Остров Табор

Александр Левитас

ОСТРОВ ТАБОР

1

ПРИНЦ УЭЛЬСКИЙ И ДЕТИ КАПИТАНА ГРАНТА

1

Почему наследников Британской короны называют Принцами Уэльскими, а не Английскими или, скажем, Шотландскими?

Боюсь, что на этот вопрос я не смогу вам ответить. "Если так, то зачем браться за такие темы?" — спросите вы и будете правы. Что я могу сказать? Только то, что мне незачем углубляться в историю, ведь героем этой главы, да и многих последующих будет нынешний наследник престола, ныне здравствующий принц Чарльз. " А что, разве о нем мало написано?" — спросите вы и снова будете правы. Написано о нем много, даже чересчур. С тех пор, как он официально принял титул Принца Уэльского?, в Темзе утекло немало воды. И теперь этот джентльмен уже давно вступил в тот жизненный этап, когда на смену романтическим легендам приходят прозаические сплетни. Мы не собираемся сочинять ни того, ни другого, мы расскажем трогательную и поучительную историю, не вошедшую ни в одну из его литературных биографий.

"Позвольте, — спросите вы, — да о том ли принце идет речь? О том добродушном, осанистом джентльмене средних лет, у которого самого подрастают двое очаровательных сыновей, двое красавчиков, настоящих сказочных принцев? Вот уж кому пристало скакать на резвых конях да позвякивать шпорами и хрустальными туфельками в кармане!" "Нет, нет, что вы! — скажу я, — Эти юноши и не помышляют о подобных глупостях. В настоящее время они проходят курс королевских наук в одном очень закрытом учебном заведении со строгим внутренним распорядком. Им просто некогда. Говорят, их папа тоже окончил это учебное заведение, а может быть и другое, очень на него похожее, и теперь образцово исполняет свои обязанности наследника престола уже долгие годы. Поэтому мы выбрали для своего рассказа время, когда у принца еще было время. Он еще туда не поступил. А было ему тогда лет девять или десять, вполне может быть, что и десять с половиной. Это, впрочем, не столь важно. История эта произошла на моей памяти, не так уж и давно... Хотя, шутка сказать, было-то это в прошлом, двадцатом веке, мало того, даже в прошлом тысячелетии, — так что мне сам бог велел не быть столь дотошным в хронологии. Разница в год, или в два, или даже в пять лет для нашей истории не существенна. Далее я буду цифры округлять, а факты переосмысливать с поправкой на наше время.

Итак, принцу было десять лет, на этом мы и порешим. Я всегда считал, что это самый прекрасный возраст, полный чистоты, невинности и неведения. Признайтесь, кто из вас в этом возрасте всерьез задумывался о будущем? Принц Чарльз тоже был не исключение. Уж кому-кому, а ему и подавно не о чем было беспокоиться. Судьба его была предопределена. Ему предстояло в будущем стать королем Чарльзом, если я не ошибаюсь, Третьим. Это ему предстоит и сейчас, хотя прошло немало лет, и еще долго будет предстоять — "храни, Господь, Королеву", как поется в английском национальном гимне. Но это вовсе не значит, что он мог сидеть, сложа руки. Жизнь открывала перед юным принцем широкое поле деятельности, пройдет еще немного времени и он успеет увлечься конным спортом, гоночными автомобилями, авиацией, живописью, готической архитектурой. Встретит он и прекрасную принцессу. Кое в чем ему, конечно же, придется разочароваться, кое-что осмыслить заново, но не будем торопить события. Ему только десять лет, самый прекрасный и беззаботный возраст.

В этом возрасте, как и все мы, юный Чарли был нежно привязан к маме и папе. До поступления в известное учебное заведение еще оставалось некоторое время. Так что, не будем пока ему мешать, не будем его пугать, авось все обойдется! Пусть себе еще порезвится на воле, пусть еще насладится чудесной атмосферой тесного домашнего очага, согретого и взлелеянного усилиями мамы, королевы Элизабет и папы, принца Филиппа. Пусть этот чудный мальчуган еще немного побегает в коротких штанишках под величавыми сводами Букингемского дворца и в прохладной тени аллей Виндзорского парка.

Наследник престола рос очаровательным и необыкновенно развитым ребенком, чем искренне радовал королеву-маму и королеву-бабушку. В семье его звали Чарли, Малютка, Деточка, Крошка и очень редко "Ваше Высочество". И вот года за три до описываемой нами истории он должен был отправиться первый раз в первый класс. Ему было лет семь или восемь, а может быть, и восемь с половиной. Привилегированных школ тогда, как и теперь в Лондоне было хоть пруд пруди, но королева-мама ни за что не хотела растить из сына лоботряса, и пожелала выбрать школу, хоть и приличную, но ни в коем случае не "школу для принцев".

— Ну что ж, ни в коем случае — так ни в коем случае, — согласился со своей супругой принц Филипп и при этом тяжело вздохнул.

И вот юный первоклассник Чарли стал посещать школу где-то в Вест-Энде. Поначалу все шло как по маслу. Принц радовал родителей отличными успехами и примерным поведением. Свои книжки и тетрадки он содержал в идеальной чистоте, а каракулями изрисовывал специальный альбом. В этом королева могла не раз убедиться, осматривая по утрам его папку на молнии. Мать гордилась сыном. И лишь одно ее смущало. Она всерьез опасалась, что принц будет стесняться своей избранности и высокого сана. "Деточка, а почему ты ни разу не пригласишь своих школьных товарищей к нам в гости?" — спросила однажды королева с хитрецой. "А можно их позвать, мамочка?" "Ну, конечно же, что за вопрос!" — пролепетала Ее Величество, гладя сына по головке.

Школьные друзья Чарли пожаловали в заранее назначенный день. Одетые в чистенькие новые сюртучки и расчесанные родителями в аккуратный косой пробор, они робко и бесшумно гуляли вместе с Чарли по роскошным пустым апартаментам, косясь по сторонам на коллекции средневекового оружия и ренессансного фарфора. Королева ласково их встретила на северной лестнице, проводила в свою гостиную, угостила фруктами и лимонадом, поговорила с каждым и подарила каждому детскую книжечку или блокнотик. В них были вложены визитные карточки, составленные самим обер-церемонейместером, лордом Чемберленом и украшенные факсимиле Ее Величества, а также и пригласительные билеты на еженедельный раут. Последние адресовались родителям детишек. С подарками под мышкой славные детки раскланялись и покинули дворец. Королева осталась очень довольна.

Дни шли за днями, прошел месяц, и безоблачная атмосфера в королевском доме омрачилась. Все чаще и чаще среди вещей принца стали обнаруживаться всевозможные орудия уничтожения, как-то: рогатки, скобочники и даже крохотные арбалеты, искусно изготовленные из бельевых прищепок и стреляющие французскими булавками. Какие-то неведомые умельцы вложили в этот арсенал массу труда и выдумки. Королева никак не могла заподозрить сына в пристрастии к усидчивому рукоделию, принц ведь даже не умел как следует очинить карандаша. Откуда мальчик разжился таким богатством? Происхождение смертоносных орудий было загадочным, но королева избегала пристрастных допросов. Первое, что она сделала, — приказала проверить тщательнейшим образом наличность дворцовой библиотеки, а также целостность музейных и антикварных ценностей, не запираемых в шкафы. Самые ужасные ее подозрения быстро подтвердились — ее сын занимался натуральным обменом. Бесследно исчезло несколько книг, фарфоровых статуэток, принадлежностей амуниции в оружейных витринах и еще кое-какая мелочь. В королевском семействе возник разлад. "Что я тебе говорил!" — воскликнул папа Филипп, герцог Эдинбургский. "А ты разве что-нибудь говорил?" — холодно переспросила королева, не углубляясь в неприятный спор. На поиски исчезнувших ценностей пустились специальные тайные агенты. Назавтра принца забрали из школы в Вест-Энде.

Скрепя сердце, королева согласилась с мыслью, что принц пока не готов, как другие дети, восседать на обычной школьной скамье. Ну что ж, временно, пока не будет найден выход из этой ситуации, можно обойтись домашним образованием. Ничего в этом нет страшного. В свое время она сама постигла начальные азы под руководством своей мамы Элизабет старшей, бабушки принца Чарли. "Это была прекрасная школа" — с гордостью вспоминала королева при каждом удобном случае. Бабушка заулыбалась, тоже припоминая эту блаженную пору. Но когда речь зашла о Чарли, она почему-то заупрямилась, замахала руками и заявила, что сейчас с нее вполне достаточно Энни. Энни — принцесса Анна, сестра Чарли. Королева несколько растерялась, ведь в силу своей чрезвычайной занятости она не могла уделить воспитанию наследника достаточно времени. Страна в те годы нуждалась в ее королевском попечении не меньше, чем ее семейство. И тогда принц-папа немедленно выразил готовность помочь. "Мой сын не будет расти беспризорником!", — заявил он мысленно и вызвался лично обучать сына арифметике. "Это — начало всех начал!" — провозгласил он вслух, потирая руки.

Королева скептически усмехнулась, но согласилась рискнуть.

Герцог Эдинбургский усердно взялся за дело. И вот теперь ежедневно принц Чарльз просиживал по два часа в просторном отцовском кабинете за решением примеров и задач. Нарешавшись вдоволь, сын с отцом отправлялись на пешеходную прогулку или садились в автомобиль и мчались на скачки в Эпсом. Королева поначалу решила не вмешиваться в воспитательную методику герцога Эдинбургского. Но в один прекрасный день она сочла нужным подняться наверх и проверить, как обстоят дела. Она подкралась на цыпочках и приоткрыла дверь. Взору ее предстала радужная картина: мальчик сидел один за широким отцовским письменным столом, склонясь над тетрадкой и грызя ручку.

— Ну, деточка моя, как твои успехи? — ласково спросила королева.

— Я решаю задачку, которую задал мне папа, — ответил Чарли, — очень трудная задачка.

— А где же папа?

— Он вышел подышать воздухом.

— Может быть, я смогу тебе помочь?

Принц прочел условие задачи: "Когда нашей бабушке будет сто лет, то, сколько тогда будет мне?", задумчиво посмотрел в окно, затем зажмурил один глаз и мечтательно произнес: "Я тогда уже, наверное, буду королем Англии..."

Королева выпрямилась, как ужаленная.

— Ну что ж, подумай, подумай, детка... — тихо проговорила она и бесшумно покинула покои принца Филиппа.

"Да, это была ошибка! Никогда не следует поддаваться на уговоры, никогда не следует проявлять слабости!" — твердила королева самой себе, спускаясь по лестнице. Наследника в любом случае следовало немедленно вернуть за школьную парту, пусть даже в конце триместра. Разумеется, школу надо найти подходящую, то есть самую лучшую, пусть даже самую что ни на есть аристократическую. Сказано — сделано! Вместо прежней кожаной папки мальчика снарядили папкой из красного сафьяна и повезли в школу на "Роллс-Ройсе". Теперь уже нечего будет опасаться, что простодушный Чарли попадет в дурное общество или поддастся нежелательному влиянию.

Особенных проблем с новой аристократической школой у мальчика на первых порах не было. Но что-то непонятное настораживало. Не то чтобы учителя жаловались на Чарли, — напротив, все его хвалили наперебой. Принц, хотя и не числился в первых учениках, но был далеко не последним в классе. "Он необычайно быстро решает арифметические задачки!" — говорили учителя. Королева только кисло улыбалась на эти похвалы. Учителя чего-то не договаривали — она хотела знать правду и ничего кроме правды. Тут учителя начинали что-то мямлить и переминаться с ноги на ногу, и это ощущалось даже в телефонную трубку. "Нет-нет, — настаивала королева, — я прошу вас ничего не утаивать!" "Дело в том, что... то есть, это конечно временные трудности... То есть многие мальчики не испытывают на первых порах особенной склонности к этим предметам..."

Короче говоря, как выяснилось, Чарли проявлял совершенное равнодушие к изящной словесности, ну просто полное нежелание что-либо прочесть даже в рамках скудной школьной программы. На уроках литературы он просто дремал на задней парте, или, что еще хуже, развлекался посторонними вещами. Чем именно он развлекался, учителя не решались уточнить, но королева догадывалась, — наверняка, стрельбой французскими булавками. Дома во дворце он книг не открывал. И все это притом, что неимоверными стараниями мамы и бабушки мальчик так рано научился читать по-английски!

Королева была расстроена до глубины души. Этого она не ожидала. В кого пошел ее сын? Ведь сама она в детстве страсть как любила книги и была феноменально начитанной девочкой. Этим, конечно же, она была по гроб обязана королеве матери. О, какая это была счастливая и незабываемая пора! Как обожала маленькая Лиззи просиживать часами на коврике у ног матери и слушать ее чтение. Почтенная леди обладала поразительным декламационным даром, многое помнила наизусть. А как тонко, доходчиво она могла объяснить многие непонятные места в книжке. Юная принцесса, затаив дыхание, постигала тайны уже совсем не детской, а самой что ни на есть классической литературы. С тонким умыслом, конечно же, мать пропускала чересчур страшные или пикантные места. От этого самые длинные книги становились во много раз короче. Лиззи было жалко до слез, что книги так быстро кончались. И тогда мать брала с полки новую книгу... Какой это был заряд духовности — можно сказать, на всю жизнь!

Тогда она была еще совсем маленькой, даже моложе Чарли. Неужели драгоценное время упущено, и принц окончательно отбился от рук? Эти рогатки, эта арифметика, бог знает что! Она сама была виновата, что дала Чарли подпасть под дурное влияние. Чего стоило ей самой окружить сына большей заботой? Нет, конечно же, и она старалась по мере сил. И она читала ему когда-то Шалтай-Болтая, "У нашей Мери был баран" и тому подобную чепуху. Но тогда он был совсем крошкой, и она еще не приняла корону, — у нее была куча свободного времени. Тогда она еще могла контролировать воспитательный процесс. А сейчас? Когда это она успела выпустить поводья? И вот результат: томик Шекспира пошел в обмен на какой-то самострел. Теперь в этой школе если Чарли не стреляет из бельевых прищепок, то просто спит на уроках.

Ее величество решительным шагом направилась в комнату наследника и потребовала от него список книг, рекомендованных на год вперед. Испуганный сын подал ей свою тетрадку. Изобилие наименований привело королеву в ужас. Чтобы самой это все перечитать, ей бы пришлось забросить все государственные дела и предоставить королевству плыть по воле волн. Следовало немедленно принять самые действенные меры. Никаких экскурсий, поездок и скачек! Они всей семьей запираются в Лондоне во дворце, по крайней мере, до конца июня. Принцесса Анна может пока пожить у бабушки в Кенсингтоне. Чарли необходимо нанять самого квалифицированного репетитора, и чтобы тот непременно умел читать вслух. Непременно вслух! Без этого невозможно привить мальчику любовь к изящной словесности. А что касается списка, то, слава богу, в дворцовой библиотеке осталось достаточно книг, не все они пошли в обмен на рогатки!

Может возникнуть вопрос, предполагала ли сама Ее Величество выкроить часок, взять книгу и посидеть с сыном?

Да проститься ей этот скромный недостаток, то есть, нелюбовь к чтению вслух. Этот недостаток объединяет большинство государственных деятелей. Представим себе, например, такое событие, как открытие ежегодной сессии Британского парламента. Гвоздем программы, как известно, является традиционная тронная речь Ее Величества. Она должна зачитывать по бумажке изложенную правительством ежегодную программу, отмечать достигнутые нацией успехи, и в конце не без основания выражать надежду на дальнейшее процветание экономики, незыблемость нравственных устоев и неколебимость веками освященных традиций британского общества. Вообразите себе на минутку, что все это ей приходилось читать, сидя на неудобном троне с тяжелой бриллиантовой короной на голове! Нетрудно представить, насколько это может быть утомительно.

Поиски толкового наставника, помимо знаний обладающего и известными актерскими способностями, очень скоро увенчались успехом. Королеве был представлен почтенный мистер Уилкинс, отставной университетский профессор, блестящий знаток великого Шекспира. Так его порекомендовали бабушке, и никто не собирался этого достоинства оспаривать. Один Чарли не поверил на слово и пожелал убедиться лично в профессиональной пригодности своего будущего наставника.

Пожилой профессор предстал перед августейшим семейством. Он с улыбкой возвратил принцу томик пьес гениального драматурга, встал в позу и в течение полутора часов выдавал наизусть целые акты бессмертных трагедий. Строго следя по тексту, Чарли убедился, что профессор ни разу ничего не переврал, и даже ни разу не запнулся. За это он был удостоен горячей овацией.

Послушав чтение профессора, принц так воодушевился, что пожелал немедленно приступить к занятиям. Члены королевского семейства торопливо удалились, стараясь не шуметь. Мистер Уилкинс почтительно поблагодарил своего нового титулованного питомца за доверие и попросил возвратить ему томик Шекспира, дабы возобновить урок.

— А что, с Шекспиром мы еще не покончили? — удивился принц.

"Да, — подумал наставник, — пожалуй, что Шекспира на сегодня будет многовато". Он был заранее предуведомлен королевой о некоторых трениях, существующих у принца с изящной словесностью, поэтому не хотел быть излишне назойливым. Если мальчику надоел Шекспир, бог с ним, с Шекспиром!

Но когда они вместе открыли список литературных произведений, то Чарли водя по нему пальцем, отверг также Мильтона, Чосера, Попа, а вслед за ними и всех великих представителей английской литературы. А что же тогда осталось в списке? Наряду с вышеперечисленными гениями туда попал и французский литератор Жюль Верн со своим опусом "Дети капитана Гранта". Понять логику составителей программы было нетрудно. Героями романа Жюля Верна являются храбрые шотландцы, описанные автором с большой симпатией. Стоит ли напоминать, что в числе прежних носителей британской короны были шотландцы, хотя, как правило, они начинали свою стезю, будучи принцами Уэльскими.

2

К своему стыду, славный профессор Уилкинс не читал знаменитого романа Жюля Верна. Но он не пожелал в этом признаться, не подал вида, втайне рассчитывая ознакомиться с романом в процессе чтения вслух. Книга была незамедлительно доставлена королевским библиотекарем. Профессор водрузил на нос очки, откашлялся и начал чтение.

С грехом пополам они преодолели первые пять страниц, а потом все пошло как по маслу. О, какая это была изумительная книга. Они читали ее всю неделю, и едва лишь они ее закончили, как тут же, по взаимному соглашению начали читать заново. Вторичное чтение уже давалось профессору с трудом, но принц приходил во все больший восторг. И чем больше профессор находил в книге нелепостей, тем больше она привлекала его ученика. По сюжету герои романа отправились на поиски пропавшей экспедиции и, как положено у французского писателя, вместо того, чтобы искать в нужном месте, они сами постоянно что-нибудь теряли. То они теряли нужное направление, то своих спутников, то собственный корабль, а то и самих себя. Профессора, как истинного англичанина это выводило из себя, но принц сердито махал рукой, требуя продолжения. "Господи, — думал про себя профессор, — что за несносный бред!" Взять хотя бы этого капитана Гранта, того самого, которого приходилось искать на протяжении четырехсот страниц. Перед тем как потерпеть кораблекрушение он скитался по морям в поисках некоей неведомой земли. Там, по его мнению, он мог поселиться сам на постоянное место жительства и поселить всех, кому уж очень невмоготу. И тогда никто не станет никого обижать, и все заживут припеваючи. Этой неведомой земле полагалось быть по возможности необитаемой, в крайнем случае, малонаселенной. Пусть поселенцы немного поборются с природой. Но еще лучше, чтобы эта земля была плодородной и чуть ли не истекала молоком и медом.

Профессор задумчиво почесал в затылке. Вся эта теория была ему знакома. Только шотландцы тут были не причем.

Так вот, в поисках этой земли капитан Грант рыскал по всему южному полушарию в районе 37 параллели. Профессор знал, что ни черта этот капитан не найдет, потому что не там ищет. В конце концов, прибило незадачливого искателя к необитаемому островку, простой скале посреди бушующего океана, ни сном, ни духом не напоминающую землю обетованную, разве что названием. Скала эта называлась остров Табор?. Профессор опять почесал в затылке, ему вновь почудилась странная параллель.

Принца стали раздражать эти паузы, и он подгонял профессора: "Ну, дальше, дальше!" Чарли не приходило в голову никаких ассоциаций. Чтобы проникнуться целями и планами благородного капитана-мечтателя, принцу надо было еще подрасти. Но вся эта история с поисками была чертовски захватывающей. Принц слушал, широко раскрыв рот. Юных детей доблестного шотландца звали Роберт и Мэри Грант, и принц вместе с ними совершал воистину головокружительный маршрут. Он плыл, преодолевая штормы, по суровым южным морям; взбирался на отроги поднебесных Анд и спускался оттуда к знойным пампасам Патагонии; пересекал коварный австралийский материк, населенный дикими аборигенами и беглыми каторжниками, продирался сквозь колючие джунгли Новой Зеландии, кишащей людоедами.

Но один эпизод из всей этой многостраничной катавасии особенно подействовал на принца. Это место так его заворожило, что он заставлял мистера Уилкинса возвращаться к нему снова и снова. И если бы французский романист был бы жив и знал, что его произведение столько раз исполняется "на бис", то наверняка вышел бы поклониться наследнику английского престола и остальной публике.

Представим себе воочию, как происходил этот урок изящной словесности. В половине девятого, позавтракав, принц входил в классную комнату дворца, одаривал кивком почтенного наставника, садился в глубокое кресло и закидывал ногу на ногу. Профессор Уилкинс, с достоинством отвесив поклон, взлетал на небольшой помост с кафедрой, надевал очки, слюнявил палец и начинал искать в книге нужную страницу.

— Итак, Ваше Высочество — обращался он к аудитории, — на чем мы с вами остановились?

— Мы остановились на том, как кондор утащил мальчика! — с готовностью отвечал принц.

— Но, Ваше Высочество, мне кажется, что это место мы уже с вами прочли?

— Нет, как раз этого места мы еще ни разу не прочли! — заявлял принц, болтая ногами.

— Но так мы никогда не найдем капитана Гранта!

— Ну и пусть! Капитан подождет.

" Ну что ж, — думал профессор, — действительно, пусть себе этот капитан посидит еще на своем необитаемом острове, все равно, когда-нибудь да отыщется!"

И чтение возобновлялось с вышеуказанного места. Профессор ровным голосом поддерживал эпическое повествование о том, как группа выбившихся из сил путешественников располагалась на ночной привал у самого края горной расщелины. Они раскладывали бивуак, мирно беседуя о том и сем, а затем, основательно подкрепившись едой и согревшись, укладывались на боковую. И тут наступало самое главное...

Профессор таинственно понижал голос до шепота, подсматривая краем глаза за своим слушателем. Принц уже не болтал ногами и не делал попытки засунуть палец поглубже в нос, он с трепетом ожидал развития событий. В это мгновение спящего мальчика Роберта Гранта ухватывала острыми когтями и утаскивала ввысь чудовищная по размерам местная птица — кондор. О, какого страху тогда натерпелись несчастные путешественники! Для пущей наглядности профессор воздевал в стороны руки и низко опускал лысую голову себе на грудь. Ни дать, ни взять — кондор! При этом очки соскальзывали с его вспотевшего носа и падали на ковер.

Тогда принц вскакивал с места, подавал учителю его очки и заглядывал в раскрытую книгу. Он уже знал, что на этой странице должна быть картинка, — мальчик, висящий в когтях кондора. "Есть! — издавал Чарли отчаянный клич, как если бы "Арсенал" забил гол в ворота "Ливерпуля". Профессор благодарил за поданные очки и приглашал принца сесть на место. Оттерев пот и водрузив на нос очки, профессор медленно прищуривал левый глаз, закидывал голову набок, точь в точь, как благородный индеец-проводник по имени Талькав из книги. Ему надо было так прицелиться из ружья, чтобы не дай бог не попасть в мальчика. "Бац!" — и раненая птица начинала терять высоту, а затем плавно приземляла свою полуживую жертву на мягкий снег. "Уф-ф!" — облегченно вздыхали профессор и его ученик.

— Этот Роберт Грант дешево отделался, чтоб мне провалиться!

— Несомненно, Ваше Высочество!

Чтение продолжалось, но притихший на своем кресле Чарли уже слушал невнимательно и с затуманенным мысленным взором погружался в грезы.

Профессору так до конца и не дано было осознать степени воздействия этого отрывка на воображение Чарли. С тех пор принц изменился, стал искать одиночества, перестал играть со своими сверстниками. Он все больше уединялся в одной из отдаленных комнат и играл сам с собой, исполняя поочередно и роль мальчика из книги и роль зловещего кондора.

Чарли жил, как во сне, дыша разреженным высокогорным воздухом. Он пробуждался по утрам, разбуженный гулом снежных лавин. Весь день он жмурился от нестерпимой белизны ледяного покрова. Отходил он ко сну, проваливаясь в снег. Натянув на нос теплое атласное одеяло, он блаженно улыбался в предвкушении сладкого мига. Лишь только, благословив сына и поцеловав его в лобик, королева гасила свет и закрывала за собой дверь, Чарли оставался в кромешной тьме один на один с опасностью. Он отбрасывал одеяло, ложился на спину поперек кровати, свешивал голову и раскидывал в стороны руки с тем, чтобы кондору было удобно держать его когтями за пижаму. Там, в самом низу под его головой, где располагался освещенный лунным лучом коврик, теперь проносились в тумане острые пики заснеженных скал. Ледяной вихрь шумел в ушах. Кондор размеренно махал огромными черными крыльями, все крепче сжимая в когтях грудную клетку своей хрупкой жертвы. Взор Чарли угасал и жизненные силы оставляли его...

Утром принца находили в очень странной позе. Королева удивлялась, но особенного значения этому не придавала, — ведь дети всегда спят беспокойно. Если же принц еще и сбрасывал одеяло на пол, да к тому же подкладывал под себя подушку, — тем более, причин для беспокойства не было. Мальчику, вероятнее всего, было просто мокро. И в этом случае королеве никогда не изменяла деликатность, намеков на эту конфузливую тему она старалась избегать.

3

Прошло уже немало дней. Капитан Грант, как и следовало, ожидать, благополучно нашелся, и, казалось, что все мытарства позади. Но не тут-то было. Однажды эта тема всплыла за завтраком. Ранним утром принц в сопровождении учителя, умытый и причесанный отправился в трапезную. За столом уже сидела вся семья, за исключением принцессы Анны, гостившей у бабушки. Принц выглядел очень свежим и здоровым, видимо путешествие по воздуху и ночевка на снежном склоне придали румянца его бледным щекам. Обойдя длинный стол и пожелав папе и маме доброго утра, он уселся на старинный стул с высокой спинкой — как раз напротив своего учителя. Королева подождала, пока он усядется, а затем махнула рукой. Служитель в ливрее начал разносить завтрак, традиционно состоящий из овсянки, булочек с маслом и джемом, жидкого кофе для взрослых и сладкого чая для Чарли. Кроме краткой дежурной молитвы за королевским завтраком было не принято заводить посторонних разговоров. Лишь изредка дозволялось подавать реплики. Его Высочество папа следил за тем, чтобы Его Высочество Чарли...

Тут я начинаю немного путаться в титулах, и потому позволю себе краткое объяснение. Как должны были обращаться друг к другу члены образцовой королевской семьи? Дело в том, что папа Филипп, принц Эдинбургский, королем не числился. Королевой, то есть, Ее Величеством была мама Елизавета Вторая. Принц Эдинбургский даже не был наследником престола, им был принц Уэльский. Для папы в освященной традициями королевской иерархии предназначалась роль так называемого короля-консорта. Что это означает? Как сказал бы русский писатель Чехов, всего лишь "мужа своей жены". По ранжиру и по сути даже малолетний Чарли стоял выше своего отца. Как же в таком случае они должны были друг к другу обращаться? Ее Величество мама могла не церемониться и сказать своему сыну запросто: "Чарли, выпрямись!", или "Чарли, прекрати болтать ногами!". А что было делать папе, герцогу Эдинбургскому, особенно при маме и при посторонних? Ему ничего не оставалось, как звать своего высокородного отпрыска полным титулом: "Твое Высочество, подай-ка мне перечницу!" или "Твое Высочество, не хлюпай чаем!". Но, впрочем, принц Филипп был очень молчалив. Он знал, что его исторический предшественник принц Альберт рано оставил свою супругу королеву Викторию вдовой. И поэтому Принц Филипп старался всем своим покладистым поведением и философским спокойствием отстоять свою жизнеспособность.

Итак, на королевский завтрак была подана традиционная овсянка. Принц первым делом пожелал убедиться, что ему подали в тарелке Тернеровского сервиза, но ни в коем случае не Веджвудского. Королева снисходительно относилась к этой причуде сына. Но не думайте, что Чарли был столь придирчивым знатоком и ценителем фарфора. Он просто знал, что в Тернеровской тарелке помещается меньшее количество не любимой им овсянки. Но даже и для этого количества принцу приходилось мобилизовать свою волю и воображение. В тарелку он старался не смотреть. Из дворцовых покоев он мысленно переносился на какую-нибудь отмель кораллового рифа, и представлял себе, что перед ним не липкая овсянка в Тернеровской тарелке, а черепаховый суп, сваренный в панцире, и не чашка бледного чаю, а оловянная кружка с полупинтой ямайского рома. Таковы были зрительные ассоциации. Теперь эту кашу полагалось проглотить. И здесь принц снова мысленно обращался к литературным реминисценциям. Еще до появления на сцене профессора Уилкинса был прочитан Робинзон Крузо. Добрый моряк, помнится, проглатывал одним махом порцию хвойного отвара и так избавлялся от малярии. То же самое Чарли проделывал с овсянкой, давясь и морщась. Наконец, с этим яством было покончено, и принц первый решился нарушить молчание.

"Мамочка, а, правда, что кондоры едят детское мясо?" — спросил он, жуя булку с джемом. Королева растерялась на минутку, но, придя в себя, строго поглядела на профессора. Тот немедленно поперхнулся чаем, извинился, и принялся торопливо объяснять королеве, в чем тут дело и что приключилось с юным Робертом Грантом, персонажем романа Жюля Верна. Не закончив объяснений, профессор сбился и густо покраснел. Принцу это совсем не понравилось, и он задал свой вопрос о кондоре вторично. Королева выпрямилась и отодвинула от себя чашку.

— Нет, Чарли, разумеется, нет! Этого просто не может быть! — заявила она, поглядев сурово на профессора, давая понять, что она не намерена отвечать за весь вздор, порожденный больной фантазией французского писателя, — У Вас на лацкане пятно, уважаемый профессор!

— Благодарю Вас, Ваше Величество, — залепетал профессор Уилкинс, — Э-э... если кондор и утащил мальчика, то это вовсе не значит, что.. э... э... он собирался его непременно съесть.

— А что же он собирался с ним сделать? — спросил дотошный принц.

— Он, вероятно, мог утащить его по ошибке, то есть, он его с кем-то, то есть, с чем-то перепутал! — профессор уже не знал, что он говорил...

— А кого же тогда едят кондоры? — не унимался принц.

— Деточка моя, — обратилась королева сочувственно к принцу, как будто он лежал в бредовой горячке, — неужели тебе, в самом деле, так хочется это узнать?

— Да, мамочка, мне так хочется! — рассердился принц.

— Я не премину об этом осведомиться и расскажу тебе. А теперь ты можешь пойти поиграть с мячом в парке!

— Но у нас сейчас урок чтения!

— Я тебе разрешаю вместо урока поиграть с мячом в парке, — повторила королева ледяным тоном. Она откинула салфетку, встала из-за стола, дав понять, что завтрак окончен. Ей предстояло заняться неотложными государственными делами. Король-консорт тоже направился к себе кое-чем заняться. Допустимо предположить, что он пошел почитать газету.

В просторной приемной королеву уже ждали с отчетами два секретаря: правительственный и парламентский. Кроме них присутствовал референт, призванный помочь Ее Величеству разобрать официальную корреспонденцию. Все, кто был допущен в приемную в столь ранний час, немедленно обратили внимание на то, что королева нынче на редкость рассеянна. Причиной было странное поведение сына за завтраком. Секретари по очереди что-то говорили, но королева не слушала и лишь глядела в окно.

В какой-то момент она вдруг прониклась к маленькому Чарли такой неописуемой жалостью, что ком подступил к горлу и слезы затуманили глаза. Увы, она безнадежно запустила его воспитание. Поведение принца было непредсказуемо, а душа загадочна. А что, если именно сейчас мальчик так нуждается в материнском участии? Может быть, он жаждет к чему-нибудь привязаться, чем-нибудь всерьез увлечься? К примеру, изучением животного мира? И вместо того, чтобы найти с сыном общий язык, общие интересы, она посмеялась над его наивностью и тем самым воздвигла барьер непонимания. Так поступают многие матери, а потом жалуются на семейный разлад. Подобает ли ей усугублять подобные ошибки?

Королева вздохнула из глубины души, поблагодарила секретарей и поскорее их выпроводила. Взамен она потребовала к себе сэра Огастеса Арчера, одного из самых доверенных своих помощников. Одновременно она велела отыскать сына и привести его прямо в свой рабочий кабинет.

Сэр Огастес никогда не входил в кабинет королевы без папки с бумагами. Даже если и не было никаких особых дел, то наготове всегда был лист с официальным недельным расписанием Ее Величества. Теперь, почтительно стоя немного в тени, он приготовился записывать указания королевы.

— Дорогой сэр Огастес, оповестите Форейн-Оффис, что на этой неделе я не смогу принять верительных грамот.

— Слушаюсь, Ваше Величество. У нас предвидятся еще изменения в расписании?

— Очень может быть. А вот и Чарли! Ты вошел очень кстати мой мальчик, поди сюда. Знаешь, о чем я подумала? Ведь неплохо было бы нам посетить наш чудесный зоопарк, как ты думаешь? Я там не была целую вечность, и если ты не прочь составить мне компанию, то я буду очень рада.

— Не прочь!

— В таком случае посоветуй-ка нам с сэром Огастесом какой-нибудь день недели, чтобы удобнее было захватить папу и бабушку.

— Завтра! — лаконично заметил принц.

— Завтра? Э... видишь ли, завтра суббота, и в городе будет полно народу. Мне бы не хотелось вносить сумятицу в жизнь Лондона и портить нашим подданным конец недели.

— Ну, тогда послезавтра.

— Это, тем более, невозможно. Ты забываешь, что мы с папой и бабушкой идем надолго в церковь.

— Ну, так после церкви!

— Но послушай, мой мальчик, это не совсем удобно, знаешь ли. Бабушке нужно будет немного отдохнуть, да и мне хотелось бы после проповеди собраться с мыслями.

— Вот и соберешься в зоопарке.

Ее Величество живо себе представила, как после проповеди Архиепископа Кентерберийского о чуде божественного творения она помчится в зоопарк, чтобы посмотреть на обезьян и убедиться, насколько был прав старик Дарвин.

— Нет-нет, Чарли! — замахала королева руками. — Что ты такое говоришь! Кто же ходит в зоопарк после церкви?

— Ну, тогда после послезавтра, — согласился покладистый наследник. Королева расплылась в улыбке.

— Милейший сэр Огастес, запишите-ка нам зоопарк на понедельник, первая половина дня. Ведь так, Чарли?

— Я не знаю, мамочка.

— Чего ты не знаешь?

— Я не знаю, в какое время кондор обедает.

— Я думаю, что если постараться, то мы ему не помешаем. В крайнем случае, мы можем подождать в сторонке, если нам позволят. Не так ли, сэр Огастес? — пошутила Ее Величество.

— Безусловно, так. Я все уточню и тут же доложу, Ваше Величество.

Уловив королевский кивок, сэр Огастес бесшумно удалился.

— Ну, вот и прекрасно. Ты рад, детка? Ну, тогда беги и обрадуй папу!

Чарли вприпрыжку выбежал из кабинета, хлопая по паркету мячом. Королева теперь с легким сердцем принялась за прерванные дела. От чтения протокола дебатов в Палате Общин ее отвлек приход супруга.

Принц Филипп, вопреки традиции вошел без стука и без бумаг, но с газетой под мышкой. По всему было видно, что изменение недельного расписания нарушило его планы. От похода в зоопарк он попытался уклониться, сославшись на изобилие накопившихся дел.

— Ты, видимо, не совсем понял, в чем дело, мой дорогой. Так я тебе повторю: мы, то есть я, мама и ты идем с нашим дорогим мальчиком в зоопарк. Ты — отец, и у тебя не может быть в это время никаких дел! — тихо и внятно произнесла королева, как будто в назидание всем лондонским мужьям. Какая жалость, что при этом никто не присутствовал и не удосужился записать для потомства.

— Ну что ж, — отозвался принц Филипп, — в зоопарк, так в зоопарк.

И он свернул в трубку свою газету.

2

РЕЦЕПТУРА ПРОФЕССОРА МУНИ

1

И вот желанное утро понедельника наступило. После традиционного предрассветного дождя выглянуло солнышко и осветило зашторенные окна королевского дворца. Окончив завтрак и церемонию выездного переодевания, семейство Чарли было уже в сборе.

Из своего Кенсингтонского дворца поспешила приехать королева-бабушка, чтобы присоединиться к экскурсии. Своих дорогих внуков она просто обожала и не пропускала ни одного пикника или утренника, затеваемого в их честь. Ее уже успели обрадовать новостью, что Чарли увлекся "птичками". Против птичек бабушка не имела ничего против, хотя сама питала слабость к собачкам: буль-терьерам и пуделям. Любовь к животным всегда отличала английскую королевскую династию. И хотя ни королева, ни ее муж не были вегетарианцами, они не признавали кровавых излишеств французской кухни, не ели ни устриц, ни пулярок, ни каплунов. Герцог Филипп любил животных настолько, что даже сегодня, посетив зоопарк, он намеревался на минутку заехать в Эпсом и сделать ставки на 2-3 забега рысаков. А что уж говорить о самой королеве, вся нация знала и уважала ее как прекрасную наездницу, аккуратную посетительницу манежа, ипподрома и лошадиных торгов.

Но сегодняшнее утро было выбрано не для подобного рода невинных развлечений. В королевском семействе царила торжественная атмосфера — день был посвящен маленькому наследнику. Королева отнеслась к этому со всей серьезностью. Она накануне поклялась себе, что осмотрит все до конца, если Чарли этого пожелает, и даже, если понадобится, пробудет в зоопарке до самой темноты. Но при здравом размышлении она решила привлечь к экскурсии бабушку, которой любящий внучек, конечно же, не даст сильно утомиться. Кроме того, прогноз погоды ко второй половине дня предвещал низкую облачность и большую вероятность осадков.

До самого Королевского зоопарка было рукой подать. Был он лишь северной частью большого паркового массива в центре Лондона, называемого Риджентс-парк. Королева его очень редко посещала и не очень симпатизировала этому месту, вероятно из-за нелепого названия?. Но, несмотря на это, а, может быть, благодаря этому колоссальный Риджентс-парк был и остается любимым местом отдыха и развлечений лондонцев. Все рекламные проспекты и справочники об этом твердят и в один голос уверяют, что парк полон народу даже в будние дни. "Вот это уже совсем ни к чему, — размышляла Ее Величество, — лучше бы им побыть на своих рабочих местах!". Ведь любая ее прогулка, даже самая невинная, являлась официальным выездом и привлекала к себе пристальное внимание прессы и просто зевак.

Сэру Огастесу не надо было ничего объяснять, он все понимал с полуслова. И знал, как обставить королевский выезд прилично, но без излишней помпы. Он немедленно созвонился накануне с лорд-мэром, и тот пообещал сделать все от него зависящее. Был согласован специальный дежурный график дорожного движения, ограничены места стоянок, отключены некоторые светофоры и расставлены дополнительные регулировщики. По профилактическим причинам станции метро "Риджентс-парк" и "Комден-таун" должны были два часа работать только на вход. Королевская прогулка должна была храниться в строгом секрете.

Большинство лондонцев, прослушав сводку муниципальных новостей по радио, не придало большого значения этим транспортным пертурбациям. Одни со смехом утверждали, что в центре города забил нефтяной фонтан, другие подумали о натурных съемках очередного боевика. И лишь немногие лукаво и со знанием дела усмехнулись. К таким немногим, без сомнения, принадлежал и мистер Эндрю Трипкин, редактор новостей "Утреннего Лондонского Меркурия". Еще накануне вечером, выслушав сводку, он поднял глаза от бумаг на карту, украшавшую стену его кабинета. По ней он мысленно отметил названия улиц и станций метро. Вызванной секретарше было объявлено о повальном аврале среди репортерского корпуса. Миссис Шатл робко поинтересовалась, что же такое стряслось. "Как, неужели вы не поняли? Королева едет в зоопарк!" Секретарша ахнула и присела на стул. И причиной ее растерянности был не сам факт королевского визита, а то, что редакция была пуста. Увы, день завершался, все разошлись, разыскивать этих шалопаев в такое время было бесполезно. В распоряжении редактора был лишь один внештатный начинающий фотограф по имени Лоренс Блоссом. Редактор выругался. Королева своим визитом застала всю редакцию врасплох.

Вот кого-кого, но дирекцию зоопарка сэр Огастес Арчер оповестил заблаговременно, то есть за два дня. Дирекция была в панике, — шутка ли, впервые за двадцать лет королева удосужилась посетить зоопарк. Что можно сделать за два дня? В чрезвычайном темпе были заново отредактированы и отпечатаны пробным тиражом роскошные буклеты со всевозможными цветными фотографиями и картами. Буклет обогатился статистикой и изобиловал латинской терминологией.

И вот ранним утром в понедельник королева получила новенький, пахнущий типографской краской буклет. За чашкой утреннего кофе она успела его с интересом полистать. В последний раз, помнится, она посещала зоопарк в нежном возрасте и очень поразилась, глядя в буклет, изобилию всех этих клеток, вольеров, водоемов, бассейнов, аквариумов и террариумов. Неужели все это так расползлось?

— Что расползлось? — поднял удивленно брови ее супруг. Но королева не удостоила его ответом, продолжая раздраженно перелистывать брошюру.

— Господи, ну зачем вся эта латынь, все эти цифры и графики, я совсем не собираюсь устраивать им ревизию. Нет, сэр Огастес должен был внушить этим господам, что не нужно всей этой суеты, что это лишь семейная прогулка ради мальчика!

— Твое Величество совершенно права! — поддержал ее принц Филипп.

— Ну, зачем, скажи на милость, мне знать темпы роста поголовья бегемотов в их зависимости от кубических метров водоема?

— Абсолютно лишняя информация! Пусть себе эти бегемоты принимают ванну по очереди!

— Бедненькие! — посочувствовала королева-бабушка.

— Тебе не кажется, мой дорогой, что этот директор намекает на новые ассигнования? По-моему, он слишком много на себя берет, этот директор. Чарли, детка, ты не будешь возражать, если мы посмотрим этих бегемотов как-нибудь в другой раз?

— Не буду, мамочка! — с готовностью ответил принц.

— А вместо них мы посмотрим слонов, правда?

— И слонов я не хочу.

— Я же тебе говорил, — вмешался принц Филипп, — что нашему сыну по вкусу острые ощущения, зубастые хищники, тигры, львы, леопарды. Хр-р-рр, — зарычал он по львиному.

— И леопардов я не хочу!

Родители Чарли переглянулись между собой. Выяснилось, что наследника совершенно не тянет ни к крокодилам, ни к верблюдам, ни к гориллам, ни к другим крупным представителям животного мира.

— Я тебя не понимаю, Чарли! Для чего же ты вытащил нас всех сегодня в зоопарк?

— Я? Я вас вытащил? — вскричал принц, — Я только хотел посмотреть, что кондор ест за обедом.

Королева совершенно упустила из виду это обстоятельство, эту мелочь. Ее разобрала досада.

— И это все, чего ты хотел? Ты слышишь, Филипп? Это все, чего он хотел! Ради этого мы так долго собирались, ради этого я все это надевала.

— Я же тебе говорил...

— Ты разве что-нибудь говорил?

— Я говорил, что тебе вместо серой шляпки лучше было бы надеть красную с вуалькой.

— Что? Кого? — переспросила бабушка.

— Кого едят, то есть, что едят кондоры за обедом! — громко разъяснил ей герцог Филипп.

Вошел, поклонившись, сэр Огастес Арчер и возвестил, что машины поданы к внутреннему подъезду. Двери покоев сами собой растворились настежь, и сэр Огастес пригласил Ее Величество пожаловать к выходу. Королева надела перчатки и взяла за руку сына. При выходе она объявила сэру Огастесу, что сегодня их посещение зоопарка ограничится только пернатыми. Процессия последовала по боковой анфиладе и без лишних разговоров спустилась по широкой лестнице к внутреннему подъезду. У ворот уже пофыркивал и подрагивал огромный серый "Роллс-Ройс". Следом за ним на почтительном расстоянии дожидался второй, точно такой же. "Роллс-Ройсы" всегда ездили парой, хотя просторное чрево одного могло бы вместить все королевское семейство, включая бабушку. Но бабушка, как самая старшая, предпочитала ездить без сопровождающих родственников. У северо-восточного входа во дворец к кортежу должны были присоединиться автомобили сопровождения и охраны. Согласно специально разработанному для подобного рода поездок сценарию, кортеж должен был последовать к месту, объезжая ряд второстепенных улиц, чтобы избежать перекрестков и светофоров. Ехать им предстояло четверть часа. Идя напрямик пешком, можно было бы дойти до парка минут за десять.

2

А между тем, пройтись пешком, не торопясь, по утреннему Лондону, минуя набережную Темзы, глядя на водную гладь цвета имбирного пива в этот майский денек было просто наслаждение. Небеса расчистились после утреннего дождя, и город засверкал своей красочной палитрой.

Большой Королевский зоопарк, один из старейших в Европе, готовился к приему высоких гостей. Всем уже была сообщена потрясающая новость, все были на взводе. Все, за исключением животных, разумеется, чувствовали себя именинниками.

Еще к семи часам утра директор зоопарка профессор Арчибальд Муни прибыл на службу, срочно созвал научный и технический руководящий персонал с тем, чтобы уточнить предстоящий маршрут королевской экскурсии. Была выбрана самая краткая экскурсия, ибо территория зоопарка безбрежна. Предполагалось, что высокие гости выборочно осмотрят основные объекты и выслушают краткие объяснения из уст высокопрофессиональных научных работников. Директор будет сопровождать гостей от начала и до конца. А на заключительном этапе сам выступит в роли научного консультанта.

Надо признаться, что зоология в широком смысле слова не была специальностью Арчибальда Муни. По образованию он был ветеринаром, специализируясь по крупному рогатому скоту. Это не помешало ему быть прекрасным администратором и экономистом, то есть в буквальном смысле экономить на всем. Это было очень кстати, поскольку средств на содержание королевского зоопарка постоянно недоставало. За годы его директорства количество животных возросло, а численность персонала сократилась. Королеве нечего было опасаться, что у нее перед глазами будет маячить слишком много служителей. Маячить было особенно некому.

В этот день всему оставшемуся скромному и сплоченному коллективу зоопарка вменялось в обязанность проявить максимальную ответственность и аккуратность, а для начала всем без исключения вдеть белые астры в петлицы. Выслушав наставления директора, работники зоопарка стайкой покинули пределы кабинета и направились исполнять свои обязанности. Мистер Муни также вдел в петлицу белую астру, подошел к карте своих владений и синим карандашом обвел некоторые названия, в том числе крокодилий питомник и водоем с бегемотами. Там он предполагал сам провести экскурсию и дать Ее Величеству квалифицированный научный отчет. Над ним он работал полночи, и его не мешало бы в столь ответственный момент немного подзубрить. Но волнения двух последних дней и ночей вывели из колеи обычно собранного и энергичного профессора. Душа его была не на месте. Его мучили нехорошие предчувствия. Чтобы немного рассеяться, он вышел на короткую утреннюю прогулку по своим владениям.

После сильного предрассветного дождя проглянуло солнце, несмотря на прохладу уже парило. Директор с радостью оставил свой плащ висеть на гвозде в конторе. Легкой пружинистой походкой, огибая изящным креном лужи, он направился в святую святых — кормоцех, свое любимое детище и предмет особой гордости. Работники служб еще издали заметили импозантную фигуру шефа, а он помахал им ручкой. Комбинезоны небольшого сплоченного коллектива цеха не отличались первозданной чистотой, но на каждом в петличке красовалась астра. Все работало, вертелось, колотило, скрипело, скрежетало, чавкало, хлюпало. Мелькали погрузчики со скирдами слоновьего силоса, мерно трясся и работал челюстями грануляторный стан, тянулась по транспортеру дорожка из сечки и ботвы, приземистый агрегат мучительно выталкивал из своего нутра комья белкового комбикорма. Директор обошел со всех сторон холодильные установки, получил порцию горячего ветра из вентилляторного жерла и заодно выслушал крик служителя в правое ухо. Оказывается, только что поступила телефонограмма. Звонил из дворца сэр Огастес Арчер и просил кое-что срочно передать директору. Их Величества и Их Высочества намерены ограничить свой визит только осмотром пернатых. Самому же директору было предписано не оставлять своего поста и ждать у телефона дальнейших указаний. У директора медленно отвисла челюсть. Сказать по правде, он вообще не включил птиц в план экскурсии. Как раз в это время уже вторую неделю экскаватор рыл в этом месте траншею. Зачем королеве было на это любоваться? К тому же, пока она осматривала бы крокодилов, птичек можно было беспрепятственно покормить в первую очередь. В соответствии с этим планом весь сложный и выверенный, как часы механизм был запущен. Служители уже погрузили провизию в положенные емкости, взгромоздили все на ручные тележки и велосипедные прицепы и в данный момент проделывают путь к месту назначения по только им ведомым потаенным дорожкам и объездным путям. Как теперь все это остановить? Весь строгий и логичный сценарий шел прахом.

Профессор Муни выбежал на свет из тьмы кормоцеха и растерянно оглянулся по сторонам. На глаза ему попалась дверь транспортного ангара, хранилища тележек, велосипедов, ведер, метел, лопат и прочего хлама. Как и полагалось, ангар был пуст. И только в самом темном углу валялся один старый велосипед начала века с литыми шинами и ржавыми шарнирами. Директор принялся извлекать его на свет божий. Велосипед, несмотря на тяжесть, выкатился из ангара свободно, и директор попытался закинуть ногу в седло. Это ему удалось не без труда. Оттолкнувшись, он проехал пару ярдов, упал, но, не теряя присутствия духа, проделал то же упражнение второй раз. Его охватил азарт: сумеет ли он одолеть эту штуковину? Успех был полным, и, бешено вихляя из стороны в сторону передним колесом, он принялся разрабатывать старую цепную передачу.

— Сэр, сэр, куда же вы? — услышал он позади себя голос старшего механика. Да, ему следовало бросить велосипед и стремглав бежать к телефону: снова звонили из дворца.

— Алло! — прокричал в трубку запыхавшийся директор и услышал ласковый и приветливый голос сэра Огастеса. Этот джентльмен вновь поинтересовался здоровьем профессора и успехами на его трудном поприще. Этот ласковый тон, да еще то, что профессора величают "дружище" сулил очередную неприятную новость. Профессор схватился за сердце: "Чего же он тянет, говорил бы сразу!". Сэр Огастес обрадовал его тем, что визит не отменен и что Ее величество уже в дороге, и что визит не продлится долго и не причинит никому беспокойства, и что даже всех птиц никто осматривать не собирается. Просто Его Высочество принц Чарльз намерен присутствовать при кормежке одной из птиц.

— Какой? — осведомился пораженный профессор.

— Кондора. Даже если мы приедем раньше времени, то не торопите события, мы можем и подождать. Если будет предусмотрен буфет — мы не будем иметь ничего против. Принц предпочитает лимонад, а для Ее Величества Королевы-Матери подойдет персиковый сок.

— Что...о...о? — возопил директор, — Этого не может быть, это исключено! Это совершенно исключено!

— Вы шутите, милейший! У вас не найдется персикового сока?

— О нет! Я имею в виду кондора...

— У вас нет кондора? Он, что, подох?

— Он не подох, но...

— Никаких "но"! Бросьте ваши шутки, мы уже в дороге. До встречи у входа.

Директор выронил трубку, пульсирующую короткими гудками. Безобидная прихоть принца грозила обернуться чудовищным конфузом. Напрасно самонадеянный сэр Огастес не удосужился выслушать до конца объяснений профессора, хотя и числился по разряду самых понятливых чиновников Министерства Двора. Но ничего изменить профессор Муни был уже не в состоянии. Проклятая телефонная беседа отняла у него драгоценные минуты. Часы ему возвестили о том, что даже к центральному входу он пешком не поспеет. И теперь вся надежда была на проклятую ржавую развалюху. "Успокойся, Арчибальд, — сказал он самому себе, вытащив из бокового кармана маленькое зеркальце и расческу, — в этом недоразумении нет никакой твоей вины!" Привести в порядок прическу и усики не заняло у профессора много времени, так как расчесывать было почти нечего, и директор кинулся к брошенному велосипеду. Такой прыти он от себя не ожидал: лихо развернувшись на 180 градусов, он взял быстрый старт. Велосипед нехотя вильнул влево и вправо и понесся, скрипя и дребезжа. Передача была всего одна, и крутить педали профессору приходилось весьма энергично. Директор не садился за руль велосипеда лет тридцать, чудесное ощущение легкости и молодой прыти охватило его. Голова его не отягощалась излишними сомнениями, а велосипед был избавлен от прицепа. Если бы кто-нибудь увидел его в безукоризненном черном смокинге и с белой астрой в петлице, мчащимся по пустынным окраинным дорожкам огромного старинного парка, то решил бы про себя: "Старый джентльмен опаздывает на свидание!" А, проводив его взглядом, кто-нибудь непременно крикнул бы вслед: "Осторожно, сэр, не сверните себе шею!"

Арчибальд Муни вспомнил юность. Когда-то он, точно также вдев цветок в петлицу, летел на велосипеде по мощеным улицам захолустного городка. Его несли крылья любви на свидание с будущей миссис Муни. Ветер судьбы бессильно свистел у него в ушах, в то время как педали крутились сами по себе. Кривое заднее колесо выделывало зигзаги и язвительно подразнивало юного влюбленного своим скрипом: "Арчи-арчи-арчи!". Этот скрип сопровождал его и теперь, когда он мчался навстречу своей судьбе. Он жаждал увидеть свою королеву и сказать ей по секрету несколько слов. Что он собирался сказать Ее Величеству? Этого профессор еще не сформулировал в подходящей форме. Ему все время мешала эта фраза, та самая, которую он сказал тогда своей будущей невесте: "Мне кажется, что нам не следует гулять у этого пруда, от него так несет болотной ряской!".

Первый спецагент, выставленный на маршруте, резко обернулся, заслышав нарастающий звук "Арчи-арчи-арчи", бросился в сторону от ржавого велосипеда, и тут же достал из кармана рацию. Директор во весь опор мчался по направлению к центральному входу.

Солнышко уже начало пригревать, от утреннего дождя не осталось ни следа. Рабочий день вступал в свои права. Бестолковая птичья перебранка сменилась деловитым размеренным чириканьем. По мере приближения к центральному входу нарастал шум иного рода. Толпа хорошо, средне и плохо одетых джентльменов растерянно металась в суете и неразберихе. Это были представители средств массовой информации. Предстоящий визит Ее Величества и августейшего семейства никак не афишировался, и этого было достаточно, чтобы наделать во много раз больше тарарама. Эти господа, не нуждающиеся ни в какой аккредитации, сторожили у входа с самого раннего утра. Большинство из них, включая начинающего фоторепортера "Меркурия" Лоренса Блоссома, успело промокнуть под дождем и продрогнуть до костей. Стремление согреться придавало всем еще больше прыти и наглости. Лоренса сильно беспокоила его новенькая, страшно дорогая редакционная камера "Кодак", у нее было что-то не в порядке с затвором, и в решающий момент она могла подвести.

На охрану Ее Королевского Величества был выставлен взвод полицейских в белых касках, они заняли позиции на всех подступах к парадному входу. Внутреннее кольцо охраны составляли многочисленные господа в штатском, готовые по первому сигналу действовать согласно инструкциям. Поэтому выбрать удобное место для съемки было не так просто. Лоренс перебегал от места к месту, но его рослые собратья теснили его в арьергард. Он даже попытался взобраться на крутую приступку гранитного столба, откуда бдительный сержант Флокс приказал своим подручным его немедленно стащить.

Наконец час пробил. Появилась первая машина эскорта — бронированный автомобиль с мигалкой. Последовала резкая команда, и полицейские развернулись кругом на месте, встали лицом к толпе и грозно застыли, расставив ноги. С появлением серых "Роллс-Ройсов" толпа забегала и запрыгала. Каждый норовил отпихнуть товарища или запрыгнуть ему на плечи. Лоренса так сильно толкнули в спину, что он упал прямо к ногам грозного сержанта Флокса, стоящего в позе Гулливера на параде. В образовавшийся просвет можно было беспрепятственно полюбоваться блестящими колесами королевского автомобиля. Дверца машины открылась, и показались на свет чьи-то лакированные штиблеты. Сэр Огастес Арчер удостоился чести раскрыть дверь перед Ее Величеством. Лоренс направил камеру на элегантные серые туфли королевы. Раздался гром аплодисментов, защелкали и замигали вспышками десятки фотокамер. Лоренс тоже принялся остервенело нажимать пальцем, но затвор не издавал положенного звука. Вместо него до ушей Лоренса донесся другой звук, непривычный уху. Звук этот по мере нарастания все больше напоминал скрежет мясорубки, ритмично перемалывающей гвозди: "Арчи-арчи-арчи". Заскрипели велосипедные тормоза и литые резиновые шины отпечатали рваный след на его щиколотках. Лоренс выпустил из рук камеру и взвыл от боли. Профессор Арчибальд Муни, подскочил в седле и грузно упал в объятия мощного сержанта. Сержант остался стоять неколебим, подобно устоям нации. И лишь под его каблуком что-то жалобно треснуло. Это была новая камера Лоренса Блоссома.

Выйдя на свежий воздух, Ее Величество одарила присутствующих своей неотразимой белозубой улыбкой. Научные сотрудники зоопарка представились по очереди, каждый прикоснулся к ее руке. Королева погладила по головке наследника и поправила ему белый платок в нагрудном кармане. Принц нетерпеливо топал ножкой, все время тянул королеву вперед, видимо, нужное направление ему уже подсказывала интуиция. Затем показалась на свет бабушка под руку с принцем Филиппом. Была подана команда, полицейские и прочая охрана выстроились в каре и начали теснить прессу к выходу. Бедному профессору Муни уже успели скрутить руки за спиной, сержант Флокс тем временем внимательно изучал его документы.

Лоренс Блоссом, который в эти минуты еще пытался выковырять из влажного грунта покореженный корпус своей камеры, вдруг совершенно отчетливо расслышал слова маленького принца Чарли: "скорей-скорей, а то мы не успеем к его обеду". Ту же самую загадочную фразу могли слышать и многочисленные коллеги Лоренса. Что имел в виду наследник, к какой такой важной персоне спешили попасть на обед члены августейшей фамилии, — все это так и осталось для них загадкой. Между тем, сержант кончил заполнять протокол, профессор Муни был выпущен из железных объятий полицейских, ему было возвращено драгоценное удостоверение со всеми подобающими извинениями. Процессия высоких гостей с принцем во главе, включая маму и бабушку, с трудом семенящую под руку с принцем Эдинбургским, уже успела скрыться из виду.

3

Нам ничего не стоит опередить королевское семейство и прибыть к месту назначения за несколько минут до процессии, не останавливаясь и не отвлекаясь на прочие красоты чудесного зоопарка. Минуем поскорей тропинку с чугунным столбом и зловещим указателем "СТЕРВЯТНИКИ" и подойдем поближе к клетке. Нельзя было не восхититься ее удачно вписанным в ландшафт расположением и тем старанием и искусством, с которым она была обсажена густой растительностью. Окружали ее настоящие благоухающие джунгли. Роскошные кусты гортензий, конкордий, бегоний и бугенвилий радовали неприхотливый взгляд, но не могли усладить обоняния необходимой гармонией. Концентрированный аромат напоминал, скорее, парикмахерскую. В этом не было вины славных мастеров английского садово-паркового искусства, — инициатива насаждений целиком принадлежала самому профессору Муни. В свое время ему досталась в наследство лишь клетка на склоне голого овражистого пустыря.

Сама эта клетка с точки зрения архитектуры представляла некоторый интерес. Чем-то она напоминала знаменитый Хрустальный дворец в миниатюре. Столбы и подпорки были словно сплетены из ажурного чугуна. Вместо стекла служила редкая проволочная сетка. Для удобства пернатых обитателей в землю были вкопаны и забетонированы два бутафорских дерева, кроны которых крепились к столбам тросами. Экзотические обитатели клетки могли при желании отдыхать на гладких суках и ветках, а могли, если им заблагорассудится, спуститься вниз и прогуливаться на площадке, присыпанной песком и опилками.

Первоначально клетка предназначалась для дюжины большекрылых обитателей, но со временем их число сократилось до трех, самых жизнеспособных. Пора нам их представить: два африканских грифа из кратера Нгоро-Нгоро и один андский кондор необычайно редкой южной разновидности. Грифам было около семи лет, кондор был значительно старше.

Стрелка часов приближалась к половине десятого, — грифам и кондору полагалось получить свой паек.

В предвкушении трапезы грифы уже спустились на площадку и в нетерпении переминались с ноги на ногу. Кондор не выказывал никаких признаков голода и не покидал своего насеста на самом верхнем суку дерева. Казалось, что он был погружен в дрему, упрятав глубоко в пушистый воротник лысую голову с индюшачьим гребнем. Это был уникальный экземпляр "Vultur gryphus", видимо, самый крупный из всех, находящихся в европейских зоопарках. Превосходил он размерами и размахом крыльев даже своего собрата в Венском Шенбрунне. Если верить справочной табличке, то размах его крыльев в полете достигал 12 футов. Но очень мало кто мог в этом удостовериться, так как зрелищем своего полета он не баловал посетителей. Ему было совершенно безразлично, во что обходится рядовому лондонцу входной билет. Лишь с закрытием зоопарка и наступлением темноты он изредка позволял себе променад на крыльях из угла в угол клетки, и то, лишь для собственного удовольствия.

В девять часов тридцать пять минут, как и положено, вдали показался долгожданный служитель на велосипеде с прицепом. Первым делом он позаботился влезть на столб и повернуть табличку. Теперь надпись "СТЕРВЯТНИКИ" уткнулась лицом в джунгли, а лицом к публике повернулась другая надпись: "ПРОДОЛЖЕНИЕ ОСМОТРА" со стрелкой. Посетителям предлагалось не задерживаться у благоухающих зарослей, а следовать своим чередом. С 9-45 до 10-35 стервятникам полагалось принимать пищу без свидетелей.

Позвольте представить вам служителя зоопарка, которому предстоит сыграть в дальнейшем нашем рассказе немалую роль. Звали его Джонни Хопкинс, служил он в зоопарке вот уже целых полгода и числился исполнительным и добросовестным работником, несмотря на юный возраст. Было ему всего пятнадцать лет. Стервятники были им вполне довольны, и, узнавая его, радостно хлопали крыльями. Отличить Джонни Хопкинса от остальных представителей человеческой породы было несложно, принадлежал он к негритянской расе. Кроме того, отличала его особая униформа, в ней он напоминал армейского дозиметриста. Особое сходство придавал ему респиратор, скрывающий пол-лица и толстые несколько деформированные губы. Дело в том, что в свободное от ухода за пернатыми время Джонни увлеченно играл на трубе. Денег на новую трубу Джонни еще не заработал, а в старой трубе треснул мундштук. Щербинка причиняла губам Джонни немалые страдания. Кроме того, наш Джонни был спортсмен, бегал кроссы, и отличался изяществом, ловкостью, гибкостью и немалой силой. Это помогало ему без устали вертеть педали, ворочать тяжелые ящики с кормом и втаскивать их через очень узкий, низкий и неудобный лаз, — другого входа в клетку не было.

Свой рацион согласно заведенному порядку птицы получали по очереди: сначала грифы, а затем кондор. Грифам, чтобы насытиться хватало четверти часа. Они бы и рады были еще чем-нибудь поживиться, да опасались гнева старого кондора. Одним ударом клюва он мог размозжить любому из них череп. Пока они наполняли утробу, кондор в это время презрительно взирал со своей верхотуры. Они должны были кончить, Джонни должен был освободить место, убрать за грязнулями-грифами остатки, смести их метелкой в черный бумажный мешок и уложить в обитый жестью ящик. Затем в обязанности Джонни непременно входило тщательно разровнять песок и опилки, присыпать место грифовой трапезы хлорной известью, попрыскать дезодорантом и оттащить ящик прочь из клетки, подальше от глаз. Иначе кондор ни за что не соглашался спуститься.

Наконец приходила и его очередь. Джонни втаскивал отдельный ящик в узкий лаз и особой лопаткой раскидывал пищу на полу. Кондор пробуждался от дремы, потягивался, распрямлял крылья и слетал вниз на широком вираже. Джонни был не новичок, он уже не пятился в страхе при подлете крылатого Вельзевула, лишь слегка пригибал голову и морщился при виде лысой головы с наростом. Затем он покидал клетку молча и безропотно — кондор не любил присутствия посторонних при своей трапезе.

Теперь нам осталось ответить на сакраментальный вопрос принца: что же ест кондор за обедом. Тут следует внести ясность, речь пойдет не о кондоре, как зоологическом виде, а о данном конкретном обитателе Хрустального дворца. Все учебники зоологии единодушно утверждают, что стервятники плотоядны, но природа уготовила им незавидную участь — довольствоваться падалью. Второе, что отмечают учебники, это завидное долголетие и природный оптимизм стервятников. Несомненно — одно исходит от другого. Зоопарк не может предоставить животным всех тех возможностей, которые предоставляет природа на воле. Так тюрьма не может заменить человеку всей полноты ощущений, предоставляемой свободой. Человек не волен, к примеру, взять свой отпуск и позагорать в Ницце или Сорренто на берегу лазурного моря. Но поесть спагетти и выпить кьянти он может и в тюрьме. Лондонский зоопарк тоже усилиями профессора Муни при всем недостатке средств обеспечивал своим обитателям полное соответствие рациона. Профессор вычитал в том же учебнике, что стервятники обладают феноменальной пищеварительной системой, способной переварить неслыханное количество смертоносных продуктов распада живой ткани, в том числе трупного яда. Профессора Муни этот феномен заинтересовал. А что если этот компонент столь же благотворен для их организма, как для нашего — белки, витамин С и бэта-каротин? Профессор ответил на этот вопрос однозначно положительно и позаботился, чтобы его подопечные не испытывали недостатка в животворном трупном яде. Специальная технология хранения обеспечивала необходимые процессы. Мясо хранилось в герметичных резиновых мешках, но не в холодильнике, а на солнышке или под кварцевой лампой. Затем мясо перегружалось в черные, обитые цинком ящики. Рукой Джонни куском мела был на них нарисован череп и скрещенные кости. И грифам и Кондору полагались одни и те же продукты, но срок хранения их отличался. Вы спросите, почему?

Кондор, хотя был в видовом отношении близок грифам, обитал на другом континенте, и образом жизни несколько отличался. В свое время профессор Муни раздобыл редчайшую рукопись покойного орнитолога Френсиса Эшли, который долго наблюдал кондоров в природе. Одна фраза в этой рукописи остановила внимание профессора: "Кондоры с наступлением первых теплых дней находят в проталинах прошлогодние останки павших животных". Профессор очеркнул красным карандашом слово прошлогодние. Неужели желудок и кишечник кондоров уже настолько устойчив? Профессор сделал из этого соответствующие выводы и продлил срок консервации продуктов для кондора до двух недель. Кроме того, профессор счел нужным обогатить рацион этой редкой птицы особыми питательными добавками, состоящими из мела, туфа, перепревшего казеинового клея и негашеной извести. После этого Джонни Хопкинс пририсовал на жестяном ящике кондора дополнительный второй череп. Теперь у вас не должно было возникнуть вопросов, почему Джонни был одет дозиметристом и напяливал на нос респиратор. Работа его представляла немалую опасность для жизни, отсюда и меры предосторожности. Всякий раз, по окончании кормежки он был обязан отправить бумажные пакеты для сжигания в печи, а ящик вымыть кислотой и опрыскать формалином. Спецодежда отдавалась в термохимическую обработку, а сам Джонни должен был тщательно вымыться в душе ромашковым мылом и даже вычистить зубы зубной пастой "Корнидент". Последнее условие было, по меньшей мере, странным. Джонни ведь не делил трапезы со своими подопечными, а вкушал свой сэндвич отдельно.

Так изо дня в день Джонни утаскивал и притаскивал ящики, подметал и дезинфицировал. Кроме этого, на его попечении были некоторые водоплавающие и пеликаны, но их Джонни обслуживал во второй половине дня после санобработки. О визите королевского семейства Джонни ровным счетом ничего не знал и ни о чем не догадывался. Этот день не должен был ничем отличаться от предыдущих. Мы оставили его в тот момент, когда он успел проделать часть работы, покормил грифов, удалил остатки и вытащил наружу их ящик с одиноким черепом на крышке. Грифы были явно недовольны, они сердито шипели и хлопали крыльями, словно негодуя, — почему им не досталось ничего от пресловутых питательных добавок в виде мела, клея и т.п. Но при виде второго черного ящика с двумя черепами они прекратили шум и отковыляли в дальний угол клетки. Из ящика Джонни извлек и рассыпал на полу порченую рыбу, синеватые остатки бычьего позвоночника и прочие лакомые куски. Затем Джонни плюхнул рядышком ком желтоватой массы из питательных компонентов, нам уже известных и напоминающей цветом овсянку. Стараясь не глядеть на все это, Джонни покинул клетку и пробрался в тень густого кустарника, чтобы отдохнуть. Он прилег на травку и снял резиновые перчатки. "Какой сегодня странный день, — подумал он, — так мало посетителей". Странно, но даже у столба с лукавой надписью "ПРОДОЛЖЕНИЕ ОСМОТРА" он сегодня никого не увидел. Обычно удивленные посетители недоуменно рассматривают этот столб, листают путеводитель, поражаясь отсутствию обещанных стервятников. Не встретил Джонни даже того детину неопределенного возраста с длинным лицом и томным выпученным взором. Этот тип аккуратно наведывался в последнее время, приходил утром и накануне закрытия, чтобы посмотреть кормежку пеликанов. Над головой Джонни облака постепенно застилали небо. Он зевнул, и, чтобы не задремать, выдрал зубами из земли длинную травинку и принялся пожевывать ее. Святая заповедь гласила: "Ни к чему не прикасаться, не вымыв руки!"

4

А тем временем августейшая делегация уже приближалась. Автор уникальной рецептуры кормления кондоров профессор Арчибальд Муни успел нагнать королевскую процессию и ухватить за рукав сэра Огастеса. Произошло это у самого столба с надписью "ПРОДОЛЖЕНИЕ ОСМОТРА". Благородный джентльмен, вскинув брови, выслушал все доводы профессора. Затем он вытащил из кармана платок, оттер с отворотов сюртука брызги профессорской слюны и холодно заметил:

— Ну что ж, природа есть природа. Насчет запаха не стоит беспокоиться, к столу Ее Величества нередко подается сыр Рокфор. Что-либо изменить в планах Ее Величества или даже отменить, как вы того требуете, я не в силах, если бы даже захотел. Поздно. Поздно, милейший! Займите свое место и следуйте поодаль!

На перекрестке у столба служитель зоопарка с астрой в петлице почтительно предложил процессии проигнорировать надпись и свернуть по тропинке налево. Если бы королеве попалась на глаза исконная надпись "СТЕРВЯТНИКИ", она бы несколько удивилась. Она не могла бы предположить, что ей предстоит лицезреть пиршество стервятника. В зоологии Ее Величество была не столь сильна.

Войдя в тень конкордий и гортензий, принц Чарльз ускорил шаг, вырвался вперед и вприпрыжку устремился к клетке. Тем временем солнце скрылось за облаком, и как бывает в таких случаях, благоухание цветов стало чувствоваться острее. К ним почему-то стал примешиваться еле ощутимый запах гари. Клетка, напоминающая Хрустальный дворец внезапно предстала взорам королевы, ее супруга и королевы-матери. В этот момент подул легкий ветерок. Гости потянули носом воздух и остановились, как вкопанные. Самая старшая представительница королевского дома растерянно огляделась по сторонам и тут же стала искать в сумочке платок. Принц Филипп также достал свой платок из кармана брюк. Никто больше не сделал по направлению к клетке ни шагу. Лишь один Чарли радостно прильнул к клетке носом и даже взобрался на приступку. В дальнем темном углу клетки кондор вкушал свою трапезу, нисколько не смущаясь присутствием юного принца. Принц моргал своими белесыми ресницами, глаза его светились полным счастьем.

Никто не решался оттащить его от клетки. Все стояли поодаль, зажав платками носы и нерешительно переглядываясь. Не прошло и пары минут, как королева опомнилась и твердым шагом выступила вперед.

— Чарли, деточка, пойдем-ка отсюда. Я тебе обещаю, что мы еще сюда вернемся. Как только эти гнус..., то есть, я хотела сказать, замечательные птицы покушают. Чарли, ты меня слышишь?

Но Чарли ничего не хотел слышать. В это время кондор решительно расправлялся с бычьим позвонком. Рой мух и ос вился вокруг яства, кондору было наплевать на них. Он тряс головой и шипел, как змея.

— Чарли, деточка, — взмолилась королева, — это просто немыслимо! Ты ведь любишь свою бабушку? Посмотри, ее уже мутит. Она не любит кондоров, она еще хочет успеть посмотреть морских свинок. Папа тоже еще не смотрел своих львов. Чарли! Чарли! Филипп, скажи ему что-нибудь!

— Чарльз! Почебу ты не слушаешь свою бабу! — сказал герцог Эдинбургский, не отнимая платка от носа.

Наконец королева не выдержала, схватила сына за руку и поволокла его силой прочь от клетки. Все семейство поворотило стопы и ускоренным шагом покинуло смотровую площадку. Скоро от них не осталось и следа за стеной благоухающих кустов.

Перед клеткой остался один профессор Муни. Теперь пришла его очередь достать платок. Им он оттер вспотевший лоб. Только теперь он ощутил последствия велосипедного кросса. Колени его предательски дрожали и не желали слушаться. Проделав пару шагов прочь, он с трудом опустился на траву. В это время куст зашевелился, и из-под его сени вылез Джонни Хопкинс. Он немного смутился, но еще больше поразила его смертельная бледность профессора.

— Все в порядке, сэр? — спросил Джонни с осторожной и виноватой улыбкой.

— Что? Что за шутки? Чему это ты улыбаешься? — прохрипел тот.

— Вы испачкались, сэр! — Джонни указал на продранную штанину профессора.

"Проклятый велосипед!" — подумал профессор и покраснел, — Что ты на меня уставился? Ты закончил свою работу? Отправляйся на место!

— Слушаюсь, сэр!

Арчибальд Муни отряхнул пыль с колен и нетвердым шагом отправился вдогонку за королевским семейством. Джонни проводил его взглядом и только затем натянул на руки резиновые перчатки. На нос он опустил респиратор и снова полез в клетку. При его появлении кондор взмахнул крыльями, подняв тучу песка и пыли, разбежался и взмыл в воздух, чтобы примоститься вновь на своем любимом суку. Здесь он сложил сначала левое, а затем правое крыло, вытянул шею и стал сердито наблюдать за действиями Джонни. Негритенок с респиратором на носу все проделал методично и неторопливо, подмел остатки, собрал их в мешок и уложил в недра ящика. Кончив посыпать пол хлорным порошком из мешочка, он вытащил насос с ручкой и попрыскал вокруг себя. Санитарная обработка завершилась, осталось только уложить инструменты в ящик и вытащить его через узкую дверцу в углу. На прощанье Джонни поднял руку и показал кондору знак победы двумя пальцами. Тот в ответ моргнул ему одним глазом. Через минуту тяжелый ящик был уже за пределами клетки.

Джонни выпрямился и снова поглядел в сторону кондора. Стервятник неподвижно сидел на суку, расправив крылья. Это было потрясающее зрелище, что ни говорите! Ведь размах крыльев его составлял целых 12 футов, если верить табличке. А на взгляд Джонни их было, наверняка, целых 13. Но только теперь Джонни обнаружил, что возле клетки он не один. Рядом стоял какой-то мальчишка и с тем же восхищением глядел на кондора.

— Сэр, скажите пожалуйста, а что, кондор уже кончил обедать?

— Катился бы ты отсюда, тонконогий! — проворчал Джонни. При этом он прибавил еще одно крепкое выражение. Но высказал он это все с респиратором на носу, и вышло нечто похожее на "Бу-бу-бу!". Вечно эти рассеянные мамаши оставляют своих недоростков, а потом бегают и ищут, сломя голову, по всем углам. Заблудиться в лабиринте гигантского зоопарка ничего не стоило, и если бы не громкоговорители и не услужливость персонала, число потерянных детей множилось бы день ото дня. Так бы несчастные заморыши и остались среди зверей и росли бы как Маугли или Тарзан. Перспектива отводить за ручку малолетку и сдавать его на попечение дирекции в данный момент Джонни не привлекала. Ведь ему еще предстояла санитарная обработка. Его ждали голодные пеликаны и фламинго. Кого-то этот мальчишка мучительно напоминал. Джонни даже снял перчатку, чтобы почесать в затылке.

Долго вспоминать ему не пришлось. По дорожке во всю прыть бежала всполошенная мамаша, а за ней и всполошенный папаша. Никакого сомнения быть не могло. Это были королева Елизавета Вторая и принц Филипп Эдинбургский.

2

ГРОЗА

1

На своем толстом суку сидел кондор, сложив крылья и погрузив лысую голову в мягкое лоно воротника. Пришло послеобеденное время, и можно было немного вздремнуть до прихода новых посетителей.

Знаменательная сцена, произошедшая только что на его глазах у подножия клетки, лишь ненадолго развлекла его. Он тотчас же о ней забыл. Для него все посетители были на одно лицо, все эти чопорные английские семейства с мамами папами и бабушками. За многие годы целые поколения продефилировали у его клетки. Сегодня он видел принца с мамой и бабушкой, а, скажем, в 1936 году точно так же приходил сюда и дедушка, тогдашний король Георг Шестой со своей дочкой, будущей королевой. Ей тогда тоже было лет десять. Девочка была своенравной и не пожелала даже приближаться к клетке, несмотря на папины уговоры. Кондор и тогда не проникся особенной важностью момента и почти позабыл этот эпизод. Случилось это так давно, до войны... Войну он помнил хорошо.

Ах, не будем ее вспоминать! Скажем только, что война — фактор нежелательный. При наличии этого фактора трудно проверить некоторые научные гипотезы. Как докажешь, что в условиях зоопарка животные могут дожить до ста лет, а, может быть, и до ста двадцати? Так пожелаем же человечеству, Соединенному Королевству и Риджентс-парку ста лет без войн. Увы, из довоенных обитателей зоопарка не осталось никого. Не осталось ни слоновьих черепах, ни крокодилов, ни других долгожителей. Выжил один кондор, тот самый, что теперь восседает на высоком суку. Но и этот факт не является полностью достоверным. Никакими документами он не подтвержден. Дело в том, что при бомбежке 1942 года возник пожар, уничтоживший большую часть научного архива зоопарка. Исчезла и его послужная карточка.

Через несколько лет после войны, вступив в должность директора зоопарка, Арчибальд Муни вынужден был завести новую. Вписав заголовок и латинский термин, директор почесал в затылке. Далее следовали одни прочерки: возраст; порядковый номер; кличка или прозвище; обстоятельства поимки или приобретения и так далее. Все это было не столь важно. Важно было другое: что было с ним делать, с этим кондором, как его содержать, нужна ли ему подруга? Мистер Муни об этих странных птицах ничего не знал, затевать переписку с коллегами из зарубежных зоопарков не стал, а решил сам покопаться в научной литературе. Стоит ли говорить, что в те времена литература о кондорах была довольно скудной. Со времен Жюля Верна и до времен Саймона и Гарфанкла, прославивших имя кондора своим шлягером "El condor pasa", человечество не на много продвинулось в изучении этих редких птиц. На фольклорные источники индейцев Южной Америки профессор тоже не мог положиться.

И тут, на счастье, профессору случайно попалась на глаза любопытная рукопись зоолога Френсиса Эшли, бывшего однокашника, проведшего немало исследований в Перу, Чили и Аргентине. Труд зоолога назывался "Аномалии в поведении стервятников Южной Америки". Завершить и оформить свои записи этот ученый не успел, так как трагически погиб на войне в 1942 году. Только эти записки, да еще настойчивость и интуиция помогли профессору Муни достичь поразительных результатов. Мало того, что кондор доказал свою жизнеспособность, стоически перенес долгие годы неволи и безбрачия, он еще и не был подвержен никаким известным заболеваниям. Профессор все эти достижения вписал себе в актив, гордясь особой рецептурой питания, разработанной им в самом начале поприща. Его нисколько не смущало, что другие стервятники дохли один за другим, — ценности ни в материальном, ни в научном плане они не представляли. Уникальный кондор выжил — это было главное.

Директором в его расчетах и выкладках двигал лишь холодный научный азарт. В его отношениях к птице не было ни теплоты, ни человечности. Даже клички дать кондору он не удосужился. Профессор был истинным джентльменом и не мог в глубине души уважать образ жизни стервятников. Ах, если бы профессор узнал всю достопамятную историю кондора, его точный возраст! Ведь этот кондор был старше самого профессора лет на пять. Хотя бы из уважения к старости, мог бы он выделить кондора из числа всех прочих обитателей зоопарка? Или для этого понадобился только королевский визит?

Что ни говорите, господа, а старость — счастливая пора. Когда на склоне лет твои скромные заслуги оценены по достоинству, когда ты окружен уважением и почетом, возведен во дворянство, и к твоему имени прибавится почтительное звание "Сэр"... Об этом профессор мог только мечтать. Но мог ли он представить себе, что к нему самому когда-нибудь на аудиенцию прибудут царственные особы, а он будет на них презрительно взирать сверху и даже не удостоит кивком головы? Но не станем укорять профессора, воздадим ему должное — свое дело он знал и любил.

Итак, проводив коронованных гостей, престарелый кондор сидел на своем высоком помосте и размышлял. Чуть пониже пустовала удобная ветка, на которой обычно проводили ночные часы два грифа из африканского кратера Нгоро-Нгоро. В данный момент они копошились внизу, на полу. Взлететь на ветку они были уже не в состоянии: до такой степени они наелись. Теперь они так и будут ползать, как индюки на потеху посетителям. Кондор презрительно фыркнул, — ничего такого себе он никогда не позволял. Застать себя на полу клетки? Это все равно, что застать себя голым в бане перед публикой. Кондор помнил этих двух грифов еще птенцами с неокрепшими крыльями. Подросли они на его глазах, но, боже, во что они превратились! Они даже не способны держать крылья на весу. Зато их брюхо раздалось вширь и тянет к земле. Всякий раз, когда этот черный человек в маске приволакивает свой ящик, творится нечто невообразимое. С какой жадностью набрасывается эта пара на еду и спешит набить брюхо до отвала. Спрашивается, зачем? Человек не собирается отнимать у них ничего. Никаких конкурентов рядом нет, ни гиен, ни шакалов. Откуда у них такое стремление наедаться впрок, на черный день? Им предстоит зимняя спячка, они перенесли войну, эвакуацию? Как можно так преступно терять форму, пренебрегать гигиеной и гимнастикой? Когда, спрашивается, они в последний раз делали стойки и потягивания, не говоря уже о тренировочных полетах? Хорошо хоть, что инстинкт подсказывает им принимать ультрафиолетовые ванны. Да и то, смотреть противно, как они это делают: бессильно распластывают крылья на грязном полу.

Кондор уже много лет не разрешал себе поблажек ни в малом, ни в большом. Особенно он следил за диетой. В условиях клетки это самое важное. Есть надо медленно и малыми порциями. После еды не следует забывать поклевать камешков и горького белого порошка. Опыт показывает, что эти добавки способствуют перистальтике. Вообще, надо сказать, питание — это лишь часть общей культуры. Дело даже не в культуре, а, если хотите, в менталитете. Взять, к примеру, этих грифов. Над всем их поведением по молодости лет тяготеет родовая память. Что они помнят? Подножия горы Килиманджаро или благословенный кратер Нгоро-Нгоро, все эти несметные кочующие стада жирных антилоп, бесчисленные капища и алтари — остатки буйных пиршеств львов и леопардов? Вот тогда налетает целая туча жадных и голодных грифов, затевается суетливая и постыдная свара из-за жирного куска. И вот весь этот сброд наедается до такой степени, что способен только ковылять вразвалку, тяжело дыша. Как еще этот зоологический вид умудрился не утратить природных навыков? Природа наградила их легендарной остротой зрения и чутьем, способностью многомильных перелетов. Но зачем им все это в заповедных местах, кишащих живностью и мертвечиной? Зачем подниматься ввысь на высоту нескольких тысяч футов и высматривать знойную саванну? Смотри только вперед близоруким глазом и сразу же увидишь своих. Вот они невдалеке роятся, как мухи, над трупом какого-нибудь слоненка или жирафенка. Своими заповедниками человечество сослужила грифам недобрую службу. Эта пара наделена сверх всякой меры психологической аномалией — наследием сытых лет. Поэтому они столь драчливы и неистовы в еде.

Кондору надоело глядеть на них, и он устремил взор наверх. Небо над головой было зарешечено. Пришло самое время подумать о небе. Когда-то очень давно небо было просторно и свободно. А земля простиралась далеко внизу, подернутая дымкой. Какой голой и суровой была эта земля, очерченная скалистым горизонтом! Это была его родина. Но кондору понятие "родина" было неведомо, он не учил в школе географию. В вопросе ориентирования на местности это понятие вряд ли поможет. Направление полета диктовалось разумной необходимостью и выгодой. Если тебе положено обитать на высокогорных склонах, то и обитай там, а в прерии далеко не залетай. Иначе за последствия ты будешь винить только самого себя. А чем, собственно, они могут грозить, эти прерии? Воздух так чист, обзору ничто не мешает, и крошечные тени движущихся животных хорошо различимы с любой высоты. Можно мысленно нанести направление их движения на карту, а затем вернуться и прочесать местность на бреющем полете. Вот неподвижная точка, — наверняка павшее животное. Не следует торопиться, лучше немного покружить для уверенности, убедиться, что на наследство нет претендентов. А теперь можно идти на снижение, описать широкую дугу, выбрать направление ветра при посадке, чтобы безошибочно приземлиться рядом с жертвой. Вот она — добыча. Стоит еще раз оглядеться, а затем нанести удар тяжелым клювом по вздувшемуся на солнцепеке брюху.

Кондора всегда тянуло в прерии, подальше от гор. Зачем ему было удаляться от положенной сферы обитания, от этой так называемой "родины", от своих сверстников, от мимолетных подруг и многочисленного потомства, которое надо было изо дня в день растить и содержать? Он просто не любил гор. С малолетства повадился он покидать скалистую расщелину и устремляться на восток. Он был из породы одиночек, бродяг и отщепенцев.

Вожделенные прерии, однако, таили в себе немало опасностей для пришельца. И первая среди них — засуха. Земля уже отдала небу все до последнего вздоха. Сухой горячий воздух перестает быть упругим и не держит тебя в своих объятиях. Все тяжелее удержаться на высоте, все время надо работать крыльями, да еще какими крыльями! На таких крыльях удобно парить, но совсем не легко ими махать. Что поделаешь, надо возвращаться обратно в горы. Горы собирают воздух и создают из него опору для парения и полета.

А зимой что может защитить в прериях? Зато горы укроют от колючих и жестких ветров. Глубокая расщелина поможет перетерпеть вьюгу. С наступлением затишья собратья кондора отправлялись рыскать по ущельям в надежде поживиться хоть чем-нибудь. Добычи, прибитой вьюгой, было хоть отбавляй. Но нашего кондора снова и снова тянуло на восток, на равнину, подернутую ледяной дымкой.

Был ли этот риск оправдан? Чего ему стоил этот зимний полет? Ни о каких тысячах футов высотного парения речи уже не шло. Хоть крылья и держат на лету, но лысой голове холодно. Не очень помогает и гребень на макушке, призванный служить аккумулятором тепла согласно законам термодинамики. Зоолог Френсис Эшли предположил в своих записях, что гребень служит кроме всего прочего чем-то вроде стабилизатора-обтекателя. Но и этот фактор не мог помочь, все равно глаза на высоте заледеневают. Смотреть же надо в оба — внизу один ровный снег. Что он таит под собой — камень или добычу? Трудно различить с высоты, приходится спускаться все ниже и ниже, исследовать милю за милей. Чаще всего кондор возвращался с наступлением темноты в свою расщелину и устраивался на ночлег голодным.

Но ничто его не смущало. Наутро он вновь улетал прочь, оставляя семью и собратьев. Даже в период обильных июньских снегопадов, когда уже ничего нельзя было различить под толстым белым покровом, он отлучался надолго, и его уже мало кто ждал обратно. Как он находил себе в это время пропитание, никому не известно. Занимался ли он нелегальным промыслом неподалеку от человеческого жилья? Весьма сомнительно. Кондору не положено поддаваться этому опасному искушению. На морозе дым от очагов не рассеивается, а иногда поднимается высоким столбом. Дым — штука неприятная — он ест глаза. Слезящиеся глаза мгновенно покрываются ледяной коркой. Приходится спускаться все ниже. В таких случаях подслеповатый кондор становится сам легкой добычей. Животные в загонах и под крышей начинают проявлять беспокойство. Люди, имеющие ружья, стреляют не хуже, чем индеец Талькав из книги французского писателя. Господин Жюль Верн насчет их меткости нимало не приврал, хотя во многом наплел массу небылиц. Единственное, что он упустил, так это упомянуть о праздничных головных уборах этих Талькавов, украшенных перьями кондоров. Да будет вам известно, кондоры никогда не теряют перьев на лету, как люди не теряют скальпов на ходу! Воистину, как бы не мучил голод, приближаться к человеческому жилью не стоит ни в горах, ни на равнине.

Но самое страшное в эту пору, если тебя в полете застанет буран. О каком убежище можно мечтать среди бескрайней снежной степи? Сопротивляться ветру бессмысленно, он закрутит тебя штопором и похоронит в снегу, не успеешь даже опомниться. Проще довериться воздушному фронту и лететь с ним по его прихоти. Все зависит от продолжительности бури и направления ветра. Так можно кочевать до нескольких суток в полубессознательном состоянии, набирая и теряя высоту. Все равно когда-нибудь ветер стихнет, встретив противоположный фронт со стороны моря.

Не раз и не два кондору доводилось увидеть море. Такого не может быть, скажете вы. Но тогда откуда же у жителей побережья взялось столько легенд о каждом таком редком госте? Ему приписываются чудовищные размеры и сверхъестественная сила. И только ученые утверждают, что этого быть не может, что ему там не место, это не его сфера обитания. Но почему? Ведь у моря столько корма, не бог весть какого, — трупы тюленей, рыб и чаек, — зимой ведь и это идет впрок. Кроме того, у кромки берега намного теплее. Можно отдохнуть, подкормиться, выбрать крутой откос и пуститься в обратный путь с попутным ветром. Оба раза это нашему кондору удавалось, и оба раза он возвращался назад.

Но двух раз недостаточно, чтобы изучить коварство моря. Ветер у побережья переменчив, воздух полон невидимых лабиринтов и ловушек. Можно по винтовой лестнице подняться на неслыханную высоту, а можно и попасть в разреженную зону и камнем упасть в черную воду. Ровная морская гладь не похожа на горные кряжи, приходится искать преобладающие ветра почти вслепую. Во время своего третьего полета кондор попал в шторм, к тому же солнце уже зашло, и в кромешной тьме он потерял ориентировку. Ветер нес его в неизвестном направлении, молнии сверкали сверху и снизу. У любого душа ушла бы в пятки, но у кондора душа ушла в крылья. С плотно закрытыми глазами он летел по воле ветра, надеясь только на провидение. Эта надежда вела когда-то Колумба в поисках противоположного берега — берега успокоения...

Кондор очнулся на своем толстом суку. Он, кажется, вздремнул немного. Почему именно теперь он вспомнил о том давнем шторме? Не потому ли, что тучи сгустились над его клеткой? Не потому ли, что в воздухе запахло электричеством и гарью? Кондор упрятал голову еще глубже в воротник. Подул холодный пыльный ветер. Ни одного посетителя не было рядом с клеткой, смолк птичий гомон и бесследно испарился цветочный аромат.

Так что там было дальше? Ах да, дул большой ветер. Кондора несло на периферии циклона прочь от берега. Сгустилась тьма, изредка сверкали молнии. Не было никаких сил бороться. Ветер выкручивал ему руки, как жестокий тюремщик обезумевшему узнику. Он в последний раз открыл глаза. Берега успокоения не было видно...

Так уноси же меня, ветер, в небытие! Нечего тешить себя призрачной надеждой. Это уже не сумерки — это кромешная мгла. Крылья налиты свинцом, и держат только вопреки разуму. Кондор не может встретить смерть в пучине, он должен встретить ее в полете. Но это уже не полет — это агония. Прощайте, братья и сестры...

Порыв ветра потряс остов клетки и тряхнул провисшей сеткой. Грифы внизу захлопали крыльями и принялись бегать из угла в угол. Кондор потянулся, отполз к излучине сука и принял подветренную позу. Ему надо было додумать вновь всю свою историю. Нет, нельзя упускать ни одной подробности. Так о чем он думал тогда над морем? О братьях и сестрах, покинутых навсегда в их горах? Неужели память о близких — это единственное, что могло согреть тогда его остывающий мозг? Неужели именно об этом думает гонщик на последнем вираже? Или только теперь на этом суку в клетке он удосужился о них вспомнить?

Да, кажется, у него были братья. Один-то был наверняка. Трудно восстановить в памяти его облик. Как-то раз летом, уже вдали от родных гор, пролетая над равниной, кондор с удивлением обнаружил чью-то скользящую тень. Неужели кого-то еще могла привлечь эта знойная равнина? Ну что ж, добро пожаловать! Пусть эта земля будет общей, ведь не спорить же теперь о дележе территорий! Может, вслед за ним стоит теперь ожидать и других родственников? Но другие родственники не наведывались. А брат иногда прилетал на трапезу, чтобы напомнить о своем существовании. Ведь если кому-то пришло в голову разделить с тобой твое одиночество, то это, наверняка, твой брат. К этой мысли давно пора привыкнуть. Стоило лишь нашему кондору покинуть приветливые горные склоны и обратить взор в сторону безбрежной равнины, он, прежде всего, искал благотворного соседства. Если даже он не обнаруживал его рядом в воздухе, а крошечной его тени — внизу, на земле, все равно он чувствовал его присутствие и поддержку.

Но однажды наш кондор остро ощутил горький привкус одиночества. Покружив лениво над равниной безо всякой надежды, он понял, что с братом что-то приключилось. Трудно в это поверить, но бедняга попал в ловушку. Он запутался когтями в сетке, расстеленной под приманкой. Человек ловко связал его канатом, погрузил в мешок из-под зерна и отвез в свою деревню. Неведомый братец поплатился за свою безалаберность. Всех обстоятельств его поимки наш кондор не знал, но мог предположить только этот вариант. Как не велика прерия, но двоим в ней не выжить. Мне почему-то пришла на память присказка, которую любят повторять циничные английские дети: Когда родит корова двойню — один телок идет на бойню...

Братца связали и увезли. Что могло ожидать его в маленьком заброшенном селении? Одно из двух, либо какой-нибудь местный Талькав обновит оперенье своего праздничного головного убора, либо на живого кондора найдется покупатель и отвалит за него сотню-другую песет.

Уже тогда, задолго до войны за живых кондоров давали вполне приличную цену, гораздо большую, чем за мертвых. Стоило Талькаву не зариться на добычу, а убираться восвояси. Пусть большая птица пока поживет. Но когда еще слух о пойманном кондоре разнесется по округе? Когда еще заглянет в селение пыльный старенький фургон, за рулем которого окажется предприимчивый делец? Сколько недель, или даже месяцев пройдет? А пока узнику придется посидеть на привязи в сарае. Чтобы не уморить его окончательно, ему дадут немного полетать, но веревка будет короткой, а узел — крепким. И тогда он станет сущим посмешищем в глазах глупых местных ребятишек.

А что сталось с братцем потом, одному богу известно. Увы, ни в одном из европейских зоопарков не числится ни одного кондора с довоенным стажем. Очень может быть, что он не покидал пределов страны, где был пойман. Там и зоопарки совсем другие и законы другие, не под стать английским. Состарившихся птиц там принято отпускать на волю. Даже люди, осужденные на пожизненное заключение, по прошествии столь длительного срока подпадают под амнистию. Это происходит в День национальной независимости согласно указу президента республики.

Но не будем отвлекаться. Итак, воспоминание о брате — то единственное, что пришло в голову нашему кондору в роковой час, когда буря уносила его в морскую даль. Прощай, брат! Кто знает, может быть, с утратой последнего из близких уходим из жизни и мы сами. А, может быть, смерть уже пришла. Ведь смерть — это переход в иное измерение: из света дня — во тьму ночи; от вольного простора — прямиком в мешок или в трюм, или в сетку. Вопрос лишь в том, сколько времени продлится этот переход — один миг, или придется еще долго терпеть и страдать в одиночестве?

Тогда, заваливаясь на бок в свистящем вихре, он не успел до конца ничего додумать. Слава богу, это была не морская пучина. Его приняла в свои объятья мягкая песчаная отмель. Он удачно приземлился, песок не промерз, кондор не погиб и даже ничего себе не повредил.

Пролежал он без сознания около суток, но затем ожил. Словно вылупившийся из яйца птенец, он вздрогнул, поежился, напряг шею, поднял голову, и только затем открыл глаза. Неужели он еще не вылупился из скорлупы? Нет. Это была всего лишь утроба пыльного мешка из-под зерна. Под собой кондор ощутил тряский железный пол. Тарахтел мотор, и нестерпимо пахло мазутом. Сквозь сетчатую пелену мелькали человеческие силуэты. Кондор бессильно уронил голову. Осмысливать происходящее он не захотел. Все последующие события только укрепят его в убеждении, что он уже перешел грань, отделяющую жизнь от смерти.

Второе его рождение поразительно напоминало первое. Из развязанного мешка он бессильно вывалился на соломенную подстилку. И было ему поначалу тепло и спокойно в старом овечьем загоне. Для порядка его приковали на настоящую железную цепь. Прежняя обладательница этого сокровища, огромная мохнатая собака без устали лаяла за стеной, негодуя на то, что ее лишили предмета законной гордости. Пришелец, которому досталась железная цепь, лишь изредка ею позвякивал, но в остальном проявлял к своему положению полное безразличие. Время от времени в сторону овечьего загона направлялся человек, давал собаке в бок пинка, входил внутрь и высыпал перед узником на пол несколько рыбин, пахнущих нефтью. Узник к ним поначалу не притрагивался. Он справедливо рассудил, что, лежа на полу, не имеет смысла подкреплять себя едой. Ведь едят только для того, чтобы летать, а куда улетишь с цепью на шее?

Прошло дня два, кондор стал постепенно проявлять слабый интерес к жизни. В треугольный просвет двускатной крыши сарая ему было дано любоваться на небо. Кроме неба в просвет крыши он мог видеть полотнище на длинном шесте. Это был "Юнион Джек", выгоревший на солнце и изрядно полинявший под дождем. Даже если бы кондор и знал географию, то не очень бы поверил своим глазам. На подобный трансконтинентальный беспосадочный перелет способен только современный авиалайнер, но в те годы Соединенное Королевство не располагало "Аэробусами" и "Дельтами". Нет, конечно же, нет! Наш кондор не пересекал Атлантики "на своих двоих". Остров, на который вынес его шторм, хотя и принадлежал загадочным образом Британской короне, тем не менее, располагался не далее нескольких десятков миль от восточного побережья Южной Америки. Кроме стаи бакланов с материка, да губернаторского попугая в клетке пернатый мир острова не баловал разнообразием. Кондоры сюда еще не залетали. Это был первый визит такого рода. Никто бы никогда этому не поверил, если бы не свидетельство орнитолога Френсиса Эшли, отраженное в его записках об аномалиях и занесенное в 158 том наблюдений Британского Королевского общества естественных наук. Факт этот достоин даже книги Гиннеса, но по каким-то причинам ею упущен.

На привязи кондор просидел больше месяца, то есть 34 дня. Затем он очутился в трюме боевого фрегата "Принц Уэльский". На его борту ровно через десять дней он прибыл в Портсмут, а еще через пару дней обрел пристанище в зоопарке. Все сопроводительные документы Френсис Эшли тщательно обернул папиросной бумагой и вручил их своему другу капитану Малькольму Лонгфиту, старшему канониру фрегата. Но у капитана было и своих забот по горло, избавившись от кондора, он надолго забыл про бумаги. Большая часть их исчезла безвозвратно. Лейтенант Эшли погиб в 1942 году, вместе с ним была навеки погребена тайна уникального представителя отряда "Vultur gryphus". А тайна состояла в том, что герой записок об аномалиях и уникальный летун не является легендой, а жив, здоров и проживает нынче по адресу: Вторая клетка налево, орнитологический раздел, Риджентс-парк, Лондон.

По этому адресу кондор впервые поселился за несколько лет до войны. Первая его клетка была совсем другой, кондор помнил только, что она была узкой и тесной. Жил он там в полном одиночестве, грифы обитали в другой клетке — немного наискосок. Сам он начал постепенно обживать свое новое жилище. Он даже попробовал один раз взлететь под самый потолок. Это ему удалось, и теперь он облюбовал себе высокую жердь. На ней он провел несколько долгих лет в состоянии, напоминающем летаргический сон. Он сидел с закрытыми глазами, перебирая в уме обрывки воспоминаний, как аравийский бедуин перебирает свои четки. Ел он очень мало, словно готовясь к смерти. Посетители внизу приходили и уходили, проделав одни и те же процедуры. Так зашел ненадолго король Георг с семейством и маленькой принцессой Элизабет. Король показывал на кондора пальцем и популярно объяснял девочке кое-какие вещи, почерпнутые из таблички. Лиззи давно уже мечтала пойти поглядеть на лошадок и слушала невнимательно рассказ про устройство пищеварительной системы стервятников. Скучная табличка была слово в слово списана из учебника зоологии. Подобно покойному монарху все остальные посетители быстренько ее перелистывали и шли дальше.

Соседи и ближайшие видовые родственники кондора — грифы, что жили в клетке наискосок, проявляли время от времени бурную жизнедеятельность. Они таращились на своего флегматичного соседа и бегали из угла в угол своей клетки в надежде чем-нибудь поживиться. Очень скоро их не стало слышно. Нет, еще не воцарился профессор Муни и не начал производить своих смертоносных опытов. В те давние годы Англия переживала затяжные последствия экономического кризиса, это сказалось и на продовольственной политике по отношению к животным. Кормили их всякой мерзостью. Время от времени среди грифов начинался мор и выкашивал их подчистую. Наш кондор выжил. Он уже успел отлично приспособиться к английскому образу жизни, климату и кухне. Его всегдашнее философско-созерцательное отношение к жизни и на этот раз выручило. Постепенно он высыхал и превращался в живую мумию.

Однако годы кризиса быстро миновали, и на смену им пришла эпоха короткого предвоенного процветания. Продовольственный баланс резко улучшился. Его плодами успели насладиться два грифа-новичка. Но скоро и они отошли в мир иной. Причиной тому была острая сердечная недостаточность, вызванная ожирением. Кондор при этом продолжал довольствоваться в день несколькими мелкими рыбешками и остатками бычьего позвоночника. Кроме того, помня о полуголодных кризисных днях, он иногда прятал про запас кое-что из остатков в дупло дерева, на котором сидел. Один раз за этим занятием его застали тогдашний директор зоопарка доктор Мак-Клин и его помощник Эванс. "Смотрите, сэр, — воскликнул последний, — он кормит дерево!" Директору тут же на память пришла старинная легенда о святом отшельнике и постнике Франциске Ассизском, который проделывал нечто подобное. С тех пор за нашим кондором утвердилось неофициальное прозвище — Франциск. Френсис Эшли, зоолог, изредка навещавший кондора в неволе, ничего не имел против. Он даже улыбнулся своему новому тезке, словно был сам его крестным отцом.

Но вот грянула мировая война. Кондор ощутил содрогания почвы и запах паленого. Зоопарк постепенно опустел, горячий восточный ветер вымел песок с тропинок. Воздух сотрясали отдаленные взрывы. Большую часть животных вывезли в неизвестном направлении, чтобы когда-нибудь привезти обратно. Но пройдет несколько лет, отгремит война, и послевоенные детки толпой ринутся в зоопарк. Первое, что они увидят, это таблички на пустующих клетках. И тогда они не смогут удержаться от вопроса, — куда могли подеваться эти зверушки? Что тогда ответят папы и мамы своим худым и бледным чадам? Что животных отправили в эвакуацию, и что они до сих пор в пути? И тогда наш кондор встрепенется на своем суку, резко повернет свою индюшачью голову и втянет носом воздух. Запах гари и гниения еще не до конца испарился. Эвакуация? Ему послышалось слово "Эвакуация"? Господа, оставьте эти россказни, а лучше признайтесь, кому, каким таким стервятникам достались тонны слоновьего, верблюжьего, пеликаньего и носорожьего мяса? Что добавлялось в концентраты и консервы и отправлялось на фронт или в помощь союзникам?

Но это будет потом. А пока война сыпала с ясного неба бомбы. О нашем кондоре все позабыли, его эвакуация предусматривалась в самый последний момент. Питался он истлевшими остатками из дупла, но отношения к жизни не изменил и важностью происходящего не проникся. И лишь однажды произошел случай, перевернувший его жизненную философию. А было это в середине второго года войны на позднем закате. Как всегда, посреди ясного черного неба прогрохотал гром. Взрыв произошел где-то совсем близко. Порыв ветра сбил табличку с клетки. Сам кондор не удержался на ветке и слетел на землю. Он очнулся, лежа с распластанными крыльями и свесив голову в дверной проем. Но никакой дверцы не было, ее выбило взрывной волной. Вход был свободен! Кондор напрягся, тряхнул головой, — он быстро оценил ситуацию. Понемногу пыль рассеялась, его взору предстала темная перспектива аллеи. Вокруг не было ни души. Можно было встать, отряхнуть прах неволи и устремиться в свободный полет! Но тут что-то заскрипело, затрещало. Клетка покачнулась, и начала медленно заваливаться на бок. Остов крыши, обтянутый проволочной сеткой, рухнул вниз прямо на кондора. Его не задело железом, он ведь еще лежал, припав к земле. Он дернулся, попытался подогнуть крылья, но так и остался лежать распластанным под тяжестью сетки. Это была ловушка наподобие той, в которую угодил когда-то его безалаберный братец. Свобода помаячила перед глазами несколько мгновений, но лазейка закрылась.

В таком положении он пролежал трое суток. Приходили и уходили какие-то люди, но никому в голову не пришло осмотреть развалины рухнувшей клетки и оказать несчастному помощь. И вот наступило туманное утро четвертого дня. Клеткой заинтересовались два старых человека в защитной форме. В их задачу входило разбирать развалины, зарабатывая себе на паек. Но, боже, до чего они были медлительны. Кондора они обнаружили сразу же. И первое, что пришло им в голову, это мысль о дармовом рождественском индюке. У них потекли слюнки, но прыти это им не прибавило. Лишь через два часа, пооткусывав кусачками прутья сетки, они извлекли кондора. Разочарованию их не было предела. Мало того, что это был вовсе не индюк, но он к тому же не подавал признаков жизни и неприятно пах. И тогда, поднатужившись, они на пару забросили черного мертвеца в кузов маленького грузовичка прямиком на груду мусора и щебня. Работа их на сегодняшний день закончилась. Лишь только дымок сигареты коснулся клюва кондора, он резко приподнял голову на длинной морщинистой шее и издал сердитый шип. Старички сразу поняли, с кем имеют дело. На этот счет у них была инструкция. Один из них побежал оповестить дежурного по наряду. Тот позвонил в дирекцию. Но на звонок с молниеносной быстротой явился вовсе не директор, а кто бы вы думали? Явился старый знакомый кондора зоолог Френсис Эшли. Он ничуть не изменился, только сильно отощал. На нем уже была форма артиллериста с лейтенантскими погонами, он командовал зенитным расчетом на дальних подступах к Лондону. Каким образом он очутился здесь в самый разгар боевого дежурства, никому неизвестно.

Завидев кондора, зоолог не долго колебался. Он осмотрел птицу, кивнул, приказал старичкам дожидаться его прихода, а сам отправился к своему командному пункту неподалеку. Там он потребовал у своего командира капитана Малькольма Лонгфита отпуск. Капитан безропотно оформил ему документы и оставил при себе копию. Это был последний отпуск зоолога.

Зоолог расчистил в кузове место, бережно уложил контуженого кондора в мешок из-под катрофеля. Грузовичок тронулся. Теперь для кондора настала пора странных совпадений. Снова в пыльных недрах мешка он трясся и подпрыгивал при езде. Снова надсадно тарахтел мотор, и нестерпимо пахло мазутом. Ехали они целый день с долгими остановками и проверками. А потом кондор сквозь сетку неожиданно вдохнул соленый и прохладный запах моря. Потом невесть сколько времени он раскачивался в трюме катера. Нетрудно было догадаться, что следующей остановкой будет овечий загон в тихом селении. Стоило не отчаиваться и не впадать в спячку, а внимательно следить за каждым поворотом руля. Еще лежа на дне кузова грузовичка, он запоминал положение солнца. И вот теперь, к концу путешествия в его голове уже вырисовывался примерный маршрут и вычерчивалась лоция.

Пленка прокручивалась в обратную сторону. Ожидания не обманули кондора, и он снова как бы родился заново. Как и в тот раз, он выпал из мешка на соломенную подстилку овечьего загона. Только теперь вместо железной цепи ногу ему стягивала промасленная веревка. Над ним чернела такая же двускатная крыша, и в ее треугольный просвет заглядывало ослепительно синее небо. Такого неба он не видел уже много лет из-за черной и ржавой сетки, отделявшей его от остального мира. Ничто не мешало теперь на небо любоваться. Самое поразительное, что и сейчас он различал в одалении на шесте полинявший и выгоревший "Юнион Джек".

Сверкающий лазурный треугольник неба манил к себе. Одно и то же мощное кучевое облако выделялось на его фоне, почти не меняя очертаний. Эта картина чем-то напоминала плакат туристической компании, приклеенный на стену в офисе. Плакат приглашал в путешествие, предлагал испробовать крылья, беззвучно воспарить вместе с мощным тепловым потоком на высоту нескольких тысяч футов. Но вполне насладиться созерцанием неба мешала собака. Как и тогда, она надсадно лаяла, негодуя на присутствие чужака. Его здесь не ждали? Ему здесь не рады? Ну что ж, он и не собирался здесь надолго задерживаться. И, в самом деле, пора было уже очнуться, отряхнуть ненавистный британский прах с черных крыльев. И кондор злобно колотил тяжелым, как молот, клювом по своим пеньковым оковам.

Так прошло несколько месяцев, а, может быть, и лет. Он продолжал неотрывно глядеть на небо в проем крыши, прислушиваясь к собачьему лаю. Ему поменяли пятую по счету веревку. Конца этому не предвиделось. Кормили его сносно, все той же рыбой, отдающей нефтью. Но сейчас ему вовсе не стоило брезговать рыбешкой. Перед дальним перелетом никогда не мешает восстановить силы. Небо звало.

К концу первого года своей деревенской эпопеи он начал проявлять беспокойство. По ночам собака просыпалась от невероятного шума из овечьего загона. Кондор подпрыгивал, шипел, щелкал клювом, бил крыльями, поднимая пыль и разбрасывая в стороны солому. Хозяин загона, заспанный и полуодетый останавливался в дверях, прислонялся к косяку и с получаса смотрел на этот погром. Не связать ли безобразника, лениво думал он. Но кондор скоро успокаивался и забивался в самый темный угол пустого загона.

Зоолог больше не появлялся. Смутная память о нем, о его долговязой фигуре, тощих ногах и блестящих круглых очках еще долгие годы маячила где-то на задворках памяти, пока не смешалась с очертаниями деревьев и отдаленных пыльных вихрей. А потом прогрохотала телега, и несколько человек выгрузили из кузова большой фанерный ящик. Когда люди втащили его в сарай и бросили с грохотом на пыльный пол, кондор отчаянно забился и забегал. Он понял, что приехали за ним, но зачем же ящик? Он предпочел бы ящику мешок. Те, что пришли за ним, переглянулись с пониманием. Кому захочется залезать в этот ящик живьем? Один человек подошел на цыпочках справа, другой слева, оба накинулись и прижали к земле. И теперь, трясясь в черной душной тьме ящика и ловя воздух через просверленные в крышке дырочки, кондор знал, куда его везут. Дорога полностью соответствовала старой лоции, которую он хранил в памяти. Его везли на юг, обратно в Лондон, в зоопарк.

Он вернулся и оказался во временной тесной клетке. За ним захлопнулась узкая дверца. Поглядеть на него собралось довольно много народу, весь персонал зоопарка мог любоваться его жалким видом на фоне грязного бревенчатого пола сквозь частую сетку. И как только эти господа с чувством хорошо исполненного долга покинули обозримые пределы, он расправил крылья и одним взмахом взмыл на самую высокую ветку. Он оглянулся по сторонам, с трудом узнавая простирающуюся вокруг не слишком густую лесистую местность. Надо жить дальше, надо было подготовить себя к новым испытаниям. Теперь перед ним разворачивалась длинная череда дней, самая длинная и безрадостная за всю его жизнь.

Победоносно окончилась Вторая Мировая война. Еще даже не были до конца разобраны руины бесценного собора в Ковентри, но в зоопарке полным ходом шли восстановительные работы. Через пару месяцев рядом уже высились ажурные чугунные столбы и крестово-купольные своды. Послевоенные архитекторы не отличались особой фантазией. Клетку еще не раз подвергнут перестройке, дважды изменят ее ориентировку по отношению к солнцу и ветрам, заменят плетение арматуры нержавеющей пружинистой сеткой, пока она не примет вид знаменитого Хрустального дворца. В нем кондор уже не мог наслаждаться одиночеством, ему теперь пришлось мириться с присутствием дальних видовых родственников — африканских грифов. Вокруг решетчатой обители, как и по всей территории парка, были высажены новые дубки и липки взамен поваленных немецкими фугасами. Выровнялся рельеф, не осталось ни следа от заполненных водой воронок. К клеткам пролегли аккуратные тропинки, огороженные бордюром и присыпанные чистым морским песком. На работу были приняты новые, молодые и краснощекие служители вместо прежних, вышедших из строя. А еще через полгода появился на арене и новый директор Арчибальд Муни, тоже моложавый и румяный.

С уходом старого поколения кануло в небытие имя кондора. Теперь никто не знает, что его когда-то звали Франциском. Теперь он довольствовался только родовым именем "Vultur gryphus", указанном на табличке, и сам он служил иллюстрацией к скучной справке из устаревшего учебника. Таким образом, жизнь не сулила кондору никаких перемен.

Но за спиной кондора уже был некоторый жизненный опыт. И этот опыт заставлял глядеть на жизнь несколько иначе. Да, годы брали свое, и хотя сам он приобрел образ величавого библейского патриарха, но душа его была неспокойна, он жил в предвкушении чуда. Всякий раз, к примеру, когда небо заволакивалось тучами, он ждал дара судьбы, удара, взрыва, порыва ветра и острого запаха гари. Тогда он вскидывал голову и, не мигая, ловил взглядом вспышки молний. Над ним тряслась сетчатая крыша, пригибались к земле от страха кроны деревьев, вились в воздухе тучи пыли и сора, со скоростью пули проносились мимо обрывки газет и обертки из-под мороженого. Порой с громким треском ломались толстые сучья. Но все было напрасно. Сетчатая крыша висела прочно. Крепкие петли удерживали маленькую дверцу в нижнем углу. Буря стихала, последние капли дождя барабанили по его лысой макушке. Небо в сетчатом узоре постепенно прояснялось.

Жизнь продолжалась. Дни катились по наезженной колее. Каждое утро начиналось с пробуждения. Затем следовал утренний полив дорожек, предобеденный прием посетителей, перерыв на еду, дезинфекция, дневной прием посетителей, административный и врачебный осмотр, сумерки, первые фонари и сон. Последние полгода к услугам кондора был приставлен новенький служитель, пятнадцатилетний негр Джонни Хопкинс, аккуратный и добросовестный юноша.

Кондор привык к заведенному порядку, и все из ряда вон выходящее заставляло его недовольно вскидывать голову и шипеть. Вот и в это знаменательное утро, поклевав бычий позвоночник, он поразился наглости, с которой посторонний мальчишка с веснущатой физиономией и белесыми ресницами глазеет на него, взобравшись на приступку. Где этот ротозей с респиратором, почему он позволяет доступ к клетке в неурочный час? Мальчишку тут же оттащили от клетки и увели прочь. Так бы и давно! Кондор оглядел остатки своего пиршества, поднял голову, повертел ею и брезгливо приподнял ногу. Подобно прыгуну в высоту или футболисту перед пробитием штрафного удара он попятился назад. Затем он принял позу для взлета. Через пару секунд он уже сидел на своем суку, расправив крылья. Ветер гнал по небу грозовые тучи, но, невзирая ни на что, кондор исполнил священный ритуал предков — салютовал невидимому солнцу распростертыми крыльями. Одно за другим крылья сложились, шея выгнулась, голова обрела покой на ложе из пуха. Одна за другой приходили и уходили грезы...

Опять он здесь! Черт побери, что снова понадобилось здесь этому мальчишке? Что он таращит свои круглые глаза с белесыми бровями? Что, захотелось в клетку? Небось, на воле несладко. Или ты позавидовал черному Джонни? Маловат ты еще, чтобы устраиваться официантом в этот ресторан. Ну и, слава богу. Наконец-то нашлась его мать и уволокла его с глаз долой.

Кондор потоптался на месте, развернулся и замер. Если бы не надвигающаяся буря, он бы позволил себе вздремнуть на часок, но надо было быть начеку. Он с наслаждением вдохнул в себя прохладу, встрепенулся. В воздухе ему почудился привкус гари, Пригнало черную северную тучу, — быть грозе с громом и молнией! Забытое кем-то приложение к "Меркурию" воспарило над кустом бугенвилий и пустилось вдогонку даме с мальчиком.

Королева крепко держала наследника за руку, чтобы тот не вырывался. Другой рукой она прикрывала шляпку, чтобы и ту не унес ветер. За ней быстрым шагом, но не теряя достоинства, шествовал принц Филипп, поддерживая под локоть бабушку. Они миновали чугунный столб, где их поджидала многочисленная свита. Королева вернула своему лицу очаровательную улыбку, хотя ей очень хотелось высказать Чарли, все, что она думает о его поведении. Как мог он, столь воспитанный мальчик отколоть номер! Он вздумал вырваться из рук у загона с морскими свинками и припуститься со всех ног к своему любимцу-стервятнику. Как назло, все решили ее сегодня расстроить. Вот и синоптики в очередной раз доказали своим прогнозом свою полную несостоятельность. Всему семейству грозило сегодня вымокнуть под дождем. К свите со всех ног и со всех сторон начали сбегаться служители с невероятным количеством зонтиков под мышками. Принцу тоже полагался маленький зонтик, но он сердито фыркнул и махнул рукой. Принц был обижен на весь свет. Он бы и не убегал, если бы мама выполнила свое обещание, ведь она клялась ему, что на обратном пути от свинок они снова навестят кондора. Чего стоит королевское обещание!? Всем вдруг стало некогда, всем приспичило бежать к машинам. Порыв ветра на секунду остановил процессию, королева прикрылась рукавом. Им навстречу с трудом проделывал колею по песку тяжелый "Роллс-Ройс". Члены свиты окружили монархов и грудью прикрыли их от летящего в глаза песка и мусора. Стало темно, как в театре перед увертюрой, сверкнула палочка в руках дирижера, что-то рухнуло, то ли декорация на сцене, то ли потолок в зале. Но все уже были в безопасности, принц Филипп успел захлопнуть за собой дверцу машины.

Ее Величество устроилась удобнее на мягком сидении, сняла шляпку с вуалькой и поправила свои букли, известные всему миру. В этот миг первые брызги бесшумно растеклись по стеклам машины. Скоро потоками воды размыло суетящуюся за окнами свиту. Королева терпеливо ждала около минуты, пока все сопровождающие лица рассядутся по своим машинам. За это время герцог Филипп успел расчесать и пригладить свой знаменитый косой пробор. Чарли сидел, уставившись себе под ноги.

— Ну что, Твое Высочество не забыло справится у кондора, как его зовут? — попробовал пошутить папа.

— Мы непременно выясним это по телефону из дворца, когда вернемся, — произнесла королева тоном, полным едкой иронии.

— Что-то есть в этом кондоре... Он мне напомнил сэра Лоренса в роли Гамлета, — промолвил папа. Никто не отреагировал на его слова, и он развернул с шумом газету. Королева подала знак. Машина тронулась.

— Ты что-то сказал, друг мой? — рассеянно спросила она.

— Да, — отозвался герцог, углубившись в чтение, — этот новый защитник "Вэстхема", в самом деле, необыкновенно хорош в отборе.

Воцарилось гробовое молчание, хранившееся весь остаток пути. Вспышки молний озаряли огромный немой город. Порой машину окатывало настоящей штормовой волной, и напоминала она уже старинную галеру в бушующем море. Только вместо весел ритмично работали стеклоочистители. Очередной удар грома заставлял королеву каждый раз вздрагивать и поеживаться. "О Господи, ну и денек! — приговаривала она шепотом, поправляя испуганно свои букли.

А за несколько минут до этого, когда дирижер еще только собирался взмахнуть палочкой, кондор уже вжал голову в плечи. Когда-нибудь эта сетчатая декорация должна была рухнуть. Ведь недаром он ощущал всем своим существом призывный запах гари. Когти его изо всех сил сжимали гладкий сук. Гром грянул, вот оно! Взметнулась в воздухе пыль, ажурную клетку потрясло до основания. Дерево затрещало, но удержалось на своих постромках. Ничего не рухнуло, и лишь раздался ритмичный призывный стук. Железо стучало по железу. Дверь клетки раскачивалась и билась на ржавых петлях в агонии. Ничто ее не удерживало, ни замок, ни засов.

Два взъерошенных грифа из кратера Нгоро-Нгоро прижались друг к другу от страха на подметенном ветром полу. Стук железа пугал их. Их остолбенелые взоры не выдавали ни единого признака понимания ситуации. Что бы все это значило, в конце концов?

А значило это, джентльмены, что выход отныне свободен!

4

В ЗЕРКАЛЕ СРЕДСТВ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ

1

Ливень набирал обороты. Несчастные пешеходы, застигнутые врасплох, спешили укрыться в подъездах. Штормовой ветер окатывал хлесткими волнами, и счастье тому, кто успевал подставить спину и пригнуться. А если какой-нибудь недотепа не успевал сложить свой зонтик, то ветер выворачивал его, как апельсиновую кожуру. Юная стройная леди на тоненьких каблучках бежала по скользкому мощеному тротуару, элегантно откидывая ножки. Наконец она нашла себе укрытие под крышей просторного полутемного гаража. Запыхавшаяся очаровательная блондинка откинула с головы капюшон и встряхнула мелкими кудряшками. В этот миг спина механика, склоненная под раскрытым капотом серого "Роллс-Ройса" зябко поежилась. Чумазый обладатель широкой спины выпрямился. Он был до неприличия юн и очарователен. Его ослепительно белые зубы крепко сжимали тяжелый гаечный ключ полуторного размера. Девушка тоже улыбнулась. Она грациозно протянула ручку, и юному чумазику ничего не оставалось, как дать ей этот вожделенный ключ. На блестящей титановой рукоятке ключа отчетливо отпечатались следы крепких зубов юноши. Блондинка округлила глаза, но не вернула ключ хозяину, а мечтательно поднесла к носу. Запах заставил ее зажмуриться от удовольствия и выдохнуть только одно слово: "Корнидент". Бархатный баритон пропел за кадром: "Крепкие здоровые зубы — это "Корнидент", ни с чем не сравнимый аромат трав — это "Корнидент". Только зубная паста "Корнидент", и только в аптечной сети Корнхайта!"

Папаша Хопкинс смачно выругался, но своего удобного потертого кресла возле телевизора не покинул. Этот рекламный ролик он видел уже в десятый раз, и в десятый раз повторял одно и то же ругательство. Его особенно раздражал этот гигантский гаечный ключ. С таким бегал Чарли Чаплин в фильме "Новые времена". Папаша Хопкинс проработал автомехаником в гараже 25 лет, но ни в одном из автомобилей он не встречал подобного размера гаек. И вообще у папаши Хопкинса был многолетний счет к рекламной халтуре, хотя по привычке он продолжал неотрывно глядеть на экран все вечера, начиная с пяти часов. Сегодня, как положено, в пять часов по второму столичному каналу должен был появиться на экране неизменный Барни Уитни со своим информационным и аналитическим шоу. Именно сегодня папаша Хопкинс ждал от Барни Уитни единственной в своем роде информации. Программа обещала уделить несколько минут событию, о котором уже знал из газет весь город: сбежал из зоопарка крылатый ветеран — кондор. К этому событию был непосредственно причастен Джонни, единственный отпрыск папаши Хопкинса.

Да, господа, кондор таки сбежал, и со времени его побега прошло уже три дня. В этот день газетная шумиха вокруг побега достигла своего пика. Кто бы мог подумать, ведь поначалу это известие не вызывало к себе никакого интереса. Обстоятельства побега крылатого обитателя зоопарка представлялись незначительными и даже анекдотическими. Какой-то олух не запер клетку, и вот — на тебе! Ни одна из Утренних, Дневных и Вечерних Почт, Телеграфов, Печатей, Трибун и Вестников не откликнулась. Местная пресса вроде "Утреннего курьера" или "Утреннего Меркурия", падкая на подобного рода смехотворные сенсации, отозвалась крошечными заметками где-то на задворках. Уголовная хроника и даже объявления о пропаже собак показались редакторам куда более важными и достойными внимания. Но даже и то, что просочилось на страницы этих газетенок, нельзя было назвать информацией в строгом смысле слова. Так, к примеру, "Утренний вестник" назвал нашего крылатого героя "АНАКОНДОРОМ". Более интеллектуальный "Меркурий" не позволил себе подобных ляпсусов, кондор был назван кондором, на этом достоверная часть заметки исчерпывалась. Выражение "тайно покинул пределы клетки" применительно к кондору не проясняло обстоятельств, а только напускало туману. Как покинул? На чем? На своих двоих или на своих четырех? Улетел, уполз, ускакал или был похищен?

Да-да, господа, не удивляйтесь! Большинство читателей, как, впрочем, и сотрудников "Вестника" и "Меркурия" вообще не слышало слова "кондор" и не имело представления, что это за птица. Жюля Верна никто из них не читал, а знаменитой песни "Кондор пролетел" в исполнении Саймона и Гарфанкла еще никто не слышал. (Песня эта, по нашему глубокому убеждению, была отзвуком на вполне конкретное событие, описываемое нами.)

Первый день отсутствия кондора прошел незамеченным. Второй день тоже не прибавил этому происшествию значимости. Правда, от заголовков газетных заметок уже нельзя было отмахнуться: "Крылатый беглец", "Кондор еще не найден", "Таинственный побег" и т.п. Однако, события куда менее интересные, как-то проблемы фондовой биржи или распри в лагере лейбористов до сих пор теснили эту историю на периферию.

И вот, наконец, газета "Таймс" открыла миру глаза. На ее первой полосе был обнародован факт посещения Ее Величеством зоопарка накануне побега кондора. Между этими двумя событиями была протянута прочная нить. И тут разверзлись хляби небесные. Газеты всех мастей, оттенков и тиражей бросились соревноваться между собой в знаниях орнитологии, поскольку тайны королевского двора ни для кого уже не были тайнами. Полосы запестрели фотографиями представителей пернатого царства, в большинстве которых кондор ни за что бы себя не узнал. Не в пример кондору, некоторые представители рода человеческого сразу же узнали себя. Узнал себя генеральный комиссар Скотланд-Ярда, узнал себя директор зоопарка профессор Арчибальд Муни и даже папаша Хопкинс поразился, узнав на газетном снимке своего сына Джонни. Что уж говорить о Ее Величестве! Правда снимки королевы фигурировали на почтительном расстоянии от снимков остальных подданных, чтобы подчеркнуть особую роль королевы и наследника во всей этой истории, как и во всем, что творится на просторах Соединенного Королевства. Королева и принц могли себя узнать. Да, они были в зоопарке в тот день. Но все остальное было малодостоверно. Так, к примеру, на фотографии "Утреннего вестника" королева выходила из серого "Роллс-Ройса", а на фотографии "Утреннего Меркурия" — из черного. (Все объяснялось довольно просто. Как вы помните, камера Лоренса Блоссома разбилась, и редактору газеты мистеру Эндрю Трипкину пришлось мобилизовать старую фотографию из архива.) Если на аутентичности снимка королевы "Меркурий" проиграл, то с лихвой отыгрался на интервью с самим Джонни. Заметка носила четкий и ясный заголовок "Простительная оплошность". Чувствовалась умелая рука редактора Эндрю Трипкина. А вот конкурентам из "Вестника" не повезло. Их не спасла даже подлинность снимка королевы. Подвел их чудовищный заголовок: "Находящийся в шоке после визита королевы забыл запереть клетку". Все так и подумали, что королева заходила прямиком в клетку, а Джонни забыл запереть за ней дверь. Из дворца потребовали разъяснений, и на газету было наложено покаяние.

Да уж, папаше Хопкинсу было от всей этой шумихи не по себе. Его сына ославили на весь мир. Физиономия Джонни с толстыми, пораненными старой трубой губами фигурировали во всех газетах. Перед читателем представал облик растерянного чернокожего недотепы. Почтенный родитель скупил дюжину разных газет, чтобы в гневе изорвать их и бросить в мусорное ведро.

И вот на третий день папаша Хопкинс развернул "Утренний Лондонский Меркурий" и бросился жадно пожирать глазами заметку под заголовком "Простительная оплошность". "Простительная? Хм-м..." — подумал он и углубился в чтение интервью. Первый же ответ его сына на вопрос корреспондента газеты, поверг старого автомеханика в шок. Джонни процитировал ту самую фразу, сказанную им у клетки принцу Чарльзу через респиратор: "Ваше Высочество, вам ни в коем случае не следовало бы приближаться к клетке на столь малое расстояние". Никогда бы папаша Хопкинс не подумал, что его отпрыск способен выражаться, как профессор риторики или член палаты лордов. И теперь никто не узнает наверняка, что скрывается за звуками "Бу-бу-бу", которые расслышал тогда принц. Но напрасно Джонни опасался, что, поведай миру он эту фразу, принц обидится и пожалуется маме. Ни одна газета не решилась бы ее процитировать, ни одна радио— или телевизионная станция не осмелилась бы произнести ее вслух. Тогда были другие времена, не то, что теперь. Тогда на страницах печатных изданий еще употреблялись многоточия, а на звуковых дорожках кинопленки — свистки и паузы.

Изобретательный корреспондент "Меркурия" вообще с трудом вытягивал из Джонни слова, большую часть ответов пришлось досочинить или отредактировать. Так на вопрос "Что же повергло вас в такое состояние, что вы совершили это досадное упущение?" ("Как же ты, паршивец этакий, не запер клетку?") Джонни ответил: "Я впервые видел королеву живьем!". Слово "Живьем" было с деликатной улыбкой заменено выражением "Так близко". Статья "Меркурия" была перепечатана и другими газетами, чем редактор очень гордился.

Джонни предстал миру со страниц "Меркурия" впервые не как полный идиот, а как примерный подданный, которому, если уж выпадает честь видеть свою королеву, то он должен от счастья обалдеть или даже лишиться чувств. Поэтому грубая оплошность юного олуха была великодушно прощена. Его честному простодушию умилилась вся Англия. А ведь в тот роковой понедельник у директора зоопарка мистера Муни поначалу было желание поступить согласно им же разработанной инструкции, то есть дать Джонни пинка под зад и послать ко всем чертям без выходного пособия. Теперь это желание полностью испарилось. Ему бы никто и не позволил этого сделать. Всеобщая конфедерация профсоюзов встала бы на защиту Джонни. Если бы она не встала, то встала бы парламентская оппозиция. Если бы и она не встала, то встали бы левые газеты. Если бы уже никто не встал, то встала бы сама королева.

"Какая жалость, — втайне подумала Ее Величество, — что в этом государстве все решают за свою королеву!" Ей было досадно, что и на этот раз не представилось случая вмешаться, вступиться за незадачливого паренька, продемонстрировать только ей присущее подлинное чувство высшей справедливости. В знак своего расположения к Джонни она соблаговолила лично сфотографироваться корреспонденту "Таймса". И теперь со страниц этой газеты она ласково улыбалась всем своим подданным без различия их социального положения и цвета кожи.

Папаша Хопкинс мог теперь успокоиться. Его сынка теперь никто не осмелится выгнать с работы, сама королева улыбалась ему со страниц центральной газеты. Еще месяц-другой, и Джонни удалось бы скопить денег на новую трубу, он сумеет одолеть все ферматы в "Каролинском дилижансе" и не понадобится приклеивать на губы пластырь. И тогда папаша повезет его в Бирмингем на прослушивание к чародею Лорду Асквиту. А кондор? Кондор отыщется рано или поздно, это же не иголка в стоге сена. Все войдет в свою колею, и не о чем волноваться.

2

Но и теперь, когда история с Джонни перешагнула свой пик, изворотливый стервятник не пожелал возвращаться в клетку. Прошло уже три дня, и пошел четвертый, как он исчез. Его поиски всполошили всех от мала до велика. Хотя многие клятвенно уверяли, что видели его в полете своими глазами, никто никому не верил. Не верил, потому что те, кому положено, его не видели. Не видели ни пожарники в свои бинокли, ни пилоты легких самолетов и прогулочных вертолетов, ни полицейские наблюдатели на башнях и шпилях церквей. А те, кому положено смотреть вниз, то есть лондонские мусорщики, не нашли ничего похожего на труп кондора. Спрашивается, почему? Видимо, единственная причина неудачи поисков заключалась в неосведомленности. Никто не знал, кого искать, что из себя кондор представлял и как он должен выглядеть.

— Но ты-то его видел! Ты каждый день его кормил, олух! — неистовствовал папаша Хопкинс.

— Ну, он такой черный, вроде индюка, и делает вот так... — пытался объяснить Джонни и вставал в ту же позу с распростертыми руками и опущенной вниз головой, уже знакомую нам по представлению профессора филологии Уилкинса.

— Тьфу! — сердито плевал родитель и отправлялся смотреть телевизор. Как раз в это время должны были передавать информационное шоу Барни Уитни.

— Тьфу! — снова сплюнул он и выругался, в который раз увидев в зубах чумазого паренька титановый гаечный ключ чудовищных размеров. То же самое за ним повторили многие тысячи простых лондонцев, собравшиеся у голубых экранов и, жаждущие из уст популярного телеведущего узнать, наконец, правду о кондоре.

И вот зазвучали знакомые всем позывные. Барни Уитни в своем неизменном твидовом пиджаке и со своей знакомой всем прядкой волос, подклеенной на лысом темени, на этот раз пригласил в студию специалистов-кондороведов. Все уже знали правила игры Барни Уитни, все знали, что научная репутация и основательность знаний двух гостей передачи, двух почтенных мужей науки ни стоят в его глазах ни гроша. Для Барни важно было, чтобы эти самые два джентльмена, испытывающие друг к другу презрение, как можно лучше исполнили отведенную им роль бойцовых петухов на дешевом ристалище.

Первого из гостей студии нет смысла представлять. Это был профессор Арчибальд Муни, многолетний директор Лондонского зоопарка. "Джонни, Джонни, беги сюда, погляди-ка на своего шефа!" — орал во все горло папаша Хопкинс. "Что это он так блестит?" — поразился Джонни. И действительно, черно-белый профессор блестел испариной в свете невидимых юпитеров. Визави профессора, второй почтенный муж — маленький, высохший и изможденный человечек в толстых роговых очках был всем известный писатель-натуралист Мартин Фицрой, автор популярных книг "Семь месяцев в джунглях", "Через Сахару", "Галапагосская параллель" и многих других.

Представив гостей, Барни Уитни вкратце пересказал историю побега кондора, и без того всем хорошо известную. Поначалу его тон был несколько ироничен, но затем он начал нагнетать драматизма. По его словам выходило, что полиция попросту сбилась с ног в поисках, и теперь только мобилизация сил широкой общественности может помочь делу. Как будто речь шла о побеге из тюрьмы очередного Джека-потрошителя или нового кровавого вурдалака Дракулы. И теперь именно он, Барни Уитни, должен был составить словесный портрет беглеца и сообщить зрителям факты его преступной биографии. Слово было предоставлено первому свидетелю, профессору Муни.

Профессор, с трудом освоившийся в непривычной атмосфере блеска юпитеров, долго и подробно описывал сферу обитания этих редких птиц, демонстрировал уникальные фотографии. Затем зрителям был представлен пятиминутный кинофильм, снятый где-то в Перу или Боливии. Кондор долго парил над горным склоном. Профессор просил телезрителей присмотреться к силуэту кондора и не путать его ни с соколами, ни с кречетами, ни с сычами, ни с жирными лондонскими голубями. Последних к списку профессора присовокупил сам Барни Уитни, он, правда, извинился перед профессором за бестактность. Он вовсе не собирался над ним потешаться, просто обстоятельства заставили его сделать это прибавление. В последнее время телефоны всех полицейских участков беспрестанно звенели. В поимку кондора включались лучшие оперативные группы. Полиция совсем прекратила ловить преступников из-за ложных вызовов. Звонили все кому не лень: банковские служащие и пенсионеры, таксисты и мусорщики. Но в основном звонили дети. Звонили не только из Лондона, звонили из Лидса и Манчестера, Кардиффа и Портсмута. В ряде случаев речь действительно шла о голубях, Барни еще раз извинился, что перебил профессора.

— Я, собственно, закончил... — виновато отозвался он и налил себе из графина полный стакан воды. Подождав с улыбкой, пока профессор Муни допьет свою воду, Барни начал демонстрировать свой коронный номер. Серией каверзных вопросов он любил запирать своего собеседника в угол и не давать ему отдышаться. Натуралист Мартин Фицрой с наслаждением подключился к этой игре, подавая реплики на затравку.

— Сколько лет кондор находится, то есть находился в зоопарке? — начал ведущий.

— Кондор находится под моим наблюдением уже 13 лет. Он и до моего прихода числился ветераном зоопарка. Но, к сожалению, довоенный научный архив зоопарка и большая часть документации бесследно утеряна при пожаре после бомбежки в 1942 году. Так что ни точного возраста, ни времени пребывания кондора в клетке мы не знаем.

— Что вообще известно о кондоре, то есть именно об этом конкретном кондоре?

— То есть?

— То есть его привычки, особенности поведения?

— В клетке? Никаких таких особенностей....

— Была ли у него кличка? Отзывался ли он на какую-нибудь кличку?

Профессор пожал плечами. Откуда ему было знать, что кондора когда-то величали Франциском, а герцог Эдинбургский однажды окрестил его Гамлетом.

-Чем питался кондор?

Профессор не без колебаний решился в самых общих словах описать рацион кондора, не забыв перечислить кормовые добавки белков, кальция и калия. Под этим подразумевался, очевидно, казеиновый клей с мелом.

-Теперь я кое-что начинаю понимать! — с наслаждением процедил натуралист и откинулся на спинку кресла.

— Что именно? — спросили в один голос профессор с ведущим.

— От такой хорошей жизни я бы тоже сбежал.

— От плохой жизни кондор попросту бы подох, — заметил профессор Муни с достоинством, — я хочу вам еще раз напомнить, что кондор является старейшим обитателем зоопарка. За все эти годы он ни разу не болел. Его побег — роковая случайность.

— Почему, однако, два африканских грифа, находившиеся с ним в одной клетке, не воспользовались представленной возможностью сбежать? — задал резонный вопрос ведущий.

— Я сам бьюсь в догадках, — устало заметил профессор, но про себя подумал: "Шел бы и спросил у них сам!"

— Неужели все эти годы, — продолжал Барни, — кондор не разучился летать?

— Вероятно, он тренировался в ночные часы в пределах клетки, — отозвался профессор.

— А кто-нибудь видел эти тренировки?

— Мне лично видеть не доводилось. Я вам скажу откровенно, я отказываюсь поверить, что кондор за все эти годы сохранил крепкие крылья и способность к полету.

— То есть вы считаете, что возможность полета кондора за пределами клетки исключена?

— Я не могу сказать с уверенностью... — профессор Муни совсем сник. Зато натуралист радостно потирал руки.

— Надо полагать, — пропел он сладким голосом, — что кондор последовал из клетки на своих двоих до первой остановки такси!

Барни прыснул от смеха, но подавил смешок и задал еще один хитрый вопрос.

— Сколько весит этот кондор? — осведомился он.

— У нас в зоопарке мы учитываем только вес молодняка. Кондор, сами понимаете, уже не молод.

— Как же так, дорогой профессор? — снова влез Фицрой, — Неужели вам не было любопытно узнать, прибавляет ли в весе ваш подопечный после добавок белка и кальция?

— Поверьте мне, его вид не вызывал у меня ни жалости, ни опасений. Кондор совсем не выглядел истощенным замухрышкой! — с достоинством ответил профессор своему тощему оппоненту.

Удар был хорош, хотя и ниже пояса. Барни даже зажмурился от удовольствия. Но оставлять в покое профессора было еще рано.

— Скажите, уважаемый профессор, представляет ли кондор опасность для человека? Нападает ли он на людей?

— Не думаю, в науке таких случаев не описано, — ответил Арчибальд Муни. И тут, на наш взгляд, профессор обнаружил досадной пробел в своем домашнем образовании. Он не читал "Детей капитана Гранта".

— А нападает ли кондор на животных, диких или домашних?

— Иногда, хотя и довольно редко. В основном на очень мелких. Как я уже сказал, питается он преимущественно падалью. Хотя... Хотя существуют легенды или даже гипотезы, вполне правдоподобные, кстати, что кондор внезапно атакует на горных перевалах некоторых э... э.. парнокопытных и э...э... полорогих. Те падают, так сказать вниз, разбиваются насмерть. И таким образом кондор добывает иногда пропитание.

— Что вы говорите! — с улыбкой отозвался Барни, — Ну, слава богу, у нас в Лондоне нет крутых скал, на которые смогли бы взобраться некоторые ...э... полорогие.

— Да уж точно, скал у нас нет, — вмешался неутомимый Фицрой. — Но сколько у нас в городе производится монтажных и прочих работ верхолазами. К примеру, купол собора Святого Павла находится на реставрации. Да-да, представьте себе, он весь одет в леса. Я ничего здесь не вижу смешного! — вскипел натуралист, хотя никто и не собирался смеяться. У присутствующих в студии редакторов и операторов попросту разыгралось воображение. Все живо представили себе эту картину: кондор внезапно атакует верхолаза, и тот летит с высокого купола вверх тормашками.

— А сколько бездомных кошек карабкается по карнизам наших домов! — не унимался натуралист, — и все они будут падать на нас с вами!

Тут он постучал веско пальцем по середине студийного стола, словно приглашая кошек падать именно сюда.

— Да-да, несомненно, — согласился Барни и продолжал, — существует ли опасность для пассажиров авиалайнеров, ведь такая большая птица при столкновении с самолетом.... Сами понимаете!

— Опасность от кондора не большая, чем от других крупных птиц, которых в наших краях немало. Целые стаи крупных птиц обитают и в окрестностях аэропортов. А кондор всего лишь один.

— Одного кондора вполне достаточно, поверьте мне! — вновь влез в беседу натуралист. — Готовясь к перелету через Атлантику необходимо учесть, к сожалению, и этот факт.

— Безусловно, — вновь поддакнул Барни Уитни. — Существует ли, по-вашему, опасность, что столь крупная и тяжелая птица заденет провода высокого напряжения?

— Провода? Какие провода? — профессор Муни потерял нить беседы. Но нашел ее все тот же натуралист:

— Опасность всегда существует, — воскликнул он, указывая тощим пальцем на источник этой опасности — профессора Муни, — тем более что точного веса птицы мы не знаем!

— Безусловно, — на этот раз отозвался профессор, в тоне его слышалось раздражение, — безусловно! Вес птицы значителен, и ущерб будет невосполним. А уж если кондор сожрет без остатка труп верхолаза с собора Святого Павла, то своим весом он вообще наделает бед...

— Что вы, что вы, профессор! Я надеюсь, что все обойдется, — с улыбкой примирительно проворковал Барни, — позвольте, однако еще один вопрос. А как там, то есть в Латинской Америке ее население справляется со всеми этими проблемами?

— Понятия не имею! Мне не доводилось побывать в Латинской Америке! — разозлился профессор на Барни за его ернический тон.

— С вашего позволения, господа, — вступил в разговор натуралист Мартин Фицрой, показывая всем своим видом, что теперь настала его очередь, и что все вопросы строго научного свойства следовало бы сразу адресовать ему. После значительной паузы он начал быстро и веско излагать факты. Он выложил все самые новейшие данные из области орнитологии, обильно сдабривая их интереснейшими сведениями из сферы этнографии и фольклора. Все в студии разинули рты, когда узнали, что лишенная оперения голова кондора позволяет ей беспрепятственно погружаться в самые недра внутренностей павшего животного и выедать их изнутри. Индейцы Чили и Перу приспособили даже особые ловушки в виде кожаных мешков с приманкой, петля сама затягивается, и кондор оказывается пойманным за голову. Натуралист даже взялся принести в студию подлинный такой мешок, купленный им в Вальпараисо. Но, не встретив воодушевления, он продемонстрировал чертеж такой ловушки, им самим искусно выполненный, и дал подробную инструкцию к ее применению. Кроме того, он подробно перечислил характер пищевых отходов, подходящих как нельзя лучше для приманки. "Индейцы предпочитают труп мелкого животного с резким запахом", — серьезно присовокупил он.

На протяжении всей лекции профессор Муни пытался ослабить душивший его галстук. Он чувствовал себя примерно так, как чувствует кондор, пойманный за голову. Голова начинала наливаться кровью, но коварный индеец затягивал веревку все туже... Барни тоже сидел, как на иголках, и все время торопил натуралиста. Передача подходила к концу.

И когда до конца оставалось чуть больше минуты, судя по студийным часам, профессор Муни внезапно взмолился дать ему реплику. Таким тоном просят последнего слова приговоренные к смерти. Барни не смог ему отказать.

Вот что сказал профессор, и слова его долго будет помнить все, кто смотрел эту передачу:

— Уважаемые господа! Я прошу всех вас... Нет, я просто умоляю только об одном, помните! Помните, вырвалась на волю из клетки очень старая и очень слабая птица. Ее собратья по клетке предпочли остаться. Хороший уход и сытная кормежка отвратили их от побега. Одна она, невзирая на полную безысходность и смертельный риск, предпочла всему сладкий зов свободы. Ее сердце, ее мускулы и крылья ослабли за эти долгие годы неволи. Но, как видите, надежда в ней не умерла. Кому-то из нас представится возможность увидеть ее совсем близко под свободным лондонским небом. Вид этой птицы необычен, может быть, даже жутковат. Но когда вы ее встретите, то не пугайтесь. Она вообще не способна причинить никакого вреда. Где она сейчас скрывается — никто не знает, но, скорее всего, пережидает в укромном месте. Сама она очень пуглива, она не переносит шума, не переносит копоти и дыма. Если увидите ее сидящей — не пытайтесь вспугнуть. Лишнее потрясение и лишний метр полета может ее убить. Работайте спокойно и внутри и снаружи своих домов. Летайте без опаски самолетами "Бритиш Айрлайнз" и других компаний. Не старайтесь также заманить кондора ни в мешки с петлей, ни в ведра, ни в щели почтовых ящиков. Не убивайте мелких животных для приманки. Дорогие детки, я обращаюсь именно к вам, любите кошечек и собачек.

Друзья мои! Увы, совершил побег из зоопарка редчайший, бесценный, уникальный представитель пернатых. У него не было клички, потому, что он был один в своем роде. Как и каждый из нас — один в своем роде! И каждому из нас будет дано это почувствовать когда-нибудь, особенно в старости. И тогда каждому из нас захочется участия и милосердия. Так будем же участливы и милосердны. Друзья мои, если вы увидите кондора, или что-то близкое по описаниям, то сделайте только одно. Поднимите трубку и наберите следующие номера телефонов.

Профессор назвал два телефонных номера и виновато посмотрел на Барни. Передача завершилась на этой пронзительной ноте. Кондор был предоставлен на милость Британской нации.

— Черт бы тебя побрал со всеми твоими потрохами! — тихо проговорил растроганный папаша Хопкинс.

5

НАВАЖДЕНИЕ ПОЛКОВНИКА ЛОНГФИТА

1

Две ночи подряд, пока над Лондоном проносились тяжелые черные тучи, и бушевал порывистый ветер, сэру Малькольму Лонгфиту не дано было сомкнуть глаз. У постели отставного полковника каждые четыре часа сменяли друг друга сиделки. На смену кислородным подушкам приходила капельница, а на смену ей — таблетки и камфара. Казалось, что все мыслимые старческие напасти договорились в условленный час пойти на приступ и лишь спорили друг с другом за право нанести решающий удар. Этот спор, видимо, оттянул развязку. Полковнику самому бы следовало вмешаться, то есть выбрать между астмой, стенокардией, гипертонией или артритом. Но это было сверх его возможностей, — он просто уже не помнил этих названий. Вдобавок к ним он страдал еще и рассеянным склерозом.

Лишь под самое утро третьего дня ветер перестал раскачивать столетние вязы за окном, унялся дробный стук веток о крышу. Открытая форточка поглотила кисловатый запах камфары и наполнила палату влажной прохладой. Полковник ненадолго задремал на своей подушке, слегка приоткрыв рот. Медсестра, дождавшись, пока большой нос полковника не начнет издавать мерного похрапывания, сунула в книгу закладку и ретировалась на цыпочках. Часы показывали двадцать минут восьмого.

Но и в это первое погожее утро душе старого джентльмена не дано было обрести долгожданного успокоения. Ровно в семь двадцать на смену заступил придурковатый верзила Стивен. Как ни в чем не бывало, он сдернул со старика одеяло, схватил его в охапку и перетащил в кресло. Согласно инструкции, он, Стивен, должен был, во-первых, поменять постель, а во-вторых, — проветрить палату. Раскрытой форточки ему показалось мало, и он распахнул окно настежь.

Полковник, сидя в кресле в серой пижаме с надписью на рукавах и на спине "Св. Сессилия", приподнял одно веко и замычал. Его голым ступням стало холодно, и вместе с холодом к нему стало возвращаться понемногу чувство реальности. Перед ним на полу валялась груда постельного белья все с той же надписью "Св. Сессилия", простроченной многократно по периметру, подобно сигналу бедствия на телеграфной ленте. Его взгляд пошарил вокруг, обежал голые стены и остановился на единственной фотографии в рамке: фрегат королевского военно-морского флота "Принц Уэльский" на учениях. Уже пять лет, как фрегат пошел на слом, но полковник этого не знал, хотя смутно догадывался. Он лишь глубоко вздохнул, приоткрыл второе веко и поморщился. И не фрегат был тому причиной. Сосало под ложечкой и немного давило где-то внутри, под самой диафрагмой. Это была сущая ерунда в сравнении с ночными тяготами. Из всех напастей только одна сейчас причиняла полковнику наибольшие страдания. И имя этой напасти было шпинат. Эта мерзость теперь регулярно подавалась и на завтрак и на ужин. Она же ожидала его и сегодня. Полковник первым делом мысленно поклялся не притрагиваться к завтраку, каких бы мук это ему ни стоило.

— Эй, дружище! — попытался он окликнуть Стивена. Но тот, притворяясь глухим, продолжал возиться с матрацем, — Эй, любезнейший! Не мог бы ты прикрыть окно!

Верзила недовольно оглянулся и захлопнул лишь одну ставню. Он всегда делал сначала первую половину дела, о второй следовало попросить особо. Со второй просьбой полковник немного помешкал, — в раскрытую ставню заглядывало утро нового дня. Тенистая вязовая аллея за окном жила многоголосным птичьим гамом и шуршанием влажной листвы. Стивен повертел ручку большого радиоприемника и поймал какой-то хриплый джаз. "Эй, любезнейший! — снова позвал полковник, и тогда Стивен закрыл вторую створку окна вместе с форточкой. Полковник смирился и замолк, но через пару минут вновь решился подать голос. "Да, сэр!" — отозвался верзила. "Любезнейший, который теперь час, неужели пол восьмого? — "Да, сэр!". Нет, полковник явно хотел спросить что-то другое, но позабыл что.

Лишь после того, как, перенесенный на руках в ванную, он дал себя вымыть мочалкой, сам сбрил двухдневную седую щетину, сам приложил ватку с йодом на многочисленные порезы, пригладил щеточкой усы, только теперь он вспомнил. Он вспомнил, что до смерти хотел бы принять ложечку соды и запить ее стаканом воды. Ложечка и стакан были принесены. Сода сделала свое благотворное дело: желудок полковника пробудился, заурчал, заработал и пропел поминки по вчерашнему шпинату. Сэр Малькольм почувствовал себя заново родившимся. Пусть бы теперь пожаловали все эти врачи и медсестры! Как бы они подивились чистоте сердечных тонов и наполнению пульса старого пациента. А самое главное, к полковнику вернулись его оптимизм и упрямство. Это помогло ему решительно отпихнуть от себя поднос с завтраком, несмотря на голод. И лишь стакану крепкого сладкого чаю он радостно отдал честь. Вот и еще один день подарила ему судьба, как тут не радоваться!

Пора было отправляться на прогулку. С помощью Стивена он натянул теплый джемпер, надел свой старый твидовый пиджак. А потом внимательно осмотрел соломенную шляпу и повесил на шею темные очки в дополнение к двум парам обычных очков, болтающихся на тесемках. Прежде чем надеть шляпу, он пощупал свою крупную лысую голову на предмет наличия металла. Так и есть, платиновая заплатка находилась там, где ей и положено быть— на макушке. Это помогло ему обрести веру в реальность этого чудесного свежего утра. Он еще находился на этом свете, и это было совсем не дурно. Ему предстоял долгий погожий день, суливший немало приятных минут. Может быть, его ожидала приятная встреча на политых дождем дорожках парка. Он даже поглядел на себя в маленькое карманное зеркальце, тут же пожалел об этом, вздохнул и забросил его подальше на кровать.

"Ну что ж, я готов! — провозгласил он. "Да, сэр! — отозвался Стивен, открыв настежь дверь его комнаты. Кроме "Да, сэр!" в его лексикон входило еще и "Нет, сэр!" — в полном соответствии с инструкцией. Да больше ничего и не требовалось, тем более, нынешним утром. Сегодня полковнику предстояла приятная встреча, и он еще успеет кое с кем наговориться в свое удовольствие. Кто, собственно, должен был ему встретиться в парке, полковник не мог сказать с уверенностью, но это его вовсе не смущало.

Аллея древних вязов открывала перспективу старинного парка, спланированного еще знаменитым Чемберсом. И парк и усадьба были родовым гнездом графов Вилкоксов. Предпоследний из рода славных графов разорился и умер лет десять назад, лишив своих потомков и замка и парка. Часть угодий была вырублена, а остаток поделен надвое — южное крыло вместе с замком отошло закрытому учебному заведению для мальчиков. Северное крыло включало в себя пруд, часть регулярного и часть природного парка, а также и конюшни. Конюшни отличались внушительными размерами и были под стать замку. Их перестроили и отдали пансиону для престарелых. Обитая в северном крыле бывшей конюшни, сэр Малькольм называл свою палату "Мое стойло".

Итак, покинув стойло, он выехал утром из центральных дверей пансиона в своем инвалидном кресле, подталкиваемый сзади Стивеном. Был уже около девяти часов утра, и солнце набирало силу. Дорожки подсохли, рассеялся чад утреннего предбанника. Полковнику показались напрасными его опасения, что будет сыро и зябко. Он пожалел, что напялил джемпер под пиджак. В тот миг, когда верзиле было приказано повернуть назад — переодеваться, издалека донесся чей-то голос.

— Доброе утро, сэр Малькольм!

— Доброе утро, леди Эшли! — радостно отозвался он. Он сразу безошибочно произнес имя старой леди. Она улыбалась, восседая, как и он в инвалидном кресле, и радуясь теплому утру. За ее спиной точно так же улыбалась рослая и дородная чернокожая служанка. Как прекрасно все совпало, — именно на встречу с леди Эшли и ни с кем другим уповал он этим утром.

— Как вам это понравится, вы читали? — маленькая румяная леди ткнула пальчиком в развернутую перед ней на коленях газету. Это был номер "Меркурия".

— Что именно, дорогая леди? — спросил полковник. Газет он уже давно не читал, они его утомляли и сбивали с толку. Вот и сейчас, когда почтенная старушка принялась читать ему вслух длинную заметку, он даже не старался вникнуть. С самого начала он не уловил смысла в этой дурацкой истории. Королева, наследник, зоопарк, клетка, — что за белиберда! Он продолжал слушать, и лицо его постепенно расплывалось в блаженной улыбке. Он неотрывно глядел на ее шевелящиеся губы, следил за игрой ямочек на ее розовых дряблых щечках, любовался на ее скромный и опрятный утренний наряд, наслаждался зрелищем бахромы ее зонтика, колеблемой ветерком. Как ловко был прилажен этот старый зонтик к спинке кресла, как искусно подобраны все эти оттенки розового цвета! Как мило с ее стороны, что она вот так сразу начинает разговор сходу, пусть даже с газеты. Она даже не спросила его, как он поживает, не воскликнула с притворным участием: "О, вы сегодня прекрасно выглядите, полковник!", или: "Я вижу, что вареный шпинат пошел вам явно на пользу — у вас теперь прекрасный цвет лица!" Как, все-таки, хорошо с ее стороны, что она начала с газеты!

Леди Маргарет Эшли он знавал еще совсем юной. Сколько лет прошло с начала их знакомства, — тридцать, сорок? О, это долгая история... Он лишь смутно припоминал, что в юности она была на редкость вздорной и капризной. И этот ее характер стал причиной многих невзгод. Она сильно изменилась. О да, к лучшему, к лучшему... Теперь в старости она стала проявлять чудеса деликатности и чуткости.

— Чему вы все время улыбаетесь, сэр Малькольм? Во всей этой истории нет ни капли комического! — проворчала старушка, потрясая газетой.

— Что вы, что вы, дорогая леди! Я и не думал улыбаться, я просто щурился от солнца!

— Скажите, полковник, вам эта история не напомнила некоторых обстоятельств очень давних лет? Хотя, что я вас спрашиваю, в самом деле...

— Каких обстоятельств, дорогая леди?

— Не имеет значения, не имеет значения... Ах, какая бездарная газета. Сути от нее не добьешься, а тон... Тон нынешней прессы стал таким развязным, наглым, что просто унижает порядочного читателя! Что вы на это скажете?

— Я с вами полностью согласен!

— Эмили, милочка, — обратилась леди Эшли к санитарке за спиной, — Дайте нам с полковником посекретничать минут пять!

Санитарка молча удалилась с высоко поднятой головой.

— А что этот ваш, с позволения сказать, Автомедон?, он что, не понимает намеков?

— Вы имеете в виду моего кретина? — улыбнулся полковник, — Не беспокойтесь, при нем можно говорить свободно.

Долговязый Стивен хмыкнул и презрительно отошел в сторону. Он уже успел изучить характер своего подопечного. На людях старик ведет себя гораздо свободнее и наглее, чем в палате. Там он тише воды и ниже травы. Но ничего, завтра полковнику предстоит массаж, и Стивен ему все припомнит!

Леди Эшли свернула газету и отложила ее в сторону. Под газетой притаился развернутый блокнот. Полковник улыбнулся, он вспомнил, что накануне вечером они играли в покер, а, может быть, и в бридж. Леди Эшли всегда играла на пару с полковником против кого-то. Ей было необходимо постоянно заглядывать в карты полковника, чтобы тот по забывчивости не наделал глупостей. Все ставки, вплоть до пенни, она аккуратно заносила в этот блокнот. Постоянной темой их утренних бесед были карты. Она советовалась с полковником, как бы в самой деликатной форме напомнить леди Нэш-Гилберт или сэру Хэмфри Редфорду об уплате долга. Долг этот, по правде, никогда не превышал полутора шиллингов, но забывчивости леди Эшли не прощала никому. Кроме сэра Малькольма, разумеется.

— Если не секрет, дорогая леди, что это там у вас записано? — робко спросил полковник и на этот раз.

— Это мое завещание.

Полковник разинул рот.

— Сегодня утром, сэр Малькольм, я проснулась очень рано, и до прихода Эмили решила заняться неотложными делами. Я кардинальным образом переделала текст завещания. Не знаю, что именно натолкнуло меня на эту мысль. Очень может быть, что именно эта статейка в дурацкой газете. Хотя, впрочем, чушь! Так вот, перед тем как выехать на прогулку я позвонила своему нотариусу. Он еще не появлялся на рабочем месте. И я тотчас же подумала о вас. Я бы прочла вам, но вы не умеете слушать!

— Я? Я не умею слушать?

— Да-да, не умеете! Я обратила внимание на вашу реакцию, пока я читала статью. Вы о чем-то блаженно мечтали. Вам, вероятно, не следовало бы так плотно завтракать, шпинат настроил вас на сентиментальный лад!

— Я сегодня совсем не ел шпината! — обиделся полковник на эту внезапную атаку.

Воцарилась нежелательная пауза, после которой полковник тихо заговорил:

— Все эти дни, леди, стояла ужасная погода. Двое суток я не покидал палаты. И теперь, после долгого перерыва я так был рад нашей встрече. Посмотрите, какое сегодня прекрасное утро, денек предстоит на редкость славный. Меня, право, удивляет, что именно теперь вы заводите речь о столь грустных предметах, как завещание.

— Вы обиделись? Простите меня, ради бога, Малькольм! — полковник встрепенулся, услышав из ее уст свое имя, — Я была к вам несправедлива. Утро сегодня действительно замечательное. Посмотрите, уже десятый час, как раз самое время делать визиты. Мой сын, однако, не удосужился меня сегодня навестить.

— Но, может быть, он придет попозже.

— Нет, не придет! Не придет он и завтра, я в этом уверена. Сэр, с меня довольно, мое терпение лопнуло. Я подумала и решила не упоминать его имени в моем завещании.

— Но почему вы так уверены, что он не придет? Может быть, у него были неотложные дела сегодня, всякое бывает.

— Ничего себе, неотложные дела! Он уже не показывается три недели. Все возможные скидки и поблажки я ему сделала, я учла и непогоду. Сегодня небеса прояснились, и ничто не скроет от меня правды. Это окончательно, Малькольм. Пусть он теперь кусает локти!

— Но позвольте! А если он все-таки появится завтра?

— Если я доживу до завтра, полковник! Тогда посмотрим. Если я успею, то снова переделаю завещание!

— Бог с вами, Маргарет! Как можно!

— Можно, полковник. Я никому не причиню беспокойства. Мой нотариус — истинный джентльмен, он знает мои привычки и не будет на меня в претензии. Кроме того, я суеверна. Эта газета заставила меня призадуматься, кое-что осмыслить заново. Я ведь недаром прочла вам эту статейку.

Тут полковник всерьез пожалел, что слушал невнимательно, пока леди Эшли читала ему вслух. Однако просить ее прояснить смысл сказанных ею слов он не решился. Пожевав растерянно ртом, он промямлил:

— Это все странно и неожиданно, дорогая леди. Я все-таки многого не могу взять в толк.... Может быть, стоит повременить, не делать, так сказать, опрометчивых шагов, не искушать, так сказать, судьбу....

— Чего мне ждать, скажите на милость? Что этот паршивец в свои годы переменится? Не переменится! Он весь в своего негодного отца!

— Как? — вскричал полковник. — Весь во Фрэнки?

Леди Эшли горестно склонила голову на бок и укоризненно поглядела на несчастного старого джентльмена.

— Причем здесь Фрэнки? Альфред вовсе не сын Фрэнки! Что вы на меня так смотрите? До Фрэнки я была леди Вилкокс-Клайв. Эта мерзкая богадельня была когда-то нашим родовым замком. Вы что, этого не знали? Вы сюда когда-то наведывались в юности, вы что, не помните? Вы приходили в вашем дурацком помятом мундире и все время молчали. А потом вы все время играли с Вилкоксом в карты. Он вас все время обставлял, так вам было и надо. Вы и до сих пор не научились делать ставки. Что вы разинули рот? Да-да, Альф — сын Вилкокса, он такой же никчемный паршивец, что его отец.

— Простите меня ради бога, Маргарет! Все от неожиданности, я еще не опомнился и кое-что напутал. Но все-таки, Альфред — ваш единственный сын, и лишать его наследства — это так жестоко и неразумно... и так на вас непохоже!

— Оставьте все это, полковник! Чего мне церемониться! Его единственный папаша обошелся со мной не лучше — он тоже не оставил мне ни гроша. Все мои сбережения никого из Вилкоксов не касаются. Эти деньги нажиты честным трудом — игрой в покер.

— Я, право, не знаю, чем я могу быть вам полезен в этом случае. Если советом, то вы его слышали!

— Ничего вразумительного я не слышала, одно богоспасительное нытье!

— Я и сейчас могу все это повторить. Все мы должны возблагодарить бога, что дожили до этих дней. И совсем не стоит отягощать душу столь немилосердным поступком.

— Вы меня решили исповедывать? А кто вам сказал, что я собралась умирать. Я просто решила подвести некоторые итоги, расставить все точки над i. Вот за запятые я не ручаюсь, но вы мне в этом помочь не сможете, не так ли?

— Увы, я действительно не силен в пунктуации.

— Но писать вы еще не разучились? Подпись свою вы еще в состоянии вывести? Мне нужно, чтобы был свидетель. Так, на всякий случай. Моего нотариуса нет на месте, искать другого я не имею возможности.

— Я? Я всегда к вашим услугам, вы это прекрасно знаете. Но все-таки...

— Что еще опять? Что вы все мнетесь? Не беспокойтесь, сумма, о которой идет речь, просто смехотворна.

— Неужели? Тогда, тем более, я не могу взять в толк вашего замысла. Мне кажется, что Альф попросту посмеется над вашей мелочностью.

— Вот уж этого не будет. Ему будет не до смеха. Он никогда не знал и не узнает об этой сумме. Он полагает, что его покойный отец уделил мне долю, и я своим многолетним скопидомством ее приумножила. Я позабочусь о том, чтобы эта злосчастная сумма оставалась для него тайной. Пусть хорошенько помучается в догадках, во что обходится его жестокость и черная неблагодарность. Так вы согласны поставить свою подпись, или мне обратиться за помощью к Хэмфри Редфорду?

— Я с радостью, то есть, я хотел сказать с честью, то есть... Я для вас готов сделать все! Дайте мне ваш карандаш! — полковник решительно надел на нос подходящую пару очков и старательно вывел свою подпись.

— Я вам бесконечно признательна, дорогой Малькольм! Я надеюсь, что за ленчем мы встретимся. Чем нас, кстати, будут потчевать, вы не в курсе?

Полковник пожал плечами, хотя в душе предполагал самое худшее — вареный шпинат. Леди Маргарет Эшли прикрыла блокнот газетой и позвала свою рослую служанку. Ее экипаж с розовым зонтиком круто развернулся на север. Маршрут его пролегал вдоль вязовой аллеи и следовал до развилки у старинной сторожевой будки.

2

По дороге леди Маргарет Эшли обменялась любезными кивками со старожилами приюта, но вступать в разговоры не пожелала. Улучив минуту, когда никого не было вокруг, она вставила в уши ватные затычки. В эти утренние часы она всегда так делала. Изредка ветер доносил звон колокола церкви Св. Сессилии. Колокол не отбивал часы, он возвещал начало и конец похоронной церемонии. Рядом с церковью раскинулось в тени вязов старинное кладбище, на котором по завещаниям было зарезервировано немного свободных мест. На самом видном месте неподалеку от церкви располагался и фамильный склеп Вилкоксов. Несколько поколений этой фамилии нашло себе успокоение под его сводами. Все они вкушали покой парами, лишь Питер Стэнфорд, восьмой барон Вилкокс томился в одиночестве вот уже десять лет. Маргарет было уготовано судьбой возвратиться в лоно покинутого ею семейства. Каждый день приближал ее к этому великому таинству, она гнала от себя эту мысль. Сколько раз она проклинала себя, что предпочла дармовой пансион в приюте скудному полуголодному одиночеству. Пенсии нечастного зоолога Френсиса Эшли, ее второго мужа, едва хватило бы на лекарства. И теперь она вернулась под своды старинного замка, проделав половину пути. Вторую половину составляла дорога в две мили — прямиком до склепа. Вот почему для своих прогулок она выбирала дальний угол парка, у самой глади заброшенного пруда. Вот почему она вставляла в уши ватные затычки. Обитатели пансиона ничего не знали о ее прошлом, или делали вид, что не знали. Полковника Малькольма Лонгфита можно было не принимать в расчет. В его часах уже давно лопнула пружина, в этом Мэгги смогла сегодня лишний раз убедиться.

Ее кресло достигло, наконец, развилки тропинок у развалин сторожевой будки. Эмили предстояла самая неприятная и тяжелая часть ее работы — свернуть налево, но не следовать далее по тропе, а выехать прямо на траву и толкать кресло, увязая во влажном грунте. Старушка невозмутимо указывала пальцем вперед. К пруду вел не самый пологий спуск, и Эмили, придерживая кресло, каждый раз задавала один и тот же вопрос: "Неужели леди вознамерилась утопиться в пруду?". Леди Эшли сердито фыркнула и потребовала себе веер. Застоявшийся пруд приветствовал гостей холодом, комариным звоном и запахом гнили. Кресло остановилось в пяти ярдах от замшелого парапета. Большая часть лягушек нырнула в зеленую воду, но самые дружелюбные остались, чтобы составить леди Эшли компанию. Служанка приладила розовый зонтик под соответствующим углом, и под его сенью лицо старой дамы приобрело дополнительный румянец.

— Леди еще что-нибудь нужно? — осведомилась Эмили.

— Нет, ничего, ступай. Приходи через час и не забудь мою фляжку.

Тяжело дыша и отмахиваясь от комаров, Эмили поднялась вверх по склону. Леди Эшли проводила ее взглядом, откинулась на спинку кресла и несколько минут просидела с закрытыми глазами. Лицо ее приобрело величаво-скорбное выражение. Газету и блокнот она сложила и засунула в гобеленовый мешочек, прилаженный к правой стойке кресла. На поясе у нее оставался такой же гобеленовый ридикюль. Из него она извлекла флакон с гвоздичной туалетной водой, протерла руки и лицо, немного помахала на себя веером. Кроме флакона ридикюль содержал в себе несколько монет, ментоловый грифилек, которым она протирала виски, а также очки и пожелтевший конверт. Именно очки и конверт были извлечены ею на свет.

Старый конверт составлял единственную принадлежность ее личного архива. Каждый раз, прикасаясь к этой реликвии, она не могла унять дрожь в руках. Теребя конверт пальцами, она отводила взгляд в сторону, чтобы набраться сил. Но первоначальной решимости ее хватало только на то, чтобы взглянуть на синеватый штемпель и дату: "23 мая 1942". И вновь она отводила глаза и надолго замирала. В ее распоряжении оставался целый час. Письмо содержало в себе четыре странички убористого текста, но на протяжении всего этого часа она прочитывала только несколько начальных фраз. А вернее, заворожено глядела на эти строки сухими неподвижными глазами.

"Милая моя, горячо любимая, ненаглядная крошка. Получил твою писульку, как не посетовать тебе...", — злополучный зоолог нашел самое неподходящее время укорять ее за чудовищное правописание и отсутствие запятых. Ему надо было бы подумать в этот миг о своей душе, ведь жить ему, судя по штемпелю, оставалось несколько часов. Все остальное в этом письме была сущая ерунда. Читать дальше не было никакого смысла, тем более, что письмо она помнила наизусть. Она прикрывала ладонью весь этот остаток текста, но он всплывал в ее сознании, как выколотые на бумаге значки под чуткими пальцами слепого. Глядя со стороны на ее силуэт, мало кто бы догадался, что она разбирает свой архив. Многие подумали бы, что она задремала под своим розовым зонтиком или любуется прудовыми ивами. Так каждое утро она проводила в полной неподвижности положенный час, и ее облик на фоне пруда на залитой солнцем лужайке становился неотъемлемой частью паркового пейзажа. В тени ив прятался мраморный садовый ангелочек, чуть поодаль чернели развалины сторожевой будки, а если навострить глаз, то можно было бы отыскать еще немало подобных реликвий — причуд великого Чемберса.

Вдали на горизонте на фоне густых древесных крон высилось замечательное дерево — знаменитый однорукий клен. Казалось, что до него рукой подать, но это было обманчивое впечатление, извилистый путь к нему по дорожкам парка достигал мили. Именно сень этого клена неизменно притягивала к себе полковника Лонгфита. И он подобно леди Эшли искал в это утро одиночества в самом дальнем закоулке. Но в отличие от нее он намеревался попросту вздремнуть под пение птиц и веяние ветерка. Здесь его уже никто не мог бы побеспокоить. Чтобы добраться сюда, ему предстояло проделать многотрудный путь: проехать всю центральную аллею в южном направлении, затем у самой кормушки с кроликами круто свернуть направо и по едва заметной глазу тропинке катить еще около четверти мили до приграничного забора. Свернув с наезженной тропы, кресло увязало колесами в мягком и рыхлом грунте. Стивен ворочал его из стороны в сторону, пытаясь преодолеть рытвины и, рискуя вывалить полковника в траву. Последние сто ярдов представляли собой прямую, едва утоптанную тропу. И, хотя Стивен знал наизусть весь этот нехитрый маршрут, полковник, тем не менее, покрикивал, указывая рукой вперед: "Прямо! А теперь налево! Да не туда, там сыро — там нам нечего делать, — прямо, вон к тому кусту, а теперь налево..." Но Стивен сворачивал направо, ибо знал, что налево будет забор. Полковник хотел всем доказать, что ориентирование на сухопутной местности, равно как и навигация в море еще не выветрились в его мозгу. Эти его возгласы гулко разносились по тенистым закоулкам парка, старые обитатели пансиона улавливали их издалека и снисходительно улыбались: "Мальбрук в поход собрался...". Но большинство сочувствовало покладистому Стивену, умевшему произносить только "Да, сэр!" и "Нет, сэр!"

Стивен, однако, был не так прост, как они думали. Вывезя старика на последний прямой участок трассы, он с наслаждением затевал игру. Подобно самолету перед взлетом он издавал губами тарахтящий звук и поддавал газу, чтобы старик почувствовал прелесть быстрой езды по пересеченной местности. Полковник умолкал, чтобы не прищемить себе язык и со страхом вдавливался в кресло. Толчки и виражи раскачивали и подбрасывали его в воздух. Связка из трех пар очков подпрыгивала у него на груди, и полковник ловил их на лету соломенной шляпой.

И вот показывался конечный пункт маршрута — пресловутый однорукий клен. Тарахтящий звук плавно нисходил от верхнего Фа к нижнему До, — самолет шел на снижение. Он проделывал последний вираж, плавно разворачивался и приземлялся. Последним этапом был приближающийся на большой скорости замшелый пенек. Возница выбрал именно его с явной целью врезаться, расплющить хрупкое кресло и заставить седока продемонстрировать кульбит. Весь секрет состоял в том, чтобы остановиться в паре дюймов от пенька, придержать повозку и поймать полковника за шиворот. Тот уже не мог выговорить ни слова. Стивен брал из его рук соломенную шляпу и криво надевал ему на вспотевшую лысину, а затем, потирая руки, заглядывал ему в глаза: "Да, сэр?". Губы полковника выдували нечто невнятное: "Ап-ап, оп-оп!", что, вероятно, означало "Убирайся отсюда ко всем чертям, оставь меня в покое!". Стивен пожимал плечами и виновато удалялся.

Полковник оставался один. В его распоряжении был положенный час. Согласно инструкции, Стивену было запрещено оставлять своего подопечного — вряд ли тот сумеет правильно распорядиться необходимым лекарством. Но вдали от посторонних глаз можно было не придерживался инструкций. Старик на целый час оставался один на один с природой и ее неисповедимой силой. Перед его слезящимся взором возникал во всей своей красе старый клен, символизируя некую грань двух миров. Одним своим крылом он опирался на ржавый сетчатый забор, отделявший пансион Святой Сессилии от школы мистера Лоббса, порой только детские крики на переменках нарушали девственную тишину. Но в данный момент юные создания прилежно внимали урокам и не мешали старческому уединению.

Полковнику понадобилось минут десять, чтобы прийти в себя после тряской езды, унять боль в селезенке, отдышаться, распутать шнурки и высвободить нужную пару очков. Прежде чем осмотреться по сторонам, он не преминул убедиться в сохранности платиновой заплатки на макушке. Все было при нем в относительной целостности, нужные очки найдены и водружены на нос. Теперь он мог поприветствовать старый клен.

Этому ветерану было лет двести, если не больше. Когда-то у него было две вершины, он походил на букву "V", как бы салютуя в знак победы над временем. Но любой ботаник скажет, что такие деревья неустойчивы и мало жизнеспособны. Одной вершиной всегда приходилось жертвовать. Как поется в детской песенке, "когда родит корова двойню, один телок идет на бойню". Много лет назад один из стволов дерева был испепелен молнией, а второй ствол до сих пор скорбел об утрате. Мало что уцелело от левого ствола, лишь один отросток и несколько его побегов. Весь абрис несчастного калеки представлял собой унылую и зловещую геометрию. Сук тянулся параллельно земле, круто брал вверх, сворачивал вправо и почти касался живого ствола своей засохшей и окаменевшей культяпкой.

Полковник долго приглядывался к клену, собирая воедино зрительные ощущения. Затем он откинулся на спинку кресла, выпрямился и придал лицу строгое выражение. Да, клен, подобно солдату на смотре, отдавал ему честь левой рукой. Сэр Малькольм с минуту созерцал эту позу, дожидаясь полного штиля. И, лишь когда дерево замирало в неподвижности, полковник шевелил губами. Словно по команде "вольно", ствол оживал, и легкий ветерок начинал поигрывать и покачивать его уцелевшей листвой.

Полковник глубоко вздохнул и наморщил лоб. Теперь, отсалютовав клену и обретя спокойствие и тишину в своем сердце, он намеревался поразмышлять о странном разговоре с леди Эшли. Одним из самых неприятных последствий тряской поездки было то, что он, словно расплескав воду, растерял все логические связи, а главное, позабыл собственные доводы. Что он такое говорил ей? Почему он остался так недоволен собой? Печально было и то, что он не мог припомнить также и ее слов. Вся их утренняя беседа рассыпалась на глазах, словно карточный домик. Так мимолетный сон, поразивший на секунду воображение, мгновенно выветривается из памяти при внезапном пробуждении и оставляет после себя чувство досады и невосполнимой потери. На поверхности травы, как на волне покачивался только желтый лист блокнота с колонками цифр. Все остальное, отяжелев, кануло в пучину.

Блокнот! Итак, они накануне играли в покер. Леди Эшли по своему обыкновению записывала ставки в блокнот. Полковник сидел справа от нее и держал карты. Хотя, скорее всего, они играли в бридж. И тогда полковник сидел слева, а карты держала она. А, впрочем, с какой стати ей держать его карты? Если она держала карты, то это был не бридж, она попросту раскладывала пасьянс. Сначала она выкладывала поперечный строй карт, затем накрест продольную шеренгу. И лишь напоследок она открывала карты попарно. Карты выстраивались строем, как солдаты на параде, и в этом еще был какой-то смысл, какая-то логика. Дальнейшие действия старой дамы были лишены для него всякого резона. Она открывала одни карты и закрывала другие, одни ложились налево, другие направо. Точь в точь, как эти парные блики на траве у его ног: если один угасал, то сразу зажигался другой. Направо лег король, это король Георг. И пока его не поглотила тень, он успевал сделать свое маленькое дело — вручить полковнику рыцарские регалии. Налево лег валет, — блеснул своим суровым взором молодой сэр Уинстон Черчилль, они успели перекинуться парой слов по долгу службы. Так-так, вот и королева Виктория, — ей юный Малькольм успевал тоненьким дискантом прокричать "Ура!", а она — помахать старческой ладошкой. А вот и тузы, пиковый — сам барон фон Майнсдорф, первоклассный ас? "Люфтваффе", успевает нажать на гашетку. Это была первая и последняя встреча с ним, и в память о ней сверкает на макушке полковника платиновая заплатка в форме туза.

Кто же были все остальные, эти разбросанные ворохом по траве тройки, семерки, десятки? Эта тройка, как быстро она выбилась в восьмерку, смотришь, — она уже десятка. А еще через секунду — вообще ничто, тень. Следующая тройка по форме напомнила полковничьи знаки на погонах. Глядишь, и ему что-то перепало. Другим и этого не досталось. Когда он начинал свою игру, то сам напоминал новенькую колоду карт, он был строен, собран и подтянут. Но прошло уже столько лет. Вместо того чтобы быть убитым на войне, как Фрэнки Эшли, он дожил до старости. Его колода осталась лежать, забытая на чайном столике в саду, и первый же ветерок подхватил ее и рассеял в беспорядке по траве.

Только у этого пенька, в пятнистой тени старого изувеченного дерева ему еще дано обрести гармонию и успокоение. Вдоволь налюбовавшись игрой бликов в траве, полковник, наконец, вспомнил о заветной цели, — для этого ему необходимо было выбрать подходящие очки с дальним прицелом. Занятая им позиция отвечала всем требованиям тактики. Он при желании мог видеть все, его же не видел никто. Отсюда был прекрасный обзор, очертания мертвых кленовых сучьев расплывались, и в замкнутом просвете представала просека. Вслед за ней, на дальнем плане открывался небольшой участок северного парка: лужайка перед прудом. Там, на лужайке восседала в лучах утреннего солнца старая дама в своем кресле под зонтиком. Что она там делала, приходилось только догадываться, тут понадобился бы хороший полевой бинокль. У полковника был такой, но он ни разу его не брал с собой — это было бы неприлично. Просто так созерцать ее отдаленный силуэт доставляло ему не меньшее удовольствие. Ветерок колебал листву, и можно было себе живо представить и ленивые движения ее китайского веера, и волнообразные колебания бахромы зонтика. Он глядел не нее неотрывно с полминуты, краснел и смущенно возводил очи горе. Там он видел блуждания облаков в лабиринте высоких древесных крон. Затем он низводил очи долу, глаза его не сразу отвыкали от яркого света, лишь по прошествии минуты каждая травинка у ног обретала ясность очертаний. И теперь он всем своим существом воспринимал движение воздуха, ведь полного штиля в природе не бывает. Травинки на земле и облака в небе указывали направление этого движения. Все, как ни странно, устремлялось туда — в просвет листвы, через просеку, в сторону пруда, к залитой солнце лужайке. Даже редкие бабочки, облюбовавшие себе тихие заводи и гроты шиповника, снимались с места и неминуемо втягивались в заветную воронку. И только он, полковник оставался недвижим, и его относило не вперед, а назад.

Нет, ему надо было встрепенуться, немного поразмяться, — кровь его уже застоялась в жилах, как вода в заглохшем пруду. И пусть каждое резкое движение сопряжено с тяжестью, болью и риском, надо было решительно поставить перед собой задачу и направить все силы на ее выполнение. Например, сорвать вон ту ромашку. А что? Стоит лишь сдвинуть колесо кресла, чуть-чуть развернуться, наклониться, потянуться, не обращая внимания на угрожающий скрип суставов. Еще одно последнее усилие — уф! И цветок сорван. Теперь он покоится на коленях. Да, жарковато нынче. Ему, в самом деле, не стоило надевать этот теплый джемпер. Что он будет теперь делать с этой ромашкой? Подарит ее? Нет, боже сохрани! Полковник еще никому в жизни ни разу не дарил цветов. Теперь, тем более, он не желал быть посмешищем. Но этот цветок он сохранит. Он не положит его на плед, а будет все время держать в руке. Ведь Стивен назло ему обязательно вытряхнет плед и выбросит цветок в помойное ведро. Но полковник не даст ему этого сделать, он прикажет поставить цветок в стакан или в вазу с водой!

Придя к этой успокоительной мысли, сэр Малькольм Лонгфит начал клевать носом. Время уже приближалось к одиннадцати, птичья перебранка переросла в ровный согласный хор под управлением ветерка. В состоянии полудремы он всегда был способен контролировать себя. Если его одолевали неприятные видения, то он говорил себе: "Полноте! Это я сплю, все в порядке, ничего страшного!". Но видения не исчезали, а иногда перерастали в настоящие кошмары, как сегодня ночью, к примеру. И тогда он говорил: "Нет, черт возьми, это уже переходит все границы, надо менять дислокацию". Изредка ему удавалось настроить себя, как телевизор, на другой канал. При этом он переворачивался на другой бок или откидывался на спину. Он продолжал дремать и ни разу не давал себе резкой команды пробудиться, каждое видение было ему дорого, для каждого было место в копилке памяти. Беда была лишь в том, что у этой копилки не было дна. Но какие-то звуки, образы, слова, мелодии задерживались надолго и наполняли душу сладким и томительным ощущением полноты прожитой жизни. Вот и теперь где-то вдали мерно отзванивал колокол, предвосхищая нечто замечательное и давно забытое. Ему ли не помнить этого звона! Под него прошло все его детство — это был Святой Мартин на полях. Каждый раз он еще мальчишкой пробуждался за несколько мгновений до первого удара меди. А когда замирал последний удар, то в просветы ставен уже брезжило утро. Колокольному звону вторили в один голос все часы в доме, одни громоздкие напольные часы в отцовском кабинете на пару мгновений запаздывали, чтобы пробить потом скрипучим басом. И лишь только долгая басовая нота умолкала, сразу же пробуждался попугай, издавая один единственный сдавленный вопль. Попугай был бы и рад пропеть долгий гимн утру, но солнечный свет ему застилала черная китайская скатерть. Этой скатертью мать с вечера заботливо накрывала клетку, чтобы не будить мальчика чуть свет. Звон смолкал, воцарялась полная тишина, и можно было закрыть глаза и еще поспать с полчаса. Но на этот раз сон не приходил, мать накануне прикрыла клетку так неумело, что край скатерти доставал пола. Неужели она, столь аккуратная и педантичная во всем, не сумела на этот раз соблюсти симметрию? Надо бы встать и поправить скатерть, а иначе не заснуть. Но для этого надо сначала найти тапочки, чтобы не шлепать по ледяному полу. И он продолжал лежать и мучился оттого, что гармония сна была нарушена. Клетка на высоком одноногом столике чернела на фоне окна и голых веток. Мать, сама того не желая, обделила его сном на целых полчаса, какая несправедливость! Почему она вообще не перетащит эту клетку куда-нибудь подальше — в прихожую или под лестницу? Зачем она теперь повесила ее на ветку? Ведь ветка может обломиться под тяжестью. Ну вот, этого еще не хватало, залаяла собака и не одна, а целая свора заливистых псов. Откуда они взялись в нашем доме? Отец не терпел ни собак, ни кошек. А вот теперь, смотри-ка, завел себе целую свору. И еще, в довершение ко всему, откуда этот сквозняк? Теперь ветка наверняка обломится, если ветер ее будет так раскачивать. Черная китайская скатерть зашевелилась и из самого купола клетки вынырнула индюшачья голова с кривым орлиным клювом. При новом порыве ветра края скатерти раздулись и превратились в пару черных крыльев. Качнув ветку до самой земли, черная птица захлопала крыльями и подбросила себя в воздух, чтобы упасть и взмыть снова на вираже. Подхваченная вихрем, она стрелой устремилась в просвет ветвей, преодолев в мгновение ока расстояние до пруда. Скользнув по его поверхности и не задев ее, он взмыла над лужайкой. Широкая черная тень отделилась и резким мазком перечеркнула одинокую фигуру в кресле с розовым зонтиком.

Собачий лай внезапно смолк. Полковник хотел было дать себе команду лечь на другой галс, но странный сон испарился, клетка исчезла, голые сучья старого клена обрели более резкие очертания. Воцарилась гулкая и пронзительная тишина. Голова полковника упала на плечо, веки закрылись поочередно.

"Сэр! Сэр!" — кто-то тряс его за локоть. Как не хотелось ему вставать с кровати в это утро. Как хорошо, что мать убрала подальше эту несносную клетку. Давно ли отзвонил колокол Святого Мартина? Не пора ли ему собираться в школу? "Пора, сэр!" — подтвердил Стивен и подал упавшую в траву соломенную шляпу. Они двинулись в обратный путь в сторону центральной аллеи. В ушах полковника стоял то ли гул, то ли свист, верный признак того, что он спал в неудобной позе. На пустой парковой дорожке он не встретил никого. Неужели ему последнему из обитателей приюта суждено доберется до столовой? Сидение поскрипывало, рука полковника ритмично колебалась, рукав пиджака терся о колесо. Стиву на минуту показалось, что с его старым подопечным творится что-то неладное. Он прибавил шагу. Голова полковника начала покачиваться из стороны в сторону. Оставалось еще ярдов сто.

Полковник, сидя в кресле, угрюмо глядел перед собой. Свое странное видение он помнил отчетливо, но отнести его к реальности не решился. Наверняка это был сон. Эта ужасная индюшачья голова с орлиным клювом так внезапно показалась над круглым куполом клетки, будто вылупилась из черного яйца. Да, это был орел, но откуда здесь взяться орлам? То ли в юности ему доводилось видеть такого орла, то ли он читал о нем раньше. Когда же это было? До войны, но не до Первой Мировой, а до Второй... И как раз эта история связана с леди Эшли. Точно! Леди Эшли до смерти боялась орлов. Нет, у леди Эшли был орел, собаки он верней....? Вот-вот, теперь он начинал что-то нащупывать. Где-то он слышал эту фразу. Но зачем, в самом деле, мучиться, можно будет завтра же у нее все расспросить про орла.

Теперь они свернули с посыпанной щебнем тропы на центральную асфальтовую аллею, Стивену стало легче везти. Да и полковник перестал качаться, как старый усталый ковбой в седле. Только теперь ему попалась на глаза ромашка. Откуда у него на коленях взялся этот цветок, не мог же он упасть с неба. Все эти цветы, все эти травы растут сами по себе, но у каждого из них есть какой-то смысл. Каждый что-то означает, если не встречу, то расставание. Сегодня у него была встреча. С кем? С леди Эшли, но точно ли? А, может быть, это была леди Нэш. Нет, с этой он встречался дня три назад. Значит, сегодня только леди Эшли могла подбросить ему этот цветок! Полноте, а впрочем... Чем черт не шутит! И полковник бережно вставил хрупкий цветок в разъем галстучной булавки. Так надежнее, так он постоянно перед глазами!

Аллея завершалась длинным одноэтажным зданием из красного кирпича, бывшей конюшней Вилкоксов. Подпирали ее готические контрфорсы, не хватало только витражей в высоких оконных проемах. Их заменяла по большей части фанера, почерневшая от дождя и позеленевшая ото мха. За этой фанерой и за немногими уцелевшими стеклами коротали остаток дней обитатели приюта Святой Сессилии, в том числе и сам он, полковник Лонгфит. В центре этого строения, квадратного в плане, располагался когда-то манеж для выездки. Свет из окон под самой крышей падал на песок арены. Арена давно исчезла, вывезен песок, навоз и мусор, настелен дощатый пол и оборудована столовая для старичков. Обед теперь приносился из кухни, общей для пансиона и для школы Лоббса. Три пожилых служителя в грязных фартуках сгибались под тяжестью ведер, судков и бачков с пищей. С их приходом в квадратном помещении столовой почему-то вновь воскресали запахи конюшни.

На этот раз привычной предобеденной суеты не ощущалось, полковника поставили в известность, что коллективная трапеза на этот раз отменена. Ленч ожидал его в палате, в его стойле. Стивен вкатил туда кресло, помог старому джентльмену переодеться и вытереться влажным полотенцем. При этом драгоценный цветок остался цел и невредим, лишь изредка игриво щекотал подбородок. Перед самым обедом, полковник извлек цветок и положил прямо перед собой, рядом с тарелкой протертого горохового супа. После супа он отодвинул цветок немного поодаль и приступил к рисовым котлеткам со шпинатом. Глядя неотрывно на ромашку, он и не заметил, как съел все без остатка. Сон на свежем воздухе воскресил его давно потерянный за три года аппетит.

3

Надо заметить, что вот уже три года под неустанным попечительством леди Нэш-Гилберт полковник придерживался вегетарианской диеты. Одним из решающих доводов этой леди было то, что растительная диета способствует хорошему наполнению пульса. Полковник не имел в этом возможности убедиться — не мог найти у себя места, где прощупывается пульс. Все это могла сделать вместо него медсестра. После обеда она же померила ему давление и нашла его показатели просто замечательными. В награду ему было позволено посмотреть в вечерние часы телевизор. "А покер?" — осведомился он. Сестра только укоризненно покачала головой.

Полковник устроился удобнее в кресле на расстоянии протянутой руки от телевизора и, поигрывая цветком, приготовился к созерцательной деятельности. Пока шел фильм с Гарри Купером, он лениво перебирал в памяти остатки утренних впечатлений. На смену фильму заступили новости, лишь один раз он немного оживился, когда появилась на экране веснущатая блондинка. Как грациозно она бежала от дождя, откидывая стройные ножки на высоких каблучках! А с каким мечтательным выражением она принюхивалась к большому гаечному ключу! Зачем она это делала, полковник не понял, но остался приятно удивлен и даже выронил ромашку. И лишь с появлением на экране мистера Барни Уитни на полковника напала зевота. Таким образом, весь незабываемый спор двух знатоков пернатого мира прошел стороной, не задев его угасающего сознания. Телевизор в палате обладал неприятным свойством, поработав более полутора часов, он нагревался и начинал издавать резкий и пронзительный скрип. Успокоить его можно было, лишь стукнув кулаком по фанерной крышке. Проснувшийся от скрипа полковник пожалел на это усилий. Он выключил телевизор левой рукой, а правой включил большой приемник величиной с буфет, обладавший глубоким и чистым голосом. От прикосновения его руки зажглись три зеленоватые лампочки. Из мглы и шипения возник томный фокстрот "Взгляд синих очей". Ему на смену пришло танго "Букет камелий". Полковник вздрогнул и вспомнил про белую ромашку.

На его зов снова явился Стивен и по требованию хозяина включился в поиски. Ромашка сразу же нашлась под ногами. Среди немногих личных вещей полковника в темном углу платяного шкафа хранилась почерневшая от времени гильза 4-дюймового снаряда. Это был дар однополчан своему командиру в день его выхода в отставку. Гильза давно почернела и надпись на ней стала почти неразличимой. Если бы долговязый кретин был его денщиком, то полковник заставил бы его вычистить гильзу до блеска смесью трех частей мела и одной части нюхательного раствора. Но сейчас этот ленивец потер гильзу для виду тряпкой и отправился в ванную наполнять ее водой. Быстро убедившись, что гильза протекает, Стивен оттер сосуд и, нарочито кряхтя, водрузил ее высоко на самую крышку радиоприемника. Полковник торжественно вручил ему цветок. И теперь цветку суждено было провести некоторое время в безводном медном колодце. На этом миссия верзилы была почти закончена. Перед самым приходом вечерней сиделки Стивену оставалось только вскипятить воду в чайнике и черкнуть закорючку в расписании, прибитом на двери.

На смену заступила мисс Пегги, толстая старая дева в огромных роговых очках. Сэру Малькольму стоило немалых трудов упросить ее не выбрасывать цветка. Мисс Пегги доказывала, что ромашка является сильнейшим аллергеном и в подтверждении этого начала нарочно почесываться. Полковника передернуло от скрежета ее длинных ногтей по морщинистой коже руки, но он настоял на своем. Старая дева обиделась, ему самому стало неприятно. В довершение к этому погода вновь испортилась, за окном начал накрапывать дождь, дневной свет погас. На краю аллеи зажегся желтый фонарь. Полковник сослался на недомогание и решил улечься в постель, чего никогда не позволял себе раньше. Он окончательно рассорился с мисс Пегги и даже отказался от вечернего чаю.

Отблеск фонаря за окном и тени листвы начали понемногу раскачивать комнату. Полковника ждала, судя по всему, очередная серия ночных кошмаров. Он со стоном повертелся на кровати и уставился в стену. Сиделка затеплила ночник и при его тусклом свете развернула книгу. Он терпеть не мог света этого ночника, страшился искаженных расползающихся теней. Голова его начинала терять равновесие и перетягивала тело в бездну. Вот и теперь профиль старухи с чудовищным колпаком на голове и очками на кончике носа вполз на самый потолок и хищно навис над ним. Старая сиделка продолжала скрести морщинистую кожу, будто у нее орлиные когти на руках. Да и профиль ее на потолке чем-то напоминал давешнюю хохлатую голову с кривым клювом. Помучившись этим кошмаром минут десять, полковник взмолился о пощаде. По его просьбе мисс Пегги покинула свое кресло, снова включила радио и с негодованием вышла в коридор.

Веселый свет зеленоглазого приемника рассеял его тревогу и помог обрести его кораблю устойчивость. Как отдаленный маяк, посверкивала тусклая гильза, и белел маленький цветок. Новости биржевого курса вернули его в реальность времени и пространства. Потом воцарилась тишина и зазвучала музыка, поначалу очень тихая и таинственная, как отдаленный морской прибой. Затем вступил голос певицы, бесплотный и мягкий, окутанный черным бархатом. Мелодия показалась знакомой. Пропев по-итальянски основную тему, скорбную и строгую, женский голос окреп, обрел плоть, приподнял край завесы и снова прикрыл его. Но ненадолго. Тема повторилась снова, и в финале мощная голосовая волна, изменившаяся до неузнаваемости, сметая все на пути, ворвалась в замкнутое пространство палаты, подхватила полковника и продержала его на весу целых четыре такта. Четырехдюймовая гильза вибрировала на крышке приемника, угрожая опрокинуться и утонуть в этой теплой голосовой волне. Но волна спала. Последняя бездонная и безбрежная фраза истаяла в тишине, вывернув душу старика и выжав ее, как мокрое полотенце. Диктор доверительно сообщил полковнику, что Мария Каллас исполнила арию Маргариты?. Сэр Малькольм остался доволен. Он выключил радио и на прощание с сегодняшним днем пощупал макушку. Сила оставили его, и день отошел в прошлое.

Медсестра, пришедшая проведать своего пациента поутру, такая же свежая и румяная, как это ясное утро, застала полковника бодрствующим и веселым. Цвет лица его был, хотя и желтоват, но уже не отдавал зеленью, как вчерашний шпинат. Она не стала уговаривать его еще немного поспать, все утро до самого прихода Стивена они весело проболтали о том о сем. Сэр Малькольм ощутил в себе такой прилив сил, что сумел сам проделать несколько шагов до ванной, опираясь на плечо девушки. И она, помахав ручкой, с легким сердцем закрыла за ним дверь ванной. Зажурчала вода, медсестра покинула свой пост, расписавшись в листе на двери. Явился Стивен и приступил к уборке. Первым делом он выбросил увядшую ромашку в помойную корзину и упрятал медную гильзу подальше в шкаф. Так он поступил не из вредности, но в точном согласии с инструкцией. Одним из требований психотерапии было убирать с глаз долой все, что могло бы причинить больному излишнее беспокойство. Совсем ни к чему больному останавливать на чем-либо взор, совсем ни к чему глубоко задумываться, истязать себя безысходными муками памяти. Все должно было быть привычным и обыденным. К завтраку полагалась вся та же творожная запеканка со шпинатом, единственным новшеством было фруктовое желе, но цвет его был все тот же — зеленый. Полковник с аппетитом поел и приготовился к прогулке. Его ожидал выстиранный плед, соломенная шляпа, пара мягких парусиновых туфель и теплых носков. Во все это он облачился безропотно. Как всегда, соломенную шляпу он придирчиво осмотрел изнутри — суконка была на месте, ей полагалось прилегать вплотную к платиновой заплатке.

Через минуту инвалидное кресло с сэром Малькольмом на борту, подрагивая и поскрипывая, выкатилось на взлет по центральной аллее. На пути ему встретилось несколько незнакомых джентльменов строгого и серьезного вида, одетых в черные сюртуки. Утро, выдалось хоть и солнечное, но гораздо более холодное, чем накануне. На этот раз полковнику не пришлось пожалеть, что он надел теплый джемпер под пиджак. Яркое пустое солнце заставило его блаженно жмуриться. Перед выходом он снова принял ложечку соды, и это помогло ему побороть последствия завтрака. Полковник прикрыл ладошкой рот, теперь его пищевод пропел виолончельное легато.

— С вами все в порядке, дорогой полковник?

О господи, как же он сразу не заметил ее. Это была леди Эллис Нэш Гилберт, скользившая на опережение в своем инвалидном кресле. Рослая служанка поравнялась со Стивеном, и оба экипажа съехали на обочину. Леди Эллис была худа и красила волосы в цвет, который полковник сразу определил как каурый. Непременной принадлежностью прогулки этой дамы был томик стихов. Можно было поручиться, что это Суинберн.

— Доброе утро, полковник! С вами все в порядке?

— Доброе утро, миледи. Со мной все в порядке.

— Вы сегодня прекрасно выглядите, прямо как никогда!

— Неужели? Благодарю вас.

— Что я вам говорила! Вы еще спорили, вареный шпинат явно пошел вам на пользу!

— Я разве спорил? Шпинат намного лучше, чем... чем цветная капуста.

— А вы мерили свой пульс? Как наполнение?

— Мой пульс? Прекрасный пульс, наполнение просто через край, сумасшедшее наполнение!

Леди Нэш сладко улыбнулась, как кошка.

— Как вы провели ночь? Я надеюсь, нормально?

— Ночь? Кажется, я спал мертвецким сном. Убей меня бог, не помню, как я провел ночь.

— Не помните? Знаете, я бы посоветовала вам тренировать свою память. Я, например, заучиваю на ночь несколько строк Суинберна.

— Кто это?

— Это поэт.

— Тоже вегетарианец?

— Бог с вами, полковник, — обиделась леди Нэш, — как можно не знать Суинберна? Когда вы в последний раз читали стихи?

— Я не помню, когда я в последний раз прочел газету. Чтение — занятие утомительное.

— Но так можно совсем одичать, полковник. Как можно не читать даже газет, не следить за пульсом времени?

— Как сказал бы сэр Уинстон Черчилль, мне теперь дороже мой собственный пульс.

— Вы уверены, что это сказал именно Черчилль? По-моему, вы процитировали Теннисона. Впрочем, неважно. Кстати, вы упомянули Черчилля, как он теперь поживает?

— Я давненько не получал о нем никаких известий, миледи.

— Вот что значит не читать газет! — издала она победный клич, — Все теперь об этом говорят, о его новом романе. Вот видите, вы не в курсе! С кем бы, вы думали, у него роман?

— Ума не приложу, миледи.

— С оперной певицей, с этой, как ее... Ну, с этой...

— С Марией Каллас? — вставил полковник наугад.

Глаза леди Нэш округлились. Этот полковник с первой попытки попал в точку. Как она сама могла забыть это имя! Или он ее просто разыгрывал все эти годы, насмехался над ней!

— Я вижу, что вы все-таки почитываете газеты иногда, — сухо процедила она сквозь зубы, — желаю вам приятной прогулки, если она может быть приятной в столь печальное утро...

— Печальное? А что стряслось?

— Неважно! Брунгильда, поехали!

Хорошо, что она вовремя опомнилась! Тема смерти была запретной в этих стенах, и леди Нэш панически боялась нарушить этот запрет даже в мыслях. Кресло покатилось по дорожке. Леди Нэш сердито вскинула голову и постаралась не смотреть в сторону полковника, пока ее кресло не свернет на север, где чернели развалины старинного моста над заболоченным ручьем. Она приказала гнать во весь опор. О приближении ручья возвещал назойливый комариный писк. Леди Нэш выхватила бумажный веер и стала сердито обмахиваться. Рыжая Брунгильда тоже мотала головой и фыркала, как лошадь. "О, мэм! О, святая Мария!" — то и дело приговаривала она с еле сдерживаемым стоном, зная, что ее хозяйка сильно не в духе, и лучше ее не раздражать. Но зачем же уноситься в такую даль, ведь этот толстый старый полковник уже давно исчез из виду и не мозолит глаз? На развилке троп Брунгильда сбавила скорости, а затем и вовсе остановилась. "Мэм, а не возвратиться ли нам?" — робко проговорила она.

— Ни за что!

Ни за что леди Эллис больше не остановится первая перед его креслом, никогда первая не заведет разговора, а на его слова будет отвечать одними колкостями! Она в нем жестоко ошиблась. И вообще, этот старый солдафон себе на уме, хотя и выжил из ума. Он и раньше был невыносим, сколько раз приходилось за него краснеть! Не далее, как пару дней назад в столовой зашел разговор о диете. Стоило ей завести речь об этом, привести ряд авторитетных мнений, упомянуть ряд имен знаменитых мужей-вегетерианцев, как этот мерзкий полковник, тут как тут, влез в разговор и брякнул совершенно неуместно: "Вы среди прочих, миледи, забыли упомянуть Адольфа Гитлера". Причем это он сказал на весь зал своим мерзким скрипучим голосом. Точь в точь таким, каким он сейчас покрикивает своему остолопу-вознице.

Действительно, холодный утренний воздух отчетливо доносил резкие команды: "Прямо! А теперь — налево! А теперь — направо!" И, как ни странно, деревья, выстроившиеся вдоль старинной аллеи, послушно, хотя и нестройно, выполняли эти команды, как солдаты на строевом плацу.

Как неуместны были эти возгласы, нарушающие печальную и торжественную тишину парка. Что этот старый полковник о себе думает, когда в парке столько посторонних? Что они могут в свою очередь подумать?

Леди Нэш и не заметила, как они повернули назад. Воинственные крики старого вояки еще доносило гулкое эхо. Как можно было проявлять столь вопиющее непочтение к памяти несчастной Маргарет? Нет-нет, не думать об этом! Пробил колокол кладбищенской часовни. Часы леди Нэш показывали десять.

— Брунгильда, милочка, сбегайте в контору, и если пришла почта, захватите-ка мне номерок "Утреннего Курьера"!

6

ЛОРЕНС БЛОССОМ — ФОТОГРАФ

1

Лоренсу Блоссому было уже почти 22 года. Из них уже два года были отданы без остатка неблагодарному и многотрудному призванию фотографа. Это ремесло он унаследовал от отца, владельца захудалого и убыточного фотоателье в Бирмингеме. Два года назад отец снарядил его в путь, повесил на шею две самые дорогие свои камеры и благословил на поиски удачи в Лондоне. За все время Лоренс мало преуспел на этом поприще. Неустанно, без выходных он, высунув язык, рыскал по бесчисленным улицам и закоулкам огромного города, время от времени совершал набеги и в другие места, более отдаленные, успел отщелкать мили пленки и проявить тонны фотобумаги. Постепенно он вошел в азарт и почувствовал, что для этого ремесла он был произведен на свет и с фотокамерой на шее он встретит свой последний час.

Тем временем отец Лоренса под тяжестью невзгод преждевременно сошел в могилу, фотоателье было продано за долги, и денежные поступления из Бирмингема прекратились. Лоренсу пришлось съехать из квартирки в Челси, спустив на лифте фотоаппаратуру и пять картонных коробок с фотопродукцией. Найти себе жилье по средствам было не так просто. И пока его скарб хранился на вокзале Виктория, сам он ночевал в ночлежках. В светлое время суток он бегал по редакциям газет и по конторам посредников, не забывая при этом примериваться к ракурсам и пощелкивать затвором. В свой актив он уже вписал пять или шесть фотографий на страницах мелкой прессы. Редактор одной из газет мистер Трипкин даже занес его имя в список нештатных сотрудников, время от времени подкидывая ему авансы. Но без крыши над головой нечего было и мечтать о нормальной творческой работе.

Как-то раз, оторвав бирку со столба, Лорри отправился глядеть очередную квартиру. На этот раз она представляла собой перестроенный номер бывшей гостиницы "Роза ветров". Квартира была ужасной, но неожиданно для себя он согласился на предложенные условия. Престарелая полуслепая хозяйка была страшно недовольна ремеслом нового квартиранта, однако приняла аванс за три месяца и с большим скрипом выдала ему ключи. Новые апартаменты Лорри располагались на пятом этаже ветхого дома, включали в себя темноватую комнатку, черную от грязи ванную с газовой колонкой и некоторое подобие балкона, грозившего рухнуть вниз на тротуар.

Но самым главным недостатком квартиры была ее близость к мясному рынку. Грязь, вонь и нестерпимый грохот делали старый дом совершенно непригодным для нормальной жизни. Рынок, самый дешевый в городе, постепенно расширял свои владения и расползался, как раковая опухоль. Когда его мутные волны в свое время дохлестнули до подножия гостиницы "Роза ветров", жильцы зажали нос и уши, а затем постепенно стали разбегаться. Старая ее хозяйка в мгновение ока разорилась. Большинство номеров было заколочено досками, остаток был наспех переоборудован в отдельные квартирки и отдан в наем нищим студентам по цене общежития. Но и студенты сбегали отсюда, прожив не более двух месяцев.

Лорри понадобилось две недели, чтобы прийти в себя от шока. Никогда еще ему не приходилось видеть такого изобилия собак и кошек, крыс и тараканов. Кошек он пинал ногами направо и налево, поднимаясь по лестнице к себе на пятый этаж, ибо лифт не работал. Чтобы не впускать живность к себе, он старался быстро закрывать входную дверь. Дома его ждали домашние крысы, они кишели во всех углах и грызли порошковые химикаты. Тараканы шуршали денно и нощно, выедая обои, доходило до того, что они пускались вплавь и тонули в ванночках с фиксажем и проявителем. А что говорить о мухах, которые безмятежно разгуливали по негативам, вывешенным для просушки!

Лоренс Блоссом на целых пять дней забросил съемки и проявки. Он отважно вступил в неравный бой со всякой нечистью. Пыхтя и кряхтя, он втащил на пятый этаж гору боеприпасов, мешки с крысиным ядом, хлоркой и дустом, бутылки с горючим: керосином и мазутом. Сухие препараты образовали защитные рвы и пригорки в каждом углу, керосин вошел в плоть и кровь матрацев и подушек, мазут вылился в инсталляционные шахты на погибель комарам. Лорри позаботился и о глубоко эшелонированной обороне, сложенная вдвое марля пошла на драпировку балкона и окон, ватные затычки, пропитанные горючим, заняли места в щелях и трещинах.

Обессиленный Лорри с тошнотой и головной болью валился на старый продавленный диван, но не обретал долгожданного покоя. С рассвета до заката весь дом сотрясался от грохота фургонов и воплей грузчиков. На смену воплям приходило истерическое кошачье бельканто, сопровождаемое надсадным писком портовых чаек.

Не выспавшийся и голодный, он вскакивал поутру с дивана, едва ополаскивался холодной водой, чистил зубы и бросался вон из своей черной дыры. Внизу, у подъезда он осматривал свои две верные камеры, протирал объективы тряпочкой и устремлялся на дневной промысел. Путь ему преграждали многочисленные собаки, с которыми у него были очень давние счеты. На его лодыжках еще не стерлись следы укусов, полученных в раннем детстве. Тощий живот долгие годы хранил память о пастеровской вакцине, — он был исколот тогда в пятидесяти местах. И теперь один только вид шприца приводил его в полуобморочное состояние, — даже собственные зубы он предпочитал лечить и удалять без наркоза. Шли годы, но страх и ненависть к собакам не ослабли. Эти твари и теперь продолжали портить его карьеру. Стоило ему на цыпочках приблизиться к заветному аристократическому особняку, спрятав камеру за полой пиджака, как собаки тут же распознавали его среди прочих ротозеев и поднимали заливистый лай. На парковых дорожках они срывались у своих титулованных хозяев с поводков, даже если Лорри и не вытаскивал своей камеры. Но не только собаки досаждали ему. Лошади конных полицейских с налета опрокидывали его своими литыми задами на мостовую, норовя при этом придавить копытом одну из его камер. Городские голуби метали в него предметы своей жизнедеятельности, и никакой стиральный порошок не помогал. Лорри был убежден, что все эти напасти посланы ему судьбой в качестве сурового испытания.

Последний случай стоит упомянуть особо. История с чайками не просто анекдотична, она доказывает лишний раз, что упорство, настойчивость и преданность своему делу может быть с лихвой вознаграждена. Однажды Лоренсу Блоссому удалось запечатлеть на пленку оперную примадонну Марию Каллас. Певица кормила чаек где-то на побережье. Снимок был удачен по всем меркам, и даже вошел в фотогалерею образов великой дивы. Этот снимок кормил Лоренса целый месяц. Итак, он сфотографировал ее, кормящую чаек. Но не просто так, а на фоне прогулочной яхты самого Уинстона Черчилля.

Затаив дыхание, Лорри выложил снимок на стол редактору "Утреннего Меркурия". Но мистер Эндрю Трипкин только поморщился. Он узнал певицу, как было ее не узнать по челке и длинному носу, несмотря на косынку, черные очки и поднятый воротник. Но вместо радости или восхищения на толстом багровом лице редактора всплыла лишь презрительная усмешка. Кто мог поручиться, что эта яхта на заднем плане действительно принадлежит отставному премьер-министру? Лорри этого только и ждал, он тут же вытащил новый конверт и разложил перед редактором еще пять фотографий. На них великой вокалистки уже не было, позиция и азимут немного изменились. Там, вдали, на палубе яхты очень неясно маячила коренастая фигура в сером дождевике и широкополой шляпе.

— Это Черчилль? За кого ты меня принимаешь? Проваливай отсюда со своим мусором! — закричал редактор, откинувшись на спинку кресла. Лорри побрел к выходу.

— Куда ты? Постой, вернись. Ну-ка дай мне еще разок взглянуть на твою халтуру! Сядь, посиди пока, хочешь кофе?

Лорри от кофе отказался, но присел. Редактор, выпучив правый глаз, долго изучал снимки в лупу. Через пять минут Лорри покинул редакцию с двумя сотнями фунтов гонорара. Снимка певицы на первой полосе газеты следовало ждать если не завтра, то со дня на день.

Стоит ли описывать радость фотографа, уносящего в клюве столь жирный улов. Лорри был на седьмом небе, до вечера он успел погасить все долги. В своей новой, пропахшей хлоркой и керосином квартире он устроил праздничный ужин на одного. Две бутылки пива свалили его замертво в постель, а ранним утром он побежал в киоск за газетой. Дрожащими руками он развернул номер "Меркурия" и не поверил собственным глазам. Снимок был тот, да не тот. То есть, певица была на положенном месте, в косынке и черных очках. Но на заднем плане на палубе прогулочной яхты в своей знакомой всему миру позе, заложив руки за спину, стоял, сильно увеличенный, сам лорд Мальборо. Ошибиться было невозможно, престарелого лорда выдавала его неизменная сигара. Черты его монументального облика были резки и суровы. Убогим техническим средствам, имевшимся в распоряжении Лоренса, достичь такой глубины резкости никогда бы не удалось. Налицо был фотомонтаж, обычная лабораторная работа, да еще и очень топорная.

Лорри тут же позвонил в редакцию, просто так, поинтересоваться, как у них проходят такие вещи? Трубку схватил сам редактор. На вопрос Лорри он ответил вопросом:

— Скажи-ка мне, паршивец ты этакий, сколько, по-твоему, стоит твоя работа? Что-о? Двести фунтов? Не смеши меня. Я тебе заплатил не за твой поганый снимок!

— А за что?

— За то, чтобы ты помалкивал впредь. Твоя собственная работа не стоит и гроша ломанного!

— Я..., вы..., вы не правы, сэр! Этот снимок мне стоил неимоверных трудов. Вы не все знаете. Если бы вы знали все частности, все обстоятельства, то...

— Я тебе ни пенни не прибавлю. Таких, как ты, пруд пруди!

— Еще как прибавили бы! Прибавили бы, как миленький...

— Да? Неужели? Ну что ж, валяй, рассказывай.

Вот что рассказал редактору Лоренс. Певица точно стояла на камне и точно кормила чаек. А сам Лорри сидел поодаль в глубине скалистой расщелины, орошаемый морскими брызгами, затаившись и пригнувшись в три погибели. Колено его упиралось в острый край скалы, а другая нога ловила опору под водой. Скала, под которой он прятался, служила пристанищем невероятному количеству чаек. Чтобы не спугнуть их и не поднимать шума, он почти не дышал. Чувствовал он себя, как чувствует сапер на минном поле. Он долго прицеливался к одинокой фигуре на камне. Щелчок затвора не потревожил птиц. Кадр вышел просто замечательно, певица как будто ему позировала. Потом он бесшумно переместился на ярд влево. Для второго кадра он избрал более общий план, — с прогулочной яхтой позади. И на этот раз все сошло гладко. Но для полной удачи не хватало главного персонажа — великого мужа нации. Лорд не желал вылезать на палубу, чтобы не простудиться на ветру.

Лорри все ждал и уже чувствовал заметный упадок сил. Нога его замлела, он продрог до костей. Но при первой же попытке поменять позу он поскользнулся и съехал в воду по грудь. Вот тут и начался переполох у чаек. Лорри зажмурился. Словно взрыв фугаса прогремел рядом, и на его бедную беззащитную голову посыпался настоящий град. Уже через пару секунд он походил на статую герцога Веллингтона — покровителя лондонских голубей. Но едва он приоткрыл глаза, как его взору предстала отрадная картина. На палубе яхты возник собственной персоной сам Уинстон Черчилль. А выйти его на свет божий заставил тарарам, устроенный Лорри: "Что такое? Что случилось? Уж не упала ли певица в воду?" В самом деле, на скале ее не было, она сбежала. Лорри успел пару раз отщелкать отставного премьера, прежде чем нащупал под ногами каменистое дно. Теперь надо было незаметно уплыть, не замочив камеры. Охота прошла успешно.

Домой он добрался в третьем часу утра, продрогший и грязный. Остаток ночи он соскабливал с себя помет. В конце концов, не обошлось без помощи ножниц, — часть слипшихся и окаменевших волос пришлось выстричь. Но это было не самое страшное. Страшное было то, что снимки с лордом Мальборо не вышли. Импозантную фигуру герцога еще можно было распознать, но вместо головы и широкополой шляпы серело одно лишь расплывчатое пятно. Лорри хлопнул себя кулаком по лбу и принялся осматривать камеру. Так и есть, маленький твердый комок на стекле был причиной неудачи. Сначала ногтем, а потом и кухонным ножом он соскреб комок с объектива. У чаек была превосходно налаженная пищеварительная система.

— Что? Ха-ха-ха! Не может быть! — потешался мистер Трипкин в телефонную трубку. "Послушай, а ты случайно не сочинил все это?" — заметил он уже серьезным тоном. Редактор уже понял, что в этом курьезе больше правды, чем во всех материалах его газетенки вместе взятых. Мистеру Трипкину стоило немного задуматься. Этот сюжет с птичьим пятном мог стать сущей находкой для фельетониста, и, как следствие, потом обернуться несмываемым пятном на его, Эндрю Трипкина, репутации. Даже предполагаемые заголовки уже завертелись в голове редактора: "Внимание: фальшивка!", или "Лопнувший мыльный пузырь". А финал мог быть исполнен грубой риторики и пафоса и звучал бы примерно так: "Вот и на этот раз молодцы из "Меркурия" не постыдились состряпать зримый облик великого человека. Как всегда, они воспользовались привычным для себя материалом — птичьим дерьмом!". Да уж, за такой сюжет конкуренты из "Утреннего Курьера" отвалили бы приличную сумму. Взвесив все это в уме, редактор решил поближе познакомиться и присмотреться к Лорри.

— Ну, рассмешил ты меня! О-кей! Приходи, я выпишу тебе еще столько же!

Так Лорри стал обладателем небывалой для себя суммы и почти на полных правах вошел в штат "Меркурия". Первым делом он обзавелся новой аппаратурой. Его шею отягощала уже не старенькая отцовская "Лейка", а купленный в рассрочку на три платежа "Кодак" с первоклассным телеобъективом. Теперь он действительно походил на заправского фотографа, а не на проходимца из ночлежки. И даже собаки понемногу успокаивались при его появлении. Ну что ж, оставалось только найти подходящий объект для будущих съемок.

Гордо выпрямившись, он вышел на балкон своей квартиры, вдохнул свежего воздуха и осмотрел вид с пятого этажа. Улица впервые поразила его своей скудной геометрией. Короткая, в двести ярдов, она была совершенно безлюдна. Шум рынка доносился с другой стороны дома, но здесь, в гулком черном ущелье вторили этому шуму какие-то призрачные голоса. Тень противоположного дома в свете заходящего солнца подбиралась к балкону Лоренса, как черная, мутная вода прилива. Лоренс попытался сосчитать приткнутые друг к другу дома от начала улицы. Домов оказалось пятнадцать, но почему-то именно его дом носил номер 8. Номер 7 красовался на подъезде противоположного дома. Только теперь Лоренс понял, что его дом и дом напротив являются точной, зеркальной копией друг друга. Та же голая стена и те же два верхних этажа, увитые почерневшей лепниной и куцыми балкончиками. И даже самого себя он узнал отраженным в окне дома напротив. Единственное отличие было в том, что в доме номер 7 никто не жил. Дом предназначался на слом или на реконструкцию. В его окнах виднелся порой сквозной просвет. Из года в год медленно и верно соседний дом разбирали и потрошили. Тротуар был присыпан беловатым прахом мела и известки. Однако ни разу Лоренсу не довелось видеть рабочих, ни разу к дому не подъехал ни один грузовик. Когда же они успевали все это делать? Лоренс знал, что и в его доме под номером восемь уже два из четырех подъездов забиты досками, а внутри давно разобраны лестничные пролеты, исчезли стропила и перекрытия этажей. Так муниципалитет заботился, чтобы в городе поменьше бездомных находили себе ночлег. Даже телефонная будка на тротуаре была выворочена с корнем и лежала на боку. "Бэкбон-стрит, восемь" — проговорил Лорри, и пригорюнился. Если он проживет здесь положенные по договору три месяца, то окончательно спятит. Не мешало бы ему разжиться радиоприемником или записаться в библиотеку.

Вскипятив чай на электрической плитке и поужинав яичницей, он снова выглянул на балкон. Уже заметно стемнело. Лоренс не различал отражения своего хилого торса в окне через улицу, но зато теперь он различил нечто другое. В окне четвертого этажа, чуть пониже, поблескивал желтоватый свет. Свет явно был неживой, потусторонний. И Лорри понял, что и это лишь отражение. Теперь он свесился с балкона, чтобы удостовериться: под ним, чуть влево горели два окна на четвертом этаже. Именно их свет он видел отраженным. Но не только свет, а даже всю обстановку квартир можно было при желании различить в мертвом окне напротив. Видимо хозяевам нечего было опасаться любопытных взоров и зашторивать окна, если напротив пусто. Лорри поморщился, он еще не стал заправским фотографом, и не овладел навыками беспристрастного наблюдателя. Со своими соседями он тоже не успел познакомиться, случая не представилось. И вот теперь он имеет возможность подглядывать в их окна, пусть даже отраженные... В объявлении, когда-то им сорванном, значилось, что квартиры сдаются одиноким студентам. Кто были эти студенты? Латиноамериканцы? Чернокожие? Вели они себя тихо, шума из окон не доносилось. "Наверняка, готовятся к экзаменам", — подумал Лорри.

Наутро он позволил себе поваляться в постели и не бросаться спозаранку на улов. Базарный грохот и ругань уже были в самом разгаре. Резкий солнечный луч освещал грязные обои на стене. Откуда было взяться солнцу в его темной конуре? "Рефлекс", — сообразил Лорри. Солнце отражалось в противоположном окне. Он вскипятил себе кофе, выпил его без молока, поскольку купленная накануне бутылка прокисла. Выплеснуть было жалко, не приманить ли ему к себе из подъезда кошку, не вечно же их пинать! С этой целью он направился к входной двери и вдруг услышал стук женских каблучков по лестнице. Их обладательница спускалась сверху, потом протопала мимо его двери и направилась далее вниз. Лорри тут же заправил рубашку в штаны, накинул куртку и схватил свою новую камеру. Пора уже было приниматься за дело. Он молнией слетел по ступенькам и выскочил из подъезда. Тут ему пришлось зажмуриться, и не только от яркого света. Он попал в окружение шести очаровательных и скромно одетых нимф. Девушки были совсем молоденькие, почти дети. Одна из них была негритянкой. Лорри ничего не оставалось, как представиться. Он назвался студентом-химиком Итон-колледжа. "Ого, — пропела одна из девушек, полная блондинка, — Так вы богатенький?

— Нет, что вы! Я весь в долгах, и подрабатываю в фотоателье. Развожу химикаты.

— Бедненький! — посочувствовала она.

Из веселого разговора он выяснил, что девушки все учатся в каком-то католическом колледже, то ли у Святой троицы, то ли у Доброго Самаритянина, и что они будущие медсестры, и что ждут они машину. Чтобы затвердить имена, Лоренс расположил их попарно в рифму: Пэгги, Мэгги, Сэлли, Нелли, Долли и Молли. Все они казались одинаково свежими и привлекательными, а имя Сэлли точно принадлежало негритянке. Кто жил над ним, и кто жил под ним, он не понял.

Весь последующий день Лоренс без особого успеха слонялся по улицам, завернул в Гайд-парк, но ничего примечательного для себя не услышал и не увидел. Конечно же, он успел порыться в затрепанном справочнике в надежде найти там "Доброго Самаритянина", и теперь долго трясся в подземке и путался на переходах. Колледж действительно существовал и готовил медсестер, но скрывал своих воспитанниц за глухим плющом забора. Мимо фотографа прошли три очкастые монахини, бросив злобный взгляд на его роскошный фотоаппарат. Лорри побрел восвояси. Взгляд его случайно упал на вывеску какого-то приличного с виду дома. "Общежитие колледжа Доброго Самаритянина",— прочел он и поразился. А в скверике он сразу же приметил одну из девушек, своих соседок, полную блондинку. Она сидела на скамейке и с аппетитом поедала мороженое. Но стоило ей немного повернуть голову в сторону объектива, как Лорри бросился наутек за три квартала. При этом он все-таки исхитрился отщелкать с пяток интересных кадров. А еще пяток кадров ушел на другую его соседку, сидевшую с противоположной стороны скверика. Это была низкорослая кудрявая брюнетка. В вагоне подземки он лениво размышлял о том, сколько лет этим девочкам, пятнадцать или шестнадцать, и почему они снимают квартиры в этом ужасном доме? Неужели общежитие им не по средствам? Блондинке подошло бы имя Пегги. Или Мэгги...

2

Дома, у себя на диване он долго сидел до наступления темноты, не зажигая света. Ему вовсе не хотелось заниматься своим повседневным делом: раскладывать свои фотографии по сериям и номерам или изучать потрепанный справочник улиц Лондона. В голову ему давно закралась странная мысль. А не использовать ли ему свой роскошный телевик в качестве бинокля? Но страх сковал его силы. А что, в самом деле, вместо того, чтобы так просто сидеть.... Наконец он схватил камеру и, стараясь не шуметь, прокрался на балкон. Ни один фонарь не освещал улицы, луну скрывали тучи. Заветное окно четвертого этажа напротив ярко блестело отраженным светом. Лоренс навел объектив. Руки его предательски дрожали.

Наконец ему удалось установить резкость. Первое, что он увидел, была усатая лысая голова. Вторая голова принадлежала сегодняшней блондинке, любительнице мороженого. Лорри стало плохо, он почувствовал то же самое, что когда-то в детстве, когда его чуть не задавил автобус. Он в панике бросился в комнату, дрожа с ног до головы. Ничего подобного ему, скромному провинциалу и девственнику в жизни не доводилось видеть. Примерно час он сидел в кромешной темноте, слыша лишь удары собственного пульса. Понемногу мысли его ожили и сомкнулись в нестройный ряд. Все сходилось к тому, что не только эта блондинка, но и все эти шестеро нимф просто морочили ему голову со своим колледжем. Лорри попал в настоящий гадюжник. Он устало поднялся с дивана, умылся, и перед тем как заснуть, пожелал себе на завтра смелости.

С рассветом Лоренс Блоссом почувствовал себя совсем другим человеком, человеком без сантиментов. Он был полон решимости приоткрыть завесу тайны этого дома. Для этого он просидел около часу на бетонном полу своего балкона, прислушиваясь к разным звукам. Он услышал голоса, услышал и стук каблучков по лестнице. Кто это спускался сверху? Негритянка? Она должна тогда выйти последней. Но взглянуть вниз он не решился. Веселые и звонкие голоса разносились в гулком ущелье пустой улицы. Через пару минут послышалось тарахтенье мотора, машина остановилась у самого подъезда. И лишь только девушки расселись, и машина взяла старт, Лорри вскочил с места. От подъезда отходило черное такси с помятой крышей. Первый кадр новой серии был отснят. Лорри бросился его проявлять и уже мог себя поздравить: номер машины он теперь мог записать в тетрадь. Кадр фотопленки, отделенный ножницами теперь сушился отдельно на самом почетном месте, повешенный за скрепку. До вечера ему не было смысла сидеть в своей конуре на диване, пропахшем керосином. Налегке, лишь с одной камерой, он вышел прогуляться.

А еще через час он мог себя поздравить с новой удачей. Неподалеку от рынка на стоянке у кабачка он увидел одинокую машину с продавленный крышей. Насвистывая, он прошелся через площадь, приблизился к черному кебу, не блиставшему чистотой. В окошко он разглядел руль и приборную доску, а также табличку с именем водителя. "Томас Галуппи, водитель компании перевозок "Молл". И тогда Лоренс, недолго раздумывая, решительно вошел в дверь кабачка "Огузок". У стойки сидел единственный утренний посетитель. Вне всякого сомнения, это и был сам мистер Томас Галуппи, обладатель единственного в своем роде черного кеба. Лорри поразился своему геройству. Он гордо прошел через зал мимо столиков и присел у стойки рядом с этим типом. Мистер Галуппи окинул Лоренса мутным взглядом огромных выпученных глаз. Шофер обладал на редкость отталкивающей внешностью — угреватым лошадиным лицом с длинными черными баками и полураскрытым толстогубым ртом. Лоренсу даже показалось на минуту, что это маска. Лорри не почувствовал страха, ведь он не птица, чтобы шарахаться от огородного пугала. С дружелюбной улыбкой он выдержал на себе томный неаполитанский взгляд. Мистер Галуппи хотел, было, что-то сказать, но промолчал, расплатился за пиво и вышел. Лоренс оглянулся, чтобы удостовериться, займет ли свое место толстогубый верзила за рулем черного "Остина". Так оно и случилось. Но машина не трогалась с места. Лорри даже успел выпить кружку пива. Время шло, часы тикали. Лорри успел сходить в туалет, но машина все еще обреталась на стоянке. Больше рассиживать у стойки не следовало, фотограф встал, и слегка покачиваясь, покинул заведение.

Черное такси тускло поблескивало на солнышке. Прилично одетый джентльмен с усами приблизился к машине, чтобы обменяться с водителем парой слов. Дверца сама отворилась, и джентльмен занял место на заднем сиденье, предварительно сняв шляпу и обнажив розовую лысину. Машина вырулила и взяла курс на север, в центр.

Кружка пива не прибавила устойчивости походке Лорри, но зато явно прибавила ему решимости. Он бросился в сторону с намерением схватить такси и приказать следовать за черным кебом со вмятиной. Но вместо этого он почему-то сел на автобус, взобрался на империал и принялся вертеть головой по сторонам. Очень скоро он почувствовал полную бесперспективность поисков и преследования черного такси. Автобус увозил его все дальше от запахов Бэкбонского рынка и все ближе к ароматам духов и выхлопных газов большого города.

Через полчаса он спустился с крыши автобуса и сошел у Британского музея. Оставив камеру в гардеробе, он направился в читальный зал библиотеки. Визитная карточка сотрудника одной из газет открыла ему беспрепятственный доступ к сокровищнице человеческих знаний.

На карточке у служителя Лоренс аккуратно вписал свое имя, а в графе заказов — имя великого фотографа Этьена Русселя и заглавие его альбома "Les reflexions accidentelles?". Когда он дождался заказанной книги, великий план уже во всех деталях созрел в его голове. Именно классик подал ему счастливую мысль. Лоренс листал альбом и поражался находчивости и смекалке автора. Парижские витрины были великолепно обыграны: то, что происходило за ними и перед ними, выглядело в равной степени. Лоренс, замирая, думал о художественном эффекте своей собственной будущей серии. Сейчас он обдумывал технические детали. Да, стоило потратить еще сотню-полторы фунтов, чтобы обзавестись системой удобных и безопасных штативов. Все для него стало ясно, он захлопнул альбом на середине, вернул его клерку и бросился к выходу.

Через два часа он вывалил на свой диван покупки и немедленно приступил к осуществлению своей рискованной затеи. До наступления темноты ему удалось установить на балконе хитроумную механику наведения, состоящую из штативов и струбцин. Затем он привинтил сложную систему коленчатых зеркальных приставок к видоискателю и приспособил длинный спусковой шланг. Теперь он мог не маячить все время, стоя на балконе, а действовать скрытой камерой, лежа на полу. И когда окно напротив заблестело тускло-желтым светом, он уже был во всеоружии.

Техника не подвела. Настал час, и Лоренс нащелкал целую кассету, — кадров он не пожалел. Всю ночь он проявлял пленку, поражаясь обильному улову. Снимки, хоть и не отличались четкостью, но рассеивали всякие сомнения. Бесстыдница-блондинка занималась делом, не совместимым с уставом католического колледжа. Ее партнером по оргии был обладатель хилого тела, бравых усов и обширной плеши. Черт его лица было почти не разобрать, но это не смущало Лорри. Черты лица он намеревался запечатлеть под утро. Джентльмен, наверняка после изнурительных ночных трудов выдохся, и, обессиленный, проспит всю ночь. Лоренс твердо решил дождаться утра на балконе. С этой целью он облачился в свое единственное драповое пальто и подстелил под себя одеяло. Какая жалость, что вчера другое окно, отраженное в доме напротив, видно было не полностью. Маячил только угол комнаты. Но и тут Лоренс не остался без улова. Многозначительные тени на полу также не оставляли никаких сомнений. И вторая соседка тоже не одна коротала вечерок. Но тень — еще не документ.

Радость удачи несколько утомила Лорри и притупила его внимание. Он благополучно проспал на балконе до рассвета. Обладатель обширной лысины и пышных усов покинул гостеприимный кров юной блондинки незамеченным и не запечатленным. На рассвете Лорри вскочил с пола, тряхнул головой, и снова прильнул к видоискателю. Улица была пуста, окна не светились, он махнул рукой. Полчаса он пролежал на спине, раздумывая. Черное такси еще не было подано к подъезду, стоило подождать, внимательнее присмотреться к девушкам и прислушаться к их голосам. Кроме раскатистого рыночного грохота он пока ничего не слышал. Он подполз по-пластунски к краю балкона: ущелье пустело внизу, замерев в ожидании. Не медля ни минуты, он принялся наводить ракурс, вертеть ручки и рычажки. Его камера вытянула голову на телескопическом стержне за каменный порожек балкона. Теперь Лорри видел в хорошо просветленный объектив каждый дюйм булыжника на мостовой. Промелькнула чья-то темная тень, Лорри покрутил ручку и навел резкость на голову негритянки со взбитым коком. В ее зубах дымилась сигарета. Она вскинула голову и уставилась прямо на Лорри — тот похолодел, но не пустился в бегство, а отважно продолжал эту игру в гляделки. Наконец негритянка разинула рот и закричала: "Долли! Долли!". "Иду! — отозвалось где-то сверху от Лоренса. "Ага, — подумал он Лоренс, — Долли — та, что живет на шестом этаже в мансарде!". И, действительно, через минуту прогрохотала дробь каблучков на лестнице. Из подъезда выскочила черная кудрявая голова. "Так-так, коротышка! — констатировал Лоренс, — Коротышка Долли!" Больше ему не захотелось вертеть объектив, осталось дождаться черной колымаги. Лоренс откинулся на спину, ласкаемый холодным утренним ветром. Он прислушался к резким голосам снизу. Девушки, как видно, ссорились. А затем подъехала машина. Сейчас они отправятся в школу, и Лорри встанет и займется печатью оставшихся карточек. Голоса на улице усилились до криков, это был уже не разговор, а перебранка. Лоренсу послышался резкий шлепок. Он вскочил и прильнул к объективу. Одна из девушек с трудом поднималась с тротуара. Кто, кроме толстогубого Томми мог ее ударить? Ну что ж, все сходилось, Томми не был обычным лондонским таксистом, корректным и услужливым. Водитель конторы перевозок позволял себе запросто залепить оплеуху женщине!

Кряхтя и поеживаясь от холода, Лорри встал с пола и отправился в ванную проявлять пленку. Вертя бачок, он, не переставая, шмыгал носом, а к полудню свалился с высокой температурой. Ночью ему снились сны неприличного содержания, сменившиеся кошмарами. Он отбивался от редактора газеты, пытавшегося отобрать его камеру и самого его затолкать в черные недра помятого такси. При этом камера разбивалась о булыжник тротуара, а снимки уносились вдаль на крыльях ветра. Машина резко срывалась с места, за рулем сидел черный Томми, а редактор на заднем сидении душил фотографа за шею. Лорри отбивался изо всех сил руками, как рыба ловил воздух губами, отпихивался ногами, колотил редактора в лицо ботинком. Машина мчалась со страшной скоростью по улицам Парижа, и, в конце концов, с налету врезалась в стекло витрины. Манекен голой негритянки разбивался в щепы. Лорри оставался лежать посреди усыпанной стеклом мостовой, уткнувшись носом в булыжник.

Снились ему и другие поразительные вещи, которые мы из скромности не решаемся доверить бумаге, ограничимся тем, что пожалеем Лорри. Во всех этих эпизодах он падал лицом в грязь. Кризис миновал, поглощая одну за другой таблетки аспирина, Лорри выздоровел на третий день. В шкафу кроме черствой булки со сморщенной сосиской не было ни крошки. Он спустился, зашел на рынок, купил с полфунта ветчины, хлеба и пару яблок.

С трудом он заставил себя завершить печать второй копии снимков. Пока снимки сохли, он записывал в свою толстую тетрадь перечень и предполагаемые заголовки снимков. Просохшие кадры он перетасовал в порядке значимости и логики, затем сложил их в большой конверт. А потом долго сидел за столом, нахмурив лоб и грызя ручку. Теперь проявленные негативы вызывали у него ненависть. Ему стало ясно, что все его снимки в подметки не годятся творениям Русселя и не имеют никакой художественной ценности, а если они и представляют какой-нибудь интерес, то только для полиции, И тут его посетила внезапная счастливая мысль. Он вывел на конверте заголовок: "Новая Хогартовская серия?", улыбнулся и пририсовал виньетку, напоминающую излюбленный хогартовский интеграл.

С этим конвертом Лоренс Блоссом отправился в редакцию " Меркурия ". Мистер Эндрю Трипкин встретил его холодным кивком.

- Когда ты себе поставишь телефон, черт тебя подери? 

— Вы меня искали, сэр?

— На кой ты мне сдался, но помни, что без телефона ты ничто! Что там у тебя в конверте? Ой! — редактор поморщился от боли и подержался рукой за бок. Лорри участливо посмотрел в глаза редактору. Мистер Трипкин извлек таблетку из склянки и кинул себе под язык. Руки его тем временем занимались делом, перетасовывали снимки. Пальцы поигрывали, но потом сгребли снимки и грубо сунули обратно в конверт.

— Качество ни к черту, — произнес он слабым голосом, — все не резко!

— Но ведь это оправдано, это отражение в ночном окне! — настаивал Лорри.

— Почему ты решил, что я это возьму? Это откровенная похабщина! Да и качество...

— Тогда зачем вам качество, если вы все равно не берете?

— Зачем мне качество? Не для того, чтобы наслаждаться позами этих твоих русалок. Мне уже седьмой десяток, бог с тобой! Но мне не помешало бы узнать, кто эти старые безобразники. Просто так, из спортивного интереса.

— Но сэр, я преследовал иные цели, я принес показать вам интересный пример фоторепортажа. Так сказать, в духе Хогарта...

— Хогарт Хогартом, у меня могут быть серьезные неприятности с полицией, Блоссом! Вот если ты поможешь мне вывести кое-кого на чистую воду.... Ты у нас понятливый, не так ли? Короче говоря... — редактор снова не договорил и схватился за бок.

— Я могу вам чем-нибудь помочь, сэр? — участливо спросил Лорри. Но в эту минуту затрещал телефон, и редактор схватил трубку. Случилось нечто очень важное, заслонившее на время Лорри с его серией.

— Что? Где он? А что с Роули ? О, черт! А где этот Паркинс? Идиоты, всех повыкидываю вверх тормашками. А где Смит, где Лоутон? А Роули? Неужели никого? Ладно, будьте начеку! — редактор бросил трубку и принялся судорожно листать объемистый блокнот. При этом его палец показывал прямо на конторку в углу. Лорри тут же подбежал к ней и налил из графина полный стакан воды. Редактор принял еще одну таблетку и запил водой. Лицо его немного порозовело, но тут же приняло багровый оттенок.

— Слушай меня внимательно, Блоссом! Послезавтра утром в семь часов ты отправишься в зоопарк, старый зоопарк, понял? В семь часов! Или нет, в шесть часов! Ты понял? Королева!

— Понял, сэр!

— Это хорошо, что мы с тобой понимаем друг друга. Я тоже понял кое-что из твоих снимков.

— Что же, сэр?

— Камера твоя никуда не годится. Я тебе напишу записку, получишь внизу на коммутаторе у мисс Долевич новую камеру. Только, смотри, не потеряй! Стой! Ты куда? Верни мне конверт!

— Но сэр, сначала договор...

— Не волнуйся, за мной не пропадет. После зоопарка продолжай работать в духе Хогарта и не забудь занести негативы!

Лорри не стал упорствовать, оставил на столе свой конверт. Перепечатать новый оттиск негативов на обратимую пленку и подсунуть их редактору вместо оригинала ничего не стоило. Но сейчас он отложил свою затею, новая удача окрылила его. Ему было доверено поймать в кадр и запечатлеть Ее Величество.

Замечательное утро понедельника наступило. Чем оно закончилось для Лорри, мы уже знаем. Казенную камеру, выданную ему накануне, пришлось отдать в ремонт и выложить пятьдесят фунтов. Теперь он мог приплюсовать и этот поход к статистике своих поражений, а к лошадям, чайкам и собакам прибавилась и новая напасть — сумасшедшие велосипедисты.

Под проливным дождем Лорри доплелся до своего темного жилья и не высовывал носа целых два дня. Все это время дождь орошал бетонный парапет его балкона, набор первоклассных приспособлений пережидал непогоду рядом с диваном. Лорри лежал, листая потрепанный справочник, и размышлял о превратностях удачи. Вечером распогодилось. Лорри вышел на балкон, почесал в затылке и лениво вернулся в комнату, ночная телеохота не сулила ему ничего принципиально нового. Но уже на третий день утро выдалось теплым и солнечным, он был, как штык, на своем посту. Балкон подсох, Лорри опустился на колени и принялся прилаживать струбцины и штативы. Булыжники мостовой внизу поблескивали влагой, опрокинутая телефонная будка раскинула щупальца кабелей. Как всегда, не было ни души. Его охватил азарт, он забыл про все на свете, к примеру, помыть пол или сходить в прачечную.

— Что это ты там творишь, милейший? — раздался голос над его головой. Жиличка сверху его застукала, кажется, ее звали Долли. Лорри глянул вверх. Несомненно, что она уже несколько минут с интересом наблюдала за его возней, свесившись через перила своего балкона. Лоренс со своей позиции мог по достоинству оценить цветовой контраст между ее халатиком и нижним бельем.

— Я... я.... тут без очков, тут запонка, то есть, пуговица закатилась... стал оправдываться Лорри.

— Сейчас у тебя точно что-нибудь закатится! — грозно крикнула соседка и исчезла с балкона. Лорри со вздохом поплелся открывать дверь. У самой двери он отряхнул коленки, заправил рубашку и пригладил прядь своей рыжей шевелюры. Девушка предстала на пороге в позе заправской скандалистки, уперев руки в бока. Вид у нее был весьма комичный, при росте не более пяти футов она была бледна и тщедушна, а в черных волосах виднелась забытая папильотка. " Ну! " — грозно начала она.

— Я только прошу вас зайти, и.... позвольте мне закрыть за вами дверь, здесь очень дует.

Долли зашла и позволила.

— Ну вот, — снова улыбнулся Лорри, — теперь пройдите, пожалуйста, в комнату. Я очень рад! Вы первая, кто посетил меня в этой квартире.

Долли прошла в комнату твердым шагом, оглядела грязные обои, прикнопленные к стенам фотографии, вырезки из газет. Ее нахмуренные брови разгладились.

— Вы знаете, — продолжал щебетать Лорри, — у меня сегодня большое событие. Я обзавелся новой фотокамерой, о которой мечтал сто лет. Снимать, по правде говоря, пока особенно нечего. Я все примериваюсь, так сказать...

Долли проявила живейший интерес к фотоделу, приняв близко к сердцу прозрачный намек Лорри немного попозировать. Но перед этим она прошлась по комнате, зашла в кухню и осмотрела все углы. Ее поразило отсутствие в жилище фотографа такой необходимой вещи, как холодильник. Пока она осматривалась, Лорри успел запихнуть ногой под диван носки и достал из ящика стола конверт с переснятыми им работами Русселя. Они уселись на помятый диванчик и принялись рассматривать лики и фигуры парижских фотомоделей. Лорри почувствовал аромат ромашкового шампуня, исходившего от ее волос. Долли отложила кипу снимков и попросила его подождать минутку. Она поднялась к себе и скоро вернулась, уже без папильотки. В руках ее была тарелка с бутербродами и две бутылки пива. Схватив снимки с дивана, Лорри, замирая от собственной смелости, заявил вдруг, что по внешним данным она, Долли, мало в чем уступает парижским стандартам. Она недоверчиво фыркнула. Да, да, уверял он горячо, дело тут только в удачной позе и ракурсе. При этом он вскочил с дивана и начал размахивать руками. Тут девушка обратила его внимание на общеизвестный факт, а именно на нехватку трех нижних пуговиц его рубашки. Она попросила его снять рубашку и дать ей зашить. Лорри замахал руками, но потом согласился. Взору юной гостьи предстал согбенный костлявый торс. Лорри стеснительно прикрылся локтями. Рот девушки расплылся в широкой улыбке. Ободренный, он не нашел ничего лучшего, как поведать ей, что когда-то в детстве он принял в живот пятьдесят уколов пастеровской вакцины. Это ее очень рассмешило. Она даже поперхнулась пивом и обрызгала его голый торс. Снова речь у них зашла о технических аспектах фотосъемки.

Прошло немало времени. Лорри успел потратить за вечер кучу кадров дорогой пленки, но ему и в голову не пришло их подсчитывать. Мало помалу профессиональные вопросы отошли на задний план, дорогостоящая аппаратура могла, наконец, отдохнуть. А незашитая рубашка всю ночь пролежала на полу. Ни голосов с улицы, ни тарахтения черного "Остина" не доносилось в плотно закрытую балконную дверь. Промчался безумный понедельник, а вслед за ним безумные вторник и среда. А утром в четверг Долли поняла, что несколько загостилась, поцеловала фотографа в лобик и покинула его гостеприимный кров.

3

Лорри остался лежать в постели. Куцее его одеяло приятно отдавало ароматом ромашкового мыла. Он потерся щекой о влажную подушку, закрыл глаза и проспал еще часа полтора. Ему приснилось, что у него нет ни гроша.

Действительность оказалась не на много более радужной. 18 шиллингов и 7 пенсов — таков был его сегодняшний наличный капитал. Как такое могло стрястись? Он снова перерыл все углы, перетряс свои вещи, из брюк со звоном выпали несколько насадочных колец и ключи от квартиры. Мятая рубашка не содержала в своих пыльных карманах ничего, кроме старых автобусных билетов. Но зато во всех углах его сумрачного жилья приятно посверкивала никелем новенькая аппаратура, приветливо скалили зубы струбцины и зажимы.

Толстая тетрадь, в которой были отражены кредит и дебет, предоставила хозяину убедительные доказательства его бурного финансового темперамента. Ряды и столбики цифр словно говорили: "Да, сэр, вам привалило счастье, вы являетесь единственным счастливым обладателем 18 шиллингов и семи пенсов. Как раз самое время подумать о браке!"

Так он себя подразнивал, скребя острый подбородок тупым лезвием. В ящике его стола оставался еще один свободный конверт. Из-под тумбочки были извлечены девятнадцать снимков, припрятанных загодя от глаз Долли. Лоренс с небывалым отвращением вывел на конверте надпись "Новая Хоггартовская серия (дополнение)" и со вздохом вложил туда снимки. Оставалось отлепить с подбородка кровавые бумажки и направить стопы в редакцию "Меркурия".

Именно сейчас просить денег? На этот раз после дурацкого происшествия в зоопарке он порядочно трусил. Кроме неудачной съемки он еще просрочил возврат камеры. Вместо того чтобы явиться с повинной на глаза шефу, он уже хотел оставить камеру на столе, а вместе с ней — записку. Она должна была содержать извинения и придуманную им на ходу историю о своей тяжелой травме под колесами велосипеда, — он ссылался на хромоту и невозможность преодолеть крутые ступеньки редакции. С годами Лорри все чаще и все круче врал и все больнее мучился совестью. Может быть, ему суждено кончить свой век на костре раскаяния?

Ноги с трудом довели его до остановки. Проводив взглядом первый автобус, на втором он благополучно доехал до места назначения. Знакомый подъезд очень скоро предстал его глазам. Две таблички доказывали, что газета не переехала, не разорилась и не продана за долги, как того бы хотелось. На нижней красовалась надпись "Типография", а на верхней — "Утренний Лондонский Меркурий. Ежедневная независимая газета. Отдел хроники". Так дело обстояло и в действительности: отдел располагался над типографией. Именно туда наверх вели крутые ступеньки, которые Лоренсу предстояло преодолеть, искусно хромая.

У входа он приосанился, гордо кивнул сторожу, оставил в книге посетителей размашистую запись. "Лоренс Блоссом, фотограф" — повторил молча ему вслед сторож, провожая хромающего юношу сочувственным взглядом. На втором марше перед шатким помостом шаги замедлились. Внизу под ногами стояла суматоха, бегали корректоры с бумагами, лязгали линотипы, стучали круглыми молоточками наборщики, вгоняя в безграмотные тексты литеры и шпации. Лорри робко вошел за стеклянную дверь, поклонился, присел на краешек стула. Если бы действительно за редакторской дверью сидел зубной врач, то Лорри попросил бы его только об одном: "Пожалуйста, если можно, без наркоза!"

— Пожалуйте, мистер Блоссом, — пригласила пожилая секретарша.

У редактора в кабинете было тихо, толстая муха билась в оконное стекло. Мистер Эндрю Трипкин имел вид усталый и опухший. Бровь его поднялась, и из-под красного века на Лоренса уставился серый, налитый кровью глаз. Конверт с надписью лег перед редактором на зеленое сукно стола. Наконец пауза нарушилась, и уста редактора отверзлись, чтобы произнести одно единственное слово "Нет!"

— Но почему, — возопил Лорри, — ведь в прошлый раз вы сказали "Да!"

— А сегодня говорю "Нет!". Тебя это удивляет?

— Но неужели вам этого ничего уже не нужно?

— Нет, мне этого уже не нужно. Мне нужно нечто другое. А знаешь, что? Кондор, вот что! И, желательно, крупным планом. Вот ты этим и займись! А это все — коту под хвост.

— Но где же я вам его возьму?

— Где хочешь.

— Отдайте мне мои снимки! — чуть ли не рыдая, проговорил Лорри.

— Забирай, — редактор брезгливо подтолкнул пальцем конверт.

— Все снимки. Все, вы слышите. И те, что я вам отдал прошлый раз.

— Ну, с этим проблема. Ты видишь, какой бардак у меня на столе. Мне надо еще их поискать. Но я тебе их найду, а чтобы ты не волновался, получи триста фунтов. На, распишись вот здесь. Получено триста фунтов в счет аванса за будущий снимок. Число не забудь.

— Идите к черту!

— Триста пятьдесят фунтов?

— Шестьсот! — буркнул Лорри, задыхаясь от собственной наглости. — Вы ведь сказали — крупным планом.

— Шестьсот фунтов. В случае неудачи обязуюсь вернуть в течение недели, нет, пяти дней! Написал? Бери чек и катись!

Редактор проводил взглядом унылую фигуру фотографа, — "Этот в лепешку расшибется, но достанет мне кондора!" Потом он перевел взгляд на часы — настало время пить лекарство.

Лорри вышел на улицу, вдохнул свежего воздуха и направился в банк. Чек пошел в обмен на свежие хрустящие ассигнации, которые так легко бросить в лицо. Он вспомнил, как это проделывал тенор в опере, и как Мария Каллас закрывала ладонями лицо, вскидывала правую руку и заваливалась в обморок. Неплохо бы вот так, целую пачку — прямо в лицо. Целую пачку? И Лорри тяжело вздохнул. Вертящаяся массивная дверь банка "Берклиз" вытолкнула его на улицу. Он снова направился к автобусной остановке. Между прочим, первым делом он поглядел на небо — кондора там не было. Это Лоренса даже обрадовало, ведь камеру он оставил у редакторской секретарши. Разум требовал от него трезвого отчета — вся эта затея не стоит усилий. Деньги придется вернуть. В лицо редактору он их, конечно же, бросать не будет. Он их положит на сукно и потребует возврата всех до единой фотографий Хогартовской серии. Если редактор его выгонит, он пойдет к конкурентам. В его распоряжении было целых пять дней. Он посмотрел на часы. Долли! Долли придет домой в четыре...

Он постоял на остановке с пару минут. Затем повернулся и побрел пешком наугад. Его толкал плечами встречный людской поток, и, в конце концов, прибил к какой-то стеклянной витрине. Взору фотографа предстала сгорбленная фигура с торчащим хохолком на лбу. Он поплевал в ладонь, пригладил волосы, выпрямился. Перед ним разложила свои нехитрые сокровища лавка оптометриста. Очки всяческих фасонов и расцветок, цепляясь за пластиковые носы, расселись на проволочных ветках. Но самые шикарные очки, черные с бирюзовым отливом в виде ласточкиных крылышек приземлились на безволосой гипсовой болванке. Точно такие очки были на певице, когда она стояла на скале и бросала птицам крошки. Резкий абрис очков очень гармонировал тогда с ее строгим и отрешенным лицом. Ласточкины хвосты игриво выглядывали за край ее скромной серой косынки. Лорри почесал в затылке, зашел внутрь и немедленно отсчитал за эти очки пятьдесят фунтов. Рубикон был пройден. Лорри пошел домой, уже не глядя на небо, а только себе под ноги.

Стоит ли говорить, что это первая трата повергла его в панику. Забежав домой за камерой, он тут же бросился рыскать по улицам. До самой темноты он бесцельно пробегал и добегался до того, что от непрестанного глядения вверх ему свело шейный сустав. Свалившись без ног на кровать, он проспал до позднего утра и снова пустился в гон. Второй день окончательно убедил его в полной бесперспективности поисков. А неподаренные очки все дожидались адресата. И снова он завалился на постель, голодный и злой, с одной единственной мыслью: "Что же я такое делаю?" На третий день он по инерции выскочил на улицу с камерой, но на изученное вдоль и поперек небо уже не глядел. "А не плохо бы поесть, в конце концов!" Он доедал сэндвич, поднимаясь к себе на пятый этаж по лестнице. Уже у самой двери, достав ключ, помедлил и на одном дыхании взлетел еще на этаж. На его стук в обитую черной клеенкой дверь никто не отозвался. Прикусив губу, он спустился к себе.

Лорри лежал на диване и размышлял. В его комнате стояла духота, но балконная дверь три дня оставалась закрытой, дабы удержать аромат ромашкового мыла. День был в самом разгаре, полчаса до полудня. Он схватил свою тетрадку и начал набрасывать план действий. Первым делом следовало заглянуть в библиотеку, переворошить прессу, покопаться в справочниках. Когда неделю назад он узнал о побеге кондора из зоопарка, то очень подивился странному стечению обстоятельств. В тот черный понедельник он упустил не только королеву, он мог стать свидетелем и этого знаменитого побега. Он им не стал, снимка не сделал. Как хорошо, что не он один! Самого кондора он ни разу не видел, в зоопарк ходил последний раз лет десять назад с отцом, еще в Бирмингеме. По зоологии в школе числился одним из последних учеников, животных недолюбливал. Но Лоренс был теперь профессионалом, он один получил такой заказ, гордость наполнила его душу. Теперь ему следовало основательно подготовиться, а для начала восполнить пробелы образования.

В читальном зале библиотеки он просидел до закрытия. Улов был скуден. Пресса смаковала всяческую пикантерию насчет королевы, принца и герцога Эдинбургского. Какой-то олух забыл запереть клетку. Интерес к этой анекдотичной истории уже окончательно угас. Прошло пять дней, поиски беглеца были безуспешны. Кто-то где-то его видел, но угадать место его предполагаемой дислокации было невозможно. Единственную достоверную информацию о кондоре могли дать Брем, Британская энциклопедия и еще пара справочников и научных журналов. Лорри делал выписки. Его оглушили своей звучной внушительностью латинские термины. Кондор теперь казался каким-то чудовищным ископаемым — Гимногипс..., Археоптерикс..., Трицератопс...? "Сфера обитания Gymnogyps охватывает труднодоступные и малонаселенные отроги Аппалачей. Отлов их затруднен, и особенности поведения еще мало изучены". Лорри слово в слово выписал эту цитату и поставил три восклицательных знака. Вот тебе и раз! Торчал себе этот Гимногипс в своей клетке с довоенных пор у всех на виду. Нет, чтобы всем этим господам присесть рядышком и изучать на здоровье! Никто не пошевелил задом все эти годы, чтобы разобраться в особенностях его поведения! Лоренс Блоссом захлопнул тетрадь, сдал книги и пошел домой. Уже порядком стемнело, но теперь он новыми глазами жадно всматривался в небо. Ласточки чиркали в небе хвостами, голуби толкались на барьерах крыш, добывая место для ночлега. В небе, опутанном проводами, ослепленном фонарями и рекламными огнями для кондора было не так много места. Лорри зазевался и чуть не угодил под автобус.

В вагоне подземки Лорри снова развернул свой конспект. Кондору или Гимногипсу там были отведены целых три странички. Досье включало в себя биологические характеристики, вес, размах крыльев, отличия андского вида от калифорнийского, высоты полета, данные о давлении воздуха, вихревых воздушных потоках, разновидностях облаков и т. п. Следующим по счету был раздел "Особенности размножения и гнездования". Судя по всему, кондору не суждено обрести себе гнездышко под лондонским небом. Во-первых, староват! Во вторых, судя по латинскому титулу, — слишком большой аристократ, чтобы знаться со всякой нечистью. Хотя... Индейский фольклор, образчики которого Лорри успел изучить ради спортивного интереса, изобилует всякими пикантными историями, инцестами и родословными. Многие племенные вожди считают себя прямыми потомками загадочного стервятника. Кто знает, что может случиться. Пьянящий аромат свободы может сотворить с ним всякие чудеса... Он парит уже почти неделю, мог бы и вспомнить о прямом своем назначении — продолжении рода!

Отдельным разделом, и едва ли не самым важным был раздел "Пища". Несмотря на титул, кондор был в еде, что говорится, неприхотлив. Конечно же, лондонские улицы не могли предоставить в его распоряжение таких разносолов, как трупы бизонов, лам, агути или гуанаку. И в зоопарке его этим не баловали. Но и в их отсутствии кондор не брезговал другими сортами тухлого мяса, мог довольствоваться рыбой, пресмыкающимися, грызунами.

Погруженный в размышления, Лоренс устало преодолевал последние ступеньки своей крутой лестницы. Одна лампочка на все этажи делала подъем небезопасным. Острый запах мочи и гнили бил в нос. Светился лишь один нежилой четвертый этаж. Правая дверь зияла черным проломом внизу, из которого явственно доносилась крысиная возня. Лоренс мог бы с успехом пригласить неприхотливого Гимногипса к себе, на Бэкбон-стрит-8 отужинать крысами.

Ключ вслепую потыкался в крашенную фанеру, нашел лоно скважины и отпер дверь. Не зажигая света, Лоренс прошел прямо на балкон. Улица была темна. Сияла полная луна, сырой ветер доносил далекие запахи Темзы. Что там стояло на очереди после грызунов? Рыба? Значит, завтрашний день следовало посвятить Темзе и начать с рыбы. Лорри зевнул и отправился спать.

Проснулся он поздно, рыночный грохот врывался в раскрытую балконную дверь. Он был голоден, но в тумбочке не оставалось ни крошки хлеба. Ему предстояло прибрать в квартире и отнести белье в стирку. Он вскипятил в чайнике воду для бритья, пошарил в поисках чистых носков — тщетно. Еще четверть часа ушло на то, чтобы постирать носки туалетным мылом и посушить их над электрической плиткой. Долли ему тогда запросто предложила воспользоваться ее услугами. У нее единственной была стиральная машина, доставшаяся в подарок от старухи — хозяйки. Долли стирала в чулане на втором этаже, втащить эту рухлядь выше не представилось возможным. Коротышка обстирывала всех своих подруг-грязнух, да еще и брала заказы. А где она сушила белье? На крыше? Очень может быть.

Лорри проверил в камере кассеты с пленкой, все осмотрел, почистил объективы тряпочкой и приладил крышечки. Сегодня он решил отправиться в путешествие по реке. Может быть, он заглянет в порт или в доки. Сам он толком еще не знал своего маршрута. По дороге на остановку автобуса он забежит на рынок, перехватит пирожок или сэндвич.... Только бы сегодня не было дождя.

Лорри вышел на балкон. Небо заволакивала дымка, было душно. Спина его ощутила каплю, макушка — другую. Но это был не дождь, — капало сверху. Долли вешала белье на веревочку, тазик примостился на уголке перил. Лорри помахал ей рукой. Она не отреагировала или просто делала вид. Ее балкон был короче и уже, чем балкон Лоренса. Пока Лоренс не жил внизу, она любила порой стоять, опершись на перила и забавляться киданием окурков или меткими плевками в кадку старого фикуса на его балконе. Все это он знал из ее рассказов. Вот и теперь она стояла сбоку и невесть сколько времени смотрела вниз. Лорри махал ей рукой, звал ее. Но она молчала. Наконец Лорри вспомнил, бросился в комнату и вернулся, чтобы показать ей что-то. Она увидела в его руке подарок — черные модные очки. Лорри хотел, чтобы она спустилась за ними вниз. Она покачала головой. Тогда он сделал замах, будто бы собираясь запустить очки с балкона дальним броском. Она вскрикнула, но на его просьбу спуститься вновь отрицательно покачала головой. Он и вчера забыл о ней, он просидел весь день в библиотеке, читая Брема и Британскую энциклопедию. Он купил ей очки, но до сих пор не отдал, а снова завалился усталый спать. Теперь она на него злилась. Он умолял ее спуститься, он просил разрешения подняться — она качала головой. Он кривлялся, напяливал очки, заносил ногу через перила, рискуя выпасть. Но она была непреклонна. Наконец, она немного сжалилась, и согласилась принять подарок. В кадке с фикусом короткими рывками спустился конец ее бельевой веревки. Лорри уцепил на нем при помощи узелка очки. Добыча взвилась вверх. Долли скрылась из виду — побежала примеривать у зеркала. Она снова появилась на балконе — уже в очках. Лорри схватился за сердце, пораженный насмерть — она была неподражаема. Он начал проделывать руками всевозможные манипуляции, прикладывать их к сердцу, посылать воздушные поцелуи. Но и на этот раз ему было отказано в милости. Долли не желала ни впускать его к себе, ни спускаться самой. Тогда он стал уверять ее, что голоден и умирает от жажды. Она кивнула и спустила ему на той же веревке бутылку пива. Лорри замер. Перед ним качалась подвешенная за горло бутылка. Он помрачнел и заскучал.

Сегодня у него было много дел. Сегодня он затеял круиз по Темзе, это займет весь день до сумерек. Ему надо было отрабатывать аванс. Он покинул балкон и отправился чистить ботинки ваксой. Уже перед самым выходом он снова выглянул на балкон. Бутылка висела на том же месте, но уже не качалась, замерла. Долли на балконе не было. Она сидела в своей комнате на краю кровати и вертела в руках очки. Ей надоело держать конец бельевой веревки с бутылкой. Теперь край веревки был зажат балконной дверью. Если бы она открыла дверь на себя, то веревка бы выскользнула и бутылка с пивом упала бы вниз. В кадку бы она не попала, а разбилась бы о перила или даже грохнулась на мостовую. А чтобы бутылка просто так не выскользнула случайно, она навязала на конце веревки объемистый тройной узел. Пусть себе веревка висит. Она больше не выйдет на балкон. Зачем только она взяла от него очки в подарок!

Прогулочный пароходик вобрал в свои недра толпу с пристани "Тауэр". Капитан приказал отдать концы и дал пронзительный гудок к отправлению. Лоренсу уже порядком натер шею ремешок аппарата. Стоило ли ему подниматься по трапу этой дребезжащей посудины, чтобы оказаться в такой давке? Люди, с которыми он встречался глазами, выражали то же недоумение. Только бездельникам-туристам могло приспичить ползти по Темзе со скоростью двух миль в час, глядеть на воду цвета пива, любоваться на покрытые мхом и копотью грудные клетки мостов, держать крепко за руку своих единственных чад, чтобы те не вывалились в просвет перил. Но в окружающих Лорри дамах и господах ничто не выдавало туристов, все они говорили на чистопородном кокни. При этом поражало непривычное изобилие детей самого разного возраста. Сосед справа, к примеру, щуплый парень, по возрасту годящийся Лорри в младшие братья, сгибался под тяжестью увесистого младенца на плечах, двух фотоаппаратов и полевого бинокля. Младенец, скрючившись, дремал. "Пока ты бегаешь по городу, люди успевают обзавестись детьми!" — мысленно проворчал Лорри. Второе, что бросалось в глаза кроме детей, было чудовищное количество самой разнообразной оптики, начиная от театральных биноклей и кончая подзорными трубами, телескопами и оптическими прицелами. Но ни крепостные стены, ни готические башенки и завитушки, ни зеленая бронза статуй, открытая для обозрения, ничто не привлекало вооруженного глаза. Как легко было догадаться, все шарили своими трубами и стволами в сером облачном небе. Лорри даже не решился к ним присоединиться, он потупил взор и разглядывал густую бурлящую воду. Но полноте! Может быть, ему просто мерещатся повсюду конкуренты? Понаблюдав с полчаса, он пришел к неутешительным выводам. По крайней мере, у пяти-шести человек он увидел в кармане или в руках свернутый иллюстрированный журнал, открытый на одной и той же странице. Лорри помнил эту страницу — там был сфотографирован черный стервятник в полете. К концу путешествия он окончательно приуныл, и лишь только репродуктор объявил пристань "Парк-Лейн", первым устремился по сходням прочь с палубы. Ему казалось, что за ним вдогонку бросилась вся толпа с одним и тем же намерением — обшаривать припортовую местность, обследовать элеваторы, обнюхивать доки. Домой, скорее домой, здесь ему нечего делать!

Снова очутившись в вагоне подземки, он вздохнул с облегчением — от погони он избавился. Ни у кого из стоящих рядом не было ни детей, ни оптики. День незаметно подходил к концу, четвертый день роковой недели.

Лорри лежал одетый на своем диване, камера покоилась на его груди. Минуту назад он с отвращением вычеркнул из своей тетрадки слово "Рыба". Шансы на успех таяли. Если не рыба, то... "Мясо" — это слово он подчеркнул дважды, подбежав к столу. Зачем ему надо было так далеко ходить. К его услугам был мясной рынок под носом, самый дрянной и дешевый в городе. Кондору даже не надо было рыскать по помойкам — товары на рынке могли бы удовлетворить любого из его собратьев. Именно сейчас, под вечер, при южном ветре можно было ощутить аромат, столь вожделенный ноздрям вурдалака. Стоит только выйти на балкон — и вот тебе! Даже красноватые облака над крышами слоились и сочились, как свиная грудинка.

Солнце закатилось в тот же миг, как Лорри вышел поглядеть на небо. Улица утонула во мраке, на дне каменного ущелья тускло мерцал тротуар. Крайний дом улицы осветился желтым огнем, а потом острые два луча прошили улицу насквозь. Гулко пророкотал мотор, и у подъезда причалил черный кузов. "Привет, давно не виделись" — проговорил Лорри, — что-то поздновато сегодня!". Он отошел насколько шагов под прикрытие собственного балкона — еще не хватало, чтобы верзила заметил его снизу. Девочки возвращались после трудного учебного дня, голоса их звучали глухо. Скоро мистер Галуппи отчалил на своем "Остине" в черный провал ночи. Лорри тихо притворил за собой балконную дверь и зачем-то на цыпочках пересек комнату. Стук каблучков Долли приближался. Он был неровен, Долли едва тащилась. Теперь она споткнулась и хрипло выругалась. Сейчас она совсем близко, стоит только открыть дверь, и он ее увидит. Лорри прикоснулся в дверной ручке. Но в этот миг Долли с силой пнула его дверь ногой и продолжила подъем, что-то бормоча под нос. "Она пьяна"— сообразил Лорри. Ему страшно захотелось подняться вслед за ней, просто так, чтобы что-то сказать. А завтра.... Завтра он перенесет ее вещи к себе. Или нет, он сам к ней переедет наверх. А сегодня он постоит у двери, подождет. Придет ли к ней кто-нибудь? Если не придет никто, то завтра он переедет, а если придет кто-нибудь, то.... То завтра он отнесет в полицию свои фотографии и запрячет этого Галуппи в тюрьму! А ее он скроет у себя на первое время.

Всю ночь он мысленно раскидывал сети. К ней никто не пришел, но это ничего не меняло. Утром он пойдет в полицию. Но сначала он должен с ней поговорить. Нет, он не собирался учить ее уму-разуму, хотя кому, как не ему следовало это сделать. Нет, он обойдется без лишних разговоров, возьмет ее за руку и потащит к себе, а может быть, даже надает оплеух. Постепенно мысли его сошли с наезженной колеи. Ему вдруг со всей четкостью пришла в голову попутная идея. А ведь с ее балкона обзор намного лучше, и нет крыши над головой, только небо. А на крыше она сушит белье, следовательно, у нее есть ключи от чердака, а может быть, и прямой ход или люк. Можно подняться на самую верхушку крыши и обозреть весь рынок и прилегающие улицы. А если она не согласиться впустить его? Тогда.... Тогда он даст ей денег. Двести фунтов, прямо так, отсчитает наличными. Или нет, сто пятьдесят.

Утром он проснулся с болью в боку. Так он и пролежал всю ночь, не раздевшись, с камерой под боком. А теперь в зеркало на него смотрела опухшая физиономия, правая щека была расчерчена на квадратики, как газон стадиона Уэмбли. Это был след шершавого гобелена кушетки, на которой он спал. Подушка валялась на полу. Лорри улыбнулся, так он обычно спал в детстве, сколько раз мать пыталась подсунуть ему подушку, но он сбрасывал ее на пол. И всегда возле его щеки натекала слюнная лужица. Лорри и теперь пощупал старый гобелен, — да, за ночь натекло немало. Это означало, что ему снились самые чудесные сны, и помыслы его были чисты. Тогда, в детстве он бился, но никак не мог вспомнить пережитого накануне. Но теперь он не только помнил все, но мог даже продолжить прерванные размышления с того же места. Итак, сто пятьдесят фунтов. Он отсчитает ей сто пятьдесят фунтов и поживет у нее наверху четыре или пять дней. Он перетащит аппаратуру, установит наблюдение на балконе или на крыше. В его распоряжении есть прекрасные штативы, он выберет подходящие светофильтры, приставит кольца, приладит гибкие шнуры к затвору... Короче говоря, пусть слетаются теперь все кондоры мира. Остальное — дело техники! Но договориться надо сейчас, время не ждет.

Но не успел Лорри поскрести старым лезвием половины подбородка, как до ушей его донесся знакомый треск мотора. Неужели он опоздал? Точно, черная посудина торчала внизу у подъезда, подавая нетерпеливые гудки. Лорри зажал подбородок полотенцем и подбежал к двери. На шестом этаже захлопнулась дверь, застучали каблучки. Лорри зажмурился и решительно распахнул дверь. Долли спускалась по лестнице. Ее сопровождал довольно резкий запах духов, бегоний или бугенвилий. "Привет, детка! — чирикнула она ему. — Как тебе спалось, как твой животик, — тебе уже можно уколоться?" Лорри пытался преградить ей дорогу, но она легко проскользнула под его рукой и на прощание приложила палец к губам. "Долли, подожди!" — зашептал он ей вослед, но она легким галопом полетела вниз, стуча каблучками.

День для фотографа начинался с неудачи. Теперь оставалось только ждать ее вечернего возвращения. Лорри поплелся на балкон и проводил взглядом черный "Остин". Он сидел на краю деревянной кадки с фикусом и хрустел картофельными стручками из пакета. Свежий утренний ветер холодил его голую спину. Ему предстояло теперь прибрать в квартире и отдать в стирку белье. В его комнате стоял первозданный хаос, мятые брюки прикрывали собой никелированное железо аппаратуры, клетчатая рубашка была распята на полу. Сам он передвигался по квартире в длинных цветастых трусах. Через угол комнаты была протянута леска, на которой сушились негативы и три пары выстиранных накануне носков. Он извлек из-под матраца свои лучшие коричневые брюки. Конечно же, их не мешало бы дополнительно выгладить, но у него не было утюга. О, Долли, Долли! Решено, сегодня же он сделает ей предложение! С этой мыслью он натянул брюки. Но рубашку он предпочел надеть старую — клетчатую с пола. На ней была не так заметна помятость. В боковом кармане еще лежала пачка банкнот, чуть больше пятисот фунтов. "Пятьсот четырнадцать" — решил он про себя, но пересчитывать не стал. Нет, предложение он сделает ей в конце недели, — все зависело от исхода авантюры с кондором и его, Лорри, финансовых ресурсов. А сейчас он отправится в прачечную.

Но вместо этого он снова вышел на балкон. Солнце стояло высоко, как может оно стоять высоко в Лондоне. Тень от дома номер восемь ложилась на стену дома-близнеца напротив. Мертвый дом всплыл, чтобы подставить три верхних этажа ультрафиолету. Из темного провала вылетели три зеленых мухи и принялись атаковать фотографа. Он мотнул головой, и мухи, как по команде, улетели. Надо было задраить окна и выматываться наружу. Камеру он возьмет с собой, волка ноги носят. И тут он увидел бутылку. Она продолжала висеть на бельевой веревке, остывшая и неподвижная. Капли росы скопились на холодном стекле. Лоренс высвободил ее от веревки, стягивавшей горлышко. Пива ему не хотелось. Он снова поглядел в сторону соседнего дома.

— Стой, не шевелись! Не дыши! — приказал он себе. Горизонтальная тень его собственной крыши, перемежающаяся регулярными дымоходами, плыла по стене напротив ровно и величаво, как "Титаник" по глади моря. И только одно пятно черным вымпелом колебалось на невидимой мачте. "На чем это он сидит? На телевизионной антенне?". Пятно шевелилось, иногда раздувалось, порой сужало очертания. Предмет, отбрасывающий тень, находился над головой Лорри, на крыше его дома. Какая жалость, что ни одно окно напротив было не в состоянии отразить этот предмет в стекле. Хотя.... Хотя прямо перед ним располагалось чердачное окно с половинкой стекла. В нем ярко отражалось небо. Лорри поднялся на цыпочки и даже привстал на кадку. Небо в стекле перестало посверкивать, мелькнул какой-то черный предмет.

— Значит, ты прилетел на зов? Но чего тебе стоило бы перелететь через улицу и присесть там, напротив. Или ты решил осчастливить своим присутствием именно мой дом, мой и Долли? Ну, тогда подожди, не улетай, дай мне сходить за камерой.

Кондор и не собирался улетать, его очертания угадывались в осколке стекла напротив. В видоискателе мелькали неясные контуры и блики, как в мутной воде Темзы. Наконец черные ставни рамы обрели относительную устойчивость, и можно было полюбоваться на портрет долгожданного гостя. Но ракурс был, увы, неудачен — кондор красовался в классическом контражуре. Ни одной детали, сплошное черное пятно. Лоренс щелкнул кнопкой. Ах, если бы он так просидел до вечера, при вечернем освещении снимку не было бы цены: портрет кондора в рамке. Такое и Русселю не снилось.

Лорри поднялся с грязного пола балкона. Теперь он неотрывно глядел на эту тень, на это черное пятно. Если сейчас спуститься вниз, а затем подняться на чердак соседнего дома, пройдет минуты три-четыре. Станет ли кондор его дожидаться? И как это сделать? В доме напротив все выпотрошено, лестничные марши разобраны, подъезды забиты досками. Лорри тяжко вздохнул, взгляд его упал на счетчик кадров. Оставалось всего два. На что он умудрился потратить всю пленку? Ах да, на Долли...

Рука его потянулась к веревке, на которой недавно болталась пивная бутылка. Он с силой тряхнул ее с надеждой выдернуть. Веревка не поддалась. Он поглядел наверх. Край веревки свешивался с перил балкона Долли. Он ухватился за нее двумя руками и начал медленно тянуть на себя. Веревка держалась прочно. Для пущей надежности он немного повисел на ней, попрыгал, покачался — его вес она могла выдержать. Рискнуть стоило. Лорри забежал в комнату, пошарил в тумбочке, нашел свои отличные велосипедные перчатки, оставшиеся с лучших времен, натянул на ноги легкие парусиновые туфли. Он укоротил шнур камеры, перевесил ее через голову, поиграл локтями для разминки, поплевал на перчатки и ухватился за веревку.

Стараясь не глядеть вниз, он влез на кадку с фикусом, оттуда занес ногу через перила. Провал пяти этажей не сильно пугал доблестного Лорри, у него был некоторый альпинистский опыт. Правда, карабкаясь по скалам, он никогда не надевал своих парадных кремовых брюк, но сейчас не время было думать о брюках. Сейчас альпинистский опыт подсказывал Лорри, что прежде чем покинуть лоно земли, ему надо поискать опору для левой ноги. Пусть ею станет хотя бы эта водосточная труба! И как раз ее кронштейн был в пределах досягаемости, то есть в ярде с четвертью. Лорри совершил лихой замах левой ногой, повиснув на веревке. Но коварнуй кронштейн тут же поймал его ржавым крюком за край штанины. Лорри попался как рыбка, и сколько он ни дергался всем телом, ни брыкал остервенело ногой, крепкая суконная ткань не собиралась ронять своей репутации. Брюки трещали, но не рвались. Вниз посыпалась всевозможная труха, перила верхнего балкона заскрипели и затрещали. Лоренс замер над бездной в позе русского балетного танцовщика, запечатленного в момент эффектного шпагата. Он тяжело дышал, обливаясь потом. "Спокойно, спокойно, — твердил Лорри самому себе, — Отдышись! Думай! Думай!"

Думать было особенно нечего, надо было как-то избавиться от штанов. Лорри принялся судорожно извивать пойманную ступню, помогая пальцами. Ему удалось оттереть с помощью водосточной трубы туфлю с пятки и продвинуть ее пальцами вперед. Наконец он с ней расстался, — она теперь валялась внизу на тротуаре. "Так, все нормально! Отдышись! Спокойно!". Дальше? Дальше очередь шла за второй туфлей. Ее постигла не в пример лучшая участь — упасть на пол балкона. Чертовски мешала камера на плече. Лорри в два перехвата сумел перенести ремешок через голову одной рукой и виртуозно забросить камеру в кадку с фикусом. Теперь он остался один на один с собственными штанами. Здесь отделаться двумя перехватами было непросто. Ведь предстояло расстегнуть ремень и хотя бы две пуговицы гульфика.

Операция должна была осуществиться поэтапно. Пряжка ремня поддалась, первая пуговица гульфика отстегнулась. К Лорри уже пришло второе дыхание, он несколько привык к своей нелепой позе — одна нога в воздухе, пальцы другой едва достают до перил. Теперь и вторая пуговица в гульфике отошла. В этот момент послышалось внизу тарахтение мотора. К подъеду подкатил черный "Остин" Томми Галуппи. Это было для Лорри полной неожиданностью. Какого черта он вернулся? Лорри совсем растерялся, он даже интуитивно попытался застегнуть гульфик, но одумался. Затаив дыхание, он глядел на мостовую. В двух шагах от машины белела на тротуаре его левая туфля.

4

Толстый слой пудры должен был скрыть природный смуглый цвет ее лица, а яркий тон помады — подчеркнуть искусственную бледность. Это был ее обычный утренний туалет, но сегодня добавилось нечто новое — черные очки в форме ласточкиных крылышек. С улицы уже второй раз пропел гнусавый гудок.

— Ну, иду же, иду! — заторопилась она. Томми подал снизу долгий и пронзительный третий гудок. Долли процитировала несколько испанских нелестных эпитетов, сгребла в сумочку всевозможную мелочь и бросилась к выходу. Не выходя на лестницу, она сунула ключ в скважину, чтобы не копаться в темноте. Она ничего не забыла? Дверь, обитая клеенкой, захлопнулась. Вот так всегда, впопыхах, ничего не успеваешь толком, к примеру, резинка правого чулка — ее следовало бы выправить. Долли пыталась это сделать, ковыляя вниз по лестнице.

На площадке пятого этажа подстерегал Лоренс Блоссом, ее нелепый дружок. Чем бы его побольнее ужалить? "Как твой животик, тебе уже можно уколоться?" — выдала она ему сходу. Ей стало смешно. Хочешь меня поймать? Не получится! Она ловко проскользнула под самым носом этого рохли. Ее разбирал смех, она несколько раз повторила про себя эту фразу про животик. Ей припомнились длинные цветастые трусы Лоренса, его старый диван с гобеленовой обивкой, разбросанная на полу мелочь. Ведь когда-нибудь он должен будет принести ей свое грязное белье в стирку? Может быть, сегодня? Или стоит ему еще раз намекнуть, побрызгать на него сверху бельевой водой?

Она кончила отстукивать чечетку по ступенькам и выскочила на свет из подъезда. Ее подружки давно уже заняли места в недрах черной колымаги. Задастая Молли, как полагается, расселась со всеми удобствами на заднем сидении и не удостоила потесниться. Долли выдала ей все, чего та заслуживала в это утро. Молли округлила глаза и процедила фразу, где нелестно упомянула всех латиноамериканских выходцев. Понадобилось вмешательство Томми. Он встал с молчаливым и грозным видом у открытой двери. Воцарилась тишина, Долли презрительно фыркнула и полезла внутрь. Дверь за ней с треском захлопнулась.

— Полегче, ты, кретин! — взвизгнула она. Томми проглотил обиду и завел мотор.

Машина тронулась. Но бунт в тесном трюме разгорелся с удвоенной силой. Ругань постепенно перерастала в тычки и оплеухи. Томми Галуппи не мог себе позволить отвлечься в шумном потоке улиц. Он был отгорожен от пассажиров бронированным стеклом с грязноватой занавеской, но догадывался, что на борту его судна творится безобразие. Он скрипел зубами. Экипаж медленно плелся в хвосте длинной очереди, переползая от светофора к светофору. Водители соседних машин подмигивали ему, скалили зубы. Поведение его девочек всех искренне потешало. Томми стукнул кулаком по приборной доске и резким поворотом руля вырвался в просвет пробки. Не обращая внимания на запрещающий знак, он свернул в тихий переулок, вспугнул стайку тихих пешеходов и остановился в темном подъезде.

Его пассажирки стихли. Воцарилась напряженная тишина. Всегда перед разборкой Томми натягивал перчатку на свою здоровенную пятерню. Он и сейчас это сделал, не торопясь, обстоятельно, открыл дверь, вышел, поиграл плечами. Девушки со страхом ждали, пока он совершит медленными шагами круг и подойдет к левой задней двери. Первой не выдержала Долли. Она с визгом выскочила наружу и нанесла наглой Молли увесистый пинок в ее толстую ляжку. Молли охнула и стала ловить губами воздух. Малютка Долли могла бы с успехом повторить свое упражнение, если бы верзила не удержал ее железной хваткой за локоть. "В чем дело?"— спросил он своим тихим хриплым голосом. В ответ Долли задрала подол юбки — продемонстрировала нанесенный ей ущерб. Чулок разошелся по шву на всю длину, белый, шелковый и страшно дорогой чулок.

Томми нахмурился и почесал в затылке. В другое время он бы с удовольствием тут же в подворотне преподал бы девчонке строгий урок, чтобы она не распускала ни рук, ни языка. Но поврежденный чулок был очень серьезной проблемой. В таком виде Долли не могла показаться на людях. Он отвел ее за руку в дальний угол, строго-настрого приказал стоять и молчать. Затем он также молча снял перчатку и повыталкивал остальных девочек из машины, одарил их мелочью на проезд в метро. Последней скрылась из виду прихрамывающая толстуха Молли.

— Садись! — приказал верзила, и они потащились в обратный путь. Долли с победным видом разлеглась одна на заднем сидении. Через десять минут они свернули на Бэкбон-стрит и причалили у подъезда дома номер восемь.

Медленно она поднялась к себе на шестой этаж, нашарила ключом замочную скважину и вошла к себе в довольно затхлую комнату. Долли опасалась мух и держала все двери и окна закрытыми. Она села на кровать, стянула туфли и чулки. Починить разошедшийся шов не было никакой возможности, жаль, вторых таких чулок так просто не купишь. Томми снизу уже нетерпеливо поддавал гудки. Девушка принялась за поиски замены. Ничего подходящего не нашлось ни в верхнем, ни в среднем, ни в нижнем ящике комода. Уже весь пол и кровать были усеяны нежными изделиями текстиля и трикотажа. Все это никуда не годилось, не гармонировало с юбкой, не гармонировало с ее пудрой, с ее помадой, с ее новыми черными очками. Все сходилось к тому, что ей просто нечего было надеть. Оставалось проверить на балконе. Там должна была сушиться пара гольфов, выстиранная еще позавчера.

Она потянула на себя балконную дверь. Та почему-то не поддавалась. В щели торчал конец бельевой веревки, стянутый в тройной узел. И тут она вспомнила про бутылку пива. Неужели она до сих пор там висит, неужели Лоренс ее не отцепил? Не может быть, наверняка уже все выпито до капли. Она представила себе его пьющим пиво, как после этого краснеют его большие уши, и как заплетается его язык. Никогда она еще не встречала парней, которых так развозит от одной бутылки пива.

Томми снова прогудел ей снизу. Она резко дернула на себя балконную дверь. Тройной узел выпорхнул из щели, как ласточка с ладони.

7

ХОННИ И КРОЛКИ

1

— Детка, а не пора ли тебе спать? Завтра ведь тебе в школу.

— Нет, папочка, давай еще посидим!

— Еще пять минут, и все. Я нынче устал, уж ты прости меня. Вот видишь, как все в жизни хитро устроено. Ты исследуешь в микроскоп живую клетку. Ты смог убедиться, что она реагирует на всевозможные раздражители, она по-разному ведет себя в разных средах. Даже самые малые концентрации кислот заставляют ее настораживаться, сжиматься, как бы сокращать линию фронта. Она, эта маленькая клетка, способна ориентироваться в жизни, способна реагировать, разгадывать сложнейшие химические коды. Ты видишь степень окраски индикатора? Раствор, в который погружена клетка, по составу почти такой же, как вода в Темзе. Но, тем не менее, клетка в шоке, она испытывает нечто подобное асфиксии...

— Чему-чему?

— Ну, не важно. Сокращается, одним словом. Съеживается от страха, от одиночества. Но стоит в ту же среду поместить еще одну клетку, как происходит чудо. Они тянутся друг к другу, посылают невидимые импульсы. Как бы мы не стремились... меня всегда это очень занимало... вот я и подумал...

Мистер Сэмюэль Корнхайт начал клевать носом. Его тяжелая голова клонилась все ниже к поверхности стола. Но Хонни не замечал. Он прильнул к микроскопу и неотрывно следил за поведением нервной клетки. За минуту до этого он капнул на стекло каплю слабого раствора формальдегида. А теперь послал слабый импульс тока по тончайшим электродам. Но клетка отказывалась играть в эту игру, она обиделась.

— Папа, папа! Она не хочет реагировать!

— А? Что?

— Она ни на что не реагирует, живая клетка.

— То есть как? Совсем ни на что?

— Совсем — совсем.

— Ну, если живая клетка уже совсем — совсем не реагирует, значит...

— Значит — что?

— Значит, что она уже мертвая. Хонни, давай-ка, мы с тобой продолжим наши занятия на будущей неделе. Я подготовлю новые препараты, новые срезы ткани. А сегодня уже поздно, спать пора.

Хонни, зевая, встал из-за стола и отправился к себе в спальню на третий этаж большой просторной виллы.

Мистер Сэмюэль Корнхайт вытащил стеклышко из-под микроскопа и бросил его в мусорную корзину. Затем он отключил подсветку микроскопа, оглядел полки и шкафы своей лаборатории, разобрал свои записи и пошел спать.

Домашней лаборатории мистера Сэмюэля Корнхайта могла бы позавидовать кафедра экспериментальной микробиологии Принстонского университета. Сразу после войны Сэмюэль покинул кафедру и решил заняться бизнесом. Дела его круто пошли в гору, особенно после его женитьбы и рождения сына. Но с течением времени он чувствовал непреодолимую тягу к экспериментальным исследованиям, главным образом, чтобы быть в курсе последних достижений в своей области. Да и сына он рассчитывал со временем приобщить к науке. Джонатану или Хонни, как ласково звали мальчика в семье, единственному было позволено проводить часы в святая святых огромного дома Корнхайтов — в лаборатории.

— Смотри, детка, — благоговейным шепотом вещал Сэмюэль, — в этом шкафу располагаются на вид безобидные склянки. Но это коллекция самых смертоносных ядов. Вот этот серый порошок, к примеру. Этой склянки достаточно, чтобы отправить на тот свет целую дивизию солдат. Но я добавляю к нему всевозможные ингредиенты, например крахмал, или сухой казеиновый клей. И теперь им с успехом можно травить мышей в доме.

— И они гибнут?

— А что им остается?

— А если кошка съест эту мышку, она тоже погибнет?

— Не могу сказать с уверенностью, но уж точно, ей не поздоровится. Ты видишь, я распределил по скляночкам маленькие порции этого порошка.

— Ты собираешься травить солдат по одному?

— Конечно же, нет. Я собираюсь проделать некоторые опыты на выживаемость тканей. Не дай бог применять этот порошок по его прямому назначению.

Хонни выслушал и кивнул. Хонни Корнхайту вот-вот должно было исполниться одиннадцать лет. Мальчик был не совсем здоров. До восьми лет его довольно часто преследовали приступы эпилепсии, причем в очень тяжелой форме. Но прогресс медицины и необъятный капитал Сэмюэля позволили успешно противостоять недугу. Приступы стали происходить с Хонни значительно реже, за прошедший год их было всего два. И теперь он мог подобно всем своим сверстникам свободно посещать школу, а не торчать меж четырех стен в окружении домашних учителей.

Уже полгода он был учеником "Ноттсбери — Лоббс", закрытого пансиона для мальчиков в одном из тихих пригородов Лондона. Пансион выбрала миссис Корнхайт, мать Хонни. Она хорошо знала мистера Лоббса и с похвалой отзывалась о его педагогических методах. Отчасти она оказалась права, Хонни не пережил особенной трагедии, покинув родной дом и переселившись под внушительные своды бывшего родового гнезда лордов Вилкоксов. Да-да, Хонни стал учеником той самой школы, которая, если вы помните, соседствовала с приютом престарелых и церковью Святой Сессилии. Воистину, это был совершенно очаровательный уголок, тихий, спокойный! Рядом — кладбище, чуть поодаль площадка для игры в гольф, тренировочная база футболистов, чистый воздух, одним словом, редкая идиллия.

Но если для Хонни перемена образа жизни прошла относительно безболезненно, то Сэмюэл почувствовал себя осиротевшим и потерял всякий интерес к жизни. Тут мы должны кое-что объяснить.

Дедушку Хонни, которого он при жизни не застал, звали Эзра Корен, а бабушку, умершую еще раньше, — Эстер Хаит. Оба старичка нашли последнее успокоение на старинном маленьком кладбище, похожем на многие другие и лишь отличающемся от кладбища в Ноттсбери отсутствием крестов.

Сэмюэль унаследовал их небольшой объединенный капитал, а также объединил их странные фамилии в одну, прибавив две-три согласных для благозвучности. Забросив свою научную карьеру в области фармакологии, он вернулся за стойку отцовской аптеки. Его имя и авторитет в высоких научных сферах помогли ему очень быстро вникнуть в секреты бизнеса и развернуть поначалу небольшую, но впоследствии вторую в стране частную аптечную сеть. Он торговал всем, начиная от патентованных гормональных препаратов и кончая китайскими приправами. Никогда бы и ни за что он не достиг славы и успеха, если бы оставался стареющим холостяком с растрепанной рыжей шевелюрой, мятыми брюками и сдвинутым набекрень галстуком. В 40 лет тихий лабораторный ученый внезапно круто перевернул свою жизнь. Он женился на прекрасной Ванессе Уолтроп. Через год миссис Корнхайт подарила ему сына. Сэмюэл вошел в общество и быстро набрал высоту на взлете.

Но за все в жизни приходится платить. Первым делом он уплатил все жуткие долги семейства Уолтроп, затем членские взносы во множество клубов и обществ, а затем уже сходу включился в погоню за почетным званием жертвователя и мецената. Именно в этой сфере миссис Корнхайт проявляла недюжинную энергию и прирожденный талант сорить деньгами.

В первый же год супружества Сэмюэль узнал за своей женой множество качеств, о которых раньше не догадывался. Он не предполагал что Ванесса, воспитанная в аристократическом, но вполне либеральном семействе вдруг окажется столь ярой пресвитерианкой. Новорожденного Хонни пришлось окрестить в церкви Св. Сессилии по всем правилам. Из любви к жене Сэмюэль не стал артачиться. Но потом ситуация обострилась. Супруга мистера Корнхайта вообразила, что тяжелый недуг Хонни оказался воздаянием за семейные, в основном, за отцовские грехи. При каждом удобном случае она не забывала их помянуть, присовокупив при этом покойных родителей Сэмюэля и всех его предков. Чтобы избегать семейных конфликтов Сэмюэлю приходилось вновь и вновь раскрывать кошелек. Теперь в придачу ко всем ее тратам в сфере благотворительности он еще содержал целый церковный приход, вместе со школой и приютом для престарелых аристократов. Но всего этого Ванессе оказалось мало. Она вдруг решила, что теперь состояние маленького Хонни позволяет отдать его в то самое закрытое учебное заведение — школу мистера Лоббса.

Сэмюэль схватился за голову — ему предстояло подобно одному из библейских праотцев пожертвовать своим сыном. Нет и нет! Он метался, кричал и рвал на себе волосы. Ванесса холодно смотрела на его истерику. Что он мог понимать в деле воспитания? Чему наследник Корнхайтов мог научиться в этих стенах, пусть даже с помощью лучших частных учителей? А чем, собственно, ее не устраивают эти стены? Чем они хуже стен бывшего замка какого-то Вилкокса? "Чему здесь можно научиться? — фыркала Ванесса, — вот этому?" И она указывала пальцем на шкафы со старинными книгами, унаследованными Сэмюэлем от отца. Конечно же, она не имела в виду пыльную Флорентийскую фармакопею, она имела в виду Вавилонский талмуд. После часа пререканий из Сэмюэля выходил воздух. Он не мог противопоставить ни одного веского довода. Он только вскидывал руки к небесам и горестно возглашал: "Но почему? Почему?" "Что почему?" — холодно спрашивала Ванесса. У Сэмюэля не было больше сил спорить, и он лишь спрашивал упавшим голосом: "Почему именно к Лоббсу?"

— Сам бог велел ему там учиться! — заявляла Ванесса изменившимся от волнения голосом.

— Чей бог? — восклицал он в припадке отчаяния.

Это уже переходило всякие рамки. Миссис Корнхайт покрывалась зеленоватой бледностью, шептала дрожащими губами: "Ты... ты не смеешь! Не смеешь!", закатывала глаза и готовилась лишиться чувств. Мистеру Корнхайту полагалось в считанные секунды подать ей одну из четырех, изготовленных по его же рецепту нюхательных солей.

Но следует отдать должное Ванессе, помимо непререкаемой воли ей была присуща известная доля рассудительности. Попугав Сэмюэля обмороками, она быстро находила выход из ситуации в компромиссе. Между супругами было достигнуто соглашение, что Хонни будет учиться у Лоббса на особых правах. За ним будет установлен тщательный медицинский присмотр. И если у мальчика будут замечены некоторые признаки депрессии или страха перед школой, Сэмюэль забирает его домой на продолжительное время. Кроме конца недели мальчику будет позволено проводить дома любой другой день на выбор, будь то среда или четверг. Но самое странное, чего Сэмюэль никак не ожидал, — его супруга согласилась, что Хонни не будет посещать продолжительных молитв и уроков священной истории. Строгий мистер Лоббс, директор школы, должен будет принять во внимание, что для впечатлительного и быстро утомляющегося Хонни это вредно. Положенные часы мальчик будет проводить под присмотром специально выделенного наставника, повторять уроки или читать книги. Сэмюэль испросил позволения сопровождать сына от дома и до школы. Ванесса позволила и это, а в знак примирения погладила мужа по низко склоненной голове.

Так незаметно прошли полгода. Что происходило в душе мальчика, было неизвестно, — Хонни был чрезвычайно скрытен. Круг его интересов и увлечений выпал из поля зрения родителей. Книги его не привлекали, подвижные и шумные игры отпугивали. Сэмюэль в свободные вечера пытался продолжить с ним занятия в лаборатории, как это было раньше. Но Хонни не обнаруживал прежнего воодушевления. Сэмюэль относил это за свой счет, он понимал, что и в нем самом что-то произошло, что-то надломилось. Он, блистательный университетский профессор, предмет любви и почитания студентов, никак не мог увлечь сына наукой. Сидя рядом с мальчиком, он порой задумывался о всяких разностях, а частенько просто засыпал. Его собственные исследования редких трав и корневищ прискучили ему. Он медленно прохаживался по разным углам своей безразмерной лаборатории, оглядывал шкафы с препаратами, стенды с коллекциями и все чаще и чаще останавливался возле бронированных сейфов со всякими ядами и компонентами взрывчатки.

Еще одним новым качеством широкой натуры Сэмюэля стала неведомая доселе скупость. Если своей жене он ни в чем не отказывал, то других просителей он запросто выпроваживал. Средства на содержание приюта были сокращены наполовину. Бедных старичков стали отвратительно кормить, реконструкция бывшей конюшни затянулась, не хватало лампочек, оконных стекол, простыней и лекарств. Единственное, на что он не ограничивал кредита, были похороны, обставленные не пышно, но с подобающим приличием.

И даже на школу, в которой учился его сын, пала черная тень экономии. Мистер Лоббс каждый месяц предъявлял подробнейший отчет за каждый грош. И если в отчете всплывала прореха, то Сэмюэль безжалостно сокращал будущий кредит. Последний раз директор пришел просить денег на ремонт прохудившейся крыши. Сэмюэль пожелал знать, в каком именно месте крыша протекает. Директор ответил, что протекает в самом актовом зале. "Хорошо, что не в классе!" Мистер Лоббс начал взволнованно разъяснять, что актовый зал — место не менее важное, рассчитанное на массовые собрания. "Какого рода? — осведомился Сэмюэль. "Э... на молитвы и... и..."

— Я надеюсь, что крыша не обвалится на молящихся в ближайшем обозримом будущем?

— О нет, конечно же, нет!

— Вот уже лето приближается, я не думаю, что оно будет особенно дождливым. К тому же скоро нам предстоят каникулы, не правда ли?

— Да, но...

— Я очень сожалею, но нынешний месячный баланс не дает мне возможности вас обнадежить, — Сэмюэль улыбнулся виноватой улыбкой.

Мистер Лоббс закусил губу. Он совершил ошибку, он должен был обратиться предварительно к супруге Сэмюэля, и тогда крыша актового зала была бы вмиг починена. Но опытному в житейских делах директору не хотелось встревать в семейные отношения, тем более что постоянно полагаться на безалаберную и ветреную Ванессу было неразумно. До конца учебного года оставались несколько недель, школьники каждое нечетное утро направлялись на молитву в соседнюю церковь в сопровождении мистера Лоббса и учителя священной истории преподобного Оливи. Хонни Корнхайт, как и было обговорено заранее, оставался в стенах школы под соответствующим присмотром.

2

Так дело обстояло и в понедельник утром. К половине восьмого Хонни был доставлен лично отцом на его красном "Бентли" к воротам учебного заведения. Сам мистер Лоббс встретил мальчика у ворот, потрепал его по рыжей головке, осведомился о его самочувствии и препроводил в класс. Хонни предстояло пробыть одному около двух с половиной часов. Стайка в составе сорока школьников выстроилась попарно и направилась по тропинке через поляну, поросшую клевером и осокой в сторону шоссе. Директор гордой походкой шел впереди. Им предстояло преодолеть около мили и достичь старой церкви Св. Сессилии, минуя всяческие соблазны, то есть не сильно заглядываться, как одни дамы и господа играют в крикет на травке, а другие перекидываются теннисным мячом на кортах, или как происходит тренировка на базе клуба "Уэстхем". Иногда по дороге их обгоняла группа футболистов, проделывающих утренний всепогодный кросс.

Хонни от души завидовал своим сверстникам, точно так же, как и они завидовали ему. Ведь его угораздило родиться принцем-наследником, не важно каким, пусть даже аптечным! И это значило всегда быть на особом счету, чтоб тебя подвозили к воротам школы на роскошном автомобиле, чтобы смотрели сквозь пальцы на твое усердие к урокам, и чтобы тебе постоянно щупали пульс, дрожали над каждым твоим шагом и вздохом.

Но и самому Хонни порой до смерти хотелось прогуляться до церкви, поглядеть на играющих в крикет джентльменов, присмотреться к лицам известных футболистов, трусящих по шоссе в поту, проверить собственными глазами рассказы о всяких диковинных вещах. Он вдоволь наслушался от своих товарищей о знаменитых "вечных" часах на башне кладбищенской часовни, приводимых в действие посредством водяного колеса и идущих непрерывно уже двести лет. Ему страстно хотелось поглядеть хоть единым глазом на мрачный склеп Вилкоксов, выстроенный полукружием, и на обелиск с диковинной статуей грифона и спящего мальчика, на пропеллер самолета "Спитфайр" — надгробие погибшего летчика, на интерьер церкви и на знаменитый позолоченный барельеф Святой Сессилии, бьющейся в припадке божественного экстаза. Ничего особенно примечательного в этом барельефе не было, кроме ступни. Сама святая была закутана в просторный балахон с тысячами складок. Из-под капюшона она закатывала круглые глаза к небесам, а на ее полных губах из-под облупившейся позолоты выступала деревянная основа. Одна только ступня весьма изящно и картинно приподнимала полог одежд, но на этой ступне кто-то очень аккуратно отбил мизинец, и казалось, что именно поэтому она корчится от боли. Преподобному Оливи пришлось очень долго рассказывать об этой святой, чтобы отучить школьников от столь наивных ассоциаций. И чем больше школьники слушали, тем больше проникались уважением к Хонни Корнхайту. Они знали о его болезни и живо представляли себе, что будет, если Хонни вдруг подобно Святой отчебучит припадок в церковных стенах.

И вот Хонни теперь сидел один в темном пустом классе. Он устроился с ногами на подоконнике, прильнув лбом к стеклу. От его дыхания на поверхности стекла жило и дышало мутное пятно. Хонни глядел вдаль. Дальний мир был зеленым, а ближний — серым. Там, за заборными столбами из красного кирпича, увенчанными шарами и вазами, простиралась обширная низина до самой насыпи дороги, за ней маячил лишь церковный шпиль. Развлечься было особенно нечем, только считать одинокие автомобили или любоваться на тени облаков, пробегающие по траве. И если облако накрывало с головой школьный двор, школу, класс и самого Хонни, то он отворачивался и смотрел в сторону двери. Когда глаза привыкали к мраку, он следил за косым световым лучом из коридора. Напротив класса располагалась директорская приемная с открытой настежь дверью. Оттуда днем струился электрический свет, и в его отблеске можно было различить слоистые очертания сигаретного дыма, — первый признак того, что директорская секретарша находится на своем посту. Эта дама невероятной худобы и столь же невероятного роста никогда не выпускала изо рта сигареты. Директор никогда с ней не обмолвился и словом, исполнительная дама заранее предвидела все его приказы. И потому ни Хонни, ни его товарищи не знали ее имени, в глаза называли "Мэм", а за глаза величали Оглоблей. Она была молчалива и умудрялась ходить на высоких каблуках совершенно бесшумно. Иногда она бралась за пишущую машинку, но печатала медленно и неумело. Как это она умудрилась до сих пор не освоить такой простой техники, как работа на "Хэммонде"? Томми Эванс утверждал, что она стукает по клавишам не пальцами, а своим длинным и острым носом. На это Хонни возражал, что нос при долгом печатании может быстро затупиться. В данный момент она не печатала, и ее присутствие выдавал лишь сигаретный дым. Он тянулся из приемной и стелился по длинному коридору, как туман на дне альпийского ущелья. Именно этой даме было поручено неотступно наблюдать за Хонни и опекать его. Но, загруженная срочной работой, она оставляла его одного на всем втором этаже, запирала на ключ дверь, ведущую на лестницу, и продолжала себе преспокойно составлять очередной финансовый отчет.

Хонни мог бы заняться каким-нибудь делом, например, сесть за парту и начать с наслаждением отколупывать ногтем краску, обнажая первоначальный слой, или вытащить шнурок из ботинка и попытаться распутать тугой узел, им же самим затянутый. Но сейчас не было урока, и некому было его поругать. Одна Оглобля могла внезапно и бесшумно, как филин, подкрасться и огорошить вопросом: "Чем это ты так увлекся, детка? Как ты себя чувствуешь? Чем это ты тут насорил?" и тому подобное. И сейчас Хонни просто так сидел на мраморном подоконнике и дышал на оконное стекло. Он глядел вдаль на зеленую поляну, дорожную насыпь и церковный шпиль.

Дорога была совершенно пуста, очень редко по ней бесшумно пролетала одинокая машина в сторону деревушки Ноттсбери. Деревенские прихожане шли в церковь пешком. Иногда, впрочем, довольно редко, в церкви совершались отпевания покойников. Еще реже сюда приходили венчаться новобрачные. Преподобный мистер Оливи учил отличать похороны от венчаний по звону церковного колокола. Когда колокол бил размеренными одиночными ударами, мистер Оливи прерывал урок и становился по стойке смирно в скорбной позе посреди класса, не снимая с плеча тяжелого аккордеона. Выждав с минуту для приличия, он оживал, вздыхал и говорил: "Ну, друзья мои, сейчас самое время нам разучить двадцать шестой псалом". И колокол неплохо помогал усвоить азы теории. "Блин-н...блин-н...блин-н!" — вызванивал он скорбные и размеренные целые ноты во время отпеваний. Во время венчаний он выковывал легкие половинки: "Полблина, полблина, полблина!" и даже веселые четвертушки: "Четверть блина, четверть блина!". Но сейчас, в это утро понедельника колокол молчал, как и в любой другой понедельник.

— Хонни! Хонни! Ты где?

— Я здесь, мэм! В классе, мэм!

Оглобля даже не привстала со стула, и даже тени ее не мелькнуло в коридоре. Хонни нарисовал пальцем рожицу на замутненном стекле, вытер ее рукавом.

Под ним расстилался ближний хозяйственный двор. Столбы из бурого кирпича, увенчанные шарами и вазами в викторианском стиле, давно утратили свою спесь с тех пор, как лишились литой чугунной решетки. Вместо нее была протянута ржавая проволочная сетка, продавленная, продырявленная и заштопанная во многих местах. Хозяйственные постройки, населяющие пустырь, покоились на черной, отравленной углем почве. Последние Вилкоксы почти не жили в своем фамильном особняке. Для того чтобы зимой протопить даже несколько комнат понадобилось бы не меньше тонны угля в день. Сэмюэль Корнхайт позаботился о паровом отоплении, замуровал все камины и дымоходы, а уже затем перестроил обширный угольный сарай в ангар для велосипедов. Кроме его ребристой крыши Хонни из своего окна мог вдоволь любоваться архитектурой еще одного славного сооружения викторианской эпохи — сарая для кухонных отбросов. Это приземистое строение, казалось, тонуло в грязи, смешанной с расплескавшейся жижей. Вязкая грязь не просыхала даже летом и жалобно чавкала под ногами. Стоит ли говорить, что каменные полы школьных коридоров давно почернели от множества следов угольно-пищевого происхождения. Хонни был среди многих, кого упорно тянуло на задворки. Спустись Оглобля вниз, да позабудь запереть дверь, он бы непременно выскочил на волю. Он бы спрятался за стеной велосипедного сарая или помойной будки, пусть бы она прошлась на своих каблуках по липкой грязи, пусть бы покричала немного: "Хонни! Хонни, ты где?" Может быть, он бы и отозвался: "Я здесь, мэм, за помойной будкой!" Нет, Оглобля знает все его хитрости и никогда не отопрет двери.

А ему до смерти необходимо было выйти во двор — времени оставалось все меньше. Еще одна машина проехала по шоссе, девятая по счету. Еще одна ворона прилетела и уселась на ветке старой липы, сменив свою подругу. Вот теперь секретарша начала размеренно стучать по клавишам своей машинки. Хонни знал, что именно она печатает, он не раз видел плоды ее работы на столе отцовского кабинета. Это был финансовый отчет за прошедший месяц. Отец не любил бумаг, и отчет, скомканный и смятый, летел в мусорную корзину. После этого они вдвоем спускались в лабораторию проделывать всякие опыты. Отец щелкал выключателем, и обширное подземелье постепенно всплывало из мрака, начинало тихонько подрагивать и посвистывать вслед за многочисленными вытяжными вентиляторами. Отец осторожно втягивал своим большим носом воздух, и лишь убедившись, что в лаборатории испарились последние застоявшиеся запахи, любезно приглашал сына занять место перед оцинкованным столом и микроскопом. Хонни успевал украдкой оглядеть шкафы и сейфы, многие из них так и оставались незапертыми по рассеянности. Отец предлагал ему принести из шкафа разные препараты, будь то дрожжи, плесень или кровяная сыворотка, и они раскрывали журнал наблюдений. Хонни сам все записывал по заведенному строгому образцу. В одном из шкафов...

— Хонни, Хонни!

— Я здесь, мэм.

— Как ты себя чувствуешь?

— Замечательно, мэм!

— Ты читаешь книжку?

— Да, мэм!

— Ну, читай, читай!

Оглобля снова принялась размеренно стучать по клавишам, Хонни снова прильнул лбом к стеклу. Там внизу, за велосипедным сараем у него был припрятан тайник. В свое время он вырыл ямку у самого косяка сарая, опустил туда ржавую коробку, в которой кипятили когда-то шприцы, а теперь наполненную всякой всячиной, прикрыл ямку обломком кровельной доски и присыпал землей. В ямке были погребены настоящие сокровища. Первым делом кусачки, чтобы перекусывать заборную проволоку, затем велосипедная цепь, почти новая парикмахерская бритва, никелированный фирменный знак "Лэндровер", снятый с директорской машины, будильник, настоящая шпора, старинная подкова и еще кое-какие мелочи. Теперь, по прошествии некоторого времени Хонни понял, что сморозил форменную глупость. Место оказалось ненадежным. Как-то раз, выйдя прогуляться на перемену, а заодно и проверить сохранность тайника, он заметил буквально в дюйме от ямки глубокую колею тележного колеса и след копыта. К счастью, ямка оказалась цела, да и доска еще не успела прогнить. Но все же...

Филу Мэлбрайту пришла в голову потрясающая идея запастись динамитом. Хонни не раз корил себя за слабость и неспособность держать язык за зубами, — он проболтался про сокровища отцовской лаборатории и даже согласился доставить смертоносные компоненты. Теперь отступать было поздно. Какая была надобность в динамите, Фил не объяснял, просто само собой разумелось, что всякий себя уважающий тайник должен содержать в себе динамит, "а не разный хлам". И теперь Хонни вынашивал планы, как бы разузнать у отца о составе смеси, ее местонахождении в лаборатории и о возможности похищать смесь мелкими дозами. Теперь план рушился. В любой момент телега старого Питера Теннера могла продавить ветхую доску, или его лошадь могла угодить в ямку копытом. Хорошо еще, что там хранился "всякий хлам", кусачки, шпоры, будильники и тому подобное. А если бы там был динамит?

Картина чудовищного взрыва, летящих в разные стороны обломков телеги и кусков конского мяса рисовалась воображению Хонни. Стекла в классе, конечно же, повылетят и поранят всех осколками, гипсовый бюст герцога Веллингтона опрокинется со шкафа и разлетится на части. И он, Хонни, едва очнувшись от шока, бросится к окну и увидит разнесенный в щепы велосипедный сарай и колоссальную воронку посреди двора. Старый Питер Теннер выбежит в страхе из школьного туалета, позабыв застегнуть ширинку, начнет махать руками и что-то кричать. А, между тем, помойная жижа из опрокинутой железной бадьи медленно растечется по двору. И тогда старый Питер Теннер впервые за много лет протрезвеет от виски...

Питер Теннер, старый пьяница, обладатель крепкой телеги и огромной черной кобылы регулярно два раза в неделю вывозил из чулана бадью с пищевыми отходами. За эту услугу он не брал денег, баланда предназначалась для "крутобоких дамочек" — обитательниц его свинарника. Кроме того, ему позволялось беспрепятственно косить траву в ложбине, в той самой, которая открывалась взору Хонни из окна. Даже крепкие двойные рамы не могли заглушить треск его бензиновой сенокосилки. Старик обладал недюжинной силой, он умудрялся втаскивать на телегу по полозьям эту механическую рухлядь весом не менее полтонны, закидывать два тяжеленных мешка с утрамбованным клевером, ворочать железную помойную бадью. За эти труды старик вознаграждал себя значительной порцией спиртного. Порой, когда его уже почти не держали ноги, он наведывался во двор школы. Лошадь медленно и неуверенно въезжала в ворота. Огромная телега могла бы вместить даже директорский автомобиль и две дюжины учеников в придачу. Под стать телеге была и кобыла — могучий мохнатый першерон. В первый раз, когда Хонни увидел лошадь из окна, он не поверил своим глазам. В это время мистер Оливи давал урок музыки. Продолжать урок не было смысла, были отложены в сторону ноты "Коль славен господь в Сионе", и тогда весь класс, стараясь не шуметь, спустился вниз, вышел во двор и с трепетом приблизился к черной громадной кобыле. Преподобный Оливи с лукавой улыбкой предложил школьникам полюбоваться на это чудо божественного творения. Большинство решило полюбоваться на чудо именно со стороны хвоста. Многие даже присели на корточки. Мистер Оливи не скрывал улыбки, ведь он обещал ученикам чудо. Но в это мгновение кобыла приподняла хвост и опрокинула на землю лишнюю тяжесть. Восхищению школьников не было предела. Мистер Оливи нахмурился, он не ожидал от кобылы такого сюрприза. Многим, в том числе и Хонни, пришла в голову одна и та же мысль, что и дьявол к этому божественному чуду приложил руку. С тех пор мистер Оливи обиделся на лошадь, больше не выходил во двор, а во время уроков, совпадающих с визитами Питера Теннера, строго призывал школьников к порядку. С Питером он даже перестал здороваться. Мистер Лоббс по его просьбе согласился поменять расписание, чтобы уроки музыки впредь не страдали.

С тех пор визиты Питера и его лошади приходились на уроки самого директора. Мистер Лоббс никогда не начинал урока, не убедившись, что окна тщательно прикрыты, и ни один посторонний звук не мог нарушить тишины. Но старый пройдоха Питер ему назло старался нашуметь. Мало того, что он нещадно гремел железом, ворочая бадью, он еще и сопровождал свою работу бравурным комментарием. Тема его разглагольствований касалась преимущественно отходов, по которым он судил о рационе питания. И старички из богадельни, и школьники все чаще и чаще предпочитали не притрагиваться к этой стряпне. Кухня была общей и отходы тоже. Теперь в отходы уходили горы вареной капусты и шпината. Питеру, собственно говоря, было не на что жаловаться. Старые и малые, живущие от щедрот мистера Корнхайта постепенно худели, а крутобокие дамочки, наоборот, жирели. Но неуемный Питер гремел железом и во всю глотку поносил нынешние порядки. "Это же надо, вот до чего дошло! Ну и кормежка, даже в войну такого не было. Моя скотина и та бы не притронулась. И все из-за этого аптечного скупердяя!" Так продолжалось минут десять с небольшими перерывами, позволявшими Питеру немного промочить горло из фляжки.

Случалось и такое, что Питер, еще не доезжая до школьных ворот, засыпал с вожжами в руках. И тогда кобыла сама находила дорогу к сараю с отходами. Она подавала телегу с распростертым на сене Питером прямо под окна школы. Но совершить самостоятельный маневр с реверсом ей не хватало навыков. Постояв минут пять, она медленно разворачивалась к выходу. При этом край телеги сбивал кусок водосточной трубы или задевал за фонарный столб. Директор испуганно вздрагивал и ронял из рук мел. Школьники бросались к окнам, чтобы полюбоваться на поединок Давида с Голиафом. Щуплый мистер Лоббс выбегал из подъезда, размахивая руками. Как он ни пытался растолкать хозяина телеги, Голиаф не подавал признаков жизни, словно пораженный камнем из пращи. Директору приходилось самому брать в руки вожжи и стегать кобылу. Громыхающая телега на большой скорости выезжала из ворот, увозя тело Голиафа по направлению к Ноттсбери-корт. Проводив взглядом злополучную телегу, директор отряхивал брюки и, разгоряченный поединком, возвращался в класс. Школьники встречали его восхищенными взглядами, вспоминая его недюжинное умение править лошадью. Мистер Лоббс, тяжело дыша, поднимал с пола мел, поправлял манжеты и с победным видом оглядывал класс.

— Итак, мы с вами говорили.... О чем мы с вами говорили, мистер Том Эванс?

Но ответить Тому Эвансу мешал долгожданный звонок. Мистер Лоббс направлялся в свой кабинет составлять акт о причиненных убытках. Один экземпляр направлялся в суд по мелким искам, другой — отцу Хонни, на всякий случай.

Через пару дней старый Питер должен был вернуться, как водится, с забинтованной головой, хранящей следы отнюдь не камня из пращи, а бельевой скалки миссис Теннер. Нечего говорить, что именно после этого случая испуганный Хонни обнаружил след тележного колеса в непосредственной близости от своего тайника. Как видно, при развороте кобыла прошла рядышком со стеной велосипедного сарая. Сокровище надо бы обязательно перепрятать, чего бы это ни стоило. Скоро уже и служба кончится, и группа учащихся поползет стайкой по шоссе, а затем спустится в долину. Хонни нерешительно слез с подоконника.

— Простите, мэм! Можно мне выйти, немного погулять, поглядеть на кроликов?

— Ты соскучился, детка? Может быть, ты потерпишь еще, осталось всего полчаса?

Хонни промолчал.

— Ну, если тебе уж так не терпится, то ты можешь погулять внизу, на спортплощадке.

Крошечная, огороженная сетчатым забором площадка находилась прямо под окном директорского кабинета. Оглобле было достаточно приподнять свой острый нос от бумаг и поглядеть в окно. А чуть поодаль сидел на привязи огромный волкодав по кличке Хау. Он сразу бы осознал свою важную должность и принялся бы охранять Хонни, угрожающе рыча. Тому ничего бы не оставалось, как прогуливаться взад и вперед с руками за спиной, как арестанту и, по возможности, не делать резких движений.

— Спасибо, мэм. Мне что-то расхотелось на улицу.

Хонни поплелся обратно в класс и снова забрался на холодный мраморный подоконник, перешнуровал ботинки и глубоко вздохнул. Кролики.... Зачем он брякнул Оглобле про кроликов? Не мог придумать чего-нибудь поумнее?

Кролики содержались на дне старинного водоема с мраморным парапетом. Часть водоема скрывал от глаз велосипедный сарай. Когда-то он служил для отвода лишней воды, местность была сильно заболоченной. Хонни еще застал водоем, заполненный зеленой затхлой водой. Водоем для него, новичка в школе, был местом самым притягательным, у его края можно было уединиться или скоротать время утренней молитвы. Можно было присесть на корточки и пообщаться с головастиками, благо теплая ранняя весна позволяла. Если опустить ладонь в воду и долго держать ее неподвижной, то головастики перестанут бояться, и будут запросто заплывать и щекотать руку. Вот так он и сидел как-то раз. Тогда еще крыша актового зала не протекала, он был ярко освещен изнутри, мелькала в окне долговязая фигура преподобного Оливи с молитвенником в руках. Хонни хорошо помнил, что в тот день стояла какая-то особенная тишина, даже вороны не оглашали округу своим карканьем. И только стрекотание цикад в клевере, да звон комаров над водой убеждали Хонни, что он не оглох. И вдруг он услышал чьи-то шаги. Со стороны дороги пересекал поляну высокий человек в черном смокинге без пальто или плаща. Ростом и фигурой он поразительно напоминал преподобного Оливи. Хонни даже поглядел в сторону школьного окна. Нет, преподобный так и стоял за своей кафедрой, жестикулируя обеими руками. А с другой стороны человек в черном смокинге шел в сторону забора, не боясь промочить брюки в зеленых зарослях.

Хонни услышал плеск воды, что-то упало в бассейн, наверное, камень. Головастики упорхнули прочь. Хонни обернулся и не поверил собственным глазам. Черный человек был уже здесь, прямо перед ним. Когда это он успел сделать такой крюк и обойти забор? Не мог же он пройти насквозь проволочную сетку. Лица этого человека он не запомнил, единственное, что отпечаталось в памяти, был поднятый воротник смокинга. Хонни раскрыл рот, чтобы спросить, как это ему удалось найти лазейку в заборе. Но вместо этого он только поднял руку и выпустил в воду головастика.

— Как дела? — спросил человек.

— Вам привет от моей мамы, — тихо произнес Хонни и повалился навзничь.

Как потом выяснилось, совершенно случайно в этот миг преподобный Оливи стоял прямо у окна. Том Эванс рассказывал, как священник вздрогнул, воскликнул "О Боже!" и совершил прыжок к двери. Все бросились к окнам, — декан со всех ног мчался к бассейну. Ему чудом удалось подхватить бьющегося в судорогах Хонни у самого края, иначе бы тот непременно грохнулся в воду. Крепко прижимая к груди, мистер Оливи отнес мальчика на руках прямиком в директорский кабинет. Все 40 учеников вместе с миссис Беркли, учительницей французского языка и мистером Томпсоном, учителем географии, столпились в коридоре у двери директорского кабинета. Наконец мистер Лоббс вышел, и всем приказано было немедленно разойтись. Через полчаса примчался на своем "Бентли" сам мистер Корнхайт и забрал сына домой.

Две недели Хонни отсутствовал. За это время в школе произошли заметные перемены. Бассейн был осушен, сточная труба была выведена в канализацию. Водоем оказался не так уж и глубок — меньше двух ярдов. Стенки его пришлось зацементировать и одеть кафелем, а парапет обнести дополнительным рядом гранитных блоков. Отец организовал все это молниеносно, деньги сразу же нашлись. И теперь вместо головастиков на дне бассейна поселились кролики. Их насчитывалось поначалу 25, и все они были даром исследовательского центра Сэмюэля Корнхайта. Кролики быстро почувствовали, что им уже не грозит исследовательский скальпель, освоились и принялись молниеносно размножаться. Через полтора месяца их было уже пятьдесят. И теперь мистеру Корнхайту пришлось собственноручно заняться отловом и отбором особей. Хонни упросил отца не возвращать лишних кроликов обратно в Лондон для смертоносных опытов. Сэмюэль кивнул и быстро нашел выход из положения. К величайшей радости соседей — старичков и старушек пансиона Святой Сессилии на их заднем дворе был сооружен просторный сетчатый вольер. Там теперь было место обитания самочек — серых, белых и пятнистых. А осушенный бассейн теперь населяли 14 толстых, суетливо снующих и что-то постоянно жующих самцов. Все они топтались на помосте, устланном мелкой сеткой и присыпанном соломой. Сетка возвышалась над полом и покоилась на кирпичных блоках. В холодное время года бассейн обогревался резиновым рукавом с паром из котельной, а от дождя защищал складной брезентовый полог.

— Ну, как поживают наши кролики? — бодро спрашивал сына мистер Корнхайт. Хонни без особого воодушевления пожимал плечами. В глубине души Хонни чувствовал, что этой затее чего-то недостает. Уж больно все было сделано наспех, без фантазии. Кролики были все одинаковой расцветки, будто бы на них школьная форма. Кафель, которым Сэмюэль отделал стенки бассейна, был тот же самый, что и в школьном туалете. И даже питались кролики тем же привычным шпинатом и капустой. Хонни пытался их различать по каким-то особым признакам, но безуспешно. Оставалось только одно — любоваться на их повседневную суету и лишь изредка подсчитывать.

Но и сейчас Хонни не разрешалось одному приближаться к бассейну, а только в обществе других ребят или взрослых. Достаточно было с него одного раза... И вот теперь ему по глупости вдруг пришло в голову брякнуть Оглобле про кроликов. Немудрено, что она сразу же ответила категорическим отказом.

Проехал знакомый автобус, на котором увозили из церкви особенно дряхлых старичков пансиона. Это был первый признак того, что служба в церкви уже окончилась и скоро школьники покажутся на шоссе. Дойти до ворот школы займет у них минут двадцать. Если сейчас побежать и оповестить секретаршу, что служба завершилась, и что он хочет повстречать своих друзей у входа, и что за эти минуты с ним ничего не произойдет, то.... То он, может быть, наведается к тайнику, а если повезет, то даже успеет выдернуть с корнем из влажной земли здоровенный куст чертополоха за сараем и временно припрятать там сокровища. А постоянное место для будущего тайника можно будет найти потом.

Хонни выбежал в пустой коридор. Оглобля в это время уже не стучала на машинке, а разговаривала по телефону. Говорила она взволнованным и прерывистым полушепотом, словно речь шла о жизни и смерти. "Я не желаю тебя здесь видеть! Ты слышишь, чтобы ноги твоей здесь больше не было!" Дальше она, по-видимому, прикрыла трубку рукой, и Хонни ничего не уловил из ее торопливых слов. В конце она сказала: "Ну, все, остальное не важно. Будь здоров, целую!" Целует? Хонни усмехнулся. Кого это она еще может целовать, не рискуя поранить своим острым носом? Теперь Хонни показалось неприличным возникнуть перед Оглоблей, после того, что он подслушал у двери. И он плюнул на свою затею, то есть, плюнул в буквальном смысле, на деревянный классный пол.

Очень скоро в классе зажегся верхний свет, и ввалилась толпа разгоряченных прогулкой школьников. После молитвы было заведено сразу же приступать к занятиям.

Мистер Лоббс вошел в класс, успев только снять свой макинтош и оставить в кабинете пару резиновых калош. Теперь он вошел в безукоризненных лаковых туфлях. Первым делом он привычным движением раскрыл окно, чтобы проветрить помещение. Небо расчистилось, и на подоконнике заблестели солнечные блики. Мистер Лоббс достал из мешочка кусок мела и начал урок математики: "А теперь, господа, давайте вспомним, на чем мы остановились!"

Хонни постепенно отвлекся от темы тайника и погрузился в тайны преобразования десятичных дробей. Потом залаяла собака за окном. Вслед за ней, не прошло и пяти минут, как донесся со двора тележный скрип.

— Ну, нелегкая! Шевелись, толстозадая!

По классу пронеслись смешки. "Прошу не отвлекаться, господа", строго произнес мистер Лоббс, закрывая окно. Хонни облегченно вздохнул. Судя по голосу, Питер Теннер был в добром здравии и в полном сознании. Телега пройдет прямо и ничего не заденет. На некоторое время в классе воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком мела о доску. Директор принялся выписывать из задачника длинный пример. Хонни переглянулся с Филом Мэлбрайтом. "Сейчас он подгонит телегу к самому сараю!" — прошептал Фил. "И зацепит бадью!" — отозвался Хонни. Директор тем временем вытер руки тряпочкой и как бы невзначай тоже подошел к окну. Лицо его сморщилось в недовольную гримасу. "Ну что ж, господа! Теперь, я думаю, вы сможете самостоятельно проделать это преобразование у себя в тетрадках!" — веско произнес он, сняв очки. Дружно заскрипели перья ручек и зашелестели тетрадные листы. Но в ту же минуту за окном раздался невообразимый грохот. "Бадья повисла!" — в один голос провозгласили трое или четверо учеников. "Бадья? Какая бадья?" — спросил директор и подбежал к окну. "Чтоб тебя разорвало на части, дьяволово отродье, тпрру...у...!" — отчетливо донеслось снизу. Директор закрыл своим телом окно и снова призвал учащихся к порядку. "Кобыла тронулась раньше времени!" — констатировал Фил Мэлбрайт. "Хорошо, хоть бадья не опрокинулась" — отозвался Хонни. "Нет, бадья уже на телеге, — успокоил всех директор, — мистер Корнхайт, вы уже приступили к решению примера?"

Хонни вновь погрузился в дебри математики, изредка прислушиваясь к звукам из окна. Судя по всему, старый Питер прилаживал веревки и затягивал узлы, чтобы не опрокинуть бадью по дороге в Ноттсбери-корт. Самая трудная часть работы была у него уже позади. "Сейчас он глотнет из фляжки" — со знанием дела прошептал Фил. Все с нетерпением ожидали, какой еще номер отколет старый Питер на прощание. И точно, старик изо всех сил принялся горланить песню: "Приди ко мне, малютка Долл, я задеру тебе подол..." Директор со страхом начал прислушиваться к словам старинной песни, наконец, терпение его иссякло, он рывком отворил створку окна.

— Любезнейший! Да-да, это я вам говорю! Не могли бы вы сбавить обороты, это вам не скотный двор!

Школьники переглянулись. Выражение "сбавить обороты" выдавало в директоре заядлого автомобилиста. Его белый "Лэндровер" занимал почти весь велосипедный сарай. Мистер Лоббс убедился, что его автомобилю не грозит быть задетым Питеровой телегой. К тому же звуки песни постепенно затихали вдали, и мистер Лоббс смог благополучно довести урок до финального звонка.

3

На перерыв все дружно высыпали во двор. Питера с его телегой давно уже и след простыл. Задний двор уже наполнился школьниками, тем не менее, Хонни решил все же провести разведку. Засунув руки в карманы и безмятежно насвистывая, он медленно направился в сторону велосипедного сарая. Но убедиться в сохранности тайника ему помешало непредвиденное обстоятельство. Двое старшеклассников топтались под прикрытием стены сарая и передавали из рук в руки окурок. Приблизиться он не решился, опасаясь насмешек. Эти двое ни в грош не ставили особое положение Хонни, с наслаждением его задирали, обзывали Святой Сесиллией или задрипанным аптечным принцем, а при случае могли наградить и пинком. Хонни решил не рисковать и обождать за углом.

Но тут к нему подбежали Фил с Томом Эвансом и потащили в сторону бассейна. Случилось нечто неожиданное. Терри Джойс и Парки Мэлбрайт уже находились у парапета. Они потребовали, чтобы Хонни немедленно пересчитал кроликов. Хонни пересчитал и убедился, что кроликов тринадцать. Ошибки быть не могло — одного кролика не хватало. Хонни пожал плечами. Первым обнаружил потерю астматик Терри Джойс, при этом он клялся, что еще ранним утром до того, как отправиться в церковь, он лично пересчитал кроликов — все они были на месте. Хонни был учинен форменный допрос, ведь он один оставался в стенах школы. Хонни уверял, что все время сидел на подоконнике и глядел во двор. Ему очень не нравилось, что со всеми претензиями по поводу кроликов лезут именно к нему, мол, кролики были подарком его папаши. Лишь один Фил Мэлбрайт крикнул: "Что вы все к нему пристали, ведь это дело рук старого Питера!". Воцарилось молчание. "А ты точно пересчитывал кроликов сегодня утром?" — переспросил Хонни у Терри Джойса. "Ну да!" — немного неуверенно ответил тот. "Это Питер!" — веско подытожил Фил.

Но прежде чем сделать окончательный вывод, надо было тщательно обследовать место преступления. Чтобы добраться до кроликов, вору необходимо было спуститься на глубину около шести футов. Единственная приставная лестница хранилась среди прочего инвентаря в школьном подвале. Все четверо озабоченно направились к школьному зданию, чтобы убедиться в неприкосновенности массивного замка на подвальной двери. Ржавый замок висел на месте.

— Мог ли вор попросту прыгнуть в бассейн? — задал резонный вопрос Терри.

— Тогда бы он продавил сетку! — отмел эту идею Хонни.

В любом случае эту возможность следовало проверить. И взялся за это Фил. Двое ребят осторожно спустили его за руки на самое сетчатое покрытие. Балансируя руками, Фил переступал с кирпича на кирпич, стараясь не придавить кроликов, так он исследовал каждый дюйм. Когда его вытащили наверх, Фил категорически заявил, что возможность прыжка исключена. Сетка лежала ровно.

— А, может быть, у него была веревка. Такая длинная с крючком! — высказал догадку Хонни.

— И большая удочка! — скептически добавил Фил, соскребая щепкой грязь с подошв.

— А может, это и не Питер, а кто-нибудь другой? — осторожно заметил Хонни.

— Директорская секретарша, — усмехнулся ироничный Фил.

— Питерова кобыла, — подхватил кто-то.

— Или волкодав Хау, — добавил третий.

Но Хонни не имел в виду ни секретаршу и не кобылу. Ему пришел на память тот самый высокий человек в черном сюртуке, способный проходить сквозь сетку забора. Но раскрыть этот секрет он не решился из боязни, что его поднимут на смех.

— Ну, довольно развлекаться! — строго сказал Фил, — У нас нет фактов. Мы не можем предъявить неопровержимых доказательств вины Питера.

— И что ты предлагаешь?

— Я знаю одно, что если кто-то повадился красть кроликов, то он на этом не остановится. Кролики у нас будут продолжать исчезать. Надо установить наблюдение и поймать вора с поличным.

Все с уважением поглядели на Фила Мэлбрайта, его отец был адвокатом.

— Итак, какой у нас сегодня день? — энергично и деловито начал Фил следственный процесс. Он знал, что сегодня понедельник, но спросил просто так, для солидности. Питера с его телегой следовало ожидать в среду или в четверг. До среды в обязанности Хонни вменялось наблюдать за двором из окна, в то время когда все отправятся в церковь. Но в среду утренней молитвы не было, в церкви был общинный сбор. А сам Хонни вместе со всеми должен был присутствовать на первых двух уроках — музыки и английской литературы. Следить из окна было некому. И как раз в это время должен был заявиться Питер.

— А если кому-нибудь заболеть и посидеть в это время в лазарете? — эту блестящую идею подал младший из братьев Мэлбрайтов — Парки. Действительно, лазарет находился на первом этаже, из его окон был прекрасный обзор заднего двора.

— Точно! — воскликнул его брат Фил. Тут все как один сразу же поглядели на Хонни. Что ему стоило предъявить какие-нибудь симптомы приближающегося припадка? Но Хонни категорически отказался обсуждать эту возможность, он не любил разговоров о своей болезни. К тому же, мистер и миссис Корнхайт будут немедленно оповещены и ударятся в панику. Они не оставят своего наследника в каком-то лазарете, а вызовут такси и заберут домой в Лондон. Эпилепсия, таким образом, была отвергнута. Перебрав все остальные заболевания, включая аппендицит, свинку и бешенство, было решено остановиться на несварении желудка. В качестве кандидатуры на сей раз был избран хилый и болезненный Терри Джойс. Чтобы его отравить, не до смерти, а чуть-чуть, многого не понадобится. Но чем отравить?

— Вареным шпинатом! — воскликнули все в один голос, зная, что Терри сидел на диете и питался только теми продуктами, которые присылали его сердобольные родители. Однако Терри уперся, он кричал, что точно может умереть в муках или, по крайней мере, будет так страдать от колик, что ему будет не до кроликов. Чем еще можно было отравить бедного Терри кроме шпината? Все испытующе поглядели на Хонни — известного знатока микробиологии и фармакологии.

— Фенолфталеин! — крикнул Хонни, — Химический индикатор и одновременно — потрясающее слабительное. У отца в лаборатории его хоть лопатой греби.

На Хонни можно было рассчитывать, он не подведет. Итак, во вторник вечером он отправится домой повидаться с родителями, а заодно раздобудет этот самый фенол. Самым ранним утром Терри Джойс наглотается этого химиката и тогда... Дальнейший ход событий зависел от многих вещей. Во-первых, будет ли урок литературы проводить мистер Плакк, во— вторых вызовут ли Терри к доске, и в какой именно момент начнет действовать препарат. Дальнейшая разработка этого захватывающего сценария увела присутствующих несколько в сторону от темы. Сценарий этот продолжал обсуждаться и разрастаться новыми увлекательными подробностями на протяжении всего вторника. За весь день численность кроликов осталась неизменной, и подозрение относительно Питера Теннера, высказанное Филом, еще больше укрепилось.

Увы, осуществить этот замысел с химикатом Хонни не удалось. Не то, чтобы ему не удалось вытащить из лабораторного шкафа пакетик с индикатором, просто миссис Корнхайт вздумалось утром собирать сына в школу. "Сэмюэль! Сэмюэль! — возопила она, — смотри, что я нашла у твоего сына в сумке!" Доктор Корнхайт сбежал вниз по ступенькам и застыл с сэндвичем в руке. Ну что стоило Хонни придумать, что препарат ему понадобился для химических опытов на уроке? Мы уже знаем, что Хонни, если и лгал, то весьма неискусно. Ему не пришло в голову ничего другого, как сослаться на Терри Джойса, который последнее время неважно себя чувствует.

— Это истинная правда, моя дорогая, — примирительно заметил мистер Корнхайт своей супруге, — но, детка, ты ошибся. Терри нуждается совсем не в этом препарате.

С этими словами он отобрал у Хонни порошок и принес ему новенький дыхательный флакончик для астматика Терри.

Утро выдалось теплым и солнечным. Первые два урока прошли гладко. Мистер Плакк насморочным голосом читал ученикам из "Потерянного рая", а мистер Оливи разучивал с ними "Плач на реках Вавилонских". Питер Теннер так и не явился со своей телегой, видимо "накануне перебрал лишнего", как выразился Фил. И мистер Плакк и мистер Оливи смогли в тишине провести свои уроки весьма плодотворно. Тишина была просто поразительной, никто из учащихся не проронил ни звука. Учащиеся внимали трепетно каждому звуку, но не бессмертным стихам Мильтона, а тому, что творилось за окном. И только в конце второго урока пристойный порядок был нарушен — во дворе залаял волкодав. Крышки парт загрохотали, и все опрометью бросились к окнам. Первым припал к оконному стеклу Хонни. Ничего особенного он не увидел, но на секунду ему померещилось что-то знакомое. Долговязая черная фигура мелькнула вдалеке и скрылась за дорожной насыпью.

На перерыве вновь была учинена проверка. Фил и Парки Мэлбрайты, Том Эванс, Терри и Хонни, все по очереди пересчитывали кроликов. Их было тринадцать, как и прежде. Казалось только, что ненасытные черные, белые и черно-белые грызуны еще больше разжирели, чтобы заполнить пустующее место.

Весь день, до самого вечера Хонни размышлял о своем видении. Существовал ли на самом деле этот человек, так похожий своей фигурой на декана? А, может быть, стоило рассказать о нем Филу? Фила всегда отличал здравый смысл. Сегодня утром Фил сурово отчитал его за неудачу с фенолфталеином. И если бы приехал на своей телеге старый пьяница, и снова исчез бы кролик, то виной во всем был бы он, Хонни. Но Питер не приехал, все кролики были на месте, и интерес к этой затее стал постепенно угасать. В глубине души Хонни был этому не так уж и рад. Пусть бы Фил еще долго играл в эту игру и забыл бы навсегда свою затею с динамитом. Зачем Хонни тогда проболтался? Вот и теперь за ужином Фил первым делом спросил у Хонни насчет тайника. Хонни пообещал при малейшей возможности его перепрятать.

В столовой Хонни первый встал из-за стола со своим подносом. Недоеденная котлета с вареным шпинатом отправилась в помойное ведро. Хонни поспешил прочь из столовой, чтобы не выслушивать постоянных насмешек по поводу ежедневного рациона. Он предпочитал слоняться где-нибудь в одиночестве, и лишь потом, когда про ужин все забудут и рассядутся смотреть телевизор в холле, он незаметно присоединится и пристроится поодаль. Так Хонни поступал каждый вечер.

Вот и сегодня он надел теплый свитер и отправился к выходу немного побродить. Через раскрытую дверь мерцал в сумерках пустой двор, вдалеке чернели сарай и шары на столбах. Тишину нарушали лишь звуки телевизора, доносящиеся из холла на втором этаже. Он был здесь один, но выходить наружу не торопился, чтобы глаза привыкли к темноте и лучше различали очертания предметов. Не было на свете места для Хонни более притягивающего и, одновременно, более грустного, чем эти задворки в поздний час. Светился только один фонарь из четырех или пяти, да еще слабая лампочка над черным входом в школу. И если сейчас переступить порог и идти напрямик к забору, то постепенно освещенный гравий под ногами потускнеет, а длинная тень расплывется. Он войдет в темноту, как в черную воду, и если не оступится и не упадет, то вытянутыми руками упрется прямо в заборную решетку. Всего лишь пятьдесят шагов, или двадцать пять шагов левой ногой. Надо только не семенить, а идти, пусть медленно, но без страха. И когда руки упрутся в холодную проволоку, а не в каменный столб, то можно считать, что цель достигнута. Как-нибудь он проделает весь путь с закрытыми глазами, но не просто так, а чтобы оставались все те же двадцать пять шагов левой ногой. А когда он достигнет решетки, то поднимется на приступку или на подножие столба, прислушается и ощутит ровный шум большого города вдали. Там, за насыпью дороги начинался другой мир. Но не только с приступки, но даже из окна второго этажа школы ничего не видно за этой насыпью, кроме верхушки церковного шпиля. И тогда он повиснет руками на решетке и, задрав голову, будет во все глаза глядеть на небо, чтобы различить Млечный путь, про который рассказывал отец.

Но сегодня ему надо было перепрятать тайник, и как можно скорее, пока его не хватились и не стали разыскивать. Сегодня он решил проделать первый этап, вырыть ямку среди кустов чертополоха, пусть даже вслепую, пренебрегая опасностью встретить змею под ногами. Пора! Хонни помедлил еще немного, а затем переступил порог и решительно направился к велосипедному сараю.

— Эй, ты, поди-ка сюда! — на пути Хонни выросла фигура долговязого Дженкинса по кличке Лом. Как это Хонни не разглядел огонька его сигареты раньше, стоя под сенью школьной двери?

— А, аптечный принц Уэльский! Что ты здесь делаешь?

— Так, ничего, вышел подышать воздухом!

— Ну, подыши, подыши! — и Лом выпустил в нос Хонни струю табачного дыма. — А правду говорят, что твой папаша сел на мель?

— С чего бы это ему садиться на мель?

— С того, что кормить нас стали истинным дерьмом. Сам-то, небось, носишь из дома завтраки?

— Даже и не думал.

— Вот теперь самое время подумать. Подумай-подумай, детка.

— Я подумаю.

— А если забудешь, запиши. Я предпочитаю сэндвич с беконом или со швейцарским сыром. И побольше горчицы, ты меня понял?

— Понял!

— Ну, вот и прекрасно. Завтра и на том же месте я буду ждать. И не забудь, побольше горчицы. А то ведь, знаешь, чем может быть чревата забывчивость?

— Знаю.

— Постой, куда же ты так спешишь? Разве ты еще не подышал воздухом? Сделай-ка для меня одну маленькую вещицу, и тогда можешь идти. Упади.

— Что-о?

— Я же ни разу не видел, как ты бьешься в конвульсиях. Все видели, а я — нет, такая несправедливость.

— Я...я не знаю, я не умею... — пробормотал Хонни, пятясь в сторону школы.

— Ну, куда ты уходишь от меня, я же все равно тебя догоню. Ну, давай, показывай, только без шуток!

Хонни знал, что бежать бессмысленно. Знал он, что если ему сейчас придется продемонстрировать на потеху Лому припадок, то завтра Лом получит вместо горчицы хорошую порцию стрихнина. Эта мысль пришла ему в голову сразу же. Вторая молниеносная мысль потребовала подсчетов. Семнадцать шагов и влево! Хонни стартовал удачно, Лом не успел зацепить его своей пятерней. На семнадцатом шагу Хонни резко повернул и тут же услышал позади себя глухой стук. От сигареты Лома посыпался пучок искр. А Хонни устремился назад, к двери школы. До нее оставалось двадцать пять шагов левой ногой... Из двери навстречу ему уже высыпало человек пятнадцать. Все они были возбуждены не меньше Хонни.

— Где тебя носит, черт тебя побери! — крикнули Фил и Терри в один голос, и принялись наперебой рассказывать потрясающую новость. Только что, в отсутствии Хонни, по телевизору передали интервью с самим Биллом Хэммондом. Хонни не сразу понял, что это за интервью и кто такой Билл Хэммонд, но он не пал лицом в грязь и воскликнул: "Не может быть!" "Еще как, может!" — кричал Терри. Теперь Хонни вспомнил, что Билл Хэммонд — тот самый садовник, который ухаживал за парком еще во времена Вилкоксов. Он и теперь, будучи на пенсии, иногда показывался за забором богадельни с садовыми ножницами и пилой в руках. Но за последнее время он сильно сдал, спина его не сгибалась, и дышал он со свистом. Его держали, чтобы он ухаживал за кроликами на той стороне, за забором у старичков. Так вот, этот самый Билл Хэммонд с экрана телевизора заверил все Соединенное королевство, что он собственными глазами видел кондора.

— Кого— кого? — не понял Хонни.

Билл видел того самого кондора, который сбежал из зоопарка. Из его рассказа дело обстояло так. В понедельник утром примерно около четверти десятого он подметал дорожку парка у развалин старой часовни. "Это как раз возле нашего забора!" — перебил рассказ неистовый Фил. Вдруг Билл услышал громкий собачий лай у себя под ухом. "Да это же наш Хау лаял, неужели ты не понял!" — снова влез в рассказ Фил. Тут Билл обернулся на странный звук, такой звук, будто вытряхивают скатерть от крошек. А это и был кондор, Билл даже метлу выронил от страха. А тут ведущий передачи его и спрашивает: "А куда же он полетел?" Билл заверил, что полетел он в сторону пруда. Если себе представить местоположение пруда и провести линию от развалин, то выходило, что следующим пунктом был тот самый школьный двор с бассейном, велосипедным сараем и лачугой для пищевых отходов.

— А он не врет, этот ваш Билл Хэммонд? — спросил недоверчиво Хонни.

Оказывается, тот же самый вопрос задал и телевизионный ведущий, мол, не почудилось ли ему? Так вот, оказалось, что еще двое старичков из богадельни утверждали, что примерно в то же самое время видели большую черную птицу у себя над головой.

— А что ему там, в богадельне понадобилось, этому кондору? — спросил Хонни.

Как ни странно, тот же самый вопрос задал Биллу и ведущий. "Мистер Хэммонд, что, по-вашему, могло привлечь внимание стервятника в вашем замечательном пансионе?" С этого ведущего станется, он явно хотел услышать в ответ, что, мол, кондор пронюхал добычу, ведь старичкам этим давно уже было пора отдать богу душу. Но простодушный Билл Хэммонд вполне серьезно ответил на этот вопрос.

— И что же он сказал?

— А вот что: "Там был вольер с кроликами, за которыми я ухаживаю!"

Хонни разинул рот от удивления. Фил Мэлбрайт принялся разъяснять по пальцам всем, кто до сих пор ничего не понял. Все совпадает. Именно в понедельник исчез четырнадцатый кролик. Если верить словам Билла, то дело происходило в десятом часу. В это время вся школа была на молитве, и только Хонни Корнхайт торчал в пустых стенах. И Билл, и другие старички в один голос уверяют, что кондор полетел от часовни к пруду. Если он никуда не свернул, то путь его пролегал над нашим двором. Кролики наверняка попались ему на глаза, да еще такие толстые кролики. Бери — не хочу. Ни тебе вольера, ни сетки.

— Но я в то утро не видел никакого кондора! — заявил Хонни.

— Ты мог его и не видеть. Ведь старый Билл мог и ошибиться на полчаса, на сорок минут. Кондор мог спокойно пожаловать и в то время, когда мы вернулись, и начался урок.

— Но тогда бы его увидел Питер Теннер! — резонно заключил Хонни.

— Так, может, он его и увидел. Помните, Питер громко выругался, а директор еще запер накрепко окно?

— Ну, тогда стоит его расспросить.

— Не думаю, что это разумно! — солидно заключил Фил, — Во-первых, прошу учесть, что подозрение с Питера еще не снято. Если он сам украл кролика, то, конечно же, будет рад все свалить на кондора.

Все с уважением посмотрели на рассудительного Фила, логика его была безупречной.

— А во-вторых? — спросил Хонни.

— Во-вторых... Во-вторых, в тот день Питер был пьян в стельку, как всегда. Помните, как он неуверенно ворочал телегой, норовя опрокинуть бадью? Я думаю, что не только кондора, но и ангелов смерти, прилетевших за его душой из преисподней, он бы не заметил.

Еще долго Фил и остальные обсуждали эту историю, пока мистер Плакк, оставленный на вечернее дежурство, не разогнал ребят по комнатам. Хонни поспешил улечься побыстрее и не участвовать в спорах горячих умов. Он накрылся одеялом с головой, чтобы резкий свет потолочной лампы не резал глаза и чтобы заглушить коридорный шум.

Когда уже все улеглись, и мистер Плакк проверил порядок, убедился, что все вымыли ноги, почистили зубы и прочли молитву на сон грядущий, а затем погасил свет, Хонни откинул полог одеяла.

— Как ты думаешь, по ночам эти кондоры летают? — обратился к нему шепотом Фил, чья кровать стояла рядом.

— Понятия не имею!

— Знаешь, что мне пришло в голову? Я думаю, что этот кондор, если он, конечно, еще не улетел, будет долго здесь кружить. Он облюбовал себе этот бассейн, — еще бы, такие жирные кролики, целых четырнадцать, целая гора мяса, — бери — не хочу.

— Тринадцать, тринадцать кроликов, — поправил Хонни.

— Ну да, я и говорю. Так вот, он бы мог давно их перетаскать, но ему мешают.

— Кто же ему мешает?

— Собака, наш Хау. Помнишь, Билл Хэммонд упомянул собачий лай? Наш Хау чует чужака, ведь это же не ворона! Сейчас он бродит по двору, если мистер Плакк не забыл его отвязать, ты слышишь?

— Угу.

— Так вот, каждый раз по утрам, когда мы уходим в церковь, собаку не оставляют на привязи.

— Не правда, просто пса сажают на длинную цепь, я сам видел.

— Пусть так, но этого достаточно, чтобы Хау поднял переполох и вспугнул этого кондора. А когда мы возвращаемся, собаку привязывают накоротке у будки, чтобы не шумела. Хау тогда ничем не может помешать кондору. Значит, когда идут уроки, кондор спокойно может воровать кроликов. Я говорил об этом Терри, а он мне говорит...

Хонни уже с трудом вникал в слова Фила, глаза его слипались. Но Фил снова и снова теребил его за плечо.

— Ты слышишь, вся лондонская полиция, да что там, весь город не может его поймать, потому, что не знает его маршрута. А мы, раз — и поймаем!

— Как ты его поймаешь?

— Надо установить систему силков и ловушек и протянуть их через бассейн. Если взять веревку, или даже моток проволоки...

— А не заняться ли тебе этим прямо сейчас, а я пока посплю! — сказал Хонни и повернулся на бок к стене. Фил обиделся и замолк. Но теперь сон у Хонни прошел, и он снова начал перебирать в уме обстоятельства давешней встречи с Дженкинсом по кличке Лом. Неплохо было бы назавтра заболеть и не приходить в школу, или, по крайней мере, не оставаться в школе на ночь. Он попытался представить себе, что обычно делают его родители в его, Хонни, отсутствие. Миссис Корнхайт принимает у себя множество гостей, в основном, членов каких-то благотворительных обществ и дамских комитетов. От них всегда в доме остается особый запах, резкий и сухой. Одну из этих дам Хонни вспоминал со страхом. Это была некая миссис Трипкин, чопорная и сухопарая особа с маской пудры и румян на лице. Однажды она склонилась, чтобы поцеловать Хонни, и тот увидел вблизи ее кожу. Это были даже не морщины, а самые настоящие трещины, как на старой картине — подлиннике Рейнольдса, висевшем у них в холле. Хонни после этого приснился сон, как миссис Трипкин ударилась головой о дверной косяк, и кожа на ее лице стала отваливаться кусками, обнажив желтый и пустой череп. Была среди гостей еще одна дама, передвигавшаяся при помощи двух костылей, но даже она не внушала Хонни такого ужаса. Видимо, сам мистер Сэмюэль Корнхайт побаивался посетительниц своей супруги, а потому старался при первой возможности сбежать вечером. Отец посещал несколько дорогих клубов одновременно, и был даже сопредседателем одного из них со странным и зловещим названием "Пеняй на себя". Хонни знал, что этот клуб объединяет только аристократов и гурманов, и что на торжественных ужинах подаются особые экзотические блюда. Отец рассказывал однажды, как они поедали за ужином первоклассное "Капон — макро", то есть кашу из садовых мокриц. Хонни после этого неделю не мог прийти в себя. При этом сам мистер Корнхайт в повседневной жизни гурманом не был и мог наслаждаться простым куском серого хлеба с горчицей. А когда изредка отец устраивал выезды за город, то иногда обнаруживал в себе поразительный талант кулинара, как видно, свойственный всем аптекарям. Он принимался колдовать над жаровней с углями, и от одного этого запаха у Хонни начинали течь слюнки.

Хонни еще долго предавался воспоминаниям и размышлениям, постепенно все они сворачивали на одну и ту же колею. Он чувствовал настоящий звериный голод. Его сосед справа Фил Мэлбрайт тоже ворочался с боку на бок. Но накануне за ужином Фил в отличие от Хонни дожевал свою котлету до конца и запихал в себя шпинат. И теперь, если не колики, то грандиозные планы распирали его. В конце концов, Фил приподнялся на локте и осторожно спросил:

— Хонни, ты спишь? Я же вижу, что ты не спишь! Слушай, а что если раздобыть снотворного и усыпить кондора?

— Да, предложить ему таблетку и дать запить стаканом воды!

— Нет, надо напичкать снотворным приманку!

— Кроликов?

— Да нет же, можно стащить из кухни кусок вырезки...

— Обвалять ее в снотворном, как в сухарях и мариновать двое суток!

— Я серьезно! А еще лучше раздобыть яду. Может быть, есть такой специальный яд...

— Какой еще — специальный?

— Ну, такой птичий яд, который действует только на птиц, а кроликам, к примеру, нипочем? Спросил бы ты у своего отца!

— А он меня не спросит, зачем мне вдруг понадобился птичий яд? О таких вещах, как яды, я бы предпочел помалкивать.

— Ты прав. Но ты говорил, что можешь потихоньку стащить кое-что из его лаборатории. А яду ты не можешь стащить?

— Не знаю, можно рискнуть! Я видел у него такой яд в расфасованном виде.

— Какой яд?

— Ну, примерно такой, который разбрасывают санитары, чтобы травить расплодившихся кошек в городе.

— Слушай, это как раз то, что нужно! Если ты его раздобудешь, то приманку я, так и быть, беру на себя! Только надо действовать, не медля. Каждый божий день может нам стоить еще одного кролика!

Было решено, что назавтра Хонни попросится домой, сославшись на недомогание, и попытается раздобыть яду. А Фил тем временем украдет из кухни кусок мяса или фарша для приманки.

Хонни снова накрылся с головой одеялом. Теперь ему уже не хотелось есть, он со страхом думал о том, как он будет красть яд у отца из шкафа. Он думал и о том, как Фил будет начинять ядом приманку. И чем больше Хонни воображал себе эту процедуру, тем яснее представлял себе вместо фарша сэндвич с беконом, густо политый горчицей. Долговязый Дженкинс по кличке Лом разевает рот, заталкивает внутрь кусок французской булки, жует, челюсти и желваки его ритмично работают, и отравленная горчица течет по подбородку.

8

МИСТЕР ЭНДРЮ ТРИПКИН — РЕДАКТОР

1

Трое очень милых белошерстых барашка чинно восседали в удобных креслах с газетами в руках. Барашки были все похожи друг на друга, как две, то есть три капли воды. И сидели они один за другим в одинаковых самолетных креслах, и газету держали в руках одну и ту же — "Утренний Лондонский Вестник". Глаза их, как и положено бараньим, не отражали напряженной мыслительной деятельности, и если бы нос среднего из троих не венчали очки, то барашков никто бы и не отличил. Надпись гласила: "Мы — не они! Нам с вами больше подходит "Утренний Лондонский Меркурий"!

Этот замечательно остроумный и красочный плакат украшал стену кабинета мистера Эндрю Трипкина, редактора хроники "Утреннего Лондонского Меркурия". Чуть поодаль на той же стене красовалась подробная карта Лондона, вся утыканная булавками с разноцветными флажками. А еще левее висела фанерная доска с объявлениями и информацией. Сегодня утром редакторская секретарша миссис Шатл прикрепила тремя кнопками свежее объявление:

Редакция "Утреннего Лондонского Меркурия"

с прискорбием извещает о трагической гибели

Лоренса Блоссома.

внештатного сотрудника фотохроники, последовавшей 24 мая с.г.

Мир праху его!

Что касается последней печальной фразы и пожелания в ней выраженного, то об этом должна была позаботиться газета. Редакционному курьеру поручалось забрать из центра судебной экспертизы урну с прахом. Бедный фотограф был круглым сиротой, некому было оказать ему последние почести. Все ждали на этот счет указания редактора, но сам он предпочитал об этом пока не думать.

На календаре стояло 27 мая, часы показывали четверть девятого, рабочий день был в разгаре. Как и полагалось, нынешнее утро редактор мистер Эндрю Трипкин начал с просмотра вечерней и утренней периодики. Перед ним на столе возвышалась увесистая кипа центральных, местных, светских, религиозных, серьезных, развлекательных, белых, красных, желтых и других газет. У мистера Трипкина был свой особый метод просмотра. Он пробегал газетный лист по диагонали, поднимаясь по заголовкам, как по лестничным ступенькам. При этом информация сразу укладывалась у него в голове. Он впитывал новости, как паук над спутанным тельцем мухи. И как только дело было сделано, безжизненная и обескровленная газета сминалась, сморщивалась и летела в урну, а то и просто на пол. Кипа на столе таяла на глазах, а вокруг редакторского стула росла мертвая бумажная куча. В эти часы уборщица наведывалась в кабинет уже третий раз, чтобы редактор не утонул в бумажном море. Очень редко в дело вступал толстый красный карандаш, там и сям появлялась энергичная закорючка, и тогда газета не сминалась, а ложилась справа на тумбочку, чтобы потом направиться в отдел вырезок. Каждую новую газету редактор разворачивал с ненасытной жадностью. Усы его плотоядно шевелились, и он приговаривал: "Ну-с, что у нас сегодня новенького?"

Казалось бы, что этот вопрос мистер Трипкин был в праве задать своим сотрудникам и подчиненным. Ведь многие из них рыскали в этот час по городу, позванивали по телефону, слали телеграммы. Штат репортеров был невелик и трудился в поте лица, чтобы обеспечить свежий выпуск газеты этим самым новеньким, и так каждый божий день, не взирая на тяжелые условия труда и скудное жалование. Но мистер Трипкин давно махнул на них рукой, — пусть себе бегают. На все их звонки отвечала секретарша с карандашом в руке. Если же какой-нибудь запыхавшийся бедолага на полдороги успевал забежать прямо в редакторский кабинет, то получал хорошую взбучку.

— Как дела? Что новенького?

— Кондор пойман, сэр!

— Откуда это тебе известно?

— Из газет, сэр.

— А я тебе за что плачу деньги? Газеты я и сам умею читать. Убирайся! ....

— Как дела? Что новенького?

— Кондор еще не пойман, сэр!

— Тоже мне, новость! Убирайся.

— На углу Кэмден-стрит и Пэлл-Мэлл грузовик задавил зеленщика.

— Пэлл-Мэлл? Зеленщика? Насмерть? Ах, не знаешь? Так пошел вон!

— Пожар, сэр, в доме герцогини Покер-Бридж, сэр.

— Кто-нибудь сгорел?

— Только пудель. Дотла, сэр!

— Дотла? Ты это сам видел? Убирайся!

Как это все ему надоело! Еще пятнадцать лет назад, когда принял газету, выйдя в отставку в чине суперинтенданта полиции, он уже знал заранее все, что могло бы случиться в этом огромном сумасшедшем городе. Статистика происшествий и преступлений в относительных показателях оставалась неизменной. Он знал, что этот город полон всяким сбродом, что в метро не протолкнешься, а по улицам опасно ходить, и что вокруг полно сумасшедших водителей грузовиков, недотеп-зеленщиков, всяких пуделей и их хозяек. И что рано или поздно кто-то должен будет кого-то задавить, а кому-то суждено сгореть дотла. Чем его, редактора Трипкина мог удивить этот город? Новая смятая газета падала в корзину для бумаг. Парламентские дебаты, биржа, поставки, цены, спорт, погода, все это его не касалось, все это летело в корзину. Он разворачивал новую газету и принимался жевать новую спичку. Курить он бросил еще три года назад, но до сих пор тяжко страдал. Сердце его никуда не годилось, по этой причине он и оставил работу в полиции. Сколько он еще протянет? Год? Пять лет? Глаза мистера Трипкина пробегали газетные листы по диагонали снизу вверх, красный карандаш поигрывал в руке. Он искал чего-то, сам еще не зная чего, но это самое на глаза не попадалось. Может быть, это даже к лучшему...

Шумиха с кондором постепенно шла на убыль. Видимо, пик был пройден, и пора бы приказать телефонисткам посылать подальше всех этих зевак. Ведь они продолжают звонить и клясться всеми святыми, что видели его своими глазами. Если им верить, то этот кондор вездесущ. Или по лондонскому небу шныряют целые своры этих мерзких стервятников.

Большую карту на стене он специально приказал повесить пять дней назад. Опыт полицейского подсказывал, что местопребывание кондора можно вычислить по теории вероятности. Теперь вся карта была усеяна булавками с красными, синими, и белыми флажками. На каждом был обозначен день и час. В этой цветовой гамме была своя система. Если на каком-то участке кондора видели сразу два очевидца, то вместо двух белых втыкался один красный флажок, а если целых три и больше, то втыкался синий. Попробовал бы он обойтись одним цветом! Тогда бы вся карта напоминала ежа или дикобраза. Но и сейчас карта города могла сбить с толку и не такого опытного работника, каковым был Эндрю Трипкин. Флажков было чересчур много, особенно белых. Там, где по логике следовало бы его искать, то есть в районе порта, продовольственных складов, рынков, свалок — там и не было флажков. Кондор всех дурачил. Где же его искать, черт возьми!

Да, жаль будет, если его поймают ни за грош, пусть бы еще полетал! Редактор скомкал и выбросил в корзину очередную газету. Ну, кому какая польза, скажите на милость, если его поймают? Что тогда произойдет? Шума особенного это событие не вызовет. Только патлатые юнцы да их неопрятные подружки поднимут его на знамя, будут ходить по улицам с плакатами "Свободу кондору!" Может быть, даже последует запрос Палате Общин, и это приведет к существенному повышению жизненного уровня стервятников. Тогда ему в клетку проведут телефон, а на ленч он получит более качественную и питательную падаль. Вот уж, воистину, тогда он не захочет больше удирать. Тогда бы и все предпочли клетку или тюремную камеру. Редактор улыбнулся. А, в самом деле, чем уж так плохо в клетке? Условия нормальные и воздух чистый — прямо с Темзы. И миссис Трипкин будет время от времени навещать. Хорошо, если бы пореже!

Даже если этого кондора не поймают, мир от этого не перевернется. Вряд ли он выживет, этот клеточный неженка, наверняка подохнет от усталости или сердечной недостаточности. Редактор помассировал рукой левый бок под рубашкой, а затем поднял глаза от газетного листа и возвел их горе. С этой высоты он и грохнется, сложив крылья, или скатится с крыши, как грязный мешок. А потом какой-нибудь бездомный бродяжка отыщет облезлый труп на свалке и, не будь дурак, продаст за пару фунтов. Чучело будет висеть под потолком Зоологического музея, пугая посетителей невиданным размахом мертвых крыльев. Или даже удостоится красоваться в музее мадам Тюссо вместе с прочими знаменитостями.

— Деточка, не кидай в Джека-потрошителя оберткой, рядом есть урна. Не тяни королеву Викторию за платье, ты ее уронишь! Лучше посмотри туда, ты видишь, это кондор!

— Какой, мамочка?

— Ну, тот, который сбежал из зоопарка и умер на воле! Вот так он летает. Да не сори же здесь!

— А, я знаю, это тот, который кушает маленьких детей, мамочка?

— Не всех детей, а только тех, которые не слушают свою мамочку!

Еще одна газета заняла подобающее ей место в урне. Редактор сморщился, выпрямился на стуле. Его обмякшая рука потянулась к раскрытому ящику стола и нашарила лекарство. Так было всякий раз, когда его глаза натыкались на ненавистное название "Утренний Лондонский Вестник". Теперь ему попался пространный уголовный репортаж. Редактор вооружился карандашом и углубился в чтение. Он уже не пробегал заметку по диагонали, а читал медленно и вдумчиво, посасывая таблетку и шевеля губами.

Слог статейки сразу же показался знакомым. Перси Уолтон, негодный старый пройдоха, его ровесник и коллега, дожил до седых волос, качает на коленях правнуков, но до сих пор не научился расставлять запятые. Эти нелепые обороты, эти придаточные, как консервные банки, привязанные к кошачьему хвосту, выдавали автора с головой. Чего стоил, к примеру, один только заголовок:

Разбился при падении с верхнего этажа при невыясненных обстоятельствах

Эндрю Трипкин подчеркнул заголовок красным карандашом и поставил вопросительный знак. Интересно, почему репортаж вышел с таким опозданием?

На безлюдной (к чертям собачьим) стрит около полудня (какого числа, мерзавец!) был обнаружен труп молодого мужчины в возрасте 20-25 лет. Опознанный жильцами дома номер 8, им оказался (трупом?) Лоренс Блоссом, фотограф-любитель, который проживал в квартире номер 17 на пятом этаже, и балкон которой выходил на тротуар, на котором он и был обнаружен (который, на котором!) Прибывшие на место происшествия полиция и карета скорой помощи констатировали причину смерти — мозговая травма от удара о мостовую (Предполагаемую причину смерти, идиот! Окончательную устанавливает только вскрытие!) Они тут же учинили тщательный осмотр места происшествия и опрос свидетелей (Кто они, карета скорой помощи?). Сержант Брикстонского участка Копп, прибывший на место происшествия первым, согласился ответить на вопросы нашего корреспондента. Из его рассказа можно достоверно восстановить и прояснить картину происшествия (а зачем же тогда заголовок, если тебе уже все ясно?)

Утром, примерно в 10-55 пополудни (Опечатка, — утра, идиот, 10-55 утра! И не примерно, а точно, если ты знаешь даже минуту!) мистер Томас Галуппи, шофер и владелец такси, доставил к подъезду вышеупомянутого дома номер 8 свою клиентку мисс Долорес Пирейра. У нее не оказалось денег за проезд, и она попросила мистера Галуппи подождать, пока она их вынесет из квартиры номер 20, которая находится на шестом этаже вышеупомянутого дома. Примерно через две или три минуты мистер Галуппи, который сидел в машине, услышал стук упавшего тела (Удар тела! Стук — это по твоей безмозглой башке!) Выйдя на тротуар, он обнаружил в двух ярдах от машины распростертого ничком в луже крови на тротуаре человека. Мисс Пирейра заявила, что и она слышала стук (!) и видела труп (!!) со своего балкона. Мистер Галуппи поспешил к телефону-автомату, чтобы вызвать полицию и скорую помощь. Сам он не решился приблизиться к трупу, полагая, что ничем помочь ему не сможет (Трупу? Понятное дело!). Сержант Копп, прибывший первым, со слов мисс Пирейра установил личность потерпевшего. Им оказался Лоренс Блоссом, фотограф-любитель. Потерпевший был одет в домашнюю клетчатую рубашку и коричневые брюки, разорванные на левой штанине. На руках его были спортивные перчатки. В правой руке он держал обрывок бельевой веревки длиной 4,5 ярда. Мисс Пирейра, сумевшая вскорости прийти в себя от потрясения, заявила, что это ее веревка. Осмотр квартиры мисс Пирейра выявил несколько важных обстоятельств. На крюке водосточной трубы в пяти-шести футах от ее балкона был найден обрывок коричневой ткани, идентичной ткани от брюк Блоссома. Конец же бельевой веревки, идентичной той, которая была зажата в руке Блоссома, была привязана к перилам ее балкона. Вышеуказанная мисс Пирейра удостоверилась, что в ее вещах кто-то рылся, и что из ее бельевого ящика похищена крупная сумма денег, порядка 600 фунтов. Заявление мисс Пирейра прозвучало весьма убедительно. (В чем она тебя убедила? Что у нее нет теперь 600 фунтов? Так и у меня их нет!) Сразу же бросалось в глаза, что квартира мисс Пирейра была перевернута буквально вверх дном. Памятуя об этом, сержант Копп учинил также обыск в квартире Лоренса Блоссома этажом ниже. (Без ордера? Он должен был опечатать квартиру, этот идиот!) Дневник Блоссома, найденный на столе, был приобщен к делу, в котором он вел подробные записи, (В деле или в дневнике, болван!?) снимал чертежи балконов и окон дома и другие любопытные частности, которые мы надеемся осветить в дальнейшем. Кроме того, Блоссом располагал несколькими первоклассными фотокамерами и дорогой проявочной аппаратурой. Занимался он фотосъемкой в основном адъюльтного содержания, как выяснилось после проявки негативов.

Мисс Пирейра призналась, что была близко знакома с покойным, и по ее словам он "он был по горло в долгах". Расходная часть, отмеченная в записях покойного, достигала более 1500 фунтов, итоговая часть ограничивалась 18 шиллингами и 7 пенсами, сведений об источниках покрытия долгов не обнаружено. Более тщательный осмотр трупа показал, что в боковом кармане его рубашки находились 550 фунтов в купюрах по 50, 20 и 10 фунтов. Что касается выводов, то на дальнейшие вопросы сержант Копп отвечать отказался.

Какие уж тут выводы, все и так ясно! Если верить этой газетенке, можно с легкостью закрыть дело. Ах ты, сучий выродок!

Кому именно адресовал мистер Трипкин этот эпитет, редактору-коллеге, репортеру или сержанту полиции — было не совсем понятно. Мистер Трипкин отодвинул от себя кипу недочитанных газет и зашагал по кабинету взад-вперед. Перед ним предстала ясная, как божий день, картина. На несчастного мальчика свалили попытку грабежа, и если все пойдет, как по писанному, то эта Долорес получит причитающиеся ей фунты, которых у нее отродясь не водилось.

Черта с два, она их получит! Мелкая и грязная афера не пройдет! Эта Долорес, этот Галуппи — наверняка, темные личности. Он ее подвез в такси, у нее не оказалось денег? Чепуха! В белье, среди чулок и лифчиков она прячет 600 фунтов, а карманными деньгами не располагает? Ложь, рассчитанная на идиотов вроде этого сержанта. Наверняка, эти двое были заодно, решили попользоваться. Пока никого не было, успели обыскать труп мальчика, заглянули в его карманы, нашли денежки, облизнулись, но не стащили, а придумали эту легенду!

Действительно, почему бы им не стащить, риск невелик! Что-то им помешало, но что? Редактор бросился к столу и снова перечитал заметку. Лоренс лежал на тротуаре ничком! А деньги были спрятаны в нагрудном кармане! Наверняка, натекло немало крови, и банкноты намокли! Так эти двое не захотели быть в убытке, захотели получить всю сумму в чистеньких, хрустящих банкнотах, благо закон наш позволяет! Ах, подонки! В войну за такое...

Редактор отбросил газету в сторону, тяжело опустился в кресло и снова пошарил рукой в ящике стола. Надо будет послать секретаршу за лекарством, это недалеко, в аптеку Корнхайта. Последняя таблетка легла под язык мистера Трипкина.

С минуту он сидел, неподвижно уставившись в стену и пережидая приступ. Созерцание трех кудрявых барашков, читающих с глупым видом листок ненавистного конкурента, подействовало на мистера Трипкина благотворно. Боль утихла, это позволило ему приступить к логичным и последовательным умственным операциям.

Редактор прищурился, навострил глаз и нацелил его на сержанта Брикстонского участка. Кто этот нижний чин? Юнец, глупый, наглый и тщеславный. Представился ему повод, из ряда вон выходящий — несчастный случай со смертельным исходом. Начальства нет поблизости, а то бы оно живо вправило ему мозги! От него, сержанта требовалось составить отчет о происшествии, а в случае необходимости вызвать следственную группу. Так нет, он вообразил себя инспектором, за пару минут обскакал все этажи, сунул свой сопливый нос туда и сюда, вплоть до ящика с нижним бельем этой девицы. Дело сделано, теперь можно почивать на лаврах и составлять в голове пространное интервью прессе! Мало того, что он разболтал все до мельчайших подробностей, он еще и назвал корреспонденту грязного листка свою фамилию! Только безмозглый юнец прибывает на место происшествия и приступает к следствию до приезда скорой помощи. Обыскивать тела он не имел права, он должен был его предварительно сфотографировать. Этим сержантам все время чудятся вокруг воры, убийцы и грабители, и если упустить минуту, секунду, то преступник скроется. Нет, чтобы посидеть, подождать, выкурить сигарету, выпить кофе или пива. Надо рыскать, сломя голову, кидаться из стороны в сторону, как науськанный пес на коротком поводке.

Мальчишка сорвался с балкона и разбился насмерть. Мальчишка.... Фотограф.... Двадцать один год, один в Лондоне, снимает квартиру на пятом этаже какой-то стрит. Ужасная смерть, необычная, неприличная. Нормальные люди так не умирают. А как они умирают? У себя в постели, на больничной койке, на худой конец, в ночлежке. В виде исключения, разбиваются в самолетах или тонут в холодном море, не доплыв до спасательных шлюпок. Последняя смерть, свидетелем которой был Эндрю Трипкин, была смерть его тещи. Почтенная леди страдала водянкой, она с трудом ковыляла по дому на слоновьих, раздутых ногах. Под конец ее так разнесло, что она не пролезала в дверь, лежала на диване и делала под себя. И никому в голову не приходило усомниться в ее благих намерениях оставить этот грешный мир, а, тем более, подозревать ее в злом умысле. А тут мальчишка падает с высоты, да еще в разорванных брюках, да еще с бельевой веревкой в руке. С него станется, понятное дело, полез на балкон к своей подружке. Ну еще бы, не от хорошей жизни! А как же, за легкой поживой! К тому же, он фотограф! Так, снимай же себе счастливые брачущиеся пары или грудных пупсиков на подстилках! Нет, он снимает обнаженную натуру — все одно к одному, господа присяжные! Уж очень подозрительно гибнет этот парень, стало быть, и рыло у него в пуху! И наш глупый сержант с радостью клюет на ложь, как рыба на наживку.

Итак, господа, обвинение утверждает, что покойный был, как говорится, на грани финансового краха и потому решил совершить ограбление. Но на чем основано это утверждение? На словах мисс, как ее там, Пирейра? На основании того, что покойный располагал дорогостоящей аппаратурой, приобретенной в рассрочку? На основании расходных статей в его тетради? Прошу вызвать свидетеля мистера Эндрю Трипкина!

— Мистер Трипкин, когда в последний раз вы производили денежные выплаты покойному?

— Покойный получил от редакции в конце апреля чек на пятьсот фунтов, а в середине мая еще на шестьсот фунтов.

— Можете ли вы предъявить суду гонорарные ведомости?

— Да, сэр, первый чек пошел в оплату снимка на первой полосе нашей газеты. Второй чек выдан в качестве аванса за будущие работы.

— Благодарю вас, мистер Трипкин. Имеются ли у обвинения вопросы к свидетелю?

— Да, Ваша Честь! Мистер Трипкин, не могли бы вы объяснить, на чем основана такая щедрость, я имею в виду последнюю выплату — аванс на сумму в 600 фунтов?

— Охотно, сэр! Мальчик, я хотел сказать, Лоренс Блоссом подавал большие надежды. Он был, бесспорно, талантлив, обладал сметкой и упорством. Его снимки имели не только документальную, но и художественную ценность. Мне хотелось его поощрить, поэтому я несколько вышел за рамки принятых у нас расценок.

— Авансируя покойного столь щедро, вы тем самым покупали право на все его будущие снимки, не так ли?

— М..м... Да, если хотите.

— Таким образом, особое пристрастие покойного к эротической съемке объясняется его профессиональными интересами? То есть, вы ему заказывали подобного рода съемки?

— Нет, что вы! У нас солидная газета. Мальчик, то есть, Лоренс Блоссом просто баловался. Молодость, пора расцвета, сами понимаете...

— Прошу соблюдать тишину в зале! Продолжайте, сэр!

— Мистер Трипкин, потрудитесь взглянуть на этот документ. Вы узнаете его?

— Да, сэр, это памятка, то есть, проект договора, на основании которого были выданы мальчику 600 фунтов.

— Это ваша подпись?

— Да, сэр, моя.

— Не могли бы вы прочесть вслух вот эту часть документа, обозначенную цифрой 2.

— Пожалуйста! "В случае если фотоработы не будут предоставлены в указанный срок, исполнитель работ обязуется возвратить аванс и уплатить неустойку в размере ... фунтов" Тут стоит прочерк, сэр!

— Достаточно, мистер Трипкин. В какой срок вам должен был представить покойный свою работу?

— В пятидневный, сэр. А иначе, снимок теряет свою актуальность.

— Срок, если я не ошибаюсь, истек 23 мая. Покойный вернул вам деньги и неустойку?

— Нет, не вернул. Пять дней я дал на съемки, а вернуть деньги можно было бы и попозже. У нас приличная газета, а не ломбард, я никогда в денежных вопросах не был строгим буквалистом. Я всегда руководствовался интересами дела, любой сотрудник...

— Благодарю вас, мистер Трипкин! Покойный получил от вас аванс в виде чека или наличными?

— Чек на предъявителя.

— Какого рода съемки должен был осуществить Лоренс Блоссом?

— Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.

— Я позволю себе настоять на этом вопросе!

— Я протестую, Ваша честь! Свидетель как должностное лицо не обязан выдавать служебные секреты!

— Протест защиты принят. У обвинения есть еще вопросы к свидетелю?

— Да, Ваша честь. Уважаемый свидетель, давайте поразмышляем вместе. Поставьте себя на место Лоренса Блоссома. Вы получили ответственное задание и очень сжатый срок для его исполнения — всего пять дней. Вы бы могли и отказаться, но редактор выдал вам от своих щедрот столь крупный аванс, что вы соблазнились надеждой на успех! Шестьсот фунтов — это не такие уж малые деньги. Можно купить неплохую камеру, можно позволить себе обставить квартиру, разжиться холодильником, телевизором, то есть всем тем, чем покойный, увы, не располагал. Но взамен вы должны, к примеру, сфотографировать Лох-Несское чудовище, загорающее на бережку. Где у вас гарантия, что это чудовище согласится вам позировать в назначенный срок при хорошем освещении?

— Я протестую, Ваша честь! Обвинение превращает судебный процесс в цирк!

— Протест отклоняется. Продолжайте, сэр.

— Благодарю Вас, Ваша Честь! Итак, вероятность того, что вам удастся запечатлеть чудовище, невелика. В вашем распоряжении всего пять дней. А теперь скажите, как бы вы поступили на месте покойного, пошли бы в банк и ... "А", заложили бы чек и попросили бы немного денег в кредит, или "Б", разменяли бы злополучный чек, чтобы потратить каких-то там 50 фунтов?

— Не знаю. Я никогда не жил на гонорары.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Итак, господа присяжные, утверждение защиты, что покойный имел в кармане сумму, полученную в виде аванса, ошибочно. Покойному незачем было разменивать чек, чтобы потратить всего лишь 50 фунтов. Чек все равно ему бы пришлось возвратить, ибо срок работы истек за день до рокового дня 24 мая. Исполнил ли он заказанную работу? Съемок он не выполнил и не мог выполнить. Он был здравомыслящий юноша, вел все расходы в своем дневнике. Но нигде, я повторяю, нигде нет и следа записи о полученном чеке. Он бы приплюсовал их в актив к этим несчастным восемнадцати шиллингам, если бы выполнил заказ. Чека он не разменивал, а, скорее всего, отдал его на хранение в банк. Деньги, обнаруженные в кармане его клетчатой рубашки принадлежали мисс Пирейра, и были у нее похищены из бельевого шкафа. А сделал это покойный из страха, что окажется впоследствии у разбитого корыта без всяких средств к существованию. Последнее время покойный жил случайным заработком и был вынужден соглашаться на самые кабальные условия. Покойный не состоял в штате у редактора Трипкина и не мог обратиться за защитой к профсоюзам. Он попал в ловушку к матерому хищнику, стал жертвой нашей системы с ее конкуренцией и безоглядной погоней за прибылью...

— Сэр! Сэр!

— А? Что? — мистер Трипкин встрепенулся, протер глаза. Старенькая, седенькая секретарша трясла его за плечо.

— Привезли урну.

— Урну? С прахом? Прямо к нам, сюда?

— Так точно, сэр. Куда прикажете ее доставить?

— Пусть она побудет у вас, поместите ее куда-нибудь в шкаф, что ли.

— Но, сэр, я вас умоляю... Мне и так не по себе...

— Хорошо, распорядитесь отнести вниз, ко мне в машину, в багажник. Вот ключи. Да, вот еще, сходите в архив и принесите мне папку с заголовком "Новая Хогартовская серия". Я сдал ее дней пять назад.

Секретарша кивнула и бесшумно вышла. "Как сова!" — подумал ей вслед редактор. Старуха тихо работала в редакции уже лет двадцать, но до сих пор безотказно совершала по двадцать и более кругов за день, преодолевая крутые лестницы, перетаскивая газетные кипы, гранки и прочий хлам. Она словно бы отрабатывала свою фамилию — миссис Шатл. Она бегала в лавку за продуктами, сама готовила редактору завтраки, а в последние годы все чаще наведывалась в аптеку за лекарствами. Вот сейчас она вернется, и он тут же пошлет ее снова к Корнхайту за таблетками. Что делать, кроме нее некого было послать — ведь только ей, этой старухе он мог доверить свою жизнь и здоровье. Всем остальным было на него наплевать. Редактор встал из-за стола и подошел к окну. Его сердце вновь прижало чем-то тяжелым внутри грудной клетки. Всем телом он оперся о мраморный подоконник. Муха настырно билась о стекло за краем занавески. Старуха вышла во двор со странной ношей. Что это у ней под мышкой за банка? Урна с прахом бедного фотографа?

Редактор отпрянул от окна и взялся за телефон. Он решил позвонить домой жене. Жили они неподалеку, в пяти минутах ходьбы. Проще, если бы жена принесла ему таблетки сюда, чем посылать миссис Шатл.

— Это я, дорогая. Ты знаешь, я сегодня себя неважно чувствую.

— Эндрю? Боже мой, что с тобой?

— Да все то же. Но, вот беда, у меня кончились таблетки. Ты ведь знаешь, где лежат мои таблетки?

— Понятия не имею!

Это уж точно, миссис Трипкин об этом не могла иметь никакого понятия. Редактор вдруг ощутил у себя в кабинете сухой и приторный запах французских духов, смешанных с пудрой. Телефонная трубка не могла этого передать, но ощущение было настолько пронзительным, что у редактора защекотало в носу.

— Эндрю, но неужели ты не можешь послать в аптеку миссис Шатл?

— Она сейчас не здесь. А лекарство мне нужно уже сейчас!

— Ну, боже мой, у тебя ведь целый штат всяких бездельников. Пусть кто-нибудь постарается для своего редактора. Ты пойми, у меня на носу концерт. Я только сейчас взяла инструмент. Я должна разучить эту сонатину. Если я сейчас брошу смычок, то пропадет весь мой настрой.

— А ты не бросай смычка, захвати его с собой. И лекарство не забудь.

— Я надеюсь, ты шутишь?

"Засунь смычок себе в задницу!" — беззвучно проговорил редактор, сопроводив гримасой очередной болевой приступ.

— Извини, дорогая. Да, я шучу. А вот уже и миссис Шатл.

— Какая удача. Знаешь, если тебе не трудно, попроси ее взять в аптеке заодно Весталин и диету номер пять.

— Но ведь ты вчера вечером была у Корнхайтов, почему ты не взяла у Сэмюэля?

— Его тоже не было на месте.

— Ладно, извини, что побеспокоил!

Редактор бросил трубку. Не стоило, в самом деле, ее беспокоить. Миссис Трипкин разучивала сонатину уже пять лет, но все равно, на всех любительских концертах она безбожно фальшивила и запиналась. Редактор, тяжело переставляя руки в поисках опоры, добрался до своего кресла. Палец его нащупал кнопку для вызова секретарши.

— Миссис Шатл, пожалуйста, нитроглицерин... у Корнхайта! Да, позвоните в полицию и узнайте, какова судьба фотокамеры Лоренса Блоссома. Это редакционная камера.

Старая сова бесшумно упорхнула в дверь, а редактор уселся в кресло и принялся изучать конверт, принесенный секретаршей.

Лоренс Блоссом. Новая Хогартовская серия.

Мальчишка еще приделал несколько закорючек к этой цветастой надписи, все закорючки повторяли форму интеграла или прорези на скрипке. Вот, что значило быть прилежным учеником великого Хогарта!

Ворох фотографий рассыпался по столу. К ним не полагалось никакого объяснения, на обратных сторонах снимков автор не сделал никаких пометок. Он явно рассчитывал на сообразительность многоопытного редактора. Эндрю Трипкин уже пытался однажды разобрать этот ребус, но в сердцах послал непризнанного гения к черту. Теперь он стал одну за другой пристально разглядывать фотографии, прищурив сначала один глаз, а затем другой. При этом губы его иногда вытягивались, усы топорщились, выдавая тем самым крайнюю степень изумления.

— Ах, паршивец! — приговаривал редактор, вглядываясь в мутную гладь очередного снимка, — Это просто уму непостижимо, что творят эти негодницы! А это еще что такое? О Господи! Прочь от меня эту мерзость! И эту, и эту! Такое и во сне не привидится. Но почему такое мерзкое качество, все плывет, все не резко? Ах, да...

Мистер Трипкин вспомнил тот разговор с мальчишкой, вспомнил, что тот изобрел какую-то хитрую штуку — подглядывать в окна через отражение в стекле под углом. А потом этот негодник, как видно, вооружился ножницами и поотрезал все лишнее, все эти оконные рамы, портьеры. То-то, все снимки разнокалиберные, края каждого хранили следы тупых ножниц.

Следующая кучка фотографий была перевязана бечевкой. Качество снимков было, не в пример, выше. Хороший объектив, приличная среднезернистая бумага, никаких следов ножниц. Везде — один и тот же ракурс. Мальчишка орудовал со своего балкона и снимал улицу. Почти везде присутствует черный автомобиль — такси. Вот некий господин в сером пальто и котелке открывает дверцу. Он же склонился к окошку и говорит с водителем. А теперь такси стоит чуть поодаль с другой стороны от балкона, дверца приоткрыта, оттуда высовывается женская ножка в черном чулке. Теперь трое девиц стоят на тротуаре и чего-то ждут. Еще одна девица уходит вправо — блондинка. Минуточку.... Где же она? А вот она — все к одному, та же самая паршивка! Вот ты какая? А ведь, не скажешь ни за что! Скромница, школьница, вышитый рождественский воротничок, может быть, даже и крестик на шее! А вот еще один приличный джентльмен с тросточкой — жаль, лица не видать. Ага, — вот и таксист выглянул, верзила знойного южного вида. Итальянец! Стоп!

Редактор хлопнул рукой по столу. Галуппи! Это тот самый Галуппи! Везде он и его такси. И снова редактор принялся внимательно разглядывать снимки. Все подтверждало его догадку — везде фигурировало одно и то же такси с помятой крышей. Секундочку, где карандаш? Рука редактора вывела на листе бумаги номер "R 414 HMR". Стоило воздать хвалу качеству прекрасного телеобъектива, — даже автомобильный номер можно прочесть! А теперь приступим к раскладке этого пасьянса. Блондинка пойдет у нас сюда, блондинка "за работой" пойдет вот сюда. Теперь возьмемся за "самцов"! Сначала посмотрим на тех, которые без пальто и без... э... всего остального! Жаль, что не везде видна голова! Голову эти джентльмены явно потеряли. Нет, вот вам одна лысина! И еще одна! А вот вам та же лысина, гладкая и блестящая, как пушечное ядро. Сэр, идя на столь непотребное дело, неплохо бы надеть парик! Ах, он бы вам помешал "в деле"? Ну что ж, охотно верю.

А теперь поищем вас среди клиентов черного такси. Сколько вас таких, раз, два, три, хм...м, и все в шляпах! Котелки в комплекте с серым пальто пойдут у нас сюда, мягкие фетровые в комплекте с черным пальто — сюда. Тип канотье — сюда, кепочка у нас одна — она ляжет здесь. Ага, вот ты где!

Солидный джентльмен не спеша, покидал недра черного такси, держа в руке котелок и, стараясь не задеть борта лысиной. А в придачу к лысине — усики! Можно было с легким сердцем отложить снимки, запечатлевшие обладателя серого в клеточку пальто, котелка, лысины и усиков. Старый греховодник теперь займет свое место рядышком с милой его сердцу блондинкой. Остались невостребованными эти трое. Среди них явно выделялся обладатель фетровой шляпы. Вот он направляется пешком вверх по улице, воровато оглядываясь. Вот он запахивает пальто. Вот он беседует с водителем. Вот он закуривает сигарету. Стариком он не выглядит, но несколько грузноват. Постойте, но ведь должны были быть еще снимки! Девочки рассиживают в скверике, — он точно помнил.

— Сэр! Вот ваше лекарство!

Миссис Шатл умудрилась войти так неслышно, что редактор вздрогнул от неожиданности и прикрыл руками разложенные на столе снимки. Еще не хватало, чтобы сова застала его за разглядыванием голых девиц!

— Вы просили выяснить относительно камеры "Кодак", сэр? Полицейский сказал, что камера будет возвращена по окончании следствия вместе с актом поломки.

— Поломки? Камера поломана?

— Да, сэр! Разбит телеобъектив.

— Я надеюсь, что вы не удовлетворились подобным объяснением?

— Еще бы! Вы же знаете, что я умею выпытывать информацию, как клещ. Так вот, камера разбилась при ударе о борт кадки с фикусом на балконе Лоренса Блоссома! Там она была найдена.

— А? Что? Черт меня побери! Я знал! Я догадывался! Мальчишка полез с камерой! С камерой, вы слышите! Он полез фотографировать, а не грабить эту потаскушку!

— Сэр!

— Извините, миссис Шатл! Я вам бесконечно благодарен, вы просто золото, вы — неоценимый работник.

Старушка плотно сжала губы и не повела бровью, но щечки ее порозовели от счастья.

— Миссис Шатл, соедините меня с Новым Скотланд-Ярдом, с комиссаром Бредли. Хотя, нет, не надо. Позвоните в Брикстонский участок и передайте телефонограмму на имя сержанта Коппа, укажите, что у меня есть кое-какая информация, способная пролить свет на загадку гибели Лоренса Блоссома. Куда же вы? Постойте, скажите, а разве в архиве был только один конверт с надписью "Новая Хоггартовская серия"? Мне помнится, что мальчишка приносил и второй конверт.

— Да, сэр. Но ведь вы сами распорядились вернуть ему второй конверт?

— Я распорядился? Когда?

— Да в тот же день. Он мне сам сказал, что вы посмотрите и вернете, он еще сел в приемной на стул и стал дожидаться. А когда вы отлучились, он попросил вынести ему конверт.

— И вы поверили? И так просто отдали?

— Но ведь вы не пометили конверт красным карандашом, сэр. Вот я и вынесла.

— Да... Странно, что я не пометил. Надо было пометить, вы правы. Благодарю вас.

После своих похвал старушке редактор не хотел портить ей настроение. Она бесшумно покинула кабинет, а мистер Трипкин забросил в раскрытый ящик склянку с лекарством и снова извлек кипу снимков.

Его толстые пальцы с шуршанием принялись за прерванную работу. Перед ним красовался почти полностью разложенный пасьянс из фотографий, но теперь он не глядел на него. Глаза его затуманились, и губы плотно сжались.

— Свидетель Эндрю Трипкин, положите правую ладонь на библию и повторяйте вслед за секретарем... У нашей Мери жил баран, шалтай-болтай, бла-бла, зашел под мост, поджавши хвост, правду, одну только правду и ничего, кроме правды!

— Назовите суду ваше имя, возраст и род занятий.

— Эндрю Гораций Трипкин, 65 лет, редактор отдела хроники и новостей "Утреннего Лондонского Меркурия". Женат на миссис Элеоноре Трипкин, урожденной Тандерболт, вот уже тридцать лет и три года, детей не было, нет и не будет. Состояние здоровья удовлетворительное, если не считать одного осколочного ранения, двух пулевых, ишемической болезни и миссис Трипкин в придачу. Доходы средние, позволяющие миссис Трипкин проводить по три месяца на Французской Ривьере. В старые благословенные времена на жалование суперинтенданта полиции моей супруге приходилось довольствоваться Брайтоном. Уже пять лет не беру в рот ни капли спиртного, не курю, стараюсь ходить пешком, автомобиль "Вангард" образца 1955 года. Ботинки ношу одни и те же вот уже пять лет, размер 43. Своим подчиненным не доверяю, все они как на подбор — бездельники и проходимцы. За время моего редакторства тираж газеты повысился вдвое. В этом я вижу исключительно свою заслугу. Нет, передовиц я не пишу, только репортажи и аналитические обзоры внутренних проблем большого города. Как пишу? Как все, высасываю из пальца. В еде неприхотлив, предпочитаю недорогой ресторан. Не переношу шума и вони, строго слежу за тем, чтобы репортеры после долгого рабочего дня принимали душ и меняли носки, прежде чем появиться у меня в кабинете. Кроме того, меня тошнит от трех видов запахов: во-первых, это запах больницы, во-вторых, запах рынка.

— А в-третьих, вы не указали третьего запаха!

— Я бы предпочел его не называть!

— Но вы дали присягу говорить только правду и ничего кроме правды!

— Извольте, третий запах — духи "Шинель-Саванн", которые употребляет моя супруга. Кроме того, я не переношу запаха мясного рынка.

— Вы уже упомянули этот запах.

— Да? Неужели?

Редактор встрепенулся, протер глаза и растерянно поглядел по сторонам. На стене, как ни в чем не бывало, восседали в своих прежних позах трое глупых барашков. А чуть поодаль висела просторная, как простыня, карта Лондона. Редактор извлек из-под кипы фотографий лист "Вестника" и подчеркнул карандашом название улицы.

Мистер Эндрю Трипкин был коренной житель Лондона, но о существовании Бэкбон — стрит он не имел ни малейшего понятия. Отыскать ее даже при помощи алфавитного списка оказалось совсем не легко. Кроме того, разглядеть названия улиц мешали бесчисленные разноцветные флажки. Ого, да эта улочка совсем крохотная, и находится прямо в притык к мясному рынку! Вот почему он вспомнил о рынке. Еще бы ему не знать этого рынка, самое зловонное место во всем городе. Но постойте, господа, что это? Флажки? Целых три синих флажка. Старая сова воткнула сюда три флажка, а он и внимания не обратил. Посмотрим-ка, что на них написано: 24 мая, 10 ч., 24 мая, 9 ч., 24 мая, снова 10 часов! Что за чертовщина! Примерно в одно и то же время люди видели кондора в районе рынка, все они звонили в редакцию. Старая сова записала координаты и тут же принялась тыкать в карту флажки. 24 мая, если верить газетенке, примерно в 11 был обнаружен труп мальчишки. Он полез на балкон к своей соседке, прихватив камеру. Он видел кондора! Именно за ним он и полез! Все сходится.

Да, господа присяжные, все сходится! Мы располагаем неопровержимыми доказательствами, что покойный предпринял свой последний роковой шаг не с целью грабежа. Он руководствовался профессиональным долгом, он решился на этот воистину героический поступок, чтобы читатель "Лондонского Меркурия", этой замечательной газеты, мог назавтра развернуть ее и увидеть редчайший снимок, достойный войти в сокровищницу фотожурналистики. Но кому-то захотелось очернить доброе имя покойного, и, как это не печально, обвинение поддалось на приманку, поверило этой неловко состряпанной легенде и решилось поддержать злонамеренную ложь. Господа присяжные, жизнь юного, подающего надежды фотографа оборвалась столь трагически. И наш с вами долг...

"Доброе имя юноши оправдано", "Недоснятая пленка, оборванная жизнь", "Долг и смертельный риск", "Разоблаченная ложь", "Мы будем гордиться тобой, Лорри!"

Да, неплохо, неплохо... Редактор перебрал в уме будущие заголовки "Меркурия", и почувствовал, что чего-то не хватает, изюминки. "Разоблаченная ложь" — это неплохо, но еще лучше так: "Не поддавайтесь вестникам лжи!" с явным намеком на "Вестник"!

Но тут его озарила еще более ослепительная мысль. Как это раньше это ему не пришло в голову? Сенсация! Парад Алле! Очереди у киосков, мальчишки, выкрикивающие заголовок, "Таймс" с перепечаткой из "Меркурия":

Предсмертный снимок Лоренса Блоссома

Он должен быть, этот снимок. Мальчишка должен был сфотографировать кондора. Он упорен, он добьется всего. Кондора видели первый раз в девять часов. Два с лишним часа он кружился над крышами этой проклятой Бэкбон-стрит. Мальчишка должен был его запечатлеть, пока он не скрылся из глаз. А когда скрылся за крышей, то он и полез за ним, ведь у него оставались еще недоснятые кадры! Так поступает настоящий репортер, настоящий профессионал. А где теперь эти кадры? В полиции! В недрах разбитой камеры они томятся в темноте и жаждут прикосновения живительной влаги проявителя. Но если какой-нибудь недотепа вскрыл камеру? Бесценные кадры погибнут в пламени смертоносного света!

В эту секунду зазвенел телефон. Черный телефон с пронзительным и резким звонком, телефон прямой связи — явно по стопам телефонограммы. Очень, очень кстати. Один звонок, второй, третий... Ничего, пусть немного потрезвонит, главное не торопиться! Если это из полиции, то он знает, как начать разговор. Седьмой звонок!

— Редакция "Меркурия" у провода!

— Могу ли я поговорить с редактором Трипкином?

— Комиссар Бредли?

— Нет, это сержант Копп. Это вы мистер Трипкин?

— Да, это я. Очень кстати, сержант, что это именно вы, а не комиссар Бредли. Мне сказали, что это вы занимаетесь делом Лоренса Блоссома.

— Дело курирует младший инспектор Каллаген, но основная работа ложится на меня.

Голос на другом конце провода принадлежал явно не мальчику, тон был уверенный и спокойный. Но это не смутило редактора. Он поудобнее расположился в кресле и начал игру.

— Поверьте, милейший, это ужасно, настолько ужасно, что я до сих пор не могу прийти в себя. Представьте себе, я очень близко знал покойного Лорри. Кто бы мог подумать, просто не верится, что такой многообещающий парень из хорошей семьи, и вот на тебе! Какой позор...

— Несомненно, сэр, очень жаль, сэр. Следствие, однако, еще не завершено. Вы можете нам в этом чем-нибудь помочь?

— Парень работал на меня. И как работал — просто загляденье. Я не мог им нахвалиться. Порой, правда, я ему прощал всякие его глупости. Мальчишка — сами понимаете! Я многое ему прощал, иногда шел у него на поводу, доверял дорогостоящую аппаратуру, не брал расписок, верил на слово. Но в одном он был аккуратен, он честно исполнял свое дело, знал, что вся его продукция принадлежит только нам и никому другому.

— Вы хотите сказать, что аппаратура, найденная у него, принадлежала вам? Это всё?

— Ну что вы, милейший, далеко не всё! Не всё сразу, милейший! Сначала я бы хотел узнать о судьбе аппаратуры и непроявленных фотоматериалов.

— Все проявлено, сэр! Если эти негативы сняты по вашему заказу, то вам придется лично наведаться в участок и дать письменные объяснения. Но я не думаю, что это были заказанные вами работы. А что касается аппаратуры, то можете все забирать. Предъявите расписку и забирайте. Вся она у меня под столом, так что поторопитесь, пока я не передал ее на склад. Если на нее не найдется претендентов, то вся она пойдет с торгов.

— Я прекрасно это знаю, милейший, и потороплюсь. Так что же насчет негативов? Смогу ли я их забрать?

— Я могу лишь повторить, что вы можете лично наведаться, и если вы подтвердите, что снимки сделаны по вашему заказу, то вам необходимо будет дать письменные объяснения.

— С какой стати? Я что-то не помню таких законов! По мне достаточно предъявить копию штатного расписания и имя фотографа.

— Боюсь, что в данном случае всего этого будет недостаточно. Снимки носят предосудительный характер.

У редактора снова защемило сердце. Мальчишка опять наснимал своих девочек. Но где же кондор? Ведь должен же быть кондор!

— Неужели? Вы в этом уверены, так уж и все снимки?

— Подавляющая часть. Но я не собираюсь с ними возиться. Сегодня же я обязан передать их по назначению.

— Кому, кому вы собираетесь их передать?

— Владельцу!

— Что? Какому еще владельцу? Владелец их покоится в урне у меня в багажнике!

— Владельцем считается не только тот, кто снимал, или тот, кто заказал съемку. Владельцем может быть и тот, кто на снимке запечатлен! В этом случае фотоснимок считается личной собственностью при условии, что владелец не намерен извлечь из него коммерческой выгоды.

— И кто же этот владелец? — с ужасом спросил редактор. "Кондор!" — пронеслась у него в голове шальная мысль.

— Сэр, я бы хотел сначала получить ясный ответ на вопрос, какой информацией вы обладаете?

— Сержант, кому вы намерены передать негативы?

— Сэр, я не обязан отвечать на ваши вопросы. Но вы в свою очередь обязаны сообщить мне, как офицеру полиции, все, что вам известно!

— Сержант, я знаю свои обязанности не хуже вас. Я сообщу все, что мне известно, но, скорее всего, не вам. Мне спешить некуда, несчастному Лорри уже ничем не поможешь, хотя кто знает... А вот нам с вами следует о многом подумать. Так кому вы собираетесь передать негативы?

— Это первый и последний вопрос, на который я отвечу. Я передам их мисс Пирейра.

— Но по какому праву?

— Снимки носят интимный характер, у каждого есть право на личную жизнь.

— Она была его любовницей?

— Сэр, я отказываюсь отвечать на дальнейшие вопросы.

— Но кроме негативов должна была быть еще и масса фотографий, таких небольших, четыре на семь...

— Не помню о таких. Все, что заснято, будет передано этой леди.

— Скажите сержант, вам не знаком такой номер "R 414 HMR"?

— Обратитесь в агентства такси! А теперь я слушаю вас, сэр!

— Я, милейший сержант, не получил ответов на многие свои вопросы. Я получу их в другом месте, и если я сочту нужным, то я вам перезвоню!

"Каков наглец, но каков дурак!" — проворчал редактор, приходя в себя от неприятного разговора. Этот сержант был хваткий малый, но проболтался. Когда редактор спросил его о номере, то сержант посоветовал обратиться в агентства такси. Значит, номер соответствовал именно такси! Это номер черного фургона с продавленной крышей, а жгучий брюнет за рулем — никто иной, как Томми Галуппи!

Мисс Пирейра, мисс Долорес Пирейра! Кто эта девка? Где она тут? Где была та фотография, эта? Нет, не эта! Вот эта фотография, их тут трое. Блондинка? Кудрявая? Или эта в черных очках? Видны только головы и плечи. А. может быть, эта, чья нога в черном чулке выползает на тротуар из машины. Выползает, как змея, чтобы ужалить бедного беззащитного мальчика, обвить своим черным телом его бездыханные останки, влезть в карман рубашки за набухшими от крови банкнотами. Но все ей мало. Она пересекает, извиваясь, холодный асфальт узкой улицы, ползет, вдыхая трупный запах рынка. Она коварна и ненасытна. Ей мало кровавой поживы, она жаждет заглотнуть все, что попадется, она уничтожит даже память о нем. Он услаждал ее чрево, но она слопала его без остатка, ничего теперь не вернешь. Но хотя бы ты отдала мне кондора, выплюнь, отрыгни! Или я уничтожу тебя!

Старая сова миссис Шатл застала своего шефа в середине рабочего дня все в той же позе. Он сидел, сгорбившись в своем кресле за столом, посасывал очередную таблетку и глядел на плакат с тремя барашками. Она собрала листки, исчерканные энергичной редакторской рукой, несколько заметок и корреспонденций, пульсирующих свежими чернилами. Все это легло в объятия картонной папки, чтобы потом отправиться на стол четырех проворных машинисток. Костяк завтрашнего номера газеты был вчерне готов. Миссис Шатл попросила позволения убрать мусор со стола, редактор кивнул. Она повертела в руках пустой конверт с надписью "Новая Хогартовская серия". Конверт уже не влезал во внутренний карман пиджака редактора.

— Миссис Шатл, попросите Чедвика завтра утром меня заменить. Я намерен нанести визит одной даме.

При этом глаза редактора сузились, а губы скривились в усмешку.

9

ХОННИ И ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ

Хонни прибыл домой в Лондон к семи часам вечера. Он сидел на заднем сидении автомобиля, низко опустив голову и не смотря по сторонам. Сэмюэль поминутно с беспокойством оборачивался к сыну, спрашивал о его самочувствии. Накануне Хонни пожаловался по телефону на подавленное состояние духа. Он бил наверняка, это был знаменательный симптом его хронической болезни. Нельзя сказать, что он врал на все сто процентов, и в самом деле, за последние дни его все чаще одолевала тоска. Такие мрачные периоды и раньше случались с Хонни нередко, но об этом Сэмюэль узнавал от директора школы, учителей, ребят, всех тех, кто окружал сына. Еще ни разу Хонни не пожаловался сам. Сэмюэль пытался по дороге разговорить сына, выведать у него, что же с ним происходит, но Хонни специально не сел рядом по левую руку от отца и всю дорогу угрюмо молчал на заднем сидении.

— Что с тобой, моя деточка! — засуетилась миссис Корнхайт и, как положено, пощупала его лобик, заставила открыть рот и показать язык. Хонни вяло ей повиновался, хотя и знал, что его мать это делает только для виду. Сэмюэль стоял рядом и молча терпел. Миссис Корнхайт заявила, что язык Хонни обложен. Хонни показал язык и отцу, прохрипев "А-а!" К своему удивлению, Сэмюэль был вынужден признать, что Ванесса была отчасти права.

-Что ты на это скажешь? — спросила она, как будто поймала мужа с поличным.

— Я скажу, что Джонатану следует выпить полрюмочки вермута, чаю с клубничным вареньем, и завалиться спать. А завтра посмотрим. Почему мы здесь столпились у входа, давайте пройдем в дом!

Войдя в холл в сопровождении отца, Хонни потянул ноздрями воздух. Сэмюэль улыбнулся и сказал:

— Ты прав, Хонни, — миссис Трипкин была здесь. "Шинель-Саванн" — чудесные духи, райский запах, но здесь на грешной земле нам, простым смертным нелегко его переносить. Когда-нибудь мы с тобой займемся составом эфирных масел, и ты увидишь, что любой запах — это, в сущности, простая чехарда молекул. Сейчас нам подадут в гостиную чай, миссис Мур испекла пампушки по моему рецепту, — пальчики оближешь! Но, прежде всего, сэр, не пропустить ли нам по рюмочке?

— Охотно, сэр! — согласился Хонни.

— Что вам больше по вкусу, коньяк или виски?

— Мне чего-нибудь покрепче. Пусть будет коньяк!

— Я бы, сэр, порекомендовал вам вот это. Токай, по цвету, да и по вкусу — тот же коньяк. Ведь главное вкус, а не градусы, не так ли? А технология почти та же. Незабываемый вкус достигается за счет действия особых дубильных веществ. Это я вам тоже как-нибудь продемонстрирую в лаборатории.

Пока Сэмюэль оживленно болтал и дурачился, Хонни с трепетом ждал мига, когда же он останется один и сумеет проникнуть в лабораторию. За столом он отдал должное пампушкам и варению, поданному миссис Мур. От похвал старая кухарка зарделась. Мистер Корнхайт тоже скромно улыбался — ведь и варенье и пампушки были домашние, изготовленные по старинному рецепту. От Ванессы, уж точно, похвал не дождешься, — ни к чему из этих яств она никогда не притрагивалась, заботясь о фигуре.

Хонни изредка бросал взгляд на отца. Сэмюэль добродушно шутил и улыбался, но в то же время украдкой поглядывал на часы. Расчет Хонни подтверждался, именно сегодня был намечен очередной ночной ужин в клубе "Пеняй на себя", — Сэмюэль обязан был на нем присутствовать в качестве сопредседателя. Ничего, Хонни его не задержит. Вот только доест эти две восхитительные пампушки и послушно отправится спать. Для пущей убедительности Хонни пару раз притворно зевнул.

— Мне кажется, сэр, — заметил Сэмюэль, — что мы с вами несколько перебрали спиртного.

— Я с вами согласен сэр, мы были несколько невоздержанны в выпивке.

— И сон нам будет целью и наградой, но что привидится за гранью бытия?? — процитировал Шекспира мистер Корнхайт, вставая из-за стола.

Хонни тоже встал, задвинул стул и церемонно щелкнул каблуками.

Когда ранним утром миссис Корнхайт в золотистом атласном халате спустилась вниз к завтраку, Хонни был уже одет и причесан. Она изумленно приподняла брови, — неужели Хонни не останется дома до конца недели. Он намерен ехать? Если бы она знала, то никогда бы не позволила себе появиться в присутствии сына в халате и папильотках.

— Деточка моя, как твое самочувствие?

— Чудесно, мамочка, я могу ехать в школу. Я прекрасно отдохнул и выспался.

— Да, но ты нас мог бы предупредить заранее. В доме никого нет, ни прислуги, ни шофера. А папа твой еще спит.

— Не беспокойся, мамочка. Я уже приготовил себе сэндвичи.

— Но к чему такая необходимость? Как твой язык?

— Мой язык в полном порядке. Я ведь не могу пропустить урока преподобного мистера Оливи!

Миссис Корнхайт сощурила глаз — у нее были немалые основания заподозрить сына в лукавстве. Она придирчиво оглядела его обмундирование — конечно же, все это не мешало бы выгладить. Но сейчас времени уже не оставалось. Хонни повернулся несколько раз вокруг оси, прикрывая рукой оттопыренный карман брюк. Миссис Корнхайт позвонила в колокольчик и приказала разбудить мистера Корнхайта.

Сэмюэль, вернувшийся в пятом часу утра из клуба, растрепанный и заспанный спустился вниз. Ванесса поведала ему утреннюю новость и поделилась своим беспокойством.

— Он здоров и свеж, как огурчик, разве ты не видишь! — заявил Сэмюэль, похлопав сына по плечу. Заказывать такси он не счел нужным и вызвался доставить сына сам. Хонни вприпрыжку побежал вниз к машине, успев на ходу переложить из кармана в ранец склянку с серым порошком.

В машине Хонни устроился на этот раз рядом с отцом, и всю дорогу они весело проболтали о разных разностях. Роскошный красный автомобиль отца доказал на бетонном шоссе свое преимущество и доставил Хонни к воротам школы довольно рано. Сэмюэль постеснялся заглянуть в стены школы, ведь он сел за руль в домашних туфлях и не успел повязать галстука. Хонни помахал правой рукой и побежал к зданию. Левой рукой он бережно придерживал ранец.

Сэмюэль тоскливо поглядел вослед сыну, закурил сигарету, включил радио. Послушав краткий отчет о речах в парламенте мистера Макмиллана и мистера Дуглас-Хьюма?,? едва вникнув в показатели биржевого курса и пропустив мимо ушей хронику безрезультатных поисков кондора, он захлопнул дверь, спустил ручной тормоз, развернулся и начал преодолевать подъем. Машина еще не скрылась из глаз, но шум мотора унесло ветром и заглушило карканьем ворон. Висела сырая облачная пелена. Школа была пуста, ее обитатели отправились в церковь на молитву. Хонни знал, что его никто не ждет и не ищет в столь ранний час. Он с радостью воспользовался случаем не показываться директорской секретарше на глаза, чтобы не оказаться запертым в стенах школы. А теперь можно было просто прогуляться по окрестностям, поглядеть на тренировку футболистов, можно было даже отправиться в церковь, послоняться по кладбищу, поглазеть на склеп адмирала Вилкокса. Можно было даже беспрепятственно перепрятать клад в более безопасное место. Куда теперь было ему спешить? В его распоряжении было целых полтора часа.

Когда отцовская машина преодолела подъем и свернула на шоссе, Хонни покинул свое убежище за стеной велосипедного сарая. Теперь он был предоставлен самому себе. О таких мгновениях он не раз мечтал. Но теперь, когда за его плечами в глубине ранца болталась смертоносная склянка, — и сарай, и стены школы, и каменные столбы словно отдалялись, сторонились его.

Тщательно разработанный им сценарий начал воплощаться без помех. Сегодня был последний день недели. Вряд ли отец, вернувшись в Лондон, заглянет к себе в лабораторию, вряд ли заподозрит пропажу, вряд ли вернется в Ноттсбери допрашивать сына. Скорее всего, он завалится на часок в постель, а потом отправится по своим аптекам в Сити, Вест-Энд или Фицровию. А потом заглянет обедать в какой-нибудь паб, а потом уже заедет, чтобы забрать Хонни домой. Взбредет ли отцу в голову проверять на весах количественный состав яда? Вряд ли!

Кролики прекрасно провели ночь, греясь друг у дружки под боком. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, — все на месте! Хонни пересчитал их, сидя на корточках у самого края бассейна. Еще на рассвете служитель кухни доставил на тележке из пансиона свежие кочаны капусты и связки зеленого шпината. Кролики быстро-быстро работали челюстями. Один или два уже покончили с капустой и принялись от нечего делать грызть доски, специально подкинутые для этой цели.

Хонни интуитивно отпрянул назад. Если бы сейчас он свалился в бассейн, то кролики и его могли бы загрызть. Ведь их было целых тринадцать. Еще пять— шесть, куда бы ни шло, но тринадцать кроликов наверняка почувствовали бы свое количественное превосходство! И все они под предводительством этого, который грызет доску, дружно набросились бы на Хонни. "Ты заходи справа, а ты — слева!" -"Опомнитесь, — вы ведь благородные травоядные, а не кровожадные рыбы пираньи в мутных заводях Амазонки!" "Не слушай его, — кричал бы вожак, — нас много, а он один! Мы вместе, и за нами — сила! За дело, братцы!" "Смелее, — поддержала бы его толпа, — хватай, тягай его, оттяпай у него оттуда, где помягче!"

Они бы и ранец его сгрызли без остатка, и тетради, и хрестоматию! Сколько времени бы это заняло, час, полчаса? Кричи — не кричи, никто не услышит, секретарша в своей приемной стучит на машинке за толстой стеной и двойной рамой. Все остальные клюют носом в церкви за полмили отсюда. Волкодав бродит на цепи у спортплощадки и сонно виляет хвостом. А когда все вернутся, дело будет уже сделано! Первым бы сообразил Фил Мэлбрайт! Он бы сказал: "Судя по размерам, этот скелет принадлежит мальчику лет одиннадцати! Кто, как ни Джонатан Корнхайт, мог оставаться в столь ранний час в стенах школы?" И все поразятся его проницательности. Всем станет очень жаль бедного Хонни, а Дженкинсу по кличке Лом будет особенно жаль сэндвича с беконом и горчицей, доставшегося кроликам. Ну и что в этом такого, каждый в этом мире должен кого-то съесть. Что за беда, если орел утащит одного грызуна, одним грызуном будет меньше! Ведь надо же и орлу чем-то питаться — приятного аппетита!

Хонни поглядел на небо, на грязно-белую пелену над головой. Ему надоело пересчитывать кроликов, и он направился к воротам. Красные кирпичи старинного столба хранили тепло вчерашнего дня. Хонни присел на траву у его подножья, подпер голову руками и затосковал. Это была совсем не такая тоска, какая бывает от скуки. Это была тоска, сравнимая с ровной и несильной зубной болью.

Внезапно сорвалась с места стая ворон и принялась кружить над его головой. Их спугнул сухой треск сенокосилки. Судя по всему, Питер Теннер принялся за работу, — что подняло старика в этот ранний час? Может, он снова повздорил со своей старухой, или попросту решил, что вне стен жилища, на чистом воздухе ему никто не помешает подкрепиться из фляжки? Сколько времени он намеревался косить клевер? Минут десять или двадцать? Соберется ли он сегодня посетить школьный двор? Давно бы пора ему наведаться, ведь судя по изобилию мух над чуланом, бадья с помоями заждалась. Во всяком случае, за Питером стоило бы понаблюдать. Хонни встал, отряхнул штаны, припрятал ранец за столбом, вытащив предварительно склянку, и направился обратно, под укрытие велосипедного сарая. Утренняя сырость уже сказывалась — Хонни начал шмыгать носом. А ведь ему предстояло отыскать в высокой траве старый крюк от водосточной трубы. С его помощью он предполагал углубить ямку и выковырять из нее пару камней. Трава высотой с человеческий рост поблескивала каплями росы. Хонни поежился. Хорошо мечтать о земляных работах, сидя в классе на подоконнике, а теперь на таком собачьем холоде — поди, покопай! А не пойти ли ему и сдаться на милость Оглобле? Она бы напоила его горячим чаем, и он бы мог посидеть у нее в залитой светом приемной, примостившись рядышком на стуле, посмотреть, как она печатает.

Нет, он пообещал, что не станет спускать глаз ни с кроликов, ни с Питера. И он должен сдержать обещание. Хонни приподнял воротник своей тонкой курточки и прикрыл ладошкой свой покрасневший нос. Долго ждать ему не пришлось. Раздался собачий лай, Хонни поразился гулкому эху. Хау лаял своим хриплым басом, и, казалось, что со всей округи ему вторят волкодавы. И скрипят несколько несмазанных телег и глухо топают по камням десятки тяжелых копыт. В этой ложбине — хорошее эхо.

Огромная лошадь волокла телегу по тропинке к школьным воротам. Волкодав, насколько позволяла ему цепь, бесновался у самого углового столба. Могучая кобыла замерла на месте в нерешительности, ей при ее росте не к лицу было пятиться назад. Питер тем временем поискал что-то у себя за спиной, влез на телегу и встал в полный рост. В руке у него оказались вилы, теперь он походил на Зевса-громовержца. Эта угрожающая поза возымела действие, волкодав, хотя и продолжал надсадно лаять, но не пригибался к земле и не растопыривал лап. Он просто стоял и лаял для солидности. Теперь лошадь, как ни в чем не бывало, без всякой опаски прошла через ворота. Питер с ненавистью глядел на пса и на всякий случай старался дышать носом, чтобы не выдавать спиртного перегара. Хонни притаился за стенкой сарая, пока телега проследовала в нескольких ярдах от него. Какого только хлама на ней не было, какие-то бочарные обручи, сучья хвороста, лопата, вилы, железная крышка от люка, дырявые протекторы, помятые канистры и даже гидравлический домкрат. Наверняка, все это он подобрал ранним утром в деревне, все могло пригодиться в хозяйстве. Где это он умудрился стащить домкрат? Неужели из-под "Лэндровера" мистера Лоббса? Директор хранил все принадлежности прямо тут, в сарае, нимало не тревожась за их сохранность. Своими размерами выделялся мешок, туго набитый травой и прошитый пеньковой веревкой. Только она и не давала мешку разойтись по швам. Догадка Хонни подтвердилась, первым делом Питер с размаху закинул домкрат под навес.

Питер был хмур и небрит, седая щетина на его буром лице отдавала синевой. Голову он держал прямо, а не набок, следовательно, его еще не окончательно развезло от ранней выпивки. На его штанах сзади Хонни заметил обширное мазутное пятно с налипшей соломой. Старик и раньше не отличался опрятностью, но сегодня казалось, что он провел ночь где-то в канаве или под забором.

Ему бы, конечно, не помешало, прежде чем начать маневры с телегой немного расчистить место для бадьи. Но старик не особенно спешил, он для чего-то слез, тщательно проверил подпругу, похлопал кобылу по мохнатой спине. Несмотря на ранний час, рой мошкары уже клубился над телегой и лошадью. Питер решил, что пришло его время. Он полез в глубокий, до колен, карман и извлек фляжку. Хонни услышал этот глоток, хриплый вздох Питера и еще несколько громких звуков. Затем старик принялся пробовать голос, как оперный певец перед выходом на сцену. Весь его репертуар составляла лишь одна песня про знакомую всей школе Долл, не пожелавшую принять грубые ласки старого безобразника. Но исполнять этот фольклорный шедевр Питер не стал, — в этот утренний час не было подходящей публики.

Затем была извлечена из-под груды хлама торба с овсом. Но, то ли ремень был коротковат, то ли голова лошади слишком велика, то ли руки старика тряслись, — из этой затеи ничего не выходило. Лошадь не желала, чтобы ее по самые глаза запихивали в мешок, она неистово мотала головой. Питер сплюнул, бросил торбу на землю перед ее мордой, — пусть лошадь сама подбирает. Она в тот же миг принялась за овес, как будто год ее не кормили.

Хонни был знаком с этой кобылой довольно коротко, хотя ни он, ни остальные школьники не знали даже ее клички. Питер не употреблял по отношению к ней ничего кроме похабных ругательств. Это был першерон первоначально желто-бурой масти. Но грязь настолько втерлась в подшерсток, что от исконного цвета ничего не осталось. Глина толстым трескающимся слоем покрывала ее могучие ноги чуть ли не до брюха, а длинный хвост оброс камнями. Однажды Хонни, точно так же, как и сегодня имел возможность пообщаться с диковинной кобылой накоротке. Это было в начале весны, и грязь стояла непролазная. Хонни с опаской приблизился тогда к ней, стараясь не увязнуть и не замарать брюк. Ему тогда страшно захотелось проскочить под брюхом кобылы, не нагибаясь, а только поджав колени. Но она догадалась о его замысле, переступила тогда задней ногой, и от ее следа осталась огромная вмятина. Он тогда подошел совсем близко к ее боку, чтобы протянуть руку и погладить. Вдруг по жесткой шерсти пробежала дрожь, — Хонни отпрянул в страхе. И тогда он достал из кармана подарок, самое большое яблоко, которым мать заботливо снабдила его на завтрак. Он насадил яблоко на кончик веточки и поднес к самому кобыльему рту. Не успел он и глазом моргнуть, как яблоко исчезло с хрустом. Сладкие капли брызнули ему в лицо напоследок. Ему самому понадобилось бы целых десять минут, если не больше, чтобы сгрызть это яблоко, а тут мига и не прошло, и теперь кобыла уставилась на него своими огромными глазами и просила добавки. Хонни виновато пожал плечами. Вот такая была эта кобыла.

И теперь Хонни смотрел на нее неотрывно и восхищенно, пока Питер отпирал чулан и гремел железом внутри. Нежели, чтобы прицепить канат и повернуть подъемное колесо, нужно производить столько шуму? Хонни болезненно поморщился. Питер показался из чулана, отряхнул с намокшего рукава грязь и растворил настежь шаткие ворота. В руке его откуда-то взялась суковатая палка. Теперь он взял лошадь под уздцы и поволок за собой, чтобы развернуться. Торба так и осталась лежать на земле, и лишь край ее придавило колесом телеги. Закончив разворот, Питер принялся поколачивать палкой кобылу, чтобы заставить ее пятиться назад. Это был сложный маневр, неудивительно, что телега сходу наехала на косяк двери. Хонни даже подумал, что чулан обрушится под ударом, но чулан устоял. Питер при этом грязно выругался, но не во всю мощь глотки, а вполголоса, опасливо поглядывая на окна школы. Со второй попытки, толчками и рывками ему удалось загнать телегу меж двух косяков, затем он, кряхтя, залез на борт телеги и исчез в черном проеме.

Хонни почему-то безумно захотелось увидеть воочию весь процесс погрузки бадьи на телегу. Он ухватился за ветку клена и взобрался на откос крыши сарая. Шифер был обильно усеян прошлогодней шелухой и свежим вороньим пометом. Ему могло достаться от матери за испачканные куртку и штаны, но, несмотря ни на что, он распластался у самого края крыши. Его теперь со двора никто бы не увидел, но сам он видел все, что происходило в чулане. Бадья висела на трех цепях, поддерживаемая снизу особыми захватами. Питер налегал всем своим весом на рычаг. Плавно опустить бадью было не так просто, и она грохнулась на телегу, расплескав жижу вокруг себя. Передняя ось телеги чуть-чуть приподнялась. Облитый помоями Питер снова залез наверх и попытался отцепить крючья. Один из крючьев застрял под бадьей. Питер не стал утруждать себя дальнейшими усилиями, а просто огрел кобылу палкой. Телега рванула, бадья при этом едва не опрокинулась, а длинные крючья закачались на цепи. "Так когда-то казнили через повешение" — пришла в голову Хонни странная мысль. Питер спрыгнул и запер за собой ворота чулана. Кобыла сделала несколько шагов по направлению к торбе с овсом.

Ненадолго выглянуло солнце, чтобы осветить грязного, как свинья Питера. Рой мух вился вокруг него, весь правый бок его был залит липкими помоями. Брезгливо оттопырив локоть, он полез в карман а за часами, оттер их о левую сухую штанину и приложил к уху. Часы шли, мало того, они еще и возвестили хозяину, что сейчас самое время немного промочить горло.

Старик отвинтил пробку фляжки и присел у тележного колеса. Засаленная шляпа легла рядом с ним на землю. Хонни впервые удостоился разглядывать лысину Питера, лишенную загара, а может быть, и грязи. Сбоку над самым ухом разрослось обширное родимое пятно. Вот почему издали иногда казалось, что из-под шляпы Питера течет кровь.

Старик поднес фляжку к губам, но пить не стал, а застыл, прислушиваясь. Вместе с ним напряженно застыла вся природа. Тишину нарушало лишь фырканье лошади да стрекот одинокой цикады в траве. Хонни тоже застыл, не дыша, "хлебнет или не хлебнет",— думал он. Питер закинул голову и устремил взгляд к небесам, минуты три он так просидел, щурясь. Может быть, в этот миг тишины и блаженства, Питер просто постеснялся пить в присутствии Всевышнего? Хонни тоже глянул на небо. В просветах белой пелены уже проскальзывала голубизна. Небо было пусто, за исключением какой-то малозаметной точки. "Вот и кондор прилетел к нам" — спокойно подумал Хонни.

Питер вздрогнул, быстро хлебнул из фляжки, завернул пробку, надел шляпу, вскочил на ноги. То ли господь подал ему знак, то ли он почувствовал чье-то присутствие. Хонни пригнул голову ниже и затаил дыхание. Старик снова поправил подпругу и придирчиво осмотрел лошадь и телегу, обойдя вокруг. Затем он принялся расчищать от всякого хлама место возницы. Рука его залезла глубоко под мешок с сеном и вытащила вилы. Старик хрипло засмеялся, радуясь своей предусмотрительности, — еще бы, он едва не сел на острие. Но и теперь, он не задвинул вилы обратно между бочкой и мешком, а застыл, потрясая ими. "Что это с ним сегодня? — подумал Хонни. И снова старик обошел телегу с вилами наперевес, а затем поддел какую-то сухую ветку и откинул ее в сторону. "Э-эх! — крякнул он, и, не глядя, метнул вилы, словно копье, куда-то вверх и в сторону. Вилы, описав дугу, с глухим стуком приземлились прямехонько в бассейн. Питер пригнулся, словно ожидая разрыва гранаты, воровато огляделся, а затем засунул руки в карманы, как ни в чем не бывало. А потом он начал расхаживать с озабоченным видом, — мол, куда же могли подеваться эти чертовы вилы? Так он подошел к самому бассейну, поглядел вниз, всплеснул руками, мол, вот они, родные! Немалых трудов стоило ему опуститься на колени и ухватить конец. У Хонни потемнело в глазах, его пробирала дрожь, все происходящее не очень укладывалось в его голове.

На вилы бал насажен кролик. Питер прижал его ботинком и потянул вилы на себя. Потом он приподнял кролика за уши, придирчиво оглядел со всех сторон и понес к телеге. Мертвый кролик нашел себе место под самым мешком с сеном, скрытый от глаз старой канистрой. Питер оттер ладонь о штанину, теперь ему оставалось только подобрать с земли торбу и отчалить. Но, видимо, еще не все он доделал до конца, он еще не расстегнул ширинки и не окропил мочой тележного колеса. Вот тут-то и донесся до его ушей стук пишущей машинки. Не стоило, в самом деле, нарушать приличий. Старик покачал головой, отряхнул грязь со штанов и отправился к дверям школы.

Лишь только он скрылся из виду, Хонни кубарем скатился с крыши сарая. Его с треском приняли в себя кусты чертополоха. Он тут же вскочил на ноги, но сразу упал, — ноги не держали. Телега стояла в нескольких ярдах от него, а кобыла глядела в его сторону, забыв о торбе. Хонни размазал рукавом слезы по лицу и, пошатываясь, сделал несколько шагов к телеге. Вот он, этот мешок с сеном! Значит, все это было наяву, и кролик лежит в глубине за бензиновой канистрой. И стоит только подойти еще на шаг и протянуть руку. Но вместо этого Хонни приблизился к лошади и торбе, лежащей на земле. Там почти не осталось овса, и кобыла размышляла, подобрать ли ей зерна своими толстыми бурыми губами. Хонни полез в карман и извлек склянку. Она была цела, не разбилась при падении с крыши сарая. Ее содержимое в сию же минуту высыпалось прямиком в торбу. Хонни завинтил крышку и сунул пустую склянку обратно в карман.

Дул сырой ветер. С минуту звонил церковный колокол, где-то лаяла собака, ей вторило эхо. А Хонни пятился задом к воротам. Волкодав недоуменно уставился на него и зарычал. Хонни зачем-то понадобилось перелезть через забор в низком месте, хотя ворота были совсем рядом. И теперь он побежал.

Хонни бежал со всех ног прочь от школьных ворот. Тропинка вела в сторону шоссе, но он предпочел траву. Он боялся топота своих башмаков, а трава только шуршала. Скоро его штаны по колено вымокли в росе, но он все больше отдалялся от тропинки. Он не чувствовал под собою ног, пару раз его угораздило споткнуться и вываляться в мокрой траве. Он вскакивал и продолжал бег, глядя под ноги, и трава уносилась назад одним сплошным потоком.

Путь его лежал вверх, в сторону футбольной базы, а там он уже не знал, свернуть или нет. Ему чудилось, что справа непременно должны располагаться приземистые каменные строения непонятного назначения, и там он может спрятаться и перевести дух. Один раз он оглянулся и не поверил собственным глазам. Ему то казалось, что он покрыл порядочное расстояние, и что школа отдалится и станет почти неразличимой. Но на самом деле она была совсем рядом, и весь покинутый им двор со всеми строениями был на виду. И даже телега с лошадью казались совсем близко.

Хонни отвернулся и побежал дальше. Он не мог себе дать передохнуть, у него было еще достаточно сил. Он даже мог на бегу здраво рассуждать. Он вспомнил о своем ранце, забытом у столба или стены велосипедного сарая, о тетрадях и хрестоматии, о сэндвичах с беконом и горчицей. Но это не остановило его, а только придало энергии. Пустая склянка давно уже улетела в траву, ничто его не отягощало.

И даже то, что над его головой в вышине медленно плыл кондор, даже это не могло его остановить. Хонни давно уже его заметил, но не придал этому никакого значения. Вот уже и шоссе показалось на пригорке. Шоссе было пусто, но его ровная асфальтовая гладь вместе со следами бесчисленных шин хранила все звуки, свист легковушек и шквал грузовиков с прицепами. Никаких предполагаемых строений не было и в помине. "Но ведь должен быть хотя бы какой-нибудь лес!" — с надеждой думал Хонни и продолжал бег по кромке шоссе. Ему во что бы то ни стало надо было добежать до леса. У дорожного указателя он остановил бег, огляделся по сторонам. Леса не было. Не было и церкви с ее шпилем, не было и школы с ее задним двором. Местность была совершенно незнакомой. Кондор неотступно следовал за ним на порядочной высоте в холодном и пустом небе. Кругом не было ни души. Хонни пустился в обратный путь, но уже шагом.

И тут на его пути возник человек, в появлении которого не было ничего удивительного, ведь он умел возникать внезапно. Да, это был он, тот самый человек, одетый в черный смокинг. Ростом он был с декана, преподобного Оливи, но в плечах пошире. Откуда он взялся, и почему он не шел по шоссе, а пробирался сквозь заросли травы? В одной руке он нес бумажный куль, а другой, свободной рукой издали помахивал Хонни. И Хонни ответил на его приветствие. Оба они встали друг против друга на расстоянии ярдов тридцати. Никто не сделал больше ни шагу навстречу друг другу. Черный человек что-то говорил, но Хонни не различал его слов на таком расстоянии. Он только кивал головой, словно слышал каждое слово. Человек спрашивал о чем-то, а Хонни кивал в знак согласия или вертел головой, говоря "Нет!" Хотя, какое ему было дело, этому человеку, куда он, Хонни, бежит. Но он был воспитанный мальчик и терпеливо отвечал на все вопросы взрослых. Вот и теперь он ответил тихим голосом: "Я думаю, что папа купит мне новый ранец". "Ты уверен в этом, Хонни?" — так же тихо спросил его человек.

Хонни не ответил, он уже лежал в траве, свернувшись калачиком, как в раннем детстве. И даже пытался засунуть большой палец в рот, но не мог. Его тело гудело, как натянутая струна.

10

МИСС ДОЛОРЕС ПИРЕЙРА

1

Черный дом спал. И все, кто обитал в нем, еще не просыпались. А в окна уже брезжил мутный свет утра. Чернели ставни, бельевые веревки овивали балкон толстой паутиной. Недра квартир подобно пещерам жаждали этого света, как милостыни. И если он навещал, то не первозданный, а лишь отраженный уцелевшими стеклами напротив. Но и он, этот луч, не способен был на столь короткий миг пробудить черный дом к жизни. Не под силу ему было проникнуть под старые, изъеденные временем своды, протиснуться в щели иссохших досок, очертить контуры темных подвалов и лестничных клеток. Громоздкий лифт застыл навечно между третьим и четвертым этажом — не проглотить и не выплюнуть. И только ветер уносился в горловину, прокладывая себе извилистую лазейку к небесам. И на ребристой крыше к нему присоединялись другие ветра, хранящие затхлый подвальный аромат. "Роза ветров" — так называлась когда-то гостиница, занимавшая половину шестиэтажного дома. Ее старая хозяйка миссис Молл жила одна в бельэтаже, в семикомнатных апартаментах, но все время проводила в крошечной спальне со своей сиделкой. Уже месяц, как ее совсем перестали носить ноги. Дочь хозяйки, сорокалетняя дева, лишь изредка наведывалась, чтобы дать матери отчет о текущих делах. Семейный бизнес вершился вдали от шелудивых стен. Гостиницы как таковой уже не существовало. Дом умирал.

При посредстве кранов и лебедок через широкие окна покинули пепелище два рояля, пять гипсовых статуй Аполлонов и Дионисов, десять пальмовых кадок и семь картин в позолоченных рамах, включая "Обращение Савла", "Ослепление Глостера" и "Успение графа Пембрука". Из монументального гостиничного убранства кроме тяжелых диванов и напольного глобуса ничто не уцелело, если не считать еще и полутонной стиральной машины, прикованной на вечный причал у ржавой решетки лифта. Время от времени жиличка с верхнего этажа приволакивала вниз полный таз белья и опасливо вонзала вилку в розетку. И тогда тяжелая машина начинала переваривать с глухим ропотом эту массу, а затем на радостях пускалась в пляску Святого Витта. Дому грозила реальная опасность рухнуть, крысы в пролетах разбегались врассыпную, а телевизионные антенны на крыше стряхивали с плеч стаи ворон и голубей.

Жиличку с верхнего этажа, стиравшую белье, звали мисс Долорес Пирейра. Ее квартирка находилась за обитой клеенкой дверью под номером 20. Но в это утро стояла тишина, — обитательница мансарды еще не вставала с постели. Много места на кровати она не занимала и почти ее не обременяла. При росте чуть больше пяти футов она весила не более ста фунтов. Накануне вечером она выпила около полупинты дешевого виски. Сделала это она в один присест на пустой желудок. Если произвести простой расчет, используя метрическую систему мер, и определить количество алкоголя на каждый грамм ее тела, то станет понятным, что иного положения, кроме лежачего она принять в это утра не могла.

А между тем в углу комнаты ее давно дожидалась чудовищная по размерам куча белья. Простыни, наволочки, пододеяльники, нежные трикотажные изделия, тонкие чулки — атласные и хлопчатобумажные, простые и кружевные, иные предметы известного назначения, белые и розовые, — все это принадлежало ее подружкам, и все это ждало спасительного прикосновения ее заботливых рук. Кроме тончайшего белья большую часть кучи занимало обычное тряпье, источающее резкий запах гаража. Это были промасленные, лоснящиеся чехлы от сидений, выгоревшие занавески боковых стекол, рабочие штаны с затвердевшей мазутной мозолью. Для разнообразия там и сям валялись разрозненные задеревеневшие носки. Нетрудно догадаться, что владельцем этого имущества был мистер Томми Галуппи. Долли как всегда предстояло все это перебрать, разделить на порции, связать в узлы и поочередно снести вниз. И пусть никто не посмеет сказать, все это проделывалось с брезгливым отвращением. Ничего подобного, Долли Пирейра обожала стирать, но сегодня она была просто не в форме.

Да, девочка обожала стирать. Она бережно относилась к вещам, тщательно отделяла все белое от цветного, выворачивала носки с изнанки, застегивала наволочки, зашивала ненасытные горловины пододеяльников, чтобы те не заглатывали всякую мелочь, крутясь в пенном вихре. У нее была маленькая рюмочка, которой она отмеривала дозы стирального порошка, и маленькая ложечка, которой она разводила хлорку на предмет отбеливания. А когда стиральный агрегат переставал биться в припадке и тяжело переводил дух, как взмыленный конь, Долли рывком дотрагивалась до потной железной поверхности, и если не получала удар током, то с нетерпением вываливала слипшийся влажный ком в тазик и волокла к себе на шестой этаж. И там, при свете балконной двери учиняла досмотр каждой отстиранной вещи. Она пробовала пальцем толщину трикотажной вязки и тяжело вздыхала, убедившись, что вещи уготована недолгая жизнь. При этом, беря в руки нежнейшую принадлежность туалета Сэлли, Пэгги или Мэгги, она целомудренно отворачивала взор и откладывала ее в сторону, чтобы потом еще раз прополоскать под умывальником.

Долли обстирывала всех своих подружек, обстирывала старую миссис Молл, обстирывала долговязого Томми и его придурковатого братца, с готовностью обстирывала своих загостившихся знакомцев. И если бы Лорри Блоссом только захотел, то она бы с радостью утащила к себе и его одежонку. Но Лорри был странный парень, он упрямо носил свое белье в прачечную, а носки драил туалетным мылом под краном умывальника. Он так и остался до конца провинциалом.

Стирать Долли научилась раньше, чем научилась читать, и уж, конечно же, раньше, чем говорить по-английски. Первые две заповеди, которые она усвоила с малолетства, были "Возлюби ближнего своего" и "Постирай ближнему своему". Старая миссис Молл своей беспомощностью напомнила ей ее бабушку в последние годы жизни, а неопрятные соседки по дому — шестерых ее старших и младших сестер. Как было ей не выполнить заповеди? Разницы особой не было, если не считать такой мелочи, что и стирать и полоскать ей приходилось тогда не в шатучем агрегате, а прямо в реке. Река эта называлась Амазонка и была она куда шире, а, главное, куда чище Темзы. По ее зеленой глади не расплывались павлиньими хвостами радужные нефтяные пятна, и пахла она лесом, а не мочой и пивом. Кроме шести сестер у Долли были и два старших брата, столь же грубых и нечестивых, как братья Галуппи. Они отправлялись надолго на заработки, а когда возвращались, то привозили с собой груду засаленного и пропахшего потом обмундирования. Долли скребла его пемзой и песком, вытирая кожу на пальцах. Но денег они привозили немного. Несмотря на рацион, состоящий из батата, редьки и кукурузы, Долли поначалу росла нормально, обгоняя всех своих сестер. Когда ей исполнилось 13 лет, братья укрепили ее в мысли, что помочь семье она должна не только стиркой, и что заповедь "Возлюби ближнего своего" вовсе не идентична заповеди "Постирай ближнему своему". Новое ее ремесло отнимало массу времени и хлопот, а главное, не все удавалось потом отмыть. Пару раз Долли угодила в клинику, и после этого ее рост замедлился, и даже младшие сестры, куда более ленивые и куда менее проворные, обогнали ее. Братья оставили ее в покое, убоявшись небесной кары. "Пусть лучше девчонка стирает!" — решили они. И она пошла стирать в Британское консульство. Ее пальцы впервые с трепетом прикоснулись к столь тонкому и добротному сукну, нежному сатину, прозрачному шелку. Только небожители могли облекаться в столь трепетные покровы. Она видела их, не спеша прогуливающихся со своими стройными подругами по тенистому парку, видела их, играющих в теннис, видела их, гарцующих на лошадях. И только один юноша, совсем еще мальчик, все время одиноко сидел на скамейке. Он был худ и болезнен с виду, но всегда улыбчив и любезен. Бедняжка жестоко страдал от малярии, а может быть, был подвержен и иным напастям. Неудивительно, что его папа-консул поспешил отправить его домой, в Англию. Но чтобы мальчику не наскучило многодневное плавание, с ним вместе после ее врачебного освидетельствования снарядили в путь и Долли. Старшие братья постояли немного за чугунной витой решеткой консульства, посовещались и отправились домой, пересчитывая на ходу песеты.

На борту теплохода юноша ожил, чуть-чуть порозовел, и как только они вошли в фарватер, загнал Долли в каюту и запер за собой дверь. Бог свидетель, но этот хилый ангел оказался сущим дьяволом, жестоким и изощренным истязателем. Были мгновения, что только пронзительный и сиплый гудок речного судна мог заглушить ее вопли. Никто не пришел ей на помощь, у всех заложило уши.

Но Господь внял ее молитвам. Пересев на океанский лайнер, они со своим спутником впервые почувствовали прелести настоящей качки. Ее белокурый мучитель раздобыл где-то шприц и надолго затих. Она, как прибитый пес, зализав раны, перевела дух и приступила к накопившейся стирке. По прибытии в Саутгемптон, едва они сошли по трапу, Долли сбежала.

Больше на родину она не возвращалась. Пристанище она нашла в Лондоне с помощью сестер-кармелиток. По их рекомендации ее наняла старая миссис Молл в свою гостиницу стирать белье. Старуха оказалась на редкость вздорной, как и подобает всем старым дамам, имеющим за плечами опыт сцены. Да, на заре юности она играла на сцене Олд-Вик и переломала немало стульев. К старости она остепенилась, но ужиться с нею было невозможно. Даже единственная дочь, отдавшая ей всю молодость и так и не вышедшая замуж, и та ее покинула. Долли тоже поначалу было несладко, но ей было знакомо и не такое жестокое обращение, она все прощала одинокой хозяйке, испытывая к ней жалость, смешанную с благодарностью. На ее глазах гостиница приходила в упадок, а потом и вовсе пошла прахом, немногие пригодные номера были сданы в наем в качестве меблированных комнат. Самый дешевый номер — под крышей, достался ей, Долли. Из гостиничного реквизита и от прежних жильцов она унаследовала широкую кровать, набитую конским волосом, ворсистый ковер, трухлявый комод и холодильник. Особо следует упомянуть еще круглое зеркало в бронзовой раме. Оно было прибито так высоко на стене, что Долли при ее росте приходилось становиться на табуретку.

Мы не упомянули также электрическую плитку с двумя конфорками и духовкой и забыли сказать, что Долли прекрасно готовила. Ее соседки, все до одной безрукие и беспомощные, уплетали за обе щеки дивные песочные печенья, пирожки с картошкой и пудинги с бараньей печенкой. Долговязый Томми, наведываясь за своим бельем, набрасывался на снедь и в мгновение ока опустошал все запасы. И даже ее мимолетные гости, благородные джентльмены, воспитанные на изысканных яствах, просыпаясь на кровати, набитой конским волосом, втягивали в себя аппетитные запахи из крошечной кухоньки, и, не успев даже умыться, жадно накидывались на кулинарные изделия, стеная от наслаждения. При этом им было невдомек, что все продукты были куплены рядом, на рынке, пользующемся самой дурной репутацией. И только два человека так и не попробовали творения ее рук. Старая миссис Молл своими декоративными зубами могла справиться лишь с протертым чечевичным супом, а Лорри Блоссом вечно пропадал где-то со своей камерой. Сама Долли тоже постоянно жевала, — сказывалось ее голодное детство. Но сколько бы она не поглощала пирожков с печенкой, вес ее так и не превысил ста фунтов. А чтобы достичь вожделенных пяти с половиной футов роста, ей пришлось бы стать на цыпочки и чуть-чуть подпрыгнуть. А между тем ей скоро должно было исполниться 20, и она была всего лишь на год моложе Лоренса Блоссома. И теперь эта разница начнет уменьшаться. Сэлли с четвертого этажа была на голову ее выше, а ей было всего пятнадцать. Толстозадой Молли были и того меньше, а весом она превосходила Долли почти вдвое. Малютки росли как на дрожжах.

Все эти малютки воскресным утро спали ангельским сном у себя на кроватках, набитых таким же конским волосом. И разбудить их были не в состоянии ни рыночный грохот, ни солнечный зайчик в окне мертвого дома напротив. За окнами их келий чернело ущелье Бэкбон-стрит, на дне которого посверкивал омытый дождиком асфальт. За три дня дождь прошел пять раз, и, слава богу, выстирал тротуар.

Солнечный зайчик пошарил в квартире на пятом этаже, не нашел никого и пустился в дальнейший путь по стене. Увы, заглянуть этажом выше ему было недосуг. Квартирка Долли могла пребывать в полумраке до самого заката. Часы с поломанной часовой стрелкой показывали половину чего-то, исправно тикая. Служили они не для того, чтобы показывать время, а для того, чтобы свидетельствовать, что время все-таки идет вперед. Но старое зеркало в бронзовой раме не соглашалось с этим. Оно всегда говорило Долли: "Детка, я радо тебя видеть! Ты видишь за мной часы? Время идет вспять, и ничего с этим не поделаешь!"

Вот и мы упустили миг, когда Долли покинула свою постель. Она, постояв на коленях перед унитазом и отдышавшись, припала к кафельной стене. Дверь туалета, угол комнаты, коврик, занавеска — все это плыло перед ее глазами. Так она просидела бы еще долго, если бы не холодный бетонный пол. Теперь ей предстояла нелегкая задача — встать и сменить испачканную ночную рубашку. На балкон? Пойти за новой рубашкой на балкон? Снять ее с веревки? С веревки? Заглянуть через перила? Ни за что!

Но, прежде всего, ей бы следовало убрать со стола бутылку с виски. Остаток она выплеснет в унитаз, а бутылку выбросит. Если заявится Томми и увидит бутылку, то скандала не оберешься. Больше она никогда не прикоснется к виски. Никогда ей еще не было так плохо, даже тогда, на корабле в шестибалльный шторм. Тогдашнему ее белокурому спутнику все было нипочем, он не приходил в себя, исколотый морфием. И она тогда его впервые попробовала. Сейчас бы это пришлось весьма кстати, но где его достанешь? Долли поднялась, сделала несколько шагов до кровати и упала замертво. Палуба ходила ходуном под ее ногами, в ушах свистел штормовой ветер.

Дрянное виски, не следовало его покупать здесь на рынке! Для старой миссис Молл она покупала виски в городе, на Пикадилли у Святого Мартина. У старухи она прошла первый курс науки и попробовала этого божественного напитка. Старуха улыбалась, всегда придирчиво оглядывала этикетку, качала головой, а затем наливала в широкий и тяжелый бокал совсем немного, на самое донышко. Пить она учила мелкими глотками, держа бокал немного на отлете, оттопырив мизинец.

— Долли, милашечка, (так она ее звала), что это у тебя в руках? Половая тряпка, брось ее сейчас же! Ступай вымыть руки и присядь со мной. Итак, налей-ка себе немножко, не стесняйся. Еще! Достаточно! На чем мы остановились в прошлый раз?

— На Макбете, миледи!

— Открой сто первую страницу и слушай! "Входит леди Макбет..."

Долли от души восторгалась ее чтением, ее дрожащим низким голосом. Но больше всего, водя пальцем по книжке, она поражалась ее памяти. Миссис Молл не давала себя уличить не только на ошибках, но даже на заминках. Долли неистово хлопала в ладоши. За это старуха наливала ей еще виски. А когда Долли проглатывала остаток, часто-часто моргая глазами и, переводя дух, старуха улыбалась и спрашивала:

— Ну, как ты себя чувствуешь, милашечка?

— Хорошо, миледи.

— Ну, тогда продолжай!

— Продолжать? Что?

— Мыть пол, разумеется! Что ты ищешь? Вон твоя тряпка!

И Долли продолжала мыть пол, качаясь из стороны в сторону. Старуху это здорово потешало. Но если Долли нечаянно что-то задевала или роняла, старуха приходила в неистовство. Окрики и брань легко прощались и забывались. Надо отдать должное старой леди, под ее руководством милашечка прошла основательную школу и уже не выглядела такой неотесанной и вульгарной, как прежде. Теперь ее можно было без всяких опасений выпустить из дома на улицу. Четырех лет хватило Долли с лихвой, чтобы познать все блага европейской цивилизации, а именно: изучить правила пользования духовой печью "Маркс", холодильником "Вестингауз", стиральной машиной "Кристалл-трек" и противозачаточными таблетками "Ипсилон-Дельта".

Часы все тикали, единственная стрелка уже стояла в зените. Приняв ванну и вычистив зубы, Долли почувствовала лишь небольшое облегчение, Теперь короткое время она могла ходить, не держась за стену. Она успела сменить ночную рубашку, а прежнюю замочить в тазике. На этом ресурс иссяк. Ничто уже, даже визит Томми не заставит ее теперь встать с постели. Но перед этим она должна сделать одно дело, спуститься вниз и поглядеть почту. Мысль о почте пришла к ней внезапно и ввергла ее в трепет. Тиканье единственной стрелки отозвалось громовыми ударами. Вот она сидит здесь на кровати, а там внизу, в темноте почтового ящика ее дожидается письмо.

Долли решила не одеваться. В темноте лестницы ее все равно никто бы не разглядел. Выпив полстакана холодной воды из крана, сняв ключ с гвоздя и надев тапочки, она ринулась в глубь шестиэтажного колодца. В полной темноте с содроганием она преодолела первый пролет. Сквозняк пронизывал ее тело на бегу, крысы не успели ухватить ее за голые щиколотки. Какой-то шум заставил Долли замереть у перил, но это было только грохочущее эхо, вечное эхо, доносившееся с рынка. Последние марши она проскочила на полной скорости навстречу струйке света.

Почтовый ящик выдал ей очередную порцию счетов за газ, за воду и даже за пользование лифтом. Письмо в конверте приглашало ее на традиционную встречу выпускников какого-то колледжа. Видимо адресатом был прежний жилец ее квартиры. Но письма, которого она так ждала, не было. Не было его и под ящиком на полу, не было его и под лестницей. Она глянула через дырочку и внутрь ящиков Сэлли и Нелли. Жаль, что она не прихватила гвоздика или палочки — поковырять внутри.

Долли поплелась к себе наверх. Итак, письма из полиции не было.

2

— Успокойтесь, мисс, я не собираюсь причинять вам вреда. Мне нужно только кое-что уточнить. Итак, протокол допроса свидетеля, 25 мая 10 часов утра... ( Что вы все здесь столпились, убирайтесь отсюда!)

Извините, мисс! Итак, начнем! Мисс Долорес Барка Пирейра, 20 лет, Бэкбон— стрит,8. Это мы пропустим, это тоже... Отсюда мы продолжим...

Нет, мисс нигде не работает.

Да, мисс живет на пособие и сбережения. Работала у миссис Молл кастеляншей и компаньонкой, расчет получен от мисс Молл в апреле с.г.

Нет, это были деньги, скопленные за четыре года тяжкого труда по найму.

-Как мисс хранила деньги? В ящике комода? В связке? Ах, в банке из-под кофе? Какого кофе, марка? Не помните? Старинная банка? И где же эта старинная банка? Не знаете? Ума не приложите?

Да, она была хорошо знакома с покойным. Нет, как хорошие соседи. Да, встречалась. Да, беседовала. Собиралась приобщить его к лону католической церкви.

( — Молчать! Что за дурацкий смех! Что вам вообще здесь нужно, разойтись всем по местам!)

Извините, мисс! Простите, к какому лону вы собирались его приобщить? Ах, католической церкви? Ну-ну...

Да, мистер Блоссом был фотографом. Да, вел тихий и размеренный образ жизни. Нет, она была не в курсе его специфических интересов.

— Вы всегда сушите белье на балконе? Чье белье? Ах, мистера Галуппи тоже. И на крыше? А вы не боитесь оттуда слететь?

Да, с мистером Галуппи она была раньше знакома. Да, он служил шофером по вызову у миссис Молл. Нет, с мистером Галуппи у нее не было никаких близких отношений. Никогда. В помине. Ни разу. И не могло быть.

— Но почему же, мисс Пирейра? Почему не могло быть? Я жду ответа на свой вопрос, мисс Пирейра! Почему вы заявили, что у вас с мистером Галуппи не могло быть никаких интимных отношений? Не означает ли это.... Ах, вам показалось? Почему вам так показалось? Что значит, "просто так"?

Нет, не видела. Нет, не знаю. Нет, не слыхала.

— Известно ли вам, мисс, что покойный Лоренс Блоссом принадлежал к Ирландской Католической общине? Ай-яй-яй! Как нехорошо, нехорошо. Бывает. Хотелось бы вам верить.

Известно ли вам, какой марки была у покойного фотокамера? Вы узнаете эту фотокамеру? Внутри этой камеры нами была обнаружена пленка, вам известно ее содержание? Потрудитесь ответить, мисс Пирейра! Я жду, мисс Пирейра! Я повторяю свой вопрос, мисс Пирейра!

Да, Да. Да. Да, была с покойным в близких отношениях. Да, в очень близких отношениях. Да, в интимных отношениях. На почве фотографии. На почве религии.

— Взгляните, мисс Пирейра, на этот снимок.

( Я прошу тишины! Я кому сказал! Что вы здесь слетелись, как вороны, убирайтесь, а не то скажу инспектору!)

— Извините, мисс! Итак, мисс Пирейра, взгляните-ка...

Да, на снимке — я. И на этом снимке. А это он, он и я, мы вдвоем. Он, то есть, Лоренс Блоссом.

— Скажите, мисс Пирейра, вы позировали Блоссому в студийных условиях? В его квартире? Он вам платил почасовую оплату?

Нет. Нет. Личный характер. Сугубо личный.

— А это что за кадр? Не знаете? Понятия не имеете? Не догадываетесь?

Итак, мисс Пирейра, если все, что вы нам рассказали — истинная правда, все произойдет так, как я вам обещал. В скором времени вы сможете получить ваши деньги в номинальном исчислении. Вам надо будет подать просьбу на имя младшего инспектора Каллагена. А что касается этой пленки, то, поскольку никакой ценности для нас она не представляет, я могу ее вам возвратить. Но не сейчас, а, скажем, завтра или послезавтра. Понадобиться несколько формальных процедур. Нет, вам не обязательно за ней приходить, мы сможем выслать ее по почте. Но я всегда буду рад вас видеть. Бросьте эти формальности, мисс, зовите меня просто Артур. Можете идти, и не забудьте, что до окончания следствия, вам не следует покидать Лондон. Постойте, вот моя карточка, если что, звоните!

Наконец-то она доплелась до своей двери, вошла и бросилась на кровать. Письма из полиции не было. Ни негативов, аккуратно разрезанных по пять кадров в ряд, ни маленьких в размер ванильного печенья контролек, ничего этого она не получила. Оставалось дожидаться вечерней почты, надежды таяли... Вся эта шаловливая полицейская братия выстроилась в очередь, рвет друг у друга из рук, хохочет, истекает слюной. Он, этот рыжий сержант, "зовите меня просто Артур", наверняка, созвал их всех заранее. Они решили хором поглумиться над ней и над Лорри. Они все ждут — не дождутся, каждому был обещан оттиск, и пока они не получат его себе на память, она не увидит этой пленки.

Милашечка моя, ну кто же так рыдает? Так воют прибитые поленом уличные псы, а не юные леди. Рыдания никого не должны отталкивать, а, наоборот, привлекать внимание, вызывать мимолетный интерес и даже сочувствие. А так своим воем ты вызовешь только пожимание плеч и гадливость. Спрашивается, где твой носовой платок? Возьми чистый с полки, разверни его, возьми за краешек и, держа в левой руке, прижми к уголку правого глаза. Вот так!

-"О, почему юная леди плачет?"

Нет, нет, ни в коем случае нельзя сразу отвечать на такие нескромные вопросы. Надо вздернуть плечиком совсем по-детски, как будто ты отгоняешь маленькую ласточку. Не беспокойся, вторичный вопрос не заставит себя ждать. Не дергайся, а теперь давай свой текст!

— О, я так несчастна. Отец избил меня и выставил из дому... (Так, хорошо. Снова приложи платочек.)

— "Какой ужас! Но за что!"

— О, не спрашивайте, сэр, не спрашивайте! Я не могу, не могу... (Все, больше ни слова! Жди! Сейчас он должен дозреть. Этого сэра очень подмывает дознаться, что же такое произошло с юной леди, в этом нет сомнения. Но он настоящий джентльмен, он деликатен, он никогда не станет торопить события...)

— "А как зовут юную леди?" (Отвечай же, что ты мямлишь!)

— Энрикетта, сэр! (Феноменально! Теперь можно улыбнуться сквозь слезы, словно солнышко из-за тучки. Такой улыбке просто нет цены!)

Долли достала сковородку из шкафа, вытерла руки полотенцем и включила конфорку. Части электрической плиты начали пощелкивать и позванивать. Долли плюнула на черный железный круг, ее плевок истаял, что-то прошипев на прощание.

— Так как же тебя зовут, детка, я позабыл?

— Асунсьон, сэр. Многие меня зовут Асунта.

— А откуда ты родом?

— Из Манаоса.

— Это где же такое место?

— Не знаю, сэр. Но это очень далеко...

— Хм-м, занятно. Ну-ка подай мне мои брюки...

На сковородку шлепнулся крошечный кубик маргарина, шипя и брызжа. Долли принялась энергично взбалтывать в чашке яйцо. Минутная стрелка снова напомнила о местонахождении центра земного тяготения. Долли с трудом держалась на ногах.

— О, погаси же этот свет!

— Я только хотела посмотреть, который час.

— Спи, еще нет восьми!

— О боже, сэр. Я опаздываю в школу. Это ведь так далеко.

— Какая еще, к черту, школа! Сегодня воскресенье...

— О, нет-нет, сэр, я должна бежать, простите, я должна бежать!

— Куда? Куда ты торопишься, разве тебе было плохо со мной?

— О нет, сэр, что вы, сэр! Вы так добры ко мне, вы сущий ангел, сэр. Я вас никогда не забуду. Всем на свете я расскажу про вашу доброту!

— Нет, уж лучше помалкивай! Постой, куда ты? Разве ты не хочешь посмотреть, что у меня есть в пиджаке?

— О, Боже милосердный! Какая прелесть! Неужели это мне? Я не заслужила...

— Ну-ка примерь, не церемонься. Нет, не в ванной, а именно здесь, я тоже хочу поглядеть.

— О, сэр...

— Да прекрати же, наконец, заладила — сэр, сэр! Зови меня просто... э... Джеральд! Я для тебя — Джеральд. Черт возьми, какие сырые простыни в этой гостинице!

Долли перевернула гренок на сковородке и поставила рядом чайник. Сегодня она позавтракает одна, никто ничего не получит от ее щедрот. Никто! Гренок — пупырчатый, золотистый, сверкающий масляными пузырьками, стыдливо прикрытый листиком кресс-салата ляжет один на белое прохладное ложе тарелки. Рябого Томми она сегодня кормить не будет, пусть захватит свое белье и убирается. А если намекнет на что, то она и ему поджарит. И посыплет кое-чем. Она даже знала это название — цианистый калий. Интересно, продается ли он в аптеке Корнхайта. "Доброе утро, мисс Долли! — Доброе утро, мистер Раппопорт! — Мне присыпки на десять пенсов и цианистого калия на пять шиллингов! — Пожалуйста, мисс Долли, один раз, по одной чайной ложке на каждые триста фунтов веса! — Благодарю вас, мистер Раппопорт, одной ложечки достаточно!"

— О, какая очаровательная квартирка? Ты живешь здесь одна? Смотри-ка! Боже, какие восхитительные пирожные, ты сама их испекла? Просто объедение — ты у нас изумительная кулинарка. А скажи-ка мне, Кончитта...

— Соледад, сэр.

— Извини ради бога. Скажи-ка мне, умеешь ли ты готовить свиную грудинку с горошком по-ирландски?

— Думаю, что да, сэр, я постараюсь. Для вас мне это ничего не стоит, вы, сэр, для меня...

— Мы же с тобой договорились, что ты будешь звать меня просто... э... Реджинальд. Просто Рэджинальд, повтори!

— Рэджинальд, сэр.

— Очень мило, ну, да ладно. Так вот, девочка, я, пока блуждал по улицам, разыскивая этот дом, решил, не заглянуть ли мне на этот твой рынок. И вот, пожалуйста — купил фунт грудинки. Видишь, какой я догадливый. Ты только посмотри, какой кусочек, отборный, нежный, розовый, мягкий...

— О, пресвятая дева, Рэджинальд, что вы, что вы! Не сейчас, пожалуйста!

— Почему не сейчас! Ты же знаешь, как я люблю грудинку, мягкую, нежную, розовую, податливую...

Она сразу узнала его на снимке по шляпе. Рэджинальд шел вверх по улице, посматривая в сторону. На другом снимке Рэджинальд склонялся к окну черного "Остина" и что-то говорил рябому Томми. А вот его черный лаковый ботинок попирает асфальт перед подъездом. Серые брюки с безупречной стрелкой еще хранили следы тяжелого утюга Долли.

— Ты видишь, смотри, не отворачивайся — это работка твоего дружка снизу. Теперь ты убедилась, коротконогая, что он нас всех хотел упрятать за решетку! Вот Сэлли, узнаешь? А это Молли, а это — ты! А это я! Тебе этого мало? Скажи, мало? Хочешь, я тебе выверну ухо? Не хочешь? Смотри у меня! Так что там было дальше в полиции? Чего еще хотел от тебя этот сержант? Кроме этой чертовой пленки, о чем он тебя спрашивал? Не прикидывайся дурочкой, я хочу знать все. Ах, вот как? Получай же...

— Вставай, я кому сказал! Где мое белье, мне пора двигаться? Ах, вот оно, мое белье, вот они, мои носочки. Сейчас мы их наденем, а это что? Дырка? Дырки тут не было, носки совсем новые. На вас носков не напасешься. А где мой смокинг? Ты что, спятила? Почему он до сих пор сушится? Воняет? Ну и пусть себе воняет бензином, я не неженка, я к запахам привычный. Принеси-ка мне его с балкона. Как — не на балконе, — а где? На крыше? Ну, так принеси его с крыши. Как повесила, так и сними! Что значит — не полезешь? Упасть боишься — понятное дело! Ч-черт! Ладно, потерпим пока. Но достать его тебе все равно придется. Я не хочу, чтобы он мок под дождем, и вороны на него гадили.

Рябой Томми Галуппи обожал чистые носки. Его томный неаполитанский взор туманился, резкие черты лица сглаживались. Он предпочитал сразу же, как только увидит чистенькую пару, тут же ее напялить. Делал он это в магазине, в прачечной, а в последние месяцы — в квартирке Долли. С наслаждением вытягивая свои длинные ноги, он долго любовался мужественными очертаниями ступней, томно пошевеливал пальцами. При этом он сразу смирял гнев и становился смешлив и добродушен. Последний визит Долли в полицию его искренне потешил. Особенно его развеселила им же самим сочиненная легенда про миссионерскую деятельность святой Долорес в среде отпавших от церкви молодых фотографов. Хоть и обернулась все это полным конфузом по чистой случайности, он гордился своей изобретательностью. Он уже смирился с тем, что Долли засветилась в полиции, смирился с фактом, что рано или поздно ее придется исключить из игры. Жаль, конечно, — уже никто так не постирает, негде будет полакомиться румяным пирожком. Коротконогая отойдет в тень, останутся пятеро других. Пусть только выплатит последний свой долг и убирается. Все к лучшему, гроза миновала, мальчишки-фотографа нет. Полиции было нечего предъявить ему, Томми! Как удачно вышло, что тогда, взбегая по лестнице, чтобы заткнуть рот визжащей Долли, он на секунду заглянул в квартиру на пятом этаже, пошарил тут и там, забрал пачку фотографий и сдернул с бечевки подсохшие пленки. Возиться с камерами было недосуг, вопли коротконогой могли привлечь внимание. И вот эта дура сидит теперь с каменным лицом над остывшей чашкой, хоть бы накинула на себя что-нибудь поверх ночной рубашки, хоть бы причесалась! Святая Мария-Магдалина!

Интересно поглядеть, что это за пленка в полиции. Коротконогая уверяет, что этот парень снимал ее в разных позах. То ли она сама себя, то ли фотограф ее убедил, что она — звезда "Плейбоя". Это при ее то росте! Пусть другие на это непотребство глазеют, Томми на это наплевать! Главное, что в полиции нет этой коллекции под названием "Хогартовская серия". Что бы это название значило? Надо будет повыспросить у сестрицы — та все знает!

Томми со вздохом натянул ботинки поверх сверкающих и благоухающих носков. Долли отвернула голову. Можешь скрипеть зубами, детка, сколько угодно, хоть бы ты их стерла все до корней! А ссадина у виска еще заметна! Очень кстати пришлись ей черные очки, ничто в глаза не бросается. Девчонка схлопотала от него хук левой неделю назад. Тогда Томми наметанным глазом заметил неладное. Толстая дура Молли красила губы помадой "Чезербоу" и сверкала ляжками в чулках "Мадлен". Этих вещей не было в его расходном каталоге. Но зато они числились за Долли, их ей подарил этот, как его, Рональд или Роджер, тот самый любитель домашней кухни. Коротконогая замыслила передать с рук на руки клиента? Такого еще ни разу не случалось, чтобы клиент ушел от девочки, не расплатившись. У нас не ресторан "Гринхауз", где сэру запишут в долг! Томми произвел дознание, толстая Молли все выложила. У коротконогой появился тайный дружок — фотограф! И она решила спихнуть толстухе своего Дональда со всей его помадой. Каково! Коротконогая перелетела через всю комнату, ее спасла занавеска. Пришлось ее приводить в чувство и оттирать полотенцем кровь. Нет, ссадина еще сильно заметна! Ладно, ладно, ухожу! Пусть бедняжка побудет одна, ведь какой для нее удар! Пережить смерть своего любимого — не приведи, Господь! О, Дева Мария!

Томми ушел, а Долли бросилась на колени к унитазу. Гнусавый гудок черного "Остина" отсалютовал ей на прощанье, воцарилась тишина. Но в ушах Долли еще долго гремело эхо. Она лежала на кровати с посиневшим от муки лицом, в ее глазах двоилась одинокая минутная стрелка. Уже вторая ночная рубашка намокла и неприятно липла к груди под подбородком.

— Долли, милашечка, я выбрала и отложила это жабо для завтрашнего визита к моей дочери. Потрудись-ка выгладить его!

— Слушаюсь, миледи!

— А если хочешь знать, милашечка, то настоящего джентльмена можно отличить сразу. Основная черта — выдержка и хладнокровие. Представь себе ситуацию, джентльмен обедает где-нибудь в "Гринхаузе" или в "Ле пон де ля тур?". Заметь, обедает уже целый час. Он успел сообразить, что у него нет с собой ни гроша. Официант уже описывает круги возле столика, как стервятник над добычей, — давно заготовленный счет посверкивает в его нагрудном кармане. Но джентльмен не торопясь, ковыряет вилкой в почти пустой тарелке. Как бы ты поступила на его месте за этим столиком?

— Право, не знаю. Я бы взяла тарелку и пересела бы за другой столик.

— Ха-ха-ха! Какая ты еще дурочка! Да ничего подобного! Он похвалит старания повара и закажет себе еще свиной грудинки с горошком! А иначе ему просто не запишут в долг! Поняла? А теперь подай мне книгу. На чем мы с тобой остановились?

— На Гамлете, миледи.

Толстуха Молли с удивлением приняла тюбик ядовито-красной помады и пару эффектных белых чулок. Глаза ее разгорелись. Она с готовностью согласилась сменить на время место дислокации и подежурить в скверике у колледжа. Оделась она несколько вызывающе, да и прикладывать к глазу платочек не научилась. Прохожие оборачивались на нее с усмешкой и упреком. Нервы Молли были на взводе. Единственный, кто подошел к ней, был черномазый юнец с толстыми губами. "Извините, вы не встречали здесь невысокую девушку в черных очках?" Молли послала его в подобающее место. А схожий по описаниям ее подруги джентльмен, прошел мимо, как ни в чем не бывало, с улыбкой приподняв шляпу. Старая актриса была права, настоящий джентльмен ни за что не согласится сменить столик. Миссис Молл хорошо разбиралась в человеческой психологии. Она с гордостью говорила, что принадлежит к традиционной артистической школе. И не грех было ее маленькой подопечной воспользоваться ее сценическим и жизненным опытом.

— Скажи-ка мне, Кончитта, с кем ты разговаривала сегодня в парке?

— Ни с кем, сэр.

— Что с тобой, детка, отчего ты вся дрожишь?

— О, нет, что вы, сэр! Я не дрожу...

— Так, кто это был?

— Знакомый негритенок...

— Я не говорю о негритенке, я имею в виду долговязого дебила с рябой физиономией. Я в нем узнал водителя такси, который меня сюда однажды привез! Что с тобой, детка, очнись! Давай я перенесу тебя на кровать! Выпей воды...

— О, нет-нет! О, горе мне! Да, это мой брат! Простите меня, дорогой сэр... Я так виновата перед вами, я не посмела вам сказать, но он... он...

-Что — он? Говори же, и прекрати рыдать, это невыносимо!

-О, Дева Мария, пресвятая богородица, спаси и помилуй меня, несчастную...Он нас выследил! О, милый сэр, спасите меня, увезите меня подальше... Но, куда же вы? Вы уже уходите? А как же грудинка?

— С чего ты взяла, что я ухожу! И перестань же, наконец, звать меня сэром. Зови меня просто...

— Дональд, сэр!

— Вот именно! Дональд!

От джентльмена осталась на память только маленькое зеркальце с пудрой да еще одна пара шелковых чулок. И чулки служили бы долго, если бы не разошедшийся шов. Самого дарителя она уже собиралась позабыть с легким сердцем, но Томми не преминул напомнить ей ее обязанности. От сотрясения мозга спас только край занавески. Долли прикрыла висок прядью своих черных жестких волос, надела очки, повязала косынку и отправилась разыскивать неверного по лондонским ресторанам. Но, как видно, этот джентльмен уже не рисковал наведываться ни в "Гринхауз", ни в "Ле пон де ля тур".

"А не посетить ли тебе те благословенные уголки, где на зеленых лужайках настоящие джентльмены играют в гольф?" — подала ей мысль своим замогильным голосом старая дама, не вставая с постели. Мыслительные способности ее, как в этом Долли смогла убедиться, мало пострадали. Так оно и вышло. Она еще издали заметила его с клюшкой в руках. Теперь следовало не с ходу броситься к нему на шею, а тихо пройти по тропинке со своей скромной сумочкой. Ее ненаглядный тем временем сменил клюшку на бокал с аперитивом, вытер пот и направился в тенек под дерево. Там его ждал отдых в обществе двух породистых спутниц. В одной из них — высокой и сухопарой, Долли с удивлением признала младшую мисс Молл — дочку своей старой хозяйки. Обе дамы закусывали фруктами, а он развлекал их шутками и анекдотами.

Долли нерешительно выступила вперед, держа сумочку двумя руками у колен. Он заметил ее и скривил уголок рта. Все примолкли, с интересом разглядывая маленькую гостью.

— Сэр, у меня от вас есть подношенья. Я вам давно хотела их вернуть. Возьмите их.

— Да полно, вы ошиблись. Я в жизни ничего вам не дарил.

— Дарили, сэр, вы знаете прекрасно. С придачей слов, которых нежный смысл удваивал значение подарков. Назад возьмите ставший лишним дар. Порядочные девушки не ценят, когда им дарят, а потом изменят?.

"Браво, браво! — захлопала бы в ладоши миссис Молл, — Очень достоверно, уместно каждое слово, каждый жест, каждая пауза. А главное, четко и громко, чтобы все слышали!". Долли бы зарделась от этой похвалы. Про подарки она сказала чистую правду, но при чем тут слова с нежным смыслом? Кроме похвал грудинке она не слышала от него ни одного ласкового слова.

Вот и теперь он встал, грубо взял ее за локоть и попытался увести в сторону. Она уперлась на месте. "Но нет, детка, — начал он, перейдя от звучного стиха к шепотливой прозе, — я никуда не собирался исчезать. Поверь мне, у меня были весьма важные причины...

— У Альфреда были весьма важные причины, — проворковала одна из дам, — у Альфреда были месячные!

Обе дамы покатились со смеху. И тогда он еще крепче, до боли сжал ее локоть и потащил за собою на край поляны.

— Послушай, как тебя, Кончитта или Мерседес, не знаю. Я начинаю догадываться, кто ты, и что тебе нужно. На вот, возьми чек на двести фунтов и оставь меня в покое.

— О, сэр... Вы... Вы...

— Опять слезы? Я этого не потерплю! Возьми-ка мой платок!

— Вы обманули меня, обманули...

— Я? Я тебя обманул?

— Вас, оказывается, зовут Альфред!

И перед тем, как спрятать в сумочку чек, она попыталась разыграть сцену из "Жизели"?. Он представил ей полную свободу выбора — падать или не падать без чувств в траву, а сам ретировался. Чек действительно был на двести фунтов, но подпись владельца счета была очень неразборчива.

Заходящее солнце ненадолго осветило черную глубину комнаты. Долли очнулась от мимолетного забытья и вскочила на ноги. Который теперь мог быть час? Половина чего? Шестого, седьмого, восьмого? Она схватила с гвоздя ключ и устремилась в черноту лестницы за последним письмом от Лорри.

11

ЭКСПЕДИЦИЯ В БРИКСТОН

1

Редактор Эндрю Трипкин ходил на работу и с работы пешком, так ему порекомендовали врачи. Уже год его старенький "Вангард" стоял на приколе во дворе типографии. Регулярно редактор проверял уровень масла, воды и горючего, заглядывал под колеса, заставлял механика подкачивать шины и менять аккумуляторы. С нежностью он гладил холодный машинный капот, напоследок принюхивался к запахам в кабине и, довольный, захлопывал дверцу. Его супруга полагала, что "Вангард" давно продан, — для своих прогулок она заказывала такси.

Мистер Трипкин проживал за два квартала от редакции, и эти семиминутные прогулки давали ему возможность в благословенном одиночестве поразмышлять о своем возрасте и общественном положении, сопоставить все "за" и "против". К самым неутешительным выводам он приходил по утрам, когда его тучное тело еще не успевало разогреться и войти в ритм жизни. Незадолго до этого он покидал свою сумрачную старую квартиру, оставляя спящую миссис Трипкин, недоеденный бутерброд и недопитый стакан чаю со сливками. Холодный утренний воздух наполнял легкие, выкачивая остатки парфюмерных ароматов спальни. Под туманным и колючим лондонским небом мистер Трипкин щурился, морщил нос, хищно пошевеливал усами. Со всех сторон тянуло сыростью, плесенью, бензином, кошачьим ночлегом. Первые триста шагов он совершал энергично, оставляя за собой развевающиеся на ветру полы расстегнутого плаща и синий вымпел шарфа. Его энергии хватало на три четверти пути, пока не наступала заминка с поиском лекарства. Здание редакции уже маячило поодаль, а он все стоял, обмахивая шляпой раскрасневшееся лицо. Оставалась самая малость, каких то сто сорок шагов левой — и он у цели. Сначала сорок, а потом сто, тридцать девять, тридцать восемь, тридцать семь... Последние шаги и подъем по лестнице давались ему с боем, как марафонскому бегуну финишные лавры. Но победы его лицо не выражало — он уже чувствовал отвращение к жизни, главным образом, по причине отсутствия новизны.

Сегодня, в этот особый день, он не собирался подниматься по лестнице. Сегодня редакция как-нибудь обойдется без него, его заместитель просмотрит материал и займется версткой. А сам он поедет в Брикстон.

Масла было достаточно, горючего вдоволь. Мистер Трипкин оттер ветошкой штырь и вернул его на место. Захлопнув капот, он пошарил у себя по карманам плаща — ключи, старенькое полицейское удостоверение и лекарство были на месте. На месте была и пачка фотографий, перевязанная резинкой. Шляпа упала на переднее сидение слева. С поворотом ключа машина начала издавать мучительные стоны, как будто ее принуждали пинками сдвинуться с места. Персонал типографии высунулся поглазеть наружу. Но вопреки скептическим ухмылкам и язвительным насмешкам, машина дрогнула, медленно проползла в ворота, отразив серое небо фиолетовой крышей. И остался после нее лишь прямоугольник на земле, словно участок кожи, не покрытый загаром.

Редактор вплотную прижался телом к рулю, беспрестанно оттирая тряпкой быстро запотевающее стекло. Хоть он и был немного близорук, но никогда не носил очков. Он не захватил с собой карты, понадеявшись на цепкую, выработанную годами зрительную память. Путь ему предстоял немалый, через весь город с частыми остановками, пробками и светофорами. Вовсе не исключено, что придется не раз и не два покинуть машину, чтобы приглядеться поближе к бестолковой нумерации домов.

Впервые за многие месяцы редакция осталась без начальства. Пусть все летит прахом! Пусть все встанет, лязг машин замолкнет, набор рассыплется, репортеры покинут место летучки и отправятся пить пиво. Пусть даже рухнет шаткая лестница! Главное, он позабыл, куда сворачивать — налево или направо? Направо — за тем автобусом! Нет, господин редактор, ничто не рухнет и не полетит прахом, завтрашний номер выйдет в срок и будет он не лучше и не хуже других. Весь безмозглый персонал лишь воспрянет духом и обнаглеет втрое! Все будет вертеться, как и прежде, как и месяц назад, как и все эти годы... Все будет, как и в те стародавние времена, когда он получил свои наградные золотые часы от генерального комиссара Метрополитен — полис. Наутро после его отставки огромный город продолжил свой многотрудный жизненный цикл и вопреки ожиданиям не задохнулся в тисках криминального разгула. В те годы Лондон зализывал свои послевоенные раны, все спешили обрести покой, постоянство. Он тоже спешил наверстать упущенное, попытался в пятьдесят лет переиграть жизнь заново, сделать карьеру на новом для себя поприще — криминальной журналистики. Он ведь был уже женат...

Нет, что и говори, тогда люди больше ходили пешком, и не было такого оживленного дорожного движения. Вот, к примеру, почему этому идиоту вздумалось начать поворот и не уступить ему, Эндрю Трипкину, дорогу? Так и есть, образовался затор! Хорошо, что он захватил лекарство, денек обещает быть душноват!

Много раз он пытался собраться с мыслями, набросать предварительный план действий. Зачем он пустился в путь, какую выгоду ему сулила встреча с этой девчонкой? Полноте! Так уж ли ему охота заполучить снимок полумифического кондора? Так ли уж заманчиво пускаться по следам Лорри, этого скалолаза с Бэкбон-стрит. Чтобы разгадать загадку его смерти? Но ведь загадки никакой нет, в том ведь и вся загадка. Ради чего погиб автор "Хогартовской серии"? Чтобы завтра на первой странице номера красовался этот черный крылатый пройдоха? Парнишка гибнет из-за дурацкого снимка, из-за дурацкого снимка он, редактор Трипкин на последнем издыхании тащится со скоростью десяти миль в час в сплошном потоке гудящего и изрыгающего ядовитое марево транспорта. Он, один, без животворного попечения миссис Шатл, без карты и без очков! К чему эта авантюра? Он едет навестить юную леди, чтобы вырвать у нее эту пленку. Вернулась ли вообще к ней эта пленка? Надо быть наивным, чтобы поверить обещаниям какого-то сержанта. Он по своему опыту знал: не так-то просто выскрести у полиции что-нибудь. Да и сам он на месте сержанта не стал бы спешить с возвратом. Даже если сержант сдержит обещание, согласится ли девчонка теперь расстаться с пленкой, отдать ему, редактору газеты? Пуститься с ней в торг, вытащить из кармана и показать ей пару снимков Запугать ее? Но кто она? Кто эта девчонка, — циничная расчетливая стерва или просто дурочка, прижатая тяжелой пятой рябого Томми? Однако, его чуть не расплющили у этого светофора!

Город давил со всех сторон. И сам он, Эндрю Трипкин себе казался теперь маленьким и беспомощным, прижатый спереди и сзади красными двухэтажными автобусами. Рука его задумчиво вертела рукоятку настройки приемника, металлический прутик уже прогулялся вперед и назад в маленькой стеклянной клетке. Что вы ищете, господин редактор, чего вы хотите от вашего приемника, чего вам еще не хватает? Не скрипичной ли сонатины?

Серая трасса кончилась гораздо раньше, чем он ожидал... А вот уже показались унылые брикстонские дебри. С видимым облегчением машина свернула с Брикстон-роуд налево. У окрестностей мясного рынка он принялся описывать круги в поисках нужной улицы. На миг показалась слева перспектива короткого и мрачного ущелья. Ошибиться невозможно, цель близка, не стоило даже тормозить и приглядываться. Въезд налево был запрещен, — одностороннее движение. Редактор решил поискать стоянку и пройтись немного пешком. Он остановился по левую руку от чахлого скверика и в двух шагах от распивочного заведения под названием "Огузок". "А не побаловать ли ему себя пивком?" Но невинное желание сразу же испарилось, лишь только он вылез из узких недр своего экипажа и учуял ароматы мясных рядов. А при выходе мистеру Трипкину пришлось брезгливо перешагнуть через лоскут оберточной бумаги, пропитанной насквозь кровью и усиженный осами. Под колеса машины бесцеремонно и вразвалочку забрел жирный голубь, чтобы насладиться тенью и прохладой. Брикстон принял редактора в свои душные объятия.

Из редакторских уст вылетело резкое слово "Нет!" Он запер ключом машину, надвинул шляпу на лоб и поднял воротник плаща. Нет, сегодня он обойдется без пива. Прямо перед ним на стоянке красовался черный таксомотор. Даже не стоило жмуриться и приглядываться, — он знал заранее, что крыша продавлена. Слишком уж бесцеремонно водитель примостил свой кеб прямо у двери, загородив вход питейного заведения — так англичане себя не ведут. И уже с расстояния в три шага номер машины приобрел четкие очертания: — R 414 HMR. Рука мистера Трипкина вылезла из кармана плаща, потянулась к массивной медной ручке кабачка, но снова вернулась в карман. Через стекло было видно, что зал пуст, только один посетитель сидел на высоком стуле у стойки, низко склонившись над кружкой. Казалось, что это сидит безголовая кожаная спина, расставив длинные ноги в серых штанах. Мистер Галуппи со времен достопамятной съемки так и не удосужился переменить одежду. Из-за двери доносились слабые звуки музыки, Дизи Гиллеспи ласкал ухо дивными звуками своей немного насморочной трубы. Редактор вовремя отпрянул от стекла. Встречаться с глазу на глаз с мистером Томми Галуппи не входило в его сегодняшние планы, как-нибудь в другой раз. Где он оставил эту улицу? Скорее туда, не мешкая! А с мистером Галуппи он еще встретится. "Мистер Галуппи не случайный гость в этих краях, чему тут удивляться! Что мы еще знаем о мистере Галуппи? Что он является завсегдатаем кабачка "Огузок". Кроме того, он — большой любитель негритянского джаза. Жаль, что не удалось узнать, какой сорт пива он предпочитает".

Мистер Эндрю Трипкин войдя в привычный азарт, почувствовал себя снова молодым. Ни одна мелочь не должна была ускользнуть от его проницательного глаза. В своей довоенной практике он руководствовался священным правилом — сначала надо собрать все факты, всё до самых мелочей. А, уже накопив их и перетасовав, отбросить в сторону все лишнее. Этим и отличается ремесло полицейского от призвания газетчика. Ему не нужны сногсшибательные версии, он не станет подверстывать под них фактов, он не какой-нибудь молокосос вроде этого сержанта. С того момента, как он включился в следствие, он отставит в сторону все предубеждения. Пусть таксист и девчонка простят его за прежние нелестные эпитеты. Он открывает чистый лист, никто ни в чем не подозревается, и одновременно подозреваются все. Начнем с таксиста, полюбуйтесь на него: припарковал свою колымагу на стоянке, выключил сигнальный свет "Для найма!" и теперь рассиживает в кабаке! В такое горячее время его коллеги...

Мистер Трипкин настолько увлекся, что споткнулся на ходу о камень. Цепь его рассуждений порвалась. А когда он поднял голову, то прямо перед ним возвышался огромный черный дом. Придерживая шляпу, редактор сосчитал этажи — их было пять плюс некое подобие мансарды над крышей. На двух верхних этажах громоздились нелепые балконы. Редактору показалось, что он знавал раньше это место и этот дом, не в первый раз он касался рукой бурых кирпичей с толстым слоем копоти, задирал голову, чтобы убедится в наличии гипсовой лепнины, напоминающей оплывшее свечное сало. Его нисколько не удивило полное отсутствие прохожих, короткая узкая улица словно вымерла, оставив его наедине со своими ощущениями. Даже шарканье его подошв по мощеному тротуару отозвалось не позади и не впереди, а именно внутри, в его редакторском мозгу. Редактор вздрогнул и поглядел под ноги. Если приглядеться к этим камням, то не исключено, что... Дух несчастного Лорри царил во всем. Мистер Трипкин сошел с тротуара на проезжую часть.

Но где же подъезд? Подъезд забит досками. Только сейчас он обратил внимание, что во многих окнах не хватает стекол. Камешек с тротуара точным попаданием влетел в пустой проем высокого первого этажа над цоколем и упал с гулким эхом. И снова тишина. Редактор перевел дух. Дом был мертв. Неужели он ошибся?

Ну, конечно, напротив стоял точно такой же дом из бурого кирпича с оплывшей лепниной. Но в отличие от своего братца-близнеца, он носил номер 8, а не 7. "Ага! — воскликнул редактор, — так и должно было быть!" Как он мог упустить из виду, два дома-близнеца — один против другого. Покойный фотограф именно так ему и описывал. "Когда родит корова двойню, один телок идет на бойню...". Он огляделся по сторонам и решительно направился к массивной двери, осененной широкими рустованными глыбами наподобие ренессансного палаццо. Перед входом он постоял немного с ладонью у закрытых глаз. Нет, сердце не болело, просто надо было отвыкнуть от солнечного света. Ему предстояло войти в полумрак подъезда.

Редактор попытался нащупать на стене что-то похожее на выключатель. Стена оказалась влажной. "Какая мерзость!"— проговорил он, зажигая спичку. Мощная воздушная тяга тотчас загасила ее. Своды подъезда перерастали в неведомые пещерные глубины и лабиринты. Где-то мерно капала вода, не хватало только сталактитов. С самого детства его постоянно тянуло исследовать всевозможные темные ходы и выходы. В таких приключениях он всегда был заводилой среди ребячьей ватаги. Он знал тогда один секрет, так называемый "парадокс крысы", — странную особенность, позволяющую крысе найти выход из любого лабиринта. Крыса всегда прижимается правым боком к стеночке и, не мудрствуя лукаво, обшаривает стену на всем ее протяжении. Эндрю Трипкин усмехнулся и, держась правой рукой за стену, осторожно сделал несколько шагов во тьму. Глаза его понемногу стали различать силуэты препятствий. Ага, вот и перила лестницы! Ступенька, еще одна, пятая, восьмая, поворот. Что-то чернеет на стене — выключатель? Рука повернула рычажок. Где-то на третьем этаже забрезжил слабый электрический свет — и на том спасибо. На левой стене громоздились разнокалиберные почтовые ящики. Почтальоны, вне всякого сомнения, если и заглядывают сюда, то прихватывают с собой фонарик. А что делать ему с коробком спичек и этим сквозняком?

Почтовых ящиков было всего четыре. На первом его рука нащупала выгравированный номер 6, следующим был номер 12, третий ящик номера вообще не имел, а на последнем гордо красовалась двойка. Чему тут было удивляться — такого рода нумерацию можно было встретить и на домах в Сити. Лондонцы вообще терпеть не могут номеров и не желают, чтобы их кто-нибудь беспокоил по пустякам. А вот двойка на ящике показалась редактору подозрительной. Он еще немного пошарил пальцами. Так и есть, вторая цифра двузначного номера просто отлетела. При короткой спичечной вспышке редактор разглядел след прежнего нуля. Номер 20, — стало быть, он у цели. В прорези ящика торчала какая-то бумажка. А вдруг это он — конверт из полиции с теми самыми негативами? Руки его дрожали. От природы Эндрю Трипкин не был человеком боязливым, он прошел нелегкий и полный опасностей жизненный путь. Но не эти героические годы всплыли на миг к его памяти, озаренные неверным огоньком спички. Снова припомнились ему старые страхи, когда еще малолетним негодником он шарил по почтовым ящикам.

"Ей богу, что за ребячество!" — разозлился он и решительно вытащил из щели конверт. Чтобы прочесть, пришлось спуститься на восемь ступенек вниз к самой двери подъезда. Мисс Перейра получила счет за пользование лифтом. Лифт? Неужели здесь есть и лифт? Он повертел в руках конверт, тяжело вздохнул и снова поднялся на восемь ступенек. Три следующих спички не принесли пользы, остальная корреспонденция плотно притиснулась в глубине ящика и лишь дразнила белизной через дырочки. В карманах не оказалось ни подходящего по толщине ключа, ни перочинного ножа. Тут бы пригодился какой-нибудь кусок проволоки или, на худой конец, прутик. Но не ползать же ему на коленях по грязному полу в поисках отмычки! А ведь еще двадцать лет назад он, не задумываясь, пустился бы на это.

В торце коридора чернел прямоугольный проем. Лифт?

Еще миг, и он бы грохнулся в колодец. Редактор прижался к косяку проема. Никто не позаботился приставить барьер или хотя бы протянуть предупредительный канат. Добро пожаловать в преисподнюю! Черт бы их всех побрал! Гулкое эхо повторило редакторское богохульство. Какой глубины, однако, эта лифтная шахта и что на дне этого черного подземелья? Если просунуть голову внутрь, в проем, то почувствуешь себя, как тот слепой под ножом гильотины. Да что же это! Неужели у него цветовые галлюцинации? Ему почудилось, что там внизу струится красноватый свет, мерцающий отблеск пламени. А до ноздрей не сразу, но вполне явственно донесся запах гари. Ко всем прочим инфернальным соответствиям прибавились и отдаленно звучащие голоса. Что-что? Не расслышал! Потрудитесь повторить! "Волоки тушу?". Да, господа, вне всякого сомнения, он слышал крик: "Волоки сюда эту тушу!" Но, позвольте, с какой стати? Что-что? "Шестьсот пятнадцать, вешай на крюк, подцепляй!"

Редактор присел на корточки, снял шляпу и стал обмахиваться. Что, господа, вы решили надо мной насмехаться? Так давайте посмеемся вместе! Как же это у него вылетело из головы, что к дому примыкал с противоположной стороны мясной рынок? Но он не смеялся. Ему стало немного грустно, мучительно захотелось бросить все и вернуться в свой редакторский кабинет к трем милым тонкорунным барашкам. Неужели он заслужил это, неужели теперь, когда он настраивал себя перед отъездом на героический, возвышенный лад, кто-то неведомый разыгрывает с ним столь дешевые и грубые фарсы?

Но позвольте, где же лифт? Наверняка застрял где-то наверху, немудрено, при такой сырости все давно проржавело, внизу каплет вода. Почему же эта мисс до сих пор получает счета? Но это ее проблемы, а что же делать остальным — карабкаться по ступенькам? Мистер Трипкин глянул в проем лестничной клетки, придерживая шляпу. Выше третьего этажа дальнейший подъем терялся во мгле. Делать нечего, надо подниматься.

Он шел наверх, прислушиваясь к тяжелому шарканью своих подошв и пыхтению. Только один раз он передохнул на повороте, пока не добрался до желанного третьего этажа. Здесь его ожидал не только огонек сорокасвечового маяка, но и некое подобие пристани: просторный вестибюль, с высоким, похожим на бойницу, узким стрельчатым окном. Витражные стекла, поделенные на ромбики, почти не пропускали света, но крики, грохот и гудки автомобилей доказывали, что окно смотрит на рынок. Пол под редакторскими подошвами был выложен плиткой с унылым геометрическим орнаментом, стены вестибюля венчались серыми плафонами, обвитыми лепными лианами и завитушками, светился лишь один из плафонов. И кафельные полы, и плафоны напоминали привокзальный туалет. Широкая стеклянная дверь вела во внутренние покои, а бронзовая табличка торжественно возвещала усталого путника, что он достиг вожделенного приюта: "Отель "РОЗА ВЕТРОВ" "Скорее, сквозняков", — подумал редактор, берясь за массивную рукоятку двери. Путь ему преграждало пустое цинковое ведро с половой тряпкой набекрень. Ведро звякнуло и опрокинулось, но окаменевшая тряпка не дала ему укатиться в пропасть. Судя по звяканью, в ведре ключ. Забавно!

Отпертая ключом дверь вела в столь же сумрачный холл, обставленный скамьями и пустыми цветочными кадками, — дверь направо вела в узкую застекленную комнатушку с огромным, как бегемот, клеенчатым диваном. На стене не хватало только доски с ключами. Подобного рода дешевых гостиниц Эндрю Трипкин встречал немало в европейских столицах. Он даже поискал глазами традиционный отопительный рефлектор, но не нашел. Вокруг стоял кисловатый запах запустения. Из всего живого только мыши выдавали шуршанием свое присутствие. Редактор погладил влажную стенку — бумажные обои на клейстере, мышам хватит пропитания! Широкий коридор открывал перспективу трех пар спален и упирался в торцевую дверь. Арочный проход налево вел в небольшой салон, украшенный пожелтевшими театральными афишами и старинными мореплавательными картами в узких рамках. Полочки на стенах, должно быть, когда-то служили пристанью соломенным парусникам. В углу на полу громоздился на бронзовом пьедестале огромный глобус. Редактор крутанул его рукой — глобус с трудом повернулся на 90 градусов. На восточной оконечности Гренландии чернел след от окурка. "Ого, кто-то решил растопить паковые льды!" Рядом с глобусом возвышался циклопических размеров радиоприемник. Редактор убрал с его полированной поверхности фарфоровую пепельницу с тремя окурками и приподнял тяжелую крышку. Под ней хватало места проигрывателю и специальному отделению для пластинок. Из четырех пластинок две были с отбитым краем. Судя по всему, не столь уж давно в этом холле собирались за завтраком постояльцы скромного отеля. Хозяйка подавала на желтоватых фаянсовых тарелках поджаренный хлеб, крутые яйца и пресный сыр. Из недр холодильника извлекалась бутыль молока и масло. Но теперь попытка открыть холодильник не увенчалась успехом — резина прилипла намертво. Не стоило искушать судьбу — каким бы еще смрадом пахнуло из его недр! Редактор обшарил прилавок изнутри, оглядел стойку бара, полки, повертел в руках стакан с не отмытым пивным налетом, оттер руки носовым платком. На прощание он снова оглядел кают-компанию, пробежал глазом желтые стены, плафоны, потолок с убогой росписью: цветочки, облачка и птички. В углу на помосте явно чего-то не хватало. Рояля? Но как его могли вынести, через окно?

Можно было притворить стеклянную дверь и обследовать пустой от мебели, гулкий коридор. Редакторские щиколотки вновь ощутили присутствие сквозняка, светлые прямоугольники на стенах еще хранили память о былых картинах в тяжелых позолоченных рамах. Ни одна из семи дверей не поддалась его усилиям. Он повернул назад к выходу. Но едва лишь рука коснулась массивной рукоятки, он замер, а затем, кряхтя, поднял с пола клочок бумаги.

Долли, милашечка!

Я покидаю свои владения. Моя дочь забирает меня к себе. Но я не теряю надежды вернуться. Если ты не забыла наши благословенные вечера, нашего Шекспира, наши с тобой сокровенные женские тайны, то не сочти за труд навестить свою старую хозяйку. Ты так дорога моему сердцу. Если соберешься ко мне, то дай знать Томми, он тебя доставит.

Любящая тебя, Джеральдина Молл. 23 мая 19...

Строчки и набегали одна на другую, буквы кренились вповалку, будто дама писала левой рукой. Но какой энергичный нажим! От точек и запятых светились проколы, как пулевые пробоины. Джеральдина Молл, как видно, писала на колене или на плетеной скатерти. Джеральдина... Редактор бережно свернул листок и спрятал в карман.

Эндрю Трипкин покинул светлую гавань и направил курс в темные глубины лестничной площадки. Подобно утлому суденышку он пустился в ледяную мглу. Свет гостиничного маяка оставался все дальше за спиной, а судно погружалось ниже ватерлинии вследствие непосильного груза или обильной течи. И уже не мыши, а подкованные крысы шныряли под ногами, отстукивая мелкую дробь. Сквозняк выпевал свои жалобы, то набирая силу, то смолкая. Редактор поминутно останавливался, переводил дух и прислушивался к свисту. "Глиссандо, глис-сандо, анданте модерато, вот теперь аллегро! Двадцать пятая, двадцать шестая, двадцать седьмая ступенька, поворот..."

На лестничной площадке пятого этажа редактор снова нашарил в кармане спички. Боком он уперся в дверь с облупившейся краской и ворсистым половичком у входа. Если это пятый этаж, то он почти у цели. Пятый этаж... Под рукой на дверной ручке висела на веревочке табличка с пломбой — дверь опечатана. Стало быть, за этой дверью жил мальчишка. Мистер Трипкин постоял немного, сняв шляпу, оттер вспотевший лоб и зажег новую спичку. Он держал ее вертикально, как свечу, пока крошечный комок пламени не облизнул его пальцев.

А дальше прямо перед ним была стена. Каменный марш завершил свой путь на пятом этаже, выше вела крутая и узкая пожарная лестница. А еще выше поблескивал едва заметный пыльный лучик света. "Ну, слава богу! Есть на что ориентироваться!" Протискиваться по лестнице пришлось немного боком, а на повороте — отодрать зацепившуюся полу плаща. Не пригни он голову, то мог бы получить приличный удар о борт люка. Щека ощутила близкое соседство холодного железа. Он вынырнул из воды навстречу лунному лучу — узкой полоске света, сочившейся из дверной щели. И вот он поднялся и уже стоит у последней двери, унимая дрожь в коленях. Крошечная клетушка над черным квадратом люка — вот где он очутился. Люди тянутся к небесам в поисках простора, а не деле обходятся тесной клеткой. Сердцу его стало тесно в грудной клетке.

Он отряхнул колени и постучал в обитую клеенкой дверь. Ему ответили только отдаленные ветры нижних этажей. Неужели напрасно он предпринял эту вылазку, зря ползал по темным пропастям, шарил в глубинах этого трюма, взбирался через переборки этого "Титаника"? Он снова постучал. Звякнула цепочка, дверь открылась сама — то ли от его тяжелого дыхания, то ли от стука пальцем.

— Мисс Пирейра? — позвал он и поразился металлу в своем голосе. Прямо над его головой висел на стене алюминиевый бельевой таз, — Мисс Пирейра?

Эндрю Трипкин шагнул и очутился в маленькой прихожей. Непривычный тусклый свет показался ему ослепительным, за розовой занавеской проглядывал квадрат окна. Рука его приподняла краешек ткани. Ему следовало бы громко кашлянуть или даже постучать пальцем в бельевой таз, но он только полушепотом повторил свой зов. Из-за занавески возникло помещение, залитое ровным, ярким светом. Мисс Пирейра спала на кровати посреди комнаты. Именно теперь, когда он был у цели, его немедленно настиг болевой приступ. Первым делом он нащупал стул у стены, тяжело на него опустился. Его дрожащая рука поднесла ко рту тюбик с лекарством. С минуту он прислушивался к своей боли, закрыв глаза и стиснув зубы. В затылке начал накатывать волнами прилив крови, который следовало терпеливо переждать. Невидящий взгляд его цепко держал на прицеле стенные часы. Боль долго уходила, словно вода из раковины в горловину. Удары пульса постепенно перелились в тиканье часов. Только сейчас он удивился, неужели уже час дня? Этого не могло быть. Его наручные часы показывали только десять часов. Часы на стене шли. "Не хватает часовой стрелки, — догадался он, — Значит, жить надо по минутам!" Да, приступ был позади. Ему сейчас следовало не делать резких движений, посидеть тихонечко на стуле в свободной позе, молча, ровно подышать носом. Господи, как он здесь очутился, что он делает в этой конуре? Почему он занимает столько места, ноги упираются в деревянную кровать с резными стойками, под его локтем чернел уродливый комод, накрытый кружевной скатеркой. Единственным предметом на комоде была овальная тарелочка с увесистой связкой ключей. Сырой и скудный свет продолжал литься из балконной двери. Пахло стиральным порошком и ромашковым мылом.

Девушка лежала ничком на кровати, по диагонали. Беспризорная подушка белела на полу, а черная копна жестких волос покоилась на гобеленовой подстилке. Голый локоть светился на фоне деревянного края кровати, а ладонь касалась напольного коврика. Из-под края полосатого пледа виднелась крохотная ступня.

Редактор пристально вглядывался в лежащую фигуру, хлопая глазами. Подает ли она признаки жизни? Он не слышал ее дыхания, не мог понять, поднимается ли ее грудная клетка. Наклонившись ниже на своем стуле почти к самому ее плечу, он вдохнул аромат дешевого мыла. Крошечная жилка у самой шеи ровно пульсировала. Никогда в жизни он не видел такой нежной матово-смуглой кожи, такого тонкого запястья, таких маленьких пальцев. Он смущенно потупил глаза и откинулся на спинку стула. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Что он ей скажет, если она проснется? С чем он сюда шел? О чем он хотел с ней договориться? Он был в полной растерянности, — часы на стене оглушительно тикали и могли в любой момент ее разбудить. Он поднял глаза на стену: "Сэр, ваше время истекло!"

Медленно, стараясь не шуметь и не скрипеть, он поднялся со стула и направился к двери на цыпочках. Перед тем как коснуться розовой занавески, он еще раз оглядел спящую девушку. Господи, до чего же она крохотная, совсем еще ребенок! Часы показывали два, а их отражение в зеркале над комодом — десять. Сейчас главное — выйти, не задев бельевой таз. Он протиснулся через прихожую, тихонько прикрыв за собой дверь. И снова его окружала кромешная тьма, к которой надо было немного привыкнуть. Левая нога его начала отыскивать прямоугольник люка, а рука коснулась поручней. И он пошел на погружение, минуя переборки. Мистер Трипкин не ожидал от самого себя таких ловких, грациозно замедленных, плавучих движений, он умудрился спуститься, не только не зацепившись краем плаща, но и не потревожив шестиэтажной пропасти гулкими шагами.

Проплыл мимо него третий этаж вместе с вывеской отеля "Роза ветров", тускло блеснула бронзовая рукоятка двери. Звякнул на прощание ключ о цинковую кромку ведра. Точно такой же ключ он видел недавно на блюдечке в комнате девушки. Мисс Пирейра моет в гостинице полы... К нему вернулась способность логически мыслить, а вместе с ней и ощущение тяжести собственного тела. Так он достиг дна, твердой почвы. А вот и свет подъезда... Постойте, письмо Джеральдины Молл датировано двадцать третьим числом, значит уже пять дней, как в холле гостиницы "Роза ветров" никто не показывался. Значит, прошло уже больше недели, как он последний раз видел мальчишку-фотографа.

Теперь у него в кармане лежит пачка фотографий, а в багажнике у него... И тут страшная мысль поразила, как громом. "Мисс, у меня кое-что есть для вас. Не могли бы вы спуститься и забрать кое-что у меня из багажника!" У редактора задрожали колени, он едва не присел на землю. Господи, как он мог об этом забыть! Черт его дернул пуститься в путь с таким грузом! Теперь, замерев на месте, он снова мысленно прошел весь свой сегодняшний маршрут. Дважды он миновал пятый этаж с запечатанной дверью и не разу не вспомнил о багажнике. И только теперь он кое-что понял. Его подсознание пыталось достучаться, там, у пропасти лифта, пыталось напомнить ему, хоть и в нелепой форме, о скоротечности жизни и неизбежности воздаяния. Но с возрастом он стал толстокож, не понял намека. Если так, то пора в отставку, он больше не имел права показываться на люди. Стыд и позор на его седую голову. Завтра же он уйдет со своего редакционного поста, заберет свои бумаги, свернет в трубочку плакат с барашками. Он уедет из Лондона подальше, один, без миссис Трипкин, поедет на побережье и утопится. Нет, лучше он поедет в Сассекс или куда-нибудь в Шотландию. Забредет в лес, найдет сук, встанет на пенек... Нет, он просто сядет на пенек и никуда больше не сдвинется, пока за ним не придут! Так он и сделает... Если успеет!

Он заставил себя двинуться в путь. Звуки его тяжелых шагов тонули за спиной, холодное дыхание пещеры касалось затылка. "Шестьсот двадцатый! Подцепляй! Волоки тушу!" — доносилось вслед вполне отчетливо. "Это вы мне? Уже? Ну что ж, очень кстати. Премного благодарен! Так и должно было случиться. Скорей бежать отсюда, скорее к свету, вот уже и дверь, слава богу!" Но на выходе благотворный свет, пролившийся на дно ущелья Бэкбон-стрит, показался ему скудным и жидким, как тюремный кофе. И он, как филин, даже не зажмурился.

Перед глазами его еще маячила смуглая тонкая рука девушки, он силился вдохнуть мимолетный аромат ромашкового мыла, морщил нос, топорщил усы. Глаза его разглядывали брусчатку под ногами, в то время как руки хлопали по карманам. Тюбик с лекарством остался там, на комоде в спальне девушки. "Ну и черт с ним!" — подумал он весело.

Он достал блокнот и, приложившись к рустованному подножию подъезда, написал записку следующего содержания:

Уважаемая мисс Перейра, я нанес Вам сегодня визит, но в последний момент не решился Вас побеспокоить. Я располагаю обширной коллекцией фотоснимков, сделанных рукой моего юного друга Лоренса Блоссома, о преждевременной смерти которого безмерно скорблю. Кое-что из того, чем я располагаю, могло бы представить для Вас немалый интерес.

Со своей стороны я был бы немало заинтересован ознакомиться с последними работами моего несчастного друга. По моим сведениям, Вы, мисс Перейра, должны были получить комплект негативов из Брикстонского полицейского участка. Мистер Блоссом последние полгода исполнял заказы редакции и продал ей права на все свои фотоработы. Мы бы могли с вами полюбовно уладить все формальности.

Удобно ли Вам будет зайти ко мне в редакцию завтра в 10 часов? Я буду несказанно рад Вас увидеть.

С глубочайшим уважением, Эндрю Трипкин, редактор новостей "Утреннего Лондонского Меркурия"

N.B. Само собой разумеется, что о моем приглашении и о Вашем визите не должны узнать ни инспектор Каллаген, ни сержант Копп.

Редактор, даже не перечитав сочиненного им послания, торопливо вырвал блокнотный лист, сложил его вдвое, зашел в подъезд, поднялся на восемь ступенек и просунул бумажку в щель крайнего почтового ящика. Выйдя на улицу, он вытер руки о полу плаща и зашагал по направлению к стоянке. Главное — не поддаваться никаким сомнениям, главное — действовать без послаблений. Он знал, что стоит ему оказаться в непривычной обстановке, как тут же он становится беспомощным, словно муха в паутине. Зачем он покинул продавленное кресло и свой уютный кабинет с тремя барашками на стене? Чтобы увидеть жизнь воочию, а не в рамках редакционной почты и не через давно немытое окно? И что он увидел? Плечо, тонкую пульсирующую жилку... Нет, он не может позволить на склоне лет бросаться в бурные волны. Он еще хочет пожить и подышать воздухом. День еще не потерян, ему нужно избавиться от груза в багажнике и вернуться в свой кабинет.

С этой мыслью Эндрю Трипкин подобрал полы плаща и уселся за руль. Старый приятель, жирный голубь, недовольно хлопая крыльями, покинул свое укрытие под машиной. Редактор сердито захлопнул дверцу. Машина откашлялась, застонала и дала задний ход. Клаксон отсалютовал черному "Остину" с продавленной крышей. Всего вам наилучшего, мистер Галуппи!

Два черных дома-близнеца снова вынырнули и скрылись из глаз. Редактор пристроился в очередь машин перед светофором. День совсем разгулялся — настоящее лето, небо сверкало девственной голубизной, народ, потоптавшись у подъездов, заполнил улицы размеренной суетой. Как велосипедные спицы, мелькали в левом окне десятки ног в черных и белых чулках и брюках, проносились фонарные столбы, сумки, чемоданы, собаки на поводках. Такого изобилия людей он уже давно не видел, да и где ж ему видеть людей — у себя в кабинете или во время утренней прогулки на задворках? А вот и целующаяся парочка! Господи, ну отлепись же от него, можно подумать, что твой парень отправляется на галеры!

Позвольте, да ведь это — она! Да-да, в этой рыженькой толстушке нетрудно было узнать героиню "Новой Хогартовской серии", она фигурировала, по крайней мере, в пятнадцати снимках! Ах, бесстыдница! Сейчас бы остановить твоего парня и пригласить его в машину, да показать бы ему кое-что, полюбуйся, мол, на что способна твоя подружка. А лысого джентльмена с усиками ты часом не узнаешь? Смотри и запоминай, юноша, — вот кто твой счастливый соперник, смею тебя заверить, не он один!

Светофор моргнул зеленым огоньком, и процессия тронулась. "О, черт!" — воскликнул редактор, он ведь и парня этого узнал! Где же он его видел? Ну да, конечно, это племянник его супруги! Как его зовут — Пэт, Мэт, а фамилия? Не может быть, он забыл фамилию своих единственных родственников! Шутки в сторону, сэр!

Редактор перестроился в левый ряд и притормозил у обочины. Юные влюбленные, насытившись поцелуем, помахали друг другу ручкой и расстались. Парень направился вниз по улице. Ну и походочка! Идет себе, расставив локти, будто штангист-тяжеловес, а у самого-то грудь, как у петуха колено. Эндрю Трипкин терпеть не мог этого юнца, безмозглого и наглого, как все Дженкинсы. Ну да, Дженкинс! Пэт Дженкинс. Ну, смотри у меня! Раздался сердитый сигнал. Юнец вздрогнул, обернулся и нехотя направил стопы к машине. Дверца открылась и захлопнулась за ним, как мышеловка.

Где только рождаются подобные переростки? Костлявые колени с трудом упираются в борт, голова чуть ли не продавливает крышу. Так может вымахать только камыш в помойной канаве! Дженкинсы на него плюнули, и если бы не тетушка со своими связями, то этот поганец давно бы уже бросил школу. Да и сейчас, позвольте спросить, почему он ошивается среди бела дня, а не сидит в классе. Миссис Трипкин с помощью влиятельной Патриции Корнхайт пристроила его в какой-то закрытый пансион на окраине, а парень здесь, в Брикстоне, трется с этой девкой! Отрастил себе волосы, даже не собираясь их мыть, хотя бы ежемесячно, — все патлы слиплись, обсыпанные перхотью. Физиономия смазливая, глумливая, на такую может и клюнет какая-нибудь дурочка, только все портят эти прыщи. Сколько времени он провел сегодня перед зеркалом, их выдавливая? Как только девке не противно прикасаться губами к этому цветению! Что, что ты улыбаешься, что тебе дядя Эндрю? Куда тебя повезет дядя Эндрю? Сейчас узнаешь! Ничего, дядя Эндрю прекрасно справится с рулем одной правой, а левая рука, как ей не противно прикасаться к твоим жирным волосам, крепко ухватит тебя за ухо. Ой!

Как зовут эту девицу? Я не советую со мной шутить шутки, дружище! Нет, я тебя отсюда не выпущу, и на ходу ты не выпрыгнешь. Поверь мне, есть на свете пытки пострашнее, чем открученное ухо. И одна из них может тебя ожидать сегодня же вечером — встать на правеж перед твоей тетушкой. Но бог с ней, с тетушкой. Ты, как видно, запамятовал, что перед тобой не просто дядя Эндрю, а суперинтендант полиции Трипкин. Хоть он и в отставке, но долга перед правосудием еще не забыл, и хорошие связи держит при себе. О, причем здесь полиция? Вот это и хочет для себя прояснить господин суперинтендант. Так как звали эту девку?

Всю дорогу до самого угла Новой Камбервелл дядюшка Эндрю не выпускал многострадального уха юного отпрыска семейства Дженкинс. Мальчишка хныкал и препирался. Редактор знал, что стоит ему на секунду выпустить это грязное красное ухо, как юнец тут же обретет уверенность в себе, к нему вернется привычная наглость, и он вновь почувствует себя взрослым. Как бы не так, щенок! С такими, как ты, наглецами иначе нельзя! Только за ухо, теперь ты понял кто ты? Беззащитная козявка, вот кто! Если бы у дяди Эндрю была бы рука свободной, он бы вытащил из кармана и кое-что тебе показал...

Нет, он не стал бы ничего вытаскивать. Ни за что! Да и надобности в том особой нет, — мальчишка выложил перед ним все, что знал. К концу допроса, когда они со множеством проволочек доползли до моста Воксфолл, парень совсем обессилел и обмяк. Он согласился сделать письменное признание и даже предстать перед ликом комиссара Бредли — в присутствии дядюшки, разумеется, — и подтвердить слово в слово все пункты допроса. В виде компенсации дядюшка клятвенно пообещал, что грозная миссис Трипкин ни сном ни духом ничего не узнает. О черт! Мальчишка подобрал с пола машины какой-то снимок. Не смей приглядываться, дай мне его сюда немедленно! Пронесло!

Чем больше редактор всматривался в искаженное страданием лицо своего юного родственничка, тем больше замечал фамильной породы выморочного семейства Дженкинс. Парня даже назвали Пэтом, надо полагать, в честь самой Патриции. Были, конечно, отличия, — от парня пахло отнюдь не французскими духами. Нет, сходство было поразительным. Редактор поймал себя на мысли, что когда-то эти фамильные черты лица притягивали его, как магнитом, похожие губы он когда-то целовал. Эти серые глаза с поволокой увлекли его в пропасть. От этой мысли он поежился и еще крепче крутанул ухо племянника.

У самой набережной ему пришлось остановить машину. Образовалась пробка. Как видно, произошло что-то экстраординарное. Водители покинули свои средства передвижения и столпились у обочины. Редактор перестал сигналить и высунул голову в окно.

— Кондор!

— Где?

— Да вон там!

— Да не может быть!

— Что вы, в самом деле, приглядитесь, — вон он кружит!

Мальчишка, не будь дурак, почувствовав свободу, тут же выскочил из машины и дал деру. Мистер Трипкин оттер пальцы о сидение. Он ничего не разглядел в мутном небе. Тут бы понадобилось не в пример лучшее зрение. Люди уже давно толпились у въезда на набережную и не столько смотрели в зенит, сколько указывали туда пальцем таким же, как и они, подслеповатым ротозеям. Насладившись этим зрелищем сверх меры, толпа понемногу поредела. Часть заняла места в своих экипажах. Редактор решил, не мешкая, свернуть на набережную.

Он медленно вел машину, прижавшись к краю обочины. Там и сям попадались ему зеваки, задравшие голову к небесам и прикрывающие глаза ладошкой. "Что, они все спятили, ей богу!" Сырой кисловатый запах ударил в нос но сама река не показывалась, обзор скрывали черные бесформенные насыпи, припаркованные грузовики, строения непонятного назначения, похожие на склады. Под колесами зашуршала шлаковая галька. Но редактор упорно полз на первой скорости, огибая черные лужи и провалы. Река то скрывалась из глаз, то вновь поблескивала мертво-свинцовой гладью. Останки старых пристаней и остовы истлевших суденышек тянули из воды свои ржавые руки. Наконец машина встала.

Мистер Трипкин ощутил тяжесть в ногах и немоту в суставах. Сегодня он как никак преодолел шесть этажей пешком. Завтра наверняка он уже не сможет двинуть ни рукой, ни ногой. Не мешало бы, вернувшись, принять теплую ванну или попарить ноги. Он зажмурился и представил себе эту картину. Вот он сидит на деревянной приставочке, поеживаясь от жара и пошевеливая красными пальцами в горячей воде. И пока он покряхтывает и блаженно потеет, ни одна черная мысль не достучится в его голову. Миссис Трипкин уйдет в гости, и он, отрешенный от забот, будет сидеть так до бесконечности, пока вода совсем не остынет. И когда его глаза начнут слипаться, он потянется слабеющей рукой за полотенцем. Ну, пора вставать, старина! Он покинул сидение машины, захлопнул дверцу и отпер багажник.

И снова он брезгливо одернул ногу в разношенном ботинке. На этот раз под его ногами змеился черный ручеек, расталкивая гальку. Стало быть, сверху над ним и снизу под ним врастали в землю угольные склады. А черная жижа — размытый дождями уголь. Вся эта мерзость утекала в реку.

— Сержант Трипкин, сколько раз вам повторять, чтобы вы вытирали ноги, входя в помещение. Смотрите, как вы наследили!

— Простите, сэр! Я преследовал этого парня, перелезал через шлаковый отвал!

— Если бы вы его еще поймали, а то ведь упустили!

— Виноват, сэр! Но теперь мы знаем, где они ночуют, — на угольных складах.

— Вот и прекрасно. Завтра вы сами возглавите облаву!

— Слушаюсь, сэр! Спасибо за доверие! Мы их накроем, сэр!

— Задерживайте всех без разбору, всю эту шушеру! Знаем мы этих угольных братьев! Вперед, сержант!

Эндрю Трипкин осмотрелся вокруг — ни одной живой души поблизости. Небо снова застелила ровная серая пелена. И сразу стало тихо, сердитый отзвук буксира истаял по водной глади.

Похрустывая галькой, он медленно направился к вершине отвала, чтобы, преодолев его, спуститься к берегу. Чем ближе к воде, тем слабее доносились отголоски магистрали, и тем резче терзало барабанные перепонки карканье ворон. Груз от глаз людских прикрывала пола плаща, а чтобы не натрудить руку, редактор выгнул локоть и упрятал пятерню в карман. Осыпался щебень, из вспоротых жил утекала к реке черная кашица. А вместе с нею и он сам медленно и неуклонно сползал по склону к воде, упершись свободной ладонью в зыбкую, колючую массу.

Движение застопорилось. Он замер, вновь прислушался. Где-то поодаль поскрипывали чужие шаги. Две молоденькие девицы переступали босоножками на высоких каблучках через шлаковую грязь. Они целеустремленно пробирались по гребню откоса, и редактор, не будь он так близорук, мог бы оценить преимущества свой позиции и полюбоваться снизу их ножками под лепестками ярких юбок. Девицы даже не глядели вниз в его сторону, а тоже что-то высматривали на небе из-под маленьких сумочек. Что же там творится, почему люди перестали глядеть себе под ноги? Почему только он ничего не видит у себя над головой, одну лишь молочно-белую пелену?

Да, не все это племя ему тогда, двадцать лет назад, удалось вывести. Или они расплодились снова, как мыши и снова облюбовали себе эти мерзкие угольные склады? Что им здесь нужно, проваливайте же поскорее, не век же так стоять боком к воде! Постепенно его ботинок сползал все ниже и ниже, а ноша, прижатая локтем под полой плаща, грозила выскользнуть и укатиться в воду.

Надо было поторапливаться. Редактор извлек алюминиевый цилиндр, чем-то напоминающий гильзу от гаубичного снаряда, и начал отворачивать крышку. Он старался не смотреть на этот предмет, жмурил глаза и морщил нос. На десятом обороте крышка отделилась. Воды Темзы шумели ровным и мощным потоком, в котором выделялся манящий, заискивающий плеск водоворотов и струй у самых ног. Эндрю Трипкин постоял мгновение с закрытыми глазами, слушая гул и шорох реки, силясь вспомнить хотя бы какое-нибудь слово молитвы. Он очень устал, голова его не работала. И только одна картина кружилась в водовороте струй — комната, кровать, смуглая рука девушки, маленькая синяя жилка на шее и одинокая стрелка, отсчитывающая минуты скоротечной жизни.

И когда облачко бурой пыли рассеялось по глади воды, редактор забросил подальше от себя пустую урну. Он отряхнул левой чистой рукой обе штанины, открыл глаза и поглядел на небо. А не заказать ли ему, в самом деле, себе очки?

12

ФИНАЛ СЛЕДСТВИЯ РЕДАКТОРА ТРИПКИНА

1

Бывший суперинтендант полиции, а ныне редактор газеты мистер Эндрю Трипкин разделся и залез в ванну. Теперь он был просто Эндрю. Так его окрестили при рождении, под этим именем он выходил к школьной доске, пускал змеев под небеса и плескался в морской воде на надувном баллоне. Ванна наполнилась на треть, и теперь из крана изливался настоящий кипяток. Да, благословенная пора! Мамочка с равной настойчивостью тогда покрикивала "Эндрю, марш в ванную! Эндрю, марш из ванной!" Как еще далеко до тех дней, когда он станет с испугом откликаться на зов "Рядовой Трипкин!".

Но, высидев на деревянной приступочке положенное время, он снова себя почувствовал нынешним Эндрю Трипкином без званий и регалий, то есть шестидесятилетним стариком, носителем трех проникающих ранений и грудной жабы в придачу. Миссис Трипкин не было, она отправилась на заседание попечительского совета. Некому было даже подать ему полотенце или лекарство. И он сидел, прикованный к деревянному мостику над водой, как арестант к своей галере. Вода постепенно остывала, а капли из крана отсчитывали его, Эндрю Трипкина, время. Только через полтора часа он дополз до своей кровати. Так и не понял он, каким образом очутился над его постелью врач и почему вооружился шприцем. Он всегда был уверен, что встретит смерть при других обстоятельствах, с глазу на глаз, под прицелом, под колесами, при взрыве, но не на своей постели в полутемной спальне, пропахшей духами.

Через сутки он уже мог сидя пить чай с вареньем и даже разговаривать по телефону. Догадливая миссис Шатл в его отсутствие попросила юную посетительницу наведаться дня через два, но предварительно позвонить. Какое сокровище эта миссис Шатл! Но пока он болел, произошло еще одно крайне неприятное событие. Мальчишка куда-то запропал.

Этот прыщавый выродок, племянник его жены, исчез бесследно. В школе Лоббса в Ноттсбери он не ночевал. Наутро Дженкинсы забили тревогу. Трясущейся рукой Эндрю Трипкин принял от жены в свободную от капельницы руку телефонную трубку и выслушал перебивающие друг друга монологи несчастной четы. Те даже не озаботились принять в расчет его, Эндрю, плачевное состояние, — они повели на него настоящую атаку. Единственная его вина была в том, что он, Эндрю, каким-то боком связан с полицией, не желающей принять действенные меры к розыску. Редактор не стал их разубеждать в том, что он не Генеральный Комиссар Скотланд-Ярда и даже вот уже много лет не полицейский. Он, как мог, утешил своего родственника, однако о давешней встрече с Пэтом промолчал. Для проформы все-таки пришлось позвонить в полицию, напомнить о себе. На имя комиссара Бредли отправилось телефонограмма. В глубине души редактор понадеялся, что мальчишка вернется домой назавтра хотя бы к полуночи. Этого не произошло, прошли сутки, и уже в пять часов утра миссис Трипкин разбудила мужа, чтобы показать, насколько она обеспокоена. Она взяла с него клятвенное обещание, что тот использует все свои связи, чтобы продвинуть розыск племянничка. Давно было пора догадаться, что самое подходящее место на свете, где он может умереть в свое удовольствие — это его рабочее кресло под защитой троих библейских барашков. В семь часов она снова его разбудила. Он объявил, что совершенно здоров и отправляется на службу.

— Нет, дорогой мой! Ты на службе можешь все позабыть, позвони сейчас!

Перед уходом из дому он снова позвонил комиссару Бредли. Это было ему вдвойне неприятно, снова он промолчал о своей встрече с племянничком в Брикстоне. Вместе с комиссаром они когда-то начинали службу в округе Саутворк. Но за последний год они ни разу не встречались и не разговаривали. И вот теперь редактор уже дважды беспокоит комиссара, причем дважды лукавит.

А вот почему он лукавил. Интенсивный допрос с кручением уха предоставил в распоряжение редактора кучу любопытных сведений. Наклевывался сенсационный материал. Голова редактора упорно работала все эти два дня под тиканье часов и побулькивание капельницы. В масштабах "Утреннего Меркурия" это могло стать событием века, без всяких преувеличений. Материала хватило бы на месяц, репортажи, обзоры, аналитика, далеко идущие выводы, липкие щупальца многозначительных намеков, способные замарать не одну чистейшую репутацию. Шуму он, Эндрю Трипкин наделает немало. А во главе всей этой пирамиды предстанет зловещая тень кондора. Пусть кому-то покажется, что все это просто мешанина с дурным привкусом готики. Но такова наша жизнь! В ней все связано кучей случайных нитей. А он, Эндрю Трипкин, стоя на возвышении в позе нейтрального бытописателя и сурового судьи, бросит толпе эту кучу случайных фактов — нате, ешьте! Вот что я вам приготовил в тиши своей спальни. Все бы ничего, только племянничек, этот паршивец с сальными волосами и прыщавой физиономией своим исчезновением разрушил радужные планы. Полиция уже поставлена на ноги.

На службу редактора доставило такси. Ноги до сих пор гудели, ныли и тряслись, словно он преодолел крутой подъем на купол собора Святого Павла. Первым делом, едва плюхнувшись в кресло и приняв из рук миссис Шатл стакан воды, редактор сбросил на пол груду газет, достал чистый лист бумаги, ручку, и принялся сочинять послание комиссару. "Дружище!" — вывел он размашистым почерком. Потом зачеркнул и написал "Дорогой друг!" Дальше он вознамерился изложить все подробности разговора с юным Пэтом Дженкинсом. Эндрю Трипкин был совсем не уверен, что отошлет это послание по адресу, но по старой привычке он, как исполнительный служака, обязан был составить рапорт. Он снова все зачеркнул — в рапортах не должно быть места фамильярности, и начал с самого начала: "Уважаемый сэр!".

Вся подноготная этого зловонных окрестностей Бэкбон-маркета была ему ясна.

Итак, две пятнадцатилетние девчушки, посланные родителями из провинции, в меру смазливые и безмерно легкомысленные, нашли попечение в лице сердобольных сестер-кармелиток. Вот уже полгода они обучались в колледже святой Троицы. Как видно, мест в общежитии не хватало. И тогда они находят скромное объявление некоей миссис Молл, сулившее за весьма умеренную плату проживание в меблированных комнатах. Та же миссис обещала содействие в приработке. Имелся в виду, очевидно, почасовой уход за престарелыми или мытье посуды, на худой конец, уборка по найму или еще что-нибудь в этом роде. Девочки, одну из них зовут Пэгги, вторую Молли, с легким сердцем соглашаются. Одна из них — черненькая, мулаточка, тоненькая и стройненькая, другая, ирландочка, беленькая и полненькая, обе превосходно дополняют одна другую. Тип второй девочки был хорошо знаком Эндрю Трипкину. Эти рыженькие толстушки с белыми личиками, усыпанными веснушками, словно сметана сахаром, отличаются смешливостью, дружелюбием и чудовищной безалаберностью. Старая миссис Молл относится к обеим жиличкам сурово, но снисходительно. Три месяца она не берет с них платы. Никакой работой, никаким мытьем и уборкой они себя не утруждают. Скромная стипендия не дает им особенно голодать, но и развлечений в шумном городе никаких не предоставляет. Потом к ним присоединяется еще одна по имени Нэлли. Эта на год старше и опытнее. У нее уже появился дружок — ученик гимназии. Ему-то и пришло в голову организовать вечеринку. Эта самая Нэлли набралась храбрости и попросила старуху предоставить в их распоряжение пустующий салон ее старой гостиницы. Старуха погрозила молодежи пальчиком и взяла со всех обещание, что они не станут греметь и портить мебель. Девочки радостно закивали головками.

Дружок Нелли притащил с собой еще двоих парней, в их числе оказался и долговязый Пэт Дженкинс. В назначенный час племянничек сиганул через забор школы в Ноттсбери и добрался до места с тремя пересадками. Стараясь не шуметь, и не беспокоить старую хозяйку, три юные, едва успевшие познакомиться пары чинно вошли под своды пустующего холла гостиницы "Роза ветров". Но меры предосторожности были излишними. Старухи дома не оказалось. Зато их взору предстал слоноподобный проигрыватель с кучей веселых пластинок, а буфет порадовал изобилием самых разнообразных бутылок. Можно было беспрепятственно разгуливать по пустому этажу, заглядывать в незапертые двери, щупать старинные альковные кровати и мягкий пух постелей. Постепенно ребятишки преодолели робость, — холодок случайного знакомства и юношеской стеснительности быстро растаял под воздействием горячительных напитков, вечеринка набирала темп. И пусть никто не подумает, что окурок Пэта Дженкинса, погашенный на округлости старинного глобуса, был единственной шалостью этого незабываемого вечера.

Если бы старуха так же позаботилась накануне о съестных припасах, как она позаботилась о горячительных напитках, то девочки смогли бы удержать своих парней еще ненадолго. Но двое юнцов поздним утром оставили своих подруг в весьма плачевном состоянии. Больше на горизонте эти двое не появлялись. Как бы мы не относились к Пэту Дженкинсу по прозвищу Лом, именно он оказался самым порядочным из парней. Он единственный остался верен клятве, которую дал безутешной Молли, обнимая ее под одеялом алькова в одной из пустующих спален. Он поклялся никогда ее не покидать, сжал ее еще крепче своими костлявыми руками и принялся осушать губами ее обильные запоздалые слезы.

Старая миссис Молл была очень расстроена, когда обнаружила следы греховного поведения своих жиличек. Главным образом ее разозлил беспорядок в холле, пятна на полировке и след окурка на глобусе. Она сурово отчитала своих юных постоялиц и, между прочим, впервые попрекнула их бесплатным проживанием под ее гостеприимным кровом. Пэт Дженкинс мог выделить своей несчастной юной подруге только те три фунта, которые папаша отсчитал ему для проезда в общественном транспорте. Они долго стояли, слившись в прощальном поцелуе у светофора на шумной Брикстон-роуд. Наконец Дженкинс по прозвищу Лом, помахал девушке ручкой и бросился со всех ног к автобусу. Ее фигурка долго маячила в заднем окне, Молли махала рукой и что-то кричала ему вслед. Он ничего не слышал, видимо она кричала: "Любимый, тебя же оштрафуют!"

Встретились они через неделю в скверике у колледжа. Девушка весело смеялась над его рассказом, как его не оштрафовали. Они долго гуляли, а потом она потащила его в свою конурку на четвертом этаже на Бэкбон-стрит, и они тут же юркнули под одеяло. Расстались они вечером там же, на Брикстон-роуд. Пэт устремился к автобусу, занял свое место у окна. На этот раз он купил себе билет на нетронутые отцовские деньги. И ему даже в голову не пришло спросить у девочки, как ей удалось выпутаться из финансового тупика без его помощи и откуда у нее столько дорогой пудры и помады? Если бы в голове у Пэта было поменьше ветра и побольше серого вещества, он бы задумался. Мистер Трипкин не стал его расстраивать. Он не хотел говорить юнцу о том, что не только юная Молли. но и все ее подружки нашли способ очень скоро утешиться в своих горестях. У Молли появился новый знакомый, тот самый лысоватый джентльмен со щегольскими усиками. Всякая перспектива ухода за беспомощными старичками, мытья полов, стирки уже не угрожала безоблачному существованию юных каллипиг.

Но как ни велик столичный город Лондон, и как он ни изобилует щедрыми джентльменами со щегольскими усиками, без труда, как говорится, не выловишь форели из пруда. Надо только знать, где она в изобилии водится и на что она клюет. Кто мог помочь девочкам, кто мог наставить их на первые самостоятельные шаги в жизни? Кто, как ни миссис Молл с ее знанием сцены, которая в свою очередь, по меткому выражению великого Шекспира, и есть сама жизнь? Редактор хорошо помнил одну из фотографий в рамке на стене холла гостиницы. Да и имя старой хозяйки напомнило ему молодость — Джеральдина. Джеральдина, но под какой фамилией она тогда выступала? Впрочем, неважно... Нет-нет, она и не думала посылать девочек на заработок в Сохо, она в жизни бы не решилась попустительствовать столь вульгарному разврату. К тому же ее постоялицы еще не достигли совершеннолетия, если не считать милашечки Долли, которую она искренне любила и пестовала. О, как они ненавидели милашечку! Так о чем мы? О Сохо? Никакого Сохо! Приличные джентльмены никогда бы не стали ловить форель в столь мутной водице. А вот тихий скверик возле колледжа Троицы или дальние подступы к какому-нибудь иному строгому учебному заведению — это другое дело. Вам, сэр, не доводилось, прогуливаясь в одном из тихих старинных уголков, каковых немало в Лондоне? Один из таких уголков запечатлен на снимке покойного фотографа. (Жаль, что у редактора не осталось ни одной из этих фотографий, — фотограф их умыкнул у него из-под носа.) А вам не выпадало случая пройтись рядом со школой? Вы обратили внимание на то, что эти старшие школьницы — уже вполне оформившиеся юные леди? Не правда ли, они очаровательны? Но вот одна из них сидит одиноко на камешке, — на снимке не разберешь, которая. Почему она не гуляет вместе с подругами? О боже, она ведь плачет! Вам не хотелось бы подойти поближе, чтобы ее утешить? Она не обращает на вас внимания, она склонила головку, обнимает руками колени, из-под вышитого воротничка серебрится ее грациозная шейка. О чем эта юная леди так безутешно рыдает?

Лучшей ученицей старой актрисы, как мы знаем, была малютка Долли. Но и остальные девочки, в том числе и Молли, радовали старушку своими успехами. Успехи превзошли все ожидания, жаль только, что Пэт Дженкинс не мог порадоваться им вместе с ней. Еще бы, он ездил в автобусе и метро, а она разъезжала теперь только в черном такси. Этот же экипаж подвозил иногда сердобольных господ к массивному рустованному парапету дома номер 8.

Шофер этой черной машины не отличался красотой, мало того, внешность его была просто отталкивающей. Манеры его тоже оставляли желать лучшего, он порой мог дать волю рукам, но особого страха он не внушал. И не мог внушить! Так обитательницы гарема грозного Гаруна Аль Рашида совсем не страшились Большого Абдуллы, старшего евнуха. Хоть он мог и выпороть, но только для поддержания образцового порядка и в соответствии с инструкциями.

Знаком ли был Пэт Дженкинс с таксистом? Еще бы, они встречались не раз за стойкой бара "Огузок". Таксист угощал его пивком, катал его бесплатно в своем экипаже. Один раз он даже предложил заехать в свою конуру, отдохнуть, выпить, поболтать. Почему же Пэт тогда не согласился? Да потому что, что Молли была категорически против. Она взяла с него клятву, что он, Пэт, будет держаться подальше от рябого верзилы. Причины она не объяснила, но говорила вполне серьезно, даже с испугом в глазах.

Если бы не появление кондора и не бегство племянника тогда, на Новой Камбервелл, редактор сумел бы выжать из Пэта все. Многое ему хотелось для себя прояснить, чтобы пролить свет правды в потемки коридоров и лабиринтов старого дома. Как часто гостил племянник у своей подружки, встречал ли он других посетителей этого дома? Он не успел ничего разузнать о фотографе, о Долли Пирейра. Оставалась за кадром загадочная фигура дочери миссис Молл, той самой, которая забрала старуху к себе. Он уже хотел расспросить о ней, когда рука мальчишки потянулась за оброненной фотографией на полу. Редактор никогда не забудет эти расширенные от ужаса глаза Пэта. Что тогда шевельнулось в этой патлатой голове? Бежать с горя? Неужели он ни о чем не догадывался?

Всю эту историю вкратце и в надлежащей форме предстояло редактору изложить на бумаге. Задача была вовсе не такой простой. Как было избежать упоминания имени Пэта Дженкинса, главного свидетеля, как скрыть от полиции наличие у него, редактора, вещественных доказательств. Почему он хранит у себя снимки "Новой Хогартовской серии"? Как предотвратить неизбежное, ведь комиссар тут же пустит по следу стаю гончих только с одним намерением отбить его, редакторский хлеб?

И все из-за этого паршивца! Теперь его ищет полиция. Когда она его найдет, то непременно допросит. В каком свете предстанет он, Эндрю Трипкин, бывший полицейский чиновник, скрывший от закона столь важную информацию? Ведь он видел юнца последним, был посвящен в его тайну и скрыл этот факт. Нет, он просто обязан написать этот отчет. А вот отправить с сегодняшней почтой или подождать, все зависело от обстоятельств. Редактор долго раздумывал, какое число ему поставить под рапортом и как сформулировать первую фразу. Работы сегодня было не в проворот. На полу его ждала разбросанная кипа непросмотренных газет, а на столе — папка с неразобранной корреспонденцией. Теперь он сидел перед чистым листом бумаги и не мог из себя выдавить ни слова. Он снова зачеркнул слова "Уважаемый сэр!" и приписал "Дружище!". На кого ему еще надеяться, кроме как на старину Бредли?

2

— Сэр, к вам мисс Перейра. Она приходила позавчера, вы ее приглашали тогда прийти в десять.

— Пригласите ее немедленно! Хотя нет, через минуту, попридержите ее минуту, а потом запускайте!

Миссис Шатл недоуменно пожала плечами и вышла, покачивая длинной юбкой. Редактор вскочил со стула, погасил поздний электрический свет, задернул наполовину штору и приставил единственный гостевой стул между столом и окном. Гостья должна сидеть близко и при хорошем матовом освещении, чтобы он мог видеть ее лицо, руки, колени. Сейчас бы очень пригодились очки!

Долли нерешительно появилась на пороге. На ней было скромное ситцевое платье, косынка и черные очки. Но самое главное — туфли на очень высоких каблуках.

— Вы просили меня прийти, вот я и пришла.

— Да-да, просил. Прошу вас, проходите, садитесь вот сюда, на этот стул. Хотите кофе, чаю?

— Нет-нет, сэр, не надо, спасибо.

— Я искренне сожалею, поверьте мне, искренне сожалею. Я поднялся вчера к вам, стучал в дверь, позволил себе даже заглянуть. Вы почивали, и я не решился вас побеспокоить...

— Я была больна, немного больна.

— Но надеюсь, вам лучше. Как вы себя чувствуете?

— Лучше.

— Ну, вот и чудесно. Хотя, должен признаться, вы несколько бледны. Присаживайтесь, вот стул.

— Мне сказали в полиции, что тело мистера Блоссома кремировано. Урну с прахом мне не выдали, я не являюсь прямой родственницей... Мне сказали, что урну передали сюда.

— О да, дорогая леди! Увы, мы были совсем не в курсе, что у вас с Лоренсом какие-то отношения... Извините, если я...

— Нет-нет, сэр, все в порядке.

— Какое несчастье! Такой способный юноша! Мы всей редакцией проводили урну в последний путь. Нет предела нашей скорби. Да упокоит душу его милосердный бог!

— Вы мне написали, что у вас есть какие-то снимки Лорри!

— Выслушайте меня внимательно, дорогая мисс Перейра, кстати, как вас зовут?

— Долорес, Долли.

— Вы ведь позволите мне, старику, так вас называть? Выслушайте меня внимательно, Долли, и постарайтесь быть спокойной.

— Я спокойна, сэр!

— Ну и прекрасно. Я с вашего позволения, все-таки спрошу чаю. Миссис Шатл, две чашки чаю с пончиками, пожалуйста.

Долли сидела на стуле, выпрямившись и поджав колени. Она старалась не смотреть в сторону редактора. Предметом ее внимания была грязная кирпичная стена типографии во дворе напротив или мертвая муха, погребенная навеки между двойными рамами окна. Пальцы ее нервно теребили маленькую потертую сумочку на коленях.

Редактор сладко улыбался, склонив несколько голову набок. Он никогда не пил чаю во время работы, а уж тем более, терпеть не мог пончиков. Ему нужна была эта классическая пауза. Сейчас принесут чай. Сейчас, по всем правилам допроса, он огорошит допрашиваемого своей осведомленностью. И тот расколется, устроит буйную сцену, может быть, даже станет ползать на коленях, а листы под рукой следователя начнут заполняться торопливым почерком. Рука миссис Шатл оставила на столе редактора маленький поднос, сама же она вышла за дверь с гордым видом.

— Долли, девочка, — начал редактор вкрадчиво, — я ведь прекрасно знаю, что бедный Лорри вас не грабил. Всю эту историю сочинил ваш знакомый шофер такси. Каким образом он принудил вас участвовать в этом постыдном спектакле, я ума не приложу. Скорее всего, он вас запугал, ибо представить себе, что вас прельстила сумма в каких-то несчастных 600 фунтов, я не могу, поверьте. К вашему сведению, на войне подобного рода поступки расценивались как обычное мародерство. Вы были невольной соучастницей этого. Долли, вы меня слышите? Вы не могли бы снять ваши очки?

Долли никак не реагировала на этот монолог, продолжая сидеть в той же позе.

— Я догадываюсь, почему вы их не снимаете. Ваши глаза полны раскаяния. Жаль, должно быть, у вас чудные глаза, а вы скрываете такое сокровище. Где-то у меня была газета... Ага, вот она! Это снимок бедного Лорри. Эта дама на снимке — Мария Каллас, вы видите — те же очки! Но вам они идут гораздо больше, — у Лорри был прирожденный вкус. Ведь это он вам подарил очки, не правда ли?

Долли снова не отреагировала. Ее пальцы нервно теребили сумочку.

— Долли, девочка, успокойтесь, — редактор протянул руку к ее колену. Она испуганно отпрянула в сторону. — Поверьте мне, я не собираюсь вас больше терзать. Меня вся эта история никоим образом не касается. Полиция уже закрыла дело. Вы знаете, когда я прочел заметку в газете о той версии, которую вы и шофер изложили сержанту Коппу, душа моя исполнилась негодованием. Кому, как не мне следовало бы немедленно опровергнуть эту ложь. Ведь крупную сумму денег Лорри получил за неделю до этого из моих собственных рук. Может быть, он что-то потратил, расплатился с долгами, может быть, купил эти очки вам в подарок. Но оставалось у него еще немало. Одним словом, ваше заявление, что у парня не было за душой ни гроша — заведомая неправда. Я-то знаю, что полез он к вам на балкон не с целью порыться в вашем комоде. У парня на плече была фотокамера, в последний момент она упала, но не на тротуар, а на его балкон. Ее выручила кадка с фикусом. Камера уцелела, а бедный ее хозяин, увы... Что с вами, боже мой! Выпейте глоток чаю, он совсем уже остыл...

Долли мелко дрожала, но позы своей не меняла.

— У меня... правда... пропали деньги...

— Долли! Долли! Бог с вами! — редактор замолк и горестно отвернулся, затем достал из кармана чистый платок и подал ей. Она качнула головой.

— Я очень жесток к вам, моя девочка, простите меня! Но я должен был вам все это выложить, я не мог от вас ничего скрывать. Наберитесь мужества и выслушайте меня до конца. У Лорри в Лондоне не было никого, он был совершенно один на всем свете. Он рос единственным ребенком в семье и остался круглым сиротой. Оплакивать его горестный конец было некому, а уж тем более, некому было защитить его добрую репутацию. Я один мог бы вступиться и разорвать тенета лжи. Я этого не сделал. И не потому, что бедняге от этого не станет лучше, а господь всем воздаст поделом. Вы догадываетесь, что меня остановило? Только вы, Долли. Вам бы не поздоровилось, вы совершили уголовное преступление. И, скорее всего, не по своей воле. Бог вас рассудит. Ведь я правильно поступил? Ну, скажите же что-нибудь!

Долли кивнула сначала утвердительно, а потом отрицательно. Редактор не обратил внимания на ее движения. Его проникновенная речь понизилась почти до шепота.

— А теперь нам надо поставить последнюю точку во всей этой истории. Я хочу видеть эту пленку, ту самую, которая находилась внутри камеры. Я должен ее всю внимательно осмотреть. Это для меня очень важно. Скажите, она у вас? Она у вас в этой сумочке, я знаю. Дайте, дайте мне ее!

— Нет, не-е-т... — промычала Долли, отодвигая стул к стене, где висели три барашка.

— Ну что вы! Ведь это же просто пленка! Почему вы не хотите мне ее показать? Все, что вам принадлежит, все, что касается вас лично, останется у вас. Меня интересует только один снимок, последний. Это его предсмертный кадр. Он его сделал по моему заданию, и этот снимок принадлежит мне. Только мне, вы слышите!

— Там ничего нет... для вас...

— Но я должен в этом убедиться. Мне нужно просмотреть всю пленку. Одним только глазом. Долли!

— Не-е-т, я не да-а-м! — ее било в ознобе, зуб на зуб не попадал. Пальцы, сжимающие сумочку на груди, побелели.

Редактор понял, что больше ему не следует так усердствовать. Он откинулся на спинку кресла, сложил пальцы и склонил набок голову. С полминуты он морщил нос и шевелил усами. Девочке было совсем плохо.

— Хорошо, оставим пока это. Я прошу вас взять себя в руки. Я вам еще не все сказал. Мне известно многое, но прежде чем я вам это открою, мне хотелось бы задать вам пару вопросов. Вы в состоянии отвечать?

— Д-да...

— Когда впервые вы встретились с Лоренсом Блоссомом?

— В апреле, в конце апреля.

— Вы сразу с ним... э... сошлись?

— Нет, недели через две.

— Вам известно, чем он занимался эти две недели?

— Он что-то фотографировал.

— Что именно?

Долли промолчала.

— Вы слышали такую фамилию — Хогарт?

— Нет.

— А теперь слушайте меня внимательно. Как раз в это время перед тем, как с вами ближе познакомиться, Лоренс принес показать мне свою работу. Это была серия документальных снимков. Он их сделал прямо с балкона своей квартиры на пятом этаже. Это были весьма любопытные снимки, парень мечтал создать серию. За основу он взял стиль некоего французского фотографа, фамилия которого вылетела у меня из головы.

— Руссель.

— Значит вы в курсе?

— Я просто так сказала. У него был альбом, он мне показывал...

— Пусть будет так. Еще через неделю он мне принес дополнительные снимки. В общей сложности у меня находится 46 фотографий под общим названием "Новая Хогартовская серия". Да будет вам известно, Хогарт — известный художник 18 века, если мне не изменяет память. У него есть несколько серий гравюр, своеобразных комиксов. Так вот, одна из серий носит название "Карьера шлюхи". Именно это имел в виду Лоренс, составляя собственную серию снимков. Он использовал весьма любопытный ракурс по методу этого самого Русселя — отражение в окне. Дом напротив, как вам известно, нежилой. В темное время суток его окна не освещаются изнутри, но они способны отразить все то, что творится под ногами или напротив. В объектив его камеры попали окна четвертого этажа вашего дома. Да-да, дома номер восемь по Бэкбон-стрит! Снимки вышли не особенно четкими, техника у парня была не ахти какая современная. Но, тем не менее, все эти снимки дают вполне четкое представление о роде занятий ваших юных соседок. Кроме того, Лоренс позаботился и о другом ракурсе. Он снимал с того же балкона тротуар и улицу внизу. Он запечатлел не только всех вас, шестерых. Вас тоже, Долли, не удивляйтесь! На этих снимках фигурируют кроме вас еще и таксист Томми Галуппи, а также четверо вполне приличных джентльменов. Последние попали в поле зрения объектива не случайно. Не случайно, Долли! Вы меня вполне понимаете, я надеюсь?

Я вполне допускаю мысль, что до более близкого знакомства с вами парень не испытывал никаких сантиментов по отношению к своим объектам. Может быть, как истинного творца, его интересовал чисто художественный эффект его необычной серии. Но он принес эти снимки мне, а я смотрю на дело как практик, а не как романтик. А на практике, моя девочка, выходит нечто совсем не романтическое. Дело пахнет судом. Известно ли вам, что ваши соседки — несовершеннолетние? Позвольте спросить, сколько вам лет?

— Двадцать.

— Неужели? Но выглядите вы совсем как девочка. И даже ваше это чопорное одеяние не делает вас старше. Вы просто маленькая неразумная девчушка, попавшая одной своей ногой в трясину. И она вас тянет в бездну. С вами очень трудно наладить контакт, каждое слово приходится из вас вытягивать клещами. Вы вся в броне, эти черные очки, они скрывают ваши милые глаза. Что мне, старику, с вами делать? Как мне помочь вам? Какую соломинку вам протянуть? Меньше всего мне хотелось бы читать мораль или распекать вас. Я ведь не воспитатель и не священник. К вашему сведению, до того как занять это кресло я двадцать лет прослужил в полиции и ушел в отставку в чине суперинтенданта. И кому, как не мне, знать, что наше правосудие способно только обрубать концы, но отнюдь не подавать соломинку. Сейчас бы мне отнести всю эту пачку да сдать ее прямо в руки сержанту Коппу или кому-нибудь еще. Пусть бы он с вами нянчился. Но я ни за что этого не сделаю, потому что судьба нас свела вместе. Нас с вами объединяет общая боль, горькая память о несчастном мальчике. Он-то и есть та самая соломинка... Я надеюсь, вы меня понимаете?

— Ага.

— Ну, тогда дайте же мне посмотреть его последнюю пленку. Я прошу вас, милая девочка, дайте мне взглянуть на нее одним глазком. Я клянусь вам, что все эти 46 фотографий я уничтожу. Или я вам их отдам, делайте с ними, что хотите. Я догадываюсь, что снимки, хранящиеся в вашей сумочки — самое дорогое, что у вас осталось. Доверьтесь мне, я буду целомудрен. Мне 65 лет, меня уже можно не принимать всерьез, я старый письменный стол, старое трухлявое дерево с дуплом, я врач, которого не должно стесняться. Долли, откройте сумочку. Противная вы девчонка, я кому сказал открыть сумочку!

Долли покосилась на дверь. Редактор уловил ее движение, резво выскочил из-за стола, столкнув на пол несколько газет.

— Миссис Шатл, ко мне никого не впускать!

Долли еще крепче вдавилась в спинку стула. Редактор стоял над ней и тяжело дышал, колени его подгибались. Он неотрывно следил за маленькой ручкой, сжимающей сумочку. Ее пальцы медленно легли на позолоченную защелку. Щелчок, и сумочка открылась. Протянутый беззащитной рукой конверт задрожал на весу.

Редактор снова занял свое место за столом. Из конверта вывалились пять пленок по пять кадров каждая. К каждой была заботливо прикреплена скрепкой контролька, сделанная в полиции, — маленькая фотография, отпечатанная контактным способом. Глянец негативов был во многих местах заляпан следами пальцев. Нехорошо, нехорошо, это сильно вредит качеству снимков.

А Долли снова глядела в окно. Губы ее побелели. Раскрытая сумочка лежала на коленях.

Толстые пальцы редактора отстегивали скрепки, одна, другая, третья... Скрепки сыпались на пол. Кончив отстегивать, он помедлил, засопел носом, зажмурился и начал перебирать снимки, один, другой, третий... Тягостная тишина в кабинете оглашалась только его ненасытным сопением. Долли терпела с закрытыми глазами, закусив губу.

Редактор снова и снова перебирал пленки, сравнивая их с контрольками. Каждый раз кадры ложились перед ним на стол в новой комбинации. При этом он косо и украдкой иногда поглядывал в ее сторону. И снова он изучал одни и те же негативы, подложив под них белый лист бумаги.

Перед редактором проходила летопись медового месяца Долли и Лоренса, уложившихся в несколько дней. Вся эта серия уже разошлась в немалом количестве оттисков по рукам молодых полицейских Брикстонского участка. Может быть, и у самого сержанта Коппа таилась в бумажнике парочка фотографий, ведь сержант был еще не женат. А может быть, и сам инспектор Каллаген прятал отпечатки от жены в ящике своего рабочего стола. По свету уже разошлись эти отпечатки, и по ним уже можно было изучать дактилоскопию не только персонала полицейского участка в Брикстоне. Хотя до тиража "Плейбоя" им было далеко. Да и сама натура, несмотря на все льстивые уверения влюбленного Лорри, не всеми своими параметрами отвечала меркам этого журнала. Ноги у Долли были действительно коротковаты. Сам Лорри был худ и беззащитен. Порой он выглядел просто комично, особенно на том снимке, где на лбу у него прилипла липучка, которой кидают в мишень. Долли это занятие очень забавляло. Она так и засняла его с липучкой на лбу, ссутулившегося, с поднятыми худыми плечами. Он взирал на нее глазами, полными мольбы и укора, до смерти стесняясь своей наготы и худобы. Это было ему в наказание за другие снимки, откровенностью своей способные вогнать в краску любого. Но ни она, ни он тогда не очень заботились о нравственности зрителей. Он испытывал свою новую камеру с просветленным объективом, тратил страшно дорогую высокочувствительную пленку, радовался возможностям новой техники, которой было безразлично, что снимать. Господи, что они тогда творили на измятом гобелене в его комнате! Никогда и ни за что она не решилась бы снова взглянуть на эти кадры. И редактор Трипкин был первым, кто вскрыл заклеенный ею навеки конверт. Теперь его тяжелое сопение доносилось в шаге от нее, и она терпела, закрыв глаза.

— Ну, вот и все, Долли. Вы слышите, очнитесь! Я кончил. Я, кажется, нашел то, что искал. Вот этот крайний снимок, если вы позволите, я отрежу ножницами.

— Режьте!

— Ну, если вы уж так добры, то не подарите ли вы мне этот снимок Лоренса?

— Какой? — спросила она, не открывая глаз.

— Этот, с липучкой на лбу.

— Нет, не..е...т! — снова проговорила она с дрожью.

— Хорошо, хорошо, пусть он останется у вас.

— Спасибо, сэр, — Долли сделала попытку встать, — я могу идти?

— Но вы даже не попробовали пончиков!

— Спасибо, сэр, вы так добры, сэр. Бог наградит вас за вашу доброту.

Долли встала перед ним с протянутой рукой. Редактор сгреб негативы и вложил их обратно в конверт. Конверт вернулся в лоно сумочки.

— Долли, я пообещал вам эту серию. Но я не подумал. Я боюсь за вас. Мне бы не хотелось, чтобы эти снимки попали в чужие руки. Вы — слабая девочка, у вас их отберут. В свою очередь я клянусь вам, что немедленно их уничтожу. Вам же я бы посоветовал молчать о том, что я вам открыл. Договорились?

Долли кивнула и направилась к двери. Редактор понял, что она сейчас исчезнет навсегда. Он растерянно похлопал себя по карманам, взъерошил волосы.

— Долли, вы не закрыли сумочку, как бы у вас что-нибудь не выпало.

— Благодарю вас, сэр. Вы бесконечно добры, сэр.

— Да перестаньте же называть меня сэр. Зовите меня просто Эндрю. Ну, скажите — Эндрю!

— Эндрю, сэр.

— Постойте, постойте... Возьмите все эти снимки, Долли. Берите их, берите все. Я лукавил, я не намеревался их уничтожать. Простите старика. Берите их, моя девочка, они ваши!

С этими словами мистер Трипкин вытащил из ящика стола конверт со снимками "Хогартовской серии". Руки его тряслись — он снова лукавил, в его старом плаще в нагрудном кармане находился еще один оттиск.

— Спасибо, сэр.

— Снова — сэр?

-Простите, Эндрю. Эндрю, я совсем позабыла, вот ваше лекарство. Я нашла его у себя на коврике под самым изголовьем кровати.

— Ах да, боже мой, лекарство... спасибо...

— Прощайте, сэр.

Дверь за посетительницей захлопнулась. Редактор замер у стола, зажав в руке тюбик с таблетками. Шаги девушки истаяли в пространстве коридора. Мистер Трипкин разжал потную пятерню и поднес тюбик к усам. Ему показалось, что этот маленький посланец, извлеченный на свет божий из тесного кармашка сумочки, повеял на него слабым ароматом ромашкового мыла. Лицо Эндрю, просто Эндрю стало круглым, оплывчатым, но понемногу окристаллизовалось, суровая морщина прорезала лоб. Тюбик полетел в угол. Редактор Эндрю Трипкин вернулся к своему столу. Поднос с пончиками и чаем, примостившийся на краешке заваленного газетами стола вернул его к суровой действительности. Пончик из редакционного буфета заботливой рукой миссис Шатл был присыпан толченым сахарином. Редактор не страдал сахарной болезнью, но его супруга вынесла ему приговор — она выбрала диабет. Она прекрасно знала, что он не переносит привкуса сахарина, отдающего раздавленными клопами, но с садистским постоянством пичкала его этой мерзостью. Миссис Шатл выслушивала указания миссис Трипкин по телефону и не решалась ослушаться.

Может быть, даже не от пончиков, а от клейстера и типографской краски, от всей обстановки душного затемненного кабинета исходил этот клопиный запах. Может быть, именно от свалявшегося золотого руна трех безмозглых барашков, читающих газету, от этой полинявшей шторы, от мертвого тела мухи, скрытого за стеклом и этой фиолетовой тряпкой, от примеси въевшегося в редакторский пиджак запаха французских духов, от всего этого подкатывало удушье.

Редактор энергичным движением поднял с пола лекарство, отворил окно и вышвырнул тюбик наружу. До его ушей донеслось сварливое потрескивание сварочного аппарата, гараж обрастал очередной арматурной закорючиной. Пахло паленым.

Какой-то неведомый клапан в глубинах желудка редактора потянул и вобрал в себя порцию жизненных соков. Редактор икнул и уперся животом в подоконник. Теперь уже и заоконного воздуха ему не хватало. Он пошатнулся — хорошо, что кресло стояло рядом.

— Миссис Шатл, уберите отсюда эту гадость и проветрите мой кабинет. Да, подайте-ка мне лупу.

Пока секретарша суетилась вокруг его стола, шелестя длинной юбкой, мистер Трипкин сердито изучал крошечный негатив и контрольный оттиск. Белое пятнышко на черном фоне — неужели это он? Странно, поди догадайся, что это кондор. Хотя... кто его знает, по негативу трудно судить! Черный близнец на белом фоне контрольки тоже не внушал доверия, тем более что оттиск был не резким. "Похабная работа, как и все, на что способны эти нынешние юнцы!" — прошелся редактор по адресу полицейской фотолаборатории. Но неумолимая логика заставляла отмести всяческие колебания. Ничем другим это пятнышко не могло быть! Это был последний снимок мальчика — виден даже номер 24. Вся надежда теперь возлагалась на Эба Шапиро, чародея, некогда возродившего из праха облик лорда Мальборо.

— Отнесите-ка это в лабораторию, да скажите Эбу, что мне нужен снимок самого лучшего качества, шесть на девять, нет, девять на двенадцать, самого лучшего качества, самый резкий и четкий, хоть сейчас на выставку! Вы поняли? А не то я с него шкуру спущу! Пусть не высушивает, а срезу несет ко мне.

Испуганная секретарша подхватила пленку дрожащей рукой и молнией вылетела за дверь. В ту же секунду редактор поднял трубку дребезжащего телефона. Хриплый, прокуренный бас мог принадлежать только комиссару Бредли.

— К сожалению, дружище, я вас пока ничем порадовать не могу. Мы сбились с ног в поисках, поверьте мне. Фотографии Пэта Дженкинса размножены и разосланы по всем участкам. Опрошено множество людей. Парня многие видели, одни в Бэксайде, другие в районе железнодорожной ветки, третьи — я уж не упомню, где. Короче, мы делаем все возможное, — так и передайте вашей супруге. Если и сегодня мы его не найдем, то зарезервируйте местечко для объявления о розыске в вашей газете.

— Спасибо, комиссар. Я вам искренне признателен.

— А теперь в отношении вашей давешней просьбы. Мои ребята покопались в архиве, и нашли кое-что занятное. Вас интересовал субъект по имени Томми Галуппи?

— Да-да, именно он!

— Томас Галуппи, 36 лет, шофер такси. Так вот, этот парень получил британское подданство девять лет тому назад вместе со своим братом Стивом. Мать его — англичанка, отец — итальянец. В свое время в возрасте 15 лет он был арестован вместе с братцем в Индианаполисе и привлечен к суду. Они вдвоем совершили попытку изнасилования своего одноклассника. Братец Стив, близнец, к вашему сведению, был освобожден от ответственности по причине умственной неполноценности. Томми отсидел четыре с половиной года из шести и был выпущен из тюрьмы за примерное поведение. Потом они с братцем обосновались в Орегоне, а уже затем, как я вам сказал, перебрались в Лондон. О Томми мне больше сказать нечего, а вот за его братцем, тем самым неполноценным, числится серия мелких краж на стадионах и в других людных местах. Томми Галуппи проживает в Брикстоне, работает шофером по найму и находится под нашим наблюдением вместе со своим близнецом-выродком. Этот последний проживает в Ноттсбери в подвальной клетушке какого-то благотворительного приюта, где одновременно работает санитаром. Вы, вероятно, в курсе, что за последнее время нередки случаи сексуальных поползновений по отношению к малолетним и подросткам. А теперь, позвольте поинтересоваться, на кой черт вам сдался этот Галуппи? Молчите? Ну-ну, я понимаю, профессиональная тайна газетчика. Только смотрите, не заноситесь!

— Черт возьми, это потрясающе! Я вам бесконечно признателен, дружище!

— Ну, будьте здоровы, старина! Не забывайте старых друзей. Если что-нибудь обнаружится новенькое, я тут же вам позвоню. Привет вашей супруге.

Редактор застыл с блеющей телефонной трубкой в руке. К гудкам прибавилось потрескивание сварочного аппарата за окном. Обитательницам гарема нечего было опасаться Большого Абдуллы... А вот теперь их двое. Двое братьев-близнецов на одного хилого племянника. Редактору стало жутко. "Когда родит корова двойню, один телок идет на бойню..." Как там дальше? Как быть? Что теперь предпринять? Как оградить? Нет-нет, все это потом, потом, теперь главное — припомнить — припомнить окончание этого дурацкого куплета. Что там стало со вторым теленком? Из окна тянуло сварочной гарью, вонь наполняла кабинет и легкие редактора, — то ли это карбид, то ли паленый волос. Тогда из глубины лифтовой шахты тоже несло паленым. "Волоки тушу, подцепляй ее на крюк!" Он представил себе этот литой крюк, вновь услышал этот крик, отчеканенный эхом бездны.

Рука Эндрю Трипкина опустила телефонную трубку на пьедестал и тут же сняла ее.

— Мне комиссара Бредли! Суперинтендант Трипкин, вот кто! Роджер, простите, ради бога! У меня совсем вылетело из головы. Как такое могло случиться — ума не приложу. Ведь я три дня назад тоже видел Пэта.

— Да неужели? И где?

— В Саутворке, около моста.

— И что он там поделывал?

— Стоял... То есть, да, стоял и глядел в небо!

— В котором часу это было?

— Около полудня, примерно без двадцати двенадцать. Как это я запамятовал! Ведь это такая важная деталь, это могло бы помочь в поисках...

— Благодарю вас, дружище. Это сейчас уже не столь важно. Парня видели и позже. Последнее свидетельство относится к половине третьего. Его видели в Брикстоне, недалеко от рынка.

— Что-о? Что он там делал?

— Его видели садящимся в такси.

— А номер, номер такси?

— Никто не запомнил номера. Но мы ищем.

— А цвет, цвет!

— Цвет — черный, но мало ли в городе черных такси.

— Но — крыша, не было ли вмятины на крыше?

— Никаких особых примет — такси, да и все тут! Не волнуйтесь, старина, мы на правильном пути. Мальчишка весьма примечателен с виду, рост и тому подобное. Не иголка в стоге сена — сами понимаете! Немножко терпения. Это все, что вы хотели мне сказать? Простите, старина, но у меня много дел. Будьте здоровы.

И опять он не договорил с комиссаром. Снова телефонная трубка пульсировала гудками. Редактор оттянул душивший ворот рубашки и ослабил галстук.

— Сэр, будут ли указания насчет номера? Собирать ли коллегию?

— Подождите с коллегией! Еще часик...

Секретарша порыскала глазами по его столу, увидела до сих пор не раскрытую папку и не разобранную почту, пожала плечами и исчезла в дверном проеме.

Какая тут, к черту, коллегия! Надо брать этого Томми! Надо немедленно его арестовать! Материала на него предостаточно. Он не должен разгуливать на свободе, раскатывать на своей черной колымаге и отлавливать придурковатых подростков. Он не должен никому причинить вреда, никому, и ей тоже... Он избавит мир от этого подонка, и ей больше не придется надевать черные очки! Редактор уже представлял себе кровоподтек под глазом маленькой Долли, представил себе, как она в ужасе бежит к себе на верхотуру в кромешном мраке, спотыкаясь о ступеньки, а шофер несется за ней, сотрясая ржавые перила. Слава богу, у него есть достаточно улик, у него есть "Хогартовская серия" Но где же она? Ведь он ее отдал собственными руками! О нет, слава богу, она цела, там в плаще...

Челюсть у редактора отвисла, он обмяк в своем кресле, как проколотая шина. Прощай, "Хогартовская серия"! Никакого навару от нее не будет, он не сможет ей дать хода, только с разрешения полиции. А что у него осталось? Этот проклятый кондор? Все ради него, все ради газеты! Будь проклята эта газета, будь проклят тот день, когда он поддался на уговоры своей жены и оставил полицию в расцвете сил!

— Сэр, к вам Эб Шапиро!

— Пусть входит!

Эб Шапиро, толстый и ужасно неопрятный лаборант в замызганном химикатами халате просунул голову в дверь. За его спиной толпилось еще несколько сотрудников в таких же синих халатах. Были слышны смешки и перешептывания. Все уже были в курсе сенсационного снимка и предвкушали не вполне адекватную реакцию шефа.

— Что ты там торчишь в дверях, входи!

Эб, по своему обыкновению, бочком прокрался к столу редактора, держа на отлете влажный снимок. Он осторожно постелил снимок на стекле перед редактором и зажмурился. Эб еще не знал, чего ему ждать — хулы или похвалы, потому потрудился на совесть. Еще никогда он, Эб Шапиро не вкладывал в проявку негатива столько старания, а в первичную ретушь крошечной кисточкой-нулевкой по сырому снимку столько души. И еще не разу он не добивался результата столь обескураживающего.

Тут не нужна была ни лупа, ни мало-мальски острое зрение. При всей размытости и неясности снимка содержание его не оставляло никаких сомнений. В раме окна была отражена крыша противоположного дома с торчащей телевизионной антенной. Какой-то предмет занял свое место на верхнем ее прутке. Может быть, обладателю самой изощренной фантазии он мог напоминать кондора, но это был вовсе не кондор. Это был парадный смокинг Томми Галуппи, вывешенный для проветривания. Когда-то Томми угораздило выехать в нем за город, но на одной из стоянок он обнаружил масляную лужицу. Пришлось ему подлезть под машину и осмотреть ее исподние части. Бедной Долли понадобилась куча времени, чтобы вывести пятна керосином, вся ее квартирка пропахла сладковатой одурью. Из-за этого она не могла позвать к себе Лорри. А чтобы он не увидел мужского костюма на ее балконе, она вскарабкалась на крышу, повесила его на антенну, прикрыла полотенцем, чтобы голуби и чайки на него не гадили, и закрепила пятью прищепками. Над подрисовкой прищепок Эб Шапиро хорошо потрудился.

Но всей этой истории редактору знать было не дано. Рука его искала в нижнем ящике стола тюбик. При этом он что-то бормотал себе под нос, Эб никак не мог разобрать.

"...и нам хватает молока запить телячьи потроха", — вспомнил Эндрю Трипкин долгожданный конец дурацкого куплета. На лице его застыла блаженная улыбка, а рука вынырнула из недр ящика и бессильно повисла.

13

КАК ШОФЕРА ВОДИЛИ ЗА НОС

1

"Стиральный порошок "Кристальный блеск" — 6 фунтов 5 шиллингов; чулки (8пар) — 5 фунтов; мыло (розмариновое) — 10 шиллингов; мыло (ромашковое) — 6 шиллингов; шампунь для волос "Перфект"(4 флакона) — 10 фунтов и 10 пенсов; крем для обуви (мне) — минус 15 шиллингов; зубная паста (6 тюбиков) — полтора фунта. Лифчики (нумерация — отдельно!) — пока один — 4 фунта; суппозитории (О мама мия!) — 2 фунта 10 шиллингов, пудра "Клермон" — 3 фунта... Отставить! Пудра "Лозанна" — 2 с половиной, в самый раз! "Ипсилон — дельта" (6 пачек) ...

Томми Галуппи отставил на время свою бухгалтерию, отложил блокнот и поглядел в сторону подъезда редакции. Томный голос Бинга Кроссби, тоскующий по голубому небу Аппалачей, наполнял салон и выливался через открытое окно.

"Ипсилон — дельта" — 6 пачек, отставить, — 5 пачек — 12 с половиной фунтов, ого! Шнурки для ботинок (мне) — минус 8 пенсов. Носки (мне) — минус 12 шиллингов. Стиральный порошок — уже был! Итого, не считая еды и бензина — шесть фунтов, да пять, да еще десять...

Машина медленно остывала в тени узкой улочки. В это утро ее хозяин уже успел накатать за рулем не одну милю. После того, как он отвез двоих девочек в школу, а еще троих по объектам, смотался на заправку, успел заглянуть в пяток дешевых магазинов, сунул нос в аптеку, купил в киоске иллюстрированный журнал с фотографией хрупкого Робертино Лоретти?, раздобыл на блошином рынке вполне пригодный масляный насос, словом, не потратил времени даром. Он, в сущности, правильно поступил, что не доставил коротконогую к дверям редакции — мало ли что, вдруг этот редактор еще не вернулся, вдруг все это дело яйца выеденного не стоило, вдруг.... А главное — девчонка на взводе, зачем ее дополнительно нервировать. Пусть прогуляется ранним утром, подышит воздухом, не вечно же ей торчать взаперти. 15 шиллингов — на проезд коротконогой, запишем! И если сегодня с девчонкой все закончится без особых неприятностей, он еще заедет в зоопарк. Сначала перекусит дома, выпьет пивка — и прямиком в зоопарк. Надо только поспеть до половины двенадцатого — как раз кормежка пеликанов. Шел уже одиннадцатый час, что-то коротконогая засиделась в редакции. А может, он ее прозевал? С нее станется!

Добрую треть тихой Фраинг-пэн занимал глухой металлический забор. За ним потрескивал и поблескивал огонек электросварки. Интересно, если прикоснуться к забору, можно ли получить удар током? Нет, если даже он протянет руку из левого окна, то ничего не почувствует — он ведь на колесах! Он неплохо устроился, да и обзор приличный — тут тебе и подъезд под номером десять, тут тебе и черный забор. Нет ни одного дерева, никуда не спрячешься, если только не за мотороллер, припаркованный у забора. Девчонке не сбежать.

Он ей единственной из всех не доверял, и правильно делал! Каждый божий день, не жалея ног, карабкался к ней наверх, но уже не для того, чтобы полакомиться ее кормежкой, — боже сохрани, того и гляди, подсыплет отравы. Он должен был осмотреть ее клетушку, ему стало казаться, что коротконогая от него утаивает правду. Нет, редакторскую записку она ему сама отдала — наверняка, чтобы не ходить сегодня на работу. А вот деньги могла утаить. И потому он учинил ей форменный обыск, без всяких поблажек, как и всем остальным, пусть даже она совершеннолетняя. Он выгреб у нее все до последнего пенни, как выгребал и у Пэгги и у Мэгги, и у остальных. Он теперь завел реестр, все будет записывать, ни одна из них не высунет ноги из дому с деньгами. Утаила бы она эту записку и пару шиллингов в сумочке, то прикатила бы сюда без его ведома, и кто знает... "Сэр, защитите меня, меня грабят, унижают, видите синяк под глазом — это он, Томми, прибил меня!"

Да, из всех шестерых именно коротконогая больше всего внушала опасений. Она была лживой и неблагодарной, не раз нарушала дисциплину, утаила, к примеру, свои похождения с этим фотографом, а в другой раз самовольно пыталась передать клиента подружке. Из-за нее вышел весь этот конфуз с чеком, хотя в глубине души Томми склонен был винить и себя самого за излишнюю доверчивость. Кто мог ожидать, что англичанин, а, тем более джентльмен, подложит ему такую свинью. Но ничего, Томми знает свое дело, у него железная хватка, этот Рональд или Реджинальд от него не убежит. Томми его из-под земли выгребет и заставит вернуть все до последнего пенни, а, может быть, и принудит выплатить неустойку!

Такого позора еще не сваливалось ему на голову. Помнится, в тот день он вымыл машину, поменял чехлы, надел свой единственный парадный костюм галстук прицепил, словно собрался идти к причастию. Он даже за руль сел по-особому, подогнув брюки на коленях, словно он не шофер, а пассажир. Как небрежно подкатил он к огромной стеклянной двери подъезда банка "Берклиз"! Затем, презрительно окинув взглядом очередь, развернул сафьяновый бумажник и величественно подал чек суетливому клерку. Тот долго разглядывал аристократический росчерк на линованном поле, кося одним глазом на рослого черноволосого посетителя, и вдруг исчез за бронированной дверью. Очередь воспрянула духом и с надеждой ждала его, Томми, позора. Так в далеком Неаполе в давние времена клака на галерке оперного театра с надеждой ждала, когда же, наконец, ненавистный тенор вместо коронной си-бемоль издаст вопль придушенного петуха. И тогда в дело пойдут заготовленные заранее тухлые яйца. Примерно так оно и вышло. Клерк появился из-за двери, на лице его поигрывала глумливая усмешка, — он весьма сожалеет, но чек уважаемого сэра не имеет под собой никакого содержания. Каково было Томми пускаться в постыдное бегство! Он даже стал ниже ростом и пригнул плечи, выходя из вертящейся двери. Весь последующий день его буквально преследовали неудачи. Нет, обитательнице ветхой мансарды не пришлось выводить с лацканов его сюртука тухлый яичный желток, его сюртук пострадал всего лишь от мазута и машинного масла. Тогда, по выходе из банка Томми сел за руль и направил свою машину за город подальше от стыда. Но в ее изношенных недрах лопнула артерия. И пока он заткнул с грехом пополам течь, его новый костюм имел плачевный вид. И теперь в отсутствии смокинга он должен был довольствоваться этой кожаной курткой, протертой до самой мездры, этими серыми штанами с чахлой бахромой у щиколоток. В таком виде ему было стыдно даже покидать кабину черного "Остина" и показываться на люди. Ему казалось, что все оборачиваются и затыкают носы — чем это от него несет, господи, неужели тухлыми яйцами? И, как назло, девка вывесила его костюм на крышу для проветривания и ни за что не хочет его снимать. После того случая с фотографом она стала панически бояться высоты. Еще бы, понятное дело! Но не ходить же ему, как оборванцу из-за ее страхов! Каково теперь ему затевать поиски этого Реджинальда, ведь придется иметь дело с джентльменами, войти в высший свет, прочесать фешенебельные клубы и рестораны. А в чем? В этих обносках? Даже тот негритенок в зоопарке стал теперь злобно поглядывать на Томми да принюхиваться...

Итак, что там было дальше? "Ипсилон дельта" — шесть, нет, пять пачек по два с половиной каждая... Черт возьми, он уже их подсчитал. Часы показывали половину одиннадцатого, а Долли все не появлялась. Томми принялся барабанить пальцами по рулю. Что она там делает так долго у редактора? От нее ведь требовалось узнать только одно, располагает ли редактор какими-либо сведениями о фотографе. О каких снимках он говорил в записке? Самое неприятное, если у старика есть те же снимки, что и у Томми. А у Томми было 7 снимков, похищенных из стола в пустой квартире фотографа. Мальчишка шпионил за ними всеми, охотился со своего балкона с камерой. Зачем? По заданию редакции? Газетка стала интересоваться подобным жанром съемки? Или газетчик связан с полицией? В полиции точно ничего не известно, рассказу коротконогой можно было поверить. Зачем старому черту понадобился этот негатив, пускать слюнки? Он для этого уже выработал свой ресурс. Что она там собирается высидеть у него в кабинете. Лишь бы она не вздумала там снимать очки. "Боже мой, что это там у вас около виска, мисс?" "Да так, ничего особенного, ударилась о дверной косяк"

Денек был душный. Сейчас бы неплохо промочить горло. Дурацкая улица эта Фраинг-пэн, нет поблизости ни одной забегаловки. Жаль, что он не прихватил в "Огузке" пару бутылочек пивка, но лучше всего — бочковое! Как раз в "Огузке" оно самое лучшее в Лондоне, за такую цену, конечно.

— Как дела, Томми, ты еще не продал свою колымагу?

— Хочешь купить?

— Когда я отправлюсь в свой последний путь на кладбище, я, так и быть, куплю твой катафалк. Вот твоя кружка. Много ты накатал сегодня?

— Прилично.

— Сколько седоков ты можешь взять за один раз, чтобы не просадить шины?

— Пятеро.

— И все — мальчики? Ха-ха-ха!

— Слишком много пены в твоем пиве за такую цену, придвинул бы кружку к крану, вместо того, чтобы языком трепать.

— Пенки тоже сладки, старина. Каждому на свой вкус.

Пока Томми решал для себя, не покинуть ли ему стоянку и не поискать ли подходящего кабачка, из редакционного подъезда вышла Долли. Она постояла с минуту, поглядела на серое, как дым небо, мотнула головой. Интересно, что она там, в небесах увидела. Томми тоже пригнулся к ветровому стеклу, но ничего не разобрал. Долли направилась вниз по улице. Ишь ты, идет себе, цокает каблучками, ни дать, ни взять — леди! Пока она не свернула за угол, Томми завел мотор и вырулил на проезжую часть. Проезд направо был закрыт, ему пришлось поддать газу и объехать небольшой квартал, чтобы оказаться на Дабл-сокпэн стрит. Долли как раз в это время переходила перекресток с Брокен-скуп роуд. Она снова остановилась, на этот раз у витрины аптеки Корнхайта и стала любоваться выставленными за стеклом сокровищами. Томми сплюнул и обогнал ее, отыскивая промоину среди загороженного машинами тротуара. Для этого ему пришлось взять по Брокен-скуп лишних сто ярдов. Наконец он обнаружил свободное место и начал пристраиваться задом. Долли все еще торчала возле аптеки. Что могло там привлечь ее внимание — костыли, слуховые аппараты, очки, кружки Эсмарха?? Политикой жесткой экономии Томми давно уже приучил своих подопечных меньше заглядываться на витрины. Что могло храниться в ее сумочке? Сегодня он еще не выдавал ей обеденных денег? Неужели она заглянет в эту отнюдь не дешевую аптеку? Могло такое случиться, что редактор всучил ей деньги? А что, очень может быть! Если ему так уж до смерти понадобилась эта дурацкая пленка, почему бы девчонке ее не продать? Надо будет немедленно пошарить в ее сумочке, ей деньги ни к чему, деньги развращают. Неужели она заглянет в аптеку? От этой коротконогой всего можно было ожидать, если уж она на что решиться, то держись! Она вполне способна купить яду, с нее станется. Больше он, Томми не притронется к ее пирожкам. Что еще ей могло там понадобиться? Всем остальным он девочек обеспечивал — аспирином, к примеру, или этим, как его, "Ипсилоном — дельта".

Правда, Томми в последнее время по совету старухи откупоривал склянки с "Ипсилоном" и подсыпал туда таблеток от аспирина, благо с виду их нельзя было различить. Идея старухи была не плоха. Во-первых, аспирин дешевле. Во-вторых, надо было позаботиться и о будущем девочек. Эти английские джентльмены поначалу бывают предусмотрительны, а уж потом проявляют чудеса беспечности. Девочкам самим приходилось заботиться о своем здоровье. Томми снабжал их всем, чем нужно. Но если джентльмен с виду приличный, с хорошей репутацией, честный семьянин, аккуратно исполняет общественный долг, то он, без сомнения, осознает всю меру своей ответственности. Не будет большого греха, что под сердцем юной наивной девочки проявит признаки жизни какой-нибудь маленький Рональд или Реджинальд, который в будущем сможет даже унаследовать титул. Томми от души трогала эта забота старушки о демографическом приросте Соединенного Королевства. Будущее покажет, а пока старушка не желала расставаться со своими юными питомицами, да и девочки не чувствовали особенного желания покинуть гостеприимный кров и избрать другое попечительство. Естественно, могли быть досадные проколы, незапланированные встречи, увлечения. Как в случае с Молли, например. У этой еще теплилась нежная дружба с тем худосочным переростком.

Томми невольно улыбнулся. Поначалу он намеревался с ним переговорить, главным образом, чтобы отвадить от дома номер восемь. Но в разговоре с юнцом Томми выяснил для себя кое-что важное, например то, что юнец обитает в стенах Ноттсберийской школы.... Но даже не столько из-за этого Томми стал проявлять к нему мимолетный интерес, подумывал, не завести ли ему с парнишкой дружбу. В последнее время он чувствовал некоторую опустошенность и усталость. Душа его перегорела в потемках одиночества. Своим видом долговязый переросток не напоминал Томми двух ангелоподобных существ, к которым тянулась в тоске его душа. Но в суете мирской он давно махнул рукой на свою погибшую душу и с отчаяния подумал, не пригреть ли и этого? Пару раз он угощал его пивом в "Огузке", пару раз катал его в такси. Но стоило только поближе приглядеться к парню, к его рту с гнойным прыщом в углу, к его сальным волосам — всякий интерес сразу пропадал и сменялся неприязнью. В конце концов, парень стал настолько раздражать, что Томми проделал с ним невинную шутку. Он повез его в одно местечко в центре, где он недавно высадил седока. Все обернулось как нельзя лучше. Белокурая пассия как раз в это время выскочила из двери дорогого магазина с обновками в сумочке и под ручку с представительным джентльменом средних лет. Они, очень мило чирикая, продефилировали по пешеходному переходу прямо под носом у Томми и этого придурка по левую руку. Ни эта вертушка, ни ее знакомый даже не поглядели в их сторону. У парня глаза округлились, он весь сжался, казалось, что он сложится вдвое. "Вот и папочка приехал! — с улыбкой сказал Томми, — Папочке невдомек, что девочка задолжала квартирной хозяйке двести фунтов". Бедный парнишка с мольбой и недоверием поглядел в глаза шоферу, — откуда, мол, ему известны эти факты? Ему все известно! Надо быть последним идиотом, чтобы даже не бросить взгляда на табличку. "Компания перевозок Молл?" — Ну, да, так зовут старую перечницу на Бэкбон-стрит! Ему ли, Томми, не знать всей старухиной бухгалтерии! Он, Томми, должен будет взыскать с этого лысого деньги. Ну, ничего, пусть еще погуляют, пусть почирикают, ведь давно не виделись! Вот когда папашечка узнает, то ее толстому заду не поздоровится! Нет, Томми просто обязан предъявить счета к оплате, но берет он только наличными. Никаких чеков! Знаем мы этих джентльменов, сунешься в банк — потом стыда не оберешься. Хоть пойди да подотрись этим чеком! Он еще долго разглагольствовал о финансовой нечистоплотности нынешних пассажиров, а парнишка все глядел на него недоверчиво и лишь глазами хлопал. Видно, от сердца у него отлегло, хоть девица ему ни разу не заикнулась о существовании папашечки. О, если бы этот прыщавый щенок только догадывался, какой груз лежит у Томми рядом с сердцем в нагрудном кармане. О, если бы показать ему парочку снимков, чтобы он полюбовался на папашечку в деле! Парня бы, наверняка, вырвало! И потом коротконогой пришлось бы отстирывать чехлы... Нет, не будет Томми ничего показывать, побережет эту девственную поросль. Побережет на потом со всеми его прыщами, со всей его доверчивостью, с этой его школой в Ноттсбери. А пока вываливайся из машины, накатался!

Было это дня два назад около трех часов пополудни. А после этого Томми затосковал снова, напился до неприличия и забыл навестить брата. Теперь совесть мучила его глубоко ранимую душу.

Нет, Долли не зашла внутрь аптеки, а направилась вниз по улице. Томми посигналил, она вздрогнула, растерянно огляделась по сторонам. Нет, милашечка, пускаться в бегство бесполезно.

Лишь только она захлопнула за собой заднюю дверцу, такси резко взяло с места. Томми угрюмо крутил руль, ища выхода из лабиринта мелких улиц и переулков. Оба молчали. Томми изредка посматривал в зеркальце над головой и убеждался, что Долли восседает все в той же каменной позе, глядя в окно. Он увозил ее все дальше от привычных мест, но смуглое лицо девушки не отражало ни тени беспокойства. Уличный регулировщик на углу широкой Фулхэм-роуд мельком заглянул внутрь машины, приветливо кивнул юной чопорной леди в черных очках. Предусмотрительный Томми никогда не забывал включать счетчик, вот и сейчас вместо Бинга Кроссби слышалась только металлическая чечетка, отщелкивающая пенсы. У метро Фулхэм-Бродвей машина выехала на платную стоянку.

Мотор затих, водитель резко обернулся на своем сидении. Долли восседала подобно восковой кукле, нарочито выпрямив спину и сомкнув колени. Томми молчал. Немногие могли выдержать пристальный взгляд его знойных выпученных глаз. И потому Долли старалась не поворачивать головы в его сторону, лишь испуганно косилась на него изредка. И тут его рука потянулась прямо к ее лицу. Не успела Долли отпрянуть, как в его руке оказался улов — черные очки.

— Откуда это у тебя? Что-то не припомню, чтобы я тебе давал денег на такие игрушки. Ого, — фирма! Ну-ка посмотри на меня! Нет, все в порядке, уже все зажило. Зачем ты их напялила?

Томми долго и заинтересованно вертел в руках очки, разглядывал выгравированную золотыми буквами фирменную метку, подносил к глазам, любовался на затемненный мир. Позабавившись своей игрой вдоволь, он протянул ей очки. Но как ни пыталась Долли ухватить свою реликвию, Томми ловко отдергивал руку.

— Ну-ка покажи, что там у тебя в сумочке! — проговорил он с улыбкой. Долли испуганно прижала сумочку к груди.

Мир сквозь ее очки казался совсем другим. За окнами сновали люди, порхали сизые голуби, звенел и гудел шумный перекресток. Торопливые прохожие поглядывали на стоящую машину в надежде увидеть зеленый огонек. Томми ни за что не подавал своих намерений на виду у редких зевак. Он лениво развалился на своем сидении с очками на носу. Приятной, неторопливой беседе подыгрывала тихая музыка, вновь пришедшая на смену щелканью счетчика. Снаружи ей вторили шумы подъезжавших и отъезжающих машин, отголоски людской речи. В лобовом стекле машины отражалось небо в прогалинах дымных облаков, чистые первозданные формы машины сияли солнечными бликами, и даже вмятина на крыше не так бросалась в глаза. Что его заставляло сидеть в этот день в машине? Ведь уже наступило настоящее лето, еще пара дней, и придет его календарный срок. Как бы славно сейчас рвануть за город, примоститься на лужайке у рощицы, поваляться на свежей травке, погрызть кончик сочной соломинки! И тогда душе уготовлена минута тепла, успокоения, единения с миром. Пусть рядышком будет какая-нибудь сельская церквушка, заброшенное тенистое кладбище, крестьянские пристройки, повитые плющом и хмелем. Пусть журчит где-то рядом неведомый поток, последнее пристанище хрупкой Офелии, пусть теплеющее лоно земли поведет свой неторопливый разговор о любви и жизни. И маленькая букашка или муравей отправится в путь по ладони, погруженной в траву...

Томми перестал смотреть на девушку, он словно бы ее не замечал, погруженный в грезы. Потертый локоть возлегал на спинке сидения, а в его пальцах покачивались черные очки. Но постепенно пальцы сжимались, тонкие ласточкины хвостики жалобно подрагивали. Хрупкому изделию было уготовано издать последний предсмертный треск...

На чем мы остановились? Ах да, муравей семенил вдоль по линии жизни на руке. Белая маленькая ладонь трепетала, пальцы подрагивали. Юная златокудрая головка свесилась набок с предплечья, почти запала на холодный парапет, капли пота серебрились у бледных висков. Тонкая шея обнажила полупрозрачные голубоватые жилки, и казалось, что господний ваятель только что стряхнул пыльцу с полированной поверхности каррарского камня и лишь набирает в легкие воздух, чтобы вдохнуть в свое творение жизнь. И стоило только протянуть руку, чтобы убедиться, что это не сон, стоило прикоснуться к ткани клетчатой рубашки, ощутить под ней теплоту нежной кожи...

Прошло бог весть сколько времени. Долли наполовину лежала, откинувшись на спинку сидения и закрыв глаза. Губы ее были плотно сжаты. Перед ней на сидении валялись очки, до сих пор целые, если не считать заляпанных пальцами стекол. А рядом с очками покоилась открытая сумочка с вывалившимися принадлежностями — гильза с помадой, круглое зеркальце, две-три шпильки, кипарисовый крестик на черной бечевке и связка разрозненных негативов.

— А вот и мы! А это снова мы, и еще мы! Сколько нас тут: вот мы и вот мы...

Томми издавал удовлетворенное мычание — перед ним рассыпалась колода фотоснимков, крошечных, со спичечный коробок. Ничего подобного он отродясь не видывал. Он снова и снова перетасовывал снимки, выдергивал из колоды тот или другой, недостающий. Томми порой приглядывался к ней, что-то соображая. Колода крошечных снимков упала на сиденье рядом с сумочкой. Теперь Томми принялся рассматривать снимки более крупного формата, составившие "Хогартовскую серию. Большинство их было ему знакомо, остальная часть только дополнила серию однородными кадрами. Долли не прислушивалась и не приглядывалась, и если бы не плотно сжатые губы, можно было решить, что она заснула. Но спала она обычно с раскрытым ртом, и потому ей приходилось по утрам высушивать наволочки.

— Эй, коротконогая! Да ты что, завалилась спать? Проснись, кто нынче спит? Ну-ка, взгляни, это он? Это твой Дональд, то есть Рональд?

— Он, — отозвалась Долли, почти не глядя. Долли чувствовала подступающую к горлу тошноту. Она рада была, если бы только вид этого джентльмена на снимке вызывал в ее организме такое отторжение. Но теперь все на свете было ей противно, и виной тому было тогдашнее дрянное виски. Шутка ли, и сегодня утром ее рвало над унитазом. Ей было так плохо и так одиноко, что захотелось даже бежать к тому скверику, и пусть хоть кто-нибудь к ней подойдет, пусть даже этот негритенок. Ей не дано даже спуститься вниз, чтобы перемолвиться словечком со старой леди. Какая жалость, что старушка занемогла и отправилась погостить к своей дочери. Как она умела всегда утешить, наполнить душу своими чудными рассказами, она бы могла дать любой совет на любой случай жизни. Вот и сейчас старая дама подняла бы ее с колен, приложила бы свою сухонькую ладошку к ее лбу, поглядела бы сочувственно в глаза. Что бы она сказала? "О, милашечка, ты совсем плоха, приляг здесь, я тебя укрою пледом. Но, девочка моя, в отношении виски ты не совсем права. Это вовсе не виски виновато, это аспирин..."

Томми отобрал из пачки все фотографии Реджинальда, перевязал их резинкой и засунул в левый ящик приборной доски. Кроме конверта с чеком на двести фунтов там уже хранилась одна реликвия увертливого джентльмена — желтые перчатки, забытые им однажды в мансарде. Томми весь напрягся, от былой вальяжности не осталось и следа. Он был собран, как чуткий пойнтер перед последним броском в болото за добычей. Девчонка ему уже явно мешала, теперь ее надо было доставить домой в другой конец города. Эх, была не была, хоть это не в его правилах, но он выпустит ее с карманными деньгами.

— На, держи, это тебе на метро и автобус! Но, предупреждаю, это в счет твоих трехсот фунтов.

— Почему не шестисот?

Томми пристально поглядел в ее бледное лицо. Девка до того обнаглела, что превозмогла страх и начинает торговаться!

— Да ты что? Коротконогая, ты это серьезно? А страховка? А мои комиссионные?

Он никогда не разъяснял ей все тонкости своей финансовой политики, да и на этот раз не стал уточнять, что же именно он собирался застраховать. Когда имеешь дело со столь ненадежным бизнесом, нельзя ни на что полностью полагаться. Возьмем, к примеру, простой пирожок. Ты его откусываешь, а на зубах у тебя похрустывает отрава. Или даже аспирин, думаешь — ну что может быть надежнее, это тебе не какие-нибудь патентованные штучки с греческими буквами...

Долли было сейчас не до пререканий, она собрала свои пожитки в сумочку и открыла настежь дверь. Томми отсчитал ей мелочи, и теперь его бумажник присоединился к остальным предметам. Ящичек у руля захлопнулся, вслед за ним захлопнулась и дверь за Долли. При входе на станцию Фулхем-Бродвей, она уже отсчитала себе долю мелочи на проезд.

2

Томми огляделся по сторонам, скрипнул зубами и вжался в руль. Мотор "Остина" взревел, кучка голубей вспорхнула в страхе, прохожие отпрянули в стороны. Зоопарк был на время забыт. Охота началась.

Он пробирался сквозь заторы на шумных городских магистралях, проделывал замысловатый слалом между нерасторопными водителями, нырял в узкие прорехи, едва не сбивая боковое зеркало. Он не тормозил у перекрестков, а, подобно лукавому прыгуну, сигал под планку, вместо того, чтобы перепрыгнуть. Свистки полицейских его не смущали — полицейские никогда не были излишне строги с племенем таксистов.

На полдороги он опомнился и решил съездить в одно место, где можно было взять костюм на прокат. Черт с ней, с девчонкой, пусть, в самом деле, смокинг подольше повисит да проветрится. Негоже ему пахнуть бензином, настоящий джентльмен должен пахнуть духами. Лучше всего этот запах сохраняется в ломбардах или на публичных распродажах. В магазине — совсем не то. Пусть все с иголочки, все сидит как надо, пусть все приталено и пригнано. Но магазинное тряпье делает из тебя в лучшем случае нувориша. Важен запах, то есть дух аристократизма, аромат увядших астр и бриллиантина, сигар и устриц, забытый кружочек конфетти и тонкий золотистый волос на обшлаге. Пусть карманы дырявы, но их можно зашить.

В лавке на Брум-стрит у Бенджамена Леви для шофера нашлось два костюма. Один из них, серый в полоску хорошо облегал широкие плечи и не топорщился на штанинах, другой, черный, трещал в седалище и едва доходил до щиколоток. Томми выбрал второй, он испытывал слабость к черному цвету. За занавеской он повертелся у зеркала — штаны внушали некоторые опасения. Ляжкам было тесновато, сквозь растянутый гульфик проглядывала белизна трусов — одной пуговицы не хватало. Но длиннополый пиджак, а именно такой фасон Томми предпочитал нынешней куцей моде, прикрывал его литые нижние формы. Пока старый мистер Леви, тряся головой, приторачивал пуговицу и усиливал шов на седловине, прошло еще полтора часа.

Томми откинулся на сидение у руля, чувствуя, что не может двинуть ногами. Кроме того, у него резало под мышками. Но неповторимый и едва уловимый аромат щекотал ему ноздри. Именно так пахло от некоторых его пассажиров, именно этот запах оставлял в машине после себя ветреный Дональд. Стоило поднести к лицу его желтые перчатки, и можно было томно прикрыть глаза и погрузиться в грезы. Сейчас, когда в его экипаже не было седока, Томми чувствовал, что подвозит самого себя. "Такси к вашим услугам, сэр!", — мог бы он сказать самому себе в зеркало. Ощущение было странным, душа словно раздваивалась. Еще за полтора часа до посещения лавки, облаченный в свою старую кожанку с прогалинами мездры, он был готов, как собака ринуться по следу на запах желтых перчаток. А теперь ему оставалось только зарычать, залаять, заюлить на месте, и, в конце концов, уцепиться мертвой хваткой за собственную ногу.

— Поезжай, дружище!

— Куда изволите, сэр?

— Не задавай лишних вопросов, езжай!

— Слушаюсь, сэр!

Так куда же нам ехать? Что-то не слышно стало седока, заснул он что ли?

— Сэр, осмелюсь заметить, мы уже в Сити!

— А? Что? Езжай налево...

— А теперь, сэр?

— А? Что? И теперь налево...

— Но теперь-то куда, сэр?

— А? Что? Не зови меня сэр, детка. Зови меня просто...

— Проснитесь, сэр! Мы уже четвертый раз заезжаем на Пэлл-Мэлл! Куда же вас доставить?

— А? Что? Где мы? Ты что, спятил, мы уже проехали. Подай назад, там должен быть подъезд с бронзовой урной. Останови. Дай-ка мне прикурить. Возьми, сдачи не надо.

Дверца с силой захлопывалась, так что запах не успевал улетучиться. Томми любовно разглаживал на колене немного помятый портрет Чарльза Диккенса. Хотя счетчик тогда показывал одиннадцать сорок, водитель был не в претензии на легкомысленного седока. Он был даже в восторге от такой восхитительной небрежности — недоплатить и сказать: "Сдачи не надо!". Только так мог поступить истинный джентльмен, только такой запах он мог после себя оставить! На таких господ можно было положиться, они не смотрят по сторонам. Для них шофер — только придаток к рулю, пустое место. Тот же самый водитель? Та же машина с продавленной крышей? Подозрительно? Ах, оставьте ваши глупости, джентльмены, всюду вам мерещится жульничество! Опускаться до таких мелочей истинный джентльмен не станет. Все эти водители на одно лицо, да и есть ли у них лицо? В этой тьме ни черта не разберешь, да и сигара что-то не раскуривается. Сейчас он, позевывая и посасывая дорогую сигару, обойдет бронзовую урну, поднимется нетвердой походкой к подъезду, небрежно бросит пальто в чьи-то руки. Желтые перчатки, где мои желтые перчатки? Бог с ними! А через пару минут он войдет во врата чистилища и, бултых, — нырнет в огромную ванну из каррарского мрамора. Его полуночный райский чертог осветится хрустальными светильниками, тускло заблестят старинные бронза и фарфор...

Черт возьми, но где же эта бронза? Где же эта дурацкая урна у подъезда? Теперь при свете дня Томми уже второй раз въезжал на Пэлл-Мэлл, ему показалось, что и в тот раз была именно Пэлл-Мэлл. А может быть ему взять повыше, поискать на Стренде или у Мартина? Нет, именно здесь они тогда свернули, он точно помнил. В разгар дня было совсем не просто заниматься такими поисками, оживленное движение мешало глядеть по сторонам и подгоняло сзади. Вечно эти чертовы двухэтажные автобусы загораживают тротуар! Эти неповоротливые фургоны, кто вообще разрешает им въезжать в центр города, давно пора ограничить их допуск! Нет, каково, вы только поглядите на него! Пристроился и занял двадцать ярдов тротуара! Что они там затеяли? Ага, вывозят мебель, нашли время! Стоп! Секундочку!

Когда Томми странной походкой в тисках черного костюма приблизился к месту, грузчики уже выносили картину в золоченой раме. Он сразу узнал эту картину, он не раз любовался ею в холле гостиницы "Роза ветров", "Успение графа Пембрука", вот как она называется. Но умирал какой-то римский патриций, а не граф, хотя сходство было потрясающим. Томми проводил восхищенным взглядом проплывающее перед ним творение искусства. Декорацию вынесли, теперь его взору предстала бронзовая урна и массивный подъезд. Он был у цели. Машина терпеливо подождет его на стоянке, из черного ящика уже извлечены желтые перчатки и связка фотографий. Теперь все это покоилось в боковом внутреннем кармане тесного длиннополого пиджака. Прохожие оборачивались на него, принимая его, вероятно, за методистского священника или скромного сельского учителя богословия. Многие даже делали попытку поздороваться с ним. Томми немного оробел, ощущение раздвоения вернулось к нему... Он еще немного потоптался у самой бронзовой урны, посторонился, когда перед ним поплыло в такой же золоченой раме "Обращение Савла" или что-то в этом роде. По крайней мере, для скорбной фигуры Спасителя позировал тот же натурщик, что и на картине в холле. Верно сказано — бог у нас один! Томми осенил себя крестным знамением. Двое грузчиков почтительно ему кивнули на ходу. Он растерянно обернулся по сторонам, бросил взгляд через улицу на витрину магазина. Он ли это стоит у кабины грузовика? Судя по росту, он самый. Покойный фотограф не преминул бы запечатлеть через стекло его нелепую позу. Шофер глядел на себя, словно на фотографию. Признавал ли кто-нибудь себя на фотографии? Как разительно она отличается от зеркального отражения. А главное — она такой и останется, пусть пройдут годы.

Шофер глянул себе под ноги, господи, до чего коротки эти черные брюки! Так же, как в детстве, беззащитны его худые щиколотки перед туфлями непропорционального размера. Неужели он так вымахал за это время? Как страдала его бедная матушка, глядя на него, вырастающего каждый год из самых лучших и дорогих штанин. Та же история случалась и с его бедным братцем Стивом. А он, Томми, уже в четырнадцать лет достиг шести футов росту и был под стать тому прыщавому юнцу. Он над ним пару дней назад так жестоко подшутил, как в ту давнюю пору шутили над ним самим. Еще бы, нелегко быть верзилой. Сколько огорчений своей нелепой природой он причинял бедной матушке. С самого начала Томми рос гигантом, опережая время и своих сверстников. Братец ни в чем ему не уступал. Оба из-за этого рано лишились своей доли материнской ласки, обоим было природой недодано по счету. Матушка, напуганная их ростом, решила, что с них достаточно. Обоих их такими принял мир, отказавшись дальше пестовать. Братец так и остался в своем развитии младенцем. А он Томми так и поплыл по волнам, шлепая по воде своими непомерно длинными конечностями. Он тонул и снова выплывал каким-то чудом. Теперь у него была машина, и он сидел у руля в позе эмбриона. И поэтому, всякий раз, покидая кабину своей машины, он чувствовал себя беззащитным, как утенок, впервые оставивший скорлупу. И поэтому, всякий раз, возвращаясь в свою одинокую конуру, он выключал свет и устраивался на кровати в скрюченной позе, сохраняя в лежачем положении посадку у руля. А во сне ему хотелось еще туже свернуться калачиком, вернуться в первозданное лоно природы. Лишь бы ему не быть одному, только бы рядом находился братец, пусть хоть в той же скрюченной позе.

Вынесли "Казнь Томаса Мора".

Томми вздрогнул, похлопал себя по карманам. Сколько еще он тут намерен стоять, как фонарный столб? Пора было приниматься за дело. Он решительно поднялся по ступенькам. Ни надписи, ни фамилии владельца у двери не значилось, только над дверным фронтоном красовался лепной фамильный герб. Он солидно постучал четыре раза. Вместо представительного швейцара путь ему преградила невзрачная экономка, заслонившая спиной просторный и пустой вестибюль.

— Я к сэру Рональду, если позволите.

— Не имею чести такого знать.

— Простите, я оговорился. Мне сэра Дональда.

— Вы, вероятно, ошиблись адресом, сэр.

— Не может быть... Скажите, а сэра Реджинальда случайно у вас нет?

— Это особняк Вилкокс-Клайвов. Поищите в другом месте.

— Нет-нет, мне как раз сюда. Скажите, а сам сэр... то есть, лорд...

— Если вам хозяина, то его нет дома.

— А где же он?

— А где же ему еще быть, как не на кладбище!

— То есть как? Не может быть... Он умер?

— С какой стати? Он жив и здоров, померла его матушка.

— Не может быть! Какой ужас! Я и не знал... Так он на похоронах?

— Нет, видимо он сначала поехал к нотариусу улаживать всякие дела. Вы ведь понимаете, святой отец?

— Ну, еще бы! (Ничего он не понял — на кладбище или к нотариусу? Святой отец? Это она ему? О боже!) А когда он намерен вернуться?

— Понятия не имею. И ждать его не советую, он дома редко ночует. Похороны у нас завтра, вынос тела в десять.

— А где, на каком кладбище?

— Не помню. Где-то за городом. Там еще церковь и их фамильная усыпальница.

— Но какая церковь?

— Какой-то святой... То ли Розалии, то ли Эмилии. Там еще часы с боем и водяная мельница под полом.

— Святой Сессилии?

— Точно! Сессилии.

Томми бросился в обратный путь, даже не поблагодарив суровую привратницу. Он несказанно подивился странному стечению обстоятельств. Церковь Святой Сессилии находилась в Ноттсбери, недалеко от богадельни, где нес службу его братец Стив. Еще бы не знать ему эту церковь! Там же в приюте должна была обрести свою тихую пристань в этом бушующем мире и старая миссис Молл. Очаровательный уголок, тишина, звон церковных часов... Старушке поначалу там не будет так одиноко, ведь ее дочь будет рядом на первых порах. А потом старушка перезнакомится с другими старичками, ей-то уж будет о чем им порассказать. Только бы ей нашлось там место, кто-то должен ей уступить и отправиться... Да простит меня Бог!

Ну, что ж, по крайней мере, теперь известно, что Реджинальд никакой не Реджинальд, и что в его привычки входит водить людей за нос. Перед лицом всевышнего, перед ликом усопшей ему будет неудобно лукавить. Нет, в самом деле, забавно посмотреть, как он отреагирует при виде чека. А каково ему будет признать забытые перчатки! Если уж он настолько хладнокровен, что и бровью не поведет, то на помощь придет серия занятных снимков. Показать их сразу или по одному? Господа, перед вами лот номер один. Начальная цена — двести фунтов! Кто больше? Триста фунтов в первом ряду... Триста пятьдесят... Четыреста...

14

ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК

Стеклянная дверь кондитерской отворилась, вошла юная парочка и заняла столик в темном уголке. Веснущатый юноша, почти мальчик, в огромных круглых очках, трепеща от избытка чувств, держал в руке и не в силах был выпустить тонкой руки своей подруги. Она, такая же юная, в таких же очках и с такими же веснушками в смущении потупила взор. Ее свободная рука поправила юбку на коленях. В это время подскочил толстый официант и подал даме меню. Девушка совсем растерялась, пожала плечами.

— Осмелюсь предложить наше фирменное изделие, торт "Радость жизни"!

— О, — засмущалась девушка, — это мне может повредить, я боюсь испортить фигуру.

Но ее юный визави выдохнул из груди воздух и решительно кивнул официанту.

На подносе тут же приплыли две колоссальные порции фирменного торта. А когда две тарелки были опустошены дочиста, официант спрятал в карман двадцатифунтовую бумажку. На блюдечке перед посетителями засверкали несколько монет сдачи и подарок — упаковка с лекарством. На этикетке явственно прочитывались две греческие буквы.

— Принесите нам еще! — попросила девушка, вошедшая во вкус.

Официант с лукавой улыбкой обратился к остальной публике, держа в руке лекарство.

— "Ипсилон-Дельта", последнее достижение науки, поможет вам познать радость жизни и не даст... кхе-кхе... испортить фигуру. Только в аптечной сети Корнхайта!

А тем временем девушка с жадным стоном доедала вторую порцию торта.

Джонни Хопкинс отлип от стекла кондитерской, где вещал на полную громкость подвешенный к потолку телевизор. В кармане его широких штанин позвякивала мелочь. Пожалуй, пригласить вот так просто девушку, да еще и угостить ее таким здоровенным шматом торта ему будет не по карману. Даже если заказать одну порцию, а он просто так посидит рядышком, глядя с любовью на нее, поглощающую со стоном торт. Вот так бы он сидел и глядел на нее и думал про себя: "Бедняжка никогда еще не пробовала таких вкусностей, пусть наслаждается, пусть не боится за свою фигуру. Она ведь такая худенькая, не мешало бы ей набрать пару фунтов весу". Но, увы, даже на одну такую порцию ему было нынче не наскрести. Единственное, что он еще мог бы себе позволить ей предложить, это порцию ананасового мороженого, от которого даже прожорливый голубь на мостовой не сильно потолстеет.

В последнее время финансовые дела Джонни шли не блестяще. Львиную долю его бюджета поглотили транспортные расходы. Если раньше ему с лихвой хватало на сэндвич, то теперь он мог себе позволить такую роскошь только по четным дням. А причина была в том, что Джонни повадился до и после работы совершать значительный крюк по городу. На полдороги он покидал метро и отправлялся пешком через три квартала, чтобы достичь тихой площади со сквериком. Здесь, неподалеку от Каллистонского католического колледжа он надеялся встретить свою девушку. Чаще всего это удавалось ему после работы часа в четыре, она сидела на приступочке клумбы и всегда о чем-то грустила. Он проходил мимо, ловя спиной ее взгляд. Надежды встретить ее ранним утром почти не было, но это не мешало ему и утром пересекать пустой тенистый скверик. Если бы она не сидела рядом с клумбой, а хотя бы на скамейке за десять ярдов, то он нарвал бы ей ромашек. А так она сама могла протянуть руку и сорвать. Вот уже целых два месяца он кружил по окрестным улицам. Из этих двух месяцев — один был посвящен вынашиванию плана с мороженым. Он рассчитал, что купит мороженое в лавке рядом с кондитерской. Оттуда до скверика рукой подать, мороженое не успеет даже подтаять.

Труднее всего было предугадать первую реакцию юной девушки. Первое, что приходило ему в голову, это ее недоуменный взгляд и неизбежные слова: "Отлипни, черномазый!". И тогда он понуро удалится и больше не придет. И в дальнейшем не станет покидать на полдороги метро, а станет выходить, как и прежде, на станции "Комден-таун". И всю дорогу будет исступленно шевелить губами. "Да, черен я!?" — шептал бы он свой монолог, если бы до этого под руководством профессора Уилкинса или миссис Молл основательно проштудировал Шекспира. Но Джонни в душе надеялся на иной исход, он своим скромным видом и достойными манерами мог рассчитывать на ее благосклонность. А чем плохо, в самом деле, апельсиновое мороженое? Лишь бы только хватило ему денег на метро.

Джонни никогда не загадывал на будущее. Но сейчас он уже все для себя решил. Он знал, что эта девушка — знамение Божие, и с ней он никогда не расстанется даже в мыслях, а свой смертный час встретит с ее именем на устах. Он должен стать достойным ее. А в ближайшие месяцы стоит всерьез подумать о дополнительном заработке. Место работы и сферу своей будущей деятельности он уже примерно знал. Он явится в церковь Троицы и предложит свои услуги. Единственным препятствием могло быть его протестантское вероисповедание, Но могли бы его пустить хотя бы с половой тряпкой в католический храм? Но хотя бы метлу, чтобы подмести двор ему могли бы доверить?

Джонни мог бы, конечно, поискать и более подходящий храм, если бы он был поблизости. Но его девушка была католичкой и изредка захаживала именно в церковь Троицы. И ее маленькая нога попирала присыпанные щебнем церковные дорожки. А однажды она туда пришла не одна, а с каким-то хилым парнем, судя по всему, фотографом. Отношения их издали казались самыми теплыми и нежными. Джонни со слезами на глазах искренне за них порадовался. Но на следующий день Джонни снова прошелся после работы через скверик и опять увидел свою девушку одну, горестно склонившую головку. С чего бы тебе так убиваться, если у тебя есть дружок? Джонни до смерти захотелось подойти и утешить ее, но на слова не понадеялся, а на мороженое денег не сэкономил. Грешным делом он даже утешился, он подумал, что с этим парнем ей не быть вечно. Вечной могла быть только вера. И Джонни уже был готов на поединок с вечностью. А чем, собственно могло грозить ему вероотступничество? (Мог ли он предполагать, к примеру, что пройдет немного лет, и герцогу Майклу Кентскому брак на католичке, да еще и разведенной будет стоить формального права унаследовать английский престол?) Неужели помыслы его греховны? Ждать ему беды сейчас или потом?

Над его курчавой головой уже начинали сгущаться тучи. Случай с побегом кондора мог ему стоить работы. Пусть начальство пока к нему благорасположено, но в любой момент ветер может перемениться. При первом же сокращении персонала ему наверняка припомнят его вопиющий проступок. И никаких оправданий не будет принято во внимание, включая факт внезапного появления августейших особ. Его сразу же рассчитают. Хотя, нет! Ему сначала должны были подыскать замену. Казалось бы, чего проще, бери лопату и кидай? А тонкости рецептуры, а сложнейшие правила санитарии и дезинфекции, которыми так гордился директор — кто кроме Джонни так любил и знал свое дело?

Рассчитавшись с лавочником за мороженое, Джонни решил еще немного покружить в переулках, а уже затем наведаться в заветный скверик. В чем его вина? — продолжал размышлять он. Что вылетел на свободу старый кондор? Да мало ли среди служителей зоопарка растяп? История сохранила забавный перечень подобных случаев. Однажды служитель позабыл запереть ворота за носорогом. Двухтонная туша не сообразила, что можно воспользоваться свободой и несколько часов недоуменно взирала на незапертую дверцу. А ведь тогда у клетки торчала какая-то старушенция. Что было бы, если наследник престола вместо пернатых заинтересовался носорогами? Представьте себе, прохаживается Ее Величество, а тут — глядь, дверца отворяется, и вываливается оттуда недовольный носорог!

Эта мысль немного отвлекла Джонни и заставила его улыбнуться. Но шутки в сторону. Будущие перспективы не особенно располагали к веселью. Папаша Хопкинс последнее время сильно сдал позиции, кроме обычных недомоганий позвоночника врачи подозревали у него рассеянный склероз. Джонни не знал, что это такое, он знал только, что в скором времени предстоит все чаще наведываться в аптеку и тратить на лекарства весь семейный бюджет. Так что с матримониальными планами следовало повременить хотя бы до совершеннолетия.

Старик последнее время становился просто несносен. Он и раньше не отличался молчаливостью, а теперь совсем распустил язык. Куда ни попадя, будь то гараж или дешевая забегаловка, он врывался, с ходу потрясая газетой. Остановить его было невозможно. Всем подряд он с гордостью рассказывал о сыне.

— Вот видите, Джонни доказал всем, что он ни какой-нибудь простофиля, что он фору даст любому джентльмену. Вы читали его интервью газете? Даже перед принцем мой сын не полез за словом в карман...

При этом завсегдатаи забегаловки вырывали у него из рук злосчастный листок, поражаясь изысканным манерам юного отпрыска семейства Хопкинсов. После этого папашу задарма поили пивом, и он приходил домой на четвереньках. Так, не раздевшись и не умывшись, он храпел на своей постели, просыпаясь порой и заявляя во всеуслышании, что о его сыне должен знать весь Лондон. Джонни уже начинал порой верить в это обещание. Он замечал теперь, что на него все чаще оглядываются прохожие, а в зоопарке его рассматривают с не меньшим интересом, чем самих пернатых. Особенно часто он ловил на себе взгляд рослого рябого детины в черной кожаной куртке. Порой от этого взгляда Джонни бывало не по себе, но он и виду не подавал.

Пройдя скверик прямо, обратно и наискосок, он понуро поплелся к станции метро — его девушки на месте не оказалось. Немного подтаявшее мороженое улетело в урну. Надо было спешить на работу, до начала смены оставалось полчаса.

В вагоне подземки он трясся стоя. А перед ним на скамье восседал представительный моложавый джентльмен, одетый с иголочки. Под его серым плащом чернел ворс дорогого смокинга. Таким не пристало кататься в подземке, перед такими почтительно открывают заднюю дверь "Роллс-Ройса". Великолепный набриолиненный пробор повернулся в его сторону. Джонни встретил холодный и презрительный взгляд, но решил не отводить глаз и выдержать тяжелую паузу. Серые глаза сверлили Джонни из-под нахмуренных бровей. Наконец обладатель пробора приподнял палец в белой перчатке и спросил:

— Что это у тебя на губе?

— Это? Ничего особенного, это след от мундштука. Я играю на трубе, а мундштук треснул.

— Да? Занятно. Купи себе новую трубу.

— Так и сделаю.

Всю дальнейшую дорогу чопорный господин не проронил слова.

Сойдя на Камден-таун, Джонни припустился бегом по тропинке огромного Риджентс-парка. В контору он примчался уже запыхавшись. В этот ранний час по тесным коридорам сновал самый разнообразный персонал: уборщики, служители, санитары, ветеринары, статистики, ремонтники, поставщики корма, экспедиторы, студенты-биологи и еще много другого народу. От этого шаткий деревянный пол прогибался, а с картонных переборок осыпалась штукатурка.

— Эй, Хопкинс, зайди к диспетчеру, есть для тебя почта.

Он обернулся, как ужаленный, и понуро поплелся в диспетчерскую. Быстро же его настигло извещение об увольнении! Его толкали плечами, прижимали к картонной стене, а он медленно и мужественно шел навстречу неизбежному. Комната была полна, стоял гомон голосов, звяканье стаканов с кофе, треск телетайпов и шорох вентиляторов. Но стоило ему показаться в дверях, как голоса притихли, толпа наглых служителей насмешливо расступилась перед ним.

Диспетчер протянул странного вида конверт, украшенный служебным штемпелем и витиеватым вензелем.

М-ру Джону Хопкинсу,

Лондон, Королевский зоопарк, Орнитологический отдел.

Вместо обратного адреса красовался лиловый штемпель: "Норт и Бердстон, адвокатура и нотариат, Парк-Лейн 16".

— Ты уж меня прости, Хопкинс, я совершенно случайно вскрыл конверт. Хотел подать директору и даже не прочел имени получателя. Кто же мог подумать, что адвокаты с Парк-Лейн будут адресовать корреспонденцию именно тебе... Ты только не волнуйся. И конверт не потеряй!

Так, напутствуемый диспетчером, Джонни отправился в санитарный отстойник, чтобы отыскать свое снаряжение. По дороге на него все оборачивались, улыбались, похлопывали по плечу. Смыла шуточек он не улавливал — при чем тут папаша Хопкинс, о какой его тайне рождения идет речь? Он подозревал, что конверт содержит в себе неожиданный поворот истории с кондором, однако донес его в неприкосновенности до раздевалки.

И только в раздевалке, напялив робу и натянув ботинки с толстой пористой подошвой, он присел на лавочку. Сложенный вдвое лист дорогой веленевой бумаги содержал в себе следующее:

Глубокоуважаемый сэр!

Сим спешу оповестить Вас о внезапной кончине леди Маргарет Эшли, баронессы Вилкокс-Клайв, последовавшей 25 мая сего года.

Являясь душеприказчиком покойной, имею честь уведомить Вас, что согласно завещанию, составленному покойной и заверенной подписью свидетеля сэра Малькольма Лонгфита, полковника в отставке, вы, мистер Джон Хопкинс, вне всякого сомнения, являетесь единственным наследником состояния и бумаг леди Эшли. Сумма, назначенная вам после экспертизы финансовых дел покойной, составляет 424 фунта, 3 шиллинга и 6 пенсов за вычетом комиссионных и налога. В связи с тем, что сумма эта не столь значительна, чтобы улаживать какие-либо судебные формальности, вы сможете все получить из моих рук.

Имею честь пригласить Вас ознакомиться с текстом завещания и вступить во владение. На все Ваши вопросы буду рад предоставить исчерпывающие ответы

по адресу: Парк-Лейн 16, третий этаж,

приемные дни:

нечетные: с 3 до 6 пополудни; вторник и четверг: с 9 до 11-30 утра.

Ваш преданный слуга Монтегю Норт, нотариус.

Джонни повертел в руках бумажку, понюхал ее и спрятал поглубже в нагрудный карман. Его снаряжение было на месте — лопата, метла, тележка и два цинковых ведра. Все это было аккуратно сложено и прикручено цепью. Меры предосторожности были вовсе не излишними. Его товарищи, обладатели сходных ведер и тележек не раз покушались подменить имущество. В зоопарке каждый знал, что у Джонни все вымыто до блеска и содержится в образцовом порядке. В особом отделении кормораздатчика он приблизился к дверце автоклава, попрыскал вокруг себя специальным насосом, надел перчатки и надвинул на нос маску. Из недр кабинки были извлечены пакеты с кормом и выложены в черный ящик. Второго ящика, увы, не понадобилось.

Когда ящик был уже поднят на тележку, а сама она в свою очередь прицеплена к седловой стойке велосипеда, Джонни, скрипя и звякая ведрами, показался на центральной аллее у входа в контору.

Профессор Арчибальд Муни с величаво-грустным лицом прохаживался по дорожке, заложив руки за спину. Каждый из служителей, отправляясь на объект, не мог пройти незамеченным и не выслушать слов напутствия. Чаще всего директор молча качал головой и лишь укоризненно поглядывал на часы. Тогда служители подбавляли скорости. На этот раз директор поманил пальцем Джонни. Его рука отечески легла на плечо юного работника.

— Хопкинс, — произнес он значительно, — я уже в курсе твоих дел. Сегодня я разрешаю тебе отлучиться с работы пораньше. Зайди ко мне, я выдам тебе справку, что ты работаешь у нас на полставки. Ведь ты работаешь без выходных? Я предоставляю тебе отгул до конца недели. Прими мои поздравления. Ступай домой, переоденься во все новое и отправляйся на Парк-Лейн. Только не забудь поменять воду для стервятников. Ну, а клетку... Клетку, так и быть, я сам приду и запру.

Джонни пожал протянутую руку. Директор улыбался. А потом Джонни взобрался в седло и, гордый собой, принялся жать педали. Лишь только он скрылся из глаз, профессор тщательно оттер руку носовым платком.

Прогремев на своем велосипеде по окольным тропинкам около полумили, Джонни достиг таблички со знакомой надписью "СТЕРВЯТНИКИ", быстро и незаметно повернул ее обратной стороной. Свидетелей вокруг не было, не было в окрестностях и долговязого завсегдатая с выпученными глазами и рябым лицом. Джонни в полном одиночестве пробрался сквозь заросли гортензий, конкордий и бугенвилий. В просторном Хрустальном дворце его с нетерпением дожидались Труппи и Гнилли, два осиротевших африканских грифа. Эти имена были плодом фантазии самого Джонни, только он мог различать братьев по неведомым признакам. Только он знал, что этот, потягивающийся на длинных ногах — Труппи, а этот, что ковыряет клювом мышиную нору — наверняка Гнилли. С того времени, как старина Харчи дал деру (Ибо не дано было негритенку знать подлинного имени кондора — Франциск!), два братца никак не могли поделить наследства. Они постоянно дрались и выщипывали друг у друга пух из воротников. Когда их возня переходила всякие меры приличий, Джонни пускал в ход свою метлу. Теперь предметом тяжбы было особое корыто, наследство Харчи. Харчи не употреблял для питья никакой иной воды, кроме дождевой, стекавшей в корыто по дырявому желобу с навеса. Водопроводной водой он брезговал, хлоркой еще мог закусывать, но запивать — никогда! В корыто стекало очень мало воды, потому-то кондор не жаловал конкурентов. Братья-грифы не лезли на рожон, опасаясь удара его клюва, способного пробить танковую броню. Братьев-грифов Джонни поил из отстойника. Но теперь грифы взалкали именно дождевой воды и безнаказанно погружали в нее свои нечестивые клювы и даже соскальзывали на брюхе. Джонни верил, что старик рано или поздно вернется в свою клетку, снова взгромоздится на свой высокий сук, и никому не позволено осквернять его священное корыто.

— Вот тебе, Гнилли! Так тебе, Труппи! — метла применялась как таран и копье.

Преподав выходцам из кратера Нгоро-Нгоро урок приличий, Джонни быстро проделал остаток надлежащих операций и отправился на дезинфекцию.

В столь ранний неурочный час он поспешил прямиком домой, чтобы обрадовать отца. Но папаши Хопкинса дома не оказалось — старик снова ошивался где-то в родном гараже или в пивной. Джонни облачился в свои лучшие брюки, приладил отцовскую жилетку, в которой старик ходил в церковь, надел свой выходной пиджак. Повертевшись в начищенных ваксой ботинках перед зеркалом и сплясав чечетку, Джонни устремился к выходу.

В таком виде он счел уместным снова выйти из метро на полдороги и прогуляться к скверику у заветного колледжа. В окне витрины кондитерской он не без гордости оглядел свою ладную фигуру. Он был тонок и строен, его большая курчавая голова отличалась гордой посадкой, а высокий лоб ласкал глаз приятностью форм. Если бы не губы, он был бы просто красавчиком.

Легкой пружинящей походкой он обошел скверик, но своей девушки снова не встретил. На этот раз он не падал духом, жизнь открывала перед ним неплохие перспективы. Сорванная ромашка обрела место в разъеме галстучной булавки и стала предметом пристального интереса пассажиров подземки. Джонни знал, что он неотразим, вагонное стекло поддержало в нем эту уверенность.

Отыскать адрес на Парк-лейн не составило особого труда. Дом номер 16 встречал и провожал восхищенных прохожих массивным викторианским фасадом и огромной дубовой дверью в диагональных шашечках. Прокатиться на третий этаж предлагал лифт, поместиться в котором могли четверо конных полицейских вместе с лошадьми. Джонни предпочел подняться по широкой мраморной лестнице. В полном одиночестве он преодолел два первых марша. Навстречу ему по лестнице спускался только один человек, которого нетрудно было узнать. Это был тот самый представительный джентльмен, сменивший утром свой кадиллак на вагон подземки. На нем был все тот же серый плащ и черный смокинг, волосы по-прежнему сверкали бриолином. Но что-то изменилось в его облике, он словно постарел лет на десять, щеки ввалились, шея одрябла, а глаза сверкали беспомощным, затравленным блеском. При виде Джонни человек застыл на месте и хмуро уступил ему дорогу. Джонни последовал выше, вдавив голову в плечи. Ему показалось, что в следующую минуту на него обрушится со спины тяжелый удар. На повороте он обернулся — лестница была пуста.

Постучав в такую же массивную дверь с шашечками, он представился секретарше. Она кивнула и отправилась докладывать шефу. Мимолетный взгляд на зеркало в проеме меж двух лепных пилонов внушил Джонни некоторую неуверенность в реальности происходящего. Пилоны подпирали безмерно высокий потолок, расписанный ангелочками в облаках. Мистера Хопкинса просили сию же минуту пожаловать.

В просторном кабинете, уставленном до потолка книгами в одинаковых переплетах, за огромным, как корабль, столом сидел крошечный человечек с аккуратной седой бородкой. Глазки его ласково светились.

— Мистер Хопкинс? Ну, как же, как же! Я вас сразу узнал. Я ведь тоже регулярно почитываю прессу. Присаживайтесь, вот кресло! Хотя, мне казалось, что вы будете несколько... постарше. Но ничего страшного. Сумма, как я уже имел честь вам сообщить, тоже не особенно велика. Но это я шучу, шучу... Не обижайтесь, ради бога! Сегодня я несколько оживлен, можно сказать, не в меру. Представьте себе, вышла любопытная штука. За пару минут до вас этот кабинет покинул Альфред, сын покойной леди. Вы, вероятно, могли повстречаться с ним на лестнице! Я вас поздравляю, вы удачно отделались! Вы себе даже не вообразите, что здесь творилось. Как я еще остался в живых — ума не приложу. Слава богу, я знаю и опекаю это семейство уже тридцать лет, Альфа я помню еще мальчишкой. Видимо, в последний момент он не решился старому другу семьи проломить голову подсвечником. А вы, друг мой, давно ли были знакомы с леди Эшли?

— Я ее в жизни не видел!

— Охотно верю. Но вы лишились очень многого, — о, если бы вы ее знали, то ручаюсь, вам бы не пришлось скучать. Вот и сейчас, когда ее нет с нами, вам предстоит немного повеселиться. Хоть это и грех... С одной стороны — вы войдете в наследование ее деньгами, которые я просто не могу назвать капиталом. А с другой стороны, вам предстоит ознакомиться с ее завещанием. За всю мою многолетнюю практику я еще ни разу не сталкивался с подобным документом. Извольте прочесть этот листок. Не удивляйтесь, на обратной стороне вы встретите арифметические расчеты в столбик. Никакого касательства к завещанию они не имеют, Мэгги подсчитывала карточные долги. Если вы не возражаете, я подсяду рядом с вами, мне любопытна ваша реакция.

Мистер Норт проворно выскочил из-за стола и примостился на рукоятке широкого кресла. Джонни развернул листок в линейку, вырванный из блокнота. Одна сторона его была исписана угловатым детским почерком.

Завещание

Я, Маргарет-Клотильда Эшли, по второму мужу, а по первому по заслугам мною оставленному баронесса Вилкокс, находясь в здравом рассудке и твердой памяти, несмотря на этот чертов шпинат, съеденный мною за завтраком и причиняющий тяжкие желудочные боли, завещаю все свое состояние, зашитое сегодня мною в бюстгальтер за вычетом той суммы, которой хватит, чтобы мало-мальски прилично меня похоронить без вмешательства моего сынка, который попросту выкинет мой бедный труп на помойку, а все что останется, а также мой архив — тому юному олуху по фамилии Хопкинс, если ее не переврали газеты, который забыл запереть за собой клетку и выпустил несчастного кондора полетать в чистом небе, за что Господь ему и без меня воздаст, а то, что я еще не окончательно спятила пусть подтвердит своей подписью мой старый и единственный друг сэр Малькольм Лонгфит и мой нотариус Норт.

Маргарет Эшли, 25 мая с.г.

Лонгфит, полковник Кор. Воор. Сил

Прочтя завещание, а точнее, одну эту, чудовищную по размерам фразу, Джонни с облегчением перевел дух. Ничего странного в завещании он не нашел.

— Итак, мой юный друг, я с радостью выполняю волю покойной. Никаких денег на похороны мы из этой суммы не изымали. Похороны взял на себя местный религиозный совет под председательством миссис Корнхайт, часть суммы внесла она лично. Некоторая часть пошла на уплату налога и комиссионного сбора. Вам угодно удостовериться в законности этих мер?

— Нет, сэр.

— Вам угодно убедиться в правильности расчетов?

— Нет, сэр.

— Вам угодно распорядиться относительно завещанной суммы, может быть, отделить часть средств прямым родственникам покойной? Я готов подтвердить это своей подписью.

— Нет, сэр.

— Ваше право, друг мой. Скажу по секрету, я бы на вашем месте поступил точно также. Вы наследуете также архив леди Эшли. Сказать по правде, никакого архива у нее и в помине нет. Все что есть, — одно единственное письмо от ее второго мужа Фрэнки. Он погиб на войне. Я не был уполномочен ознакомиться с архивом, посему вручаю это письмо вам. Его содержанием мне неведомо.

— Мой юный друг, — продолжил мистер Норт проникновенно, — Маргарет Эшли не умела складно выражать свои мысли на бумаге, но это была женщина несравненного ума и редчайшего сердца. Я с грустью складываю с себя полномочия доверенного лица семейства Вилкоксов, — он ласково взял Джонни под ручку и проводил к столу, — мой вам совет, остерегайтесь Альфа. Это человек жестокий и циничный. Именно он ограбил свою матушку и засадил ее в дешевую богадельню. Сам он подозревал, — адвокат подал Джонни перо, — что она утаила от него часть капитала, и надеялся унаследовать остатки. Его дела пошли крахом, мало того, что он просадил в карты весь свой капитал, он еще и наделал долгов в расчете на это завещание. Сегодня он получил от матери двойной удар, сумма, которой располагала несчастная Мэгги оказалась нищенской в сравнении с его долгами. Но и в ней она своему сыну отказала. Если вы, юноша, думаете, что эти четыреста с небольшим фунтов нужны только вам, вы жестоко заблуждаетесь. Поставьте свою подпись здесь, юноша. Сейчас вы богаче Альфа, остерегайтесь неразумных шагов. Если вам угодно мое содействие, то вы или ваш батюшка, могли бы продолжить сотрудничество с нашей фирмой. Это вам будет стоить немного... несколько фунтов в месяц.

— Нет, благодарю вас, сэр.

— Вот ваш чек, я беру взамен эту расписку.

— Спасибо, сэр. Я могу идти?

— Всего доброго, юноша!

Узнав новость, папаша Хопкинс нисколько не удивился. Он был уверен, что его сын достоин любого наследства. Поразило его только завещание. Он долго и помногу раз перечитывал загадочную фразу, шевеля губами. Сын передал ему отзыв адвоката о покойной леди, в ответ папаша Хопкинс только покачал головой. Не могла столь разумная леди обходиться с английским синтаксисом хуже брикстонской прачки. Единственная разумная разгадка завещания состояла, по его мнению, в том, что шпинат приводит к скоплению газов. Это вызывает изжогу и отрыжку, что в свою очередь неблагоприятно сказывается на мозговой деятельности. "Я бы на месте этого адвоката оспорил бы завещание, дама была не в своем уме!" — веско заключил старый слесарь. "Но тут стоит подпись свидетеля!" — возразил Джонни. "Ну и что, этот полковник тоже обожрался шпинатом!"

— Нет, каково! — возмущался старик за ужином, — она назвала тебя олухом! А сама дала себя одурачить своему сынку. Вы полюбуйтесь только! Пусть бы сама постояла у клетки с лопатой, вместо того чтобы языком трепать! У нас любая работа в почете, и грязью поливать никого не позволено! Всё, сын мой, ты больше не пойдешь в этот проклятый зоопарк. Ты должен закончить школу, чтобы научиться грамоте и не писать подобных завещаний, как последний золотарь. Мы наймем лучших учителей, они подтянут тебя по всем статьям. Нет, ты полюбуйся на себя в зеркало, какой красавчик. Ростом уже выше меня, жених, ни дать ни взять, а ходит в грязной робе и кормит гнусных тварей...

Джонни слушал в пол-уха разглагольствования своего родителя, лишь только на слове "жених" слегка насторожился. В последнее время старик все чаще и чаще к месту и не к месту стал употреблять это словечко. Пусть бы он просто так гордился своим сыном, гордился тем денежным подспорьем, что приносит Джонни в маленькую семью. Так нет же, постоянно в его болтовне проскальзывали всяческие намеки на раннее сексуальное возмужание парня.

— Вам доводилось слышать, как Джонни играет "Закат в Аппалачах"? — шумел старик в кабачке, — А ведь еще совсем недавно я учил его правильно дуть в трубу. Держи губы так, будто плюешь семечки... Эх, времена, времена! Еще совсем недавно я тер ему спинку в корытце, а он орал, как прирезанный: Мыло, мыло в глаз попало! А теперь? Заглянул я как-то раз в ванную, он там мылся во весь рост. Оборачивается ко мне, а я так и обомлел! Ну, жених!

За столом уже все было съедено, но старик все продолжал говорить без умолку, развивая свои мысли о пользе учения. Хорошо бы найти такой колледж, где бы можно было одновременно развивать музыкальные способности парня. Но где же такой найдешь? Современные школяры — все на перечет бездельники и шалопаи, усвоили себе дурацкую моду вертеть ногами, как сверлами, курить, нюхать всякую гадость! Есть приличные школы, но, поди, туда устройся! Вот, к примеру, знавал он один такой колледж. Все там по старинке, и обучение не просто раздельное, а за два квартала. Так это даже к лучшему, разврата меньше. Где это, бишь? Где-то возле церкви Святой Троицы. Скажешь мне, католический колледж, одни ирландцы там, а я тебе на это скажу...

Джонни вздрогнул при упоминании об этом колледже. Неужто старик следил за ним по утрам и вечерам? Что такое ему стало известно?

Папашу Хопкинса в его речах окончательно унесло в посторонний фарватер. Он начал горячо и пространно рассуждать о веротерпимости, о красоте латинской литургии и звучности латинского языка. В конце он с похвалой отозвался о римском папе, назвав его неплохим парнем.

Джонни покраснел. Ему показалось, что скоро старик дойдет в своих речах до краю. Сейчас он будет клясться, что если даже его сын приведет в этот дом избранницу-католичку, то он, папаша Хопкинс, не будет против.

— Сынок, ты меня совсем не слушаешь. Видно ты сильно утомился за день. Поди-ка прими ванну, да на боковую!

Джонни с готовностью зевнул. Он долго и задумчиво мылил в ванной свою курчавую голову и тосковал. Вот уже третий день он не видел своей девушки. Неужели она покинула навсегда свое место у скверика? Что он будет теперь без нее делать?

Когда он показался в комнате с полотенцем на голове, папаша уже сидел на своем кресле, уставив взгляд в телевизор. Джонни пожелал отцу спокойной ночи.

— Знаешь что, сынок, все это ерунда. Все эти завещания, все эти старухи, все эти адвокаты. И все что я тебе говорил — ерунда. Деньги — твои, делай с ними что хочешь. Хочешь — можешь оставить свой зоопарк, хочешь — ходи туда, как и раньше. Что я тебе буду навязывать свою волю! Хочешь — купи себе кожаную куртку, хочешь — купи новенькую трубу. Я знаю в Челси один магазин, там я видел корнет-пистон, тот самый, что у Сэмми Трэвора. А хочешь — не покупай трубы, купи только новый мундштук. Деньги — они что, были и нету ...

Но Джонни уже не слушал, он направился к себе в коморку. А из прикрытой двери все доносился скрип телевизора и нудное бормотание отца.

15

ВЕЛИКОЕ ИСКУШЕНИЕ

1

Томми разинул рот от удивления — на повороте мелькнул указатель "406 шоссе". В лунную ночь он хорошо различил темные тени вязов и тусклый, как рыбья чешуя, блеск дорожного покрытия. В этот час шоссе было пусто, тишину нарушал лишь нестройный треск цикад.

На горизонте забрезжил свет, показалась пара огоньков. Неумолимо, беззвучно и стремительно приближалась машина. Именно так должна приближаться полиция. Прямо у самого носа визгнули тормоза, полицейский фургон резко срезал вправо, уткнулся в обочину и замер. Мотор тарахтел. Из машины донеслись хриплые голоса вперемежку с собачьим лаем. Первым из машины вылез инспектор. Он сделал несколько шагов по обочине, поежился от холода и сырости. Сердитым окриком он приказал заглушить мотор. И тут же плотную тьму принялись прочесывать лучи фонариков.

— Это здесь, сэр!

Ну что ж, все идет по плану. Глаза его прищурились, он решительно махнул рукой. Тут же из будки на колесах вывалились два здоровенных пса и поволокли на коротком поводке своих проводников. Рука инспектора извлекла из кармана прозрачный пакет, а оттуда — лайковую перчатку. Псы ее обнюхали, дружно закивали головой и деловито бросились в самую чащу деревьев. Инспектор поднял голову, — своим подручным он явно не доверял, на одних только псов и возлагалась вся надежда.

Гон был в разгаре, лучи фонариков мелькали среди ветвей, как фехтовальные рапиры. Псы неслись в темноту, перебивая друг друга хриплым лаем. Они стремились только вперед, вперед и прямо, не обращая внимания на пересеченный рельеф. Но в какой-то миг их надсадный лай смолк, они почему-то шарахнулись в сторону, жалобно и сладострастно скуля. Проводники едва успели притормозить на вираже. Цель была близка, вот и она! Псы накинулись на странный предмет, раздирая его на бумажные клочья, предмет оказался просто мешком. Нечеловеческими криками, пинками и руганью удалось оттащить разгоряченных псов от желанной добычи.

Инспектор при свете фонарика прочел на обрывке бумажного мешка:

Лендли. Обогащенный белковый корм для собак.

Резкие мужественные черты лица инспектора разгладились, и он произнес веским примирительным тоном: " Это то, что я так искал! "Лендли" — то, чего так не хватало вашему дорогому песику для полного счастья, друзья мои!"

Рекламный ролик сменился сводкой новостей. Томми смотрел по телевизору все подряд, начиная от рекламы и кончая симфонической музыкой. Он принял удобную лежачую позу в кресле, закинув ноги на столик. Тело его размягчилось и оттаяло, как извлеченная из морозилки куриная тушка. Он наслаждался собственной ленивой неподвижностью. Но только руки его не находили покоя, не обретая перед собой руля. Поэтому он запасся длинной веревочкой, на которой наверчивал пальцами всяческие узелки. В конце операции скрюченную веревочку ожидала пустая пепельница. Дома он никогда не ел, не курил и не пил пива, никого, кроме собственного брата он не приводил ночевать. В своей квартирке на Эджес-стрит неподалеку от мясного рынка он имел репутацию самого примерного жильца. Но его конура была грязновата, он был ленив и годами не прикасался к половой тряпке. Бог даровал ему блаженные минуты полного безделья, и он с благодарностью принимал этот дар. Если бы еще он аккуратно посещал церковь, ходил бы к причастию или на исповедь, то душа бы его обрела совершенную гармонию.

Вот и сейчас, когда телевизионный диктор вещал о какой-то затевающейся заварухе в неведомой и далекой Доминиканской республике, Томми с теплотой и раскаянием вспоминал добрых братьев-доминиканцев, навещавших его когда-то в тюрьме. Сколько лет прошло, он забыл данные им обеты, постов он не соблюдал, и в церковь захаживал все реже и реже. Жаль, что эти гринго опять что-то не поделили с братьями-доминиканцами. Где находится эта республика? В Карибском море? Ни разу не довелось ему побывать на этом море. Говорят, что оно полным полно акул. Слава богу, мать не научила его плавать, а то бы он непременно утонул, или его сожрали бы акулы. Коротконогая оттуда родом, а, может, и не совсем оттуда. Но, все равно, из того полушария.

Томми зевнул и почесал свое правое полушарие. Рядом на стуле висел аккуратно расправленный черный пиджак, а на гвозде — брюки, распятые на распялке и все еще хранившие память о глажке. Единственная чистая сорочка дожидалась своего часа в темной духоте шкафа. Завтра Томми предстоял поход в церковь. И пусть эта церковь иного толка, пусть в ней молитвы читают не на божественной латыни, — для него это не играло роли. Он знал и уважал это место, чувствовал его святость, суровость, отрешенность от мира, близость небесам. Пусть, приближаясь к позеленевшим камням храма, он искал и не находил глазами чаши со святой водой, но он слышал ее журчание под полом. Да, под тяжелыми каменными плитами струил свои воды невидимый поток, вертел изъеденное временем колесо, тянул скрипучую цепь. Оттого часы на колокольне не останавливались вот уже двести лет. Старый сгорбленный служка каждое утро направлялся со своей жестянкой в подземелье. В жестянке был вовсе не елей, а самое обычное моторное масло, которое полагалось подливать в некую емкость наподобие картера, чтобы чугунный зубчатый привод не проржавел и не рассыпался в прах. Никто не знал имени этого старика, но его фигура вызывала священный трепет. И все в этом мироустройстве становилось понятным. Как тут не подивиться простоте и мудрости старинного механизма! Создатель воздвиг мироздание, задал ему, согласно Стагириту?, некий первотолчок. Все завертелось вокруг своей оси. И единственное, что осталось — это прилежно изо дня в день добавлять в картер машинного масла, чтобы ось мироздания не истерлась в прах. Скрипит колесо, журчит вода, бьют часы, и под эти звуки проходят вот уже двести лет свадьбы и похороны.

Нет, он, Томми не нарушит пристойной и величественной тишины кладбищенского храма. Пред томным взором исступленной святой он не станет вытаскивать презренного чека, не осквернит святого воздуха меркантильным духом. Пусть печальная церемония пройдет своим чередом, пусть смерть близкого существа напомнит грешнику о бренности земного пути. Пусть его глаза наполнятся слезами. И если даже слеза его прошибет при выходе из церкви на яркий свет, то и эта слеза уместна. И тогда на паперти перед входом предстанет он, Томми, и вложит в протянутую для рукопожатия руку эти презренные реликвии, свидетельства разврата!

Томми выключил телевизор и улегся в постель. Одеяло было сыровато, и он с дрожью свернулся в комок. Завтра Бэкбон-стрит обойдется без него. Завтра у его девочек будет выходной день, только бы они не наделали глупостей. Весь день займет у него эта поездка, час туда, час оттуда, надо будет еще навестить братца, да не забыть купить ему гостинцев. Кулек земляных орешков, да кулек апельсинов. Нет, два кулька апельсинов. Почем нынче апельсины? Фунт тридцать — самые дешевые. Фунт тридцать помножить на два — два шестьдесят. Минус два шестьдесят... Зачем он выпил накануне столько пива, ведь он зарекся брать бутылки, пить надо было только бочковое. Потом от бутылочного во рту, как на ипподроме... Спокойной ночи, детка. Все будет хорошо? — Спокойной ночи, мамочка. Я уж постараюсь не обмочиться.

И вот рано поутру принаряженный Томми гнал свою машину с заправки на юго-запад. Ему предстояло проделать немалый путь, добраться до бетонки, пилить еще около двадцати миль до пересечения с двести четырнадцатой дорогой, кажется Баркинг-роуд, а там еще и еще плутать по закоулкам. Его черный костюм из плотной ткани уже утратил первозданный аромат и понемногу впитал запахи пота и крутых бицепсов нового хозяина. Так засушенная маргаритка дуновением ветерка уносится со страниц раскрытого семейного альбома и приземляется на промасленном полу гаража. Но все-таки, как славно, что он едет в церковь не в своей кожанке! В этот ранний час так приятно было крутить руль и ощущать под мышками шуршание шелковой пиджачной подкладки. В этот час, когда маячит впереди день, богатый приключениями, не так остро ощущается одиночество. Томми поначалу колебался, а не взять ли ему пассажира. Но в последний момент решил, что негоже гнаться сразу за двумя зайцами. Ничего, подумал он, на обратном пути в город он наверняка захватит кого-нибудь после похорон.

Рука его погладила счетчик, словно в утешение, но вместо него повернула включатель радиоприемника! Долго настраиваться не пришлось. Ага, это как раз то, что нужно — Дизи Гиллеспи, — как не узнать этого звука трубы, чистого и томного, то пронизывающего, как прохладный ветерок, то обжигающего, как сковородка. Музыка завладела всем, взяла в свои руки управление рулем, словно автопилот, а самого Томми увлекла в пучину воспоминаний.

И вот ему все еще четырнадцать лет, он уже не первый год сидит в одном классе. Но это уже последний год... Родители давно махнули рукой на свои прежние упования. Время не пробудило в нем задатков ни будущего врача, ни шерифа, ни даже футболиста. Юный отпрыск ничем не собирался баловать родителей, разве что ростом. Но ростом вышел и его братец Стив, а мозгу в нем было немного. Стив тогда разжирел до неприличия, школы не посещал, ходил за Томми по пятам, как собачка. Потом он ненадолго исчезал, чтобы не нарушать общественных приличий своими вредными привычками. Потом снова появлялся и снова ходил за Томми по пятам, и снова возвращался к старому. Бедный братец страдал клептоманией. А Томми уже досиживал свой последний год в школе. Он уже был на голову выше всех в классе, но черты его лица еще не обрели контрастности, не ожесточились и даже отличались благообразием. Он не был жесток, редко вступал в ссоры, но мало кто водил с ним дружбу. На него никто не обращал внимания, как на большое пустое место. Основной его чертой оставалась туповатая отрешенность от мира.

И звуки трубы тогда еще не касались его души, — к музыке, как и ко всему остальному в этом мире он был не причастен. А дело происходило в одном из средних штатов, куда все новые веяния доходили с опозданием. Так, к примеру, с опозданием пришел закон о совместном обучении мальчиков и девочек. Родители сетовали на это зло долгие годы и с теплотой вспоминали прежние времена. Другой закон, закон о десегрегации, был принят давно, но первый негритенок появился в классе уже на памяти Томми.

Это был странный парнишка, звали его Патрик. Долговязый, хилый и нескладный, он носил очки в круглой железной оправе, скрывая за ними огромные, как две луны глаза. Он был тих, скромен и очень воспитан, а, кроме того, он еще играл в школьном оркестре. Это был уникальный трубач. Он едва успел освоить ноты, играл, в основном же, на слух. Техника его была беспредельна, с трубой он делал все, что хотел. Именно благодаря этому дару он снискал к себе всеобщее уважение и уже не стеснялся цвета кожи. Но тот же дар и отталкивал от него сверстников, мало кто захотел бы водить дружбу с этим чернокожим небожителем. Патрик и сам не хотел сближаться ни с кем, рядом с ним была одна труба. Он был слаб здоровьем и освобожден от всех тренировок, не умел плавать и ездить на велосипеде. А, кроме того, у него была куча братьев и сестер мал мала меньше, с которыми он проводил все свободное время.

Однажды после утренней тренировки Томми первым покинул раздевалку и пробрался в свой пустующий класс. Его тогда постоянно терзал голод, и он старался незамеченным вернуться, пошарить в оставленных сумках в надежде отломить кусочек кекса или булки. Сверстники догадывались о его вылазках, и потому всегда кто-нибудь из больных оставался дежурить. Он и тогда крался по коридору, пробираясь вдоль стеночки к полуоткрытой двери класса. Класс не пустовал, две ученицы, имена которых он давно уже забыл, о чем-то оживленно беседовали. Часть разговора дошла до его ушей. Одна из школьниц, прерывающимся от восторга голосом исповедывалась перед подружкой в своих сокровенных тайнах. Другой бы на месте Томми не вытерпел бы и с шумом ворвался, с тем, чтобы поднять бедняжку на смех. Но Томми, затаив дыхание, дослушал до конца и незаметно удалился в задумчивости. Бедная школьница с трепетом восторгалась чернокожим Патриком, мечтательно описывала его высокий лоб, его прекрасные огромные глаза, а главное... главное, губы. Эти самые губы, на которых был едва заметен круглый след от мундштука трубы. О, она бы отдала все на свете, чтобы эти губы... эти губы... Ну, что? Чтобы эти губы ее когда-нибудь поцеловали!

С того дня что-то в его жизни круто изменилось, словно он ступил в воду и поплыл. Если еще вчера в нем теплился какой-то интерес к занятиям, то теперь он угас. Еще месяц он промучился на школьной скамье, а затем исчез. Никакие попытки вернуть его к учебе успеха не возымели. Целый год он околачивался неизвестно где. Но его бывшие соученики знали, что рано или поздно Томми появится. Его голова проплывет над невысоким школьным палисадником, он будет ходить вразвалку у школьных ворот, приблизится, как бы невзначай, замрет и станет прислушиваться, не донесется ли из актового зала школы звук трубы... И тогда душа его впервые попадет в непроходимый тупик. И выхода назад просто не будет. Он падет, он осквернит святыню, он навлечет беду и позор на себя и на семью. Но время все поставит на свои места, господь милостив, больше он не позволит дьяволу искушать его бедную душу.

Неужели прошло столько лет? Не додумав свою историю, он сбился на припоминание имен. Не впервые он бился над этой загадкой, — как звали этих двух девочек за классной дверью? Под каким номером был его ящик в раздевалке? Как звали учителя математики? На сколько ярдов тогда устраивался забег? Какого цвета была краска на стенах? Ничего не сохранилось, только холод от поверхности стены, которой он касался руками, только этот звонок, только звук трубы, несмолкаемый, протяжный...

Сигнал грузовика вывел его из задумчивости. Томми дал себя обогнать, поискал глазами указатель километров или другой опознавательный щит. Следовало свернуть на Балейн-Граунд. Дорога на протяжении нескольких миль представляла собой ровный пологий спуск и чем-то напоминала страницы телефонной книги. Отпустишь пальцами переплет — страницы мелькают, ложась стопкой. Так мелькали за стеклом одинаково невзрачные одно— и двухэтажные виллы, вплоть до самого стадиона Эптон. Его братец Стив, очутившись в Лондоне, именно здесь впервые получил настоящую работу — подбирать пивные бутылки и мусор после матчей. Дирекция стадиона тогда заметила его, да и как было не заметить шести с половиной футов! Эй, ты! — кричали в его сторону, а он всегда отзывался: "Да, сэр!" Его недюжинная сила пригодилась на тяжелой работе — помогать подтаскивать инвалидные кресла вместе с седоками по крутому пандусу западной трибуны. Пусть и несчастные калеки насладятся матчем! Томми очень гордился братом, и одновременно волновался за него. Не поддастся ли Стив искушению клептомании среди толпы болельщиков? Увы, случались проколы, но дирекция первое время смотрела на это сквозь пальцы. И тогда от греха подальше пришлось забрать братца и пристроить его в пансион на полставки санитара. Вот кто теперь нашел себя, обрел постоянство, вкушает душевный покой! Пусть теперь порадуется гостинцам!

Томми не стал заезжать на Грин-стрит, а свернул на проселочную дорогу. До цели оставалось еще около двух миль. Все реже мелькали виллы, все чаще пустыри и чахлые рощицы. Вовсю зеленела травка, именно эти места облюбовали господа для игры в гольф. То и дело попадались фигуры в жилетках и с клюшками в руках. Вот уже остался позади и узкий мост через Бул-серс, тот самый проток, который вращал водяное колесо храма. Ответвление асфальтированного шоссе вело прямо к воротам кладбища. Никакого оживления на трассе не наблюдалось, видимо, покойная не принадлежала верхнему эшелону аристократии. И только подъехав к воротам, Томми убедился, что печальная церемония уже в самом разгаре. Все было обставлено очень скромно, строго и значительно. С десяток не самых породистых автомобилей выстроился на стоянке. Там же стояли рядком несколько инвалидных кресел, которым не под силу было преодолеть пяти ступенек. Часть кресел была оснащена навесами от дождя, часть — зонтиками, прикрученными проволокой. Денек стоял погожий, автобуса никто не заказывал, в помощи братца Стива не было нужды. Покойную, как видно, хорошо знали, а если не знали, то просто явились поглядеть на аристократические похороны.

Томми оставил машину немного поодаль, вышел и огляделся. Его костюм после дальней дороги выглядел пристойно, не мешало только заправить сорочку и застегнуть жилетку. Томми поджал живот, приосанился и направился пружинящей походкой к храму, поскрипывая щебнем под ногами.

Сухонькая старушенция восседала в своем кресле за правой колонной, покинутая всеми. Ее беззубый рот равномерно жевал. Томми низко поклонился и справился о том, кого хоронят. Со второй попытки старушка поняла вопрос, закивала головой и ответила: "Мэгги Эшли". Томми решил, было, что эта Мэгги первая на очереди, а уже за ней последует леди Вилкокс-Клайв. Но старушка замахала ручкой и заявила, что Мэгги и та самая леди — одно и то же лицо. Томми немного опешил — он ожидал встретить, по крайней мере, похороны фрейлины королевы Виктории. А в ответ на его сочувственные слова старушка захихикала. "Наша Мэгги откинула концы!" — торжествовала она, указывая пальцем на отдаленный склеп и радуясь, что сама еще жива и продолжает забег на дальнюю дистанцию. Томми направился к паперти, ощущая позади себя хихиканье. Неужели эту развалину так потешают его короткие штаны? Что теперь поделаешь, — пусть думает, что нынче такая мода.

Зайдя под темные и сырые своды храма, он первым делом оставил запись в памятной книге — Томас Гэллоп. Церковь была не полна, человек тридцать занимали первые скамьи. Священник, тряся головой, произносил проникновенное прощальное слово, но разобрать его речи было почти невозможно, дикция оставляла желать лучшего. Крашенный темным суриком гроб на постаменте был увит лентами и усыпан бумажными георгинами.

С высоты своего роста Томми безуспешно пытался отыскать затылок Реджинальда в первом ряду. Рука его уже прощупывала внутренний карман пиджака. "...Легкая душа, унесенная порывом горнего ветра в тот миг...каждый день она дарила нас отблеском своей чистой... стезя страданий и молитв, торный путь раскаяния и слез..." — жаль, что столь красноречивый дар не был подкреплен достойным выговором. Речь святого отца изредка прерывалась пристойным покашливанием и сморканием. К этим звукам примешивался и едва различимый говор подземных струй. Речь священника становилась все тише, невнятнее и все чаще зияла паузами. Ему на помощь пришел негромкий треск компрессора и свист закачиваемого воздуха. При этих звуках, как по команде все встали, и зазвучал орган. Спотыкающаяся мелодия и резкие голоса слились в нестройном хоре. Пение смолкло, и треск компрессора постепенно затих. Проводить покойную в последний путь через боковой выход отправились только самые близкие родственники и друзья. Большинство же присутствующих покинуло сень храма. Ведомые под ручку или с помощью костылей проковыляли несколько старичков и старушек. Помогали им служители, среди которых выделялась массивная негритянка. Томми проводил их всех у входа, потупив взор. Последним покинул свои владения согбенный служка с тяжелой связкой ключей. Томми последовал за ним, но лишь до угла. Старичок обогнул церковь и торопливо направился к стоящему неподалеку старинному склепу, чтобы отпереть его и впустить гроб. Четверо служителей похоронной конторы уже медленно выносили гроб из бокового притвора.

Не один Томми наблюдал за церемонией у косяка церковной стены. Невысокий человек в темно-синем смокинге ответил кивком на его поклон. "Гэллоп, Томас Гэллоп!" — представился Томми. "Муни, Арчибальд Муни" — тихо произнес человек, и вяло пожал руку. Фамилия эта показалась знакомой. Томми спросил у мистера Муни имена близких, следовавших за гробом покойной. Мистер Муни сухо их перечислил: — Альфред, сын леди Эшли, справа лорд Чатам, капитан Твинглтон, мистер Лоббс, мистер Оливи, низкорослого джентльмена знать не доводилось, а последний — доктор Треси. Томми вежливо поблагодарил, раскланялся и спустился по ступенькам. Он решил подождать Альфреда у стоянки.

Ну что ж, это имя Альфред больше ему подходит. Ни дать, ни взять — Альфред. Сын покойной выглядел моложаво, и только морщинистая дряблая шея прибавляла ему лишний десяток лет. Его набриолиненная голова ярко сверкала в солнечных лучах, черный фрак подчеркивал стройность фигуры. Он подавал сочувствующим руку, держа в левой руке пару белых перчаток. Если бы он их надел, то его нельзя было уже отличить от служащих похоронной конторы. Последнее печальное таинство длилось недолго. Альфред не заставил себя ждать. Он предстал во всей красе на паперти храма, величаво и торжественно ответил на прощальные рукопожатия капитана Твинглтона, мистера Муни и других. Затем прямо на паперти он надел перчатки и под ручку с лордом Чатамом направился вниз по ступенькам.

Но тут предстал с насмешливой улыбкой Томми, похлопывая по руке парой желтых перчаток. Сын покойной баронессы печально улыбался. Томми полез в карман за чеком, но Альфред спокойно положил руку ему на отворот пиджака и тихо проговорил:

— Не стоит, милейший, не стоит. Сейчас не время и не место улаживать дела. Приходите ко мне вечерком. Но не сегодня, естественно. Приходите завтра вечером в восемь. Адрес, я надеюсь, вам известен? Мне будет приятно с вами побеседовать.

Легонько отодвинув оторопевшего Томми, Альфред направился к красному "Астон Мартину", единственной приличной машине на стоянке. Вместе с лордом Чатамом они заняли места на заднем сидении. Шофер в форменной фуражке завел мотор. Через секунду автомобиль уже скрылся из глаз, обсыпав Томми галькой.

Следующую порцию гальки Томми получил из-под колес синего "Бентли", за рулем которого восседал профессор Арчибальд Муни. Томми сердито отбросил камешек, извлеченный из задника ботинка. Черная колымага сиротливо дожидалась на отшибе. Часы на церковном шпиле резким ударом возвестили конец траурной церемонии. Заперев склеп, сгорбленный старичок вернулся в пустую церковь за своей масленкой.

2

Томми вырулил на дорогу, опередив процессию старичков в инвалидных креслах. Сегодняшний день не принес поживы и был для него потерян. Теперь можно было расстегнуть жилетку и подышать полной грудью. Но возвращаться в город ему расхотелось. К тому же на сидении все еще белели два бумажных кулька с гостинцами для брата Стива. Настроение Томми испортилось, перспектива кружить в объезд его не привлекала, проще было остановиться на обочине и пройтись пешком по тропинке. В свое время он уже успел освоить эту тропу, она вела вниз, в ложбину, поросшую диким клевером. Если идти направо от шоссе, то можно было дойти до тренировочной базы футболистов, а если идти налево, то, минуя школу, легко было добраться и до приюта. Часы показывали без четверти одиннадцать, когда он вылез из машины на обочине дороги и начал преодолевать крутой подъем на пригорок.

На гребне возвышенности он оглянулся назад, смерил взором уходящую за горизонт серую полосу. На прощание он махнул городу рукой. Перед ним раскинулась идиллическая зеленая равнина, сельские постройки, разбросанные в живописном беспорядке, деревушка Ноттсбери с водонапорной башней и пожарной каланчей. А прямо в полумиле красовался старинный замок, тяжелый и приземистый, с остатками обширного парка. Томми и в голову не приходило, что он ступил ногой на землю, издавна принадлежащую потомкам доблестного адмирала Вилкокса, что нашли успокоение в склепе за церковью, и где обрела последний приют матушка нечестивого Альфреда. А тот самый приют, где исполнял свои обязанности братец Стив, был прежде ничем иным, как известной всему Лондону конюшней. Сюда не раз заезжали покататься на породистых арабских скакунах совсем юные королева Виктория и принц Альберт. И тогда в трапезной замка подавался ужин, и прислуживало не менее тридцати лакеев в форме канониров королевского флота. На веджвудских тарелках после ужина оставались бурые лужицы бычьей крови. Теперь же самым изысканным блюдом в этих местах остался невинный вареный шпинат, который школьники, равно как и пенсионеры потихоньку выбрасывали в помойное ведро.

По той тропинке въезжала на лужайку великолепная кавалькада, останавливалась у огромных чугунных ворот, коноводы брали коней за поводья и отводили к глубокому водоему с гранитным парапетом, чтобы разгоряченные кони могли утолить жажду кристально чистой родниковой водой. Престарелый адмирал подбегал к серому в яблоках скакуну, чтобы подать руку августейшей амазонке. Теперь же в глубине высохшего водоема копошилась дюжина кроликов, а единственным представителем племени скакунов была медлительная кобыла-тежеловоз, принадлежащая прижимистому пьянице-фермеру. Старинные, чудом уцелевшие ворота, гремя остатками чугунной решетки, тяжело отворялись, чтобы выпустить скрипучую телегу с помойной бадьей.

Томми знал эту тропинку, почти незаметную среди высокой травы. Во время своих нечастых визитов к брату он всегда оставлял машину на обочине дороги и шел пешком, чтобы срезать угол. В эти дни он непременно надевал свой черный смокинг, тот самый, что сейчас сушился на крыше шестиэтажного дома. В этом своем смокинге он издали напоминал методистского каноника, размышляющего на ходу о превратностях божьего промысла. Ветерок поигрывал густой травой, волны расходились причудливыми дугами, а он плыл по колено в траве, дыша полной грудью. Уже при самом подходе к замку ему предстояло нырнуть в неглубокую излучину и снова взобраться по откосу. Кому могло прийти в голову, что это остатки крепостного рва? На дне излучины порой хлюпала вода, сновали серебристые ужи, столбами роилась мошкара, но упорному страннику все было нипочем. Тропинка бесследно терялась под ногами, но он шел напролом, рискуя увязнуть в зеленоватой жиже. Путь его пролегал не прямо, к самим воротам замка, а наискосок, вдоль ржавой сетки школьного забора. Впереди чернел старинный парк. Там, в сени вековых вязов, сопровождаемая поскрипыванием колес, доживала свой век стайка тихих старичков и старушек. Там же он мог издали заметить своего рослого братца, везущего инвалидное кресло или часами торчащего у пограничного забора и любующегося на цветущую юную поросль школяров. Да и сам Томми не мог удержаться от соблазна, не мог не замедлить шага у школьного забора. Всякий раз на душу ему ложилась неясная тревога и трепет. Он чувствовал, что силы оставляют его, он не мог удержать предательской дрожи в коленях. В преддверии встречи вся природа словно замирала в трепете, смолкал согласный птичий хор, ветерок переставал заигрывать с травой. И тогда его взору представала одинокая детская фигурка. Ангелоподобное золотоволосое существо, склонив головку и потупив взор, стояло у края водоема и любовалось собственным отражением. Томми не мог отвести глаз от этого видения, оно казалось миражем. Если бы он существовал наяву, этот мальчик, то наверняка бы заметил Томми в его черном одеянии. И Томми отступал, страшась себя обнаружить, спугнуть мираж, пригибал спину и почти ползком проскальзывал вдоль забора. Однажды, приблизившись к проволочной сетке, он убедился, что перед ним вовсе не мираж, треснул сучок под ногой. Мальчик обернулся, поглядел своими ясными глазами и что-то беззвучно проговорил. Растерянному Томми показалось, что мальчик пригласил его войти. И тогда шофер ощутил над собой странную власть. В момент, когда мальчик повернулся к нему спиной, Томми протянул руку, легко раздвинул проволочную сетку и ступил на школьный двор. Под его тяжелыми шагами осыпался щебень и один камешек упал в водоем. Мальчик резко обернулся и снова что-то беззвучно проговорил. Томми отступил на шаг, чтобы не причинить ему вреда своим присутствием, но было поздно. Мальчик пошатнулся и упал на землю, словно подломленный. Шофер в ужасе бросился бежать, споткнулся, оцарапал себе ногу проволокой. В тот день он не так и не навестил брата, и до самого вечера сидел в кабине за рулем, не в силах придти в себя. Возвратившись в город, он в тот вечер жестоко напился и двое суток не показывался в окрестностях рынка.

И вот теперь он снова стоял на пригорке и припоминал свое тогдашнее приключение. Там, за спиной раскинулся в сером мареве огромный город. А впереди ласково манила зеленая долина. С двумя бумажными пакетами в руке он нерешительно ступил на тропинку. Казалось, что перед ним растворились невидимые врата, его уши наполнил гармоничный птичий щебет, в легкие влился настой горьковатых трав. Он медленно шел, неся в руке шесть апельсинов и фунт земляных орешков. Распахнутый ворот рубашки позволял ветерку овевать его шею, а кончик галстука свисал из брючного кармана. Земля под ногами стелилась мягким мшистым ковром, листья травы игриво похлестывали его щиколотки. Эхо доносило до слуха отдаленные голоса, то ли детские, то ли взрослые. Скоро носки намокли, а шнурки на ботинках ослабли. Если бы трава еще не была столь влажной, то он с радостью завалился бы на спину, погрыз бы сочную соломинку и немного поразмышлял. Ему давно было пора собраться с мыслями, рассортировать разрозненные клочья воспоминаний и впечатлений, отыскать во всем разумный смысл и волю. Когда всю жизнь проводишь за рулем, когда слева и справа чужая жизнь мелькает в бешеном однообразном ритме, когда время проносится в суетной скачке, где, как не сейчас, прильнув к земле, позволено было думать о небе? Томми присел на корточки, чтобы завязать шнурки. Пара земляных орешков выпала из кулька, он подобрал их и отправил в рот.

Но лишь только он привстал, как тут же птичий гомон смолк. Воцарилась тревожная тишина. Томми пригляделся и различил вдали человеческую фигуру. Человек шел, а вернее, бежал прямиком через заросли, изредка спотыкаясь и исчезая за высокой зеленой стеной. По мере приближения Томми все явственнее различал хрупкую детскую фигуру, расстегнутую клетчатую рубашку и золотистый венчик волос. Мальчишка держал курс на дорогу, но почему-то петлял из стороны в сторону. И только отыскав тропинку под ногами, он остановился на миг передохнуть. Томми еще издали узнал его, но все надеялся на ошибку. Нет, ошибки быть не могло, это был он. Что могло с ним такого приключиться? Теперь он остановился и тяжело дышит. Почему он не позовет на помощь? Кто его обидел. Ведь Томми здесь, рядом, он всем сердцем готов броситься по первому зову. Что-что? Томми ничего не расслышал. Мальчишка снова беззвучно шевелил губами. И при первом же его шаге навстречу мальчишка взмахнул руками, как птица и резко упал в траву. От неожиданности Томми похолодел, задрожал, растерянно оглянулся по сторонам. В вышине хрипло закаркали вороны.

Но где же он? Куда он исчез? Что это за странная игра? Эй, где ты? Ответа на зов не последовало. Томми отбросил кульки и принялся разгребать руками заросли клевера и осоки. Через пару мгновений он нашел его. Мальчик лежал, свернувшись на боку, и дрожал мелкой дрожью. Глаза его были прикрыты, а изо рта истекала прозрачная струйка слюны. Томми оглядел его, не решаясь потрясти за плечо. Клетчатая рубашка была расстегнута, на колене зияла прореха. Томми замер, прислушиваясь к вороньему граю и приглядываясь к маленькой ладони, раскрытой солнечным лучам. Муравей уже успел на нее взобраться и деловито пустился в путь по линии жизни. Листья осоки клонились и овевали златокудрую головку, свесившуюся набок. Капельки пота серебрились у бледно-голубых висков. Тонкая шея обнажила прозрачные жилки, и, казалось, что господний ваятель только что смахнул пыльцу с полированной поверхности каррарского камня, и лишь набирает в легкие воздух, чтобы вдохнуть в свое творение жизнь. И стоило только протянуть руку, чтобы убедиться, что это не сон, стоило прикоснуться к клетчатой фланели и ощутить под ней теплоту нежной кожи...

Томми опустился на корточки, возвел глаза к небу за поддержкой. Но небо было пусто, господь отправился почивать, препоручив дела тому, кто все мог обернуть во зло. И тогда Томми опустился на колени и принялся высвобождать свою сорочку из-под ремня. Напрасно ему почудилось, никого рядом нет, а эти голоса — только мутация тяжелых ударов пульса. Хотя, нет! Голоса действительно доносились со стороны шоссе.

— Да вот же он, клянусь вам!

— Бросьте, что за шутки!

— Да приглядитесь внимательнее, вот он, левее!

— Кто, где, что? Не морочьте голову! Вам, как всегда, померещилось!

Томми вздрогнул, в панике заправил штаны и замер. Голоса раздавались совсем рядом. Кроме голосов он ощутил еще и непривычный запах. Отдавало гарью.

— Ах, сэр, я вам поражаюсь! Я в свои годы вижу все, а вы слепы, как крот.

Томми сразу же узнал скрипучий голос старухи, с которой он разговаривал час назад. Ее ворчанию вторили еще с полдюжины старческих голосов. Машина! Он оставил машину на обочине! Надо быть последним идиотом, чтобы забыть об этой улике. Томми почти ползком покинул мальчика, подобрал в кулек рассыпавшиеся апельсины и стал красться под прикрытием высокой насыпи.

Его машина дожидалась на обочине. А чуть поодаль группа двухколесных старичков и старушек, уже порядком обогнавшая его, шествовала вниз по шоссе и поглядывала в небо. Томми подождал немного, встал во весь рост, бросил прощальный взгляд в сторону зеленой долины. Ничто не нарушало идиллической гармонии, нигде не чернел дымок пожарища. Откуда же этот запах, неужели тянет из города? Когда он вернется, не застанет ли он пепелище? Господь однажды наказал это блудилище, но решил, что одного раза довольно.

Машина набрала скорость, группа старичков мелькнула незаметно, так что и лиц почти нельзя было разобрать. Томми вел машину, ощущая, что пережил одно из самых страшных мгновений жизни. Он не верил во всю эту историю. Он не верил, что она так просто закончилась, он не верил в десницу Господню, остановившую его поползновение. Он поразился мелочности создателя, воздвигшего столь смехотворную преграду на его пути.

Его левая рука крутила ручку настройки радиоприемника. Ему необходимо было отвлечься. Пусть хоть бы радио поговорит с ним о всяких разностях, наставит на путь истинный. Но на этих окраинах трудно было поймать что-либо кроме треска и невнятного шипения. Он ожидал голоса диктора, как манны небесной. В первом же слове, в первой же фразе будет дано ему познать сокровенный метафизический смысл жизни.

Но вместо диктора кабину вдруг наполнил чистый и внятный, как небесная синь, призыв трубы. Это был не Дизи Гиллеспи, это был Патрик. Он звал его, он сулил ему прощение и награду...

16

ДАНТОВСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВИКОНТА

1

Не один Джонни Хопкинс предпочитал лестницу лифтам. Но в отличие от Джонни баронет Альфред Вилкокс вовсе не отличался стеснительностью. Просто его не привлекала перспектива оказаться в лифте один на один с кредиторами.

Мы оставили Альфреда в тот момент, когда на повороте лестницы третьего этажа на Парк-Лейн он одарил многозначительным взглядом единственного наследника состояния леди Эшли. Несколько минут назад он с ужасом для себя узнал, что матушка его одурачила. Никогда в жизни он не предполагал, что нежная материнская любовь к нему обернется стойкой и упорной ненавистью. Он был убежден, что претензии предъявлять она к нему не вправе. В последние годы он надеялся, что все дурное забыто, и потому мало заботился о здоровье матушки. Но чуяло его сердце, что у нее что-то не в порядке с памятью: старая леди почему-то все помнила.

Ее последний поступок был просто неприличен, он не входил ни в какие рамки. Дело было вовсе не в том, что она обошла своей милостью своего единственного отпрыска. Если иметь в виду столь ничтожную сумму, как четыреста фунтов, — бог с ней. Конечно же, будь у нее за душой более солидная сумма, тысяч пять или шесть, она ни за что бы не решилась одарить ими первого попавшегося проходимца. Вся беда была в том, что у нее не было этих пяти тысяч, не было единственной реальной и достоверной суммы, оставленной ей сэром Питером Вилкоксом, ее первым мужем. Куда же девались эти деньги, не унесла же она их с собой в могилу? О, если бы унесла... Альфред знал каждый закоулок фамильного склепа, он бы перевернул каждый камень! Нет, она разбазарила их, разбазарила самым постыдным и преступным образом.

— Успокойтесь, Альфред, выпейте воды! — пытался привести его в чувство адвокат Норт. Альфред принял стакан, осушил его, адвокат тотчас налил ему второй. Такая предусмотрительность была вполне уместна, виконту предстояло еще многое узнать. Перед адвокатом уже лежала наготове папка со всеми счетами покойной леди. Во всех своих тратах леди Эшли была дьявольски последовательна. Прежде всего, она учредила фонд имени своего второго покойного мужа Френсиса Эшли, призванный поддерживать исследования в области орнитологии. Кроме нее самой и полковника Лонгфита в совет учредителей фонда входил какой-то профессор Муни. Другая крупная часть денег пошла на реконструкцию птичьего вольера в Гайд-парке. Помимо этого, часть денег пошла в фонд Ассоциации Покровительства Бездомным Кошкам. Короче говоря, леди Эшли сделала все возможное, чтобы Альфреду не досталось ни гроша. Последнее благодеяние она оказала вовсе незнакомому ей негритенку, выпустившему кондора в чистое небо.

Альфред изначально рассчитывал на эти пять тысяч. Под будущее наследство он наделал крупных долгов. Тучи над ним сгущались, но он не тревожился. Это были мелочи, он предполагал в скором времени отыграться в карты или на тотализаторе. Здоровый оптимизм был ему присущ с самого рождения и всегда вызывал к нему симпатии окружающих. Его любили все, кто ссужал ему деньги, а он — всех, кому был должен. Но в последнее время все, кто здоровался с ним за руку, первым делом в один голос осведомлялись о здоровье его матушки. Он клялся, что она себя прекрасно чувствует, но при этом сам испытывал неприятную сухость во рту. Нет бы, ему, в самом деле, обеспокоиться, навестить ее, повозить ее в кресле по парку, выслушать жалобы на омерзительный рацион и на забывчивость карточных партнеров. Кто мог знать, что события развернутся столь стремительно? Кто мог предположить, что она будет столь злопамятна?

Последнее время, когда расспросы о ее здоровье стали назойливы сверх всякой меры, Альфред решил избегать светских встреч и почти перестал ночевать дома. Чтобы сохранить видимость приличий, он вынужден был перейти на режим жесткой экономии, распродать семейную коллекцию антиквариата, рассчитать повара и экономку. Но совсем уйти в подполье и ночевать где-нибудь в мансарде, на шестом этаже, — этого позволить себе он не мог. Он не мог отказать себе в привычках посещать клуб или оперу, — его бы хватились и заподозрили в нечестных намерениях. Он просто вынужден был время от времени там появляться, несмотря на то, что разовый взнос составлял не менее ста фунтов! И вот сегодня грянул гром.

В половине четвертого при выходе из адвокатской конторы лорд Альфред Клеменс Персиваль Вилкокс-Клайв, девятый барон Ноттсбери, грустно подумал, что теперь самое время пустить себе пулю в лоб. И он бы сделал это, если бы старинный коллекционный револьвер давным-давно не перекочевал в ломбард. Да, другого выхода не было, впереди — только смерть и успокоение мятежной души под скользкими сводами фамильного склепа. Он шел по улице, и гулкие шаги ботинок отбивали ему траурный ритм: "Склеп, склеп, склеп!" С гордо поднятой головой он поднялся по сиротеющим ступенькам своего особняка и проследовал к себе в кабинет, не удосужившись разобраться в ворохе писем. Ему ли не знать, что в этой груде куда больше счетов, чем соболезнований. Он отпер маленький сейф за потайной дверцей. Все его сокровища составляли золотые часы с гербом и бриллиантами — подарок покойного отца, запасная вставная челюсть с золотыми коронками, пузырек с ядом и две старинные колоды карт. Он приказал запереть за собой дверь и никого не впускать. Через минуту он выскользнул в дверь в том же одеянии, в котором он пришел с Пэлл-Мэлл, лишь захватив с собой маленький саквояж и остатки наличных. Путь его лежал за город.

Через несколько часов при свете заходящего солнца его видели бредущим по забытому богом шоссе в направлении церкви святой Сессилии. Церковь была заперта. До начала вечерней службы оставалось еще время. Виконт постоял немного у ограды, прислушался к кладбищенской тишине, отдаленному карканью ворон в небе, вспомнил детство и утер слезу. На его стук в дверь долго никто не отзывался. Наконец, послышались тяжелые шаги, звяканье ключей и простуженный оклик: "Кто там?"

— Это я, Терренс, всего лишь я!

— Ваша светлость? Сию минуту, сию минуту...

Дверь отворилась, и показался сгорбленный старик в рваном сером балахоне. На поясе его болталась неизменная жестянка с компрессорным маслом, от которой расползалось обширное пятно на боку. Виконт заявил, что желает посетить склеп, в котором со вчерашнего дня покоилась его матушка. Старый служитель бросил многозначительный взгляд на саквояж Альфреда и попросил подождать, пока он принесет керосиновый фонарь. Сомнений в намерениях безутешного сына не оставалось. В семействе Вилкоксов бережно хранилась и передавалась из поколения в поколение легенда, согласно которой лорд Уолтон, сын первого адмирала, провел в склепе безутешно над гробом покойной супруги целую неделю в посте и молитвах. Его рекорд повторил внук, лорд Мартин, уже теперь над гробом матери. Но в дальнейшем потомство измельчало: лорд Грегори, к примеру, провел всего лишь три дня, а лорд Александер — два. На этот раз старый Терренс тоже не рассчитывал на побитие рекорда, он предполагал вызволить из склепа окоченевшего виконта сразу под утро. Служитель похлопал себя по бокам, вопрошая, не забыто ли что. Молитвенник? В ответ Альфред с грустной улыбкой извлек из саквояжа книгу, бережно завернутую во вчерашний номер "Таймс". Служитель направился впереди, вдоль по тенистой вязовой аллее, голова его мелко тряслась, а балахон колебался в ритме шагов. Идти было недалеко. Вход в склеп украшала старинная скульптура — женщина, распростертая в бездыханной позе и придерживающая родовой герб семейства. Складки ее балахона чем-то напоминали плащ святой Сессилии в притворе церкви, но розоватый гранит раскрошился, и казалось, фигуру настигло тление.

Терренс засветил при входе лампу и отпер склеп огромным ключом. Вдвоем с виконтом они приподняли тяжелую створку наклонной двери. Внутрь вели семь базальтовых ступеней. Старика прорвало, он принялся говорить без умолку, чтобы рассеять мрачные мысли виконта.

— Здесь у меня все, что нужно, сэр! Вот спички в жестяной коробке, свечи, метелка, тряпье, мешковина, ведерко. Увы, для большой нужды ничего не предусмотрено, но сами понимаете, пост и все такое... Если пожелаете, мы зажжем свечу, лампа моя чадит. Обратите внимание на огонь свечи: везде есть вентиляция, но отдушин вы не найдете — старинный секрет! Сейчас глаза привыкнут. Вот она, праведница, покойница. Пусть пока полежит на постаменте под крышкой. Придет время, мы с каменотесом и его ребятами перетащим ее на подобающее место, есть такие приспособления, рычаги... Нет, сэр, основание бетонное, цельное. Только крышка ручной работы, бердстонский гранит, сэр. Камень местный, очень неплохой, скажу я вам! Изоляция прочная, свинцовое литье, а раствор я сам накладывал, своими руками. Так что, не беспокойтесь, ни сырость, ни воздух не проникнут. Все пригнано точь в точь, Робсон-каменотес постарался. Ведь это на века, хоть пристанище и временное. А вот и батюшка ваш, сэр Питер. Придется ему немного потесниться, постамент его, как видите, резной, старинный. Мы бы и сейчас сдвинули, но вышла неувязка с промерами — дюйма два недостает. Сдвигать не будем, а Робсон отколупнет там и сям кусочек, никто и не заметит. Там — тетушка, а там ваш двоюродный дядюшка. У него попроще обитель, он не из Ноттсбери. Туда налево ход — к сэру Мартину, а направо — к сэру Грегори. Прямо — к адмиралу, изволите пройти? Эта дверь? Куда она ведет? Да как вам сказать, она никуда не ведет. Она замурована, хода туда нет. Почва тут болотистая, оседает порой, плывуны и все такое прочее. Но вы не извольте беспокоиться, здесь у нас все прочно, сухо... Трещины? А что трещины? Штукатурка, сэр, всего лишь штукатурка. За ней — свод, перекрытие такое, что подземка Лондонская позавидует. А трескается она от холода и от сухости, а вы думали сыро? Нету здесь сырости, ручей далеко. Вязы все повысушили. А этот ход изначально не туда пошел, так что, адмирал, как и положено ему, утоп... Скала под нами, изволите видеть, идет вдоль...

Старик еще долго объяснял виконту особенности местной тектоники. А между тем, пальцы Альфреда уже беспокойно постукивали по гранитной крышке саркофага. Толстая свеча, укрепленная на дне консервной банки, освещала низкие своды склепа. Массивные напольные каменные плиты хранили следы недавней работы — куски и потеки застывшего, но еще влажного бетонного раствора. Из пустой ниши, предназначенной леди Эшли, старик поворошив кучу хлама, извлек шаткий складной стульчик, оттер его рукавом и поставил у подножия. Воцарилось молчание, виконт с чувством пожал руку старому Терренсу. Старик вздохнул, не обнаружив в руке ничего, перекрестился и оставил Альфреда одного совершать ночное бдение. Дверь склепа с грохотом упала. Шаги и позвякивание ключей скоро смолкли.

Альфред еще минуту прислушивался к тишине, следил за трепетным пламенем свечи и поглаживал холодную поверхность саркофага. Наконец, выйдя из оцепенения, он водрузил на полированный гранит свой саквояж. Из его недр были извлечены вешалка, свернутая фланелевая пижама, пара вязаных носков, домашние тапочки, книга, термос и сверток с едой. Вешалка повисла на перекладине каменного креста, на ней обрели ночной покой сорочка, жилетка, смокинг и плащ Альфреда. Он хотел, было, примостить сверху и шляпу, но висящая фигура приобретала излишне зримые очертания. Шляпа после всего легла в нише рядом с гробом сэра Питера. Переодевшись в пижаму, Альфред присел на стульчик, отвинтил крышку термоса и налил в нее немного горячего кофе. Он поискал глазами, обо что разбить скорлупу яйца, — не хотелось тревожить покоя матушки. Яйцо было съедено без соли, — солонка вернулась в карман саквояжа. Перекусив в тишине, он засветил еще одну свечу и раскрыл книгу в газетной оболочке. За романом Честертона ему предстояло провести остаток вечера. В конце концов, роман показался ему скучным, да и усталость сковала его члены. Он набил тряпьем свой осевший саквояж, поставил его в изголовье, постелил на саркофаге несколько сухих мешков, а в качестве одеяла приладил бархатный траурный полог. Наручные часы показывали десять минут первого, когда он задул свечу.

Его ночной покой охраняли массивные каменные своды. Не простое дело — принять подобающую позу, возлегая на каменной плите. С полминуты он лежал на спине, уставившись в потолок. Хотя мрачный свод подземелья очень мало напоминал вагон ночного экспресса "Неаполь — Амстердам", виконту пришло на память старинное путешествие, когда он мальчишкой трясся на верхней полке, а матушка — на нижней. Он тогда воображал себя мертвым принцем и примеривал скорбную позу со скрещенными на груди руками. Теперь от этой позы его передернуло. Виконт со вздохом повернулся на бок во всю ширину таза. О, если бы не этот широкий таз! Скольких страданий он бы сумел избежать в раннем детстве, не будь у него такого таза! "Деточка, — утешала его мать, не в силах скрыть усмешки, — успокойся, это фамильный признак, все Вилкоксы были широки в кости" "Да, но почему именно в этой кости?" — мучился малолетний виконт. Тогда, утопая в мягких перинах старинного замка, когда высовывалась наружу только русая макушка, он забывал в сладких снах свои давешние страдания. Но теперь на плоском камне, в этой позе на боку, в соседстве с ширикокостными предками, он вновь почувствовал, что призван оплачивать фамильные долги.

В склепе было на удивление тепло и сухо. Он ожидал, что всю ночь будет дрожать от холода, свернувшись калачиком, — ничего подобного, он даже выпростал правую ногу в теплом носке из-под бархатного полога. В этой позе его и застал сон.

А снилась ему эта девочка. Она бежала через поросшую диким клевером ложбину, а он, мальчишка, пытался ее настичь на бегу и не дать скрыться за массивными воротами замка. И только в привратницкой он ее настиг. Он обнял ее за плечи, она дрожала от холода. Они повалились со смехом на дощатый пол у самой печки. Он почти прижимался губами к ее щеке, а ее жесткие черные кудри лезли ему в рот и щекотали ноздри. Они о чем-то непрерывно болтали. Она, как подобает беззаботным детям, расспрашивала его о всякой ерунде. К примеру, она пыталась вызнать, снятся ли ему цветные сны или черно-белые? Он не мог на это вразумительно ответить, он не помнил своих снов. И тут она пожаловалась, что ей холодно. Тогда он с готовностью принялся раздувать огонь в печке. Он раскрыл заслонку и усердно дул во все щеки. "Ой, — воскликнула она, — ты совсем раскалился!" С этими словами она полезла на стул, чтобы снять со стены круглое зеркало. Ее короткая юбка задралась, сверкнули лодыжки. Он смущенно отвернулся в сторону. А когда она подставила ему под самый нос зеркало, то он увидел собственную физиономию, горящую красным пламенем. "Ну, вот видишь, я же говорила, что тебе снятся цветные сны! Подожди, пока твое лицо остынет, тогда я дам себя поцеловать" Он стал дожидаться обещанного, стараясь не следить за ее таинственными приготовлениями. Он поглядывал на настенные часы со сломанной часовой стрелкой, прислушивался к тиканью. Но стоило ему обернуться, как ее след простыл. Весь остальной сон он пробегал в поисках и в расспросах по окрестным деревням. Люди шарахались от него в стороны, и он догадывался, что его лицо еще не остыло...

В косую щель двери ярко светила луна. А в щели массивных базальтовых звеньев свода терлись и крались корневища вязов, уже опутав прочной основой вековую насыпь. А снаружи, на поверхности, на горбатом кургане покачивались тени ветвей, перешептывались травы, передавая друг другу новость о незваном госте в подземном жилище мертвецов. На самом гребне кургана, словно каменное изваяние, спал кондор после дня скитаний. Он давно уже отужинал ондатрой и перебирал в полусне обрывки воспоминаний, старых карт и лоций. С первыми лучами солнца он должен был отправиться в путь.

Солнце выползло из-за горизонта. Кондора давно уже не было на вершине насыпи, когда тяжелая дверь со скрипом приподнялась, и выглянула озабоченная голова виконта. Он жмурился при утреннем свете и пожевывал ртом. Бесполезные мыло и зубная паста так и не покидали глубин саквояжа — виконту негде было разжиться водой. Не спускаться же ему к ручью по крутому скользкому склону! Он выбрался из подземелья, воровато оглянулся, бережно опустил за собой створку. На прощание, окинув взглядом тенистые аллеи кладбища, он быстрым и несколько неверным шагом устремился по тропинке к выходу. Только на миг он задержался над ручьем, чтобы помочиться. Теперь его походка приобрела несравненно большую уверенность. Плащ и костюм сидели на нем безукоризненно, не обнаруживая ни единого признака помятости.

Со своей жестянкой и ключами старый Терренс нашел склеп пустым и сильно пожалел, что не запер молодого Вилкокса на ночь. Нигде, ни на полу, ни на крышке саркофага, ни в темных нишах не осталось и следа от ночного бдения, ни соринки, ни бумажки, ни памятки. Понятное дело, что виконт, размышляя о бренности земного пути, не позаботился о такой мелочи, как чаевые.

В этот час он уже трясся в автобусе по 406 трассе, разглядывая в окне унылый и однообразный ряд пригородных строений. Пережитый им сон наполнил все его существо тоскливым и сладким чувством. Он сгорбился и съежился на сидении, пытаясь сохранить в складках плаща немного тепла.

Уже поздним утром, часов около одиннадцати виконт пробирался сквозь толпу на вокзале Виктория, отыскивая бесплатный туалет. Там у широкого зеркала он долго скреб дряблые щеки бритвой "Жиллет", полоскал рот холодной водой и приводил в первозданный вид прическу. Несколько капель бриллиантина вернули его косому пробору безукоризненную линейность. Нельзя сказать, что после всех этих процедур он почувствовал себя помолодевшим — теплота сна испарилась бесследно. Он протолкался к выходу и пошел пешком по гладкому асфальту утреннего города. Он шел по улице, толкая плечом ни в чем не повинных прохожих и не глядя под ноги. Солнце нещадно слепило, рассыпаясь тысячей бликов в витринах и лобовых стеклах машин, но он ничего не видел, зрачки его были расширены, как у ночного кота. Казалось, что над ним навечно разверзся черный фамильный склеп. Вокруг него мелькали какие-то прохожие, тяжело поворачивались двухэтажные автобусы, сновали таксомоторы...

"Уп-с!" — замер он в испуге. На перекрестке чернел кеб с продавленной крышей. Водителя тоже было нетрудно узнать — на нем был все тот же тесный пасторский пиджак, что и на похоронах. Ноги Альфреда сами собой начали пятиться назад. Эта встреча сразу же вернула его к реальности. Господ подобного рода стоило опасаться больше всего. Рябая физиономия уже давно ему примелькалась, и все самые худшие подозрения оправдывались. Он обернулся и быстро пошел прочь. С каждым шагом его охватывала горечь и злоба. Пусть кому другому эта юная русалка плетет небылицы о грозном братце, он, Альфред, не столь наивен. Еще тогда, когда она впервые о нем упомянула, в его душу закралось внезапное подозрение. Ему уже тогда настоятельно следовало бы показаться венерологу. Но она! Кто бы мог подумать! Какая грязь, какая мерзость! Какая гадкая кровать! Это зеркало, этот чертов таз! Этот вонючий рынок за стеной! Эта замызганная черная лестница!

Ноги уносили Альфреда с рокового перекрестка в тишину переулков под сень старинных особняков. Он шел, не стыдясь слез, катившихся из глаз. Он брошен и обманут всеми, затравлен, как одинокий волк. Даже это юное созданье, наивное и доверчивое оказалось столь вероломным. О, если бы она захотела, то могла бы захватить власть над ним, закабалить его душу. Она могла бы кормить его с рук своими чудными пончиками, как домашнего пса, а он бы стенал и вилял хвостом! Грязь! Мерзость! Эта клеенка на кровати! Эти часы без одной стрелки! Эти залатанные простыни! Эта кожа, нежная, смуглая... Эти пончики с печенкой... Эта грудинка с горошком...

Альфред ощутил мучительный, нестерпимый голод. Проворный голубь ухватил и унес из-под ног увесистый кусок булки. Баронет даже пожалел, что не успел наступить на булку ботинком. Из бумажника в ладонь высыпались остатки мелочи: на сэндвич с сосиской хватило бы вполне. Одну единственную банкноту с изображением Чарльза Диккенса он решил поберечь на крайний случай. Часы показывали половину пятого, можно было завернуть поблизости на чашку чаю к лорду Чатаму. Альфред так бы и поступил, но скоро передумал: только недавно они виделись с ним на похоронах, а сегодня предстояла встреча в клубе. Нет, с лордом не стоит торопиться, лорда он оставит на крайний случай, лорд склонен к крайне необдуманным выводам и действиям, — простительный недостаток и неоценимый дар при игре в покер.

Он грустно поглядел на купленный сверток, наклонился, оттопырил мизинец и в два приема засунул сэндвич в рот. Так же поступила и юная парочка у будки. С минуту юноша и девушка с полными щеками уминали еду. И они, и баронет так были этим поглощены, что не думали ни о чем на свете. Но стоило только им смахнуть крошки с одежды и оттереть натек горчицы с подбородков, как тут же все трое прыснули от хохота. Альфред подал им свой атласный носовой платок. Девушка приняла его с серьезным видом. И тут баронет громко икнул, в ответ девушка обсыпала его крошками изо рта и чуть не повалилась на мостовую в приступе гомерического хохота.

— У вас не найдется нескольких пенсов на телефон? — совершенно серьезно спросил Альфред у девушки. В ответ смешливая парочка одарила его горой медных монет, приговаривая: "Берите, не стесняйтесь, берите еще!"

— О, благодарю вас, вы так щедры! — засмущался Альфред.

— Всего наилучшего, желаем дозвониться! — прочирикала парочка и пошла своей дорогой. Альфред с улыбкой поглядел им вслед: не такое уж скучное занятие быть нищим! Карманы его теперь отягощали одно-, двух— и пятипенсовики. Осталось только сообразить, кому и куда он должен позвонить. Это в данный момент не имело для него решительно никакого значения. Он обрел должное самообладание и принялся набрасывать план действий на сегодняшний вечер. Домой ему показываться не имело смысла, там его уже поджидает рябое дитя знойного юга. В клуб ему идти было рановато, раньше десяти туда показываться не стоило. И он пошел прямо.

Он даже не понял, как очутился в вагоне подземки на линии Виктории. Ему почтительно уступили место в самом углу вагона. И теперь он трясся, покачиваясь, опустив на колени шляпу и прикрыв глаза. Господи, неужели он снова ехал к ней? Неужели снова его лакированный ботинок ступит на мостовую перед этим подъездом? Неужели он снова примнет своими черными брюками старый клетчатый плед, накинутый поверх кровати? Если идти прямо по дороге, мимо рынка, на втором повороте повернуть направо, то первый из двух одинаковых домов — ее! Первый подъезд, шестой этаж, по ступенькам налево — холл убогой гостиницы, а дальше ряд нежилых дверей, все время вверх и вверх, ржавая железная лестница на темной площадке. Клеенчатая на ощупь дверь без звонка. О, черт! Да как же ее зовут? Фраскита? Мерседес? Карменсита?? Нет, все не то! Станция "Эллипс", на следующей ему выходить!

Он долго шел по серым переулкам, перешагивая через вечные лужи и спотыкаясь об асфальтовые трещины. За ним покорно и заискивающе увивались дворовые псы. Навстречу попадалась сплошь экзотическая публика, длиннобородые раввины в меховых шапках и крошечные вьетнамки в плоских соломенных колпаках, грузные негритянки в узких юбках и настоящие индейцы в мокасинах. Черная копоть покрывала стены домов, отовсюду тянуло застарелым запахом пепелища. "Все спешат и бегут...", — из той же оперы, а на него, одинокого стареющего путника никто и не глядит.

Ему захотелось пить, но свернуть под сень заведения с жутким названием "Огузок" и попросить стакан воды он постеснялся. Можно и потерпеть... Он представил себе царивший в маленькой комнате полумрак, и как для гостя зажигается лампочка в дешевом тряпичном абажуре. В ее тусклом свете меркнет балконная дверь, а с ней и стена дома напротив, до которой, кажется, можно дотянуться рукой. И предвечерняя тоска охватывает сердце, даже если на стол стелится скатерть, а в мутный стакан опускается белый цветок.

Он еще немного постоял в нерешительности, поскреб подбородок. Сегодня ему не удалось тщательно побриться перед свиданием, на шее и подбородке кололи островки щетины. Альфред Вилкокс круто повернулся на месте и решительно отправился на рынок. Чувствуя истинное отвращение к самому себе, он купил у неопрятного полупьяного старика на пять фунтов свинины. Ему показалась подозрительной дешевизна столь увесистого куска отборного мяса, но, надо полагать, старому пьянице не терпелось поскорее избавиться от товара и отправиться домой. Двойной пакет из толстой бумаги стоил виконту еще десять центов.

С заветным пакетом в правой руке и саквояжем в левой он начал преодолевать подъем по темной лестнице. Не без труда дотащился он до двери на шестом этаже, отдышался, постучал, на его стук никто не ответил. Первым его желанием было сесть на ступеньки и во что бы то ни стало дождаться. Он представил себе ее шаги, ее испуганный окрик в темноте и поежился. Вот он, Альфред, воскрес из мертвых, его можно даже пощупать. Ой, что это, мокрое? О нет, это всего лишь мясо! При этой мысли виконт опрометью бросился вниз по лестнице на простор тротуара. Сколько он ни задирал голову, ничего, кроме края балкона и нависающей лепнины он не мог разглядеть. Светили во всем доме только три окна на нижних этажах. Улица уже погружалась в плотную тень заката. Альфред тряхнул головой и побрел прочь.

С полчаса он шел, раздумывая, куда бы ему выбросить пакет с мясом. Не идти же ему с ним в оперу! Да, кстати, сегодня у него абонемент! А что, в самом деле, ноги у него уже гудят, а в бархатном кресле Ковент-Гардена так приятно их вытянуть. Он нашел телефонную будку и позвонил старой служанке домой, разузнать, что да как. Ему никто не звонил, никто его не разыскивал, посыльный не приносил никаких билетов или приглашений. "Неужели обо мне все забыли? Так скоро?" — с горькой усмешкой подумал он. Он полистал записную книжку и набрал телефон кассы театра. На холодный вопрос кассирши он назвал полностью свою фамилию и распорядился не продавать его кресла в ложе бельэтажа.

— Что-о? Двести фунтов? Но почему? Прощальные гастроли Марии Каллас? Ее Величество? Что вы говорите? Нет-нет, ни в коем случае, приплюсуйте к моему счету. Одно кресло, только одно! Благодарю вас!

Да, ему пора, время не ждет. Хватит ему бродить по этим мерзким темным закоулкам. Пора уже показаться на люди, сбросить с себя траурную маску. Пора на свет, к блистанию хрустальных бра, шелесту шелковых платьев, сверканию золотых гербов на занавесе. Еще есть время до вечера, а там он что-нибудь придумает, и, может быть, на его многотрудном пути засверкает новая веха.

Уже засверкал вдали рубиновый круг с надписью "подземка", когда Альфред решился еще на один звонок. В его голову пришла совсем неплохая идея. Он замыслил позвонить своему повару, бывшему повару. Месяц назад он передал его в распоряжение клуба, рекомендаций не потребовалось. Слава о старике ходила по Лондону в среде самых изысканных гурманов еще со времен сэра Питера Вилкокса. Виконт вправе был еще рассчитывать на его преданность и понимание.

— Алло, Парки? Это я, ты не узнал меня?

— Как не узнать, сэр!

— Я сегодня решил наведаться. Очень мне стало невмоготу...

— Ну, еще бы, как мне не понять.

— Я ведь остался один, Парки!

— Увы, сэр! Бедная леди Маргарет! Я вам так сочувствую, сэр!

— Спасибо, старина!

— Я буду несказанно рад вас снова увидеть, дорогой сэр! У нас сегодня отменное меню, кливлендский ростбиф, а также анчоусы, на гарнир — кольраби, артишоки, спаржа, грибы и картофель...

— Как это все печально! Как видно, мне придется снова отправиться ужинать в "Гринхауз"...

— Позвольте, сэр, ужин по подписке, но я не думаю, что это будет стоить дороже, чем в "Гринхаузе"!

— Причем здесь деньги! Ты что, забыл, что я не переношу кливлендского ростбифа, не говоря уже о кольраби! Как быстро приходит забвение! Когда это было, чтобы по воскресеньям я ел телятину?

— Как я могу забыть ваши привычки, сэр! Но, поймите, у нас будет сборное общество, мы не предполагали готовить свинину.

— А что, будет посол Эмиратов?

— Нет, что вы! Но будут другие лица...

— Снова Сэм Корнхайт?

— И он тоже.

— Черт с ним! Теперь слушай меня. Я нахожусь недалеко от Леденхолла?, я сам куплю свиной грудинки и отнесу домой. А ты выкроишь минутку, заскочишь и заберешь из холодильника. А мне некогда, я спешу в оперу.

— А что сегодня дают?

— Как всегда, устриц и стерляжью икру. Что за спектакль, еще не знаю, но будет Королева. Итак, запомни, свинину ни в коем случае не вымачивать и не промывать, пусть будет с кровью и слизью.

— Мне ли не знать, сэр!

— Обжаришь первый раз, сними и потуши ровно девять минут до полуготовности...

— Вы меня обижаете, сэр... Но как же мне быть с горошком, я ведь не успею его отмочить!

— Ты что, спятил! Ты хочешь накормить меня кольраби?

— Но у меня ничего такого нет, сэр! Разве что, шпинат?

— Черт с тобой, пусть будет шпинат! Но учти, панировать грудинку только честерскими сухариками!

— Еще бы, само собой...

— Ты уже включил меня в подписной лист?

— С какой стати, сэр! Я ведь вам, как родному...

— Ну, как знаешь! Спасибо, старина, до встречи!

— Благослови вас господь, сэр!

На небе уже засверкали первые звезды, когда виконт дошел до своего подъезда. "Сверкали звезды..."?, — напевал он, воровато оглядываясь по сторонам, обходя фасад и пробираясь темный переулком к двери черного хода. Он отпер ее единственным ключом, на цыпочках прокрался в кухню, открыл дверцу холодильника и вцепился зубами в ледяную сосиску. Окровавленный бумажный пакет с грудинкой занял свое место посреди холодной пустоты и безмолвия. В это время внизу Этель, привратница, единственная из служанок, говорила по телефону. Слов виконт не разобрал, да и прислушиваться не стал. Он покинул неосвещенные покои особняка таким же образом, как и вошел, то есть на цыпочках. Черт бы побрал эту привратницу, болтает без умолку, а он должен оплачивать ее счета!

Это безумие, безумие! Он голоден, устал, ему некуда приклонить голову. Даже от привратницы он вынужден скрываться, она не должна его видеть, слишком уж болтлива. Он не в силах пройти незамеченным в свои апартаменты, принять ванну, поменять белье. Он не может ходить второй день в одной и той же сорочке. От проделанных пешком миль его носки уже должны издавать зловоние. А теперь понадобится прямо в театре специально зайти в туалет, чтобы капнуть из крошечного флакончика духами на стельки туфель! Прихрамывая и чуть не плача, он доплелся до телефонной будки.

— Алло! Конкордия?

— Это ты, Джекоб?

— Это я, Альфред!

— Боже мой, какая неожиданность! Я уже совсем позабыла твой голос.

— Конкордия, два дня назад я похоронил мать. Теперь я круглый сирота.

— Как это печально, черт возьми! Постой, а разве твоя мать не умерла при твоих родах?

— Что-о?

— Ах, прости, ради бога, я тебя с кем-то перепутала!

— Я теперь один на всем белом свете. Представь себе, я рассчитал даже Парки!

— Бедняжка, ты, видимо, совсем на мели.

— Конкордия, я знаю твое золотое сердце...

— Постой, ты не из клуба ли звонишь?

— Нет, я звоню из телефонной будки, но в клуб я действительно собирался вечером.

— Сколько тебе нужно?

— Сто фунтов, я клянусь...

— Не клянись. Ты раздаешь свои клятвы направо и налево, точно так же, как и пустые чеки...

Альберт похолодел и чуть не опустился на грязный пол телефонной будки.

— Видишь, дорогой мой, у меня вовсе не золотое сердце. И мне некогда с тобой вести беседы во спасение. Ты получишь свои сто фунтов. Но первым делом ты дойдешь до первой урны и выкинешь в нее свою чековую книжку, пока тебя не принялась разыскивать полиция. Во-вторых, знай, ты обесчестил девушку, она, скорее всего, уже беременна от тебя!

— Что? Я?

— Да, ты. Сегодня, перед тем, как ты отправишься играть, отведи в сторону кого-нибудь из твоих приятелей. Выбери постарше и поприличней. Расскажи про свое чудесное видение, мол, сидит на приступочке около католического колледжа одинокая, обиженная судьбой девчушка лет шестнадцати. Брюнетка, росту около пяти футов, тоненькая, груди почти не заметно. Очень нуждается в участии и покровительстве. Где она сидит, — ты знаешь. Ты бы и сам рад оказать покровительство несчастному созданию, но.... Про твои финансовые неудачи можешь не распространяться, скажи просто, что ты в трауре...

— Бестия! Ты — бестия! Как ты смеешь обращаться ко мне с такими гнусностями! Да я и за двести фунтов...

— Сто, и ни пенни больше! Будь здоров!

Альфред вышиб локтем дверь будки и ринулся рассекать вечерние перекрестки. Только что ему было нанесено смертельное оскорбление, его приняли за... Стыдно сказать! Конкордия, эта ханжа, эта жирафа, эта... эта... Альфред даже повеселел от гнева. Боже мой, она все еще сидит на приступочке, эта девушка, она все еще страдает. Но неужели... Неужели... Господи, какое счастье! Нет, жирафа лжет. Этого не может быть. Этого просто не может быть! Сколько он был с ней? Две ночи? Три? Он отыщет ее, он все должен разузнать! Он ведь имеет на это право! Теперь он будет жить...

Альфред так развеселился, что засвистел из "Травиаты". Сегодня он, Альфред, отправится играть в первый раз за три месяца. Ему представилась груда хрустящих банкнот и вытянувшееся лицо Сэмюэла Корнхайта, и тогда... "Край мы покинем, юдоль страданий..."?. Под этот бессмертный дуэт, неоднократно бисируемый, он незаметно прошел пешком всю Друри-Лейн до Лонг-Акра, но на перекрестке подвернул ногу. Будь он старым оборванцем или нищенкой, то полицейский тут же подбежал бы оказать помощь. Но хромой джентльмен в черном смокинге вызывал у всех только злорадную насмешку. Альфред оттолкнулся от стены и оттер руки носовым платком. Чувствовал он себя на грани обморока. До театра было рукой подать, сущие пустяки — двести ярдов! Сто девяносто девять, сто девяносто восемь... Он уже не спешил к началу и с отвращением думал о блистательном фойе, буфете, коридорах. Как выбившийся из сил пловец в бескрайней пучине мечтает обрести под ногами хоть какое-то подобие опоры, так и он мечтал о красном бархате кресла, возможности вытянуть ноги и погрузиться в дрему, из которой его не способны будут вывести даже знаменитые ферматы несравненной вокалистки: "Только богу, только искусству, только любви..."??

17

ПОХИЩЕНИЕ ГАНИМЕДА

Ровно в девять часов утра над башней Виндзорского замка взвился британский флаг. Прозвучал ружейный залп, раздалось клацанье карабинов, сменился караул. Для непосвященных весь этот строгий, но отнюдь не помпезный ритуал должен был означать, что Ее Величество почтила своим присутствием замок. Она со всем семейством вознамерилась провести в нем уикенд.

29 принцев, принцесс, герцогов и графов в возрасте от пяти до пятидесяти лет проводили эти благословенные утренние часы, гуляя по парку, катаясь в лодках, стреляя из луков, накидывая серсо, все это под пение птиц и отдаленные звуки струнного квартета. Большая часть детворы резвилась на зеленых лужайках, кормила из рук доверчивых пони и тонконогих косуль. Вся природа радовалась чудесному утру.

Но несмотря ни на что, королева все эти утренние часы посвятила усердному труду. В своем кабинете за двойными рамами и тройными шторами она заперлась с двумя секретарями и тремя референтами. Она хотела как можно лучше подготовиться к будущему вторнику, то есть к неприятному разговору с премьер-министром. Речь шла о бюджетных ассигнованиях.

Пользуясь случаем, герцог Эдинбургский увильнул от своих прямых обязанностей — развлекать гостей и тоже решил позаниматься в тишине. Он избрал местом уединения библиотеку. В ее тиши он просматривал цветные и черно-белые альбомы, выкладывал каталоги с целью систематизировать свои и без того обширные познания в сфере пластических искусств. Эрудиция его была безмерна, но и в ней наблюдались прорехи. Так, к примеру, он мало что понимал в эстетике фотографии. С этой целью он выписал из Франции альбомы самых известных фотомастеров, вышедшие за последний год. Большая часть альбомов в той или иной мере посвящалась съемкам обнаженной натуры. Герцог Филипп перелистывал их в полглаза, делая едва заметные закладки и выписывая в блокнот фамилии. В будущем он надеялся выкроить время и изучить кое-что подробнее и обстоятельнее. На глаза ему, кстати говоря, попался и роскошный альбом Русселя, тот самый, что вдохновил безвестного английского фотографа на создание собственной серии. "Хм... Занятно...", — бормотал герцог, рассматривая знаменитый лист. Оконное стекло отражало цветущую юную мадемуазель, голую по пояс, но скрывало за собой безобразную старую мадам в монашеском одеянии. Особенно поражал ракурс съемки. "А где же сама камера, — недоумевал герцог, — неужели она скрыта под мышкой у мадемуазель?"

Между тем, в полураскрытое окно ворвались ребячьи голоса. Выделялся тоненький, немного надтреснутый голосок, принадлежащий, вне всякого сомнения, принцу Чарли. Ребята решили поиграть в футбол, но, естественно, выбрали он для этой цели не прекрасную площадку с воротами и идеальным газоном, а кривую лужайку под самыми окнами библиотеки! Герцог подошел к окну, чтобы пожурить Его Высочество.

Однако игра, затеянная под окном, несмотря на наличие мяча и двух римских статуй в качестве ворот, была не совсем футбол. Герцог немало помучился, чтобы в гаме и суматохе уяснить для себя правила этой новой игры. Это был футбол наоборот. И если в футболе — один вратарь, а остальные гоняют мяч, то в этой игре пятеро малолеток исполняли роль вратаря, выстроившись в ряд от статуи к статуе. Бил по мячу один, в данный момент это был семнадцатилетний герцог Майкл Кентский. Принц Чарльз стоял справа от статуи, по левую руку от него готовились отразить удар юные герцоги Мортимер, Глостер и Дерби, замыкал ряд восьмилетний Улаф, принц Датский.

Если бы герцог Майкл не забил гола или промазал, то сам становился бы в ворота слева от Улафа, а право удара переходило принцу Чарльзу. Но если бы он забил гол, то тогда бы началось самое главное, самое жуткое и захватывающее. Бесталанные вратари поворачивались к бьющему спиной, наклонялись, и тому ничего не оставалось, как изо всех сил "припечатать блин". Эта славная игра так и называлась "Блин". Герцог Майкл обладал пушечным ударом, и весь восторг игры заключался в ожидании этого чудовищного воздаяния. Но, к радости малолеток, Майкл не забил гола. Право удара перешло к Чарли. Герцог-папа зажмурился от напряжения. Принц перевернул мяч пару раз на одиннадцатиметровой отметке, как это делал сам Стенли Метьюз, и начал отсчитывать разбег. "Не далековато ли?" — с беспокойством подумал папа. Увы, удар действительно не стоил разбега. Мяч описал вялую дугу и шлепнулся в подставленные руки Майкла Кентского. Тот не преминул упасть и свернуться калачиком, точь в точь как русский вратарь Лев Яшин.

"Это черт знает что! — взорвался герцог Филипп. — Почему он бьет подъемом стопы, а не пыром? Пыром надо было бить, пыром!"

— Почему же непременно пыром?

Герцог резко обернулся. Королева внимательно разглядывала раскрытый на столе альбом. "Когда она успела войти? — подумал герцог, поморщившись. Но на ее неожиданный вопрос он ответил спокойным и веским тоном:

— При ударе пыром мы теряем в точности, но приобретаем в силе!

-... приобретаем в силе, — повторила про себя королева, — ну что ж, неплохо! Эта мысль пригодится мне в разговоре с премьер-министром. А теперь, дорогой мой, потрудись-ка мне объяснить правила этой странной игры.

— Нет ничего проще. Я, правда, не знаю, как она называется, но правила элементарны...

Королева слушала, грустно склонив голову на бок. Ее явно что-то нынче расстроило.

— И что, это все? — спросила она, — Странно, очень странно!

— А чем тебе не по вкусу эта игра? Чем она хуже гольфа или крикета?

— А чем она по вкусу тебе? Не кажется ли тебе, что она несколько агрессивна и даже вульгарна?

— Может быть, Твое Величество и права. Но я бы не стал пока стеснять мальчика в выборе игры.

— Ты бы не стал? А, может быть, нам вообще лучше не вмешиваться, может быть, нам вообще устраниться? По крайней мере, ты уже начал в этом подавать неплохой пример.

— Лиз, ты несправедлива ко мне, я не могу принять твоего упрека. Я попросту не вижу никаких причин для беспокойства. Наш мальчик только радует меня уровнем своего развития, своими успехами в учебе. Ты только взгляни на него, не правда ли, он выделяется на уровне своих сверстников. Он любознателен, общителен, он...

— Довольно, Филипп, довольно. Я кое-что тебе принесла показать, будь добр, расчисти мне место на столе от твоих альбомов.

С этими словами королева сунула под нос супругу картонную папку с рисунками.

Герцог Эдинбургский еще не видел свежих подлинников, выполненных рукой его сына. Теперь он мог оценить взглядом знатока особенности техники и цвета. Руку юного принца отличала завидная энергия. И если палитра еще грешила некоторой монохромностью, то ее с лихвой окупала насыщенная и мощная графика. Особенно удавался принцу штрих наслюнявленным красным карандашом. Герцог пришел в полный восторг.

— Черт бы меня побрал со всеми потрохами, если это не шедевр!

— Филипп, ты спятил! — возопила королева.

Рисунок, так потрясший герцога, был полон глубокого смысла и символики. Горный хребет, обозначенный зигзагом, служил фоном действия. Огромная, в пол-листа, черная птица с кривым клювом и петушиным гребнем держала когтями за шкирку маленького человечка. Человечек висел в позе лыжника, взлетевшего с трамплина, только без лыж. Взамен лыж у человечка свисала значительных размеров пиписька. Несчастный струил влагу в виде больших грушевидных капель. На месте падения капель вырастала из черной земли колючка. Принц, как видно, не надеялся, что сходство будет угадано, и потому снабдил рисунок надписями. Рядом с птицей красовалась надпись "Кондор", а слева от человечка — надпись "Майки". Можно было предположить, что речь идет о герцоге Майкле Кентском.

Королева ходила по комнате и хрустела пальцами. Герцог Филипп притих в ожидании.

— Я ничего, ничего не понимаю. Я совершенно бессильна разобраться, что творится в его голове! Ты как знаешь, но я вынуждена показать этот рисунок психоаналитику!

— Но зачем, Лиз, зачем? Зачем тут психоаналитик? Я тебе и так могу на основании рисунка все разъяснить.

— Ну, так разъясни!

— Изволь. Вовсе необязательно все сводить к психике. В изобразительном искусстве не менее важны, так сказать, реминисценции... влияния... впечатления чисто художественного плана. Тут мы видим, как тебе сказать, попытку воспроизвести заново известный сюжет о Ганимеде. Есть такая картина у Рембрандта Хермеса Ван Рейна — "Похищение Ганимеда". Там тоже довольно большой орел несет в клюве мальчика. А этот мальчик, то есть, Ганимед, видимо, от страха тоже, так сказать, испускает мочу.

— Ты мне должен немедленно показать эту картину. Где ты ее видел?

— Или у Тэйта, или в Королевской галерее?, точно не помню. Но я непременно посмотрю в картотеке.

Королева снова взяла в руки рисунок сына. С минуту она внимательно его изучала, изредка бросая недоверчивые взгляды на мужа.

— Ну, что скажет Твое Величество? — вопросил герцог.

— Я скажу, что все это совершеннейшая чушь. Нет здесь никакого Ганимеда и в помине, а тем более, Рембрандта. Можешь обижаться на меня, сколько захочешь. Кроме отголоска этой дурацкой шумихи с кондором я здесь ничего не вижу.

— А я уже и позабыл про эту историю.

— А я нет. Я все время об этом думаю, и чем больше думаю, тем больше раздражаюсь. Это просто какое-то массовое помешательство. Эта история уже переходит все рамки приличий, она давит на психику излишне впечатлительных детей. Только поэтому ей давно пора положить конец. Этот кондор излишне много себе позволяет. Он, а с ним все остальные, видимо, забыли, где ему положено находиться.

— Твое Величество имеет в виду предгорья Анд?

— Я имею в виду клетку, там его место. Так ему определено судьбой, ничего не поделаешь.

— Не собираешься ли ты предложить награду за его поимку?

— Еще чего! Ни в коем случае! У нас есть предостаточно растяп, просиживающих штаны и проживающих немалое жалованье. Пусть пошевеливаются и постараются оправдать его хотя бы частично!

— Надежда слабая. До сих пор, как видишь, дело не сдвинулось. Я вот подумал, а не забросить ли и мне все свои представительские обязанности и не побаловаться ли охотой на птичек. Ты помнишь наш медовый месяц в Кении?..

— Ах, перестань, мне вовсе не до шуток. Мой дорогой, если ты до сих пор ничего не понял во всей этой истории, то потрудись выслушать меня до конца и не влезай с неуместными репликами.

— Изволь, я весь внимание!

— Я в отличие от тебя осознаю все больше и больше огромную ответственность, лежащую на нас. У нас растет наследник, опора и надежда нации. Вот он сейчас забавляется игрой с мячом, но не пройдет и восьми-девяти лет, как он займет престол английских королей. Срок этот весьма краток. И нам нельзя терять ни дня. Если мы хотим, чтобы Чарльз принял из наших рук цивилизованное государство и заставил звучать по-новому священное слово "монархия", мы должны трудиться, не покладая рук, чтобы не уронить в его глазах наш авторитет. А что происходит в действительности?

Король-консорт попытался бочком приблизиться к столу и заслонить раскрытый альбом французского мастера. Королева медленно расхаживала по комнате и размышляла вслух.

— Что происходит в действительности, я тебя спрашиваю? Если ты помнишь, несколько дней тому назад мы посетили зоопарк. Произошел по чьей-то вине какой-то немыслимый конфуз. И что же? Прочти утренние газеты, полюбуйся на эти идиотские заголовки. Как они прошлись на мой счет, на мамин счет!

— По-моему, к нам в газетах отнеслись с подобающим почтением.

— Но где? Где упомянуто мое имя, имя мамы? Твое имя, в конце концов? На задворках. Мы фигурируем в прессе как пикантная подробность ко всей этой буре в стакане воды, всей этой свистопляске с кондором! Мы — только приправа к этому газетному вареву. А единственная фигура, я не считаю, конечно, эту гнусную птицу, единственная фигура, достойная внимания — чернокожий олух!

— Извини, что я тебя перебиваю, но ведь ты сама изволила проявить к этому юноше снисходительность, и даже пожелала покровительствовать ему. Это было так благородно с твоей стороны...

— Я никому не желала покровительствовать, в этом ты ошибаешься. Да, действительно, я была противницей крайних мер по отношению к нему. Но откуда же я могла знать, что вся эта история протянется так долго. Она ведь длится до сих пор. Порвалось сочленение времен, как сказал бы Гамлет. Все перевернулось с ног на голову. Этот растяпа совершил оплошность, я бы сказала, тяжкий должностной проступок. Так нет же, — его возносят чуть ли ни в ранг национального героя, с ним носятся, его защищают, его гладят по головке! И все воспринимают это как должное. Наш сын все это видит, он понятливый и чуткий мальчик. И у него, наверняка создается впечатление хаоса и анархии, царящей в нашем обществе. В этом обществе никто не знает своего настоящего места и своих истинных обязанностей.

— Ну что ты, ты преувеличиваешь...

— Нисколько не преувеличиваю. Представь себе на минуту такую ситуацию: на нашем атомном центре в Харруэлле кто-нибудь вроде этого Джонни забыл закрыть задвижку... или люк... или забыл завернуть кран... или, что еще хуже...

Королева запнулась, исчерпав все свои познания в области ядерных реакторов. Ее супруг поспешил прийти на помощь и закончить ее мысль:

— Тогда все мы взлетим на воздух к чертовой матери!

Королева холодно сузила зрачки.

— Короче говоря, кондор должен сидеть в клетке!

— Но этот кондор... — попытался возразить герцог.

— Я разве сказала слово "этот"?

Король-консорт поглядел на свою супругу с уважением и промолчал. Он постоял у окна, поглядел на игру. Королева ждала ответа.

— Лиз, как ты себе представляешь эту комбинацию?

— Я не обязана над этим ломать голову. Пусть этим занимаются те, кому это положено по должности. К примеру, директор зоопарка...

— Да, но этот директор из породы энтузиастов, преданных науке. Вряд ли он пойдет...

— Я разве сказала слово "этот"?

— Я понимаю, хотя... впрочем... может быть... если только...

Королева собрала в картонную папку рисунки Чарли и завязала тесемки. Перед тем как покинуть библиотеку, она бросила взгляд на полуоткрытый альбом французского фотографа, а у самой двери обернулась и спросила:

— Ты ведь собирался поехать на штабные учения флота?

— Да, дорогая моя, в середине июня.

— Я подумала, что тебе стоит взять с собой Чарльза.

— Я тоже об этом подумал, но не успел тебя спросить.

— Пусть едет. Если вы не собираетесь никуда по пути заворачивать, то нанесите визит графу Спенсеру.

— С какой стати?

— Поздравьте его с рождением дочери.

— Дочери? Граф Спенсер? Позволь, я запишу себе в книжечку... граф Спенсер... Как бишь они назвали девочку?

— Диана.

— Прекрасное имя. Принцу будет любопытно на нее поглядеть.

— Филипп, к завтраку ты наденешь песочный костюм. Галстук повяжи светлый.

— Непременно, дорогая!

— Что точно означает выражение Les reflexions accidentelles?

— Случайные отражения, моя дорогая.

— Так я и думала. Я давно собиралась намекнуть профессору Уилкинсу, чтобы он не сильно пичкал Чарли французской литературой. Пусть бы они почитали лучше сэра Вальтера Скотта или Гиббона .

— Исключительно здравая мысль.

Ее Величество покинула пределы библиотеки. Герцог Филипп утер вспотевший лоб. Из окна все еще веяло поздней утренней прохладой, но птичий переполох уже вошел в рамки приличий. Игра в блин входила в заключительныю решающую стадию, каждый из мальчиков уже потирал сзади ушибленное место. Герцог подумал, что он, в сущности, очень дешево отделался. За его проступок с альбомом королева наложила на него в качестве покаяния паломничество в скучное шотландское поместье Спенсеров. Но в чем провинился бедный Чарли ? Вместо морской прогулки он должен будет присутствовать на утомительном ритуале. И для этого ему предстоит вырядиться в клетчатую юбочку, натянуть на ноги гольфы и надеть туфли с помпончиками. Чарли в глубине души ненавидел этот наряд, в нем он был вовсе не похож на шотландского гвардейца, а скорее на заурядную девчонку. Вот уж, воистину, порвалось сочленение времен !

И, словно читая отцовские мысли, юный принц разбежался и хлестким ударом "пыром" припечатал блин к новеньким штанам герцога Глостера.

18

ПЕНЯЙ НА СЕБЯ

1

Хонни Корнхайт пришел в себя через шесть часов после приступа. Сэмюэль просидел рядом с ним на стуле в госпитальной палате следующие шесть часов, надеясь вернуться с сыном домой. Дважды приходила Ванесса, но не в силах выдержать расстройства, возвращалась одна. Хонни пролежал день и еще день. К концу второго дня у него поднялась температура, стали прослушиваться хрипы в легких. Сэмюэль позвонил домой, выслушал от супруги порцию упреков. При этом он стыдливо оборачивался по сторонам в многолюдном госпитальном коридоре, и устало бормотал в трубку: "Я понимаю..., безусловно... но, Ванесса, ты сама должна понять..., дня два-три ..., что я мог еще сделать?" В конце концов, он вспылил: "Не я его засунул в эту чертову школу!", но трубки в сердцах не бросил. Миссис Корнхайт объявила, что увольняет мужа от исполнения отцовских обязанностей в больнице. При этом она решительно воспротивилась найму дополнительной платной сиделки и вознамерилась лично просидеть у постели сына всю ночь. Сэмюэль покинул госпиталь и вернулся домой. По дороге за рулем машины он улыбался, вспоминал беседы с сыном, предвкушал радость Хонни при виде разросшихся кристаллов, выращиваемых в особом растворе. Но объемистые стеклянные сосуды было нелегко доставить в госпиталь, втащить в палату на третий этаж. Поэтому Сэмюэль перебирал в уме другой возможный подарок к следующему вмзиту. Приближаясь к вилле, он по дороге заехал в книжный магазин и купил роскошное иллюстрированное издание греческих мифов. Завтра утром, после прихода миссис Корнхайт он снова собирался в больницу.

Сэмюэлю очень хотелось избежать встречи с супругой за ужином, нетрудно было предвидеть, что не только за происшествие с Хонни ему придется вытерпеть дополнительную головомойку, ему предстоит также дать отчет за порванные и промокшие брюки сына, за каждую потерянную пуговицу его клетчатой рубашки. Еще бы, Ванесса решила во имя сына провести у его изголовья целую ночь, и этот подвиг потребует воздаяния.

Но при здравом размышлении Сэмюэль все-таки решил спуститься вниз и поискать путей к примирению. Каково же было его удивление, когда он нашел миссис Корнхайт в салоне вовсе не готовой к походу в больницу. Как ни в чем не бывало, она сидела в своем домашнем халате у столика с чашкою кофе в одной руке и телефонной трубкой в другой. Супруг с приветливой улыбкой проследовал мимо нее и устроился рядышком на диване. Это был ежедневный ритуал, он обязан был присутствовать при ее телефонных беседах с блокнотом в руке с тем, чтобы записывать поручения. В этих случаях он не имел права ссылаться на забывчивость и на неотложные дела. Блокнот заполнялся массой неведомых ему имен и фамилий, номеров телефонов, адресов. За кого-то он должен был похлопотать, чьи-то интересы продвинуть, дать кому-то рекомендацию, отыскать высококвалифицированного врача, посоветовать лекарство. Последнее означало, что он же должен был его доставить на дом, при этом, совершенно бесплатно. Но сейчас Сэмюэль был рад, что Ванесса спокойна, он решил безропотно выполнить любое, пусть даже самое вздорное поручение.

— О, моя дорогая, — нежно говорила она, — если бы вы все знали, как я вам сочувствую. Бедная, бедная Патриция, такое горе! Ведь он был совсем не стар. Сколько? Шестьдесят пять? Никогда бы не подумала.

— Кто, кто умер? — спрашивал Сэмюэль громким шепотом.

— Редактор, муж Патриции Трипкин, — прошептала Ванесса, прикрыв трубку ладошкой. Сэмюэль не имел чести знать ни покойного редактора, ни издания, которое он редактировал. Зато Патрицию он хорошо знал по запаху сухих французских духов. Формулу и состав эфирных масел этих духов он не так давно растолковывал своему сыну в лаборатории.

— Мой муж шлет вам свои соболезнования, мы, конечно же, будем на отпевании.

Миссис Корнхайт положила трубку и оповестила мужа, что она беседовала с Эмили Дженкинс, сестрой Патриции.

— Как ее выродок, он наконец-таки нашелся? — спросил Сэмюэль невзначай. Ванесса никак не отреагировала на насмешливый тон. Речь шла о пятнадцатилетнем Пэте Дженкинсе, исчезнувшем бесследно за день до случая с Хонни.

Да, мальчишка нашелся. Но Ванесса Корнхайт была не удовлетворена полнотой информации. Как она ни старалась, но не смогла вытянуть никаких подробностей об этом загадочном исчезновении. Мало того, она злилась на Эмили Дженкинс, что та лезет с просьбами, но при этом имеет наглость что-либо от нее скрывать. И когда Сэмюэль назвал мальчишку выродком, в душе она была вполне согласна с мужем. Это был не первый случай исчезновения мальчишки, и если бы директор школы мистер Лоббс сию же минуту не отчислил бы его, она бы очень удивилась. Ванесса стояла за строгие порядки, — сама, будучи членом попечительного совета, она принимала участие в составлении строгого внутреннего устава школы. В свое время по просьбе Патриции она сама поручилась за ее племянника-переростка. Его приняли в виде исключения, и сейчас пришло самое время его исключить в виде правила. Так бы она и сделала, но вкралось непредвиденное обстоятельство — умер муж Патриции. Из сочувствия к ней придется за ее племянничка похлопотать еще раз.

Нет, боже сохрани, мистер Лоббс ни в коем случае не должен, что в дело вмешивалась полиция. Просто мальчик находился под наблюдением врача, а забывчивая мать не потрудилась вовремя оповестить об этом директора школы. Конечно же, Ванесса не собиралась преподносить директору подобную ложь, пусть даже это ложь во спасение. Врать приходилось Сэмюэлю.

— Я должен сообщить эту легенду Лоббсу? — поднял бровь Сэмюэль.

— Не такая уж это и легенда, они вчера действительно посетили врача. Об этом есть соответствующая справка.

— Чем он таким болен? — строго спросил мистер Корнхайт.

— У него что-то с кожей. Прыщи на лице. Я сама видела — это ужасно. Вид у мальчишки просто омерзительный.

Мистер Корнхайт со вздохом открыл блокнот и приготовился записывать.

— Похлопотать за мальчишку... Как бишь его зовут?

— Пэт. Пэт Дженкинс.

— А мать?

— Эмили Дженкинс. Фамилия врача — Максуэйн, тебе она должна быть известна.

— Ну, еще бы! Очень занятно...

— Что это так тебя занимает?

— Да так, ничего. Но ты не ошиблась? Тимоти Максуэйн?

— Ну да, известный специалист по кожным заболеваниям.

— Это верно, но Тимоти уже тридцать лет не практикуется на прыщах.

— А на чем?

— У кожного врача есть и другие профессиональные интересы.

Лицо Ванессы Корнхайт вытянулось. Она встала и зашагала по просторному салону, гордо выпрямившись. Сэмюэль немного пожалел о своей простодушной болтливости, взор его супруги был исполнен гнева и презрения.

— Вот почему она была такой скрытной. Они держат меня за дурочку. Что ты там записал? Вырви немедленно этот лист и забудь об этом разговоре. Я сама позвоню Лоббсу. Он представил финансовый отчет за полугодие?

— Еще нет.

— Ну, так я ему напомню! И намекну, чтобы он в свою очередь не проявлял мягкотелости.

— На сегодня все, дорогая?

— Все. Я иду переодеваться. Я надеюсь, что по дороге из больницы ты догадался заскочить в магазин и купить для мальчика какую-нибудь мелочь?

— Да как тебе сказать...

— Ты ничего не купил? Своему сыну?

— Купил. Книжку.

— Давай ее сюда. "Греческие мифы" — какая прелесть! Но почему именно греческие? Не было ли там чего-нибудь другого?

— Чего, к примеру?

— К примеру, иллюстрированного Евангелия?

— Нет, не было. Если тебя не устраивает, верни мне!

— Уже нет времени, я беру это с собой.

— Ты не собираешься ужинать?

Миссис Корнхайт отказалась от ужина и отправилась к себе в комнату. Сэмюэль вызвал ей такси.

Ужинать в одиночестве ему тоже не хотелось. Теперь до самого утра он был предоставлен самому себе. Отослав прислугу, он немного побродил по пустующим коридорам притихшего дома, постоял у открытого окна, подышал теплым предвечерним воздухом. Теперь можно было спуститься в лабораторию, немного поработать, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Как ни странно, именно сейчас лаборатория его к себе не притягивала. И он медленно побрел в кабинет, уставленный до потолка книгами и застланный толстым ковром. Дом был пуст, за его спиной не слышно было привычных женских голосов, и это гулкая пустота заставляла его испуганно оглядываться.

Взгляд его скользил по книжным полкам, ни на чем не останавливаясь. "Так пусто, хоть приводи любовницу", — неожиданно для себя подумал он. И его рука машинально вытащила туго притиснутую книгу с золотым корешком. Он раскрыл Писание и принялся с трудом разбирать странные, похожие на рыболовные крючки буквы. Слова медленно скапливались во фразы, но их смысл не доходил до сознания Сэмюэля. В ушах по-прежнему шумело. Книга вернулась на полку.

Сэмюэль снял телефонную трубку и набрал служебный номер клуба. Он оповестил Парки, шеф-повара и одновременно эконома о своем участии в ужине. Клуб "Пеняй на себя" собирал со всего Лондона самых изысканных гурманов. Меню включало около двадцати экзотических наименований, но кроме этого завсегдатаев, как правило, ожидали какие-нибудь сюрпризы. И хотя большинство старых членов клуба, перечтя меню, останавливалось на традиционном ростбифе, репутации своей клуб не терял. Сэмюэль, будучи известным знатоком старинных рецептов, участвовал в подготовке всяческих сюрпризов. Но сегодня нужно было соорудить что-нибудь на скорую руку, времени оставалось не так много. И Сэмюэль надиктовал Парки рецепт некоего паштета, первое, что пришло в голову. Парки несказанно удивился простоте рецепта, несколько раз переспросил и записал все слово в слово. Кроме ужина посетителей ожидали обычные невинные развлечения, дружеская беседа, улаживание некоторых финансовых проблем. Кроме того, ожидалась игра, в которой самой мелкой ставкой были пятьдесят фунтов. Сэмюэль не собирался сегодня играть, ночь он хотел провести в своей постели, чтобы наутро отправиться в госпиталь к сыну. Ужин в клубе начинался в половине десятого, в запасе было еще два часа.

Он устроился поудобнее в кресле с намерением вздремнуть. Поза была подходящей, как только его голова начинала сваливаться набок, он вздрагивал и глядел на часы. При этом он убеждался, что время идет неумолимо, отсчитывая каждый раз по десять минут. Так можно было избежать опоздания. Надо только, чтобы не шумело в ушах, для этого придуман телевизор.

"О, очень кстати!" — проговорил Сэмюэль, заслышав звуки замечательной арии. Он был давний поклонник оперной музыки. Тенор в величавой позе отделывал свою арию. Он был непомерно толст и чем-то напоминал известного телекомика. Зрители, затаив дыхание, с мольбой в глазах ему внимали. Но что это? Не почудилось ли Сэмюэлю? Тенор вместо верхнего "си" издал предсмертный крик придушенного петуха. В свое время Сэмюэль слышал живое исполнение Джильи и Ди Стефано, эти парни позволяли себе частенько срываться. Но гениям все сходило с рук, — несмотря на проколы, их всегда одаривали овациями. В этом же случае публика решительно и принципиально воспротивилась. Она тут же принялась метать в тенора яйца и помидоры. Несчастный спешно ретировался за кулисы, пригибаясь от обстрела. Но через секунду, как ни в чем не бывало, он снова появился перед разъяренной публикой. Свист и крики смолкли — на толстом туловище тенора сверкала белизной атласная сорочка. Зал взревел от восторга, грянула немыслимая овация. Тенор широко улыбался, и из глаз его текли благодарные слезы. "Весь секрет — первоклассный отбеливатель "Супер-Секрет — Бета" — провозгласил торжествующий голос диктора, — никакие пятна не устоят перед ним, и ваше белье останется первозданно белым!"

Сэмюэль поморщился и посмотрел на часы. Время двигалось медленно. В эту секунду зазвонил телефон. Звонила Ванесса из больницы, рука Сэмюэля приглушила звук телевизора и инстинктивно потянулась за блокнотом. Как выяснилось, подозрения относительно воспаления легких не оправдались, и, по всей вероятности, Сэмюэлю предстоит завтра забрать мальчика домой. Чувствует он себя нормально, только слаб и бледен. Нет, скучать ему не приходится, его уже навестили друзья. На этом благостная часть разговора с супругой завершилась. В больнице миссис Корнхайт успела отвести в сторону сына Адалины Мэлбрайт и учинить ему обстоятельный допрос. "Я должна была иметь ясное представление о том, что случилось!" — заявила Ванесса. Сэмюэль нахмурился, ведь именно он руководил поисками сына, у него из первых рук могла она все разузнать!

— Почему ты мне не сказал, что брюки и рубашка на мальчике были разорваны?

— Я тебе говорил...

— Я не припоминаю! Кто мог ему порвать рубашку, почему не хватает пуговиц? Почему ты не задействовал полицию?

— Но зачем, скажи на милость?

— Рядом с Хонни в траве валялся апельсин, я что-то не припоминаю, что дала ему в дорогу апельсин! Ты можешь мне это объяснить?

— Мало ли что может валяться в траве в десяти шагах от шоссе!

— Кто же, в таком случае мог порвать ему брюки, совершенно новые, крепкие брюки?

— Он мог споткнуться о камень.

— А рубашка? Почему порвана рубашка? Почему мальчик оказался так далеко от школы? Почему ты передал его по приезде в больницу в руки персонала, а сам малодушно сбежал? Ты мне можешь это объяснить?

— Мое присутствие только помешало бы.

— Ты был при нем, когда он очнулся?

— Нет, я выходил в коридор, но там была медсестра.

— Куда он бежал, от кого, кто его заманил, кто порвал ему рубашку?

— Но, Ванесса, твоя подозрительность...

— Я тебя спрашиваю, кто потащил его в траву прочь от школы?

— Это уже совсем глупо... Кондор утащил его в своих когтях!

— Ты мне за это ответишь, за все ответишь.... я еду домой!

Сэмюэль в сердцах бросил трубку. Его супруга, видимо, позабыла о своем намерении подежурить у постели мальчика, и теперь на взводе неслась обратно домой, чтобы учинить ему, Сэмюэлю головомойку. Теперь ему предстоит за все ответить, и не только ему, но и его родителям, и всем его предкам, а также всем сынам Израиля из поколения в поколение. Выслушивать все это не входило в намерения Сэмюэля, и он, взяв свою шляпу, отправился в клуб раньше времени.

2

Старый повар Парки, с достоинством поклонился и пожал протянутую руку мистера Корнхайта.

— Я все сделал в точности, как вы просили, сэр!

— Благодарю вас, Парки, вы просто бесценный человек!

Сэмюэлю хотелось выразить свою признательность как-нибудь иначе, может быть, теплее, трогательнее. Но здесь, в стенах аристократического клуба он должен был вести себя подобающим образом. Потому он не сжал руку Парки, а лишь подержал свою прямую ладонь в его руке и немного пошевелил пальцами. С Парки в этом клубе ему было не так одиноко. Он вообще уважал стариков, уважал мастеров своего дела, уважал старого аптекаря Раппопорта, за то, что он никогда не ошибался в рецептуре, уважал старого механика Хопкинса, за то, что тот образцово ухаживал за автомобилем, уважал старого Парки, за то, что он единственный знал и строго придерживался секретов фарширования рыбы. Жалко будет с ним расставаться, — Сэмюэль подумывал о том, чтобы со временем сменить клуб.

Сэмюэль кивнул швейцару, и, выпрямив спину, прошествовал по широкой лестнице в пустующий салон на втором этаже. Его глаз сразу же отыскал мягкое кресло и телевизор. Ну что ж, вздремнуть можно и здесь! Телевизор нагрелся, и из него вновь полились чарующие звуки Пучини. "Снова они собрались мне морочить голову своим отбеливателем, что они не знают, что никакой отбеливатель не справится с яичным желтком?" Но теперь уже все было всерьез. Шла прямая трансляция оперы со сцены Ковент-Гардена, на спектакле присутствовали Ее Величество и герцог Филипп. На этот раз тенор с честью справился со своей арией и получил положенную ему порцию аплодисментов. Сэмюэль забыл обо всех своих невзгодах. Это был потрясающий спектакль, певцы трудились, не щадя себя. Они работали на износ, под каблуками трещал дощатый помост, колебались ветхие декорации, капли пота сверкали в свете рампы. Сэмюэль даже отказался от предложенного официантом бокала шампанского, он не заметил, как стали собираться рядом с ним господа в смокингах и манишках. Шум в салоне нарастал, но лишь стоило Марии Каллас начать свою арию, все приумолкли. Сэмюэль уже не стеснялся своих слез восторга. Голос певицы был уже не тот, особенно в среднем регистре, но сила проникновения искупала все. Упрекнуть ее было не в чем, только любви, только искусству она возносила мольбы и никому не сотворила зла, — о, как Сэмюэль ее понимал! То есть, он единственный из присутствующих немного понимал по-итальянски. Под ударом крошечного кинжала пал от ее руки злобный Скарпиа, хрипя в предсмертной агонии, и шестнадцать тактов она металась на негнущихся от ужаса ногах по сцене. Казалось, что силы ее покинут, и она упадет на сцене в обморок. Но звуки истаяли в тишине, и занавес закрылся. Зал взорвался овацией, такого на королевской сцене еще не было?.

Увы, дослушать финал оперы Сэмюэлю не удалось. Его потянул за пуговицу адмирал Петтикот, отвел в сторонку, представил нового гостя, какого-то новоиспеченного финансиста и начал вполне серьезно и горячо доказывать преимущества некоего рискованного финансового предприятия. Сэмюэлю сделалось скучно. Он знал, что за болтовней адмирала не скрывается ни капли здравого смысла, но ни разу не возразил, слушал вежливо и кивал головой. Подобных разговоров до ужина его ожидало еще немало. "А не купить ли мне газету?" — с тоской подумал он, отыскивая глазами стойку киоска. "В самом деле, — горячо поддержал молодой финансист, — не найдется ли возможности у доктора Корнхайта приобрести газету?" Речь шла о покупке опций на газетку среднего пошиба, кажется "Утреннего Меркурия". Сейчас ее можно купить довольно дешево, ее бессменный редактор Трипкин позавчера умер, акции сильно упали. "Трипкин? Муж Патриции Трипкин?" — отозвалось в памяти Сэмюэля. "Никаких авантюр, — решительно сказал он самому себе, — никаких общих знакомых! Чтобы снова Ванесса совала свой нос в мои дела, — благодарю покорно!" Ему следовало прямо в лицо адмиралу решительно ответить: "Нет, черта-с два!", но вместо этого он промычал нечто невразумительное, ни да, ни нет. И это позволило адмиралу торжествующе замахать руками и забегать среди гостей, разнося потрясающую новость — Корнхайт отныне становится владельцем газеты! Все бросились поздравлять Сэмюэля, официант подбежал с подносом, адмирал провозгласил тост за здоровье нового газетного магната. Сэр Леонард Терренс сурово осведомился о самой газете, и произнес: "Первый раз слышу, никогда не читал!" Официант побежал в киоск на улице раздобывать последний номер "Утреннего Меркурия". Газетка изобиловала самой разнообразной информацией, начиная от сплетен не первой свежести о тайнах королевского двора и кончая таблицами призов на собачьих бегах. "Это что, зоологическое издание? — спросил лорд Чатам, рассматривая серию снимков кондора на первой полосе газеты. Снимки все как на подбор были самого дрянного качества, почерпнутые из самых разнообразных источников. "Как, — поразился сэр Леонард, — этого проходимца еще не изловили?"

Все окружили тесным кольцом Сэмюэля, как героя дня и повели под ручку в столовую. Бесконечный стол, уставленный канделябрами и сервированный тернеровским фарфором, уходил в дальнюю перспективу зала. До известного момента Сэмюэль чувствовал себя невольным именинником, пока не подошло время усаживаться за стол. Место ему отводилось ближнее, у самой двери, тут уж ничего не поделаешь, он ведь не был носителем громкого титула. Слева, справа и напротив пустовали места для опаздывающих. Сэмюэль скромно уселся, подобрав с сидения табличку со своей фамилией и степенью доктора. Он в душе посмеивался над непробиваемыми предрассудками, понимал, что сам он хорошо дополняет и уравновешивает этот стол. Увы, он действительно несколько запоздал с браком. Но тут усмешка исчезла с его лица. На глаза ему попалась наглая и торжествующая физиономия некоего Фицроя, восседавшего чуть ли не во главе стола по левую руку от лорда Чатама. Этот Фицрой написал груду никчемных книжонок о своих мнимых путешествиях, где наплел массу небылиц. До недавнего времени и ему приходилось довольствоваться местом на задворках длинного стола напротив Сэмюэля. Причиной тому было сомнительное происхождение. Многие из завсегдатаев клуба "Пеняй на себя" еще могли сравниться с Фицроем своей непробиваемой тупостью, наглостью и полным отсутствием воспитания. Но все это прикрывалось титулами. Почему же теперь этот выскочка так продвинулся? Его возвели в рыцарское достоинство? Назначили президентом Королевского общества врунов и хвастунов? Этот сын плимутского крючника и портсмутской шлюхи... Впрочем, их все-таки крестили в протестантской церкви. Сэмюэль с тоской поглядел вокруг себя, его не радовал даже вид пустующего кресла напротив, покинутого нынче коротышкой.

Тем временем место напротив перестало пустовать. Его занял опоздавший Альфред Вилкокс. Он немного запыхался, и, поздоровавшись с присутствующими, успел оповестить всех, что примчался прямиком из Ковент-Гардена, не досидев финала. По его словам, исполнение было просто никудышным. Тито Гоби не пел, а ревел, как затравленный медведь. Мария Каллас вообще лишилась голоса, можно было подумать, что у нее во рту горячая картофелина. Королева просто сгорала от стыда! А что делать, ей полагалось согласно ритуалу после спектакля проследовать за кулисы и поздравить певцов. Но он-то не королева, ему, Альфреду можно было и не досиживать до конца, у него есть и другие интересы. Сэмюэль, слушая оживленную болтовню виконта, скрипел зубами. Альфреду пристало бы помалкивать в его, Сэмюэля, присутствии или вообще не попадаться ему на глаза, ведь за ним числился немалый карточный долг. Вместо того чтобы сидеть, смирно потупив взор, как нашкодивший мальчишка, виконт, видимо, решил своим необузданным поведением назло действовать ему на нервы. Кто бы мог объяснить причину столь болезненной веселости человека, который два дня назад похоронил мать?

Парки распорядился разносить закуску. Ужин начинал обретать атмосферу таинственности. Все по традиции ожидали сюрприза. Сэмюэль поднялся со стула и постучал вилкой о бокал. Взоры присутствующих обратились к нему.

— Господа, я хотел бы, чтобы вы отведали этого блюда. Его намазывают на тонкий ломтик ржаного хлеба. Я был бы рад, если бы кто-нибудь сказал мне, что на его вкус оно напоминает!

Официанты бросились расставлять на столе маленькие судочки с красноватым на вид паштетом. Первым не замедлил последовать рекомендации сэр Леонард. С опаской продегустировав паштет, он приподнял бровь и победно вознес над головой нож. Застучали остальные ножи, все бросились в атаку на паштет. О-о — разнесся под сводами зала многократно повторенный стон, — это восхитительно, изумительно! Что это? Где этот чародей Парки?

— Сэмюэль, это мне напоминает стерляжью икру, только с кислинкой, — прокричал с дальнего конца стола адмирал Петтикот.

— Нет, господа, — веско возразил коротышка Фицрой, — это что-то балканское, я узнаю вкус консервированного болгарского сыра.

Вслед за этим последовали и другие попытки разгадать секрет несравненного паштета. Сэмюэль только улыбался и качал головой. Он отверг вмешательство тропической флоры, полностью исключил влияние как корейской, так и новозеландской кулинарии.

— Так и быть, мы сдаемся! — прокричал с полным ртом адмирал. И тогда Сэмюэль вновь встал из-за стола, пунцовый от счастья.

— Господа, перед вами, теперь уже можно сказать, "был" знаменитый "Форшмак моей мамы". Я помню этот вкус еще с раннего детства. Нельзя сказать, чтобы мое детство было скудным или полуголодным, но моя мама, вечная ей память, была очень экономной. Она не могла себе позволить столь экзотических кулинарных компонентов, какие здесь были упомянуты. Это блюдо подавалось в исключительных случаях, и помимо хвалы создателю за хлеб насущный у нас дома было принято второй тост провозглашать за гений нашей мамы. А третий тост был за экономию, ибо она ограничивалась следующими продуктами...

Адмирал приготовился записывать рецепт на салфетке.

— Итак, — продолжал Сэмюэль, — одна двадцатипенсовая селедка, ломтик мягкого сыра, одна сырая красная морковка, полфунта сливочного масла и пять капель лимонного сока. К ее услугам была мясорубка...

— Но консистенция, соотношение? — кричал адмирал.

— Один к одному, все один к одному! Да, и, конечно же, искусная рука Парки! — закончил Сэмюэль торжествующе и сел на место.

Финал его речи утонул в овации. "Браво! Не может быть! Но позвольте, так просто?" Восхищенным возгласам не было предела. Паштет был, что называется, "вызван на "бис". Хлеб из хлебниц снова был расхватан, и снова зазвенели ножи.

Когда и этой порции пришел конец, был провозглашен тост за матушку Сэмюэля и за здоровье Парки. Парки, вышел растроганный, чокнулся со всем и пригубил шампанского.

— Чтобы я еще притронулся к этому, боже упаси, — внятно произнес Альфред Вилкокс, — теперь я не жалею, что рассчитал Парки!

На секунду воцарилась напряженная тишина. Адмирал застыл с открытым ртом, и даже Фицрой растерянно оглянулся по сторонам. Медленно и словно нехотя возобновилось клацанье ножей и вилок, звон бокалов и фарфора. Выводок официантов принялся освобождать столы для основного блюда.

Альфред отпил шампанского и указал официанту на свой нетронутый паштет:

— Милейший, убери это поскорей. Какая жалость, что в моем страховом полисе нет графы об отравлении.

Сэр Леонард, ответственный за нынешний ужин, с ненавистью глядя в сторону распоясавшегося виконта, решил принять кое-какие меры. Поскольку не предвиделось больше тостов и застольных речей, он распорядился включить негромкую музыку. Это означало, что темы для общего разговора исчерпаны, беседующие могут разбиваться на группы.

Сэмюэль пристально вгляделся в лицо своего визави. Красноватые белки глаз убедительно доказывали, что Альфред уже успел где-то накачаться спиртным. От него следовало ожидать в любой момент очередной выходки. Сэмюэль призвал на помощь все свое самообладание. "Очень кстати, — подумал он, — сегодня предстоит большая игра, требующая трезвой головы".

Началась раздача основного блюда. Каждый заказывал себе его заранее, примерно за два дня, потому сюрпризов больше не предвиделось, только лорд Чатам расщедрился на довоенный вермут из своих погребов. Разговор зашел о винах, тут Сэмюэль мало что смыслил, он только знал, что, работая с химикатами, категорически запрещается употреблять спиртное. Одному из последних ему подали его ростбиф и стакан томатного сока. Альфред при виде этого презрительно усмехнулся.

"Кто же тебя так мерзко побрил? — размышлял Сэмюэль, глядя на островки щетины под стоячим воротничком виконта. Виконт поймал на себе этот взгляд и еще громче забарабанил пальцами, ожидая своей порции. Большинство присутствующих понадеялось, что в наказание за несносное поведение виконту не достанется ростбифа.

Прошло минут десять, пока через залу со всех ног побежал запыхавшийся официант с подносом. Альфред откинулся на спинку стула и торжествующе поглядел на жующую публику. Теперь и перед ним покоилась полная тарелка. Он развернул новую салфетку, но заткнул ее не за обшлаг, а за ворот, чтобы скрыть небритость. Внезапно Альфред постучал по стеклу вилкой и сделал попытку встать. В эту секунду находчивый сэр Леонард подал знак официанту. Вместо того чтобы приглушить радио, тот прибавил громкости. Но усесться на свой стул Альфред вовсе не пожелал. Он громко начал произносить речь, поигрывая вилкой, как дирижер.

— Господа, то, что я ем, называется... называется "Свиная грудинка по Парки", то есть, по рецепту Парки. Он готовит ее для меня вот уже черт знает сколько лет, и довольно регулярно. Это вам не простая грудинка! Да-да, мистер Корнхайт, не простая! Это свиная грудинка с хрустящей корочкой, с сухариками. Но это не просто свинина, господа, а молодой поросенок, молодой поросенок, господа. Но это не молочный поросенок, мистер Корнхайт, а уже четырехмесячный, который оторвался от сосков своей матери, вечная ей память. Он, как поется в детской песенке, уже не пищит "И-и!", но еще и не хрюкает "Хрю-хрю!"

И тут Альфред громко хрюкнул. Его никто не слушал, играла музыка, за столом царила невинная беседа, обсуждались взлеты и падения фондовой биржи и нестабильность фунта стерлингов. Нарочито громко звенели тарелки, лорд Чатам поминутно вызывал то официантов, то Парки. Худосочный Фицрой, привстав со стула, перебивая возгласы, рассказывал о своих теледебатах в программе Барни Уитни.

Альфред плюхнулся на стул, но унять его уже ничего не могло, даже голод. Он, набивая рот огромными кусками свинины, беспрестанно говорил, обращаясь то к Сэмюэлю, то к лорду Чатаму через весь стол. Он долго и подробно описывал разницу между молочным и более взрослым поросенком, доказывал, почему не следует промывать поросенку внутренностей и не удалять брюшного и плеврального покрытия. Затем он ударился в воспоминания, подробно описав кулинарные пристрастия своего покойного отца. Барон был не менее страстным поклонником поросятины. Он сам откармливал поросят. Едва малышей отнимали от матери, он кормил их из своих рук. Чем, спросите вы? Тем же, что ел сам по утрам — овсянкой, то есть, отборным отмоченным овсом, как жеребят. Поэтому желудок поросят столь же нежен и чист, как у любого аристократа. Постепенно речь виконта утрачивала связность и перерастала в один протяжный, сладострастный стон.

— О, это неописуемый вкус, Корнхайт! В другое время и в других условиях и вы бы не устояли. Никто бы не устоял, за это я вам ручаюсь. Когда мне его готовят, я жду и плачу. В буквальном смысле, господа, плачу! Я предвкушаю радость невинного свидания, сладость первого поцелуя, стыдливо склоненную головку юного создания. И я плачу от счастья! Эй ты, подай еще шампанского! О, эти юные создания, они еще не перешли на грубый подножный корм, но питаются лишь духом небесным, нектаром и амброзией. Вам этого ни за что не понять, старина! Сколько лет было вашей Ванессе, когда вы поженились? Лет тридцать?

— Что вы такое несете!

— Если не все тридцать пять.

— Ей было двадцать один.

— Да? Простите, я перепутал! Но все равно, вам никогда не понять меня. Вы финансист, сухарь, книжный червь! Жизнь для вас — шелест страниц и банкнот, а для меня — музыка небесных сфер.

— Где вы сегодня были, виконт? Неужели опера довела вас до такого состояния?

— Опера? К черту оперу! А вот где я был, вас не касается. Достаточно сказать, что я, подобно Данте, побывал в раю и в преисподней.

— И где же находится рай?

— Высоко, Корнхайт, высоко. На шестом этаже. Но меня туда не пустили.

— За грехи, вероятно.

— Истинная правда. За грехи. Слушайте меня, старина. Я хочу вам кое-что поведать. Когда-нибудь, в одно прекрасное весеннее утро, вы хлопните дверью своей роскошной виллы, проклянете все на свете и отправитесь наугад по улицам. Вам даже не захочется больше томиться в черных недрах вашего "Шевроле"...

— "Бентли".

— Не важно. И вы вылупитесь из черного яйца, как птенец. Вы отошлете своего шофера, а сами пройдетесь мягкой пружинистой походкой по тенистому бульвару. Где-то вдалеке прозвенит школьный звонок, он созовет всю детвору в темный и скучный класс. Бульвар опустеет, и тогда вы прищуритесь и увидите девочку. Она будет вам напоминать горлинку с подбитым крылом. Все ее подруги улетели, а она не смогла, билась — билась, но не смогла. Вы можете наступить на нее своей подошвой, а можете и пройти мимо. Но я от всей души советую вам приблизиться и протянуть ладонь. Достаточно нескольких хлебных крошек. Неужели вы пожалеете нескольких хлебных крошек?

— Если я вас правильно понял, виконт, у вас кончились хлебные крошки?

— Нет. Я просто решил круто изменить свою жизнь.

— И что подвигло вас на это решение?

— Кончина матушки. Не вам одному довелось потерять мать. Хотите выпить со мной за дружбу. С этого момента я прошу вас называть меня просто Альфред. Эй, шампанского сюда! Как вас позволите теперь величать?

— Как и прежде, Корнхайт. Я шампанского не пью. Я позволю себе лишь глоток вермута. Итак, доедайте пока вашу грудинку. А мне, с вашего позволения, надо переговорить с адмиралом.

— Ну что ж, очень жаль. А, кстати, прекрасная мысль, мне тоже надо переговорить с адмиралом, я за вами. Позвольте на прощание шепнуть вам кое-что. Не бойтесь, я не откушу вам уха.

Сэмюэль не без опаски подставил ухо и услышал громкий шепот виконта: "Каллистон колледж".

— Виконт, — веско произнес Сэмюэль, — если вы хотите стартовать заново, то я вас жду за карточным столом!

Альфред улыбнулся и громко хрюкнул. Этого уже никто не слышал, стол опустел, и официанты ждали только его одного, чтобы накинуться на гору грязной посуды.

3

На широком серебряном блюде громоздилась четырехэтажная пирамида. Почему она называлась "Турецкой", Парки сам не знал. Может быть, потому, что на самой ее вершине торчал острый кол, но Парки никогда не слышал о кровожадных турках и об этом виде казни. Поэтому, он без раздумий одним точным движением насадил на верхушку пирамиды ананас. Другой ананас в виде радиальных долек окружил венчиком своего собрата на колу. На ниспадающих этажах пирамиды далее должны были занять свое место засахаренные фруктовые дольки, клубника, конфеты, мармелад и пирожные. Этой сложной процедуры заполнения пирамиды Парки не доверял своим подручным. Как истинный художник, совершив мазок, он отступал назад и любовался нарастающим эффектом. Мимо него пробегали потные официанты с грудами грязных тернеровских тарелок, помутневшего хрусталя и запятнанного серебра.

На сегодня основная часть его работы была с успехом завершена. Ростбиф с артишоками имел феноменальный успех. На этот счет Парки мог не волноваться, не такая уже и сложная задача состряпать нечто первоклассное из высококачественных продуктов. Он сам закупал свежую телятину на Леденхолл. Он бы предпочел попотчевать гостей олениной, но тогда бы не уложился в бюджет. Какое наслаждение работать со свежайшим розовым мясом! Нет никакой необходимости вымачивать его в уксусе или рассоле, чтобы отбить запах, а потом снова вымачивать в крови. Какое счастье, что теперь ему не придется кормить своих подопечных отбросами. Кто бы знал, как он настрадался в последние годы, служа у виконта. На чем только ему не приходилось экономить, какую только мерзость не приходилось ему закупать на те скудные гроши, которыми его снабжали! Старинная кухня лондонского особняка Вилкоксов, знававшая умопомрачительные деликатесы теперь провоняла гнилью от пола до потолка. Беспечный виконт всецело полагался на великолепное искусство Парки, доверял ему свое здоровье и жизнь. И Парки никогда не подводил. Тут к чести виконта надо сказать, что порой его выручала собственная пищеварительная система. У него был железный желудок, как у настоящего стервятника, он был способен переварить все. Только изредка Альфред страдал легкими коликами, но на утро вставал свежим и розовым.

Надеяться на благотворные перемены не приходилось, и очень скоро виконт был вынужден расстаться со своим старым поваром. Парки просил рекомендации в традиционный ресторан, но получил нечто более заманчивое. Несмотря на устрашающее для посетителей название "Пеняй на себя", он бесстрашно переступил порог клуба и теперь трудился в поте лица на приумножение его славной репутации. Теперь, будучи поваром и одновременно распорядителем, он сам кормил своего прежнего хозяина. Ужины в клубе устраивались по подписке, стоили они немало, но Парки всегда выкраивал порцию для Альфреда. Тому было невдомек, он капризничал и воротил носом, требовал всяческих разносолов. С каждым разом все труднее было ему угодить. Вот и сегодня старый ветеран готовил для Альфреда особо поросенка по забытому рецепту. Придирчиво осмотрев кусок, купленный Альфредом на рынке, Парки покачал головой, но не нашел в нем заметных изъянов. Иначе бы он непременно вымочил мясо в слабом уксусе. Почему Альфред воспротивился ростбифу из первоклассной телятины и предпочел этого поросенка с сомнительной репутацией? Из вредности, только из вредности. Чем старше становился Альфред, тем все больше походил на покойного отца своим непредсказуемым характером. Последний из Вилкоксов вобрал в себя без остатка старинный аристократизм, он был невыдержан, плохо воспитан, груб и заносчив. Каждый раз Парки, как примерная нянька наведывался к столу, чтобы проследить за поведением Альфреда. Как и следовало ожидать, нынешний вечер не был исключением. Виконт успел вызывать гнев лорда Чатама, отколов какой-то номер. Парки хотел было встретиться с виконтом после ужина, передать ему неблагоприятный отзыв старого лорда. Но Альфред, отставив тарелку, уже шествовал в холл, напевая на ходу из какой-то оперы: "Сто луидоров налево, столько же я — направо..."? Натворить он мог массу глупостей, поэтому его так недолюбливали все эти аристократы и так обожали все эти аристократки. Как сказала одна из них, Альфред был верен своей привычке быть неверным во всем.

Если кто вообще мог подать пример верности в этом семействе, то только он — Парки. Он был верен этому семейству сорок пять лет, в отличие от всех этих господ, в отличие от этой вертушки Мэгги. Шутка сказать, но в первый же год супружеской жизни с покойным бароном, отцом Альфреда, она уже вертела шашни сразу с двумя юнцами одновременно. Один из них, тот, что постарше, капитан Лонгфит, стеснительный тихоня, вызывал у повара улыбку и сочувствие. Другой — зоолог Эшли, тоже какой-то захудалый виконт, задира и мечтатель вызывал опаску и неприязнь. Тогда он был еще студент, совсем мальчишка. Оба, что и говорить, были красавчики, особенно этот зоолог. Но Мэгги не решалась огорчать графа и дала отставку обоим. Оба уехали в расстроенных чувствах к черту на рога, один пустился в плавание на военном корабле, другой отправился с сачком и силками чуть ли не в Аргентину отлавливать редких птичек. Тут бы графу и вознаградить свою супругу за верность, окружить бы ее заботой и лаской. Так нет, он начал душить ее ревностью. Есть множество оттенков ревности, но самой жестокой и бессмысленной бывает ревность запоздалая. Сколько пришлось бедняжке вытерпеть взаперти, об этом знал один только Парки. Даже произведя на свет наследника, она не нашла отзвука в грубой и черствой душе графа. Вельможа позаботился, чтобы сынка отняли у легкомысленной матери и отдали на воспитание гувернерам. Раз в день на десять минут ей разрешалось видеться с ним. Стоит ли удивляться, что Мэгги так жалела о прошлых временах и втихомолку призывала вернуться хотя бы одного из ее прежних поклонников. Не будь дурак, на этот зов первым откликнулся зоолог. Годы не прибавили ему благоразумия, он предстал перед ней в помятом дорожном костюме на пороге церкви в Ноттсбери, а на следующий день она уже с ним сбежала. Мальчугану тогда было уже семь лет, а самой Мэгги — под тридцать. Но жизнь с зоологом обернулась для нее новыми страданиями и одиночеством, он был моложе ее, в голове его гулял ветер. Его тянуло в экспедиции, он писал научные труды и составлял атласы. А его супруга не переносила качки. Даже во время путешествия через Ла-Манш, она так страдала, что по приезде в Лондон выкинула. Собственных детей они с тех пор так и не завели. Своего мужа-скитальца она почти не видела, он исчезал на целые годы в экспедициях. Но когда началась война, зоолог вернулся домой и сразу же надел военную форму. Она грешным делом даже возрадовалась — теперь он не уплывет за тридевять земель. Как она ошиблась! Меньше чем через год его накрыло стеной дома при бомбежке. Больше ей, бедняжке, было некого дожидаться. На горизонте тогда появился первый из ее поклонников — Лонгфит. Этот герой вернулся с войны, весь в регалиях, с пробитой головой и поврежденными мозгами, он получил от нее лишь каплю внимания, дружбы и сочувствия — стареющая Мэгги осталась верна памяти своего зоолога.

Один Парки всем сердцем жалел бедняжку. Но граф в отличие от него, не проявил ни капли жалости. В денежной помощи вдове некоего лейтенанта Эшли он отказал, видеться с сыном строжайше запретил. Несколько раз она тайком наезжала, но птенец уже оперился, то есть вырос настоящим оболтусом. Перекочевав из университета в университет, он забросил науку и предался радостям жизни. Граф долго и мучительно умирал в своем пустом замке. Вступив во владение титулом и наследством, Альфред сделал все, чтобы превратить мелкие доходы в крупные долги. По наследству Мэгги достался крошечный капитал, выпадало кое-какое скромное содержание, но сынок поспешил отправить мать в богадельню, прикарманив все ее денежки. Он ее там почти забыл, даже удивительно, что он присутствовал на ее похоронах. И уж совсем не удивительно, что сразу после похорон он явился в клуб! Парки очень за него беспокоился. И на это была особая причина. В свое время Альфред заложил родовое имение и замок без всякой надежды выкупить. Очень скоро он и этого лишился. А выкупил замок никто иной, как мистер Корнхайт по желанию своей супруги. Он выстроил на руинах школу и богадельню. Именно там, как говорят, кончила свои земные дни бедная Мэгги. И теперь, непонятно, за что, Альфред точил зуб на почтенного финансиста. Как бы у них не вышло стычки!

Предаваясь этим нерадостным воспоминаниям, Парки продолжал свои труды. Он уже выложил Турецкую пирамиду и теперь раскладывал остатки конфет и пирожных на круглых подносах. Сегодня Сэмюэль всех поразил этим старинным домашним рецептом, довольная улыбка осветила лицо старого повара. Он сделал все, как ему расписал Сэмюэль, но осмелился кое-что добавить от себя, руководствуясь опытом и интуицией. В дело пошла, конечно же, не двадцатипенсовая селедка, а кое-что подороже и покачественнее. Благо, Сэмюэль ничего не заметил.

Вернулся его помощник и доложил, что с уборкой покончено, и можно снарядить официантов на сервировку фуршета. Столь несложную операцию, как варка кофе, он, Парки мог доверить своему помощнику. На сегодня его функции были закончены, и теперь с полным правом можно было сказать подобно Понтию Пилату: "Я умываю руки". Парки медленно и величественно снял передник и закатал рукава сорочки. Но, оглядев многочисленные раковины с грязной посудой, он теперь решил направить стопы в главный туалет, предназначенный для господ.

Умывальный зал туалета, отделанный серым мрамором, с зеркалами в бронзовых рамах и урнами из черного базальта встретил Парки зловещей тишиной и потусторонним светом. Он щелкнул кнопкой, зажегся светильник над зеркалом. Парки принялся намыливать руки и насвистывать мелодию из старинной оперетки. Только теперь он заметил, что здесь он не один. В углу, на приступочке у серой мраморной стены сидел человек, положив голову на край умывальника. Тонкая струйка воды проистекала из крана, но Альфред Вилкокс не реагировал.

— Сэр! Что с вами?

Взор Альфреда мечтательно следил за исчезающей в раковине водой, а по подбородку струилась зеленоватая влага. Сам виконт был бледнее холодной раковины. На зов Парки он никак не желал отзываться. Повар в ужасе выбежал из туалета. А через пару минут он снова появился, но теперь уже в сопровождении Сэмюэля Корнхайта.

— Альфред, что с вами? — спросил Сэмюэль и потряс виконта за плечо. В ответ раздалось невнятное мычание.

— Очнитесь! То вы хрюкали, а теперь мычите, как корова! Перестаньте глупить!

Дополнительная встряска привела только к тому, что Альфред сполз по стене на пол и распростерся на холодном мраморе. Сэмюэль бросился нащупывать пульс на его руке и вглядываться в зрачки немигающих глаз.

— Мне вызвать карету скорой помощи? — спросил с мольбой в голосе повар.

— Ни в коем случае! Берите его за ноги, Парки! Потащим его к служебному лифту.

Через несколько минут Альфред уже лежал на голой земле. Сэмюэль Корнхайт со всех ног бросился к своей машине с целью подогнать ее поближе.

И теперь они вдвоем волокли виконта по земле, взявши его с двух сторон под локти. При этом его правый лакированный туфель покачивался, как метроном, скребя задником мостовую.

— Что это с ним, сэр? — обратился повар к Сэмюэлю, когда тот уже уселся за руль.

— Отравление, но не пищевое. Успокойтесь, старина, возьмите себя в руки. Отправляйтесь немедленно домой и постарайтесь на первых порах помалкивать!

19

НА НОВОМ ПОПРИЩЕ

Почему, спросите вы, мистер Фицрой неожиданно для многих вдруг очутился на почетном месте за столом в аристократическом клубе? Он, служивший обычно мишенью для колких насмешек, болтун и задира, неписаный клубный шут? Кто позволил ему восседать по правую руку от лорда Чатама и полковника Морли, а по левую — от судьи Тремпа? А, между тем, эта загадка, столь занимавшая накануне Сэмюэля Корнхайта, объяснялась довольно просто. Вот уже второй день, как мистер Фицрой занимал почетную должность директора Большого Королевского зоопарка.

Что привело к неожиданной отставке почтенного профессора Муни, спросите вы? Что именно повлияло на решение объединенного совета попечителей отправить его на пенсию? На этот счет широкие круги научной общественности еще долго будут теряться в догадках. Сам мистер Фицрой, сидя за столом в клубе, ел, пил и клялся, что причиной тому были теледебаты в студии Барни Уитни, когда он положил своего противника на обе лопатки. Лорду Чатаму это показалось забавным, теледебаты на последних американских выборах склонили чашу весов в пользу кандидата от демократов. В Соединенном Королевстве такое едва ли возможно, Соединенное Королевство — не зоопарк. Но, если отставить шутки в сторону, то он, лорд Чатам, знал истинную причину этого неожиданного назначения, но скромно молчал. Официального назначения мистера Фицроя еще предстояло ожидать со дня на день, объявления в "Таймсе" еще не последовало, но энергичный натуралист уже принял в свои руки бразды правления.

Итак, за два дня до описанного выше обеда в клубе профессор Муни сдал свои дела приемнику. Нелишне упомянуть, что именно в тот день пятнадцатилетний Джонни Хопкинс наслаждался предоставленным ему до конца недели отгулом. И именно в тот день нам довелось встретить профессора Муни в Ноттсбери на похоронах леди Маргарет Эшли. Увы, больше на страницах нашего повествования нам встретиться с профессором Муни не доведется. Почтенный профессор отошел в тень, сохранив у всех своих подчиненных самые благоприятные воспоминания. Своему приемнику он оставил пространное письмо и многолетний научный архив. Сам же он поклялся, что никогда его нога больше не ступит на посыпанную песочком центральную аллею зоопарка.

На следующий день, впервые войдя в свой новый кабинет, мистер Фицрой брезгливо отстранил груду папок и бумаг, схем и графиков. "Я — человек дела!" — заявил он и сразу же вознамерился совершить первый обход своих владений.

— С какого именно раздела вам будет угодно начать? — робко спросил его заместитель.

— Странный вопрос! Разумеется, с этого... с орнитологического! Но по дороге мы еще кое-что посмотрим!

— Стоит ли нам захватить документацию по наличности, карточки, дневники или графики наблюдений? В данный момент происходит кормежка, не захватить ли нам также журнал динамики роста в зависимости от рецептуры корма?

— Что? — фыркнул мистер Фицрой — Дорогой мой, захватите все, что вы перечислили, чтобы выкинуть по дороге на помойку!

Покончив, таким образом, с наследием своего предшественника, мистер Фицрой в сопровождении заместителя и еще двух помощников покинул кабинет и направился быстрым шагом по дорожке. Путь его пролегал по центральной аллее по направлению к клеткам и вольерам с пернатыми, а также к пруду и заводям с водоплавающими. Он угрюмо и решительно шествовал впереди процессии, сталкиваясь по дороге с зазевавшимися посетителями. Лишь изредка его заместитель пытался забежать вперед, чтобы указать дорогу. Стоит ли говорить, что автор наделавших немало шума "Семи месяцев в джунглях" и "Галапагосской параллели" впервые за тридцать пять лет оказался в пределах столичного зоопарка. Он, тем не менее, сердито отказался от услуг поводыря, и шел только в ему известном направлении. Неудивительно, что очень скоро он заблудился. Вместо пернатых он набрел на семейство верблюдов. Мимо него проплыли клетки с ламами, бактрианами, то есть, одногорбыми и дромадерами, то есть, двугорбыми. Все они были с лица одинаковы, но различались только наличием и количеством горбов. Натуралист очень поразился этому сходству и этой разнице. Еще больше его поразили своими размерами бизоны. Один из них при этом сделал угрожающее движение — мистер Фицрой интуитивно описал дугу, и на всем дальнейшем пути стремился держаться от клеток подальше. Так он шел только ему известным маршрутом. Слоны приветствовали его трубными фанфарами своих хоботов, обезьяны неистово рукоплескали при его приближении.

Но очень скоро обилие впечатлений заставило натуралиста замедлить шаг и растерянно оглядеться по сторонам. Возле загона с кабанами он уставился на мальчишку, с наслаждением облизывающего мороженое. Мороженое было сливочным и орошало крупными каплями локоть, штаны и песок под ногами мальчишки. Натуралист сглотнул слюну — он не ел такого мороженого уже лет сорок. И теперь мимолетные воспоминания детства зашевелились в его голове. Когда-то очень давно и он, одетый в короткие штанишки, с панамкой на голове стоял возле вольера с кабаном. Сливочное мороженое подтаивало в его руке, и он, зажмурившись и причмокивая от наслаждения, добирал остатки. Тогда у папы и мамы он был шалун и негодник, и вместо того, чтобы выкинуть мокрую обертку в урну, он перекинул ее через железную ограду прямо под нос волосатому и клыкастому чудовищу. Кабан, не долго думая, подобрал бумажку и с аппетитом ее схряпал. С тех самых пор юный отпрыск семейства Фицроев еще очень много лет пребывал в неколебимой уверенности, что кабаны питаются исключительно бумагой. Еще не раз он посещал зоопарк и приноравливался подбросить кабану бумажного корма, но безуспешно. Мама била его по рукам, и обертки ложились в урну. Боже, как это было давно! Наивные иллюзии детства вызывали у натуралиста теперь снисходительную улыбку. Но и сейчас, несмотря ни на что, он, затаив дыхание, следил за этим мальчишкой — бросит он или не бросит бумажку от мороженого под нос кабану? И что тогда произойдет?

Увы, ничего не произошло. Мальчишка скромно бросил обертку в урну. В красноватых зрачках кабана отразилась тоска, натуралист тоже был разочарован и даже вздохнул. "Что вы остановились? У нас еще масса дел!", — сердито отчитал он сопровождающих, процессия двинулась дальше.

Больше оглядываться по сторонам натуралист не намеревался. Он следовал к намеченной цели, как зашоренный рысак на скачках. Препятствий в лице посетителей на его пути становилось все больше, низкорослый натуралист порой отскакивал от препятствия, как мячик, но упрямо следовал вперед.

Наконец они добрались до места. У водоема с пеликанами царило настоящее столпотворение. Еще бы, ведь в данный момент происходил процесс кормежки, а зрелище это было презанятное. Пожилой служитель доставал из ведра здоровенных рыбин и помахивал ими в воздухе. При этом пеликаны послушно качали своими безразмерными клювами ему в такт. Когда же он подкидывал очередную рыбину, то прожорливые водоплавающие неистово толкались и хрипели. Счастливчик, поймавший добычу клювом, подобно чайке или голубю, тут же был оттиснут в сторону конкурентами, и начинал мучительный процесс заглатывания. Рыбина проделывала путь по длинной шее пеликана подобно ноге футболиста, надевающего гетры. Но мистеру Фицрою не дано было полюбоваться на это зрелище, при его скудном росте и телосложении ему никак не удавалось пробиться сквозь толпу зевак. При этом его притеснили в самую гущу толпы, и он совершенно неожиданно очутился почти в обнимку с юной смуглой леди в черных очках. Росту они были одинакового, и директор на секунду почувствовал странное волнение. Он не мог протиснуться далее ни на шаг, девушка стояла спиной к пеликанам и лицом к натуралисту. Она вытягивала шею и пыталась разглядеть кого-то в толпе. Старый холостяк впервые оказался почти в обнимку с созданием противоположного пола. Он мог при желании даже коснуться губами ее полных губ, стыдливо зажмурился и вдохнул полной грудью слабый аромат ромашкового мыла. "Извините, мисс! — проговорил он в ее маленькое ушко, и, держа руки за спиной, протиснулся вплотную мимо ее груди и голого плеча.

В конце концов, ему удалось пробраться в первый ряд. Служитель, затеявший на потеху публике эту игру с пеликанами, не сразу узнал в коротышке нового директора. И лишь когда к последнему присоединились еще трое представителей начальства, он понял, кто перед ним и растерялся. В ритуале кормежки возникла непредвиденная пауза. Как и следовало ожидать, пеликанов это вывело из себя окончательно. Они устроили новому директору невообразимую обструкцию. Его отповедь легкомысленному служителю потонула в хрипе, шиканье, истошных воплях и хлопанье крыльев. Директор почувствовал неладное и поспешил ретироваться, как опозорившийся оперный тенор. С перекошенным от стыда и гнева лицом он выбрался из толпы, немного пошатываясь. Подручные поддерживали его под руки, а сам он искал глазами маленькую брюнетку в толпе. Но характера он был стойкого и решительного, уступать судьбе вовсе не собирался. Обход владений возобновился.

Следующим этапом на его пути была известная нам табличка с надписью "Стервятники". Мистер Фицрой, хоть и хранил каждым дюймом своего тела остатки мимолетного прикосновения, успел уже чуточку поостыть, походка его стала увереннее. Он спустился по тропинке, утопающей в пышных зарослях бегоний, гортензий и конкордий, и очутился рядом с просторной клеткой, напоминающей знаменитый "Хрустальный дворец". На бетонном полу, присыпанном опилками, сердито нахохлившись, восседали Труппи и Гнилли — два африканских грифа из кратера Нгоро-Нгоро. Несмотря на положенный по расписанию час, их никто не собирался сегодня кормить. В знак протеста они порой устраивали безобразные выходки, хлопали крыльями, шипели и нещадно выщипывали друг у друга перья. Каменное корыто, служившее раньше неприкосновенной собственностью кондора, было все усеяно мусором и пометом. Но, творя разбой, оба грифа страдали одышкой и нуждались в паузах, во время которых долго приходили в себя. Вид при этом у них был плачевный.

— В чем дело, почему орлы не получают продовольствия? — грозно спросил директор.

Его помощники бросились объяснять, что грифы вовсе не нуждаются в регулярной кормежке, они обязаны порой переносить тяготы и бескормицу, а иначе они вообще перестанут двигаться.

— Вы мне подали прекрасную мысль, с этого дна я перестану вам выдавать жалование. Тогда вы начнете шевелиться! — мрачно пошутил директор. — Именно сегодня эти орлы обязаны поститься? Кто должен за ними ухаживать сегодня?

Один из помощников, запинаясь на каждом слове, объяснил, что служителю по имени Джонни Хопкинс распоряжением прежнего директора предоставлен двухдневный отпуск.

— Хопкинс? Очень интересно! Где номер и дата этого распоряжения?

— Это было устное распоряжение, его следовало оформить задним числом...

— Я не знаю, что такое "Устное распоряжение", я сам никогда не исполнял устных распоряжений. Я не обязан все принимать на веру. Факт отсутствия служащего налицо. Подготовьте бумагу и высчитайте этому, как его, Хопкинсу минимальный размер выходного пособия. Я не собираюсь мириться с подобного рода безобразием. Клетка находится в отвратительном состоянии, птицы не кормлены, выглядят ужасно. А главное, ничего не подготовлено к возвращению кондора!

Все трое его помощников удивленно вскинули брови.

— Сэр, но у нас нет никаких сведений, что кондор обнаружен и пойман.

— Если у вас нет сведений, то это еще ничего не значит. К возвращению кондора надо подготовиться! До среды чтобы клетка была в образцовом состоянии!

— До среды?

Директор торжествующе поглядел на присутствующих, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Сэр, но по нашим сведениям...

— Нет и не может быть никаких отговорок! В среду клетка должна быть готова. И я не потерплю здесь больше преступных оплошностей. Потому, господа, я предпочел бы здесь больше не встречать мистера Хопкинса!

— Сэр, — робко и вполголоса обратился заместитель, — после этой истории Хопкинс пользовался сочувствием и поддержкой ряда общественных организаций и даже...

— О чем вы говорите? Я отказываюсь вас понимать. Я просто обязан его уволить, хотя бы даже за прогул. Что вы все на меня так уставились? Я вам вовсе не диковинная птица.

Но три помощника от неожиданности опустили руки. И тогда мистер Фицрой начал их поучать отеческим тоном.

— Да, я здесь человек новый, но я уже вижу, что мне придется начать с азов. Хоть мне очень этого не хочется, но я просто обязан разъяснить вам некоторые основополагающие принципы моей политики. Я прошу вас донести все это до сведения остального персонала зоопарка. Я, как должностное лицо, не могу допустить, чтобы на вверенной мне территории — ареале обитания множества редких и ценных представителей фауны, которая является неотъемлемым достоянием нации... Записывайте, записывайте! Чтобы в сфере столь важной и ответственной могли происходить всякого рода случайные оплошности. Зоопарку нашему уже много лет, он является неотъемлемой частью быта нашей столицы, он часть нашей жизни, часть, если хотите, нас с вами! Самые первые наши воспоминания, когда мы еще разгуливали в панамках и коротких штанишках связаны с чем? С зоопарком! Проходят годы, и нас тянет сюда, тянет слиться с природой, с чудом божественного творения. Но зоопарк также часть нашей цивилизации, часть общественной системы, часть наших устоев и традиций, и на каждом из нас лежит колоссальная ответственность. Мы должны это все осознать и проникнуться важностью нашего общего дела. Вот почему я не намерен никому делать скидок. Если вы этого не поняли, то я приведу вам пример. Представьте себе, что на нашем ядерном центре в Харруэлле какой-нибудь растяпа забыл закрыть люк, задвижку или еще что-нибудь в этом роде. Что произойдет тогда?

Присутствующие растерянно пожали плечами.

— Тогда мы все взлетим на воздух к чертям собачьим, не так ли? Вот то-то! А теперь, господа, последуем к бегемотам. Так вот, вас вовсе не должно повергать в панику то, что новый директор, как новая метла, будет мести по-новому. Просто все в жизни, как и в природе, возвращается к своим святым устоям. Кончились времена поблажек, попустительства, легкомыслия и непрофессионализма...

Продолжая свою речь, мистер Фицрой последовал во главе процессии вверх по тропинке, усаженной благоухающим кустарником. Он продолжал говорить всю дорогу вплоть до вольера с пеликанами. И только там он запнулся, отыскивая кого-то в толпе. А два голодных грифа, Труппи и Гнилли, выслушав с интересом начало напутствия, еще долго провожали шефа взглядом. Никакой кормежки за этим не последовало, и Труппи ударом клюва по макушке своего брата Гнилли выразил крайнюю степень своего разочарования.

19

У ПРУДА

— Доброе утро, полковник!

— А? Что? Где?

— Я пожелала вам доброго утра. Как ваше самочувствие?

— Самочувствие? Не знаю...

— Брунгильда, поехали! Возьми-ка немного вправо. Доброе утро, сэр Хэмфри!

— Доброе утро, леди! Что с нашим полковником?

— Понятия не имею, я не склонна к излишнему любопытству. Спросите у него сами.

— Кто эта дама? Вам не показались знакомыми черты ее лица?

— Мне? Знакомыми? Я ее впервые вижу.

— А я стараюсь и не могу припомнить. Вы знаете, фамилию Молл я никогда не слышал, а вот имя Джеральдина...

— Бесполезно, сэр, не стоит копаться в памяти, не стоит причинять себе расстройства.

— О да, вы правы, но все-таки имя Джеральдина... Нет, леди Эллис, Суинберна я предпочитаю Тениссону, у этого меньше риторики, согласитесь! И вообще, Шекспир при всех его крайностях... Они проехали! В свое время, леди Эллис, я ...

— И тут Шекспир! Куда ни сунься, везде Шекспир! На котурнах — Шекспир, на колесах — Шекспир, стоя, сидя и даже лежа в могиле — один Шекспир!

— Осмелюсь спросить, с кем вы разговариваете, мэм!

— Ни с кем, Конни, сама с собой, ты не должна прислушиваться.

— Меня зовут Эмилия, мэм.

— А где Конни, где моя дочь?

— Она придет навестить вас после службы во второй половине дня.

— А больше никто не придет?

— Нет, мэм, насколько мне известно, сегодня прием посетителей закончен.

— О, это ужасно, ужасно, когда некого ждать... Скажи мне, будет дождь?

— На небе ни облачка.

— Но почему стало прохладно?

— Мы въехали в тень аллеи, мэм.

— А почему так расквакались лягушки?

— Пруд недалеко, мэм!

— Вези меня туда. А что там за прудом?

— Забор, мэм.

— А что там, в той стороне?

— Тоже забор, мэм.

— А что там, за забором?

— Кладбище, мэм. Простите ради бога...

— А что это за звон, откуда он?

— Церковь, мэм, церковь в Ноттсбери.

— Скажи-ка мне, как ты выглядишь, я должна знать, что за тень у меня за спиной.

— Я — негритянка, мэм.

— А рост? Какого ты росту?

— Пять футов и десять дюймов, мэм!

— Господи, какая дылда! Больше не надо подробностей, вези меня дальше и молчи! И постарайся не застить мне солнца!

— Слушаюсь, мэм.

— Да, милашечка, какая жалость, что тебя нет рядом. Мне так одиноко без тебя. Это страшно, страшно, когда только черный возница у тебя за спиной... Ты, знаешь, я скажу тебе по секрету, но моя дочь Конни не умеет читать вслух. Когда я прошу ее почитать мне, она испускает такой вздох, будто ее всю выворачивает. А потом начинает брезгливо и шумно листать книжку. Текст она произносит торопливо и бегло, с сознанием тяжести той ноши, которую она взвалила на свои плечи. И чем быстрее она его бормочет, тем больше я чувствую, какой ненавистью она ко мне проникается. Я всегда вспоминаю твое чтение, милашечка, и должна сказать, что ты читала не в пример лучше. Хоть делала ты это через пень колоду, запинаясь на каждом слове, но бескорыстно и преданно, умиляясь каждому слову! Я бы могла привить тебе кое-какие навыки, я бы могла выскрести из твоей речи остатки испанского акцента, ты бы произносила текст с моих слов, как незабвенный Ньюмен Ноггс? у Диккенса. Я бы могла помочь тебе проложить путь на сцену, если бы ты не была такой коротышкой. Времена Мэри Пикфорд давно прошли, и ты даже не блондинка. Никакой талант не сможет возместить отсутствующих пяти дюймов. Я тоже не гигант, как ты видишь. Но чего мне стоило ковылять по сцене на котурнах и подкладывать под лифчик вату. Мне надо было, чтобы меня полюбил неистовый мавр, ведь не за состраданье же к его мукам! Что мне было за дело до его мук, когда у меня терло здесь и там. Какой, ты говоришь, у тебя размер лифчика? Ты меня рассмешила, девочка моя. Нет, никакой мавр тебя ни за что не полюбит. О боже, что это? Куда мы катимся?

— Спуск, мэм. Вы пожелали ехать к пруду.

— А я не выпаду? Придерживай, придерживай меня!

— Не беспокойтесь, мэм, вот уже и пруд!

— О, как расквакались эти лягушки! Наверняка будет дождь. И снова меня упрячут в эту палату, и останусь совсем одна среди чужих людей. Как мне найти тебя, как оповестить тебя, что мне здесь очень плохо? Что у тебя, как ты себя чувствуешь? Я очень за тебя волнуюсь, поверь мне! Если бы я могла, то предостерегла бы тебя от неверных шагов. В твоей нынешней ситуации нужна предельная осторожность и осмотрительность. Уж ты поверь моему долгому жизненному опыту. Эй, ты, я тебе говорю, ты меня слышишь?

— Я вас хорошо слышу, мэм!

— Поройся там, в гобеленовом мешочке, там должна быть моя серебряная фляжка, подай мне ее!

— Я не вижу тут ничего, тут ничего нет, мэм.

— Не может этого быть, она потерялась, ее украли у меня?

— Скорее всего, ее вытащила ваша дочь накануне.

— Ну вот! Этого еще не хватало! Ты слышишь, милашечка, у меня отобрали мою фляжку. Теперь я осталась одна, без тебя и без фляжки. Я этого не переживу. Долли, где ты, я тебя не вижу. Дай, дай мне твою руку, дай, я приложу ее к своей груди. Что ты чувствуешь? Железо, кость, дерево? Не пугайся, у меня нет левой груди, ее отняли, отрезали. Они такой ценой вернули мне жизнь. А на что она мне? Нищая, вечно пьяная старуха. Оглянись вокруг, что ты видишь? Пусто, они вынесли рояль, мой рояль! Пришли, описали и вынесли. Я этого не выдержу, это ужасно. Это еще хуже, чем отрезать грудь, еще хуже, чем.... Не хочу говорить, та сама знаешь. Бедная моя малютка. Вот твоя рука, маленькая верная рука. Но и она ничего не чувствует — корсет, железная клетка, а в груди моей пусто. Рояль, они вынесли мой рояль. Это все она, это она! Бедный мой рояль!

— Какой рояль, мэм?

— Молчи, Конни, молчи!

— Это я, Эмилия, мэм.

— Эмилия? Ты разве не Конни? Слава богу... Милашечка, ты меня слышишь? Ты не верь ей, она лжива и жестока, как и ее папаша, они подставили меня, я у них подсадная утка. У нее куча денег, знай, целая куча денег, добытая бесчестным, преступным путем. Меня они упрячут в богадельню, но еще держат меня здесь в этой гостинице, как залог, как мебель, как огородное пугало. О мой рояль! Ты знаешь, они разобрали его на куски, на щепки и выгребли, как кучу дров. Тридцать лет он стоял, никто на нем не играл, но какое им дело! Надо вынести — вот они и вынесли. Так и меня вынесут, разрежут на куски и выбросят на помойку.

— Но мэм...

— Не возражай мне, я этого терпеть не могу. Сначала они вынесли бедного графа Пембрука. Его нет на правой стене, я знаю. Я чувствую зияние — ветер, сквозняк уносится в мертвую дыру, как время. А теперь рояль... Боже, какой сквозняк! Почему мне так холодно?

— Не вернуться ли нам под крышу, мэм?

— Ни за что! Я не вернусь больше на сцену, с меня довольно. Подай мне фляжку.

— Ее нет, мэм.

— Ее нет? Ну конечно....Как мне тяжело. Как расквакались эти лягушки! Их, наверное, слышно в самом Лондоне. Так о чем мы говорили? О сцене? Будь она проклята, эта сцена. Моя жизнь исковеркана, какие только жертвы не легли на ее алтарь. Мне никогда не отмолить моих грехов. И никогда не утопить их, ни на дне фляжки, ни на дне глубокого океана. И тут еще эти лягушки.... Все сходится... Я хочу тебе поведать одну историю, я никому об этом никогда не рассказывала, тебе тоже. Ну, если уж ты влипла в переплет, хотя я от всей души желаю, чтобы худшие подозрения не оправдались.... Так вот слушай...

Когда же это было? Лет тридцать пять назад, если не больше. Молл доживал свои последние дни, у него был рак желудка. Мы гастролировали за океаном, и он вместе с труппой переезжал из города в город, отлеживаясь и стеная где-то в сараях за кулисами. Уговорить его лечь в больницу я не могла, ведь мы давали по двадцать спектаклей в месяц. Я должна была на него отработать. Мне было уже двадцать семь лет, все лучшее было у меня впереди. Наша труппа называлась "Редбот", и Молл был ее антрепренером. Я буквально валилась с ног от усталости, спектакли, репетиции, лекарства, бессонные ночи.... Все только и ждали конца этого ада — надо было выполнить все наши обязательства, чтобы не платить неустойки. У меня уже был контракт на будущий сезон с театром "Грин-тент". Молл об этом, конечно же, ничего не знал, я утаила от него. Он был слепой эгоист, ему было невдомек, что его вдова должна будет обеспечить себе сносное будущее и позаботиться о дочери. Конни дожидалась меня в Лондоне, ее пригрели родственники. Эти последние спектакли я никогда не забуду. Я металась по сцене тощая, с красными глазами. Молл, как вампир, высосал из меня всю кровь. Мне надо было поддержать свои силы, не падать духом. Чего греха таить, фляжка мне изрядно помогала. Успех у меня был средний, залы наполовину пустовали, гостиницы были ужасны. Отелло старался при свете рампы вообще не смотреть в мою сторону. А на что было смотреть? На призрак? Но ведь я была живой человек, я была женщина, черт бы меня побрал! Я привыкла слышать восхищенный шепот у себя за спиной, я привыкла к тому, что при моем появлении мужчины теряли дар речи. Я терпеть не могла, когда меня начинают жалеть за мои горести. Я не хотела выглядеть, как роскошный, но трехногий стул, к которому уже все привыкли, но никто не решиться на него усесться.

Это было мимолетное помешательство, я уже не помню, что там делал этот мальчишка-итальянец, то ли устанавливал прожектора, то ли вертел сцену. Что в нем было, — грубый, жалкий, липкий! Почему я не дала ему отпора — за это я отвечу на небесах.

Я точно не помню даже, где это происходило, то ли это была Аризона, то ли Индиана. Помню только, что в клинике для проведения анализов от меня потребовали письменного согласия мужа или родителей. И тогда мне посоветовали обратиться к какому-то старичку. Я взяла из кассы втихомолку пятьдесят долларов и отправилась к нему. Он потребовал еще пятьдесят, я взмолилась: "Но за что?" Он спросил меня, не соглашусь ли я в противном случае доставить для него пару-тройку лягушат, но непременно женского пола. Они необходимы ему для проведения анализов. Я не поверила своим ушам, подумала, что спятила окончательно. Он долго объяснял мне, какова их функция. Тебе этих подробностей, милашечка знать вовсе не обязательно. Ты не можешь представить себе моего состояния, я была готова на все, но только не на это, — то есть просить у скряги Молла денег. Я была уже готова нырять в болото за этими тварями, если бы знала способ, которым воспользовался старик Ной, — помнишь, он отобрал каждой твари по паре. Как отличить самку от самца? Не знаешь? Вот то-то же! Но старикашка сжалился надо мной, простил мне свои издержки. Он был уверен наперед, что ему наквакают эти лягушата, знал, что все равно я окажусь у него на столе, и он получит свою поживу. Все худшие подозрения оправдались: "Я должен немного огорчить юную леди..." Чем он таким мог меня огорчить? Я знала наперед, что влипла в историю. Мне было уже все равно, лишь бы не вспоминать больше об этих лягушатах! Бр-р-р... Мы сговорились на двухстах долларах в два платежа, и на следующий вечер я вошла в его полутемную конуру. "Устраивайтесь здесь, прямо на столе..." Я бросила мимолетный взгляд на стол, и что я увидела? Ты никогда не поверишь! Живого таракана, огромного, жирного, шевелящего усами.... С визгом я бросилась прочь из этого ада. А мерзкий старикашка еще кричал мне вслед: " Куда же вы? — Я передумала! — Ну, что ж, похвально. Я желаю вам легких родов и счастливого материнства. Я только хочу посоветовать вам изменить образ жизни, найти тихий уголок и, по возможности, не прибегать больше к спиртному!"

Я вернулась домой, спотыкаясь, вся в слезах. Мне сказали, что Молл все время стонал, звал меня, но под конец обессилил, впал в беспамятство... Его отправили в больницу для бедных. Еще пару дней он там промучился, наконец, его уложили на операционный стол, и больше я его не видела. Потом мы переехали, играли еще месяца два, еще куда-то переехали. Я уже оплакала свой контракт с "Грин тент". В конце концов, я сошла с поезда и осталась в Нэшвилле. Там жили родители этого парня.

— И вы оставили им внука, мэм?

— Внуков. Их было двое. Сразу двое. А ты почему влезаешь в разговор? Разве я с тобой разговариваю? Милашечка, где ты, сядь поближе. Поплачь надо мной, милое создание. Я, как старый король Лир, раздавший все. Теперь я никому не нужна, как разбитая в щепы рухлядь. Бойся их, моих детей рожденных не в любви. Они все несут на себе дьяволову печать, такие же бездушные и бесполые. Да-да! Бог наказал их, а мстят они мне, эти выродки! Одна ты не предашь меня, я ведь тебе всегда желала добра! Как было тебе одной выжить, одной, без друга, без покровителя. Ты бы совсем пропала, кто бы оценил твою верность, твое золотое сердце за этими лохмотьями, за этим чудовищным выговором. Если бы я не образовала тебя, ты бы и осталась дикой, маленькая дочь джунглей. Какая у тебя рука, нежная, гладкая. Сколько белья ты перестирала, но кожа не сморщилась, не загрубела. Дитя мое, все проходит. И молодость твоя промчится в мгновение ока. Я не смогу тебе ничем помочь, скоро, очень скоро нам суждено расстаться. Господи, ну куда же тебя пристроить? Я знаю, я знаю, что делать! Я ведь должна тебе денег, ты слышишь?

— Мне денег? Что вы, мэм!

— Не перечь мне, я этого терпеть не могу! Я уже подсчитала, тебе этого на первых порах хватит. Слушай меня внимательно, там, в правой нижней тумбе они и лежат!

— В какой тумбе, мэм?

— На кухне, в правой тумбе...

— Но там много тумб, мэм.

— Ищи и найдешь старинную банку из-под кофе, там лежат деньги, об этом никто не знает. Возьми их, спрячь, сохрани у себя.

— Но как банка выглядит, что за кофе?

— Сохрани их нетронутыми на первых порах, скрывай ото всех! Скоро меня увезут отсюда, а ты останешься стеречь этот дом. Этот дом рушится, он прогнил до основания, пропах гнилью, грязью и развратом. В этом часть моей вины, и я молю бога, чтобы все рухнуло в одночасье. Я этого не дождалась, а ты дождись и не спеши покидать его. Они ведь тебя настигнут и вернут, да еще объявят воровкой. Храни эти деньги, не показывай виду, что у тебя есть доходы, слушайся их. А главное, навещай меня, не покидай надолго, не бросай меня одну подыхать на свалке! Прежде всего, береги себя, береги здоровье, не перетаскивай тяжести, и, ради бога, не пей вина. Я, если припомню, напишу тебе фамилию одного старого врача, надеюсь, он еще жив. Тебе должно хватить, ведь тут целых шестьсот фунтов...

— Шестьсот фунтов?

— Какие шестьсот фунтов? Ты что, спятила! Тебе верно показалось.

— Так точно, мэм, верно, я ослышалась.

— А кто там стоял впереди?

— Никого, мэм. Там забор.

— А чьи это голоса?

— Лягушки, мэм!

— Вези меня прочь от этого пруда, я нынче устала!

— Вам почудилось, сэр Хэмфри, откуда у вас такая зрительная память?

— Я вам клянусь, леди Эллис, что это она! В свое время.... Но при этом у Тениссона в отличие от Суинберна нет этаких нарочитых и прихотливых метафор. А вообще-то, я по старинке им всем предпочитаю Шекспира.... Вне всякого сомнения, что ни говорите, леди Эллис, но это она, Джеральдина!

21

БРИКСТОНСКИЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК

1

— Но, сэр, не могли бы вы предъявить ордер?

— Простите, ваше имя?

— Шатл.

Миссис Шатл, бледная от негодования, стояла в бойцовской позе перед младшим инспектором Ли Каллагеном. Фоном ей служил небезызвестный типографский плакат с тремя прилежными агнцами, и она со своими седыми букольками выглядела на этом фоне весьма комично и жалко. Но инспектор жалости не знал.

— Вы, по всей видимости, вознамерились мне мешать? Я вас правильно понял, миссис Шатл?

Старушка разинула рот.

— Вы не потрудитесь объяснить, что это за бумага. Я вижу, что это начало рапорта на имя комиссара Бредли из Главного следственного управления. Вам ведомо, о чем покойный собирался доложить?

— Нет.

— В таком случае, подайте мне ключ от стола, выйдите за дверь и никого не впускайте.

Старушка, покачиваясь на ослабевших ногах, оставила инспектора вершить обыск. А когда через четверть часа инспектор со стопкой фотографий и реквизированной платежной ведомостью, не попрощавшись, покинул приемную, она дрожащей рукой приоткрыла дверь осиротевшего редакторского кабинета. Ничто не изменилось в его обстановке, но теперь милый сердцу уголок напоминал бездыханный труп, вскрытый и зашитый судебным патологоанатомом и теперь представляющий интерес разве что для могильщика.

Сухо и отрешенно она порылась в ящиках редакторского стола, собрала в заранее приготовленную коробку из-под обуви личное имущество покойного — пять телефонных книжечек, семь карандашных огрызков, стопку писчей бумаги и коробочку французских булавок, не успевших вонзиться в городскую карту. Картонная коробка не наполнилась даже на треть. Миссис Шатл пожалела, что не запаслась коробкой меньших размеров, как, например, из-под... Она долго перебирала в уме все мыслимые емкости, пока в ее памяти не всплыла ассоциация, давно ожидающая своей очереди — урна с прахом. И тогда она машинально отделила из набора вещей, предназначенных всепожирающему пламени единственный непригодный предмет — набор французских булавок.

А еще через полчаса инспектор Ли Каллаген влетел, как вихрь, в оперативное помещение Брикстонского участка, потрясая в руке добычей. Миновав по дороге остолбеневшего сержанта Моррисона, он поискал глазами второго сержанта, плотно забаррикадировавшегося на своем стуле за грудой папок. Именно в нем, маленьком сержанте Коппе, в данный момент усердно скребущем пером, инспектор души не чаял, а потому всякий раз налетал на него, как коршун. Сержант был примерный служака, не курил, не пил пива, и даже избегал кофе, вот и сейчас перед ним стоял стакан теплого молока. Сам вид подчиненного, согнувшего спину над бумагами, время от времени пощипывающего едва пробивающиеся усики и морщащего лоб вследствие напряженной мыслительной работы, так радовал начальственный глаз, что всякий раз подбивал сотворить с сержантом какую-нибудь гадость. Вот и сегодня ранним утром инспектор как бы невзначай спросил, желает ли сержант принять участие в оперативной смене. Сержант с радостью изъявил готовность. "Нет, вы мне сегодня понадобитесь здесь, у меня, мой юный друг, жуткий почерк, секретарши жалуются. Так что, не сочтите, понимаете ли, за труд переписать набело эти протоколы". Сержант заключил про себя, что ему на все решительно наплевать, и принялся скрипеть пером.

— Каков улов! — торжествующе провозгласил теперь инспектор, презрительно бросив на сержантский стол пачку фотоснимков, — Ну, что я вам говорил, сержант! Мы с вами оказались правы — девка солгала, ничего фотограф у нее из ящика, понимаете ли, не крал! Чуяло мое сердце, что не стоило закрывать дела! Я всегда вам вдалбливал в голову, что поспешность вредит. Но ничего, дело наживное. Иногда, сержант, самое главное, выждать! Вот и сейчас мы не будем торопиться. Вы меня понимаете?

— Ну, еще бы, сэр! (Чтоб тебя разнесло! "Мы с вами оказались правы!" Какова наглость!)

— Рано или поздно она сама, понимаете ли, расколется. Я буду сам с ней говорить! Надеюсь, она не звонила в мое отсутствие?

— Нет, господин инспектор! (Так я тебе и сказал!)

— Вы мне еще не верили! Вся эта инсценировка ограбления была рассчитана на молокососов! — прогремел инспектор, бросив многозначительный взгляд на стакан молока, стоящий перед сержантом.

Челюсть сержанта отвисла от столь феноменальной наглости шефа.

— Безусловно, сэр! (Ах ты, поганец! Это же я просил подождать, не подавать виду. А ты ворчал: "Чего вы с ней церемонитесь!")

— Ну что? Полюбовались? Давайте мне эти фотографии!

— Но я хотел бы снять с них копии, чтобы приобщить к делу.

Инспектор Каллаген наклонился через стол и ласково посмотрел на сержанта Коппа. Ох, уж эта зелень!

— К какому делу, сержант?

— К делу... об ограблении трупа Лоренса Блоссома и привлечении к ответственности...

— А если подумать, сержант.

— Дело дома номер восемь по Бэкбон-стрит?

— Уже ближе к истине! Я пойду попью кофе, а вы покорпите над формулировкой. Если не получится, то я вам подскажу.

Инспектор собрал с сержантского стола снимки и с важным видом последовал в свой кабинет. А сержант Копп остался сидеть перед раскрытой папкой. Пальцы его продолжали пощипывать волоски на уголках губ. Растительность, несмотря на тщательный уход, не радовала своей густотой, но успокаивала присутствием. Он снова взялся за перо, время от времени косясь на телефон. Нет, Долли не звонила, он не соврал инспектору Каллагену. Он знал, что рано или поздно она позвонит. Она позвонит хотя бы для того, чтобы узнать о судьбе денег, пятисот пятидесяти фунтов. Закрыли, мол, дело? Улажены ли формальности? Следует ли подать особое прошение? Еще бы, шофер ждет, волнуется... Чего стоило ему, сержанту тянуть эту канитель с задержкой денег, навлекая на свою голову град упреков импульсивного инспектора Каллагена.

— Напрасно вы ждете, сержант! — гремел инспектор на том же месте еще четыре дня назад, — Дело яйца выеденного не стоит, а девочке, понимаете ли, денег на автобус не хватает. Закрывайте дело и сдавайте в архив!

Напрасно сержант совал под нос инспектору выкопанные в архиве данные о судимости Томми Галуппи, инспектор лишь презрительно фыркал. Даже странный звонок редактора Трипкина с намеками на некие неизвестные факты, крайне подозрительный интерес газетчика к конфискованной пленке, все это не пробудило прирожденного нюха инспектора, которым тот не переставал хвалится. Видимо, инспктор последние дни страдал профессиональным заболеванием — насморком. Каждый раз после разговора с шефом сержант чувствовал себя оплеванным:

— Пусть этот редактор не дурит вам голову! Небось, захотелось упрятать концы в воду. Мальчишка снимал голых, понимаете ли, девочек казенной камерой на казенной пленке.

— Я бы все-таки выяснил, чего он хочет.

— Если будет нужно, сам придет. Ладно, даю вам еще неделю, сержант. Но попомните мое слово, все это коту, понимаете ли, под хвост...

— Я все-таки думаю, что мисс Пирейра рано или поздно позвонит.

— Мечтать не грех. Когда вам последний раз звонили девочки, сержант? Вам нравятся низкорослые? Ха-ха-ха!

И вот теперь этот редактор умер, не успел закинуть таблетку под язык. Инспекторский нюх пробудился, да еще какой нюх — нюх стервятника! Он тут же помчался на Брокен-скуп Роуд за добычей. Взгляд колючих глаз инспектора подобно взгляду Медузы Горгоны все обращал в камень, и вся эта каменоломня обрушивалась на голову бедного сержанта. Единственная надежда сержанта на то, что девочка позвонит, рушилась на глазах. Да, теперь она непременно позвонит, но уже не ему сержанту Коппу. Теперь будет трезвонить зеленый телефон в кабинете шефа, а он, сержант, осмелится только поднять трубку параллельного аппарата. И будет вертеться пленка, и каждое слово будет в точности занесено в протокол.

— Вы меня, кажется, перестали слушать, сержант!

— Я вас внимательно слушаю, сэр! (Чтоб тебя разнесло!)

— Хотите интересный факт? За десять минут до того, как редактор отдал концы, его кабинет покинула мисс Пирейра...

(Ах, вот оно что! Девочка хотела забрать из редакции урну с прахом своего дружка. Он сам, сержант Копп, ее туда передал. Бедная девочка!)

— Я знал, что она — стерва! Поздравьте меня с уловом, юноша! Хорошо, что мы не закрыли дела, я обнаружил кое-что весьма пикантное. Вот платежная ведомость и отметка по выдаче Лоренсу Блоссому шестисот фунтов. За два дня до смерти, сержант!

— Что вы говорите, сэр!

Сержант нисколько не удивился, он нашел в столе у фотографа банковскую квитанцию, — бедняга за два дня до смерти разменял чек в 600 фунтов. Но свою находку сержант решил предусмотрительно утаить до лучших времен.

— То, что вы слышите! Ваш этот нищий Лоренс, дорогуша вы моя, был богат, как Крез! Его карманы распирало, понимаете ли, от банкнот. Все они, к сожалению, намокли в крови. Если бы не намокли, то девчонка или этот шофер попросту вытащили бы пачку из клетчатой рубашки несчастного.

— Какой ужас! Но ведь она совсем еще девочка.

— Она вовсе не девочка, ей уже, понимаете ли, двадцать лет. (В августе ей исполнится двадцать.) Это все остальные — несовершеннолетние. А она из них самая старшая. Да и потом, она могла вовсе и не трогать тела. Скорее всего, сделал это сам шофер. А ее принудил солгать вам.

— Но она клянется, что у нее действительно пропали деньги.

— Врет. Скорее всего, из страху. Но все это сущая ерунда в сравнении с этим богатством: "Новая Хогартовская серия" Вам говорит что-нибудь фамилия Хоггарт?

— Нет, сэр. (Он что, за идиота меня принимает?)

— Чему вас учили в школе? Но мне, понимаете ли, некогда вас просвещать. Нате, полюбуйтесь! Все лица уже идентифицированы! Вы узнаете их?

— Мисс Пирейра, сэр. А это Томми Галуппи, вот его машина. И вот... Ого!

— Вот именно — ого! Ну что ж, любуйтесь, только не очень, хе-хе, увлекайтесь. Интересно, что вам придет в голову. Я с вами потом поделюсь своими соображениями. Если меня будут спрашивать, я в архиве...

Но неужели она не позвонит? Что она обо всем этом скажет? Нет, ничего не скажет, будет упорно молчать, как и в тот раз... Определенно, левый усик чуточку длиннее. Инспектор направился в архив, теперь самое время ей позвонить. Телефон зазвонит, и он, сержант Копп, первый снимет трубку. Как бы спровадить двух этих остолопов-полицейских!

— Алло, будьте добры, позвать сержанта Коппа.

— Я у телефона.

— Говорит Долорес Пирейра...

— Не имею чести знать.

— Ну, разве вы меня не помните? Это же я, Долли...

— Долли, какая Долли? Постарайтесь быть точной, мисс.

— Я же была у вас три дня назад, я приходила забрать снимки. Вы еще сказали тогда...

— Ах, Долли! Ну, как же! Как же я мог забыть! Как поживает мисс?

— Сэр, я прошу вас выслушать, это очень важно...

— Мы ведь с вами договорились, что вы будете звать меня просто Артур.

И он будет продолжать морочить голову бедной девушке всякой ерундой, пока не найдет этот проклятый шнур, чтобы отключить громогласный микрофон в кабинете шефа. Констебль Фердинанд продолжит, улыбаясь, полировать ваксой свои и без того блестящие ботинки, а констебль Вуд с улыбкой продолжит взвешивать на ладони части разобранного револьвера. И оба они в оба уха будут прислушиваться к разговору, радуясь каждому промаху сержанта. И тогда сержант будет вынужден перейти с дружеского тона на атакующий. Юная леди может говорить все, что ей заблагорассудится, но вопросы теперь задает он, сержант Копп!

— Подождите, мисс! Значит, все, что вы мне раньше рассказывали, было заведомой ложью? Я понимаю, что обещал, но мне надо знать, кому я все это обещал. Или вы честная гражданка, живущая в согласии с законом, и вас обязан защитить от всяких посягательств. Или вы сообщница преступника, которую я должен задержать и привлечь к ответственности. Чувствуете разницу? Потрудитесь прежде ответить на мой вопрос! Не надо мне клясться, все это еще предстоит доказать. Так.... Ага.... Понятно.... Вот как? Хм-м.... Послушайте, мисс, вы уже рассказали мне на шиллинг, сбегайте и разменяйте второй шиллинг. Я буду ждать вашего звонка.

Констебль Фердинанд кончит чистить свои ботинки, а констебль Вуд — свой револьвер. Но вместо того, чтобы убираться из зала к чертовой матери, они решат вознаградить себя за ожидание чашечкою кофе. И еще долго будут просто так греть руки. Этим двоим тоже не досталось участвовать в оперативном наряде, но никто взамен этого не заставил их перебеливать их собственные полуграмотные отчеты. А он... Он, единственное, что успеет сделать — отмотать кусок пленки с диктофона. Если успеет...

— Это снова я, Долли...

А через несколько минут его торопливая рука успела бы набросать стенографическими знаками основные пункты показаний Долли. Как бы заставить ее говорить медленнее! Что? Не понял! Повторите! Не понял! Секундочку, мисс! Все по порядку! Я все понял... естественно... очевидно... досадно... чудесно! Уф-ф.... Теперь он мог облегченно откинуться на спинку кресла, переложить трубку на правое плечо и помассировать ладонью красное левое ухо.

— Итак, мисс Пирейра, вернемся к началу нашего разговора. Так что же вас побудило позвонить мне?

— Он заставляет меня лезть на крышу.

— Ему понадобился смокинг, не так ли? Он не сказал вам, зачем ему так срочно понадобился смокинг?

— Извините, я должна бежать...

"Куда это она так заторопилась?" — спросит инспектор, прослушивая запись.

— Понятия не имею, сэр!

— А я вам скажу, куда. (Скажи, что на горизонте замаячил черный кеб Томми Галуппи!) Все просто, понимаете ли, как угол стола. На горизонте замаячил Томми Галуппи с его кебом.

— Я надеюсь, что девушке ничего не угрожает? (Скажи, что ничего!)

— И я надеюсь на это, сержант. Мне кажется, она что-то важное не договорила. Вам следовало сначала выслушать ее до конца, а потом уже лезть со своими вопросами. Я так и не понял, почему она раскололась. Он заставил ее лезть на крышу? Ее объял страх высоты? Мистер Галуппи решил от нее избавиться и столкнуть с крыши?

— Именно об этом я и подумал. (А теперь скажи, что я дурак! Самое время!)

— Ну, это глупо, ей богу! Вас всегда одолевают несуразные идеи. С какой стати он пойдет на это? Ведь он уверен, что денежки к нему вернутся. Что собой представляет этот Галуппи? Из ее показаний ничего толком нельзя понять! Какова его роль в сомнительном бизнесе? Он способен на многое, ему ничего не стоило ограбить труп, (Что я тебе говорил?) хотя девчонка утверждает, что не видела.

— Ну, так что, сержант, вы придумали окончательную формулировку?

— А? Что?

Инспектор стоял над ним, уперши кулаки в стол.

— Вы что, заснули, Копп? Я спрашиваю, вы сформулировали заголовок?

— Нет, сэр.

— Тогда пишите! "Дело о привлечении мисс Конкордия Молл по обвинению в содержании тайного дома свиданий под личиной гостиницы и вовлечению в проституцию несовершеннолетних Нелли Логан, Розалинды Смит, Памеллы Донуэй, Мелинды Паркер и Маргарет Дьюи".

2

Еще минуту инспектор Каллаген молча любовался произведенным эффектом.

— Долли, то есть, мисс Пирейра говорила с вами? — робко спросил сержант.

— Со мной? Нет, не говорила. Пусть она говорит с вами. Сейчас ее показания важны только для прокурора. А мне и без ее рассказа картина ясна.

— И все это — на основании фотографий?

— Конечно же, нет, юноша. У меня есть кое-что другое.

— Позвольте спросить, сэр?

— (Спрашивайте, юноша!) Спрашивайте, юноша!

— Кто эта Конкордия? (Хозяйкина дочь?)

— Дочь старой хозяйки гостиницы. Старуха слепа и наполовину парализована. Мы до старухи еще доберемся.

— А способна ли она еще говорить? (Да она нас всех заговорит!)

— С трудом. Она, понимаете ли, чревовещает. Вам никогда не доводилось видеть такой вид паралича? Мне тоже. Но пока я проверил в налоговой инспекции финансовые отчеты гостиницы и фирмы. Так вот, у старухи за душой нет ни гроша. Гостиница и фирма частных перевозок существуют только на бумаге.

— А шофер? (Скажи, что это ее сын!)

— Это сынок старухи от второго брака.

— Не может быть! Что вы говорите!

— То, что вы слышите из моих, понимаете ли, уст. А теперь этот шофер живет один, как монах, в маленькой квартирке, тихо и скромно. Я сказал, как монах, но мог бы сказать, как евнух. Хе-хе-хе... А вы знаете, что у него ведь есть еще братец.

— (Брат-близнец, слабоумный, еще бы не знать!) Нет, сэр.

— Брат-близнец, слабоумный. И он тогда в Америке проходил с ним по делу как соучастник, но освобожден от ответственности. Не такой уж этот братец слабоумный, за ним числится немало карманных краж, весьма умелых краж, понимаете ли, виртуозных! (И это я тебе говорил!) Год назад его пристроили в пансион для престарелых катать инвалидные кресла. А пристроила его туда единоутробная сестрица, та самая Конкордия Молл, что служит неподалеку и может за ним присматривать, чтобы он чего-нибудь не натворил. Ведь за ним нужен глаз да глаз. Скоро и матушка оказалась там, под заботливым, понимаете ли, присмотром. Все долги переведены на счет старухи, а вот счета дочери нам еще предстоит до конца проверить! Вы этим и займетесь! Почти вся семейка в сборе, да и братец Томми сможет частенько наезжать и навещать родственников. А теперь я вам еще кое-что открою! А вы слушайте и мотайте на ус. (Скажи, что рядом школа!) Одного бедняжка Конкордия не предусмотрела. Того, что рядом по соседству находится закрытая частная школа для мальчиков.

— Не хотите ли вы сказать, что Томми Галуппи положил на нее глаз. У вас на этот счет есть предположения?

— У меня на этот счет есть достоверная информация. Пойдемте со мной, сержант, пойдемте со мной!

(Куда ты меня тащишь? Хочешь показать мне Патрика Дженкинса? Ты что, забыл, что я сам его нашел под мостом и доставил в участок? А ты, скотина такая, даже не дал мне его допросить! Благодарю, мол, сержант, вы свободны!)

Инспектор Каллаген потащил сержанта Коппа прочь из кабинета через оперативный отдел вниз по лестнице. В узкой и тесной комендатуре ожидали своей судьбы нарушители общественного порядка самого мелкого пошиба. Уличенные в непотребном поведении, пойманные на продаже наркотиков и скупке краденого, угоне мотоциклов и пригоне контрабанды, все они томились за металлическим частоколом на деревянных нарах. В самой крайней из одиночных секций спал долговязый юнец. Он лежал ничком, повернув голову к стенке. Левая задранная штанина обнажала грязную голень.

— Позвольте представить вам, сержант, Патрика Дженкинса, того самого, чье исчезновение всполошило весь город. Полюбуйтесь-ка на него! Юноша сбежал из дома, трое суток шлялся, неизвестно где (Двое суток, не надо преувеличивать!), довел своих родителей чуть ли не до помешательства, а своего дядюшку-редактора прямехонько, понимаете ли, до могилы. И этого негодника мы нашли (Я нашел!), ночующим под мостом с бутылкой дешевого виски в обнимку. Еще вчера мы оповестили его родителей, что их чадо нашлось. Они решили его пока не забирать, — я уверил их, что мальчишке необходимо пройти трехдневное врачебное освидетельствование. Психотерапевта, понимаете ли. (Уж не приделал ли ему констебль Фердинанд синяк под глазом?)

А теперь я вам поведаю грустную историю. Как сказал Шекспир? "Нет повести печальнее на свете..." Этому Ромео столько же лет — шестнадцать или пятнадцать. Его возлюбленной — и того, понимаете ли, меньше. Эту Джульетту зовут Памелла Э... э... (Донуэй!), Впрочем, неважно. Они познакомились на какой-то вечеринке около двух месяцев тому назад. Видимо, там не обошлось без изрядного количества спиртного, иначе бы они не успели поклясться друг другу в вечной верности и любви, а в подтверждение того тут же нырнуть под одеяло. Дело происходило, дружище, как вы уже начинаете догадываться, в номерах бывшей гостиницы на третьем этаже дома, понимаете ли, номер восемь. О, юность! Каких только жертв не приходилось приносить нашему Ромео! Он убегал на свидания сразу же после окончания занятий и прибегал под утро к их началу. Откуда, спросите вы? Из Ноттсбери, из той самой закрытой школы, понимаете ли, для мальчиков. За все его проступки его уже не раз пытались оттуда выкинуть, но у его родителей были связи. Ромео крал из дома деньги и покупал своей Джульетте, понимаете ли, босоножки. Он кормил ее сэндвичами и пиццой, изредка баловал дешевой пудрой и помадой (Помада "Чезербоу, та самая, что и у Долли!). Он очень трогательно заботился о ней, и она ценила это, не замечала его дурных привычек и прыщей на лице. Брр.... А встречались они за милю до ее места жительства. Она всеми силами старалась его увести подальше от этого места, прочь от грязи и вони мясного рынка. Но он не мог снять номера с двуспальной кроватью в более приличной гостинице, кишка, понимаете ли, тонка. Она дарила ему от щедрот одну ночь в неделю. Но его тянуло туда и при свете дня, не взирая на все ее увертки. Это было неизбежно — он не мог не встретить там черного кеба с продавленной крышей и нашего с вами общего знакомого, мистера Томаса Галуппи. А познакомились они в пивной под названием "Огузок" неподалеку от рынка. Сам прыщавый Патрик нашего шофера вовсе не заинтересовал, шофер не сделал попыток затащить его в свою, понимаете ли, конуру. Он только угощал его сигаретами и подвозил пару раз до школы. Один разок он пригласил его к себе выпить пива, но нашему юноше было не до пива. Он и так был пьян от любви, жил, как во сне, от свидания к свиданию. И вот, как это неизбежно бывает, медовому месяцу пришел конец. Вдруг на горизонте замаячил ее папочка. Какова, кстати, была фамилия шекспировской Джульетты — Монтекки или Капулетти?

— Кажется, Монтекки, сэр. (Черта-с два, ее звали Капулетти!)

— Так я и знал! Монтекки! А по-нашему, Монтегю. Позвольте представить вам мистера Сайруса Монтегю, биржевого маклера, посетителя ночных клубов и рулетки. Вот он, на снимке. Если кто-то меня станет уверять, что Джульетта имеет хотя бы каплю сходства с этим сэром, я тому плюну, понимаете ли, в лицо! Но юноша видел их только издали, что он мог еще предположить? Девушка заявила, что больше не в состоянии платить за квартиру, она задолжала хозяйке не менее двухсот фунтов. И теперь ее родители решили, что с них достаточно, они забирают ее домой ни то в Глазго, ни то, понимаете ли, в Ливерпуль. Девочка рыдала у своего дружка на плече, в такой позе слез не разглядишь, не так ли? Мистер Галуппи подобрал расстроенного юнца на улице и предложил подвезти. Прямо в машине без обиняков он пообещал Пэту Дженкинсу двести фунтов за одну простенькую услугу. Прыщавый Пэт должен был уговорить одного из школьников присоединиться к его очередной вылазке в город. Я не стану упоминать имени этого ученика, скажу только, что он совсем малолетка и, к тому же, сын одного из очень, понимаете ли, уважаемых в Лондоне людей. Видимо, Томми не раз шнырял возле этой школы, заметил этого ангелочка, проникся к нему, хе-хе, пылкой страстью. Вы меня понимаете? Кто знает, чем бы все это кончилось, согласился или нет Патрик Дженкинс на эту грязную сделку, если бы не влиятельный дядюшка, тот самый редактор. В один прекрасный день он застукал своего дорогого племянничка с его пассией. Произошло это на одном из перекрестков около рынка. Он запихнул Пэта в свою машину и устроил ему допрос с пристрастием. Ох уж, мне эти родственники! Мальчишка молчал долго и упорно, пока дядюшка не показал ему одну фотографию. На ней скрытой камерой была запечатлена его Джульетта на своей постели в объятиях монсеньера Монтекки, того самого лысого старого, понимаете ли, пердуна. Какой ужас! Видимо, это сломило мальчишку, он выложил дядюшке всю историю своей несчастной любви. Дядюшка взял с него клятву, что назавтра они вместе явятся в полицию давать показания. Но, улучив минуту, когда машина стояла в пробке или перед светофором, мальчишка умудрился выскочить. Куда он с горя побежал? Разумеется под мост, топиться, понимаете ли, в Темзе. Но смелости ему не хватило, он ограничился тем, что купил бутылку виски.

Вот видите, я и без вашей Долорес сумел докопаться до тайны дома номер восемь. Все, что мне было нужно, я вытянул из этого юнца на допросе. Но тут мне следует покаяться, я во время допроса совершил, понимаете ли, промах. Тогда в своей машине дядюшка показал племяннику только один снимок. А я грешным образом выложил перед ним целую дюжину. Я-то думал, что он уже смирился с мыслью, что его возлюбленная немного, хе-хе, ветрена. Он долго рассматривал фотографии своей пятнадцатилетней толстушки с ее различными партнерами. Двое других джентльменов нами пока не опознаны. Так вот, я стоял за его спиной. Юноша не проронил ни слова, он довольно спокойно и даже отрешенно перебирал в руках снимки. При этом он все ниже клонил свою патлатую голову и косил в сторону. А потом он привстал и совершил бросок. Клянусь вам, сержант, он целил головой прямиком в мой сейф. И если бы я не стоял тогда рядом и каким-то чудом не удержал его, он бы расшиб себе голову, понимаете ли, вдребезги. (Бедняга!) Каков паршивец! Он еще долго бился и кричал, пинал меня ногами. Мы втроем с трудом удерживали его. О, юность! Пришлось вкатить ему укол, так что он проспит еще часиков пять. Не будем ему мешать, пойдемте, сержант.

Вот такие-то дела. На вершине пирамиды находилась старая миссис Молл, формальная хозяйка гостиницы, слепая и наполовину, понимаете ли, парализованная. Но делишки вершила ее милая дочка. Мы пока не будем трогать эту Конкордию, не будем ворошить этого осиного, понимаете ли, гнезда. Не исключено, что она теперь затаилась. Этот случай с фотографом привлек к тихой улочке излишнее внимание. Мы установим за домом наблюдение, пока малютки не разбежались. Вы меня понимаете? И этим займетесь вы, сержант.

— Но вы мне велели проверить счета Конкордии Молл.

— Отставить. Черной работой, так и быть, я сам займусь (Ах ты, вонючка!). А вы слушайте меня, юноша. Пару вечеров и ночей вам придется подежурить. Там, напротив расположен необитаемый дом, просто идеальный наблюдательный пост. Но торопиться не будем. Все это нас ждет на будущей неделе. Пусть у вас будет спокойный выходной, отдохните, выспитесь, поезжайте на рыбалку. А с понедельника мы начнем.

— А что с этим Галуппи? Не установить ли за ним наблюдение?

— А зачем? Мы будем бить наверняка.

— Каким же образом?

— Это уж я возьму на себя. Не обижайтесь, сержант, но это дело требует тонкости. Конечно же, я не собираюсь за ним следить, он возит пассажиров, — мы потратим, следуя за ним, весь наш лимит, понимаете ли, горючего. Да и улочка эта совершенно безлюдна, присутствие хвоста сразу бросается в глаза. А вам там, в укрытии старого дома будет все видно, как на тарелочке. Тут необходим план, нужна тонкость. Ах, если бы можно было взять его с поличным!

— С поличным? Я не ослышался?

— Не ослышались! Такого еще не было за всю историю Скотланд-Ярда! Нам удалось бы вписать новую страницу.

— (Ох ты, боже мой!) Я необычайно любопытен, сэр!

— Это не самый большой недостаток в работе полицейского. Так и быть, дружище, я поделюсь с вами своим замыслом. Если вы помните, шофер пообещал юному Дженкинсу двести фунтов за какого-то, понимаете ли, хе-хе, малолетку. Я бы не хотел вмешивать в наши дела весьма уважаемое семейство, но стоит, в самом деле, поговорить с его папашей, с мистером... с этим джентльменом. Я бы взял этого мальчика с собой в качестве, понимаете ли, приманки, выпустил бы его из машины прогуляться в этих местах, пройтись мимо рынка, мимо этой пивной.... Тут надо все тщательно обдумать. У меня масса сомнений на этот счет. Ранимая детская душа и все такое.... Но главное, эти господа так не любят сотрудничать с полицией. Только если им наступить на хвост, схватить, понимаете ли, за горло.... Но не будем торопиться, не будем трогать никого, и даже мисс Пирейра. Мы с вами раскрутили неплохое дельце! Мне пора, я иду в управление.

Часы показывали половину одиннадцатого. С уходом инспектора офис постепенно опустел. Один лишь сержант Копп остался сидеть за своим столом над двумя тонкими папками. Еще час назад он чувствовал себя как легавая на охоте, он знал, куда ему мчаться, он видел перед собой цель. Он обладал всем необходимым, у него была хватка, молниеносная реакция, упорство и оптимизм. Но, как всегда бывает, стоило только влезть в дело шефу, как сержант чувствовал себя подобно песочному человечку. Набежала волна — он осел, растекся, и превратился в рыхлый пологий конус. "Мы с вами раскрутили неплохое дельце! Мы впишем новую страницу!" "Здесь нужна тонкость, не обижайтесь, дружище...", "Понаблюдайте из укрытия...", "Полезайте на крышу...", "Отдохните, выспитесь, поезжайте на рыбалку..." "Вы меня понимаете?"

А чего тут не понять? Дело ясное, — его сержанта Коппа оттискивают в сторону, у него выхватывают из пасти добычу. Он встал и принялся бродить между заваленных бумагами столов. У стены с зеркалом он пощипал кончик своих вьетнамских усиков, пробежал глазами списки нарядов на субботу и воскресенье. Своей фамилии он не нашел ни в оцеплениях на местах демонстраций, ни в дежурствах у стадиона, ни в патрулировании. Зато фамилия инспектора красовалась на самом почетном месте в числе особой тройки. Участок выделял трех самых опытных и доверенных полицейских для специального дежурства у театра Ковент-Гарден по случаю выезда королевы. В воскресенье вечером шеф уже наметил себе миссию покрутиться перед глазами у начальства. А перед этим он напялит свой парадный мундир. А он, сержант Копп, вернется домой с рыбалки и будет жарить на сковородке свой жалкий улов. Да еще прихватит с собой на дом работу — папку с делом фотографа и станет заполнять ее своим аккуратным почерком. А еще, ко всему прочему, он очень продуктивно понакаутирует боксерскую грушу. Сержант почесал в затылке и сел за свой стол.

Потом он долго изучал спутанную связку телефонных проводов, штекеров и розеток, следил за извивами черных щупалец и мысленно сворачивал набок тонкую шею младшего инспектора Каллагена. У сержанта таился за душой секрет. Собственно говоря, у сержанта таился не один секрет, а несколько. Чего греха таить, среди этих секретов был и такой, который сержант таил от себя самого. Но это в данный момент к делу не относится. А пока поговорим о секрете профессиональном. У него была своя версия этого загадочного дела, версия, разработанная в мельчайших подробностях. Ей немного не хватало стройности, и, что весьма существенно, — главного тактического хода. Он не знал, каким образом нейтрализовать экспансионизм младшего инспектора Каллагена. Но не будем томить читателя и посвятим его в подробности этого восхитительного плана.

Рано или поздно Долли, мисс Пирейра, позвонит. Тогда, разумеется, инспектора не будет в кабинете, констебли Вуд и Фердинанд окажутся там, где им положено быть (У черта в подкладке!), то есть в наряде. Он снимет трубку, предварительно разобравшись и отключив нужный провод. И она скажет "Артур, это вы?" А он ей ответит: "Это я, Долли!". И она будет ему что-то говорить, а он будет рукой покручивать черные провода.... Нет, что за глупости! Она сначала извинится, а потом неумело будет пытаться выведать у него нечто важное. Ее, конечно же, будет волновать судьба задержанных денег, а вы думали, что? И тогда он, как бы невзначай, скажет ей, что у него предвидится уикенд, он собрался на рыбалку, у него двухместный мотоцикл, а на побережье он знает одно чудное местечко, где растут орхидеи... Что за чушь! Он скажет ей, что у него в столе лежит невесть откуда взявшаяся квитанция, выданная в банке мистеру Блоссому. И он назовет ей сумму! И она от неожиданности сядет на песок у колеса его мотоцикла и скажет: "Горе мне! Артур, спасите меня, увезите меня!" Да нет же, ничего такого она не скажет, она поспешно бросит трубку, и он услышит только короткие гудки... Но паника в Бэкбонском лагере уже посеяна! Она — единственный свидетель. Осталось ждать только ее крика о помощи! А потом она снова позвонит и скажет: "Томми принес мне свое белье, теперь я должна лезть на крышу, чтобы развесить его для просушки. Он вызвался мне помочь!" Вот тут и собака зарыта!

В этот час мистер Галуппи будет, как ни в чем не бывало разъезжать по городу в своей черной колымаге или сидеть в кабачке. А потом как бы ненароком спросит у своего пассажира или у того, кто стоит за стойкой: "Который, мол, теперь час, — свои-то часы я отдал в починку!" И тогда алиби мистера Галуппи будет обеспечено.

Но в этот же час Долли откроет на стук свою дверь какому-то человеку. И этого человека увидят потом у рынка или у распивочной под названием "Огузок". И ни у кого не возникнет никаких сомнений. А, может быть, никто его и не увидит или подумают, что обознались. И человек этот будет очень похож на Томми. Еще бы! Это будет никто иной, как братец Стив. (Алло! Это приют Святой Сесиллии? Сержант полиции Копп интересуется, на месте ли мистер Стив Галуппи. А где он? Не знаете? Благодарю вас!) Да, это будет Стив! И этот Стив втолкнет ее внутрь квартиры...

Все остальное — дело техники. На свою технику сержант мог полностью положиться, ведь он был чемпионом Лондона по боксу в полусреднем весе. Даже если бы на его пути оказалось оба братьев Галуппи, четверо братьев Галуппи, шестеро... Сержант снял трубку.

— Алло, это я, Долли...

— Долли? Это вы?

— Я видела... я видела...

— Что вы видели?

— Банку, банку из-под кофе, у него в машине...

— Какую банку? Ничего не понимаю! Вы в опасности? Он вам угрожал?

— Нет, но это не важно. Выслушайте меня...

— Он заставлял вас лезть на крышу? Говорите! Говорите все! Заставлял?

— Да, но это не важно...

— Нет, это очень важно! Что он говорил при этом?

— Он требовал свой смокинг, требовал, чтобы я сняла его с крыши...

— Зачем ему понадобился смокинг?

— У него предвиделась встреча в одном месте, куда без смокинга не пускают...

— Когда предвиделась встреча? День и час!

— Воскресенье вечером, не раньше восьми.... Но я вас умоляю, сэр.... Выслушайте меня! Он рядом, он все время следит за мной... Я вас прошу выслушать меня, сэр...

— Вы же обещали звать меня просто Артур...

Сержант не нашел ни штекера, ни розетки. И если бы в эту минуту заявились бы инспектор и два констебля, то глазам их предстало занятное зрелище. Сержант Копп был с ног до головы обвит магнитофонной пленкой и теперь напоминал рождественскую елку. Не хватало только блесток и конфетти...

22

БРАТЕЦ СТИВ

1

"Не смей приближаться к нам ни на шаг! Ни на шаг! Ни на шаг! Не волнуй мамочку! Не волнуй мамочку! Не волнуй нашу мамочку!"

Суровая отповедь сестрицы Конни отдавалась в ушах братца Стива мерным и тоскливым прибоем. Да Стив вовсе и не собирался волновать мамочку, с какой стати ему это делать? Просто ему порой было страсть как любопытно на нее поглядеть, ведь он ее совсем не помнил. Издали, завидев инвалидное кресло, братец Стив вытягивал шею и щурил правый глаз. Вот оно, это кресло, доставшееся матушке по наследству от покойной Маргарет Эшли вместе с гобеленовым мешком, разве что без зонтика. Вот они с сестрицей едут по дорожке. Но приблизиться он не решался. И только, когда за спиной матушки не было сестрицы Конни, а была дюжая негритянка, тоже унаследованная вместе с креслом, он решался выползти навстречу со своим старичком. Дамы проплывали мимо, а он все мешкал, всем вокруг мешал, топтался на месте, словно искал что-то в карманах или обронил.

Лишь когда матушку увозили далеко, в сторону пруда, он трогался с места. Далеко ли они отъехали, повернули они, наконец? У Стива перед глазами еще стоял слитый воедино образ кресла, старой дамы и суровой негритянки. Нет, на них стоило поглядеть, зрелище было прелюбопытным. Старая дама восседала в кресле прямо, ничуть ни сгорбившись. Ее прекрасные серые глаза, томные и глубокие, глядели вдаль, ничего не различая, кроме водянистого света. А удивительной формы голову прикрывала широкополая соломенная шляпка, из-под которой выбивался знаменитый локон, теперь уже совсем седой. Она словно вырастала в сравнении со своим креслом, взоры тянулись к ней. Этот локон мог бы многое навеять и сэру Алеку Гиннесу, и сэру Джону Гилгуду, и сэру Лоренсу Оливье?. "Нет, не может быть! Этого просто не может быть! Я готова поклясться, что это никакая не миссис Молл! — твердил упорно сэр Хемфри Редфорд, — Это Джеральдина Перро, сама Джеральдина Перро!" "Помилуйте, — возражала леди Нэш-Гилберт, — Джеральдина Перро умерла еще до войны, ее погубило легкомыслие и пристрастие к алкоголю!" "Молчите, ради бога, они приближаются!"

Все смолкало, воцарялась исполненная восхищения и глубокого смысла тишина. Конкордия, если ей вместо негритянки доводилось толкать кресло, почтительно кивала головой окружающим и продолжала свой путь. Лицо же старой дамы оставалось неподвижным, как изваяние. Казалось, что миссис Молл принимает парад, а центральная аллея, полная замерших навеки древних раритетов, салютовала ей остановившимися взорами. И ступенчатая тень, слившая воедино кресло, старую даму и возницу за спиной, проплывала по дорожке, подрагивая и поскрипывая, не задевая при этом других теней. А невдалеке, в полутьме под навесом у столовой маячили силуэты братца Стива с его старичком. Полковник глядел только на стену, увитую плющом, и о чем-то вспоминал.

Старая дама никогда не подавала голоса в присутствии чужих. Одна на сцене, она взирала в черноту провала и держала сценическую паузу. У Джеральдины был весьма чуткий слух, она прекрасно знала себе цену и никогда не начинала монолога, не дождавшись полнейшей тишины в зале. Скрипучие старческие голоса, хрипы, сморкания, покашливания носились в утреннем воздухе, отзываясь в ее ушах болезненным эхом. Но лишь только на смену им приходил звон стрекоз или комаров, кваканье лягушек и вздохи ивовых крон над водной гладью, все менялась, старую даму прорывало. Удаляющиеся тяжелые шаги верной негритянки предшествовали тяжкому вздоху и началу пространного монолога, обращенного вдаль. В скором времени даже присутствие Эмилии перестало быть препятствием свободы выражения и словесных порывов. Эмилии теперь выпадало амплуа наперсницы, выслушивающей главную героиню в каждой новой пьесе, изредка подающей изумленные реплики и лишь меняющей от пьесы к пьесе имена и одеяния. И лишь в присутствии собственной дочери миссис Молл опять превращалась в бессловесную статую, не разжимала рта и не вела бровью — дочь, к тому же, не любила дальних закоулков, избегала соседства комаров и лягушек. Она возила старушку по аллее взад и вперед, старушка в свою очередь еще больше каменела. И лишь на короткий миг по величавому иссохшему лицу пробегала тень беспокойства. Ее пальцы судорожно стискивали подлокотники кресла, на бледном лбу пролегала мучительная складка, а незрячие глаза начинали растерянно бегать. "Стив рядом!" — прозрела однажды Конкордия, — Боже мой, но ведь этого не может быть! Откуда же ей, старухе, знать, что он здесь?"

За эти несколько дней Стиву один только раз выпал случай приблизиться к матушке, все остальное время мешал старичок. С момента исчезновения леди Эшли полковник Лонгфит изменил прежним привычкам, перестал интересоваться дальними закоулками. Все чаще и чаще он засыпал на воздухе совершенно непроизвольно и неожиданно. Порой это происходило с ним во время разговора с седыми сверстниками или даже в разгар гонки по траве. Стив в нерешительности останавливался в ожидании дальнейших распоряжений относительно маршрута. Всегдашняя энергия старичка, его вздорное упрямство сменились полным безразличием к жизни и отрешенностью.

Вот и сегодня он, Стив, как всегда, заявился в семь утра, чтобы сменить ночную сиделку и подготовить своего подопечного к завтраку. Он должен был поднять его с постели, отнести на руках в ванную, усадить на деревянную приступочку, намылить мочалкой, ополоснуть, подержать зеркало, пока старичок будет бриться. Но бритва в пухлой руке подрагивала и тыкалась не в те места. Стив выхватил бритву и побрил своего питомца сам. Справился с этим совсем неплохо — только три кровоточащих пореза. Полковник при этом не проронил ни звука, даже не поморщился. Вздрогнул он только от одеколона и еле слышно простонал. В перевернутой вверх дном комнате, едва прикрытый пледом, он с молчаливым страхом глядел, как Стив меняет постель и готовит раскладную лежанку к массажу. Опасаться массажа полковнику уже не было надобности, Стива к этой ответственной процедуре со вчерашнего дня больше не допускали — ему перестали доверять. Теперь полковника навещал специальный физиотерапевт, чтобы продемонстрировать свое искусство и разъяснить по ходу дела, как в процессе целенаправленных процедур предотвратить у больного застой крови и избавить его от пролежней. Стив был разочарован сеансом.

Бедному полковнику за последние два дня стало совсем худо, по ночам он задыхался. Утром он чутко подремывал на солнышке, а после обеда, вместо того, чтобы по своему обыкновению смотреть одним полузакрытым глазом телевизор, часами мучился икотой. А что творилось в этой палате ночью, нетрудно было догадаться по усталому виду и серому лицу сиделки. Стив решил, что это непременное следствие вмешательства физиотерапевта. Раньше, после его собственного массажа старик никогда так не страдал, по крайней мере, первые два часа он спал, как убитый. Если что его и мучило, так только изжога да синяки. Что и говорить, эти врачи ровным счетом ничего не понимают в таком тонком деле, как уход за престарелыми. Не далее, как сегодня утром после осмотра главный врач бросил ненароком странную фразу, мол, процесс завершается, и у джентльмена налицо признаки водянки. Стив промолчал и только покачал головой. Все это была совершенная чушь. Ведь он собственными руками сегодня менял у старика постельное белье — оно вовсе не было замочено. Еще бы Стиву не знать, что такое водянка, ведь он сам ею страдал до пятнадцати лет, потому-то братец Том и дразнил его сыкуном.

Старый джентльмен поел овсянки, выехал на свет божий и сразу же заснул, свесив голову набок. Возить далеко инвалидное кресло уже не было нужды. И здесь под прикрытием шаткого навеса возле входа в столовую Стив устроился на приступочке, чтобы, как наказывал врач, наблюдать одним глазом за своим подопечным, улавливая малейшие тревожные признаки. Рот полковника был приоткрыт, седой ус топорщился, на месте порезов еще покоились бумажки. Соломенная шляпа теперь больше походила по форме на котелок или полицейский шлем, насаженный на голову прочно и глубоко, чтобы не упасть. В таком виде шляпа привлекла к себе внимание одинокого белого мотылька. Мотылек описывал над нею круги, но с каждым разом откладывал посадку. Солнышко начинало набирать силу. Стив вдыхал влажный и прохладный утренний воздух полной грудью и ощущал в себе здоровый прилив сил, вся его деятельная натура сопротивлялась вынужденному безделью. Он искренне завидовал своим коллегам по ремеслу, ведь в эти благословенные часы они уже устремились со своими подопечными вверх по центральной аллее. Еще немного, они минуют ворота и направятся вдоль по пустынному шоссе за полмили отсюда в церковь. И как только прозвенит колокол, им всем предстоит выслушать воскресную проповедь. Больше никаких развлечений не предвиделось, вечерний концерт с участием мистера Оливи (фортепиано) и миссис Трипкин (скрипка) по причине недомогания последней был отменен.

Полковник не имел привычки посещать церковь ни в воскресенье, ни в другие дни. Со своей душой он предпочитал общаться наедине, без посредников. Он вообще был упрям, этот полковник. Ну что ему за радость торчать в одиночестве в столь благословенный день. Что ему стоило, к примеру, приказать Стиву везти его вперед и доставить к паперти первым? Вот тогда бы он, Стив, показал, что такое настоящий азарт. Он бы устроил такие гонки по шоссе, что у всех бы дух захватило!

Сегодня вообще был странный день. Сестрица показалась на полчаса, но не подала ему никакого знака. Братец Томми навещать не собирался. Его, Стива, футбольная команда отправилась в Манчестер. Стадион пустовал. И что было теперь ему, Стиву, делать целый божий день?

Его приработок на стадионе во время матчей был невелик, но как не дорожить этим побочным занятием! Братец Стив помогал выгружать из машин и автобусов обиженных судьбой болельщиков, усаживал их на инвалидные кресла и подкатывал на площадку второго яруса восточной трибуны. Во время матча на него накатывал невиданный прилив вдохновения. Не то, чтобы он любил футбол, он ничего в нем не сам понимал, ему никто толком не удосужился объяснить правил. Но его волновал горячий темперамент толпы, рев и грохот трибун, сумятица и беспорядок. Когда все вокруг кричали, он тоже кричал и махал руками. Он глядел на своих счастливых безногих подопечных, лицо его расплывалось в широчайшей улыбке. После финального свистка он откатывал своих клиентов по узкому пандусу, безошибочно находил транспортные средства и забрасывал калек, словно мешки, в недра автобусов и такси. Инвалидные кресла возвращались в прокатную контору, а Стив отправлялся домой на пустом служебном автобусе клуба "Уэстхем". Во флигеле пансиона он открывал большим ключом дверь своей конуры, в полной темноте выгружал из карманов свой улов прямо на постель, и лишь потом зажигал лампу — все блестело и переливалось. В основном это были зубочистки, расчески, зажигалки, авторучки. Реже попадались кошельки или бумажники, все как на подбор тощие. На все это можно было любоваться, зубочистками можно было еще ковырять в зубах, расческами расчесываться, при помощи зажигалок извлекать искру или пламя. Даже авторучкой можно было поднатужиться и вывести на бумаге слово "Стив". А вот что делать с деньгами, Стив ровным счетом ничего не знал. И поэтому все до последнего гроша он передавал братцу Томми. Братец расстраивался, хмурился, а порой приходил в бешенство. Стив при этом прятал голову глубоко в плечи, опасаясь нокаута. И, хотя Томми ни разу брата не ударил, да и сам Стив был крепче брата и шире в плечах, что поделаешь, по натуре он был трусоват. Братец Томми грубо бранился — он всерьез опасался, что Стива могут когда-нибудь снова взять с поличным и расколоть на допросе.

Но время шло, Стива никто не хватал, он был очень ловок. Ловкости рук его могли бы теперь позавидовать все лондонские карманники. И пусть никто не думает, что навостриться в этом ремесле можно раз в две недели во время футбольного матча. Стив совершенствовался в своем искусстве каждый божий день прямо здесь, в пансионе. Кошельками и бумажниками, а, уж тем более, блестящими зажигалками здесь было трудно поживиться, и Стив просто забавлялся. Братцу Томми об этой забаве позволительно было не знать. Воистину, в стенах почтенного заведения порой творились очень странные вещи. Исчезали расчески из чьих-то боковых карманов, манжеты рубашек лишались запонок, из седых волос бесследно улетучивались заколки и гребешки. Седовласые джентльмены растерянно шарили по карманам в поисках носовых платков и бились в догадках по поводу астр и гвоздик, покинувших петлицы. А чувствительные старые дамы откладывали на неопределенное время решительные разговоры с наследниками и родственниками, поскольку не могли отыскать флакончиков с нюхательной солью. Но это было только первое действие занимательного спектакля. Во втором действии все возвращалось на свои места, то есть, расчески вновь оказывались в боковых карманах пиджаков, заколки обретали свое привычное место в волосах и тому подобное. А самая большая потеха наступала в тот миг, когда какой-нибудь почтенный джентльмен натыкался у себя в кармане на заколку для волос какой-нибудь старой леди. Или некая леди открывала широко глаза при виде увядшей гвоздички у себя в потертой сумочке, и никак не могла припомнить, у кого из своих прежних поклонников она видела такую же в петлице.

Чем еще было братцу Стиву скрасить однообразную череду дней в этом увядшем цветнике за чугунной оградой? Уход за старым полковником не приносил Стиву радости. Его карманы Стива не интересовали. Лишь изредка он забавлялся, провозя своего седока с ветерком по мощеной центральной аллее или по крутым поворотам отдаленных троп. У того после тряски и подкидываний не было уже никаких сил даже сетовать на судьбу. Но и эта игра быстро прискучила. Стив с течением дней все больше впадал в уныние и тоску. И даже новые обитатели пансиона — тридцать кроликов в просторном сетчатом вольере через день разочаровали его. Деревянные зубочистки известного происхождения, просунутые сквозь сетку, в мгновение ока деловито сгрызались, а металлические волосяные зажимы презрительно отвергались разборчивыми грызунами.

Мы забыли упомянуть еще об одной сфере деятельности, где Стиву довелось приложить свои редкие наследственные способности. Речь, как не трудно догадаться, идет о театре. Сестрица Конни, которая хорошо разбиралась во всех тонкостях натуры своего неуемного братца, была в одно время ни на шутку обеспокоена тем, что тот частенько покидает своего спящего в теньке питомца, часами слоняется без дела. И что самое неприятное, она заметила, что братец повадился шнырять у забора школы и глазеть на мальчиков. Этого ни в коем случае нельзя было допустить — вид у Стива не отличался благообразием, да и поведение его было не вполне предсказуемо. На одни увещевания трудно было положиться. И посему Конкордия сочла за благо занять его делом, привлечь к семейному бизнесу.

В генах Конкордии Молл тоже была заложена страсть к театру. Она сама взирала на мир, как на некую пьесу абсурда, в которой можно творить все, что заблагорассудиться, не опасаясь финала. Томми, прослышав о хитроумном плане сестрицы, без колебаний его одобрил. Впервые за этот год черный кеб забрал Стива в Лондон. Началась подготовка его к участию в странной пьесе. Роль, отведенная Стиву, была немногословной, но исключительно важной, следовало затвердить текст и выучить мизансцены. Было это совсем не простым делом, — братец Томми и сестрица Конни вложили в это не меньше упорства, чем Николас Никльби в Ньюмена Ноггса в славном романе Диккенса.

А действие разыгрывалось следующим образом. Где-то на задворках города, в далеко не фешенебельном квартале встречаются и проводят время в интимном общении некие пары. В этом их общении, несмотря на регулярность встреч, нет пока ничего предосудительного. Задумываться о будущем юные герои пока не собираются, если и дают зарок, то лишь самим себе. Но идет время, действие не движется, свечи оплывают, публике уже начинает все это надоедать, и она позевывает. Герои пьесы забывают о своих обязанностях по отношению к обществу, институту брака и т.п. Попросту говоря, приходит время оплачивать долги по счету.

И в этот миг суфлер подает знак, на сцене должна возникнуть фигура братца Стива. За ним захлопывается дверца черного автомобиля, а затем отдаются тяжелым эхом его неторопливые шаги по крутой лестнице. Шаги смолкают у помеченной мелом двери. Братец Стив стучит четыре раза — как раз начальные такты темы судьбы из Бетховена?. Не дожидаясь, пока ему откроют, он вламывается и неподвижно застывает на пороге.

Дальнейший ход пьесы во многом зависел от импровизационного дара юной актрисы. Девушка, застигнутая врасплох, начинала свою реплику примерно так:

— О, Питер! (О, Колин! О, Марк!) Что тебе здесь нужно? Как ты посмел сюда прийти? Я должна вас познакомить — это мой несчастный брат Питер (Колин, Марк). Питер, это Джеральд (Реджинальд, Монтегю), но ты только не волнуйся — Джеральд — хороший, он мой друг, он не обижал меня, он любит меня! Но почему же ты так смотришь на меня, что с тобой?

— Я хочу мороженого! — начинал свой текст Стив.

— Боже мой, ты вообще ел сегодня?

— Не-а...

— Не может быть, тебя забыли покормить? Простите, сэр, я должна разогреть плиту. Когда же ты ел последний раз?

— В среду!

— Какой ужас! Какой ужас! — причитала безутешная Пегги (Мэгги, Сэлли и т.п.) и бросалась на кухню. А тем временем Реджинальд (Джеральд...) начинал поспешно искать глазами свою шляпу.

Этот вариант пьесы предназначался преимущественно для очень богатых, знатных и до безобразия наивных юношей, которые еще ни разу не огорчали своих родителей. Большинство из них только еще собиралось сделать это впервые, то есть, оповестить о грядущей женитьбе. В наше время родители в сравнении со временами Монтекки и Капулетти утратили твердость характера. Все бы могло кончиться, как в плохой пьесе, к взаимной радости участников и к полному разочарованию зрителей. Лучше было бы, чтобы дети не шли на столь неразумный шаг, лучше было бы, если бы они сами одумались и нашли способ выбраться из западни. Требовался катализатор. Персонаж, разыгранный Стивом, как говорится, "из себя", с его мутным неподвижным взглядом, полуоткрытым слюнявым ртом, был настолько убедителен, что действовал безотказно. Если это чудовище и есть приданное будущей невесты, то осмотрительный юноша ни за что не рискнет обрадовать, таким образом, своих любвеобильных родителей. Да и сам он смекнет, что у девочки что-то явно не в порядке с наследственностью.

Главное было, чтобы Стив в своей роли не сильно переигрывал. А иначе жертва могла впасть в состояние, близкое шоку, наделать глупостей и даже выброситься из окна. Или, что еще хуже, просто-напросто улизнуть без оглядки. В этом случае шоковое состояние приводит к временной или полной утрате памяти. Как же можно было допустить, чтобы девушка, забытая в одночасье, осталась одна-одинешенька, и даже без средств к существованию? К чести Стива следует сказать, что он был очень органичен и строг в отборе средств, для этой роли он словно родился. Юноша проявлял благоразумие и приносил в зубах чек. Как и следовало ожидать, именно этот вариант пьесы с лихвой окупал все расходы на ее постановку.

Что делать, иногда даже тема судьбы не всегда оказывала столь сильный эффект и не всегда приводила к желаемому результату. Порой юноша упорствовал и ни за что не желал расстаться со своей возлюбленной. В этих случаях в арсенале Конкордии были и другие средства. Об одном из них нам, кажется, уже доводилось однажды упоминать. Несчастная девушка тогда извещала своего юного друга и покровителя, что произошла беда. Любимое детище фирмы Корнхайта, таблетки "Ипсилон-Дельта", на которые возлагалась вся надежда, неожиданно дали прокол. И тогда юноша становился перед выбором. Первая возможность: он, объятый справедливым гневом, немедленно обращался в суд с иском на Сэмюэля Корнхайта и всех его подельщиков. Выиграв процесс, с компенсационной суммой он обеспечивал будущее своей невесты и маленького наследника. Вторая возможность: он опять же быстро находил свою шляпу и устремлялся в бегство. Поспешно пересчитав ступеньки, он выбегал на улицу и хватал первое попавшееся невзрачное такси, пусть даже с продавленной крышей. Водитель за занавеской мчал его домой, к родителям, прочь и навсегда от этого злачного места.

И уже на следующее утро Томми надевал свой единственный черный смокинг и отправлялся наносить визит по знакомому адресу. Сходство Томми с братом было несомненно, но взгляд его томных неаполитанских глаз был вполне осмыслен и выражал суровый укор. Высокого господина просили войти и, по возможности не поднимать шума при посторонних. Через полчаса Томми выпроваживали за дверь. При этом Томми, спускаясь по лестнице, еще долго что-то возмущенно говорил на непонятном языке, а его смокинг на месте внутреннего кармана приятно топорщился.

Братец Стив поджидал Томми в машине. Они отправлялись в Брикстон, где Стиву предстояло переночевать в клетушке у брата. По старой традиции успех спектакля полагалось отпраздновать. В кабачке "Огузок" они разживались бидончиком бочкового пива и сэндвичами с почками и печенкой. Пиво мгновенно сваливало Стива с ног. Томми раздевал его и укладывал на свою кровать, сам же устраивался на ночлег на коврике, прикрывшись старым автомобильным чехлом. Утром, чуть свет они завтракали остатками сэндвичей и спускались вниз. На радостях Томми заводил мотор и устраивал в честь братца праздничную экскурсию. Он показывал Стиву Лондон, возил его к Букингемскому дворцу смотреть смену караула. Гвардейцы в медвежьих шапках и ремешках под нижней губой немало потешали Стива. А, проходя мимо суровых констеблей, Стив всякий раз пытался пощелкать их костяшками пальцев по черным шлемам — ему не верилось, что шлемы железные. Если констебль оборачивался, — хитрый Стив делал вид, что ловит мотылька. По дороге он жмурил глаза от наслаждения, уплетая один за другим апельсины. Но ни разу он не ронял кожуры на мостовую, а только в урну. Брат Томми знал, что если уж Стив добрался до апельсинов, то не успокоится, пока не сожрет их сразу же, один за другим. Потому он покупал ему не больше, чем три фунта. Они снова садились в машину, и Томми недовольно посматривал, как его брат смыкает и размыкает слипающиеся пальцы. Перспективу отыскивать общественный туалет, чтобы дать возможность братцу вымыть руки, приходилось отвести сходу — в туалете с братцем Стивом можно было нарваться на скандал.

И потому следующим пунктом экскурсии был какой-нибудь ближайший парк, чаще всего Риджентс-парк. Там, в укромном уголке братья справляли малую нужду, а на руки Стива выливалась из бутылки минеральная вода. Они покидали гостеприимную тень деревьев, любовались на любопытных мотыльков, и, посмеиваясь друг над другом, пускались в дальнейший путь. Следующим и последним пунктом экскурсии был зоопарк. Увы, времени на его посещение вплоть до закрытия оставалось не так много. Стив чаще всего оставался неудовлетворен, он не успевал всего осмотреть, а брат тащил его вперед, прочь от заветных клеток. И даже, несмотря на поспешность экскурсии, Стив еще долго не мог прийти в себя от переполнявших его впечатлений. Усталый и счастливый, он молча сидел по левую руку от брата, внимая музыке джаза, доносившейся из радиоприемника. Брат увозил его из шумного города в темную даль шоссе по направлению к Ноттсбери.

Стоит ли говорить, что мысль повезти Стива на прогулку в награду за тяжкие труды подала заботливая сестрица Конни. И если бы наутро кому-нибудь пришло в голову расспросить Стива, что он делал накануне и где был, то Стив, путаясь и тяжело ворочая языком, мог бы о многом порассказать. Он бы с улыбкой вспомнил о гвардейцах у королевского дворца, об их заученных позах, об их медвежьих шапках с ремешками, о полицейских в красивых округлых шлемах с бляшками, столь заманчивыми для мотыльков. Вспомнил бы он, как они с братом справляли нужду под сенью раскидистого платана, и как его поразило при этом сходство физиологических особенностей его и брата, хотя брат был вовсе не он сам, а другой. А дальше было еще интереснее, дальше они пошли в зоопарк, тут всего и не перескажешь. Он видел там разных зверей, больших и малых. Но брат почему-то не давал ему толком их рассмотреть, он тянул его за рукав. Что нашел он в этих птицах? Насколько эти птицы безмозглые в сравнении с верблюдом или рысью! Вот и на этот раз они закончили свою программу у птичьих клеток, братец снова забыл о своем обещании посмотреть перед уходом змей. Стив тогда бросил укоризненный взгляд на Томми, стоящего где-то поодаль. Вместо того, чтобы глядеть на дорогих его сердцу птичек, Томми оглядывался по сторонам, словно кого-то искал глазами. При этом взгляд его был исполнен беспокойства и тоски. А потом они поехали ужинать.... О цели поездки, о своей роли в пьесе, разыгранной на темных подмостках Бэкбон-стрит, он бы и не вспомнил! Так справедливо рассудила сестрица. Да, самое главное, еще в зоопарке была жирафа, а братец Томми поскупился на мороженое, чтобы потом не отдавать в стирку лучшие парусиновые штаны Стива....

2

Со стороны Ноттсбери донесся бой церковных часов. Стив отвлекся от приятных воспоминаний. Тем временем белый мотылек изловчился и сел на краешек соломенной шляпы спящего джентльмена. Стив начал медленно и незаметно приподниматься с каменной ступеньки. Он уже наполовину привстал и приподнял руку, но чуткий мотылек разгадал его намерения и покинул место своего временного пристанища. По лицу полковника пробежала легкая тень. Он внезапно пробудился, повертел вокруг себя головой, чуть не плача, тут же принялся икать и ловить воздух ртом.

Стиву некогда было раздумывать, на этот случай у него уже были четкие инструкции. Надо было, не мешкая, отвезти старика в дом и сдать дежурному врачу. Врач без лишних слов приказал доставить полковника прямиком в палату. Инвалидное кресло туда въехало на полном ходу. Стив помог сгрузить несчастного джентльмена с кресла и уложить на постель одетым. Молодой врач-ассистент принялся задирать рукав старика с намерением вкатить ему укол. Догадливый Стив достал из ящичка кислородный респиратор и покрутил кран трубопровода. Но наглый врач, даже не поблагодарив за услугу, поспешил вытолкать его за дверь. В коридоре его чуть не сбила с ног всполошенная медсестра со своим столиком на колесах. Стив заботливо приоткрыл перед нею дверь палаты. Больше в его услугах никто не нуждался.

А потом он пошел прогуляться. Парк был совершенно пуст, старички еще не возвращались из церкви. До календарного лета оставалось не меньше недели, но уже сильно парило, несло дымом — кому-то пришло в голову жечь прошлогоднюю листву. Сначала Стив решил пройтись до выхода, поглядеть из-за ворот на равнину, поискать глазами источник дыма, а может быть, ему бы посчастливилось увидеть вблизи новенькую старушку. Но вид пустующего парка пробудил внезапно в нем иные желания — он решил направить стопы в противоположную сторону, — проверить, починен ли пролом в заборе. По ту сторону забора находилась школа. Стив знал, что в этот день школа пустует, учащиеся разъезжаются по домам кто куда. И тогда с привязи спускается здоровенный волкодав. Если кто и приблизится к забору, волкодав сразу же чует и поднимает лай. И ничего не остается, как в панике бежать прочь от пролома. То ли Стиву снова захотелось острых ощущений, то ли он засомневался, в самом ли деле сегодня воскресенье, ведь концерт отменен. И теперь, осторожно ступая по траве и пригибая голову под низкими ветвями лиственниц, он крался вдоль правого крыла старинного особняка. Он шел, разглядывая стену, замурованную неподвижными зарослями плюща. Кроны деревьев сомкнулись над его головой, вокруг воцарился таинственный полумрак. Приходилось идти с опаской, огибая дугой тут и там попадающиеся столбы мошкары. Место это было подходящим, Стив его давно облюбовал, чтобы во время длительных прогулок справлять нужду. Посторонних взглядов можно было не опасаться, а слухам о змеях в траве он не особенно верил, — трава в таком полумраке не росла. Под ноги ложилась лишь прелая игольчатая подстилка. Стива охватило столь знакомое и столь желанное ощущение страха. Каждый шаг давался ему не легко, душа замирала, а сердце билось неровно. Жизнь не особенно баловала его в последние годы новизной ощущений, и поэтому он лелеял в памяти одно из сильнейших переживаний детства. Давным-давно они с братом жили в одном далеком городе. И было это еще до переезда в другой далекий город, где брат потом сидел в тюрьме. А в том, первом городе перед большим зданием, куда никого не пускали, на широкой поляне росли похожие деревья. Густые кроны низко клонились под тяжестью игл. Ходить под ними надо было пригибаясь, даже при их с братом тогдашнем малом росте. И они шли вдвоем, брат чуть впереди, размахивая рукой и срывая иглы. Потом он вязал из них не то цепочки, не то узелки. Таких узелков у него было уже порядочно. И тут Стив заслышал у себя за спиной шаги. Он обернулся и увидел пожилого садовника. Стиву даже в голову не пришло окликнуть брата, — первое, что он сделал, это ловко шмыгнул в сторону под прикрытие стволов. Братец Томми не учуял шагов за спиной, так сильно он был увлечен срыванием иголок и плетением цепочки. Там, в отдалении, за толстым стволом трусишка Стив стал свидетелем расправы над Томми. Садовник ловко схватил братца Томми за длинный чуб. Братец бился в его руках, как пойманный карась. Он страдал молча, видимо, от испуга потерял голос. Его мучитель с размаху ударил его кулаком по щеке. Но этого показалось мало, и он рванул у братца клок волос. "Больно? — крикнул садовник, — Дереву тоже больно!" С этими словами он покинул лежащего в траве Томми, оттер руки о штаны и отправился дальше по своим делам. Стив от страха не подошел к брату, вместо этого припустился бежать. И бежал он долго, может быть, две мили, до самого дома. И там, забившись в угол, до позднего вечера дожидался возвращения Томми. Братец вернулся с наступлением темноты. Пол-лица его покраснело и распухло, а на следующее утро посинело. Но это было еще не все. На голове его хорошо выделялась буроватая плешь. Беднягу пришлось остричь наголо и мазать голову ежедневно луковицей, чтобы восстановить рост волос. На вопрос Стива, больно ли было братцу, Томми в ответ предложил вырвать у Стива клочок. Стив заупрямился, сговорились на пяти волосинках. Никогда в жизни Стиву не доводилось испытывать подобной боли. Но боль — еще не самое страшное в сравнении со сновидениями, повторявшимися каждую ночь. Каждый такой сон воспроизводил точно во всех подробностях издевательство над Томми, и только продолжение сна видоизменялось, обретая все более страшные формы. Один такой сон — последний — отложился в памяти у Стива, заслонив все остальные. Сначала Томми рос и раздувался от боли, но потом, лишившись волос, начинал постепенно сокращаться в размерах и на глазах у Стива превращался в длинного непонятного зверька. Весь он порос иглами подобно ежу, и только за спиной волочился по земле тяжелый, абсолютно голый, влажный и бурый хвост.

С тех пор Стив при виде подобных раскидистых хвойных деревьев испытывал трепет, прятал руки за спину. И никакими силами невозможно было его заставить прикоснуться к этим иглам. Вот и теперь он шел, низко нагибаясь под сенью хвои. Сладкий ужас узнавания пронизывал его с головы до ног.

Но вот деревья и стена осталась позади, хотя плющ продолжал опутывать собой столбы забора. Тут и там виднелись следы садовых ножниц и пилы, последствия безуспешной борьбы с этой зеленой напастью. Нынешнему садовнику, старому Биллу Хэммонду, было не под силу с ней совладать. Часть забора ему удалось расчистить, — от чугунной решетки остались только обломки да прорехи. И порой трудно было отличить ржавые прутья и завитки от обескровленных серых жил растения. К одному из таких проломов Стив приблизился. Над забором увидел он старинное двухэтажное здание с полуразобранной башенкой, а у самого пролома открывался вид на школьный двор, неказистые сараи и столбы с каменными шарами. Одно из приземистых строений привлекало к себе тучи мух и отдавало вонью. Вода из лопнувшей трубы змеилась среди жирного угольного шлака и щебня.

И тут Стив догадался, что за его спиной кто-то стоит. Догадаться было нетрудно — выдавал дым от сигареты.

— Что тебе здесь понадобилось, что ты высматриваешь? Я тебя уже предупреждала, чтобы ты не смел приближаться к школе!

Это была сестрица Конни. Как она здесь очутилась и как он, Стив, ее не заметил, было совершенно непонятно. Стив виновато закивал и послушно направился в обратный путь.

— Постой, — проговорила Конни, — подойди-ка сюда! Иди-иди, не бойся. Что там у тебя? Ну-ка, выверни карманы!

Стив послушно последовал приказу. Он никогда не поднимал головы на сестрицу, потому и лица ее не мог себе представить. На этот раз, судя по всему, она улыбалась.

— Хорошо! На этот раз хорошо. А теперь послушай меня. Сегодня нет футбольного матча, насколько мне известно?

— Не-а...

— Не огорчайся. Сегодня тебе не придется скучать одному. Сегодня ты поедешь покататься. Ты понадобился Томми, для чего, мне неизвестно. Как только кончишь свои дела, пробьет колокол, ты сядешь в автобус и поедешь в большой город. Ты сойдешь у магазина, помнишь, большой магазин с часами и деревянным негром на витрине?

— Помню.

— Ты будешь стоять возле него до наступления темноты. Смотри на часы. Дождись половины девятого. Это вот так...

Конни показала братцу пальцами расположение стрелок на часах.

— В половине девятого подъедет Томми и заберет тебя. А теперь возьми себе денег на автобус. Вот и вот, семь, восемь, девять.... Этого тебе хватит. А эту записку ты отдашь Томми, смотри, не потеряй. Веди себя хорошо. Будь здоров, я пошла, у меня еще куча работы на сегодня.

Конни вставила новую сигарету в длинный мундштук, щелкнула зажигалкой. Дождавшись, пока Стив исчезнет в хвойных зарослях, она задрала краешек юбки. Немалых трудов стоило ей перебраться через каменный парапет сквозь пролом решетки. Убедившись, что этого никто не заметил, она стряхнула пепел с сигареты и направилась в своих туфлях на длинном каблуке по черному шлаку двора к зданию школы.

По возвращении в пансион Стив застал своего старого подопечного мирно посапывающим на кровати. У ее изголовья возвышалась капельница, а за столом сидел молодой врач и что-то писал в толстом журнале.

— Ну, как, сэр? — спросил Стив.

— Можешь идти, ты на сегодня свободен, — проговорил врач, не повернув головы.

— Я приду завтра.

— Что? Ах, да! Ну что ж, приходи, если хочешь...

23

СЕСТРИЦА КОННИ

"О, эти мерзкие физиономии! Выродки, жабы, макаронники! — скрежетала зубами сестрица Конни. "Неужели я на них похожа! Я этого не выдержу! Я повешусь!"

Да, чего греха таить, сходство было немалое, особенно с братцем Стивом, — обоих выделяла характерная, немного лошадиная форма головы. Но если братца, вследствие здорового образа жизни и постоянного нахождения на свежем воздухе отличал нежный румянец, то бесконечные притирания и слои пудры делали лицо Конкордии почти неотделимым по цвету от обоев ее кабинета. Кабинет, как нетрудно догадаться, был приемной директора школы мистера Лоббса. Несмотря на свой значительный рост, Конкордия Молл старалась быть незаметной, ходить бесшумно и даже имени своего никому не называла. Мистер Лоббс давно забыл ее имя, очень при этом смущался и при случае употреблял выражение "мадемуазель". Единственное, что выдавало ее присутствие — сигаретный дым и редкий, медленный стук пишущей машинки. Печатала она так медленно не потому, что не освоила техники, а потому, что избегала резких ритмичных звуков. Еще бы, ведь всякие шумы издавна причиняли беспокойство матушке. "Если бы я так топала на сцене, как жирафа, меня бы давно прогнали взашей!" — негодовала Джеральдина. С раннего детства Конни обрела привычку ступать неслышно. Прошло много лет. И вот теперь, когда гостиница "Роза ветров" лишилась значительной части своего убранства и мебели, шаги по пустому салону отдавались особенным эхом — мертвящим и давящим. Но в последние дни Конни сама стала пугаться звука собственных шагов. Случилось это как раз после того, когда она в последний раз прошла по гостиничному холлу на Бэкбон-стрит. Она наведалась тогда, чтобы проверить наличность нераспроданного и нерастащенного имущества. Именно тогда это и произошло...

О, сгинь навек это воспоминание! Теперь матушка пристроена, и слава Богу! Ничьи шаги больше не нарушат тишины пустых апартаментов. После Джеральдины осталось невероятное количество пустых бутылок, заполнившее все кухонное пространство, все шкафы и буфеты. Такого количества спиртного не мог бы употребить полк королевских гренадеров за целый месяц постоя. Конкордия впервые имела перед глазами зримое воплощение одной из статей расхода в своем блокноте: "Матушке на содержание". В тот день ее взяла оторопь. Можно ли было рассчитывать, что в дальнейшем данная статья будет подвергнута ревизии или сокращению? Вряд ли. Матушка теперь не одна, а на виду, среди множества людей — своих сверстников, но это ничего не значит! Ей ли, Конкордии, не знать своей матушки! Миссис Джеральдина Молл страдала весьма характерным симптомом: если ее мучила жажда, то она становилась не в меру разговорчивой. Лишившись зрения, старушка возмещала эту потерю потребностью одностороннего общения. Этот поток откровений мог сильно повредить семейному престижу. Просто ничего другого не оставалось, как дать старой даме удовлетворить жажду в тишине. И сегодня Конкордия до краев наполнила серебряную фляжку и незаметно сунула матери в гобеленовый мешочек у кресла. Не мешало бы, конечно, остаться — проследить за матушкой, но несносный братец, да черновик месячного отчета потребовали немедленного отсутствия Конкордии. Рослая негритянка Эмили сменила ее у инвалидного кресла.

Конкордия бросила взгляд в глубину пустого коридора, плотно закрыла за собой дверь приемной. От порога тянулись черные следы ее туфель! Все этот гнусный угольный грунт! Господи, как тихо! Дети разъехались, ни ветерка, ни шороха занавески. Хоть бы собака залаяла! Хоть бы этот пьяница с телегой пожаловал во двор! Спущена ли собака с поводка? Поглядеть? Подойти к окну, приподнять край занавески?

Тогда, в гостинице, она тоже подошла к окну. И то, что она увидела, пребудет с нею до последнего часа... Человек в клетчатой рубашке, в коричневых порванных брюках и в одних носках лежал на тротуаре. Он покоился на боку, отбросив одну руку за спину и раскинув ноги в позе бегуна. А в трех шагах от него чернела колымага братца Томми. Конкордия чуть не прожгла занавеску упавшей сигаретой, она не могла отвести глаз, — вокруг головы несчастного расползалась красная лужа. А несколько мгновений до этого промелькнула тень в окне, послышался глухой удар.

Рядом с лежащим человеком отворилась дверца машины. Братец Томми медленно с опаской вышел, огляделся вокруг. Потом приблизился, сел на корточки, протянул руку.... Зачем-то он приподнял у парня край клетчатой рубашки, снова опустил. В глазах у Конни помутилось — каким образом в руках у Томми оказалась пачка денег? Почему он их вдруг стал пересчитывать? Соображал ли он, что делал? Должно быть, не очень, иначе бы не задрал голову наверх — этого взгляда она никогда не забудет. Их глаза встретились, Томми виновато улыбнулся и развел руками. И в эту секунду пронзительный женский визг огласил улицу. Кричали сверху. Томми вздрогнул, спокойно вложил деньги обратно в карман клетчатой рубашки парня, а его мертвую правую руку перебросил вперед. Туловище уткнулось ничком в кровавую лужу. Визг сверху усилился. И тут только до братца Томми что-то дошло, — он бросился вправо, потом влево.... Потом снова спохватился, устремился в подъезд. Конни отпрянула от занавески и повалилась в старое кресло, прикрытое пыльным чехлом, в которое никогда в жизни ни при каких других обстоятельствах не села бы. Так она и сидела с выпученными, невидящими глазами, пока в поле ее зрения не замелькал братец Томми. Он что-то говорил ей, махал рукой, а она уставилась на эту руку, только что державшую денежную пачку и только что перекинувшую локоть человека в луже. Теперь он протягивал ей какие-то фотографии, какую-то жестянку из-под кофе.

"Звони, звони в полицию!" — первое, что сказала она.

— В полицию? Зачем?

— Звони, так лучше, пусть лучше ты их вызовешь.... Звони, только молчи про меня. Меня здесь не было, я ничего не видела!

— Ты что, спятила? Ты посмотри на это!

Она принялась рассматривать пачку фотографий. Часть снимков, тусклых и мутных, отразили интимные мгновения в убогом интерьере... Что это?

— Ты не поняла?

Еще более загадочными показались ей снимки каких-то голов и туловищ в шляпах и пальто. Альфред Вилкокс? Зачем он здесь? Почему он воровато оглядывается?

Томми очень долго пришлось объяснять ей, как он бежал наверх заткнуть девке рот и как по пути он набрел на фотолабораторию, откуда и выгреб все это. Да, это была работа того самого фотографа. Это он снимал девочек. Это он лежал внизу

— Звони в полицию, — упрямо твердила она пустым голосом.

Томми потянулся к телефону. Но перед тем как набрать номер, он бросил ей на колени жестянку из-под кофе. Конни судорожно принялась ее отвинчивать — на пол вывалилась тугая пачка банкнот.

— Я нашел это у девчонки с шестого этажа, в ее комоде из-под белья.

— У милашечки? Это она визжала? Откуда у нее деньги?

— Понятия не имею.

— Клиент дал?

— Еще чего! Украла где-то!

— У матушки?

— У ней! Я видел у матушки такие банки, довоенные... Девчонка ведь мыла полы в гостинице, должно быть, успела стащить!

— Она тебе сама это отдала?

— Она даже не видела, как я взял. Девчонка забилась в угол, улеглась... То ли она в обмороке, то ли спятила. В комнате все вверх дном, ящики выдвинуты, там я и нашел банку. Я убью ее!

— Не смей ее трогать, слышишь! Не смей! Откуда он упал?

— С балкона пятого этажа, мне так показалось. Я сам не видел. Там у него в комнате балконная дверь открыта. А на полу куча фотоаппаратов, проводов, всяких железок...

— Сколько ты насчитал у него в кармане?

— Я? В кармане? Пятьсот сорок фунтов...

— Подожди, повесь-ка трубку. Дай мне сосчитать, сто пятьдесят, двести...

— Пятьсот, пятьсот пятьдесят...

— Шестьсот! А теперь звони!

— Что ты придумала!

— Потом объясню, звони! Звони же, выродок! Но сначала зажги мне зажигалку, не могу, руки дрожат...

Вот и сейчас Конкордия Молл вытолкнула пальцем окурок из мундштука. Сквозь дымок вновь зажженной сигареты она видела край собственного стола с желтым телефоном. И там, в гостинице, был такой же телефон цвета слоновой кости, и шнур точно так же был перевит и спутан. И стоял он на тумбочке рядом с огромным глобусом, где остров Гренландия был прожжен окурком. Когда ручища Томми бросила трубку, а сам он, сгорбившись, вышел из холла прочь, она еще долго смотрела на тот телефон. На трубке не осталось кровавых следов. И лишь в тот момент, когда до ее слуха донеслось тарахтение приближающегося мотоцикла, она резко бросила трубку и со всех ног побежала в одну из спален. Это была спальня матушки. Эта комната единственная выходила окнами не на улицу, а на рынок. Закрыв глаза и зажав руками уши, Конни просидела на краешке пустой кровати часа три...

"Выродок! Чудовище! Как он мог! Как он только осмелился! Он протянул руку, он коснулся этих денег!" Жалко, что она не напомнила братцу подбросить на мостовую эту банку. Этот придурок сам бы не додумался... Реликвия! Память о матушке.... О, эти макаронники! Они решили ее погубить, оба!

После этого она уже целых двое суток не могла заснуть. Она гнала от себя сон. Ее усталый мозг, даже бодрствуя, выстраивал ей заранее весь дремотный кошмар. Она уже знала его наизусть, предчувствуя в цвете и в мельчайших подробностях все то, что явится ей под сомкнутые веки. Нет, вовсе не фотограф с пятого этажа будет лежать на брусчатке перед подъездом, а она сама, Конни. И дерзновенная рука братца потянется к ее изломанной груди. Эта скользкая, грязная рука с кривым указательным пальцем проскребет ногтем по ее коже.

Нет, это вовсе не казалось ей таким страшным, а, скорее, смешным. Уж больно все мрачно, нарочито... И, тем не менее, она не давала себя побороть сну, курила до одури, вливала в себя крепчайший кофе, ходила из угла в угол. Ее уже шатало из стороны в сторону, она не различала клавиатуры пишущей машинки. На третий день она не выдержала и заснула в домашнем кресле. А когда вскочила, то обнаружила, что прошел час, — видения обошли ее мозг стороной. На радостях она тут же упала на постель и проспала без сновидений целых тринадцать часов. Мистер Лоббс великодушно простил ей отсутствие на работе. В благодарность она пообещала в воскресенье закончить отчет попечительскому совету. И вот она здесь.

Конкордия решительно вставила в ролик "Хеммонда" три листа и две копирки, открыла расходный журнал. Из-под молоточков выковался заголовок. И еще сорок минут она добросовестно проработала в полной сосредоточенности, выкурив при этом шесть сигарет. Кончив лист, она встала, поиграла пальцами. А потом незаметно перенесла себя на клеенчатый диван. Туфли на высоких каблуках упали с громким стуком на пол, а худые ступни в серых чулках с острыми костяшками описали дугу и упокоились одна на другой. Мундштук с тлеющей сигаретой обрел свое место в пепельнице. Конни улыбнулась и собралась лицезреть предуготовленный ей сон. Пусть перед ней предстанет сценическая версия старого романа со всеми его простодушными ловушками и нестрашными страхами! И она попытается высидеть этот спектакль, питая лишь праздный интерес к тому, кто будет занят в главных ролях, чем будет заставлен съемочный павильен и чем завершит режиссер этот спектакль. Чем завершит? Да-да, конца у романа не было, — то ли автор умер раньше времени, то ли кто-то выдрал из старинного первоисточника несколько последних страниц.

Ну, что придумает это гений? Неужели все закончится падением? Дай бог ей проснуться в этот миг! Она просто скажет себе "Летишь? — Ну, лети!" И это будет начало нового сна, — этот миг, отделяющий земную жизнь от тьмы! Или она проснется, стоит только ей сказать себе: "Это всего лишь сон, смерти нет, крови нет, впереди — пробуждение и жизнь. Да-да, быстрая смерть сулит долгую жизнь, подобную бесконечному отчету для неведомого совета попечителей".

Ну да, конечно! Так она и знала! Лестница, бесконечная черная лестница, какой должна быть всякая лестница, ни капли выдумки! Вот одна зияющая дверь, вот другая! Из каждой проливается скудный свет, виднеется окно или открытый балкон. Не многовато ли дверей, для начала? Квартиры, надо полагать, густонаселенные, — стоит миновать одну дверь, как из другой сразу же навстречу доносится жизнерадостный детский смех. Но стоит только ей обернуться, как смех тут же смолкает. А вот и второй этаж, все по-прежнему. Нет, если она поднимется выше, и все будет продолжаться в том же духе, она сама рассмеется режиссеру в лицо! Так и есть! Сэр, ваша назойливость переходит всякие границы! Вот, пожалуйста, теперь даже доносятся обрывки насмешливых реплик, как нарочно, не слишком внятных. Вот и шлепанье босых ног, бегущих наутек, какие-то визги, вздохи, стоны, сопенье! Довольно! Это грубо, сэр, грубо и безвкусно. Не надо сюда приплетать детей, дети тут ни к чему!

Конни вскочила с дивана, мотнула головой. Они вернулись? С какой стати сегодня, в этот час? Действительно, школьный коридор стал наполняться детскими голосами. Где ее туфли? Полилась из крана вода, зашипела, закашлялась и иссякла. Вместе с ней смолкли голоса из коридора. Туфель не было — она шла босиком. А теперь она, Конни, стояла на лестничной площадке между двух дверей. Куда и зачем она шла? Ей, кажется, надо было подняться под самую крышу, и как можно скорее. Ах, да! Затем, чтобы заткнуть глотку этой визжащей девчонке. Иначе она разбудит всю улицу, весь город! И все сбегутся, всем станет до смерти занятно поглядеть, за кем приехала карета скорой помощи. Но к чему это? Ведь она отпечатала только первый лист отчета, она еще не падала на тротуар, она только еще поднимается наверх! Вот и тишина! Эти две последние квартиры даже не пропускают света, никого там нет. Говорите, никого? Как бы не так, из-за притолоки появилась лысая голова с усиками:

— Прошу простить меня, мадам! Я не одет! Брысь! Брысь! Я кому сказал! Извините, ради бога, тут полно крыс, а вы босиком! Смотрите, не оступитесь, здесь разлита вода. Марш в комнату! Простите, мадам!

Конни не ответила, только пожала плечами. Ну да, она действительно сняла туфли, чтобы не шуметь. Мадам? Почему не "мадемуазель"? Что этот тип не знает, что она не замужем? Давно ли этот тип живет в этой квартире, кто, в таком случае, живет напротив? Но открытый дверной проем напротив зиял могильной чернотой. Странная дверь, неужели именно эта дверь так манила ее все эти годы? Она подошла и просунула голову в темноту. "Такое ощущение, что ты слеп, а над тобой — нож гильотины". А не постучать ли ей? Только о чем она спросит? Она попросит огонька, ведь сигарета ее погасла. Вот так всегда, господин режиссер, даже во сне хочется курить! Вы так и не смогли меня увлечь вашими выдумками!

— Конкордия! Ты ли это? Что ты там высматриваешь, ведь это же лифт, — ты провалишься!

— О, Боже! Я вам безумно признательна!

— Не стоит благодарностей!

Кто это был? Чей это голос? Альфред? Альф? "Альфред, это — вы?"

— Это я, я! Молчи, соседи услышат!

— Но где же ты? Я тебя не вижу.

— А ты меня и не увидишь, я уже внизу!

— То есть как? В лифте? Где?

— Ну, пошутил, пошутил, прости меня, друг мой! Неуместная шутка, просто так вырвалось у меня...

— Да где же ты, в самом деле?

— За твоей спиной, только, ради всего святого, не оборачивайся! Я тебя умоляю! Я — совершенно голый! Дай мне пройти, я тебе потом все объясню!

— Я надеюсь, ты шутишь!

— Но я действительно голый! Я все спустил в карты. А ты думала — что?

— Я ничего не думала... Но хоть бы ты дверь прикрывал!

— Зачем мне дверь? Мы здесь и так все друг друга знаем. Ты только отвернись, дай же мне пройти. А тебе — наверх, — ты не забыла, — еще один пролет. Я страшно спешу, а завтра мы увидимся. Наверх... наверх...

Конни отпрянула от черного дверного проема и зажгла выключатель на стене. У себя под ногами она приметила мокрые отпечатки голых ступней. Стоило ей их только перешагнуть, как в двух шагах тускло засветились железные ступеньки крутой винтовой лестницы. Первый ее шаг заставил лестницу прогнуться и жалобно заскрипеть. "Вы решили обрушить подо мной лестницу, сэр? Ведь все так просто, как фонарный столб! Ну что ж, если кому-то интересно, как она будет падать, то пусть себе смотрит! Смотрите все! Сбегайтесь из всех квартир.... Вот, пожалуйста, у нее за спиной уже появился первый зритель!"

Она резко обернулась и увидела во всем блеске Альфреда Вилкокса. Он, действительно, был, как говорится, "не вполне готов к выходу". Стоял он к ней спиной, проще говоря, своим голым задом, а свой достославный перед прикрывал махровым полотенцем. Но, боже, что это? Из-под полотенца выглядывала девичья головка. А потом голая фигурка выскользнула и исчезла в дверном проеме. Ребенку было лет восемь. Вслед за девочкой исчез в темноте и виконт, оставив на полу мокрые следы. О нет, оставьте, сэр, — ребенка не было! Не должно быть, вы слышите! Здесь только одна пара мокрых следов! И принадлежат они виконту!

Виконт? Какой виконт? Альфред? Ну да, Альфред! Но почему голый? Ах, да... Ей доводилось видеть этот зад! Он однажды снизошел к ней, этот виконт! И теперь он убежден, что она должна была испытывать за это зрелище величайшую благодарность! О, если бы на ней были туфли, она бы запечатлела каблуком печать своей признательности! Она бы сбросила его в эту лифтную шахту!

Что он ей сказал? Еще один пролет? Только бы лестница не обвалилась! Железная лестница покачивалась, как подвесной мостик над бурным речным потоком, но она упрямо переступала ступеньки. Внизу капала вода, доносились обрывки голосов, хлопали двери, звенели дверные цепочки. Сколько народу населяет этот дом! Почему они живут здесь, не зажигают света, щеголяют голыми? Хорошо, что она босиком, а не в туфлях. Так бы она угодила каблуком в щель! Вот и долгожданная площадка, хранящая относительную устойчивость, можно отдышаться. Теперь Конни у цели! На ее стук в дверь никто не отозвался, но дверь поддалась.

— Вы позволите войти?

Комната была пуста. Ничто не выдавало недавнего человеческого присутствия, ни одного предмета обстановки, никакого намека на мебель — пустая грязная комната. И даже вместо лампочки на потолке торчал гнутый обрывок шнура. Только в углу — куча пивных бутылок, да странный тюк, прикрытый тряпьем и желтыми газетами. Густая паутина свисала с балконного проема наподобие складок театрального занавеса. Дверь на балкон была раскрыта настежь, оттого паутина колебалась и двигалась волнами. За дверью поблескивал крашенный деревянный помост, но сам балкон был начисто лишен перил. Дом напротив сверкал омытой дождем крутой ребристой крышей, — казалось, до нее можно с балкона дотянуться рукой. Конни прошлась по комнате из угла в угол, внимательно оглядела стены. Электрическая проводка, сплетенная в жгут, вползала на потолок и терялась в паутине. Именно она, эта проводка, напомнила ей кое-что. Ведь она когда-то любила слушать чтение матери, та ей читала Шекспира, а она, Конни, смотрела вверх. Один из узелков проводки, выкрашенный той же зеленоватой краской, что и потолок, напоминал ей кузнечика, свесившегося вниз головой. Вот он, этот кузнечик. Это — спальня матери? Но мать любила виски и никогда не пила пива, откуда здесь столько пустых бутылок из-под пива? И что означает этот тюк в углу? Конни разгребла пыльные газеты, откинула старую разорванную портьеру, сбросила на пол прогнивший насквозь диванный пуфик, еще кое-какой хлам. Из-под мусора возник главный предмет. Это было инвалидное кресло с колесиками, совершенно новое, даже не запылившееся, сверкающее никелем и кожей. Фирменный знак "Хеммонд" и отметка американского изделия были такие же, как на ее пишущей машинке. Она попробовала его откатить, но кресло не поддалось усилиям. И только приподняв пальцем ноги некое тормозное устройство, она убедилась в легкости его хода. Кресло покатилось само, словно под откос, развернулось и остановилось точно посреди комнаты.

Послышались отдаленные шаги. Кто-то поднимался по лестнице. В дверь постучали.

— Входите, открыто!

На пороге стояли двое мальчишек лет тринадцати, поразительно похожих друг на друга, но по-разному одетых. На одном был куцый серый пиджачок и широкие штаны, заправленные в гольфы. На другом — свитер и короткие брыжи с застежками на коленях. Один держал в руке картонную коробку с тортом, другой — пучок розовых георгинов. Эту даму они не ожидали увидеть в комнате и, потому переглянулись удивленно. А Конни сразу же узнала своих братьев Томми и Стива. Им бы, конечно, следовало немного подрасти или ей помолодеть, если уж так предусмотрено по ходу действия пьесы! "Я — это я!" — мысленно произнесла Конни свою реплику и насмешливо отвернулась от единоутробных братьев. Тишину нарушило лишь тиканье неведомых часов, которых не наблюдалось ни на одной из стен. Но почему она все время стоит? Она ведь по возрасту — старшая. Она села в кресло спиной к братьям, примостила руки на подлокотниках. Братья обошли кресло, каждый со своей стороны. На этот раз они чуточку подросли. Теперь уже непонятно стало, кто из них Стив, а кто — Томми. Оба одинаково улыбались немного виноватыми и хитрыми улыбками. Один из них опустил на пол торт, а другой — букет георгинов.

— Прикрой-ка дверь, мамочке дует в ноги! — сказал один совсем не детским, а грубым и хриплым голосом. "Томми!" — с ужасом подумала она. Второй из мальчиков прикрыл только одну балконную створку, но ветер снова отворил ее.

— Где вы видите тут мамочку? — дрожащим шепотом спросила Конни.

— Где у нее тут застежка? — спросил брата Томми, не обращая на нее никакого внимания. Братец Стив запустил руку под сидение кресла, извлек какой-то ремешок.

— Цепляй! — приказал Томми.

Стив ловко пристегнул ее ноги и туго затянул ремешок.

— А теперь руки!

Стив пристегнул ее левую и правую руку к поручням невесть откуда взявшимися ремешками.

— Теперь не улетит! — сказали братья в унисон.

— Пошли, мне некогда! — сказал один, судя по голосу, Томми.

— А как же торт? — спросил другой тем же самым грубым голосом.

— Торт забирай, а цветы оставь! Пусть пахнут. Пошли, на пароход опоздаем.

В ее ушах отозвались их удаляющиеся шаги. "Стив! Стив!" — позвала она, но из груди ее вырвался лишь слабый шепот. Резкая боль в затылке помешала Конкордии повернуть им вслед голову. Усталый взор ее упал на пристегнутые руки. Еще мгновение назад они были худы и покрыты белесым пухом. А теперь они превратились в короткие, пухлые и дряблые старческие руки, усеянные веснушками и пежинами. Толстые пальцы словно склеило время. Два перстня, один с изумрудом, а другой с янтарем, огромным, величиной со сливу, вросли в кожу навеки. Теперь Конни опустила веки. Ее пристегнутые ноги напоминали две древесных колоды или два сталактита. Голова отяжелела, клонилась вбок, но ее поддерживала, словно подушка, налитая шейная складка. Она уже ничего не соображала, и даже моргать тяжелыми веками ей было не под силу. Она дернулась, что было силы, кресло сдвинулось с места и прокатилось несколько дюймов по направлению к балкону, лишенному перил. Она дернулась еще раз — кресло прокатилось еще несколько дюймов. Пропасть неминуемо приближалась. И тогда она перестала дергаться...

24

ДЕНЬ СПЛОШНЫХ ВСТРЕЧ

Великие мыслители прошлого Платон, Аристотель, Сократ умерли язычниками. Гениальный Данте в своей "Божественной комедии" просто вынужден был поместить их в ад. Им не посчастливилось уверовать в спасителя Христа, и в этом был их единственный грех. Они томились в самом первом круге, это означало, что они не корчились в адском пламени, не носились, как тени, в огненном вихре, не выгрызали друг у друга печень. Они просто томились бездельем, лишившись возможности продуктивно мыслить и общаться. Поверьте мне, Данте знал, что делал. Для многих из нас в этом блаженном мире нет страшнее наказания, чем пытка бездельем.

Джонни Хопкинс оказался в сходной ситуации — впервые за полгода он был отлучен от любимого дела, да к тому же лишился возможности интеллектуального общения со своим старым другом — крылатым философом-стоиком. Впервые за полгода он получил отгул. Ему не надо было даже подрабатывать, отпала необходимость подметать вечером церковный двор. Теперь он был обладателем значительной суммы денег. Она была не столь велика, чтобы положить ее в банк и жить на проценты, но и не настолько мала, чтобы потратить единым махом. И поэтому он не знал, что делать с ней и с собой.

Часть денег ушла на обновки. Джонни вышел из дому ранним воскресным утром и прошелся до остановки автобуса, ловя на себе удивленные взгляды. На нем прекрасно сидели новенькие узкие брюки, а поддельная кожаная куртка со стоячим воротником, как у Эльвиса Пресли, благоухала первозданным запахом мануфактуры. Джонни был не из тех, кто ходит, слегка пружиня и вихляя задом. Он был невысокого мнения о собственных внешних данных, и теперь, разодетый, как попугай, готов был провалиться сквозь землю от стыда. Но что было делать, все это было данью необходимости — весь этот маскарад предназначался для парадных выходов в город. Его девушка должна хотя бы раз увидеть его во всем блеске, а дальше... Дальше можно будет закинуть это тряпье надолго в шкаф.

Он направлялся в сторону известной ему гимназии, питая весьма слабую надежду встретить ее на привычном месте. В столь ранний час ее там не было, что и требовалось доказать. Он долго бродил по окрестным улочкам, заглядывал во все неприметные уголки, присаживался на скамейки, высматривал палисадники, опускал руку в фонтанчики. В другой руке он держал немного на отлете скромный букетик фиалок. Теперь в нем уже не было надобности. Можно было возвращаться домой с этими цветами и нетронутой пачкой денег в боковом кармане. Все эти одеяния пусть скроются подальше от глаз, а он будет лежать на топчане и глядеть на праздную трубу с поломанным мундштуком. Зачем ему этот выходной день? На кого он оставил своих пеликанов и фламинго, что теперь поделывают два старых грифа? Зачем надо было директору отстранить его от привычных обязанностей и выбить из жизненного ритма?

Нет, домой Джонни не повернул, а потащился пешком в Сити, прошел его из конца в конец, влился в шумную толпу прохожих Вест Энда. Он два часа понуро брел по улицам, уставившись под ноги. Его не интересовали ни выставленные в витринах блестки, ни многочисленные плакаты и афиши. Мысли вяло сменяли одна другую, он думал о папаше, о своей девушке, о королеве, о своем неясном будущем. Но постепенно ноги сами привели его к привычному месту — метро "Бейкер-стрит". Джонни взглянул на часы, еще не было даже одиннадцати. И он решительно направился к южному входу Риджентс-парка. В самом деле, а не посетить ли ему зоопарк? Не прогуляться ли возле клеток подобно всем остальным праздношатающимся? В этой куртке и брюках, а не в застиранном комбинезоне, препоясанном веревочным ремешком, подобно монаху-францисканцу? Любопытно было бы пройтись по знакомым тропинкам и ощутить себя в ином измерении. А что, ведь даже за вход не придется платить — у него с собой было служебное удостоверение.

Джонни шел по центральной аллее Риджентс-парка, направо и налево от которой раскинулась широкая поляна, любовался зеленью травы. Шаги его постепенно замедлялись, а охота посетить зоопарк испарялась. Он живо себе представил ситуацию, когда посетители станут его узнавать, а звери не станут. Об этом стоило поразмышлять в тишине, понять самого себя. Джонни поискал глазами свободную скамейку, ноги его гудели от усталости. Он присел и погрузился в раздумья. Как бы отреагировали на его появление братья Труппи и Гнилли, два осиротевших грифа? Вне всякого сомнения, они бы зашипели при виде его кожаной куртки и узких штанов. Мол, на кой черт ты так вырядился? Что бы все это значило? При этом все равно проделали бы навстречу ему несколько шагов вразвалку. Мол, принес ли ты нам чем-нибудь поживиться? А старый кондор Харчи уж наверняка не одобрил бы его визита. И этой нелепой куртки и этих штанов старик бы не простил, он в жизни не простил бы измены. Если ты уж дал обет верности, то и держи его, как монах, а не вешай рясу на гвоздь! И тогда Джонни впадет в немилость и никогда больше не увидит знака его расположения — распростертых крыльев, он будет вычеркнут из этого списка посвященных в таинство, списка, в котором он, Джонни, был в единственном числе. Увы, Харчи исчез, надо полагать, навсегда.

Солнышко пригревало, и живописная лужайка начала понемногу притягивать в свое лоно юные парочки. Вот и те двое, что сидели рядом с Джонни на скамейке, покинули его и отправились поваляться на травке. Джонни уже изрядно вспотел в своей роскошной куртке, ему захотелось ее скинуть, последовать примеру юной парочки. Но ему стало жалко брюк, утренних трудов, глажки и наведения стрелки. К тому же присутствие такого количества влюбленных наводило его на грустные мысли. И тогда он зарекся глядеть на траву. Ему оставалось глядеть только на небо. Так он и сделал, откинулся на спинку скамейки, вытянул ноги и устремил взор горе.

Он любовался прихотливыми изгибами облаков, их изменчивыми очертаниями, ослепительными переливами белизны на фоне голубых просветов неба. Где ты теперь, Харчи? Где тебя носит? Не твоя ли это тень промелькнула вместе с порывом ветра? Не ты ли это паришь в высоте, осеняя крестным знамением землю? Что ты там забыл под облаками? Ты окончательно заблудился среди молочных овалов и сфер, не знаешь теперь, куда направить путь? Ну, так спускайся на эту зеленую поляну, передохни немного. Ты ведь очень стар, и тебе не мешает поберечь силы. Ну, вот и славно, лети сюда, здесь тебя никто не тронет и не спугнет. Какое дело до тебя и до неба этим влюбленным? Заходи на посадку с подветренной стороны, так удобнее. Смотри только, не задень крылом верхушек старых сосен.

Кондор так и сделал. Описав дугу с полмили в диаметре и скользнув в просвет двух сосен, он пошел на посадку. Его легкая тень пронеслась по глади травы, никого не коснувшись и не перечеркнув. И вот уже он приземлился прямо на скамейке рядом с Джонни. Огромные крылья стали поочередно складываться, взъерошенное оперение постепенно пригладилось. Он еще немного потоптался на месте, повертел головой и изрек первую фразу:

— Ну, что новенького, юноша?

Джонни вздрогнул, тряхнул головой, протер глаза. Рядом с ним на скамейке сидел оборванный и сгорбленный старик-негр. На его жилистой правой руке не хватало двух пальцев. Старик широко улыбался, обнажив единственный зуб.

— Ну что, не пришла твоя девушка?

Джонни поглядел на свой букет фиалок, судорожно спрятал его за спину. А затем он вскочил и ощупал карманы своей куртки — бумажник с деньгами был на месте. И для старика нашлась монетка. Старик кивнул в ответ.

— Не падай духом, день еще не потерян, до вечера далеко...

Он что-то еще долго говорил, шамкая беззубым ртом. Но Джонни уже шел по аллее прочь из парка. Солнце описало порядочную дугу, это означало, что он, в самом деле, заспался на скамейке. Перед самым выходом из парка он обернулся, оглядел дальнюю рощицу, лужайку, перспективу хвойной аллеи. И только теперь он приметил ее. Он узнал ее по характерной кудрявой головке. Она сидела поодаль в траве, а рядом никого не было. И Джонни повернул обратно, держа все так же букет за спиной. Девушка старательно глядела в другую сторону.

Она сидела, сложив ноги по-египетски, и жевала соломинку. Он обошел вокруг, чтобы попасться ей на глаза, остановился в трех ярдах, потоптался немного в раздумье. Наконец сдавленно выговорил:

— Хэлло!

Девушка молча поглядела на него исподлобья.

— Я могу присесть рядом с вами, мисс! — героически выпалил Джонни.

Она пожала плечами.

Джонни присел в той же позе, что и она. Девушка прикрыла краешком юбки одно голое колено, но второе колено обнажилось. Зря она так старалась, Джонни все равно стыдливо отводил глаза.

— Я один раз пытался к вам подойти. Помните, у гимназии... Вы не захотели со мной тогда разговаривать. Я подумал...

— Что это у тебя здесь? — спросила она, показывая на губу.

— А, это? Это от трубы, мундштук старый, он треснул в двух местах... Я немного играю на трубе, учусь...

— Как тебя зовут?

— Джонни. А вас?

— Долли, Долорес...

— Какое чудесное имя! Можно мне спросить у вас, если вы позволите, почему вы тогда плакали у школы?

— Я разве плакала? Не помню. А, впрочем, какое кому дело? Если кто и видел, то пусть держит при себе.

— Как жалко, что я не видел, как вы смеетесь. Мне так этого хочется...

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Сейчас мне не до смеха.

— Я понимаю, ведь вы так одиноки!

— С чего это ты взял?

— Мне так показалось, вы сидели совсем одна...

— Что ты там держишь за спиной?

— Это вам! — Джонни протянул букет.

— Спасибо, очень кстати. У меня сегодня день рождения.

— О, неужели? Я поздравляю вас от всей души!

Девушка кивнула. Джонни замялся, он никак не решался сходу пригласить ее на завтрак в ту самую кондитерскую, где подают торт "Радость жизни". Он смотрел на нее во все глаза, проникаясь неописуемым блаженством и нежностью. Особенно его умилила веревочка на ее запястье, сплетенная из двух ниток — черной и желтой. Никаких других украшений она не носила, даже серег.

— А что это у тебя на руке? — спросил он.

— Это на счастье... Сколько тебе лет?

— Семнадцать, — с готовностью соврал он.

— А мне двадцать три.

Джонни раскрыл рот от неожиданности.

— Послушай, Джонни, или как тебя там. Ведь ты хочешь начать со мной всерьез, не так ли?

— Да, очень хочу... Я... Я...

— Я могу тебе дать мой адрес. У тебя есть, чем записать?

— Я запомню...

— Запомни, номер восемь по Бэкбон-стрит, шестой этаж. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне.

— Я с радостью...

— Приходи в девять часов вечера, приноси две бутылки пива. Мы с тобой отпразднуем этот день вдвоем. Ты согласен?

Джонни, улыбаясь, закивал головой.

— Но мне нужно сначала от тебя только одно... Ты ведь человек надежный?

— Я? Еще как!

— Пообещай мне, или нет, дай клятву, что исполнишь!

— Я для тебя готов... Ну, конечно же, я клянусь! Клянусь богом!

— Так вот, Джонни, ты придешь ко мне, как мы с тобой условились. Мы с тобой сядем за стол, выпьем твоего пива, а через четверть часа, слышишь, через четверть часа ровно ты встанешь и уйдешь без всяких разговоров. И больше на этой земле мы с тобой видеться не должны! Поклянись теперь в этом еще раз. Клянешься?

Джонни молча сорвал травинку, затем еще одну... Уставившись в траву, он выдавил из себя: "Клянусь!"

— Посмотри на меня, Джонни! — сказала она, но он только мотнул головой.

— Скажи мне, Долли, ведь ты так со мной поступаешь только потому, что я — черный?

— Нет, совсем не потому.

— А почему?

— Потому что... просто, у меня есть друг... и он... Впрочем, неважно!

— А как его зовут?

— Тебе от этого будет лучше? Его зовут Лорри. Ну, до свидания, Джонни. Так мне ждать тебя в девять?

— Да, конечно, я обязательно приду!

Долли встала с травы и ушла. Джонни зарекся не глядеть ей вслед, но не выдержал и глянул. Не выбросила ли она по дороге его букета? Но она уже была далеко и переходила Мерилебон. Ее маленькая фигурка скоро затерялась среди пешеходов. Этого просто не могло быть, зачем она обманула его, почему сказала, что ей двадцать три? Голова его немного кружилась от пережитого впечатления. Он ничего не понял из ее слов. Зачем она позвала его к себе? Что скрывается за всем этим? Джонни не хотелось об этом думать. Он только с радостью ощутил, что день не был потерян, и что вечером его ждет нечто удивительное, радостное, необычное. Он увидит ее снова, он снова с ней будет говорить. И не важно, сколько времени продлится эта встреча. Ведь и теперь он видел ее не больше десяти минут, но и этого достаточно. Почему он не решился пригласить ее в кондитерскую? Тогда бы все было иначе. Даже если она решила над ним подшутить, показать его кому-то, поднять на смех, опозорить, ткнуть лицом в грязь — все равно! Пусть делает, что ей заблагорассудится. Он теперь принадлежит ей, ее миру, ее компании. Он пойдет по этому адресу, дом восемь по Бэкбон-стрит, и он будет рядом с ней до четверти десятого. А главное... Главное, что у нее нет никакого друга. Все это — такая же выдумка, как и то, что ей двадцать три. Ведь она обещала, что они будут только вдвоем.

Он еще немного погулял по парку, прошелся мимо цветника королевы Мэри, побродил вокруг старой мечети, вернулся на прежнее место. Среди множества заполненных публикой скамеек он не нашел той, на которой сидел и на которой повстречал кондора, обернувшегося старым негром. И опять он решил повторить свой маршрут. На лужайке в парадном сквере он пытался отыскать на травке то примятое место, где они сидели. Люди оборачивались на него, думая, что он потерял что-то в траве. Навстречу ему одна за другой попадались влюбленные парочки, он оглядывался им вслед и постепенно мрачнел. Девушки беззаботно и счастливо ворковали, склонив головки на плечи своим возлюбленным. А парни говорили им в ответ всякую чепуху. Как не похож был ее тон в разговоре с ним на это воркование. Она говорила с ним... "Как с трупом", почему-то сказал себе Джонни, бросив взгляд на конную статую маршала Уайта. И позвала она его к себе не праздновать день рождение, а словно на похороны. Нет, он сглупил, что не позвал ее отведать торт "Радость жизни"! Теперь поздно, если один раз упущено, то никогда не вернешь!

Он шел по улице и тяжко страдал. Ему надо было что-то предпринять, нечто решительное и безвозвратное. Конечно же, никуда он не пойдет этим вечером. И пусть он будет гореть в вечном адском огне, как клятвопреступник, но от этого наваждения он должен раз и навсегда избавиться. Он должен очиститься от суетных желаний. Он вернется домой и сбросит этот маскарадный костюм. И дома, лежа на топчане, он дождется завтрашнего дня, чтобы облачиться в свой повседневный наряд и опоясаться ремешком. Но перед этим он докажет всем, и ей в том числе, что он кое-чего стоит. И он купит себе новую трубу. Он купит настоящий корнет-пистон или обычную трубу, но позолоченную, высокого регистра, если на такую хватит денег. Он знает один магазин в Челси, где все это продается, и он потратит все, что у него осталось!

Но, выйдя на Оксфорд-стрит, он побрел в совершенно противоположном направлении, к Стренду. У одного из кинотеатров он пристроился в очередь за билетами вслед за какой-то старой дамой. Та все время испуганно оглядывалась на него и на его новую куртку. Потом стала пытливо всматриваться ему в глаза. Еще не хватало, чтобы она стала показывать на него пальцем! Уже у самой кассы он неожиданно бросился проталкиваться назад. Кинолюбители удивленно глядели ему вслед и озабоченно щупали свои карманы.

И он опять кружил среди нарядных улиц, людных площадей, шумных магистралей. Ноги вели его сами к пустующей площади перед королевским дворцом, к памятнику королеве Виктории, разукрашенному дождевыми потеками и усиженному голубями. Не худо было бы покормить птиц. Эта спасительная мысль немного ободрила его.

Когда жирные и прожорливые птицы отдали дань остаткам его сэндвича, Джонни еще долго и отрешенно сидел на скамейке. И хотя солнце еще не скрылось, он почувствовал, что дневное тепло покидает его тело. Подаренный ему выходной день подходил к концу. Теперь оставалось только спуститься в метро и унестись в полутемном вагоне навстречу завтрашнему дню. Но у Сент-Джеймс-парка, уже позвякивая мелочью за вход, Джонни бросил взгляд на витрину небольшого ювелирного магазина. Ноги сами повели его туда, и он встал перед мертвой россыпью драгоценных поделок, как перед пустой клеткой в ожидании, что ее обитатель вылезет из норы.

Лоб его прильнул к теплому стеклу. За его спиной начали постепенно зажигаться уличные фонари. В их неровном свете стала хорошо заметна пыль на красном плюше и одинокая нить паутины, протянутая наискосок через груды золота и блесток. Он стоял, а время шло. И вспоминал он о жалкой веревочке на руке Долли, повязанной на счастье. Ему было холодно, он грел руки в карманах своей куртки и немного шмыгал носом. Перед ним отражались в стекле снующие прохожие, мелькали тени проезжавших автобусов. Где-то поодаль маячил черный экипаж с продавленной крышей. И Джонни наверняка смог бы выделить эту машину среди других, она все не трогалась с места, несмотря на настойчивые просьбы желающих прокатиться. Джонни, если бы навострил глаз, мог бы разглядеть и водителя, а, может быть, даже узнать в нем постоянного посетителя зоопарка, того самого верзилу с тяжелым и грустным взглядом. Но тут изнутри витрины на него уставилась немного заспанная физиономия служителя магазина. Вид Джонни почему-то побудил его включить подсветку. Сокровища обрели товарный блеск, а пыль стала не так заметна. Паук тоже проснулся и решил, что пора сматывать паутину. Джонни отважился поглядеть на часы и даже приложил их к уху. Время приближалось к половине восьмого. А когда он вошел внутрь магазина, дверь оповестила о его вторжении звяканьем побрякушек.

Если тебя уж угораздило всем своим видом показать, что ты при деньгах, то вырваться из цепких объятий клерка тебе не удастся. Время шло неумолимо, и когда снова звякнула дверь, Джонни уже растерянно глядел по сторонам, не зная в какую сторону бежать. Он почесал в затылке и бросился к кебу на противоположной стороне улицы. Он не заметил, как засветилась над ветровым стеклом надпись "Для найма". Место на переднем сидении рядом с водителем уже занимал объемистый мешок наподобие тех, которые сдают в прачечную. Пришлось ему одному устроиться на широком заднем сидении. Фигура водителя была скрыта за занавеской. Джонни назвал адрес. "Десятка!" — бросил шофер с ходу. "О-кей! — согласился пассажир.

Мотор завелся, и машина неторопливо вписалась в общий поток. Несмотря на усталость, Джонни сидел в напряженной прямой позе. Такси за десять фунтов — это тебе не садовая скамейка, на которой можно расслабиться. К тому же его поразило, насколько может быть тихоходным лондонское такси. Ему раньше не приходилось пользоваться его услугами, и он не ценил, что главным достоинством этого вида транспорта является не скорость, а надежность и безопасность. Он спросил водителя, успеют ли они до девяти. Водитель усмехнулся и ответил, что успеют и к половине девятого. Джонни немного успокоился. Он бросил взгляд на темный провал Темзы с Вестминстерского моста. Голова его немного кружилась и побаливала. Хорошо знакомые ему парадные улицы постепенно сменялись тихими, безлюдными переулками. Водитель прекрасно знал маршрут и вез своего юного пассажира в темноту неизвестности. Но Джонни все же поинтересовался причиной столь медленного следования и столь странного маршрута.

— Королевский выезд, объезжаем, чтобы не застрять.

— А куда едет королева?

— В театр. А ты думал — куда, в зоопарк?

Джонни усмехнулся, но решил больше не заговаривать с водителем.

Около пяти минут они ехали молча.

— Возьмем попутчика, если не возражаешь. Ему тоже, как видно, в Брикстон.

Джонни не возражал. К левому окну прильнул долговязый детина в серых парусиновых штанах.

— Мне к этому... к рынку... как его...

— Бэкбон-маркету?

— Точно, к Бэкбон-маркету, — обрадовано поддакнул детина и пристроился рядом с Джонни в салоне. Джонни несколько удивило, что водитель так и не условился с новым пассажиром о цене. Да и сам пассажир относился к виду тех, кому положено ходить пешком, а не разъезжать в такси. При входе, когда засветилась крошечная лампочка, Джонни мельком разглядел на вошедшем махровый свитер и серые штаны, широкие и мятые. Волосы он обильно умастил бриолином и вылил за ворот, по меньшей мере, полбутылки дешевого одеколона. Как ни старался Джонни не глядеть в его сторону, прилипнув к окну, но все же чувствовал на себе неотрывный взгляд. Долговязый детина принадлежал к той породе человеческих особей, которые смотрят на тебя не мигая, а их взгляд ничего при этом не выражает, и в какой-то момент тебе самому начинает казаться, что ты видел этого человека раньше, но не можешь вспомнить где. Слюнявый рот был приоткрыт и поблескивал в свете фонаря. У очередного светофора на ярко освещенном перекрестке Джонни резко обернулся и снова поймал на себе мутный неподвижный взгляд.

— Что это у тебя? — спросил верзила, показав на губу.

— Это след от мундштука. Я учусь играть на трубе.

— На трубе? — удивился попутчик, — Значит это от трубы?

— От трубы, говоришь? — неожиданно спросил и водитель, — Черт, чуть не проехали! — спохватился он.

— Ну да! От трубы! — с улыбкой кивнул Джонни, словно сам припомнил что-то. Выражение лица его собеседника не изменилось.

— Бэкбон стрит, — объявил водитель, — какой дом тебе нужен?

— Номер восемь.

— Готово, вот тебе дом номер восемь!

Джонни передал в окошко банкноту с Чарльзом Диккенсом и исчез в темноте. Водитель со своим странным седоком двинулись дальше. Но проехали они всего ярдов сто, свернули за угол и остановились. Перед ними чернел опустевший уличный рынок.

Томми Галуппи покинул свое место за рулем и пересел в салон рядом с братом. Он похлопал братца Стива по щеке. Стив заулыбался.

— Давно не виделись! Ну-ка показывай, что у тебя там.

Братец Стив с гордостью протянул тонкий золотой браслет-цепочку.

— Ты у меня молодец! — похвалил Томми, — Пусть пока эта штука побудет у меня. Я думаю, ее стоит вернуть владельцу, якобы он обронил ее на сиденье.

— Ага, — согласился Стив, не переставая улыбаться.

— А что еще у тебя есть?

— Ничего.

— А ну-ка расстегни брюки!

Братец Стив внял команде, немного смущаясь. Под брюками у него засветились розовые трусы с кармашком на месте гульфика. Его пришил смекалистый Стив собственными руками, на тот случай, если сестрица Конни возьмется за обыск. Уж конечно, не решилась бы она щупать в столь интимном месте. Стив, поморщившись от неудобства, извлек из кармашка довольно увесистый предмет. Им оказалась серебряная фляжка с виски.

Томми взвесил ее в руках, отвинтил крышку, понюхал, снова завинтил — содержимого во фляжке оставалось не много. За Стива можно было не тревожиться, он никогда не притрагивался к виски. Много лет тому назад Томми уверил его, что виски на вкус напоминает горчицу. Это была забавная шутка, если уж вспоминать детство. Когда-то Томми выковырял из банки ножом в ледник холодильника с полфунта горчицы, а когда кусок затвердел, предложил братцу отведать. Стив поверил, что это фруктовое мороженое, вот было смеху!

Томми вернул братцу фляжку, только немного поиграл ею в руке. А потом из ящика были извлечены гостинцы, трехслойный сэндвич с колбасой и яйцом, кусок пирога с орешками и изюмом, бутылка сладкого безалкогольного пива. Братец Стив набросился на еду с привычной жадностью. Бедняга совсем плохо питался в пансионе. А Томми открыл дверцу и медленно вылез наружу. Обеспокоенному братцу он сказал, что вылез поразмяться, подышать воздухом в переулке. А братец затаился со страхом в пустой, тихой и черной машине. Пожарная стена загораживала четыре дальних фонаря Бэкбон-стрит, во всей округе ярко светилась только витрина бара "Огузок". Минут через десять Томми вернулся, занял место у руля.

Стив преданно и влюблено смотрел на брата, страхи остались позади. Тот завел машину, тронулся. Они медленно въехали задом на прежнюю улицу и остановились за тридцать ярдов от дома номер восемь. Томми заглушил мотор и выключил освещение.

В машине вновь воцарилась тишина. Ее нарушил первым Стив.

— В темноте человек сидит.

— Это? Это всего лишь мешок с бельем. Я вот думаю, не отдать ли его постирать...

Томми обернулся к брату вполоборота и протянул откупоренную бутылку пива, настоящего Биттера. Это был старый детский секрет, и Стив снова восхитился этим фокусом — как это братец умеет откупоривать бутылки голыми руками?

— Ну? Еще? — спросил Томми. Стив радостно кивнул.

И тогда появилась неизвестно откуда еще одна бутылка, сверкнув горлышком. Стив умиротворенно посасывал пиво, а его брат, лежа на мешке с бельем, смотрел на окна черного дома, подпирающего Млечный путь. Горлышко бутылки звякнуло о ветровое стекло.

— Ну что ж, за встречу... За встречу!

25

СЕРЖАНТ КОПП

1

Сержанту Артуру Коппу было двадцать пять лет, он был маленького роста, коренаст и крепок. Загар к его коже не приставал, и цветом лица он напоминал юную девушку. На лице совсем не росла щетина, только розоватый пятнистый румянец покрывал щеки, а маленький вздернутый нос постоянно морщился. С такой внешностью сержанту нечего было питать иллюзии насчет быстрой карьеры. В его послужном списке высшим достижением было первое место в чемпионате города по боксу в полусреднем весе. Именно этому достижению он был обязан своими сержантскими погонами. В плане служебном у него было еще все впереди. То же самое можно было сказать и о личном плане. Он был девственник и скромник. Если при этом он иногда обнаруживал некоторую нагловатость и фанфаронство в общении с девушками, чему мы уже были свидетелями, то это было качество скорее служебное, чем личное. Девушки обычно на него смотрели сверху вниз, особенно, когда на нем не было служебного мундира. Даже на пляж он никогда не ходил, чтобы оставаться сержантом Коппом — чего стоили его великолепные бицепсы, когда кожа цветом напоминала очищенный шотландский картофель. Можно себе теперь представить, что для него значило потерять форму! Что он был без формы или, хотя бы, тренировочного костюма! В первой он ходил на опасные оперативные рейды, а во втором истязал свою плоть кроссами и многочасовыми занятиями на тренажерах. Он не мог себе позволить такой роскоши, как выслуживать шаг за шагом погоны и поощрения. Что ни говори, иногда ущербные внешние данные могут предопределить характер человека. Так, в характере двадцатипятилетнего Артура Коппа была заложена некая авантюрная складка, он верил, что однажды представится случай испробовать колесо фортуны. Как видно, час этот настал.

Он теперь знал про Долли все. Пришло время избавляться от иллюзий и действовать без поблажек! О, какая восхитительная была эта догадка с подменой братьев! Ну что ж, приходилось сказать ей "Прости прощай!" Взамен всплывала на горизонте новая перспектива, не менее блистательная. Ничего, в сущности, не менялось, он один пойдет брать с поличным матерого преступника. А, может быть, даже двоих! Братец Стив! Мистер Галуппи вместе с братцем задумали прокрутить дельце, на котором уже однажды прогорели! У него, сержанта Коппа, железные бицепсы и мертвая хватка! Братьям Галуппи придется иметь дело с бывшим чемпионом Лондона. Каждый возвращается на круги свои.

Что же наговорила ему в трубку эта девчонка? Говорила она быстро, горячо и бестолково. (Говори, Долли, говори, скорее, где же суть? Скорее, пока сюда не вломился инспектор и два констебля!) Куда вы так торопитесь, не спешите, мисс, я не успеваю уследить! А потом сержант открыл блокнот и принялся выстраивать в логической последовательности все факты. Итак, сегодня... Нет, начнем с самого начала, возьмем дистанцию! Вот уже два месяца, как у Долли было постоянное место дислокации. Она сидела в скверике неподалеку от католического колледжа, разыгрывая из себя школьницу. При ее малом росте это ей неплохо удавалось. (Да, сержант, а вы что думали? Где вы были раньше? На что надеялись?) Томми как бы ненароком проезжал мимо в своей колымаге, подвозя подходящего на его взгляд клиента. То ли он предлагал подвезти девочку, то ли просто перебрасывался с ней парой словечек. Клиент должен был волей-неволей обратить на нее свое внимание. Тихий скверик, лица и фигурки школьниц, скромные и непорочные, рядом церковь. Это вам не Сохо. А девочка была в расстроенных чувствах, так беззащитна и безутешна, что не грех было оказать ей покровительство. Как правило, дальше означенный джентльмен обходился уже без услуг шофера и через день-другой сам находил себе дорогу к маленькому тенистому скверику. (В отличие от вас, пока вы там сидите и корпите над бумагами, сержант!) Кроме Долли в разных углах сквера дежурили еще двое птичек из гнезда по Бэкбон-стрит: шестнадцатилетние Маргарет Дьюи и Розалинда Смит. Теплая компания!

И вот вам новый факт. Около месяца назад Долли впервые заметила у сквера некоего чернокожего юношу. Поначалу ей показалось, что он ищет знакомства с Сэлли, то есть мисс Смит, мулаткой. Но потом она поняла, что предметом пристального внимания юноши является именно она, Долли. (Еще один!) Юноша был строен и даже смазлив, но на редкость застенчив. Долли не очень к нему присматривалась, ей показалось, что он еще совсем мальчишка. Нет, Долли никогда его раньше не встречала. Негритенок являлся аккуратно после четырех, но очень быстро исчезал, видимо, спешил домой.

А неделю назад, как раз накануне гибели Лоренса Блоссома, Томми Галуппи впервые завел с ней разговор об этом чернокожем парнишке. Он выспрашивал ее, кто он, как часто появляется, где живет, чем занимается. Долли было не до паренька, у нее самой только разгорался короткий роман с фотографом. И вот несчастный Лоренс гибнет на ее глазах, девчонка в шоке. Томми рассудил за благо на время оставить ее в покое. Больше она в скверике у колледжа не появлялась. Проходит всего лишь три дня, и вот позавчера Томми в разговоре с ней заметил как бы, между прочим, что чернокожий юноша, оказывается, служит в Большом зоопарке и кормит там птиц. (Уйди же ты в тень, чернокожий юноша!) А потом Томми припомнил ей, что она совсем обленилась, и что пора бы уже ей приняться вновь за работу. В пятницу она должна будет возвратиться под сень маленького скверика и заняться привычным делом. И это будет продолжаться до тех пор, пока полиция не вернет причитающиеся ей денежки. Томми отсчитает ей половину и предоставит возможность убираться ко всем чертям! В этом он поклялся Божьей матерью.

В четверг вечером Томми вернулся из какой-то дальней поездки пьяный в стельку. Таким она его никогда не видела. На нем был какой-то нелепый черный костюм невиданного покроя и короткие штаны. Он ворвался к ней, кричал, махал кулаками. Он орал, что из-за ее упрямства у него сорвалось неплохое дельце. Он вынужден был взять этот костюм напрокат и теперь выглядит, как клоун в цирке. Долли умоляла его оставить ее в покое, она сама еле держится на ногах, еще не оправилась от шока и за его вонючим смокингом ни за что не полезет на крышу. Томми пригрозил избить ее до полусмерти (Что?), но не тронул даже пальцем. При этом она долго приглядывалась к нему и поняла, что с шофером творится неладное. В его глазах она увидела слезы и подлинную муку. Причин ей понять было не дано. На прощание он снова приказал ей достать ему этот его смокинг и не позднее, чем к воскресенью. Тут ее объял непонятный страх, она не спала всю ночь, решилась даже позвонить сержанту. Чего стоило раздобыть бедняжке несколько пенсов, какого страху она натерпелась, набирая номер полиции! А сержант представил себе тогда физиономии двух констеблей, инспектора, важно расхаживающего между столов и разглагольствующего. Она как раз хотела рассказать про негритенка, но заметила черный кеб через стекло телефонной будки. Шофер вышел из машины и направился прямо в ее сторону. Она бросила трубку и от страху, так и осталась стоять в будке. Томми открыл дверцу, на его лице мелькнуло некое подобие улыбки. Вместо угроз и ругани он даже попытался пошутить, мол, экипаж к услугам юной леди. В машине он еще продолжал говорить шутливым тоном, но за ним уже слышалась реальная угроза. Да, Томми решил с ней расстаться, поблагодарил ее за услуги и пообещал вознаградить выходным пособием в двести фунтов. Он уже начал отсчитывать ей какие-то гроши в виде задатка, но потом хитро улыбнулся и спрятал деньги в карман. Зачем ей сейчас деньги? Деньги развращают! Но зато ему пришла в голову славная идея. В награду за непорочную службу он берется устроить праздничную вечеринку в честь дня ее рождения. Он закидает ее подарками. Она сказала, что день рождения у нее в августе. Томми заявил, что так долго он ждать не намерен, и вечеринка состоится в воскресенье вечером, то есть завтра. Да, завтра! Носить она будет интимный характер, выпивку и закуску он Томми берет на себя, мало того, от своего присутствия он ее избавит. Он оставит продукты на третьем этаже, в салоне гостиницы, прямо в холодильнике. Хотя ему очень не хочется, но он вынужден настоять на выборе гостей. Достаточно одного гостя. И им должен быть чернокожий юноша. Ей, Долли, следует немедленно отправиться разыскивать юношу, чтобы пригласить на завтрашний вечер. Он дал ей направление поисков — Большой Лондонский зоопарк.

Воскресное утро она посвятит его смокингу, он должен быть вычищен и тщательно отутюжен. А вечером она сама должна будет приодеться. В распоряжение юной пары предоставляется не более двух часов: с половины десятого до половины двенадцатого. К их услугам будет целая гостиница, обширный салон, проигрыватель, выпивка, закуска и чуть ли не семь пустующих спален. А в половине двенадцатого она, Долли, должна будет оставить разгоряченного юнца одного, желательно, запертым, а сама убираться на все четыре стороны. Двести фунтов будут дожидаться ее в левом ящике у руля черного кеба.

Долли кончила сбивчивый монолог и, тяжело дыша, с полминуты приходила в себя. Что теперь мисс намерена предпринять? (Беги, девочка, скорее беги!) Нет, дорогая мисс, о нет, ни в коем случае! То, что вы собираетесь сбежать утром, это вовсе неразумно. Вы должны, слышите, должны сделать все, что от вас требуется. Вы сделаете точно так, как сказал Томми. Вы найдете этого юношу и пригласите его на вечеринку. А часиков в восемь — полдевятого позвоните мне по домашнему телефону. Я буду рядом, и прошу вас не беспокоиться. Мистер Галуппи от нас не уйдет, нам следует пожелать друг другу удачи! Зовите меня просто Артур.

Вот вам история! Все ли он правильно записал? Ничего ли не упустил? Что-то еще она сказала, ах да, кофе, банка из-под кофе. Она видела у Томми в машине банку из-под кофе. Ну и что? Томми пьет кофе? Кроме пива он еще пьет кофе... Что она имела в виду? Неважно...

Важно не переусердствовать, не отправить этого Томми с пылу с жару к праотцам. Он испепелит этого Томми с его братом, испепелит двух, четырех, шестерых братьев Галуппи и иже с ними.

А что инспектор? Да, господин инспектор? Нет, господин инспектор! Сержанта Коппа, к сожалению, нет на месте. А где этот чертов сержант Копп? Он на рыбалке, господин инспектор. Не часто за последние годы ему может выдаться свободный денек. И ему хочется позагорать на солнышке, посидеть на камешке, послушать плеск океанской волны. Он, черт возьми, впервые за многие месяцы выкатил свой ржавый мотоцикл из сарая, захватил удочки и ведерко. Не всем же выпадает честь и почетная, понимаете ли, обязанность охранять, понимаете ли, выезд Ее Величества. Сержанту остается пожелать хорошего улова.

Если кому-нибудь взбредет в голову, будто сержант полиции Артур Копп был настолько прост, что не читал детективных романов и не посещал кинотеатров, а если читал, то не мотал на ус, тот попадет впросак. Отправляясь в это воскресенье на рыбалку, сержант в душе посмеивался над предполагаемым читателем или кинозрителем. Он предвидел заранее все драматические и мелодраматические ходы. Завтра вечером ему предстояло жестокое и опасное предприятие. Что могло ему помешать? То, что он позабудет залить масла в мотор своего мотоцикла, и тот от перегрева даст трещину? И тогда бедняга сержант будет, схватившись за голову, бегать по прибрежному шоссе в поисках телефонной будки? Или огромная рыба попадется на его крючок, а он, сержант, полезет в воду отцеплять крючок, и угодит в водоворот? Или уронит в воду свой пистолет, и вместо решающего выстрела из ствола истечет жалкая струйка воды?

Ничего подобного! Масла он зальет в картер до самого верха. В воду за рыбой ему незачем было лезть — крупной рыбы на побережье давно уже не водилось. А пистолета он и вовсе на захватит, с полным правом рассчитывая на мощь своего хука левой с зажатым ключом в кулаке. И, вообще, ни от природы, ни от погоды, ни от скоростного шоссе он не ждал сюрпризов. Единственным источником неприятностей могло стать для него начальство в лице младшего инспектора Каллагена. И единственным выходом избежать опасности быть поднятым с постели или из ванны — лететь подальше от Лондона, приземлиться где-то на пустынном бережку, где растут орхидеи, или на крутой скале. Одному! И чтобы ни одна душа, ни констебль Фердинанд, ни констебль Вуд, ни сержант Моррисон, не могли навести на его след.

Сержант уже подумывал и на рыбалку не ездить, а направиться в Саутгемптон навестить свою тетушку. Но скоротечность визита могла обидеть старушку. Мог ли он просто запереться у тетушки, задернуть шторы и потихоньку отключить телефон? Нет, не мог. Он бы сильно тосковал, страдал бы от неизвестности и от ощущения своей ненужности. Звонок телефона выработал в нем радостный коленный рефлекс подбегания и хватания трубки. И тогда Артур Копп решил, не мудрствуя лукаво, просто прокатиться до побережья, заглянуть в Брайтон, поглазеть на курортников. Это была хорошая мысль, разве что, прогноз погоды не вызывал доверия. Что означало это понятие "переменная облачность"? То ли ему предстоит подставить лицо теплому ветру, то ли вымокнуть до нитки. Его старая колымага, несмотря на надежность, была вовсе не приспособлена для такого рода поездок, она не была снабжена ни лобовым стеклом, ни щитками. Ни о каких пятидесяти милях в час на обратном пути и думать не приходилось. Но это все мелочи, мелочи...

Так он думал, расхаживая между пустых столов и пиная ногами стулья. С этим скребущим чувством он остервенело дубасил тренировочную грушу, а потом до потери сознания выжимал штангу. С этим чувством он шел домой, а потом долго работал зубной щеткой перед зеркалом и умывальником. А потом надел пижаму, сел на постель и принялся разматывать тугой узел магнитофонной ленты, захваченный накануне со службы. Поначалу он понадеялся таким образом немного успокоить расшалившиеся нервы. Если бы ему удалось разобраться в этой сумятице и неразберихе, то он бы заправил ленту в свой магнитофон и услышал бы снова: "Алло, это я, Долли!" Легко сказать! Сорок минут он усердно пыхтел над пленкой, но безрезультатно.

И теперь, после неудачи он вдруг ощутил свое ничтожество, свое бессилие. Его оставили одного, все от него отвернулись за его проступок. Ай-яй-яй, он не размотал пленки! Теперь он никуда не пойдет, он останется один. Папа с мамой запрут его и спрячут подальше билеты в кино, чтобы он в досаде их не порвал. Саутгептонская тетушка не возьмет его в купальню из-за распухших гланд. Инспектор отправится в новом парадном мундире вертеться перед глазами королевы. Чернокожему юноше уготована встреча. Только ему, сержанту, не найдется места на этом празднике жизни, на этом воскресном маскараде. И даже мистер Томми Галуппи отправится куда-то, — у него тоже предвидится важная встреча там, куда без смокинга не пускают. Интересно, куда его понесет нелегкая? В Ковент-Гарден на спектакль в присутствии Ее Величества? Или он решил своим видом привлечь внимание потенциальных седоков после спектакля? "Дорогой мой, я так устала, давай ты возьмешь такси! — Но, дорогая моя, не сядешь ведь ты в эту колымагу с продавленной крышей? — Но, дорогой мой, обрати внимание, шофер одет в смокинг!" И мистер Галуппи получит свои десять фунтов и чаевые. И будет ему совсем невдомек, что в голове инспектора Каллагена уже созрел хитроумный план взять его с поличным и избавить от него нацию. Малютка, сын уважаемых родителей, прильнет к груди инспектора и окропит его парадный мундир слезами благодарности. А его папа, лорд хранитель печати или спикер Палаты Общин станет долго с чувством трясти за руку. И это — предел всех мечтаний. Инспектор Каллаген еще относительно молод, дорога на пути к посту Генерального Комиссара Нового Скотланд-Ярда расчищена. А сержант останется распутывать пленку...

И, как прошлой ночью, он лег, накрылся одеялом, взял раскрытый детективный роман. Будильник тикал на стеклянной поверхности полки, тени ветвей взбирались на потолок. И точно так же роман забуксовал с первых же страниц. И как вчера, он погасил лампу и вытянул руки поверх одеяла. Вчера он тоже долго не мог заснуть, хотя до этого провел бой с тенью инспектора и вечернюю смену в наряде. Сон не шел к нему. А потом сон пришел, но ненадолго.

Вчера, то есть, сегодня в четверть пятого утра сержант открыл глаза. Несколько секунд он пытался выстроить свои ночные грезы в какой-то последовательности. Его видение было неуловимо, бесплотно, загадочно, как узор из желтых и черных точек под закрытыми веками. Господи, да что же такое ему снилось? Дверь? Кто-то стучит в дверь? В его дверь кто-то стучал, он бросился открывать и никого не нашел. А потом еще стук, четырехкратный стук, он снова бросился открывать и проснулся. А еще он помнил веревочку, маленькую веревочку, сплетенную из двух нитей — черной и желтой. Он держал ее маленькую руку, и пальцы его касались этой веревочки. Она не отнимала руки, а он пытался продеть свой указательный палец под эту веревочку. И она смотрела на него своими огромными, полными мольбы глазами. Он ее о чем-то спрашивал. Она улыбалась и кивала. И не отнимала руки. И потому он так ждал этого стука в дверь...

Он долго лежал и вспоминал обрывки сна. Поначалу на душе его было сладко и спокойно. Но колебался от ветра старый клен за окном, в просвет его кроны выплескивались отблески уличного фонаря. Пятна света колыхались на потолке, сержанту казалось, что он покачивается на своей постели, как в лодке. С первыми лучами рассвета тени стали исчезать, и в душу его понемногу пролилась грусть. Еще полтора часа ему предстояло так лежать до финального треска будильника. И все это время он глядел в потолок, стараясь не двигаться, как статуя на саркофаге. Комната понемногу пошла по кругу, к горлу подступила тяжесть. Никогда ему еще не было так жутко. Боже мой, думал он, за что! За что эта кара? Неужели именно так это должно было начаться? Еще не успев произнести это слово, он приложил ладонь к устам. Его этой страшной ночью постигла катастрофа. Он в сию же минуту понял, что умирает от любви. Он не в состоянии сдвинуться с места, шевельнуть пальцем. Он будто прикован к этой лодке, а ее несет течением к смертоносной скале. И сейчас последует удар. Его оглушит, придавит, сердце его разорвется на части, хлынет кровь...

Будильник затрещал и поехал по стеклу тумбочки. Сержант вскочил тогда без особых усилий. Пока он мылся, чистил зубы, скреб пушок на подбородке безопасной бритвой, ночное наваждение испарилось. Утренняя пробежка вокруг квартала вселила в него уверенность — нет, он не почувствовал ни тяжести не невесомости. Его тело, грудь и ноги — все при нем. Сейчас самое время надеть форму, подпоясаться ремнем, отправиться пешком на службу, и пусть суета повседневности изгонит остатки наваждений! Но в отдельные мгновения, разговаривая с сослуживцами, прохаживаясь между столов, ожидая вызова из узла связи, он все время ловил себя на странном ощущении. Ему казалось, что утром он надел чужую форму и ремнем препоясался чужим, и что сейчас, нагнувшись к столу инспектора, стоит вовсе не он, сержант Копп, а кто-то другой. И если сейчас позвонит Долли и попросит о помощи, он гадал — кто из них двоих поднимет трубку и произнесет первое слово, он или его двойник.

Неужели он больше не услышит ее голоса? А, может быть, это даже к лучшему? Что он будет делать? Эта малютка, эта коротышка с черными кудрями и тоскующим взглядом, как ему с ней быть? Она с ее порочными наклонностями, она, принадлежавшая многим, а последнему — этому парню, закончившему карьеру на мостовой с проломленным черепом — с таким балластом за душой она увлечет его в бездну. Сержанта не страшила бездна, он уже одной ногой в бездне, он уже барахтается в ней. Она не сможет протянуть ему руку, он не коснется никогда этой ладони, не нащупает веревочки. И никто не постучит в его дверь. О, если бы он встретил ее при других обстоятельствах, в другом измерении! Пусть бы он пришел к ней и встал бы в очередь. И был бы он один из многих, к кому она была благосклонна. И он бы не был сержантом Коппом, и она могла бы просто звать его Артур. И тогда бы между ними не стояло никаких препятствий, и он бы любил ее положенное время, и она бы любила его в положенных пропорциях. И ему этого бы хватило с избытком. Ведь они бы могли подойти друг другу. По крайней мере, он. По крайней мере, ростом.

Кто он для нее? Часть огромного зла, призванного карать и мучить, лезть в душу и копаться в грязном белье. Он может быть только ненавистен ей. Да и что он такое, сержант Копп, чем он лучше констеблей Фердинанда или Вуда? Господи, как она смотрела тогда на допросе! Эти фотографии, интимный дневник ее счастья с этим худосочным парнем. Сержант держал их в руках, перебирал их, любуясь на эти позы, на ребра и крестец этого парня, уже, наверное, превращенные в пепел. А над столом столпились констебли, подавляя смешки и пуская слюну. Она тогда неотрывно смотрела на него, сержанта. Ее взгляд был отрешен и ничего не выражал. Она дожидалась конца пытки с тем, чтобы поскорее уйти и больше не появляться в участке. Да, Томми своей грязной рукой ворошил труп этого парня, а он, сержант, своею рукой... Чем в ее глазах он лучше Томми, он, Артур Копп, в форме младшего офицера лондонской полиции? Простит ли она ему, сержанту, своему мучителю, эту глумливую пытку?

Сержант понял, что этими вопросами ему суждено промучиться весь воскресный день. И снова он будет скован бездельем и неподвижностью. И снова его лодку будет нести течением. Нет, надо поскорее выкатывать мотоцикл из сарая и пуститься безоглядно навстречу ветру. Весь день в седле, на максимальной скорости, начеку, напрягая мускулы и волю, мчаться вдаль, держа судьбу за рога!

И вот уже с рассветом он несся на скорости шестидесяти миль по обводному шоссе. За спиной, в самодельном фанерном багажнике вздрагивали и подпрыгивали складная удочка, сетчатая металлическая корзинка, резиновые сапоги, скатанные и перетянутые бечевкой. Он сидел в седле в классической позе с прямой спиной и низко опущенной головой, чтобы ничего не вспоминать и чтобы дышать при сильном встречном ветре. И чем больше он морщился, тем больше поддавал газу. Повинуясь особому профессиональному чутью, он сбавлял скорость за милю до предполагаемого полицейского поста, а затем снова его спортивная машина обдавала мирные окрестности гарью и ревом. Брючины штанов трепыхались с быстротой пропеллера, пронизывая конечности мелкой дрожью и щекоткой. Лицо сержанта в авиационных очках горело от ветра и кривилось от напряжения. И если губы осмеливались произнести заветное имя, то он их прикусывал до крови. День стоял ясный, подернутый легкой дымкой, обзору ничего не мешало. Он изредка поглядывал на часы, прошло без малого полчаса, как он достиг аэропорта Гетвик, обогнул его, и пустился по извилистой трассе прямо на юг.

2

— Ну, чего ты еще ждешь, подсекай!

— Да рановато, пусть ухватится!

— Не будь дурнем, тяни!

— Не мешай!

— Дай мне твою удочку! Дай сейчас же!

— Отцепись, я кому сказал!

— Если бы я знала, что ты такой пень, никогда бы сюда не пришла!

— Дьявол! Сорвалось!

— Что я тебе говорила. Вот теперь сиди здесь до посинения...

Артур Копп поначалу не заметил, как рослая девица в закатанных до колен штанах спустилась по каменистому склону и примостилась рядом. Он уже час восседал на деревянном пирсе Брайтонской Марины, на дне его проволочной корзинки сиротливо покоились две сардинки, одна побольше, другая поменьше. Направо и налево разбегались в бесконечность ряды яхт, покачивая мачтами. Вдали мелькали паруса, подставляя ветру то один бок, то другой, чтобы потом исчезнуть за высоким горизонтом бесследно, словно нырнув в провал. Девица молча сидела рядом с сержантом, ее босые ноги свисали с пирса. Сержант мысленно ругнул ее, стараясь не отвлекаться от процесса лова и тяжелых дум. Чтобы сосредоточиться, ему было необходимо ощущение статичности, стабильности, устойчивости. Но, как назло, девица принялась болтать ногами, и вместо того, чтобы думать о важном, сержант косился на ее босые ступни. Судя по их размеру, девица обладала великанским ростом, и сержант интуитивно поджимал под себя собственные ноги в резиновых сапогах. С полчаса она сидела, вертя рыжей головой, доступной его боковому зрению. При ней он просто стеснялся думать о Долли, о руке с веревочкой, о стуке в дверь, — уже за одно это следовало бы сказать девице спасибо. Но он не сказал. Так они молчали, следя за игрой поплавка на воде, пока девице не надоела неподвижность, и она принялась торопить события. Нелюбезность сержанта нисколько ее не обескуражила, после неудачной подсечки она приумолкла и даже прекратила болтать ногами. Сержант пристально глядел в черную воду, прерванная мысль исчезла бесследно в пучине. О боже, спаси и помилуй, девица преспокойно положила голову на его плечо. Рыжие кудри щекотали его розовую щеку, а он сидел, как вкопанный, боясь пошевелиться. И до чего же тяжелая и неудобная у ней голова! Что она такое задумала? Как бы не спугнуть рыбу! Он просидел камнем еще минут пять, пока не почувствовал, как чужая рука начинает гулять по его плечу и спине. По крайней мере, своей широкой спины сержанту не приходилось стесняться, это ведь не его ступни детского размера! И она оценила его спину по достоинству, восхищенно прошептав "Ого!". После этого сержант уже не смотрел на поплавок, он устремил взор на небеса, предоставив руке девицы исследовать каждый дюйм своей спины.

Чайки приумолкли, выжидая дальнейших событий. Вдали пронеслась береговая электричка. Подул с востока прохладный ветер, небо подернулось рябью. Никаких сюрпризов дальнейшая рыбная ловля не предвещала. Девица глубоко вздохнула и прошептала ему на ухо "Пойдем отсюда!" И он послушно встал и пошел. Вглядываться в ее лицо было бесполезно, такие лица ничего не напоминают и никогда потом не вспоминаются. Единственное было ясно, что ей не меньше тридцати. Ростом она действительно почти на голову превосходила сержанта, и потому старалась не опережать и не смущать его. А до этого она склонилась над его корзинкой, ухватила двумя пальцами несчастную сардинку за хвост и швырнула ее далеко в море. При этом замедленные движения должны были продемонстрировать достоинства ее фигуры, отсутствие излишеств, и тем самым искупить бесцеремонность поведения.

Мотоцикл ей понравился с первого взгляда, мощный и приземистый, во всем схожий с владельцем. Замирая от восторга, она уселась за спиной сержанта, рискуя вытолкнуть ветхий самодельный багажник. Места сержанту почти не осталось, центр тяжести пришелся на колени. В такой позе он бы не проехал и пяти миль. Но в этом и не было никакой надобности — девице не нужно было возвращаться в Лондон. Она обвила руками его голову и приготовилась к путешествию. Сержант молча дожидался приказаний. "Куда хочешь!" — заявила она, и он повез ее в ближайший бар. Там они ели салат из креветок, лососиное филе с картофелем, запивали все это пивом. Несмотря на новое приключение и на цены в баре, он вовсе не утратил аппетита. Девица ела мало, на нее вдруг напала охота курить. Сержант не терпел дыма. При этом она игриво выпускала дым прямо ему в тарелку. С полным ртом он пытался ей объяснить, что к половине шестого ему нужно сниматься с якоря и возвращаться в Лондон. На это она с грустной улыбкой ответила: "Я догадывалась, что ты из Лондона. Там все такие придурки".

В половине третьего Логан, так звали девицу, привела сержанта к себе домой. Квартира была закопченной и довольно затхлой. Из полутьмы со стен улыбались вырезанные из журналов Рональд Рейган и Грегори Пек. В тишине оглушительно тикали старинные часы. Сержант потерянно поплелся за Логан в ее спальню, где их ждала постель, широкая, сырая и невероятно жесткая. Ну что ж, каков бы ни был исход этого важного жизненного экзамена, на все это сержант дал себе полчаса.

Покинул он темное убежище Логан, когда было уже без четверти восемь. Грегори Пек проводил его с усмешкой до самой двери. Артур Копп решительно перешагнул порог, чтобы больше никогда сюда не возвращаться, несмотря на клятвы и уверения. Он вышел на воздух, пошатываясь, отыскал свой мотоцикл, ключ в кармане, проверил уровень масла и принялся возрождать мотор к жизни дрожащей ногой.

На малой скорости он еще долго кружил по незнакомым переулкам Брайтона, а когда вырулил на главное шоссе, с болью ощутил, что все это время в его голове непрестанно тикают старинные часы. Стоило ему вписаться в трассу и поддать газу, как мимо него пронесся на рекламном щите улыбающийся Грегори Пек. До полной темноты было еще далеко. Теперь уже в группе зажженных фонарей на дальнем перекрестке маячила та же знакомая улыбка. И все время на горизонте посверкивал острыми бликами ряд белых зубов. Сержанта клонило в сон, он закусывал губу, ловил ртом воздух, старался возродить мысленно веревочку на запястье, но ничто не помогало. Грегори Пек возникал из туманного провала трассы, а часы продолжали с прежним упорством вколачивать гвозди в старенький шлем. Сержант с тоской провожал мысленно метки на шоссе, измеряя пройденное и оставшееся расстояние. Господи, неужели он не успеет? Неужели он не успеет заскочить к себе домой, стянуть с себя эту одежду, сунуть ее в кипу грязного белья и подставить тело теплой струе душа? Но дорога не убывала, тьма не наступала и наваждение не исчезало. Сержант принялся считать столбы элетропередач, на сто пятом он сбился...

Наконец мелькнул транспарант с надписью "Аэропорт Гетвик 1 Ґ". Первая капля дождя разбилась об очки сержанта Коппа. "Слава богу! Теперь уже не засну!" — с мрачным удовлетворением бросил он в лицо Грегори Пеку. Колючие струи косо замелькали в свете фонарей, заколотили по шлему. Сержант снял очки и сбавил скорость. Его непромокаемая куртка превратилась в ледяной панцирь, колени окаменели. К счастью дождевой фронт до бетонки не добрался. Грегори Пека смыло дождем с горизонта. Часы показывали без пяти девять. Еще милю старый мотоцикл выжимал порядочную скорость, но в душе сержанта произошел сбой. На обочине дороги он остановился, голова его легла на руль. Старый мотоцикл хрипел под ним, переводя дух. Он опоздал. Последовал строгий приказ "Держать себя в руках!" Сержант с минуту оставался неподвижен, но вскоре поднял голову и вгляделся в дальние огни города. До цели оставалось еще около получаса езды. Что его ожидало там? Не стоило об этом думать, ему все равно надо было туда попасть любой ценой. А потом? Сержант поглядел на себя в маленькое зеркальце заднего вида, снял с руки перчатку, оглядел свою ладонь, провел ею по лицу. Он должен как-нибудь пережить этот вечер и даже завтрашнее утро. Он должен пережить всю будущую ужасную неделю. Все пройдет, все сгладится. Потом он будет проситься на ночные дежурства, а если не получит, то вернется к своей Логан.

Мотоцикл издал грозный рев и умчал сержанта в восточном направлении.

26

МОЛИТВА СЭМЮЭЛЯ

1

До выписки из больницы Хонни предстояло пробыть в палате еще, по крайней мере, два дня. Здесь ему уже порядком надоело. Кроме него в палате лежал еще толстый Финни Бранки. Два дня напролет он неустанно пожирал пудинги с печенкой и пирожные с орехами. А его сердобольные родители по два раза на дню приносили ему еще и еще. Расправившись с очередным пирогом, Финни тут же облегченно откидывался на подушку и начинал посапывать носом. А Хонни отворачивался лицом к стенке, спрятав голову под одеяло.

Его тоже не оставляли в одиночестве, дважды его навещал отец и дважды мать. Один раз приходили мистер Лоббс и преподобный Оливи. Не забывали его навещать и друзья. Приходили Фил Мэлбрайт со своим братом Парки, Том Эванс, астматик Терри Джойс. Но каждый раз их угораздило ввалиться в палату, когда у постели Хонни находилась миссис Ванесса Корнхайт. Все они стеснительно жались в сторонке, пока Ванесса проделывала свои попытки затолкать в рот Хонни апельсиновую дольку или виноградину. "Что с тобой, мой мальчик? Ты ведь так это любил раньше!" — испуганно причитала она. И тогда Хонни извинялся и жаловался на отсутствие аппетита и головокружение. Ванесса тут же бежала в ужасе звать врача. В образовавшуюся паузу Хонни пытался разговорить своих друзей. Он прельщал их видом чудесных фруктов. Мальчики отказывались, предлагали ему усиленно питаться и поправляться, чтобы поскорее вернуться в стены школы. На расспросы Хонни они несли всякую ерунду, говорили о погоде, о предстоящем ремонте школы, о волкодаве Хау, о секретарше, собирающейся уволиться. Невольно чья-то рука тянулась к тарелке с фруктами, одна за другой отщипывались виноградины, уменьшалось число апельсинов, а разговор начинал затрагивать более важные, по крайней мере, для Хонни темы.

Но в эту минуту врывалась в палату запыхавшаяся Ванесса в сопровождении врача. Доктор щупал Хонни пульс, рассматривал его зрачки, заставлял высунуть язык, а потом уходил, пожимая плечами. Ванесса вздыхала из глубины души. При виде пустой тарелки она бросала укоризненный взгляд на сына. "Ну что, детки, — говорила она, — вы, наверное, хотите посекретничать? Я скоро предоставлю вам такую возможность. Мне уже пора уходить. Но должна вас предупредить, что мальчика категорически запрещается волновать. Так что я вас убедительно попрошу избегать всяких вопросов и намеков о его болезни — вы должны пожертвовать праздным любопытством ради его спокойствия и скорейшего выздоровления. Итак, вы остаетесь здесь?" В ответ гости помалкивали, хотя многим невольно хотелось ответить: "Нет, мэм!"

Стук высоких каблуков Ванессы таял в отдалении больничного коридора. В палате воцарялась тишина, нарушаемая лишь стонами и сопением толстого Финни. Иллюстрированный журнал упал с его кровати на пол. Фил Мэлбрайт осторожно поднял его и в развернутом виде положил на живот спящего толстяка. Журнал стал мерно подниматься и опускаться.

— Вот видите, — сказал Фил Мэлбрайт, — он подает признаки жизни!

Настало время показать Хонни подарки. Вначале был настоящий футбольный свисток, которым свистят судьи. Такой трудно было где-либо купить, его звук нельзя было ни с чем спутать, дребезжащий и немного сиплый. Терри принес открытку с групповым снимком команды "Вестхем Юнайтед", а Том — перочинный нож с пробочником и шилом. Перочинный нож был тут же испробован на больничной тумбочке, но от пробы свистка стоило воздержаться. Финни мог проснуться и тут же приняться за еду.

И теперь можно было поговорить вдоволь о самых насущных вещах. Первая потрясающая новость касалась бесследного исчезновения грозы школы — долговязого Пэта Дженкинса. Из достоверных источников стало известно, что Пэт больше в школу не вернется. По одним непроверенным сведениям, Пэта задержала полиция, по другим — Пэт подхватил какой-то вирус, и теперь его засунули в больницу или в лепрозорий. На это блестящий знаток медицины Хонни возразил, что Пэт не страдал проказой, а только прыщами. Все сошлись во мнениях, что Пэт был вовсе не плохим парнем, но все знали, что он плохо кончит.

Дальнейший разговор пошел на пониженных тонах.

— Ты чего это тогда сиганул через забор? — спросил Том.

— А я разве сигал через забор? — удивился Хонни.

— Глядите на него, у него все выветрилось из башки! — обрадовался Фил.

— Все подчистую! — подтвердил Хонни.

— Ты ведь бежал от Питера Теннера? Ведь он тогда был рядом.

— Ничего я не помню. Нет, я помню, что он приезжал за своими помоями. А вот что было дальше, — убей меня бог, не помню!

Восхищению не было предела. А дальше последовал немного сбивчивый и полный драматизма рассказ о таинственных событиях того дня. В классе тогда хватились Хонни. Директор кинулся допрашивать секретаршу, которая была обязана за Хонни присматривать. Она первая побежала на своих каблуках его искать. Она была так напугана, что "даже нос ее побелел". Поднялся переполох, директор стал названивать отцу Хонни, все выскочили во двор. Фил первым бросился к сараю от велосипедов. "И тут я, — пусть Рэнки не врет, что это он, — я первый нашел на заборе лоскут твоей рубахи!" Поиски распространились на близлежащие окрестности. Тут подоспел Сэмюэль и взял дело в свои руки. Он разделил школьников на три поисковые группы. Группа Рэнки и старшеклассников должна была бежать на футбольную базу расспрашивать футболистов. Группа Долтона отправилась в церковь и на кладбище. Фил и еще пятеро припустились во все лопатки в деревню искать Питера Теннера и выведать у него все. Рассказ Фила заслуживал особого внимания, ибо содержал в себе сведения, хотя и не касающиеся исчезновения Хонни, но сами по себе сногсшибательные. Фил не добежал до деревни. Он настиг Питера и его телегу прямо на проселочной дороге. Старик ходил вокруг телеги с большим молотком и, как паровозный машинист, простукивал колеса. На вопрос Фила он хмуро проворчал, что ни черта не видел. От старого пройдохи за милю разило спиртным.

— А лошадь?

— У лошади я, понятное дело, не спрашивал.

— Но как она?

— Что — как? Лошадь как лошадь!

— Она была... здорова?

Все переглянулись и потупились. Да, рановато они пришли. Бедняга еще не оправился от болезни и явно бредил. Нужно было побыстрее вызвать доктора и потихоньку сматываться.

— Куда вы? Не уходите. Я просто так спросил, сдуру... Так что Питер? Ты говоришь, он был пьян?

— Еще как! Еле стоял на ногах. А теперь слушай меня в оба уха. Об этом никто не должен знать кроме нас двоих! — зашептал Фил, нисколько не смущаясь присутствием Парки, Терри и Тома. Все плотным кольцом обступили постель Хонни. И даже толстяк Финни зашевелился, промычал что-то во сне и почавкал губами.

— Я знаю, куда подевались кролики. Точно. Их крал Питер. Только он, а никакой не кондор!

— С чего ты это взял?

— Я видел своими глазами мертвого кролика. Прямо на телеге, вижу, лежит кролик рядом с подстилкой. Я аж остолбенел!

— А что Питер?

— А он видел, что я видел. Поглядел на меня злобным взглядом, а потом полез на телегу проверить якобы, хорошо ли привязана бочка. А сам так и норовит загородить кролика и отпихнуть его подальше в солому. А я стою и смотрю во все глаза. А он — на меня. А глаза злые, хмурые! Ну, думаю, крышка мне! Не собирается ли он меня убрать с дороги, как свидетеля. Ведь расскажи я в школе, ноги бы его больше у нас не было. Человек вообще спьяну на многое способен.

— Ну, а дальше?

— Я стою и не двигаюсь, страх меня пробирает. Тут Питер берет торбу с овсом, зачем-то роется в ней, ищет что-то. А сам глаз с меня не сводит... Ладно, я потом, ты успокойся, мы пойдем...

— Да я спокоен, продолжай!

— А мне показалось... Ну и вот, берет он торбу, высыпает остатки овса в бочку с помоями и пихает туда кролика.

— В бочку?

— В торбу. И с таким остервенением, мол, пропади все пропадом! А потом стегает лошадь вожжей и отчаливает со своей телегой. Вот такие дела. Я побрел назад, наши вернулись из деревни. А там, смотрю, и Долтон возвращается и говорит, что тебя нашли в поле у самой дороги, и что у тебя был припадок, и что твой отец забрал тебя на машине в Лондон. Сам я при этом не был и ничего не видел.

— А потом? Питер приезжал в школу потом?

— Нет, больше не приезжал. Зато прибегала назавтра его полоумная старуха искать на него управу. Она кричала, что Питер совсем спятил и что его надо связать. Тогда под вечер он стал буянить, схватил на кухне здоровенный нож и бегал с ним по двору. Потом он полез в свинарник и устроил там форменную резню. Прирезал там двух отборных поросят, которых еще год надо было откармливать. Потом собирался их сжечь, но старуха настояла, чтобы он поехал и продал их на рынке. Вот я и думаю, а стоит ли с ним связываться, себе обойдется дороже.

— Ну, а лошадь?

— На что тебе сдалась эта лошадь? Мы, наверное, все-таки пойдем. Ты, главное, лежи, не волнуйся. А то ты совсем зеленый.

— И вовсе я не зеленый. Подожди, Фил, не уходи. А что лошадь, ты ее видел потом?

— Видел, видел! Она в поле паслась... Лошадь как лошадь...

Но Фила и остальных уже и след простыл.

2

Под вечер, когда стемнело, мистер Корнхайт тихонько пробрался в палату. Хонни спал. Его соседа уже выписали, кровать за ним прибрали, только на полу остался лежать иллюстрированный журнал — на память. Мистер Корнхайт был одет в собственный голубой халат с табличкой "Гринвич". Доктор Лоутон рекомендовал оставить Хонни еще на денек, чтобы понаблюдать за ним, ведь последний припадок был особенно тяжел. Говорить с Ванессой доктор Лоутон не решился, ему не хватило смелости. Прямые рекомендации или просто намеки, что за ее сыном потребуется длительное наблюдение психолога или даже психиатра, не всегда влекли за собой адекватную реакцию. Но и отец, всеми уважаемый доктор Корнхайт, не внял осторожным советам местного персонала и вознамерился забрать мальчика из больницы на утро. Сэмюэль решил отставить свои дела и съездить с мальчиком на море, покататься на яхте, поудить рыбу, а, может быть, даже махнуть на континент на месяц. Доктор Лоутон грустно покачал головой, но разубеждать почтенного родителя не стал. Сэмюэль уже строил в голове радужные планы. Мальчику нужна была срочная смена обстановки, доза новых, необычных впечатлений, ему нужно было завести новые знакомства, заинтересоваться чем-то необычным. Сэмюэль давно собирался над этим хорошенько поразмыслить. В глубине души он опасался, что обострение болезни повлечет за собой длительный период упадка сил и апатии. Он надеялся снова войти с ним в тесный контакт, разгадать все загадки...

Но теперь он был не в силах ломать над этим голову. Всю ночь и утро он провел с несчастным Альфредом Вилкоксом. Виконт не приходил в сознание. Сэмюэль предложил свои услуги в качестве специалиста, участвовал в консилиуме, но ничем дельным помочь не мог. Единственное, что он мог посоветовать — оповестить полицию, чтобы она послала своих людей в клуб для проведения химической экспертизы остатков ужина. В ответ он услышал, что полиция в курсе. Сэмюэль пожал плечами и раскланялся. Остаток ночи он провел в комнате отдыха врачей в неудобном кресле. Пару раз он отправлялся навестить сына в соседнем корпусе, но мальчик спал. Спал он беспокойно, бормотал во сне что-то, порой вскрикивал и стонал. Под утро Сэмюэль увидел в окне свою супругу, пересекающую двор. Не стоило попадаться ей на глаза. В палате интенсивной терапии тем временем заступила на смену новая врачебная бригада во главе с молодым и подающим надежды доктором Ачесоном. Тот тепло поздоровался с Сэмюэлем и далее, при каждом своем появлении в вестибюле широко улыбался. Сэмюэль с трудом признал в нем своего бывшего студента. Молоденькие медсестры старались вести себя в присутствии гостя чинно, в коридоре поправляли прически, а в салоне говорили шепотом. От кофе и бутербродов Сэмюэль отказался, он сидел, уставившись на носки своих ботинок. В голове его накрепко засели впечатления бурной ночи. Он был свидетелем борьбы за жизнь. Никогда еще он не видел подобных страданий, столь судорожных упорных попыток уцепиться за крошечную ниточку, связывающую человека с земной юдолью. Сэмюэль видел судороги и рвоту, видел признаки удушья, видел безжизненную руку виконта с набухшими жилами. Около четырех часов наступила клиническая смерть, но ценой неимоверных усилий врачам удалось растормошить затухшую ниточку осциллографа. Последнее, что запомнил Сэмюэль, были выпученные глаза виконта, уже не реагирующие на вспышки света.

О, если бы кто-нибудь мог угостить Сэмюэля глотком коньяка! Под воздействием спиртного он мрачнел и тупел. А это было как раз то, что надо. Может быть, ему удалось бы и вздремнуть часик. У него немного побаливала спина, — кресло было неудобным. Так он просидел до полудня, дожидаясь, что Ванесса, а вслед за ней и школьные друзья Хонни покинут пределы больницы. Перекинуться с мальчиком парой слов ему так и не удалось, Хонни уже выдали таблетку снотворного. Отец только поглядел на сына через полуприкрытую дверь, тот спал на спине, свесив голову с высоких подушек. Сэмюэль вернулся на свое прежнее место, твердо решив дождаться перемен в состоянии виконта.

Когда он снова вошел в комнату отдыха, там сидел еще один посетитель неприметного вида. Слава богу, есть у виконта родственники, есть, кому разделить ответственность за его судьбу! Человек напротив довольно долго и упорно молчал, присматриваясь к Сэмюэлю. Потом он похлопал себя по карманам и извлек на свет металлическую фляжку. Без слов он протянул ее своему соседу. Сэмюэль с благодарностью принял фляжку и отпил большой глоток дешевого бренди. Вслед за ним и сосед повторил эту процедуру.

— Вы неважно выглядите, дружище. Тяжелая выпала ночка, не так ли?

— Да уж, господь не приведи.

— Я говорил с врачом. Положение ни к черту. Поскорее бы отмучился, это лучшее, что ему уготовано.

— А худшее?

— Худшее? Кома. Врачи поговаривают о коме. Вопрос в том, сумеют ли они восстановить мозговую деятельность. На все нужно согласие родственников, сами понимаете, а где их взять? Короче говоря...

— Не рано ли вы его хороните? Давайте наберемся терпения и подождем.

— Давайте! Хотите еще глоток?

— Нет, благодарю вас.

Внешность посетителя не выделялась ничем примечательным. Маленькая плоская голова, простое, немного одутловатое лицо, безбровые глазки, мятый серый плащ, голос хриплый и бесцветный. Полная противоположность виконту с его монументальной головой и лицом постаревшего греческого бога. Родственник? Непохоже! Сэмюэль отказался от предложенной сигареты. Его сосед с наслаждением затянулся и откинулся головой назад.

— Как здоровье вашего сынишки? — осведомился он участливо. Сэмюэль вскинул брови:

— С кем имею честь?

— О, я не представился, простите, мистер Корнхайт. Инспектор Каллаген. Я вовсе не официально, просто мне хотелось с вами побеседовать. Я сегодня даже на службу не заходил. Вечером я был в патруле, выезд королевы, сами понимаете. Мне бы положено было немного выспаться, но куда там! Детишки, жена, сами понимаете. Думал по городу побродить, развеяться, да все служебные дела лезут в голову. Я, вообще-то, вас разыскивал. Дома мне сказали, что вы в больнице у сына, вот я и поехал в надежде вас здесь повстречать.

— Вас разве не вызвали по поводу отравления.

— Меня? Я вообще узнал об этом случайно. Я просто сказал, что я из полиции — меня, сами понимаете, впустили. Я вовсе не уверен, что полиция пришлет сюда специального агента, ведь потерпевшего еще нельзя беспокоить. Что мне оставалось, как не выслушать всю эту историю, да не заглянуть сюда, да не расспросить врачей. Я и вас-то в этом отделении не сильно ожидал встретить. Да, история неприятная. Не сомневайтесь, все еще впереди.

— Что впереди?

— Следствие, сами понимаете. Допросы, бумаги, обыски.

— Какие еще обыски?

— Будут искать, сэр. Ведь чем-то этого лорда отравили. А если это злой умысел?

— С какой стати? Кому понадобилось его убивать?

— Кому-то, видимо, понадобилось. Ведь он отравился не солитером, не грибами, и никакой такой гадостью. Яд довольно странный, противоядия не найдено, вы слышали?

— Увы, это правда. Природа яда не совсем ясна.

— Ничего, вскрытие покажет.

— Вы с ума сошли, какое вскрытие? Состояние виконта стабильное.

— Стабильной может быть только смерть. Но если все обойдется, то он придет в себя. И, сами понимаете, тогда он все расскажет. Может быть, все эти меры окажутся излишними. Но если он умрет, а все к тому движется, то неприятностей не миновать.

— Вы решили меня чем-то припугнуть?

— Предостеречь, сэр, только предостеречь. Меня вам нечего опасаться, я человек сторонний, сами понимаете.

— Но чего я должен остерегаться?

— А вы не понимаете? Вы одним из последних видели виконта живым и здоровым, вы видели первые признаки отравления, но не вызвали скорой помощи. Вы доставили его в больницу с заметным опозданием, когда уже начался необратимый процесс.

— Помилуйте, я опоздал? Ах да... Я немного застрял в пробке у моста Ватерлоо. Надо было пропустить королевкий кортеж.

— Вы ведь хорошо знали виконта?

— Я? Я его совсем не знал, мы очень редко виделись в клубе.

— Это не совсем так. Вы его знали. Вы регулярно садились с ним в клубе за карточный стол. Он вам задолжал крупную сумму денег. Он постоянно проявлял к вам признаки враждебности. Повод к тому весьма прост, ведь вы скупили его векселя, вы стали владельцем фамильного поместья Вилкоксов, вы подвергли перестройке старинную усадьбу, вырубили часть парка. Он, сами понимаете, затаил на вас вражду, публично насмехался над вами, допускал всяческие оскорбления. На ужине в клубе "Пеняй на себя", занятное название, сами понимаете, произошел вопиющий инцидент при свидетелях. Вы имели доступ к кухне клуба, у вас были весьма дружеские отношения с шеф-поваром. А тот, в свою очередь служил много лет у виконта. Виконт его рассчитал. Значит, и у повара были причины ненавидеть своего бывшего хозяина. Вполне вероятен предварительный сговор между вами и поваром.

— Я вижу, вы не потратили времени даром. Вам ведь положено было выспаться.

— Я никогда не трачу времени даром. А высплюсь я, когда выйду на пенсию. Но все, что я перечислил — только цветочки.

— А где же ягодки?

— Будут вам и ягодки. Ведь вы химик с мировым именем, не так ли?

— Дальше!

— С разрешения министерства обороны вы занимались разработкой и исследованием всевозможных отравляющих веществ. Вам единственному, уважая ваше имя и вес, было позволено проводить подобного рода исследования в частной лаборатории. Вы допускали нарушения инструкций по охране стратегических секретов, вы не согласовали ваш график ни с одной из исследовательских программ, не посвящали в подробности никого из спецслужб. Научные цели ваших исследований так до сих пор не ясны!

— Что за бред! Какие спецслужбы, какие программы? Я простой химик-любитель, яды — мое хобби. Я искал противоядий...

— Но хранили и приумножали в своей коллекции яды, в том числе и яды вашего собственного производства. Вы проводили широкомасштабные опыты на животных?

— На кроликах, помилуйте, только на кроликах! Но я это делал не дома, я... я...

— Успокойтесь, ради бога, успокойтесь. Я просто набросал вам эскиз, некую предварительную схему. Я ведь рядовой следователь Брикстонского участка. Но, сами понимаете, займется этим делом Скотланд-Ярд в лице какого-нибудь суперинтенданта или даже комиссара, не ниже. Так что, линия следствия примерно должна быть вам ясна. Все выглядит вполне логично.

— Что же мне делать?

— А что вы собирались делать?

— Я? Я собирался забрать Хонни домой под утро.

— А потом вы собирались с ним отправиться куда-нибудь подальше? На побережье, к примеру, поудить рыбку, покататься на яхте? А не подумывали ли вы махнуть на континент, рассеяться, побродить с сыном по Альпийским тропкам, посетить Афины или Флоренцию?

— Какого черта... С чего вы это взяли?

— Интуиция, сами понимаете, всего лишь интуиция. Я вам советую отложить вашу поездку. Вам все равно придется дать подписку о невыезде. Пусть ваш мальчик посидит дома, пусть походит в школу. Ведь до лета остались, сами понимаете, считанные дни. Ваша супруга может с ним поехать к родственникам. Мальчику совсем не обязательно присутствовать при обыске.

— При каком обыске?

— Обыске в вашей лаборатории, сами понимаете. Вы, я надеюсь, понимаете, что последним моим признанием я оказываю вам неоценимую услугу. Вам представится повод до прихода незваных гостей заглянуть в вашу лабораторию, проверить, все ли там в порядке.

— Это подвох, вы ведете грязную игру.

— Я? Боже упаси! Я с вами предельно откровенен, я хочу, чтобы вы мне доверяли.

— Вам что-то понадобилось от меня?

— Самую малость. Но вопрос этот несколько щепетилен. Ну, если уж на то пошло, то я хотел при вас поговорить с вашим сыном. Но не сейчас, разумеется, а потом. Не побеседовать ли нам с вами об этом немного позднее и в другой обстановке? Скажем, вечерком, часиков в девять в каком-нибудь ресторанчике?

— Я не очень вас понимаю. Вам что-то известно о моем сыне?

— О вашем сыне? Ничего особенного. Просто ваш сынишка был знаком с неким Патриком Дженкинсом. Этот юнец, в конце концов, оказался у нас в участке, незначительный случай, но мне нужно кое-что выяснить.

— Я бы предпочел оградить Хонни от ваших расспросов.

— А ведь я так надеялся, что мы с вами найдем общий язык, дорогой мистер Корнхайт.

— Я вас понял, намерения ваши были не совсем чисты, или даже не совсем законны, вы опасались, что я буду недостаточно покладист. И тогда вы решили меня предварительно обработать, не так ли?

— Я только надеялся на взаимопонимание. Вас могут ожидать крупные неприятности, сэр. Мне бы очень хотелось вам помочь.

— Вы, инспектор, несколько самонадеянны. Вы уверены в ходе дальнейших событий, вы решили, что все наперед вам известно. Вы будете глубоко разочарованы.

— Я могу разочароваться только в людях. И потому я стараюсь в них не сильно очаровываться, сами понимаете. А ход событий вполне предсказуем. Сразу же после смерти виконта у вас будет возможность убедиться в моей правоте.

— Знаете, инспектор, всю ночь я пробыл у постели Альфреда Вилкокса. Я по роду своих занятий близок к медицине, а доктора — люди ко всему привычные. И я видел, как этот человек цепляется за жизнь, как он ловит ртом воздух, как его руки пытаются сжать какой-нибудь предмет, чтобы удержаться на плаву. Так может напрягаться только очень здоровый организм. А смерть только и ждет, чтобы человек пал духом, поднял руки кверху и пошел ко дну. Он так боялся, этот виконт, геенны огненной, так жаждал этого остатка жизни, чтобы замолить свои грехи, что диву даешься. Не может быть, чтобы его усилия не оправдали себя. Поначалу отказали основные жизненные органы, но потом их работа восстановилась. Теперь дело за мозгом. Вы не верите, что он выкарабкается?

— Не верю. Никто из врачей не верит, один вы верите. Но чудес не бывает, сами понимаете. Итак, вы остаетесь?

— Я остаюсь.

— Ну что ж, уговорили! И я подожду еще с полчасика.

— А я, с вашего позволения, пойду пройдусь, спина затекла.

И Сэмюэль побрел вниз. Он шел, не глядя по сторонам, отбрасывая носком ботинка камешки. Время шло. Вечерело, небо приобрело лиловый оттенок, скучные стены больничного корпуса в сравнении с небом потемнели. Стояла настоящая летняя духота. По аллее вдоль корпуса сновал персонал. Согласно извечной врачебной привычке все куда-то сосредоточенно неслись со всех ног, полы халатов развевались на ветру. При этом каждый умудрялся толкнуть Сэмюэля плечом и непременно извиниться вслед. Голова у Сэмюэля кружилась, со вчерашнего вечера у него не было и крошки во рту. Он вспомнил ужин в клубе, надеясь пробудить в себе вкусовые инстинкты. Что он тогда ел? Ростбиф из молодого теленка? Ах да, они закусывали форшмаком. "Форшмак моей мамы", селедка, морковка, полфунта масла и полфунта плавленого сыра. Нет, Парки все сделал не так. То ли чего-то не хватало, то ли он добавил от себя. Матушка сама взбивала масло, а Парки использовал импортное, новозеландское. Но это не столь существенно. Тогда в клубе чего-то в форшмаке не хватало. Только чего? Чем-то еще мамочка, да будет ей земля пухом, сдабривала форшмак, а он позабыл. Сэмюэль воскресил в голове неясный облик матери, колдующей у кухонного стола. Мамочка крутила рукоятку мясорубки, у нее были полные и очень сильные руки. Глаза ее были прикрыты, а лицо спокойно. В уголке глаза застыла слезинка. Да, мамочка перекручивала в мясорубке лук. Именно лукового сока и не хватало тогда. Но нет, лука не должно было быть, лук не сочетался с лимонным соком. Было что-то другое. Губы мамочки шевелились, то ли она перебирала в уме компоненты блюда, то ли бормотала молитву. Ритуальную чистоту продуктов она не всегда соблюдала, но вот молитву... Без молитвы у них в доме приготовление яств не шло. Потому-то все приобретало характер священнодействия. Молитвы, вот чего не хватало! Мамочка умерла в мае. А сейчас как раз май. В конце месяца исполнится одиннадцать лет со дня ее смерти. К ее могиле только один раз они пришли со своей невестой, все остальные годы Сэмюэль приходил один. И все годы он читал у ее могилы слова из требника. И в душе его был неясный страх, чем он мог прогневить мамочку? Чем он мог прогневить господа?

Господи, слышишь, Израиль, господи, единственный владыка наш! Господи, любимый всею душой и сердцем, всем существом моим. Я прогневил тебя, я не привил любви к тебе сыну моему, как было завещано тобой. Я не советовался с тобой ни лежа, ни стоя, ни дома и не в пути торном. Я не внял речениям твоим, не повязал ремешка с именем твоим ни на руку, ни над глазами, не прикрутил таблички со священными знаками ни в офисе моем, ни в лаборатории моей, ни в одном из восьми региональных филиалов фирмы моей. О доме моем я и не говорю, его наполнили и пропитали своим духом чуждые идолы. Но душа моя жаждет твоего участия, верит в приход помазанника твоего и предвкушает чудеса в преддверии. На все воля твоя, и свет творения твоего освещает остаток дней моих. Грешен я, Господи, дух мой полон тоски и раскаяния. Я отступник, Господи, но не от веры и символов ее, я отступник от благости твоей, от Завета твоего. Дьявол искусил меня, я поддался суете и злобе, я посягнул на природу, на ее гармонию, я дерзнул сравниться с тобой в мощи, дерзнул сотворить в стеклянной колбе страшное зелье, способное искоренить род человеческий. Но душа моя тогда была слепа, руководили мною суетный азарт и мелочное раздражение. Я уповал на тебя, я знал, что ты отведешь руку мою, как отвел ты меч Авраама, занесенный над агнцем Исааком. И ты даровал мне сына, плоть мою, зеркало души моей. Прекрасен он, Господи, ангелочек мой ненаглядный. Но пришел час, и я не смог найти в себе мужества и веры, чтобы оградить его от зла. Я отдал его в чужие руки, я не стал ему наставником ни в вере, ни в науке. И с ужасом в душе я ждал суда Твоего. Он болен, ангелочек мой, и болезнь его усиливается. О, дай мне прозрение, не томи меня неизвестностью. Что будет с ним? Что угрожает его светлому разуму, как мне ему помочь? С болью в сердце я ждал знамения твоего, наставления твоего. Каждый шаг я соизмерял с будущим, понимая, что один я на свете. Нет со мной никого рядом. Эзра, сын Моше и Эстер, дочь Иеремии, рабы твои, мои дорогие родители и наставники оставили этот мир, воплотив дух свой во мне. Я сирота, я слаб и бессилен, и все мое упование только на Тебя, единственный ты наш. И вот грянул гром, разверзлась передо мною бездна. Возжелал я смерти ближнему моему. Никчемный он человек, — думал я, — почему он обременяет землю и оскверняет нечестивыми словами род мой и веру? И в страшный миг я возжаждал смерти его. И теперь он на пороге смерти, его плоть корчится в страшных муках, каждый час приближает развязку. Смерть его сулит неисчислимыми бедами, позором и попранием чести моей. Я буду отторгнут от семьи; сын мой, что так нуждается в моем присутствии, отдалится от меня. А ведь я так жаждал и надеялся помочь ему, привлечь его в мои объятья и не отпускать от себя. Близок час расплаты, каждое слово, каждое внешне неприметное событие, отзывается в моей черной душе зловещим знаком. Я видел мальчика моего спящим, он метался этой ночью в бреду, бормотал какие-то бессвязные слова, считал кроликов, призывал какую-то лошадь... Это было так страшно, как будто кто-то читал мне приговор. Господи, владыка наш, смилуйся, сотвори чудо, яви волю свою. Господи, не дай умереть этому человеку, пусть он влачит свои дни в земной юдоли. Да простятся мне грешные мои помыслы, никогда я не посягну на жизнь ближнего своего, никогда я не дерзну окропить руки кровью невинного создания, бедной зверушки, в своих суетных опытах. Огради меня от гнева своего, прими в лоно свое, пригрей на груди своей. Пусть этот человек живет, пусть продлятся дни его, пусть он встретит свой смертный час в глубокой старости и в мире с собственной душой...

Когда Сэмюэль Корнхайт вернулся в комнату дежурного врача, раздался телефонный звонок. Молоденькая медсестра позвала инспектора Каллагена. Инспектор поморщился, погасил очередной окурок в пепельнице и принял телефонную трубку. Чем дольше он вслушивался в слова доклада, тем больше бледнел и вжимался в кресло.

— В котором часу? Вы с ума сошли, сержант, почему вы не оповестили меня сразу же. Ну и что, что я отдыхал, вы обязаны были поставить меня в известность! Как он был одет? Так, ага... Вы обследовали квартиру девушки? Его белье? С меткой? Не заходил? А в машине? Нет следов? А где его брат? Исчез? Начинайте поиски. Ищите брата и девушку. Но, главное, брат. Найдите мне этого брата, во что бы то ни стало!

Сэмюэль устало погрузился в кресло и закрыл глаза. Доктор Ачесон должен был передать смену с минуты на минуту. Из палаты интенсивной терапии доносился ровный гул насосной системы. Если работал мотор, значит, был резон тратить электроэнергию. В отделении за коридором в это время врачи бились над жизнью еще четырнадцати человек. В небольшом зале за правой дверью ждали исхода врачебных усилий многочисленные заплаканные и понурившиеся родственники. Судьбой виконта не интересовался никто, кроме Сэмюэля. Но и он устал ждать. Он чувствовал непривычную легкость, может быть потому, что раскиданные в беспорядке чувства обрели в молитве некую упорядоченную форму выражения, ноша не стала легче, просто ее стало удобнее волочить. Последние силы его ушли в молитву, и он впал в забытье. Инспектор Каллаген помедлил недолго у двери, потом кашлянул. Сэмюэль открыл глаза.

— А что, доктор Ачесон еще не выходил?

— Ачесон? Он уже ушел домой. Вы задремали, дражайший мистер Корнхайт.

— Вы уходите? Вы ведь собирались договориться со мной о встрече.

— Прощайте, мистер Корнхайт. Когда-нибудь мы с вами встретимся при других обстоятельствах и поговорим обо всех событиях задним числом.

— Что с виконтом?

— Все то же. Он без сознания. Но на свет реагирует...

27

ТЕМА СУДЬБЫ

1

"Томми, я тебя умоляю, не делать глупостей! Мамочка очень обеспокоена. Не задерживай Стива допоздна в Лондоне, верни его в пансион до десяти, не забудь осмотреть его вещи. Виконта Вилкокса ты сможешь отыскать в клубе "Пеняй на себя" на Пикадилли. Он там появится не раньше десяти вечера. Около полуночи он усядется играть. Попытайся встретиться с ним до полуночи. При нем будет сто фунтов. Умоляю тебя не перегибать палки. Томми, будь умницей,

твоя сестра Конни"

Сестрица Конни была чем-то обеспокоена, ее томили нехорошие предчувствия. Но что было ему до ее предчувствий, до ее беспокойства! Даже читать ее записку в неверном свете дальнего уличного фонаря не стоило трудов. И просто так смять бумажку и сунуть ее в карман — этого мало. Она должна была сгореть в пламени зажигалки. Какое было ему дело теперь до виконта! Он про него эти два дня ни разу не вспомнил. Хотя настичь и проучить этого сановитого проходимца следовало бы, но как-нибудь в другой раз. Сегодня эта коротышка вернет ему сюртук, а думать об охоте на виконта он будет завтра на свежую голову.

Братец Стив похрапывал, откинув голову на сиденье. Беднягу сильно прошибло пивом и сытным ужином. Он, Томми терпеть не мог манеры братца спать с открытым ртом и одновременно издавать носом храп. Звук при этом выходил особенно омерзительным, как у удавленного. Такие вещи он и раньше братцу не сходили с рук. Когда ни толкание в бок, ни затыкание подушкой, ничто не помогало, приходилось прибегать к крайним мерам. И тогда капли расплавленного стеарина от зажженной свечи капали братцу в рот. Братец стонал, просыпался и ударялся в истерику. Прибегала их итальянская бабка, тоже кричала истошно. Братца Стива утешали, и весь остаток ночи то ли от страху, то ли от обиды он досыпал на полу у двери. Годы не отучили его от дурацкой привычки храпеть. И даже теперь, когда спертая кабина заполнилась гарью от сожженной записки, храп братца набирал мощь. Его постепенно распирало, он силился вобрать в себя воздух, но кто-то неведомый сдавливал его ладонью. И тут все прорывалось, воздух находил себе потайной доступ, шлюзы ненадолго прорывались, братец постанывал от наслаждения. А затем снова его дыхательные пути начинали постепенно сжиматься. Это было невыносимо. Зачем надо было брать его с собой, — час уже поздний, как теперь доставить его домой?

Ладно, пусть себе спит. Надо хоть дверь открыть — гарью пахнет от сожженной бумажки. Три окна салона на третьем этаже светятся слабым светом. Голубки воркуют. Зачем он жег эту бумажку, теперь и на улице пахнет гарью и в горле першит, сердце бьется неровно, колени подрагивают. И на душе тоска, словно ты потерян и отторгнут, словно тебя прежде времени извлекли из материнской утробы. Вот он вылез из кабины, — каково ему теперь быть одному посреди туманной и пустой улицы. Стоило ли покидать братца? А проснется он — не поднимет ли шума?

Вот при свете зажигалки его голова, она спокойно лежит на сидении, кудри без признака седины. Время сильно изменило его черты. Теперь он снова потолстел и стал гораздо благообразнее. Его мозг чуточку развился, речь немного исправилась, походка приобрела устойчивость, а руки — сноровку. А тогда, двадцать лет назад, это было просто чудовище, ходившее в наклон и в развалку. И что самое мерзкое, — при всей разнице и при всем его уродстве их сходство было несомненным! И словно в наказание, бабушка и дедушка не только не отдаляли придурковатого братца, но и клали на ночь рядом с Томми в одну постель. И братец Стив рос рядом с ним, будучи незлобив и отходчив. Никому он не мог причинить зла, а степень его зависимости и привязанности была поразительной. Такое соседство в любом человеке способно пробудить зверя. Если создателю в его опытах над родом человеческим было позволено творить все, что заблагорассудится, то и ему, Томми, не грех отплатить той же монетой. Кто знает, не будь рядом братца, свершилось ли то, что свершилось тогда?

Помнил ли братец Стив о том давнем случае? Или годы разлуки, тюрьма, переезды, масса впечатлений заслонили в этой дурной голове тот вечер. Да и что там было помнить? То, как Стив подпирал плечом дверь баскетбольной раздевалки, чтобы никто не смог вышибить ее и выбраться на волю? Что он мог слышать за дверью, стоны, крики, звуки борьбы? Он, Томми вырвался первым и опрометью пустился бежать, Стив в ужасе не отставал ни на шаг. Их совместный побег из дома, конечно же, ему памятен. Эти две недели скитаний и голода до самого ареста в Нешвилле нелегко забыть. Кто исправно навещал Томми в тюрьме, кто так досаждал и мучил своими визитами, как не братец? О, сколько бы он, Томми, отдал тогда, чтобы больше не видеть этой мерзкой физиономии! Но, выйдя из тюрьмы, он проникся к братцу снисходительной жалостью. Он не мог покинуть Стива, он взял его с собой в Англию, несмотря на протесты сестры. Он играл в эту игру, затеянную Конни, скрывал от матушки присутствие в Лондоне братца, ведь старуху известили о смерти несчастного идиота в приюте.

Тюрьма и три последующих года были страшными, надломили душу, отняли остатки веры и в бога, и в его промысел. Когда он, Томми, шел по улице, ведущей от стен тюрьмы, он не видел собственной тени. И только тень брата еще путалась у него под ногами. Пусть хоть братец живет, пусть будет в пределах досягаемости. В новом, огромном и незнакомом городе невозможно привыкнуть к одиночеству. Были дни помутнения разума, когда он бродил пешком по городу и выискивал хотя бы одного черного парня, чтобы заглянуть ему глаза. Он бы точно спятил или погиб, благо, Стив был где-то рядом. И понадобилось много лет, чтобы другие заботы, другие скитания, поиски заработка и пропитания, охладили голову. Перед ним все чаще и со всей очевидностью вставал факт, что Патрик Флемингс уже перешагнул порог юности, стал солидным отцом семейства. Но как заставить себя не заглядывать в лица толстогубых и курчавых юнцов? И хотя другие увлечения на время заслоняли Патрика, иные ангелы слетали с небес, искушая его слабую душу, но заслонить собой божественного черного света они до конца не могли.

Черный кузов машины отдавал пустой улице остатки тепла. Три окна на третьем этаже дома номер восемь светились в туманной дымке. Часы показывали половину десятого. Девчонка любила потрепать нервы. Интересно, стена дома сохранила дневное тепло? Вот она, эта стена, твердая, глухая. А дом-близнец напротив светится по пояс в лунном сиянии, кружится и плывет в беззвездном небе. Вот она, дверь подъезда с чугунной ручкой, а за ней черное холодное зияние. Если бы девчонка завела патефон, то из подъезда он бы услышал. Но тишина стояла особая, гулкая, можно было различить даже капанье воды из крана. Чем они там так долго занимаются? Беседуют? О чем он ей рассказывает? О птицах? А она ему о чем? О людях?

Пусть будет, что будет — никаких предварительных планов, дислокаций, условных сигналов! Не надо искушать судьбу. Пока светятся эти три окна третьего этажа, он будет стоять здесь и ждать. Может быть, с неба слетит знамение. А, может быть, засветится окно одной из четырех спален. И после этого должно пройти еще минут пять. И тогда придет пора нагрянуть и предъявить чек к оплате. Но пусть этого не будет! Вы слышите, эй вы там, наверху! Эй, ты, там наверху, в небе, ты слышишь? Пусть этого не будет!

Как холодно здесь! Стена холодная, чугунная ручка — ледяная! И только одна машина на другой стороне улицы еще хранит под капотом каплю уходящего тепла. Стив, ты еще не проснулся? Только сменил положение головы? Теперь-то ты хоть перестал храпеть? Перестал, — холодно стало бедняге. Если братец пошевелится, проснется, станет искать его и вопрошать: "Где мы? Я хочу домой!", то он тут же сядет за руль и возьмет курс на Ноттсбери. Пусть только светятся эти три окна! Пусть светятся хоть до самого рассвета! Придет утро, и свет немного потускнеет, станет бесплотным, потусторонним. И он, Томми, кивнет на прощание, уедет и сохранит этот свет в памяти. Этот свет теплился долгие годы в его душе, освещая самые темные ее закоулки. Этого трепетного пламени не могли задуть ветры времени. Время оказалось не властно над пламенем свечи. Патрик Флемингс выплыл из небытия, годы не состарили его, не огрубили его гладкой кожи, не посеребрили его курчавой головы. И даже след от мундштука не сгладился на его губах. Слава богу, что пришла эта прохлада, не вечно же мучиться в духоте! Пора двигаться. Что у нас там, наверху? Первое окно, второе, третье... Четвертое? Это — одна из спален!

— Эй, вставай! Это тебе не постель!

— Где мы? Я хочу домой.

— Слушай и запоминай! Я сейчас подкачу машину к подъезду вон того дома. Подъезд не запирается снаружи. Твоя задача никого не выпускать. Держи дверь и не пускай, тяни на себя изо всех сил! Понял?

— Ага, понял!

— Если не удержишь дверь, проследи, куда побежит парень. Потом мне скажешь!

— Ага! Но на улице холодно...

— Это не долго, совсем недолго. А потом я заведу мотор, и мы согреемся. Стой снаружи, а внутрь не заходи, там темно!

— Ага!

— Я надеюсь на тебя, смотри!

2

"Вот как ты меня встречаешь, Патрик! Ты решил отплатить мне подвохом, ты думал, что я в этой кромешной тьме совершу неверный шаг? Ты подстроил мне эту лифтную шахту и весьма предусмотрительно убрал на моем пути все преграды, даже снял проволоку с табличкой "Опасность!". Думал, что я грохнусь в зияющий провал? Это она тебя научила, но ты не слушай ее!

Откуда тебе известно, с чем я пришел? А может быть, я вовсе и не собирался причинять тебе зла. Может быть, я нес в своей душе все эти годы нестерпимую боль раскаяния. Эту боль трудно с чем-либо сравнить, она ведь не все время терзала меня, порой успокаивалась. Но стоило мне совершить резкое движение, и она возникала вновь, колола мои внутренности, как проглоченная вязальная спица. До конца дней моих я не избавлюсь от этого видения. Ты тогда оглянулся и посмотрел на меня со страхом и омерзением. Ты не увидел во мне человека, ты не хотел пойти мне навстречу. А мне ведь было нужно совсем немного, приблизиться, поглядеть в твои прекрасные глаза с расстояния ладони, ощутить теплое дыхание твоих губ. Мне не дано было даже обмолвиться с тобой единым словом. Ты отверг меня сходу, я пришелся не ко двору. Ты вынес приговор всей моей дальнейшей жизни, обрек на тюрьму и скитания, на прозябание и одиночество. Ты ожесточил мою душу, огрубил мои черты, истолок в прах и развеял по ветру двадцать лет моей жизни. Но разве я конченый человек? Разве во мне не осталось еще на донышке кротости и великодушия? В моем кармане — безделушка, ты хотел подарить ее своей девчонке, — у тебя ее украли. Видишь, я несу ее тебе. Бери, — дари, кому хочешь. Я принесу тебе еще десять таких безделушек, двадцать. Я тебя могу свести с девочками почище этой коротконогой. Поверь мне, она тебя недостойна, я могу тебе о ней порассказать такое, что волосы дыбом станут. Но если она тебе по нраву, что ж, я не буду противиться! Мне только будет горько за тебя и твое будущее. Ведь самое святое, что есть на свете — это верность! Я то знаю, я многое повидал на своем веку.

Хочешь, я расскажу тебе о том случае? Когда душа моя совсем погрязла в прахе, и я во всем изверился, явился ангел, чтобы искушать меня. И я узрел его издали, приблизился, чтобы разглядеть. Он сидел на корточках, один-одинешенек. Кажется, он уловил мои шаги, обратил на меня свой прекрасный лик. В тот миг я почувствовал невиданный прилив сил в душе. Между нами была только проволочная сетка, я шагнул и прошел ее насквозь. И тогда он встал и сказал мне что-то. Я не расслышал его слов, может быть, он предостерег меня от необдуманного шага. И стоило мне сделать еще одно движение, как он простер руки к небесам. И я повернулся назад и поспешно ушел. На прощание я оглянулся, он еще стоял несколько мгновений, а потом упал бездыханный на землю. С того дня прошел месяц или даже два. И вот пару дней назад я снова очутился в тех местах, зашел в божий храм. Но намерения мои были суетны, мне было не до молитв. Стоял погожий день, душа моя томилась. И я снова направился к тому месту, месту нашей с ним первой встречи. Неведомая сила вела меня. Я не дошел до места целых полмили, остановился, как вкопанный посреди широкой поляны. Он бежал мне навстречу, спотыкаясь, по колено в траве... Прекрасный лик его, искаженный страданием обратился ко мне. Наши взгляды встретились. И снова он сказал мне что-то, и снова я ничего не услышал. И, как в тот раз, стоило мне сделать неверный шаг, как он повалился в траву. Сердце мое стучало в груди, красная пелена застила мне глаза. И я подошел к нему, опустился перед ним на одно колено, протянул к нему ладонь... Но в этот миг со всех сторон послышались голоса человеческие. О чем они все кричали? Не помню... Помню только, что я обратил взор к небесам. И я вспомнил о тебе! Ведь за полчаса до этого я думал о тебе. Я внимал звуку твоей волшебной трубы. Ты остановил меня, ты отвел мою дерзновенную руку! Не веришь? Думаешь, я все это сочинил? Я тоже порой во все это не верю, ведь чудес не бывает. Но разве то, что я снова встретил тебя снова, по прошествии стольких лет, разве это не чудо?

Ты видишь, как тяжко мне подыматься по этой крутой лестнице. Тьма кромешная вокруг, я задыхаюсь, вонь стоит кругом, кислая, теплая вонь. Эта пещера насквозь пропахла кошачьей мочой, сырость пропитала стены, гниль проела перила. Почему так отдает гарью? Ведь эту бумажку я сжег еще там, внизу. Но до сих пор внутри у меня горчит. Передохну-ка я немного. Ты знаешь, сколько мне лет? Мне всего лишь тридцать шесть. Но люди, которые на меня смотрят, никогда об этом не догадаются. С виду мне можно дать тридцать, а можно и все пятьдесят. Десять лет я провел за рулем, руки у меня еще крепкие, но пешком я и мили не в состоянии пройти. Мой слабоумный братец может повалить меня одной левой, хоть и не осмелится поднять на меня руку. Это не годы отняли у меня силы, это ты высосал из меня все соки. Иначе как объяснить твой вечно юный облик? Сегодня в зоопарке я измаялся до полусмерти, а когда снова уселся за руль, не мог и руки поднять, чтобы завести мотор. Если бы я тебя там встретил, может быть, это вдохнуло бы в меня немного энергии. Но ты не снизошел до встречи. И вот я сам пришел. И до тебя рукой подать, нас отделяет только лестница...

Кто-то явно бросил в мусорное ведро тлеющий окурок, или это закоротило электропроводку. Иначе откуда взяться тут запаху гари? В каком это году произошел в Лондоне большой пожар? А ведь история может повториться... Да, история повторяется, вся моя жизнь меня в этом убеждает.

Ну, вот я и пришел. Вот третий этаж, вот этот дурацкий вестибюль. "Гостиница "РОЗА ВЕТРОВ", скажите на милость! Уж, не ветров, а, скорее, сквозняков! Дубовые двери, витражные мутные стекла, видимость роскоши и основательности. И даже лепнина над карнизом двери! Все в угоду этой старой суке! "Ты переодел свою робу? Матушка не переносит этих запахов! У тебя ведь есть приличный черный смокинг, так надень его, порадуй матушку! Ты починил выхлопную трубу своей машины? Матушка не любит резких звуков! Пусть Стив погуляет где-нибудь поодаль, матушку не следует волновать, ей не обязательно знать, что он жив и еще ходит по этой земле!" Стив, ты слышишь, матушка так и не удосужилась расспросить, где ты умер и где похоронен. Стив, тебе приходило когда-нибудь в твою пустую голову эта мысль? Ведь у тебя, как и у всех людей была мать. Что ты там делаешь, Стив?

— Стою!

— Тебе не холодно?

— Я хочу домой.

— Ну, потерпи еще немного, я скоро спущусь. Ты держишь дверь?

— Держу.

— Умница! А я уже у цели. У них там горит свет, но ничего не видать за этим мутным витражным стеклом. И тишина стоит, только вода сочится, да в ушах у меня стучит. Что мне делать с девчонкой, Стив, ты не знаешь?

— Нет.

— Вот и я не знаю. Откупиться сотней фунтов? Но я не принес денег, у меня уже неделю, как нет гроша за душой, все мне должны, и никто не платит. Но она мне мешает, она здесь лишняя, пусть она исчезнет. Как мне сделать так, чтобы она больше не попадалась мне на глаза, чтобы не смущала душу Патрика? Убить?

— Убить?

— Убить? Я разве сказал "убить"? Тебе послышалось, гулкое эхо трех этажей исказило мои слова. Ничего такого я не говорил. Твой братец Томми никогда не погубит свою душу. Это она убила, убила своего прежнего дружка, и теперь, видишь, завела себе нового. Она и его замыслила извести, ты знаешь, сколько времени она на него охотилась? Она совратила его, она заманила его в этот вертеп, в объятия своей мерзостной плоти! Но я не позволю ей погубить его, ты слышишь, братец! Не позволю!

Пора! Как эта тема у Бетховена? Открывайте! Хватит со мной шутить шутки! Почему никто не открывает на стук? Стив, почему они не открывают мне? Господи, как отдается этот стук в моих ушах! Ты помнишь этот стук, Стив? Что они там, оглохли? Ну! Это ее хитрости, только она не это способна. Но я не так прост, как она думает. Где мои ключи, ага, вот они! Теперь-то я не буду шуметь, мы сыграем в кошки-мышки. Здравствуй, крошка, кис-кис-кис, ты ловить умеешь крыс? Настольная лампа горит, а вот и три окна, что смотрят на улицу, столик, кресла, пепельница... Никого нет. Боже, спаси и помилуй! Неужто, я опоздал? Неужто, она успела совратить его? Где они? В спальне? Первая дверь по коридору, матушкина спальня, неужели заперта? Тогда ничего не поделаешь, мне придется ее выломать плечом! Не заперта! Пусто! Свет горит, постель застелена, слой нетронутой пыли — и никого нет! Эй, где вы? Эй! Тихо, братец, это я не тебе! И здесь их нет, и здесь, и здесь... Ты стоишь у двери, братец?

— Стою!

— Их нет в этой проклятой гостинице! Они решили меня обмануть. Ты понял, братец? Они вздумали меня обмануть, они оставили меня. Он оставил меня, отрекся от меня! Ты слышишь, братец, он поддался на ее уговоры и сбежал с ней. А куда, ты не знаешь?

— Не знаю.

— А я знаю, они наверху, затаились в ее конуре. Я поднимусь к ней. Ты потерпишь еще немного?

— Я хочу домой!

— Ты будешь стоять столько, сколько понадобится. Мы ведь с тобой уговорились.

— Я хочу домой!

— Нет, ты будешь стоять, ублюдок! Или я тебя буду бить!

— Я буду стоять. Не бей меня!

— Я скоро вернусь. Я только проверю, там ли они. Ты думаешь, твой братец Томми не в состоянии преодолеть одним прыжком еще три этажа? Ты думаешь, что он превратился в старую развалину? Как бы не так! Да, я был близок к этому, но это лишь временный упадок сил. Человеку свойственно порой падать духом, встречая препятствия. Но ведь он сам их себе воздвигает. Стоит только развеяться иллюзиям, и дремлющий запас жизненных сил воскресает. Я брошен всеми, покинут! Но не все кончено...

— Ты где, братец?

— Я здесь, у самого чердака. Знаешь, и здесь их нет. Я вломился в ее конуру, дверь была не заперта. А ее комната вся прибрана, кровать застелена, на окне графин с водой. Судя по пузырькам, он стоит здесь давно. И знаешь, на тумбочке — связка выстиранного и выглаженного белья. Это мое белье, я, пожалуй, захвачу его с собой, а то ведь я совсем износился. Я захвачу его с собой, или лучше оставить?

— Оставь. Поедем домой.

— Пожалуй, поедем. Но не сейчас и не домой. Мы с тобой, братец, поедем не домой. Мы съездим еще в одно место. Мне нужны деньги, а то ведь завтра мне нечем будет заплатить за горючее. Это не долго, братец. Я взыщу долг, и мы отправимся спать. Дай мне только пересчитать белье... Так я и знал, моего сюртука нет, как не было. Она ведь его не сняла с крыши, слышишь, братец, не сняла! Придется мне лезть за ним. И я полезу, ведь мне нельзя без смокинга. А теперь я скажу тебе на ушко по секрету, клянись, что никому не скажешь!

— Клянусь!

— Я знаю, где они! По крайней мере, знаю, где она. Ты помнишь, между вторым и третьим этажом чулан? Ну, там еще стоит стиральный агрегат? А по левую руку — лифт, неужели не помнишь?

— Нет.

— Ведь мы же с тобой вдвоем втаскивали эту стиральную машину. Еле-еле мы выкатили ее из лифта на площадку, а потом не могли отдышаться, ведь весу в ней было не меньше тонны. Твоя преступная мамочка оказалась еще порядочной скупердяйкой, — получила даром бросовую стиральную машину, но пожалела на грузчиков. Это было лет пять назад. Неужели не помнишь?

— Нет.

— Ну, не важно! Что я хотел сказать... Ах да, они — там, по крайней мере, она! Когда я поднимался наверх, то среди прочих запахов ощутил аромат ромашкового мыла. Я ведь не придал поначалу этому никакого значения, но теперь я все понял... Хочешь, я тебе скажу еще одну вещь? Я знаю, что решетка лифта не заперта! А лифта давно уже нет и в помине! Какой там глубины эта лифтная шахта? Не знаешь? Вот и я не знаю... Впрочем, я заболтался. Мне пора на крышу... Где там этот чертов люк?

Где моя зажигалка? Стив я не оставлял тебе мою зажигалку? Ты ненароком не вытащил ее у меня, воришка негодный? Прости, я отыскал ее, вот она! Здесь все проржавело, эта задвижка никак не поддается. Жаль, что ты внизу, ты бы посветил мне. Ничего себе, ну и тяжесть! Как это коротышка умудрялась приподнимать эту крышку? Черт, проклятая зажигалка, раскалилась и обожгла мне пальцы. Помнишь, как в детстве мы жарили картошку в золе, и я учил тебя подбрасывать ее, чтобы остудить? Душновато здесь, тяжело дышать, гарью несет. В ее комнатушке пахло мылом, а здесь несет гарью. Знаешь, мне показалось странным, она говорила, что чистила мой пиджак керосином, но запаха керосина в ее комнате я не почувствовал. Может быть, она солгала мне, и напрасно я полез? Как ты там, все стоишь?

— Стою.

— Смотри, не выпускай никого. Слушай внимательно, заслышишь шаги, будь начеку! Если они затаились, то ненадолго, скорее всего, они попробуют дать деру. Но ты ведь у меня сильный, ты сумеешь удержать дверь?

— Да!

— А почему они до сих пор не дали деру? У них было достаточно времени. Чего они ждут?

— Не знаю.

— А я знаю. Они ждут полицию. Она позвонила в полицию, чтобы меня взяли с поличным. Она — дура, она думает, что я не видел. А я видел ее в телефонной будке. Кому ей было звонить? Своему Лорри на тот свет? Я знал, что вся эта афера с Лорри выйдет мне боком, зачем я позарился на эти грязные деньги? Никому нельзя верить. Теперь плакали мои денежки. Теперь они на меня положили глаз. Ждут, не дождутся, как бы поймать меня в ловушку. А что я? Я — ничего! Я привез ей свое грязное белье, оно у меня на переднем сидении. А пришел я забрать свой смокинг. Кто поверит этой дуре! Что это? Это не чердак? Это какая-то клетка, какие-то железные прутья. Тесно здесь, никак не повернуться, я чуть головой не ударился. Определенно, она мне солгала про крышу. Не под силу ей сюда подняться, да еще с бельем. Ага, да ведь это часть настила крыши, только непонятно, как его приподнять, с какой стороны ухватиться. Что за чертовщина, это воняет паленым волосом. Да конечно, это ветер доносит запах с рынка, с этого Бэкбон-маркета, они палят отходы в печи, у них где-то работает печь. Упрусь-ка я спиной в это железо, авось поддастся. Поддается! Ну да, вот тебе и крыша! Куда теперь выпростать ногу, во что упереться? Где тут труба или крюк, или упор? Нашел... Ну, и как мне быть с этим железом на спине, куда его отбросить, не хочу я наделать шуму. Черт с тобой, падай! Ну и грохот, захлопнулось у меня прямо под ногами. Ты слышал грохот?

— Ага!

— Выберусь ли я отсюда назад, не знаю. Ведь придется мне как-нибудь приподнять эту крышку. Ох, и стерва! Почему я поверил ей, какой я идиот. Рада, небось! Радуйся, радуйся. Ликуй. Оба ликуйте, оба! Что, Патрик, рад? Черный толстогубый подонок! Нашел себе подружку, предал меня! Тс-с! Не шуми, дружок, прижмись к ней, ведь она дрожит от страха. Обними-ка ее, крепче! Не ты первый, не ты последний. Можешь поцеловать, я разрешаю. Ведь не всю жизнь же тебе целовать одну трубу... Ну, что же ты? Что ты одеревенел? Целуй, целуй, губками, губками! Прикоснись к этой грязной плоти, ведь ты исходишь похотью, я знаю! Прикоснись на прощанье...

Ого! Ну и вид! Слышишь, Стив, я на крыше! Чудно все это, я такого в жизни не видел. Хорошо, что глаза мои привыкли к темноте, теперь я вижу все это сияние огней, оно ослепительно! Я тут взобрался на самый хребет и стою себе. А вокруг меня... Как тебе это объяснить. Я плыву, как на пароходе, в огненном море. Нет, не так! Это не то... Помнишь, ты ночевал у меня дома, и мы смотрели с тобой телевизор? Там показывали извержение вулкана. Раскаленная лава медленно плывет, обтекая черную скалу. Так и этот дом, улицы справа и слева, фонари на дне, туманную дымку гонит понизу ветер... Но тогда по телевизору все было не то. А здесь все то, и этот запах гари к месту! Ведь уже ночь, а я не чувствую ни облегчения, ни прохлады, крыша подо мной горяча. Ну, и где же мой смокинг? Ты не знаешь, куда она его повесила? Эй, Стив! Ты слышишь? Отзовись! Молчишь... Она говорила про какую-то антенну, а здесь полно антенн. Откуда здесь столько антенн, ведь в доме уже давно никто не живет. Господи, сколько здесь всякого железа: трубы, решетки, козырьки, колья, перильца, завитушки. Да вот же она, прямо перед самым моим носом! А-а-а...

— Что, братец?

— Ничего, это я не тебе. Стоишь? Ну и стой да помалкивай! Я не с тобой разговариваю. Тут у нас гость. И давно он тут сидит? Вы только посмотрите на него. Примостился на моем смокинге, и все ему побоку! Ну и чудовище, даже во сне такое не приснится! А ведь я знаю, кто ты и откуда ты взялся. Я ведь тоже почитываю газеты. Пожаловал к нам, милости просим! Тут тебе и рынок, не хочешь ли мясца? Что ты расшипелся, если хочешь что сказать, так говори!

— Скажите, это, в самом деле, гостиница "Роза ветров"?

— Ну да, гостиница. А ты что, ищешь комнатку для ночлега?

— Я ищу подходящего ветра.

— И потому ты расселся на моем смокинге?

— Так это твой костюм? Я и не знал.

— Убирайся отсюда! Ищи себе другую гостиницу!

— Сейчас я улечу. Дай мне только передохнуть немного!

— Убирайся, здесь тебе не место, ты что, оглох?

— Сам убирайся!

— Твое место — преисподняя, дьявол!

— Мое место в небе. Это твое место в преисподней. Прощай..."

3

Увы, бедняга, тебе не дано этого дара. Полет — это вовсе не такая простая штука, как ты думаешь. Если ты когда-то и умел летать, то только в детстве, под одеялом. Ты помнишь, как, стоя на краешке скалы, ты занес ногу и оттолкнулся. Нет, ты не проснулся в холодном поту, не вжался спиной во влажную кровать. Ты пережил этот миг, и неведомая сила подхватила тебя. В теплом воздухе ты ощутил опору. И ты стал шагать по воздуху, как по земле. Твои шаги переносили тебя медленно от одной древесной кроны до другой, и тебе ничего не стоило усилить натиск и взлетать все выше и выше. Давно ли это было? Давно! Тебе тогда и в голову не приходило расспросить взрослых, что бы это все значило? Матушке твоей до тебя не было дела, она была далеко. Будь она рядом, она бы тебе ответила, что ты растешь, мой мальчик. Да, ты рос. И очень скоро ты дорос до отметки шести футов и шести дюймов. Но прибавило ли тебе это ума? То, что раньше окрыляло твои сны, прошло безвозвратно. Ты отяжелел, огрубел, набрался жестокости и злобы, попрал невинность и осквернил чистоту. А теперь тебе пришло в голову, что время вернулось, что ты можешь, как река, войти в старое русло. Тебе почудилось, что ты сбросил с плеч груз двадцати лет, и теперь тебе ничто не мешает расправить крылья. Нет, бедолага, это дано только мне, потому что я никогда себе не изменял, я жил небом. Я мечтал о нем столько лет, сидя в клетке, я знал, что у меня есть крылья, и они даны мне, чтобы летать. А ты думал, стоит только тебе помахать руками, и теплый вечерний воздух удержит тебя на краю крыши и подстелит тебе пуховую перину? А внизу тебя, как и меня ожидает согретая солнцем мягкая песчаная отмель. Нет, внизу только жесткая холодная брусчатка. Яйцо баклана, сбитое порывом ветра, падает и разбивается о скалу. Так и твой череп разлетится вдребезги при встрече с камнями.

Ну что ж, прощай навсегда. Одинокий мотоциклист на полной скорости приближается к твоему распростертому телу. А твой несчастный братец бежит с криком в противоположную сторону. Но никого этот крик не в состоянии вытащить из теплой постели. Безысходное зрелище, надо признаться! Мне некогда, я перечеркиваю крылом эту улицу с ее четырьмя тусклыми фонарями. Я проплываю вдоль этого ущелья, мне надо набрать скорости для виража. А вот и рыночные ряды, прикрытые выцветшим тряпьем. Вот и сооруженные на скорую руку навесы и козырьки, аляповатые вывески и облупившиеся муляжи из папье-маше. До утра еще далеко, еще долго эта площадь с ее переулками и грязными тупиками будет спать, отдавая небу смрад черной печи, где сжигают остатки. Что там слева? Питейное заведение с дурацким названием "Огузок", а по правую руку приземистый черный дом с ночлежкой на первом этаже. Там проведут свою очередную ночь вповалку всякие бедолаги, которым нет места под нормальной крышей и в нормальной постели. И тот старый пьяница, который притащил на рынок трех освежеванных поросят, впитавших в свою нежную плоть смертоносную отраву — продал ли он свой товар? Не долго же ему гулять на свободе. Ну, наконец-то, вот она, периферия воздушного потока, она огибает этот черный спящий квартал и влечет на северо-восток. Надо бы набрать хотя бы двести футов высоты, и тогда картина прояснится. Да, потянулась внизу дымка, пробегают мутноватые испарения этих темных несъедобных туш, что зовутся домами. Спешат по своим делам машины в поисках приюта или ночных развлечений. Не следует им превышать скорости, опасно. Я ведь не собираюсь вступать с вами в гонку, мне это уже не по силам. Нет, кажется, я не теряю высоты. Поток меня держит, вот и славно. Город медленно поворачивается, разгорается все ярче, как потухший костер на ветру. Сколько искр, фонари, витрины, рекламные огни. Но затеплиться настоящему пламени не дано — уголья сыроваты. Стоит марево над городом, впитавшее в себя отходы жизнедеятельности этих больных легких. Чуть повысится процент влажности, и туман окрасится в бурый цвет, цвет никотина и углекислого газа. А вот и река, при свете дня она сверкает, а сейчас похожа на поток нефти, она не течет, а окаменевает в своем русле. Теперь она жаждет утра, как негатив жаждет животворной влаги проявителя. А чтобы подчеркнуть ее черноту совсем рядом течет другой поток — поток машин. Что это они выстроились в ряд? Такие заторы случаются среди бела дня, а не среди темной ночи. Какое занятное зрелище, точно нитка жемчуга сверкает бусинами. И только одна машина стоит как-то боком. Кто еще может так стоять? Мистер Корнхайт, не вы ли это? Как здоровье вашего милого мальчика? Я надеюсь, что с ним не произошло ничего страшного? Пару дней назад я вновь посетил столь дорогие моему сердцу места. И мне довелось повидать его. Он бежал по траве, и я, право, сильно забеспокоился. Мне показалось, что ему грозит опасность. Вопреки своим правилам, я вынужден был спуститься довольно низко, а потом снова подняться. Это стоило мне немалых трудов, поверьте. Слава богу, все обошлось. Я желаю вам всего самого лучшего.

Итак, где мы? Набережная Виктории, мост Ватерлоо. Мост свободен, почему же этот поток машин не свернет на него? Ба! Как мне этого сразу не пришло в голову? Ваше Величество, для меня это огромная честь! Говорят, на парадах пилоты Королевских Военно-воздушных Сил отдают Вам честь покачиванием крыльев. И мне стоит последовать их примеру. Ваш супруг, я надеюсь, рядом? Мой ему нижайший поклон. А где же Их Высочества принц Чарльз и принцесса Анна? Остались дома? Они не любят музыку? Или они не умеют себя прилично вести в театре на публике? Ах, им нужно приготовить урок на завтра и лечь пораньше спать? Ну, что ж, похвально! Я надеюсь, они почистили зубы и причесались.

К сожалению, неотложные дела принуждают меня покинуть пределы столицы, а затем при благоприятных обстоятельствах и пределы Соединенного Королевства. Мой визит несколько затянулся по независящим от меня обстоятельствам. Я искренне признателен Вашему Величеству за оказанное мне гостеприимство. Я проникся самыми теплыми чувствами к народу этой великой страны, так преданно чтущему традиции. За годы моего пребывания здесь я старался по мере сил способствовать развитию наших культурных и научных связей. Я прошел с этой страной вместе почти четверть века, я был с ней и в годы процветания и в годы бедствий. Многие из ваших подданных оказали мне неоценимые услуги, и я уношу в моем сердце чувство горячей благодарности. Многим из них по мере моих скромных сил я пытался оказать помощь. Увы, не все мне удалось сделать. Один из скромных героев нации, в свое время внесший неоценимый вклад в науку, пал на поле сражения. Мне не удалось отыскать его безымянной могилы. Память о нем почти стерлась со скрижалей времени вместе со смертью всех его близких. Но пока я жив, я пронесу ее с собой до последнего моего дыхания.

Мне предстоит нелегкий путь на родину. Шансов добраться туда у меня немного. Но я не теряю надежды, и полон решимости осуществить этот перелет. Думаю, что благоприятные погодные условия, магнитно-радиационная солнечная активность и продвижение северо-восточного антициклона будут способствовать успеху моего намерения. Я надеюсь на крепость крыльев и совершенство средств навигации и ориентации, имеющихся в моем распоряжении. Еще раз благодарю всех, кто с горячей заинтересованностью следил за моим визитом, благодарю тысячи простых англичан, навещавших меня в моем уединении в течение четверти века. Я с уверенностью смотрю в будущее. Я надеюсь на то, что тесные связи и сотрудничество между моим биологическим видом и человеческой цивилизацией будут развиваться и укрепляться на благо мира. И от имени объединенного вида Вультуров и Гимногипсов желаю Вашему Величеству, Ее Величеству королеве-матери, Вашему супругу, Их Высочествам принцу Чарльзу и принцессе Анне крепкого здоровья и успехов на Вашем трудном и почетном поприще, а всему Соединенному Королевству — мира и процветания.

28

ОСТРОВ ТАБОР

1

Папаша Хопкинс с тоской поглядел на новую трубу. Она покоилась на плюшевом лоне клюквенного цвета, сверкая девственным блеском меди. Три дня прошло со времени ее покупки, но Джонни к ней не прикасался. И напрасно старый слесарь гладил ее суконкой по холодным выпуклостям, никто не собирался вдохнуть жизнь в это роскошное мертвое тело.

Джонни лежал на своей кушетке носом в стенку и не проявлял ни к чему интереса. Рука старика останавливалась в дюйме от плеча сына и нерешительно отступала. То же самое происходило и с телевизором. Джонни отказывался от еды и питья, явно вознамерившись уморить себя. На посторонние звуки он отвечал мучительным стоном. Друзья советовали вызвать врача, или даже связать Джонни и насильно отправить в больницу. Старик посылал их всех подальше. "Вот горе-то!"— вздыхал он, покидая комнату. Все домашние заботы легли на его плечи, он сам мыл пол, стирал белье в тазике, стряпал еду. Спина его побаливала, на душе было тоскливо и безнадежно. Деньгам старой леди пришел конец, Джонни должен был отправиться на поиски новой работы. Старик знал, что рано или поздно его сын возьмет себя в руки и проникнется чувством сыновнего долга. А пока пусть понежится в кровати, пусть перегорит в его душе боль и досада. Старик надевал очки и садился в продавленное кресло, чтобы при свете настольной лампы перелистать ноты. Если бы его сын взял на себя труд разучить пару композиций, то можно было рискнуть повезти его в Бирмингем, показать старому Лорду Асквиту. И тогда великий музыкант мог бы что-нибудь посоветовать. Жаль, что сын забросил занятия, некому наставить его в этом трудном деле. Ведь стоит поддаться слабости, допустить перерыв в занятиях и ничего потом не наверстаешь. Уж кому-кому, а папаше Хопкинсу было это известно. Когда-то он сам мечтал о карьере музыканта, но собственная безалаберность, да проклятое зелье перечеркнули все надежды. Это же надо, чтобы его угораздило допиться до того, что глаза ослабли, а руки с трудом смогли удерживать гаечный ключ. Десять лет он уже не притрагивался к спиртному, только пиво, да и то по выходным дням, да и то за счет друзей.

Часы отзвенели десять, пора было укладываться на боковую. Старик попытался растормошить Джонни, стянуть с него брюки, прикрыть пледом, но в который раз, и все безуспешно. И тогда он порылся на полке и достал между библией и телефонным справочником старый конверт. Чтение письма, завещанного покойной леди Эшли, уже вошло в повседневную привычку старика, как молитва на сон грядущий. Обычно он читал письмо в постели, плотно заперши за собой дверь, чтобы сын ничего не слышал. Старик читал только вслух, стараясь повторить интонации автора письма. Вполголоса это ему изредка удавалось, и если он брал правильный тон, то перечитывал письмо по два раза. Память его не удерживала авторских оборотов, каждый раз он находил для себя в том или ином повороте фразы, паузе или возгласе что-то новое. И каждый раз дивился прихотливости судьбы и скоротечности времени. Он думал об этом Фрэнки, пытался представить себе его внешность, но в то же время с ужасом гнал от себя мысль, что Фрэнки мог плохо кончить. О, если бы это было не так!

Старик посмотрел на своего сына, неподвижно лежащего на кушетке. Сердце его затрепетало, как перед прыжком в воду с высокой вышки. Он откашлялся и начал читать: "Милая моя, горячо любимая крошка...". Нет, все не так, что же это он так размяукался! Это в уединении он может позволить дать волю чувству. Но на публике, а тем более, при сыне надо быть сдержанным. И тогда он снова откашлялся и взял на кварту ниже. Его выручила спасительная мысль, что он не проговаривает хриплым голосом фразы, а играет на трубе, как в юности. И долгая печальная мелодия изливается в приглушенном звуке, звенящем и теплом.

"Милая моя, горячо любимая, ненаглядная крошка! Получил твою писульку, как не посетовать тебе, — твой синтаксис и пунктуация напомнили мне бесконечный товарный эшелон, минующий разъезд. Я услышал твой голос за перестуком колес и заплакал от счастья. Все существо мое затрепетало от нежного и щемящего чувства твоего присутствия. Как мало мне было дано быть с тобой, и как благодарен я судьбе за эти короткие мгновенья.

Твой Фрэнки не забыл тебя, упреки твои напрасны, любовь моя единственная! Просто случилось нечто совсем непредвиденное, и если ты сумеешь понять меня, то сумеешь и простить. Я не мог приехать в отпуск на эти два дня. И вот почему. В четверг случился налет. Немцы уже до того обнаглели, что, несмотря на потери, рискуют бомбить среди бела дня. Мне не выпало быть на дежурстве, я сменился в четвертом часу утра. Никто не ждал налета, а когда в начале одиннадцатого послышались взрывы, я присоединился к аварийной команде и отправился к местам прямых попаданий. Налет не обернулся человеческими жертвами, но стоил немалых разрушений в центре города. Мы постояли у разрушенной стены какого-то дома, помощи нашей не потребовалось. Я отпустил машину и отправился побродить. Ты, вероятно, догадываешься, крошка, куда меня потянуло. Да, я пошел в пустой зоопарк.

С начала налетов я ни разу в нем не был, не выпало случая. Мак-Клин писал мне, что согласно распорядку, им разработанному, мой подопечный отправится с последней партией в Глазго. Мог ли я ему не верить? Мне даже был известен порядковый номер его очереди на отправку — 172. Я слышал краем уха, что на территорию зоопарка упало два-три фугаса. Что-то у меня в сердце тревожно заныло, я чувствовал недоброе. И, представь себе, я оказался прав в своих страхах. Упало не два-три фугаса, воронок я насчитал штук пятнадцать. Птичья клетка была повержена. А у ее останков возились два инвалида в военной форме, по всей видимости, прошедшие курс саперных работ. Любой бы на моем месте отослал бы их домой, обезвреживать было нечего, последствия разрывов налицо. Но они возились у поваленной клетки, орудуя клещами и кирками. Не приведи бог никого увидеть такое зрелище. Они извлекли из-под сетки бедного моего крестника, посеревшего от пыли и с виду лишенного всех признаков жизни. С размаху они швырнули его в кузов своей колымаги на кучу мусора и щебня. Я приблизился к несчастному, чтобы пролить слезу по его безрадостной кончине. Но тут старик ожил и поднял голову. Два моих болвана онемели от изумления. Старик прошипел им все, что он о них думал. Одного из саперов я послал оповестить дежурного по охране, а второго я усадил за руль и приказал везти к вокзалу Педдингтон, на наш командный пункт. По дороге я раздобыл какое-то тряпье, мешок, примотал им старину Фрэнки, напоил его водой из ладони. Он помнил меня, представь себе, по крайней мере, не проявлял ко мне признаков враждебности. Он уставился на меня своим злым и неподвижным глазом, я прочел в нем следы укора. Да, я виноват перед тобой, дружище, целых два года по независящим от меня обстоятельствам я не навещал тебя, не справлялся о твоем здоровье. Но, слава Богу, выглядишь ты не так плохо, а клюв твой крепок и тяжел, как и прежде. На командном пункте я разыскал Лонгфита и сходу вцепился в его воротник. С пеною у рта я требовал двухдневной командировки в научных целях. Солдаты смотрели на меня и раздумывали: разоружить меня или связать. Еще бы, какой-то лейтенант трясет майора и душит за шиворот. Лонгфит выпучил на меня глаза, он не понял, почему именно я должен сопровождать старину Фрэнки на Басс-Рок? "А кто же?", — орал я исступленно. Кому, как не мне сопровождать его, последнего представителя августейшей династии, это достояние нации, не сравнимое ни с какими сокровищами всех Королевских галерей! Поди знай, что именно таким тоном и следовало говорить с Лонгфитом, другого он не понимает. Мне выписали удостоверение, выдали штабной джип, водителя я отпихнул и сам сел за руль. Сутки я полз на этой посудине до Эдинбурга. Фрэнки трясся позади меня, изредка пошевеливаясь в мешке. К моим консервам он остался равнодушен, только пил из моих ладоней воду. В Эдинбурге я разыскал Сэма Блаэра, и с ним мы отправились на побережье. Только под вечер нам удалось нанять катер и переправиться на остров, когда море немного успокоилось. Я оставил беднягу на попечение старого Траппа, сторожа и смотрителя маяка. Денег с меня он не взял. Фрэнки нашел свою обитель в старом сарае на подстилке рядом с рыболовным инвентарем. Траппу я поклялся, что заберу Фрэнки через месяц, когда найду ему пристанище. Вот и вся история, девочка моя.

Нет мне оправдания, я знаю! О, если бы с тем же пылом, с каким требовал этой командировки, я добивался бы отпуска, чтобы повидаться с тобой! Неужели добряк Лонгфит мне бы его не дал? Неужели за эти два года с начала войны я не набрался смелости испросить себе отпуск и преодолеть расстояние гораздо короче того, которое я покрыл на штабном джипе? Неужели я не жаждал увидеть тебя, мою Мэгги? О, как жаждал! И теперь, когда я пишу эти строки, я тянусь к тебе, любимая, всем моим существом. Но во мне нет решимости сломать этот круг разлуки. Когда-нибудь я это сделаю, но не сейчас, не сегодня, не завтра. Я должен преодолеть себя. В эти страшные для всех нас дни, когда льется кровь, когда плачут сироты, когда жизнь и счастье отдельного человека не стоят ничего, я не могу, не могу, Мэгги. Я не заслужил права на мимолетные минуты счастья, я часть войны, часть этого эшелона, что несется со зловещим перестуком по кровавым рельсам. Нет, я не лгу, любимая. Ты вправе меня упрекнуть во всем. И в том, что и в мирные дни я не часто засиживался дома.

Ты права. Я все тот же, я нисколько не изменился. Ты решила, что я покидал тебя и отправлялся в странствия, чтобы испытать твою верность? Я не могу отрицать за тобой права так думать. Да, я был неуверен в себе. Да, я чувствовал, что любовь наша может дать трещину. За что она меня любит? Жалеет ли она о прошлом, тоскует ли по сыну? Не сделала ли она роковой ошибки, соединив свою жизнь с моей? Эти мысли вертелись в моей голове постоянно, отравляли мне повседневное существование. Я не мог тогда, не могу и сейчас понять тебя. Потому что я не смотрю на тебя, как на женщину, случайно решившую пересечь мою тропу. Ты — небесное знамение, ты единственная моя звезда, чей путь по небосводу от меня не зависит. Но дело во мне самом. Я должен был пройти до конца свой путь, я должен был обрести свой облик. Как силуэт, возникающий на черном фоне в ванночке с проявителем, так и я должен был возникнуть из хаоса. Вот он я! Я — Френсис Эшли, биолог, естествоиспытатель, путешественник, исследователь. Я мог бы стать кем-то другим, пожарником, к примеру. И я бы стал образцовым пожарником. И тогда бы не ты была со мной рядом, а другая. Да нет! Никого бы не было! Другой быть не могло. Только ты, моя Мэгги, ангел мой, воплощение совершенства, венец творения!

Я пишу эти строки, а слезы льются из моих глаз. Я держу голову немного на бок, чтобы не замочить бумаги. Ты не найдешь ни одной моей слезинки на этом письме. Придется тебе поверить мне на слово. Ты всегда со мной, я живу тобой, я горжусь тобой, моя Мэгги. Ты у меня героиня, твоя стойкость достойна восхищения. Чего стоила тебе жизнь со мной? Страданий? Тоски? Я готов заплатить за все твои горести всем остатком своей жизни. Только не покидай меня. Я не смогу прожить с этой мыслью ни дня. Нет, я не пущу пулю в лоб. Но я уже буду не я. И будет скитаться по земле моя тень, мой старый дождевик, мой теплый вязаный свитер, но меня в нем не будет. Душа моя будет отнята навеки.

Мэгги, солнышко мое, давай подождем. Ведь не может эта война длиться вечно. Пороховой дым рассеется, мертвые успокоятся в своих могилах, земля залечит раны. И я вернусь к тебе с низко опущенной головой и со словами любви и раскаяния. А пока смотри на небо, там, вдали от грохота войны ничто не спугнет птичьих стай. Тогда на огромной извилистой скале, называемой "Святилище" я стоял и думал о тебе. В ушах моих звенел ветер вперемежку с воплями чаек, бакланов, нырков. И я радовался, что и ты сейчас на побережье, только с другой стороны королевства, что и ты слышишь эти крики, и что мы с тобой живем совсем рядом, на одной земле. Я счастлив от этой мысли, девочка моя. Прощай, до встречи, твой Фрэнки."

Последние несколько строк этого длинного письма старый слесарь проговорил уже шепотом, голос его прервался и покинул легкие и носоглотку. "Черт бы тебя побрал со всеми твоими потрохами", — этими словами закончил он чтение и свернул письмо. Джонни повернул к отцу голову, жмурясь от света лампы.

— Вот ведь как бывает на белом свете, мальчик мой! — веско произнес старик. Джонни встал с кушетки и, пошатываясь, поплелся умываться. А когда вернулся, оглядел хмуро комнату, словно не узнал ее. Лицо его немного распухло, глаза покраснели. Старик сидел в своем кресле и глядел на сына снизу вверх. Парнишка вымахал не по годам, давно уже перегнал ростом отца. Джонни постоял у стола, поглядел на трубу в раскрытом футляре с клюквенной начинкой.

— Закрой футляр, а то запылится, — сказал слесарь.

— Пусть так лежит! — буркнул Джонни.

— Пусть лежит, как хочешь, мне-то что.

Джонни снова повалился на кушетку и уставился в потолок. Старик засунул письмо на прежнее место между библией и телефонным справочником. Ему не хотелось спать, он думал о неведомом Фрэнки, о непонятной птице, которую тоже почему-то звали Фрэнки. Он думал о Мэгги, которую автор письма называл девочкой и другими ласковыми именами. Он думал о том, что эта девочка дожила до старости и обрела покой в могиле. Если судить по штемпелю письма, то в момент его написания этой Мэгги было не меньше сорока. Старик сомневался в правильности своих арифметических подсчетов, и каждый раз заново решал для себя эту задачку.

Он постоял немного у раскрытого футляра с трубой. Джонни вскинул голову испуганно, встретил опасливый взгляд отца. И тогда старик осторожно извлек трубу, повертел ее в руках, понажимал клапаны. Джонни не сводил с него глаз. Старик пожевал ртом, облизнул губы, поиграл языком и поднес трубу к губам, плотно зажмурился, снова облизнул губы. Первый неверный звук истаял в тишине комнаты. Но потом старик приноровился и повел мелодию сквозь тьму на ощупь. Это был "Summertime"?, единственная мелодия, которую он помнил от начала и до конца. Под эти звуки прошло все детство Джонни, эту мелодию любила слушать больная мать. Эту мелодию играл отец на ее похоронах. Давненько он ее не играл, и звук трубы, чистый, как виски, переполнял маленькую комнату. Старик играл странно, труба причиняла ему какой-то непонятный зуд, от которого он краснел и морщил нос. Он держал трубу одной рукой, а другой то почесывался, то приглаживал волосы, то вытирал слезинку в уголке глаза. А когда он кончил играть, то вытряхнул из трубы влагу, высморкался в платок, протер инструмент суконкой и упокоил на плюшевом ложе.

2

И вот утро нового дня настало. Лондонцы покинули свои дома и отправились по делам. Что проку теперь было поднимать глаза к небу? Оно было пусто. Голос диктора по радио передал долгожданное известие: "Леди и джентльмены, как и следовало ожидать, вы все оказались правы — чудес в природе не бывает. Ваш подопечный понял, наконец, где его место, и вернулся. Маленькая хитрость, сноровка и упорство муниципальных служащих положили конец этому печальному недоразумению. Крылатый беглец прельстился ароматом дешевой приманки. При задержании сопротивления он не оказал, признал свои ошибки и горько раскаялся. Теперь он находится под пристальным наблюдением врачей. Его здоровье не внушает опасений, выделены дополнительные средства на улучшение условий его содержания и усиленное питание. Парламент решил отклонить требование о назначении комиссии по расследованию обстоятельств побега. Как говорится: "Конец — делу венец!"

Такими ли словами или другими было составлено сообщение, сути это не меняет, а главное, никакого ажиотажа это сообщение не вызвало. К клеткам Лондонского зоопарка не выстроились длинные очереди. Пресловутому "Хрустальному дворцу" не угрожало нашествие паломников со всех концов королевства. Старый пройдоха не оправдал затаенных надежд и всех разочаровал. И те немногие посетители, которые все же удосужились нанести ему визит, были приятно удивлены его цветущим видом и дружелюбием. Кондор приветствовал публику вытягиванием шеи, одобрительным шипением и приветливым клацаньем клюва. Мало того, следуя настойчивым желаниям публики, он соглашался демонстрировать свои распластанные крылья. Вот уж чего ему не следовало делать! Знаменитая поза многих разочаровала, она показала видимое несоответствие действительности и рекламной таблички. Никаких обещанных двенадцати футов не было и в помине. Их было от силы девять. Но покладистым лондонцам не хотелось предъявлять дирекции зоопарка иска за обман. Они ко всему привыкли, они ежедневно смотрели телевизор, не надо было учить их скепсису.

Ровно в девять часов сорок пять минут по Гринвичу кондора ожидала славная трапеза. На первое ему полагалась свежемороженая рыба, как, впрочем, и на второе и на третье. Предвкушая угощение, он первым слетал с насиженной ветки, вступал в яростную драку с собратьями-грифами. При этом ему изрядно доставалось, и он, побитый, отступал на пять шагов. Рыбы было вдосталь. Когда подходила его очередь, он не собираясь ни в чем уступать свои африканским родственникам, наедался до полуобморочного состояния, после чего едва держался на ногах, пища подпирала ему горло до самого воротника. Публика, допущенная после обеда лицезреть эту живую легенду, заставала его врасплох на помосте у каменного корыта, покачивающегося подобно сэру Джону Фальстафу после изрядной попойки.

Именно в это время, то есть около десяти утра, начиналась кормежка и в предвариловке второго Брикстонского участка. Там в одиночной камере по распоряжению инспектора Каллагена временно содержался Стив Галуппи. Как и накануне, узник не глянет в дверную щель и не притронется к протянутой миске на железном подносе. Все это полетит в угол и окропит стену, исписанную богохульствами. Стив снова примется колотить кулаками дверь с криком: "Братец, братец, где ты, я хочу домой!". Но вместо братца на его клич придет полицейский Фердинанд в сопровождении санитара. Полицейский немного постоит в позе Гулливера, выждет положенную паузу, но не для того, чтобы выслушивать маловразумительные претензии узника. Он дождется тишины, чтобы продемонстрировать свой коронный номер, после которого узник упадет на пол и будет ловить ртом воздух, как рыба, снятая с крючка. А пока Стив будет корчиться на полу, прижатый коленом, санитар вытащит из-за спины заготовленный заранее шприц. Полицейский Фердинанд, сидя на корточках, будет ласково гладить узника по головке. Стив уставится глазами ему в плечо, пока очертания "Юнион Джека" на шевроне форменной рубашки не поплывут в тумане. Стива поднимут с пола и положат лицом вниз на койку, а полицейский Фердинанд притянет его к железным поручням четырьмя ремнями. А когда Стив придет в себя и попытается задрать голову, зарешеченное небо в его окне окрасится фиолетовым холодом сумерек. Это произойдет только под вечер, день для Стива будет потерян. Но жалеть об этом нечего, особенных событий в этот будний день не предвиделось и не произошло.

Вернувшись накануне во втором часу ночи в Виндзор после оперного спектакля и торжественного раута в честь итальянских гостей, Ее Величество и ее супруг завтракали поздно. Так уж получилось, что английская королева вкушала свой завтрак последней в своем полушарии. Давно уже эту процедуру закончили монархи Бельгии, Нидерландов и Марокко. Король Иордании и Саудовский Эмир уже успели решить немало важных государственных дел. А у короля Афганистана, как и у шахиншаха Ирана, время подходило к обеду. Что говорить тогда об императоре Японском Хирохито? Над его дворцом сияли в черном небе звезды, сам же он уже давно отужинал и отправился почивать.

В это утро по Гринвичу принц Уэльский с профессором Уилкинсом кончали разбирать комедию Уильяма Шекспира "Много шума из ничего". В награду принцу была обещана конная прогулка в компании взрослых.

Принц Чарльз в сером твидовом жакете с горлом, укутанным белым шарфом, вглядывался в туманную даль. Последние остатки тумана уносились из ложбины в сторону Темзы. Он восседал на резвом пони среднего роста. И если породы лошадей уподобить струнным инструментам симфонического оркестра, то ему выпала партия альта. И хотя его окружали солидные виолончели и суровые контрабасы, его партия в общем радостном гимне была отнюдь не последней по важности. Принцесса Анна сидела, испуганная и робкая, на своем маленьком пони и довольствовалась партией скрипки. На прогулку ее лошадь вели все время на поводке. На поводке держали также рослую пожилую кобылу старого профессора Уилкинса. И профессору и принцессе Анне не дано было участвовать в праздничном финале прогулки. Они должны были выбыть из игры по причине неопытности и неумения держаться в седле. Еще бы, в финале ожидалась вольная рысистая пробежка через луг до самого берега реки протяженностью в две мили.

Прозвучала роговая фанфара. Первой рванулась лошадь герцога Майкла, обдав комьями грязи принца и его конюшего. Другой бы на месте Чарли восхитился бы этой удалью, но Чарли только презрительно усмехнулся. Герцог ссутулился и вжался в седло, широко раскинув ноги в стременах, равновесие давалось ему отнюдь не легко. И только теперь, когда самонадеянный Майки был уже в полусотне ярдов, принц пришпорил своего коня. Пони легко пошел, не задирая зада и вытянув шею. Его копыта звучно отбивали такт, принц выпятил губу и выдвинул челюсть навстречу ветру. Так было меньше риска прикусить язык, уронить фуражку с ремешком, так было легче дышать. Старый сэр Мортимер скакал на слоноподобном Контрабасе слева, а сухопарый герцог Брайтон в форме капитана флота — справа от принца на рослой виолончельного цвета кобыле. Старый сэр Мортимер не глядел на дорогу, а только зорко следил за принцем и все время одергивал своего Контрабаса. Прибавь он скорости, то непременно каурый пони наследника перешел бы на галоп. Принц знал, что и на этот раз ему не дано будет насладиться свободой, старый Мортимер непременно ухватит пони за поводья и погрозит пальцем. Глаза принца стали понемногу наполняться слезами счастья, все его существо подрагивало в сладостном ритме лошадиного топота. Седло поскрипывало, новые сапожки поблескивали, тропа уносилась прочь из-под ног, подобно быстрому течению горной реки под мостом. Струнная группа слаженно вела свою партию аллегро ма-нон-троппо, не переходя на престо. Пони мерно несся вперед, словно славный механизм, работающий без сбоев и остановок. Он выбрасывал вперед короткие ноги и подбирал под себя землю. В ушах у принца свистело, звенело, топотало. Но уже через пять минут он стал все болезненнее замечать толчки и ухабы, все тяжелее становилось удерживать ноги в напряженной позе, мышцы его гудели. Он все чаще шлепался в седло, сбиваясь с ритма. Принц молил бога только об одном, чтобы не выбиться из сил до конца дистанции. Оставалось совсем немного до желанной цели, достигнув которой, всадникам предстояло спешиться и напоить лошадей в тенистой заводи позади бутафорских римских руин. Туда стремилось и сероватое облако тумана, теряя по пути через пашню свои клочья. И если бы кавалькада мчалась в постоянном темпе, то к цели они примчались бы наравне с облаком. Чарли понимал, что и его добрый скакун под седлом теряет остатки сил. Полоса тумана уже обогнала их, на черной земле четко обозначились тени, а на боках коней заблестели капли. Сэр Мортимер перешел на шаг, его примеру последовали остальные. Постепенно Чарли утратил интерес к прогулке, отдал поводья старшему конюшему. Взор его прищуренных глаз скользил по грязноватому небу в серой дымке. Сэр Мортимер спешился, похлопал скакуна принца по блестящему боку и тоже поглядел на небо прищуренными близорукими глазами. Он тяжело вздохнул — что делать, если даже острое око принца ничего не углядело в пустом небе!

Принц поморщился, заморгал глазами, поглядел на наручные часы. С полчаса предстояло дожидаться сестрицу, профессора и еще двух незнакомых дам. На все вопросы о том, как он перенес прогулку, как удержался в седле, не простудился ли он, принц будет только трясти головой и упорно молчать. Дорогу домой принц должен был проделать отдельно от всадников, он поплывет вверх по реке на тихоходном прогулочном катере в обществе двух дам, профессора и сестры Анны. Его хорошее настроение мгновенно испарилось вместе с остатками утреннего тумана. Спрыгнув на землю, Чарли почувствовал дрожь в коленках, и это его еще больше расстроило. В гостевой сторожке уже были приготовлены соки, фрукты и взрослая выпивка. Принц решительно направился внутрь, стараясь идти ровно и на ходу стягивая с шеи ненавистный белый шарф. Он чувствовал спиной снисходительные реплики взрослых, их переглядывания, перешептывания, строгий нахмуренный взор сэра Мортимера из-под густых седых бровей, призывающий насмешников к порядку.

Потом послышались чьи-то торопливые шаги за спиной. За ним увязался герцог Брайтон в форме капитана флота. Герцог представился принцу, предложил свою дружбу, похвалил его посадку в седле. Принц знал герцога и раньше, и поначалу не мог понять причины его назойливого участия. Герцог объявил, что приглашен сопровождать принца в его предстоящей поездке на побережье для инспекции учений и показательных стрельб. Если Его Высочество, разумеется, не будет против. Его Высочество пожал плечами и подал герцогу руку. Чуть подумав, Чарли пригласил герцога разделить с ним трапезу, герцог почел за честь, поклонился с виноватой улыбкой. Однако ни к фруктам, ни к лимонаду, ни к виски не прикоснулся, а лишь пил газированную воду. Разговор с герцогом не клеился, на его вопрос, знаком ли принц с его, герцога, родственниками Спенсерами, принц отрицательно покачал головой. Герцог попрощался до встречи на главной пристани и откланялся. И как только дверь сторожки затворилась за ним, принц пальнул из пальцев ему вслед вишневой косточкой.

А между тем солнечный свет несколько померк, туманная гряда, покинувшая окрестности Виндзорского парка уступила место большой черной туче. Принцу посоветовали не покидать сторожки и дождаться присылаемого за ним автомобиля. Всадники вновь вскочили на коней, кавалькада круто развернулась, при этом герцог Майкл на вираже едва не выпал из седла. "Свалился бы ты в лужу, — злобно подумал принц, глядя из окна сторожки, — пусть старый Мортимер теперь держит твои поводья!"

Не успели всадники скрыться из поля зрения, как им вослед устремился порыв ветра, раскидывая вихрем прошлогоднюю черную листву. Туча неслась в сторону города, опираясь на косые столбы отдаленного ливня. Хватит ли ей сил и мощи добраться до центра, не растеряет ли она по пути своей массы, будет ли она до конца верна союзническим обязательствам с антициклоном, пришедшим на смену циклону? Сможет ли город ненадолго прочистить свои простуженные и прокуренные легкие? Целую неделю и даже больше над Лондоном царил тяжелый штиль, парило, липкий воздух лениво поднимался с поверхности улиц и площадей, карабкался до уровня самых высоких крыш и подгибался, чтобы подпереть собой мутное небо. И обитатели верхних этажей морщились, вдыхая тяжелый сироп увядающего цветения, смешанный в пропорции три к одному с экстрактом Бэкбонского рынка. И надо было подняться над землей хотя бы на полусотню футов, прислушаться к эху, проследить за игрой теней, пробегающих по черепичным скатам крыш, окинуть взором пустой горизонт, чтобы рассеять тоску и сомнения, сказать себе с некоторой долей уверенности: "Да, господа, что ни говорите, и как ни спорьте, все-таки Северное море близко!"

В десять часов двадцать минут вечера с четвертого пути Пэддингтонского вокзала должен был отправиться поезд "Интер-сити" курсом на Бирмингем. У платформы второго класса среди массы неприметных пассажиров выделялся один. Он стоял понуро и отрешенно, перевесив через плечо дорожную сумку, а в правой руке крепко сжимая кожаный футляр с трубой. Перед тем, как сесть в вагон, он задрал голову и поглядел на высокий вокзальный свод, призванный напоминать ему в его дальнейших похождениях лондонское небо. На прощание он показал двумя пальцами знак победы и поднял ногу на ступеньку.

Кондор кивнул ему с крыши. До его отлета в дальние края оставалось совсем немного времени. Он уже успел поужинать голубиным филе и ждал только полного наступления темноты. Только таким образом можно было при наборе высоты избежать сбоев в системе жизнеобеспечения, которые выражались, как правило, в перегреве склеротических сосудов. Последние дни стояли жаркие — лето уже вступило в свои права. Кондор больше не затевал тренировочных перелетов по маршрутам "Педдингтон — Ноттсберри" и "Педдингтон — Бэкбон-маркет", они стоили ему почти полного упадка сил и потери нескольких фунтов веса. И теперь он берег силы. Только изредка он позволял себе, помогая крыльями, взобраться на самый гребень крыши, оглядеться по сторонам и проверить направление ветра. Весь этот последний день город плыл под ним, словно сточная канава под канализационным люком, лаская слух приглушенным скрежетом поездов, воем сирен, грохотом грузовиков, заставляя гулко вибрировать безбрежное, как горная гряда, пространство крыши. Дежурный горячий поток воздуха протекал в ложбине перекрытия, устремляясь на запад к длинному железнодорожному мосту Бридж-роуд. А в другой стороне терялось в мареве уходящее к горизонту серо-зеленое ложе парка. Одинокая, покинутая клетка почти не выделялась среди кроны старых лип. Он ловил ее взором совсем не для того, чтобы предаваться воспоминаниям и размышлениям. Она служила всего лишь навигационным ориентиром в его хитрых расчетах. И нисколько его не занимала возможность продолжения жизни там, в покинутом замкнутом пространстве. Неизвестно, как бы он отнесся к тому факту, подтверждающему старинное правило: свято место пусто не бывает. Кондор перевел взгляд немного налево в сторону Примроз-хилла, поглядел на уходящую вдаль облачную гряду. Теперь, когда пробы были сняты и необходимые измерения проведены, ему не оставалось ничего другого, как скатиться в ложбину по гребню крыши, чтобы немного вздремнуть.

Поезд тронулся. Именно этим рейсом покидал Лондон Джонни Хопкинс, внявший уговорам своего родителя. Юноша решил покинуть город навсегда. Он увозил с собой свою новую трубу с позолоченным небьющимся мундштуком и свое разбитое сердце. Пользуясь случаем, мы позволим себе немного заглянуть в будущее юного музыканта, опираясь на очень немногие известные нам факты. В Бирмингеме Джонни ожидала поначалу та же судьба, что и в Лондоне. Он устроится на работу в зоопарк, будет снимать клетушку у своей дальней родственницы. Единственное отличие, и весьма существенное, что его учителем и наставником станет великий Лорд Асквит, слепой трубач, доживающий век на доходы от своих грамзаписей. А через три года Джонни во всеоружии покинет Соединенное Королевство, чтобы в составе "Голд Трумпет Бэнд" сделать блистательную карьеру в Штатах. Он будет переезжать из штата в штат, меняя, как манжеты оркестры, квартеты и трио, оставляя в номерах гостиниц крупные чаевые и легкий аромат ромашкового мыла. Отца он выпишет к себе, но старик через некоторое время проклянет свою кочевую жизнь и вернется на прежнее место, на свою прежнюю квартиру наслаждаться щедрым пенсионом. И теперь на полках его комнаты кроме библии и четверки пластинок с записями сына будут красоваться еще две коллекционные трубы, подаренные Джонни. Старик преодолеет все свои недуги, будет принимать массаж, лечиться у лучших врачей, проводить по нескольку недель в год в Брайтонской курортной лечебнице, но никогда не бросит пить. И сын ничего не сможет с ним поделать, у старика просто не будет выхода, кроме как залить тоску крепким виски. "Женишься, сынок, и я тебе клянусь, в сей же день зарекусь пить. Труба ведь не родит тебе детей, а мне — внуков!" — писал он сыну. Но Джонни не станет спешить оправдать отцовские надежды, он останется верен той единственной девушке с ремешком на запястье, с которой под одной крышей он провел последнюю ночь. Под какой крышей, спросите вы? Да, конечно же, под гостеприимной крышей старика Хопкинса. Она провела там ночь. И единственным мужчиной, который спал рядом с этой девушкой, был сам старина Хопкинс. Он спал на диване, а она — на той самой лежанке, которую Джонни займет поутру, выйдя из своей спальни, чтобы вдыхать остатки ромашковых ароматов и переживать свою горестную судьбу. Девушки уже не будет, она покинет гостеприимный кров еще до его пробуждения. Отец тоже заснет под утро. Девушка не оправдает надежд старого механика. Он не дождется от нее ни одного членораздельного слова. И уже посреди ночи он приподнимет голову и тихо спросит: "Мисс, как вас зовут?", но она промолчит. И тогда он задаст ей второй вопрос, гораздо более важный и более подходящий в данной ситуации. Он спросит ее: "Мисс, не правда ли, Джонни заслуживает счастья?", и она промычит что-то вроде "Угу!", как мычат в знак согласия маленькие дети. И лишь тогда он заснет умиротворенно, мечтая о том, как завтра Джонни поиграет девушке на своей трубе. А в половине восьмого утра зазвонит телефон и миссис Корнхайт призовет старого Хопкинса проверить сцепление своего "Воксхолла". Механик бросится судорожно одеваться и снаряжать сына как всегда на работу, позабыв впопыхах, что Джонни уволен. Перед лицом баронессы, как мысленно величал старый механик супругу аптечного короля Корнхайта, он не мог предстать неприлично одетым, и потому был включен нагреваться тяжелый старинный утюг. "Позвольте, я вам поглажу!" — неожиданно сказала девушка, вскакивая с кушетки, где она спала, не раздеваясь. "Это я вам должен погладить!" — улыбнулся Хопкинс. "Не надо, — возразила девушка, — дайте мне утюг, я хорошо это делаю" А уже через десять минут в белой рубашке и в брюках с идеально выведенной стрелкой он церемонно раскланялся и вышел. "Конечно, рано еще парню, ну да Бог с ним! Пусть голубки поворкуют одни, не стану им мешать!" И лишь только шаги старого механика смолкли на лестнице, Долли стянула с себя юбку и блузку, быстро выгладила их, беспокойно оглядываясь на дверь спальни. А потом надела туфли, взяла свою дорожную сумку и вышла, захлопнув за собою дверь. Джонни еще спал.

В сумочке Долли была пудра, помада, маленький обмылок, завернутый в салфетку, пачка фотографий и шестнадцать пенсов. А в дорожной сумке — свитер, брюки, четыре пары чулок и крошечная диванная подушечка, вышитая ее рукой. Она надела самое ценное, что было у нее — свои черные очки-ласточки и направилась пешком по объявлению, обещавшему место прачки. Идти надо было через весь город, и она рассчитывала добраться туда часа за два. Она знала, что устанет, выбьется из сил, но поклялась себе ни разу не останавливаться, не оборачиваться, не заглядываться на витрины. И она шла, таким образом, час, перекладывая сумку из руки в руку, упорно глядя себе под ноги. Около девяти утра она уже добрела до Новой Камбервелл. Дальше дороги она себе не представляла. Кого она ни спрашивала, все советовали ей сесть на метро. Автобусного маршрута никто толком не знал, все пожимали плечами на столь странный вопрос. У Долли и на автобус не было денег, она попросту рассчитывала идти от остановки до остановки, отыскивая глазами нужный номер и стараясь не сбиться с трассы. К центру вела одна большая дорога, продолжение Новой Камбервелл, по ней-то и решила Долли идти, не сворачивая, пока не дойдет до Темзы. Так она и шла еще с четверть часа, но уже не глядя под ноги, а ища глазами ориентиры. И только один раз у Овального парка она нашла приступку палисадника, чем-то напоминающего скверик у колледжа, и присела отдохнуть. Сидеть на камне было не очень удобно, она бы с радостью опустилась прямо на песок и поджала бы под себя ноги, если бы не рисковала замарать и помять лучшую юбку. Пять минут она сидела прямо и чинно, потом голова ее склонилась на ладони, спина согнулась. Из полусонного состояния ее вывел ласковый красивый голос: "Да позволит мне юная леди осведомиться о причине ее грусти?". Долли подняла глаза на статного полного джентльмена с длинной седой шевелюрой и пушистыми усами. Инстинктивным заученным движением она поправила на коленях юбку, но ни одна из дежурных фраз не пришла ей в голову. Она просто спросила: "Это вы мне?" Джентльмен широко улыбнулся и спросил позволения подсесть рядом. "Валяйте, присаживайтесь!" — сказала она решительно и зло. Джентльмен немного растерялся, оглянулся по сторонам, отыскал взглядом оставленный невдалеке кадиллак с открытой дверью. Он хотел было пригласить ее в ближайшее кафе, но Долли решительно повторила "Присаживайтесь, не стесняйтесь!" Джентльмен подобрал брюки и начал процедуру присаживания, то есть преодоления сопротивления собственных суставов. Медленно и осторожно он нагнул спину и приступил к сгибанию вывернутых в стороны колен. До полного принятия сидячей позы было еще далеко, когда он потерял равновесие и плюхнулся задом на камень. Преодолев боль, он изменился в лице, прежнее добродушие испарилось, осталась только искаженная страданием гримаса немощи. Долли почувствовала к старику жалость, подобную той, которую она испытывала к старой миссис Молл. Но только не на жалость и участие юной красавицы рассчитывал старый джентльмен. "Сколько вам лет, юная леди?" — спросил он хрипло с оттенком неприязни в голосе. "Двадцать девять!" — ответила Долли неожиданно для себя, и еще более неожиданно спросила, не знает ли сэр, сколько стоит билет на метро. "Понятия не имею, ни разу не ездил на метро с начала войны. Однако вот вам пять фунтов, только помогите мне встать, чтобы никто не видел!" Долли вскочила и подала ему руку, рванула изо всех сил, словно вытаскивала его из проруби. Ее попытка с первого раза увенчалась успехом. Джентльмен с победоносным видом повел плечами, приосанился, и, судя по всему, приготовился к новой словесной атаке. Но Долли опередила его быстрой тирадой: "О, вы так добры ко мне сэр! Я постараюсь при первой возможности возвратить вам долг, позвольте только узнать ваше имя и адрес, мне даже достаточно узнать место вашей службы!" Старый джентльмен расширил глаза от удивления и выдавил из себя: "Адмирал Петтикот, старшина клуба "Пеняй на себя!", Парк-Лейн. "Я буду звать вас просто Пэтти! Всего доброго, я должна бежать, очень вам признательна, адмирал..." — и она легко побежала вприпрыжку, как девочка, размахивая сумкой. Адмирал проводил ее взглядом, что-то бормоча себе под нос. "Нет, этого не может быть, двадцать девять? Вздор! Вздор!" — твердил он, щуря глаз и ловя носом остатки мимолетного аромата. Ему хотелось уже скорее добежать до машины, приказать шоферу следовать за юной черноокой попрыгуньей, но из опасения, что сладкий миг вновь обретенной юности испарится при резком движении суставов, он остался стоять недвижим у ограды Овального Парка.

До площади перед Воксхоллским вокзалом Долли еле добрела, волоча за собой сумку. И прежде чем нырнуть в недра подземки, она нарушила данный ею самой себе обет. Она остановилась у витрины небольшого магазина, бросила сумку на мостовую и прильнула лбом к стеклу. Что отражалось за ее спиной, ей уже было безразлично. А за стеклом, устланный и увешанный розовыми драпировками предстал ее взору живописный ряд толстощеких резиновых пупсов, белели расстеленные веером атласные конвертики и одеяльца, теснились строем толстобокие бутылочки с сосками, загораживая собой обитель колясок, кроваток, столиков, стульчиков, качелек, коньков с полозьями, гирлянд, пластиковых шумовичков, неваляшек, хваталок, держалок, бренчалок, сосалок и чесалок. Долли постояла у витрины с минуту, подняла с полу свою сумку и пошла к метро.

Остаток прежней черной тучи, собравшейся в путь еще ранним утром со стороны Виндзора, теперь, иссякший и обессиленный, вяло тянулся по небу, возвращая ему утраченную голубизну. Для старого адмирала Петтикота день этот потерял всю свою привлекательность и всякий смысл. И только поздним вечером он надеялся восстановить этот смысл, предвкушая ужин в клубе "Пеняй на себя". В тот момент, когда Долли нырнет в метро на Воксхолльской плошади, восстанет ото сна Джонни Хопкинс, чтобы через полчаса улечься на кушетку и целых три дня до самого отъезда с нее не вставать, проливая слезы и ловя остатки ромашкового запаха. До самого вечера не проснется и Стив Галуппи, прикрученный четырьмя ремнями к железной койке Брикстонского участка. На больничной койке проведет этот день Хонни Корнхайт, сын аптечного короля, чтобы под вечер отправиться домой, а на следующее утро вместе с матерью отбыть в ее новое поместье в Сассексе, взамен старого в Йоркшире. Таким был и останется в памяти многих героев этого рассказа этот последний понедельник пребывания в Лондоне крылатого заокеанского гостя.

3

Зачем он взял курс на этот остров, зачем искал его? Или он решил, что здесь, вдали от клетки он сумеет лучше восстановить силы после двадцати пяти лет неподвижности? И что дальше? Неужели он всерьез надеялся совершить трансокеанский беспосадочный перелет? Мы бы могли назвать это просто безумием. Но ведь когда-то покойный орнитолог Френсис Эшли нашел этому совсем иное определение, он назвал это поведенческой аномалией. И в это определение он не вкладывал ничего обидного, ничего обывательского. Аномалия? Не правда ли, при этом слове возникает неосознанное желание пощупать бедняге пульс, приложить ладонь к его горячечному лбу, а, может быть, даже запереть или связать? О каких милях вы говорите, сэр? В ваши-то годы! Вы что, решили жить вечно? Не будьте столь самонадеянны! Ну да, сэр вознамерился жить вечно, какая же в этом аномалия? А кто из нас не рассчитывает жить вечно? Но помилуйте, жизнь жизни рознь, стоит ли бороться, стоит ли желать, стоит ли надеяться, я бы сказал, стоит ли барахтаться?

Позвольте, ведь если удалось капитану Гранту на далеком островке Табор дождаться желанного мига спасения, значит был в его бесконечном ожидании какой-то смысл? Ведь привела же судьба доблестных его детей на их хрупком корабле именно к этой скале, затерянной в океане. И как ни старался французский писатель нагородить на их пути преград, они достигли цели. А почему? Да потому что они правильно держали курс. А еще потому, что знали — их ждут!

Часы ожидания на острове Табор пробили девять. По звуку эти часы напоминали корабельные склянки. Звук этот был привычным уху, и даже многотысячная стая бакланов, нашедшая гнездовье на почти отвесной скале не снялась с места и не огласила окрестности грохотом и писком. Пелена утреннего тумана поплыла все выше и выше, высвободив море, словно из-под одеяла. Море, поглотившее ночь, еще не обрело голубизны, а лишь поблескивало серо-свинцовым отливом. Неразличимое в дымке солнце плыло где-то там, за проливом, за черной грядой Шотландского берега. Денек выдался на славу, стоял полный штиль, редкое явление в это время года и в это время суток. Выгоревший Юнион Джек покачивался на мачте заброшенной метеостанции, словно вяленая рыба.

Место, с которого можно было одновременно оглядеть и Шотландский берег к югу и океанский простор к северу, представляло собой плоский срез скалы и было увенчано смотровой площадкой. Называлось это место "Святилище". Каменный барьер в полтора фута высотой тянулся от столба к столбу. Столбы, сосновые, хорошо отесанные и просмоленные, успели обрасти с северной стороны полосой жесткого мха. Посреди площадки высилось сооружение, по первоначальному замыслу служившее неким подобием большого металлического зонта. Неспособное из-за многочисленных дыр и проемов защитить ни от порывов ветра, ни от дождевых струй, ни от косых лучей солнца, оно служило лишь прикрытием от птичьего помета.

Хозяева крошечного кемпинга в ста ярдах от "Святилища" надеялись оборудовать дополнительно смотровую площадку системой флюгеров и вертушек, чтобы отпугивать чаек и бакланов. Но этой затее еще долго не дано будет осуществиться. Нынешние обитатели кемпинга могли приблизиться к площадке лишь при условии, что не станут бросать камней и громко разговаривать. До сих пор не много находилось охотников подвергнуться птичьей атаке, плацдарм постепенно приходил в запустение.

При звуке склянок старый джентльмен, восседавший на смотровой площадке в своем инвалидном кресле, встрепенулся и втянул голову в плечи. Птичьей атаки не последовало, до следующего боя склянок оставалось целых полчаса. Полковник Малькольм Лонгфит, а это был он, снова приставил к глазам полевой бинокль. Ничего кроме молочной белизны он не увидел в окуляры, туман еще стоял низко над морем. Полковник тяжело вздохнул и приготовился терпеливо ждать. Накануне он прекрасно выспался, плотно позавтракал яичницей с беконом, успел даже прочесть газету. Газета его расстроила, и посему он прихватил с собой маленький транзистор, чтобы время от времени прикладывать его к уху. Транзистор почти не доносил членораздельной речи, только шипел, батарейки кончались, туман не хотел рассеиваться. Ко всем прочим напастям прибавилась еще нежданное соседство. Не одного полковника интересовал черневший на горизонте Шотландский берег. У одного из столбов, ссутулившись, сидел хилый молодой человек в тряпичной куртке. "Только бы он не загородил мне горизонта!" — недовольно подумал полковник. Юноша вовсе не глядел в сторону горизонта, он пытался что-то исправить в своей фотокамере. Под рукой ничего не было, он уже в пятый раз выворачивал карманы в поисках какого-нибудь орудия или приспособления. Наконец он нашарил в подкладке куртки какой-то предмет, это была женская заколка для волос. И ею он принялся сосредоточенно ковырять затвор.

Полковник нахмурился, он терпеть не мог топорной работы. Но выразить свое недовольство не решался, боясь наделать шуму. Новая полоса тумана надвигалась на горизонт с востока, дальнейшее ожидание больше ничего не сулило. Полковник готов был смириться с этим, ему даже стало жаль незадачливого фотографа, его согбенной спины и его бесплодных усилий.

— Что же ты там так долго возишься? — спросил наконец сэр Малькольм громким шепотом.

— Да вот тут... Черт бы его побрал! — пробормотал фотограф, вскинув голову и снова углубившись в свою возню.

— Ах, Лорри, Лорри, вечно у тебя ничего не ладится! Кстати, уже половина десятого!

— Как половина десятого? Не может быть! — округлил глаза Лорри поверх очков.

— Почти половина, сейчас прозвонят склянки. Вот ты копаешься, а твоя девушка, между прочим, ждет тебя, соскучилась...

— Да-да — выпрямился Лорри Блоссом, — вы правы, я сейчас, я только дочиню этот чертов затвор...

? Титул Принца Уэльского наследник получает по достижении совершеннолетия, до этого его принято величать Принцем Корнуэлльским. Но мы не будем путать читателя, будем продолжать именовать юного Чарли Принцем Уэльским, тем более, и по звучанию и по смыслу разница невелика. (Примечание автора)

? Табор — в русской традиции Фавор, также название невысокой горы в Галилее, связанной со многими событиями библейской и новозаветной истории.

? Риджентс-парк — Регентский парк

? Автомедон — имя возницы в поэмах Гомера

? "Ас" — по-французски — туз.

? "У нашей Мери был баран, собаки он верней..." — детская английская песенка (Пер. С. Маршака)

? Ария Маргариты из оперы А. Бойто "Мефистофель"

? Случайные отражения (фр.)

? Уильям Хогарт (1697-1764) — английский живописец и график, автор сатирических и бытописательных серий. В трактате "Анализ красоты" доказывал, что самые изысканные формы и движения тела должны напоминать знак интеграла.

? Гимногипс — название калифорнийского кондора. Археоптерикс, трицератопс — ископаемые птица и ящер.

? "И сон нам будет..." — У. Шекспир, "Гамлет", акт III

? ? Фамилии тогдашних английских премьер-министра и министра иностранных дел.

? Названия лондонских ресторанов

? "Гамлет" (Пер. Б. Пастернака)

? В балете Ж. Адана "Жизель" героиня, обманутая своим возлюбленным Альфредом, сходит с ума и умирает.

? Робертино Лоретти — мальчик-певец, прославившийся в начале 60-х гг.

? Клистирный сосуд.

? Фраза из знаменитого монолога Отелло.

? Аристотель из Стагира.

? Имена женских персонажей из оперы Ж. Бизе "Кармен"

? Дорогой лондонский рынок.

? Начало арии Каварадосси из оперы Дж. Пучини "Тоска".

? Из финального дуэта оперы Дж. Верди "Травиата"

? ? Ария из оперы Дж Пучини "Тоска"

? Картина Рембрандта "Ганимед в когтях орла" находится в Дрезденской галерее.

? Сцена из оперы Пучини "Тоска"

? Сцена карточной игры из оперы "Травиата".

? Персонаж романа "Николас Никльби".

? Знаменитые английские актеры.

? Пятая симфония.

? Мелодия из оперы Дж. Гершвина "Порги и Бесс"

83

45