Al Wright

— Это не зоопарк, — резко обрывает мистер Поттер. — Это поддержка.

— Чей это? — Джеймс отмахивается от колибри.

— Понятия не имею. Наверно, кого-то из старшекурсников.

— А где премьер-министр? Почему он не приходит тебя поддержать?

— Он занят. У него сейчас пресс-конференция, — ответ сквозь зубы.

— А где мама?

— И мама там же.

— А про что пресс-конференция? — не отстает от него сын.

— Про деньги.

— Па, а какой у меня будет патронус?

— Понятия не имею. Но я рад, что ты начал об этом беспокоиться.

— Еще не начал, — хитро улыбается Джеймс. — А надо?

— Ну, лично я все переживу, все-таки ты в меня уродился, — в тон ему отвечает мистер Поттер. — Но вряд ли Джинни обрадуется какой-нибудь гиене. Или хомяку.

Услышав про хомяка, Джеймс надулся и заглох.

Глава 8.

<> <> <>

Смотрю на Райта, он сразу перехватывает мой взгляд.

— Прости, ты не мог бы подойти.

Он быстро наводит порядок на своем лице. Если бы я не следил за ним во все глаза, ничего бы не заметил. Вежливо обходя патронусы, останавливается в полушаге.

— Присаживайся, — говорю мягко, как будто он псих, взявший в заложники ребенка. Мне безумно интересно, где он сядет.

Он опускается на пол сбоку от меня, совсем рядом. Так мы могли бы сидеть, обнявшись, на скамье парка, вопя Rocky Road To Dublin и дирижируя бутылками. Могли бы на конференции в короткий перерыв, игнорируя фуршет, рассесться на диванчике, споря над докладом, тыкая палочками в развернутый свиток. Или сидеть на пыльном полу коридора в штабе Ордена, перед дверью, за которой идет закрытое заседание комиссии, ожидая результатов голосования. Именно в этом месте все члены правительства обзавелись своими первыми седыми прядями, но никто не догадался наколдовать там даже завалящий табурет... И ничего этого не будет. Жаль.

— Что получится, если присоединить к Карте обычный предмет?

— Ничего. — Косится на меня и снова смотрит перед собой.

— Ты уверен?

— Я пробовал. Перенос обеспечивает магическая сущность.

— Отлично. А я проверил замок на предмет импульсов, тут чисто. Видимо, карта их не пропускает. Похоже, мародеры упростили заклинание и заточили проекцию только под одну функцию. Но честно говоря, я позвал тебя не за этим.

— Зачем? — нейтрально спрашивает он.

Я наконец разворачиваюсь на 90 градусов в его сторону, подогнув под себя одну ногу. Я развернулся бы точно так же, если бы распевал с ним пьяный на парковой скамейке, если бы оспаривал данные его доклада, и даже если бы держал кулаки в ожидании голосования, потому что мне надо его видеть.

— Давай я дам непреложный обет, и ты перестанешь на меня дуться, — быстро говорю я, не рискуя долго испытывать его терпение.

— Какой еще непреложный обет?

— Какой хочешь. Джеймс скрепит.

— Не надо. — Он пронзительно смотрит на меня, как пират — на сундук с золотом, упавший за борт и стремительно исчезающий в пучине.

— Ради Мерлина, ну что я такого сделал? Я узнал элементарную легальную информацию, имеющую отношение к учебному процессу. В чем здесь трагедия?

Судорожно сглатывает и исследует взглядом потолок. Я начинаю выходить из себя.

— Пожалуйста, просто скажи, что тебе надо, и я сделаю.

Закрываю глаза, подставляясь под низкий, мягкий, встревоженный голос.

— Никаких официальных мер против директора, профессора Голдстейна и профессора Уизли.

— Принято. Дальше?

— Еще вы забудете про трансгрессию.

— Забыл. Дальше.

Тишина. Смотрю удивленно. Если это все, я его убью.

— Позавчера ночью почему вы не сказали, что можете преодолеть мою ментальную защиту? — слезы в голосе.

— Я и так сказал тогда чуть больше, чем дофига, не находишь?

Краснеет, но не отступает:

— Зачем вы назвали себя бутафорским героем?

Это надо же какая чушь занимает юные умы.

— Ну, надо же иногда делать собеседнику приятное.

— То есть вы солгали.

— Ну почему обязательно солгал. Просто я мог этого не говорить, но решил, что лучше сказать.

— Так весело делать из меня идиота?

— Мне весело? — свирепо спрашиваю я.

— Но это же неправда!

— Что неправда?

— Про бутафорского героя.

— Вот же черт! Это правда, — вздыхаю я. — Просто ты еще остальных наших не видел.

— Остальные ваши — это Кингсли Бруствер? Надеюсь, и не увижу. — Он опять пытается прожечь во мне взглядом дыру.

— Аль, послушай, за все это время я солгал тебе только один раз.

— Когда?

— Я уже говорил. Первая встреча. Я не был другом Снейпа. Но это — все.

— Но ведь вы бы не стали тогда применять легилименцию?

— С чего ты взял? Конечно, стал бы.

Он зло и недоверчиво прищуривается.

— Даже не сомневайся! — Мне становится немного смешно. — Тебе в этом вопросе прямо не угодишь.

— Почему аврорам нужна санкция, а вам — нет?

— Всем нужна. Но в отличие от большинства, когда я считаю необходимым нарушить закон, я его нарушаю, невзирая на личные последствия. Так что, когда мы выберемся, можешь подать жалобу на то, что я влез к тебе в мозги.

— И что будет? — с брезгливым любопытством интересуется он.

— Ничего особенного. Временно лишат права занимать правительственные посты.

— А оно того стоило? — надменно фыркает он. — Не могли иначе выяснить?

— Всех учителей проверить вместо одного тебя? Снаружи у меня времени не будет. Если бы оно того не стоило, я бы этого не сделал. К тому же мне в любом случае пора уходить. За время нашего знакомства я совершил уже 9 нарушений.

— И вы так легко об этом говорите!

— Ну а что мне, плакать, что ли. Кстати, для ровного счета, ты читал политическое завещание Волан-де-Морта?

— Н... нет... А можно?!

Вот он, момент триумфа. За всю мою жизнь с таким обожанием на меня смотрела только одна пожилая леди, когда я, за неимением других уцелевших, вынес из завала ее старого облезлого книзла.

— Конечно, нет. — Наблюдаю, как у него вытягивается лицо и добавляю: — Но с другой стороны, я думаю, кому и читать, если не тебе. Писал же человек, старался.

— Издадите, тогда и прочту, — мстительно хмыкает он.

— Что ж, думаю, лет через 20 это станет возможным. Подождешь? Или, другой вариант: сделаешь карьеру в Аврорате, получишь служебный доступ и читай на здоровье.

Краснеет и смотрит очень зло, но расстраиваться перестал. Горе бестолковое.

<> <> <>

Сумерки. Первые патронусы давно истаяли, но к нам непрерывно приходят новые. Их мягкий свет разливается в темноте. Хогвартс с его колоннами теперь похож на сказочный лес.

Когда появляется лошадь, мистер Поттер вскакивает на ноги и радостно вздыхает:

— Наконец-то!

Серебряный туман из его палочки снова конденсируется в оленя. Лошадь вышагивает горделиво и понуро. Олень высоко держит точеную голову, пристраивается рядом, и через несколько шагов они покидают проекцию. Интересно было бы посмотреть на них там. Красивое зрелище.

До десяти часов по этажу бродят десятки животных, с отбоем наступает темнота. Я закрываю глаза и вижу одно и то же — рысь. То, как она появляется в проекции на один прыжок, и мистер Поттер так естественно вписывается в ее движение.

Охвачен чувством — неудачное выражение, когда речь идет о зависти. Охвачен, это когда что-то превышает тебя, обволакивает. "Лист бумаги охвачен пламенем". Это совсем не то. Человек может быть ничтожнее горчичного зерна, а его зависть — сбивать с орбит далекие планеты.

Ночью я просыпаюсь оттого, что слышу монотонный голос. Первая страшная мысль: я задремал в зале суда, мне все приснилось и сейчас объявят мой приговор. Беру палочку и осторожно поднимаюсь. Темно. Иду на звук и вижу картину. Сверху на каком-то выступе примостилась большая белая птица, по виду — ворон. Внизу, в пятне света, который он отбрасывает, сидит, сложив по-турецки ноги, мистер Поттер.

— Чей это патронус? — Я привык, что мне все можно, и бесцеремонно прерываю его монолог.

— Фламеля, — быстро отвечает он, понизив голос.

— Он разве не умер?!

— Как видишь, — говорит он сквозь зубы.

— А зачем вы пересказываете Положение "Об опеке слабомагических популяций"?

— Так спрашивает!

Поскорее уходя, успеваю услышать: "Да, он самый".

<> <> <>

Тишина, пустота. Патронусы выглядят хрупкими и почти не светятся в розоватом воздухе рассвета. Из знакомых — только сидящая столбиком выдра. За ней забавно наблюдать. Очень подвижный позвоночник, усы и лапы. Хвост — толстенный у основания и острый на конце — мертвым грузом валяется рядом, как будто вообще не ее. И морда насупленная.

Мистер Поттер, заросший, в помятой рубашке, так уютно и буднично сидит на расстеленной куртке. Затягивает потуже разболтавшиеся за ночь узлы на шнурках ботинок. Я смотрю на него и представляю то невозвратимое время, когда Победа не была очевидной и величайший маг столетия еще не проиграл малолетней гопоте.

На скатанном валиком свитере, который мистер Поттер использовал вместо подушки, свернулась переливчатым кольцом змея. Все так, словно он никакой не министр, мы живем где-то в лесу, скрываемся и воюем. Когда это я успел сменить сторону?

Он бросает дружелюбный взгляд и хлопает ладонью по полу.

— Чего смурной?

— Не выспался. — Я стараюсь смотреть спокойно. — А Фламель, он про меня спрашивал?

— Да.

— И что?

— Ну что. Развлек его историей про бедного магглорожденного ребенка, которого обижал сын почетного аврора.

Как он так ухитряется подбирать слова, что собеседнику немедленно хочется сдохнуть?

-...Чтобы не попасть под подозрение, он мог использовать только безобидные заклинания. Он решил, что можно достичь цели, приложив их к какой-нибудь мощной магической вещи. Сам он ничем таким не владел, зато у аврорского сынка имелась Карта мародеров. Так что он избавился от врага при помощи его же артефакта, а попутно открыл способ помещать людей в проекцию.

По-моему, у меня уже уши пылают. Вот и вся цена моему намерению держаться хладнокровно. Мне страшно, но если его послушать, не такое я и ничтожество.

— Так было? — он смотрит понимающе и насмешливо.

— Не совсем.

— А как?

— "Бедный маленький мальчик" подумал, что подарок Смерти должен таить опасные свойства. Только когда убедился, что мантия-невидимка совершенно инертна к магии, вспомнил про карту.

— Как это инертна? Ее можно призвать с "Акцио!"

Что за бред?

— Нельзя.

— Я же сто раз призывал!

— Это потому вы — владелец, — наконец доходит до меня. — Законный наследник.

— Жаль, я не знал, что ставка делалась на мантию, — он аккуратно гладит змейку по голове указательным пальцем, подносит ладонь ближе, и глупое создание обвивает его руку. — А то украсил бы рассказ этой деталью.

— И что на это сказал Фламель?

— Сказал: "Да, маленькие они замечательные, а вырастает Мордред знает что".

Он поднимает руку, и змея устраивается поудобнее, резко выделяясь на черном.

— Классная. И держится долго.

— Зачем Фламель спрашивал про магические популяции?

— Не знаю, — отвечает он растерянно и нежно, разглядывая патронус сквозь ресницы. Потом переводит взгляд на меня и добавляет уже по-деловому, с иронией: — Возможно, это признак того, что нам стоит их пересчитать.

Я не могу придумать, что бы еще сказать, завороженно глядя, как полоска света перечеркивает его пальцы.

— Вы знаете, чей он?

— Конечно. Невозможно не узнать при прикосновении патронус человека, если не далее как вчера словил от него несколько разрядов магии. Ощущение не тактильное, но совершенно определенное. Это все равно как если бы тебя четыре года кормили одним сельдереем — потом идешь, вдохнешь воздух и чувствуешь: кто-то варит сельдереевый суп.

Зря я надеялся поморочить ему голову. Впрочем, Джеймсу, чтобы догадаться, не понадобилось даже этого. Достаточно, что он посмотрел на нас издали.

— Твой патронус — пресмыкающееся? Поздравляю! Скоро пригодится.

<> <> <>

Как-то я уже привык здесь. Долгий сон, хорошая разминка, спокойный завтрак, неспешный треп, книги. Патронусы похожи на запоздавшие новогодние открытки, с трудом нашедшие путь на наш необитаемый остров.

— Что будет, когда мы отсюда выйдем, — тоскливо спрашивает Аль.

— Все будет окей. Только много работы, как обычно. Хорошо хоть министерство скоро можно будет бросить.

Аль предостерегает, что я потеряю влияние и скоро об этом пожалею. Смешной ребенок. Рассказываю, что когда я просил перевести меня из Аврората на новое направление, большинство наших решило, что это мой способ уйти из политики. Типа, какое еще министерство финансов, смешно же заниматься тем, для чего сгодятся гоблины! Мои личные недоброжелатели заявили, что я устал, поэтому обустраиваю себе безопасное теплое местечко. Друзья считали, что я хочу, как лучше, но заблуждаюсь и мои ошибки дорого обойдутся Ордену. Мне повезло, что мою сторону принял Руст, а Джинни каким-то чудом переубедила Джорджа. Иначе мы с Невиллом бы это решение не протолкнули.

Мы ломали то заседание об колено — он из президиума, я — с трибуны, Руст — из зала. Кингсли молчал, и это его молчание было громче любого ультиматума. Когда из зала выкрикнули: "А что думает Бруствер?", он, не вставая, даже не поднимая головы, развел в стороны ладони и снова опустил на столешницу.

Это был один из самых тяжелых периодов за всю историю Аврората. По сути, ситуация была критическая для Ордена, и мы оба это понимали. Вал преступности и недовольства лавинообразно рос на протяжении двух лет, а на меня замыкалась едва не половина оперативной работы. Было ясно: эмоционально он воспринимает мой уход как предательство, — его просто невозможно воспринимать иначе, — и молчит из любви ко мне. Все считали, что надо лучше бороться с преступностью. Я же видел: еще немного, и мы превратимся в мясорубку. Как ни увеличивай эффективность карательной системы, проблема лежит в другой плоскости. Доказывая это, я сорвал голос. Потом мы с Невиллом, как авторы проекта, сидели на пресловутом полу в коридорчике, потому что меня лично ноги не держали; ждали решения.

Говорят, узник больше думает о побеге, чем тюремщик об охране, и только это дает ему шанс. Оценивая объективно, мы смогли перетянуть на свою сторону колеблющихся только благодаря отсутствию всерьез заинтересованных, тщательно подготовившихся оппонентов.

Наконец из зала выскочила взъерошенная Гермиона и пожала мне руку со словами:

— Ах, Гарри, надеюсь, ты знаешь, что делаешь!

Я был счастлив. Мне отжалели аж целых двух членов Ордена, рвавшихся работать со мной — Руста и Маглуара. Из руководителя наиболее многочисленной и отлаженной структуры я стал начальником пары человек и собирался заниматься финансами, что с точки зрения магов — что-то вроде мытья сковородок.

Преступность пошла на спад через два месяца. Мы и сделать еще толком ничего не успели, только выдали немного бумажных денег (по сути — талоны) и открыли магазин, где их принимали к оплате, но у людей появилась надежда. Сыграла роль пропаганда. Джинни неожиданно яро и ярко выступила в прессе, когда мы сами еще не понимали, что говорить на публике. Поскольку у нее и своей работы завались, по ее просьбе к ней подключилась Флер. У нашей реформы женское лицо. Когда о переходе на бумажные деньги заговорил Невилл, он уже не портил однозначно свой имидж. Рисковал — да, но хотя бы не подставлялся.