Иберийская рысь

— Что? — Ана впервые услышала от подруги такое слово. Не то, чтобы непонятное... Редкое. Кажется, северное.

— Что если рысь убить, будет плохо.

— Что будет плохо?

— Не знаю. Плохо, и все.

Ана, как всегда, думать начинает, только получив отпор. И делает это пусть странно, но очень точно. И быстро. Вот и сейчас — времени хватило только воздуха в легкие набрать, а следующий вопрос уже готов.

— Руфинита, скажи, только правду — оно меня касается?

— Нет.

И правда, какое отношение севильская дворянка имеет к жизни троих рысят, копошащихся в логове? Отчего-то встало перед глазами это логово, как наяву. Дупло старого, доживающего последние годы, тополя, взбугрившего корнями каменистую рыжую почву. И внутри — три голубоглазых пушистых комка. Они устали ползать друг по другу, и смотрят вверх, на пятно света. Ждут мать. Большую, добрую. Полную вкусного молока. Вот и все видение... Но этого же не расскажешь.

Впрочем, Ана узнала, что хотела, и будет молчать. Все в порядке. Снова. Значит, следует распрощаться с подругой, спуститься к себе в комнату. Устроиться за столом — на стуле, иначе не привыкла — и взяться, наконец, за работу. А то ни двух лет на нее не хватит, ни десяти!

История седьмая,

в которой дон Диего использует увлечение на благо службы

Как и сказано в Библии, сначала было слово, но слово было: "Рокруа". Впрочем, слово пронеслось над городом пару месяцев назад, и пронеслось тихо. Разве иностранцы стали смотреть по иному. Союзники — напугано, нейтралы насмешливо. Один шкипер-англичанин, громко помянувший "Непобедимую армаду", "теперь на суше", внезапно исчез — и обнаружился в инквизиционной тюрьме, как проповедник кальвинизма. Вышел оттуда две недели спустя, с отощавшим кошелем — и языком, онемевшим до поднятия якоря.

Знающие люди поминали соотношение сил, сам Рокруа — "сеньоры, это такая дыра... Ну, бросили туда пару терций. Ну, не взяли. И что?"

Знающие другое — почерпнутое из французских газет — говаривали, что у французов, кажется, завелся толковый командир. Которому Испания, всегда бедная, но все же не обделенная достойными полководцами, не сумела противопоставить равного.

Поэты Академии не обратили особого внимания на отзвук битвы. Только прокатился окатанный, как галька на морском пляже, сонет Диего де Эспиносы. Да его же замечание:

— Наши войска ничего не сдали. Нечего там было сдавать, в голом поле. Знамена и оружие сохранили. Согласие на эвакуацию и капитуляция — разные вещи. И вообще: наши пики возвращаются домой.

Новость о том, что один из кораблей, с уроженцами Андалусии, придет в Севилью, оказалась внезапной. Изначально договор предусматривал доставку эвакуирующихся войск в Фуэнтеррабию — в нескольких лигах от французской границы. Кажется, французы решили сделать все, чтобы малость затруднить королю переброску солдат на север. Впрочем, казармы собственно севильских терций пусты. Кто сторожит устье Гвадалквивира в твердыне Кадиса, более вечной, нежели Рим. Кто ушел воевать в Страну Басков, Наварру или Каталонию. Оставшиеся — по преимуществу новобранцы. Потеснятся. Тем более, большинство фландрских ветеранов недолго останется на службе. Дождется выплаты жалования — за весь долгий путь домой, да и разойдется искать иного хлеба.

Сейчас они все еще армия Фландрии. Солдаты шагают по улицам великого города. Многим — родного. Залатанные куртки с потерянными пуговицами, бурые от пыли и белые от морской соли. Ноги без чулок и штиблет, засунутые в разбитые о дороги Европы башмаки.

"Парад", похоже, стал мелкой местью городских властей за напоминание о том, что бесконечная война не только не окончена, но идет с каждым днем все хуже. О том, что на свете вообще есть Фландрия!

Кораблю с солдатами не нашли даже места у причальной стенки — пришвартовали к мосту, соединяющему Севилью с Трианой, предместьем на другом берегу Гвадалквивира. С тем, чтобы всякий нежелательный элемент мог погрузиться на речное судно, и подняться до Толедо.

А не пожелает — дорог в Испании много. Вот только ведут они не из города, а в город. Который вдруг получил на свою голову несколько сотен усталых и израненных людей в совершенстве умеющих убивать — и редко что-то еще.

Впрочем, эти проблемы будут потом. А пока сквозь июльский зной шагают усталые роты под густой щетиной знамен с косыми крестами. Их-то не отдали, и им прорехи от пуль — не раны, а украшения, вроде разрезов на камзоле.

Городская стража — не дураки, вовсе не дураки — встречает этот парад, отделяя толпу от войск. Причем делает это максимально почетно: лица к фландрийцам, зады к толпе, сдерживаемой выставленными параллельно земле древками алебард.

Разумен и еще один приказ, принятый с подачи дона Хорхе. Не одевать парадной одежды, чтоб выглядеть не зажравшимися тыловыми крысами, но людьми, выполняющими свою работу по очистке улиц для удобного прохождения войск. Не больше.

Сам дон Хорхе тут же, во главе наряда, снятого из портового района. На его месте отдуваются Санчо Эррера и Диего де Эспиноса: с половинным личным составом пытаются делать вид, что число стражей удвоилось. Иначе никак нельзя. А то молодцы с галер почуют слабину — и прости прощай, севильский порт!

С галер — это не те, что в цепях. Каторжников приковывают к веслам, тут не до безобразий. Однако есть на гребных посудинах и иной народец. От нищих, устроившихся гребцами ради крова над головой, до рубак абордажных команд. Те, что скучают без дела все долгие годы бесконечной войны. И от скуки приносят хаос в отлаженное хозяйство порта. Их офицеры, все от той же скуки, сорвиголовам потворствуют.

Задумавшегося Хорхе вывел из беспокойной задумчивости окрик.

— Сеньор алькальд, памятник!

Бронзовый Альваро де Базан. Флотоводец, гордость Испании. При нем иноземцы и головы поднять не смели! Жаль, старик не дожил до похода Армады. Умный, решительный, не боящийся ответственности командир — именно то, чего не хватило тогда до победы.

Сейчас у ног героя устроилось несколько юнцов в усеянных соломинками мантиях. Студенты. Из самых неприкаянных — и самых озорных. Дон Хорхе прикинул, как бы их снять с постамента, пока не случилось непоправимого. Сейчас ведь лишний крик — и будет кровь. Но приказ отдать не успел.

— Слушайте все! — выкрикнул один из школяров, — Новый сонет Диего де Эспиносы... Воинам Рокруа!

Толпа ахнула и застыла. Имя скандального поэта, сборник коего разошелся в первый же месяц продаж тысячей экземпляров, переплюнув и "Дон Кихота", и "Гусмана из Альфараче", и недавнюю "Севильскую куницу", не могло не привлечь внимания. Пусть всякий, купивший томик с наглым названием, уверяет окружающих, что сделал это исключительно из любопытства, город с нетерпением ждет следующей провокации, а довольный доходом издатель готовит еще один тираж. Следующую книгу клянется тиснуть не меньше, чем тремя тысячами!

Школяр наверху прокашлялся. Принял, насколько мог, горделивую позу, облокотившись об эфес шпаги дона Альваро.

Не плачь по ним, далекая Астрея*! [*богиня правды]

Свою судьбу Мело солдаты знали.

В крови по пояс терции стояли

С крестом бургундским стяги защищая.

Школяр сверяетя с листком бумаги, что не мешает худой физиономии сохранять свечение возвышенного патриотического чувства. Вдруг он погас. Слог стал обычным. Как будто не стихи читает, а с приятелем беседует.

Теперь — Севилья. Город воинам не рад.

Страшней французских пушек злые взгляды.

И помыслы черны, как и наряды:

Считают, сколько стоит им солдат,

И обсуждают дыры в знаменАх,

Прорехи на подошвах башмаков,

Да вшей, да тяжкий смрад загнивших ран.

Так доблесть награждают в сих краях.

И стонут, что страна теперь слаба,

Не разглядев в полшаге храбрецов.

Толпа, недавно буйная, безмолвствует. Но вот чья-то изящная ручка отцепляет с мантильи розу, и та летит под ноги героям фландрской армии.

— Viva Espana!

Севильцам большего и не надо. Пришедшие проклинать начинают благословлять. А солдаты... солдаты недоверчиво молчат. Они ведь ждали именно той, первой, встречи. У многих в котомках "Гусман ди Альфараче", а то и "Пройдоха Паблос". Или иные книги, в которых печаль по тяжелой солдатской доле и жалобы на неблагодарность отечества, характерные уже для Сервантеса, сменяются черной безнадежностью Кеведо. И вот люди, ждавшие злобы и плевков, не понимают, что делать с рукоплесканием и розами, устилающими путь.

Впрочем, если солдат в замешательстве, как поступить ему подскажет голос офицера, чудом пережившего бойню, в которой французские застрельщики прицельно били по командирским плюмажам.

— Смирно! Знамена расчехлить! Барабанщики вперед! К торжественному маршу...

И стало не важно, что пишут французские газеты. В город парадом входят победители. Идут так, как не ходили перед инфантой-правительницей и самим королем: в гнилых повязках и засохшей крови, которые несут как регалии. Даже — стигмы святых!

Отстающие подошвы, босые ноги — чеканят шаг. А в толпе — начинают узнавать.

— А вон Яго... Привет, свояк!

— Вот тот! Его я знал, как Пройдоху, пока он не предпочел вербовщика порке.

— Что ж, прошел он, и верно, немало.

— А как пики-то держат!

— И верно, ушли с оружием.

— А коли так, то не допустили француза и до карманов. Да завтра они, верно, будут разодеты как гранды!

Хорхе доволен. Здесь все наладилось. Но порт... А потому он бросает в сторону:

— Как пройдут, оцепление снять — и бегом в порт. Чую, там весело...

Верно чует! Потом, в тиши кабинета с обитыми войлоком стенами и дверьми, граф Барахас скажет:

— Сдается мне, кое-кто здорово нас выручил. Как ты собираешься этого кое-кого наградить?

— Никак. Сам понимаешь, почему.

— Да. Вообще-то, жаль, что горожане столь впечатлительны. В следующий раз сонет может написать вражеский агент... Не улыбайся. Французов в городе едва не больше, чем испанцев, и все недурно болтают по-нашему. Что же до награды...

Граф, покряхтывая, встанет из-за стола. Но снять со стены меч толедской работы лакею не доверит.

— Вот. Хватит ему с учебным "ломиком" ходить. Достоин. Особенно после того, как обеспечил работу причалов едва не в одиночку. И не говорите, что идея привлечь солдат и матросов с океанских судов в патрули против их старых недоброжелателей с галер очевидна. Результатом очевидности была бы грандиозная драка. А у него вышло спокойствие. Потому...

Барахас хитро прищурился.

— Велю на лезвии выгравировать...

"Как шпагой, ты разишь пером.

Как перышком, владей сей шпагой".

Как видите, я тоже в курсе, что происходит в Академии. И что пишут о предмете неразделенной любви некоторые дамы...