Наперекор прошлому (Закончено. Черновик)

— Но её нельзя оставлять в таком состоянии! — Чуть не кричал Макс.

— Макс, ты у нас целитель, ты и предлагай, что тут можно сделать.

Макс задумался. Под ждущими взглядами друзей он чувствовал себя неуютно, но, может быть, именно эта неуютность подкинула нужное воспоминание:

— Надо говорить!

— Что именно?

— Всё. Что захочет. Про жизнь. Как она жила, чем занималась, что ей нравилось, что нет. Нужно, чтобы она говорила как можно дольше.

— Зачем?

— Не знаю. Но я такое видел в храме Норы-утешительницы, когда ещё учеником был. Жрецы сначала расспрашивают, а потом человек уже и сам говорит. И ему становится легче.

— Надо попробовать, — решил Сергус. — Других предложений всё равно нет. Или ты чего скажешь? — обратился к Джарвину.

— Она может заплакать от воспоминаний.

— Я её поддержу успокаивающим заклинанием. На такую мелочь меня хватит, — ответил Макс и тут же вскинул руку: — Тихо. Идут.

Стукнула входная дверь, и Крон вежливо пропустил Татьяну в комнату.

— Всё получилось, — возвестил он и осёкся, уловив напряжённость друзей. Хотел спросить, что произошло, но, уловив остерегающий взгляд Макса, промолчал.

Джарвин, глядя на Татьяну, садящуюся за стол, вдруг будто впервые её рассмотрел. Он привык к её приветливости, невозмутимости, понятливости. Молчаливости, в конце концов! Но как-то не задумывался, насколько тяжело его подопечной это всё даётся. А ведь заметно всё... надо было только чуть внимательнее посмотреть. И увидеть бледность, круги под глазами и пустоту в глазах. Не та покорная бездумность, которую так и не смогла изобразить слишком живая умная девушка. Другая, настоящая пустота, за которой прячется страх и то, что страшнее любого страха: безнадежность и одиночество. Живая девушка оказалась лишком умна и быстро поняла... что? То, что в этом мире полностью зависит от воли и доброты нескольких человек? Что близких людей у неё здесь нет и не будет? Почему? Почему получив столько доверия от них, девушка не смогла поверить в ответ?

И вдруг Джарвин понял. Точнее, вспомнил то странное замечание про шрамы, которых больше нет. Ведь Татьяне тогда стало плохо. А потом она успокоилась, и Джарвин решил, что всё в порядке. А на самом деле девушка просто зажала чувства, как зажимают магию, когда не понимают, что за странные стремления прорываются из души. И, похоже, слова девушка тоже зажала. И как их теперь из неё вытащить? Как убедить её говорить? Проще магию отпустить, потому что она сама рвётся наружу. А как отпустить слова, что спрятаны под сильной волей? Просто задать вопрос? Ответ он, может, и получит, но нужен ведь не ответ, нужно сорвать зажим. Чтобы сорвать зажим, нужно вернуть доверие. Когда Татьяна снова поверит, не так, как раньше, потому что так получилось и больше рядом никого нет, а по-настоящему, потому что доверяют ей, потому что вместе — легче и лучше, она сможет открыться. Лишь бы она вспомнила, что вместе они сильнее, чем по одному.

Джарвин подвинулся ближе и тихо заговорил.

— Послезавтра мы идём в дозор. Не хочу тебя оставлять. Знаю, что ребята за тобой присмотрят, да и здесь нет таких болванов — обижать магического раба. А после первого доклада Стальному волку ты станешь почти что одной из нас. Можно сказать, своей, а своих тем более обижать нельзя. У егерей с этим строго. Слышал, что в других войсках могут даже издеваться над новичками. А у нас... нельзя у нас так. Горы такого не прощают. Даже если про тварей забыть. Когда висишь на верёвке над трещиной, либо веришь своим, либо сиди внизу. Иначе никак. Но и мой подчинённый мне верит. Знает, что я удержу, если он сорвётся. Прикрою от тварей. На руках принесу на заставу, если его ранят.

— Своих не бросают? — Тихий ответ, наполненный пониманием и какой-то непонятной болью, послужил поводом для вопроса:

— Наверно, можно и так сказать. У вас так в армии говорят?

— И не только в армии, — пожала плечами девушка. — Просто хороший принцип для жизни среди людей. Не находишь?

— Нахожу. Хороший принцип. К тому же, очень многое хорошо объясняет.

— Скорее, многим, — заметил Крон. — Особенно когда не знаешь, что отвечать на бесконечные вопросы "зачем тебе это надо?" и "что ты о них так беспокоишься?" Зато теперь понятно, что отвечать.

— А толку? — вздохнула Татьяна. — Тем, кто задёт такие вопросы, объяснять что-то бесполезно — всё равно не поймут. Если бы понимали, не спрашивали бы.

— Зато отстанут.

— Тоже неплохо. Джарвин, а к чему ты это всё?

— Да просто не хочу тебя оставлять. Вот и убеждаю себя, что всё будет нормально. Ну, и тебя заодно, чтобы ты не волновалась.

— Да я и не волнуюсь.

— Если бы можно было, я бы тебя с собой взял...

— Лазить по камушкам?! — перебила Татьяна. — Я не сумасшедшая! Болтаться на этих верёвках, чтобы забраться на вершину, а потом опять болтаться на верёвках, чтобы спуститься вниз?! Нет уж. Если вам это нравится — развлекайтесь, а я люблю, чтобы устойчиво. И надёжно.

— А устойчиво и надёжно — это что? — Джарвин зацепился за подходящие слова, надеясь через них узнать об увлечениях девушки. За слово "люблю" цепляться не рискнул, вспомнил, что Татьяна говорила о мужьях и любовниках, и побоялся, что, вспомнив о потерянных людях, опять замкнётся.

— Да хотя бы катамаран. Он, конечно, может кильнуться, но это надо очень сложную реку или совсем уже никчёмную группу.

— А это что такое? И что он может сделать?

— Катамаран — это такая как бы лодка из двух частей. Берём две узкие лодки, соединяем между собой... чем-нибудь соединяем. Ширина этого чего-нибудь — примерно как три-четыре лодки. А, может, уже, а, может, шире — не помню. На это чего-нибудь что-нибудь стелим, сверху кладём груз. Садимся в лодки и гребём. Разумеется, вниз по течению. Каждый гребёт одним веслом со своей стороны. Сидящие впереди смотрят, чтобы не налететь на камни. Особенно на порогах надо внимательно смотреть, чтобы дном лодки не зацепить камни. Правда, вместо лодок у нас — надувные баллоны.

— Что?

— Есть такая ткань, вроде кожи, только не кожа. Она не пропускает воду. Из неё делают... как оболочку для колбасы, наверно. Только размером с лодку.

— Где же такую колбасу взять!

— А её не надо брать. Это оболочку заполняют воздухом. Получается такая воздушная колбаса, которая плавает по воде и не тонет. А если две колбасы соединить чем-то вроде решётки из лёгких прутьев, застелить тоже чем-то непромокаемым, то на каждую колбасу можно посадить три-четыре гребца, а на решётку сложить вещи и продукты. И можно сплавляться.

— Что делать? И что там может сделать эта штука из двух колбас? Ки... киль...

— Кильнуться. От слова киль. Не знаю, как у вас это называется — нижняя часть корабля. Кильнуться — перевернуться низом кверху. Можно ещё баллон пробить. Ну, колбасу продырявить. Она же не из дерева, не лодка, а из такой особой ткани.

— Ты же говорила из чего-то вроде кожи?

— Может, раньше, в далёкой древности, такие лодки и делали из кожи. Но это были лодки. А такие колбасы делают из специальной ткани. Они очень плотные, плохо пробиваются — почти как кожа, не пропускают воздух и воду. Но даже такая ткань может порваться, если наткнёшься на камень. И это гораздо хуже, чем просто перевернуться.

— Почему? Ведь если одна колбаса порвётся, останется вторая.

— На одной колбасе далеко не уплывёшь. Придётся чинить. А если просто перевернулись — нужно только выловить вещи, перевернуть катамаран и плыть дальше. Если вещи сложить в мешки из такой же ткани, что и на колбасах, то вещи даже не промокнут. А вот с починкой всегда много мороки, не люблю я это дело. А сплавляться — это спускаться вниз по реке. Плыть по её течению.

— Как лес сплавляют? — Догадался Крон.

— Наверно, — неуверенно согласилась Татьяна. — Только, наверно, намного скромнее. Один маленький катамаран — это не большая связка дров.

Крон засмеялся:

— Не дров, а стволов!

— Пусть стволов. Мне Оливия про такое не рассказывала — я и не знала, что у вас тут лес сплавляют.

— Не тут, но сплавляют. Я в детстве даже хотел плотогоном стать. А потом проявилась магия, — вздохнул Крон.

— Жалеешь?

— Нет. О магии невозможно жалеть. Только мой брат давно умер. Сейчас его правнуки сплавляют плоты. Я несколько лет назад ездил домой. То есть, не совсем домой. В наш городок. Специально посмотреть, как идут плоты.

— Посмотрел?

— Да. Только лучше бы не ездил. Как вспомню, как мечтали с братом вместе... мой учитель говорил, что прошлое нужно оставлять в прошлом, иначе оно отравит настоящее и отберёт будущее.

— А у нас тех, кто отказывается от прошлого, называют Иванами, не помнящими родства. Иван — это имя. Тот, кто не помнит прошлого, он как будто в воздухе висит. И держаться ему не за что. Прошлое — это наша опора, мы на нём стоим. Чем надёжнее опора, тем надёжнее мы стоим, тем проще идти вперёд.

— А если прошлое такое, что лучше и не вспоминать?

— Тогда тем более надо помнить. Чтобы такое больше не повторилось.

— А если вспоминать больно?

— Знаете... за семьдесят лет жизни со мной всякое было. И хорошее, и плохое. Но когда муж умер, я только за прошлое и держалась. За хорошее, что было, и за плохое, что он помог мне пережить. И не знаю, что больнее вспоминать: плохое, которое уже пережито, или хорошее, которое уже больше никогда не повторится.

Повинуясь спонтанному порыву, Джарвин притянул к себе девушку.

— Знаешь, Кроха, наверно, ты права. Если оставить прошлое в прошлом, то ведь там придётся оставить и Оливию. А это как предательство.

— Оливия была хорошая, — вздохнула Татьяна.

— Очень хорошая. Поэтому нужно помнить, ты права.

Джарвин попытался отпустить Татьяну, но поймал взгляд Макс, который отчаянно замотал головой. Джарвин послушно обнял девушку ещё крепче, так, что она уткнулась носом ему куда-то подмышку, и вдруг почувствовал, что рубашка намокает. Встревожено взглянул на Макса, но тот лишь закивал головой, а потом вовсе сбежал в прихожую. Правда, вскоре вернулся с парой кувшинов и мешочками с припасами.

Маги, узнав и кувшины, и припасы, оживились. Крон подкинул дров, Сергус помчался на кухню за булочками. Только Джарвин остался сидеть на месте, обнимая плачущую девушку. Вскоре запах клюквы, земляники и мёда растёкся по комнатке и добрался до заложенного носа Татьяны. Она подняла голову и недоверчиво огляделась. Макс, хлопочущий у конфорки, улыбнулся:

— Чуть-чуть подожди ещё, скоро будет готово. Это рецепт моей бабушки, она травницей была и много чего вкусного могла наварить.

Но девушка упрямо выпуталась из тёплых объятий, смущённо пробормотав:

— Мне умыться надо...

Пока она возилась в закуточке за печкой, Макс растёр и смешал пряности и добавил их в варево, а вскоре и Сергус принёс булочки. Из запасов, хранящихся в неотапливаемой прихожей, появился горшок с ягодами в меду. Когда Татьяна вернулась в комнату, Макс налил горячий напиток в огромную глиняную кружку.

— Попробуй, это вкусно.

Девушка пригубила и кивнула. Джарвин тут же разломил булочку и намазал её мёдом с ягодами.

— Это тоже очень вкусно, — сообщил он, вручая самодельное пирожное.

Сжевав половину булочки, Татьяна запила её медовым напитком и спросила:

— И зачем это всё?

— Что? — Джарвин постарался сделать вид, что не понимает.

— Всё. Разговоры, мёд, сладости...

— Просто так.

— Ну, да. Конечно, — вздохнула девушка, и Макс тут же вмешался:

— Тебе плохо. Мы понимаем. А сделать ничего не можем. Ни вернуть тебя домой, ни привести сюда твоих родных. Даже сделать так, чтобы ты смогла жить совсем самостоятельно, не можем. Но помочь тебе хотим. Хоть чем-то. Хотя бы сладостями накормить.

— Не волнуйтесь. Я справлюсь.

— А мы и не волнуемся, — Джарвин подсунул вторую половинку булочки. — Ты ешь, не отвлекайся. Мы просто хотим, что бы тебе здесь стало хорошо.

— Я понимаю. Простите...

— Не понимаешь! Ты же почти ничего не видела! Как бы я хотел взять тебя с собой. Не болтаться на верёвках, нет! Показать... наш мир показать! Понимаешь? Но нельзя! Опасно! В горах — одни опасности, в городах — другие. Но когда-нибудь я возьму тебя в горы. Да хотя бы на Стражей Тишины! Там лёгкий подъём, но зато вид с них... особенно зимой, когда солнечно — как будто во владения Снежной Дочери попал. У нас хорошо, правда.

— Я верю.

— И люди у нас хорошие. Ты привыкнешь.

— Я постараюсь.

— Татьяна, — вдруг заговорил Сергус, мрачно уставившись в свою кружку. — Поверь, мы действительно тебя понимаем. Понимаешь, магия проявляется лет с восьми до пятнадцати. И тут уж как повезёт: успеют родители найти мага, который возьмёт ребёнка в обучение — ребёнку повезло. Не успеют... не повезло. И ребёнку, и тем, кто рядом. Мне повезло. В одиннадцать лет отдали магу, и я остался жив и не сошёл с ума. Но больше я не видел родных никогда. Пока обучение не закончится, ученик не может покинуть учителя. Даже на траур по матери не поехал. Когда получил жезл, приехал домой. А там — чужие люди. Родители давно умерли, сёстры вышли замуж и разъехались, а братья, оба, погибли. Сорок два года назад, когда погиб младший, поместье ушло короне, и король жаловал его... кому-то жаловал, в общем. Про третьего брата никто и не вспомнил и даже просто не сообщил, потому что меня как бы и не было в то время. Я же был учеником мага. А теперь хоть и могу зваться ар-Нирадо, но никогда так не представляюсь. У Нирадо теперь другие ре и ир. А я просто маг. Без дома и рода. Один.

— Но у тебя есть друзья.

— Есть. Здесь появились. А до того — не было. У ученика мага не может быть друзей, кроме других учеников его учителя. Или учеников других магов, если будет на то разрешение учителей. Так вот и сижу здесь безвылазно, потому что даже поехать некуда. Родных нет, а друзья все здесь. Но, понимаешь, и у Макса, и у Крона тоже самое. Крон хотя бы правнуков увидел, но ведь тоже уже нет никого в живых, кто бы его помнил и узнал. А Макс...

— А что Макс? — отозвался целитель. — У меня же сила поздно проснулась. Годам к семнадцати. И бабка сразу предупредила, чтобы даже не возвращался домой. Мудрая она была, знала, что никого в живых не застану. Мать умерла родами, даже бабкины травы не помогли. Сестрёнка и двух месяцев не прожила — уж очень слабенькая родилась. Отец через три года умер. Я старшим остался. В двенадцать лет. А через пять лет пришлось всё бросить. Но через сто лет возвращаться... а куда? Да я и не смог. Что бы я сказал чужим людям? Здравствуйте, я был братом вашего прадеда? Должен был стать магом, но сгорел, прошу, дайте приют и кусок хлеба? Хорошо хоть Крона встретил, он уговорил приехать сюда. Тут хоть какая-то польза от меня есть. Вот и получается, что из нас четверых только у Джарвина родные есть.

— Родные! — фыркнул Джарвин. — На брата посмотрел — испугался, что сам мог таким стать. С отцом пообщался — коменданта почти полюбил. Вроде и семья, вроде родные, а домой ехал сюда. Страшно думать о том, что придётся опять ехать туда. Твари так не пугают, как собственный отец! Ещё была Оливия, но её больше нет. Я ей даже писать не мог — отец запретил передавать ей письма. Десять лет мечтал увидеть её, а увидел только перед смертью.