Подымаясь к себе, Иван Иванович подумал: "Вот дела, дворник тоже какой-то синтетический — там, может быть, мировой закон открыт, а он, видите ли, "в слова не стал складывать".

В прихожей он столкнулся с Флорой Альбертовной и зашелестел по карманам в поисках переодолженой на работе десятки. Наконец, затаившееся нашлось: "Позвольте вам возвернуть с меня причитающийся долг с благодарностью", — проговорил Иван с жалостью по утрате, протягивая купюру. То, что возвращение долга является наивысшей несправедливостью Иван Иванович прощупал на собственной шкуре многократно и никакого сомнения в том не имел, поскольку в долг деньги брались чужие и не надолго, а отдавать приходилось свои и навсегда. Оттого, при каждом возвращении долга, козюлинское нутро варилось, как борщ на плите и, закипая возмущением, подымалось к самым глазницам, просачиваясь наружу в виде жалости по безвозвратно утрачиваемому.

— Не стоит беспокойства Иван Иванович, все обошлось, — ответила Флора Альбертовна, вызвав переполох в прищемленных чувствах Козюлина.

— Как обошлось? — не желая верить в счастливое разрешение обстоятельств, удивился он, — покойница, что ожила?

— Такое вы, Иван Иванович, скажете, что даже с мылом в логику не всунуть! Где же это видано, чтобы умершие воскрешались? Тогда бы не жизнь была, а сплошное светопреставление...

— Так как же так? — недоумевал Иван, — ее что, хоронить не будут?

— Ну и чушь вы плетете, батенька. А еще образованный, как бы! — с усмешкой на кончиках губ пояснила: — Обошлось все, говорю же вам. Так все устроилось само собой, что и собранные деньги вручить позабыли.

— Это вы что-то путаете, уважаемая Флора Альбертовна. Извините меня, но ни за что не поверю, что: само собой устроилось и деньги вручить позабыли. Само собой деньги вручить позабыли — в это я поверю, а так как вы изъясняетесь — так, прошу прощения, не бывает.

— Что это вы, Иван Иванович, с такой ерундой ко мне цепляетесь, — на прощание ему было сказано, и она скрылась в своих комнатах, унося за собой шлейф запаха поджариваемой пищи на прогорклом подсолнечном масле, а в руках Ивана Ивановича оставляя неотобранную десятку.

Неудача предпринятых мер, легла на плечи Козюлина тяжестью обреченности и усугубилась окружающим его многолюдьем, единообразием и общепользованием.

...Он бухнулся на кровать, не раздеваясь, сдернул с ног разношенные туфли и заплющил глаза с обидой на весь свет. Свет пропал, и ему стало легче оттого, что все враз исчезло. "Хорошо спать, — думал он, лежа в своей кроватке, — никто тебя не донимает: ни общественность, ни начальство, ни судьбой приданные соседи. Вот сейчас захочу и вызову иные мира", — и он стал сосредотачиваться на этом предмете, что было мочи, посылая сигнал туда, в темноту...

Ответ не спешил приходить — путь был дальний и неровен час заблудиться; только блестки в глазах от напряжения кололись. Его мысли легко влились в космическую тьму, отрешив от всего света с соседями в придачу.

...И как бывает, забрела к нему в сон несуразица всякая, будто бы они с Колькой Доктором каким-то странным образом в Москве оказались. Ни с того, ни с сего вдруг в столице и все тут... хотя Иван Иванович не сразу в том разобрался.

— Где это мы? — блуждая глазами по заставленной громоздкими домами местности, вопросил Иван волнуясь.

— Башни со звездами, разве не видишь, в предостаточном количестве маячат? В Москве значит, где ж им в ином месте так запросто взяться, да еще везде. Что будем делать, Ваня, если такому случиться суждено было? Только рот закрой, а то зверь какой влетит!

Иван клацнул зубами, сомкнув поспешно челюсти, и выдал верное решение без промедления:

— Как что? Раз в Москве! Примем горилки на душу и ай-да на Красную площадь Мавзолей смотреть. Сознаюсь, правда, я к покойникам особого притяжения не испытываю, тем более к тем, которые время от времени в мою жизнь с ногами влазят, не заботясь о приглашении...

Доктор хлопнул его по плечу в знак полного согласия и они ринулись по магазинам в поисках лекарства для души.

Однако, поражение пришло скоро: водкой нигде и не пахло, а удивленные продавцы косились на них с подозрением и онемевали враз словно партизаны в засаде.

Вдруг в калейдоскопе проносящихся лиц, прилавков, улиц, площадей предстала прямо пред ними харя для всех больших и малых городов единая: красная до ушей, с узким морщинистым лбом и широкими челюстями, и глазами, как у дядьки Василия из Иванова детства, когда он с крыши упал и головой сложенные поленья протаранил. Вот тогда-то он и лежал с такими же точно глазами, отражающими небо со всей его бескрайней пустотой.

Доктор заглянул в добродушно подозрительную ширь лица незнакомца и сказал поролем:

— Мужик! Где взять выпить можно? Битый час ходим — ничего понять не можем.

Мужик радостно взбодрился вдруг образованным братством, нутром учуяв родную кровь и всю откровенность, что была, выложил:

— Где взять можно? — там уж нет! Но, вы, я смотрю, хлопцы хорошие — уступлю бутылку себе во вред, чтоб и у вас радость взялась. Гоните по рублю! — И с энтузиазмом принялся шарить по оттопыренным карманам.

Наружу тут же вынырнула бутылка "Тройного" одеколона и, протянув ее, харя осветилась ореолом героя, а в глазу застыла слеза умиления.

— Ваня! Сдается мне, они здесь все с ума посходили. Что делать будем, а?

Похоже, на водке придется ставить крест, — с печалью в голосе сказал Доктор.

— Придется, — нехотя согласился Иван. — Ну, коли так, делать нечего — пошли на Красную площадь так...

— Трезвый образ жизни облагораживает человека, — грустно добавил Козюлин, — так, так, так...

Они повесили носы и пошли вынюхивать, где да как, на Красную площадь пройти можно. Долго ли, коротко ли — точное время отсчитать затруднительно было в связи с сомнительностью действительного времяпрепровождения, но только пришли они на знакомое по экрану телевизора место и обомлели, словно вкопанные: все входы-выходы к площади грузовыми машинами перекрыты, милиции видимо-невидимо, а впереди всех них ряды солдат каких-то странных — не наших, вроде: в касках с забралами, со щитами, дубинками — ни туда ни оттуда никого не пускают. "Может быть, кино какое снимают?" — нашлось быстрое оправдание...

Вдруг: "хлоп!" — не то выстрел грянул, не то еще чего, только волна страха взметнулась смерчем... и обнаружил Иван Иванович себя абсолютно проснувшимся. Возвещающий о себе день ослепил его ярким взглядом, и на душе хорошо стало оттого, что он у себя в доме, в постели нежится, и дурной сон в ночи остался со всеми его глупостями. И такое облегчение обрел, что внутри у сердца защекотала радостная сласть.

Однако, как всегда в жизни, на всякий плюс свой минус поспешает, так и шаркающие за дверью шаги ничего хорошего сулить не обещали, в дверь постучали настойчиво и, не ожидая ответа, выкрикнули: "Иван Иванович, подойдите к телефону — вас спрашивают".

Дряхлой старческой походкой, из-за заскорузлых за ночь мышц, он поплелся к телефону установленному для общего пользования в коридоре и недовольно буркнул в трубку: " Алло! Вас слушают внимательно".

— Ваня, привет, как дела? — плавно проплыли через ушную раковину Козюлина притворно бодрые слова, раздосадовавшие его предчувствием сразу же, так как исходили они все от того же Кольки Доктора.

— Дела — как сажа бела, — не совсем уверенным голосом ответил он.

— Как думаешь, отдаст Израиль Сирии Голландские высоты? — спросил Доктор, как будто эта проблема не давала ему спать всю ночь.

— Думаю, что нет. Хотя, по справедливости, вернуть бы полагалось...

— Я тоже так думаю, что если у кого что взял, то лучше вернуть. А то — по судам затаскают, опять же, общественность, слухи старушечьи...

И так бы они еще долго друг другу морочили голову мировыми проблемами, если бы соседка им не помогла:

— Иван Иванович! Не занимайте надолго телефон, мне срочно звонить надо; утро, а вы застряли. Тем более, что мембрана и так плохо вибрирует, а вы туда еще и всякие глупости сыпите, — сказала словно металлом об стекло.

Иван Иванович тут же отреагировал в трубку:

— Коля, прости, у меня тут соседи... на пятки наступают.

— Ах, да, — сообразил Колька Доктор, — ты же, как в гостинице... Я вот, что у тебя спросить хотел: скажи, тебе ночью ничего... такого не снилось?

— Снилось, — кратко и сухо ответил Иван, — ты снился, и мы с тобой по Москве гуляли.

— Скажи, — неуверенность спрашивающего резко усилилась, — а "Тройной" одеколон там был? Его нам предлагали?

— Был...

— А солдаты... с забралами?

— Тоже были...

"Иван Иванович! — недовольно раздалось на весь дом, — ну, я же вас просила!.."

— Все, Коля, потом... Тут у меня террор, — и он повесил трубку, не забыв гаркнуть что-то неразборчивое в сторону соседки.

* * *

— Так, где же это мы с тобой все же были?..

— Как где? — Ты же сам сказал — в Москве... Только как нам, скажи на милость, мог присниться один и тот же сон, в котором всешеньки совпадает?

— М...м, — задумался Доктор, — давай сначала... У тебя алкаш с "Тройником" был?

— Был... А про башни со звездами отвечал ты мне? — спросил Иван Иванович в свою очередь.

— Ну, отвечал...

— А солдаты со щитами и с дубинами были?

— Ага...

— А когда водку искали, возле метро "Щербаковского" были?

— Были, — выдохнул тяжело с грустью Доктор.

— Вот, — заключил Иван Иванович, — а ты говоришь сон...

— А если не сон, то тогда каким "макаром" и на кой ляд мы в Москве очутились?..

— Не задавай глупых вопросов, чтобы ответы не были еще более... Как оказались? Да, как... во сне. Жалею только, что год не спросили, какой там был.

— Ты, что, Ваня, вовсе спятил? Какой-такой год? Ты же сам говоришь — во сне. К тому же: может такое статься, что бы в Москве днем с огнем, средь бела дня, водку найти нельзя было? Видишь, сам понимаешь, что вздор. А грузовики, перекрывшие Красную площадь, и эти солдаты, зверские? Могло такое быть?

— Нет, не могло, — после длительного раздумья сказал Иван.

— Вот видишь, не могло, — обрадовался непонятно чему Доктор, — потому что, такое только в больном воображении привидеться может, и то сомнительно. Если это не сон, то, что тогда? — пытался сам себя убедить Доктор, беспомощно копаясь в памяти в надежде найти решающий довод.

— Явь! — вдруг однозначно резко ответил Иван.

— Ну, ты совсем спятил, Ваня — такое явью называть... Знаешь что, нам действительно с алкоголем надо попридержаться. А то, знаешь ли?..

— А мы там, как раз его и не употребляли, — съязвил Иван Иванович, — если помнишь...

— Скажу тебе, Ваня, только ты не обижайся: сдается мне, что это ты на меня так влияешь. Вы там, в своей коммуналке, все умом подвинулись и, похоже, одна бацилла и мне досталась...

— Что ты несешь, дружище? — не согласился с ним Козюлин. — Сколько талантливых людей прошли через коммуналки, да и сейчас в них почитай каждый... ну, словом, очень много живет. А то, что нам с тобой подлечиться не мешает — это ты прав.

— Ни, ни, ни!... — резко отшатнулся Доктор, — я не пью, бросил.

— Я в хорошем смысле подлечиться, — поправился Иван Иванович, — в настоящем. А как ты дошел до того, чтобы у меня спросить... про все это? Ведь мог подумать — во сне дело было, и баста!

— То-то и оно, что явью на меня пахнуло: сам я вроде, как сплю, а мой мозг погулять вышел и все время мне о себе докладывает. А потом я сказал себе: если это явь — пусть с кровати свалюсь. Слышу — грохот. Просыпаюсь — а я на полу лежу...

Посмотрел Колька Доктор печальными глазами на Ивана Ивановича, а тот в ответ — сморщенным в грусть лицом, пожали молча руки один другому: у первого — жаркая, липкая; у второго — холодная, вялая и разошлись, врозь решив подходящий ответ найти, и единый ночной сон разделить так, чтобы каждому в нем своя законная часть единолично принадлежала.

* * *

В бога Иван Иванович не верил, но в нечистую силу — да. А потому, как его "объезжали" последнее время, осенила мысль — кому-то же это надо, кто-то же, значит, поставил на него ставку, а он в кусты собрался, возложенного не оправдал. Да будь у иного такое знамение!.. Ему стало стыдно за свое безволие, и тут же мелькнула мысль: "А Верховный Совет — что, не люди? А Политбюро — каких мастей-кровей? Черную икру с красной рыбой едят — в туалет ходят, значит, приземлены, как и мы все. Сегодня он министр — я работяга, завтра: я министр — он работяга...

— Ну, тут ты не прав Иван, — сказал заплетающимся языком Валик, неизвестно как взявшийся за спиной. Иван Иванович понял, что изъяснялся вслух и сконфузился. — Они рождены, чтобы сказку сделать былью, а ты рожден — чтобы пахать. Потому ты не прав... Я возражаю.

"Придется теперь выслушивать эти пьяные бредни, да еще и разговор держи, а то "они" обидятся", — с досадой подумал Козюлин, нарезая тонкими скибочками лук для поджарки к ежедневной своей вермишельке. Но от этого бремени его спас Алик, неотступно следующий по стопам брата, как кобель за сучкой в момент брачных связей, подогретый изнутри мутной бутылкой самогонки, омывшей их с Валиком глотки и занюханной корочкой хлеба с луком; луком, сгнившим еще на овощебазе из-за неопрятности хранения, пахнуло на всю кухню в момент, когда он открыл рот и сказал:

— Хоть ты мне и брат, Валик, но должен тебе заметить, что я не уважаю людей, которые не работают и сидят на шее у родителей. Я тоже за собой вину знаю, но хоть пару раз в год обязательно куда-нибудь вливаюсь. Правда задержаться надолго не получается по причине изношенного здоровья, но на работе меня уважают и парни все более клеевые вокруг, откуда и берутся. А вот тебя, я не понимаю: ты же за всю жизнь — года не проработал!

Как тут же выяснилось, сегодняшняя бутылка была вскрыта по поводу первого трудового дня, удачно пережитого Аликом. По таким дням он поучал брата и походил на работника идеологического ведомства, не терпящего возражений.

Алик очень любил ходить на работу в те краткие промежутки жизни, когда по чьей-то глупой милости он там оказывался. Любил ходить, но не работать. Ему нравился новый коллектив, свежие впечатления, и еще потому, что эти дурни, по простоте душевной, одалживали ему деньги до получки, которой не суждено было образоваться.

После сбора со всех возможных кандидатов в кредиторы мзды, чувство умиления, таким к нему отношением, не сходило с лица нового сотрудника. Любовь, изливаемая им к новым своим знакомым, была строго пропорциональна полученным с них денег, которые пытливому уму, поделив на три рубля шестьдесят две копейки, предстали бы преобразованными в количество бутылок водки, подлежащих опорожнению в кратчайшие сроки.

Самогон тоже был в почете и оттягивал на себя часть "пожертвований".

В такие дни Валик ничем не мог возразить Алику и только шмыгал носом, вынужденный проглатывать молча любые нравоучения, подслащенные горечью подносимой рюмки, стоически поджидая своего часа...

Час наступал, когда Алик прекращал свои посещения места работы по причине полного провала памяти и потому невозможности установления ее местонахождения.