Иберийская рысь

Иберийская Рысь (издательское название "Боевые паруса")

Коваленко Владимир, 2010 г.

Боевые паруса, англ. "Battle sails" — обычная конфигурация парусов, используемая в бою с целью уменьшить повреждения парусов. Для корабля с прямым вооружением подразумевает поднятые марсели и брамсели, в случаях, когда скорость критична, оставлялся и фок.

История появления этой книги,

которую нетерпеливый читатель может и пропустить, но которая объяснит многое из того, что может встретиться ему впоследствии.

Открытием этой книги я обязан переезду из комнаты в комнату при попытке поудобней обустроить кабинет. Старые книжные шкафы обнажили вторые ряды томов, давненько не видавшие света: там стоит художественная литература, либо недостойная повторного перечтения, либо зачитанная до дыр годы назад. Там же обнаружилась и полка с англоязычными изданиями, обложки которых мне знакомы с детства — отец по ним совершенствовал английский. Среди этих знакомых незнакомцев, привычных, но нечитаных, я и заметил ту, перевод которой читатель держит в руках. Переплет я помнил хорошо — он, разумеется, за годы ничуть не переменился, разве прибавилось пыли по верхнему обрезу. Cодержание... На темной обложке не значилось названия, а бумажная обертка, назвать которую суперобложкой язык не повернется, если судить по шершавой бумаге и выцветшим краскам других книг того же возраста — либо потерялась, либо истрепалась настолько, что при предыдущем переезде ее выкинули. Что скрывается под переплетом я не помнил, а потому, сняв том с настоенного места, не отложил сразу же в стопку с другими такими же, а решил немного перелистать. По привычке я наперво сунулся смотреть выходные данные — и, как обычно в случае с американскими изданиями 50-х годов, был жестоко разочарован. Ни тиража, ни точного времени издания. Только копирайт перевода, 1939 год, и наименование издательства, Харпер-Коллинз. А еще — каталожный номер библиотеки Конгресса США. Что бы это ни значило: это была не библиотечная печать, а именно часть выходных данных.

Имя автора — Алонсо де Тассис — ничего мне не сказало. Название, "Иберийская рысь", тоже. Под названием — черно-белая миниатюра: веер, подзорная труба и шлем-морион* [* — шлем с высоким гребнем и сильно загнутыми спереди и сзади полями]. На миниатюре напротив названия изображен грустный большелобый испанец в костюме конца семнадцатого — начала восемнадцатого веков, чем-то смахивающий на Кальдерона де ла Барка. Вероятно, автор. На следующей странице латинская единица и название первой главы.

Язык книги мне показался необыкновенно тяжелым, и я отложил ее в сторону, успев уяснить, что читаю исторический роман. Поскольку я сам не чужд этому жанру, то предложил книгу знакомому, любящему почитать в дороге что-нибудь на английском языке — исключительно на безрыбье, не ожидая благодарности за подсунутую тягомотину. Ошибся. Мне было сказано громовое спасибо, сразу по возвращении. Мой знакомый — историк, так он сообщил, что в дороге не спал всю ночь, столько довелось прохохотать. После чего заметил, что автор ни испанец — уж больно много промахов в родной для него истории, такого не отписать и нарочно, ни англичанин — язык книги занятный, и, пожалуй, не совсем английский, столько там латинских корней. Вероятно, какой-нибудь латиноамериканский эмигрант с претензиями! После чего закатил мне лекцию об имперском роде Тассисов-Таксисов, примерно на полчаса, весьма познавательную, из которой я вынес тот факт, что автора "Иберийской Рыси" среди этих аристократов не водилось.

Я хмыкнул и залез в Интернет — шутки ради сверить номер библиотеки Конгресса. Однако под этим номером значилась совсем другая книга.

Опечатка? Конечно. Забытый автор, не знающий толком английского? Возможно. Проверки в Интернете показали, что Сети ни книга, ни автор не известны. И все-таки солидный, коричневый до черноты переплет, отменная бумага, крупный шрифт — и ехидные комментарии историка — дали мне повод слегка поверить, что в руках у меня кусочек другого мира. И чем дольше я читал, тем больше нравилась мне мысль о том, что мир "Иберийской Рыси" существует где-то за поворотом, настолько близко, что к нам попадают изданные там книги. Тем более, что маленькие значки оттуда попадались один за другим. Потому я решил перевести книгу на русский язык. Увы, язык дона Алонсо избыточно тяжел, и перевод вылился в написание собственной книги — по мотивам. Что ж, так поступали и Шекспир, и Пикуль... Сейчас вы видите первую часть моего труда, выпущенную издательством "Яуза" под названием "Боевые паруса". В случае читательского интереса продолжения, как выразился бы дон Алонсо, непременно воспоследуют.

Итак, добро пожаловать в мир, похожий на наш, и в Испанию, лишь похожую на нашу — отличающуюся от нее ровно настолько, чтобы выстоять там, где наша — пала. По книге создается впечатление, что расхождение миров началось вместе с началом повествования, но множество малозаметных противоречий с историей нашего мира подсказывают — это не совсем так... Да, кстати, оригинал у меня не просите: помянутый историк его зачитал. Взял на недельку через вторые руки, что теперь старательно отрицает. Я его знаю: если говорит, что не брал, значит, не отдаст!

С уважением,

Владимир Коваленко

ЧАСТЬ 1

Севильская рысь

История первая,

в которой Иберийская Рысь играет перед родительской норой.

В наши дни имя Иберийской Рыси звучит громко, но были времена, когда, взятые вместе, эти два слова означали лишь наименование животного. Всякий, кто знает повадки лесных обитателей, скажет вам, что рыси, живущие на полуострове — сущее благословение для края. Питаются они почти исключительно кроликами, и не наносят ущерба земледельцам. Скотоводы на них извечно жалуются, поскольку временами рысь ворует ягнят. На взрослых овец они, впрочем, посягают редко, и потери от них гораздо меньше, чем можно заключить по словам охотников, желающих добраться до рыжих, летних, или серых, зимних шкур. Впрочем, стенания напрасны — охота запрещена королевским указом, и разрешена не будет, пока стоят королевства сии.

В указе объявлено, что польза от рыси, которая неуклонно душит хорьков, куниц и ласок, ловких вороватых зверьков, которых так ненавидит всякий владелец птичника, значительно превышает ущерб. Впрочем, всякому понятно, что заслуга самих зверей в монаршем благоволении невелика.

Благородный зверь служит подобием памятника, и, нужно отметить, справляется со своей задачей гораздо лучше камня. Камень доносит до нас черты внешние. Зверь напоминает о чертах внутренних.

Впрочем, мир долгое время обходился без необходимости писать слова "Иберийская Рысь" с заглавных букв, пережил потоп, удостоился получения Завета, а населяющие его люди испытали все стороны человеческих судеб, то стелющихся по земле подобно праху, то возвышающихся над нею подобно шпилю собора. Не каждому поколению выпадает добрый жребий. Люди, населявшие славный город Севилью в те времена, о которых я веду речь, заметили, как память об исполинах былых времен затягивает тина суетной жизни. Это наполняло души грустью, а помыслы — грехами, ибо куда проще решить, что мир вокруг порочен и дурен, и уподобиться ему, чем чистить ржавый меч и ждать нового величия. Особенно, если сам уже дождался, пусть не громкой, но славы, пусть не богатства, но благосостояния. Да всяк, у кого жена, ребенок, уютный дом и верные эскудо жалованья, выплачиваемого из городской казны, солдат разве наполовину. Впору сыновей учить главному занятию благородного человека. Одна беда — за пятнадцать лет брака любимая жена принесла дону Хорхе только одного ребенка. Девочку.

Вот она, красавица — торопится в присутствие, отцу обед несет. Позади, как и положено благородной девице, сопровождение. Тоже благородное: жена вассала не прислуга, ею не покомандуешь... Например, приказать оставить тяжеленные судки донье Руфине — не получается. "Вы — сеньорита де Теруан, ваш отец — сеньор моего мужа! Ваше дело распоряжаться, а не тяжести таскать", — и весь сказ. Другая бы смирилась, но Руфине вместе с чистой астурийской кровью досталось и северное упрямство, заодно с ростом и силой. Ей отцовский обед — пушинка, и не заметит, что на плечо что-то давит. Другое дело — мантилья. Защита от нескромных взглядов? Скорее, способ затуманить собственные глаза! Кому надо, все равно будут пялиться. Вон, у фонтана, двое дворян... Кажется, еще и обсуждают. Неужели нет в Севилье иных тем, кроме дочери и обеда одного из восьми старших алькальдов?

На самом-то деле — тем, и правда, нет. Отгородившаяся от мира широченными плащами пара обсуждает торопящуюся мимо девушку, хотя по надменным позам можно подумать, что они хвалятся друг перед другом изобильностью фамильных владений.

— Дочь у дона Хорхе, — говорит один, — странная. В детстве видениями страдала, но, благодарение Господу, от напасти избавилась. И все-таки на месте ее отца я не экономил бы медяки на прислуге...

— Алькальд прижимист, как все северяне, — пускается в рассуждения другой, — взяток не берет, а жить на что-то надо. Вообще, неплохой он человек, дон Хорхе де Теруан. Иного и подмажешь — без толку, а этот, по крайней мере, выслушает. Если ему взбредет, что ты прав, поможет.

— Но и случись чего, пощады не допросишься. Выкупить человека из его околотка трудней, чем из мавританского плена!

— А откуда у тебя, приятель, деньги на пощаду? Если вдруг завелись, предлагаю обменять пощаду на курицу.

— О, я не согласился бы на такой обмен! Знаешь, дружище, сейчас мне куда важней платяная лавка. Будь у меня хоть мараведи*[* — Мараведи — монета, введенная в Испании еще маврами. Изначально — золотая, потом — серебряная, а в семнадцатом веке — медная]... Мне не нужна первая свежесть. Но найти кусочек шелка, не выцветший хотя бы с одной стороны, было б вовсе нетрудно.

— Будь тебе мила первая свежесть, ты б не ухлестывал за купеческой вдовушкой.

— Это точно. Полный желудок — вот ценность. Знаешь, а я ведь всерьез займусь торговлей. А молву пущу мимо ушей! Надоело ходить в штанах, которые можно показать даме разве при свечах, и то осторожно...

Второй кавалер морщится. Рад за друга, но завидует — а заодно искренне презирает не-дворянское занятие. Снова оглядывается. Но дамы уже свернули за угол.

— Делай, как знаешь. А я, пожалуй, вступлю в полк. Да не в нашу терцию*[* — пехотная часть в испанской армии, примерно соответствующая полку], а в колониальные части.

— Тоже хочешь остаться без ноги?

— В обмен на жалование и жену-красавицу? Да хоть сейчас. Только, подозреваю, сперва придется покормить собой москитов.

— И все же, дружище, подумай сперва хорошенько. Сварливую жену претерпеть можно, а заполучив в брюхо пикой, терпи, не терпи — окочуришься.

А "дружище" увлекся опасной идеей. Крутит ус. Ищет рукой эфес давно заложенной рапиры. Но слова приятеля уже запали в душу. Всю ночь сомнения кусают, хуже блох. Однако бравый идальго не из тех, кто будет страдать и ничего не делать. Ноги несут его к цели. Нескоро несут, привычка заставляет прятать лишенные модных разрезов на заду штаны под плащом. А значит, не стоит тому развеваться от быстрой ходьбы. Мнение прохожих о его персоне все еще важно: решение не принято, и впереди ждет не контора вербовщика а присутствие алькальда. Который, благодарение Пресвятой Деве, на месте. И принимает посетителей. Осторожный поклон.

— Дон Хорхе...

Дон как раз расправился с трапезой, теперь отнимает ото рта серебряную зубочистку. Прижимист, не прижимист, ему не приходится, позавтракав репой, прилюдно извлекать из дупла специально подложенный кусочек мяса... Не создавать видимость, которой давно никто не верит. Нищий идальго — что по нынешним тощим годам обычней в католических королевствах? Но и такого посетителя алькальд готов выслушать.

— Что случилось, сударь? Убийство? Поджог? Заговор? Мелкими делами занимаются мои помощники.

— Нет, сеньор.

— Уже хорошо...

Алькальд вскинул бровь, но посетителя изгнать не торопится. Впрочем, надолго благодушия ему не хватит, так что — к делу.

— У меня вопрос личного свойства. Наскучив праздностью, я собрался вступить в терцию. Многие почитают мой образ действий глупым. Мои приятели все умней меня, но и сами не семи пядей во лбу. Вот меня и осенила мысль посоветоваться с человеком знающим. Вы тридцать лет служили испанской короне солдатом, всякий это знает. Скажите: если бы вы вернулись в минувшее, в тот день, когда решили навестить вербовщика, вы бы вновь поступили так же? Или попробовали прожить жизнь по-другому?

На мгновение дону Хорхе показалось — перед ним враг рода человеческого, искуситель, принявший вид обедневшего дворянина. Больно хитро поблескивают беспокойные глаза, больно витиевато выражается посетитель, больно к месту задан вопрос. Сам только что роптал на Господа, жалуясь на боль в истерзанной протезом культе, да на то, что жена как принесла на восьмом году брака девочку, так и ходит с тех пор с пустым животом. Вот и получил посетителя, который принял самый невинный вид и с трепетом ждет ответа. И никакой он, разумеется, не черт. Обычный бездельник, каких много болтается по севильским улицам. Слишком горд, чтоб работать, слишком беден, чтоб жить, не трудясь. Слишком труслив, чтоб без чужой подсказки уйти на войну. Или слишком умен? Теперь такие времена. Впрочем, сорок лет назад на самого Хорхе тоже смотрели как на безумца. Публика, правда, была иная.

Извольте вообразить: дон Хорхе Кастильо де Теруан, старший алькальд Севильи по избранию и — совершенно невероятное для простого кабальеро — рыцарь Золотого Руна, от рождения никаких приставок к имени не унаследовал. Надоело в горной деревне овец пасти — сбежал в город. Почему не выбрал Ла-Корунью? Слишком близкую к родной деревне. Хотелось чудес, а настоящие чудеса требуют дальней дороги. Не подошел ему и чопорный Мадрид. Там богачи бедняками становятся, а ему выходило разве с голодухи помереть. Так что направил Хорхе стопы к воротам западных Индий, сереброзвонкой Севилье. Помыкался до совершеннолетия по набережным, перебиваясь поденной работой. И, в отличие от большинства сверстников, решил, что раз земля круглая, то все пути, ведущие по ней, кривы. Уяснил, что оба кажущихся пути наверх из портовой голытьбы, в воры или слуги, на деле ведут к низвержению, и всяк, кто изберет такую дорожку, хоть сумей прыгнуть выше лба, кончит плохо. А добровольное ввержение в ад, которым кажется вербовка в армию или отправка в Вест-Индии, и есть настоящий шанс.

Хорхе взвалил на себя двойную ношу, отправившись воевать в Новую Испанию. Служил честно, от соблазна быстрого богатства отворотился. Все доставшееся ему на долю везение — первые пули мимо лба, да офицер, что отрабатывал на ловком новобранце фехтовальные приемы. Неожиданно ловкий рекрут стал учеником — но курс благородного искусства защиты доучивать пришлось самому. Учителя свела в могилу болотная лихорадка. Ради полученного в наследство трактата Нарваэса* [* Дон Луис Пачеко де Нарваэс, мастер фехтования, один из основателей геометрической школы — дестрезы] солдат не поленился выучиться чтению. Остальное стало плодом мужества, твердой руки и крепости толедской стали. Индии западные и восточные, Африка и Филиппины — везде бывал солдат, лил кровь чужую и свою, переболел всеми лихорадками. Потом его вернули в Европу. Последние месяцы перед отставкой Хорхе провел на маленьком укреплении во Фландрии. Два десятка солдат и пара пушек — всей силищи. Но чем-то глянулся голландцам форт над мостом. То ли тем, что, случись война, переходить реку под огнем даже ничтожного гарнизона, удовольствие невеликое. То ли тем, что из-за захвата такой безделицы Испания не стала бы объявлять перемирие нарушенным и возобновлять полноценную войну, а штатгальтеру вновь захотелось напомнить гражданам республики об испанской угрозе. Только Хорхе о причинах внезапной атаки не задумывался. Просто исполнял приказ: удерживать позицию, не считая врагов. Зато полковых знамен насчитал аж три.

Двадцать испанских солдат при четырех пушках держались четыре часа. До тех пор, пока поднятый по тревоге полк миланских кирасир не явился на помощь. Успели в последнюю минуту, обнаружив реющий над разбитыми стенами изорванный пулями флаг, сбитые с лафетов орудия и единственного еще дышащего защитника — лежащим в обнимку с направленным на врага мушкетом. Маршал Спинола не стал разбираться, есть ли у героя дворянская грамота с золотыми буквами. Стащил с себя только что присланную из Мадрида золотую цепь и сунул в руку воину. Что великий полководец при этом сказал, Хорхе не расслышал. Был занят, грыз вставленную меж зубов деревяшку: хирурги как раз пилили кость. Потом спрашивать показалось неловко.

Слухи, конечно, пробегали — из них солдат, в одночасье ставший вровень с иными монархами, и узнал, что высшая награда Испании была прислана маршалу в качестве королевского извинения за не выплаченное войскам жалование. Спинола, которому надоело воевать за свой счет, со зла и вписал в патент на звание рыцаря Золотого Руна имя подвернувшегося под руку героя.

Вскоре полководец отправился в столицу — выбивать из короля долги, на что, верно, одни генуэзцы и способны. Армия осталась ждать и надеяться. Маршал преуспел, и впервые за долгие годы испанские солдаты радовались, что их командир — "скупой банкир-итальяшка". Когда же Антонио Спинола вернулся — со звонкими эскудо жалования для армии, званием гранда Испании и второй цепью Золотого Руна через плечо — слова "свершить подвиг Спинолы" прочно вросли в кастильский язык в значении "выбить деньги из казны". Сам же маршал так и остался в истории как единственной человек, награжденный высшим орденом Испании дважды. Впрочем, в ликующем реве верных соратников, приветствующих Амброзио Спинолу — и звонкое золото! — голоса дона Хорхе не было.

К тому времени он вернулся в город, который знал лучше всего. Ходил, привыкая к протезу, за который заплатил маршал, тратил задержанное за полтора года жалованье, выплаченное все тем же маршалом, и совершенно не думал, чем жить дальше. Судьба разобралась сама. Когда старик, исполняющий должность одного из восьми старших алькальдов, запросился в отставку, Хорхе попросили занять эту должность. Сердца заседателей севильских кортесов грела мысль, что город сумеет утереть нос королевскому наместнику, назначив выборным чиновником более заслуженного человека, чем тот в состоянии вообразить. Заодно и фамилию нарастили. Для пущей важности.

Хорхе согласился — и не прогадал. Хотя бы потому, что в день вступления в должность увидел Бланку. Теперь жена уверяет, что полюбила с первого взгляда. Какой там взгляд! Одна у нее была забота: руками лицо закрывать от баклажанов. Томаты и апельсины тоже умеют летать, но они не так тверды. Хорошо учили благодарные севильцы выставленную на позор травницу, осмелившуюся торговать зельями без дозволения аптекарской гильдии. Камней, что характерно, не было. Даже конкуренты-аптекари воздерживались. Убить ведьму одним камнем, скорей всего, не удастся, а память у Бланки хорошая... Запомнит — отомстит. А доказывать факт наведения порчи городским властям... Аптекари пробовали, но инквизиция арестовывать наглую конкурентку отказалась. Мол, могил не разрывает, девственниц не подделывает, книг запрещенного индекса не держит. Все что смогли сделать — обвинить во врачевании без лицензии, а это штраф в пользу гильдии лекарей и аптекарей или позорный столб: чтоб родня залеченных насмерть могла расквитаться. Ну, еще митру напялили, как на еретичку, хотя на подобные развлечения тогдашний архиепископ смотрел косо и требовал точно различать еретика, иноверца, атеиста и несчастного, провинившегося только перед людьми.

Урок Бланка пережила. И, точно, запомнила. Былую практику забросила — зато обрела новую. Теперь жена старшего алькальда готовит совсем немного зелий, с особым старанием — желудочное для сеньора королевского советника и облегчающее подагру для архиепископа Севильского. Даже эти несколько склянок приносят семье больше денег, чем жалованье не принимающего подношений чиновника. А те, кто швырял в нее свеклу... Они бы и вязанки к костру подбрасывали. Пусть теперь ходят к аптекарям гильдейским. Дорого? Так не стоило девушку позорить.

А то вчера баклажаном в глаз метят, а сегодня — бочком, бочком, да за микстуркой. Ох, и скандалила Бланка. Громко. Хорхе услышал. Родной выговор вдруг ухватил за сердце — до сих пор не отпускает. Потом землячка чем-то намазала культю, и ставшая привычной боль отступила. Скоро и до церкви дошло, и до дочери.

Так и выходит — если бы и сумел паренек из порта прыгнуть выше лба и устроиться в жизни повыше, сохранив обе ноги, не было б у него Бланки. А значит, и Руфины.

— О чем вы задумались, сеньор алькальд? — молодой человек само нетерпение.

— О жизни. Вы ведь желаете серьезного ответа? Так, сударь, я не стал бы ничего менять. Больше того. Ваш вопрос заставил меня еще раз убедиться, что промысел Господень существует, и не нам роптать на судьбу. Так что заглядывайте при случае. Я не откажусь с вами побеседовать. Скажем, за обедом.

Молодой человек, однако, больше не появлялся. Если учесть пустоту его кошеля и желудка, оставалось заключить: Испания получила еще одного солдата. Что ж, удачи ему! В рядах портовой стражи сегодня тоже пополнение, и уж никак не рядовое. Дону Хорхе пошел шестой десяток, и ходить в патрули ему уже невмоготу. В былые-то годы и протез не мешал. Разве тихоньким скрипом распугивал все отребье на полмили кругом.

В расписании дежурств возникла дыра, которую простым стражником не заткнуть. Севилья не деревня какая, здесь судья должен быть либо титулован, либо образован. А лучше — и то, и то.

В присутствии — шумно. Стража пересказывает слухи: мол, что дон Хорхе нашел вполне подходящего молодого человека. Сегодня новенький явится пред грозные очи старшего алькальда, а заодно — и будущих сослуживцев. Всем интересно — и глянуть на новенького, и выслушать вердикт, который вынесет записной острослов Пенчо Варгас. Тот явился, как на праздник: в черном, как севильская ночь, колете без выпирающей вперед "гусиной груди"* [* — "гусиная грудь" — форма доспеха, название получила из-за характерного выпячивания живота владельца] на конском волосе, штанах без подбивки, и с серебряными пряжками на башмаках. Наряд, не способный облегчить участь в бою, зато весьма изысканный. Что поделать, назначение прозвища новенькому — церемония, требующая парадного облачения.

Увы, ожидание затягивается. Уж время обеда, о чем верней, чем звон колоколов, объявляет появление доньи Руфины с судками. Никогда ни раньше не приходит, ни опаздывает.

Присутствие расцветает привычными комплиментами. "Ла белла", "ла риена". И это не просто дань уважения дочери начальника. На улице Руфина де Теруан всего лишь "длинная" — ла Ларга. Под мантильей не видно лица, ноги несут ее вперед быстрой рваной походкой, вовсе не радующей взора — все, что остается заметить, так это рост. Астурийка выше севильской толпы на полголовы, а если считать только женщин, так и на голову.

Но стоит ей остановиться, как все в Руфине де Теруан становится соразмерно, и на место живой дурнушки приходит статуя богини. Которую вовсе не портит текучий, как бурливая речка, севильский выговор. Напротив, в устах северянки он особенно хорош! Потому стража вовсе не лукавит, награждая девушку лестными эпитетами, на которые, впрочем, пока никому отвечено не было — ни словом, ни жестом, о чем в присутствии многие жалеют. Других детей у Дона Хорхе нет, так что место старшего алькальда почти наверняка отойдет зятю. Если же не подходить к женитьбе меркантильно, то как раз сегодня девушка чудо как хороша! Сама словно светится, да и рядом, в воздухе... Или это соринка в глазу?

— Руфинита, не хочешь задержаться? — с лукавой усмешкой спрашивает дочь дон Хорхе, — У меня скоро появится новый помощник. Молодой и симпатичный.

— Я бы с удовольствием. Но мама опять попросила меня навестить собор.

Явно не свечку поставить. О том, что семейство де Теруан как-то связано с архиепископом Севильским, известно давным-давно.

— Жаль. Может, это твой будущий жених.

— Да? — скептически тянет Руфина.

— Вот да! В кои-то веки в Севилью занесло астурийца, кабальеро, да еще и с головой на плечах.

— Наверняка высокий и тощий.

— А ты сама взгляни. Впрочем, ты права, рано. Проверю парня в деле, а там, глядишь, и познакомлю. Так что, пожалуй, я и обедать буду ходить домой. Чужой стряпни мой желудок не перенесет, а если тебя умыкнет лихой молодец — у меня не выдержит сердце.

— Меня не умыкнешь.

Улыбается. Между прочим, правда. Да ее и толкнуть на рынке опасно. Живо окажешься на мостовой, сидя или лежа. И подвывая. Хорошо еще, если локотком в живот двинет, а может ведь и каблучком в колено. И каркасная юбка ей в том нисколько не помеха.

— Разумный кабальеро сначала похитит сердце девицы. А та потом и сама себя увезет, лишь бы поближе к милому...

После такого разговора ожидание сгустилось, просто повисло в воздухе. Но еще долгих три часа никого не было видно. И каково остряку, что уже нацедил полный рот шуток? Ну, разве сплюнуть одну-другую. Изобразив размышление вслух.

— Похоже, не придет. Нужен ли Севилье алькальд, который говорит "завтра" даже начальству?

— Вероятно, нет, — раздался голос снизу, — а впрочем, вы о ком? Если обо мне, то интересно: нужен ли Севилье альгвазил, который приступает к санкциям до истечения легального срока?

Громко и очень четко, несмотря на то, что говорящий на горский манер съедает некоторые буквы. Варгас перегнулся через перила — посмотреть, на что похож новенький. И не остался разочарован, обнаружив меж двустворчатых дверей молодого человека, как будто явившегося из другого времени. Длинная, до пола, зеленая мантия, мягкий берет с павлиньим пером... Отменный предмет для шуток.

— Сударь, а вы не промахнулись парой десятков лет? Нынче есть указ против роскоши.

— Разумеется, есть. Но поскольку я бакалавр права и подсуден лишь университету, мне остается только вздыхать и исполнять университетские постановления за прошлый век. А те предписывают мантию и берет. Никак не регулируя цвета. Впрочем, в связи с общим спросом на черное сукно, зеленый бархат настолько упал в цене, что я еще и сэкономил.

Кроме материи — еще на кройке и шитье. Говорим — мантия, подразумеваем — ряса. Которая странно топорщится, будто сбоку палку вставили. Значит, там у него карман, в кармане — шпага!

— А скажите, сударь, наш старый ворчун...

— Скажу, — улыбка, — завтра.

Молодой человек неторопливо прошествовал в кабинет "старого ворчуна" дона Хорхе. Наступила тишина. Стража ждет вердикта. Сеньор Варгас театрально изображает раздумье, приложив руку ко лбу и расхаживая из стороны в сторону. Наконец, изрекает:

— Зеленый, — сообщил он, — и колючий. И звать его отныне — Терновник.

— Думаешь, приживется?

— А что, не видно?

Впрочем, шипастый куст скоро выкатился из кабинета. Только тогда все и заметили — насколько он еще молод. Мальчишка! Большеголовый, лобастый. В руках — черный с серебром жезл. В глазах щенячья радость. Дорвался.

— Я назначен к участку Санчо де Эрреры, — объявляет, и на радостях даже окончания не жрет, — не подскажете, где найти этого кабальеро?

— Здесь. Я Санчо. Просто Эррера, безо всяких "де". И не кабальеро, а идальго. * [* — идальго — низшая степень испанского дворянства, кабальеро — следующая. Разница примерно как между английскими "эсквайр" и "сэр".] Мне чужих титулов не нужно. Что касается твоего назначения — рад. Мне чертовски нужен законник в патруле. Чтоб не тащить всякую шваль в присутствие * [* — общее название для государственных учреждений. Алькальд, обычно, не только и не столько судья, и, по обстоятельствам, злоумышленника придется тащить в разные заведения, легко объединяемые одним словом ]. Так или иначе — сегодня гуляй. А завтра с утра приходи — согласуем график дежурств.

— Хорошо.

Зеленый кубарем скатился по лестнице и исчез за дверьми. Тут отворилась дверь "ворчуна".

— Санчо, загляни-ка. Есть разговор.

Альгвазил Эррера подмигнул окружающим, мол, я знал, что тут все не просто так, и отправился к начальству на ковер.

Ковер в кабинете старшего алькальда, и верно, имеется. Впрочем, на нем Санчо не пороть будут, но беседовать. Начальство бутылочку местного раскупорить изволило. Право: во-первых, дальние вина дороговаты, во-вторых, местные хороши. Кто не слыхал про виноградники Хереса?

Под стаканчик доброго вина и разговор добреет. Не заметишь, как поддакивать начнешь.

— Именно, дон Хорхе! Истинная правда, сеньор старший алькальд! Уж на меня всегда положиться можно.

Сеньор старший алькальд и к делу пока не перешел. Тушуется, что странновато. Даже сеньором де Эррера обозвал. А Санчо, как и сказал Терновнику, не "дон", и не "де". И пусть злые языки треплют, что и идальго он весьма сомнительный — зато шепотком и тихонько, ибо те, что осмеливались изречь подобное в глаза бравому альгвазилу, умолкли навечно. Впрочем, сейчас Санчо доволен. И продолжает свою тираду:

— Я всегда говорил — если как следует подумать, любая задача решается. Школяр — неплохое решение! Он попробует наш хлеб, и поймет, стоит ли пихать ближних локтями ради этого черствого куска. А я получу, наконец, законника. Пусть и на время.

"А вы не заплатите ему ни гроша, и жалованье младшего алькальда ляжет вам в карман" — это Санчо договорил про себя. На старшего алькальда, дона Хорхе де Теруана, обиды держать не приходится. Если он и урвал десяток-другой набитых свинцом мараведи у Севильи, так не в ущерб делу: за каждое подставное лицо сам хомут тянет. Теперь же и вовсе ловко придумал: взять в подручные, вроде подмастерья, школяра-законника. И платить не нужно, и работы меньше.

Правда, сразу совать школяра — не то, что в порт, в район ночлежек — верный способ отбить у молодого человека всякое желание к дальнейшей службе. Грязь, кровь, и никакого дохода, кроме жалованья — такое место у Санчо Эрреры. Попросту оттого, что у обитателей вверенных его попечению кварталов водится разве португальская монета, красная, как жгучий перец. Медь рудников Браганзы, что наступает впереди лиссабонских мятежников, выметая серебро из рук бедняка верней, чем Церковь и казна.

— Санчо, сказать честно — я не хочу, чтоб парень надолго задержался в нашей компании. Но, что поделать, он уже бакалавр права! В шестнадцать-то лет. Взбрелось молокососу посмотреть, что же такое закон — не с точки зрения корпящего над кодексами школяра, а глазами того, кто этим самым законом живет...

— Хотите показать ему пекло? Ну, это ко мне, верно.

Санчо хитро щурится. Пусть дон Хорхе человек разумный, и много раз это показал. Но у альгвазила своя голова на плечах имеется. Она и сообразит — нужен ли севильскому порту молодой алькальд, или нет.

Утро — понятие растяжимое. "Терновый куст" явился в присутствие незадолго до полудня, являя собой странный контраст свежести — в одежде, и легкой усталости — на лице. То ли ночь не спал, то ли с утра успел утомиться.

— Вот и хорошо! — Санчо довольно хлопнул себя по лбу, — Будешь ходить с патрулями сразу после сиесты. Время довольно спокойное... Но мало ли что!

Конечно, оставались вечерние и ночные патрули. Но совать неподготовленного человека носом в дерьмо... Тем более, от человека этого не пахнет. Ничем, кроме воды и щелока. А нос у Санчо тренированный — не одно дело помог раскрыть, а уж сколько раз уберег брюхо от поноса — и не сосчитать. Бывало, товарищи едят, да нахваливают, альгвазил же Эррера нос воротит. Потом всем плохо, но по разным причинам. Товарищи животом маются, альгвазил пытается участок на своем горбу тащить. Ну, теперь знают: носу начальника можно доверять.

Нос говорит — дон Терновник не пахнет ничем, и это подозрительно. А потому его и на ночной обход брать рано. Пусть пока днем поработает. По городскому уставу, конечно, младший алькальд должен выходить в ночную стражу. Очень уж это удобно для стражи, когда и полицейская сила, и судья имеются на месте.

Потому как тюрьма... Нет, тюрьма — это отдельная песня. И ее дону чистюле тоже слушать рано. Пока — пусть походит с младшим альгвазилом да парой стражников по порту днем. Глядишь, и покажет себя. Тогда и будем решать, воспитывать ли в парне отвращение к судебной службе, или приучать помаленьку к ее тяготам и радостям.

Дон Диего назначение в дневной патруль по порту воспринял спокойно. А почему нет? Все предметы вычитаны, кроме астрономии, можно и перерыв сделать. Остатки студенты доучат сами, по конспектам. И не выдадут. Магистра свободных искусств де Эспиноса, ставшего неделю назад бакалавром права, они на руках таскать готовы — год с лишком, как он начал вести практики, а там и лекции вводных искусств, и все это время не просто разрешает вести записи на занятиях — читает медленно и разборчиво, да переспрашивает, все ли успели записать.

Что до подготовки тезиса к следующему диспуту, так для этого любое время годится. В том числе и патрульное. Меряя шагами широкие грязные улицы — не на пешехода рассчитанные, и не на верхового — на разъезд пароконных упряжек, вполне можно слагать в уме, как стихи, статьи, параграфы и пункты. А по сторонам глазеть — зачем? Справа, слева, спереди и сзади — везде стражники. И лужи первыми пересчитают, и на ломовую телегу выругаются, и время достать шпагу обеспечат.

Хватать и не пущщать — их дело. А дело дона Диего — давать санкцию, если что. А то и приговор отвесить здесь же, на улице. Кто не согласен, пусть апеллирует в аудиенсию *[* — аудиенсией называлось учреждение, совмещающее функцию местной исполнительной и судебной власти].

Так что портовый район младший альгвазил изучает больше по шуму и запахам — а это неумолчный грохот ломовых телег, как будто весь город встал на колеса. Везут все: и улов рыбацких суденышек, и пряности Леванта, и хлопок из восточных Индий. Везут все, что должна поглотить Севилья, испробовать на вкус — и отрыгнуть на поживу остальному миру. В самой Испании останется негусто, и даже Мадриду с Толедо придется довольствоваться тем, что ему оставят Лондон и Антверпен, Милан и Неаполь, Генуя и Рим.

А еще порт — это запах прелого дерева, несвежей воды, рыбы, пота — человеческого по преимуществу, но лошадиного, ослиного и воловьего тоже, сырого железа, и поверх всего — дегтя.

Стражники поняли, что Терновник не настроен ни беседовать — что скучно, ни командовать — что хорошо. Зыркает исподлобья, и только. Шагают привычной дорогой, пока глухие стены не размыкаются, и в глаза не бьет двойное солнце — то, что в небе, и то, что в реке. Новоиспеченный судья прикрывает лицо ладонью, щурится. Зато — очнулся и готов действовать. Невдалеке слышны голоса, слишком громкие для мирного течения дел.

— Что такое? — Диего очнулся и готов действовать, — Надо глянуть.

— Таможня наживается, — сообщил один из стражников, и дернул себя за ухо, — Всегда есть желающие покричать, прежде чем расстаться с деньгами, а у перуанцев всегда есть деньги.

— Да? А как вы определили, что тот корабль — из Перу? *

[* — здесь и далее — примечания переводчика. Я сам немного удивился, узнав, насколько обширными были границы вице-королевства Перу в семнадцатом веке. Выход к атлантическому побережью у тогдашнего Перу был. И такие крупные — или в будущем крупные — города, как Картахена, Портобельо, Буэнос-Айрес...]

— Просто, сеньор. Это "Энкарнасион", он всегда ходит в Картахену, и всегда в одиночку. Видите на мачте бело-голубой вымпел? Герб герцогов Альварес-и-Толедо. У них есть привилегия торговать с Индиями вне ежегодных флотов, и вне всяких поборов, кроме "квинто". Родня Колумба — привилегия еще от него досталась. Сохранилась потому, что старший сын открывателя Индий женился на королевской племяннице.

А еще корабль не слишком велик, и в состоянии подняться по Гвадалквивиру. Но...

— Что же там за шум? Нашли контрабанду?

— Поверьте, раз уж корабль не трясли в Кадисе, значит, команда, капитан и судовладелец все лишнее сплавили, пока поднимались вверх по течению.

— А кто тогда недоволен?

— Наверное, из пассажиров кто.

— Подойдем?

— Можно... — протянул стражник, — Хотя, по мне, смотреть, как другие наживаются — не лучшее веселье.

Перуанец оказался всего один, но какой! Лазоревый колет с серебряным шитьем, огромные, ниже колен, штаны того же колера, ярко-красные штиблеты, очевидно, защищающие от превратностей морского путешествия шелковые чулки. Пуговицы на штиблетах серебряные, по двенадцати на каждой стороне.

— ... и не кричите, и не машите на меня руками, — привычно выговаривает путешественнику таможенник, — а платите деньги. Меня устроят твердые песо, по весу равные всей мишуре. Ну, или спарывайте эту роскошь. Да, и со штиблет тоже. И пряжки на башмаках не забудьте. Тоже серебро, тоже нечеканенное...

И у какого школяра хватит терпения не принять такой вызов?

— Зачем же всю? Согласно закона о "квинто", от любого дохода, полученного в королевских владениях в обеих Америках, налога в казну следует ровно пятая часть. Господа, я Диего де Эспиноса, дежурный алькальд над портом.

Таможенник словно в рыбу превратился: глаза выпучил, ртом воздух хватает. Да и перуанец — не лучше. Лицо стало одного цвета с колетом. Только клинышек бороды и чернеет. Первым в себя пришел все-таки таможенник.

— Дежурный алькальд над портом? Что за новости? Но если и так — шел бы своей дорогой, и не мешал работать.

— То есть, обирать людей. Королю двадцать процентов, в карман вчетверо больше? Это не по христиански. Сеньор, бросьте Иуде его сребреники!

Таможенника передернуло. Чего Диего и добивался. Не важно, какая кровь в нем течет — пары доносов в инквизицию достаточно для открытия дела. А если хоть один из них писан официальным лицом, вроде младшего алькальда, дело завертится наверняка. Да и перуанец может поработать перышком.

— Проходите, — буркнул таможенник перуанцу, — Чтоб я вас не видел.

Решил, что тот законнику — родственник или знакомый. Вот за него и порадели.

— Теперь вы обокрали короля. Я не намерен вас арестовывать, но считаю необходимым доложить о вашей неспособности занимать нынешнее место.

— Ты что, хочешь, чтобы я дал денег тебе? — таможенник удивлен. Перуанец у того за спиной оттянул веки пальцами вниз, показывая: "Этот тип опасен, не купись".

— Ничуть. Как я уже говорил, выжать деньги из Таможни может только инквизиция. Тем более, взяток я не беру. Впрочем, мое молчание купить нетрудно.

— Как же? — сжал кулак.

— Со мной не заедаться. И не тыкать, кстати. Я в порту надолго. И мне здесь нужен порядок.

Поправил берет с павлиньим пером, махнул стражникам, и был таков. Впрочем, скоро его догнал перуанец. И ничего он не смешной. Просто одет, как севильцы — двадцать лет назад. Моды до Перу доходят медленно. Знакам экономии путь в страну, из которой исходит серебро мира, путь уж очень против ветра.

— А вы меня выручили. Право, услышав: "дон Дьего", я малость струхнул.

— Отчего же?

— Ну, как же? Написал же наш испанский Гомер, дон Луис де Гонгора-и-Арготе, — перуанец прокашлялся и продекламировал. —

"Севильский порт. Таможня. Суматоха.

К досмотру все — от шляпы до штиблет

Ту опись я храню, как амулет:

От дона Дьего снова жду подвоха."

Право, я решил, что попал из огня в полымя!

— Ошиблись, выходит?

— И очень этому рад, — настолько, что целует пальцы, словно сообщая об изысканном вкусе нового блюда, — Не возражаете, если я вас угощу? Заодно вы мне подскажете местечко, где прилично готовят.

Не "подскажите", а "подскажете". Даже не приказ — констатация факта. Захотелось нахала одернуть. Напомнить, кто минуту назад смотрел на таможенника, как бычок на тореро. И броситься хочется, и конец известен. Он вообще похож на быка — отчасти — упрямым наклоном головы и красной сеткой в белках усталых глаз, отчасти — мощной короткой шеей. Что ж, зато он хотя бы помнит Гонгору... А то повадились уличные певцы приписывать летрильи* [* — летрилья — поэтическая форма, характерная для испанского народного творчества] умершего поэта живому, да злейшему врагу. Так что дон Диего предпочел проскочившее в речи перуанца хамство не заметить.

— С удовольствием, но после обхода. Насчет готовят — берите любое не слишком дешевое заведение на Сенной улице. То есть такое, куда ходит профессура. Выглядят, как я, но постарше. Ну и — рассчитывайте больше на моих коллег. Я не лучший законник в Севилье, но лучших следует искать среди кастильцев... Сам тоже заскочу и посижу, но у меня вечером занятия по астрономии.

— Так это студенческая шутка? Вы не настоящий алькальд?

Перуанец погас. Кажется, поблагодарить человека для него дело третье. Что ж, таких в Севилье не четверть и не половина. Там, где денег груда, не дружба, а остуда...

— Совершенно настоящий. Бакалавр права. Значит, и магистр искусств. И веду начала астрономии, потому как читать лекции по праву мне еще не скоро. Нужно защитить тезис лиценциата...

— Прекрасно, — перуанец снова доволен, — кстати, меня зовут Гаспар. Гаспар Нуньес, и, клянусь честью, эту фамилию в Андалусии еще запомнят! Значит, Сенная улица?

— Точно. Лучше выберите то заведение, что сразу слева от ворот университета. Ближе к вечеру мы туда заявимся, так или иначе — придется мне отмечать первый обход. Там я с удовольствием с вами побеседую. О жизни в колониях, о поэзии — и о Севилье, родной чужбине, будь она проклята...

Дон Диего щурится на два солнца — одно в небе, другое в воде. Резкий кивок, щелчок каблуков — патруль следует дальше. Наводить порядок! Пока это не расчистка авгиевых конюшен, всего лишь обмахивание пыли. Но... лиха беда начало, не так ли?

История вторая,

в которой выясняется главный источник благосостояния семьи де Теруан

Руфина идет по улице и злится.

Еще с утра все было хорошо. Хотелось петь, кружиться, комнату заполнял свет... Пока не вошла мама. Увидела безмятежное счастье на лице дочери — сама аж почернела. Спросила:

— Снова?

Руфина поняла сразу. Скосила глаза — четыре года не приходилось, но как — не забыла. Точно, свечение. Маленькое, как мотылек, яркое, как облитый водой камешек в полдень. Старалась не спугнуть, но сердце сжала тоска, и мотылек упорхнул, оставив после себя лишь пустоту.

Маленькая, безобидная, сотканная из воздуха блестка — за которой встает отсвет костра. Четыре года назад тяжело больную девочку предупредил сам архиепископ: духи бывают не только добрые. Еще Иоанн Богослов предупредил, что будут лжепророки и лжесвятые. Так и бывает. Сначала — сотканная из воздуха блестка, потом — желание проповедовать, потом... Очень часто — арест, суд, приговор. При раскаянии — удавка прежде костра или темная келья в монастырской тюрьме — навсегда!

Потому следует все рассказать его преосвященству, архиепископу Севильскому, тайно... Один раз спас — духи отстали на долгих четыре года. Теперь Руфина взрослей и сильней, ее труднее сбить с пути. А все равно нужно навестить собор! До того — жить так, будто ничего не произошло. Ну, не считая того, что кто-то крепко испортил алькальдовой дочери настроение!

Пока же следует жить, как жила. Например, сходить на рынок...

Теперь, когда искорка ушла, Руфину злит все, что прежде легко терпела. Чапины — высокая платформа, на них она выше колокольни! — а так шлепанцы-шлепанцами, летят в угол. Хорошо, есть новенькие туфли, с носком и задником. Отныне — только такие! Но раз уж подошвы попирают камни мостовой, значит — лицо завешено кружевом, и от этого не деться никуда! Покрывало, смейтесь, весит больше украшенных перьями шляп благородных донов. И если некий кабальеро случайно выйдет из дому без шляпы, он не рискует ни осмеянием, ни костюмом, разве голубь какой постарается. Известно, широкополая шляпа для того и назначена, чтоб, попав под выливаемый из окна поганый горшок, благородный человек лишь шляпу отряхнул. Но в городе существует канализация, и за те подвиги, которые в Европе, за Пиренеями, кажутся обыкновением, на полуострове следует такое наказание, что виновному — хоть в инквизицию беги, в лютеранстве сознаваться. В первый раз не сожгут, зато светским властям не выдадут.

О, горожане сопротивлялись! Мадрид и вовсе восставал. Но король поставил на своем — и вот уж тридцать лет, как в городе не видали моровых поветрий.

Мало веса на голове, мало того, что видно из-за завесы плохо, так она еще и траурная! Ну да, война, веселиться ни к чему. Добрые христиане, живя в беленых домах, ходя по узким кривым улочкам, напевая тягучие заунывные песни, белый цвет продолжают считать роскошным и праздничным. Да какая разница, сколько стоит желудевый сок, которым чернят сукна, и сколько — отбеливание, когда черная накидка ловит, кажется, все лучи, которые солнце посылает на город!

Значит, вставать нужно раненько, пока солнце не кусается. Плескаться в холодной воде, подогретая не по карману, да и эту самой таскать приходится. Рано, слуг еще нет, маме уже тяжело. Потом одеваться. Испанский корсет, рамка из досок — не для Руфины. Своя спина не хуже доски, и грудь с животом тоже.

Вертугаден, рамку из ивовых прутьев и кожаных ремней, приходится к поясу прицепить, иначе при ходьбе туфли будет видно. Считается неприличным! Почему Изабелла Кастильская этой гадости не носила, а почитается за образец нравственности и женского достоинства? А ведь, судя по старым картинам, у нее под юбками если что и есть, так небольшая войлочная подкладка. Чтоб складок не было.

В общем — мавров прогнали, а нравы остались.

Размер кринолина большинство дам определяет, исходя из моды — Руфина сделала это, исходя из ширины своего шага. Шире — неудобно, в иную улочку и не войдешь. Уже — придется семенить.

Одно у этой штуки преимущество — никто и не догадается, что сложено в карман. Редкий случай: мода принесла полезную штуку. Кошель на поясе — цель для вора. А в карман еще нужно суметь незаметно залезть. Разобраться среди отделений. Не заорать, напоровшись на иголку — она там есть, и не одна. В общем, искусство шарить по чужим карманам воровским миром Севильи еще не освоено.

Платье застегивает мама. Сзади. Пусть это простенькая одежка для рынка, шнуровка спереди, как у служанок, для доньи недопустима. А еще недопустимо показываться на улице без достойного сопровождения.

Тут девушкам, бедным, но благородным, приходится хитрить. Одной ходить нехорошо. Даже вдвоем — не вполне прилично. Нужно сопровождение... Хотя чем в случае, скажем, похищения, поможет пожилая дуэнья? Смотря какая? Так наваха в кармане может и у девицы найтись. У Руфины найдется.

Постоянной дуэньи у Руфины нет — и не надо! Для приличий есть жена отцовского помощника по торговым делам. Рынок — тоже коммерция, пусть и маленькая. Другое дело, что та может сопроводить не каждый день.

Так что, раз Руфина идет на рынок, значит, рядом с ней не только сопровождающая, но и Ана де Рибера. Соседушка. Непоседа. Тоже донья. Семейка ее успела сделать обычный для Севильи кульбит: "дед-купец, дворянин-отец, сын-кутила, внуку не хватило". Подружка — правнучка. Доходов нет, родители вбили себе в головы, что дворянину достойно только жрать и спать. То есть воевать и служить государю на статской службе тоже вполне достойно, но на первое не хватает пороху, а на второе — мозгов. Семейство не успело стать настолько влиятельным, чтоб заполучить синекуру.

Приходится сеньорите Ане ходить на рынок с соседкой, и общей, на двоих, "дуэньей" — то Руфининой, то своей, да еще радоваться, что хоть куда-то из дому выбралась — гостей в обедневшем доме не бывает, самих де Рибера приглашают редко. Так что сидит, бедняжка, у зарешеченного оконца, ждет жениха. Ана на год старше Руфины. Семнадцать лет — почти старая дева!

Уже назавтра в окошко доньи Аны стукнул камешек. Выглянула, осторожно, из-под мантильи, но сразу: горит надеждой увидеть воздыхателя. Увы ей, под зарешеченным окном соседка и дуэнья. Уже собрались... Прищурилась, увидев на Руфине лучшее платье цвета вороньего глаза. Отменнейшее сукно, но никакой отделки: все деньги ушли на ткань и пошив. Голова завернута в кружево, как у всех приличных дам в этом городе. Подруга уверяет, что на севере не так. Но кому нужен нищий север?

— Доброе утро! Все спишь? А меня мама посылает в Собор. Составишь компанию?

Собор — это центр города. С одной стороны, себя показать. С другой — там без кареты девушку не заметят. Ну, разве в самой церкви. Зато на астурийку оглядываться будут: во-первых, уж больно рослая, во-вторых, у нее сквозь мантилью каштановое просвечивает. Для коренного андалусийца всякие волосы, что не черны, как смоль, исполнены неизъяснимой притягательности.

— Ладно. Подождешь, пока соберусь?

— Конечно.

Это долго, но неизбежно, потому подруга поймет и простит. В крайнем случае, назовет копушей. Но при чем тут "копуша", когда нужно решить, что будет лучше смотреться на фоне руфининой черноты: цвет голубиной шейки или гвоздичный? Хотелось бы поярче, но раз при дворе изгнали цвета, приходится выбирать из оттенков серого. Или почти серого. А черный... Роскошный цвет, но или сереет быстро, или стоит дорого. То-то у Руфины ни колечка, ни ленточки.

Сегодня у сеньориты де Рибера хорошее настроение. Даже надушилась — а ведь настоящие, на мускусе и амбре, духи, очень дороги. Отец подарил ей два года назад пузырек на день ангела — много хвасталась, да редко расходовала сокровище. Теперь прижимается поближе к подруге. Мол, пусть и на Руфину малость перейдет. Так и идут — парочка впереди, добрый цербер — чуть сзади. Стесняться нечего, они не одни такие.

Толпа на рынке четко делится на половинки: торговцы и покупатели. Словно два разных народа, а то и вовсе животные разной породы. Горожане — и те, кто тащит в город снедь. Редко-редко мелькнет дама с прислугой, одетой простонародно, как и торговки. Ну, а ежели чей управляющий явится, так он разодет ежели не по-дворянски, так уж не хуже иного купца.

Рабочим на рынке делать нечего — их кормят хозяева. Богатый мастер — угонится и за модой. А те, кто перебивается без законного средства к существованию, ходят в ряды, среди которых не встречаются небогатые доньи.

Зря Ана по сторонам оглядывается, здесь богатого жениха не заметишь. Разве такого, что часом заменяет обед обедней, и собирает после пирушки кости от окороков, дабы сдать их мяснику с целью изготовления новых. Старая кость, мясо из частей туши подешевле... А то и вовсе из буйволятины! Что ж, страдать желудку, но со стороны подделку не отличить от настоящего свиного окорока. Вот и хвастается друг перед другом нищета. У прочих на рынок ходят либо слуги, либо жены. А сами заняты службой или делом.

Впрочем, сегодня нет ни фальшивок, ни их покупателей. Настоящего мяса тоже нет — постный день, и, значит, Руфину интересует рыба. Не свежая треска с быстроходного люгера по реалу за голову, не соленая с рыбачьего судна вроде колумбовой "Ниньи", они вовсе не поменялись с тех времен, не полупротухшая, за которую все равно просят почти сорок "белых" испанских мараведи, или шестьдесят португальских "красных". На первую рыбку Ана засматривается, от второй воротит нос, от третей — зажимает.

Севилья сожрет все, вопрос только в цене. Пасть мира гребет, не разбирая. Зато донья Руфина не прочь и разобраться. Морская рыба плоха или не по карману — значит, следует посмотреть речную.

Ана сразу цепляет взглядом форельку из притоков Гвадалквивира. Маленькая, в серых пятнах, но вкусная. Цена, увы, вкусная только для торговца, видимо, плохой улов. Есть рыбка и из большой реки, подешевле. Соседушка целует свои пальчики...

— Возьму.

Потом будет говорить, что вредность руфинина раньше нее родилась! Под мантильей даже не видно, улыбается или нет — но говорит такое, что предвкушение сменяется отвращением:

— Как хочешь. Только вспомни, подруженька, что самыми рыбными местами на реке считаются воды чуть пониже места, куда город выливает содержимое наших ночных горшков.

Ана фыркает и отворачивается от прилавка.

— Моя рыба поймана выше города! — возмущается торговка.

— Даже если у нее есть в том золоченая грамота, я буду сомневаться, — объявляет Руфина, — Случаются ведь и подделки. Нет, Ана, если уж в ручьях нет улова, значит, сегодня наш удел — садки.

Говорит громко-громко, на весь рынок слышно. Право, спорить с дочерью сеньора старшего алькальда — не лучшая политика!

Ана стучит пальцем по виску, потом вздыхает и смиряется. Садки — значит, карпы. Карпы — значит, кости, преострые. Теперь и Руфина вздыхает. Чистить-то придется маме. А если та опять занозит руку костью — самой. Чужие руки к отцовскому обеду мать не допустит... Зато это рыба здоровая и вкусная. И толстая, ведь откармливают их, точь в точь, как поросят! Дочь старшего алькальда может ходить на рынок сама, но притащить отцу на службу меньше пяти кушаний просто не имеет права.

Из пяти обязательных блюд в постный день должно быть два рыбных — ради этого придется расстаться с несколькими восьмерными мараведи, новенькими, в которых олова, пожалуй, больше, чем меди и серебра. Что дальше? Зелень в доме пока есть. Подруга что-то говорит. А, у них имбирь заканчивается! Значит, придется навестить ряды с пряностями...

Тут-то, между шафраном и корицей, Ана и дерни подругу за рукав.

— Видишь? — не говорит, шепчет. Зачем? Сеньоре Венегас мало дела до одной из подопечных. Наоборот — несколько быстрых шагов, и рядом окажется благожелательная советчица.

— Что?

Руфина скосила глаза... Нет, мотылек не появился. Немудрено — когда рядом летит сверкающая мошка, на душе так радостно! Сейчас же хочется кого-нибудь как следует отругать или даже поколотить. Еще лучше — высмеять! Соседка между тем повернулась к предмету интереса, смотрит прямо. Чуть пальцем не тычет!

— Не что, кого. Гляди, кабальеро. Красный перец покупает. Ну, видишь? А одет-то как!

Такого трудно не заметить. Приятно видеть среди смешения благородно-черного и простонародно-блеклого столь насыщенную цветом фигуру! Но дурное настроение порождает дурные слова.

— Одет? Как попугай.

За спиной — пара быстрых шагов. Временная дуэнья торопится объяснить:

— Он перуанец, сеньориты. Как же ему еще наряжаться? Но... Донья Ана права. Он может быть богат. Может быть, девочки! А не — непременно.

Подруга слушает вполуха. У нее свои глаза есть!

— Бархат и шелк — свежие. Кольцо на пальце, готова спорить, с настоящим камнем. Ну, что, снова будете говорить, что женихи на рынке не встречаются? Пусть раз в сто лет...

Сеньора Венегас ничуть не удивлена. Вот Руфина — в недоумении:

— Да какой это жених? Он тебе в отцы годится. А то и в деды.

— Не важно. Золото закрашивает любую седину. Вот если он женат... Но тогда что он делает на рынке?

— Покупает любимую приправу.

Ана поморщилась. Ну что за манера у соседки — поминать то, что и так ясно?

— Сам... Никого не послал. Или он очень прижимист, или большой знаток в перце.

— Ну, для перуанца нормально и то, и то...

— Ты о нем что-то знаешь? Впрочем, потом. Мне нужно в ту сторону. Срочно. И я очень неловкая!

Гаспар Нуньес, и верно, очень привык к красному стручковому перцу, который все чаще именовали чилийским *. [* — На самом деле перец никакого отношения к Чили не имеет, название происходит из языков мексиканских индейцев. Но автор явно не изучал ацтекский.] Пусть он не такой злой, как левантийский, зато в Перу его много. Едва не больше, чем соли. Им натирают мясо, чтобы лучше хранилось. Кусок покрывают сплошным слоем перца со всех сторон. Получается и здорово и вкусно, особенно, если привыкнешь.

После колониальной кухни вся еда полуострова перчена не так и не тем, хоть выплевывай. Или переучивай поваров... А на рынке неприятный сюрприз: цены на пряности. Умом перуанец ожидал, что колониальные товары на родине будут дороги, но не настолько же! Даже мысли закрались: а не рановато ли вернулся. Хватит ли средств с толком обустроиться? Не лучше ли было спуститься из Потоси в Лиму, купить дом, приискать жену... Да хоть и индианку: прежние вожди числятся графами и маркизами, и охотно мешают кровь с потомками конкистадоров. А вино в Перу свое, не сильно хуже и много дешевле испанского, да и знакомых кругом побольше.

Большинство оставалось. И шли с кораблями на Родину письма: "Тут все... Да остался ли хоть кто-то в Испании?"

Оказывается, остался. И мимо этих, оставшихся, совсем нелегко пробить дорогу — к созданию нового сильного рода. Впрочем, он знал, что делать: купить опустевшую землю, отдать ее овцам. Создать достойный доход, который, как пламя мотылька, подманит со временем власть и титулы. Быть может, не сразу. Быть может, славы и места рядом с королем удостоятся даже не дети Гаспара — внуки. Какая разница? В основании родословного дерева будет он. Конечно, после того, как купит немного привычного перца...

Чапины, кажется, как раз для таких случаев и придуманы. Ходить в них неудобно — впрочем, большинство севильянок это не смущает, благо из-под юбок сие убожество показывать не пристало, зато спотыкаться — лучшей обуви не измыслено. Ну, еще рост малость увеличивают, подошва-то толстая.

Ана цепляет носком, даром что на дереве да пробке, щелку между каменьями, очень изящно шатается и роняет корзинку. Не просто роняет — опрокидывает. Собирать — не собрать, а дуэнье нужно не только помогать одной подопечной, но и глаз не спускать со второй, что задрала нос и не спешит кланяться чужим овощам.

Перуанец оглянулся, но на помощь уже рвется молодой человек. Шустрый да тощий, точно пикаро* [*бродяга, мошенник] из плутовского романа. Впрочем, романы романами, а за последние два десятка лет многовато развелось в Севилье бездельных дворян — и тех, кто о дворянстве только кричит. Что ж, если в чапинах хорошо спотыкаться, то руфининым туфелькам на узком каблучке нашлась иная работа. Такая, что молодой человек сперва взвыл, потом помянул нечистую силу...

— Сеньор, вы ослепли?

— Я только хотел помочь вашей подруге, La Carina. Позвольте...

Да, это не жених. Проследи за взглядом и уткнешься в рыбу, а не в красавицу-Ану, которая — о беспомощная грациозность! — пытается собрать рассыпавшиеся покупки, не показав городу и миру изящных ножек. Запрятанных, впрочем, в дурацкие сооружения без задников. Что ж, ей найдется другой помощник.

— Не позволю. Хаму, сшибающему честных девиц с ног? Да вы недостойны ходить по той же мостовой, что донья Ана!

— Но вы ведь позволите мне принести извинения? — пикаро убедился, что корзинка доньи Аны наполнена, и девушка благодарит сеньора в бирюзовом колете и дурацкой высокой шляпе с короткими полями. Короткая стрижка, острая бородка. Так ходит поколение тех, кому ныне за сорок, только переоделись в угодный королю черный цвет. Эпоха экономии. А этот сверкает, будто дни побед не истекли, и "год чудес" еще впереди. Год, что принес Испании ключи от Бреды, Бразилию, позже упавшую в руки предателям. И Руфину де Теруан!

— Нет. Шли б вы своей дорогой, сударь.

Пока ноги не оттоптаны вторично. Иные девушки такие неловкие... И точно знают, как наступить человеку на ногу, чтоб тот перестал хромать лишь через месяц-другой.

— О, пощадите! В наказание я готов на время обратиться вашим слугой и помочь донести до дома корзину. Право, не знаю, отчего вы не поручили ее лакею: она ведь, наверное, тяжелая.

— Для меня — легкая. И знайте — если я не доверила ношу служанке, то вам ее не видать и подавно.

— Не доверяете? Зря... Неужели я похож на мошенника?

— Еще как! Только мошенники машут руками сильней, чем ветряные мельницы — крыльями.

— Но я не таков, поверьте. Возможно, вы примете в залог моей честности эти четки? Они стоят куда дороже вашей корзинки.

— Возможно, я кликну альгвазила, и спрошу, не поступало ли жалоб по поводу хищения этих четок.

Голос у Руфины — не намного тише того крика. Вокруг уже собрались охотники до скандалов и драк. И вот на месте самоуверенного кавалера — разбитый человечишка.

— Да, я нищий пикаро... Что поделать, сеньорита, так Испания награждает своих солдат...

Еще одна смена поведения. А толку? Сегодня Руфина неумолима.

— Тыловых дезертиров? — вокруг начинают собираться люди. Надо же, пикаро попытался обобрать Руфину де Теруан. Явно новичок в городе. Что ж, астурийская Хиральда* [*колокольня севильского собора, и статуя великанши, на ней установленная] сотрет его в порошок. Стоит посмотреть! Пусть вместо шпаг — слова, андалусийская публика обожает любые поединки, от кровавых до поэтических. На сей раз подвернулось нечто среднее. Пикаро — явно пикаро! — понимает, что его уже не выпустят. Если он не убедит людей, что...

— Я был во Фландрии! Слыхали? А теперь солдат не нужен никому!

Руфина подняла бровь.

— Фландрец? Хорошо. Назови свой полк. Роту. Где стоял? Как выглядит ваше знамя? Имя полковника? Молчишь?! Тогда пошел вон!

Куда тут идти, если чья-то ловкая рука вытащила из ножен шпагу, другие ухватили за локти. Кто-то не побрезговал сорвать с пояса тощий кошель с медью, да половину просыпал. Ну, а где звон монеты, пусть и медной, там и альгвазил.

— Солдат-самозванец? — хмыкает, — Занятно. Что ж, хочешь послужить королю — это дело. Только, сдается мне, место тебе на галерах. Впрочем, посмотрим. Если четки не краденые, бояться тебе особо нечего. Врать у нас пока не запрещено. Мое почтение, сеньорита!

Учтиво приложил руку к вислым полям шляпы, намекая на приподымание, повлек беднягу в узилище. Известное дело — кроме главной тюрьмы, воспетой Сервантесом и осмеянной Кеведо, в Севилье имеются и иные застенки, попроще. Места, откуда несложно выйти до суда и вместо суда, ежели у тебя довольно эскудо и поручителей. Что ж, в этом патруле нет алькальда, а если судья не выходит на улицу, как положено по городским установлениям, то задержанного приходится к нему вести.

Увы, большинство младших алькальдов работает только на бумаге, а те, что есть, свои должности унаследовали. Получая жалованье, они редко исполняют обязанности — и хорошо. Что может быть страшней судьи, не ведающего законов? Пожалуй, город прав, проще бросить таким горсть серебра, чем расхлебывать последствия их работы.

Между тем, пока подруга, в полном сообразии с традицией старого плутовского романа, поменяла в жизни очередного пройдохи темную полоску на претемнейшую, донья Ана успела поблагодарить сеньора-perulero, да в таких выражениях, что тот отныне при желании всегда сыщет и дом неуклюжей, но очаровательной девицы, и церковь, в которую та ходит по воскресеньям.

Они его не видят. Еще бы — людей в соборе немало, пусть и теряются под этими сводами, но эту парочку потерять невозможно. Высокая девица, что нанесла на рынке злой удар по карьере пикаро — и, верней всего, начала для того жизнь гребца королевских галер — в какой толпе затеряется? В ее походке и манере ни следа спокойной горделивости, свойственной девушкам Андалусии, славной красавицами. Напротив, весь ее вид словно просит: не смотрите на меня! И я на вас не буду...

Взгляд невольно соскальзывает на ту, что рядом. Ту, что споткнулась. Нарочно, разумеется. Разве может споткнуться кошка? Истинная андалусийка — тем менее! У нее нет особенной фигуры — а та, что есть, создана корсетом. Да и невысоких — и, чего уж там, нехудых, девушек в Севилье — пруд пруди, в скрытое мантильей лицо не заглянуть. Но, Пресвятая Дева, как же она течет над мозаичным полом! Да ей даже вертугаден не нужен, чтоб скрыть от нескромных взглядом ножки. В то время как рослая подруга рядом попросту шагает. Немного даже тяжеловато. Корсет? Зачем одной доске другая?

Стоило девушкам войти в неф, впечатление переменилось. Спотыкавшаяся казалась среди готических колонн чем-то чуждым. Не то языческим, не то мавританским. Высокая... Коротко преклонила колена — одно, потом, словно нехотя, второе.

Разобрать слова молитв Гаспар не смог. Впрочем, явно было, что маленькая проговаривает привычную скороговорку многократных Ave или Pater Noster, прокручивая четки. Высокая — тяжело роняет латинские слова, четки не трогая. Встала. Прошептала несколько слов подруге, отошла в сторону, где стоит служка в белом одеянии. Короткий разговор. Туда — склянка. Обратно — тугой кошель, немедленно скрывающийся в глубины кармана.

Половина дела сделана. Осталось — передать дурные вести и гарантировать, что они не потеряются по дороге.

— Благодарность его высокопреосвященства сегодня весома, как никогда.

— Разумеется, донья Руфина. Господин мой, архиепископ, если и не разделяет вполне все беды паствы, что воистину не по силам человеческим, то, по крайней мере, знает о них, а потому заботится о стаде своем. Прежде же всего — о тех, кто облегчает пастырское бремя. Он знает, какую дороговизну вызвала война. Увы, те эскудо, что лежат в кошеле, полны свинца. Так что мой господин всего лишь счел, что суть важней имени.

— Благодарю, — отозвалась Руфина.

— А для моей беды нет ли у вас лекарства?

— Есть.

Руфина извлекла из кармана еще одну склянку.

— Моя матушка рассчитывает, что это поможет. Как и всегда. И еще просит передать: случилось то же, что и четыре года назад...

— Разумеется, я все передам. Что ж, донья Руфина, я благодарю вас — и покидаю, дабы господину моему не пришлось ждать.

Девушка кивнула. Теперь — все. Лекарства хватит архиепископу на месяц. Служка спустит афродизиак в ближайшие пару дней — и будет потом месяц жить предвкушением удовольствий. Зато не посмеет утаить ни мараведи из епископской благодарности.

Торговать зельями Бланке де Теруан нельзя. Но нигде не написано, что достойная матрона не может поделиться лекарством, приготовленным по древнему фамильному рецепту, с иными из сильных мира сего, а благородным господам — сделать ответный подарок...

Что делает человек, оказавшийся в замешательстве? Ну, например, просит совета у друга. Правда, найти в Севилье друга не так уж легко. Впрочем, послать человека по месту службы — и вот дон Диего де Эспиноса навещает сеньора Гаспара Нуньеса в новом доме. Увы, ахов и охов не слышно: немудрено, великий город удивить сложно. Зато острый критический взгляд молодого человека подметит любую несуразность — и, по крайней мере, новое жилище перуанца будет вызывать не насмешки над переселившимся на пуп земли провинциалом, но сдержанное уважение ко вкусу и достатку.

Впрочем, дон Диего с порога заявил:

— Я — не обычный севилец. Вероятно, Гаспар, вам следует выслушать меня и поступить наоборот.

Перуанцу осталось только рукой махнуть. Мол, советуй, а у меня и у самого голова есть на плечах. Диего принялся прохаживаться по заполненному рабочим шумом дому. Кое-где обойщики еще продолжали работу.

— Ярко, — сказал, наконец, — но это, по мне, не беда. Кстати, вы уже наняли слуг?

— Да. Троих на кухню, еще полдесятка по дому. Камердинера — у канальи неплохая рекомендация, похоже, прежним хозяевам он попросту стал не по карману. В общем, обедом угощу, но устроить званый вечер пока не способен.

— Ясно. Кстати, спите вы где? Тут? Угу... И что, весь этот народ мимо шастает?

— А что?

— Ну, не знаю. Мне бы такое не понравилось. Заходи, кто хочет, делай, что хочешь, хозяин спит... Не жилье, проходной двор, и мебели уж очень много. Ни уюта, ни простора. Гаспар, поверьте — правильно организованная пустота смотрится гораздо величественней, чем Пиренеи из шкафов, столиков и кресел. А, кстати: о поставце. Уберите. Продайте. Или хоть откромсайте лишние этажи.

— Почему? Я купил достаточно китайского фарфора на все полки!

— Ну, в фарфоре я не разбираюсь. Зато точно знаю, что, когда вы выставите поставец на улицу на Пасху, немедленно найдется желающий запулить в твою роскошь камнем. А алькальд дело даже расследовать не будет. Сразу сунет под сукно.

— Почему?

— Потому, что вам положен столик вообще без этажей. Как простому дворянину, без титулов. А тут... Четыре уровня. Минимум граф! А почему не восемь?

— А что восемь?

— Восемь имеет право выставить разве король. Не веришь — сходи в собор, глянь на фреску, где Иродиада пляшет. Так вот — у царя Ирода за спиной как раз восьмерной поставец. Говорят, оттого наш великий король семерной содержит. Чтоб не уподобляться.

Гаспар хмыкнул.

— Ладно. Сделаю несколько низеньких. Надо же куда-то посуду ставить? Еще что-то?

— Все.

— Годится такое, чтоб детей воспитывать?

Диего склонил голову набок.

— Это вам не меня — свою жену надо спрашивать. Которой у вас пока и нет. Хотя... Ребенком я был сравнительно недавно. Кое-что и помню. А потому повторю: завалы разберите. Детям, особенно мальчикам, бегать нравится. Да и девочкам тоже. Некоторым, по крайней мере... Но, в любом случае, это вопрос не ко мне, а к той, которая этих детей будет рожать.

Гаспар кивнул. Он собирался как следует расспросить Диего о паре девиц, что недавно встретились ему — сперва на рынке, потом в соборе. Хотелось подробностей, а младшего алькальда, по слухам, то и дело видят в окрестных кварталах с виолой наперевес. Значит, должен что-то знать. В любом случае, разговор о женах и невестах он завел первым.

— Дон Дьего, я нуждаюсь в совете. Дом у меня, как видите, уже есть. Но дом без хозяйки и детей пуст...

— Согласен, но причем тут я? Я не сваха. Скорей наоборот: на прошлой неделе ловил двоеженца.

— И как, поймал?

— Точно. А потом отпустил. Выяснилось, что подозреваемый давал даме, почитавшей его мужем, лишь обязательство жениться со временем. Имея в виду — когда и если овдовеет. Недоразумение! Зато пришлось поработать перышком: что-то указанная дама перестала доверять свидетелям. Захотела договор, заверенный алькальдом. Ну, еще этот тип обязался признать всех ее детишек. В общем — мировая.

— Занятно. Интересно люди устраиваются. Но у меня-то пока ни одной жены не имеется!

— А нужна?

— Эх, дон Дьего, это в вашем возрасте "свобода" звучит заманчиво. А в моем... Мы ведь не вечны, поневоле начинаешь думать, кому оставишь все то, чего достиг. Деньги, имя. Лучший вариант — сын.

Диего хмыкнул.

— Дочь тоже неплохо, — сообщил задумчиво, — хотя, по мне — лучше несколько детей. Мальчиков, девочек... Уж кто получится.

— О, да тебя тоже посещают мысли о семейной жизни!

— Ну, я с детства обручен. Заведу практику, и жену мне попросту привезут.

— Старая семейная политика? Мои дети тоже получат такую привилегию! Вот я — в городе чужак, после стольких-то лет. Родители невест будут выжидать. А у меня не так уж много времени. Я, видишь ли, хочу повидать внуков.

Диего вежливо рассматривает обивку стен. Гладит ткань рукой. Такую он и на мантию пустил бы с удовольствием. У него в комнате на территории Университета — обычный крашеный камень. Вечно завешенное окно-бойница, окованная железом дверь корабельного дуба — а еще доверенный хозяин, не забывший, что его род — исконные вассалы... ну, неважно, чьи. Любого незваного гостя спровадит разум непреклонно и вежливо. Поэтам, скажет, нужна тишина... Диего, и верно, кропает стихи — и приплачивает мускулистому светилу теологии как раз достаточно, чтобы страж снимал каморку напротив.

Гаспар что-то рассказывает про собор, пару девушек, одна из которых свалилась ему на рынке под ноги. Явно нарочно. И на квартал, где живет, намекнула.

— А ведь вы, слуги говорят, по тому кварталу изволите ночами хаживать. Вне службы.

Диего кивнул. Севилья такой город, да. Тысячи глаз... Но каждый увидит то, что хочет увидеть.

— Скажи мне — они действительно тамошние обитательницы? Не въехавшие недавно мошенницы, а порядочные девицы? Может, у их семей и вес какой в городе есть?

— Есть, — Диего обозначил пожатие плечами. — Конечно, их я знаю, хотя и не представлен. Та, что высокая, дочь моего начальника, старшего алькальда над портом, дона Хорхе де Теруана. Вторая — Ана де Рибера. Тоже донья. Обе девочки домашние, но в разном роде. Могу еще сказать, что Ана довольно симпатичная — временами у окошка сиживает. Руфину без мантильи видали, верно, лишь отец с матерью. Она у них одна, в детстве много болела — теперь берегут в четыре глаза.

— Значит, дочь старшего алькальда? — потер руки Гаспар, — Да единственная... Интересная партия. Старших-то на всю Севилью восемь. Я же хочу, чтобы мои дети заняли достойное положение, а у дона Хорхе иных внуков, кроме моих, не будет. Кто-то из них займет место деда. Уже хорошо!

Перед перуанцем маревом стоят перспективы, и кислому выражению лица друга особого внимания он не уделяет. Слова, правда, слышит.

— Может, и не займет. Должность дона Хорхе выборная, не наследуемая.

— С его связями и моими деньгами? Диего, видно, что ты еще мало пожил на свете. Место будет наше! — Гаспар начал бегать между комнатами, наткнулся на низкий шкаф, — Кстати, ты прав, мебели многовато, нужно больше простора. Нет, донья Ана, конечно, миленькая, но чего стоит смазливое личико на фоне таких перспектив? Я уже вижу маленьких донов де Нуньес-и-Теруан.

— Не будет таких.

— Это еще почему?

— Ну, даже если вы на ней женитесь...

— Женюсь, и никаких если! — и кулаком по застонавшему столику. Аж мрамор столешницы трещинами пошел... Нет, показалось, он от природы с прожилками.

Диего словно не заметил, что его пытались перебить.

— ...то дети единственной наследницы будут именоваться только ее именем. Словно вас и на свете не было, а благородная северянка зачала беспорочно.

— Не позволю!

— Тогда и не женитесь. Простите, Гаспар, но вам и так придется валяться в ногах, умоляя выдать за ваши чернявые залысины и короткую шею чистую кровь. Руфина не просто донья. Она астурийка! Вы в ее глазах кусок грязи. Новохристианин. Почти мориск.

— Как ты смеешь!

Диего словно не заметил вульгарного "ты". Зато куда-то исчезли все жесты, пусть скупые и незаконченные. Осыпались шелухой, как и часть окончаний. Перед Гарпаром стоял астуриец, словно и не окатанный Севильей!

— Я режу правду. Иначе вы, южане, не понимаете. В Астурии люди зовут себя истинными христианами. Выслужили привилегию в нескольких столетиях резни, отбиваясь десятками от тысяч. Не забудут, на золото не поменяют. Женишься на Руфине? Допустим. Вам придется кланяться такой жене и называть ее в постели полным титулом. Ваши деньги она будет принимать, словно грязь. Вас...

Лицо перуанца налилось пурпуром. Как бы удар не хватил... а северянин продолжает:

— Когда прогонит, словно пса. Когда пустит под бочок. Украдкой. Морщась от отвращения. Всю жизнь будет попрекать: мол, осквернил ее северную чистоту. Ну, как?

Вместо ответа — грохот кулака по дереву.

— Я вернусь, когда ты остынешь.

Выходя, Диего спиной ощутил мощные удары — как только дом не развалился. Выходит, при госте сеньор Нуньес себе воли не давал.

История третья,

в которой Руфина слушает обедню, а Гаспар Нуньес примиряется с доном Диего

Остыл горячий перуанец к концу недели. Советы друга предпочел забыть. Вместо того в воскресенье оказался в церкви, куда обычно ходит семья старшего алькальда. День не оказался исключением — семья на привычном почетном месте. Гаспар не мог заметить, что Хорхе с Бланкой смотрят строже, чем обычно, что Руфина впервые за долгие годы вцепилась в отцовскую руку — как в детстве...

Горячего взгляда сзади она не чувствовала. Девичья душа забыла про мирское чутье. Ждала. Раз "мотылек" вернулся, значит... Согласно с торжественной латынью на алтарь упал толстый белый луч, дароносица озарилась сверканием... Больше ничего, но этого достаточно, чтобы не сомневаться: спасение есть, и раз церковь отпустила твои грехи — с тобой все должно быть хорошо. Точно так, четыре года назад, обычное, ежедневное чудо вернуло уверенность в себе маленькой девочке, боящейся жизни и смерти разом и поровну.

"Если я больна, значит, что-то не так или со мной, или с миром".

Тогда она научилась не ненавидеть себя, а ненавидеть мир, частью которого являются папа и мама... Глупо. И невозможно!

Проповедь почти не запомнилась. Зато после... Давешний перуанец подошел к отцу, попросил о разговоре. И в день воскресный служба! Руфина посторонилась, но уши навострила. Достаточно, чтобы услышать, как отец отрезал:

— Вы в Севилье без года неделю. Извольте, сударь, себя показать. Впрочем, я разрешаю вам поговорить с дочерью: здесь и сейчас, один раз. Последнее слово — за ней. У нас в семье нравы северные. Девушку спрашивают.

Кажется, весь неф уставился. Надо же, заморский фазан вздумал свататься к соборной колокольне! Нет, к башне крепостной! Все, что успел сказать:

— Сеньорита...

— Нет, — фыркнула навстречу Руфина.

Если человек настолько занят, что не желает подождать, пока новые соседи к нему присмотрятся, и настолько скуп, что не желает тратиться на сваху — он заслуживает быстрого ответа. Зачем тратить его драгоценные минуты и мараведи? Сегодня Руфина добрая...

Гаспар не сразу понял, что разговор окончен. Говорил дальше. Впрочем, об этом ему напомнил дон Хорхе. Оставалось стиснуть зубы, поклониться и отойти — под улыбки, которые дамы прячут под мантильями, а кавалеры — прикрывают плащами.

Гаспар Нуньес умел учиться на ошибках. А еще припомнил, что дон де Эспиноса, невзирая на молодость безусую, уже разок спас его от лишних расходов и осмеяния. Так, неделю спустя после разговора, дон Диего вторично стал другом перуанца.

История четвертая,

в которой дон Диего де Эспиноса знакомится с ночным лицом порта, а потом доходит до шпаг

Терновник явился в назначенное время — под возглащающий вечерню колокол. Обыденно приветствовал товарищей по первому ночному обходу. Что творится у него внутри, догадывался только альгвазил Эррера. В отличие от рубак-стражников, человек, которому не только порядок на улице поддерживать, но и пакостные загадки распутывать, должен читать по лицам не хуже профессионального шулера.

Дон же Диего, при всех достоинствах, очень молод. Рвется в дело, как гончая, почуявшая запах зверя, а что лицо держит каменное, и манер не забыл... Так это в Севилье ценят непосредственность и искренность. Уже кастилец одевает на тело и лицо футляр сдержанности. Астурийцы же превыше всего ценят невозмутимость. Прямая спина, неподвижная верхняя губа — так они встречают и невзгоды, и радости. Альгвазилу подумалось — а не выгдядит ли для северян Севилья городом шутов? Здесь каждый кричит и машет руками, здесь женщины, невзирая на неодобрение церкви, чернят брови и румянят щеки. Здесь убивают быков на арене копьем с коня или мечом, а не выходят на него с пехотным копьем. Северяне от быков не уворачиваются, встречают глаза в глаза. Даже женщины.

Черт побери, Хорхе рассказывал, там даже вина не пьют! То есть пьют — вельможи, народ обходится перебродившим яблочным соком. Живут между морским прибоем и горными вершинами, но за славой и удачей, как все, подаются в Севилью.

Впрочем, семейка дона Диего вино явно пьет. Купить мальчишке — а кем он был еще год назад? — университетский матрикул вовсе не дешевое удовольствие. Второй вариант — могучая лапа наверху, которая попросту отдала приказ о зачислении. Сил таких три. Церковь, король. И святейшая инквизиция, уверенно сидящая между стульев власти светской и духовной. Впрочем, одного взгляда на младшего алькальда довольно, чтобы понять — за него просили не дублоны и не сутаны.

Зеленая, и близко не монашеская, мантия. Устаревший на полстолетия берет с павлиньим пером. Ни аскезы богослова — впрочем, он юрист, а не теолог. Ни скромничающей заносчивости друга инквизиции, что облекся бы в черное. Веселая дерзость человека, готового жить шпагой, не просчитывая интриг и мнений.

Но главное — оружие.

Ладные ремни, не новые, но и не изношенные. Легкие стальные ножны сами по себе оружие, а заодно — еще один объект чистки. В ножнах — эспадрон. Сложная гарда — единственное украшение — слегка потускнела в местах, куда при чистке особо не дотянешься.

— Дон Диего, позвольте взглянуть на ваше оружие. Ночью оно понадобится почти наверняка, вы же идете с нами в первый раз.

— Разумеется.

Не обижен. Хорошо. Действительно, де Эспиноса. Кажется, в Монтанье и Астурии иные рождаются для королевской гвардии. И с чего этого потянуло в сутяги? Что ж, место уличного судьи — отличный способ совместить крючкотворство с кровопролитием.

Итак, эспадрон. Не новенький. Тесно знаком с точильным камнем, но на клинке ни щербинки. Были, но сточены. Уже любопытно. Иные взрослые кавалеры зубрят клинки о камни мостовой да оконные решетки — лишь бы казаться лихими рубаками. Этот, напротив, свел каждую зазубрину.

Сталь... Дурная. Не то, что не толедо — вовсе дрянь. Клинок прочен, но толст. Как в сельской кузнице ковали, дикие горцы: ни ложбинок, ни ребер. Толстенный округлый лом с двусторонней заточкой. Таким проще избить, чем зарубить.

— Диего, простите, но ваше оружие негодно. На ночных улицах нужна скорость, ваш же меч тяжел, словно якорь галиона-"апостола".

Санчо вынес вердикт — и принялся ожидать юношеского гнева. Не дождался. Диего отрицательно мотнул головой, но слова произнес спокойные и взвешенные:

— Знаю. Я с ним тренируюсь, а для этого чем больше вес, тем лучше. Но другого у меня нет.

— И денег купить, что поприличней, тоже? Ладно. Пока походите с этим. Но с первого же жалования извольте приобрести нечто более... маневренное.

— Да.

Принял оружие, лязгнул ножнами.

— Попрыгали.

Диего тоже подпрыгнул, но сразу спросил:

— Зачем, сеньор альгвазил?

— Затем. Наше дело пугать ночную шваль. Потому мы должны греметь, как стальная шина по брусчатке, и скрипеть, как не смазанная ось.

— Ясно. Я слишком тихий? Сейчас! Ножны у меня достаточно длинные...

Сунул руку в привешенный к поясу кошель. Извлек восьмерной медяк.

— Для молодого школяра, — пояснил, — самая правильная монета. Пирог с треской столько и стоит. Меньше только с тухлятиной или собачатиной.

Медный пирог отправился в ножны. Диего подпрыгнул. Тихонько лязгнуло.

— Годится?

— Вполне. Ну, да благословит нас святой Яго... Пошли.

Яркий свет факелов. Багряные блики на лезвиях алебард. Лязг и скрип амуниции. Не хватает разве знамени и барабана. Больше топота — меньше работы мечам. Спите спокойно, добрые горожане. Впрочем, откуда таким взяться — в порту, который есть продолжение корабля на суше? Отличия есть, главное — на хорошем корабле чисто! Вот крысы водятся и там, и тут. Потому и там, и тут держат крысоловов!

Хорошо шагается, весело.

Изредка по углам шныряет тень.

— Хосе, старина! Чего тащишь?

На место дневных понятий приходят ночные. Вот, например, человек с мокрой сетью на плече и четырехлапой "кошкой". Это не вор, честный добытчик — шарит по дну в поисках того, что потеряли рыбаки или корабли. Находит разное, как повезет. Для стражи — друг незаменимый.

— Сегодня трупов нет. Зато есть сеть, совсем целая, и медяшка, — которую ловец и демонстрирует с гордостью. Еще бы, нашарить на дне кольцо с дырой в два кулака да толщиной в палец! Тут и опыт нужен, и везение, — Перуанский галион с паруса обронил, а я приметил, куда. Главное — под самый берег! В общем, дня три жить можно весело. А ведь у меня ни дня без улова.

— Ну да, ты ловкач. Ничего подозрительного не видал?

— По мне, так все в порту подозрительно... Но этакого особого, поди-ка, нет. Сеньор альгвазил, если вы увидите, что кто-нибудь ловит на моем месте, вы ведь его вздуете?

— Я-то вздую. А что сделает младший алькальд?

— Приговорю к позорному столбу за нарушение монополии, — немедля отзывается Диего.

— А что тот столб? Тут такой народец, молодой сеньор, им стыд глаза не выест. Хотя, конечно, никто не помешает мне купить корзину апельсинов, да душу отвести как следует, швыряючи...

Патруль расходится с вежливо приподнявшим рыбацкую шляпу законопослушным гражданином. Он не один такой — но река поделена. И права незарегистрированной гильдии соблюдаются не менее строго, чем иных официальных. Иначе будут драки и поножовщина. А сеньору альгвазилу нужно спокойствие. Не потому, что он такой умный, что сам знает, как лучше — потому, что с него именно за спокойствие и спрашивают.

Порт должен работать.

Днем и ночью, зимой и летом. У причалов кораблей, как сельдей в бочке. Места мало, но Севилья справляется. Стоит кораблю причалить, как опись сложенного в трюмы товара, еще не минув таможни, аппетиты которой велики, но известны, отправляется под своды Лонхи. Там купеческое собрание немедля расхватывает груз. И, когда чиновники подписывают разрешение, а им тоже нет смысла время тянуть, в дело вступают грузчики. Стоять и ждать некогда, у Севильи гавани нет. Вместо нее — река.

Четыре-пять дней — и корабль готов принять новый груз, отдать швартовы и двинуться вниз по течению — навстречу морю и новому плаванию.

Товар не настолько быстр, и если корабли могут быстро меняться у причалов, то грузы ждут столько времени, сколько нужно — на складах. Простецкими сооружениями без окон и архитектурных изысков, неказистыми, но прочными, живет торговля Испании. Чтобы склады работали, нужна не только сохранность строений, нужно, чтобы потоки людей и повозок текли, не прерываясь малейшими беспорядками. Отсюда и очередность забот альгвазила.

Если кого убили и похоронили в тине — город вряд ли заметит. Если кого обворуют — в обиде лишь обокраденный. Но если драка перекроет пути повозкам на несколько минут — в Лонхе будут недовольны, а значит, недоволен будет и городской совет. Если наваленный хлам снизит скорость доставки груза с кораблей на склады и обратно — об этом может услышать и первый министр. Если же случится пожар на складах, обеспокоится король.

И если причалы да дороги в полном доступе стражи, то для того, чтоб заглянуть на склад, необходима санкция алькальда. До этого самого дня во время ночных обходов Санчо Эррера нес полный груз ответственности — но не располагал многими возможностями. Разумеется, всегда можно побеспокоить старшего алькальда — если причина серьезна, даже и ночью. В конце концов, принимает же "старый ворчун" по ночам осведомителей! Но так, с судьей под рукой — гораздо удобней.

— Стой! — у Диего рука на эфесе.

— А поздороваться? — добавляет сеньор Эррера. К чему зря пугать троицу сменившихся стражей, пусть у них и оттопыриваются плащи?

— А как же, сеньор Эррера! Доброй вам ночи.

— И вам хорошо отоспаться. У Кальяри, вижу, нынче партия шоколада?

— Да, сорок бочек с "Афортунадо" и еще сотня с "Новия дель Вьенто". И, верно, не залежится, флот из Индий уже должен выйти. Цены рухнут, и надолго. Но уж мы перед тем домашних побалуем. Хотите своим, Санчо? Тебе — полголовы отколем.

Альгвазил развел руками.

— Таскаться неохота. Мне тут еще всю ночь маршировать...

Когда довольную троицу поглотил очередной поворот, Диего поинтересовался:

— Сеньор Кальяри, полагаю, знает, что его служащие поворовывают?

— Это не поворовывают. Поворовывают, когда купец недостачу на своей мошне заметит. А это — пробуют. На шоколаде сидеть, и не откусить? Ни самому, ни семье с детишками прихватить? Ну, приволокут домой по шоколадной голове. Купец торгует десятками и сотнями тонн, что ему десяток фунтов? И, разумеется, он знает. Что охрана прихватит чуток товара — принято. Обычай...

При слове "обычай" непонимание в глазах алькальда рассеялось.

— Это интересно. Обычай старый?

— Скорей древний. При арабах тоже так было. Ну, а теперь никто ничего не меняет потому, что всех это устраивает. Купцы учитывают потери, когда платят за место, хозяева складов — назначая жалование охране.

— Ясно. Но не проще ли поднять им жалованье? Так, чтоб они согласились не носить домой товар?

— Ну, нет. Медь да серебро все дешевеют да дешевеют. К тому же для портового люда куда интересней добыть вещь, чем ее купить. Больше славы. Ну, вот обычай этому и потворствует.

— Ясно...

Диего молча шагает дальше. Смотрит под ноги, губы шевелятся... Наконец, роняет полупонятное:

— Соотношение формального и обычного права в легальной практике портового района Севильи.

— Что?

— Я вслух сказал? Это тема для разработки тезиса. Я ведь еще не выбрал окончательно, а это и вопрос практичный, и звучит внушительно.

— Да, вполне. Так ты у нас временно? Вернешься в школяры?

— Ну, тезис лиценциата защищу точно. А бывших школяров не бывает... Но ночная служба мне пока нравится.

Чему тут не нравиться? Приятная прогулка, неплохое общество, интересно. Даже когда вокруг будет знаком каждый булыжник, река и порт подкинут что-нибудь новенькое.

Например, лежащее поперек пути тело. И не в том дело, что пьяное, а том, что — захламляет. По кодексу выходит штраф или порка. Что ж, оттащив кадавр в сторонку, стражники живо принимаются изучать карманы бедняги. Тащить на себе в кутузку? Не дело. Потому в составе патруля, помимо алькальда, имеется палач.

— Денег нет, только бумажки, — сообщает один из стражников, — Будем пороть? Заодно и протрезвеет...

Так бы и вышло, не будь в патруле судьи. Терновник вмешался.

— Погоди пороть. Посмотрим бумаги. Может, человека обобрали, а штраф ему по карману.

— Так он одет простым матросом...

— Вот потому бумаги и посмотрим. Судья должен изучить все доступные сведения. Так. Договор о найме Хуана Бальса, матросом на "Энкарнасион". Сбор завтра.

— Точно были деньги... — вздыхает стражник, что заглядывал в пустой кошель моряка, — только бурдюк на ремне теперь пустой, а бурдюк под ремнем — полный.

— А вот вторая... Посветите-ка ближе... Договор о найме... матрос... на "Афортунадо". Время сбора — через три дня. Третья бумага. "Сольтеро". Время сбора... неразборчиво.

— "Сольтеро" вчера вышел, дон Диего.

Патруль вздыхает. Волочь пьяного придется. Не всем. Двое доставят груз к причалу, у которого стоит "Энкарнасион". Вызовут дежурного офицера. Сдадут гуляку — с тем, чтоб тот не мог сбежать на берег. А с ним — бумагу. Приговор. Дон Диего уже скребет перышком, приспособив лист бумаги на кирасу альгвазила. "Надлежит человеку сему отслужить полученную по каждому из контрактов премию вдвое, ибо сорвал он один, и имел намерение сорвать один из оставшихся. Поскольку же намерение есть действие..."

"Сольтеро" ушел за треской, теперь его полгода не увидеть. На "Энкарнасионе" за ненадежного человечка цепляться не стали. Продал дежурный офицер оба причитающихся на долю своего галиона месяца подневольного моряцкого труда за десяток реалов. Так Хуан, страдая похмельем, отправился на "Афортунадо", на котором ему предстояло служить полгода бесплатно. Первый лейтенант этого урка был доволен. Моряк-то Бальса Тройная Глотка неплохой, а что на берегу любит гульнуть — так это его проблемы! Что стряслось — и гадать не стоит. Взял, как написал законник, "премию", что в переводе с латыни на живой язык значит — "первые" деньги, выпил. До пустого кошеля. С похмельных глаз да сухой глотки забыл, что уже записался на корабль. Взял вторую... Хорошо, его стража нашла. Так она и топочет по порту, чтобы все шло заведенным порядком.

Это будет завтра. Сегодня — почти утро. Утро после спокойной ночи: разогнано три драки, предотвращено с десяток попыток выбросить громоздкие вещи на проезжую часть. Терновником выписана добрая тысяча плетей по сотне спин, взяты и должным образом поделены штрафы. Городская стража, как и складская, живет не только жалованьем. Совершенно официально. Для короля — пережитки старых времен, для школяра Диего типичный казус обычного права. Для совета Севильи — способ сэкономить вовсе не бездонную казну. Впрочем, доля короля и города аккуратно отложена. Патруль исполнил долг. Осталось вернуться в присутствие, сдать деньги под запись, и — по домам, отсыпаться!

Вот и Диего позевывает. Долг исполнен, по сторонам — чужие кварталы. Дозора больше нет — есть четверо попутчиков. Остальных вобрал в себя город.

Диего что-то говорит о нелюбви к узким улочкам. Сравнивает стены с кандалами.

— Да вы поэт.

— Я обычно оцениваю себя скромней. Но в Академии меня иногда милостиво выслушивают...

— Эй, там, впереди, толпа!

Лица, замотанные плащами, злое мелькание извлекаемых из ножен клинков... Приходится Санчо отдать единственную уместную в таких обстоятельствах команду:

— Уходим!

Что толку для стражника помирать в узких проходах, что звания улиц никак не заслуживают — на чужом участке и вне дежурства?

Этим типам нужно только отогнать патруль — дать уйти остальным. Для того они и толкутся кучей. Биться вчетвером против десяти ради того, чтоб задержать какого-нибудь голодранца — не стоит. И вообще, портовая банда — не убийцы какие. Драться будут только за своих. Стоит освободить дорогу — исчезнут, как не бывало.

Увы, дон Диего стоит столбом, рука указывает заточенным ломиком в сторону нападающих, в другой пылает маленькое солнце факела. Пришлось альгвазилу скрипнуть зубами и становиться рядом, ввязываясь в совершенно ненужную и смертельно опасную стычку. Бросить парня? Мысль мелькнула. Вспомнилось, что дома жена и дети. Санчо помянул нечистого, толкающего на легкие пути. Четверо против десяти показалось мало? Так двое стражников уже бежали! Сам разрешил. Хорошо хоть, место узкое. Есть надежда выжить.

Время вышло. Неровно, будто прыжками, подскочили первые противники. Диего, кажется, и не шелохнулся, но ему под ноги полетело сразу двое. Словно споткнулись. Третий вскинул меч, чтоб рубануть сплеча — Санчо встретил его легким ударом от кисти, немного поспешным — чтоб не опоздать. Случилось чудо. Противник даже не пытался уйти или закрыться. Принял удар. Меч прозвенел по камням, вслед за ним рухнул и его владелец... Короткий взгляд вбок — Диего выдергивает эспадрон из чьей-то глазницы. Оставалось громко вознести хвалу Марии, и удвоить старания.

— Они пьяны! — голос Диего непривычно звонок.

Только теперь Санчо разобрал запах. Точно. Выходит, мерзавцы отучились уважать стражу? Ну, пусть пеняют на себя. И, кстати, пусть плачут альгвазилы этого района. Дон Хорхе получит полный отчет. И пусть здесь он не начальник, весом в аудиенсии обладает немалым. Еще бы! У него в порту порядок, а тут, внутри стен, что творится? Хуже, чем в Триане! * [* — Триана — пригород Севильи. Известен керамической плиткой, как прибежище всяческой богемы, а заодно как гнездо разбоя и разврата.]

А рассказать будет кому. Пусть на ногах еще пятеро врагов, шансов победить у них мало. Какой тут бой, если до них до сих пор не дошло, что пора отступать! Первые удары алькальда с альгвазилом были слишком уж точны и убийственны. Остатки хмельной банды даже не понимают, что спотыкаются о тела товарищей...

По счастью, не все удары оказались идеально смертоносными. Воздух насытился проклятиями тех, кого слегка задели, и стонами тех, кого задели сильно. Иные не заметили серьезных ран — эти умрут позже. Ну и кому они нужны?

Не тем, кто, наконец, показал пятки, и не тому, ради кого изображали перед стражей грозную силу. Хотя бы потому, что не смогли ни запугать, ни победить в стычке. Десятеро — двоих! Значит, цена им меньше, чем камням пропитанной конской мочой и человеческой кровью мостовой. По крайней мере, в глазах черной тени, которой не удалось мелькнуть мимо разгоряченного боем алькальда.

— Стойте, сударь! Покажите лицо, и назовите свое имя!

Фигура в черном — впрочем, ночью всякий кот черен — остановилась. Выпрямилась. Ленивым движением откинула плащ с левой стороны груди, показывая кровавый знак меча. Едва заметный на черном колете.

— Я рыцарь Калатравы. Этого довольно.

— Покажите лицо. Назовите имя. Или ступайте с нами!

Звон голоса. На улочке словно светлей стало! В ответ — свист покинувшей ножны шпаги и выпад. В пустоту — дона Диего уже нет на прежнем месте.

— Сопротивление аресту, сударь, серьезный проступок, — законник еще ухитряется говорить, между уходами, — А покушение на жизнь городского чиновника при исполнении — тем более...

Диего замолк. Верно, бережет дыхание. Схватка оказалась тихой — ни звонкого стука сталкивающихся клинков, ни злых словечек. Сосредоточенное противостояние двух человек, одному из которых нужно уйти, а второму — взбрелось загородить дорогу.

Диего продолжает бой. Только что чувствовал себя великим мастером фехтования, совершенно непобедимым. Не ожидал. Студенты, народ, конечно, буйный — но, сцепив шпаги с любым забиякой, чувствуешь только желание поразмяться, показать себя — и уйти целым. Или не совсем целым, небольшой порез придает мужественности. Потому за последний год, как перестал числиться ребенком, Диего дрался с десяток раз — и не получил ни одной раны, удовольствовав противников царапинами. Иные теперь числятся приятелями. Но вот разбив десяток пьяных пикаро... Океан по колено, Пиренеи по пояс! Да и огонь в левой руке придает уверенности, нашептывает: "Пусть рухнет мир, но восторжествует Закон!"

Теперь обретенная самоуверенность трещит по швам.

Уход. Еще уход... Противник отжимает к стене. У него совсем немного приемов, но, Пресвятая Дева, как же быстро мелькает сталь! Сталь, что при первой же ошибке принесет боль и смерть. А движения человека — и клинка — так трудно читать в тенях! Уход. Еще уход. Сеньор Эррера куда-то исчез. Неужели бежал, как стражники? Что ж, этот враг куда опасней тех десяти...

Диего понимает: спасти его может только ошибка человека в черном, чей клинок заставляет танцевать и отжимает к стене. Сужает маневр, оставляя выбор между шагами, ведущими к отсрочке и шагами, ведущими к быстрой смерти. Будь пляска стали чуть медленней, можно было бы...

Диего сделал шаг вперед и вбок, повернул руку — и с удивлением увидел, как противник не то что отступил — шарахнулся назад. Времени хватило. Диего снова шагнул вперед и вбок, пытаясь выиграть если не бой, то позицию. Недостаточно быстро — враг наклонился вперед, в неимоверном, кошачьем движении обошел клинок алькальда, на который должен был напороться... Рука школяра не довернула какой-то градус. Не то, чтоб не успела — Диего и представить не мог, что человек в состоянии так извернуться. Пришла его очередь отступать — быстро, взахлеб, в несколько панических шагов. То, чего делать никак нельзя. Так можно запнуться даже на ровном месте. Он это знал — но забыл, когда смерть промелькнула слишком близко.

Под каблук сапога подвернулся скользкий камень. Инстинкт — падать не учили — заставил выставить локоть, немедля взорвавшийся болью. Факел улетел в сторону, шипит на сырых камнях... Меч выпал из руки, подобрать левой времени нет. Глаза запоздало-заученно уперлись в противника, и даже закрыть их напоследок — нет сил. В голове бьется: "упал, значит, умер".

Противник подскочил — и отшатнулся, перебросил оружие из правой руки в левую. За его спиной выросла фигура титана — голос, однако, принадлежит альгвазилу Эррере.

— Уходите, сударь. И оставьте в покое моего ученика.

— Годится. Прощайте, сеньор диестро. Надеюсь, вы научите своего протеже не только бою, но и осмотрительности.

Тень растворилась в рассвете, спокойные шаги исчезли в тишине города, столь непохожей на портовый шум, что ночью только усиливается, ведь ночь — время ломовых телег...

Санчо протянул руку алькальду, помог встать.

— Цел?

— Да, — и только теперь вспомнил об ушибленном локте, морщится, — Сеньор Эррера... Вы ударили этого человека в спину. Ну, то есть в руку, конечно, но со спины.

Нашел время и место обсуждать вопросы чести! Впрочем, вызова в словах Терновника нет. Только вопрос. Значит, следует просто ответить. Во всяком случае, парень в состоянии говорить, и голос не дрожит — а ведь только что должен был умереть. Или не понимает этого?

— Он стоял ко мне спиной. Это ведь не дуэль. При задержании преступника не до благородства. Запомни: одно предупреждение, потом удар насмерть. В спину, если получится. А если внезапно, совсем хорошо.

— Но вы не убили этого человека. Хотя могли.

— Заметил? Будь покоен, он тоже обратил на это внимание. Я мог уколоть не в плечо, а под лопатку. И если нам, и верно, встретился рыцарь Калатравы — что почти означает секреты короны — он тоже это понял. И запомнил. И не будет мстить. Что вовсе не означает, что не убьет, если получит приказ.

— Ясно...

— И прости, что не помог сразу. Решил не мешать тебе. Я немало слыхал о школе дона Нарваэса Пачеко, и знаю — она не готовит к бою бок о бок с товарищем. Хотя учит битве против нескольких противников. Но десяток, конечно, слишком. Почему ты не отступил со всеми? С самого начала?

— Испугался, сеньор Эррера. Ноги словно к земле приросли. Пришлось драться.

Вот так спокойно и говорит: испугался. Ну и где, спрашивается, испанский дух? Впрочем... это в поговорках хорошо хвастать, мол, "смерти боишься — живешь наполовину". А брехать в глаза человеку, что только что спас тебе жизнь, тоже не дело. Может, Диего и прав?

— Все бы так пугались, — настроение у Санчо вновь поднялось. Уж он-то не струсил. Ни так, ни этак. А из молодого человека будет толк. Что до бледности, ее можно прогнать. Есть верное средство. — Чего б там не говорил наш ворчун Хорхе, ты у нас приживешься. А раз так... Пошли ко мне домой. Там у меня добрый херес и злая жена.

А еще дети. Пусть парень посмотрит, да поймет, что осторожность старых служак объясняется заботой о семье.

— Хорошо, сеньор Эррера. Тем более, патруль мы уже не соберем.

— Это точно. И вот что — бросай своего сеньора Эрреру! Для тебя — Санчо.

— Польщен честью.

— Взаимно. Кстати, в будущем сам захаживай. Думаю, несколько тренировок со мной пойдут тебе на пользу.

Хлопнул нового товарища по плечу. Теперь Диего стал ему именно младшим товарищем, которого следует учить и натаскивать, а не гнать и отваживать. Такова уж натура Санчо: на сделанное ему добро он может махнуть рукой, но коли уж самому довелось оказать кому услугу... Он не даст этого забыть. Самым простым способом: став добрым другом и совершенно незаменимым человеком.

Утро еще не разомкнуло оковы городских стен, а дом сеньора Эрреры в предместье. Ворота закрыты. Решение?

По уставу — подойти к караульному, показать черный с серебряным набалдашником жезл альгвазила и воспользоваться предназначенной для служилых людей калиткой.

Вот только на воротах каждого проходящего в специальную книгу пишут. Совету же Севильи вовсе не следует знать, что этой ночью в городе разбит портовый патруль, а стражники пробирались домой поодиночке. Да, на деле патруля и не было, несколько ночных прохожих, возвращающихся домой со службы — но не по сути судит улица, а как заблагорассудится. И как именно заблагорассудится, тоже ясно. Слухи делают те, кто заодно с волками, а не овчарками, так повелось всегда и везде.

А подробности дон Хорхе узнает. Не из тех дополнительных ушей, что, бывает, по ночам в дом алькальда заглядывают, а из отчета самого Санчо.

Так что, ради сохранения грозной славы, придется окунуться в места со славой дурной. Однако обладающих приятным свойством — в них старая мавританская стена особенно тонка.

И уж там господина альгвазила отлично знают: инспекция публичных домов входит в его обязанности. Разумеется, к гостю выходит хозяин притона, неизменно ходящий пусть не под костром, но под плетьми. Впрочем, порт без шлюх невозможен. Настолько, что смирилась даже всемогущая инквизиция. Смирилась, и предпочла порочный промысел строго регламентировать.

Прислуга, готовая принять у клиентов плащи и шпаги, замирает в недоумении. Зато объявляется владелец заведения. По виду — почтенный купец или секретарь влиятельной персоны. В общем, один из представителей племени апикарадо, людишек, что из подлого сословия выбились, к благородному же пристали не более, чем лошадиный каштан к сапогу.

— Сеньор Санчо! Рад вас видеть. Впрочем, прежде вы инспекции проводили только в субботу днем! О! Дон де Эспиноса! Давненько не захаживали... А зря, у меня есть девочки, которые о ваших подвигах пока только наслышаны. Неужели вы, ко всем достоинствам, еще и врач? Или вы сегодня клиенты?

— Никоим образом не клиенты, — отрезал альгвазил, — Именно, что инспектора. Желаем проверить, все ли мучает городскую стену бессонница.

— Безусловно, мучает. Именно поэтому у нас вино не дороже, чем в Триане.

— Отлично. Кстати, Диего, какими это талантами ты отличился в сих стенах?

Школяр покраснел.

— Старая история. Меня тут год не видели.

— Но помнят! Выкладывай. Все равно узнают.

— По дороге, хорошо?

— Идет, — Санчо повернулся к содержателю блудилища, — Милейший, собери-ка мне ужин на полдюжины персон. Ну и человека, который все это доволочет до моего дома, выдели.

— Извольте чуть подождать... Эй, слышал? Быстро! И посчитай цену для сеньоров при исполнении не обычным образом, а как в простом трактире.

Слуга исчез.

— Зачем нам носильщик? — удивился Диего — Нам нужно столько снеди, что вдвоем не утащить? На двоих же?

— На каких двоих? Это ты один, меня гораздо больше. Если считать с женой и детьми. Которые, если отец приходит с дежурства, немедленно просыпаются...

Ждать пришлось недолго. К двум тяжелым корзинам прилагался невзрачный человечек, чем-то похожий на ослика — то ли ростом, то ли нарочито глупым выражением лица, то ли способностью неспешно тащить груз равный собственному весу.

— Ну, и где история?

— Не при этом же, — Диего кивнул назад, — или ты хочешь знать то же, что и все?

— Для начала.

— Тогда — знай, что в логово порока я заглянул всего разок. Подробностей не упомню, меня туда заволокла компания хмельных студентов, когда голова шла кругом. Иначе я бы просто не пошел. Не помню, в общем, ничего — ну, кроме того, что кошель опустел. Зато с тех пор во всяком квартале, по которому я ночкой с виолой пройду, ставни запирают, а девиц сажают под замок, — Диего приподнял уголки губ. — Совершенно, кстати, напрасно: мои земляки в университете уверяют, что спится под мою музыку куда крепче, чем под лекции про звездное небо.

— И это все?

— Пока все.

Санчо глянул в лукаво искрящиеся глаза. Конечно, факел... А еще гордость, яркая, мальчишеская. Похоже, сегодня парень научился совмещать скромность и достоинство.

Впрочем, это не все: кое-что он помнит, и не прочь похвастаться — с глазу на глаз. Хорошо. Дом рядом. Тянуть с собой бордельного служителя так и так не следует. А потому надо поделить тяжести и требовать продолжения истории.

Диего привычно повесил корзину на локоть. Что значит холостяк, да небогатый — на рынок послать некого, а по трактирам столоваться денег нет. Есть, конечно, и бедные студенты — но такой прилипала больше съест по дороге, чем принесет благодетелю. Валленштейн, помнится, об такого шпагу сломал, а святой Игнатий — ногу. Во второй раз. Терновник прячет в ладони подбородок, отчего лицо его стало несколько детским. Думает, как лучше рассказать свои настоящие похождения. Не будет же он врать человеку, который его только что спас!

— Что случилось на деле? — начал, наконец. — Как я и говорил, года через три студенческой жизни меня затянули в это заведение. Я сопротивлялся, к стыду моему, слабо. Вино любого бойца превратит в чучело для отработки ударов — как мы сегодня и видели.

— Но почему к стыду? Кто без греха?

— Видишь ли, у меня есть невеста. Чуть ли не от рождения. Я, как поступал в университет, клятвенно пообещал ее родителям, что до свадьбы буду беречься не хуже девицы. Ни с кем, и никогда. Ни со шлюхой, ни с герцогиней. Дурная хворь им в роду не нужна. Мол, приспичит — являйся, да торопи со свадебкой.

А тут — приволокли, иначе и не скажешь, в этот самый бардак, сунули девкам. Мол, сделайте мужика. Не то, мол, про земляка пойдут слухи, вроде тех, что Кеведо про Гонгору распустить пытался. После такого уйти я не смог — тогда. Тем более, как раз написал сильву-другую в подражание великому кордовцу...

— Вот незадача! — хохотнул Санчо, — Я в стихах не бельмеса, но всегда держал сторону Кеведо... Который, вроде, наш.

— Ну, по мне — так сейчас никого лучше не осталось. Разве де Риоха... Но дело не в этом, а в том, что талант Франсиско Кеведо сидит в человеке, которому я б руки не подал. Вот доказательство: тогда он сидел в тюрьме за пасквили на славного нашего короля Филиппа, храни его Господь! Столько лет при дворе кормился, и сытней, чем многие. Со скуки, верно, написал десяток ядовитых виршей и на Гонгору, даром, что тот служил королевским капелланом. В иных обзывал успешливого соперника иудеем, в иных — упирал на склонность к азартным играм, в третьих — обвинял в греческом пристрастии.

— То есть в мужеложстве?

— Именно. Ну и куда мне деваться было? С серебром я простился сразу, со всем и заранее — и, разумеется, оказался прав. Помню, как шпагу в угол сунули — вот ее вернули в целости. А дальше — как отрезало. Не помню ничего. Зато отчего-то с тех пор полагаю женщин, коим я достался, пусть и падшими, но добрыми и душевными. Что интересно, они меня тоже помнят — крепко и хорошо, если верить приятелям-завсегдатаям. Теперь, боюсь, без визита к врачу к невесте меня не подпустят. Между прочим, ребята с медицинского уважают сеньора Торквемаду, который осмотры не регламентировал, а перевел всех шлюх в Кастилии к чертям на дым, но я с некоторых пор предпочитаю ему сеньора Лойолу, который дал бедным девицам кусок хлеба, чтоб им не приходилось торговать собой. Когда с одной стороны — костер, а с другой — живот не подводит, всякая останется честной. И пусть дурная хворь и именуется французской * [* — именно так в семнадцатом веке именовали сифилис. Поминали и другие страны, например, "неаполитанская болезнь", но Франция заслуженно выиграла состязание.], но приволок ее на Полуостров Колумб! Прямо с торжеств по поводу открытия новых земель и началось: проваленные носы, лохмы гниющего мяса. Теперь наловчились втирать ртуть, зараза поутихла. Да, что это я о медицине? Не моя епархия! Зато с тех пор меня сравнивают чаще с графом Вильямединой, чем с самим Гонгорой. Оно и верно, если б не твоя рука, я бы сегодня, точно как граф, закончил жизнь в ночи и молчании... В стихах звучит романтично, а на деле — страшно. И нелепо как-то.

Диего затих. Только шаги, гулкие от узости стен. Наконец, Санчо нарушил молчание.

— Для того и существуют друзья. Но, если правду? Как скоро ты закончился?

— Ты о чем?

Санчо хохотнул.

— При следующей инспекции я поспрашиваю девок, они мне и расскажут.

— Не расскажут.

— Это еще почему?

— Потому, что алькальд закроет заведение еще верней альгвазила.

— Верно... Ну ты и жук!

— На вашем фоне, сеньор — простой навозник.

— Не годится. Навозники черные. А ты зеленый.

— Тогда саранча.

— Ты такой проглот?

— Точно.

— Придется прятать от тебя жену. Ей нравятся мужчины с хорошим аппетитом.

— Тогда у меня великий пост и больной желудок.

— Не стоит жертв, друг.

— Какие жертвы? На ночь много есть вредно. И вообще, объедание друзей — манера мошенника, а я судья!

Но вот тяжелые корзины сгружены наземь, и ключ поворачивается в замке.

— Я не герцог и не граф, — альгвазил словно извиняется, — у меня в доме нет тысячи глаз, чтоб уследить за вором. Приходится замыкать двери, хоть это и по-купечески. Эх, надо бы смазать, да все недосуг... Жену бы не разбудить...

Как ни осторожничал, калитка скрипнула. На звук откликнулся звонкий, молодой голос:

— Это кто спит? Ох, говорила мне мама — не ходи за альгвазила, не будет тебе жизни: ночью улицы обходит, утром будит, в полдень спит, вечерком отчет строчит. А жена с детьми — словно сироты, только поздороваться! Вот и приходится мне, горемычной, пораньше вставать... Ой, да ты не один!

Высунувшаяся в окошко женщина являет типичный образ замужней андалусийки, но за обильными формами строгой хозяйки и матери семейства все еще угадывается скрытый внутри временем образ гибкой севильской девчушки, озорной и ласковой. Сеньора Марина поймала взгляд Диего. Улыбнулась, словно ответила: "На самом деле я такая. А остальное — годы, дети, да много вкусной еды".

Сеньор Эррера между тем завел оправдания.

— Стал бы я сам с собой беседы разводить... Встречай гостя, Марина. Вот мой новый сослуживец и друг, дон Диего де Эспиноса.

— Ты рассказывал, — жена альгвазила исчезла в окне, чтоб мгновение спустя появиться на пороге, — Здравствуйте, дон Диего. Хорошо, гостя-то встречу. А вот тебя отправлю по трактирам. Я-то ничего не наготовила! А если уж ты взялся принимать гостей, так изволь, чтоб стол ломился!

— Уже. Не могу же я оставить жену наедине с чужим мужчиной, пусть и другом. Диего, затаскивай добычу.

Увидев горы снеди, жена алькальда сменила гнев на милость.

— За что я тебя и люблю, — объявила, — Что тебя и разнести не за что. Вот поверите ли, дон де Эспиноса — я андалусийка, и я не терплю скандалов.

— Охотно верю. И — просто Диего.

Сеньора Эррера спала с лица.

— Что случилось?

— Ничего. Сама видишь, оба живы, целы. Просто подвернулся повод смыться из патруля раньше времени.

Но что укроется от женского взгляда? Даже то, чего мужчины не заметили.

— И этот повод — дырка на мантии дона Диего? От рапиры?

— Я просто напоролся впотьмах на какую-то штуку. Их много в порту...

Санчо поморщился. Диего врет — и краснеет. Кстати, когда про бордельные похождения разливался, не краснел... Тяжело придется парню, как женится, а женится он скоро. Бакалавр права, альгвазил, невеста есть. Станет ли ее родня ждать, пока он найдет себе другую или подхватит дурную болячку в непотребном заведении? Зато самому Санчо приходится плохо сейчас.

— Штуковина, верно, была закутана в плащ, и недурно фехтовала?

— Лучше меня, но хуже вашего мужа, — признался Диего, — который спас мне жизнь и предложил несколько уроков. Я был счастлив принять его великодушное предложение.

— Ясно. Значит, друзья? Отлично. Подождите тут, выкурите по трубке. Я одену детей и стол накрою.

Исчезла в глубине дома.

— Зачем дымить? Никогда не понимал этой привычки.

— Это оттого, что ты не семейный человек. Трубка — отличный повод побыть одному. И мне, и ей. Хорошо, ныне табак вышел из моды, и дамы больше не дымят. Я вот выколочу трубочку, набью, разожгу, пущу пару колечек... А ты будешь скучать.

— Почему? Я буду сад разглядывать.

Тем более, посмотреть есть на что. Спрятанный за глухой каменной оградой уголок рая... Жар иссушенного солнцем камня вокруг — а внутри тот же камень орошает струйка воды, торжественно бьющая в небольшом фонтане, обегает забор, роняет капли на корни апельсиновых деревьев и кустов шиповника. Последние хитро расположились вдоль ограды — и воду проще подвести, оперев на продетые в отверстия в камне рейки, а красавцы в охотку служат стражами. Попадешь к ним в шипы — не вырвешься.

В садах у герцогов розы и мрамор, у Санчо шиповник и дерево. Но прохлада — та же.

— Кстати, почему не розы?

— Не знаю, — Санчо отвлекся от раскуривания трубки, — Мне эти больше нравятся. Может, тем, что ничего не прячут, сворачиваясь в бутон, а раскрываются до донышка.

На крыльце появилась сеньора Эррера. Та же, да не та — не только детей приодела, но и сама нарядилась. Платье — того самого цвета, который англичане нахально прозвали елизаветинским — отделано по рукавам желтым шнуром. Сверху сюрко с широкими прорезями. Очень ярко! Впрочем, не ярче жемчужной нитки на шее и светлой улыбки.

— Ну, вы и красавица, донья Марина! — Диего игру на виоле руками изобразил.

— Красавица, — подтвердил Санчо, — а как иначе?

"Красавицу" его жена приняла как должное, но титул отвергла.

— Вот никакая я не донья. И хорошо, между досок себя зажимать не надо и вечный траур не обязателен. Зато родила шестерых, и все живы.

— За что я тебя и люблю, — заметил Санчо, — Ну что, к столу?

Увидев который, Диего только руками развел.

— Я столько не съем. Саранча сильна только числом.

— Ничего, помощники найдутся... Аж шестеро. В этом доме вкусненькое не залеживается.

История пятая,

в которой доходят вести о городской охоте

Раньше дочь всегда провожала отца на службу. Ладошкой из окна помашет — уже радость. Но времена поменялись, и теперь Хорхе, прежде чем направить свои стопы в присутствие судебное, заглядывает к дочери в комнату. Тихо, стараясь не звякать эспадроном и не топать слишком громко. Пусть Бланка уверяет, что девочке хоть из пистолета над ухом пали, все одно — не добудишься. За день так устает, что могла б свалиться на пол или даже на землю — и не заметить отличий. Постель для нее место, где можно, наконец, позволить ногам подкоситься и векам — рухнуть на глаза. И, переделав все, что должно — пропустить ускользнувшую сквозь пальцы мелочь. Например, не воткнуть в подушечку иголку. И оставить на столе лист бумаги in octavo с несколькими неровными строчками.

Это нехорошо, дочь всегда настаивает, что ее комната — только ее, "не трогайте ничего, пожалуйста", "ваш порядок и мой различаются, как кастильский и арагонский: слово одно, содержание разное", "сама все уберу, вот сейчас" — но дон Хорхе не устоял. Прочел, не без труда разобрав угловатый почерк. Зря, разумеется — такие грехи редко проходят без наказания здесь и сейчас.

Еще один взгляд — даже сейчас, у спящей, лицо не кажется беззащитным. Зато во сне ее оставляют заботы, и лоб не морщится вечной вертикальной складкой, а брови не собираются к переносице. Возможно, будь у девочки другой характер, она даже казалась бы красивой.

Но — пора идти. Протез не подвел, удалось выйти без скрипа и стука и бесшумно притворить за собой дверь. А культя поболит да успокоится.

Дочери избежал, зато жене попался. Поспешно, словно желая пригладить короткий ежик волос, провел рукой по лбу вверх, стирая предательский пот.

— Спит, как солому продавши, — сообщил, — аж завидно. А еще новое написала. Готов поспорить, это будут петь...

Бланка молчит. Еще и руки за спину, и подбородок кверху. Красивая, конечно, но прелестью грозового облака. Приходится виниться. Не то и громы не замедлят.

— Нехорошо, понимаю. Руфинита столько просит к ней не входить... Но я теперь дочь совсем не вижу. Даже спящей...

— Не видишь? — удивилась Бланка, — А на службе?

— Это другое. Не то! Даже когда обед приносит, все равно: треугольник юбки, треугольник мантильи. Все — работа ткача, белошвейки, кружевниц... А от своей кровиночки разве голос.

Боль — плата за ловкость — отошла. В парадной можно и поскрипеть.

— А ведь ты ее ревнуешь, — заметила Бланка, — потому и жениха не ищешь. Не хочешь отдавать чужому парню свою кровиночку.

— Она сама не хочет, — развел Хорхе руками, — пишет: "Выйти замуж? Вот совет! Мне не надо мужа, нет!"

— Найдешь хорошего человека — захочет. Кого она видела? Пикаро на рынке? Отставную солдатню в присутствии? Да если к ней под окошко, за неимением балкона, заявится толпа красавчиков, распевающих чужие песни....

— То она может и удивить тебя, Бланка. Умным и храбрым девочкам часто нравятся мужчины, у которых ни мозгов, ни души, только смазливые рожи. Их истории я узнаю из дел. И это меня все больше волнует.

— Не беспокойся, уж если б наша дочь не знала, чем следует питаться девушке, не желающей любви, я б ее и к окошку не подпускала! Да и она все понимает. Опять же, она достаточно занята, чтобы ее волновало хоть что-то, кроме насущных дел. А нам следует думать о днях более отдаленных.

— Знаю.

— Муж мой, у тебя голова на полпути из весны в зиму. Как дамасский клинок — полоса белая, полоса черная. А мои травы могут придать сил и затянуть рану, но не сделают тебя вечным! Да и меня. Я ведь, грешная, как седой волосок вырву, всякий раз думаю: а не подкрасить ли голову? А то ты себе помоложе найдешь.

— Какая разница? Я никогда не стану лишь продолжением стола в присутствии, и ты это прекрасно знаешь. Однажды мне не повезет при ночном обходе... Да, я не все перевалил на молодежь! И не собираюсь... Все понимаю. Но — еще два года, Бланка. Хотя бы два года. Ей — воли, мне — права заглянуть утром в ее комнату и пожелать светлых снов.

Дон Хорхе поспешно шагнул через порог, превращаясь из мужа и отца в сеньора старшего алькальда над портом.

Руфина открыла глаза — словно в детство вернулась. Во времена, когда просто жила, и радовалась каждому мгновению, ведь ни одно не приходит без подарка. До того, как выбрала себе судьбу. Как это бывает — уже и позабыла... Так время вспомнить! Сквозь комнату пролегла ощутимо весомая, золотистая балка густого солнечного света. Толще и солидней тех, что крышу поддерживают. Плоскую, беленую, мавританскую. Которая вся — один большой балкон. И на которой...

Вот это да! Светляк подрос! Стал большой, уже не точка, черточка света. Сидит на солнечном луче. Пока рядом — хорошо, улетит — будет грустно. Когда он надолго исчез в прошлый раз, Руфина даже обрадовалась: не придется горевать и злиться на весь мир, когда мотылек уходит. Протянула руку — погладить. Знала, что пальцы встретят только воздух, но когда это мешало игре?

Бух!

Та половина окна, что занята деревянным ставнем, содрогнулась. Пришлось набросить на плечи шаль, оттянуть тяжелую доску кверху.

— Привет. Можно к тебе, поболтать?

Соседушка. Дружит оттого, что на фоне Руфины — красивая. Зато у нее нет ни дара, ни тайны!

— А ты не могла найти булыжник побольше? И по стеклам, по стеклам!

— Надо бы. Последнее время к тебе как ни придешь — или вовсе глухо, или мать выглянет. "Руфинита занята!" И больше ничего. Да и по стеклам надо... Наверняка тогда твой отец повздыхает, да вставит большие. А не мелочь в решеточке. Так я зайду?

И увижу секрет? Ну... днем, на крыше, под ярким солнышком, да не зная, чего высматривать — ничего Ана не увидит!

— Конечно. Только мне еще одеваться.

— Аааа... — понятливо тянет донья Ана. Раз вечно занятая хлопотунья спит днем — занята была ночкой. Не слушанием серенад, за неимением балкона, с крыши. И, тем более, не любезничанием с поклонником через оконную решетку на первом этаже. Наверняка матери помогала зелья варить.

Что ж, это означает — недолгое ожидание в дворике. Что-нибудь вкусненькое. Пусть не стоит толстеть до замужества, но у доньи Бланки готовка приворотная. Не устоять. Смирное ожидание, пока с крыши не махнет рукой подруга. От дверей — к лестнице, не оборачиваясь по сторонам, чтоб лишний раз напомнить — соседка любопытна, да в меру. Секретов высматривать не будет.

Секреты есть, их сеньоре Бланке многие по сей день простит не могут. Особенно те, кому она в помощи отказывала, после позорного столба. Шипят, да донье де Рибера что с того? Раз матушка водиться с соседями разрешила, значит, все у них в порядке. Демонов не вызывают, девственниц не подделывают. Может, и могли бы, но блюдут честь отца и мужа.

Что деньги... Это ведь на самом деле не так уж и просто, сказать в глаза: "Ты не бросал в меня брюквой. Но у стен много глаз, а ночь темна только для доброго дела. Так что пусть твой ребенок умрет — а моего мужа снова изберут алькальдом". Можно не говорить прямо. Можно отослать к врачу с университетской степенью. И так, и так — для бедняка приговор. Один визит бакалавра медицины стоит не меньше сотни реалов. Хирург дешевле, но что он может? Руку-ногу отпилить и пустить кровь.

Так что крыша соседского дома — очень неплохое место, чтоб провести часок-другой. И пусть небо печет голову так, что, того и гляди, мантилья загорится — там, наверху, тень. Ну, или будет тень.

Руфина в легком домашнем платье, глаза сжаты в щелки от льющегося сверху жара, дергает рычаги valeria, штуковины, расправляющей над крышей тент. Говорит, такими римляне пользовались. Удивительно. Всегда казалось, что за квиритов всю работу делали рабы. Много красивых невольников с мускулистыми руками.

Оказывается — довольно одной девушки. Правда, сильной. Медленно, словно туча, наползает полотнище.

— Руфинита, а ты, наверное, и с арбалетом здорово управляешься?

— С детства не пользовалась. Хороший пистоль бьет не хуже. Молодец, что напомнила. Нужно пуль наделать. Давно в стрельбе не упражнялась.

— Значит, стреляешь ты все-таки хорошо.

— Ну, отец говорит, что можно и лучше.

— Твой отец! — всплеск рук, — Он фландрский вояка. Да если ты просто умеешь зарядить и выстрелить — уже довольно. Мне хватит.

— Для чего?

— А, ты не знаешь! Город устраивает большую охоту. Война — войной, но общество должно собираться.

Руфина, наконец, оторвалась от своих приводов и блоков. Сразу стало приятней — сверху злые лучи не достают, зато ветерок налетает, принося прохладу взамен поднимающегося от черепицы жара. Уголок, правда, остался — именно там, на грани тени и света, и стоит подруга.

— Есть церковь.

— Ну что ты такое говоришь? В церкви молиться надо, а не женихов себе выглядывать.

Во Франции вообще балы устраивают. Надо же людям друг на друга посмотреть! Увы, с танцами у благородного сословия Испании плохо. Остается охота, главное развлечение благородных кавалеров и дам.

— Может быть, может быть. Вот только где это общество, и где мы? Впрочем, число волков в Эстремадуре и верно, стоит подсократить. А то в предместья заглядывают.

Если это говорит дочь старшего алькальда над портом, понимай — ему жаловались алькальды предместий. Донья Ана поспешно перекрестилась.

— Не рассказывай ужасов!

— А что? В прошлую войну волки заходили на улицы, собак жрали. Людей покусали многих. Ничего, стража управилась.

— Ох, надеюсь, теперь до такого не дойдет. В любом случае, если за дело берется граф Барахас, серых станет поменьше... Но это не важно! Важно, что я тоже охочусь!

— Да?

— Да! Род де Рибера хороший, приглашения нам посылают. Только лошадь нужна, и сбруя с седлом, для меня и для брата, и арбалет... А у нас денег не было... Слушай, а ведь твоего отца тоже обойти не должны!

— Так приглашают, наверное. Ему надо?

— Это надо тебе! Ты замуж собираешься?

Ана подперла бок рукой. Вывернув запястье, да об ребра каркасной юбки. Не вульгарно, как торговка на базаре, но как знатная дама. Вторая рука в жесте римского оратора простерлась к подруге.

— Лучше скажи, откуда у вас деньги. Неужели твой отец продал-таки свой кусок пустыни и вложил деньги в очередной конвой к Островам?

— Нет, — Ана немного потухла, — Ну не может он продать майорат! Деньги дал сеньор Нуньес. Чтобы попасть на охоту. Он будет числиться моим женихом — и так попадет в общество. Ну, а мне — лошадь, седло и платье для верховой езды.

— Зачем платье? — удивилась Руфина, — Обычное подходит.

— Ты это знаешь. Я, — отмахнулась Ана. — А вот перуанец серебро выложил... Ну так что мне, отцу эти реалы подарить? Ведь спустит без толку. Стой! Ты сбила разговор в сторону! — обвиняюще ткнула пальцем, — Мы говорили про то, что тебе пора искать жениха! Ты что, в монастырь собралась?

— Нет...

— Значит, нужно замуж.

Ана принялась ходить по крыше. Подруга только глазами водит... Стоит, как назло, между кадками с лимонными деревьями. И кругом ее не обойти, чтоб хоть голову повернула. Статуя! Такие же бывают, что глазами следят. Руфина, разве что, моргает.

— Придется. Обязательно. Не теперь. Позже.

— Позже? Когда позже, Руфинита? Девчонки вон в четырнадцать-пятнадцать годков под венец идут. Это я в девках засиделась без состояния. А ты всего на год моложе.

Вот оно, движение. Шаг назад. В солнце!

— Два года, милая. До двадцати семи ждать не буду.

— Два года! Ну... тебе будет восемнадцать. Еще ничего. Но почему не сейчас? Ты же даже не выходишь никуда! Чем тебе эти крыша и дворик лучше, чем такие же в доме мужа? А ты, заметь, красивее не станешь.

Ана замолчала. Издала тяжкий вздох, опустила руки и сцепила их в замок. Подруга, как всегда, не изволила понять ни словечка, ни намека. Вот ведь толстокожая! Что ж, придется на ухо прокричать. Тихонько, да сцепив руки в замочек.

— Руфинита, я просто боюсь одна ехать.

— А брат?

— Брат — это брат. Мужчина. И вообще... Ты надежнее. Не хочешь женихов высматривать — не надо. Волков стреляй! Или ты боишься, что тебя насильно замуж выдадут?

— Вот уж нет! Ну, если так, поговорю с отцом. Как думаешь, мое черное для охоты подойдет?

— Какая ты все-таки хорошая!

Вот и вся взрослость Аны де Рибера — до первой радости. Висит у подруги на шее, и не замечает, что та хмурится. И так не до сна, а теперь новые хлопоты. Да если бы только они! Светлячок ушел... Снова сердце сжимают беспричинная печаль и злоба...

Соседка добилась своего, убралась. Увы, снизу раздается новый голос:

— Охота, значит? Славно, донья Руфина.

— Сеньор Венегас? Доброго дня. — выплюнула, будто подавиться пожелала, — Делать тебе нечего, кроме как апельсины стричь?

Венегас — фамилия. Говорят, встречается в Кордове — и в Севилье, потому как в Севилье встречается все, что есть в подлунном мире. Откуда он не деле, неизвестно, о молодости, до солдатчины, не рассказывает. А еще думает, что Руфина на него сердится, если та невзначай называет его "сеньором". Мол, дочь его высокого покровителя и друга намекает, что ей он все-таки чужой, почти человек с улицы. Потому сегодня и получил "сеньора"! Девушка действительно зла, только не на него. Вообще. А еще ей неловко звать человека втрое старше себя одной фамилией.

Окликнуть по имени? Она и не помнит! Или помнит, если немного нахмурит лоб. Мигель, вот как! Но назвать вассала по имени — обидеть, приравняв к наемному слуге. Даже сейчас — слишком! А по фамилии все равно неправильно. Всадить бы тому, кто придумал мелочный этикет, между глаз двухдюймовую пулю из рейтарского пистолета!

— Опять, донья Руфина. Только не апельсины, и не стригу. Да тебе сколько не говори, все перезабудешь. Ухаживать за деревьями надо постоянно. Сад — искусство, которым и король наш, старый Карл, увлекался, и Филипп, дед нынешнего, собственным пОтом почтил... Значит, жениха присматривать будешь?

И этот туда же.

— Сеньор Венегас, вы же слышали разговор! За подружкой присматривать буду да волков бить!

— Ай-ай, у тебя и арбалета-то нет!

— А пистолеты на что, рейтарские?

— Так ольстреди поношенные. Новые, что ли, заказать?

— Зачем? Куда славней те, что прошли:

И Штадтлон и Луттер,

И Вербен и Лютцен,

Знакомы им Тилли и князь Валленштейн.

Но после походов,

Хозяин их продал,

Как видно, чего поновей присмотрел...

Сложившиеся в голове строчки вернули настроение — пусть не хорошее, ровное.

— Вряд ли у них настолько богатая история, но делал немецкий мастер. Впрочем, верней всего, его к нам попросту привезли на продажу. Истрепал их какой-нибудь гарнизонный вояка, не видавший большой битвы. Вроде меня. А потом они понадобились для твоих любимых близнят. Может, купим новые?

— Все-таки я надеюсь, что у моих вещей более славное прошлое, Венегас!

— А я впервые вижу, когда жадность стихами оправдывают! — Мигель поднял и опустил руки в притворном отчаянии, — Не слишком ли ты экономная?

— Нет.

Перекинула косу через плечо. Теребит ленту.

— Ты сам знаешь. На меня и так уходит в пять раз больше денег, чем на других девушек.

Мигель знает, она права. Жить с даром — дорого, но экономить на жизни — умереть, и умереть гадко. Может быть, даже попасть в ад после смерти! Потому Руфина не будет стесняться скромных нарядов и потертой амуниции.

— Но, может, хоть галун нашьем? Где потерто?

— Нет. Они ведь еще хорошие, просто не новые. Так и ладно, пусть все видят — я не за женихом, я за волками. Ну, ладно, пойду маме расскажу. Уже совестно, что столько ей от меня хлопот! Да и обед отцу пора нести.

Улыбнулась — наконец! — и скрылась внизу.

Мигель пригладил усы. Хочет Руфинита, не хочет, а молодые люди ее увидят. Среди испанских аристократов красота женского тела ценится невысоко — все равно днем ее прятать в платья, под которыми даже не разобрать, беременна дама или нет. А ночью темно... В результате, как говорит Руфинита, "идеальной женской фигурой у нас в Испании почитается конус, у коего диаметр основания относится к высоте как единица к полутора". Куда важней манера двигаться да характер. Вот чего, а характера в Руфине де Теруан — хоть бедным раздавай. Оно и неудивительно: только о тайнах сеньора не стоит лишний раз и думать! А то, глядишь, на язык выскочит.

Так или иначе, следует кликнуть жену. Некрасиво выйдет, если сеньорите придется идти по городу с сеньорой Бланкой, будто у ее отца и вассалов нет. Конечно, у супружницы четверо сорванцов на шее, и дел по дому невпроворот, так вот ей и отдых!

Вассал... Иной человек и не числится по форме в свите сильного человека, а только тем и живет, что выполняет, что поручат, и ждет награды — какую дадут. Порой и установленное жалование не платят, о каждом мараведи приходится напоминать, да как! Даже "целую ваши ноги" в подобном деле считается стилем низким. Вывелось целое племя припадающих к стопам, и это вольные люди, вассалы только королю. Ну, и пустому желудку с холодным очагом.

С Мигелем другая судьба сроднилась, пусть не больно высокая, да чести не в ущерб.

Сперва послужил мечом и пикой католическому королю. Не той пикой, что следует доставить во Фландрию, Господь миловал. Такой, что сохла в Оране, гнила в Сен-Паулу, просаливалась на десятке кораблей. Мозолистым — больше от лопаты, чем от пики — рукам довелось держать и золото, и каменья, но военная удача переменчива, и восемь лет назад солдат приполз в Севилью, повинуясь странному инстинкту, что заставляет человека умирать рядом с себе подобными. Полуживой не от трудов и лихорадки, а от их последствий, Мигель мечтал только о том, чтобы жизнь, наконец, оборвалась — но вместо старухи с косой увидал знакомые сапоги. Не потому, что лежал, как издыхающий пес, нет, ноги еще держали. Просто вдоль улицы мел колючий пыльный ветер — в лицо патрулю, и ворчун Хорхе прикрыл лицо новенькой шляпой. Казакин и штаны на нем были потертые, но не филиппинских времен. Зато сапоги дожили — и, в рассуждении, что важный чиновник не станет донашивать чужое, осталось заключить, что одному из товарищей по роте повезло.

Так Мигель стал слугой, пусть и почетным — едва не против желания сеньора. Тогда они сидели на кухне, возле печки — по декабрьским холодам. Донья Бланка — вот кого годы не берут, теперь еще краше сияет недвижной, непонятной севильцам прелестью — все потчевала их простой домашней едой. Хлеб она печет сама. Иначе нельзя, иначе нечего ответить злым языкам, зачем ей отделанное изразцами чудище, когда даже королям для готовки и обогрева довольно очага с жаровней. Старый соратник приглаживал вышедший из моды ус, да предлагал помощь в обустройстве. Мол, выбери дело, а вложить в него несколько эскудо я не откажусь. Или снова служи королю — местечко найдется.

Тогда Мигель и решил свою судьбу. Выбрал путь невысокий, но верный.

— Королю я уже отслужил, — и ладонью по колену хлопнул, — хватит. Ремесел не знаю, учиться поздно. Но я никогда не бросал своих, и не гнушался работы. Ты, Хорхе, выбился в большие люди. Не граф или герцог, конечно — но будь покоен, слуги тебе понадобятся. И нога, опять же, и вообще — иначе смотреть будут косо. А брать в дом прислугу с улицы ты не хочешь — и прав. Особенно, если учесть ремесло доньи Бланки. Так вот я тебе и пригожусь.

— Ты что, готов идти в лакеи?

— Нет, — взмах кулака у собственного уха. — Я идальго. Но, раз уж ты целым доном заделался, можно и так поступить...

Мигель вытащил наваху, единственное свое оружие. Протянул рукоятью — Хорхе. И спокойно, нараспев, произнес:

— Отныне я ваш человек, — после чего добавил уже обычной скороговоркой. — Если не откажете, конечно.

Не отказали. Получили полезного нахлебника. Одного, но где один человек, там и двое. Отслужив полгода, и убедившись, что положение сеньора достаточно прочно, и денежный фьеф — по сути, то же жалованье, но почетное — дон Хорхе платит аккуратно, свежеиспеченный севилец навестил родную деревню, откуда и привез себе жену, спокойную и неразговорчивую.

Примерно тогда же он занялся торговлей. Как секретарь и комиссионер дона Хорхе. Дело с самого начала казалось мало что трудным — позорным. Хорошо, сеньор объяснил, что воротить нос — предрассудок, а на деле существует королевская привилегия на торговлю с колониями. И мимо дворянина на атлантический караван ни бочки вина, ни тюка ткани, ни мешка зерна приткнуть невозможно. Любой крупный купчина или сам относится хотя бы к идальгии, или ссужает титулованное лицо. Старший алькальд над портом, это, конечно, не титул. Но это достаточно веское основание для того, чтобы доверить такому человеку реал-другой.

Хорхе и собственные сбережения вложил не в конвои, а в грузы кораблей-одиночек под флагом герцогов Толедских. Замысел был прост: серебряное зерно, посеянное в Индии, дает урожай сам-три, а то и сам-четыре. Если не падет под градом морского разбоя, перенесет шторма — и засуху королевских расходов. Не раз и не два случалось, что король конфисковывал в пользу казны весь груз.

Объяснение всегда было одно: война. Впрочем, Хорхе достаточно быстро уяснил, что риск конфискаций касается товаров дорогих, дающих самую значительную прибыль с тонны веса: серебра, кошенили, красного дерева, шелка. Бывало, король изымал груз пусть поддельного, но едкого и душистого чилийского перца. Тростниковой патоке, какао и буйволовым кожам монаршее оскудение угрозы не несло.

Хорхе смирился с урожаем сам-два — и теперь, годы спустя, имел репутацию абсолютно надежного поставщика. А верный Венегас — его правой руки.

Именно он договаривается с корабельщиками и владельцами складов. Следит, чтобы грузу на судне отвели лучшее место, и порчу от соленой воды принял чужой товар. Обычно — о том ворчуну и чистюле Хорхе лучше не знать — казенный. Зато капитан может быть уверен, что с этим грузом на борту он получит лучший из свободных причалов и дружественный присмотр за разгрузкой содержимого трюмов.

Дон де Теруан никогда не владеет ни кораблем, ни всем грузом. "Лучше по одному тюку на ста кораблях, чем сто тюков на одном корабле, — приговаривает сеньор, — беготни больше, зато сон крепче. Пусть у меня одна нога, зато у тебя, дружище, две. Тебе и отдуваться!" Так дело и идет: каждый год что-то доводится терять — не от короля, но от штормов, пиратов и явлений flota de Terra Firme* [* Этот конвой англичане называли Золотым, а французы — Серебряным флотом] ранее ожидаемого. От последнего цены падают вниз, и приходится ждать, иной раз почти полгода, пока товар разойдется.

Так сам-два превращаются в сам-полтора. Что ж, за восемь лет вассальной службы сеньору комиссионеру довелось увидеть не одну купеческую карьеру, разрушенную погоней за сотнями процентов прибыли — дело же Хорхе де Теруана и Мигеля Венегаса живет. Да, именно так! Мигель теперь не простой приказчик: три года назад осмелел, попросил вместо жалования долю, не слишком большую, зато понемногу прибавляющую в золотом и серебряном исчислении. В прошлом году Мигель впервые переступил порог севильской Лонхи, сжимая мешочек с образцами какао и пшеницы... По качеству которых принято устанавливать сорт. Приставка "де Теруана" отныне увеличивает цену любого товара! Мигель надеется, что когда-нибудь и его скромная фамилия станет своего рода майоратом — по крайней мере в Лонхе его уже не зовут иначе, чем сеньор Венегас. Деловая честь имеет зримое выражение в серебре! Воистину дворянская прерогатива, не так ли?

Ушли в прошлое наряды с чужого плеча. Ютиться под одной крышей с хозяйской семьей тоже неудобно, а денег хватило на небольшой, но уютный дом. Тем более, не хотелось смущать донью Бланку намеком на свою плодовитость: у жены что ни год, то прибавление. Пусть многих младенчиков Господь прибрал, оставшихся более, чем достаточно, чтобы заполнить стены веселым шумом.

От Руфины шум тоже был, своеобразный для девочки. Громкие речи с набитым камнями ртом. Щелчки арбалетной тетивы, тяжелый рокот рейтарских пистолетов. Все. Проказы девочка устраивала в тишине, наказание принимала так же тихо, а рука у Бланки де Теруан хоть и женская, да твердая.

В свое время Мигель несказанно удивился, услыхав с крыши пение виолы. Сперва — неловкое и фальшивое, спустя месяцы и годы — печальное и баюкающее. Что Руфина возьмется за музыку, ожидал, но думал, что та остановит выбор на гитаре или даже бандуррии. Но нет... Рожденная в жаркой Андалусии, маленькая астурийка унаследовала от родителей неистребимую северную тоску.

Время шло, времена менялись.

Теперь всю грязную или тяжелую работу делают приходящие слуги. Водонос, угольщик, дровокол, прачка...

Обычное дело. Большинство семей довольствуется такими слугами потому, что кормить постоянных не по карману. Теруаны — потому, что не терпят в доме тех, кому нельзя доверять. Так что по мимо обязанностей торгового представителя у семьи вассалов остались работы, которые они сочли нужным сохранить за собой в знак верности.

Мигель избрал сад, что и приобрел нынешний, вполне ухоженный вид, его стараниями. Некогда это были заросли шиповника, дикие и колючие. Теперь... Гостей пригласить на чашку шоколада под тентом не стыдно. Хоть и самого графа Барахаса.

Жена выбрала обязанность попроще, не такую творческую. Может, из-за постоянной беременности, прерывающейся лишь на роды, может, по обилию собственных хлопот. Она провожает молодую сеньориту, когда та доставляет отцу обед. В первый же раз, несмотря на подходящую к очередному завершению беременность, решительно забрала у черноглазой статуи, тогда еще не угрожавшей перерасти Хиральду, судки.

— Не пристало. В дом занести — это можно, когда дочь отцу прислуживает, это правильно. Но по улице?

Воздела руки, призывая небо в свидетели своей правоты. И добавила:

— Да ты и не умеешь на голове-то носить. Судки — не корзинка, с какой ты на рынок бегаешь. Вот перекособочит тебе юбку, башмачки выглянут...

Руфина сложила руки на груди и подняла бровь. Так и выглядит живой и непоседливый астурийский ребенок.

— Ну, ты же не выйдешь без вертугадена?

— Надо будет — выйду. И еще — ты научишь меня носить на голове вещи?

— Зачем это благородной донье?

Так и не научила. Впрочем, Руфина особо не настаивала. Нашла более интересные занятия. Например, пули калибровать. А в переноске тяжестей взяла на себя обычный для Испании мужской труд: поставить груз женщине на голову. И снять.

Вот и теперь — сгружает судки с головы спутницы медленно и осторожно. Словно и не весят ничего. А там — снова присутствие, веселые приветствия и обычные комплименты. И кабинет отца, который, кажется, не больно и доволен желанием дочери принять участие в охоте.

— Раз ты этого желаешь, — говорит, а сам хмурится, — я немедленно дам знать, что буду, и буду вместе с тобой. А еще пора навестить лошадок, за содержание которых город регулярно вычитает из моего жалованья. Займешься?

Руфина кивает — и только эхо выбитой каблучками дроби напоминает, что в присутствии только что была девушка.

Один из стражников повел носом, сообщил грустно:

— Пахнет лишь мясом да соусом. Как думаете, друзья, отчего и почему донья Руфина духами брезгует?

— А ты знаешь, из чего их делают?

— Нет.

— А она знает...

Дон Терновник в присутствие заявился к вечеру. Снова — минута в минуту. Как раз, чтоб пронаблюдать красные от стыда рожи бежавших прошлой ночью стражей. И восхищенно дослушать устроенную им сеньором альгвазилом выволочку. Оказывается, можно поднатореть в риторике, не заканчивая никаких университетов.

— Ладно, — закончил Санчо, скосив глаза на дверь, — Спасибо, все живы. Но на грядущее, еще раз — что главное для стражника?

— Головой вертеть!

— Надо же, запомнили. Да, Диего, а тебя немного подводят уши. Проверь, нет ли серных пробок.

— Нет их. Осмелюсь напомнить, сеньор Эррера, что я вам не подчинен. А потому сам думаю, как поступить.

— Тогда постарайся делать это побыстрей, ладно?

— Можно.

Диего торжественно прошествовал мимо — к выделенному ему столу. Разбирать отчеты патрулей, у которых не было с собой судьи.

— Сеньор Эррера...

Шепот. Один из быстроногих. Заметили дыры на мантии? Еще бы, парень наверняка их красной ниткой заштопал — да стежками покрупней. Чтоб все бойца видели.

Немедленно направленному на младшего товарища взгляду, однако, оказалось не за что зацепиться. Терновник не стал демонстративно зашивать дырки, как большинство новеньких поступает. Над прорехами явно поработала женская ручка, да преловкая — и не видно почти. Только если знать, где вчера дыры зияли и присмотреться хорошенько.

Значит, или зазноба постаралась, к которой по ночам с виолой, либо веселый дом навестил. Тамошние обитательницы тоже умеют с иглой обращаться.

Перо скрипело, пока из окна не потянуло прохладой. Тогда младший алькальд встал, неуклюже потянулся, заглянул в кабинет к старшему.

— Дон Хорхе? Вы сегодня сидите над бумагами дольше, чем обычно. Я могу помочь?

— Боюсь, нет. Увы, я подзапустил отчетность — а это очень плохо. Не люблю бумажки. Однако пока стол не опустошу, из-за него не выйду, хоть бы на это вся ночь понадобилась. А ты иди гуляй.

Диего поднял бровь. Подождал, хмыкнул и растворился в сини севильского вечера.

История шестая,

о том, как прошла городская охота

Пули она калибровала сама. И заряды отмеряла. В кожаных перчатках, чтоб не испортить кожу рук черными пятнами, которые и не отмоешь толком. Увидели бы соседки, на что изведена тончайшая лайка! Впрочем, свою кожу всяко жальче.

Тем более теперь, на людях, перчатки на руках Руфины куда более скромные. Ну да — не красоваться, а бить волков. Пока, впрочем, борзые поднимают больше кроликов. На них и пули жалко! Но гремят выстрелы, и секретарю охоты приходится не покладать пера, записывая, кто из охотников подстрелил "зверя".

Не всем есть дело до пальбы. Большинство дам заняты исключительно тем, чтобы не вылететь из седла — и при этом прилично выглядеть. В старые времена, когда всей Испании было — полоска вдоль океанского берега, занятая маленькими, склочными, но способными объединиться ради крестового похода на мавров королевствами — в те старинные времена женщина либо восседала на ведомой пажом под уздцы лошади в некоем подобии стула с подставкой под ноги, либо напяливала штаны и поднималась в мужское седло.

Увы, нынешние обычаи предлагают нечто среднее — зато безо всякого выбора. Считай, мужское седло наоборот — две луки, одно стремя. Зато нарядно! Никаких "платьев для верховой езды", ради ловли женихов принято надевать лучшие наряды. Значит, и каркас.

Что делает жесткий треугольный вертугаден с платьем дамы, взгромоздившейся в седло? Верно, перекособочивает. А ножки показывать неприлично! Приходится пристегивать к подолу дополнительное полотнище с той же, что у платья, расцветкой и отделкой. И чувствует себя благородная девица разом парусным кораблем и его экипажем. Кораблем — потому, что с парусами. У галионов тоже есть такой парус, что не выше, а ниже палубы. Ставят его на рее поперек бушприта, называется блинд. Экипажем потому, что мороки с пристежкой куда больше, чем морякам с блиндом. Отстегивай, пристегивай и ухитряйся это делать изящно! Кавалеры смотрят, лучшие в городе.

Вот и хочется Руфине кого-нибудь поскорее подстрелить. Лучше — не кролика.

Ее взгляд ищет знакомых. Вот отец — пока не расчехлял оружия, да ему и не до скачек. Едет шагом рядом с графом Барахасом, о чем-то тихонько беседует. То ли о городских заботах, то ли о старых делах — у графа на плаще алеет меч Сант-Яго, отец сверкает цепью о двадцати восьми звеньях — и подвешенной к ним овечьей фигуркой. Два героя! Увидь подобных "пришедший в разум" дон Алонсо Кихана на смертном одре — дон Кихот восстал бы вновь...

Перуанец дорвался до общества какого-то типа в огромном воротнике-фрезе, на который, верно, ушла половина контрабандного голландского полотна. И дон де Рибера там же! Дела у него, видите ли. А у девушек с некрасивой челюстью, видимо, нет и быть не может иных занятий, кроме как опекать подруг?

Когда-то Руфина гадала, от кого у ее семейства такая награда. Печать. Знак породы. То ли древняя, от последних вестготов, что удержали мавров близ ущелья Ковадонги. То ли старинная, от воинов Джона Гонта. Подумать только, англичане являлись в королевства сии не врагами, но друзьями, союзниками, и родственниками! Точно не скажешь, настолько далеко отец с матерью родословные не помнят. А бумаги горят во время мавританских набегов, даже золоченые дворянские грамоты. Что ж, она привыкла гордиться лицом северянки, и в ответ на оценивающие взгляды ярких южанок и точеных кастилиек задирать повыше длинный нос.

У Руфины тоже дела! Но приходится ждать, пока на пост к девице на выданье вернется брат или жених.

Увы, первым оказался брат. Сияющий, как полуденное светило.

— Знаете, с кем меня познакомил Гаспар? С генеральным интендантом армады береговой охраны! Впрочем, он совсем не весел — у них много хлопот, придется потесниться. Скоро приходит отозванная из Индий armada de Barlovento* [* Эскадра, прикрывавшая острова Карибского моря от пиратов]. Ей понадобятся причалы и доки. На месяцок. Потом — в Ла-Корунью.

"А потом — в огонь", — закончила Руфина про себя, — "А суперинтендант твой их обворует перед смертью. Самое же странное — то, что их вообще отозвали! Два галиона, полдюжины кораблей поменьше. Что они сделают?"

Увидев, как дама нахмурилась, дон де Рибера постарался принять воинственный вид. Защитник!

— Да, некоторое время город будет наводнен неотесанной солдатней из колоний, приличным женщинам из домов лучше бы и не выходить иначе, чем в сопровождении человека с твердой рукой! Твой отец, конечно, сделает все возможное, но...

— Но?

— Но он уже совершил ошибку, назначив в порт алькальдом поэта! Да еще гонгориной школы. Этот кабан, мало того, что стихи пишет не испанским языком, а на полулатинской непонятчине, так и в порту оттоптал ноги многим приличным людям.

— Эта "непонятчина", вообще-то, и есть литературный испанский, — заметила Руфина.

— Да ты хоть слышала его стихи? Он же пока не печатался. Только в Академии зачитывает. И студентам своим.

— Слышала. Те, в которых он страдает от любви к монашке. Вот ведь не повезло человеку!

— Не повезло. Любить он, кажется, не способен в принципе. Только шляться по заведениям, кои я и упоминать не хочу! А в стихах упражняется на избранную тему.

Руфина вздохнула. Молодой человек кое-что понимает в стихах. К сожалению, выбрал не ту сторону поэтического сообщества!

— Значит, ему просто не попалась такая, что растопила бы в ученом сердце лед наук, — заметила Ана. — Интересно, что бы тогда написал сухарь-академик?

— Что-нибудь заумное или похабное. Иного он не умеет.

— А то послание монашке?

— Исключение! Ну, ему стало неловко, что та ему написала великолепное посвящение. Мало, что на книге стихов, превосходящих его собственные на голову, так и само в стихах. И весьма лестных. А остальное... Скажу по секрету — знакомый книготорговец мне сообщил, что его первый сборник, изданный каким-то генуэзским безумцем, называется "Портовые сонеты"! Разумеется, ему удастся продать не больше одного томика!

— А один-то кто купит? — поинтересовалась Руфина, — Если это такая гадость!

— Я, — сообщил де Рибера, — Мне интересно, что он там накропал.

В прищуренных глазах Аны сверкнуло: "Мне тоже". Ведь нет ничего более утонченного, чем строгая и возвышенная форма сонета. И ничего более низменного, чем порт. Как это можно совместить?

— Это все занимательно, — подытожила Руфина, — но, сдается мне, что у его сиятельства королевского советника заканчиваются выстрелы. Непорядок!

И тронула лошадь пяткой, чтоб та пошла скорей. Догонять тех, кто стреляет — нестись, очертя голову. Можно и сломать — если попадется кротовая нора! Зато — ветер в лицо, брызги, взлетающие из перегородившего дорогу ручья. Аж в лицо плеснуло! Аж поднялся столб, похожий на белесую радугу! Вслед за брызгами — терпкий пороховой дым. Привычный... и почти неправильный!

Окружение графа разомкнулось. Руфину знали. Дочь крупного чиновника и дамы, которая, безусловно, забросила прежнее сомнительное ремесло. Достойная особа...

Подвезти начальству отца перевязь с деревянными апостолами — вполне невинное деяние. Позволяющее девушке немного покрутится среди сильнейших людей города. Всем все понятно? Вот и хорошо!

— Граф, у вас заканчиваются заряды. А я еще не видела достойной выстрела цели... Не желаете моих патронов? Эти, например, снаряжала мама.

Граф протянул руку.

— Давайте. Как раз на кабана или косулю!

— И все-таки мама просит ваше сиятельство не злоупотреблять недожаренным мясом. Как, впрочем, и угольками...

— Я вовсе не собираюсь провести завтрашний день, страдая животом... Ну, как ваши успехи? — умеет граф переменить тему, с неприятной на полезную. И прервать лишний разговор. Пока тот не вышел за рамки обычного. Женщины стреляют мало, мужчины — много. У графа закончились выстрелы, у алькальдовой дочки остались лишние. Почему не поделиться? И только... Что на деле содержится в паре деревянных "апостолов", охочей для слухов разряженной толпе лучше и не догадываться.

Что ж, ружья поговорили, пора размять ноги и собакам с лошадьми... Рука графа поднимается, чтобы дать сигнал псарям — как прямо под копыта его жеребца вылетает серый комок шерсти и когтей.

Гончие рвутся со сворок... А перчатка насквозь промокла — и кажется, что это не вода ее пропитала, а кровь! Знак? Рука рвет из ольстреди пистолет... Зверь стоит смирно, только ветер колышет кисточки на ушах. Думала — бросится, нужно кого-то спасать? Вот ее и спасай, рыжую — под брюхом у рыси полные соски. Не может рысь насколько оголодать, чтобы ловить кроликов на глазах у охоты! На такой риск она пойдет, только если ищет пропитания не себе. Верней, не только себе, ибо она и есть корм для рысят — пока те сосут молоко.

Собак не успели спустить. Воздух рванул звук выстрела. И девичий крик:

— Не сметь!

Такое уже не скрыть. Уже летят скороговорки:

— Увидела! Материна кровь!

— Что?

— Рысьи глаза!

— Знак Господень...

— Ведьмовство...

Рысь так и стоит напротив всадников. Надрываются лаем, гончие, что так и не получили воли догонять и рвать. Сторожко фыркают лошади. С надеждой смотрят люди. Зверь стоит, в янтарных глазах посверкивает искорками насмешка. Эти все — на меня? Не много ли чести, дамы и кавалеры, для существа немного больше домашней кошки?* [Сначала я думал, что в мире дона Алонсо рыси мельче, чем в нашем — но нет, и у нас — самая маленькая рысь — иберийская!]

Рысь не отводит высокомерный взгляд от странных двухголовых чудовищ о шести лапах, убивающих огнем и собаками. Поудобней перехватила кролика. Тоже не знает, что делать. Убегать — безнадежно, драться — тем более. Остается стоять и смотреть, словно пулю можно удержать парой вертикальных зрачков.

— Да она тоже охотится, — заметил вдруг граф, и спросил, обращаясь к хищнице. — Не желаете ли к нам присоединиться, сеньора? Как королевский советник города Севильи, я даю вам такое же дозволение, как если бы вы были приглашены с самого начала. Вашу добычу погрузят в обоз и запишут за вами.

Рысь поняла, что убивать ее почему-то не хотят, вновь перехватила ушастую тушку, величаво развернулась и проследовала в кусты.

— Не доверяет писарям, — объявил граф печально. — Даже рыси знают, что в Севилье воруют...

Вокруг рассыпался мелкий подобострастный смех. Советник продолжил:

— Гончих придержите, не то нападут на мою навую знакомую. Часа, полагаю, будет довольно.

У великих людей бывают слабости — не только желудочные. Недавно почивший кардинал Ришелье, к примеру, верил в амулеты. Многие из римских пап с интересом просматривали гороскопы — за что прочим добрым католикам полагалась суровая епитимья в инквизиционной тюрьме. Поверья гуляют по простонародью, забавно смешивая старинные обычаи и краем уха зацепленную латинскую ученость.

Про то что всякая рысь — ясновидящая, приметили еще древние, языческие греки. Христиане дополнили греческое поверье, заметив, что голубые от рождения глаза рысей с возрастом желтеют. Это было истолковано так, что рысь способна приносить небесную мудрость на землю. Нужно только уметь читать в ее глазах. И если дочь Бланки де Теруан палит в воздух, спасая хищницу...

— Что ты прочитала?

— Ваше сиятельство, вы о чем?

— Ты увидела пророчество в глазах зверя, так? И что прочла?

Наружно весел. Внутри — ждет. Ждет слов, подкрепленных именем Аристотеля, Галилея — итальянцы даже Академию свою назвали Accademia dei Lincei, академией рысьеглазых — и Бланки де Теруан, что спасает его желудок от колик. А скажи ему правду...

— Прочла. У нее в глазах было написано: если я не принесу кролика, у меня в логове сдохнет от голода пара рысят.

— Не хочешь открыть. Значит, боишься, что не сбудется. Значит, хорошее! — сделала пируэт мысль графа, — Может, жениха насмотрела?

Граф уже шутит. Ему даже чуточку стыдно — за суеверность.

— И вы туда же, ваше сиятельство. Неужели отец с вами не говорил?

— Про два года? А как же... Кстати, два года — это мало. Даже во Фландрии, где надо бы считать месяц за год. Так не считает разве королевское казначейство. Так не пора ли тебе учиться быть титулованной дамой?

Руфина глазами похлопала и выдала:

— У меня уже есть титул. Я астурийка. С позволения вашего сиятельства я вернусь к подруге?

И отстала — под добродушный хохот городского советника Севильи. Как всегда, оттененный издаваемым угодниками эхом.

Главная часть охоты — не стрельба по зверям. На привычном месте, не меняющемся из года в год, распялены на столбах и канатах широкие тенты. Так, чтоб заслоняли Солнце, но ветру не мешали. А вот под ним — все готово. Охотникам отведены места, и записанная за ними дичь — не вся, но та, о которой осведомились отдельно — освежевана, натерта солью и насажена на вертелы.

В прежние времена вышивка платьев и камзолов заставила бы полевые цветы поникнуть от зависти. В последние годы городская охота Севильи опускается на отдых подобно стае воронов. Все в черном. Только блеснет изредка ниточка серебряной вышивки, да иную ворону воротник и манжеты превратят в сороку.

Руфина и Ана — как раз парочка из вороны и сороки. Впрочем, если довести сравнение с птицами до конца, то вокруг них слетелись скворцы да голуби, которым яркое закрыто, а черное с белым — не по чину. Вот оно, "обучение на даму": граф прислал целую бригаду вышколенной прислуги. Старшая над толпой лакеев и служанок, сухая пожилая женщина, похожая на образ классической дуэньи, отмела все попытки отказаться от непрошеной услуги.

— Мы и так столько лет без дела, — сообщила, — вот аккурат со смерти хозяйки. Его сиятельство нас не гонит, но и работы, кроме как вытирать пыль в комнатах покойной супруги, не задает. А мы хотим быть полезными! Я Магдалена Риос, горничная госпожи. А сегодня — ваша.

Ну, с ней понятно: второй человек в доме после дворецкого — и не говорите, что в особняке знати главные хозяева — и совершенно никакого повода показать власть! На остальных лицах Руфина готова была прочесть послушное недовольство. Не столько легким сумасбродством хозяина, он господин, ему положено, но излишним напором камеристки. Увы... Только радость застоявшегося жеребца, увидевшего просторный выгон, спущенной за зайцем борзой.

"Заприслуживают. Насмерть." — мелькнуло в голове. А тут Ана округлила глаза и принялась восторженно рассматривать Руфину.

— Нет, — твердо заявила та, — Это просто дружеская шутка. Сеньора личная горничная ее сиятельства...

— Сеньорита, если вам угодно, — сообщила та, — но уместней будет называть меня моей фамилией безо всяких дополнений.

— ... исполняйте распоряжение хозяина. Только замените, пожалуйста, меня вот на эту сеньориту. Которой подарок графа действительно доставит удовольствие. В отличие от меня.

— Приказано позаботиться именно о вас. "Донья Руфина де Теруан. Вон, высокая черноглазая блондинка с челюстью инфанты" — процитировала.

Взгляд Аны стал опасным. То ли ее тут, на месте, от восторга с завистью пополам разорвет. То ли она — и ее язык — поживут еще немного. И тогда самой Руфине — хоть вешайся. Ну почему старые солдаты так неосторожны на язык? Да, у королевской семьи тоже массивные подбородки. По той же причине: Габсбурги тоже северяне, только не из Астурии, а из Фландрии! Так что граф отчасти прав, но такой комплимент, похоже, поссорит ее с единственной подругой. Бедняжка пришла ловить женихов — а тут к ней словно привязана уже не дылда-уродина, а девушка, похожая на дочь короля... И на кого обратят внимание кавалеры? Стоп. Так это он нарочно!

— Его сиятельство добавил — с медалями города за арбалетную и пулевую стрельбу? — Руфина потянула цепочки.

— Нет, хозяйка, — временная личная горничная улыбается.

— Тогда вы обознались.

— О вас. Его сиятельство иногда бывает немного забывчив. Кстати, вам полагается обращаться ко мне на "ты".

— Не обо мне. Видите ли, я могу начать отстреливаться.

Руфина действительно вытащила пистолет. Проверила пружину — не взведена ли. Выдула порох с полки. Спицей с крючком на конце выудила из ствола маленький мешочек.

— Дробь, — сообщила, — на зайца и птицу.

Развинтила один из апостолов. Вынула другой мешочек. Показала. Улыбнулась. Сунула в дуло, прибила шомполом.

— Соль, — объяснила, — Всегда беру на подобные увеселения. Ведь никогда не знаешь наперед...

— Я намерена выполнять распоряжение его сиятельства любой ценой. Даже если у вас, хозяйка, в пистолетах будут пули.

— Хмм. Ваш господин, очевидно, не подумал о том, что подобной услугой меня несколько компрометирует? Так вот. Пошлите к нему человека. Напомнить ему имена Хорхе де Теруана... и Диего де Эспиносы.

— Слушаюсь. Антонио, Педро! Одна нога здесь, другая там.

Двое слуг сорвались с места. Впрочем, исход Руфине понятен с самого начала — раз уж отец полеживает рядом с его сиятельством и улыбается, значит, шутку одобрил. Вернулись. Записка. Поднесли. Целая церемония. Один лакей другому подушечку подложил. Тот бухнулся на колени, а в руках серебряный поднос, поверх изящной чеканки — записка, придавлена полевым камушком. "После истории с рысью сие вполне уместно." Подпись, знакомая всему городу, но особенно — порту. Делать нечего...

— Итак, Риос, я принимаю ваши услуги. На время охоты. И что теперь?

— Велено внимательно вас слушаться. Это распоряжение его сиятельства — и вашего отца. А дона Диего на охоте нет.

— Пока нет. Но может и появиться.

Руфина покосилась на вьюк, как будто там лежал аккуратно утрамбованный дон Диего, хотя астуриец с его вовсе не малым росточком там бы явно не уместился. Ну, разве его эспадрон.

Мясо вертится над огнем. Один лакей крутит, другой срезает то, что уже прожарилось, третий водружает двузубой вилкой сочащийся кусок на серебро. И служанка, подложив под колена бархатную подушечку, передает яство временной госпоже и ее подруге.

— Горячее, — жалуется Ана.

— И пресное, — Гаспара так не обслуживают. Зато он примечает, как должны ухаживать за действительно знатными хозяевами.

— Втереть перец?

— Оно же горячее, — возмущается Руфина, — обжечься можно.

— На то есть перчатки, — объясняет слуга, — Так прикажете?

— Пожалуй, нет.

— Но ведь выйдут безвкусные куски! — возмущается Гаспар.

— Не выйдут. Если полить как следует лимонным соком и белым вином.

Перуанец собирается возражать, но Ана резко кивает.

— Сейчас обилие пряностей в высокой кухне уже не принято, — замечает она, — и считается признаком провинциальности.

Люди, верно, похожи на птиц — где стая, туда и другие торопятся. Вдруг доведется чем поживиться? Самые яркие в охотничьей стае, как ни странно, крестьяне. Местные жители точно не разорены! По крайней мере, наряды у них в сундуках нашлись на загляденье. Одни — подобие дворянских, только из хлопка вместо бархата, да бумазеи, да шерсти. Нашлось место и разрезным рукавам, и воротникам на картонной подкладке. Другие — настоящие, напоминающие о временах халифата, широкие да цветастые. Крестьянам указ против роскоши не писан.

Охота для них — привычный заработок. Иные идут в загонщики, иные помогают ставить шатры. Остальные пытаются что-нибудь продать. Прежде всего — зелень. Не все любят мясо с гарниром из дыма. Ну, а дальше — домашнее вино, хлеб, молоко, сыр... Продукты пусть и невысокие, да многими ценимые. Тот же господин королевский советник непременно берет овечий сыр — да у одной и той же семьи. Говорят, они ему и в город это непритязательное блюдо поставляют.

Чуть тускней — желающие свести знакомство. Всегда найдется повод подобраться поближе. Вступить в беседу. Представиться... И напороться. Когда из двух девушек одна красива, а другая — нет, дурнушка становится хуже дуэньи.

— Вас не спрашивали.

— Вы, верно, не убили даже зайца — так что и косули мы вам не дадим. Здесь не место для пикаро.

И, наконец:

— Риос, озаботьтесь допускать к столу только людей известных и солидных. И лучше — с женами.

— Но здесь только достойные молодые люди...

— По ним не заметно. Вы намерены выполнять распоряжение?

— Да, хозяйка. Разумеется.

Так и вышло, что всей компании Ане досталось — брат, формальный жених, да отец подруги, завершивший дела и настроенный отдохнуть и закусить. И так до рожков, вновь призывающих в седло.

Наутро донья Ана все-таки промахнулась. Толстое стекло выдержало, только зазвенело обиженно. На крыше, под льняным пологом, настало время обсудить вчерашнее приключение. Ана, потягивает шоколад — со старшим алькальдом кто-то таки поделился вкусненьким — и голос у нее такой же тягуче-сладкий:

— А ведь, пожалуй, ты могла бы стать новой графиней Барахас. Если бы повела себя чуть иначе. Рысьи глаза! Граф верит в эту ерунду... И высоких любит.

— Не исключу, что граф был бы этому только рад. Его наследники, правда, нет — а я не настолько хорошо разбираюсь в противоядиях, чтобы рисковать. А во-вторых, он мне друг. И как друг гораздо ближе, и, прости за цинизм, полезней.

— А Диего?

— Все-то тебе расскажи... Вот ты мне расскажешь, что у тебя на сердце?

— У меня? Ты еще спрашиваешь! Да я умру, если не стану навсегда тем, чем была два часа по милости королевского советника, да по твоей дружбе. И способ этот у меня под рукой! Так что знай — сегодня я сказала Гаспару, что не буду возражать, если он ко мне посватается... окончательно.

— Ты уверена? Вчера ты видала кабальеро знатней и моложе.

— Кто из них обладает состоянием? Наоборот, всем нужна девица с приданым! И кому из них нужна я? Пойми, деньги заканчиваются, но Гаспару я нужна как дверь наверх. А он мне. Уж у него деньги не кончатся. Он и здесь намерен их приумножать. А транжирить буду я! Осторожно, конечно — чтобы не перестараться... Да и брату он должность купит. В общем, со мной решено и ясно. Теперь давай с тобой разберемся! Ты не захотела за графа, потому, что прочитала что-то у рыси в глазах?

Только что называла старинные поверья ерундой. И вот на тебе!

— Ничего там не было... А со слугами — это шутка, шутка, шутка! Он так веселится, понимаешь? Странновато, ну так, как сказала Риос, "на его сиятельство иногда находит".

— Конечно-конечно. А все-таки — что ты увидела? Зачем спасла кошку?

— Затем. Я же не ведьма. И, тем более, не святая. Но вот, помстилось.

— Что? — Ана впервые услышала от подруги такое слово. Не то, чтобы непонятное... Редкое. Кажется, северное.

— Что если рысь убить, будет плохо.

— Что будет плохо?

— Не знаю. Плохо, и все.

Ана, как всегда, думать начинает, только получив отпор. И делает это пусть странно, но очень точно. И быстро. Вот и сейчас — времени хватило только воздуха в легкие набрать, а следующий вопрос уже готов.

— Руфинита, скажи, только правду — оно меня касается?

— Нет.

И правда, какое отношение севильская дворянка имеет к жизни троих рысят, копошащихся в логове? Отчего-то встало перед глазами это логово, как наяву. Дупло старого, доживающего последние годы, тополя, взбугрившего корнями каменистую рыжую почву. И внутри — три голубоглазых пушистых комка. Они устали ползать друг по другу, и смотрят вверх, на пятно света. Ждут мать. Большую, добрую. Полную вкусного молока. Вот и все видение... Но этого же не расскажешь.

Впрочем, Ана узнала, что хотела, и будет молчать. Все в порядке. Снова. Значит, следует распрощаться с подругой, спуститься к себе в комнату. Устроиться за столом — на стуле, иначе не привыкла — и взяться, наконец, за работу. А то ни двух лет на нее не хватит, ни десяти!

История седьмая,

в которой дон Диего использует увлечение на благо службы

Как и сказано в Библии, сначала было слово, но слово было: "Рокруа". Впрочем, слово пронеслось над городом пару месяцев назад, и пронеслось тихо. Разве иностранцы стали смотреть по иному. Союзники — напугано, нейтралы насмешливо. Один шкипер-англичанин, громко помянувший "Непобедимую армаду", "теперь на суше", внезапно исчез — и обнаружился в инквизиционной тюрьме, как проповедник кальвинизма. Вышел оттуда две недели спустя, с отощавшим кошелем — и языком, онемевшим до поднятия якоря.

Знающие люди поминали соотношение сил, сам Рокруа — "сеньоры, это такая дыра... Ну, бросили туда пару терций. Ну, не взяли. И что?"

Знающие другое — почерпнутое из французских газет — говаривали, что у французов, кажется, завелся толковый командир. Которому Испания, всегда бедная, но все же не обделенная достойными полководцами, не сумела противопоставить равного.

Поэты Академии не обратили особого внимания на отзвук битвы. Только прокатился окатанный, как галька на морском пляже, сонет Диего де Эспиносы. Да его же замечание:

— Наши войска ничего не сдали. Нечего там было сдавать, в голом поле. Знамена и оружие сохранили. Согласие на эвакуацию и капитуляция — разные вещи. И вообще: наши пики возвращаются домой.

Новость о том, что один из кораблей, с уроженцами Андалусии, придет в Севилью, оказалась внезапной. Изначально договор предусматривал доставку эвакуирующихся войск в Фуэнтеррабию — в нескольких лигах от французской границы. Кажется, французы решили сделать все, чтобы малость затруднить королю переброску солдат на север. Впрочем, казармы собственно севильских терций пусты. Кто сторожит устье Гвадалквивира в твердыне Кадиса, более вечной, нежели Рим. Кто ушел воевать в Страну Басков, Наварру или Каталонию. Оставшиеся — по преимуществу новобранцы. Потеснятся. Тем более, большинство фландрских ветеранов недолго останется на службе. Дождется выплаты жалования — за весь долгий путь домой, да и разойдется искать иного хлеба.

Сейчас они все еще армия Фландрии. Солдаты шагают по улицам великого города. Многим — родного. Залатанные куртки с потерянными пуговицами, бурые от пыли и белые от морской соли. Ноги без чулок и штиблет, засунутые в разбитые о дороги Европы башмаки.

"Парад", похоже, стал мелкой местью городских властей за напоминание о том, что бесконечная война не только не окончена, но идет с каждым днем все хуже. О том, что на свете вообще есть Фландрия!

Кораблю с солдатами не нашли даже места у причальной стенки — пришвартовали к мосту, соединяющему Севилью с Трианой, предместьем на другом берегу Гвадалквивира. С тем, чтобы всякий нежелательный элемент мог погрузиться на речное судно, и подняться до Толедо.

А не пожелает — дорог в Испании много. Вот только ведут они не из города, а в город. Который вдруг получил на свою голову несколько сотен усталых и израненных людей в совершенстве умеющих убивать — и редко что-то еще.

Впрочем, эти проблемы будут потом. А пока сквозь июльский зной шагают усталые роты под густой щетиной знамен с косыми крестами. Их-то не отдали, и им прорехи от пуль — не раны, а украшения, вроде разрезов на камзоле.

Городская стража — не дураки, вовсе не дураки — встречает этот парад, отделяя толпу от войск. Причем делает это максимально почетно: лица к фландрийцам, зады к толпе, сдерживаемой выставленными параллельно земле древками алебард.

Разумен и еще один приказ, принятый с подачи дона Хорхе. Не одевать парадной одежды, чтоб выглядеть не зажравшимися тыловыми крысами, но людьми, выполняющими свою работу по очистке улиц для удобного прохождения войск. Не больше.

Сам дон Хорхе тут же, во главе наряда, снятого из портового района. На его месте отдуваются Санчо Эррера и Диего де Эспиноса: с половинным личным составом пытаются делать вид, что число стражей удвоилось. Иначе никак нельзя. А то молодцы с галер почуют слабину — и прости прощай, севильский порт!

С галер — это не те, что в цепях. Каторжников приковывают к веслам, тут не до безобразий. Однако есть на гребных посудинах и иной народец. От нищих, устроившихся гребцами ради крова над головой, до рубак абордажных команд. Те, что скучают без дела все долгие годы бесконечной войны. И от скуки приносят хаос в отлаженное хозяйство порта. Их офицеры, все от той же скуки, сорвиголовам потворствуют.

Задумавшегося Хорхе вывел из беспокойной задумчивости окрик.

— Сеньор алькальд, памятник!

Бронзовый Альваро де Базан. Флотоводец, гордость Испании. При нем иноземцы и головы поднять не смели! Жаль, старик не дожил до похода Армады. Умный, решительный, не боящийся ответственности командир — именно то, чего не хватило тогда до победы.

Сейчас у ног героя устроилось несколько юнцов в усеянных соломинками мантиях. Студенты. Из самых неприкаянных — и самых озорных. Дон Хорхе прикинул, как бы их снять с постамента, пока не случилось непоправимого. Сейчас ведь лишний крик — и будет кровь. Но приказ отдать не успел.

— Слушайте все! — выкрикнул один из школяров, — Новый сонет Диего де Эспиносы... Воинам Рокруа!

Толпа ахнула и застыла. Имя скандального поэта, сборник коего разошелся в первый же месяц продаж тысячей экземпляров, переплюнув и "Дон Кихота", и "Гусмана из Альфараче", и недавнюю "Севильскую куницу", не могло не привлечь внимания. Пусть всякий, купивший томик с наглым названием, уверяет окружающих, что сделал это исключительно из любопытства, город с нетерпением ждет следующей провокации, а довольный доходом издатель готовит еще один тираж. Следующую книгу клянется тиснуть не меньше, чем тремя тысячами!

Школяр наверху прокашлялся. Принял, насколько мог, горделивую позу, облокотившись об эфес шпаги дона Альваро.

Не плачь по ним, далекая Астрея*! [*богиня правды]

Свою судьбу Мело солдаты знали.

В крови по пояс терции стояли

С крестом бургундским стяги защищая.

Школяр сверяетя с листком бумаги, что не мешает худой физиономии сохранять свечение возвышенного патриотического чувства. Вдруг он погас. Слог стал обычным. Как будто не стихи читает, а с приятелем беседует.

Теперь — Севилья. Город воинам не рад.

Страшней французских пушек злые взгляды.

И помыслы черны, как и наряды:

Считают, сколько стоит им солдат,

И обсуждают дыры в знаменАх,

Прорехи на подошвах башмаков,

Да вшей, да тяжкий смрад загнивших ран.

Так доблесть награждают в сих краях.

И стонут, что страна теперь слаба,

Не разглядев в полшаге храбрецов.

Толпа, недавно буйная, безмолвствует. Но вот чья-то изящная ручка отцепляет с мантильи розу, и та летит под ноги героям фландрской армии.

— Viva Espana!

Севильцам большего и не надо. Пришедшие проклинать начинают благословлять. А солдаты... солдаты недоверчиво молчат. Они ведь ждали именно той, первой, встречи. У многих в котомках "Гусман ди Альфараче", а то и "Пройдоха Паблос". Или иные книги, в которых печаль по тяжелой солдатской доле и жалобы на неблагодарность отечества, характерные уже для Сервантеса, сменяются черной безнадежностью Кеведо. И вот люди, ждавшие злобы и плевков, не понимают, что делать с рукоплесканием и розами, устилающими путь.

Впрочем, если солдат в замешательстве, как поступить ему подскажет голос офицера, чудом пережившего бойню, в которой французские застрельщики прицельно били по командирским плюмажам.

— Смирно! Знамена расчехлить! Барабанщики вперед! К торжественному маршу...

И стало не важно, что пишут французские газеты. В город парадом входят победители. Идут так, как не ходили перед инфантой-правительницей и самим королем: в гнилых повязках и засохшей крови, которые несут как регалии. Даже — стигмы святых!

Отстающие подошвы, босые ноги — чеканят шаг. А в толпе — начинают узнавать.

— А вон Яго... Привет, свояк!

— Вот тот! Его я знал, как Пройдоху, пока он не предпочел вербовщика порке.

— Что ж, прошел он, и верно, немало.

— А как пики-то держат!

— И верно, ушли с оружием.

— А коли так, то не допустили француза и до карманов. Да завтра они, верно, будут разодеты как гранды!

Хорхе доволен. Здесь все наладилось. Но порт... А потому он бросает в сторону:

— Как пройдут, оцепление снять — и бегом в порт. Чую, там весело...

Верно чует! Потом, в тиши кабинета с обитыми войлоком стенами и дверьми, граф Барахас скажет:

— Сдается мне, кое-кто здорово нас выручил. Как ты собираешься этого кое-кого наградить?

— Никак. Сам понимаешь, почему.

— Да. Вообще-то, жаль, что горожане столь впечатлительны. В следующий раз сонет может написать вражеский агент... Не улыбайся. Французов в городе едва не больше, чем испанцев, и все недурно болтают по-нашему. Что же до награды...

Граф, покряхтывая, встанет из-за стола. Но снять со стены меч толедской работы лакею не доверит.

— Вот. Хватит ему с учебным "ломиком" ходить. Достоин. Особенно после того, как обеспечил работу причалов едва не в одиночку. И не говорите, что идея привлечь солдат и матросов с океанских судов в патрули против их старых недоброжелателей с галер очевидна. Результатом очевидности была бы грандиозная драка. А у него вышло спокойствие. Потому...

Барахас хитро прищурился.

— Велю на лезвии выгравировать...

"Как шпагой, ты разишь пером.

Как перышком, владей сей шпагой".

Как видите, я тоже в курсе, что происходит в Академии. И что пишут о предмете неразделенной любви некоторые дамы...