Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Надобно последний узелок завязать, а не вяжется он.

По-разному все силу воспринимают, а Сара так свое заклинание видела, вроде свивается ниточка черная, а потом узлом завязывается, и не отменить слова ее, не переговорить... только сейчас не получается.

И свилось все, и легло хорошо, да не вяжется узелок, не дается в руки нить, скользит, ровно живая... что происходит-то?

А потом иное случилось

Чаша с огнем, в изголовье на алтаре стоящая, вспыхнула вдруг, да ярко так, с искрами, полетели они в разные стороны, ведьме лицо обожгло, дернулась она, взвизгнула... увернуться не успела, да и когда бы, вся она в своей ворожбе черной была, вся там...

Сильно ей прилетело, щеки посекло, хорошо еще, глаза закрыть успела.

Заклинание зашипело, ровно живое, да и вон уползло ужом подколодным, только что черный хвост мелькнул.

Какие уж тут узелки-ниточки!

Тут в себя приходить надобно, лицо лечить скорее, не то шрамы от ожогов останутся... Борис?!

Да и пусть его, паразита! Кто ж его защищает-то так?! Вот что Саре знать хотелось бы! Но стоило ей в зеркало дорогое, ромского стекла, глянуть, как все неважно стало!

Лицо ее!

Лицо, которое холила и лелеяла она, которое лет на двадцать пять выглядело, которое обманывать людей позволяло... ужас, какие ожоги!

Не до Бориса ей! Себя бы спасти! А государя... потом она его в могилу сведет, лично поспособствует, сейчас же о себе подумать надобно!

До утра она с примочками провозилась, а когда обнаружила, что и порча ее к ней прицепилась, поздно было уж. Пришлось и ту врачевать, как могла она... хорошо въелось, в кровь, в кости... кто ж там рядом с Борисом такой сильный-то?

Ох, подставила ее Любава!

Ничего, Сара и это в счет включит, всем она все попомнит!

* * *

— Устёна?

Дернулся Борис, ровно ужаленный, и было отчего. Раскалился коловрат на шее, кожу обжег так, что казалось, след черный останется.

Ан нет...

Устя на кровати подскочила, на мужа только взгляд бросила, и спрашивать не стала ничего. За шею обняла, прижалась так, чтобы коловрат между телами их обнаженными оказался.

— Потерпи, любимый мой! Надобно так!

— Что случилось, Устёнушка?

Коловрат и сейчас жег, а уже не так сильно, чуть кожу припекал, ровно крапивой, вот Борис и полюбопытствовал. Устя глазами со сна хлопнула, рукой ресницы длиннющие потерла.

— Ох... это порча была, Боренька. На тебя ее наслать пытались, коловрат ее почуял, да и защитил тебя, как мог. А что больно было, не взыщи, силы для защиты твоей он из тебя потянул. Сейчас же он их тянет, а я восполняю, вот и не чувствуешь ты ничего дурного.

— Как это?! Устя, нельзя тебе...

Устя головой качнула, руки сцепила крепче — не оторвешь.

— Боренька, мы ведь иначе устроены. Когда силы любимому отдаешь, у тебя они вдесятеро прирастают, не мешай мне, не надо!

— Не больно тебе?

— Что ты! Сейчас уж нам обоим полегче будет, получит ведьма полной меркой, все зло ее к ней вернется.

— Почему так? Расскажи, Устёнушка?

Устя что знала, таить не стала.

— Боренька, коловрат этот — древний символ, да и волхв, что его делал, не из последних по силе. Может, даже единственный он такой... из старых, из оставшихся. Силу он сюда вложил щедро, оттого коловрат этот и от порчи тебя защитит, и от дурного взгляда... когда просто кто что недоброе подумает или бросит в сердцах, он такое не заметит даже, отразит просто. Вернется злое слово к своему хозяину, ровно заноза в пятку. А вот сейчас дело другое, сейчас ведьма порчу накладывала, вижу я, чую. Умная, сильная да хитрая. Не знаю, чего она добиться хотела, а только теперь все к ней вернется, тебе опасаться нечего.

— А тебе?

— А я осторожна буду, Боренька. Только я-то волховьей крови, у меня есть защита хоть какая, а тебе помощь надобна.

Борис и спорить не стал, понимал он, что Устя права, а сердце все одно свербело — как родную жену без защиты оставить? Любимую...

Или коловрат это был?

Нет, все уж в порядке... не обжигает даже. А слово сказано...

Любимую.

И отторжения оно не вызывает...

— Устёнушка...

— Да, Боренька?

Голову подняла, в самую душу посмотрела, и глаза у нее такие... сияющие.

— Люблю я тебя.

И из серых глаз слезы полились ему на грудь, ручьем просто... что за странный народ — бабы?!

— Боренька... любимый мой! Умру без тебя!

Борис и слушать не стал эти глупости... умрет она! Вот еще!

— Иди ко мне, любимая!

А и то верно. Чего тянуть, ежели проснулись, ежели рядом сидят и голые... говорят, от любви дети рОдятся? Вот и проверить надобно...

Счастье ты мое...

* * *

Голуби быстро летают, весточки хорошо носят.

Магистр письмецо вскрыл, ногами затопал от ярости, едва не завыл, словно зверь лютый.

КАК?!

Сам он ловушку готовил, с таким трудом все сделано было, покамест нашли, проверили, запечатали, чтобы не выбралась наружу хворь... напрасно все!

Вроде как принесли мощи к государю россов, он бы первой жертвой и стал, а потом — ни слова о них. Только стрелец один упоминал, что дом в лесу сожгли, и приказал государь там еще и землю посолить обильно, это уж всяко неспроста!

Как-то почуяли россы?

Могли, что магистр о них знает? Очень даже легко могли.

Что ж... когда

Тот план не сработал, надобно к следующему переходить. Корабли уж наготове, и законного правителя поддержат они, стоит только команду отдать.

И магистр уверенно потянул несколько тоненьких пергаментов, которые можно будет отправить с голубиной почтой.

Никому он их не доверит, сам напишет.

* * *

Эваринол о Россе думал.

Справедливости ради, на Россе тоже о нем думали. И когда б знал он, кто именно...

Сам бы пошел, да и приладил на осину петельку, оно и быстро, и не больно, так-то... ведь сильнее мучиться будет, куда как дольше да страшнее потом получится.

Велигнев в путь-дорогу собирался.

Котомку укладывал, невеликую, волхву много и не надобно. Посох есть у него, с ним и побредет по дорогам, а в котомке и есть-то пара смен белья, гребень частый, мешочки с травами — вот и все.

Тулуп да валенки есть у него, а как жарко будет, он и тулуп оставит, и лапти себе легко сплетет, а то и вовсе босиком пойдет, несложно ему. И сейчас бы пошел, да к чему такие вольности? Волхв он и зимой не замерзнет, и летом не запарится, только к чему на это силы-то тратить?

Силы — они на врага понадобятся, а для сугрева и шапку натянуть можно, чай, корона не упадет с головы, нету на ней короны. Вроде бы и на весну повернуло, а холодно пока, придет марток — оденешь семь порток, недаром так-то говорится.

Огляделся волхв, поклонился жилищу своему, попрощался.

Вернется ли он сюда — Род знает, а волхву не скажет. И на Россу — вернется ли?

Страшный ему противник достался, цельный орден рыцарский.... А и не таких волхвы упокаивали. Сами иногда головы складывали, ну так пожил он достаточно, потоптал травку зеленую. Смерть ему уж давненько не страшна, чего он не знает там?

Главное — Россу сберечь!

И ежели для того на чужую землю прийти надобно, так волхв и сходит, чай, посох не переломится, ноги не сотрутся. Не он ту войну начал, да он ее закончит.

Войну?

А как назвать-то, когда люди эти все делают, чтобы Росса погибла? Не войско ведут, а по-подлому в спину ударить стараются.

Вот, изнутри они удар и получат.

Магистр Родаль, говорите? И Орден Чистоты Веры? Вот и говорите, вот и ладненько, а мы пойдем дело делать...

Вздохнул волхв, попрощался с поляной своей любимой, ворона своего отпустить попробовал, да тот улетать отказался. Что ж...

Так и быть тому. Привык он к ворону, да и все — частица родины рядом.

И мешочек маленький холщовый земли росской в котомке лежит. Кому другому смех, а волхву от нее силы прибудет.

Повернулся Велигнев спиной к дому своему, да и пошел на закат.

С орденом не справится сейчас Борис, разве что большую войну начнет, а это не ко времени. А вот Велигнев еще как справится. И пройдет себе спокойно, и ударит в подбрюшье мягкое...

Пора и ему кое-кого закатить. Навечно.

* * *

Когда Илья письмо от Аксиньи получил, он и не удивился даже. Сложно ли грамотку нацарапать?

Да минутное дело.

А велик ли труд был их разговор подслушать? Тот самый, единственный, что случился, когда Аксинью невестой государевой объявили? Наверняка подслушали, и выводы сделали. А грамотке той даже не грош цела — менее, ее кто угодно накарябать может.

Илюшенька, братик милый!

Помоги мне, прошу тебя, родной мой!

За слова мои глупые прости, ради матушки нашей, приходи сегодня, как солнце сядет, в палаты царские, в палату Смарагдовую проводит тебя девка моя доверенная, Глашка.

Сестра твоя глупая, Аксинья.

Божедар грамотку прочитал, фыркнул насмешливо.

— Пойдешь ли, братик милый?

Илья даже и не обиделся. Все это время Божедар его гонял хоть вдоль, хоть поперек, Илья на него только что и смотрел снизу вверх, с восхищением.

Ему до богатыря семь верст до небес, да все буераками. Такого мастерства не достичь ему, проживи он хоть десять лет, хоть сто десять, но что можно для себя — возьмет он, научится.

— Чего ж не сходить? Надобно.

— Сходи, Илюша. А и я давненько в палатах государевых не был, не то Агафью Пантелеевну попрошу... спокойно иди, не бойся ничего. Только не ешь и не пей, что предлагать будут, вид сделай, а сам вылить незаметно постарайся. Да близко не подпускай, не царапнули б иголкой. Мы тебя проводим, да мало ли случайностей?

Илья головой кивнул.

Много, ох, всякое бывает.

— Сделаю я все. А Аксинья, она...?

Не хватило у Ильи сил душевных, хоть и дурища, да сестра ему. Каково это — думать, что предал тебя родной человек? Осознанно предал, на смерть отправил.

— Она, небось, и не знает, что именем ее тебя вызвали. Дура она, это уж всяко, а предательница или нет — смотреть надобно.

Илью это не слишком утешило, все ж сестра родная, а только и выбора нет. Собираться принялся. И начал с того, что оружие проверил — все ли наточено, все ли легко из ножен выходит... так-то оно куда как легче дышится!

Добряна подошла, Илье зарукавье протянула, необычное, ровно веточка гнутая, с листьями березовыми. Только веточка живая быть должна, а эта сделала так искусно, застыла, веточка из одного камня, листочки из другого...

— Хозяюшка?

— Надень, Илюшенька, да не снимай. Под одежду надень, чтобы не видно было никому.

— А...

— Даже когда плохое что случится, я эту веточку почую за десять верст.

Илья поблагодарил, веточку поглубже на плечо надвинул, авось, и не заметят, под рубахой-то, да под кафтаном. И чуточку легче ему стало.

Ох, Аська, дура ты этакая... по своей глупости да зависти возмечтала царевной стать, а вышло что? Не выходит из дурного семени хорошего урожая. Нет, не выходит...

* * *

— Сегодня черное дело свершиться должно.

Устя как услышала, так у нее и в глазах потемнело, едва ноги резвые не подкосились, кое-как присесть на сундук успела.

— Бабушка, уверена ты?

— Илюшке грамотка пришла. Как ты думаешь, где выкрадут его? В палатах государевых, али где по дороге сообразят?

— Я бы о палатах подумала, потайных ходов тут — ровно в муравейнике, не один, так другой, не Илью — роту стрельцов можно за стены вынести да вывести. Опять же, Илья не пешком пойдет, в возке поедет, там его не так-то легко достать.

— А когда кучера поменяют?

— Так не один ведь кучер-то! И незаметно это проделать удастся ли?

— Тоже верно. Куда как проще — вошел человек в палаты царские, а вышел ли? Может, и вышел, еще и свидетели тому найдутся...

— Новолуние сегодня, бабушка.

— Решили они сразу все сделать, одним днем. Оно и понятно, когда б похитили они Илюшку, мы его искать начали, а по крови родственной найти можно.

— Можно ли?

— Я могу, Добряна может, а вы родные. Не за час, а за день, но нашли бы. Ведьмам, говорят, такое ловчее, ну так и мы не лыком шиты.

Устя кивнула мыслям своим, к сундуку подошла, открыла его.

— Бабушка, поможешь мне?

— А муж твой голову нам не оторвет? Мне сначала, а и тебе потом?

— Братца мне бросить надобно? Не могу я так!

Агафья головой покачала.

— Нет, внученька, в палатах ты мне еще помочь можешь, а далее — не возьму я тебя с собой, и не проси даже.

— Я полезной буду, и ты о том знаешь!

— Будешь. Когда дитя рОдишь.

— Бабушка?!

— А ты не поняла? Эх ты, волхва, непраздна ты, уж дня три, может, а то и четыре.

Устя и рот открыла.

— К-как?! Бабушка, правда это?!

— А чего ты удивляешься? Ты молода и здорова, муж твой десяток детей еще сделать может... и смотрите вы друг на друга ласково. Чего странного?

— Быстро так...

— Как Господь дал. И то — считай, зима закончилась, март на дворе, вы уж почти месяц женаты. Вот и случилось.

Устя пальцы сцепила, не знала, то ли за голову хвататься, то ли за сердце.

— И... теперь что?

— Да и ничего страшного, живи себе и радуйся, ребеночка жди. Мужа сегодня порадуй.

— А... можно нам? Радоваться?

Агафья поневоле фыркнула. Ох уж эта молодежь бестолковая!

— О ребеночке скажи, глупая! А в остальном — все вам покамест можно, ты сильная, еще и в радость будет. Я тебе точно говорю, не станет ребеночку хуже от радости вашей.... Любой радости!

— Так может...

— А вот это — никак не может. Ты, Устя, не путай, когда в кровати ты с мужем порадуешься, тело хоть и напряжется, а все ж ты в кровати останешься, если и будет какой вред, сила твоя легко его залечит. А вот наши дела тебе сейчас ни к чему. Там ты силу тратить щедро будешь, а молодость твоя тут помехой станет, неопытна ты, сама не поймешь, как волховскую силу потратишь, жизненную тратить начнешь. Тут и сама надорвешься, и ребеночку плохо будет. Когда б не была непраздна ты — отоспалась да отлежалась. А когда малыш внутри сидит, он от тебя все получает, первым делом по нему все ударит.

— Бабушка...

— Да. И только так, хочешь ребеночка здорового — поосторожнее с силой своей, а лучше вообще ее не используй без надобности крайней.

— Поняла я, бабушка.

— Вот и ладно, когда поняла. Сделай, что скажу, а далее — не твоя забота, обещаю, все устроится.

— Бабушка...

— Мужу скажи обязательно.

— А когда случится что?

— Не случится, и не думай даже. Ты волхва не из слабых, благословение Живы на тебе, да и мы с Добряной рядом, ежели сами не справимся, еще кого попросим. Хотя чего тут справляться — и выносишь легко, и родишь, как выдохнешь. Столько-то вижу я, осталось тебя от глупостей да опрометчивостей уберечь.

— Бабушка!

— Цыц.

И спорить было сложно, будь ты хоть трижды царица.

* * *

Вечером Илья к платам государевым подъехал, как ни в чем не бывало, с другом поздоровался, коий в карауле стоял, поискал глазами сенную девку, да та сама к нему кинулась, ровно к родному, запричитала, едва Илья отшатнуться успел, не ткнула б иголкой отравленной.