Лидия

— Всех, кто волнуется, — сказал профессор и осмотрел нас глумливым взглядом, — а это, как я понимаю, все... я попросил бы не волноваться...

Он сделал выразительную паузу, ожидая реакции на свою шутку.

— Для начала я немножко расскажу вам о том... что здесь да как, — продолжал профессор, забавно покачивая из стороны в сторону руками. — Да, хочу сразу сказать — если вы здесь ожидали увидеть всё, о чем говорили вам коллеги со старшего курса — все эти провода, подключённые напрямую к мозгу, железные обручи, сжимающие виски, — то, боюсь, мне придётся вас разочаровать...

Бодрый и деловитый голос профессора, так удивительно контрастирующий с его внешностью, немного успокоил меня, я перестал думать о теории вероятности, об одном шансе из ста и своём позорном исключении со второго курса — и тут же почувствовал усталость. Казалось, сила тяжести в небольшой аудитории с затемнёнными окнами увеличилась за мгновение в несколько раз. Я едва мог устоять ногах, с трудом справляясь со своим огрузшим неповоротливым телом.

— Плохо выглядишь, старик, — шепнул мне Виктор.

Профессор осуждающе покосился на Виктора. Благоговейная тишина была такой же непререкаемой частью наших лабораторных, как и густая электронная тень на окнах.

— На сегодняшнем занятии... — начал профессор.

Он подошёл к одному из кресел нейроинтерфейса и, оценивающе смерив его взглядом, упёрся рукой в подлокотник, как будто тоже едва мог устоять на ногах.

— На сегодняшнем занятии, — медленно повторил он, — мы не будем выполнять какие-либо сложные задания. Ваша задача просто пройти через первое подключение, ознакомиться с азами, так сказать. Поэтому волноваться не стоит. В первый раз вполне может что-нибудь не получиться. Это нормально. Это естественно. Для этого здесь я.

Голос его, впрочем, звучал уже не так уверенно. Я посмотрел на терминал, у которого он стоял — повёрнутый в мою сторону триптих с чёрными прорезями посередине, — и у меня снова перехватило дыхание от волнения.

— Первое подключение я проведу с каждым индивидуально, — продолжал профессор, — поэтому, — он мельком взглянул на настенные часы, — если нет добровольцев, то я, пожалуй, пойду по списку.

Я оказался вторым.

Девушка, которую профессор вызвал первой, несколько секунд просидела в кресле рядом со стеной, слепо уставившись перед собой. Я долго наблюдал за ней, чувствуя неприятный холодок на спине. Её грудная клетка вздымалась через неестественно-ровные ритмичные интервалы, как если бы её подключили к аппарату искусственного дыхания. Её руки лежали на подлокотниках — неподвижные, окоченевшие, точно сделанные из воска. Она дышала, сидела в кресле, смотрела перед собой затуманенными глазами — и в то же время не выглядела живой. Потом она вздрогнула так, словно кто-то провёл у неё под носом ваткой с нашатырём, испуганно осмотрелась по сторонам и — улыбнулась. Профессор помог ей подняться, протянул руку — в тот момент я почему-то не сомневался, что она действительно не смогла бы встать сама — и подошёл ко мне.

— Нужно какое-то время, чтобы ко всему этому привыкнуть, — сказал профессор, отводя меня в другой конец аудитории, к терминалу у окна.

Можно было подумать — он не хочет, чтобы наш разговор слышали другие.

Я обернулся. Девушка, пережившая свой первый нейросеанс, молча стояла у дверей с другими студентами и продолжала улыбаться. Она не говорила ни слова. Все в аудитории молчали.

Говорил только профессор.

— Подключённый к сети оператор — не самое приятное зрелище, — продолжал он. — Все поначалу пугаются. Я тоже, помнится...

Профессор сам прервал свой не успевший начаться рассказ и показал кивком головы на кресло.

— Садитесь, — сказал он.

Я медлил.

— Просто сядьте, — сказал профессор. — Терминал сейчас не работает. Это самое обычное кресло. Мы немного поговорим с вами, прежде чем подключиться.

Я сел. Кресло было жёстким и неудобным — высокий подголовник давил мне в затылок.

— Расслабьтесь, — сказал профессор. — Кресло само примет нужное положение. Просто откиньтесь назад. Вот так... Руки — обязательно на подлокотниках.

Я перестал сопротивляться и расслабился. Кресло медленно и мягко изменилось, подстроившись под моё тело — подголовник больше не мешал, но аккуратно поддерживал голову, спинка плавно облегала меня, как кокон, а руки сами легли на широкие подлокотники. Мне никогда не было так удобно. Кресло необъяснимым образом угадывало все мои желания. Я почувствовал, что засыпаю. Даже голос профессора звучал теперь тише, чем раньше.

— На самом деле, — говорил он, — в этом нет ничего страшного, совершенно ничего. Там, — профессор провел рукой по триптиху, — совсем нет страха. Это, если хотите аналогий, похоже на сон — вы просто уснёте и проснётесь. Это как сон, в котором время — другое. Для вас пройдёт несколько часов, здесь — несколько секунд.

Профессор щёлкнул пальцами.

Я с трудом боролся со сном.

— Это звучит несколько... — пробормотал я.

— Пугающе? — предположил профессор. — Вовсе нет. Ведь то же самое происходит и в обычных снах, разве не так?

— Я плохо помню свои сны, — сказал я.

— Этот вы запомните, — улыбнулся профессор.

Я устал сопротивляться, закрыл глаза и — едва не провалился в вязкий окутывающий сон.

— А вы неплохо подготовились! — рассмеялся профессор. — Но я ещё не закончил.

— Несколько часов? — спросил я, вспомнив его слова. — Но что...

— Это, конечно, не совсем верно, — перебил меня профессор. — В нейросети нет привычного нам ощущения времени. Если вы боитесь, что вам станет скучно...

Профессор снова рассмеялся.

— Просто делайте то, о чём я рассказывал, — сказал он. — Вы, надеюсь, слушали меня внимательно?

— Конечно, — сказал я.

— Это как лабиринт, — продолжил профессор свои аналогии, — только совершенно не сложный. Вы можете выбрать любую дверь, любой выход — и ваш выбор всегда будет правильный.

— Да, я помню, вы говорили, — сказал я.

— Есть ещё один момент, — сказал профессор.

Он, наконец, оставил в покое триптих и зачем-то встал позади меня, упёршись руками в спинку кресла. Я больше не видел его лица, но слышал голос — отчётливый, и в то же время тихий. Он как будто вводил меня в транс, нашептывая мне в ухо свои гипнотизирующие заклинания.

— В конце любого сна, — говорил профессор, — вам нужно проснуться. В обычном сне вы просыпаетесь сами, но здесь... — Голос профессора вдруг затих, почти сошёл на нет, — здесь немного иначе.

— Что вы имеете в виду? — спросил я и попробовал повернуться, но профессор остановил меня, обхватив мою голову и зафиксировав её на подголовнике.

— Нет, не двигайтесь, — сказал он. — Терминал уже работает.

— Как работает?

Я непроизвольно дёрнулся.

— Спокойно, — сказал профессор. — Первое подключение очень плавное. Это как сон. Вы же хотите спать? Просто сидите. Расслабьтесь. У вас ведь так хорошо это получается.

Я кивнул головой — вернее, попытался кивнуть, но в действительности не смог даже пошевелиться. Голос профессора совсем затих. Я был уверен, что он бесшумно отдаляется от меня, плавно отступает в другой конец комнаты.

— Вас, конечно, всегда можно разбудить, — говорил профессор, — но всегда ведь лучше, когда просыпаешься сам, правда? Для этого обычно используют специальное слово. Вроде голосовой команды. Вам просто нужно придумать, произнести это слово и...

— И что это за слово? — спросил я; мне было уже тяжело говорить.

— Вы должны выбрать сами, — сказал профессор. — Это должно быть что-то личное, важное. Что-то такое, что имеет для вас особенное значение. Просто произнесите это слово сейчас, я введу его в интерфейс и... — профессор чуть слышно усмехнулся, — пожелаю вам спокойной ночи.

Голос профессора доносился издалека и казался искажённым, словно его загадочным образом преломляла сгущавшаяся в комнате темнота. Я чувствовал тихую спокойную усталость, медленно проваливаясь в невесомость и темноту, но меня это уже не пугало.

Лишь собственный голос ещё как-то связывал меня с исчезающим профессором — всё остальное уже сгинуло, растворилось в тишине.

— Слово? — повторил я. — Любое слово?

— Да, — послышалось из темноты. — Только выбирайте быстрее.

Я понимал, что у меня остаётся лишь один последний вздох, одно последнее мгновение.

Слово.

Оно тут же высветилось передо мной. Всё было так очевидно и просто. Я набрал полную грудь воздуха и дрожащим от слабости голосом произнёс...

79

— Лидия!

Я выкрикнул её имя в пустоту, мгновенно пробудившись от пустого и чёрного сна.

Я лежал на упакованной в плёнку кровати, в непроницаемой, похожей на контузию тишине. Не слышалось даже сдавленного шипения воздуховодов. Однако дышать было легко — я несколько раз набрал полную грудь холодного искусственного воздуха, от которого кружилась голова.

Потом встал с кровати.

Где-то далеко, в плотно обступавшей меня темноте, тускло поблёскивал красный огонёк камеры наблюдения. Я сделал несколько шагов в его сторону, и темнота сомкнулась — не было больше ни жёсткой кровати, ни стен — только бледный, мерцающий светодиод над невидимой дверью, мой единственный ориентир.

Осторожно, боясь оступиться, сорваться во тьму подо мной, я приблизился к горящему огоньку. Пол странно покачивался, и мне приходилось размахивать руками, чтобы удержать равновесие, как акробат на канате — однако я не сдавался.

Когда до огонька оставалось лишь несколько шагов, я вдруг замер, упёршись в невидимую преграду. Красный глаз безразлично смотрел поверх меня, как если бы умудрился разглядеть что-то в глухой темноте. Я невольно обернулся, решив проследить за его электронным взглядом, и в ту же секунду раздался резкий металлический щелчок.

Камера отключилась.

78

Лида оделась так же, как и в институт — в тёплый свитер с высоким пушистым воротником, обтягивающие джинсы и сапожки с меховыми отворотами, тёплые не по сезону. Она поприветствовала меня уставшей улыбкой и замолчала. У меня никак не получалось её разговорить.

— Что-то случилось? — спросил я.

Лида, казалось, едва могла меня узнать.

— Всё в порядке, — сказала она. — Просто я... немного устала.

Она остановилась и, закрыв глаза, подставила лицо холодному осеннему ветру.

— Если я вдруг засну во время сеанса, не забудь меня разбудить.

Мы опять шли молча. Лида держалась в стороне от меня. Её любимая, похожая на портфель сумка покачивалась на плече, создавая преграду между нами.

— Наверное, это будет интересно, — сказал я, устав от молчания.

Лида зевнула — и тут же прикрыла кулачком рот.

— Жаль, что ты не нашёл настоящий планетарий, — сказала она. — Даже не верится, что во всём городе нет ни одного.

— Все закрыты, — сказал я.

Вечернее солнце терялось в нагромождении кубических домов. Исполинские экраны на крышах, по которым обычно показывали суматошные рекламные постановки, застилала темнота. Город задыхался в плотном настоявшемся вечернем воздухе. В ранних сумерках даже огни проезжающих машин, отсветы в окнах или вспышки цветных светофоров неприятно слепили, нарушая какой-то мертвенно спокойный, монотонно-серый ритм, которому подчинялись под закат дня городские улицы.

Но мне было неспокойно.

Я потёр плечи — не от озноба, от волнения.

— Холодно как стало, — сказал я.

Порывистый ветер, который мгновенно поднимался и затихал, когда по монорельсу над нами проносился очередной поезд, развевал длинные волосы Лиды, но она больше не поправляла их рукой.

— Да, — сказала она.

— Погоди! — спохватился я. — У тебя ведь на следующей неделе? Нейроинтерфейс?

— Ага.

— Волнуешься?

Я попытался заглянуть Лиде в глаза, но она шла, отвернувшись от меня. Происходящее на другой стороне улицы интересовало её куда больше, чем я.

— Да нет, — сказала Лида. — Чего волноваться? Обычная вводная, оценок не ставят. К тому же, — добавила она, — ты мне всё уже рассказал.

— А я очень переживал, — сказал я.

— Я знаю, — сказала она.

Она впервые посмотрела на меня и улыбнулась.

Мы остановились у перекрёстка, загорелся зелёный, и сдавленный электрический голос принялся талдычить как заведённый, разгоняя спокойный вечерний сумрак — 'можете идти', 'можете идти', 'можете идти'. Мне хотелось взять её за руку, но мешала похожая на портфель сумка, и ветер, внезапно сменивший направление, и прохожие, которым мы не давали пройти.

— Идём? — спросила Лида, и в тот же момент погас светофор.

— У нас ещё минут сорок, — сказал я.

— Никогда не была в этом... космическом театре, — сказала она.

Мы стояли рядом у перекрёстка, а я даже не решался коснуться её руки. Я вдруг подумал, что звёзды — это единственное, что нас объединяет. И технологический, куда поступают только те, кто действительно хочет улететь с Земли. И Патрокл, восходящий на высокую орбиту. И голограмма звёздного неба, которую она всегда носила с собой.

В театре мы решили посидеть немного в забавном, похожем на музей космонавтики кафе, чтобы скоротать время перед началом сеанса. На стенах висели эффектные фотографии космоса, планеты, снятые с орбиты, яркие созвездия, как в карманной голограмме Лиды. В центре зала, на кубическом постаменте, лежал обломок метеорита — из никеля и железа, — похожий на маленькую, изъеденную кавернами планету, которую, вопреки обычным распорядкам музеев, можно было трогать руками. Прежде чем сесть, Лида мягко положила на него ладонь — как будто слушала пульс — и улыбнулась. Я заказал фирменные коктейли — со вкусом гвоздики и рома.

— Здесь забавно, — сказала Лида, пригубив коктейль, и осмотрелась по сторонам.

В кафе были заняты почти все столики, но посетители говорили тихо, соблюдая негласные правила приличия. Казалось, мы и правда сидим в музее — рядом с никелевым метеоритом и портретами планет.

Лида задумалась.

— Интересно, — сказала она, — а это настоящие фотографии?

— Думаю, нет, — сказал я, задержав взгляд на эффектном снимке Земли, тонущей в темноте. — Слишком уж...

— Удачно получились? Да, возможно. Такие ракурсы и освещение... Хотя... может, просто обработаны.

— Может, — согласился я.

— И кстати, — Лида привстала из-за стола, пытаясь рассмотреть фотографии у дальней стены, — я что-то не вижу Венеры. Неужели убрали?

— Да ладно! — Я завертел головой. — Может, где-то ещё висит?

— Нет.

— Странно, — сказал я. — Вроде конфликт исчерпан. С чего им убирать сейчас снимки. Да и вообще...

— Это так пишут, что исчерпан, — сказала Лида. — Как он исчерпан? Понятно, что они хотят суверенитет. Кому охота быть... сырьевым придатком. С их-то экономикой сейчас. Лет через сто Земля станет третьим миром по сравнению с Венерой.

— Ну, ты уж как-то сгущаешь краски... — сказал я.

— Почему сгущаю? Я серьёзно. Поэтому исчерпан... Нет. Конфликт будет исчерпан, когда Венера получит суверенитет.

— Не знаю, — попытался возразить я. — Мало ли чего они там хотят. Да и что будет-то на самом деле? Первая космическая война? Ты же сама писала...