — Благословил с мига рождения. А теперь, просим вас, скажите Тандару, когда будете выходить, чтобы велел принести нам завтрак, а заодно позвал к нам Халлакара. Ваш сын немного позабавит нас!

— Конечно, ваше высочество, — Лалаит еще раз поклонилась и вышла.

Элендил выехал из Роменны рано утром. Он всегда вставал рано, шел в сад или к Морю, где смотрел, как пламенеющие руки Анара вылезают из-за черной глади воды, рождая свет во всем сущем мире. Затем он шел на кухню, где разговаривал с начавшими работу слугами, приветствуя каждого и расспрашивая об их семьях и делах. Часто он отпускал на утро повара и сам готовил что-нибудь для своих близких, не ленясь немного потрудиться ради того, чтобы увидеть их радостные лица. "У тебя доброе сердце, Воронвэ" говорил Амандил, и с этим никто не спорил. В Роменне все любили его, сына и наследника Князя, и он представить не мог, чтобы кто-то, к примеру, пожелал ему зла и смерти. Он сам не желал зла никому, и во всех делах старался поступать так, чтобы по возможности помочь нуждающемуся и восстановить справедливость. Впрочем, в Роменне он мало сталкивался с несправедливостью, а ту, которая была у всех на устах — приезд Саурона и деяния Короля — исправить был не в состоянии. А многие Верные в последнее время, говоря о несправедливости, слова "деяния Короля" заменяли на "деяния Наследницы", но Элендил даже в мыслях не мог произвести эту замену. Во всех бедах Острова — отступлении от правды и законов Валар, нечестии, приезде Саурона и его верховодстве в королевстве, гонениях, которыми подвергались Верные, строительстве Храма Мелкора виноват был Ар-Фаразон, а Гимилхиль только выполняла его приказы, как послушная дочь. Иначе и быть не могло. Он видел Гимилхиль, он говорил с нею, а при мысли о том, что скоро он увидит ее снова, внутри у него что-то теплело, будто в лесной избушке растапливали печурку, маленькую, но греющую весь дом. Если Гимилхиль зла — то почему ему, чувствующему всякое зло, так радостно от встречи с нею? Как говорить с нею, как видеть ее улыбку, если она сама лично пытает Верных и сдирает кожу с Эльфов, как про нее шепчутся? Шепчутся и про другое, про что ему не хотелось и думать, ибо это уж точно была ложь, мерзкая продиктованная завистью выдумка, ибо было невозможно даже и представить, чтобы эта сияющая красавица соединялась с мужчинами... другими мужчинами... а тем паче с Сауроном, чудовищем, упырем, мучителем всего живого. В таком случае она бы вышла за понравившегося мужчину замуж, а она была не замужем, и как тогда можно было говорить о каких-то ее мужчинах! Просто слабые люди теряются при виде красы принцессы и придумывают нечто, что бросило бы тень на ее светлый лик, и он, Элендил, даже в голову не должен брать все эти грязные сплетни! Он поедет к Гимилхили, потому что она приглашала его, потому что Наследницу Короля нельзя ослушаться, потому, что это будет интересно — снова увидеть Арминалет, потому что ему хочется увидеть ее!

Амандил провожал его, и, желая ему удачи и доброго пути, вышел с ним к воротам из переплетенных в узоре прутьев, отделяющих дом и сад Князей от главной улицы города Роменны.

— Езжай, если так желает твое сердце, сения, но, заклинаю тебя именем Валар и твоей матери, будь осторожен! Ибо Арминалет и королевский двор — это мир, в котором действуют законы иные, чем те, к которым ты привык и которые считаешь подобающими и естественными. Прямота и доброта воспринимаются там как глупость, и обмануть бесхитростного человека, да еще и Верного, посчитает своим долгом каждый, дабы таким путем преувеличить свое богатство и значимость, а заодно и значимость своего Дома! А если ты посмеешь назвать Мелкора Морготом или Врагом, а Манвэ — Владыкой Запада, так на тебя сразу же донесут, и ты угодишь в темницу, из которой не знаю, сумею ли я тебя вытащить.

— Ты забываешь, отец, что я уже бывал при дворе, — улыбнулся Элендил. Отец, право слово, считает его ребенком.

— Да, бывал, но тогда при дворе еще не было Саурона. И тогда при дворе еще не было Гимилхили, — тихо произнес Князь.

Элендил сжал губы, но ничего не сказал.

— И вот что я скажу тебе напоследок, — с этим Амандил сжал его руку, и только горячность этого пожатия выдала степень волнения и тревоги Князя. — Если ты попадешь в беду... и не сможешь сообщить мне, чтобы я тебе помог.... Тогда добивайся, чтобы твое дело рассматривал лично Король. Не какой-то советник, ни Стражи, ни в коем случае не Наследница, а только сам Ар-Фаразон.

И видя, что его слова сильно удивили сына, Князь пояснил свою мысль.

— Видишь ли, я хорошо знаю Ар-Фаразона, и знаю давно. У него много недостатков, но он рыцарь и порядочный человек. Он никогда не сделает подлость, не станет расставлять кому-то ловушки или вымещать злобу, к примеру, на детях или жене своего врага. В нем живо еще понятие о честности — правда, весьма особой, но все же честности. Его первый порыв, пока его не остудили Гимилхиль или Саурон, это, как правило, честный порыв. Поэтому-то попасть к нему все труднее и труднее, а добиться, чтобы он поговорил с тобой наедине — почти невозможно...

— А Королева? Почему ты не слова не сказал о ней?

Амандил вздохнул.

— Она — несчастный человек, отчаявшийся и полный горечи. От нее вряд ли стоит ждать мудрого совета или помощи. На дела она не влияет, и к ее словам вряд ли кто-нибудь станет прислушиваться. Жаль, как жаль... Я ведь помню ее молодой, и тогда она была полна блеска и огня, воистину самая красивая из нуменорских принцесс! Она тогда очень напоминала Фаразона, своего родича, но только весь ее жар вылился в одно — в слепую безумную любовь к нему. Воистину, может быть, что так в ней проявилось Искажение Мелкора, затронувшее всех на этом Острове, кроме одного только тебя, сения... Но Судьба безжалостна, и за зло она карает, отрезая самое дорогое, и заставляя кровавыми слезами платить за каждый миг отступления от правды. Я на себе прознал это, прознала это и Королева Ар-Зимрафель. Ее любовь к столь близкому родичу была искажением и злом, и блага она ей не принесла, совсем нет! Ради Фаразона она пошла против отца, против бабки, против всех законов и обычаев, в которых она росла, и что получила она взамен! Отвержение и презрение, и удел забытой и брошенной! Ар-Фаразон совсем ее не любит и никогда не любил. Он одно время был увлечен ею, как увлекался тысячами женщин, но потом она прискучила ему, и весьма быстро — за одно неполное лето! А она влюбилась в него всем сердцем, несчастная, и видя, что навсегда теряет его, использовала то единственное, что было у нее, то, что отличало ее от других, то, что могло привлечь его — свое право на корону Нуменора! Брак с нею делал его Королем, и она предложила ему брачный союз, а от такого куска, как корона, он не мог отказаться... Гимилхад тоже всячески побуждал его к такому пути, и он обручился с нею — скрепя сердце, потому что уже тогда она начала тяготить его, и тяготила с каждым днем все сильнее, и под конец он даже не давал себе труда это скрывать, а она все равно смотрела на него полными любви глазами! Ты знаешь, после одной провинности, в которой она, строго говоря, была и невиновна, но которая была преступлением в его глазах, она на коленях ползла за ним по коридорам Дворца, она, Наследница Короля, и целовала его сапоги, а он пинком отшвырнул ее, и тогда она перерезала себе вены кинжалом... Это страшно, сения, очень страшно. Такая любовь — не благословление, а проклятие. Как велика власть Моргота, что даже любовь он научился превращать в нечто, искажающее и ломающее души! Когда я думаю, что подобное может случиться, к примеру, с тобой, сердце мое разрывается и я готов на все... Погоди, не хмурься! Я очень тревожусь за тебя и поэтому сам не знаю, что говорю. Мне сильно не нравится, что ты оказался связанным с Гимилхилью — пусть мимолетно, пусть по ее прихоти! Ибо Гимилхиль из тех людей, от которых надо бежать, едва завидев — так говорит мне сердце, а оно редко, очень редко ошибалось, будь повернуто к добру или ко злу. Я боюсь ее, сения, ибо вижу в ней великое зло, и тут же говорю себе, что никто не потерян для Эру, даже Моргот, и никого нельзя бесповоротно осуждать... а потом снова встречаюсь с Гимилхиль, и она смотрит на меня с превосходством и презрением, будто достигла чего-то, неведомого мне, и противодействует мне везде, где может... и я иной раз говорю с Королем, говорю долго, и он соглашается со мной, а она стоит рядом, и он оборачивается к ней, а она говорит: "Простите, ваше величество, мой господин, но Князь Арбазан не прав!", и он всегда верит ей, и одной фразой она перечеркивает все мои речи... Почти никогда она не оставляет меня с Королем наедине, и я знаю, что бы я не сделал и не сказал, ответом мне всегда будут взмах ресниц и слова: "Простите, ваше величество, мой господин, но Князь Арбазан не прав!"

— Отец, — тихо произнес Элендил. — Мне больно.

Амандил, так же стискивающий руку сына, и все сильнее и сильнее, тут же разжал пальцы.

— Прости меня, — проговорил он.

Элендил посмотрел в лицо отца, и увиденное заставило его сказать:

— Я не останусь в Арминалете больше, чем требует вежливость.

— Да будет так, Воронвэ, — улыбнулся Амандил. Улыбка вышла какой-то кривой.

Он тогда уже догадывался, что его сын не сдержит слово.

Халлакар влетел в покои Гимилхили, как вихрь, и сразу же плюхнулся в кресло, вытянув ноги.

— Ты позволишь, моя принцесса? — спросил он, поднимая на нее глаза.

Гимилхиль засмеялась. Когда Халлакар вот так смотрел на нее, она ни в чем не могла ему отказать.

— Я так жрать хочу, что хоть быка съем!

— Есть мясо — это очень дурно, мой Халлакар. Может, послать за омлетом и взбитыми сливками?

Теперь засмеялся он.

Она всегда нравилась ему, с того мига, как их познакомили, трехлетнюю девочку и семилетнего мальчишку, дочь Короля и сына королевской любовницы. Тогда первое, что она сделала, это ударила его ногой по коленке и вцепилась ему в волосы. Он не растерялся и с размаху заехал ей в глаз. Их едва растащили, а потом привели к Королю. И там каждый говорил, что это он начал драку, а другой только отвечал, и невозможно было добиться, кто же в действительности виноват. Халлакар хромал на одну ногу, а у Гимилхили правый глаз заплыл одним большим синяком, но она просила отца не наказывать Халлакара. Поэтому Ар-Фаразон отпустил их, и тогда, по выходе из королевских покоев, Халлакар полез в карман и протянул Гимилхили конфету наполовину без обертки, и эта конфета положила начало их дружбе. Потом были совместные игры, швыряние камнями, скачки, стрельба из лука, драки с другими детьми и первые для нее и от этого самые сладкие поцелуи с ним. Дальше поцелуев дело не пошло, а почему — она сама не могла сказать. Он хотел, это было несомненно, и уговаривал ее, как мог, но она всегда его останавливала — из чувства странного противоречия, а быть может, из желания видеть муку в его лазурных глазах, самых красивых глазах из всех, которые ей доводилось встречать. Кроме этой муки во взоре он не являл ей ничего, но она знала — он по-прежнему хочет ее, хочет куда глубже и сильнее, чем просто как одну из любовниц. Это необыкновенно грело и заставляло отталкивать одновременно — ведь чем больше ждешь, тем сильнее жаждешь, это всем известно. Но, смотря на него, ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не поцеловать его, и в таком напряжении воли тоже была своя прелесть. Чем больше ждешь, тем сильнее жаждешь.

Им принесли еду, и Халлакар тут же принялся за нее, положив на хлеб аж три тонких ломтика вяленного мяса и обильно запивая это горьким черным напитком из Харада, называемом кавой. Принцесса положила себе немного клубники, и разница между их тарелками была столь заметна, что Халлакар заметил:

— Ты ешь, как птичка, Ги!

— Ничего, ты отлично съешь тут все за меня, Хэлли! Такое чувство, что ты дома не завтракал!

— Так я и не завтракал. Я вообще со вчерашнего обеда ничего не ел.

— Вот как? В доме Князей Хианустара наступил голод?

— Да я вообще-то не оттуда.

— О, так вы под забором спали?

— Почти, моя принцесса. На чердаке. О, тут целая история!

— Что такое, мой Халлакар?

Он дожевал последний кусок и начал.

— Видите ли, после того, как вы себя так отвратительно повели, там, на прогулке, мне просто необходимо было утешение и отдых, за которым я и поехал к Кидарин, моей новой знакомой.

— Что за Кидарин, друг мой?

— Как, я вам не рассказал? Про Кидарин фон-Тильд?

— Это родственница Главного Стража Арминалета?

— Родная дочь, сударыня. Я познакомился с ней на улице. Я ехал по улице и вдруг смотрю — впереди идет такая миленькая девица с какой-то старой крысой. Я, естественно, поехал за ними.

...

(с) Ева Гиммлер

(1) По нашему счету это около 40 лет.

(2) По нуменорским законам, обрезание волос для женщин, как и касание меча женщиной для мужчины, было знаком величайшего позора и бесчестья и применялось только к тем, кто совершил что-то, пятнающее герб и кровь. Так, женщина благородной крови могла коснуться меча мужчины-рыцаря, если он подозревался в совершении не преступлений, но мерзких деяний — сдачи в плен, ростовщичества, мужеложства, трусости, свадьбы с дикаркой или эльфийкой и т.д. Такой рыцарь становился изгоем, его нигде не принимали, на войну за него ходил его сын или ближайший родич, вести с ним дела становилось невозможным. Для женщины обрезание волос допускалось за развратное поведение. Все шлюхи Арминалета ходили с обрезанными волосами, и, приказывая Регане обрезать косы, Гимилхиль ставит ее в один ряд с уличными потаскухами. Женщина благородной крови со стриженными волосами теряла права своей крови, ее можно было ударить и обругать практически безнаказанно, ее могли закидать камнями и выгнать на улицу умирать от голода из любого дома. Обрезание волос для Реганы означало ее немедленное удаление от двора и в лучшем случае — приют в каком-нибудь веселом доме.