Дохлокрай

Да и сапоги у него хорошие. Городского пошива сапоги. Стачал какой-то мастер на беду, подбил стальными подковками выгнутые твердые мыски. Только и мелькнула начищенная не по-деревенски кожа, да впечаталась прямо в подреберье, заодно зацепив и желудок.

Пришлось, как низкой скотине-пьянице, корчиться, извергнув остатки давешнего обеда. И вышло же так, что даже это снова заставило Сидора и остальных пустить в ход руки-ноги. Отбитые внутренности извергли совсем ненужное, что спешно схватил и глотал точно когда выбивали входную дверь.

Милый тоненький мизинчик, украшенный дешевеньким колечком. Так себе колечко-то, латунь начищенная и кусочек полированного непрозрачного голубого стеклышка. Купленное, наверное не иначе как на ярмарке, если не коробейника, забредшего в село. Нравилось оно девчушке той, Пелагеюшке, так некстати вышедшей на удаленную полянку. Жаль было ему... ох и жаль. Но себя-то жалел больше. Да только вот, как на грех, сам виноват в последующем. Ибо не стоило гордыню и ненужные знания демонстрировать попу. Ведь, как пропала девчоночка, на него сразу и показал... А тут мизинчик этот. С колечком.

Сельчане хрипели красными потными лицами, толкались вокруг, мельтеша и мешаясь друг другу. И хорошо, и хорошо, удары долетали через один. А если бы нет... Били жестоко, но не до смерти. Вымещали свои злобу, жажду мести и... страх.

А как же без него, когда, выломав дверь и ворвавшись, учинили поиски. Искали Пелагею, а нашли...

Дом этот не сдавался и не продавался. Переходил по наследству, подчас вызывая ощущение того, что сам отыскивал нового хозяина. Выстроенный на земле, подаренной милостивой и жуткой Анной Иоанновной первому владельцу, дом обходили стороной. Хоть и стоял тот на удобной тропке, ведущей к грибным борам и полянам с таким обилием ягоды, что день собирай, не оберешь. Но все в селе знали — нечистое место, нехорошее.

Отличалось строение от прочих в округе, что на несколько верст, также, как дончак отставного поручика Ужгородского пехотного, Станислава Вячеславовича Вольскова, от обычных местных меринов. Тяжелое, темного кирпича, с красной черепицей, уложенной острыми ребрами и с совершенной уж невидалью, каминной трубой. Смотрело на всех, по глупости или случайности заплутавших к нему, узкими вестфальскими окнами. Высилось на три-четыре аршина лишь не ровняясь с маковкой храма. Оригинальный попался первый владелец, ничего не скажешь. А уж как умудрился притащить сюда каменщиков-немчинов, так совершенно непонятно.

Внутри дом баловал гостей привычным, обыденно-наскучившим. Ничем не отличался, чего уж, от многих небогатых дворянских домов по всей империи. Так оно и задумывалось, видимо. Если бы не подвал...

Подвал выбирал следующих хозяев, когда душа умершего покидала темную опасную домину, высившуюся на холме у села. И даже если сам хозяин считал иначе... то лишь ошибался.

Закопченные балки крепко держали свод, высокий, выгибающийся полукругом. Выжженное пятно у дальней стены несло въевшейся гарью и паленой кожей, мясом и волосами. На вмурованных крюках висели старые орудия из черного, покрытого вязью древних рун, железа. С навеки впитавшимися в них запахами крови, боли и страданий.

Но никто из хозяев не тешил здесь свою плоть болью чужой, как новомодная страсть, поименованная от французского маркизишки де Сада. Нет-нет, подвал служил одной цели. Или одному господину. Чей звериный лик, потемневший от времени, смотрел раскосыми яростными глазами с дальней стены. Дьявол взирал на творящееся в его честь, подсвеченный никогда не гаснувшими багровыми колдовскими лампадами, когда-то выкраденными из собора в славном Владимире.

И вступив в законное наследство сам он, новый хозяин, поперву наведывался сюда не часто. Живя посреди последних двадцати пяти лет девятнадцатого века искать жертв несравненно сложнее. Нет, если говорить о городе, то конечно. Брошенные уличные сорванцы, гулящие, пьянь, бродяжки, редкие и пугливые педерасты, их город поставлял исправно. А здесь, среди вековых лесов, малинников, соловьев и кукушьего гука, где каждый знает в лицо и наперечет всех соседей в своей и трех соседских волостях... Несравнимо сложнее. Но он справлялся, каждую особую ночь приезжал, подпитывал старый колдовской дом кровью, криками, болью.

Растекаясь по желобкам, выбитым в камне, огромной плите, вросшей в холм и ставшей фундаментом, алое и багровое несли обновление. Напитывали черный дом силой и крепостью, возвращавшимися к каждому из хозяев удачей, силой и куда как долгими годами жизни.

Вчера, когда в день перед Бельтайном, он тащил повязанного по рукам-ногам найденного на станции оборванца, навстречу вышла Пелагея. Замерла, прижав тонкую розовую ладошку ко рту, вытаращила огромные глаза-незабудки и... и молчала. Глупая девчонка.

Тяжелый шар для модной английской забавы лаунж-тенниса, набитый песком, отлично справлялся если ударить им по затылку. Обернув для начала в плотный кусок мешковины. Но и бросить его удалось крайне выгодно. Кинувшуюся в кусты девчушку он сбил сразу, погрузив в глубокий обморок. Уж что-что, а это ему, дипломированному врачу, стало ясно сразу же. Надо же, как повезло, кинулась в голову дерзкая мысль. Она же, зазнайка, заставила притащить Пелагею в дом. Оборванец нашел свой конец именно там, где надлежало оказаться паршивке, решившей сходить по землянику. В омуте за бором. Нет бы ему, возомнившему себя кем-то хитроумным, сбросить на дно ее, предварительно еще раз ударив по голове, чтобы не пришла в себя от студеной воды. Зазнался, притащил в подвал. И не удержался...

Тягучую страсть к человеческой плоти и крови подавить удавалось не всегда. Расплата ли то была за совершенные грешные дела, либо помутился рассудком, то неизвестно. Утаить останки погибшей, подвешенные на крючья подвала не вышло. Ведомые яростью сельские мужики отыскали с помощью смычка легавых, принадлежавших зажиточному Фролу, потайную дверь. Вынесли ее, вломившись гурьбой и выскочили назад, крестясь и высвобождая нутро от недавно съеденного. Некоторые плакали, взывая к своему жалкому Господу.

Потом его били, сильно и не жалея. Но не до смерти. И тут случился чертов мизинчик, что желал засушить и сохранить на будущее, держа в спирту и изредка любуясь.

— Стой, мужики! — Фрол, надвинув по глаза картуз с лакированным козырьком, сплюнул. — Негоже так. Надо отца Савватия дождаться...

— Не нада! — рубанул староста, Карп Кузьмич, затягивая веревку на шее доктора. — Не стоит ему мараться. На осине вздернем и вся недолга. Так, мужики?

Мужики рокотали вокруг, придерживая баб. Черно-багровое лицо доктора тянуло к себе, заставляло вцепиться пальцами, выгнутыми когтями, рвать зверя, изничтожившего невинную дитятку, раздирать его в клочья. Мужики не пускали, не желали женам, сватьям и сестрам брать такой грех на душу.

Повесить решили всем миром. Сил на крикнуть 'на костер яво!' не нашлось. Ни у кого. Даже у отца злодейски умерщвленной Пелагеи. Так и порешили: веревку на шею, ту на осиновый сук и зарыть на неосвященной части погоста. Так, как издавна отцы заповедовали хоронить колдунов. В домовине, окружь скрепленной цепями, лицом вниз да придавив поверх земли каменьями потяжелее. Заложенный покойник, страх и ужас передаваемый ночами в сказках, им у села не был нужен.

Так и сделали. Не дожидаясь сумерек и возвращения священника из волости. Кузнец цепи нашел быстро. А домовина... готовая домовина есть всегда. Сняли переставшего долго дергаться приезжего доктора, обернувшегося на деле людоедом и чертовым слугой, уложили как полагается. Затянули железо, забросали землей в глубокой, куда глыбже обычной, яме. И натаскали с речного берега каменюк, наложив сверху.

И отправились восвояси, пить горькую и поминать светлую ребячью душу, получившую такую лютую участь от рук чертозная, прикинувшегося добрым человеком.

Деньги, бумажные ли ассигнации, серебряные рубли или пусть даже тяжелые золотые империалы, решают все. Везде и всегда. А жадность найдет дорожку к любому сердцу. Карп Кузьмич жадным был сызмальства. И получив по приезду докторишки добрую пачку катеринок, согласился, если что недоброе случится, сделать ненужное и неправильное. Вырыть его тело и перезахоронить. А за то, не при дневном свете и соседях-свидетелях, выломать из нижней челюсти два золотых моста. Жадность и неверие часто служат недобрую службу. А ведь неверие в Диавола есть глупость, так хорошо разъясняемая отцами Церкви своей пастве...

Староста и два его сына поняли ошибку слишком поздно. Понадеялись на святую воду и ружьишко с жаканом, прихваченное заодно с лопатами. К тому времени, как его освободили, Хозяин смилостивился и дал свой дар. И, вместе с ним, остальное. Золотые коронки Карп мог бы и забрать за случившейся ненадобностью. Коли остался бы жив. Новые зубы бывший доктор, бывший чернокнижник и действующий каннибал полюбил больше. Костяной частокол его мясорубки староста и его последыши ощутили на себе сразу же. Как сбили крышку гроба.

Ворона он сжег в камине. Его крылья и хвост. Остальное употребил для утоления неожиданно взыгравшего аппетита. Ничего, птиц у него достаточно.

Божедом, сидя за столом, рассматривал ногти и ждал вечера. И встречи с теми, кто так частенько охотился за ним с самого начала новой жизни.

Pt 7:all_nightmare_long

Мальчишка пробежал назад еще раз. Так и носился, хохоча наполовину беззубым ртом и размахивая шариком. Так себе, шарик, если разбираться. Промоутеры дали, с какой-то коровой в чепце. Совершенно идиотская рекламная компания. Корова, чепец, глаза с ресницами и все такое. Хорошее молоко рекламировать не надо. Оно не стоит по месяцу, трем, полугоду в холодильнике или просто в тени на дальней полке кухонного шкафчика. И не рекламируют криво сделанной картинкой с антропоморфной коровой.

Корова ему не нравилась от слова 'совсем'. Больно уж напоминала лесобабу. Встреченные три раза Другие выглядели для умеющих видеть именно так. Ну, почти. Злее и страшнее. Лесобабы если и улыбались, то лишь для виду.

Расслабься, дружок, раз уж потерялся и забрел так далеко. Отдохни, мы с сестрами живем тут давно, дорогу покажем. Отдохни, сядь, поешь. Конечно, все как в сказке. Напоим, накормим, спать уложим... ох и давно мы тут втроем. Может, с нами приляжешь.... Кричи. Кричи громче, еще, ори, зови на помощь. Страшно... Еще бы не страшно.

Тогда пришлось пользоваться самым обычным стареньким АКМ-ом. Против Других калибр семь-шестьдесят два идет как нельзя лучше. Особенно, если поколдовать с боеприпасами. Когда в твою нечеловеческую плоть впиваются, распускаясь свинцовыми розами разрывные пули... далеко не убежишь. Когда, яростно дрожа, автомат Калашникова модернизированный выплевывает свои сто выстрелов в минуту, хочется оказаться подальше.

Горбатым волосатым существам, с вытянутыми лошадиными мордами и кривыми редкими зубами не повезло. Жаль, потерявшиеся парнишки попались им раньше. Две головы, с раскрытыми и в смерти ртами, перекошенными в диком крике, ждали его на частоколе. Обезумевшие от крови Другие не прятались. Не слышали ничего, опьяненные свалившимся счастьем.

Лесобабы жили глубоко в тайге, сонно ворохавшейся от ледяных ветров, дувших с Арктики. Здесь, на самом краю пермских бескрайних просторов, он их отыскал. Но опоздал.

Последний из туристов доживал свое, болтаясь вниз головой в шалаше-чуме, обтянутом кожей. Человеческой, грубо выделанной и старой. Полог пятнали разноцветные куски, нашиваемые поверх истончавшихся. Лесобабы жили долго, куда дольше, чем думалось пославшим его.

С парня, завывая слова посмертия, уже срезали кожу. Ослабевший, он все же дергался, дико вереща. Сплошь покрытый засохшей кровью, текшей вниз в аккуратно подставленное долбленное корыто. Запах, густо-медно-карамельный, плыл над парившей росой зеленью. Травы рядом с лесобабами росли всегда хорошо. По ним то, странно разросшимся под лесным пологом, он их и нашел.

Чуть позже запах крови смешался со сгоревшим порохом. Еще позднее дым перекрыл все. Кроме вони сгорающего чужого мяса.

Мальчишка, размахивающий шариком, упал и заплакал. Испуганно смотрел на разбитую ладошку и знай себе кривил губы-пельмешки, всхлипывая носом. А шарик лопнул. Горя стало еще больше.

Вот только у маленьких людей все куда проще. Хватило мамы, красивой, чуть полненькой и милой. Та тут же придумала какие-то самые-пресамые нужные слова, погладила, прижала, расцеловала, извлекла откуда-то салфетку, воду и... Сотворила самое обычное чудо. Разбила безысходное горе-беду в хлам своей улыбкой и любовью, так и светящейся в глазах.

Кому-то для счастья явно нужен собственный остров, выдуманная любовь и много денег. Кому-то достаточно мамы рядом. Незамысловато и просто. Как и всегда, впрочем.

Он улыбнулся, глядя на них. И замер, глядя на маленькую черную кошечку, египетской статуэткой сидящей чуть поодаль. У газетного ларька, так тихо и незаметно. Обычный, понимаешь, котенок-подросток. Тонкий, ледащий, с узеньким хвостиком и слишком большими ушами. Только котенок-то явно не простой. Вернее, кошечка. Ее прямо по мордочке видно.

Спустя пару секунд черное блестящее пятнышко закрыла гурьба шатающихся подростков. И потом ее не оказалось. Только вот осадок остался. Такие котятки просто сами по себе не появляются.

— Ты что? — поинтересовалась Маша, до сих пор сидевшая молча и лениво ковыряющая вилкой какой-то то ли штрудель, то ли рулет. — Пугаешь иногда. Замираешь с совершенно дебильноватым видом.

Он не ответил. Толку объяснять что-то, когда ничего и никого не покажешь?

За окном закрапал дождь. Именно закрапал, раскочегариваясь и явно предупреждая. Да-да, именно так, а через несколько минут назад с неба полило как из ведра. По блестящему серому тротуару, покрытому ущельями и кратерами трещин, выбоин и ямок торопливо побежали не успевшие укрыться люди. Подошвы туфлей, ботинок, сапог и прочей обуви, модельной, и не очень, разбивали на миллионы бриллиантовых капель молодые зеркала луж и лужиц. Небо, серой пеленой нависшее над городом, хмурилось, глядя вниз, и продолжало поливать.

Он сидел на мягком, обтянутом красным рубчатым бархатом, диванчике в кофейне 'Шугар', пил чёрный и густой по-венски. Маша все также лениво и задумчиво превращала штрудель во что-то непотребное. Семеныч, развалившийся напротив, курил пахнувший яблоками и разбитыми мечтами кальян. Мечты Семеныча, совершенно не скрываемые, плавали вокруг чешского пива, упущенного из-за надвигающегося рандеву с Другими.

Да и сложно скрывать мысли, если ты сканнер. Любое действие рождает противодействие. На любой хитрый анус найдется член с винтом. У Других, из века в век, рождались колдуны, ведьмы и ведуньи. У Мрака служат Проводники. Среди странного и очень редко встречающегося настоящего Бродячего народа имеются видящие, гадалки. А вот у них, тех, что сторожат людской мир и охотятся на его врагов, есть сканнеры.

Он не любил их, особенно сильных. А Семеныч оказался именно таким. Только разобравшись с этим, понял: почему что-то так сильно давило в первую встречу. Умелец, обладающий даром ловить чужие мысли, всегда опасен. Порой, как сейчас, опасен нескрываемыми собственными. Не обладающий механикой защиты, оказавшись с грустившим Семенычем, неожиданно из радостно смеющегося весельчака быстро створаживался в законченного плаксу.