Ее кресло достигло, наконец, развилки тропинок у развалин сторожевой будки. Эмили предстояла самая неприятная и тяжелая часть ее работы — свернуть налево, но не следовать далее по тропе, а выехать прямо на траву и толкать кресло, увязая во влажном грунте. Старушка невозмутимо указывала пальцем вперед. К пруду вел не самый пологий спуск, и Эмили, придерживая кресло, каждый раз задавала один и тот же вопрос: "Неужели леди вознамерилась утопиться в пруду?". Леди Эшли сердито фыркнула и потребовала себе веер. Застоявшийся пруд приветствовал гостей холодом, комариным звоном и запахом гнили. Кресло остановилось в пяти ярдах от замшелого парапета. Большая часть лягушек нырнула в зеленую воду, но самые дружелюбные остались, чтобы составить леди Эшли компанию. Служанка приладила розовый зонтик под соответствующим углом, и под его сенью лицо старой дамы приобрело дополнительный румянец.
— Леди еще что-нибудь нужно? — осведомилась Эмили.
— Нет, ничего, ступай. Приходи через час и не забудь мою фляжку.
Тяжело дыша и отмахиваясь от комаров, Эмили поднялась вверх по склону. Леди Эшли проводила ее взглядом, откинулась на спинку кресла и несколько минут просидела с закрытыми глазами. Лицо ее приобрело величаво-скорбное выражение. Газету и блокнот она сложила и засунула в гобеленовый мешочек, прилаженный к правой стойке кресла. На поясе у нее оставался такой же гобеленовый ридикюль. Из него она извлекла флакон с гвоздичной туалетной водой, протерла руки и лицо, немного помахала на себя веером. Кроме флакона ридикюль содержал в себе несколько монет, ментоловый грифилек, которым она протирала виски, а также очки и пожелтевший конверт. Именно очки и конверт были извлечены ею на свет.
Старый конверт составлял единственную принадлежность ее личного архива. Каждый раз, прикасаясь к этой реликвии, она не могла унять дрожь в руках. Теребя конверт пальцами, она отводила взгляд в сторону, чтобы набраться сил. Но первоначальной решимости ее хватало только на то, чтобы взглянуть на синеватый штемпель и дату: "23 мая 1942". И вновь она отводила глаза и надолго замирала. В ее распоряжении оставался целый час. Письмо содержало в себе четыре странички убористого текста, но на протяжении всего этого часа она прочитывала только несколько начальных фраз. А вернее, заворожено глядела на эти строки сухими неподвижными глазами.
"Милая моя, горячо любимая, ненаглядная крошка. Получил твою писульку, как не посетовать тебе...", — злополучный зоолог нашел самое неподходящее время укорять ее за чудовищное правописание и отсутствие запятых. Ему надо было бы подумать в этот миг о своей душе, ведь жить ему, судя по штемпелю, оставалось несколько часов. Все остальное в этом письме была сущая ерунда. Читать дальше не было никакого смысла, тем более, что письмо она помнила наизусть. Она прикрывала ладонью весь этот остаток текста, но он всплывал в ее сознании, как выколотые на бумаге значки под чуткими пальцами слепого. Глядя со стороны на ее силуэт, мало кто бы догадался, что она разбирает свой архив. Многие подумали бы, что она задремала под своим розовым зонтиком или любуется прудовыми ивами. Так каждое утро она проводила в полной неподвижности положенный час, и ее облик на фоне пруда на залитой солнцем лужайке становился неотъемлемой частью паркового пейзажа. В тени ив прятался мраморный садовый ангелочек, чуть поодаль чернели развалины сторожевой будки, а если навострить глаз, то можно было бы отыскать еще немало подобных реликвий — причуд великого Чемберса.
Вдали на горизонте на фоне густых древесных крон высилось замечательное дерево — знаменитый однорукий клен. Казалось, что до него рукой подать, но это было обманчивое впечатление, извилистый путь к нему по дорожкам парка достигал мили. Именно сень этого клена неизменно притягивала к себе полковника Лонгфита. И он подобно леди Эшли искал в это утро одиночества в самом дальнем закоулке. Но в отличие от нее он намеревался попросту вздремнуть под пение птиц и веяние ветерка. Здесь его уже никто не мог бы побеспокоить. Чтобы добраться сюда, ему предстояло проделать многотрудный путь: проехать всю центральную аллею в южном направлении, затем у самой кормушки с кроликами круто свернуть направо и по едва заметной глазу тропинке катить еще около четверти мили до приграничного забора. Свернув с наезженной тропы, кресло увязало колесами в мягком и рыхлом грунте. Стивен ворочал его из стороны в сторону, пытаясь преодолеть рытвины и, рискуя вывалить полковника в траву. Последние сто ярдов представляли собой прямую, едва утоптанную тропу. И, хотя Стивен знал наизусть весь этот нехитрый маршрут, полковник, тем не менее, покрикивал, указывая рукой вперед: "Прямо! А теперь налево! Да не туда, там сыро — там нам нечего делать, — прямо, вон к тому кусту, а теперь налево..." Но Стивен сворачивал направо, ибо знал, что налево будет забор. Полковник хотел всем доказать, что ориентирование на сухопутной местности, равно как и навигация в море еще не выветрились в его мозгу. Эти его возгласы гулко разносились по тенистым закоулкам парка, старые обитатели пансиона улавливали их издалека и снисходительно улыбались: "Мальбрук в поход собрался...". Но большинство сочувствовало покладистому Стивену, умевшему произносить только "Да, сэр!" и "Нет, сэр!"
Стивен, однако, был не так прост, как они думали. Вывезя старика на последний прямой участок трассы, он с наслаждением затевал игру. Подобно самолету перед взлетом он издавал губами тарахтящий звук и поддавал газу, чтобы старик почувствовал прелесть быстрой езды по пересеченной местности. Полковник умолкал, чтобы не прищемить себе язык и со страхом вдавливался в кресло. Толчки и виражи раскачивали и подбрасывали его в воздух. Связка из трех пар очков подпрыгивала у него на груди, и полковник ловил их на лету соломенной шляпой.
И вот показывался конечный пункт маршрута — пресловутый однорукий клен. Тарахтящий звук плавно нисходил от верхнего Фа к нижнему До, — самолет шел на снижение. Он проделывал последний вираж, плавно разворачивался и приземлялся. Последним этапом был приближающийся на большой скорости замшелый пенек. Возница выбрал именно его с явной целью врезаться, расплющить хрупкое кресло и заставить седока продемонстрировать кульбит. Весь секрет состоял в том, чтобы остановиться в паре дюймов от пенька, придержать повозку и поймать полковника за шиворот. Тот уже не мог выговорить ни слова. Стивен брал из его рук соломенную шляпу и криво надевал ему на вспотевшую лысину, а затем, потирая руки, заглядывал ему в глаза: "Да, сэр?". Губы полковника выдували нечто невнятное: "Ап-ап, оп-оп!", что, вероятно, означало "Убирайся отсюда ко всем чертям, оставь меня в покое!". Стивен пожимал плечами и виновато удалялся.
Полковник оставался один. В его распоряжении был положенный час. Согласно инструкции, Стивену было запрещено оставлять своего подопечного — вряд ли тот сумеет правильно распорядиться необходимым лекарством. Но вдали от посторонних глаз можно было не придерживался инструкций. Старик на целый час оставался один на один с природой и ее неисповедимой силой. Перед его слезящимся взором возникал во всей своей красе старый клен, символизируя некую грань двух миров. Одним своим крылом он опирался на ржавый сетчатый забор, отделявший пансион Святой Сессилии от школы мистера Лоббса, порой только детские крики на переменках нарушали девственную тишину. Но в данный момент юные создания прилежно внимали урокам и не мешали старческому уединению.
Полковнику понадобилось минут десять, чтобы прийти в себя после тряской езды, унять боль в селезенке, отдышаться, распутать шнурки и высвободить нужную пару очков. Прежде чем осмотреться по сторонам, он не преминул убедиться в сохранности платиновой заплатки на макушке. Все было при нем в относительной целостности, нужные очки найдены и водружены на нос. Теперь он мог поприветствовать старый клен.
Этому ветерану было лет двести, если не больше. Когда-то у него было две вершины, он походил на букву "V", как бы салютуя в знак победы над временем. Но любой ботаник скажет, что такие деревья неустойчивы и мало жизнеспособны. Одной вершиной всегда приходилось жертвовать. Как поется в детской песенке, "когда родит корова двойню, один телок идет на бойню". Много лет назад один из стволов дерева был испепелен молнией, а второй ствол до сих пор скорбел об утрате. Мало что уцелело от левого ствола, лишь один отросток и несколько его побегов. Весь абрис несчастного калеки представлял собой унылую и зловещую геометрию. Сук тянулся параллельно земле, круто брал вверх, сворачивал вправо и почти касался живого ствола своей засохшей и окаменевшей культяпкой.
Полковник долго приглядывался к клену, собирая воедино зрительные ощущения. Затем он откинулся на спинку кресла, выпрямился и придал лицу строгое выражение. Да, клен, подобно солдату на смотре, отдавал ему честь левой рукой. Сэр Малькольм с минуту созерцал эту позу, дожидаясь полного штиля. И, лишь когда дерево замирало в неподвижности, полковник шевелил губами. Словно по команде "вольно", ствол оживал, и легкий ветерок начинал поигрывать и покачивать его уцелевшей листвой.
Полковник глубоко вздохнул и наморщил лоб. Теперь, отсалютовав клену и обретя спокойствие и тишину в своем сердце, он намеревался поразмышлять о странном разговоре с леди Эшли. Одним из самых неприятных последствий тряской поездки было то, что он, словно расплескав воду, растерял все логические связи, а главное, позабыл собственные доводы. Что он такое говорил ей? Почему он остался так недоволен собой? Печально было и то, что он не мог припомнить также и ее слов. Вся их утренняя беседа рассыпалась на глазах, словно карточный домик. Так мимолетный сон, поразивший на секунду воображение, мгновенно выветривается из памяти при внезапном пробуждении и оставляет после себя чувство досады и невосполнимой потери. На поверхности травы, как на волне покачивался только желтый лист блокнота с колонками цифр. Все остальное, отяжелев, кануло в пучину.
Блокнот! Итак, они накануне играли в покер. Леди Эшли по своему обыкновению записывала ставки в блокнот. Полковник сидел справа от нее и держал карты. Хотя, скорее всего, они играли в бридж. И тогда полковник сидел слева, а карты держала она. А, впрочем, с какой стати ей держать его карты? Если она держала карты, то это был не бридж, она попросту раскладывала пасьянс. Сначала она выкладывала поперечный строй карт, затем накрест продольную шеренгу. И лишь напоследок она открывала карты попарно. Карты выстраивались строем, как солдаты на параде, и в этом еще был какой-то смысл, какая-то логика. Дальнейшие действия старой дамы были лишены для него всякого резона. Она открывала одни карты и закрывала другие, одни ложились налево, другие направо. Точь в точь, как эти парные блики на траве у его ног: если один угасал, то сразу зажигался другой. Направо лег король, это король Георг. И пока его не поглотила тень, он успевал сделать свое маленькое дело — вручить полковнику рыцарские регалии. Налево лег валет, — блеснул своим суровым взором молодой сэр Уинстон Черчилль, они успели перекинуться парой слов по долгу службы. Так-так, вот и королева Виктория, — ей юный Малькольм успевал тоненьким дискантом прокричать "Ура!", а она — помахать старческой ладошкой. А вот и тузы, пиковый — сам барон фон Майнсдорф, первоклассный ас? "Люфтваффе", успевает нажать на гашетку. Это была первая и последняя встреча с ним, и в память о ней сверкает на макушке полковника платиновая заплатка в форме туза.
Кто же были все остальные, эти разбросанные ворохом по траве тройки, семерки, десятки? Эта тройка, как быстро она выбилась в восьмерку, смотришь, — она уже десятка. А еще через секунду — вообще ничто, тень. Следующая тройка по форме напомнила полковничьи знаки на погонах. Глядишь, и ему что-то перепало. Другим и этого не досталось. Когда он начинал свою игру, то сам напоминал новенькую колоду карт, он был строен, собран и подтянут. Но прошло уже столько лет. Вместо того чтобы быть убитым на войне, как Фрэнки Эшли, он дожил до старости. Его колода осталась лежать, забытая на чайном столике в саду, и первый же ветерок подхватил ее и рассеял в беспорядке по траве.
Только у этого пенька, в пятнистой тени старого изувеченного дерева ему еще дано обрести гармонию и успокоение. Вдоволь налюбовавшись игрой бликов в траве, полковник, наконец, вспомнил о заветной цели, — для этого ему необходимо было выбрать подходящие очки с дальним прицелом. Занятая им позиция отвечала всем требованиям тактики. Он при желании мог видеть все, его же не видел никто. Отсюда был прекрасный обзор, очертания мертвых кленовых сучьев расплывались, и в замкнутом просвете представала просека. Вслед за ней, на дальнем плане открывался небольшой участок северного парка: лужайка перед прудом. Там, на лужайке восседала в лучах утреннего солнца старая дама в своем кресле под зонтиком. Что она там делала, приходилось только догадываться, тут понадобился бы хороший полевой бинокль. У полковника был такой, но он ни разу его не брал с собой — это было бы неприлично. Просто так созерцать ее отдаленный силуэт доставляло ему не меньшее удовольствие. Ветерок колебал листву, и можно было себе живо представить и ленивые движения ее китайского веера, и волнообразные колебания бахромы зонтика. Он глядел не нее неотрывно с полминуты, краснел и смущенно возводил очи горе. Там он видел блуждания облаков в лабиринте высоких древесных крон. Затем он низводил очи долу, глаза его не сразу отвыкали от яркого света, лишь по прошествии минуты каждая травинка у ног обретала ясность очертаний. И теперь он всем своим существом воспринимал движение воздуха, ведь полного штиля в природе не бывает. Травинки на земле и облака в небе указывали направление этого движения. Все, как ни странно, устремлялось туда — в просвет листвы, через просеку, в сторону пруда, к залитой солнце лужайке. Даже редкие бабочки, облюбовавшие себе тихие заводи и гроты шиповника, снимались с места и неминуемо втягивались в заветную воронку. И только он, полковник оставался недвижим, и его относило не вперед, а назад.
Нет, ему надо было встрепенуться, немного поразмяться, — кровь его уже застоялась в жилах, как вода в заглохшем пруду. И пусть каждое резкое движение сопряжено с тяжестью, болью и риском, надо было решительно поставить перед собой задачу и направить все силы на ее выполнение. Например, сорвать вон ту ромашку. А что? Стоит лишь сдвинуть колесо кресла, чуть-чуть развернуться, наклониться, потянуться, не обращая внимания на угрожающий скрип суставов. Еще одно последнее усилие — уф! И цветок сорван. Теперь он покоится на коленях. Да, жарковато нынче. Ему, в самом деле, не стоило надевать этот теплый джемпер. Что он будет теперь делать с этой ромашкой? Подарит ее? Нет, боже сохрани! Полковник еще никому в жизни ни разу не дарил цветов. Теперь, тем более, он не желал быть посмешищем. Но этот цветок он сохранит. Он не положит его на плед, а будет все время держать в руке. Ведь Стивен назло ему обязательно вытряхнет плед и выбросит цветок в помойное ведро. Но полковник не даст ему этого сделать, он прикажет поставить цветок в стакан или в вазу с водой!
