— Хм? Э-э, у вас нет руки?
— Ага, обронил по дороге сюда. Поэтому сейчас и в больнице.
— Уф... Завидую. Нормальный больничный повод.
Что я говорю... Но так и есть. Сюда стаскивают пациентов, у которых что-то там отросло. А этот седой — с нормальной раной, нормально лег на лечение, нормальный пациент.
— А, нет, это так, бездумное наблюдение, м-м...
Он удивленно посмотрел на меня.
Ухмыльнулся — сказавший "а" да скажет "б".
— Понятно. Пессимист, но оптимист. Кстати, да, логично, что я попал в больницу...
Его правая рука с кисточкой рисует резкую линию.
Какое-то время я слежу за его движениями. Он рисует не что-то конкретное. Просто нечем заняться, а на глаза попался инструмент художника, вот он его и использует. У него нет мотива для отображения, он увлечен самим процессом рисования. Естественно, ему все равно, что нарисуется, у него на уме что-то совсем другое.
— Хм, вот эта ваша рука...
— М? Что рука? Которая есть? Которой нет?
— Которая есть. У вас очень ловкие движения, завораживают.
Он снова посмотрел на меня с изумлением. Может, он всегда такой забавный?
— "Которая есть", надо же. Обычно все спрашивают, как я левую потерял.
— Нет смысла говорить о том, чего нет. Мне больше интересна правая. Возможно ли одной рукой так ловко управляться?
Седой похихикал.
— Другой-то нет, так что стараемся помаленьку.
Движения такие естественные, будто он родился одноруким.
Мне захотелось поговорить с ним еще, но тут послышалась музыка.
Адажио Брамса. Медлительная классика, давящая свободу пациентов из корпуса C.
— А вы завтра тоже здесь будете?
— Если после осмотра смогу приемлемо двигаться. А картина займет прилично времени.
Я с облегчением поднимаюсь. Надо прощаться и идти назад, в корпус C.
— Постой. Дай запишу, как тебя зовут. На память.
— А?
Похоже, память у него ужасная. Кажется, у него привычка записывать все новое, важное.
— Я — Хисаори Синъя. А вы?
— Синъя? Тебе не подходит. Хотя я тоже хорош.
Седой написал в уголке холста "??", что значит "местонахождение".
— Скажи, странное имя? — Седой иронично, но с толикой гордости улыбнулся и добавил: — И читается при этом "Арика".
Вот так я на втором году диспансеризации познакомился с Исидзуэ Арикой.
Если подумать, с двумя из моих считанных друзей я познакомился в этой клинике.
Один, как вы уже догадались, — этот седой.
А другой — впоследствии утопившая эту клинику в крови его сестра.
"""
Корпуса, упорядоченные от A до D, на входе оборудованы строгим контролем.
Предоставленная пациентам свобода имеет два уровня, один из них — свобода выходить из палаты. Ее дают таким пациентам, как я или Исидзуэ-сан, у кого в прошлом не было случаев агрессивного поведения.
Директорат подумал еще и решил сделать допуск на прогулки по соседним корпусам. Это — вторая свобода. Имеющая целью общение между переносчиками, восстановление их навыков социального поведения. Совсем не в тему. Им по горло хватает самих себя, они не общаются. Мы с Исидзуэ-сан — исключение из правил, но Исидзуэ-сан вообще невероятный тип на ступень выше меня. Он же с любым больным спокойно заговаривает. По этой причине его, кажется, несколько раз чуть не убили, но он совершенно ничему не учился. У него вообще нет такой вещи, как чувство опасности.
— Ну а что я сделаю? Мато-сан сказала по возможности говорить со всеми пациентами.
Все та же комната ожидания в корпусе B. Исидзуэ-сан сказал, что уж сегодня-то допишет картину — таким голосом, будто эта мысль была ему ненавистна до глубины души.
— Исидзуэ-сан, ты не любишь рисовать?
— Ну, как не люблю: это прикольно, но непонятно. Я начал-то только потому, что доктор предложил так убивать время. И то сегодня последний раз. Потом... во, в кэтчбол какой-нибудь не хочешь сыграть?
Исидзуэ-сан, будучи неожиданно ответственным человеком, не бросает начатое на полпути. Как он сам сказал: "Если не закончу, как положено, будет страшно за следующую жизнь".
— Хорошо вам, в корпусе A, что такое дают взаймы. Говорят, в комнате ожидания можно даже телевизор посмотреть?
— Только всякую местную скукотищу. Да и желающих столько, что там настоящий конкурс к нему. В общем, ничего особо хорошего. А за стенкой пишут отчеты, на какие фильмы как мы реагируем.
— Так это не энтертейнмент, а лабораторные данные... Мы, значит, и чужую музыку оплачиваем. Ну да, это невесело.
— А то. Мне вот кажется, твой корпус веселее. Ну, я имею в виду, в D я бы под страхом смерти не пошел...
Неведомо кем установленное, единственное правило свободного перемещения между корпусами гласит, что перемещаться можно только до соседних корпусов.
Я, как пациент из корпуса C, могу быть в B или D.
А Исидзуэ-сан, как пациент корпуса A, не может пойти дальше корпуса B.
Или можно так сказать: получается, пациенты корпусов A и D не могут увидеться.
Разбиение от A до D происходит, разумеется, по степени развития агонистического синдрома. A — легкая, D — тяжелая.
?
В корпус A кладут таких пациентов, у кого не видно новообразований. Или тех, у кого начались осложнения из-за полученной от переносчика раны. Нормальные пациенты. "Исидзуэ-сан явно нормальный!" — и завистливый взгляд.
Если бы не отгороженность, не ограниченность личного времени, жизнь у них — как у нормальных людей. Расписание: три обследования в день... ну, очень много разных обследований... беседы с произвольными пациентами. Исидзуэ-сан говорит, что пациентов примерно двадцать. Внутреннее устройство корпусов тоже весьма правильное, разве что спецкомната обследования частным медэкспертом необычна.
Общей черты пациентов корпуса B я не знаю. На взгляд они, хоть и с новообразованиями, но сравнительно стабильные люди, поддающиеся лечению. Так и кажется, что операционное вмешательство — все, что им нужно.
Не тот уровень, когда удаление новообразования равно смерти. Я делаю такой вывод из слов Доктора Айболита, что если находится способ хирургического вмешательства, пораженный орган ампутируется.
Поскольку симптоматика вообще индивидуальна, исследования продвигаются черепашьим темпом. Приходится изобретать для каждого свою операцию. Открытие новых медикаментов и техник — дело непростое, и операций почти не случается. Там пациентов больше всего. Здесь же, в корпусе B, и комната ожидания самая шикарная.
Ну а в нашем корпусе, C, собирают тех, чьи симптомы стабилизировались как "синдром А", одержимых.
Вообще-то здесь не так опасно, как среди пациентов B. Пациентов с переломом в сознании в любом случае не выпускают из палат, ну а те, кто допущен, стабильны и беситься уже не станут.
Только пациенты с телесными странностями, будь они даже самим штилем, не выходят из своих палат, и в результате корпус безлюден, как тюрьма.
В корпусе D я был только раз.
Если корпус C — тюрьма, то D — уже, наверное, руины. Даже врачи с охраной бывают только у входа. Большинство пациентов боится света, поэтому коридоры были едва освещены. Словно какая-то пещера. Когда я помышлял о бегстве, то хотел иметь представление о помещениях корпуса D, но у меня даже до комнаты ожидания дойти не получилось.
Из того, что удалось узнать, — там лежали пациенты в последней стадии.
Процедуры, ампутации не действуют. Можно сказать, они полностью развились. Живут где-то три человека, остальные сорок — "в уединении".
Кстати, полгода тому назад в D перевели пациента. Это был самый крупный аврал за два года. По клинике стояла дикая суматоха, и после трехдневной мегаоперации у почти мертвого пациента проверили признаки жизни и унесли в корпус D.
Врачи, проводившие операцию, по какой-то причине уронили его в миксер, но почему-то он все-таки выжил — или так гласит молва.
Короче, такой вот корпус D, держащий в одном месте армию монстров.
?
— А как ты думаешь, что такое "одержимые", Исидзуэ-сан? Невезучие люди со страшной болезнью или, может, существа, которые уже не люди? — в комнате ожидания, где сидят одни мертвецы, я спросил единственное живое существо. Наверняка он почувствовал слабость, вспомнив о корпусе D.
— Кто знает... Я ж не врач, не знаю определения человека. Ведь когда внутри или снаружи что-то изменилось, но ты не знаешь, что там было с самого начала, нельзя сказать, мол, вот тут и тут разница.
Разумная аналогия. Да и врач не знает, пока не вскроет внутренности.
— Для нормально живущих нас — ну, да. Может, если с кем можно нормально говорить, тот и человек?
Разница между медицинским и философским определением человека, гм. Исидзуэ-сан, похоже, придает большое значение ментальной части. И слишком игнорирует логику...
— Здорово. Вот бы ты был старшеклассником в моей школе. Тогда я бы нормально туда ходил. Потому что ты такой пофигистичный! Можно занять деньги, а ты на другой день забудешь.
— Забуду. Но ничего, я такие вещи записываю.
Кисть летает по холсту. Холст на восемь десятых черный. Мало того, что он ничего не хочет нарисовать, так еще и постоянно ошибается, и мазки лепятся на мазки так, что абстракциониста хватил бы инфаркт, причем до завершения остался всего шажок.
— Короче, ничего такого, чтобы вдумываться. Одержимость — вроде простуды. Подхвативший в этом не виноват. Да и главная проблема в том, что с ними делать после.
Логика Исидзуэ-сан строится с безопасного расстояния — совершенно непродуманный идеализм. Но... С этой формулировкой я соглашусь...
— Угу. Завидую простуженным.
— Вот. Не повезет — и подхватишь, кем бы ты ни был.
Все-таки не понимает он. Ведь простуду подхватывают те, кто с самого начала был слаб здоровьем.
— Ну а почему ты такое говоришь? "Одержимый" тут вроде не в ходу?
— Да так, вспомнилось про корпус D. Подумал всерьез, люди ли мы.
Кисть застывает. Исидзуэ-сан снова строит забавную физиономию, будто жука раскусил.
— Ты знаешь что, Хисаори... Ты не то, что стаскивают в то кладбище чудовищ — забудь, не задумывайся, ни за что на свете не говори такое. Там — в прямом смысле слова демоны. Уверен, если думать медицинскими терминами, они как инопланетяне.
— Да ладно-о. Доктор говорил, там была девушка, словно цветок. Полгода назад поступивший пациент. Ей около четырнадцати. Сказал, ей платье "готик лолиты" идет как влитое или что-то вроде.
— Нечего всерьез Айболита слушать. Это просто пристрастие к малолетним. Неизлечимая болезнь, педофилией зовется. И потом — не "готик", а свадебное платье. Просто почерневшее от крови.
— О, а откуда ты знаешь?
— Ты чего? Я ж тоже полгода назад поступил.
А, понятно. Объяснение принято. Смелые движения кистью возобновляются.
Правда удивительно — он рисует такую паршивую картину, но движения его правой руки свежи и безукоризненны.
Исидзуэ-сан очень внимателен, отвечает на все, что ни спросишь. Хотя четыре из пяти ответов у него с кислой миной, но на такую живую мимику, вносящую особые нюансы в слова, интересно смотреть.
— Исидзуэ-сан, а что ты снаружи сделал?
— Да так. Нормально жил, нормально поранился, нормально добил монстра, вот и все.
Я слежу за каждой морщинкой в его мимике.
Перестав обращать внимание на ощущения в руках и ногах, я концентрируюсь на чувстве зрения. Ощущение, словно я состою только из глаз.
— А до тех пор? Тебе на вид нет двадцати, сколько ты отучился?
— Полгода в универе. Только собрал реферат по новым социальным отношениям, как все накрылось.
Я считаю его пульс, ритм дыхания.
Бессмысленные темы, осмысленные темы; темы, которые нравятся и не нравятся ему — я поднимаю любой вопрос и каждый раз корректирую по настоящему нему его внутри моей головы.
— А любимой у тебя не было, да? Ты вон какой неприветливый.
— Кто знает. Вроде бы была, но я не помню.
Гм, этот парень и такого не помнит?!
Однако реакция была ценной, поэтому сердиться будем потом. Тысяча вещей, которые следует наблюдать. Молчаливые паузы очень важны. Мало-помалу я объединяю воображение с Исидзуэ-сан. Мне интересна эта незамысловатая работа.
Послышалась музыка. Трупики расползаются из комнаты ожидания. Исидзуэ-сан не обращает внимания — значит, сейчас была соната для пациентов из корпуса B.
Через несколько минут вновь наступит расставание.
— А скажи, Исидзуэ-сан. Что ты думаешь о Боге?
Я задаю последний вопрос с мыслью, смотреть и учиться за ним или нет.
Мы уже определились, что сохраним дружбу навеки, но остается одна линия, которую никак не утвердить. Пока могу, надо хотя бы это уточнить.
— Не вижу связи. С чего ты об этом?
— Ну, как, начали с демонов, значит, дальше — Бог.
— А, в этом смысле. Но у нас такого не было. Я и про Будду не знаю. Если хочешь поговорить про Бога, тебе к Айболиту, он тебя на всю ночь займет.
— Нет, я не про определение Бога или веру него. Что ты себе представляешь при слове "Бог"?
— Ничего. Пустота. Ни тени, ни вида, ни запаха, ни ощущений.
Он без задней мысли понимает Бога именно так. Не "Бог — да пустое понятие", а "Бог есть пустота", полувера. Это отличается от моего понимания, но в целом входит в зону допуска. Пусть я не могу чувствовать ход его мысли, но могу его понять.
— А ты, Хисаори? Сам в Бога веришь?
— Не столько верю, сколько поклоняюсь. Не Богу, а тому, что его символизирует. Что, если бы было возможно придать форму Богу? Каким ты его вообразишь?
— Задачка типа "нарисуй воздух". Ну, хм... Если он, скажем, великий-могучий, то, там... глаз или свет?
Он вообще не мучился с ответом. Даже не среагировал кривой улыбкой на неинтересный ему вопрос, в точности как воображаемый мной Исидзуэ-сан.
— Я — рукой. Если Бог есть объект, давший человеку разум, именно рука человека — Бог.
— Чего? Это что, антропоморфизм?
— Это результат ума. То, что есть у людей, но нет у животных, — это ведь устройство руки.
— Вообще ничего не понял. Ум ведь — это мозг, нет? Там копятся знания.
— Фи так говорить. Даже у животных есть мозги. И вообще, ум человека не имеет ценности для животного. В нем нет превосходства над ними в способностях. Разве ум — не простое приспособление для движения руками?
О черт. Он так странно посмотрел на меня. Мне стало слегка неприятно, но он мой новый друг, сердиться все-таки будем потом. Сейчас лучше повеселиться.
— Ну, как скажешь. Только тогда получается, что мы с тобой потеряли Бога.
— Да. Но что поделать — такое нормально для одержимых бесами.
От этого простого элемента казавшаяся живой рука останавливается. Исидзуэ-сан в последний раз провел кистью, пробормотал: "Ну, где-то так".
— О, ты закончил?
— Если продолжать, будет просто чернота. Опять же, почти время идти назад. Удачный момент.
Он начинает собирать неделю провалявшиеся в комнате ожидания рисовальные принадлежности. Может, он рассердился на меня за эту тему?
