Лидия

 

100

У меня всегда была плохая память на лица.

Иногда я не узнавал людей, которых видел уже множество раз, как будто их лица — все эти особенные приметы, необычная посадка глаз, очертания губ, раскрашенные по последней моде волосы, родинки, подростковые прыщи — мгновенно выцветали в моей памяти, стоило мне лишь отвернуться.

Я едва успел отпраздновать своё десятилетие, когда мать решила отвести меня к врачу, решив, что моя странноватая забывчивость требует медицинского вмешательства. Я и правда частенько путал её вечно одинаковых, вечно небритых ухажёров и даже случайно назвал последнего чужим именем. После смерти отца приступы её ипохондрии могли сравниться только с тоской по мужскому плечу, однако потенциальные кандидаты в мои будущие отцы долго не задерживались и исчезали из нашей жизни почти так же быстро, как и из моей памяти. Но 'полное обследование', 'поликлиника' и 'медицинская страховка' оставались с нами неизменно.

Я уже и не помню, к какому специалисту она меня определила.

Он был высокий и говорил так быстро, что у меня разболелась голова уже после нескольких минут пристрастного медицинского допроса. Врач дал мне пару тестов, показал сумбурные картинки, даже заставил пройти небольшой экзамен на умственное развитие, в котором я умудрился показать унизительный средний результат, и поставил диагноз, не слишком удовлетворивший мою мнительную мать:

'Всё в порядке'.

Я и сам немного расстроился — быть 'странным' представлялось мне тогда чем-то очень привлекательным, так как могло бы уместно подчеркнуть мою незаметную другим уникальность. Звали этого врача Алексей Соколовский.

Имена я запоминал всегда хорошо.

Впрочем, обнадеживающий диагноз никак не способствовал улучшению моей памяти.

Спустя почти семь лет, когда я поступал в институт — а конкурс был такой, что лишь одному из тысячи удавалось исполнить свою мечту о звёздах, — то сильно переживал, что не узнаю какого-нибудь профессора с подготовительных курсов, не поздороваюсь, не улыбнусь в ответ на привередливый взгляд, и мне потом припомнят эту рассеянную невежливость на экзамене. Не знаю, чем больше привлекал меня технологический — другими планетами или возможностью, наконец, уехать от матери с её вечными болезнями, — но я так переживал из-за своего поступления, что не мог ни есть, ни спать, ни даже думать о чём-то, кроме вступительных экзаменов. Для меня это была возможность начать настоящую взрослую жизнь — управлять кораблями, жить на орбитальных станциях, забыть, наконец, о повторяющихся с монотонной регулярностью 'полных обследованиях' и скучных распрях с поликлиникой из-за страховки — жизнь, в которой люди думают не только о том, чем они могут болеть.

Помню, как я стоял в коридоре, ожидая своей очереди, чтобы зарегистрироваться и получить удостоверение абитуриента.

Подготовительные курсы были уже позади, я прошёл тесты на совместимость с нейроинтерфейсом, на которых отсеивалось большинство поступающих, неплохо показал себя на репетиции вступительных экзаменов, набрав девяносто восемь из ста — однако всё это не слишком-то меня обнадёживало, и я боялся даже того, что не смогу по чьей-нибудь безжалостной прихоти зарегистрироваться как абитуриент. 'Мест больше нет'. 'Конкурс и так слишком большой'. 'Попытайте счастья на следующий год'. Целый год! Нет, этого бы я точно не выдержал.

Я стоял и нервно озирался по сторонам.

Голые белые стены напоминали мне о больнице. Весь коридор был заполнен другими выпускниками подготовительной школы, хотя я специально пришёл пораньше, чтобы не попасть в нервную давку. Электронные шторы на широких окнах, похожих на иллюминаторы в космических кораблях, не работали, и солнце слепило глаза. Я держался чуть поодаль от остальных, но кто-нибудь постоянно пытался завязать со мной беседу — видимо, волнение, как дурное вино, способствовало разговорчивости. Из-за надсадного гомона я и сам волновался ещё больше. Вокруг меня было множество лиц, но я не мог никого узнать. Я начал вглядываться в эти лица в надежде, что хоть одно из них покажется мне знакомым, и — увидел её.

И в тот самый миг моя плохая память на лица вдруг перестала быть проблемой.

Я понял, что её лицо я не забуду никогда.

99

Меня разбудила тишина.

Я лежал посреди чёрной немой пустоты, похожей на предсмертный сон. Я попробовал пошевелиться, но не смог — я был парализован, раздавлен темнотой, которая медленно проникала в меня, пронзала насквозь, заглушая последние искорки моего сознания. Я не слышал даже собственного дыхания — как в вакууме, где не распространяется звук.

Пугающая мысль мелькнула передо мной — я вспомнил, как описывается в медицинских пособиях состояние клинической смерти, — и тут же почувствовал нарастающее жжение в груди. Я открыл рот, точно утопающий, которого чудом вынесло на поверхность, и попытался набрать воздуха. Прошло несколько секунд, прежде чем лёгкие мои расширились, и я услышал свой судорожный надрывный хрип.

От холодного стерильного воздуха кружилась голова.

Я немного приподнялся, но меня по-прежнему окружала непроницаемая темнота.

Я лежал на узкой и жёсткой кровати, затянутой плотным целлофаном, как противень для трупов в морге. На мне была одежда — тесная, наглухо застегнутая роба, напоминающая наряд для покойников в крематории. Грубая синтетическая ткань неприятно впивалась в тело, воротник сдавливал горло.

Я умер? Меня нарядили в уродливую безразмерную одежду для мертвецов и заперли в морозильной камере?

Я тут же ощутил резкий холод, который разливался по жилам, медленно подступая к горлу, как приступ удушья. Но сердце моё билось, я мог дышать, контроль над телом постепенно возвращался ко мне. Я потянул пальцами тугой воротник, удавкой сжимавший горло. Послышался сухой щелчок, расстегнулась пуговица, и я ещё раз вздохнул — медленно и глубоко, наслаждаясь промёрзлым воздухом с привкусом хлора.

Нет, я не мёртв. На кораблях не бывает моргов. Я думаю, я дышу, и холодный паралич проходит, как при возвращении из комы.

Я несколько раз моргнул глазами.

Чёрный мрак вокруг побледнел и чуть рассеялся. Я стал различать тусклые неуверенные очертания — стены, линию потолка, угловатый остов кровати, тихо проступающий в темноте. Я поднёс правую руку к лицу и заметил, как мелко трясутся пальцы.

Где я?

Я приподнялся на локтях и осмотрелся.

Я находился в комнате с неудобной упакованной в плёнку кроватью. Но я не мог даже определить размеры своей промозглой камеры. На мгновение мне показалось, что окружающие меня стены выкрашены белой краской.

Больница?

Руки мои задрожали от натуги, и я вновь опустился на кровать.

И тут я понял, что в правом кармане брюк что-то лежит — странный предмет с острыми краями, который растянутая синтетическая ткань плотно прижимала к моему бедру. Я запустил руку в карман (ломкая ткань робы неприятно потрескивала) и вытащил шероховатый куб из пластика или карбона — большой, с резкими заострёнными гранями и почти невесомый.

Несколько минут я осматривал этот куб, вертел его в руках, но так и не смог ничего найти. Не было ни отверстий, ни кнопок, ни индикаторов. Просто пластиковая игрушка жёлтого или оранжевого цвета. Хотя даже в этом я не был уверен.

Глаза у меня разболелись, я убрал куб обратно и попытался расслабиться.

Эта странная игрушка ничем не может мне помочь. Я займусь ей потом, позже.

Меня волновало совсем другое...

Где я? Как я оказался здесь?

Я помнил себя на Ахилле.

Чья-то ошибка, сбой оборудования, или просто то невероятное совпадение случайностей, которое когда-то называли судьбой. Впервые в жизни я видел, как включается на корабле аварийный режим — из стен выстрелили красные люминофоры, длинные светящиеся нити, которые могли гореть, даже если полностью отрубалось электричество, мониторы залила ровная невозмутимая темнота, но уже через секунду повсюду стали вспыхивать огромные кричащие буквы — код аварийного протокола, 'внимание', 'тревога', 'режим'.

И ни единого звука — полная тишина.

Я был оглушён, контужен и потратил несколько долгих секунд на то, чтобы прийти в себя, слепо барахтаясь в предательской невесомости посреди залитого аварийными огнями коридора. От шока я потерял способность управлять собственным телом — я дёрнулся, отлетел к стене, и здоровая металлическая скоба врезалась мне в плечо.

Я вздохнул и медленно, стараясь не делать лишних движений, потянулся к приоткрытому люку.

Меня била дрожь.

У меня оставалось всего несколько секунд. Нет, даже этого времени у меня не было. Сенсоры Ахилла обнаружили корабль с опознавательным кодом красный-чёрный, а спустя всего мгновение зарегистрировали рост радиации вокруг его корпуса. Активировался аварийный протокол.

Я залез в рубку, хватаясь руками за настенные поручни.

Каждый удар сердца отдавался в висках, а от заливающего всё вокруг красного марева раскалывалась голова. Первый пилот уже сидел в кресле, рот его был слегка приоткрыт, а остекленевшие глаза слепо смотрели в потолок. Я оттолкнулся от стены и нырнул к терминалу нейроинтерфейса. Каждое моё движение занимало чудовищно долгие секунды, тогда как пилоты красно-чёрного давно уже подключились к нейросети и находились в течении другого, медленного времени, где можно принимать сложнейшие решения за мгновения. Я упал в кресло, активировал терминал и — меня захлестнула темнота.

Что произошло потом? Мы проиграли? Но тогда бы нас распылило на атомы, я не лежал бы здесь, на узкой больничной койке, разодетый, как покойник. Я в медицинском отсеке? Но это точно не Ахилл. Нас захватили красно-чёрные? Но где я тогда?

Я снова приподнялся на руках, вглядываясь в темноту. Но теперь я не видел даже очертания стен — глаза стали неожиданно подводить меня вместо того, чтобы привыкнуть к отсутствию света.

Воздух, который я вдыхал, холодный и странный на вкус, был похож на искусственный, как на кораблях дальнего следования. Я даже чувствовал лёгкое дуновение — механический ветер, который разгоняли маховики огромной машины, генерирующей пригодную для дыхания смесь.

Где-то наверху зияли чёрные щели решётки вентиляции. Мне нужно было встать.

Я с трудом сел на кровати, поддерживая себя одной рукой.

Голова у меня вновь закружилась, а странная боль сжала грудную клетку, не давая вздохнуть. Можно было подумать, что гравитация в моей камере в десятки раз превышает земную, и эта невыносимая сила тяжести хочет раздавить меня, переломать все кости.

Я не понимал, где нахожусь. Ни на одном известном мне корабле не было искусственной гравитации. Я на орбитальной станции? Я на Венере?

Ослабленное тело почти не слушалось меня, но я не собирался сдаваться. Я грубо столкнул с кровати ноги, и тут же чуть не упал сам, успев в последний момент восстановить равновесие — словно какая-то необъяснимая сила, тугое сопротивление искусственного воздуха, удержала меня от падения. В тот самый миг у меня было такое чувство, что, если бы я сорвался, то никогда бы уже не смог подняться снова — я провалился бы в бесконечную чёрную пропасть, которая разверзлась бы под моей кроватью.

Несколько минут я сидел, сгорбившись, глубоко вздыхая, собираясь с силами. На мне не было обуви, и холодный металлический пол обжигал мои босые ноги. Правая ступня заломилась, как у тряпичной куклы. Дышалось всё так же тяжело, а головокружение сменила пульсирующая головная боль, как при мигрени.

Я попытался сосредоточиться на ногах — сдвинуть ступню, пошевелить пальцами.

Поначалу я не ощущал ничего, кроме болезненного холода, который терзал мои отнявшиеся ноги, но потом правая нога ожила. Я даже смог согнуть её в колене, приподнять над полом и — тут же застонал от боли. Ногу свело судорогой. Я согнулся и обхватил голень руками.

Когда боль отпустила, я начал снова.

Я поднял правую ногу над полом, и она тут же ослабленно упала вниз, не выдержав собственного веса. Тогда я попробовал пошевелить пальцами другой ноги. Силы понемногу возвращались ко мне, странная тяжесть в грудной клетке отпускала. Я оттолкнулся руками от кровати и — поднялся в темноту.

Целую секунду я стоял, выпрямившись во весь рост, но потом ноги мои подкосились, и я упал на металлический пол. Я не успел даже выставить вперёд руки и разбил колени. Но это меня не волновало.

Бездна не разверзлась.

Я лежал на стылом полу. Неестественный химический холод обжигал моё тело через одежду. Дыхание снова сбилось, и я беспомощно глотал воздух ртом. Разбитые колени болели. На мгновение я даже решил, что ноги снова отнялись, и я уже никогда не смогу подняться.

Я задержал дыхание. Потом сделал медленный глубокий вздох. Страшная бесформенная темнота нависала надо мной.

Я упёрся в пол трясущими руками. Встал на колени.

Я с силой зажмурил глаза и открыл их вновь, надеясь увидеть хоть что-нибудь, кроме отсутствия света — бледные очертания стен, потолок, может быть, даже дверь, выход из этого мёртвого места.

Но ничего не было.

Я сделал ещё один глубокий вздох и вновь попытался встать. Я взмахнул рукой, чтобы найти хоть какую-нибудь опору, но кровать за моей спиной куда-то исчезла.

Темнота с каждой секундой становилась всё гуще.

Нельзя было медлить.

Я дернулся, поднялся рывком, но правую ногу опять свело судорогой, и я повалился на пол.

98

Я пришёл в себя на жёсткой неудобной кровати, затянутой вискозной плёнкой. На мне была всё та же одежда из грубого синтетического материала, а тугой воротник оказался застёгнут и сдавливал горло. И меня по-прежнему окружала темнота.

Однако что-то изменилось.

Кожа на правом плече воспалилась, как после ожога. Я расстегнул куртку и осторожно коснулся пальцами странной припухлости на руке. Она поминала след от неудачной подкожной инъекции, вызвавшей сильное раздражение.

Что же такое мне вкололи, пока я был без сознания?

Рассмотреть укол в темноте никак не получалось.

В камере не стало светлее. Однако дышалось легко, и болезненная слабость больше не сковывала мои движения. Я несколько раз глубоко вздохнул, вновь чувствуя слабый химический привкус, сел на постели и медленно поднялся на ноги.

Меня всё ещё слегка покачивало, я боялся, что мышцы снова сведёт судорогой, однако я продолжал стоять. Глаза мои так и не адаптировались к темноте — или же в моей камере действительно становилось темнее с каждой секундой, — и я ничего не мог разглядеть. Комната, в которой я находился, могла быть огромным залом, как накопитель на аэровокзале, или же тесным блоком в пару метров длиной.

Я набрал полную грудь воздуха и выкрикнул — вернее, попробовал закричать:

— Кто здесь? Ответьте! Где я нахожусь?

Мой голос дрожал и срывался на хрип. Я закашлялся — в горле запершило — и чуть не повалился на пол, потеряв вместе с голосом равновесие.

Я обессиленно рухнул на жёсткую, скрипнувшую подо мной кровать.

Эха я не услышал. Я не в огромном зале. Меня заперли в маленькой, пустой и бессветной камере, залитой химическим холодом, разъедающим лёгкие.

Я продолжал кашлять, прикрывая рукой рот, когда в нескольких метрах от меня мигнул красный огонёк — как стремительная искорка, мгновенно погасшая в темноте. Я был почти уверен, что из-за постоянного отсутствия света у меня уже начинаются галлюцинации, но всё же хрипло крикнул во тьму:

— Кто здесь?

Вместо ответа я услышал гул от сервоприводов какого-то невидимого механизма.

— Кто здесь? — спросил я вконец ослабшим голосом. — Ответьте!

— О есь... — повторило за мной рваным фальцетом эхо. — О етьте.

— Что здесь происходит? — Я поднялся на ноги, придерживаясь за металлическое изголовье кровати. — Где я нахожусь?

— О есь исходит, — ответило эхо. — Е я ожусь.

Несколько секунд я колебался, опираясь, как калека, о кровать. Пол обжигал мои босые ноги, а каждый удар сердца вновь ритмично отдавался в висках. Наконец, я собрался с силами и сделал шаг вперёд — туда, где несколько секунд назад вспыхнул красный электрический глаз.

— Я требую... — начал я и закашлялся. — Да кто вы вообще такие? -возмутился я. — Почему я здесь нахожусь?

— о эбую, — принялся передразнивать меня механический голос. — О ы акие, о есь ожусь.

Я сделал ещё один шаг вперёд и остановился. Меня окружала темнота.

— Прекратите! — заорал я.

Механический голос молчал. Я даже решил, что это издевательское эхо мне только почудилось, но где-то высоко над головой, у невидимых чёрных сводов, раздался отрывистый механический щелчок, и в то же мгновение в комнате зажёгся белый прожекторный свет — такой яркий, что от неожиданности я вскрикнул и повалился на колени.

Я был уверен, что ослеп, что эта чудовищная вспышка выжгла мои глаза. Я прикрывал лицо руками, сжавшись от страха на холодном полу, но передо мной всё равно стояла оглушительная белизна.

— Поднимитесь! — прозвучал неестественный голос. — Поднимитесь на ноги!

Я корчился на полу.

— Поднимитесь! — повторил голос, срываясь на звенящий фальцет.

Я медленно убрал руки от лица, но так и не решался открыть глаза. Я и сам не был уверен, чего боялся больше — обнаружить, что и правда потерял зрение или же увидеть, где в действительности нахожусь.

— Поднимитесь! Поднимитесь! — стал механически повторять голос. — Поднимитесь на ноги! Поднимитесь!

Я приоткрыл глаза.

Я не ослеп.

Глаза слезились, передо мной плыли яркие пятна неестественных цветов, однако я — видел. Я стоял на коленях посреди пустой комнаты со светящимися белыми стенами, где не было ничего, кроме узкой упакованной в целлофан кровати, и металлического унитаза в углу.

Хотя нет... Было что-то ещё...

Зрение моё ещё не успело полностью восстановиться, и какой-то странный пугающий объект прятался от меня в слепом пятне — я не видел, но чувствовал его присутствие.

— Поднимитесь! — напомнил мне нечеловеческий голос.

Я прикрыл глаза рукой и встал на ноги. Я весь дрожал — то ли от слабости, то ли от страха. Несколько секунд я стоял, не решаясь посмотреть перед собой, пока, наконец, не поднял голову.

И тут же застыл от ужаса.

Передо мной возникла массивная противоударная дверь с грубыми следами сварки, как в бункерах или на военных кораблях, а над ней, на длинном суставчатом кронштейне, который сгибался и распрямлялся с едким шипением, как чья-то уродливая конечность, висела страшная металлическая голова, похожая на череп лошади с единственным горящим глазом.

— Что... — выдавил я из себя. — Что это...

Голова нетерпеливо покачивалась, просверливая меня ярким электрическим взглядом.

— Спааасибо за сооотрудничество! — проскрежетала она, неестественно растягивая слова. — А теееперь...

Откуда-то сверху послышался истеричный высокочастотный звон — так, что я невольно зажал уши руками, — но уже в следующее мгновение голос зазвучал спокойно и ровно, как бездыханная речь методичной машины, бесстрастно воспроизводящей чужие слова:

— А теперь назовите своё имя.

— Имя? — Я невольно сделал несколько шагов назад, к кровати, всё ещё продолжая смотреть на металлический череп. — Но... кто вы? Где... Где я нахожусь?

— Назовите своё имя! — повторила уродливая башка.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы унять паническую дрожь во всём теле.

— Алексей, — сказал я. — Меня зовут Алексей Тихонов. Я техник-навигатор третьего разряда корабля Земли Ахилл. Код красно...

— Достаточно! — перебила меня голова и пугающе вытянулась на кронштейне. — Назовите свой возраст.

— Двадцать шесть лет.

— Место учёбы.

— Московский технологический университет, — послушно сказал я. — Отделение авиакосмических...

— Девичья фамилия матери.

— Что? — удивился я. — Но моя мать... У меня фамилия матери, не отца...

Голова вздрогнула, и её яркий электрический глаз странно моргнул.

— Что здесь происходит? — спросил дрожащим голосом я. — Что это... за устройство? Где я нахожусь? Где Лида?

— Достаточно! — резко сказала голова.

Кронштейн уродливо согнулся, и лошадиный череп высокомерно взлетел к потолку. Страх, оглушивший меня поначалу, медленно отступил и вдруг сменился гневом.

— Что значит достаточно?! — прокричал я, едва справившись с новым приступом кашля; ноги мои подгибались, мне хотелось сесть на кровать, но я упорно продолжал стоять посреди комнаты. — Вы не имеете права! Я требую, чтобы вы мне всё объяснили! Где я? Кто ещё...

— Сядьте на кровать, — сказала, отрывисто кивнув, голова.

— Что? — Я вновь хотел закричать, но сил уже не оставалось. — Да что вы...

— С-с-с-ся-ся-сядь... — Лошадиный череп затрясся на кронштейне в приступе механической эпилепсии и принялся беспомощно заикаться, силясь выдавить из себя единственное слово. — Ся-ся-сядь... сядь-сядь-сядь-ся...

Под потолком снова раздался надсадный звон, и я зажал уши руками.

— Хватит! — взмолился я. — Не надо!

— Пожалуйста, — произнесла металлическая голова.

Я посмотрел в её электрический глаз.

— Сядьте на кровать. Пожалуйста. Сядьте на кровать.

Я так ослаб от волнения, что уже не мог сопротивляться. Я сел на хрустящий полиэтилен и удовлетворённо вздохнул, вытянув перед собой уставшие ноги.

— Спасибо! — гаркнула голова. — А теперь встаньте.

— Что? Зачем? Что вам нужно от меня?

— Пожалуйста! — заскрипел голос, вновь сбиваясь со своего ровного ритма. — Выполняйте распоряжения, встаньте с кровати.

— Я не сдвинусь с места, — сказал я и тут же сам поразился, с какой твёрдостью это прозвучало, — я не сдвинусь с места, пока вы мне всё не объясните! Где Лида? Мы военнопленные?

— Мы... иии... Лида...

Голос заскрежетал и тут же утонул в вопле помех. Звук доносился со всех сторон. У меня зарябило в глазах. Я невольно вскочил с кровати. В ту же секунду треск прекратился, и меня оглушила тишина.

Свет в комнате стал ещё ярче.

— Спасибо за сотрудничество, — спокойно произнесла голова и оцепенела над полом.

— Это всё? — спросил я. — Вы мне хоть что-нибудь скажете? Почему я здесь?

Странный робот продолжал неподвижно висеть на кронштейне, его единственный глаз погас, и теперь эта чудовищная конструкция ещё больше напоминала уродливый лошадиный череп, обшитый металлическими пластинами.

— Эй! — крикнул я. — Здесь кто-то есть?

Я был уверен, что свет в любую секунду погаснет, и я вновь окажусь в плотной, осязаемой темноте, которая сводила меня с ума.

Я осторожно приблизился к висящему над дверью лошадиному черепу, по-прежнему не подававшему признаков жизни. Кронштейн застыл в неестественной позе, как вывихнутое плечо, и вся эта конструкция выглядела мёртвой, окоченевшей — невозможно было поверить, что ещё несколько секунд назад голова раскачивалась над комнатой, хищно сверкая своим красным глазом.

Я подошёл к двери и упёрся в неё ладонями, не слишком понимая, чего хочу добиться. На двери не было ни кнопок, ни панели для магнитного ключа, и она так вызывающе контрастировала со стерильной белизной камеры, что казалось, будто бы её установили недавно, превратив это пустое обтекаемое помещение в наглухо закупоренную тюрьму.

— Я в тюрьме? — крикнул я в потолок, но мне никто не ответил. — Я могу узнать, в чём меня обвиняют? Лида тоже здесь?

Череп на кронштейне не двигался. Свет, яркий, не имеющий источника, обжигал мне глаза.

Мне вдруг захотелось сорвать с кронштейна эту уродливую башку, разбить её об обжигающе-холодный пол, выломать потухший электрический глаз, но кронштейн был слишком высоко, и я никак не мог до него дотянуться. Меня затрясло — то ли от холода, который передавался всему телу через босые ноги, то ли от беспомощной ярости на своих тюремщиков, наблюдавших за мной, как за подопытным муравьём.

Я обхватил себя руками, вернулся в противоположный конец комнаты и уселся на кровать.

И тут я вспомнил.

Что-то плотно оттягивало правый карман моих брюк. Угловатый предмет. Пластиковый куб, непонятная игрушка.

Я запустил руку в карман, и в тот же момент ослепший череп, не совладав с приступом электронного любопытства, выдвинулся вперёд на кронштейне, а его единственный глаз медленно зажёгся, просыпаясь ото сна.

— Что? — сказал я. — Всё ещё здесь? Может, начнёте, наконец, отвечать и на мои вопросы?

Череп кивнул, как бы соглашаясь, и произнёс надрывным голосом:

— Поднимитесь! Поднимитесь на ноги!

— В смысле? — не понял я. — Опять?

— Поднимитесь! Поднимитесь! — затараторил лошадиный череп, угрожающе раскачиваясь над комнатой.

Я встал.

— И что теперь? — спросил я. — Снова сесть? Вы можете...

— Спасибо, — перебил меня лошадиный череп. — А теперь назовите своё имя.

— Я уже говорил вам своё имя! — закричал я, с ненавистью уставившись в бесстрастный электрический глаз.

— Назовите своё имя, — спокойно повторил череп. — Пожалуйста.

— Алексей Тихонов, — сказал я. — Пилот-навигатор с Ахилла, двадцать шесть лет. Довольны?

Я поднял голову.

— Алексей Тихонов! — крикнул я. — Меня зовут Алексей! Этого достаточно?! Вы довольны?!

Череп снова кивнул:

— Сядьте на кровать.

Я продолжал стоять, сжимая в кармане пластиковый куб — как тайное оружие, которое готовился пустить в ход.

— Сядьте на кровать, — повторил череп. — Пожалуйста.

— А если не сяду? — спросил я. — Что вы сделаете? Снова выключите свет? Оглушите меня этим своим треском? Мне всё равно! Я не буду ничего делать, пока...

— Призываем вас к сотрудничеству, — холодно перебил меня лошадиный череп. — Это в ваших же интересах. Если вы не будете сотрудничать, вам откажут в приёме пищи.

— Мне всё равно! — выкрикнул я, но стоять на холодном полу под пронизывающим электрическим взглядом было невыносимо.

Я обернулся, как бы проверяя, что в комнате ничего не изменилось, залез с ногами на кровать и уселся, прислонившись спиной к стене.

— Спасибо, — сказала голова. — А теперь встаньте с кровати.

Было похоже на то, что я оказался внутри огромного неисправного механизма, повторяющего одно и то же действие до тех пор, пока не кончится ток — или не умрёт единственная подопытная свинка.

Я подчинился.

— Хорошо, — обречённо сказал я. — Я стою. Что теперь? Назвать своё имя?

Череп застыл на секунду, изучая меня своим немигающим взглядом, а затем отодвинулся обратно к двери.

— Назовите своё имя.

— Алексей Тихонов.

— Сядьте на кровать.

— Меня зовут Алексей Тихонов! — закричал я. — Вы слышите?! Алексей Тихонов! Алексей Тихонов! Я техник-навигатор на...

— Сядьте на кровать, — взвизгнул череп.

Я вытащил из кармана пластиковый куб.

— Алексей Тихонов, — сказал я и посмотрел на куб; тот был оранжевого цвета. — Алексей Тихонов.

— Сядьте на кровать! — завопил срывающимся на звон голосом череп.

Я подкинул куб в руке — пластиковая игрушка была совсем лёгкой, и я сомневался, что попаду в парящую над комнатой металлическую башку. Однако я уже не мог просто подчиняться бессмысленным приказам, надеясь, что у этого механизма когда-нибудь замкнёт электрическую цепь.

Я размахнулся и изо всех сил метнул куб в робота на кронштейне. Куб угодил прямо в горящий красный глаз и, не причинив роботу видимого вреда, отскочил на металлический пол.

Однако лошадиный череп обезумел.

Он вздрогнул и, издав пронзительный свист, принялся раскачиваться из стороны в сторону. Кронштейн поскрипывал и гудел, прогибаясь от натуги; казалось, он в любую секунду может сорваться со стены, и вся эта противоестественная конструкция с лязгом обрушится на пол.

— Агреееессия! Прессссссекаться! — визжал череп.

Я испугано попятился и упёрся ногами в кровать. Свет стал таким ярким, что я уже не различал ни потолка, ни стен — только оглушительное белое сияние.

— Агреееессия! Недопустимо! Бууууууудет...

Раздался тяжёлый глухой удар — взбесившийся лошадиный череп, описав широкую дугу на вытянутом кронштейне, с размаху впечатался в светящуюся стену и тут же отлетел назад, как по инерции, и, пронёсшись над комнатой, врезался в стену с противоположной стороны двери.

— Агрессия! Пре...

Голос захлебнулся в треске помех, а электрический глаз на голове часто замигал, как если бы от ударов внутри этого механизма оборвались контакты.

Послышался ещё один удар. От робота отлетела мелкая деталь, и я невольно прикрылся руками, услышав лишь, как что-то металлическое со скрежетом заскользило по полу. Когда я опустил руки, красный глаз уже не горел, а обезображенный, помятый череп безвольно свисал над полом на прогнувшемся кронштейне.

Голова была мертва.

Я вовсе не чувствовал радости от внезапного самоубийства своего мучителя. Я долго стоял у кровати, глядя на тонкий суставчатый кронштейн, который продолжал покачиваться с раздражающим скрипом. Было похоже на то, что он едва выдерживает вес поникшего лошадиного черепа.

Наконец, я решился и сделал несколько шагов к двери.

Череп теперь висел совсем низко и, возможно, подпрыгнув, я даже смог бы достать до него рукой. Однако вместо этого я остановился посреди комнаты и, вздохнув, оглянулся по сторонам.

Свет резал глаза, потолка было не видно; меня окружала пронзительная белая пустота.

— Вы здесь?! — крикнул я, запрокинув голову. — Вы наблюдаете?

Мне никто не ответил.

— Что вам от меня нужно? — спросил я. — Где я? Где Лида? Почему вы не можете просто...

Под потолком раздался отрывистый щелчок, и комната погрузилась в темноту.

97

За окном было так темно, что я не видел ничего, кроме собственного отражения. Если поначалу я ещё надеялся как-то убедить себя лечь спать — ведь от меня больше ничего не зависело, я сделал всё, что мог, и теперь мне оставалось лишь ждать, — то когда на часах перевалило за двенадцать, я уже и не пытался заснуть.

На следующее утро, в десять, обещали объявить результаты.

Все решения давно были приняты, список студентов составлен, однако в силу странной садистской традиции оценки за вступительные экзамены и итоговые проходные баллы скрывали до самого последнего момента, наслаждаясь мучениями абитуриентов, чья судьба решалась путём подсчёта среднего арифметического.

Я настроил извещения на своём суазоре так, чтобы в тот самый момент, когда на портале института вывесят список принятых на авиакосмическое, зазвучало бы противное торопливое контральто, которое я обычно использовал в качестве мелодии для будильника. Впрочем, какие бы результаты ни появились на портале, я бы всё равно поехал в институт, чтобы убедиться лично — как если бы не доверял автоматическим извещениям и сетевым новостям.

Мать моя давно спала, а я лежал на кровати и в десятый раз перечитывал историю технологического, щедро сдобренную странными, нарочито состаренными фотографиями, словно мою будущую, как я надеялся, альма-матер основали несколько веков назад. В действительности строительство институтского городка завершилось лишь за десять лет до моего рождения. В статье, которую я нашёл в открытом доступе в сети, рассказывалось о том, как долго подбирали подходящее место — вдали от городского шума и бесчисленных многоярусных дорог, у реки, в окружении густых вечнозелёных лесопарков. Я представлял свою комнату в общежитии (как широкий профессорский кабинет с разноцветными снимками на стенах), представлял, как зимой буду гулять у замёрзшей поймы после удачного зачёта, не решаясь выйти на тонкий, припорошенный снегом лёд. Во всех своих фантазиях я был не один — я рассказывал своей спутнице о звёздах, глядя на безоблачное дневное небо, цитировал наизусть стихи придуманного поэта, травил байки о студентах и профессорах.

Ближе к утру я незаметно заснул, продолжая во сне читать о технологическом и воображая себя счастливым студентом, избавленном от тягот материнской заботы и гнетущей больничной атмосферы нашей столичной квартиры. Трезвон суазора испугал меня так, что я резко вскочил с кровати и чуть не упал от головокружения. Суазор, который всё это время лежал у меня на груди, медленно осел на пол, как опавший лист.

Мне потребовалось время, чтобы прийти в себя.

Я сел на кровати, взволнованно вздохнул и поднял суазор с пола. На экране судорожно пульсировала броская иконка извещения и яркие буквы:

'Результаты вступительных экзаменов'.

Я долго не мог заставить себя коснуться иконки пальцем и открыть список поступивших. Однако уже через несколько минут я, так и оставшись в мятой вчерашней одежде, спешно натягивал ботинки, надеясь успеть на утренний монорельс.

Мать что-то прокричала мне вслед, но я уже ничего не слышал.

Первый поезд я, естественно, пропустил, а следующий по расписанию нужно было ждать почти полчаса. На станции быстро образовалась давка, громкоговорители, обычно сообщавшие о прибытии поездов и зачитывающие ритмичные рифмованные рекламы, странно сбоили, срываясь на звон и рассыпаясь в раздражающем треске помех. Но никто не обращал на этот шум внимания. Все стояли, уткнувшись в свои суазоры, не замечая ничего вокруг. Я тоже постоянно проверял список поступивших, нервно проводя по экрану пальцем.

Я никак не мог в это поверить. Я набрал почти максимальный балл, даже в своих фантазиях я не мечтал о чём-то подобном.

В институт я приехал только после полудня.

Помню, как я бежал по скверу перед главным корпусом, прижимая к груди свёрнутый пополам суазор. Меня никто не ждал, у меня не было нужды торопиться, однако я почему-то думал, что опаздываю на несколько часов.

Перед входом в главный корпус я ненадолго остановился, чтобы отдышаться, а потом автоматические двери медленно и неохотно разъехались в стороны, пропустив меня в приёмный холл.

Я оказался один в пустом и огромном помещении, которое медленно приходило в себя после мёртвой гибернации, оживая с каждым моим шагом, пропуская по стенам ток. Суматошно срабатывали датчики движения, вспыхивали, когда я проходил мимо, электронные указатели, путаясь в направлениях пути, услужливо открылись двери пассажирского лифта, налился светом огромный информационный терминал.

Я остановился перед экраном, глядя на вращающий вокруг своей оси, как планета, геометрический герб института. Под гербом переливались цветами огромные буквы:

'Опубликованы результаты экзаменов'.

Я уже протянул к экрану руку, но замер, не решаясь открыть список поступивших, хотя и понимал, что терминал получает данные с того же портала, что и мой суазор. Поборов, наконец, свою нерешительность, я вздрогнул, когда экран на секунду мигнул, выстраивая список, и задержал дыхание.

Сердце молотило в груди, руки тряслись от волнения.

А потом я минут пять любовался на собственную фамилию в списке первокурсников, отсортированному по среднему арифметическому.

Я занимал одно из первых мест.

Это было так невероятно. Я всё ещё не мог поверить. Я поднялся в приёмную комиссию, надеясь, что живой человек, а не безличный терминал, подтвердит мой удивительный результат, однако приёмная комиссия оказалась закрыта — информационное табло над дверью напомнило мне, что торжественное собрание для поступивших начнётся в одиннадцать часов, на следующий день.

Я занёс это время в суазор и вышел из главного здания в залитый полуденным солнцем сквер.

По какой-то причине я больше не испытывал радости — только волнение и лёгкий страх. Я вдруг подумал, что до сегодняшнего дня в действительности никогда и не верил в своё поступление. Я понимал, что жизнь теперь кардинально изменится. Я перееду из города в общежитие, почти за сотню километров от дома, мать уже не будет допекать меня рассказами о своих надуманных болезнях, однако мне придётся учиться на самом престижном отделении одного из крупнейших ВУЗов страны, где, как рассказывали на подготовительных, могут запросто отчислить треть курса по результатам обычной сессии. Меня ждали вовсе не безмятежные прогулки по берегу реки, а тяжёлая работа и бессонные ночи.

Я посмотрел на безоблачное небо и заметил тонкую полоску тёмного тающего газа от взлетевшего реактивного самолёта или космического корабля.

Спустя несколько лет я, возможно, получу первое назначение, впервые покину Землю. Хотел ли я этого? Мне было страшно так, словно вылет назначили уже на завтрашний день — сразу же после торжественного собрания, — и в то же время я боялся, что не справлюсь с учёбой и меня с позором исключат.

— Ну, что? — послышался знакомый голос. — Мы сделали это!

Я обернулся.

Передо мной стоял Виктор, обмахиваясь суазором как веером, хотя было не так жарко, и даже дул лёгкий пахнущий хвоей ветерок.

— А ты боялся! — сказал Виктор, удовлетворённо улыбаясь.

Мы познакомились на подготовительных курсах — Виктор сам подсел ко мне на семинаре по математическому анализу и задал какой-то нелепый вопрос. Занимался он не меньше меня, и мы часто оставались вместе после курсов, чтобы вдвоём разобраться с какой-нибудь сложной темой. Однако на репетиции экзаменов он с трудом получил минимальный проходной балл.

— А ты? — спохватился я и полез в карман за суазором.

— Что, даже не посмотрел? — усмехнулся Виктор. — Я сдал. По нижней планке, правда, но... Какая разница? Главное, что поступил.

— Поздравляю! — сказал я. — Извини, я сегодня сам не свой. Всю ночь не спал...

— А я спал, как младенец! — рассмеялся Виктор.

Я ещё раз посмотрел на небо. След от ракеты уже растаял на солнечном свету.

— А ты чего тут делаешь? — спросил Виктор. — Собрание же завтра, разве ты не смотрел на портале?

— А ты? — спросил я.

96

На следующий день я приехал за час до собрания, однако институт уже успели наводнить взволнованные абитуриенты, и мне пришлось проталкиваться через плотную толпу, чтобы просто подойти к лифтам.

Как обычно я никого не узнавал.

На лифтовой площадке выстроилась очередь, и кто-то постоянно пытался пролезть вперёд, игнорируя остальных. Мелодично позвякивал лифт, шипели открывающиеся двери, вспыхивали на стенах яркие табло, показывая беспорядочные направления, мигали лазерные лампы, по огромному, похожему на электронную стелу экрану в центре зала крутили фильм с головокружительными космическими видами.

У меня действительно начинала кружиться голова.

Все вокруг говорили одновременно, вразнобой, пытаясь перекричать друг друга, а из стен доносилась раздражающая позвякивающая музыка — так, словно все динамики разом сошли с ума. Мне хотелось зажать уши руками.

На последнем этаже, где располагался актовый зал, оказалось не тише. Я не мог разглядеть Виктора в толпе и встал у входа в зал, у информационного терминала, по которому показывали беззвучный обучающий фильм по истории колонизации Венеры.

Бегущая строка внизу подсвечивалась синим, как в караоке, а на экране быстро сменялись слайды — похожие на пирамиды корабли, которые бомбардировали планету глыбами льда, невыразительные люди в больничных халатах, собравшиеся для группового снимка, нарисованная на чёрном фоне планета, двигавшаяся по эллипсу вокруг подразумеваемого солнца, неправдоподобно ускоряясь с каждой секундой, набирая ход, подобно гигантскому космическому кораблю. В конце фильма на экране появилась залитая магмой Венера, которая медленно превратилась в голубой, похожий на Землю шар.

За спиной послышались чьи-то громкие голоса — кажется, говорили две девушки, однако из-за стоящего в коридоре гама я не мог разобрать ни слова. Один из голосов показался мне знакомым, что-то сжалось у меня в груди, и я резко обернулся, однако рослый студент, проходивший мимо, грубо толкнул меня в плечо, я оступился и чуть не упал. Я попытался высмотреть в толпе хама, однако тот уже скрылся за головами других студентов.

Я стоял перед экраном, на котором показывали превращение планеты, и думал, что впопыхах, из-за волнения, забыл о чём-то очень важном, когда перед моим лицом вдруг возник, материализовавшись из воздуха, чей-то суазор с открытой страницей цветастого портала.

Я вздрогнул и обернулся.

— Смотри! — сказал Виктор, самодовольно улыбаясь. — Я зарегистрировался в соцветии. Здесь своя сеть. Вот...

Он провёл пальцами по экрану, и передо мной появился похожий на паутину график сети — маленькие круглые фотографии, от которых тянулись тонкие, расходящиеся лучами нити, соединявшие заключённые в круги лица.

— Молодец, — сказал я.

— Смотри, смотри! — Виктор быстро пролистывал пальцем эту развесистую паутину. — Вот я, а вот...

Но я уже не слышал его. Под потолком раздался звонок, и через секунду бездыханный голос объявил о начале собрания.

Мы с Виктором стояли неподалёку от входа и успели занять места в первом ряду.

Над сценой висел широкий красный флаг — как выспреннее знамя дворянского дома — с геометрическим гербом института, собранном из трёх фигур — треугольника, круга и квадрата.

В зале постоянно кто-то кашлял, смеялся, говорил вполголоса или громко, и вокруг нас стоял хор сбивающихся голосов, как в огромной многотысячной толпе, которая неумолимо сходит с ума от счастья. Однако я не чувствовал ничего, кроме смутного, почти подсознательного страха, как будто после года на подготовительных, после репетиций экзаменов и бессонных ночей был совершенно не рад, что, наконец, поступил.

Виктор всё ещё возился со своим суазором, выискивая наших будущих сокурсников в сети и добавляя друзей в своё растущее со скоростью ядерной реакции соцветие. Он несколько раз показывал мне экран, тыкая пальцем в чьи-то круглые фотографии, но я лишь молча кивал головой.

На прямоугольную сцену, где стоял высокий, стилизованный под старину микрофон с суставчатым кронштейном, никто не выходил, и я уже начал поглядывать на часы от нетерпения. Гул голосов в зале усиливался — явно не мне одному надоело ждать.

— Что-то они не торопятся, — тихо сказал я.

— Что? — Виктор, наконец, оторвался от суазора.

— Давно уже должны были начать, — сказал я.

Виктор убрал суазор в карман и осмотрелся.

— Да, глядя на эту толпищу, вовсе не чувствуешь себя особенным, — сказал он со вздохом.

— Особенным? — переспросил я.

— Ну, конкурс... — развёл руками Виктор.

— Я никогда не чувствовал себя особенным, — сказал я.

— Врёшь, — сказал Виктор.

Я несколько секунд думал, как бы поостроумнее ответить, когда в зале раздался неприятный звон — такой же, как в коридоре, когда сообщили о начале собрания, — и на сцену неторопливо, прихрамывающей походкой вышел пожилой мужчина в старомодном твидовом костюме, слишком тёплом для лета.

— Вон! — Виктор нетерпеливо толкнул меня локтём и ткнул в сцену пальцем.

— Тихо! — зашипел я.

Пожилой мужчина встал рядом с микрофоном, несколько раз кашлянул в кулак, набрал полную грудь воздуха и, сверкнув неестественно-белыми искусственными зубами...

95

Я снова проснулся от удушья.

С громким надрывным хрипом я дёрнулся вперёд, оторвав голову от липкой, затягивающей кровать плёнки, вынырнув из глубокого мертвенного забытья. Несколько секунд я просто глотал ртом холодный воздух, не замечая ничего вокруг себя.

Комната была погружена во тьму.

Я продолжал смотреть в надежде различить хоть что-нибудь — смутные отблески света, очертания массивной двери из усиленных металлических пластин, горящий электрический глаз, — но не мог ничего увидеть. Я даже подумал, что безумный лошадиный череп на подвижном кронштейне приснился мне в каком-то странном затягивающем кошмаре, от которого я, наконец, проснулся — посреди всё той же глухой пустоты.

— Эй! — крикнул я в темноту и попытался встать с кровати.

Я уже не чувствовал немощной дрожи как раньше, хотя металлический пол по-прежнему обжигал мои босые ноги. Я сделал несколько шагов вперёд — туда, где, как я помнил, стояла бронированная дверь, и висел на прогнувшемся кронштейне металлический череп, — но остановился.

Кровать за моей спиной исчезла, я всё ещё ничего не видел.

— Эй! — снова крикнул я, надеясь услышать хотя бы металлический дребезг с потолка, но мне никто не ответил.

Комната была пуста.

Я попятился, надеясь, что смогу вернуться к незримой кровати, повторяя в обратном порядке собственные шаги, когда где-то над головой раздался знакомый отрывистый щелчок, и в комнате резко включился свет. Перед глазами поплыли яркие круги, я едва не оступился и прикрыл рукой глаза.

— Вы здесь? — спросил я, не поднимая головы. — Здесь кто-то есть?

Ответа не было.

Я осторожно осмотрелся, щурясь от яркого света. Я был в той же комнате — с узкой кроватью, металлическим унитазом в углу и светящимися стенами. Лошадиный череп также оказался на месте — он висел на кривом кронштейне над бронированной дверью, а его потухший глаз слепо смотрел в пол. Однако я не видел никаких повреждений от его недавнего — вчерашнего? — приступа бешенства. Исчезли даже вмятины на стене.

— Вы здесь? — неуверенно повторил я.

Тишина.

Я забрался на постель и сел, подобрав под себя ноги, продолжая смотреть на неподвижный лошадиный череп. Глаза мои слезились от света, но я старался не моргать, как если бы боялся, что, стоит мне лишь сомкнуть веки, как я вновь окажусь в непроглядной темноте. Лошадиный череп не двигался, притворяясь мёртвым.

Постепенно всё вокруг меня стало расплываться, монотонный белый свет часто замигал, как изображение на старом экране, а лошадиный череп, повисший на изломанной конечности, постепенно исчез, растворился в этом высокочастотной мерцании, как будто его затянуло неумолимое слепое пятно.

У меня больше не было сил сопротивляться.

Я закрыл глаза и провалился на несколько секунд в странное головокружительное забытьё. Когда я пришёл в себя, то голова раскалывалась от боли, а в комнате по-прежнему горел свет.

94

Я лежал на жёсткой больничной койке — как пациент, о котором забыли даже врачи. Головная боль так и не прошла, а от выжигающего света воспалились глаза. Но даже когда я опускал веки, передо мной всё равно стояли сверкающие стены, навечно отпечатавшись в моём сознании, на сетчатке глаз.

Я не знал, сколько прошло времени — несколько часов, быть может, дней? Я начал скучать по той оглушительной темноте, которая так пугала меня раньше. Воздух был свеж и прохладен, но дышал я с трудом, как астматик — белые стены давили на меня, мешая вздохнуть.

Несколько раз я засыпал — вернее, терял сознание, — обессилев от бессмысленного ожидания, но эти краткие минуты отдыха вовсе не придали мне сил. Губы у меня потрескались, а горло пересохло — мне было больно глотать. Я ничего не ел и не пил, наверное, уже несколько дней. Можно было подумать, что меня просто хотят заморить голодом, или же безумная машина, заключившая меня в свою наэлектризованную тюрьму, просто не знает о том, что мне требуются еда и вода.

Лошадиная голова была всё так же неподвижна. На мои крики по-прежнему никто не отвечал.

Я медленно поднялся с кровати, опираясь руками об изголовье, осторожно спустив на промёрзлый пол ноги.

Только бы не оступиться, только бы не упасть.

Когда я, наконец, встал, мне вдруг показалось, что пол подо мной перекосился и поднимается вверх, как палуба во время качки. Вся комната стала переворачиваться навзничь. Я панически взмахнул руками, ища в воздухе опоры, и повалился на скрипящую плёнку.

Всё было на месте. Подо мной по-прежнему стояла неподвижная, как приваренная к полу, кровать; пол не превратился в потолок, мир не перевернулся.

Я слез с кровати и покачнулся от слабости.

За спиной послышался приглушённый гул. Я обернулся и увидел широкую вентиляционную решётку, выкрашенную в белый цвет. Решётка почти сливалась со стеной.

Я забрался на кровать и вытянулся на цыпочках, однако вентиляционная решётка всё равно находилась у меня над головой, и я почти ничего не мог разобрать. Это было похоже на сдавленный шум работающего механизма, причудливо искажённый гортанным эхом разветвлённой системы воздуховодов. Но что это? Генераторы кислорода? Низкочастотный гул энергетических установок?

Я продолжал прислушиваться и спустя несколько секунд стал различать чьи-то нечёткие голоса.

Один голос принадлежал мужчине и был громче, ниже, и порою даже срывался на крик. Этот голос наступал, настаивал, жёстко и агрессивно, тогда как второй, грудной и тихий, скорее всего, принадлежавший женщине, лишь неуверенно оборонялся, затихая и утопая в шуме. Иногда мужской голос становился таким громким, что я мог различить отдельные слова:

— ...недостаточно...

— ...должны сделать...

— ...Лидия...

Лидия?

Внезапно за моей спиной послышалось отчётливое жужжание сервоприводов, как если бы кронштейн, согнутый зигзагом над дверью, медленно распрямлялся, изготавливаясь для броска.

Я вздрогнул и обернулся.

Металлический череп по-прежнему неподвижно висел над комнатой, но его слепой глаз смотрел вниз под другим углом.

Я вновь прислонился к стене, однако никаких голосов больше не было — они исчезли, потонули в гуле генераторов кислорода или энергетических машин.

Я несколько минут стоял у решётки в надежде, что голоса вернутся, как вдруг за спиной вновь послышалось знакомое механическое жужжание.

Я резко развернулся, и лошадиный череп застыл под моим взглядом, не успев вернуться в своё изначальное положение. Теперь я уже не сомневался, что он двигался. Потухший глаз не смотрел в пол как раньше, а таращился на мою кровать, упорно притворяясь незрячим, да и сам кронштейн немного сместился вправо.

Я подошёл к двери.

Лошадиная голова пугающе нависала надо мной, неподвижная, окоченевшая от холода. Мне стало не по себе.

Я вернулся обратно в смутной надежде, что голоса всё-таки появятся, но, не успел я залезть на кровать, как позади меня снова послышалось протяжное гудение сервоприводов.

Теперь незрячий электрический глаз смотрел прямо на вентиляционную решётку, да и сам череп уже не висел, ослабленно поникнув, над полом, а хищно вытянулся на длинном кронштейне.

— Вы так развлекаетесь?! — заорал я в потолок. — Кто вы вообще такие? Кто дал вам право?!

Слепой лошадиный череп был неподвижен.

— Что здесь происходит?! — крикнул я. — Зачем всё это нужно? Что вы от меня хотите?

Странный гул, доносившийся из вентиляционной решётки, затих — неизвестная машина отключилась, и камеру вновь накрыла тишина. Я подошёл к лошадиной голове и посмотрел в её единственный слепой глаз.

— Я требую объяснений! — крикнул я. — Если я военнопленный... если я...

Внезапно я почувствовал слабость — так, что едва смог устоять на ногах.

— Пожалуйста, — простонал я, и голос мой задрожал, готовый сорваться на плач. — Пожалуйста!

Мне никто не ответил.

— Пожалуйста! — продолжал молить я.

Я закрыл лицо руками.

— Хотя бы выключите этот свет! Я прошу вас! И дайте мне хоть один глоток воды! Я... я сделаю всё, что вы захотите...

Металлическая башка невозмутимо смотрела сквозь меня, словно меня и не было вовсе.

— Пожалуйста!

Меня била дрожь, слёзы стекали по моим щекам. Лошадиный череп висел над комнатой, не двигаясь.

— Пожалуйста!

Но меня по-прежнему окружала глухая тишина.

93

Я сидел на полу, уже не чувствуя холода. Свет вокруг был таким нестерпимо ярким, что я думал только об одном...

Темнота.

Я пытался вспомнить беззвёздные ночи вдали от города, когда чёрные грозовые облака затягивали всё небо, свой первый полёт с инструктором, бесконечную темноту в иллюминаторе, но всё, что я видел — это свет, белый, безжизненный, проникающий повсюду.

Губы мои потрескались, мне было больно глотать, однако даже жажда мучала меня не так сильно, как свет, исходящий из стен.

Я пробормотал — слабым, дрожащим голосом, — неподвижно глядя в оглушающую белизну перед собой:

— Выключите свет. Пожалуйста... Я больше ни о чём не прошу. Просто дайте мне отдохнуть.

Под потолком раздался щелчок — как разряд статического электричества, — и я испуганно вздрогнул. Однако ничего не изменилось. Лошадиный череп всё так же висел на своём вытянутом кронштейне, свет был всё таким же ярким.

— Выключите! Выключите! — Я кричал, срывая свои голосовые связки. — Хватит! Не нужно! Я...

Послышался ещё один раздражающий щелчок — где-то у потолка или даже в сверкающих голых стенах. Я встал и, покачиваясь, подошёл к двери.

— Хватит... — шёпотом повторил я и ударил по двери кулаком.

Я почувствовал тупую боль, и кисть на несколько секунд онемела. Я ударил снова, сильнее, с размаха, изо всех оставшихся сил.

На толстом листе металла оставались красные пятна. Пальцы с разодранной в кровь кожей тряслись.

— Пожалуйста, прекратите...

Мне едва хватило воздуха даже на эти слова, хотя из вентиляционной решётки била мощная струя, искусственный ветер, который я чувствовал спиной, стоя в другом конце комнаты. Я попытался вздохнуть — пустым, пропитанным хлором воздухом — и выкрикнул в потолок:

— Вы слышите меня?! Прекратите это! Выключите свет!

Где-то высоко вновь послышался ритмичный треск, который через секунду сменился металлическим лязгом.

Я стоял, сощурившись от яркого света, и смотрел, как над моей головой образуется чёрная прямоугольная дыра. Непонятное отверстие в потолке медленно расширялось по краям, пока не стало квадратным. Потом лязг прекратился, и по камере разлилась тишина.

Вскоре из отверстия послышалось надрывное электрическое жужжание, и в комнату начал плавно спускаться угловатый чёрный контейнер, покачиваясь и вздрагивая, как на волнах. Через несколько секунд контейнер показался целиком — на тонкой изогнутой трубе, напоминающей сломанную конечность.

Справа от меня раздалось привычное шипение сервоприводов. Я обернулся, уже зная, что увижу. Ожившая металлическая башка глумливо взглянула на меня, поблёскивая красным глазом.

Контейнер продолжал трястись, а кривая труба, торчавшая из потолка, покачивалась, как маятник, из стороны в сторону. Казалось, что вся эта конструкция сейчас обрушится вниз и пробьёт металлический пол, как лист картона, однако контейнер чудом удерживал равновесие, медленно и неотвратимо приближаясь ко мне.

— Что это? — спросил я.

Но лошадиный череп молчал.

Наконец, контейнер, остановился, повиснув на своей вывернутой руке где-то в метре от пола. Надрывное электрическое жужжание замолкло, и контейнер вздрогнул, спустившись опасным рывком ещё на несколько сантиметров, едва не слетев со своего хлипкого крепления.

Электрический глаз черепа любопытно поблёскивал.

На контейнере лежал оранжевый пластиковый куб. А также шар, закатившийся в квадратную лунку. И упавшая плашмя ярко-зелёная пирамида.

— Пройдите тест, — раздался знакомый резонирующий голос. — Вставьте фигуры в отверстия.

Лошадиный череп указал резким кивком на три прорези с верхней стороны контейнера — в форме круга, треугольника и квадрата.

— Что это? — спросил я. — Зачем всё это нужно?

— Пройдите тест, — повторил лошадиный череп. — Вставьте фигуры в отверстия.

Я обошёл контейнер, рассматривая пластиковые фигурки. Разбитая кисть ныла, по указательному пальцу стекала кровь.

— Фигуры в отверстия? — спросил я.

— Пройдите тест. — Одноглазый череп словно заклинило. — Вставьте фигуры в отверстия.

Капелька крови упала на белый металлический пол.

— Вы что, издеваетесь?! — крикнул я. — Зачем это нужно? Я вам что, подопытная обезьяна?

— Пройдите тест! — Безумный робот принялся угрожающе раскачиваться на кронштейне. — Пройдите тест! Пройдите тест!

— Я не собираюсь... — начал я и закашлялся — в горле снова першило. — Это просто бессмысленно!

Металлическая башка сначала приподнялась над комнатой, а потом угрожающе нырнула вниз, ко мне, яростно сверкая красным глазом. Голос её вновь отдавал звоном, от которого закладывало в ушах.

— Пройдите! Пройдите! Пройдите! — визжала башка. — Пройдите тест! Иначе вам будет...

— Хорошо! — крикнул я.

Разбитая кисть горела. Я вытер кровь о штанину и взял с контейнера оранжевый куб. Лошадиный череп тут же замолк, с интересом изучая игрушку в моей руке. Я засунул куб в правый карман брюк и почему-то сразу же почувствовал себя спокойнее. Тугая синтетическая ткань плотно прижимала куб к моему бедру.

— Вставьте фигуры в отверстия, — осторожно напомнила мне лошадиная голова.

Я взял пирамиду и толкнул её в другой карман. Оставался только шар, который закатился в квадратную лунку. Достать его оказалось не так просто — шар застрял, и мне пришлось ударить по контейнеру снизу, чтобы шар вылетел из узких металлических пазов. Лошадиный череп в ответ на мои действия странно вздрогнул и отодвинулся к двери.

— Вставьте фигуры, — повторил робот. — Вставьте фигуры в отверстия.

Я стоял, сжимая в правой руке тёмно-красный шар. Ссадины на пальцах кровоточили.

— Вставить фигуры... — сказал я. — А что потом? Чего вы хотите этим добиться?

Лошадиный череп дёрнулся и ещё немного сдвинулся к двери.

— У всего этого вообще... есть какой-то смысла? — спросил я, подбрасывая в руке шар.

Лошадиный череп безмолвно следил за фигуркой в моей руке.

— Да пошли вы! — крикнул я и бросил шар в нависающую над комнатой башку.

На сей раз шар не попал в электрический глаз, а ударился об изогнутое крепление робота и отскочил обратно, к моим ногам.

Лошадиный череп медленно придвинулся ко мне на шипящем кронштейне.

— Вставьте фигуры в отверстия! — прозвучал сдавленный голос. — Призываем вас к сотрудничеству. Любые агрессивные действия будут пресекаться.

Затем череп резко взлетел над комнатой и застыл над дверью, как какой-то страшный сюрреалистический трофей.

Я поднял с пола шар.

— Хорошо, — сказал я. — Фигуры в отверстия, — и с силой загнал шар обратно в квадратную лунку, а потом ещё и ударил по нему кулаком.

Череп недовольно дёрнулся, но промолчал. Я вытащил из кармана пирамиду.

— Фигуры в отверстия... — процедил я сквозь зубы и воткнул пирамиду острым концом в круглое отверстие.

Череп качнулся на кронштейне.

— Агрессия... — раздался неуверенный возглас, который тут же рассыпался в электрическом треске.

— Да, да, уже сейчас, — сказал я. — Почти готово, — и взял оранжевый куб.

На контейнере оставалось только треугольное отверстие — слишком узкое для куба. Я попытался просунуть куб углом, поворачивая его по часовой стрелке, как винт, однако ничего не получалось.

Лошадиный череп затрясся на кронштейне в приступе беззвучного смеха.

— Вставьте фигуры в отверстия, — издевательски напомнил он.

Я прошёлся вокруг контейнера, ухватился рукой за торчащую из него трубу и с силой встряхнул всю эту конструкцию. Тонкая труба со скрипом зашаталась, внутри контейнера что-то звякнуло.

— Агрессия... — взвизгнул череп.

Я вытер об одежду окровавленные пальцы на правой руке и повернулся к своему мучителю.

— Зачем всё это? — спросил я.

Робот молчал.

— Что будет после того, как я вставлю фигуры?

Лошадиный череп не двигался.

— Что будет... — повторил я.

Череп едва заметно кивнул.

— Вставьте фигуры в отверстия, — сказал он.

Я вернулся к контейнеру.

Сначала я попробовал вытащить из квадратной прорези кровавый шар, однако на сей раз у меня никак не получалось подцепить его пальцами — шар плотно засел в отверстии и не хотел поддаваться. Тогда я выдрал из круглой лунки пирамиду, содрав по краям её раздражающую ярко-зелёную краску, и аккуратно, чувствуя на себе пристальный электрический взгляд, просунул пирамиду в треугольную прорезь. Пирамида с глухим стуком упала внутрь.

— Удачный выбор! — прокомментировал череп.

Осталось вытащить шар, который я так удачно вбил в квадратное отверстие. Я несколько раз ударил по контейнеру снизу, но шар и не думал выскакивать из прорези. Тогда я обхватил шар пальцами и, упёршись в контейнер, изо всех сил потянул его вверх, однако пальцы соскользнули с пластиковой фигурки, и я чуть не упал, отшатнувшись к двери.

Лошадиный череп издевательски затрясся.

— Так, значит? — спросил я.

Шар уже наполовину просел в квадратную лунку. Я несколько раз подбросил куб в руке, а затем с размаху ударил им по шару.

Череп испуганно отпрянул к стене.

— Подобное поведение недопустимо! — раздался скрипящий механический голос. — Агрессивное поведение будет...

Голос захлебнулся в истошном треске. Я не сдавался и снова ударил кубом по шару. Шар осел ещё глубже — и почти провалился внутрь контейнера.

— ...недопустимо... — проскрипел искажённый голос и замолк.

Лошадиный череп теперь молча наблюдал за моими действиями, повиснув над дверью.

Я продолжал молотить кубом по шару, забивая его в квадратную прорезь всё глубже и глубже. Вскоре лишь верхняя часть шара — оббитая кровавая макушка — торчала из отверстия. Я набрал в грудь воздуха, размахнулся и — шар вдруг сам провалился в контейнер.

За моей спиной послышалось осторожное шипение — лошадиный череп, поблёскивая глазом, потянулся вперёд, к контейнеру.

— Спасибо, — послышался неожиданно чёткий и ровный голос. — А теперь вставьте последнюю фигуру в отверстие.

Я попытался просунуть оранжевый куб в ту же самую прорезь, куда только что провалился шар, однако куб застрял — края отверстия погнулись и не давали ему провалиться.

— Ну, всё, хватит! — крикнул я лошадиному черепу. — Мне это уже надело. Я...

Воздух с привкусом хлора обжигал мои лёгкие.

— Дайте мне, наконец, воды!

Череп долго молчал, оценивающе просверливая меня своим электрическим взглядом, а потом с резким шипением взмыл вверх, к самому потолку.

Контейнер на кривой конечности задрожал и стал медленно подниматься в квадратную дыру со знакомым натужным гулом. На середине пути подъёмный кронштейн замер, сервоприводы надрывно взвыли, и вся эта странная конструкция принялась припадочно трястись, словно в любую секунду могла разлететься на части. Однако уже спустя мгновение подъём возобновился.

К моим ногам упал пластиковый куб.

— Спасибо за сотрудничество, — безразлично сказал металлический голос, и лошадиный череп снова уснул — глаз его потух, и он утомлённо поник над дверью.

Я уставился на лежащий передо мной куб.

— Дайте мне воды, — сказал я, ни к кому не обращаясь. — И выключите этот чёртов свет!

Мне не ответили.

Я сел на четвереньки и осторожно коснулся пальцем куба — так, как будто это была противопехотная мина. Череп никак не отреагировал. Тогда я поднял куб. Над моей головой тут же задребезжал синтетический голос:

— Проявление агрессии...

Робот мгновенно ожил. Я сжал оранжевый куб в разбитой о дверь правой руке.

— Что? — спросил я. — Мне нельзя оставить себе куб?

Череп качнулся из стороны в сторону и злобно уставился на меня. Из бронированной двери выдвинулась тонкая металлическая пластина, похожая на маленький лоток.

— Проявите благоразумие. Положите куб на по-по-по... — голос свела икота, и череп судорожно затрясся на своём подвижном кронштейне, — двери... Проявите благоразумие...

Череп больше не раскачивался над комнатой. Я сделал шаг вперёд и подумал, что смог бы без труда снова попасть в его горящий красный глаз. Я уже начал замахиваться, когда неживой механический голос загремел с такой невыносимой громкостью, что у меня едва не лопнули барабанные перепонки:

— Подобное поведение недопустимо! Верните куб! Или вам будет отказано в приёме пищи!

Я несколько секунд колебался, но потом всё же подошёл к двери и положил пластиковый куб на выдвинутый лоток. В двери на мгновение открылся маленький люк, лоток сдвинулся, и куб вывалился наружу, за пределы моей камеры.

— Ну что? — спросил я. — Довольны? Я вернул куб! Теперь дайте мне воды!

— Спасибо за сотрудничество, — послышался безразличный ответ, и череп скривился над дверью, а его глаз медленно погас, уставившись в пятнышко моей крови на полу.

— И что?! — хрипло закричал я. — Это всё?! Но как же...

Ссадины на руке всё ещё кровоточили.

— Дайте мне воды! Выключите свет!

Под потолком что-то щёлкнуло, комнату на секунду затопила темнота, а потом вновь разгорелся яркий испепеляющий свет. От таких внезапных перепадов в освещении у меня закружилась голова. Покачиваясь, я добрёл до кровати и обессиленно упал на неё, закрыл руками лицо.

— Пожалуйста! — простонал я. — Дайте мне воды, выключите свет...

Раздался ещё один щелчок, а затем странный хлюпающий звук — словно что-то мягкое, едва удерживающее форму упало на пол. Я приподнялся на кровати и увидел, что посреди комнаты лежит большой белый пакет с энергетической суспензией.

Я встал на ноги — меня и пакет суспензии разделяло лишь несколько шагов, — и в этот момент отключился свет.

92

— Смотрите! Там! — прокричал кто-то у меня за спиной.

Но я не смотрел.

Из-за экскурсии, на которую записал меня Виктор, вставать пришлось в сумеречную рань. Я даже не успел позавтракать и сидел в тихом маршрутном автобусе, сонно прислонившись щекой к тёплому оконному стеклу. Виктор, оставив бесплодные попытки меня расшевелить, перешёптывался о чём-то с соседом спереди, солнце слепило глаза, а c потолка лилась медленная музыка, похожая на гипнотичные электрические мелодии, под которые так приятно засыпать после загруженного рабочего дня.

Разбудила меня надоедливая вибрация суазора в нагрудном кармане. Я достал суазор и, зевнув, ткнул пальцем в светящуюся иконку мгновенного сообщения.

Мать.

'Ты приедешь сегодня?'

Я невольно взглянул на время в верхнем уголке экрана, на секунду всерьёз задумавшись о том, чтобы съездить в свой старый дом после экскурсии, но потом быстро написал:

'Скорее всего, не смогу. Дополнительные занятия. Закончу поздно'.

В этот момент Виктор рассмеялся и толкнул меня локтём.

— Ну что, выспался? — спросил он.

— Угу, — сказал я, зевая.

— Кто писал?

— Да так, — ответил я, убирая суазор.

— Подружку себе завёл? — не унимался Виктор.

— Отвали, — сказал я.

Виктор вздохнул с деланным разочарованием.

— Ты явно не с той ноги сегодня встал.

— Дело не в ногах, дело во времени, — сказал я. — Знаешь, я как-то привык чуть подольше спать в субботу.

— Так всю жизнь проспишь, — изрёк Виктор чью-то затасканную мудрость.

Сосед спереди передал ему свой суазор, Виктор несколько секунд смотрел в экран, затем показал на что-то пальцем, прыснул со смеха и тут же забыл обо мне, принявшись выискивать какую-то ерунду в сети.

Я посмотрел в окно.

Автобус ехал по высотной эстакаде, по крайней левой полосе. За высокими отбойниками быстро мелькали верхушки деревьев и неестественно-вытянутые блестящие столбы ретрансляторов, которые повторялись со строгой закономерностью — так неотвратимо и точно, что вскоре я вновь начал засыпать.

Через несколько минут суазор опять завибрировал, и я вытащил его из кармана, даже не сомневаясь, от кого пришло сообщение.

'А когда приедешь?' — спрашивала мать.

'Пока не знаю', — напечатал я. — 'Возможно, на следующей неделе'.

Ответ пришёл почти мгновенно:

'Приезжай. Я была у врача. Нам нужно поговорить'.

Эти слова я слышал от неё уже, наверное, тысячу раз. 'Я была у врача'. 'Нам нужно поговорить'. Несколько раз она даже составляла завещание — каждый раз новое, как будто повторяться в своей последней воле считалось плохой приметой, — и всё из-за того, что её просто направляли на дополнительное обследование. Я подумал — а болела ли она хоть раз в жизни по-настоящему? А потом подумал — как всё же я рад, что наконец-то вырвался из дома.

Автобус стало неприятно потряхивать — мы съехали с эстакады на узкую разбитую дорожку, и водитель, прервав на несколько секунд медитативную мелодию, сообщил по громкоговорителю, что мы скоро будем на месте.

Солнце уже не светило в глаза.

За окном проносились стремительные тени от столбов и деревьев. Я перевёл взгляд на Виктора, который всё ещё изучал какие-то невразумительные фотографии в соцветии, раскрыл суазор и уже начал писать ответное сообщение, но потом сунул суазор обратно в карман.

На космодроме нас сразу провели в пустое и сирое помещение, похожее на отстойник в дешёвом аэровокзале. Даже Виктору, несмотря на весь его напускной оптимизм, было сложно скрыть разочарование. Все молчали, как на поминках, как если бы даже за разговоры вполголоса нас могли выдворить вон.

Мы с Виктором стояли у окна с армированным стеклом. Окно выходило на широкую забетонированную площадку со взлётными шахтами, похожими на металлические колодцы в сотню метров шириной. Единственный корабль, который я мог разглядеть, был удивительно похож на старинную ракету с отстреливающимися ступенями — к тёмному обугленному корпусу подвели передвижной рукав лифта, а из открытых люков торчали толстые и лоснящиеся, как щупальца, шланги.

— Заправка? — предположил Виктор, рассматривая ракету через своё отражение в стекле.

— Наверное, — согласился я.

— Не похоже, чтобы планировался какой-то полёт.

— Да вообще... — Я осмотрел голую комнату, в которой нас заперли с другими студентами. — Можно подумать, что здесь вообще ничего никогда не планируется. Как будто тут всё заброшено уж... лет пятьдесят.

Виктор пожал плечами.

— Да я давно был на космодроме, уже плохо помню. Хотя... чего ты ждал-то? Аэровокзала?

— Да ничего я не ждал, — буркнул я.

— Только не говори опять о том, что я не дал тебе поспать, — осклабился Виктор.

— Ну, — начал я, — если ты знал, что здесь не будет ничего интересного...

— Скажите, — раздался у нас за спиной голос экскурсовода, — а кто из вас уже был на космодроме?

Виктор как-то неуверенно поднял руку.

Экскурсовод — молодой тощий мужчина, которого я до этого ни разу не видел — энергично закивал головой.

— Что ж, — сказал он, — как я и предполагал, для большинства из вас это впервые. Нам нужно подождать какое-то время, прежде чем нам откроют доступ на территорию, а пока я расскажу вам немного об этом космодроме. Космодром Тенешкино...

Экскурсовод неожиданно сбился с заранее намеченной речи.

— Кстати, — сказал он, — сейчас проверим, кто из вас подготовился к экскурсии. Кто-нибудь знает, когда был построен этот космодром?

Высокая девушка с длинными чёрными волосами, стоявшая вдалеке от нас, подняла руку, как на занятии, и что-то сказала. Голос у неё был приятный, негромкий и — удивительно знакомый.

Экскурсовод в ответ замотал головой.

— Нет, нет, Тенешкино построили почти сто лет назад. Это один из старых космодромов. Раньше через этот космодром работали коммерческие компании... производились коммерческие рейсы. Но сейчас здесь обслуживаются только научно-исследовательские корабли — в основном ближнего диапазона. Вот, например, в окно вы можете увидеть...

— Это космодром или музей? — спросил я у Виктора. — Говоришь, везде так?

— Ну, а чего ты... — начал Виктор.

— Кстати, ровно год назад, — продолжал экскурсовод, — отсюда был произведён запуск Пульсара-12, беспилотного корабля, спроектированного командой инженеров нашего института, на котором был установлен фотонный двигатель последнего поколения...

— Ну, точно музей, — хмыкнул я.

— Кто-нибудь знает цель миссии Пульсара-12? — спросил экскурсовод.

Ответила снова девушка с длинными чёрными волосами.

— Да, — согласился экскурсовод. — Мы называем это исследованием ближнего рубежа. Пульсар-12 передаёт на Землю собранную информацию по радиосети, и скорость передачи данных на настоящий момент составляет...

— И какой смысл в исследовании этого ближнего рубежа? — не выдержал Виктор. — Мусор от барж он что ли собирает?

— А фотонный двигатель? — сказал я. — Это чья-то дипломная работа, не иначе.

Виктор кивнул.

— Ну, и зачем тогда рассказывать нам об этом с таким пафосом?

— Ну, как же... У института есть свой собственный беспилотник, который летит чёрт знает куда. Они, наверное, и послания для инопланетян туда записали.

Виктор фыркнул, едва сдержав смешок.

— Сегодня мы сможем посетить центр управления, — сказал экскурсовод, — а также выйти к взлётным шахтам после того, как... как закончится сервисное обслуживание...

Экскурсовод неопределённо махнул рукой в сторону окна.

— Может, всё-таки будет интересно, — с надеждой сказал Виктор.

Я отвернулся.

У ракеты, стоявшей в дальней шахте, суетились люди в блестящих комбинезонах. Рукав с лифтом отвели в сторону, но толстые шланги всё ещё торчали из обгорелого корпуса. Солнце успело скрыться за облаками, и бетонное поле космодрома накрыла пасмурная тень. Я вдруг подумал, что лучше бы действительно навестил мать вместо этой тоскливой поездки, и полез в карман за суазором, чтобы проверить сообщения, хотя и знал, что никаких сообщений не приходило.

Экскурсовод продолжал рассказывать историю Тенешкино, а девушка с чёрными волосами постоянно спрашивала его о чём-то или, напротив, пыталась сама отвечать на его вопросы. У неё был приятный голос, но я совершенно не видел её лица.

— Ты бы хоть навёл справки об этом космодроме, прежде чем нас на экскурсию записывать, — сказал я Виктору.

— Ой, да хватит уже ныть! Тебе ничем не угодишь! Смотрел я, не было почти ничего.

— Конечно, не было. Писать-то нечего...

— А ты хотел, чтобы тебя на Патрокл сразу пустили? И дали в кресле первого пилота посидеть?

— Как будто ты сам бы этого не хотел, — сказал я.

Я листал в суазоре переписку с матерью — все сообщения, сохранившиеся в истории. Вернувшись к самому последнему, я стал набирать ответ.

— Интересно, а кто это? — спросил Виктор, показав кивком головы на девушку.

Что-то сжалось у меня в груди.

— Мне кажется... — пробормотал я. — Мне кажется, это...

За окном что-то блеснуло, и через секунду послышался громовой раскат — как эхо от чудовищного взрыва. Казалось, что невысокие строения космодрома захлестнула ударная волна, прилетевшая из-за туманного горизонта.

Виктор, хамовато оттолкнув парочку наших сокурсников локтями, протиснулся к экскурсоводу, который болтал о чём-то с черноволосой девушкой, активно жестикулируя длинной костлявой рукой.

Начался ливень. Косые струи били в толстое оконное стекло, и силуэт обгорелой ракеты расплывался в потоках воды, таял, как огарок из воска.

Я напечатал на экранной клавиатуре, повернувшись к окну:

'О чём ты хочешь поговорить? Что произошло?'

— Так! — раздался голос экскурсовода. — Мне только что сообщили, что центр управления открыт для посещений. Давайте, чтобы не создавать толкучки, будем проходить группами по пять человек. Выстройтесь в очередь от меня...

Послышались недовольные возгласы.

— Итак, первая группа...

Я начал искать в толпе Виктора, пока, наконец, не заметил, что он уже выходит из накопителя вместе с черноволосой девушкой и другими студентами.

'Приезжай', — написала мне мать.

Я встал в очередь — почти в самый её конец, всё ещё сжимая в руках раскрытый суазор. За окном было темно, как ночью.

— Это на полдня растянется, — пожаловался кто-то, стоящий рядом, но я даже не сразу понял, о чём он говорит — о ливне или о посещении центра управления полётами.

— Нелётная погода, — пошутил кто-то.

'Хорошо', — напечатал я. — 'Приеду, как только смогу. Возможно, сегодня вечером', — и, подумав немного, добавил: — 'Постараюсь освободиться пораньше'.

Первая группа вернулась через четверть часа, однако Виктор не торопился ко мне подходить. Сначала он долго спорил с экскурсоводом, а потом остановился у окна и пытался рассмотреть что-то в дожде, прислонившись руками к стеклу.

'Постарайся', — пришло сообщение от матери и, хотя это было всего лишь слово, высветившееся на жидкокристаллическом экране, я тут же услышал её голос — недовольный, брюзгливый, словно я был обязан лететь к ней через весь город по первому же звонку.

'Если получится', — ответил я.

Когда Виктор вернулся ко мне, из центра управления уже выходила вторая группа.

— Ну, как? — спросил я. — Что там?

Виктор пожал плечами.

— Сам увидишь, — сказал он. — Хотя, честно, я теперь и сам жалею, что сюда записался. К шахтам в такую погоду точно не пустят.

Я вздохнул.

— Интересно, в городе тоже идёт дождь? — спросил я.

— Думаю, это из города как раз принесло, — сказал Виктор.

Я попал в центр управления только вместе с четвёртой группой, где не знал никого, кроме одного невысокого коренастого парня, который несколько раз примелькался мне на лекциях.

— Итак, святая святых... — бодрым голосом начал экскурсовод, повторяя свою вступительную речь уже в четвёртый раз. — Отсюда осуществляется контроль взлётом, посадкой, а вся связь с кораблями идёт через эти вот терминалы.

— Но здесь никого нет! — сказал коренастый парень.

— Да, — согласился экскурсовод, — сейчас космодром в сервисном режиме. Как раз в честь нашего приезда, так сказать.

Центр управления выглядел совсем не так, как в остросюжетных фильмах — никаких экранов во всю стену, переливающихся голограмм и ярких полосок из светодиодов. Впрочем, я уже подготовился к разочарованиям. Это была скучная и серая комната, уступающая по размерам даже нашим институтским аудиториям. В центре, в четыре ряда, стояли обычные офисные столы с довольно старыми на вид терминалами; к полу и стенам были привинчены выкрашенные белой краской трубы, где, вероятно, проходила проводка; а роль огромного стереоскопического экрана, которые любили показывать в кино, выполняло широкое окно с армированным стеклом — такое же, как в накопителе.

— А где информационный экран? — не выдержал я. — Куда выводится статус по полётам?

Экскурсовод забавно поджал губы и показал рукой на окно.

— Опускаются электронные шторы, — сказал он, — и окно превращается в экран.

— Какой-то маленький центр управления, — сказал кто-то, и экскурсовод насупился.

— Отсюда, — с пафосом начал он, — можно осуществлять одновременный контроль четырьмя полётами. Есть также места для двух операторов, — экскурсовод подошёл к высокому креслу, похожему на стоматологическое, и упёрся рукой в подлокотник, — которые могут взять на себя управление кораблями и непосредственно из центра произвести взлёт или посадку.

— Нейроинтерфейс! — послышался шёпот за моей спиной.

Я прошёлся между рядами офисных столов, игнорируя настойчивое 'ничего не трогайте' экскурсовода. На тонких вогнутых мониторах были заметны пыль и отпечатки пальцев, огромные эргономичные клавиатуры из двух составных блоков, которые давно уже сняли с производства, потемнели от грязи, а надписи на большинстве кнопок стёрлись. На столе виднелись следы от кружек с кофе, хотя все личные вещи были предусмотрительно убраны.

Экскурсовод вновь рассказывал о Пульсаре-12, и даже самые преданные его слушатели заскучали.

Я остановился у кресла оператора — непритязательного на вид, с высокой спинкой и длинными подлокотниками, которые выглядели так, словно к ним приковывали руки. Практические занятия начинались у нас только со второго курса, а до этого мне довелось лишь пройти тест на подготовительных, на котором проверялась моя способность работать в нейросети. Впрочем, в тот момент я вообще ничего не почувствовал, кроме неприятного покалывания в висках. Однако сейчас передо мной стоял настоящий терминал, пусть и похожий на рабочее место захудалого дантиста — это был нейроинтерфейс, оператор которого мог выполнять сотни сложнейших действий за микросекунды.

— А можно сесть? — спросил я, прервав тоскливый рассказ экскурсовода об институтском беспилотнике.

Экскурсовод осёкся и удивлённо посмотрел на меня.

— Ну, вообще мы не должны ничего трогать, — сказал он. — К тому же сейчас все терминалы отключены. Это просто кресло.

— Ну, тогда и бояться нечего, — улыбнулся я. — Раз отключено, значит точно ничего не испорчу.

Экскурсовод покачал головой.

— Уверен, вы найдёте способ... — сказал он. — Ну, в самом деле. Это обычное кресло. Посидите, если хотите. Но я вас настоятельно прошу, не трогайте ничего. Вообще ничего.

— Хорошо, — согласился я, но не торопился садиться.

Перед странным пыточным креслом стоял массивный компьютер в форме триптиха больнично-белого цвета, на котором не было ни единого индикатора или экрана. На левом крыле триптиха выстроились в ряд грубые на вид металлические тумблеры, обозначенные цифрами, а справа тянулись в несколько рядов кнопки с выгравированными на них буквами — как клавиатура в неправильном, алфавитном порядке. Центральная часть терминала представляла собой решётку с широкими прорезями, в которых неприятно поблёскивало что-то чёрное и плотное, как застывший мазут.

Раньше операторам приходилось надевать тугой обруч, который сдавливал голову как тиски, но теперь обходились без этого — достаточно было лишь активировать терминал и усесться в кресло.

Я несколько минут стоял, опираясь рукой о подлокотник, и разглядывал терминал, пока, наконец, не понял, что в центре управления стало совершенно тихо. Экскурсовод больше не надоедал всем историями о Пульсаре, не перешёптывались студенты, не слышалось шарканья шагов.

Я обернулся.

Все стояли на своих местах, застыв, как в приступе немого паралича — наш гид рядом с окном, прижав руку к впалой груди, остальные студенты между столами, у стен, или у двери, оцепенев, точно на мгновенном снимке — и неотрывно смотрели на меня.

Я почувствовал холодок на спине. Дождь прекратился, но огромное бронированное стекло по-прежнему затягивала хмурая пелена.

Я немного повернул кресло к себе, упёрся руками в подлокотники и стал медленно опускаться. Что-то подо мной скрипнуло, я испуганно вздрогнул, руки мои соскользнули, и, зажмурив глаза, я упал в кресло — как будто нырнул в поток кипящей воды.

Всё вокруг мгновенно залила ослепительная белизна, мышцы разом свело судорогой от боли, но я не мог даже закричать, потеряв голос, лишившись дыхания. Невозможно-яркий свет прожигал меня насквозь, а грудную клетку разрывало, как при взрывной декомпрессии.

Однако вскоре я перестал чувствовать боль — рассудок мой не выдержал, и я провалился в бесконечную темноту, разом сменившую белое сияние. В этой бессветной бездне не было уже ни чувств, ни мыслей, ни даже страха.

— Ну, всё! — раздался чей-то приглушённый голос. — Время вышло!

Тьма распалась, растаяла в электрическом свете — я сидел в кресле оператора в центре управления, а экскурсовод фамильярно похлопывал меня по плечу.

— А ты, я смотрю, замечтался, — сказал он. — Пора. Нас ждут.

Я долго смотрел на него, не понимая, что происходит.

— Пойдём, — сказал экскурсовод. — Время вышло. Ещё посидишь за терминалом, и не раз.

Я медленно поднялся, упираясь о столешницу руками. Ноги мои дрожали.

— Ну, давай... — нетерпеливо сказал экскурсовод.

Я сделал шаг по направлению к двери и покачнулся. Тощий мужчина схватил меня за плечо.

— Да что с тобой? — спросил он.

— Я... — Говорить было тяжело, горло пересохло. — Я...

Меня вывели из центра управления под руку, как больного. Экскурсовод пару минут покрутился вокруг меня, пока я в пятый раз не сказал ему, что со мной всё в порядке — тогда он, деловито кивнув головой, вернулся к остальным студентам.

Я стоял у окна.

Виктор неуверенно подошёл ко мне, когда я остался один.

— Там что было-то? — спросил он.

— Да голова закружилась, — сказал я и попытался улыбнуться. — Всё нормально.

— Ну, ладно, — Виктора это объяснение полностью удовлетворило. — Так ты видел? Что думаешь?

— Да как тебе сказать... — ответил я. — Я ожидал чего-то более... А это просто как какой-то офис. Хотя вот терминал нейроинтерфейса...

— Да я не о том! — перебил меня Виктор. — Ты напоминания в суазоре смотрел? Или так увлёкся?

— Какие напоминания?

Я вытащил суазор и провёл по экрану пальцем. Только сейчас я обратил внимание на то, что все остальные студенты в накопителе взволнованно переговариваются.

— Новости, — сказал Виктор. — Ты что, не подписан? Политический канал.

— Я не интересуюсь политикой, — сказал я.

— Даже межпланетной? — усмехнулся Виктор.

Я удивлённо поморщил лоб.

— А что произошло?

Виктор самодовольно улыбнулся, набрал полную грудь воздуха, как бы готовясь произнести торжественную речь, и...

91

Я сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, и ждал, когда выключат свет.

Поначалу мне казалось, что электричество отрубают в тот самый момент, когда за пределами моей роботизированной камеры начинается рассвет. Я даже пытался таким образом отсчитывать время, однако вскоре понял, что интервалы между включением и выключением света постоянно меняются, как если бы их определял генератор случайных чисел. Каждый раз неожиданная темнота или ослепляющий свет заставали меня врасплох.

У меня постоянно болела голова — мои виски будто сжимал стальной обруч, который надевали операторы самых первых, несовершенных нейросетей. Боль ослабевала после того, как гасли светящиеся изнутри стены, но в темноте я мгновенно терял точку опоры — промёрзлый пол странно покачивался подо мной всякий раз, когда я делал слепой неуверенный шаг в облекающий меня мрак.

И всё-таки я ждал темноты, я верил, что после того, как придёт эта искусственная ночь, после того, как её сменит электрический рассвет, я окажусь в обычной больничной палате — без ослепляющих стен, холодного металлического пола и лошадиного черепа, висящего над бронированной дверью.

Но ничего не менялось.

Я сидел, прикрыв рукой глаза, хотя это совершенно не помогало. На кровати валялся пустой пакет из-под энергетической суспензии. Пакет выглядел как стандартный паёк с рейсового корабля, хотя я не обнаружил на нём ни единой надписи или обозначения — ни логотипа производителя, ни штрих-кода, ни названия корабля. Да и сама суспензия была отвратительна на вкус даже по меркам дежурного пайка для технического персонала — водянистая, с комками, она больше всего напоминала разведённую в воде извёстку. Впрочем, когда гортань воспалена от жажды, на вкус уже не обращаешь внимания.

Я поднял с кровати паёк и потряс его над открытым ртом, хотя знал, что там не осталось ни капли. Мне давали достаточно суспензии, чтобы я окончательно не лишился сил, однако меня постоянно мучали голод и жажда.

Я раздражённо отбросил от себя пустой пакет — тот упал на пол и, несколько раз перевернувшись, встал по бок, неуверенно покачиваясь, точно под воздействием неведомого магнитного поля. Обесточенная голова робота, безвольно свисавшая над комнатой, уставилась мутным глазом на пустой пакет — с каким-то слепым механическим любопытством.

И тут я вспомнил.

На металлической башке не было ни единого повреждения, однако, когда она билась в истерике о стены, от неё отлетела деталь — быть может, болт или телескопическая антенна — и закатилась куда-то, под кровать или в какую-то невидимую щель.

Если, конечно, всё это мне не привиделось.

Я встал с кровати и неторопливо осмотрел комнату. Присел на четвереньки, заглянул под кровать. Мне показалось, что у самой стены действительно лежит что-то тонкое и серебристое. Я лёг на пол и попытался дотянуться до этого предмета, однако проём под кроватью был таким узким, что я смог просунуть руку только по локоть. Я слепо шарил пальцами по металлическому полу, но не находил ничего, кроме маслянистых комков пыли.

Тогда я поднялся на ноги, подошёл к кровати со стороны изголовья и навалился на неё всем своим весом. Кровать скрипнула, но не сдвинулась с места. Я продолжал толкать кровать, упираясь в изголовье; мои босые ноги скользили по полу, изголовье скрипело и шаталось, однако сама кровать оставалась неподвижной, словно была намертво приварена к полу.

Руки мои заныли, дыхание сбилось, и я устало опустился на койку. Несколько секунд я сидел, с ненавистью глядя на лошадиный череп, уродливо скрючившийся на тонком, похожем на изломанную шею кронштейне.

Его потухший глаз смотрел в пол, на пустой пакет из-под суспензии.

Я вскочил с кровати, схватил пакет и принялся энергично сминать его и скручивать. На пол упало несколько мутно-белых капель. Плотная прорезиненная упаковка поддавалась с трудом и совсем не хотела держать форму, я надорвал зубами пакет в нескольких местах и, наконец, скомкал его в некое подобие палки.

Кровать.

Задержав дыхание, я сделал шаг по направлению к кровати и... в этот момент отключился свет.

90

Я смог ненадолго заснуть, но потом даже не помнил, видел ли сны. Засыпая, я лежал на кровати, повернувшись лицом к стене и сжимая в руке разорванный пакет из-под суспензии, а когда я пришёл в себя, то никакого пакета уже не было.

Кажется, мне снилась темнота.

Однако разбудил меня яркий свет, который обжигал глаза даже через закрытые веки. Я поднялся, прикрывая уже привычным движением руки лицо.

Комната ничуть не изменилась — даже лошадиный череп висел в том же самом положении, мертвенно склонившись над полом. Но кто-то точно был здесь, пока я спал. Кто-то забрал пустой пакет из-под суспензии из моих рук.

— Это всё, что вы можете?! — крикнул я в потолок. — Подкрадываться ко мне, когда я сплю?!

Горло моё вновь пересохло, и я зашёлся кашлем.

— Хватит! — закричал я. — Что вам от меня нужно? Я ещё не ответил на какие-нибудь вопросы? Не сложил башню из фигурок? Я — Алексей Тихонов, техник-навигатор Ахилла! Мне двадцать шесть лет! Ну же!

Голова не двигалась, мне никто не отвечал.

— Ну! Скажите хоть что-нибудь! — хрипло прокричал я. — Давайте сюда ваш тест для дебилов! Я пройду его ещё раз. А потом ещё и ещё, пока...

Я не договорил. Грудную клетку разрывало от кашля, а горло воспалилось как при болезни. Я согнулся, прижимая руку к груди.

Перед глазами плыли яркие красные круги.

Внезапно я услышал увесистый шлепок. Неподалёку от меня упал на пол пакет с суспензией. Я уставился на него с недоверием, словно это — лишь очередная непонятная мне игра и, стоит мне подняться с кровати, как мои невидимые тюремщики опять отрубят свет.

Однако жажда в итоге победила. Я встал на ноги, сделал несколько осторожных шагов, озираясь, как вор, пробравшийся в чужое жильё.

Свет всё ещё горел.

Я схватил пакет с суспензией и оторвал зубами верхний край.

Лошадиный череп неподвижно висел над комнатой.

Я жадно глотал, удовлетворённо закрыв глаза. Суспензия была прохладной, и я почти не замечал её мерзкого вкуса. Саднящая боль в горле затихла. Я подумал, что стоит приберечь суспензию, не выпивать всё до конца, но тут мой взгляд остановился на металлической голове.

Я не слышал привычного шипения сервоприводов, но кронштейн теперь сдвинулся чуть выше, и лошадиная башка уже не смотрела в пол, а бесстыже пялилась на меня потухшим электрическим взглядом, нагло притворяясь незрячей.

У меня затряслись руки.

— Сволочи! — закричал я и взмахнул пакетом, расплёскивая суспензию. — Сколько можно! Когда вы уже, наконец...

Я задыхался. Холодный воздух, пропитанный хлором, обжигал лёгкие. В приступе бессильного гнева я запустил пакетом в металлическую башку.

Суспензия разбрызгалась по полу, попала мне на лицо и руки, а сам пакет грузно ударился о металлическую башку. Голова робота вздрогнула и накренилась вниз, как если бы от удара ей свернуло механическую шею.

— Вот так вот... — пробормотал я. — Вот так...

Свет в камере на секунду погас, а затем разгорелся вновь — и тут же с потолка на меня обрушилась чудовищная звенящая какофония, перемежаемая резкими электрическими хлопками, как от взрывающихся ламп дневного света.

У меня зарябило в глазах.

Я попятился к кровати, зажимая руками уши. Между пальцами текло что-то холодное и липкое — на секунду я решил, что это кровь, но потом заметил мутно-белые капли.

Из-за безумного, резонирующего звона я даже не услышал, как открылась массивная бронированная дверь. Шум захлебнулся, и от мгновенной тишины у меня заложило в ушах. Я медленно опустил руки, по которым стекала суспензия, и уставился на высокую фигуру в сером комбинезоне, стоявшую у двери.

Из-за слепящего света я не мог разглядеть лицо и почему-то решил, что мой тюремщик — не человек.

Я уже ожидал увидеть уродливый металлический череп вместо лица — с пустыми чёрными глазницами и бессмысленным углублением для рта. Дверь была открыта, я мог бы попытаться напасть на этого пришельца, выбраться из камеры на свободу, однако я продолжал стоять, не двигаясь, одеревенев от страха.

Высокая фигура сделала несколько неуверенных шагов по направлению ко мне, и моё дыхание участилось. Моя правая рука невольно вытянулась вперёд — в бессмысленном защитном жесте, — но я не мог даже произнести ни единого слова.

Фигура в комбинезоне приближалась.

Каждый удар сердца отдавался у меня в висках. Я несколько раз жадно глотнул воздух ртом, задыхаясь от волнения, и тут же застыл, поражённо уставившись на пришельца.

Это было невозможно. Этого просто не могло быть.

— Лида? — выдавил я из себя. — Но как это? Это правда ты?

Галлюцинация? Но нет, это была она — в сером облегающем комбинезоне и с бледным неживым лицом.

— Лида! — повторил я и шагнул к ней на встречу.

Лида попятилась к двери.

— Лида? — спросила она, нахмурившись.

Она вытащила из комбинезона какой-то длинный продолговатый предмет и сжала его в руке так, что побелели пальцы.

— Лида? — повторил я. — Лида! Что здесь происходит! Где мы находимся?!

Но Лида смотрела на меня так, как будто видела впервые в жизни.

— Стойте! — сказала она, по-прежнему сжимая в руке странное устройство. — Успокойтесь, всё в порядке. Просто сядьте на постель. Пожалуйста. Я вам всё объясню.

— Лида! — Я сделал ещё один шаг вперёд. — Я не понимаю! Ты...

Лида вздрогнула и, выставив перед собой руку с цилиндрическим устройством, надавила на него большим пальцем.

Я почувствовал резкую боль в правом плече — как от укола огромной иглой, насквозь пробившей мышцу, — и тут же расплавленный свинец разлился по моим жилам. Я захрипел, в глазах у меня потемнело. Я сделал ещё один шаг вперёд и повалился на пол.

89

В коридоре перед аудиторией столпился весь курс — включая даже самых отчаянных прогульщиков, которых я ни разу не видел за учебный год (или, по крайней мере, успел уже забыть).

Впрочем, я не особенно удивлялся.

О Соколовском в технологическом складывали легенды, и зачёт по, казалось бы, безобидной истории колонизации считался одним из самых сложных. Говорили, что старик вообще не приемлет пересдачи и, если кому-нибудь не повезло сдать ему с первого раза, можно сразу писать заявление на перевод.

Я стоял вместе с Виктором у широкого, похожего на прямоугольный иллюминатор окна, затянутого густой тенью от электронных штор, превращавших солнечный день в сизую ночь. До начала зачёта оставалось минут пятнадцать, но Соколовского всё ещё не было. Я даже думал — вернее, надеялся, — что зачёт отменили, однако на суазор никаких извещений не приходило.

От гомона, как на станциях монорельса, побаливала голова. Не нужно было даже прислушиваться, чтобы понять — все обсуждают предстоящий зачёт.

Или последние события на Венере.

Рядом с приоткрытой дверью в аудиторию стояла высокая девушка с чёрными волосами.

Лида.

Она держала суазор, как книгу, и быстро проводила по экрану пальцем, перелистывая какие-нибудь фотографии, а может, и конспекты лекций по истории колонизации. Её подруга Анна нервно переминалась с ноги на ногу, искоса подглядывая на суазор, и что-то негромко комментировала. Со стороны можно было подумать, что Анна просто беззвучно открывает свой некрасивый полный рот, как немая рыба. Лида кивала головой и едва заметно улыбалась одними уголками губ, точно стеснялась своей улыбки.

Как же она была красива...

Я познакомился с ней, когда ещё учился на подготовительных, однако дальше простого обмена ничего не значащими фразами дело не пошло — помню, как я волновался, часто вздыхая и заламывая руки, и думал только о том, чтобы придать своему дрожащему голосу уверенности, как если бы у меня на самом деле не перехватывало дыхание при одном взгляде на неё.

— Придёт или не придёт, вот в чём вопрос, — сказал Виктор, забавно подняв над головой суазор с открытым расписанием занятий. — Впрочем, мне кажется, это он нарочно.

— Нарочно тянет время? — спросил я.

— Ага! — сказал Виктор и сложил суазор, как лист бумаги. — Он тот ещё садист! Ты погляди вокруг. Все как на иглах. Небось, сидит где-нибудь и наблюдает за нами по монитору.

Я продолжал смотреть на Лиду. Она медленно пригладила пальцами волосы на висках и, задумчиво посмотрев куда-то в сторону, поверх суматошной толпы сокурсников, улыбнулась и отдала подруге суазор.

— Ещё десять минут осталось, — сказал я.

— Что? — переспросил Виктор.

— Ещё минут десять осталось, — повторил я. — Пока что это нельзя считать опозданием.

— Ой, да ладно! — сказал Виктор. — Он же всегда раньше времени... Это из-за зачёта, поверь.

— Ладно, — согласился я. — Пусть из-за зачёта.

Лида по-прежнему стояла рядом с Анной у входа в аудиторию. Я вдруг подумал, что сейчас самая удачная возможность с ней о чём-нибудь заговорить — пока у меня есть ещё эти минуты, пока ещё не появился Соколовский. Я мог бы спросить её о зачёте, о том, успела ли она выучить все билеты, о событиях на Венере, в конце концов. Однако я продолжал стоять и беспомощно смотреть, как она улыбается и поправляет причёску.

— Ты так и не подошёл к ней? — спросил Виктор, заметив мой взгляд.

— Что? К кому? — вздрогнув, спросил я.

— Ой, ладно, не прикидывайся! — сказал Виктор. — Я вон... — Он показал на девушек пальцем. — Я про Лидку.

— Убери руку! — зашипел я и дёрнул его за рукав.

— Ага, всё понятно, — осклабился Виктор. — Ты ведь давно уже по ходу, да?

— Что давно? — сказал я.

Виктор фыркнул.

— Ох, да шут с тобой! — сказал он и, сделав вид, что обиделся, снова занялся своим суазором.

Анна продолжала о чём-то рассказывать Лиде, беззвучно шлёпая толстыми губами, а Лида просто кивала в ответ головой и беспокойно посматривала по сторонам, пытаясь кого-то найти. На секунду наши глаза встретились, но я тут же опустил голову.

— А ты знаешь её? — спросил я.

— Знаю? Что значит — знаю? — не понял Виктор. — Мы вроде как учимся вместе. Я тут всех знаю.

— Прямо-таки всех? — не поверил я.

— Ну, почти, — сказал Виктор.

— И... — начал я. — И что... И она...

Виктор, наконец, отвлёкся от своего наладонника.

— Ты хорошо её знаешь? — выдавил я из себя.

— Да не сказал бы. Так, болтали пару раз... Вообще она есть у меня в соцветии... — Виктор провел пальцами по экрану суазора. — Она там пишет иногда всякие комментарии о преподавателях. Или вот про Венеру последний раз выступала. Ну, знаешь, всё в таком стиле — посмотрите, какая я умная и прекрасная.

Я нахмурился.

— Ой, извините! — сказал Виктор. — Я совсем не то имел в виду. В смысле очень глубокомысленные и интересные заметки у неё! Поэтому я на неё и подписался. Такое, знаешь, удовольствие их читать.

— Да ты тут на всех подписан, — заметил я, взяв у Виктора суазор.

Его соцветие было таким огромным, что требовалось больше минуты только на то, чтобы пролистать его до конца.

— На тебя я не подписан, — хмыкнул Виктор. — Ты ведь всё равно не пишешь ничего.

— А что писать?

Я открыл ленту новостей — сотни публикаций и фотографий ото всех виртуальных друзей Виктора, — и отыскал последнюю заметку Лиды:

'Когда я думаю о том, что происходит на Венере, это напоминает мне сюжет скверного фантастического романа'.

Виктор заглянул мне через плечо.

— Ага, — сказал он. — Вот в этом она вся. 'Скверного романа'. Надо же так выразиться. 'Скверного'. Кто сейчас так говорит?

— Нормально, — буркнул я.

— Ты сам-то на неё подписан? — спросил Виктор.

Я покачал головой.

— А чего? — удивился Виктор. — Добавь её в друзья, и все сообщения появятся в твоей ленте.

— В друзья?

— В друзья, да. Вон, у меня весь курс в друзьях. Вместе учимся — и всё... Это не то же самое, что предложение руки и сердца, — издевательски добавил Виктор.

— Не знаю, — сказал я, возвращая суазор. — Ведь тогда она...

— Какой же ты всё-таки кретин! — сказал Виктор. — Я иногда вообще не понимаю, как ты умудрился дожить до своих лет... Дай сюда свой наладонник!

— Но... — попытался возразить я, однако послушно вытащил суазор. Виктор выхватил его у меня из рук, едва я успел открыть соцветие.

— Мда, — протянул он. — Негусто... О, у тебя Соколовский в друзьях? Ну, ты даёшь! — Виктор рассмеялся. — Мне такое даже голову не приходило.

Он быстро просматривал робкий, завядающий узор моего маленького соцветия.

— Странно, — сказал, наконец, Виктор.

— Что странно? — спросил я.

— Я не вижу тут твоей мамы.

— Да пошёл ты!

Я отобрал у него суазор и намеревался уже спрятать его подальше, но — остановился. Лида продолжала разглядывать толпившихся вокруг аудитории студентов, как если бы и правда искала кого-то в толпе.

Я набрал в соцветии её имя. Она оказалась единственной Лидой.

— Видишь, как удобно, — тут же прокомментировал Виктор.

Я открыл её профиль с неудачным мутным снимком, на котором она смотрела куда-то в сторону, смущённо отвернувшись от фотографа.

— Ну, же! Смелее! — подбадривал меня Виктор. — Там кнопочка такая зелёная.

Однако я медлил.

— Хочешь я нажму? — предложил Виктор и ткнул в экран пальцем, однако я успел вовремя убрать суазор в сторону, и он промахнулся, угодив по фотографии.

Нечёткий снимок открылся во весь экран.

— Она, наверное, даже не знает, как меня зовут, — сказал я.

— Ну, вот и узнает.

— Не помнит... — пробормотал я. — Подумает, что по ошибке.

Виктор закрыл глаза и со страдальческим видом покачал головой.

— Она вообще-то стоит там! — Он снова показал на девушек рукой. — Всего в нескольких метрах. Вполне мог бы подойти и напомнить о себе. А ты... Не, старик, я тебя не понимаю.

Я не решался даже поднять голову, продолжая смотреть на мылкую фотографию, на которой Лида стеснительно отводила в сторону глаза. Я коснулся снимка пальцем, и тот превратился в миниатюру, а на экране вновь появилась большая зелёная кнопка 'Добавить в друзья'.

— Всё! — неожиданно резко сказал Виктор. — Время вышло!

По коридору, деловито прихрамывая, шёл Соколовский, гордо откинув назад голову с прилизанными седыми волосами.

— Секунда в секунду, — сказал Виктор. — Он, видно, решил заделаться педантом.

Я опустил суазор.

Лида где-то затерялась. Двери аудитории были открыты, и вокруг входа столпились испуганные студенты. Соколовский уже сидел, манерно развалившись, за своим широким столом.

Я резким движением поднял суазор и ткнул пальцем в большую зелёную кнопку.

'Запрос на добавление в друзья отправлен'.

— Ну, надо же! — осклабился Виктор. — Старик, я верил в тебя!

Через несколько минут начался зачёт.

Запускали в аудиторию группами по десять человек, и Лида с подругой зашли первыми. Виктор подговорил меня сдавать в самом конце, когда Соколовский устанет и не будет пытать вопросами, однако зачёт меня уже не беспокоил. Я продолжал смотреть в экран суазора, на страницу Лиды, где по-прежнему неумолимо высвечивался неподтверждённый запрос на добавление в друзья.

— Думаешь, прямо в этот момент она просматривает своё соцветие? — усмехнулся Виктор.

— Да пошёл ты, — процедил я сквозь зубы.

Я убрал суазор, чтобы не слушать подначиваний Виктора, однако всё равно думал только о Лиде.

Она вышла в коридор минут через двадцать.

Лида поправила на плече сумочку, с улыбкой взглянула на выстроившуюся у дверей очередь и зашагала к лифтам.

Я вновь развернул суазор.

— Да, да, — сказал Виктор. — Сейчас она зайдёт в лифт и...

Подтверждения не было. Суазор молчал. Лида решила просто проигнорировать мой запрос на добавление в друзья — ведь наверняка она получала их сотнями, и моё робкое электронное приветствие потерялось среди множества таких же, отсортированных в списке напоминаний по датам или именам. В моём профиле в соцветии не было даже снимка. Она понятия не имела, кто я такой.

Виктор ещё какое-то время пытался подшучивать надо мной, но это занятие ему быстро наскучило, и он принялся обсуждать зачёт со стоящими рядом сокурсниками.

Соколовский оперативно расправлялся со студентами, и наша с Виктором очередь подошла уже через полчаса.

Когда мы заходили в аудиторию, Соколовский деловито поджидал нас, стоя у выключенного настенного экрана с несуразно длинным, похожим на трубку от конденсатора пультом управления светом.

В аудитории было темно, как при солнечном затмении.

— На подготовку у вас не больше пяти минут! — сразу объявил Соколовский.

Я вздрогнул и тут же замер на месте. Кто-то позади, не рассчитав шаг, врезался мне в спину.

— Идиот! — рявкнул незнакомый мне студент.

— Сам такой, — пробормотал я и вытащил нетерпеливо вибрирующий суазор.

Я мешал остальным заходить, меня грубо толкали, кто-то даже попытался отпихнуть меня к стене, но я не двигался с места. Виктор давно уже проскользнул мимо меня и скрылся где-то на дальних рядах. А я стоял и смотрел в экран суазора, на котором горела яркая иконка уведомления:

'Ваш запрос на добавление в друзья...'

88

Я лежал, уткнувшись лицом в плотную полиэтиленовую плёнку. Правое плечо горело так, как будто с него содрали кожу.

Свет, наконец, выключили — я больше не чувствовал пронзительное свечение, обжигавшее глаза через закрытые веки. Однако я снова был не в силах пошевелиться — меня парализовало, мышцы атрофировались, и я с трудом мог даже вздохнуть, делая серьёзное усилие, чтобы просто набрать в грудь воздуха. Холодного воздуха со вкусом хлора.

Я старался не думать о том, что произошло. Это не могла быть Лида. Мне привиделось.

Я пытался сосредоточиться на чём-нибудь другом.

Я вспоминал Ахилл, его ослепительный коридор, по которому я плыл, лишённый чувства тяжести, осторожно хватаясь руками за поручни в стенах.

Рубка.

Пыточное кресло нейроинтерфейса, где я привязывался двумя ремнями внахлёст — и тут же проваливался в оглушительную пустоту, лишённую формы и цвета, обменяв пьянящую невесомость на пугающую бесплотность духа.

Закрытый люк кубрика.

Лида, плывущая мне навстречу — неподвижная, с раскинутыми руками, смотрящая на меня холодным мёртвым взглядом.

Я поморщился, ещё сильнее прижавшись лицом к вискозной плёнке.

Институт.

Виктор обмахивается суазором, как веером. Мы в сквере, неподалёку от главного здания. Дует лёгкий пахнущий хвоей ветер, однако моя рубашка на груди пропиталась потом и неприятно липнет к телу.

Нет, это не рубашка.

Это моя серая роба из грубой синтетической ткани. Наряд, в который наряжают покойников. Немнущийся и бесформенный.

Куда исчез Виктор?

Мы разошлись после института.

Куда исчезла Лида?

Нет.

Это была не Лида. Это не могла быть Лида.

Я думал о матери, но она спрашивала меня о моей подруге. Я вспоминал солнечное затмение, которое в действительности не видел ни разу в жизни — чёрный диск, охваченный пылающим заревом, превращающий день в кошмарное подобие ночи, — но Лида всё равно была рядом, она держала меня за руку, сжимая мои пальцы.

Она появлялась всё время, о чём бы я ни вспоминал.

Но это не могла быть она.

Я представил себе Лиду — она была как в тумане и смотрела куда-то в сторону, стыдливо отворачиваясь от меня.

Фотография профиля в соцветии. Неудачный снимок. Почему она его не сменила? Я так никогда её и не спросил.

Я представил, как раскрываю суазор, включаю экранную клавиатуру и быстро набираю одной рукой...

87

'А вдруг действительно будет война? Мне даже представить такое сложно. Космические войны... Это и правда похоже на скверную фантастику'. (Нравится одному пользователю).

'Лучше просто не думать об этом. Если начнётся война, то это уничтожит всё то, ради чего мы боролись. Звёзды уже никогда не будут прежними'. (Нравится шести пользователям, не нравится одному пользователю).

'С нынешними технологиями весь наш мир может быть уничтожен за считанные секунды. Я не представляю, как кто-то может допустить подобное. В какое время мы живём! Нам надо было родиться лет на сто раньше'. (Нравится одному пользователю, не нравится одному пользователю).

'Я не думаю, что действительно начнётся война — это слишком безумно даже для скверной фантастики. По крайней мере, я надеюсь на это. Я тоже не уверена, что человечество переживёт первую космическую войну. Нет и не может быть никаких причин, чтобы оправдать такие риски'. (Нравится трём пользователям).

'Я согласен. Будем надеяться на лучшее'. (Нравится одному пользователю).

'В любом случае, что бы сейчас ни произошло, когда мы закончим институт, мир будет совершенно другим'. (Нравится одному пользователю, не нравится одному пользователю).

86

Я решился заговорить с Лидой лишь две недели спустя, ограничиваясь до этого комментариями в её соцветии. Отвечала она всегда охотно, однако, когда я читал её ответы, у меня возникало странное чувство, что писала она в действительности совсем не мне. Лида не обращалась ко мне напрямую, не называла меня по имени и как будто скандировала вызубренные лозунги, наслаждаясь вниманием молчаливых слушателей, подписанных на её ленту. Это общение в соцветии — о кризисе на Венере и проектах космических войн, об экзаменах, о факультативных лекциях — вовсе не сделало нас ближе. Мне даже казалось, что Лида находится где-то далеко, за миллионы миль от меня — на Венере. Но она была рядом — я сталкивался с ней в коридоре, на лекциях, в сквере у главного корпуса, и каждый раз лишь смущённо улыбался, приветствуя её неуверенным кивком головы.

Сессия подходила к концу, оставался последний экзамен, и впереди были длинные каникулы.

Я понимал, что тянуть больше нельзя и тщательно репетировал нашу первую беседу. В моих фантазиях всё было непринуждённо и просто. Я здоровался с ней, улыбался, а потом как бы невзначай спрашивал об экзаменах и, внимательно выслушав ответ, начинал рассказывать наполовину выдуманную историю о том, как сдавал математический анализ. Дескать, я готовился неделю напролёт, не спал ночами и не успел как следует разобраться лишь в одной-единственной теме. Разумеется, по привередливому совпадению, эта тема как раз и выпала мне на экзамене, как несчастливая карта.

Затем я плавно переходил к вопросам, которые обсуждал с ней в соцветии. По моей задумке она спрашивала меня, почему я сам ничего не пишу на своей страничке, а я, улыбнувшись, отвечал, что предпочитаю живое общение — и приглашал её выпить по чашечке кофе в институтском кафе.

Всё было просто — и в то же время так невероятно сложно.

В реальной жизни она всегда была занята — торопилась куда-то, поглядывая на свои ювелирные часы, болтала о чём-то с подругой, читала новостную ленту в суазоре, устроившись на скамейке в сквере и сосредоточенно хмуря лоб. Смелости вмешаться в чужой разговор, задержать её на пару минут или отвлечь от чтения у меня никогда не хватало.

Я подошёл к ней в институтской столовой только после экзамена по логике, где она сидела одна, мечтательно подпирая рукой подбородок и глядя в окно, на высотное здание главного корпуса, похожее на сталагмит идеально правильной формы. Полуденное солнце светило ей в глаза, и она мило щурилась, но при этом не отводила взгляд. Перед ней, на тарелке, остывал пережаренный лосось.

— Привет! — сказал я, остановившись у её стола с подносом.

Руки мои дрожали, и по компоту в прозрачном стакане расходились судорожные волны. К счастью, Лида этого не заметила — или просто не показала, что замечает. Она неторопливо, как бы нехотя отвлеклась от солнечного вида, посмотрела на меня и улыбнулась, ничего не сказав в ответ.

— А где твоя подруга? — спросил я.

— Домой поехала, — сказала Лида. — Как-то у неё не очень настроение сейчас. Аппетита не было.

— Не сдала?

Лида вздохнула.

— А ты сама как? Я тебя не видел. Наверное, ты ещё до меня...

Компот, залитый в стакан до самого края, расплескался, тут же впитавшись в салфетку на подносе — красные, влажные пятна, по цвету неотличимые от крови.

— Ты садись, если хочешь, — сказала Лида, показав рукой на пустой стул. — Тут не занято. — И посмотрела на меня уже без напускного добродушия, с какой-то хитринкой.

— Спасибо, — сказал я и с облегчением поставил поднос на стол.

— Аня не сдала, да, — сказала Лида и недовольно покосилась на свой нетронутый лосось. — Этот наш логик — полный козёл, — добавила она, втыкая вилку в филе. — Половину курса завалил, придирался ко всяким мелочам. Мне повезло на самом деле...

— Мне тоже, — подхватил я.

— Ну, мне просто билет удачный попался — я эту тему знаю, сама ей интересовалась...

Лида разрезала филе на мелкие кусочки и перемешала с овощным гарниром, превратив блюдо в некое подобие горячего — вернее, остывающего — салата.

— Что за билет? — спросил я.

— Формы мышления, — сказала Лида. — А у тебя что?

— У меня это... — пробормотал я, вспоминая. — Анализ, синтез и всё такое прочее.

— Формирование понятий? — уточнила Лида.

— Ну, да. Знал средне, честно говоря. Но как-то вытянул. По крайней мере, хоть пересдачи не будет.

— Вот он козёл! — повторила Лида и насадила на вилку маленький, обожжённый по краям кусочек лосося.

— А что было у Ани?

— Я не знаю. Она в таком состоянии была, я её вообще никогда такой не видела. В общем не до расспросов было...

Лида вновь принялась перемешивать куски лосося с гарниром; есть ей явно не хотелось.

— А где твой друг, кстати? Ну, с которым ты всё время...

— Витя? — уточнил я. — Он мне сказал, что явится под конец. Ну, он считает, что так сдать проще. Под конец уже, когда преподаватель устаёт.

— Разумно, — улыбнулась Лида и сощурилась от солнечного света; в её глазах заблестели искорки. — Надо будет в следующий раз попробовать. А чего сам не стал?

— Да я хотел тоже в конце пойти. Но потом... не знаю... Надо было, наверное, как Витя, в самом конце и приходить, а то торчать в коридоре и ждать просто невыносимо.

— Понимаю, — сказала Лида.

Мы замолчали. Лида нетороплива ела свой салат, а я потягивал приторный компот, чувствуя, как меня начинает мутить от еды.

— Тем не менее, нас можно поздравить, — сказал я.

— Ага, — согласилась Лида.

— Куда поедешь на каникулах?

— Никуда. У меня есть... — Лида задумалась. — В общем, есть разные дела. Останусь в Москве. А ты?

— У меня тоже примерно так же, — сказал я и зачем-то добавил: — К тому же мать у меня болеет, надолго оставлять её одну не хотелось бы.

— Мать? — спросила Лида. — А ты с ней живёшь?

— Нет, я в общежитии. Ну, знаешь, из Москвы сюда не очень-то каждый день добираться — даже на скоростном монорельсе. Я так, просто навещаю её на выходных. Иногда.

— А что с ней? — спросила Лида.

Я уже жалел, что затронул эту тему.

— Ну, у неё просто здоровье не очень. Сердце вот последнее время.

— Понятно.

Лида устало посмотрела в тарелку с лососем.

— Ничего такого страшного в принципе, — сказал я. — Но всё равно...

— Это хорошо, что ты о маме заботишься, — улыбнулась Лида. — Значит, ты к ней на каникулы переедешь?

— Нет, я останусь в общежитии. Я уточнял — так можно. Просто...

— Понятно, — сказала Лида.

— А ты вернёшься в Москву?

— Да, я вернусь в Москву.

Лида встряхнула тоненькими часиками на своём запястье.

— Ладно, — сказала она. — Что-то готовят тут сегодня... У тебя, я смотрю, тоже аппетита нет.

— Это всё логика, — вставил я.

— Да! — рассмеялась Лида. — Испортила аппетит... Ну, я пойду? Увидимся.

Она встала, не дожидаясь моего ответа, и подняла со стола поднос.

— Подожди! — почти выкрикнул я и тоже вскочил на ноги; мой стул заскрипел по полу и чуть не опрокинулся навзничь. — Я просто хотел тебя спросить... Мне... Можно я тебя провожу?

— Проводи, — пожала плечами Лида.

Я взял свой поднос с нетронутой едой — бифштекс, залитый жирным соусом, салат из ростков сои, — и у меня снова задрожали от волнения руки. Лида заметила, как покачивается на подносе стакан с недопитым компотом и хитро сощурилась.

— Совсем, я смотрю, аппетит отбила эта логика, — сказала она.

— Да, я как-то понял, что есть особо и не хочу, только когда всё уже взял.

— Бывает, — сказала Лида.

Когда мы вышли из столовой, солнце скрылось за грозовыми облаками, и всё вокруг затянуло унылой серостью, как вид в окне с опущенными электронными шторами. Ветер с запахом травы и столовой дул нам в спину, подгоняя, предвещая о готовящемся дожде, и у Лиды красиво растрепались её длинные блестящие волосы.

Она убрала чёлку с лица.

— А о чём ты хотел поговорить? — спросила Лида.

— Это по поводу соцветия, — запинаясь, сказал я. — Твоя страничка...

— А, это! — Лида небрежно качнула рукой. — Не бери в голову. Я там всякое пишу. А ты подписан?

Она с любопытством посмотрела на меня. Я почувствовал, как сжалось моё сердце.

— Да, и мы... общались, — сказал я.

— Понятно, — сказала Лида. — Ты не обижайся, у меня там комментариев много, всех и не разберёшь...

— Да, я видел, — выдавил я из себя.

— А о чём ты хотел спросить?

Я уже и сам этого не понимал.

— Ну, я подумал... — начал я. — Мне тоже на самом деле очень интересно то, что сейчас происходит на Венере. Может, мы могли бы как-нибудь... — я сглотнул слюну, — встретиться и поговорить?

— Как сейчас? — спросила Лида.

— Да, примерно. Ну...

Я не договорил. Лида шла, отвернувшись от меня. Волосы постоянно падали ей на лицо.

— Необязательно, конечно, в институте, — добавил я. — Можно... где-нибудь ещё. В городе, например.

Лида остановилась.

— Ты знаешь, — сказала она и подняла козырьком руку, защищаясь от порывов ветра — со стороны казалось, что она говорит мне что-то по секрету, — мне на самом деле не так уж всё это интересно сейчас. Хочется... просто забыть о том, что всё это вообще происходит.

— Понимаю, — сказал я.

— А ты увлекаешься политикой? — спросила Лида.

Мы вновь зашагали по тротуару. Я вдруг понял, что даже не знаю, куда мы идём. Мне хотелось вернуться в общежитие, закрыться в своей комнате и не говорить ни с кем до конца дня.

— Немного увлекаюсь, — сказал я. — Межпланетной политикой. Всё же нам это близко.

Я как будто оправдывался.

— А чем ещё?

Мы остановились у главного здания. Ветер затих, разогнав пасмурные облака. Снова светило солнце. Прогулочный сквер с аккуратными, точно искусственными деревьями, которые еще несколько секунд назад бесцеремонно раскачивал ветер, теперь выглядел оцепеневшим — как застывшим во времени.

— Да много чем, — сказал я. — Корабли, звёзды. Сейчас я ещё читаю...

В глазах Лиды снова загорелись искорки.

— Погоди, я, кажется, помню тебя в соцветии! — сказала она и слегка коснулась моей руки. — У тебя ведь совсем пустая страница там, да? Ты совсем ничего не пишешь.

Я судорожно вздохнул. Внутри меня всё дрожало.

— Просто я люблю общаться вживую, — сказал я.

85

Мы договорились встретиться в кафе с многозначительным названием 'Цефея' — я сам выбрал это место, хотя ни разу там не был. Мне казалось, что звёздная романтика и мягкий романтический полумрак — всё то, что я узнал из рекламного буклета в сети — помогут мне набраться смелости.

Кафе стояло на экране, неподалёку от многоярусной эстакады, и монотонный гул, доносившийся со скоростной дороги, совсем не способствовал романтическому настроению. В буклете об этом ничего не говорилось.

Лида опоздала почти на час.

Я ждал её у входа с цветами, нервно расхаживая из стороны в сторону. Я так волновался, что даже не решился ей позвонить и просто отправил мгновенное сообщение, на которое она не удосужилась ответить. Мне было неудобно и стыдно. Прохожие посматривали на меня со снисходительным пренебрежением. Некоторые даже успевали поужинать, пока я стоял, и выходили из кафе, удивлённо встречаясь со мной взглядом.

Лида появилась, когда я уже подумывал о том, чтобы уйти.

Она была в необычном светло-коричневом платье — приталенная кофточка с оборками на рукавах, длинная узорчатая юбка, — словно скроенном по моде трёхсотлетней давности. На плече у неё висела похожая на маленький портфель сумка.

— Привет! — сказала она, улыбнувшись, и я тут же забыл обо всех своих обидах. — Я задержалась, извини. Хотела тебе позвонить, но ты был вне зоны доступа.

Я невольно потянулся к суазору в нагрудном кармане пиджака, хотя и знал, что пропущенных звонков не было.

— Нестрашно, — сказал я. — Главное, мы встретились.

И вспомнил о цветах.

— Это тебе, — сказал я и неуверенно протянул Лиде букет в хрустящей узорчатой обвёртке.

Алые розы поблекли, пока я ждал, и как будто подёрнулись пылью. Лида несколько секунд изучала букет, не решаясь его взять.

— Ну, зачем ты! — сказала она. — Не надо было.

— Это в честь нашего завершения, — сказал я. — В смысле завершения сессии.

— И в честь экзамена по логике! — подхватила Лида.

Она, наконец, приняла букет и тут же потянулась к сумочке, как если бы хотела положить в неё цветы. Несколько лепестков упали на асфальт.

— Красивые цветы, — сказала Лида. — Спасибо.

Она вытащила суазор и включила его, встряхнув экран.

— Ой, извини, — сказала Лида. — Почти час. Я и не думала, что так много времени уже прошло. Ты так долго ждал...

— Нестрашно, — повторил я.

— Давай я в качестве компенсации заплачу за кофе, — предложила Лида.

Я ничего не ответил. На лбу у меня выступил пот.

— Это то самое место? — спросила Лида, глядя на отключённую неоновую вывеску над входом. — Шумновато тут...

Лида нахмурилась и подняла голову на проходящую над зданием эстакаду. По высотной дороге как раз летел огромный рейсовый автобус.

— Да я и сам здесь впервые, — сказал я. — Просто подумал — может, интересное место.

— Так что, зайдём? — Лида переложила букет в другую руку, целлофановая обвёртка неприятно зашуршала. — Надеюсь, там хотя бы подают нормальный кофе.

И я открыл дверь, пропуская её в мягкую уютную тьму.

— Ты любишь кофе? — спросила Лида, задержавшись на секунду перед входом.

Можно было подумать, что именно от моего ответа зависит, решится ли она дать шанс этому захудалому кафе.

Её глаза, губы, это светло-коричневое платье.

— Да, — с жаром выдохнул я. — Очень. Очень люблю.

Лида кивнула, удовлетворившись ответом, и мы зашли в звёздный зал.

Под потолком висела трёхмерная проекция ночного неба — похожие на дождевые облака туманности, переливающиеся искорки созвездий. Вся эта воображаемая, созданная лазерным проектором вселенная медленно плыла в слегка подсвеченном настольными лампами воздухе, словно мы были на корабле, летящем на невозможной скорости к одной из дюжины известных Цефей.

— Боже, как красиво! — сказала Лида; от удивления она чуть не выронила цветы. — И почему нам не показывают такого на лекциях?

— Один раз показывали, — сказал я. — Было, конечно, не так эффектно, но... Честно говоря, я сомневаюсь, что здесь — точная карта звёздного неба. Даже непонятно, с какой конкретно позиции...

— Не будь занудой! — перебила меня Лида. — Какая разница, точная или неточная. Глядя на это, я понимаю, зачем поступала в технологический... Сядем у стены?

Лида положила на стол букет — цветами в мою сторону, — и стала приглаживать свои блестящие волосы, зачарованно оглядываясь по сторонам.

Вскоре к нам подошёл официант.

Мы сделали заказ. Лида взяла кофе и штрудель, я — только кофе. Из-за романтичного, по уверениям рекламного проспекта, сумрака я едва видел её лицо. Над головой Лиды медленно таяло перистое облако вымышленной туманности, растворяясь в настоявшейся темноте.

— Отличное место, — сказала Лида. — Спасибо, что дал наводку. Теперь всё время буду приходить сюда.

— Я рад, — сказал я.

— Темновато тут, конечно, — продолжила Лида. — Но оно того стоит.

Я отчаянно пытался вспомнить темы для разговора, которые придумывал заранее, представляя нашу первую встречу в звёздном кафе, но всё как назло вылетело у меня из головы.

Лида чего-то ждала.

— Ну что, — спросила она, — ты ещё в общежитии?

— Да, как и собирался.

— А твой друг... этот...

— Витя.

— Да. Он тоже?

— Нет, Витя из Подмосковья же... Городок такой, на 'р' начинается. Всё время забываю. В общем, уехал домой.

— Так ты там совсем один!

— Да нет, не то чтобы один. Многие остались на лето. Ну, не то что бы многие, конечно... но всё же... К тому же институтский городок без привычных толп. Кафедры все работают. Я там даже устроился на полставки...

— Нет, и почему у нас в институте нет планетария? — перебила меня Лида, разглядывая вздрагивающий над нашим столом пульсар. — А ты, кстати, не знаешь, в городе, наверное, должен быть? Странно даже, я раньше и не думала об этом.

— Я могу уточнить, — сказал я.

Мне вдруг показалось, что звёзды медленно спускаются с потолка комнаты, оседают, как светящаяся пыль.

— Значит, работаешь? — спросила Лида. — Хотя я бы всё равно умерла со скуки в пустом общежитии.

— Не пустом, — поправил её я.

Нам принесли кофе — без штруделя. Официант извинился и сказал, что десерт будет скоро готов. Лида склонилась над чашкой и улыбнулась, зажмурив глаза.

— Любишь чёрный кофе? — спросил я.

— Не люблю молоко, — сказала Лида.

— Я тоже, — сказал я, хотя не имел ничего против молока.

— Ух ты! — рассмеялась Лида. — Как у нас много общего!

Вскоре вновь появился официант — с обсыпанной сахарной пудрой тарелкой, на которой лежал яблочный пирог и шарик ванильного мороженого.

— Мороженое ведь тоже молочный продукт, — зачем-то сказал я.

Лида непонимающе уставилась на меня. Чайная ложка, которую она забавно держала двумя пальцами, уже почти касалась шарика мороженого.

— А я не буду есть мороженое, — сказала Лида, и ложка переместилась к яблочному пирогу.

Кто-то окликнул нашего официанта, и тот быстро зашагал в другой конец зала.

— Интересно, как они не спотыкаются? — сказал я, и Лида, прикрыв рукой рот, неожиданно рассмеялась.

— Ты хоть предупреждай, — сказала сквозь смех она.

— Что? — удивился я.

— Да нет, ничего... Как твой кофе?

Я совсем забыл о кофе. Я сделал маленький осторожный глоток, хотя кофе уже не был таким горячим.

— Крепкий, — сказал я.

— Да? А мне показалось наоборот.

Мы снова замолчали. Я опустил под стол руки и стал нервно заламывать пальцы, пытаясь придумать, о чём мы могли бы поговорить. Последние дни Лида не сделала ни одной записи в соцветии, а до этого писала только об экзамене по логике.

— Мне до сих пор не верится, что мы всё-таки закончили первый год, — сказал я.

— Да ладно! — ответила Лида. — Я всегда считала, что эти слухи о массовых исключениях несколько преувеличены.

Она пригубила свой кофе. Я тоже отпил из чашки и скривился от горечи.

— Не следил последнее время за событиями на Венере? — спросила Лида.

— Следил, конечно. Тут трудно не следить — везде же пишут. У меня на суазоре куча извещений каждый день.

Лида несколько раз кивнула головой.

— И что думаешь? — спросила она.

— Думаю, что это напоминает сюжет скверного фантастического романа, — сказал я и сразу же понял, как глупо это прозвучало.

Глаза у Лиды сузились.

— Издеваешься? — спросила она.

— Да нет, что ты... Просто... — Я задыхался от волнения. — В это и правда невозможно поверить. Слава богу, о войне пока...

— Уже говорят, — перебила меня Лида.

— Кто? Я ничего такого...

— Ладно, давай о чём-нибудь другом... — сказала Лида. — Я вообще стараюсь обо всём этом не думать. Расскажи лучше, как ты это место нашёл.

— Случайно, — ответил я, хотя в действительности долго искал в сети лучшее кафе для романтических свиданий. — Просто хотелось такое местечко... необычное.

— Тебе удалось, — сказала Лида и вновь подняла голову, чтобы посмотреть на мнимые звёзды. — Пригласи сюда свою девушку. Уверяю, это подействует.

— У меня нет девушки, — сказал я.

Лида никак не отреагировала.

— А у тебя... — начал я. — А ты чем занимаешься... чем планируешь заниматься летом?

— Я же тебе говорила — у меня дел много, — сказала Лида, отламывая ложкой кусочек пирога; ванильное мороженое уже растаяло и растеклось по тарелке. — К тому же я тоже работаю летом. Еле всё успеваю. Сегодня вот чудом успела... почти успела, — добавила, смущённо улыбнувшись, она.

— Но отдыхать тоже надо, — сказал я.

— Ну, вот мы и отдыхаем, — сказала Лида и отодвинула от себя тарелку с растаявшим мороженым.

Я смущённо опустил глаза.

— Мне тут нравится, — сказала Лида. — Забавное местечко. К тому же мы ведь отмечаем успешное окончание первого курса, ведь так?

— Да, — сказал я.

Лида подозвала взмахом руки проходящего мимо официанта и сказала, едва я успел открыть рот:

— Счёт, пожалуйста.

Официант закивал и поспешно удалился.

— Не надо, — сказал я. — Давай лучше я.

— Я же обещала, — сказала Лида. — Это моя плата. За опоздание.

Когда мы выходили из кафе, я чувствовал себя униженным. После космического полумрака солнце неприятно слепило глаза, и я щурился, странно отвыкнув от дневного света. Однако Лиду такой перепад освещения ничуть не беспокоил. Она шла впереди меня, забавно положив букет увядающих роз на плечо.

— Я провожу тебя? — спросил я, сообразив, что просто молча плетусь за ней следом.

— Проводи, — сказала она.

84

После этого злополучного свидания мы не виделись почти месяц — я не решался её куда-нибудь приглашать, думая, что она мне откажет, но по-прежнему регулярно проверял её страницу в соцветии, где со времени окончания первого курса не появилось ни одного нового сообщения.

А потом Лида вдруг опубликовала фотографию — без названия, даты и комментария — просто снимок огромного корабля пирамидальной формы, который стоял в пусковой шахте, рассекая острым гребнем мерклый вечерний воздух. Фотографировали явно издалека — специально, чтобы исполинское судно, поднимавшееся над всеми зданиями космодрома, целиком попало в кадр.

'Что за корабль?' — спросил я.

Лида ответила спустя сутки:

'Патрокл. Разве не видно?'

'Я и не сообразил. Он такой огромный. Неужели это ты снимала?'

На сей раз ответ пришёл лишь минуту спустя:

'Нет, конечно. О чём ты? Патрокл сейчас не на Земле. Это известный снимок'.

Я несколько часов думал, как бы ответить, когда получил от Лиды второе сообщение:

'К тому же Патрокл не может совершить посадку. Это фотография сделана в день его запуска'.

'Ты меня устыдила', — написал я. — 'Пойду зубрить учебники. И как я умудрился сдать экзамены?'

'Учение — свет', — заявила Лида.

Я весь вечер искал в сети фотографии.

'А это что за корабль?' — спросил я и прикрепил к сообщению снимок.

Лида думала долго.

'Не знаю', — ответила, наконец, она. — 'Наверное, что-нибудь не такое известное, как Патрокл'.

'Это Патрокл', — написал я.

83

Во второй раз мы встретились уже ближе к концу лета. Разговор в соцветии о Патрокле неожиданно придал мне сил, и я решился, наконец, ей позвонить. На сей раз я отказался от экспериментов и выбрал обычную кофейню в центре города — без мнимых туманностей и звёзд. Лида сначала согласилась, а потом предложила снова пойти в то шумное местечко под эстакадой.

Она не опоздала, но пришла на встречу не одна.

Её подруга Анна, о существовании которой я благополучно забыл за летние каникулы, вместо приветствия смерила меня пренебрежительным взглядом — как бездомного в засаленных лохмотьях, который пристаёт к прохожим. Лида была всё в том же светло-коричневом платье, с похожей на портфель сумочкой.

В кафе оказалось людно, и нас отвели в зал без солнцезащитных теней на окнах. Проекторы там тоже работали, однако без интимного сумрака россыпь поблёскивающих под потолком звёзд уже не производила такое чарующее впечатление.

Девушки выбрали столик у самого окна и сели напротив меня. Анна тут же вытащила из сумочки суазор и принялась что-то показывать Лиде, старательно игнорируя моё присутствие. Лида смотрела в экран её потрёпанного наладонника с вежливым интересом, вздыхая и поглаживая волосы на голове.

— Вот она! — сказала Анна. — Классно получилось, правда?

На экране суазора переливалась стереография морского берега в утренние или вечерние сумерки — вода зеленоватого цвета, ровная, если меня не обманывали глаза, полоса искусственного пляжа, пустынного, как в фантастических фильмах, где за кошмарное мгновение исчезает всё население Земли.

Больше я, по крайней мере, ничего не мог разглядеть.

— Ездила куда-то? — спросил я.

— Ездила, — сказала Анна.

— Это где? — продолжал допытываться я.

— Это искусственный остров, — сказала Лида. — Как-то он претенциозно называется... Ты говорила...

— Фаласа, — сказала Анна.

— Фаласа? — повторил я. — Я даже не слышал. Хорошо там, наверное, — добавил я в надежде, что мне покажут фотографию, однако Анна вместо этого сложила суазор и спрятала его в сумочку.

— Там отлично, — сказала Анна. — После Фаласы в Москве просто тошно. Обязательно поеду туда ещё.

— Не знаю, — вдруг вмешалась Лида. — Искусственный остров? Есть ведь настоящие острова.

— Ты не понимаешь! — возмутилась Анна. — Там всё сделано просто идеально — пляж, отель, пальмы. Там всё... продумано.

— Идеально ровная береговая полоса, — сказал я, и Лида рассмеялась.

— Не такая уж она и ровная, — буркнула Анна.

— Ну, может быть, — сказал я. — Я ведь толком не видел снимка.

Нам принесли кофе.

— Кстати, — спросил я, отпивая из чашки, — как пересдача? Тяжело было?

— Пересдала, — сказала Анна, недовольно глядя в свою чашку.

Видно было, что ей не слишком-то хочется это обсуждать.

— А какие билеты вытянула на пересдаче? — спросил я.

— Не помню, — сказала Анна, шлёпая своим круглым ртом, как рыба. — Сдала и сдала. Буду я ещё об этом на каникулах думать.

— Не знаю, — сказал я. — Мне курс понравился. Экзамен был сложноват, конечно, но ничего такого на самом деле...

Лида посмотрела на меня, как на капризного ребёнка. Анна нахмурилась и сделала вид, что рассматривает тусклую проекцию звёздного неба под потолком.

— Совсем на звёзды не похоже, — сказала она.

— Зато красиво, — улыбнулась Лида.

Анна пожала плечами.

— Кстати, — сказала Лида, — вы знаете, что на следующей неделе начинается факультативный курс по робототехнике? На портале есть программка. Мне показалось, будет интересно. Думала, может записаться.

— Факультативный курс? — удивился я. — В августе?

— Да, — сказала Лида. — Всего три занятия. Это у них новая такая штука. Решили в качестве эксперимента, наверное. Для тех, кто летом не ездит по искусственным островам, — и взглянула на Анну.

— Платный? — спросил я.

— Да, но... Я точно не помню, но совсем не дорого. Так что если сэкономить на кафешках...

— Робототехника — это интересно, — сказал я. — А о чём там будет? Говоришь, программа есть на портале?

— Да. Первая лекция называется 'Абстракции и когнитивное моделирование'.

— Вам этого мало было на курсе? — простонала Анна.

— Да ладно тебе! — улыбнулась Лида. — Там на самом деле о распознавании образов. Причём на первую же лекцию обещают привезти какой-то экспериментальный и... страшно секретный агрегат. Новейшую разработку. Она умеет делать...

Лида пригубила кофе и поморщилась.

— Горький? — спросил я.

— Горячий. Так вот... Роботу можно сказать — найди мне предмет, похожий на... ну вот, скажем, чашку. И он находит.

— Ух ты! — сказал я. — Прямо сразу готовое промышленное применение. Может заниматься обслуживанием в кафе.

Мы невольно покосились на нашего официанта, который втолковывал что-то скучающему клиенту за соседним столиком, явно позабыв про наш десерт.

— Ага, — сказала Лида. — Робот-официант — это отлично. К тому же необязательно оставлять на чай.

Мы рассмеялись.

— Да видела я такое, — сказала Анна; на её лицо падала прямоугольная тень, скрывая темнотой лоб и глаза, как маска. — Обычный лазерный указатель с распознаванием голоса. Говоришь ему название предмета, и он на него показывает. Не сказать, что сильно увлекательно.

— Это не совсем то, — возразила Лида. — Не просто название предмета. Что-то похожее. Найти чашку не сложно, а вот предмет, похожий на чашку... Ведь предмет, похожий на чашку, может быть похож и на что-нибудь ещё.

Когда нам принесли десерты, уже смеркалось. Закат причудливо отражался в зеркальных стенах одинаковых кубических высоток — красный карлик, тающий в перистых облаках.

— Как твоя работа? — спросила Лида.

— Не слишком интересная, конечно, — сказал я. — Но хоть какие-то деньги.

— Лаборант? — спросила, скривившись, Анна.

— Да, лаборант. Я хотел записаться в пилоты, но, говорят, институт надо сначала закончить.

Лида хихикнула.

— А как твоя? — спросил я.

Мы посидели в кафе ещё полчаса, а потом Лида сама попросила счёт. Но на сей раз я оказался расторопнее.

— Теперь моя очередь, помнишь? — сказал я, вытаскивая из кармана бумажник.

Мы вышли на сонную улицу.

Анна зевнула, небрежно прикрыв рот рукой. Фонари, стоявшие вдоль аллеи, которая вела к станции монорельса, зажигались прямо перед нами, один за другим — их огромные стеклянные сферы наливались космическим голубоватым светом, напоминая нимбы газовых планет.

— Как тут красиво! — сказала Лида и с намёком взглянула на свою подругу.

Анна нехотя открыла сумочку, вытащила суазор и деловито ткнула наманикюренным пальцем в экран.

— Ладно, — сказала она. — Мне в другую сторону. Пойду к станции такси.

— Пока, — сказала Лида и быстро чмокнула её в щеку.

Анна на секунду задержала на мне недовольный взгляд и засеменила на другую сторону улицы.

Мы с Лидой остались одни — посреди тусклой аллеи, которую окутывал призрачный свет ночных фонарей.

Лида повернулась ко мне.

— Ну, — сказала она, — не хочешь меня проводить?

Мы зашагали по аллее, в мягкое электрическое зарево. Ранние сумерки пронизывала тоскливая синева. По обочине дорожки стояли маленькие неудобные скамейки — узкие и невысокие, как будто сделанные для детей.

Мы молчали.

Анна ушла, и я вновь не мог придумать тему для разговора. От волнения у меня потели руки. Мне казалось, что свет за нами гаснет, и вся улица медленно проваливается в темноту — исчезал тротуар, потухшие фонари, захудалая кафешка, где забывают про десерт, Анна со своим искусственным островом — весь остальной мир. И не было уже пути назад.

Я боялся обернуться.

Лида шла справа от меня, перевесив похожую на портфель сумку на другое плечо, но я даже не решался взять её за руку. Она приглаживала волосы у себя на висках — с таким видом, словно смотрелась в невидимое зеркало — и тоже молчала.

Когда мы проходили мимо очередной декоративной скамейки, я, наконец, набрался смелости.

— Не хочешь немного посидеть? — спросил я.

Лида остановилась.

— Вообще-то уже поздновато, — сказала она. — К тому же я не уверена, что здесь чисто.

— Да, ты права... — согласился я. — Извини.

— Ладно.

Лида села на скамейку и, вздохнув, посмотрела на тёмное, почти ночное небо.

— Вот ведь... — сказала она, — Вечер такой приятный, а звёзд всё равно не видно.

— Зато фонари как звёзды, — сказал я, устраиваясь рядом.

— Фонари — это не звёзды, — сказала Лида.

Станция монорельса была уже недалеко, я думал, что Лида в любую секунду скажет неумолимое 'ну что, пошли?', и нас снова разведёт эта сумеречная улица — она поедет в центр, а я вернусь в институт и буду опять по вечерам просматривать её страницу в соцветии, не решаясь ни позвонить, ни написать.

Я опустил руку на скамейку и случайно коснулся её руки. Лида посмотрела на меня и улыбнулась.

— Скажи... — начал я и чуть не закашлялся от волнения, — а можно тебя ещё куда-нибудь пригласить?

— Куда? — спросила Лида.

— Не знаю, — я едва не заикался, — можем сходить ещё куда-нибудь. Я тут смотрел в сети...

— Ладно, — перебила меня Лида. — Пригласи. Только придумай на этот раз что-нибудь поинтереснее кафе.

— Хорошо, — сказал я, чувствуя каждое биение своего сердца. — Я придумаю.

Лида убрала руку.

— Ты, кстати, запишешься на этот факультатив? — спросила она.

— Запишусь, — ответил я.

— Давай, будет интересно.

— Значит, 'Абстракции и когнитивное моделирование'? — спросил я. — И начинается уже на следующей неделе? Надо будет посмотреть на портале.

— Да, кажется во вторник. Кстати... — Лида поставила на колени сумочку. — По поводу моделирования. Я сегодня как раз купила такую забавную штуку. Даже не знала, что они вообще такие есть в природе. Забыла тебе показать. — Лида осмотрелась, как если бы искала что-то в подсвеченном газовыми фонарями вечернем воздухе. — Здесь достаточно темно, так что...

Она вытащила из сумочки массивный, размером с её ладонь, куб.

— Что это? — удивлённо спросил я.

— Это такой проектор, — ответила Лида. — Проектор звёздного неба. Кстати, — она хитро улыбнулась, — с абсолютно точными картами. Не такой, конечно, впечатляющий, как в том кафе, но всё равно очень и очень красивый.

— Необычный цвет.

— Да, — согласилась Лида. — Цвет странный. Они вообще разноцветные, но мне только такой достался.

— И как он работает?

— Возьми.

Лида отдала мне куб, я нерешительно повертел его в руках, но не нашел ни кнопок, ни индикаторов, ни сенсорных панелей. Куб был пластиковый, лёгкий и напоминал старомодную детскую игрушку — вроде детали из конструктора, чтобы строить бутафорские города.

— Непонятно, — сказал я.

— Ага! — обрадовалась Лида. — Я тоже без инструкции не разобралась. Нужно просто медленно повернуть верхнюю часть куба по часовой стрелке. Вот так! — Она взмахнула перед собой рукой — как волшебник, делающий забавные пассы, чтобы отвлечь внимание зрителей. — Всё просто на самом деле.

— Как кубик Рубика? — спросил я.

— Ну, почти.

Я попробовал сделать так, как она говорила, но у меня ничего не вышло — куб был монолитным и совершенно не хотел разламываться пополам, как логическая игрушка.

— Да нет же! — вмешалась Лида. — Верхнюю часть!

— А как тут понять, где верх, а где низ? Он же квадратный.

Лида рассмеялась.

— Дай сюда! — сказала она.

Я вернул ей куб.

Лида взяла его пальцами за основание и, подняв перед собой, стала медленно поворачивать две части куба в разные стороны. Раздался тонкий электрический щелчок, и верхняя грань куба засветилась.

82

Звёзды.

Передо мной простиралась бездонная ночь, открытый и бесконечный космос, где призраки давно погасших звёзд, свет которых ещё путешествовал через солнечные системы и галактики, складывались в удивительные созвездия вместе с мерцающими огнями спутников связи и выходящих на орбиту кораблей.

Мы стояли у самого обрыва — чёрного и пологого. Стоило лишь посмотреть вниз, как начинала кружиться голова. Был уже второй час — глубокая и немая ночь, — и даже бледный свет звёзд, пробивавшихся через корону атмосферного газа, казался ярким, как солнце. Перед свиданием я тщательно изучал созвездия, смотрел по суазору снимки ночного неба, чтобы поразить Лиду своими неожиданными познаниями, однако, увидев настоящую живую ночь, растерялся и перепутал все звёзды.

— Орион, — неуверенно сказал я, показывая пальцем на яркую звезду.

Лида задумалась.

— Вряд ли, — ответила она. — Думаю, это Венера... Хотя... — Лида задумалась. — Не отличишь планеты от звёзд, правда?

Она улыбалась.

После плоского городского неба, в котором отражался искусственный свет многоквартирных домов и круглосуточных иллюминаций, лишая его глубины и жизни, можно было подумать, что мы оказались на другой планете, пустой, холодной и безжизненной, как самая глухая ночь, и в то же время красивой до дрожи — как бывает красивым то, чего ещё не коснулась рука человека.

Мы были одни.

Лида на сей раз надела простенькую серую ветровку с высоким воротником, а вместо похожей на портфель сумки взяла маленький рюкзачок — как если бы мы собрались в поход, на звёздную ночёвку. Даже волосы она заплела в длинную толстую косу — впервые со дня нашего знакомства.

— Красиво, — сказала Лида. — Но, честно... Мне кажется, в институтском городке тоже должно быть всё хорошо видно.

— Мне говорили, что здесь самое лучшее место, — сказал я.

— Да ладно, я не против. Здесь довольно... — Лида склонила голову и с улыбкой посмотрела на меня, — романтично.

И тут же странно поёжилась, потирая руками плечи:

— Хотя меня немного пугает, что здесь никого нет. К тому же ты оставил машину почти на дороге.

— Ничего страшного, — сказал я. — Она застрахована.

— Ага, только как мы будем отсюда выбираться.

— Ну, ты хорошо подготовилась, — сказал я и коснулся её плеча.

Лида была одета уже совсем по-осеннему, хотя осень и началась лишь час назад — под ветровкой у неё был вязаный свитер с толстым воротником, а привычной узорчатой юбке она предпочла тёплые брюки.

— А ты дрожишь, как осиновый лист, — сказала она.

Мы стояли на утёсе, над ночной рекой, в которой, вздрагивая в волнующейся воде, отражались растущий месяц и звёзды — или планеты, или восходящие по орбите корабли, — похожие на тающие в глубине песчинки. Лёгкий ветерок приносил запах воды, играясь с выбившейся из косы чёлкой на лбу Лиды, и она постоянно приглаживала её рукой.

— Здесь красиво, — повторила Лида, — и...

Она подняла с земли небольшой камешек — выточенную ветром гальку — и, размахнувшись, бросила его в воду. Лёгкий всплеск напоминал плач ночной реки.

— Спорим, я закину дальше? — сказал я.

— А я и не пыталась далеко бросить, — улыбнулась Лида.

— Хотела, чтобы он подпрыгнул на воде?

— Я не умею так, — насупилась Лида.

— Я тоже, — признался я.

Лида подняла ещё один камешек.

— Забавно... — сказала она. — Если знаешь вес камня, угол падения, то можешь предсказать все волны, все круги на воде, которые он вызовет, ещё до того, как он упадёт.

— Логично, — сказал я.

— Всё дело в том... — сказала Лида, глядя на отражение месяца в реке. — Иногда мне кажется, что мы и сами — лишь круги на воде.

Я удивлённо посмотрел на неё, и она чуть заметно улыбнулась, как-то неожиданно смутившись.

— Люди не так уж и предсказуемы, — сказал я.

— Я не об этом.

— А о чём?

— Неважно... — качнула головой Лида. — Ну и завёз ты меня... Здесь какой километр?

— Километров семьдесят от институтского городка, — сказал я. — Примерно.

— Неплохо, — сказала Лида. — Это, конечно, интереснее, чем кафе, но... Вообще-то я намекала на планетарий. — И толкнула меня локтём.

— А как же Патрокл! — картинно возмутился я.

— Ах, да! Та фотография. Я уже и забыла о ней...

Порывистый ветер, перепутав в сумраке направления, подул откуда-то со стороны, из-за утёса, и Лида повернулась ко мне, зябко обхватив себя руками.

— Патрокл, значит? — спросил она.

Её в глаза в темноте были совсем чёрными.

— Ну, — начал оправдываться я, — мне показалось, это будет...

— Символично, ага, — закончила за меня Лида и произнесла чуть тише: — Балбес.

— Что? — удивился я. — Почему?

Лида не ответила.

Я невольно прислушивался к глубоким вздохам волнующейся реки. Отблески звёзд в воде вздрагивали, и волны, которые поднимал ветер, наводили на мысли о причудливых искажениях пространства — вроде тех, что создают в фантастических фильмах двигатели космических кораблей.

Лида вдруг начала обеспокоенно проверять карманы своей куртки.

— Забыла суазор? — предположил я.

— Да, — сказала она. — Сколько там времени до выхода на орбиту?

Я вытащил наладонник из кармана.

— Ещё почти полчаса.

Лида задумалась, нахмурив лоб.

— Нам же завтра с утра, — сказала она. — Если я завтра просплю первую пару, то ты будешь во всём виноват.

— Я готов понести наказание, — согласился я.

— О, ты понесёшь! — рассмеялась Лида.

Мы говорили так, словно знали друг друга уже множество лет, хотя ещё совсем недавно я даже не решался набрать её номер. Я вдруг понял, что уже не могу представить свою жизнь без неё.

Лида как будто почувствовала что-то и посмотрела на меня.

— А как это будет? — спросила она.

— Что? Патрокл?

— Ага. Я ни разу не видела, как такой большой корабль заходит на орбиту. Просто появится ещё одна звезда? Мы, наверное, и не увидим ничего...

— Да нет, не думаю, — сказал я. — Ты сама ведь знаешь, какой он огромный. Самый большой корабль, который когда-либо запускали с Земли. Он встанет на геосинхронную орбиту, а это в десять раз ближе, чем Луна. Я думаю... Впрочем, — я осёкся, — я и сам никогда ничего подобного не видел. Но мне кажется, это будет не просто ещё одна яркая звезда.

— Будет как Луна?

— Всё же, наверное, не настолько...

— Ой, слушай, надо будет это заснять обязательно, — сказала Лида и вновь стала ощупывать карманы своей ветровки. — У тебя ведь есть суазор? Можно попробовать — на его камеру. Тут, правда, так темно, что мало чего будет видно.

— Погоди, — сказал я. — И как я мог забыть... На суазор тут снимать бесполезно. Я же взял с собой камеру... специальную. Она должна быть в машине. Я сейчас принесу.

— Предусмотрительный, — улыбнулась Лида. — И что ещё у тебя в машине?

— Камера, — повторил я.

— Ладно, — рассмеялась Лида. — Неси камеру, я жду.

— Только никуда не уходи, — сказал я.

— Даже если бы захотела, — сказала она.

Я быстро зашагал к дороге, где бросил взятый напрокат представительский седан. Лида одиноко стояла у обрыва, глядя на отражения звёзд и потирая плечи.

Я не сразу нашёл машину.

Это был огромный шестиметровый седан, за один прокатный день которого мне пришлось отдать почти половину своей лаборантской зарплаты — я не сообразил, что автомобиль стоит заказывать заранее, и когда явился в контору, обнаружил, что все бюджетные варианты давно уже разобраны, а единственный предложенный мне выбор сводился к рамному внедорожнику, размером с загородный дом, и представительскому седану с вызывающе-броскими гранёными формами, в багажник которого тоже вполне мог бы поместиться какой-нибудь семейный хэтчбек. К тому же автомобиль был предательски-чёрного цвета, и я не раз пожалел, пока искал его на обочине дороги, что не взял куда более броский внедорожник. Всё же чёрный цвет — не лучший выбор для путешествия в темноту.

В итоге оказалось, что мой седан спрятался в развесистой тени совсем ещё летних, густых деревьев, вдали от фонарей. Когда мы приехали, я так волновался, что даже не запомнил место, где его припарковал.

Я подошёл к машине и остановился.

Я вдруг вспомнил слова Лиды — то, как она говорила, что ей страшновато в этой безлюдной глуши. И правда — там, на перепутье между столицей и сонными областными городками стояло такое непререкаемое затишье, словно по узкой рассыпающейся в пыль дорожке уже пару сотен лет не проезжал ни один автомобиль. Редкие газовые фонари, половина из которых бесшумно мерцала, догорая свои последние минуты, лишь усиливали чувство странного пронзительного одиночества, как будто мы с Лидой вдруг оказались на самом краю земли.

Меня сковала оторопь.

Звёздное небо над головой тянулось до самого горизонта — как купол, — и сливалось с ночной темнотой. Узкая загородная дорожка с разбитым асфальтом уходила не к очередному населённому пункту, а в бесконечный космический мрак. Света газовых фонарей едва хватало на то, чтобы очерчивать в темноте призрачно-бледные силуэты бетонных столбов, выхватывая, отвоёвывая у сумрака лишь небольшие островки земли и дороги, над которыми нависал плотный саван безраздельной, почти осязаемой темноты.

Я открыл дверь автомобиля с водительской стороны.

Камера должна была лежать в бардачке или внутри подлокотника — я и сам уже точно не помнил, где её оставил.

Я заглянул внутрь.

Приборная панель выглядела довольно необычно — совсем не так, как в других машинах. Она была похожа на развёрнутый к водителю триптих, в крыльях которого мерцали многочисленные кнопки и переключатели, а всю центральную часть занимала непонятная решётка с широкими прямоугольными прорезями.

Я стал медленно садиться в массивное, с высоким, чуть загнутым вперёд подголовником кресло. Я чувствовал необъяснимый пронзительный страх, для которого не было ни малейших причин. Я решил, что это просто волнение — наше первое настоящее свидание с Лидой, звёздное небо, выходящий на орбиту Патрокл — и провалился в кресло...

81

Меня затягивала безграничная, сводящая с ума темнота. Нет ничего хуже сна, когда всё, что ты видишь — это отсутствие света. Особенно, если вдруг понимаешь, что спишь.

Патрокл.

Только это воспоминание позволяло мне хоть как-то бороться с темнотой.

Патрокл.

Он быстро наливается светом и скользит по небосклону, как падающая звезда, которая неумолимо приближается к линии оптического горизонта, низверженная в темноту. Но вот его стремительное падение застывает в холодном ночном небе и кажется, что все звёзды гаснут из-за его лучистого света.

Вынужденный странник.

Лишь раз в десять лет он возвращается домой, к Земле. Говорили даже, что гравитационные возмущения, которые вызывает корабль таких размеров, могут привести к серьёзным наводнениям и бурям, поэтому Патрокл всегда встаёт на дальнюю орбиту — на высоте в тысячи километров над Землёй.

Он ярче, чем народившаяся луна.

Мы смотрим на вечного странника, не говоря ни слова, а тем временем, на другой стороне планеты, поднимается ужасающий ураган.

Но потом Патрокл исчез, сгинув в бездонной ночи, и надо мной вновь сомкнулась темнота.

Я попробовал приподняться на кровати, и на секунду мне показалось, что в кармане моих брюк лежит пластиковый куб — большой и угловатый, до треска растягивающий ломкую синтетическую ткань, — однако там ничего не было.

Свет по-прежнему не горел.

Собственное тело стало вдруг незнакомым и чужим, как будто, пока я лежал без чувств, сознание моё перенесли в другого человека. Или же гнетущая темнота и пустые, как космическая бездна, сны окончательно лишили меня рассудка.

Я вновь попытался сесть на кровати, однако тело моё так ослабло, что я едва мог двинуть рукой.

Мне было страшно.

Я задыхался, что-то стискивало мне грудь, не давая вздохнуть. У меня мелькнула мысль, что из комнаты откачивают воздух.

Голова закружилась, точно от удушья.

Я закрыл глаза, чувствуя обморочную лёгкость, как в невесомости, и поплыл в пустоте — навстречу забвению.

Прошло несколько секунд. Или часов.

Я снова мог дышать, хотя грудная клетка все ещё болела так, словно у меня были сломаны все рёбра. Я лежал с закрытыми глазами, однако по судорожной пульсации где-то за опущенными веками я понял, что в комнате горит свет.

Было что-то ещё.

Я слышал мягкие осторожные шаги — как в больнице, где ходят в шёлковых бахилах — и едва различимый скрытный шёпот. Однако я почти ничего не мог разобрать — лишь отдельные слова и обрывки фраз.

— ...в порядке... — тихо сказал женский голос, — ...не думаю, что в действительности... Да, мне кажется, я слишком... не стоит... в каком-то... немного подождать...

Голос затих, как если бы говорившая догадалась, что я уже не сплю.

Прошло время, прежде чем я решился открыть глаза.

Свет в комнате действительно горел, но уже не обжигал глаза, а мягко обтекал ровные белые стены, оставляя приятные островки мрака на потолке и в углах. Я лежал на запакованной в целлофан кровати. На мне была другая одежда — бесформенное тёмно-серое одеяние, похожее на дешёвую униформу, вроде тех, что носит на кораблях обслуживающий персонал.

Я попытался вспомнить...

Последнее, что сохранилось в моей памяти — это девушка, до невозможности похожая на Лиду, и пронзительный укол в правое плечо, которое до сих пор болело так, словно с него содрали кожу.

Мне это приснилось?

Однако я и правда был не один. Я увидел высокую фигуру в приталенном комбинезоне. Она слегка сутулилась, склонив голову и сведя плечи, нашёптывая что-то в корабельный коммуникатор или суазор.

Я хотел окликнуть её, но решился. Я осмотрелся. Меня по-прежнему держали в гулкой камере со светящимися стенами, однако что-то было не так.

Девушка.

Она ещё не поняла, что я проснулся, и стояла, отвернувшись от меня. Её обтягивающий серый комбинезон был похож на защитную форму, вроде противорадиационного костюма. Длинные чёрные волосы распадались у неё по плечам.

Нет!

У меня потемнело в глазах.

— Лида? — хрипло позвал я.

Девушка вздрогнула и обернулась. В руке она держала длинный пульт управления светом.

— Лида? — спросила она.

Она смотрела на меня с удивлением и даже страхом.

— Почему? — спросила девушка дрожащим голосом. — Почему вы называете меня так?

— Но ты... вы...

Она была так похожа на Лиду, что это не могло оказаться простым совпадением.

Девушка взволнованно коснулась своих чёрных волос и отступила к двери.

— Но разве это не ты? — сказал я. — Я ничего не понимаю... Где мы находимся? Что это за место?

Девушка немного успокоилась.

— Меня зовут не Лида, — сказала она. — Я — Таис. Вы меня с кем-то путаете. Это возможно в вашем состоянии. Вы... вы сейчас находитесь в нашем центре. Вы в безопасности. Не стоит волноваться.

— В центре? — Я приподнялся на кровати. — В каком ещё центре? Мы на Венере? Я военнопленный?

— Что? — Таис рассмеялась, но смех у неё вышел натянутым и неестественным. — Как вы можете быть военнопленным, если никаких военных действий не ведётся?

— Судя по тому, что я помню, это не совсем так, — сказал я.

Таис закрыла глаза и устало потёрла рукой лоб, но тут же снова взглянула на меня, точно боялась, что, стоит ей потерять бдительность лишь на секунду, как я сразу же вскочу с кровати и наброшусь на неё.

— Вы не военнопленный, — сказала она. — Мы на Земле.

— Если я не военнопленный, то почему меня держат в этой камере и относятся со мной, как...

Моё сердцебиение вновь участилось, мне стало сложно дышать. Я несколько раз хрипло втянул в себя воздух и медленно, как больной, ещё не отошедший от комы, уселся на кровать, упираясь руками в скользкую вискозную плёнку.

Таис сделала ещё один шаг по направлению к двери.

— Что здесь вообще происходит? — спросил я. — И если ты... если вы не Лида, то где она? Где остальные члены экипажа?

— Вас держат здесь ради вашей же безопасности, — ответила Таис, нервно сжимая в руке цилиндрический пульт.

— Где остальные?!

Я попытался встать, но снова упал на кровать; голос мой почти сорвался на крик.

— Где Лидия?

— Остальные члены экипажа... — тихо произнесла Таис, встав у самой двери. — Я даже не знаю, как...

Она не договорила.

— О чём вы? — Сердце у меня в груди свело от судороги. — Что... произошло?

— Я не уверена. — Таис запнулась. — Я не могу пока сообщить вам всё, это может быть слишком... Но, поверьте, я...

Из последних сил, как человек с безнадёжным ранением, делающий предсмертный рывок, я поднялся на ноги, оттолкнувшись от кровати, и встал, покачиваясь, упираясь рукой о металлическое изголовье. Я понимал, что в любую секунду могу свалиться без чувств.

— Не подходите, — сказала Таис, сжав губы.

— Где Лидия?! — с ненавистью прохрипел я, почти не различая ничего вокруг. — Что с ней?

— Извините, мне не стоило вообще... говорить об этом, — неуверенно пробормотала Таис. — Дело в том, что на Ахилле произошла катастрофа. И вы... один из пострадавших.

— Но я не понимаю... — Я опустился на кровать и неподвижно уставился в пол перед собой; чувство ненависти сменилось пустотой в груди. — Как же так получилось? Почему мне ничего не говорили? Почему меня держат здесь, взаперти? Зачем нужны все эти опыты?

— Вам говорили, — ответила Таис и добавила чуть тише: — Много раз.

— Но как же это... — Я посмотрел на девушку, которая сжалась у двери, выставив перед собой пульт, как холодное оружие. — Я уверен, что никогда не забыл бы такого.

— Тем не менее, вы... забыли, — сказала Таис.

— А Лида? Что с ней? Что с ней произошло?

Таис не ответила.

— Вы правда считаете, что я мог бы забыть это? — спросил я.

Мой голос дрожал, глаза застилала пелена. Но прошла секунда, и всё вдруг стало ослепительно ясным.

— Я понял, что здесь происходит! — выкрикнул я. — Мы на Венере. Вы и раньше захватывали экипажи наших кораблей. И никакие конвенции вам не помеха... Вы проводили опыты, эксперименты! Всё, что здесь происходит... — Я снова попробовал приподняться, но силы окончательно покинули меня. — Эти ваши внезапные откровения, вы сама — клон, неумелая копия Лиды, этот дурацкий лошадиный череп — всё это часть ваших безумных экспериментов!

— Лошадиный череп? — удивилась Таис. — Какой ещё лошадиный череп?

— Что значит, какой...

Я оцепенел от удивления.

Механическая башка с красным электрическим глазом действительно исчезла — как будто её и не было вовсе. Вместо громоздкого, похожего на череп устройства над дверью торчала едва заметная полусфера камеры наблюдения, внутри которой тускло горел светодиод.

— Как это понимать? — с трудом выдавил я из себя; обычная панорамная камера вдруг испугала меня больше, чем припадочный электрический череп. — Здесь была такая... штука на кронштейне, робот... Я не знаю, как его... Но теперь...

Я повернулся к Таис.

— Теперь его нет.

— Я не понимаю, — сказала Таис.

— Это что?! — крикнул я. — Это ещё один тест? Ещё одно...

— Я не понимаю, о чём вы, — повторила Таис. — Мы действительно проводим тесты, но это делается в рамках нашего обследования, для вашей же пользы. Вы здесь не пленный, вы — пациент. И я понятия...

— Пациент? — перебил я Таис. — Какой ещё пациент? Пациент чего?

— Пациент, — спокойно сказала девушка и добавила, странно помедлив: — Пациент нашего центра. Вам, правда, совершенно не о чем волноваться. И я... я понятия не имею, о каком роботе вы говорите.

Холодная струя искусственного воздуха била мне в спину. Я сидел, опустошённо склонив голову, и смотрел на сверкающий металлический пол и свои босые ноги.

— Послушайте, я... — начала Таис и неуверенно, всё ещё выставляя перед собой пульт, подошла ко мне, — я действительно...

Я поднял голову.

— Где я нахожусь? — спросил я.

80

Жидкокристаллические шторы на окнах не работали, и широкие многослойные стёкла горели по краям, начиная плавиться от обжигающего осеннего солнца. Я не мог даже смотреть в окно, как будто после бессонной ночи страдал от странной, необъяснимой светобоязни.

Виктор объявился ближе к началу занятия и, подкравшись, хлопнул меня сзади по плечу. Я испугался так, что чуть не выронил суазор.

— Готов? — бодро спросил он.

— И как я должен был готовиться? — сказал я.

Виктор пожал плечами и усмехнулся. Для прохождения первого практического занятия по нейроинтерфейсу нас всех разделили на группы по пять человек — по какому-то невнятному, никому не известному принципу, — и я оказался вместе с Виктором и ещё тремя студентами, которых никогда раньше не видел. Лиды с нами не было — своенравный генератор случайных чисел, распределивший всех по порядковым командам, поместил её в группу, проходившую вводное занятие в самом конце, почти через две недели после меня. Я обещал ей всё подробно рассказать, хотя она и делала вид, что практика по работе в нейросети волнует её не больше, чем обычная лабораторная по химии.

Я же не находил себе места от волнения.

— Сам-то как? — спросил я Виктора. — Ты прямо педант сегодня. Как-то на тебя не похоже.

— Да, — небрежно протянул Виктор, — часы отстают.

Но было видно, что он тоже волнуется.

Накануне он наслушался у старшекурсников сплетней, что тесты на способность работать в нейросети, которые проводились на подготовительном, иногда — в одном или двух случаях из ста — могут показать неверный результат. Существовала вероятность — небольшая, но от того не менее пугающая, — что после кромешного ада вступительных экзаменов и целого года на факультете ты потеряешь всё из-за первого практического занятия по нейросети.

Наша группа была уже в сборе, но все молчали. Кто-то со скучающим видом смотрел в свой суазор, кто-то нетерпеливо прохаживался перед закрытыми дверями аудитории — вперёд и назад, вперёд и назад — чётко выверенными шагами, как часовой у забытого поста.

Не одного меня напугали истории об ошибочных тестах.

Виктор улыбнулся и уже приоткрыл рот, намереваясь, видимо, выдать очередную страшилку от старшекурсников, но передумал.

— Не спал, что ли, всю ночь? — спросил он.

— Что, так заметно? — сказал я.

Больше мы не говорили.

Занятие началось в тишине.

Мы неторопливо зашли в аудиторию, где должна была проводиться лабораторная и встали перед рядами высоких стоматологических кресел — точно пациенты, записанные на приём.

С профессором, который вёл первое практическое занятие, нас уже знакомили раньше — правда, я никак не мог вспомнить его имени, хотя раньше не забывал имена.

— Ну что ж, — сказал профессор, кисло сморщившись в попытке изобразить приветливую улыбку, и молитвенно сложил ладонями руки, — ну что ж, — повторил он, — первая лабораторная, да?

Ему никто не ответил.

Невысокий и худощавый, с осунувшимся бледным лицом — так обычно выглядят люди, пролежавшие несколько лет в стационаре — он старался показаться радушным и часто улыбался, наглядно демонстрируя то, что современная стоматология не всесильна.

— Всех, кто волнуется, — сказал профессор и осмотрел нас глумливым взглядом, — а это, как я понимаю, все... я попросил бы не волноваться...

Он сделал выразительную паузу, ожидая реакции на свою шутку.

— Для начала я немножко расскажу вам о том... что здесь да как, — продолжал профессор, забавно покачивая из стороны в сторону руками. — Да, хочу сразу сказать — если вы здесь ожидали увидеть всё, о чем говорили вам коллеги со старшего курса — все эти провода, подключённые напрямую к мозгу, железные обручи, сжимающие виски, — то, боюсь, мне придётся вас разочаровать...

Бодрый и деловитый голос профессора, так удивительно контрастирующий с его внешностью, немного успокоил меня, я перестал думать о теории вероятности, об одном шансе из ста и своём позорном исключении со второго курса — и тут же почувствовал усталость. Казалось, сила тяжести в небольшой аудитории с затемнёнными окнами увеличилась за мгновение в несколько раз. Я едва мог устоять ногах, с трудом справляясь со своим огрузшим неповоротливым телом.

— Плохо выглядишь, старик, — шепнул мне Виктор.

Профессор осуждающе покосился на Виктора. Благоговейная тишина была такой же непререкаемой частью наших лабораторных, как и густая электронная тень на окнах.

— На сегодняшнем занятии... — начал профессор.

Он подошёл к одному из кресел нейроинтерфейса и, оценивающе смерив его взглядом, упёрся рукой в подлокотник, как будто тоже едва мог устоять на ногах.

— На сегодняшнем занятии, — медленно повторил он, — мы не будем выполнять какие-либо сложные задания. Ваша задача просто пройти через первое подключение, ознакомиться с азами, так сказать. Поэтому волноваться не стоит. В первый раз вполне может что-нибудь не получиться. Это нормально. Это естественно. Для этого здесь я.

Голос его, впрочем, звучал уже не так уверенно. Я посмотрел на терминал, у которого он стоял — повёрнутый в мою сторону триптих с чёрными прорезями посередине, — и у меня снова перехватило дыхание от волнения.

— Первое подключение я проведу с каждым индивидуально, — продолжал профессор, — поэтому, — он мельком взглянул на настенные часы, — если нет добровольцев, то я, пожалуй, пойду по списку.

Я оказался вторым.

Девушка, которую профессор вызвал первой, несколько секунд просидела в кресле рядом со стеной, слепо уставившись перед собой. Я долго наблюдал за ней, чувствуя неприятный холодок на спине. Её грудная клетка вздымалась через неестественно-ровные ритмичные интервалы, как если бы её подключили к аппарату искусственного дыхания. Её руки лежали на подлокотниках — неподвижные, окоченевшие, точно сделанные из воска. Она дышала, сидела в кресле, смотрела перед собой затуманенными глазами — и в то же время не выглядела живой. Потом она вздрогнула так, словно кто-то провёл у неё под носом ваткой с нашатырём, испуганно осмотрелась по сторонам и — улыбнулась. Профессор помог ей подняться, протянул руку — в тот момент я почему-то не сомневался, что она действительно не смогла бы встать сама — и подошёл ко мне.

— Нужно какое-то время, чтобы ко всему этому привыкнуть, — сказал профессор, отводя меня в другой конец аудитории, к терминалу у окна.

Можно было подумать — он не хочет, чтобы наш разговор слышали другие.

Я обернулся. Девушка, пережившая свой первый нейросеанс, молча стояла у дверей с другими студентами и продолжала улыбаться. Она не говорила ни слова. Все в аудитории молчали.

Говорил только профессор.

— Подключённый к сети оператор — не самое приятное зрелище, — продолжал он. — Все поначалу пугаются. Я тоже, помнится...

Профессор сам прервал свой не успевший начаться рассказ и показал кивком головы на кресло.

— Садитесь, — сказал он.

Я медлил.

— Просто сядьте, — сказал профессор. — Терминал сейчас не работает. Это самое обычное кресло. Мы немного поговорим с вами, прежде чем подключиться.

Я сел. Кресло было жёстким и неудобным — высокий подголовник давил мне в затылок.

— Расслабьтесь, — сказал профессор. — Кресло само примет нужное положение. Просто откиньтесь назад. Вот так... Руки — обязательно на подлокотниках.

Я перестал сопротивляться и расслабился. Кресло медленно и мягко изменилось, подстроившись под моё тело — подголовник больше не мешал, но аккуратно поддерживал голову, спинка плавно облегала меня, как кокон, а руки сами легли на широкие подлокотники. Мне никогда не было так удобно. Кресло необъяснимым образом угадывало все мои желания. Я почувствовал, что засыпаю. Даже голос профессора звучал теперь тише, чем раньше.

— На самом деле, — говорил он, — в этом нет ничего страшного, совершенно ничего. Там, — профессор провел рукой по триптиху, — совсем нет страха. Это, если хотите аналогий, похоже на сон — вы просто уснёте и проснётесь. Это как сон, в котором время — другое. Для вас пройдёт несколько часов, здесь — несколько секунд.

Профессор щёлкнул пальцами.

Я с трудом боролся со сном.

— Это звучит несколько... — пробормотал я.

— Пугающе? — предположил профессор. — Вовсе нет. Ведь то же самое происходит и в обычных снах, разве не так?

— Я плохо помню свои сны, — сказал я.

— Этот вы запомните, — улыбнулся профессор.

Я устал сопротивляться, закрыл глаза и — едва не провалился в вязкий окутывающий сон.

— А вы неплохо подготовились! — рассмеялся профессор. — Но я ещё не закончил.

— Несколько часов? — спросил я, вспомнив его слова. — Но что...

— Это, конечно, не совсем верно, — перебил меня профессор. — В нейросети нет привычного нам ощущения времени. Если вы боитесь, что вам станет скучно...

Профессор снова рассмеялся.

— Просто делайте то, о чём я рассказывал, — сказал он. — Вы, надеюсь, слушали меня внимательно?

— Конечно, — сказал я.

— Это как лабиринт, — продолжил профессор свои аналогии, — только совершенно не сложный. Вы можете выбрать любую дверь, любой выход — и ваш выбор всегда будет правильный.

— Да, я помню, вы говорили, — сказал я.

— Есть ещё один момент, — сказал профессор.

Он, наконец, оставил в покое триптих и зачем-то встал позади меня, упёршись руками в спинку кресла. Я больше не видел его лица, но слышал голос — отчётливый, и в то же время тихий. Он как будто вводил меня в транс, нашептывая мне в ухо свои гипнотизирующие заклинания.

— В конце любого сна, — говорил профессор, — вам нужно проснуться. В обычном сне вы просыпаетесь сами, но здесь... — Голос профессора вдруг затих, почти сошёл на нет, — здесь немного иначе.

— Что вы имеете в виду? — спросил я и попробовал повернуться, но профессор остановил меня, обхватив мою голову и зафиксировав её на подголовнике.

— Нет, не двигайтесь, — сказал он. — Терминал уже работает.

— Как работает?

Я непроизвольно дёрнулся.

— Спокойно, — сказал профессор. — Первое подключение очень плавное. Это как сон. Вы же хотите спать? Просто сидите. Расслабьтесь. У вас ведь так хорошо это получается.

Я кивнул головой — вернее, попытался кивнуть, но в действительности не смог даже пошевелиться. Голос профессора совсем затих. Я был уверен, что он бесшумно отдаляется от меня, плавно отступает в другой конец комнаты.

— Вас, конечно, всегда можно разбудить, — говорил профессор, — но всегда ведь лучше, когда просыпаешься сам, правда? Для этого обычно используют специальное слово. Вроде голосовой команды. Вам просто нужно придумать, произнести это слово и...

— И что это за слово? — спросил я; мне было уже тяжело говорить.

— Вы должны выбрать сами, — сказал профессор. — Это должно быть что-то личное, важное. Что-то такое, что имеет для вас особенное значение. Просто произнесите это слово сейчас, я введу его в интерфейс и... — профессор чуть слышно усмехнулся, — пожелаю вам спокойной ночи.

Голос профессора доносился издалека и казался искажённым, словно его загадочным образом преломляла сгущавшаяся в комнате темнота. Я чувствовал тихую спокойную усталость, медленно проваливаясь в невесомость и темноту, но меня это уже не пугало.

Лишь собственный голос ещё как-то связывал меня с исчезающим профессором — всё остальное уже сгинуло, растворилось в тишине.

— Слово? — повторил я. — Любое слово?

— Да, — послышалось из темноты. — Только выбирайте быстрее.

Я понимал, что у меня остаётся лишь один последний вздох, одно последнее мгновение.

Слово.

Оно тут же высветилось передо мной. Всё было так очевидно и просто. Я набрал полную грудь воздуха и дрожащим от слабости голосом произнёс...

79

— Лидия!

Я выкрикнул её имя в пустоту, мгновенно пробудившись от пустого и чёрного сна.

Я лежал на упакованной в плёнку кровати, в непроницаемой, похожей на контузию тишине. Не слышалось даже сдавленного шипения воздуховодов. Однако дышать было легко — я несколько раз набрал полную грудь холодного искусственного воздуха, от которого кружилась голова.

Потом встал с кровати.

Где-то далеко, в плотно обступавшей меня темноте, тускло поблёскивал красный огонёк камеры наблюдения. Я сделал несколько шагов в его сторону, и темнота сомкнулась — не было больше ни жёсткой кровати, ни стен — только бледный, мерцающий светодиод над невидимой дверью, мой единственный ориентир.

Осторожно, боясь оступиться, сорваться во тьму подо мной, я приблизился к горящему огоньку. Пол странно покачивался, и мне приходилось размахивать руками, чтобы удержать равновесие, как акробат на канате — однако я не сдавался.

Когда до огонька оставалось лишь несколько шагов, я вдруг замер, упёршись в невидимую преграду. Красный глаз безразлично смотрел поверх меня, как если бы умудрился разглядеть что-то в глухой темноте. Я невольно обернулся, решив проследить за его электронным взглядом, и в ту же секунду раздался резкий металлический щелчок.

Камера отключилась.

78

Лида оделась так же, как и в институт — в тёплый свитер с высоким пушистым воротником, обтягивающие джинсы и сапожки с меховыми отворотами, тёплые не по сезону. Она поприветствовала меня уставшей улыбкой и замолчала. У меня никак не получалось её разговорить.

— Что-то случилось? — спросил я.

Лида, казалось, едва могла меня узнать.

— Всё в порядке, — сказала она. — Просто я... немного устала.

Она остановилась и, закрыв глаза, подставила лицо холодному осеннему ветру.

— Если я вдруг засну во время сеанса, не забудь меня разбудить.

Мы опять шли молча. Лида держалась в стороне от меня. Её любимая, похожая на портфель сумка покачивалась на плече, создавая преграду между нами.

— Наверное, это будет интересно, — сказал я, устав от молчания.

Лида зевнула — и тут же прикрыла кулачком рот.

— Жаль, что ты не нашёл настоящий планетарий, — сказала она. — Даже не верится, что во всём городе нет ни одного.

— Все закрыты, — сказал я.

Вечернее солнце терялось в нагромождении кубических домов. Исполинские экраны на крышах, по которым обычно показывали суматошные рекламные постановки, застилала темнота. Город задыхался в плотном настоявшемся вечернем воздухе. В ранних сумерках даже огни проезжающих машин, отсветы в окнах или вспышки цветных светофоров неприятно слепили, нарушая какой-то мертвенно спокойный, монотонно-серый ритм, которому подчинялись под закат дня городские улицы.

Но мне было неспокойно.

Я потёр плечи — не от озноба, от волнения.

— Холодно как стало, — сказал я.

Порывистый ветер, который мгновенно поднимался и затихал, когда по монорельсу над нами проносился очередной поезд, развевал длинные волосы Лиды, но она больше не поправляла их рукой.

— Да, — сказала она.

— Погоди! — спохватился я. — У тебя ведь на следующей неделе? Нейроинтерфейс?

— Ага.

— Волнуешься?

Я попытался заглянуть Лиде в глаза, но она шла, отвернувшись от меня. Происходящее на другой стороне улицы интересовало её куда больше, чем я.

— Да нет, — сказала Лида. — Чего волноваться? Обычная вводная, оценок не ставят. К тому же, — добавила она, — ты мне всё уже рассказал.

— А я очень переживал, — сказал я.

— Я знаю, — сказала она.

Она впервые посмотрела на меня и улыбнулась.

Мы остановились у перекрёстка, загорелся зелёный, и сдавленный электрический голос принялся талдычить как заведённый, разгоняя спокойный вечерний сумрак — 'можете идти', 'можете идти', 'можете идти'. Мне хотелось взять её за руку, но мешала похожая на портфель сумка, и ветер, внезапно сменивший направление, и прохожие, которым мы не давали пройти.

— Идём? — спросила Лида, и в тот же момент погас светофор.

— У нас ещё минут сорок, — сказал я.

— Никогда не была в этом... космическом театре, — сказала она.

Мы стояли рядом у перекрёстка, а я даже не решался коснуться её руки. Я вдруг подумал, что звёзды — это единственное, что нас объединяет. И технологический, куда поступают только те, кто действительно хочет улететь с Земли. И Патрокл, восходящий на высокую орбиту. И голограмма звёздного неба, которую она всегда носила с собой.

В театре мы решили посидеть немного в забавном, похожем на музей космонавтики кафе, чтобы скоротать время перед началом сеанса. На стенах висели эффектные фотографии космоса, планеты, снятые с орбиты, яркие созвездия, как в карманной голограмме Лиды. В центре зала, на кубическом постаменте, лежал обломок метеорита — из никеля и железа, — похожий на маленькую, изъеденную кавернами планету, которую, вопреки обычным распорядкам музеев, можно было трогать руками. Прежде чем сесть, Лида мягко положила на него ладонь — как будто слушала пульс — и улыбнулась. Я заказал фирменные коктейли — со вкусом гвоздики и рома.

— Здесь забавно, — сказала Лида, пригубив коктейль, и осмотрелась по сторонам.

В кафе были заняты почти все столики, но посетители говорили тихо, соблюдая негласные правила приличия. Казалось, мы и правда сидим в музее — рядом с никелевым метеоритом и портретами планет.

Лида задумалась.

— Интересно, — сказала она, — а это настоящие фотографии?

— Думаю, нет, — сказал я, задержав взгляд на эффектном снимке Земли, тонущей в темноте. — Слишком уж...

— Удачно получились? Да, возможно. Такие ракурсы и освещение... Хотя... может, просто обработаны.

— Может, — согласился я.

— И кстати, — Лида привстала из-за стола, пытаясь рассмотреть фотографии у дальней стены, — я что-то не вижу Венеры. Неужели убрали?

— Да ладно! — Я завертел головой. — Может, где-то ещё висит?

— Нет.

— Странно, — сказал я. — Вроде конфликт исчерпан. С чего им убирать сейчас снимки. Да и вообще...

— Это так пишут, что исчерпан, — сказала Лида. — Как он исчерпан? Понятно, что они хотят суверенитет. Кому охота быть... сырьевым придатком. С их-то экономикой сейчас. Лет через сто Земля станет третьим миром по сравнению с Венерой.

— Ну, ты уж как-то сгущаешь краски... — сказал я.

— Почему сгущаю? Я серьёзно. Поэтому исчерпан... Нет. Конфликт будет исчерпан, когда Венера получит суверенитет.

— Не знаю, — попытался возразить я. — Мало ли чего они там хотят. Да и что будет-то на самом деле? Первая космическая война? Ты же сама писала...

— А жизнь часто похожа на скверную фантастику. Да и вообще... зачастую обладает весьма странным чувством юмора.

— Чувством юмора? — не понял я.

— Ага, — ответила Лида, помешивая соломинкой коктейль, в котором плавали мелкие кубики льда. — Она ждёт... нужного момента... В каком году у нас выпуск?

Коктейль вдруг стал неожиданно горьким на вкус.

— Впрочем, я и правда стараюсь об этом не думать, — примирительно сказала Лида. — Подумаешь, какие-то фотографии.

— Но если они действительно убрали Венеру, — сказал я, — то, что повесили взамен?

— Фотографии чёрного беззвёздного космоса, — усмехнулась Лида.

— Пустоты?

— Ага, это было бы уместно.

Кубики льда вновь закружились в её бокале.

Мы замолчали. В кафе стало шумно — люди за столами теперь разговаривали громче, позвякивали бокалы, скрипели стулья.

Близилось начало сеанса.

— Да, — сказал я, — надо бы нам для разнообразия походить по каким-нибудь другим местам, без космоса. А то они постоянно напоминают, — я посмотрел на Лиду, — о том, о чём ты предпочитаешь не думать.

— Но я люблю звёзды, — сказала она.

— Я тоже, — сказал я.

Лида пригубила коктейль.

— Я всегда так пьянею от рома, — сказала она.

Я улыбнулся. Несколько секунд мы просто смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Её надоедливая сумочка свешивалась со спинки кресла — оставленная, ненужная, — а рука с тонким серебристым колечком лежала на столе. Я вздохнул и, отодвинув в сторону стоящий на пути бокал — уже наполовину пустой, с тающими кубиками льда — потянулся к ней.

— А мы не опоздаем? — спросила Лида, убирая руку.

Мы не опоздали.

Большинство мест в огромном зале были заняты, и нам пришлось протискиваться между рядами, заставляя уже устроившихся зрителей вставать, пропуская нас к своим нумерованным креслам. Через несколько секунд после того, как мы сели, приглушили свет, и наши странные ложа — высокие, с вытянутыми подголовниками, как у кресел операторов нейросети — с плавным шипением откинулись назад.

Мы лежали рядом, разделённые узкой скобой подлокотника. Лида взволнованно теребила похожую на портфель сумку и хмурилась, глядя в чёрный купол над нами — невероятный экран в сотни метров шириной.

— Всё в порядке? — прошептал я.

Лида быстро взглянула на меня и отвернулась.

— Я и не думала, что он такой большой, — сказала она.

— Именно так, как я себе и представлял, — сказал я, хотя пустой погасший купол тоже вселял в меня странный и необъяснимый страх.

Послышался мелодичный голос ведущего — хорошо поставленный и ровный. Было даже трудно поверить, что это говорит живой человек. Нас приветствовали и просили немного подождать — через несколько секунд должен был начаться рассвет.

— Рассвет? — удивлённо спросила Лида.

Наконец, зелёные таблички над дверями погасли, шёпот в зале затих, перестали поскрипывать кресла.

Мелодичный голос напевно произнёс:

— Проходят неуловимые мгновения, и на востоке, там, где ещё совсем недавно сгущалась тьма...

Голос потонул, поблёк в свете. Экран залило неестественное белое сияние, похожее на вспышку при химической реакции взрывоопасных веществ, и прямо у нас над головами, из пустоты, выплыло багровое, как сгусток плазмы, солнце, повиснув в воздухе, точно шаровая молния размером с дом.

Я невольно прикрыл рукой глаза.

Кошмарное солнце всходило, взлетало к вершине купола, оставляя после себя тонкий, поблёскивающий искорками шлейф — как хвост от горящей кометы.

— Что за ерунда? — прошипела Лида.

Полимерный купол неба медленно заливал оранжевый свет, сгущаясь у горизонта — там, где стены сходились с потолком.

— В полдень... — прозвучал музыкальный голос.

Солнце пролетело сквозь рдеющие потолочные своды, и закатные краски, игравшие на куполе, потускнели. Купол принял голубоватый оттенок, изображая оглушительно пустое дневное небо — без облаков, без солнца, но странно светящееся изнутри.

— Близится ве... — продолжал электронный ведущий.

Небо тускнело, как будто кто-то осторожно снижал яркость экрана, давая, наконец, отдохнуть глазам. Но потом у подразумеваемого горизонта вспыхнуло багровое зарево, и голографическое солнце — уже не такое яркое, выгоревшее за стремительный день — вновь возникло из пустоты у нас над головами.

— Голографический проектор, конечно, впечатляет, — шепнула мне Лида, — но зачем всё это нужно?

— Детям, наверное, нравится, — предположил я.

— Ага, — сказала Лида, усмехнувшись. — Если человеку, всю жизнь просидевшему в подземелье, рассказать о смене суток, то он наверняка представил бы нечто подобное.

Между тем наступила ночь. Купол над нами погас, истлело призрачное солнце, и заведённый голос принялся рассказывать о звёздах, забавно растягивая слова.

— Это шоу длится уже сколько? Минут десять? — спросила Лида. — Нам пока что не показали ни одной звезды.

— Интригуют, — сказал я.

— Ага. Или проектор сломался.

Темнота, которая поначалу, после ослепительного заката и рассвета, давала приятный отдых глазам уже начинала угнетать. Было похоже, что мы просто сидим в огромном зале, где выключили свет, и слушаем утомительную запись бессмысленной речи, которая доносится с разных сторон из спрятанных в стену динамиков.

Но потом появилась звезда.

Вернее, это был Марс — такой, каким его иногда видно по ночам с Земли. Маленькая искорка вспыхнула над нами, и под аккомпанемент мелодичного голоса поплыла, точно светлячок, в густой темноте.

— Одна, — прошептала, едва сдерживая смех, Лида.

Заиграла музыка — впервые с начала представления. Правда, тихие струнные переливы больше подошли бы фильму о несчастной любви, чем сумрачной бессветной ночи, которую старательно воссоздавал проектор.

Появилась ещё одна звезда — точнее, Венера, как не преминул сообщить незримый ведущий — и две мерцающих песчинки закружились над нами, как в водовороте, красиво взлетая ввысь.

— Две, — шепнула Лида.

Загорелось ещё несколько звезд — не таких ярких, тающих в искусственной ночи. Плавная электронная музыка звучала теперь совсем жалобно и тоскливо, а странный танец тусклых искорок под чёрным куполом напоминал всё, что угодно, но только не суточные движения звезд, как пытался уверить нас ведущий.

Лида уже перестала считать и со скучающим видом наблюдала за этим представлением.

Внезапно музыка ускорилась, послышалось тревожное пение горна, и в тот же миг весь купол над нами расцвёл мириадами звёзд, закружившихся в обморочном вихре — так близко, что, казалось, можно было достать их рукой.

— Здесь и сейчас, — прозвучал голос ведущего, — мы способны достичь невозможного, отправившись со скоростью, превышающей скорость света, к далёким мирам.

Я повернулся к Лиде. Она молчала и смотрела на звёзды. Звёзды отражались в её глазах.

Искусственное небо над нами вздрогнуло, искристые песчинки на несколько секунд застыли под куполом, а потом зазвучала бодрая музыка — торопливый ритм ударных напоминал биения сердца, — и бесчисленные созвездия понеслись нам навстречу, возникая из пустоты.

— Вот такой вид представился бы космическому путешественнику, летящему на корабле со скоростью...

Движение звёзд ускорилось, тусклые огоньки превратились в стремительные световые росчерки — как на снимках с большой выдержкой, демонстрирующих суточное движение Земли. У меня даже закружилась голова. Но потом небо снова погасло, музыка сникла, сойдя на нет, и установилась тяжёлая чёрная тишина — как будто кто-то остановил вечное движение вселенной, просто нажав кнопку на своём пульте.

— Интересно, — прошептала Лида, — а звёздные карты у них правильные? Мне кажется, здесь всё ещё хуже, чем в том забавном кафе.

— Да, образовательный потенциал у этой программы, конечно, оставляет желать лучшего, — сказал я.

Тем временем проектор вновь изображал радиоактивный рассвет. Солнце плыло к вершине купола, оставляя после себя искрящийся след.

— Запись пошла по кругу? — спросила Лида.

— Похоже на то, — сказал я.

Но солнце, вместо того, чтобы исчезнуть, пройдя сквозь своды, застыло под потолком, и ведущий торжественно произнёс:

— А теперь мы снова сделаем невозможное и перенесёмся на сотни лет вперёд, когда именно здесь, с этой самой точки, можно будет наблюдать полное солнечное затмение.

Лида зевнула, прикрыв рукой рот.

Солнце под куполом вздрогнуло, и с одной стороны его стала затягивать ровная темнота — тень от блуждающей Луны. Ведущий что-то говорил, но я уже слушал; Лида тоже с интересом смотрела в потолок. Тьма медленно поглощала солнце — через секунду оно уже превратилось в яркий горящий полумесяц, как народившаяся луна, а спустя ещё одно мгновение от него осталась лишь тонкая исчезающая полоска света.

После этого тень полностью заслонила солнце.

Какое-то время — не дольше, чем длится взволнованный вздох — под куполом висела страшная чёрная луна. Но потом искусственное небо над нами погасло, сгустилась темнота, даже зажглись робкие неуверенные звёзды, и над чёрным диском луны расцвела пылающая солнечная корона — яркий, красивый нимб, который переливался и дрожал, как последнее дыхание.

— Полная фаза затмения, — рассказывал электронный ведущий, — длится лишь несколько минут. Мы просто помолчим это время, с восторгом любуясь воцарившейся среди дня ночью.

Огромное чёрное солнце горело, доживая свои последние мгновения, источая прощальный свет.

— Пока в столице царит ночь, — продолжал ведущий, — тень от Луны со скоростью километр в секунду движется по пригородам и...

— Он же обещал помолчать, — сказал я.

Но Лида лишь мельком взглянула на меня и приложила указательный палец к губам.

Наконец, тень начала спадать, загорелся яркий серп освобождённого солнца, просветлело полимерное небо, погасли фальшивые звёзды.

— Это было... — прошептала Лида.

Солнце полностью освободилось от чёрной кошмарной мантии и, вспыхнув, как сверхновая, устремилось к вершине купола, продолжая свой абсурдный восход.

Над нами теперь горело пустое голубоватое небо, как в засушливый день.

Несколько секунд ничего не происходило, ведущий выдерживал бессмысленную паузу, а потом радостно объявил:

— Благодарим вас за посещение...

Кресла спинок с протяжным шипением поползли вверх, принимая вертикальное положение; зажглись над дверями деловитые зелёные таблички. Мы с Лидой влились в нетерпеливую толпу, которая уже толкалась у выходов. Можно было подумать, что все присутствующие опаздывают в другой космический театр, на другой сеанс.

— Ну, как тебе? — спросил я Лиду, когда мы выбрались, наконец, в заполненный людьми коридор. — Честно говоря, не совсем то, что я...

— Мне понравилось, — сказала Лида.

Она взволнованно пригладила свои чёрные волосы и улыбнулась.

— Понравилось? — спросил я. — Звёзды?

— Звёзды не очень, — рассмеялась Лида. — Слишком уж всё было... театрально. Но затмение... Это было очень красиво. К тому же звёзды мы можем увидеть и сами, а вот до следующего полного затмения точно не доживём.

Мы вышли на улицу.

Был уже глубокий вечер, рекламные экраны на крышах показывали, как заведённые, одинаковую постановку — фактурную бутылку содовой, у которой взрывалось горлышко, выпуская в воздух бурный пенистый фонтан, снова и снова, вздрагивая при перемене кадра и начиная всё с самого начала. Под монорельсом вытянулась сверкающая неоновая полоса, указывающая поезду направление пути. Включились фонари и лампы на стенах. Город заливало искусственным светом, но на тёмном облачном небе горела одна-единственная звезда.

— Марс, — сказала Лида. — Или Венера?

— Ты знаешь, — начал я, — на самом деле солнечные затмения происходят несколько раз в год. Нужно просто выехать из Москвы, чтобы увидеть затмение. Тут дело в том, что тень от Луны не такая большая и...

Лида рассмеялась.

— Это всё ромовый коктейль.

— Я и не сомневался, — сказал я.

— Но, — задумчиво сказала Лида, — честно говоря, я всё равно хотела бы прийти сюда ещё раз.

— Значит, придём сюда ещё раз, — сказал я.

Лида как-то странно посмотрела на меня. Её похожая на портфель сумочка висела теперь на другом плече.

Я осторожно, как будто боялся, что она оттолкнёт меня, стоит мне сделать лишь одно неверное движение, взял её за руку.

77

Мы ходили на солнечное затмение ровно двенадцать раз.

Я тогда не понимал, чем же это наигранное зрелище так нравится Лиде, да и сама она не слишком охотно пускалась в объяснения. Было во всём этом что-то безумное — раз за разом возвращаться в переполненный космический театр, чтобы посмотреть, как голографическое солнце превращается в пугающий чёрный шар. Но Лиде эта постановка не надоедала, а мне было всё равно, куда с ней идти — лишь бы она была довольна.

Я думал, что Лиду привлекала сама воспроизводимость этого уникального в рамках определённых географических координат явления — та лёгкость, с которой лазерные проекторы воссоздавали то, чем природа занималась на протяжении сотен лет, тщательно выстраивая череду из разнообразных событий, долгот и широт, векторов притяжения — нашего положения в пространстве, движения солнца и Луны. Или Лиде просто нравилось, как горит под куполом огромный чёрный шар.

Мы впервые поцеловались после очередного визита в театр.

Вечер выдался ветреный и хмарый, над засыпающей улицей плыли низкие ненастные облака, напоминающие космические туманности — скопления электронного газа, захваченные притяжением звёзд. Над подсвеченными иллюминациями домами привычно уже мерцал неотличимый от далёкого светила Марс.

Или Венера.

Я знаю, что мы остановились у входа в театр, и Лида вытащила из сумочки суазор, намереваясь что-то мне показать. Она говорила непривычно быстро, тонкий экран покачивался, как лист, в её руке, длинная прядь выбилась из затянутых на затылке волос и постоянно падала ей на лицо, а она взволнованно убирала её рукой.

Но потом Лида вдруг замолчала и посмотрела на меня.

Я знаю, что мы стояли на улице, что мимо нас проходила шумная и возбуждённая толпа, однако, когда я вспоминаю наш первый поцелуй, я вижу затмение — чёрный, охваченный пламенем шар, — и слышу странную музыку, гнетущий гул, которую играли во время представления в театре. Тень Луны со скоростью километр в секунду несётся по обширным предместьям Москвы, я медленно касаюсь её волос, убираю в сторону непокорную прядь, залитое сумраком солнце испускает последние, предсмертные лучи, я беру её за руку, маленькую и холодную, её пальцы сжимают мои, тень Луны уже летит над пригородом, глаза её кажутся пьяными, хотя в тот раз она не заказывала ромовый коктейль, лишь несколько звёзд и самые близкие к нам планеты проступают в страшной солнечной темноте, мне требуется лишь мгновение, чтобы решиться, я склоняюсь к ней и целую, её губы — тёплые, влажные, она отвечает на мой поцелуй, но быстро отодвигается, смотрит слегка осуждающе и в то же время улыбается, и в эту же секунду рассеивается сверхъестественный мрак, тонут в дневном свету звёзды, загорается на небе яркий солнечный серп — тень Луны пролетает над городом, со скоростью в четыре тысячи километров в час.

Именно тогда я признался ей, что люблю её.

Она промолчала.

Я проводил её до станции монорельса, где она сказала, что в театре было замечательно, что надо будет как-нибудь сходить туда снова, если, конечно, я сам не устал от этого повторяющегося по одному и тому же сценарию представления. Потом она сказала, что я могу опоздать в общежитие, которое закрывали на ночь (хотя я не опаздывал ни разу), и что не нужно дальше её провожать. А я сказал 'до завтра', хотя знал, что завтра мы с ней не встретимся — был выходной, и она уезжала куда-то за город, на весь день.

В тот день я вообще не поехал в общежитие.

Я стоял на станции монорельса, слушая, как искажённый голос — барахлил громкоговоритель, и каждая вторая гласная превращалась в пронзительный металлический звон — объявлял о прибытии поездов. Сначала на станции было людно, меня часто толкали, пытаясь втиснуться в переполненные вагоны, да и поезда приходили каждые пять минут, но вскоре всё вокруг неожиданно опустело, хотя голос под потолком по-прежнему резонировал и звенел, нарушая напряжённую тишину, если к перрону подходил очередной опаздывающий в ночь состав. А потом я остался совсем один.

Я спустился на улицу.

Уже наступила ночь, но на небе по-прежнему почти не было звёзд. Возвращаться в общежитие мне совсем не хотелось.

Я зашагал по направлению к космическому театру, как если бы собирался посетить ещё один, ночной сеанс, в котором не было бы ни закатов, ни рассветов, ни путешествий сквозь звёзды на сверхсветовых скоростях — только полное солнечное затмение продолжительностью в один час.

Я дошёл до светофора, соединявшего два рассечённых проезжей частью тротуара. Машин не было, но светофор светился угрожающим красным светом, запрещая идти. Я спустился с тротуара. Сдавленный голос электронного советчика ожил, возник из пустоты, и заскрежетал мне в спину — 'ждите, пока загорится зелёный', 'ждите, пока загорится зелёный'. Я не стал ждать.

Я пошёл дальше, вниз по улице, навстречу запоздалым сонным прохожим, которые отводили от меня глаза. Я всё ещё чувствовал на губах её поцелуй.

Театр был уже закрыт.

Где-то далеко впереди меня бессмысленные прожектора освещали низкие тучи — как свет маяков, благодаря которым небесные корабли могли вернуться домой, даже если погасло солнце. Мощные лучи поднимались вверх, к невидимым звёздам, скрещивались, указывая в противоположные стороны, словно никак не могли определиться с выбором верного вектора пути и, высветив на пустом, почти чёрном небе зависшие над домами грозовые облака, стремглав падали вниз, исчезая за высокими глыбами многоэтажек.

Я продолжил свой спуск по улице, к странному прожекторному свету. Ночной город выглядел уродливым и пустым, а свет, лившийся ото всюду — из окон домов, с зациклившихся реклам, из фонарей, напоминавших планеты — лишь усиливал ощущение гнетущей темноты.

Я и сам не понимал, что со мной не так.

Я бродил по ночным улицам, пока у меня не отнялись ноги, вспоминая, как Лида смотрела на меня, как затягивало чёрной тенью ненастоящее солнце, как Лида от меня отстранилась и попросила её не провожать.

А потом я увидел настоящий, а не голографический рассвет.

Фасады домов в спальном районе, куда я забрёл, были освещены мягким янтарным светом, и ни одно из окон не горело, как будто электричество в квартирах отключали по расписанию, с вечера до утра. Поначалу я заметил лишь странные отблески в стёклах монолитной высотки. Вспыхнуло одно окно, промелькнула по каменному фасаду неуловимая тень, и тут же загорелись, мгновенно раскалившись до температуры плавления, стёкла в ставнях этажом выше — казалось, что всё здание охватывает невероятный пожар из солнечных отражений. Зарделось над фешенебельными кондоминиумами небо, чёрные, сливавшиеся с темнотой тучи превратились в багровые космические туманности, и я увидел солнце, которое всходило в облачном мареве над спящим районом — как красный карлик в коконе электронного газа.

Я стоял посреди улицы, забыв о своих отнимающихся ногах, и долго смотрел на рассвет. Повсюду ещё горел ночной свет — фонари, уютная подсветка фасадов, — а небо уже заливало цветом — сначала оранжевым, потом жёлтым, потом голубым.

Я вернулся в общежитие первым же поездом и тут же свалился в постель. Разбудил меня ближе к полудню телефонный звонок. Я взял суазор и увидел фотографию Лиды — ту самую, из соцветия, где она, не попав в фокус, стыдливо отворачивалась от фотографа точно так же, как отвернулась вчера от меня.

Под фотографией светилась большая зелёная кнопка 'Ответить'.

Я надавил на экран пальцем. Трель звонка мгновенно оборвалась, и из динамика суазора послышался...

76

— Назовите ваше имя!

Дребезжащий металлический голос взорвался у меня в ушах, и я обхватил голову руками. Перед глазами всё поплыло. Завибрировали белые стены.

Я слез с кровати и, покачиваясь, встал босыми ногами на промёрзлый пол. Красный глазок камеры над дверью пристально следил за моими движениями.

— Назовите ваше имя!

— Имя? — повторил я.

Безжизненный свет слепил глаза.

— Вы что... смеётесь надо мной? Да кто вы вообще такие?

— Назовите ваше имя! — проскрежетал голос.

Сощурившись, я посмотрел в потолок, с которого доносился командный голос.

— Я на Венере? — спросил я.

— Пожалуйста, назовите ваше имя, — повторил голос.

— Я уже сто раз говорил, — сказал я. — Меня зовут Алексей Тихонов. Я техник-навигатор третьего разряда корабля Ахилл. Вы довольны?

Голос на несколько секунд замолк.

— Назовите ваш возраст, — раздался, наконец, ответ.

Я вздохнул и осмотрелся по сторонам, хотя знал, что нахожусь всё в той же пустой светящейся комнате, где нет ничего, кроме металлического унитаза и приваренной к полу кровати.

— Назовите ваш возраст, — настаивал голос.

Я подошёл к двери и уставился в красный глазок камеры.

— Почему вы каждый день задаёте одни и те же вопросы? — спросил я. — Проверяете, не забыл ли я, кто я такой? Это какой-то тест или просто...

— Назовите ваш возраст, — повторил голос.

— Хватит! — неожиданно для самого себя я закричал в полный голос. — Я больше не произнесу ни единого слова! Можете уморить меня голодом! Делайте, что угодно, я...

Внезапно я почувствовал резкий укол в плечо — как удар током, — и вся правая рука загорелась от боли. Под кожей разливалась едкая кислота. Я покачнулся.

— Опять... — пробормотал я, хватаясь за плечо. — Что это? Чего вы...

— Отвечайте на вопрос! — зазвенел в ушах металлический голос. — Отвечайте на вопрос!

— Мне...

В глазах у меня потемнело, я едва мог устоять на ногах. Я сделал несколько шагов к кровати, с трудом удерживая равновесие, по-прежнему сжимая рукой горящее плечо.

— Мне двадцать...

Я был почти уже у кровати, даже мог дотянуться до неё рукой. Ещё один маленький шаг. Голова раскалывалась от боли.

— Мне...

Я упал на кровать.

75

Не знаю, сколько прошло времени — несколько секунд, минуты, час? Мне казалось, что я подключён к неисправному нейроинтерфейсу, и сознание моё медленно умирает, распадаясь на бессвязные электрические сигналы, последние судорожные мысли, которые гаснут в оглушительной пустоте.

Когда я очнулся, меня встретила тишина. Я лежал на полиэтиленовой плёнке — как мертвец, которого забыли упаковать в чёрный мешок.

— Прекратите это! — крикнул я. — Просто прекратите... Я знаю, кто вы! Я... Просто сделайте свою последнюю инъекцию! Я больше не могу так. Я так не могу!

Нервные окончания в правом плече вновь рассекло шоковым разрядом.

Они, наконец, услышали меня. Больше не будет бессмысленных допросов, тестов и всех этих пыток светом и темнотой. Мой кошмар закончится навсегда.

Я закрыл глаза, приготовившись, не чувствуя страха — лишь холодное отрешённое спокойствие.

Но ничего не происходило.

Боль в плече затихла, свет всё ещё горел.

Внезапно раздался тяжёлый металлический лязг. Я открыл глаза. Бронированная дверь камеры распахнулась, и в комнату зашла девушка в сером приталенном комбинезоне. Девушка, похожая на Лиду.

Я продолжал лежать на затянутой в плёнку кровати, не двигаясь.

Девушка (я вспомнил, что она представилась как Таис) встала посреди комнаты и взглянула на меня — нерешительно и взволнованно, как если бы собиралась сказать о чём-то, но никак не могла подобрать слова.

Я уселся на кровати и поднял холодные, как у трупа, ноги. Девушка молчала. Я не замечал у неё в руках привычного уже устройства, похожего на пульт управления светом.

— Вы пришли... — пробормотал я.

Красный глазок камеры бесстрастно смотрел поверх наших голов.

— Да, — ответила девушка. — Мне кажется, вы заслуживаете... Мне кажется, я должна...

— Кто вы? — спросил я. — Почему вы выглядите точно так же, как она?

— Успокойтесь... — сказала девушка. — Я...

— Кто вы!

Я вскочил с кровати. Девушка вздрогнула и тут же вытащила из кармана пульт. Она выставила его перед собой, защищаясь, и попятилась к двери.

Камера безразлично таращилась в стену за моей спиной.

— Я вообще не должна быть здесь! — крикнула Таис.

Я медленно шёл на неё, мне было уже всё равно, что она в любую секунду может активировать свой прибор, и я снова потеряю сознание.

— Не делайте себе хуже! — сказала девушка. — Я... я хотела вам помочь.

Она подошла уже вплотную к двери и замерла прямо под светящейся полусферой камеры. Я остановился.

— Помочь? — спросил я. — Да кто вы? Что это вообще за место?

— Успокойтесь, — сказала девушка и после секундного колебания убрала пульт обратно в карман. — Просто... отойдите назад, сядьте на постель. Я попробую вам всё объяснить.

Я послушно вернулся на кровать. Таис молча стояла передо мной, не решаясь начать разговор.

— И что вы хотели объяснить? — спросил я.

— Я... — начала девушка. — Я не уверена, что могу рассказать вам всё... Это для вашего же блага, но...

— Лида! — перебил я её. — Зачем ты мучаешь меня?

— Я не Лида, — сказала девушка. — Почему вы называете меня так?

Её как будто немного задело это имя.

— Но ты так похожа на неё! — сказал я. — Как это может быть? Такого просто не бывает!

— Лида... — медленно произнесла девушка. — Я не понимаю, откуда вы...

Я закрыл глаза.

— Что с Лидой? — спросил я. — Она здесь? Вы тоже держите её в плену?

— Вы не в плену, — сказала Таис. — И я понятия не имею, кто такая Лида.

— Не имеете... Ну, конечно.

— Послушайте! — Таис молитвенно сложила руки. — Я просто не знаю. Я вообще знаю не так много, но... Я, правда, не понимаю, почему кажусь вам похожей на кого-то. Возможно, это последствия шока. Возможно... — Таис перевела дыхание. — Вы не в плену, — повторила она. — Здесь нет пленных. Это не Венера. Вы на медицинской станции. На Земле.

— Это? — Я обвёл взглядом комнату. — Медицинская станция? Больше похоже на...

— Это не совсем обычное учреждение, — поспешила добавить Таис. — Но и случай у вас тоже... не совсем обычный. Поверьте, я понимаю, как всё это выглядит, но мы не желаем вам зла. Мы только хотим вам помочь и...

— Вы? Кто вы?

— Я и другие врачи, — сказала Таис.

— Так вы врач? — спросил я.

Таис не ответила.

— Отчего вы меня лечите? — спросил я. — Почему я нахожусь в этой одиночной камере? Что случилось с остальным экипажем Ахилла? С самим Ахиллом? Почему, чёрт подери, здесь такой яркий свет?

— Свет? — Таис была удивлена. — Здесь мягкое дневное освещение, мы специально подбирали температуру света... Нет, погодите, — она нахмурилась, — наверное, это один из побочных эффектов... Ну, конечно же! Как я могла забыть.

— Побочных эффектов чего?! — закричал я и вскочил с кровати.

Таис испуганно дёрнула головой.

— Сядьте, пожалуйста, — сказала она. — Успокойтесь. Я постараюсь ответить на все ваши вопросы. Но если вы будете повышать голос и... Если вы будете так себя вести, то я уйду.

Я сел.

— Сейчас вы, наверное, скажете, что никогда не слышали ни про какой Ахилл, — сказал я. — Или что вообще никаких космических кораблей не существует, а Венера до сих пор не колонизирована.

Девушка устало поморщила лоб.

— Ну, что за чушь! — сказала она. — Конечно, же я знаю про Ахилл. Кстати, с самим кораблём всё хорошо, он уже давно на другой миссии.

— Но как? — спросил я. — У нас накрылся маршевый двигатель, а потом сенсоры зафиксировали корабль с кодом красно-чёрный, был сигнал о возможном нападении и...

— Я лишь читала отчёты, — сказала Таис. — Насколько я поняла, действительно была угроза нападения — это зарегистрировал бортовой самописец. Однако всё обошлось. Корабль сепаратистов не стал нападать, ему сообщили об аварии на Ахилле. Я не в курсе деталей, но... конфликта удалось избежать.

— Они нас пожалели? Как мило с их стороны! — усмехнулся я. — Ну, тогда всё? Счастливый конец? Почему же я здесь? В этой, как вы говорите, медицинской станции?

Таис отвернулась.

— Мне запретили говорить вам об этом. Они считают, что если вы узнаете... Это может быть слишком большим шоком. К тому же все разговоры здесь...

— Шоком? — не понял я. — Что произошло с Лидой? Она же была на Ахилле и...

— Да не знаю я ни про какую Лиду! — крикнула Таис, обернувшись. — Но я знаю, что на Ахилле произошла ещё одна авария, — добавила она тише. — В нейросети.

— Авария в нейросети? — повторил я.

— Да. — Таис кивнула головой. — Пострадало всего несколько человек, включая главного и второго пилота. То есть, вас.

— Меня? Но... — Я уставился на Таис непонимающим взглядом. — Вы что-то путаете. Я пока ещё не второй пилот. Я просто техник-навигатор, хотя в мои обязанности и входит...

— Не было такой должности на Ахилле как техник-навигатор, — сказала Таис. — И вообще нет.

Я невольно рассмеялся.

— В смысле? Как нет? У меня с памятью всё в порядке. Я точно знаю свою должность.

— А вы уверены, что у вас с памятью всё в порядке? — тихо спросила Таис.

Я почувствовал неприятный холодок на коже. Девушка неожиданно осмелела и подошла совсем близко ко мне. Я посмотрел в её глаза — в зелёные глаза Лиды.

— Я уверен, — сказал я. — Точно так же, как я уверен, что ты... вы...

— Не надо!

Девушка вздрогнула и отвернулась — отвела от меня глаза так же, как Лида на той неудачной фотографии из соцветия.

— Не надо что? — спросил я. — Вы обещали мне всё объяснить, но ничего не объяснили. Я вообще не понимаю...

Я поднялся на ноги, Таис испуганно вздрогнула, но продолжала стоять на месте и даже не полезла в карман за своим уродливым пультом. Я заметил, как влажно заблестели её глаза.

— Я не понимаю, — повторил я, — зачем вы говорите мне всё это? Они вас подослали специально? — Я ткнул пальцем в светящийся глаз камеры наблюдения. — Это какой-то очередной эксперимент?

— Я просто хотела вам помочь, — сказала девушка. — У меня просто уже нет сил... — Она вдруг часто задышала, как от волнения. — Наверное, я попрошу, чтобы меня перевели. Я не могу уже безучастно смотреть, как всё это происходит с вами... всё это время.

— Всё это время? Какое время? Сколько уже я здесь?

Девушка помотала головой, показывая, что не собирается отвечать.

— Зачем? — Я схватил её за плечи. — Зачем ты делаешь это, Лида? Я же вижу, что это ты! Неужели ты и правда не узнаешь меня?

— Не надо, — сказала девушка.

— Ведь ты на самом деле всё помнишь! — выкрикнул я и тряхнул её за плечи. Она не сопротивлялась; казалось, она готова была в любую секунду упасть в мои руки. — Но тогда зачем? Они заставляют тебя?

Девушка подняла голову.

— Это так жестоко, — дрожащим голосом сказала она. — Почему именно сейчас? Это как... жестокая издёвка...

— Что жестоко? — не понял я. — О чём ты говоришь?

— Я не Лида! — крикнула Таис и грубо оттолкнула меня на кровать. — Прекратите повторять это! Или я больше никогда...

Она вытащила из кармана пульт и угрожающе взмахнула им перед собой. Я посмотрел на непонятный прибор в её руке, а потом коснулся пальцами воспалённой кожи на своём правом плече.

— Что это? — спросил я. — Вы делаете какие-то инъекции? Это вы меня так лечите?

— Это... — оторопело пробормотала девушка, — это для вашей же...

— Для моей пользы? — сказал я. — Как заботливо с вашей стороны! Ну что ж, давай! Жми на свою кнопку ради моей пользы и закончим этот бессмысленный разговор. Я не буду на тебя смотреть, если так тебе будет проще.

Я прикрыл лицо рукой.

Ничего не происходило.

— Извини, — послышался голос Таис. — Мне не стоило приходить. Я ошибалась.

Раздался тяжёлый металлический лязг, и огромная дверь отворилась. Таис взглянула на меня в последний раз, покачивая в руке цилиндрическим пультом, желая удостовериться, что я не последую за ней.

— Погоди! — крикнул я.

Таис остановилась.

— Положим, что всё, что ты... что вы говорите — это правда. Каким-то... невероятным образом. Но я действительно был на Ахилле, и вы говорили, что были и другие пострадавшие тоже... Первый пилот. Я его помню.

— Да, — сказала Таис.

— Они здесь?

Таис замялась на секунду.

— Да, — нехотя сказала она. — Здесь есть и другие, с Ахилла.

— Я могу их увидеть? — спросил я. — Кого-нибудь. Первого пилота. Это помогло бы мне. Быть может, если бы мы могли поговорить...

— Нет, — Таис покачала головой. — Мы думали об этом. Вы просто не совсем понимаете... Скорее всего, вам стало бы ещё хуже.

— Хуже? Хуже, чем это?

Я показал рукой на пустые белые стены.

— Извините, — повторила девушка и вышла из камеры.

Дверь почти моментально закрылась за ней — приводные механизмы взвыли, и тяжёлая бронированная створка с размаху ударила по косяку. Гулкое металлическое эхо прокатилось по сверкающим стенам. Но уже через секунду меня снова окружала невыносимая тишина.

Я вышел в центр комнаты. По моему лицу стекали капельки пота; воздух в камере вдруг стал плотным и тёплым, нагревшись от слепящего света из стен.

— А теперь... — сказал я, — а теперь просто отключите меня. Ну же! Нажмите на свою кнопку! Вы ведь так часто это делаете!

Тишина.

— Я устал, — сказал я. — Я не могу так больше. У меня больше нет сил.

Мои босые ноги окоченели и почти ничего не чувствовали. Дышать было тяжело, с каждым вздохом лёгкие мои наливались болезненной тяжестью.

— Лида... — пробормотал я. — Нет...

Я поднял голову.

— Таис! Таис, пожалуйста! Я схожу здесь с ума! Если ты правда... если это не то, чего ты хочешь... Если ты...

Над головой моей раздалось пронзительное дребезжание — можно было подумать, что кто-то пытается включить неисправный микрофон.

— Таис... — повторил я. — Я не могу больше терпеть ни этот жуткий свет, ни темноту... ни этот холод.

Звон прекратился.

— Таис! — крикнул я.

— Достаточно! — раздался искажённый неисправным модулятором голос.

— Что достаточно? — спросил я.

— Сядьте на кровать, — приказал голос. — Я сейчас выключу свет. Попытайтесь уснуть.

— Таис... — начал я.

— Сядьте на кровать! — Голос снова сорвался на звон, от которого закололо в ушах.

— Таис, — повторил я, — у меня остался последний вопрос. После этого я замолчу и... постараюсь уснуть.

Надсадный шум прекратился — кто-то переводил дыхание, обдумывая мои слова.

— Я слушаю, — донеслось с потолка.

— Таис, — сказал я, — я тебе верю, я верю, что ты хочешь помочь. Я понимаю, что ты не можешь мне всё говорить, что ты, возможно, и не знаешь всего, но постарайся ответить на этот самый последний вопрос.

— Я слушаю, — нетерпеливо повторила через модулятор невидимая Таис.

Я сглотнул слюну.

— Скажи, — спросил я, — среди пострадавших, среди тех, кто с Ахилла, есть девушка твоих лет?

Голос молчал.

— Да, — послышалось, наконец, с потолка, и этот единственный слог, произнесённый механическим басом, превратился в протяжный электрический гул, который ещё долго стоял у меня в ушах.

74

Прошёл уже почти месяц после нашего последнего свидания с Лидой в театре, но она по-прежнему избегала меня, придумывая всевозможные причины, чтобы отказаться от встречи. Сначала у неё появились неотложные семейные дела, а к ближе к сессии она решила круглые сутки готовиться к несложным промежуточным зачётам.

Я смог поговорить с ней всего несколько раз, когда мы случайно встречались в коридоре у поточных или в институтской столовой. Она была приветлива, позволяла поцеловать себя в щёку и всё время куда-то спешила — на лекцию, непонятную встречу, домой. Прощаясь, Лида иногда долго смотрела на меня своими зелёными грустными глазами, чуть нахмурив брови и улыбаясь, как она умела, только уголками рта — как будто извинялась за что-то, о чём не могла или никак не решалась сказать.

— В планетарии пустили новую программу, — сказал я однажды, чтобы хоть как-то её задержать.

Лида была вместе с Анной, которая уже нетерпеливо тянула её за рукав.

— Ты же знаешь, это не планетарий, — сказала она.

— В космическом театре, — поправился я.

— Нам вообще-то пора, — сказала Анна.

— Давай потом, — сказала Лида. — Я сейчас тороплюсь.

Она ехала с Анной в город, а у меня оставался ещё последний семинар. Мы расходились по разные стороны узкой аллеи, которую обступали развесистые зелёные ели и уродливые облетевшие деревья.

— Звёзды и любовь! — крикнул я удаляющимся девушкам.

Лида остановилась.

— Что? — спросила она.

— Звёзды и любовь, — повторил я. — Так называется новая программа. Мне показалось, будет интересно.

Анна некрасиво скривилась, как если бы я сболтнул какую-то глупость. В действительности в фальшивом планетарии пустили голографический фильм о чёрных дырах и столкновении галактик. Я и сам не понимал, зачем решил соврать про звёзды и любовь — ведь требовалось лишь несколько секунд, чтобы уличить меня во лжи, просто открыв расписание сеансов в суазоре.

— Интересно, — сказала Лида. — Но как-нибудь потом, ладно?

— Ладно, — согласился я.

Девушки медленно пошли по аллее, хотя совсем ещё недавно так торопились, что даже отказались от моего робкого предложения их проводить. Я вдруг почувствовал себя так, словно в тот самый момент, когда Лида отвернулась, я перестал существовать. Я помню, что тогда на аллее не было никого, кроме нас троих, хотя память наверняка обманывает меня — вечером, перед последними занятиями, в институтском городке всегда много студентов. Но я видел только Лиду и её некрасивую подругу, видел, как они неторопливо удаляются, позабыв обо мне.

Спустя пару дней я встретил Лиду снова — на сей раз у большой поточной, где Соколовский обычно читал свои снотворные лекции по истории колоний.

— Звёзды и любовь? — сказала вместо приветствия она.

Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Да, — сказал я. — Если я ничего не перепутал.

Лида была одна, и я невольно осмотрелся по сторонам, ожидая увидеть её надоедливую подругу, которая вечно мешала нам нормально поговорить.

— Я пока не уверена, — сказала Лида, — но, может, на этих выходных у меня получится вырваться.

На ней было то самое светло-коричневое платье с кружевной юбкой, которое она надела на наше первое свидание в звёздном кафе, и короткое бордовое пальто, слишком лёгкое для почти уже зимней погоды. Впрочем, снега всё ещё не было, а фальшивые иллюминаторы в коридоре заливало слепящее вечернее солнце, которое, казалось, могло расплавить не только лёд, но и толстое оконное стекло.

— Это было бы классно! — сказал я. — Мы так давно уже никуда не выходили.

Лида улыбнулась — её губы едва заметно вздрогнули, — и тут же принялась взволнованно приглаживать волосы, смутившись собственной улыбки.

— Слушай, — начал я, — если... если я...

Прозвучал раздражённый звонок — громкий и надрывный, — и Лида, деланно вздохнув, взглянула на маленькие ювелирные часики на своей руке.

— Пора, — сказала она. — Извини. Лучше не опаздывать. Потом поговорим, — и убрала чёлку со лба.

Однако она согласилась!

Я был счастлив целых два дня, пока Лида сама не позвонила мне вечером. Очередные неотложные дела. Я промычал в трубку что-то нечленораздельное и с силой надавил на горящую красную кнопку 'Отбой', едва не порвав экран.

Потом, уже незадолго до начала сессии, я встретился с Лидой после лекции, специально подкараулив её в коридоре рядом с аудиторией. Она снова была одна, без подруги, и это добавило мне решительности.

Увидев меня, Лида совсем не удивилась, как будто знала, что я её жду.

— Привет, — только и смог выдавить я из себя, тут же растеряв всю свою смелость.

Лида улыбнулась в ответ, и я вдруг понял, что нам совершенно не о чем говорить — заводить разговор о ненастоящем планетарии уже не имело смысла, а обсуждать приближающуюся сессию так, словно мы едва знакомы, мне не хотелось.

— Ждёшь кого-то? — спросила Лида.

На ней был тёплый свитер с высоким воротником, а на плече висела привычная уже сумочка, похожая на небольшой портфель, и Лида как-то нетерпеливо дёргала её за тонкую кожаную лямку.

— Виктора, — зачем-то сказал я, хотя знал, что его не было на лекции.

— А, ну ладно, — Лида нахмурилась. — Я пойду.

Она прижала к себе болтавшуюся на плече сумку и прошла мимо меня, опустив голову и стараясь не смотреть в мою сторону.

— Погоди! — Я схватил её за руку и тут же отпустил, испугавшись.

Лида остановилась.

— Я не жду Виктора, — сказал я. — Я ждал тебя. Нам надо поговорить.

— О чём? — спросила она.

Я и сам не понимал. Я мог предложить ей сходить куда-нибудь, но был уверен, что уже заранее знаю ответ. Мог извиниться за тот поцелуй, так неожиданно изменивший всё между нами.

Но я не хотел извиняться за поцелуй. Я хотел снова её поцеловать.

— Так о чём же ты собирался поговорить?

Лида, наконец, оставила в покое свою сумочку.

— О нас, — сказал я так тихо, как если бы в действительности не хотел, чтобы она меня услышала.

— Что? — спросила Лида. — Здесь шумно. Может... Знаешь, вообще сейчас перемена небольшая, а я...

— Ты торопишься, — подсказал я.

— Да, но... — Лида вновь схватилась за лямку сумочки. — Мне кажется, я где-то оставила свой проектор голограмм. Ну, знаешь, куб такой. Может, в столовой или предыдущей поточной.

Я оживился.

— Сходить с тобой? — предложил я.

— Да, — ответила Лида. — То есть нет, — она рассмеялась. — И туда, и туда мы сходить не успеем. В столовую я сама схожу, а ты посмотри в поточке, где была предыдущая лекция, хорошо? Если найдешь, позвони мне. Перед следующей лекцией или после пересечёмся.

— Проектор голограмм, — повторил я.

— Да, — сказала Лида. — Ты его помнишь.

Мы вместе спустились на лифте, и Лида, взмахнув на прощание рукой — так, словно мы расставались на несколько дней — вышла в промёрзлый осенний сквер.

В поточной никого не было.

Поднимающиеся друг на другом, как в амфитеатре, ряды уныло-серых пластиковых парт выглядели так, как будто всех студентов срочно эвакуировали посреди лекции, выгнали из здания из-за сработавшей пожарной тревоги, и только теперь истерическая сирена замолкла, обнажив давящую тишину вокруг. На партах стояли банки из-под газировки, валялись смятые целлофановые пакеты, кто-то даже забыл на втором ряду свою сумку. Я прошёлся мимо учительского стола, окружённого четырьмя колоннами проекторов, и суазор в моём кармане встревоженно завибрировал, предупреждая о чём-то.

'Третий или четвёртый ряд сверху', — написала Лида. — 'Ближе к окну'.

Я улыбнулся. Четвёртый ряд, второе место от окна. У нас была лекция по естествознанию. Лида тогда сидела одна, в окружении пустых стульев. Я смотрел на неё всю пару и хотел подождать в перерыве, но она вышла раньше меня и тут же растворилась в нетерпеливой толпе студентов, которая так упорно ломилась к выходу из здания, точно от этого зависела их жизнь.

Я поднялся на четвёртый ряд.

До начала следующей лекции оставалось ещё минут пятнадцать. Обычно в это время в аудиториях уже собирались студенты — раскладывали вещи, читали сообщения в сети, — но тогда я был совершенно один. Не слышалось даже голосов из коридора. Я вдруг почувствовал, что лежащий в кармане суазор — единственное, что ещё как-то связывает меня с окружающим миром.

Я развернул суазор и быстро набрал сообщение:

'Хорошо. Уже смотрю'.

Четвёртый ряд, второе место от окна. На столе Лиды не было ни пустых банок, ни обвёрток от низкокалорийных батончиков из буфета. Я сел на её место и осмотрелся. Электронные шторы на окнах не работали, и на шероховатой, как застывшая пена, поверхности стола вытягивались ровные солнечные тени. На естествознании я сидел на самом последнем ряду, у противоположной стены, и Лида, наверное, могла меня видеть, хотя мы ни разу не встречались глазами. Она всё время смотрела в окно или вниз, на профессора, который деловито расхаживал вокруг проекторов, разминая затёкшие ноги.

Где же он может быть?

Я осмотрел соседние места, но не нашёл ничего, кроме смятой коробки из-под бисквитов. В поточной не убирали, а значит куб не должны были забрать.

Я заглянул под парту.

Там тоже ничего не было — даже привычного уже мусора, оставленного студентами. Но я не собирался так быстро сдаваться. Я залез под парту и принялся осматривать соседние места. Руки мои быстро покрылись колкой, похожей на стеклянную крошку пылью, я ударился обо что-то правым плечом — наверное, о выставленную ножку стула, — но всё равно продолжал искать.

Устав, я расселся, сгорбившись, в полумарке, под партой — как будто прячась от лектора, который вот-вот должен был зайти в поточную.

Решив, наконец, выбраться, я слишком резко приподнялся на руках, ударился головой о столешницу и осел на пол, потирая ушибленный затылок. В ту же секунду послышался грохот — я задел за что-то ногой, и какой-то предмет стремглав полетел вниз по рядам, проскакивая между партами, прямиком к широкому столу лектора.

Я быстро спустился вниз, преследуя куб, но рядом со столом ничего не оказалось. Я несколько минут осматривал всё вокруг, пока, наконец, не догадался заглянуть под один из голографических проекторов.

Там что-то было.

Какой-то темный предмет застрял под проектором, однако проём под этим устройством был настолько узким, что у меня получилось просунуть туда руку лишь по локоть, и до куба я никак не доставал.

До начала лекции оставалась ещё пара минут, и, хотя поточная по-прежнему пустовала, мне нужно было что-то решать. И тогда я вспомнил про свой суазор.

Я вытащил его из кармана и попытался свернуть в трубу. Суазор явно не был рассчитан на подобные трансформации и поддавался с трудом. Я даже думал, что он может переломиться на две части. Однако, издав тонкое электрическое потрескивание, суазор всё-таки принял требуемую форму, и по его экрану поплыли странные радужные круги. У меня получился длинный и тонкий рулон, который я засунул под проектор.

Внезапно суазор раздражённо завибрировал, я вздрогнул и выронил его из руки. По свёрнутому в трубку экрану проходили частые электрические разряды.

Я развернул суазор.

Тут же открылась страница соцветия, по которой медленно плыли красные и жёлтые пятна. С мелодичным звоном всплыло облачко мгновенного сообщения, и я прочитал:

'Всё. Нашла'.

73

Я решился всерьёз поговорить с Лидой только за день до начала зачётов. Я не стал полагаться на ненадежность случая и сам написал ей утром, ещё до первой лекции, что нам надо встретиться и обсудить происходящее.

Ответила она только после обеда.

Я возвращался с Виктором в главное здание. Тогда резко похолодало, с утра выпал первый снег, голые ветви облетевших деревьев в сквере покрылись инеем, как блестящим искусственным крахмалом, а я по привычке надел только короткую осеннюю куртку и дрожал всякий раз, когда навстречу нам дул ледяной ветер.

— Я тебе уже говорил, что в этом году по нейроинтерфейсу будет другое задание? — спросил Виктор. — Не то, что было у тех, кто курсом старше. Решили усложнить, гады.

— Говорил, — ответил я, засовывая руки поглубже в карманы куртки.

— Что думаешь делать?

Я пожал плечами.

Виктор перед каждым экзаменом и зачётом проводил настоящее расследование, пытаясь выведать билеты у старшекурсников, хотя это ему не слишком помогало, и его средний балл всегда был лишь немногим выше проходного. Один неудачный зачёт, несчастливый билет или ещё какая-нибудь досадная случайность — и он вполне мог бы попасть в список на исключение.

— Вроде у меня всё хорошо с нейроинтерфейсом, — сказал я. — Что такого сложного они могут там ввернуть? Мы за первое полугодие и не прошли ничего толком.

— Кто знает, — ответил Виктор. — Опять ходят слухи, что они собираются...

Нас прервал сердитый гудок суазора. Я вытащил его окоченевшими руками и прочитал:

'После занятий. На первом этаже, у входа'.

Виктор остановился и с любопытством взглянул на меня.

— А что у тебя с ней? — спросил он. — Ты последнее время вообще ничего не рассказываешь. Вы расстались, что ли?

— Я не знаю... — сказал я.

Вновь подул ветер, руки мои задрожали, и я поспешно спрятал суазор обратно в куртку.

— Я не знаю даже, встречались ли мы вообще, — сказал я.

Виктор кивнул головой с таким видом, словно именно это и ожидал услышать.

— Да брось ты её! — сказал он. — Она всех динамит. С тобой-то хоть...

— Всех? Кого всех? — дёрнулся я.

— Рассказывают, — уклончиво ответил Виктор.

— Что рассказывают? Кто?

Виктор молчал, странно отвернувшись от меня.

— Ты что, сам к ней подкатывал? — Я толкнул его в плечо.

— Ой, да прекрати ты!

Виктор раздражённо взглянул на меня и зашагал дальше по аллее. Я пошёл вслед за ним.

— Слышал просто, — сказал он через плечо. — Многие пытались её пригласить. Она всем отказывает. Говорят, парень у неё есть, и она с ним давно, ещё со школы. Не знаю, правда или нет.

Я остановился. Окрепший ветер нёс по дороге снежную пыль, но я уже не чувствовал холода.

— Извини, — сказал я.

— Да ладно, что там, — сказал Виктор. — Я тебя понимаю. Ты ведь на неё давно ещё запал. Потом... может, и неправда это. Может, у вас...

Мимо нас торопливо шли студенты, кутаясь в одежду и прикрывая лица. Ветер был таким ровным и сильным, что казалось, будто его создают не перепады атмосферного давления и высот, а огромная, работающая на полную мощность турбина.

Виктор стоял рядом со мной, дожидаясь, пока я не приду в себя после его откровений.

— Пойдём, — сказал он. — Скоро пара. Да и я сейчас окоченею.

Я кивнул, но не сдвинулся с места. Вместо этого я достал суазор и долго смотрел, как по его испорченному экрану плывут цветные призрачные кляксы.

Я написал ответ:

'Я буду ждать'.

Лида пришла вовремя, хотя я был почему-то уверен, что она опоздает. В отличие от меня она была одета совсем по-зимнему — тёплые брюки, длинная куртка с воротником из искусственного меха. Волосы она заплела — я второй раз в жизни видел её с косой.

Я ждал её на улице. Она вышла через открывшиеся с тонким шипением двери и недовольно посмотрела на меня.

— Я имела в виду внутри, — сказала Лида. — Чего ты сюда-то вышел? Не замерз ещё?

— Мне не холодно, — сказал я.

— Зайдём внутрь, — сказала она.

Мы встали неподалёку от входа, хотя могли бы пройти в буфет или в одну из пустых аудиторий. Лида всем своим видом показывала, что торопится, поэтому я не решился ничего предложить.

— Так о чём ты хотел поговорить? — спросила Лида.

— Я хотел бы извиниться, — начал произносить я заранее отрепетированную речь. — Мне очень нравилось встречаться с тобой и... если я сделал что-то не так...

— Ты здесь не причём, — перебила меня Лида.

Она вдруг замолчала. Я смотрел ей в глаза.

— Давай сходим вместе куда-нибудь, — сказал я. — Можно после зачётов, если у тебя сейчас нет времени. Помнишь то звёздное кафе? Или...

— Я не против, — сказала Лида, — но... Ты понимаешь, всё сложно. Я сама запуталась. Мне просто нужно время.

— Я ждал больше месяца, — сказал я, сам удивляясь своей храбрости. — Сколько ещё тебе нужно времени?

— Я понимаю, прости, — Лида опустила голову. — Это сложно объяснить, но...

— У тебя кто-то есть? — спросил я.

Лида нахмурилась, и я тут же пожалел, что задал этот вопрос.

— Здесь не место, — сказала она. — Давай потом? Всё... сложно, и я...

— Потом? — спросил я.

Лида вздохнула и оглянулась. Можно было подумать — она боится, что кто-то подслушает наш разговор.

— Мы могли бы... — неуверенно начал я, — сходить куда-нибудь, поговорить. Если ты не хочешь здесь.

— Сходим, — сказала Лида. — Но потом. А сейчас...

— Что сейчас? — спросил я.

72

После того, как Лида ушла, так ничего и не объяснив, мне захотелось снова поехать в город — на окраину, к космическому театру — и, несмотря на холод, бродить по улицам всю ночь напролёт. Я уже сидел в электричке, когда получил сообщение от матери:

'Только что прошла полное обследование. Есть о чём поговорить. Приезжай'.

Я навещал её последний раз больше месяца назад, хотя она постоянно приглашала меня к себе. Мать всегда жаловалась на проблемы со здоровьем, поэтому я не придал особого значения её сообщению, но всё же ответил, что ненадолго заскочу и пересел на другую линию.

Она ждала меня за столом, на котором стояла чашка с холодным чаем. Ни один из экранов не работал. В квартире висела тягостная тишина.

Мать обняла меня, поцеловала в лоб и долго смотрела так, словно мы не виделись несколько лет. Я уже ожидал, что она скажет, как сильно я изменился.

— Ты как будто на другой планете! — пожаловалась она. — Так редко вижу тебя теперь... Загружают вас там сильно, да?

— Есть малость, — сказал я.

— Ты не перерабатывай, — сказала мать. — У тебя же всё всегда получается, ты же такой талантливый... Посмотри, какой ты уставший, бледный. Со сном плохо?

— Завтра начинается сессия, мама, — сказал я. — Я вообще ненадолго. Мне ещё повторить надо.

— На ночь зубрить — дело плохое, — сказала мать. — Только вымотаешься. В ночь перед экзаменом лучше отдохнуть как следует. Хочешь, оставайся?

Она взяла со стола чашку, выплеснула остывший чай в раковину и принялась медленно оттирать края чашки под тонкой, похожей на застывшее стекло, струйкой воды.

Я молчал.

— А я так разволновалась, что ты приедешь, что даже чай забыла вскипятить, — сказала она. — Вот...

Она оставила чашку в раковине и стала вытаскивать из холодильника какие-то пакеты.

— Я тут купила...

— Я правда ненадолго, — сказал я. — Мне надо ещё повторить кое-какой материал. Вместе с другом. Там поменялись билеты.

Мать покачала головой.

— Ну, хоть посиди со мной немного, — сказала она. — Я сейчас чай поставлю.

Я сел за стол. Мне показалось, что в нашей гостиной, которая раньше была пропитана тягучим ароматом наваристого домашнего супа, пахнет каким-то едким тошнотворным лекарством.

Я посмотрел на мать.

— А что с обследованием? — спросил я. — Ты говорила, что есть проблемы.

— Ничего серьёзного, — неожиданно сказала мать и включила чайник. — Просто возрастное. Я завтра ещё схожу к кардиологу, проверюсь... Ничего такого на самом деле.

— К кардиологу? — спросил я.

— Говорят, аритмия какая-то, — сказала мать. — Ерунда, правда. Лучше расскажи о себе.

Это было совсем на неё не похоже.

Мать взволнованно суетилась у плиты. Её разношенные домашние тапочки суматошно шлёпали по холодному полу, шелестел халат.

Я вдруг подумал, как сильно она постарела за последние годы. Волосы мать стала подкрашивать ещё давно, но теперь частенько не попадала в цвет, забывая, какой до этого пользовалась краской. Сегодня она заколола волосы на затылке, чего никогда не делала прежде, и из-за этого вдруг превратилась в молодящуюся старуху, разодевшуюся в когда-то яркий, а теперь потускневший от частой стирки халат.

— Да мне особо нечего рассказывать, — сказал я. — Всё учусь да учусь. Задают много, программа плотная.

Мать замерла — её рука, потянувшаяся к раскалённому чайнику, повисла в воздухе. На мгновение всё вокруг онемело — даже застыли солнечные блики на стене.

— Но это ведь то, что ты хотел? — спросила мать.

— Да, — ответил я. — Сложно, но... мне нравится на авиакосмическом.

— Я рада за тебя, — сказала мать.

Она отключила запевший трелью чайник и разлила кипяток по чашкам.

— А подружка у тебя есть? — спросила она.

Я почувствовал, как что-то кольнуло меня в грудь.

— Нет, — сказал я.

— Со всей этой учёбой даже на девушек нет времени? — сказала мать. — Нельзя так. Такое время сейчас у тебя...

Она поставила передо мной чашку с дымящимся чаем и корзинку с залитыми глазурью пирожными, от одного вида которых меня начинало мутить. Есть мне ничего не хотелось. Мне не хотелось даже пить чай.

Я взволнованно повертел на блюдечке чашку.

Я как будто пришёл в гости к совершенно незнакомой женщине, которая из вежливости угощает меня пирожными.

Я подул на горячий чай и заметил маленький скол на кайме чашки.

— Разбила, — сказала мать. — Всё из рук теперь валится.

— Почти незаметно, — сказал я.

Мать улыбнулась.

— Значит, тебе всё нравится в институте? — спросила она, усаживаясь рядом со мной.

Я пригубил немного раскалённого, не успевшего завариться чая и кивнул головой.

— То, что ты и хотел, — тихо повторила мать.

Она приподняла свою чашку с чаем, взяв её за тоненькое хрупкое ушко, и тут же поставила обратно на блюдце. Можно было подумать, что тихое позвякивание фарфора как-то необъяснимо успокаивает её.

— А ты не хотел бы...

Мать резко отодвинула от себя чашку; чай перелился через край, выплеснувшись на блюдце.

— Ты не хотел бы перевестись? Ведь тебя же возьмут на любой...

— Что значит перевестись? — Я даже привстал от удивления. — Зачем? Куда я буду переводиться?

— Неужели ты сам не понимаешь? То, что сейчас происходит... Все эти... проблемы. Ты же окажешься в самом пекле!

— О чём ты? — спросил я и тут же догадался сам: — Венера? Да ладно тебе, мам! Всё уже давно разрешилось. Да и какое это вообще имеет отношение...

— Да как же разрешилось! — Мать всплеснула руками, едва не опрокинув свой чай. — Об этом только и пишут везде, везде говорят. Ты что же... не читаешь?

Я вытащил суазор, и его экран тут же затянула плотная поволока из переливающихся химическими цветами пятен. Лишь спустя несколько секунд в этом электронном мареве стали проявляться угловатые иконки приложений.

Я открыл новости и перешёл в политический раздел.

— И что? — сказал я. — Ничего такого. Одни разговоры. Журналистам же тоже надо на хлеб зарабатывать.

Мать молчала.

— К тому же как это связано с переводом? — спросил я. — Если даже и начнётся что-то... Я в армии карьеру делать не собираюсь, дай бог дослужусь до пилота на каких-нибудь коммерческих рейсах.

— Ну да, коммерческие рейсы в оккупированную территорию.

— Какую оккупированную территорию, мама? Поменьше смотри новости! Придумала себе тоже причину для беспокойств. Да я пока доучусь, всё ещё двадцать раз переменится. Ещё парочка таких кризисов пройдёт. Если на всё так реагировать...

Мать улыбнулась.

— Да ты ешь пирожные, ешь, — сказала она. — Вкусные. Я только утром их купила.

Мать пододвинула к себе чашку с остывающим чаем и сама взяла похожее на эклер пирожное, густо залитое тёмной глазурью. Я положил на стол суазор с открытым новостным порталом и снова пригубил чай — терпкий и необычно горький на вкус.

Мать с любопытством взглянула на экран, по которому плыли цветные кляксы.

— А что с твоим суазором? — спросила она.

71

На зачёте по нейроинтерфейсу я попал в одну группу вместе с Лидой и впервые в жизни увидел, как она подключается к сети.

Виктор тогда по своему обыкновению решил сдавать в самом конце, словно и вправду надеялся, что его малодушная надежда на усталость преподавателя как-то непонятно оправдает себя на зачёте, где результат оценивал бесстрастный компьютер на основе полученных во время задания очков. Я же пошёл со второй по счёту группой, ещё не зная, что вместе со мной окажется Лида. Я даже остолбенел от удивления, когда увидел, как она стоит рядом с креслом нейроинтерфейса и разговаривает о чём-то с профессором. Она почувствовала мой взгляд, посмотрела на меня через плечо и тут же снова отвела глаза.

Группа была уже в сборе.

Терминалы рядом с Лидой оказались заняты, и я выбрал себе местечко в другом ряду, ближе к окну. Лида была прямо у меня за спиной. Мы все стояли рядом с креслами, но никто не садился, хотя терминалы и не работали.

Профессор — его звали Тихонов — подошёл к окну, быстро взглянул вниз и, вытащив из кармана пульт, направил его на оконную раму с таким видом, как если бы дистанционное управление работало лишь на расстоянии в несколько сантиметров.

Комнату тут же затянул густой вечерний сумрак.

Тихонов сунул пульт в нагрудный карман пиджака и прокашлялся, как оратор перед началом торжественной речи.

— Что ж, — сказал он, — как я понимаю, все уже здесь. Отлично! Да вы садитесь, садитесь, я активирую терминалы чуть позже.

Мы продолжали стоять. Тихонов прошёлся между рядами и встал у двери. Из-за невысокого роста и худосочного телосложения издали его нередко принимали за студента.

— Ну что ж, — сказал Тихонов и продолжил своё хождение по аудитории — на сей раз обратно к окну, — можете и постоять. Я понимаю, это ваш первый зачёт по нейросети, но, уверяю вас, тут нет ничего сложного. Правда, хочу заранее вас предупредить, что задание в учебном центре решили всё-таки поменять...

Послышался чей-то недовольный возглас, я закрутил головой и встретился взглядом с Лидой, которая напряжённо смотрела в затенённое окно. Увидев меня, она попыталась улыбнуться, однако уголки её губ лишь едва заметно вздрогнули.

Я впервые видел её такой взволнованной.

— Уверяю вас, — продолжал Тихонов, — что это ничего не меняет. Ваше новое задание — световой туннель, мы его тоже подробно разбирали, и в нём нет абсолютно ничего сложного.

Тихонов стоял у окна, и из-за густых теней на стёклах его лицо казалось совершенно чёрным.

— На всякий случай я напомню основной принцип. Ваша цель — пройти до выхода по световому туннелю. Есть два туннеля — зелёный и красный, которые находятся в разных плоскостях. На вашем пути не будет никаких развилок и дверей, ничего такого, но в определённые моменты движение по одному из световых туннелей будет становиться невозможным, вы просто... почувствуете это. В таких случаях вам необходимо будет переместиться в другую плоскость, в другой световой туннель, и продолжить движение. Всё очень просто.

— А почему решили поменять задание? — спросила Лида.

Я обернулся, но она сделала вид, что не замечает меня, продолжая, нахмурившись, смотреть на Тихонова.

— Учебная часть, — сказал Тихонов. — Но на самом деле это задание также часто использовалось на первых лабораторных, завалить его, — Тихонов хихикнул, — практически нереально. Я вообще не помню... ну, скажем так, вспоминаю с трудом... случаи, когда кто-нибудь не проходил это задание... Итак...

Тихонов, наконец, вышел из тени и остановился рядом со мной, оглядывая собравшихся в аудитории студентов.

— Есть ещё вопросы?

Вопросов не было.

— Что ж, — сказал Тихонов, — тогда подключаемся. Я начну с первого ряда.

Лида была второй.

Я сел в кресло и обернулся. Тихонов склонился над её терминалом. Щелкнули тугие тумблеры. Я заметил, как Лида поёжилась и повела плечами, словно в комнате поднялся резкий сквозняк. Тихонов несколько секунд сосредоточенно изучал терминал, проверяя что-то, а потом взглянул на Лиду и предложил ей сесть. Лида пригладила собранные на затылке волосы и опустилась в кресло.

— Расслабьтесь, — сказал Тихонов. — Всего несколько секунд...

И в этот момент Лида посмотрела на меня — испуганным отчаянным взглядом, моля о помощи. Её руки напряглись, а пальцы вцепились в подлокотники, как будто немая машина пустила электрические разряды во все её нервные окончания.

Я вздрогнул и чуть не вскочил на ноги.

Неожиданно Лида расслабилась, кисти её разжались и безвольно свесились с подлокотников, а открытые глаза — её пронзительные зелёные глаза, которые она так часто прятала от меня, отворачиваясь или склоняя голову — остекленели и уставились в одну точку.

— Вот и чудненько, — сказал Тихонов. — А страху-то было.

Я почувствовал ледяной озноб.

— Следующий, — сказал Тихонов и подошёл к последнему в первом ряду терминалу.

Я продолжал сидеть, повернувшись, и смотрел на Лиду, оцепеневшую в кресле. Её лицо ничего не выражало, взгляд был пустым и мёртвым, а рот слегка приоткрылся, как если бы в то самое последнее мгновение — перед тем, как пустота поглотила её — она пыталась что-то сказать мне, но не успела, и слова эти теперь навсегда застыли у неё на губах.

Я даже не заметил, как ко мне подошёл Тихонов.

— Не желаете присоединиться? — спросил он.

— Что? — не понял я.

— Ваша очередь, — сказал Тихонов.

Я откинулся на спинку кресла.

— Просто расслабьтесь, — повторил уже в пятый раз Тихонов и щёлкнул тумблером на терминале...

70

Свет.

Это невыносимое сияние сводило меня с ума. Я застонал и закрыл лицо руками. Мне хотелось только одного — спрятаться, спастись от безудержного света. Но спасения не было. Больше уже ничего не существовало.

Я лежал на холодном металлическом полу рядом с кроватью.

Из стен исходило ровное свечение. Перед обожжёнными глазами плыли цветные круги. Я почти ничего не видел. Мои тюремщики решили лишить меня зрения.

— Прекратите! — крикнул я. — Я так больше не могу! Выключите! Выключите свет!

Откуда-то издалека, из самых стен, послышался нарастающий рокот. Этот непонятный шум становился пронзительнее и выше с каждой секундой, пока не рассыпался в треске электрических помех. Можно было подумать, что кто-то пытается включить неисправную громкую связь.

— Свет! — заорал я.

У потолка раздался звон, на секунду я даже услышал чей-то искажённый модулятором голос, но не смог разобрать ни слова.

Я хотел встать, но смог лишь с трудом приподнялся на дрожащих руках. Сил больше не оставалось, руки мои безвольно согнулись, и я упал, уткнувшись лицом в металлический пол.

— Свет... — прошептал я, хотя понимал, что меня никто не слышит.

Я попытался представить себе темноту — глубокую холодную тьму, в которой нет ни единого источника света, идеальную чёрную тень, накрывающую меня с головой, поглощающую всего, без остатка, — но, даже зажмурив глаза, я не видел ничего, кроме опустошающего белого сияния.

Свет пожирал меня, я таял в этой ослепительной бездне.

Я не чувствовал ни рук, ни ног, и даже калёный холод металлического пола уже не обжигал моё неподвижное тело. В последней беспомощной попытке хоть как-то сопротивляться этой уничтожающей меня силе я приподнял голову и — провалился в пустоту.

69

Я ослеп.

Это было первой, вспыхнувшей, как умирающий зрительный нерв, мыслью, но я не почувствовал ни страха, ни разочарования, ни боли — лишь странное холодное облегчение, спокойствие, пустоту. За все дни моего заточения зрение стало лишь источником безумной бессмысленной боли, и даже когда глазам моим позволяли отдохнуть, я не мог доверять тому, что вижу.

Но мир вокруг меня вовсе не был бесцветен и пуст.

Я чувствовал плотную вискозную плёнку, на которой лежал — кто-то, наверное, перенёс меня на кровать, пока я был без сознания, — я слышал мерное шипение воздуховода, сдавленный электрический гул, доносившийся в мою камеру через гигантские воздушные шахты — шум генераторов кислорода, двигателей или энергетических установок, — а ещё я слышал чьи-то приглушённые, едва отличимые от дыхания голоса.

В моей камере кто-то был.

Я попробовал приподняться на кровати, но каждое движение причиняло мне боль. Виски сжимал раскалённый стальной обруч.

Я прислушался к голосам.

Я действительно был не один. Ко мне, или за мной, пришли. Мужчина и женщина.

Мужчина явно с трудом заставлял себя говорить вполголоса, а иногда и вовсе забывал про шёпот, и открытые окончания отдельных слов отдавали металлическим командным басом. Женский голос, наверное, принадлежал Таис, и звучал неуверенно и слабо, почти сливался с темнотой.

— Сколько можно уже? — сказал мужчина, и последнее слово, резкое, жалящее 'уже' прозвучало так отчётливо и звонко, словно он нарочно хотел меня разбудить. — У нас должно быть хоть какое-то... движение. У него уже, — опять это 'уже', — критическое состояние.

— И что ты предлагаешь? — послышался женский голос.

Да, это точно была Таис. Или Лида?

— Надо попробовать что-то другое, — сказал мужчина. — У нас просто нет больше времени.

Командное 'нет' прозвучало так громко, что Таис раздражённо шикнула и наверняка приложила палец к губам.

— Всё-таки я против, — прошептала она. — Я думаю, сейчас как раз наблюдается положительная...

Мужчина издал раздражённый грудной рык.

— Против ты или нет, — он снова произнёс 'нет' в полный голос, — но у нас нет, — ещё одно громкое 'нет', — других вариантов. Какая к чёрту положительная динамика? Ты сама-то посмотри, что происходит.

На несколько секунд голоса исчезли, уступив тишине.

— Ну, а другие... — неуверенно начала Таис. — Например, та... из Д2. Если просто сравнить...

— Да что сравнивать? — жёстко перебил её мужской голос. — Там всё куда хуже. Её вообще скоро переведут, скорее всего...

— Когда?

На сей раз уже Таис забыла о том, что нужно говорить вполголоса.

— Какое это сейчас имеет значение? — устало ответил мужчина. — Я вообще не понимаю, о чём мы спорим. Ты предлагаешь ничего не делать, что ли?

Теперь он говорил тише; можно было подумать, что он и правда устал от этого разговора.

— Ты, кажется, хотела сделать ему ещё один укол?

— Погоди, — прошептала Таис. — Нужно подождать ещё несколько минут. Нельзя вот так... подряд.

— Как ты с ним возишься... — сказал мужчина. — Делай сейчас, — снова неумолимое 'сейчас'. — Нам пора. Сколько времени уже?

Таис что-то ответила, однако голос её потонул в монотонном шуме внезапно заработавшей вентиляции.

Я лежал на полиэтиленовой плёнке, замерев в неестественной позе — одна нога согнута в колене, другая свисает на пол, а руки скрещены на груди, как у покойника. Слышалось едкое шипение воздуха из вентиляционной решётки и мягкие осторожные шаги — такие медлительные, как будто Таис нарочно тянула время и постоянно оглядывалась назад.

Шум, доносившийся из вентиляции, затих. Откуда-то свысока потянуло хлором.

Шаги прекратились — Таис остановилась у моей кровати.

Я слышал её дыхание.

Я представил, как Таис сжимает в руках длинный шприц с хромированными кольцами для пальцев и медленно склоняется надо мной, заносит острую иглу.

Мне вдруг надоело притворяться спящим.

Я мог бы быстро повернуться, перехватить её за руку и отобрать шприц. Это ничего бы мне не дало — мужчина с командным голосом наверняка пристально следил за нами, да и я никогда не смог бы сбежать с имплантатом в правой руке, благодаря которому меня могли отключить, как зависший терминал, нажав кнопку на пульте. У меня не было плана. Однако просто лежать и притворяться я уже не мог.

Я резко дёрнулся вправо — туда, где, как я представлял, стояла Таис со шприцом, — открыл глаза и тут же замер от удивления.

Я не ослеп.

В камере было светло, однако белое свечение больше не выжигало глаза, а мягко струилось по ровным и пустым стенам. И передо мной стояла Лида. Лицо её показалось мне озабоченным и уставшим, но в то же время она улыбалась — едва заметно, уголками губ. Она была так красива! Длинные чёрные волосы рассыпались у неё по плечам, а на лоб упала непокорная чёлка.

Лида виновато убрала её рукой, а потом наклонилась ко мне.

Она хотела что-то сказать — совсем тихо, шёпотом, чтобы тот мужчина в дальнем конце комнаты не услышал.

Я посмотрел в её зелёные глаза, в которых горели электрические искорки и улыбнулся в ответ. Лида затаила дыхание, губы её приоткрылись, и она...

68

Поначалу я почувствовал лишь боль — резкий глубокий укол, как будто кто-то вонзил длинную иглу прямо в мой правый висок. Вспухшая венка под глазом рефлекторно задёргалась, я застонал — черепная коробка раскалывалась от боли — и открыл глаза.

Первое, что я увидел, — это ровный слепой потолок без каких-либо осветительных приборов. Потом затянутое электронными шторами окно. Потом пугающий триптих развёрнутого ко мне терминала, несколько кнопок на котором мигали красным — как индикаторы на медицинской машине, поддерживающей неестественную жизнь.

Постепенно окружающие меня предметы стали обретать привычную чёткость. Прямые углы стен. Ровная заострённая поверхность стола. Пересечения прямых и ломаные грани. Боль затихла, хотя я всё ещё чувствовал покалывание в висках и боялся, что тот ужасный приступ скоро повторится вновь.

Я вздохнул.

Дыхание не вызывало у меня ни малейших затруднений, и это почему-то обрадовало меня даже больше, чем вновь обретённый, восставший из пустоты окружающий мир — со всеми его цветами, формами, запахами и звуками.

Прошло ещё несколько секунд, прежде чем я понял, что со мной говорят:

— Вы меня слышите? — раздался чей-то голос. — Всё в порядке? Постарайтесь пока не двигаться.

Я попытался повернуть голову, чтобы посмотреть на говорящего, однако даже малейшее движение отзывалось болью во всём теле.

— Где я? — прохрипел я и тут же испугался, не узнав собственный голос. — Что произошло?

— Это... онемение, — послышалось у меня из-за спины. — Такое бывает. Скоро всё пройдёт.

Кто-то положил мне на плечо руку. Я всё ещё сидел в жёстком кресле с высоким подголовником. Нейроинтерфейс. Сеанс, наконец, завершился. Я вышел сам или же меня вывели принудительно?

— Что произошло? — повторил я.

— Всё в порядке.

Говорящий постепенно проявлялся передо мной — сначала его рука, которой он провёл по моему правому плечу и положил на кисть, как бы приветствуя старого знакомого, не имеющего сил даже подняться на ноги, потом мятый свисающий пиджак на пару размеров больше, чем нужно, потом седая голова с плохо пробритой щетиной на щеках и подбородке.

Тихонов посмотрел на меня, как отец — на своего больного сына.

— Просто тяжёлый выход, — сказал он. — Так бывает... даже с опытными операторами. Но вы всё сделали сами, завершили задание. — Тихонов улыбнулся. — Думаю, этого хватит для зачёта.

Движения уже не причиняли мне такую резкую боль; я обернулся. Все места у терминалов оказались пусты, однако у дверей стоял незнакомый мне мужчина в тесном наглухо застёгнутом костюме, похожем на дежурную форму, которую заставляли надевать на практических занятиях по химии.

— Я... последний? — спросил я.

— Да, — сказал Тихонов. — Но всё хорошо, просто... Уже через пару минут вы придёте в себя.

Тихонов снова положил руку мне на плечо, человек в форме лаборанта как-то нетерпеливо подался вперёд, распознав в движениях преподавателя тайный, лишь одному ему понятный знак, но Тихонов внезапно остановил его движением ладони.

— Кто это? — спросил я.

— Из медицинского пункта, — нехотя ответил Тихонов. — Распорядки, знаете ли... Но вы посидите пока, расслабьтесь. Сейчас главное не торопиться. А потом вас осмотрят. Формальная процедура, ничего более... Но так уж полагается.

— Хорошо.

Вставать мне действительно не хотелось.

— Но почему так получилось? — спросил я. — Всё было обычно... поначалу. Но в конце... Я даже не помню точно, что произошло.

Тихонов молчал и с медитативным видом нажимал кнопки с буквами на терминале.

— Я точно прошёл? — спросил я. — Конец как-то смазан.

— Прошли, — подтвердил Тихонов. — Как я уже сказал вам... такое бывает. Не у всех и не всегда, но бывает. Это ни о чём не говорит, вы не волнуйтесь. Никого ещё не исключали из-за единичного случая тяжёлого выхода. И даже не заставляли идти на пересдачу.

Тихонов вновь повернулся к терминалу.

— А как остальные? — спросил я.

Тихонов, наконец, оставил в покое терминал. Кнопки, которые ещё мгновение назад вспыхивали красным, погасли; терминал отключился.

— Вас интересует кто-то конкретно? — спросил он.

Я невольно оглянулся.

— А... — протянул Тихонов. — Да, она так волновалась в этот раз. Она всегда переживает — даже на обычных лабораторных. Но завершила одной из первых. На самом деле вы тоже... вышли минут на пятнадцать позже, чем последний до вас. Это даже тяжёлым выходом-то сложно назвать.

Я чувствовал, как человек в одежде лаборанта напряжённо смотрит мне в спину.

— Вы не говорили, — сказал я.

— Что? — не понял Тихонов. — Что не говорил?

— Про тяжёлый выход.

— Ну... Такое бывает далеко не у всех, да и ничего страшного в этом на самом деле нет. Скорее всего, вы переволновались или думали постоянно о чём-то другом. Например, о девушке, которая сидела за вами.

Тихонов подмигнул мне и повернулся к человеку в дверях. Профессор ничего не сказал, однако лаборант понял его без слов. Я услышал за спиной его шаги.

— А что... — начал я, — это может привести... к таким последствиям? Просто волнение или...

— Это индивидуально, — сказал Тихонов. — Собственно, реакция на нейросеанс у всех индивидуальна, поэтому мы и не говорим о каких-то побочных эффектах, потому что можно легко... запрограммировать человека.

Лаборант подошёл к нам и поприветствовал меня кивком головы. Я только сейчас заметил в его руках небольшой пластиковый чемодан. Он положил чемодан на стол, рядом с отключённым терминалом. Раздался металлический щелчок — чемодан открылся.

— Не читали ничего о нейроинтерфейсе? — спросил Тихонов. — Какие-нибудь рассказы, слухи? В соцветии иногда попадаются разные горе-разоблачения.

— Нет, не читал, — ответил я.

— Ну, и не читайте, — сказал Тихонов.

Кресло скрипнуло — лаборант повернул его к себе.

— Боль ещё чувствуете? — спросил лаборант.

— Да, — ответил я.

— Можете поднять и опустить правую руку.

Я посмотрел на свою руку, которая безвольно лежала на подлокотнике и немного приподнял её, превозмогая ноющую боль в мышцах.

— Это всё? Выше!

Я скривился от боли.

— Давайте не будем торопиться, — предложил Тихонов. — Спешки нет.

— Ладно, достаточно, — согласился лаборант.

В руке его появился тонкий фонарик, похожий на ручку.

— А теперь запрокиньте назад голову и держите глаза открытыми, — сказал он.

Я подчинился.

Он посветил мне фонариком сначала в один глаз, а потом в другой. Я с трудом сдерживался, чтобы не моргнуть; яркий луч обжигал роговицу, передо мной тут же поплыли цветные круги.

— Зачем это? — спросил я.

— Просто тест, — ответил лаборант.

— Проверка реакции на свет, — объяснил Тихонов. — Иногда после интерфейса бывают такие приступы светобоязни, ну, знаете, как у вампиров, — Тихонов хмыкнул, довольный своей шуткой. — Или на темноту. Но у вас, как я понимаю, — он посмотрел на лаборанта, — всё в порядке.

Лаборант ничего не ответил.

— Попробуйте ещё раз поднять правую руку, — сказал он, и я услышал, как Тихонов недовольно вздохнул.

На сей раз у меня получилось поднять руку почти на уровень плеча, но мышцы тут же свело от боли, и онемевшая рука беспомощно упала на подлокотник.

— Плохо, — сказал лаборант и вытащил из чемоданчика массивный шприц с серебристыми кольцами у поршня.

— Что это? — испуганно спросил я. — Зачем?

— Это снимет боль, — сказал лаборант. — Просто расслабьтесь и закройте глаза. Не двигайтесь.

Я не представлял, как можно расслабиться, глядя на эту иглу.

— Мне уже лучше, — начал я. — Мне кажется, если я посижу тут ещё немного, всего несколько минут...

Для убедительности я поднял обе руки, хотя они и тряслись от слабости.

— Закройте глаза и откиньтесь назад, — скомандовал лаборант.

Тихонов на сей раз не заступался и молча стоял с другой стороны моего пыточного кресла.

В конце концов это всего лишь укол. Я закрыл глаза и...

67

Я сидел на кровати, подобрав под себя ноги. Голова болела — я чувствовал неприятное покалывание в висках, хотя мигрень мучала меня почти после каждого пробуждения.

В камере пахло хлором.

Таис стояла напротив — в своей обычной серой униформе, похожей на костюм безродного техника на космическом корабле — и набирала что-то на клавиатуре странного устройства, выглядевшего как старинный телефон.

— Так что это были за уколы? — спросил я.

— Я же вам сказала. Они помогают от вашей светобоязни. — Таис опустила телефон. — Вы помните? Я отвечала вам несколько минут назад.

— Помню, — сказал я. — Но, по-моему, вы просто приглушили здесь свет — и всё.

Освещение в камере действительно стало приятным и мягким. Из-за лёгкого полумрака даже стены теперь казались серыми, как униформа Таис.

— Ну да, конечно, — ответила Таис. — Вы же ничему не верите.

Она снова нажала несколько кнопок на телефоне и убрала его в карман.

— Головная боль так и не проходит? — спросила она.

— После вашей пилюли стало лучше, — сказал я.

Ноги у меня затекли, и я вытянулся на кровати. Таис посмотрела на меня, нахмурившись, как если бы мне нельзя было лежать в её присутствии.

— Но всё ещё болит? — уточнила она.

— Ну, вот сейчас, когда я лежу, почти не болит. Может, мне и не вставать вовсе?

— Вам нужно двигаться, — сказала Таис.

— Какая неожиданная забота!

Таис хотела что-то возразить, но промолчала.

— А зачем вы пришли? — спросил я, глядя в потолок. — Чтобы дать мне таблетку от головной боли?

— Я слежу за вашим состоянием, — как-то нехотя ответила Таис.

— Могу поспорить, что моё состояние прекрасно видно на каких-нибудь мониторах вместе с круговой панорамой этой комнаты. — Я показал рукой на горящий глазок камеры над дверью. — Вы хотели поговорить о чём-то?

Я заметил, как у Таис вздрогнули уголки губ.

— Вы не заключённый, — сказала она. — Я думала, вам станет легче, если я буду иногда приходить сюда лично. Но я могу попросить Алика или разговаривать с вами только через коммуникатор.

— Вы знаете...

Я медленно, как отходящий после наркоза больной, сел на кровати, а потом поднялся на ноги.

— Я бы давно уже поверил во все эти истории с авариями в нейросети и прочим, если бы не одно 'но'...

Таис стояла, не двигаясь, однако по её взгляду было видно, что она готова в любую секунду броситься к двери.

— Если бы не одно 'но', — повторил я, — если бы вы не выглядели абсолютно, в точности, до мельчайшей подробности так же, как она.

— Я понятия не имею, о ком вы говорите, — сказала Таис и засунула руку в карман, где, наверное, лежало то самое, похожее на пульт управления светом устройство. — На самом деле я прекрасно понимаю, что мне не стоит приходить к вам, что я, возможно, делаю только хуже, но я уже так устала от всего этого и...

Таис внезапно как-то осунулась, сникла. Ещё секунду назад она стояла, распрямив плечи, как военные, настолько привыкшие к построениям и муштре, что держат парадное равнение даже в штатском, но теперь силы её иссякли, и она была уже не в состоянии притворяться.

— Столько времени, — сказала Таис, не поднимая головы, — и всё впустую.

— Времени? — спросил я. — И сколько я здесь? Или об этом вы тоже не можете сказать?

— Вы здесь... давно, — сказала Таис. — Просто вы сами не помните.

Она поборола свою секундную слабость и вновь гордо распрямилась.

— Значит, теперь ещё и амнезия? — спросил я.

— Это не совсем амнезия, — сказала Таис. — Это скорее... Я даже не знаю, как объяснить.

— Ладно...

Я принялся расхаживать по комнате, вокруг кровати, стараясь не подходить слишком близко к Таис, которая и так уже нервно теребила в руках цилиндрический пульт. Промёрзший насквозь пол по-прежнему обжигал мои босые ноги, но это странным образом придавало мне бодрости. Даже головная боль почти прошла — впрочем, это могли, наконец, подействовать принятые таблетки.

— Предположим, что всё это — правда, — сказал я. — Я на Земле, в какой-то медицинской тюрьме...

Таис попыталась возразить, но я прервал её взмахом руки.

— А свет и прочее, — продолжал я, — лишь мои галлюцинации. Такие же, как та металлическая башка на кривом кронштейне.

Я остановился.

— Вот только вы постоянно говорите, что хотите мне помочь, — сказал я. — А в это я уже совершенно точно не верю. Вы мне совсем не помогаете. Вы просто... просто наблюдаете за мной, как за подопытным животным. Приходите, снимаете свои показания и уходите. Так, как будто вы и не в силах ничего сделать.

— Вы не правы, — сказала Таис и спрятала в карман пульт. — Мы стараемся, но ситуация... непростая. Та авария, которая произошла на Ахилле... Дело в том, что подобные случаи были и раньше.

Я молчал.

— По понятным причинам их старались не предавать огласке, — продолжила Таис. — Как и многие побочные эффекты, которые возникают у операторов.

— Это мне известно и так, — перебил я её. — Каждый выпускник технологического знал, на что идёт.

— Нет, — Таис покачала головой. — То, что вам известно — это лишь малая часть. Дезориентация, галлюцинации — речь не об этом. Серьёзные катастрофы происходили очень редко, но — происходили, и мы до сих пор...

— Не знаете, что делать? — спросил я.

— Ищем пути, — сказала Таис, — пытаемся понять, как вам помочь.

Таис посмотрела на меня, как на душевнобольного. Потом неуверенно, с опаской, подошла ко мне чуть ближе.

— Вашему мозгу был причинён серьёзный ущерб, — сказала она. — Вся ваша личность...

— Серьёзный ущерб? — Я вспомнил о странном тесте с пластиковыми фигурками. — Мне кажется, вы несколько преувеличиваете. Хотя не исключено, что эти ваши тесты...

— Как вы думаете, — перебила меня Таис, — как вы думаете, сколько вы уже здесь находитесь?

Я пожал плечами.

— Сложно сказать, когда вы практически нарочно пытаетесь меня запутать. — Я усмехнулся. — Сколько сейчас времени, раз мы находимся на Земле?

— Около трёх часов дня, — ответила Таис.

— Какая временная зона?

Таис поморщилась, как от боли.

— Мы неподалёку от Москвы, — ответила она. — Но это неважно. Мы не о том... Просто предположите. Сколько вы здесь находитесь? Как долго вы себя помните здесь?

— Учитывая моё состояние, — начал я, — и то, что я даже не знаю, когда здесь день, а когда — ночь, понять довольно сложно. Вы меня периодически переодеваете и... — Я провёл рукой по небритой щеке. — В общем, не знаю. По состоянию щетины я бы предположил, что я здесь неделю или две, но я бы не удивился, если бы вы сказали, что прошло всего несколько дней.

Между бровями Таис прорезалась морщинка.

— Вы находитесь здесь почти два года, — сказала она.

— Что? — Свет в комнате на мгновение стал ярким, как прежде. — Какие к чёрту два года? Это снова какая-то... проверка?

— Нет, — сказала Таис. — Никаких проверок. Вы здесь действительно два года, но помните лишь последние несколько дней... Ваше подсознание просто пытается компенсировать полученную вами травму и... На самом деле всё это индивидуально, — Таис качнула рукой, как бы отбрасывая от себя неудачную мысль. — Все пострадавшие ведут себя по-разному, но ваш случай один из самых сложных. Поначалу мы считали, что вам будет легче помочь, что вы пострадали меньше других, сохранили больше воспоминаний, но... всё оказалось сложнее.

— Сохранил больше воспоминаний? — не понял я. — Но у меня нет никаких провалов в памяти, я всё прекрасно помню — вплоть до того момента, когда появился тот чёртов корабль.

— Это не совсем так, — голос Таис стал тише, а красный глазок камеры над дверью странно замерцал, присматриваясь к чему-то. — Как я уже сказала, ваше подсознание пытается компенсировать... Поэтому каждый раз у вас появляются какие-то новые воспоминания, но неправильные... ошибочные.

Таис подошла ко мне совсем близко, забыв о предосторожностях. Лида! Через мою грудную клетку словно прошёл электрический разряд. В её красивых зелёных глазах стояли слёзы.

— То, что вы помните, — сказала она почти шёпотом, — это не вы.

— Как? Вы хотите сказать, что все мои воспоминания...

— Не все, — сказала Таис. — Но многие. Так продолжается уже два года, все два года я наблюдаю за вами. Каждый раз — это что-то новое, вы как будто рождаетесь заново. Мы думали вначале, что ситуация будет постепенно улучшаться, что с каждым разом вы всё больше и больше будете становиться собой, но... к сожалению, это не так.

Таис опустила голову. Боль в груди сменилась странным обжигающим холодом, и я невольно отшатнулся назад, как пьяный. Эта худенькая девушка с чёрными волосами, похожая на Лиду, и её тихий вздрагивающий голос испугали меня сильнее, чем всё, что мне довелось увидеть здесь до сих пор.

— Что значит каждый раз? — пробормотал я. — О чём вы вообще говорите? Я не понимаю! Я никак не могу быть здесь два года! Это невозможно! И мои воспоминания...

— Всё это идёт по кругу, — продолжила Таис. — Каждый раз вы приходите в себя и становитесь... другим, не таким, как раньше. Иногда вы даже не можете говорить, у вас отсутствуют базовые моторные функции. Иногда... как сейчас... Но всё равно... Чем больше проходит времени...

Таис не договорила и быстро взглянула на полусферу камеры наблюдения над дверью.

— Проходит время, — сказала она тише, — и вы не выдерживаете. Чем больше вы думаете о происходящем, чем больше вы погружаетесь в свои воспоминания, тем больше находите странностей и противоречий... В конце концов, — голос у Таис дрожал, — вы просто не выдерживаете, и происходит коллапс. А потом всё начинается с самого начала, с новых фальшивых воспоминаний.

Несколько секунд я смотрел на неё, чувствуя страшный холод в груди. Глазок камеры наблюдения азартно поблёскивал над дверью.

Я рассмеялся.

Таис удивлённо уставилась на меня.

— Интересно, — сказал я, — как долго вы репетировали эту речь? Я не идиот и понимаю, что мы вовсе не на Земле. Это, — я показал рукой на светящиеся белые стены, — какая-то орбитальная станция с искусственной гравитацией и искусственным воздухом. Я слишком много времени провёл на кораблях, чтобы меня можно было так легко обмануть...

— Но подождите, я... — затараторила, часто моргая, Таис.

— Потом эта ваша история с ложными воспоминаниями, — невозмутимо продолжал я. — Неплохо придумано, конечно. Но, честно говоря, всё равно поверить сложно. Вся моя жизнь придумана? А потом я перезагружаюсь как компьютер? А в процессе перезагрузки вы, видимо, бреете меня, стрижёте ногти и волосы, подготавливаете, так сказать, к новой жизни.

Таис уже ничего не пыталась сказать, а просто смотрела на меня влажными от слёз глазами.

— Ни разу не слышал большего бреда, — подытожил я. — И ведь поначалу я почти готов был вам поверить. В следующий раз подготовьтесь получше.

— Я понимаю, — сказала Таис, — я понимаю, что вам очень сложно принять всё это, но...

Кнопочный телефон в её кармане завибрировал; она вздрогнула и прижала руку к бедру.

— Вас вызывают, — усмехнулся я. — Вы не справились. Нужно согласовать детали вашей душещипательной истории, а то, я смотрю, вы совсем уже запутались.

Таис молча отвернулась от меня и быстро направилась к двери. Её длинные волосы рассыпались по плечам. Чёрные блестящие волосы Лиды.

Я вновь почувствовал болезненную тяжесть в груди. Свет в комнате с каждой секундой становился всё сильнее, как будто тот самый Алик, наблюдающий за нами через камеру над дверью, методично прибавлял яркость.

Таис вышла. Дверь закрылась с гулким металлическим ударом.

Я вернулся на кровать. Меня опять одолевала мигрень, я закрыл глаза и попытался расслабиться, но мне не становилось лучше — казалось, что длинные острые иглы медленно вонзаются мне в виски.

66

Я увидел Лиду лишь после зимних каникул. Мы столкнулись в коридоре перед аудиторией, она попыталась улыбнуться и тут же отвернулась, как будто боялась смотреть мне в глаза.

Всю лекцию я наблюдал за ней.

Лида сидела на несколько рядов ниже меня, и иногда её скрывала голова какого-то долговязого парня. Лектор стоял, вытянувшись, у стола и зачитывал, как по бумажке, свою монотонную речь. Лида поправляла волосы, собранные в длинный хвост на затылке, что-то искала в своём наладоннике, нетерпеливо перелистывая страницы пальцем, перешёптывалась с Анной, пыталась высмотреть кого-то в аудитории — но ни разу не оглянулась назад.

Виктор тогда не пришёл, и я сидел в окружении пустых стульев. День выдался пасмурным, а наш лектор забыл отключить электронные шторы после короткого голографического представления, и казалось, что за окном стоит глубокая зимняя ночь.

Я открыл суазор, намереваясь послать Лиде сообщение — что-нибудь ненавязчивое, вроде 'как провела каникулы?', — но почему-то не решился. Я смотрел на неё, на то, как она играется со своим наладонником, ищет кого-то в аудитории, как перешептывается с подругой, и понимал, что совершенно ей не нужен. Когда мы столкнулись в коридоре перед парой, она не обрадовалась, не удивилась, а просто была смущена — это походило на случайную встречу с человеком, которого давно уже позабыл, но который, вопреки твоему желанию, упорно пытается напомнить о себе.

Я не хотел навязываться.

Но, тем не менее, открыл её страницу в соцветии, где она сама не появлялась уже пару недель подряд.

Преподаватель продолжал пересказывать содержание учебника.

Я просмотрел несколько записей на её страничке и отложил суазор в сторону. Из-за скучного сумрака поточной мне хотелось спать. Лида не обращала на меня внимания. Лектор говорил синтетическим голосом, как робот.

Я положил голову на руки и закрыл глаза.

Откуда-то издалека доносился монотонный голос, я не вслушивался, и лишь отдельные слова пробивались сквозь густую дрёму — 'основы', 'траектория движения', 'тонкий расчёт'. Потом исчезли, потерялись и эти бессвязные обрывки машинальной речи, я решил, что действительно могу заснуть и, представив, как какой-нибудь безмозглый шутник с нашего курса примется бесцеремонно расталкивать меня в конце лекции, вздрогнул и открыл глаза.

Преподаватель действительно замолчал. Он стоял, сгорбившись, странно отвернувшись от нас к погасшему экрану на стене, развернув свой огромный, как альбомный лист, суазор. Руки у него дрожали. Остальные студенты тоже что-то быстро листали в наладонниках. Сидящая надо мной девушка часто и неровно дышала, как во время приступа астмы. Лида перестала шептаться с Анной и вдруг, впервые за всю лекцию, обернулась и посмотрела на меня. В её зелёных глазах читались сожаление и страх, как будто за прошедшие несколько секунд я сотворил нечто ужасное.

Я вздохнул.

Пальцы у меня на руках странно окоченели, хотя в аудитории работали на полную мощность отопители. Я сцепил руки, сжав их так сильно, что побелели ногти, и только тогда посмотрел на экран своего суазора, который всё ещё лежал на столе, открытый на страничке Лиды. Поверх фотографии Патрокла, опубликованной Лидой в соцветии когда-то очень давно — ещё в другой жизни — выплыло прозрачное окошко с извещениями о новых записях. Броские красные цифры быстро возрастали, словно отсчитывая какие-то судорожные порывистые секунды — двенадцать, двадцать шесть, тридцать три. Я схватил суазор, коснулся пальцем нетерпеливо дрожащего окошка, и в этот момент кто-то рядом выше сказал:

— Война...

Я быстро перелистывал многочисленные записи в соцветии:

'Восстание сепаратистов'.

'Неожиданная агрессия послужила причиной...'.

'Первый космический конфликт'.

Десятки, сотни людей писали о том, что происходило на Венере — всё остальное, всё то, что ещё несколько секунд представлялось таким значительным и важным, вдруг потеряло значение, сгинуло в тени этого внезапно начавшегося кошмара.

Лекция так и не завершилась — она прерывалась на том самом мгновении, когда кто-то получил первое уведомление на свой суазор. Преподаватель сказал, что ему нужно срочно отойти и хлопнул дверью. Вокруг меня стал раздаваться неуверенный испуганный шёпот — казалось, что, стоит лишь заговорить в полный голос, как все эти бессвязные слухи из соцветия обратятся в безжалостную явь. Лида уже не смотрела на меня, а сидела, обхватив голову руками. Анна что-то шептала ей в ухо и поглаживала по плечу. Лида поначалу даже не замечала свою подругу, как-то пугающе отрешившись от происходящего, но потом повернулась к ней, покачала головой и стала что-то быстро набирать в суазоре.

На моих глазах в ленте обновлений появилось её последнее сообщение:

'Запомните этот день. Сегодня мы перестали быть детьми'.

Вскоре аудитория начала пустеть. Лида вместе с подругой вышли одними из первых. Я тоже понял, что не могу больше сидеть на одном месте, читая одинаковые сообщения в сети, и пошёл вслед за остальными.

В коридоре было шумно и людно. Казалось, что занятия в институте разом отменили, и все студенты высыпали из аудиторий, не зная, куда им податься в середине дня. Меня постоянно кто-то толкал, пробиваясь к затянутому электронной дымкой окну или к настенному терминалу, пестрившему разноцветными окошками объявлений. Слышались возгласы, даже крики.

— Война!

— Война!

Я беспокойно озирался по сторонам. Я чувствовал себя брошенным, потерянным — я не видел ни одного знакомого лица. Лида с Анной куда-то исчезли, их поглотил этот нескончаемый гомон. Я был один, я не знал, что мне делать. Никто больше не сдерживал себя, стараясь разговаривать вполголоса, чтобы не нарушать тишины — то, что ещё так недавно представлялось лишь выдумкой, неудачной шуткой, стало теперь угрожающей реальностью, которая гремела у меня в ушах.

— Неужели и правда война?

— Что теперь будет? Они ведь не осмелятся...

— Я не могу поверить, этого не...

Я проталкивался к лифтовой площадке, к морозному свету, который падал из окна с отказавшими электронными шторами, преследуемый этими криками. Кто-то побежал мне навстречу, яростно расталкивая остальных, как будто даже секундное промедление оказалось бы для него смертельно.

Суазор в моём кармане раздражённо завибрировал, я машинально вытащил его и развернул экран.

Пришло сообщение от матери:

'Ты знаешь, что произошло? Срочно приезжай, нам нужно поговорить!'

— Знаю, мама, — сказал я, уставившись в экран, хотя в действительности ничего не понимал.

65

Венера восставала из мрака. Таяла, рассеивалась окружающая её темнота, и планета медленно возникала из пустоты, рождалась заново из электронного газа и солнечного света. Большую часть её поверхности затягивали густые подвижные облака; планета дышала, взволнованно и часто, поднимая чудовищный, на тысячи миль, ураган. Где-то высоко над Венерой тихо поблёскивала искусственная луна.

Реконструкция, созданная из орбитальных снимков.

У планеты возник корабль, плавно проявившись над её газовым нимбом — несколько секунд он был прозрачным, как фотонный призрак, пропуская сквозь себя темноту и свет, вздрагивая и исчезая на едва ощутимые мгновения.

Я присмотрелся.

Земной корабль, с ярким опознавательным кодом и сияющими регистрационными номерами, выглядел таким огромным, что его легко можно было спутать с Патроклом. Однако я знал, что это Терей, корабль научно-исследовательского корпуса, на борту которого на момент штурма находилось дорогостоящее оборудование для геодезических работ и терраформирования.

— Интересно, а насколько это всё... — начал Виктор, но не договорил.

Он принёс с собой ящик пива и здоровый, слегка потрёпанный экран, который мы развернули на столе, прижав по углам бутылками. Неофициальная, как её называли, реконструкция событий уже несколько часов ходила по сети, хотя Виктор почему-то считал, что скоро этот ролик непременно подпадёт под какой-нибудь негласный закон о цензуре. В официальных источниках даже боялись употреблять слово 'война', а произошедшее на Венере называли исключительно 'восстанием сепаратистов', причём говорили о нём всегда в прошедшем времени, как если бы конфликт был давно исчерпан.

Между тем похожий на пирамиду корабль продолжал пугающе увеличиваться в размерах. Одна из его граней проваливалась в темноту, а другая — сверкала, отражая свет солнца.

— Терей — самый большой корабль научно-исследовательского корпуса, — прозвучал позвякивающий голос из испорченного динамика, — был построен почти двенадцать лет назад для проведения терраформирования так называемых дальних планет. До сих пор его миссия считалась экспериментальной и...

— По ходу и тут не будет ничего нового, — сказал Виктор.

Он пригубил немного пива. Рыхлая пена поднялась вверх, как при химической реакции, и над узким горлышком образовалась мылкая шапка, которую Виктор сдул, поднеся бутылку к самым губам. На старый экран упало несколько капель.

— А откуда взяться чему-то новому? — сказал я, протирая экран рукой. — Пока хоть на правду похоже.

— Не знаю, на что это похоже, — возразил Виктор. — По мне так все эти реконструкции...

Терей плыл над сверкающей короной атмосферного газа и, казалось, существовал в каком-то своём, неподвластном обычным законам физики пространстве — на него не действовала гравитация планеты, и он свободно дрейфовал в космической темноте.

— Точные детали захвата Терея до сих пор неизвестны, — продолжал неуверенный голос, — но сейчас ведётся активное расследование, и мы надеемся, что в ближайшее время станут доступны новые факты. Однако известно, что с кораблём состыковался орбитальный шаттл, который поднялся с планеты примерно в...

— А откуда ещё мог подняться орбитальный шаттл? — хмыкнул Виктор.

— Ну, с другого корабля... — сказал я.

Виктор приложился к бутылке и сделал несколько жадных глотков. Пена больше не переливалась через край.

— А ты что не пьёшь? — спросил он, вытирая губы рукой.

— Пью, — сказал я. — Но я не особенно... пшеничное.

— Предупредил бы, — пожал плечами Виктор. — Что, кислое?

— Странное, — сказал я.

Терей на помятом экране вновь замерцал, как лазерная проекция, и исчез, растворившись во мраке над голубым венерианским горизонтом, однако через секунду появился вновь — и теперь уже осязаемый, реальный, движущийся по орбите планеты, захваченный в её гравитационное кольцо.

Над кораблём взошла серебристая искусственная луна.

— Терей был захвачен, — продолжал позвякивающий голос, — и полностью перешёл под контроль сепаратистов. На тот момент на корабле находилось оборудование для терраформирования и...

— А что он собирался терраформировать? — спросил Виктор, прихлёбывая пиво.

Я тоже сделал глоток из своей бутылки и отодвинул её, поморщившись.

— Меркурий? — предположил я. — Хотя... Что-то я не слышал ничего о подобных проектах. Мне кажется, давно бы уже раструбили...

— Вот-вот, — сказал Виктор. — По-моему, всё это очередная...

— Ну, а твоя версия? Они захватили военный корабль? Это уж совсем... ненаучная фантастика какая-то.

— Почему? — сказал Виктор. — Мы же ничего не знаем фактически. Кто там был на корабле, что за шаттл к нему пристыковался... Может, они там все повязаны. Да и о захвате военного корабля вряд ли бы стали с такой лёгкостью рассказывать в новостях.

— В общем, — сказал я, — все эти реконструкции...

Терей теперь телепортировался на орбиту искусственной луны, которую моделировали уже точно не по настоящим снимкам — спутник Венеры был похож на огромную, изъеденную глубокими кавернами каменную глыбу, с широкими кратерами от метеоритов и походил, скорее, на земную Луну с её мёртвыми морями и густыми залежами теней.

— У Терея был земной опознавательный код, — продолжала ведущая, — поэтому он спокойно смог выйти на орбиту венерианской луны и, отказавшись отвечать на запросы по коммуникатору, начал бомбардировку поверхности спутника водно-аммиачными глыбами...

На поверхности луны выросли ядерные грибы из серой невесомой пыли — неестественно и картинно, словно из недр спутника под огромным давлением выстреливала концентрированная пена, которая тут же рассеивалась в вакууме, разлетаясь фонтанами брызг.

— В течение двадцати минут погибло более семидесяти процентов служебного состава военной базы и была полностью разрушена система обороны, — послышался неровный резонирующий голос. — На настоящий момент ведётся активное расследование причин...

— Снова про расследование! — сказал Виктор и с силой опустил пустую бутылку из-под пива на стол; экран вздрогнул. — Не, я всё-таки надеялся, будет хоть что-то...

— Ну, а ты боялся, что это уберут из публичного доступа, — сказал я.

— Да уж, убирать тут точно нечего, — сказал Виктор.

Экран тем временем демонстрировал руины военной базы, похожей на разрушенный гигантским экскаватором земной гарнизон.

В сети, впрочем, было множество различных версий — правда, без анимированных реконструкций и орбитальных снимков. Официальные каналы упорно отмалчивались, не желая объяснять, каким образом корабль научного корпуса смог уничтожить военную базу, и за них отдувались многочисленные любители заговоров, основывая свои теории на вымыслах или непроверенных слухах.

Утверждалось, например, что до того, как связь с Тереем оборвалась, он умудрился послать на базу сигнал бедствия, чем и внёс замешательство в ряды военных, привыкших к своему тщательно распланированному служебному безделию. К тому же уничтожить базу за такой краткий период времени можно было лишь при необыкновенно точной, точечной бомбардировке, что как-то невольно склоняло к предположениям о существовании реального невымышленного заговора среди военных.

— На настоящий момент, — говорила ведущая, — Терей остаётся на орбите Венеры, однако никакого вооружения на борту у Терея нет, и он абсолютно не представляет угрозы для жителей Венеры или Земли...

— Только вот если такой корабль упадёт на планету... — начал Виктор.

— А я читал, что у него есть термоядерные заряды невоенного применения, — сказал я. — Как-то не сходятся у них версии.

— Ага, — согласился Виктор.

— Также к Венере были отправлены два крейсера для урегулирования конфликта... — послышался дребезжащий голос.

Виктор открыл вторую бутылку и собирался уже приложиться к её горлышку, как вдруг замер и, нахмурившись, посмотрел в экран.

— ...которые прибудут туда уже через...

64

'Запомните этот день. Сегодня мы перестали быть детьми'. (Нравится двенадцати пользователям. Не нравится двум пользователям).

'Мне кажется, рано или поздно нечто подобное должно было произойти. Такова уж природа человека. Создавать и разрушать. Хотя я, честно говоря, надеялся, что кризис на Венере уже разрешился. Всё это так неожиданно'. (Нравится двум пользователям).

'Мы много на что надеемся, но жизнь, увы, идёт без нашего ведома'. (Нравится девяти пользователям).

'Я, наверное, выскажу сейчас странную мысль, но мне кажется, что в каком-то смысле даже лучше, что всё это произошло именно сейчас, а не через несколько лет, когда мы бы закончили институт, и этот кризис затронул бы нас в полной мере. А пока есть ещё время на то, чтобы всё снова пришло в норму'. (Нравится одному пользователю. Не нравится тридцати шести пользователям).

'Опять надежды? И неужели дальнейшее трудоустройство беспокоит тебя сейчас больше всего? Гибнут люди! Да и на самом деле, когда мы закончим институт всё может стать гораздо, гораздо хуже'. (Нравится девятнадцати пользователям. Не нравится трём пользователям).

'Наверное, ты права, да. Но всё-таки хочется надеяться на лучшее. Опять надежды, как ты говоришь'. (Нравится одному пользователю. Не нравится двум пользователям).

'Наверное, и ты прав. Что ещё у нас остаётся, кроме надежды?'. (Нравится одному пользователю. Не нравится одному пользователю).

63

Почему-то в те дни мне казалось, что я сам живу на Венере.

На Земле шли десятки судебных следствий, обвинительные приговоры составлялись с таким рвением, как будто только от этого зависело решение всех возникших проблем, а я следил каждую ночь за движением редких огоньков на небе и ждал, когда два огромных военных крейсера выйдут на низкую орбиту, затмив собой свет луны.

В новостях долгое время ничего не сообщали, а потом вдруг оказалось, что миротворческую, как её называли, операцию внезапно отменили, и что у Венеры теперь есть свои военные корабли.

Мы ничего не понимали.

Соколовский на одной из лекций долго рассуждал о том, как у сепаратистов мог появиться собственный флот и строил какие-то невнятные гипотезы — например, что крейсеры были захвачены во время штурма искусственной луны, где они якобы проходили внеплановое техническое обслуживание. С ним пытались спорить — в сети тогда пользовались популярностью совсем другие разоблачительные истории о расколе внутри вооружённых сил, — а я сидел на дальней парте, молча кивал головой в ответ на язвительные ремарки Виктора и перечитывал сообщения Лиды в соцветии.

— Крыть ему, похоже, больше нечем, — сказал Виктор, с трудом сдерживая смешок.

Я ничего не ответил и открыл в суазоре свою переписку с Лидой о фотографии Патрокла. Виктор с любопытством поглядывал на экран в моих руках.

— Не знаешь, кстати, где она? — шёпотом спросил он. — Вроде не было уже несколько дней. И соцветии ничего не пишет.

— Не знаю, — сказал я.

— Не звонил? — удивился Виктор. — Ну, ты даёшь... — Он посмотрел на меня с наигранным осуждением, забавно наморщив лоб. — Я бы на твоём месте...

Соколовский продолжал что-то с жаром доказывать о венерианских кораблях, размахивая перед собой руками.

Я открыл карточку Лиды в списке контактов, провёл пальцем над её сетевым номером, не касаясь его, и надавил на яркую кнопку с иконкой мгновенного сообщения. На экране всплыла клавиатура, я даже начал набирать 'привет' — 'п', которая сама превратилась в прописную, 'р', 'и'... — но внезапно пальцы мои странно онемели.

— Это в принципе... в принципе невозможный сценарий! — продолжал распаляться Соколовский. — Да вы хоть представляете себе, что сейчас бы творилось?! Это же нужно вообще не иметь ни малейшего понятия о том, как...

— Тебе помочь? — Виктор толкнул меня локтём.

Я отвернулся, пряча от него экран.

— Очевидно же, — говорил Соколовский, — что о захвате кораблей во время штурма искусственной луны на тот момент не говорили, потому что...

— Да что с тобой, старик? — хмыкнул Виктор и вытащил собственный суазор.

Я так и не отправил Лиде сообщение.

После лекции мне казалось, что я отсидел больше часа на какой-то политической агитации. Я вышел с Виктором в коридор, всерьёз подумывая о том, чтобы прогулять следующую пару — Соколовский умудрился нас задержать, до звонка оставалось меньше десяти минут, а мучиться ещё полтора часа, выслушивая очередные бредни теперь уже от другого титулованного профессора, мне совсем не хотелось.

В толпе студентов у поточной промелькнула Лида — в своём тёплом свитере с широким воротником и заплетёнными в толстую косу волосами. Она спешила к лифту, однако, когда я выбежал к лифтовой площадке, то её уже не было.

Завибрировал суазор.

Я взволнованно схватил его, развернул экран и увидел сообщение от матери:

'Я знаю, у тебя много дел сейчас, но загляни как-нибудь? Я тебя уже столько времени не видела. Надо поговорить'.

Я кивнул головой, как бы соглашаясь — мать уже давно звала меня в гости, — и даже всерьёз думал съездить к ней вечером, но не поехал, провалявшись вместо этого на кровати в своей комнате в общежитии и перечитывая старые сообщения Лиды в сети.

62

Моя мать умерла спустя неделю после того, как сепаратисты разбомбили военную базу на искусственной луне. За всю эту неделю я её так и не навестил, хотя она не раз приглашала меня, а я не раз собирался.

У неё был ишемический инсульт.

Ни одно из многочисленных обследований, на которые она уговорила поликлинику, не показало каких-либо предрасположенностей; она даже не входила в группу риска. Однако как-то вечером она написала мне сообщение на суазор, заварила себе чая, поставила на стол корзинку с пирожными, как будто ждала меня в гости, пригубила чай (чёрный, терпкий, с ромашкой, как она любила) и — неожиданно выронила чашку. Старомодная фаянсовая чашка с золотой каймой и фигурной ручкой, которую мать уже однажды разбила и склеила, старательно собрав все двенадцать осколков (кроме последнего, тринадцатого, оставившего маленькую щербинку на краю), раскололась прямо по линии склейки на три аккуратные, почти симметричные части. Ароматный чай впитался в ковёр.

Медики говорили, что мать прожила после инсульта ещё двенадцать часов.

Я представлял, как она лежала на боку, рядом с разбитой чашкой, согнув в коленях ноги и вцепившись зубами в большой палец на правой руке — прокусив кожу почти до кости. Её можно было спасти через час, через два, через три... Но она пролежала двенадцать часов, одна, в пустой квартире, пока свежие эклеры засыхали в корзинке на столе. А тело её обнаружили спустя ещё два дня.

Всё произошло случайно. Соседка решила заглянуть к ней в гости, однако мать не открывала дверь и не отвечала на звонки. Соседка не придала этому значения, но вернулась на следующий день. Матери по-прежнему не было в сети, к двери никто не подходил, и соседка связалась с домоуправлением, а те, недолго думая, вызвали полицию.

Когда я приехал, дверь в квартиру была аккуратно снята с петель — вырезана из стальной рамы лазерным автогеном. В гостиной стоял запах. Мать уже грузили в чёрный мешок. Пирожные в корзинке по-прежнему лежали на столе.

Я застыл посреди гостиной, мешая медикам пройти. Я не плакал, я даже ничего не говорил. Я смотрел на осколки фаянсовой чашки и пятно от чая на ковре. Я побоялся заглянуть в чёрный мешок, который двое рослых мужчин из неотложки вынесли на носилках в коридор.

Я был спокоен. Правда, соседка потом говорила, что губы у меня побелели. Меня допросил полицейский, и я подробно ответил на все его вопросы. На все, кроме одного. Он спросил, когда я последний раз связывался с матерью, я стал вытаскивать из кармана суазор, но руки у меня задрожали, и я долго не мог запустить приложение для мгновенных сообщений, промахиваясь мимо квадратной иконки, которую застилали огромные багровые пятна.

— Ладно, неважно, — как-то неожиданно смутился полицейский. — Значит, приезжали вы сюда нечасто? Два-три дня назад не планировали заглянуть к маме в гости?

Я покачал головой, по-прежнему сжимая в руках залитый красной мутью суазор.

— С экраном что-то, — сказал полицейский.

— Да, — пробормотал я. — Уже давно. Но сейчас стало хуже. Придётся купить новый.

— Жаль, — сказал полицейский. — Они дорогие.

— А почему вы спросили про два-три дня назад?

Полицейский показал на пустую чашку на столе. Суазор выпал у меня из рук.

Кремацию назначили через три дня. Я пришёл один — я даже не подумал кого-то пригласить, хотя Виктор потом немного обижался, как будто я забыл позвать его на торжественный обед. Зато явилась соседка, которая обнаружила труп и — всё. Мать была атеисткой, так что священник тоже не пришёл. Заиграла сдавленная музыка, и картонный гроб въехал на траволаторе в кипящий огонь. После этого прах замуровали в стену, и от матери, от всех её беспокойств, ипохондрии, навязчивых советов, от её любви к пирожным и страхом перед всем, что происходило за пределами Москвы, осталась только простенькая табличка с именем, датой рождения и смерти.

Я не плакал.

Я поехал домой, на квартиру матери, которая теперь принадлежала мне, сел за стол в гостиной и принялся склеивать чашку. У меня никак не получалось соединить осколки — мгновенный клей застывал всего за несколько секунд, и я не успевал выровнять части. Приходилось промывать криво сросшиеся осколки растворителем и начинать всё с самого начала, аккуратно нанося тонкую полоску клея на рваные фаянсовые края. Это было похоже на паззл из трёх частей, который я никак не мог собрать.

После десятой или двенадцатой попытки я сдался, бросил на стол бесполезный клей и только тогда заметил, что руки у меня дрожат, как у старика.

Я посмотрел на разбитую чашку и заплакал.

Суазор совсем перестал работать, на испорченном экране застыли похожие на кровь пятна, сенсор больше на откликался на нажатия пальцами, и несколько дней я не был подключён к сети. Я не ходил в институт, не появлялся в общежитии — для всего мира я просто перестал существовать.

Почти неделю я прожил на квартире матери, в которой уже не оставалось ничего моего. Потом я, наконец, склеил разбитую чашку, поставил её на стол, рядом с пустой корзинкой для пирожных, оделся, аккуратно закрыл за собой на все замки дверь и — ушёл.

В тот же день я купил новый суазор, авторизовался и увидел десятки мгновенных сообщений от Виктора, от других сокурсников, даже от учителей.

Одно из сообщений было от Лиды.

61

Мы встретились в институте, в сквере неподалёку от главного здания, хотя был выходной, и я приехал бы куда угодно, если бы она позвала. В новостях тогда всю неделю настойчиво обещали похолодание, но день вопреки прогнозам выдался солнечный, и я вылетел из общежития в лёгкой осенней куртке.

Погода казалась мне почти весенней, хотя до весны оставалось ещё больше месяца. На газонах проглядывала подмёрзшая прошлогодняя трава; ели были зелёными, как и всегда. Зиму выдавал лишь тонкий белесый налёт на голых тополях и соснах, но на полуденном свету даже редкий снег был похож на искусственное напыление, с помощью которого оформили ажурную аллею, чтобы она хоть как-то соответствовала календарной зиме.

Однако я чуть не упал, когда ещё только отходил от угрюмого корпуса общежития — на асфальтовой дорожке лежал едва заметный прозрачный лёд, — и насквозь промёрз, пока ждал Лиду у пустой скамейки, не решаясь сесть, под выключенным фонарём.

Я волновался. Я не знал, что скажу ей, когда увижу. Она сама предложила встретиться, сама решила приехать в институт. Разговаривая с ней по суазору, я бормотал что-то невнятное, нервно сглатывая слюну, и она тут же стала меня уверять, что мы 'в любом случае' друзья, что мне не нужно в такой момент замыкаться в себе, что нам стоит поговорить.

Слышать от неё это признание в дружбе было больнее всего.

Лида опоздала, заблудившись среди облетевших сосен и тополей. Увидев меня у скамейки, она что-то прокричала и взмахнула рукой. Я обернулся и — тут же забыл о своём ознобе. На Лиде было тёплое длинное пальто, меховые наушники и шерстяные перчатки без пальцев. Волосы она распустила по плечам, и в них поблёскивали редкие снежинки.

Несколько секунд мы молча стояли и смотрели друг на друга. Лида часто моргала, смахивая снежинки с ресниц.

Взгляд у неё был тихим и уставшим, без привычного огонька.

Она улыбнулась и подошла ко мне, преодолев те последние несколько шагов, которые нас разделяли, обняла за плечи, положила голову мне на плечо. Меховые наушники мешали, Лида одной рукой стянула их с головы. Волосы упали ей на лицо. Она была совсем близко — как в тот злополучный день, когда я её поцеловал.

Я задрожал.

— Извини, — прошептала Лида. — Давно ждёшь? Ты совсем замёрз. Пойдём... куда-нибудь?

— Ко мне? — предложил я.

В моей неуютной комнатке Лида вдруг почувствовала себя неловко. Я предложил ей чаю, включил электрический чайник, но потом сам же забыл о чае. Лида сняла пальто и перчатки, подошла к окну.

— Даже не представляю, каково тебе сейчас, — сказала она, глядя на узкую дорожку, на пустую скамейку и негорящий фонарь. — Всё вокруг как будто... ломается.

Лида повернулась ко мне. Я сел на незастеленную кровать.

— Почему всё плохое происходит так сразу, — сказала Лида, — одно за другим? Это как проклятие какое-то... В такие моменты я начинаю верить, что бог действительно есть. И он... безжалостен.

— Бог тут не причём, — сказал я.

Лида отошла от окна.

— Она мне писала, — сказал я, — просила, чтобы я приехал. И... дело даже не в том, что я не находил времени. Я просто не хотел. А она почти три дня пролежала в квартире. Если бы не соседка...

— Извини, — сказала Лида.

Она села рядом. Рука её вздрогнула — она хотела коснуться меня, но передумала, решила не спешить.

— Её можно было спасти, если бы я...

Мне хотелось заплакать, я вздрагивал при каждом вздохе, но плакать я почему-то не мог. Я вдруг подумал, что меня гнетёт лишь чувство вины — то, что мать умирала одна, ненужная и брошенная, когда даже сын не удосужился её навестить; то, что она ждала меня — поставила вторую чашку на стол, — хотя я неизменно отвечал, что слишком занят и не могу заглянуть к ней даже на часок; то, что она умерла, так со мной и не поговорив.

— Двенадцать часов, — сказал я. — Она была жива ещё двенадцать часов. Представляешь, каково ей было?

— Боже, — прошептала Лида, — я не знала.

— Я мог бы просто приехать, — сказал я. — В тот день или даже на следующий. Даже если бы уже было слишком поздно, если бы она просто умерла у меня на руках...

Я закрыл ладонью лицо.

— Не надо! — Лида схватила меня за руку. — Не вини себя! Это бессмысленно. Тебя могло вообще здесь не быть, ты мог уехать...

— Но я никуда не уехал.

— Даже если бы ты навещал её каждый день, — сказала Лида, сжимая мою кисть, — проезжал бы через весь город на электричке, всё равно это могло бы произойти. Я понимаю, каково тебе, но правда... — Лида склонилась ко мне; голос её зазвучал тише. — Ты не виноват.

Я ничего не ответил. Чайник вскипел и отключился. Солнце скрылось за домами или тучами — в комнату упала тень. Подчиняясь какому-то необъяснимому порыву — как солнечному ветру — тень принялась раскачиваться по комнате, соскальзывая со стен, пролетая по потолку и полу.

Я склонил голову Лиде на плечо. Она обняла меня, провела пальцами по небритой щеке.

— Весь мир сходит с ума, — прошептала она. — Кто знает, быть может, через несколько дней... Не надо винить себя, надо просто жить.

Я почувствовал приятное спокойствие, горькая тяжесть в груди исчезла, мать простила меня. Мне стало легко и хорошо — рядом с Лидой, прижимаясь к её плечу.

Я закрыл глаза.

— Я не хочу жить без тебя, — вдруг сказал я.

Лида замерла, затаила дыхание.

— Извини, — сказал я. — Сейчас, наверное, самый неподходящий момент. Ты пришла меня поддержать, а я... Но это правда. Я ничего не могу с этим поделать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел. Тогда, на подготовительных курсах.

Лида отстранила меня, встала с кровати.

— Я понимаю, что всё это звучит так банально и глупо... — сказал я.

— Нет! — Лида резко повернулась. — Это не глупо! Не надо так говорить.

Но её запал быстро прошёл, глаза потускнели, она опустила голову.

— Это ты меня извини, — сказала Лида.

Я отвернулся, с трудом сдерживая слёзы.

— Ну, — сказала Лида. — Я пойду.

Я тут же встал, но она остановила меня взмахом руки:

— Не надо меня провожать, — и добавила, чуть тише: — Не сейчас.

Подчёркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной её шаги. Я упал на кровать и уткнулся лицом в мятую, ещё пропахшую сном подушку.

У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла.

Тень в моей комнате ещё раз качнулась и, быстро пролетев по стене, исчезла, точно от взмаха чьих-то ресниц. Вновь засветило солнце.

Я вскочил с кровати и, даже не надев свою кургузую осеннюю куртку, выбежал в коридор.

Лида шла по аллее — без меховых наушников, в незастёгнутом пальто. Я окликнул её, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу — я извинюсь за это дурацкое признание, я поблагодарю её за то, что она пришла, попрошу её быть мне другом, быть мне хоть кем-то, только не уходить от меня.

Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной.

— Лида, — с трудом выдавил я из себя.

Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. Она плакала.

Больше я ничего не говорил.

Я подошёл к ней так близко, что почувствовал её дыхание на своей щеке — судорожное, неровное, как и у меня, — обнял её за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла, не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, а потом неожиданно ответила на мой поцелуй. Губы её приоткрылись, я почувствовал её руки в своих волосах и крепко прижал её к себе.

Мы стояли так несколько минут. Я был в одной лишь рубашке, но не чувствовал холода. Слёзы стекали по её щекам.

— Я тебя провожу, — сказал, наконец, я, по-прежнему прижимая её к себе — мне не хотелось её отпускать.

— Ты так заболеешь, — сказала она.

Я покачал головой.

— Мне не холодно, — начал я. — Мне...

— Мне правда пора, — сказала Лида. — Давай... потом. Всё это так...

Я отпустил её. Она отвернулась, вытащила из кармана платок и принялась тереть раскрасневшиеся от мороза щёки.

— Потом, — повторил я. — Потом ты снова...

Лида обернулась, спешно застёгивая пальто.

Солнце вновь затянули тучи, ветер усилился, и я почувствовал, как резкий пронзительный холод медленно накрывает меня, подбирается к горлу, точно приступ удушья.

Казалось, что жизнь моя убывает с каждым порывом ветра.

— Нет, — сказала Лида. — Я тебе обещаю. Поверь... Ты заслуживаешь... Мы оба заслуживаем, наконец, во всём... Но... просто не сейчас. Сейчас я ещё...

Я молчал.

— Иди, — сказала Лида. — Ты правда так заболеешь. Тебе ещё этого... Холод такой, что даже меня пробирает.

Я продолжал стоять.

Тогда Лида улыбнулась, подошла ко мне ближе, её влажные красные губы приоткрылись, и она...

60

— Как я вижу, свет уже перестал беспокоить?

Я сидел на кровати, дожидаясь, пока Таис подготовит шприц для второго укола.

— После этих ваших... — Я покосился на огромный шприц, который Таис подняла над головой, взяв за серебряные заушины у поршня. — После этих инъекций какое-то время — да, но потом — снова... Вы, наверное, просто прибавляете яркость, — добавил я.

Таис сделала вид, что не расслышала последних слов.

— Скоро всё пройдёт, — сказала она. — Полностью.

Таис опустила шприц и задумалась о чём-то. Казалось, она делает какие-то сложные вычисления в уме.

— Второй укол?

Таис помотала головой.

— Надо немного подождать.

— А что это вообще? — спросил я. — Довольно... болезненно на самом деле.

Я потёр рукой шею, кожа на которой воспалилась после первой инъекции. Таис быстро взглянула на меня и поджала губы — было видно, что ей не очень хочется об этом говорить.

— Я же объясняла, — сказала она, наконец. — Твоя светобоязнь. Эти уколы снимают симптомы. Тебе ведь действительно становится лучше?

Таис снова подняла на свет свой огромный стеклянный шприц; его длинный, размеченный тонкой штриховкой корпус выглядел совершенно пустым.

— Впрочем, о чём это я? — сказала она с усмешкой. — Ты же не веришь ни в какую светобоязнь. Ты думаешь, мы тут специально тебя пытаем.

— Я уже и не знаю, во что мне верить, — сказал я.

Таис промолчала.

Стены едва светились, и по углам комнаты пролегали длинные приятные тени, из-за чего камера моя выглядела совсем маленькой и ещё более пустой. Я вдруг подумал, что, если Таис меня не обманывает, то я уже два года не выходил отсюда — два года не видел ничего, кроме этих светящихся стен.

— А где твой напарник? — спросил я. — Не боишься приходить сюда одна, да ещё с этим шприцом?

Таис подняла указательный палец — я даже решил, что сейчас она приложит его к губам — и направила его на красный глазок камеры над дверью.

— Я не одна.

— А сюда он зайти стесняется, что ли? — усмехнулся я.

Таис повернулась к камере спиной.

— А ты хотел бы? — спросила она. — Мы решили, что тебе проще будет... со мной. Правда, я... была не совсем с этим согласна.

— Понятно, — сказал я.

— Нет! — резко сказала Таис. — Ничего тебе не понятно! Просто в этот раз... в этот раз всё как-то иначе.

Она заходила по комнате.

— То, что ты как будто узнаёшь меня... — продолжала Таис, — и эта Лида... Мне кажется... даже не уверена, как это объяснить... Я как будто как-то влияю на твои воспоминания.

— О чём ты вообще говоришь? — спросил я. — Как можно влиять на чьи-то воспоминания? Или это очередная...

Таис устало вздохнула.

— Скажи, — она подошла ко мне совсем близко, длинный шприц поблёскивал в её руке, — а какое твоё самое первое воспоминание?

— Что? Ты про какие-нибудь эпизоды из младенчества?

— Нет, я имею в виду, какое твоё самое первое воспоминание здесь?

Таис произнесла последнее слово так отчётливо и громко, что мне даже послышался тот резонирующий звон, который частенько доносился с потолка, когда она говорила со мной через модулятор.

— В этой камере? — спросил я.

— В нашем учреждении, — поправила меня Таис.

Я задумался.

Ответить почему-то было не так просто. Я закрыл глаза, зрение мешало мне вспоминать.

Темнота.

Темнота, пугавшая меня не меньше, чем выжигающий глаза свет. Тесная роба из грубой синтетики, в которую облачают мертвецов. Я лежал на жёсткой, затянутой полиэтиленом кровати, что-то болезненно стискивало мне грудь, мне было сложно дышать, я не мог пошевелиться. Я понятия не имел, где нахожусь.

Но нет, так я чувствовал себя множество раз, просыпаясь от удушья в глухой давящей темноте. Было что-то ещё, что-то очень важное, о чём я никак не мог забыть.

Куб!

Я открыл глаза и невольно засунул руку в карман брюк. Там ничего не было. Таис удивлённо посмотрела на меня.

— Куб, — сказал я.

— Что? — Таис приподняла брови. — О чём ты?

— Пластиковый куб, — сказал я. — Куб, похожий на проектор голограмм. Звёздное небо в кармане. Таис, — я посмотрел ей в глаза, и девушка, неожиданно побледнев, сделала шаг назад, — ты ведь знаешь, о чём я говорю?

— Я не понимаю... — прошептала она. — Причём здесь куб?

Я встал с кровати.

— Это такая мелочь, — сказал я, — но ведь и правда... Как он оказался в моём кармане?

Таис смотрела на меня с удивлением и даже страхом.

— Куб? — повторила она, сжимая в руке шприц. — Ярко-оранжевый куб из теста? Но какое это имеет отношение...

— Дело здесь не в тесте! — перебил я её. — Я не верю в такие совпадения. Кто-то специально подложил мне его, как будто хотел напомнить... напомнить обо всём...

Я подошёл к ней вплотную.

— Это ведь была ты, Таис? — спросил я. — Или мне лучше называть тебя...

Под потолком что-то зазвенело, я отпрянул от девушки и чуть не упал.

— Прекрати это! — крикнула Таис. — Ты обещал!

— Но как я могу... — начал я.

— Ты обещал, — сказала Таис, — что будешь вести себя... нормально. Или ты хочешь, чтобы мы усыпляли тебя всякий раз, когда нужно сделать инъекцию?

— Хорошо, извини.

Я покорно вернулся на кровать и сел, сцепив на груди руки. Таис недоверчиво поглядывала на меня, сжимая в руке длинный шприц.

— Но зачем ты вообще спросила меня о первом воспоминании? — спросил я.

Таис медленно, точно нехотя приблизилась ко мне.

— Этот твой куб, — сказала она, — наверное, и правда важен. Просто ты делаешь... — она замялась, — неправильные выводы.

— А какие выводы правильные? — спросил я.

Таис подняла над головой шприц и слегка надавила на поршень.

— Пора делать укол, — сказала она.

59

Все говорили о том, что на Венеру всё-таки введут войска. Однако даже спустя две недели после захвата лунной базы по-прежнему ничего не происходило — или же нам попросту ни о чём не рассказывали в новостях. Я уже начинал верить, что всё и останется так навечно — автономия Венеры, нерешительное бездействие Земли, — однако Виктор постоянно твердил об обратном.

А Лида по-прежнему избегала меня.

Я никак не мог сосредоточиться на учёбе, да и обстановка в институте этому не способствовала. Я подписался на все новостные каналы, в которых писали о кризисе на Венере, начал, как и Виктор, выискивать в сети смехотворные разоблачения и неправдоподобные слухи — лишь бы хоть как-то заполнить саднящую пустоту внутри себя.

О матери я больше ни с кем не говорил.

В учебной части к моей ситуации отнеслись с пониманием и оформили мои недельные прогулы как больничный; Виктор лишь один раз выразил свои неловкие соболезнования и больше не поднимал эту тему. Мы делали вид, что ничего не изменилось, хотя в нашей жизни уже ничего не было прежним.

— По ходу началось, — сказал мне Виктор после того, как мы оба получили одинаковые извещения на суазор — Патрокл был срочно отозван с Марса и вернулся к Земле, спрятавшись в тени Луны.

— Это ни о чём не говорит, — сказал я, хотя сам себе не верил.

Виктор покачал головой с таким видом, словно я уже в десятый раз настаиваю на очевидной глупости, и показал мне экран своего суазора, быстро пролистывая броские заголовки новостей.

Мы сидели на семинаре, и профессор, выглядевший так, как будто его выпустили на поруки из богадельни, оставил, наконец, в покое висящую в воздухе проекцию двигателя и покосился на Виктора, свирепо наморщив брови. Виктор продолжал торопливо искать что-то в наладоннике. Я толкнул его локтём.

— Молодые люди... — начал профессор.

— Извините, — сказал я.

Профессор потешно надул щёки. Я с трудом сдержал смешок — наш преподаватель походил на нелепого персонажа из комедии положений.

— Я, конечно, всё понимаю, — сказал профессор, — все мы... как на иголках. Но это не повод, — он показал рукой на голограмму, — не причина забывать обо всём на свете. Вы же всё-таки студенты. Не говоря уж о том, — профессор шагнул через призрачную схему двигателя, вздрогнувшую, как мираж, в зыбкой, созданной электронными шторами темноте, — не говоря уж о том, что это попросту невежливо.

— Извините, — повторил я.

Виктор несколько минут нехотя изображал из себя старательного студента, разглядывая голограмму и профессора, который прихрамывал вокруг неё, разбирая призрачный двигатель резкими взмахами дрожащих рук. Печатные платы распадались на отдельные схемы с неровными, как у частичек паззла, краями и плыли в воздухе, мерцая, медленно растворяясь в темноте. Изогнутые, как в агонии, трубы ускорителя на несколько секунд увеличились в размерах, закрутились вокруг оси, демонстрируя все свои внушительные изгибы, а потом замигали и исчезли, убранные из уравнения, изученные и ненужные.

— Все желающие, — сказал профессор, — все те, у кого нет своих проекторов, могут в любой момент повторно изучить эту схему в библиотеке. Хотя нечто подобное вы можете проделать и через свой суазор. На экзамене...

До экзаменов оставалось ещё несколько месяцев. Виктор открыл суазор.

— Он заметит, — шепнул я, но Виктор меня не слушал.

— Итак, последнее, что вам нужно знать... — продолжал профессор.

— Вот, смотри, — Виктор толкнул в мою сторону наладонник, и тот заскользил по нашей парте.

— И что тут? — спросил я.

— Первый же заголовок! — прошипел Виктор. — Ты что, читать не умеешь?

— Да что тут... — повторил я.

Профессор вновь взглянул в нашу сторону; я виновато опустил голову и вернул Виктору суазор.

— Ну что, — спросил профессор, — кто-нибудь готов сейчас заново собрать двигатель — по свежей, так сказать, памяти?

Профессор театрально вскинул руки, и под потолком появились прозрачные миражи деталей разобранного двигателя — платы, электрические цепи, изогнутый змеёй ускоритель.

— Ну, как что? — сказал Виктор. — Про Патрокл, и это... Там целый флот у Луны собирается...

— Молодые люди! — Профессор затрясся, как во время припадка. — Ну, сколько можно вам повторять?! Вы мне уже просто мешаете вести семинар!

— Но... извините... — сказал Виктор. — Просто здесь...

Профессор просверлил Виктора яростным взглядом.

— Выйдите! — крикнул он и ткнул в нас пальцем. — И друга своего заберите! Не хотите слушать, так не мешайте другим.

— Извините, — затараторил я, — простите нас, мы больше...

— Выйдите! — неумолимо повторил профессор.

Меня в первый раз выгнали с семинара.

Виктор, проходя мимо голограммы двигателя, потряс руками — прозрачное трёхмерное изображение затряслось в воздухе и причудливо исказилось, как от ряби волн. Кто-то засмеялся.

— Что за цирк! — прошипел профессор. — Живо! В коридор! Я ещё поговорю о вас с учебной частью!

Мы вышли. Виктор демонстративно хлопнул дверью.

В коридоре стояла сонная сумрачная тишина.

— Вот ведь старый хрен! — сказал Виктор.

— А тебе не терпелось прямо! — сказал я. — Посмотрели бы потом... Если он и правда в учебную пойдёт? Мне ещё этих проблем не хватало.

— Да никуда он не пойдёт! — отмахнулся Виктор.

Мы встали напротив мутного, затянутого электронной пеленой окна. Виктор осмотрелся.

Я открыл соцветие. На экране тут же выстроилась развесистая паутина — сотни лиц, сплетённых тонкими нитями в единую сеть. Фотография Лиды, с которой я переписывался больше всех, тут же сама скользнула под мой большой палец, едва я занёс его над экраном. Она так и не изменила её с первого курса — это был всё тот же мутный снимок, на котором она стеснительно отводила глаза.

— Ого, — сказал Виктор, заглядывая мне через плечо, — а неплохо твоя сеть-то выросла! После пяти-то человек.

— Даже страшно представить, какая сейчас у тебя, — сказал я.

— Секунду...

Виктор тоже полез за суазором, однако я не смотрел. Я проверил ленту Лиды — обновлений не было уже несколько дней. Тогда я торопливо вбил в поисковую строку 'Патрокл' и стал просматривать высыпавшиеся на экран разномастные фотографии космических кораблей. Однако ничего подходящего не было — на всех снимках огромный линкор выглядел так, словно его вырезали с патриотического военного плаката. Тогда я напечатал в поле для поиска 'Патрокл на геостационарной орбите Земли' и — остановился. Я вдруг понял, что этот исполинский корабль перестал быть символом нашей мечты о звёздах, о путешествиях в другие миры. Патрокл стал символом войны.

Виктору надоело стоять посреди пустого коридора.

— Ну чего, — спросил он, — куда пойдём?

Я выбрал в списке контактов Лиду и, поколебавшись секунду, напечатал:

'Привет! Что-то я давно тебя не видел. Ты не заболела? Помнишь, мы хотели поговорить...'.

— Олё! — Виктор покачал ладонью перед моим лицом. — Земля вызывает...

— Ну, чего? — Я убрал суазор.

— Чего-чего... — повторил Виктор. — Куда пойдём?

— Да куда идти? — сказал я. — До конца всё равно минут двадцать осталось. Давай здесь подождём.

Из-за какой-то вкрадчивой обволакивающей тишины мне было даже неудобно говорить в полный голос.

— Кофе, — сказал Виктор. — Давай в буфет. Чего здесь-то стоять? Думаешь, он обратно пустит?

— Разбежался.

— Ну вот, — осклабился Виктор. — Я тоже не хочу обратно. Всю эту чушь и безо всяких голограмм можно в учебнике прочитать. Чего время-то тратить?

Я поддался на его уговоры.

Пока мы ждали лифта, я несколько раз проверил новые сообщения, хотя и знал, что ответа от Лиды нет — в противном случае, суазор бы известил меня о том, что в его электронной вселенной что-то требует моего срочного внимания.

— Да не парься ты из-за этого придурка, — сказал Виктор, когда мы заходили в лифт. — За что он нас выгнал вообще? Да его учебная часть на смех поднимет, если он и правда туда припрётся.

— А я и не парюсь, — сказал я.

— Что-то ты погрустнел, — сказал Виктор.

— Да так, — нехотя ответил я. — Устал просто.

— Опять она?

Мы стояли в кабинке, не нажимая кнопок. Поначалу лифт терпеливо ждал нашей команды, но потом двери стали закрываться, и Виктор, спохватившись, ткнул пальцем в кнопку первого этажа.

— Что у вас вообще с ней происходит? — спросил он.

— Я и сам не знаю, — сказал я.

Через несколько секунд лифт остановился. Двери открылись — и в тот же момент суазор взволнованно задрожал в моём кармане. Я остолбенел так, словно меня ударило током. Суазор быстро успокоился и вновь погрузился в свой чуткий электронный сон. Он по-прежнему лежал у меня в кармане. Я боялся читать её ответ.

— Ну, чего стоишь? — недовольно сказал Виктор. — Сейчас двери закроются.

На первом этаже сновали какие-то ошалелые студенты, которые, видимо, сбежали с лекций или же были изгнаны другим истеричным профессором. В автоматизированном буфете, как по заказу, работала только кофейная машина. А за высоким столиком, у светлого, с отключённым электронными шторами окна стояла Лида и пила кофе из коричневой пластиковой чашки.

Меня точно парализовало.

Лида смотрела в окно и щурилась от солнечного света. Волосы её были распущены и падали на лицо. Она убрала прядь рукой, пригубила кофе и — обернулась.

Лида смотрела на меня несколько секунд, не говоря ни слова; она казалась испуганной, пластиковая чашка с кофе чуть не выскользнула у неё из руки.

— Ты здесь? — спросила она. — Но я только что написала... Я думала, ты на семинаре.

— Должен быть, да, — сказал я. — Но вот из-за этого...

Я повернулся, но не увидел Виктора — тот исчез, так быстро и незаметно, что я даже не заметил. Такая внезапная тактичность была совершенно для него не типична.

— Так странно, что ты... — начала Лида и неожиданно смутилась. — Ты получил моё сообщение?

— Ещё даже не успел прочитать, — сказал я.

Я встал рядом с ней, облокотившись о круглую столешницу. Столик накренился.

— Так ты что, прогуливаешь? — спросила Лида.

— Ну, не совсем, — ответил я. — По правде, нас с Виктором выставили с семинара. Причём ничего не делали такого — ну, Виктор мне новость одну показал.

— Значит, ты теперь местный хулиган? — ухмыльнулась Лида.

— Да уж, — кисло сказал я.

— Вообще все последнее время на нервах, — сказала Лида.

Она приподняла чашку с кофе, поднесла её к губам, но через секунду снова поставила на стол.

Мы замолчали.

— Да, я же хотел кофе, — сказал я.

Кофе-машина мучительно долго перемалывала зёрна, издавая пугающий надрывный вой, а потом резко затихла, как будто её закоротило, и мой несваренный кофе застрял в её отверстом металлическом горле.

Я повернулся к Лиде.

Она почувствовала мой взгляд и виновато улыбнулась. Я раздражённо ударил по кофейному аппарату рукой и ещё раз нажал на длинную кнопку с надписью 'Эспрессо'. Машина гневно затряслась; послышался нарастающий утробный гул, как если бы в недрах кофейного аппарата начала раскручиваться огромная турбина.

В этот момент в буфет ввалилась толпа студентов.

Наверное, их отпустили раньше с какой-то лекции. Послышались недовольные крики, смех. За мной тут же выстроилась очередь. На несколько секунд я потерял Лиду из вида и, бросив попытки получить свой кофе, стал проталкиваться к нашему столику через обступивших неработающий кофейный автомат студентов.

Лиды не было.

Её недопитая пластиковая чашка стояла на столе — как какое-то осторожное невразумительное послание, которое я никак не мог понять.

Я открыл свой суазор.

'Извини, — прочитал я, — я помню, что обещала. Но я пока ещё не готова'.

Раздался звонок, извещающий о конце пары.

58

В тот день мне приснился длинный неестественно-яркий сон. Я видел, как огромный, похожий на перевёрнутую пирамиду корабль медленно заходит на орбиту Земли. Не было ни солнца, ни других звёзд, ни даже Луны.

Пирамида выплывала из темноты.

На её неровном, покрытом трещинами и пробоинами корпусе ярко вспыхивали угрожающие красные огни. Гигантская тень от корабля проносилась по океанам и континентам.

Я перенёсся на Землю.

Начиналось затмение — похожий на пирамиду корабль заслонял собой солнечный свет. Через несколько секунд всё вокруг накрыла темнота.

Я был дома — в своём старом доме. Мать (во сне я не знал, что она умерла) помогала мне собраться в дорогу. Она заворачивала в пакет ненавистные мне эклеры с таким видом, словно ничего важнее в тот момент не существовало. Я улетал с Земли — надолго, возможно, на всю жизнь, — а она думала только о пирожных.

Мать быстро устала. К тому же у нее закончились пакеты. Эклеров было столько, что они уже не влезали в мою дорожную сумку. Я хотел остановить её, сказать, что мне всё это совершенно не нужно, что я не люблю эклеры, но почему-то молчал. В корзинке на столе ещё оставалось несколько пирожных. Мать измождённо застонала, налила чай в свою любимую, неровно склеенную чашку, села за стол и осуждающе посмотрела на меня.

— Не забывай... — начала она.

В этот момент вся комната зашаталась, как при землетрясении, лампы на потолке вспыхнули и погасли, и я упал, панически всплеснув руками, провалился в металлический грохот и разверзшуюся темноту. Когда я пришёл в себя, небо за окном было уже совершенно чёрным, а огромная перевёрнутая пирамида спустилась так низко, что её изъеденный корпус почти касался шпилей высотных зданий. Все лампы на потолке в нашей комнате лопнули, однако свет — неестественный, белый, как при химической реакции — исходил из самих стен.

Мать лежала под столом, застыв в конвульсиях — ноги судорожно согнуты в коленях, большой палец на правой руке зажат между зубами. Я отчётливо понимал, что уже слишком поздно, что у меня осталось лишь несколько секунд, несколько последних мгновений. Я наклонился к матери, чтобы проверить её пульс, и — меня поглотила темнота.

В те дни я встречался с ней постоянно.

Сколько раз я видел свою мать сидящей на скамейке на станции монорельса — повернувшись ко мне спиной, обижаясь на что-то, — или в вагоне, прикрывая лицо истрёпанным суазором, или в городе, быстро переходящей на другую сторону улицы под торопливые команды светофора 'можно идти', 'можно идти'. Всякий раз, обознавшись, я на какое-то мгновение действительно верил, что она по-прежнему жива, что она здесь, в этом огромном и душном городе, и просто не желает меня больше видеть.

Я и не подозревал, что вокруг меня столько женщин, похожих на мать. Хотя, возможно, в действительности они совершенно не были на неё похожи.

Я так и встречал на улицах мать, пока однажды не встретил Лиду. И не смог её сразу узнать.

Был выходной. Я возвращался из города в общежитие. День клонился к концу; поднялся сильный ветер, от которого едва спасал стеклянный навес на станции.

На Лиде была яркая зелёная юбка, едва прикрывавшая колени, розовая кофта с короткими рукавами и маленькая, совсем не похожая на портфель сумка — в тон юбке, только темнее.

А ещё она была не одна.

Лида стояла на открытой станции монорельса, повернувшись ко мне, как и мать, спиной. Вместе с ней был высокий парень, разодевшийся так, как будто они отправлялись на оперу или на торжественный приём. Парень рассказывал о чём-то, возбуждённо жестикулируя, а Лида смеялась в ответ — чуть склоняя голову и прикрывая ладонью рот, как бы стесняясь собственного смеха.

Я долгое время следил за ними, даже не подозревая, что это она. А потом Лида обернулась.

Я вздрогнул.

Она тоже заметила меня — глаза её сузились, а улыбка быстро сошла с лица. Лида сделала вид, что не узнала меня, и вновь повернулась к своему разодетому кавалеру.

Я спустился со станции, прошёл под эстакадой — послышался свист и ритмичный нарастающий лязг, а с высокого рельса над моей головой посыпалась принесённая ветром пыль, — и поднялся на остановку с противоположной стороны.

Лиды уже не было.

Я решил не возвращаться в общежитие и поехал на квартиру к матери, но, уже поднявшись на нужный этаж, вспомнил, что не взял с собой ключи.

Тогда я решил, что ждать чего-то от Лиды бессмысленно.

Я не раз слышал, что у неё кто-то есть, но в тот момент, на станции, когда она отвернулась от меня, всё вдруг стало понятно и ясно. Она просто не решалась сказать мне 'нет' — вернее, говорила множество раз, но я отказывался слышать.

Поздно вечером я пошёл в магазин и купил любимые пирожные матери.

На улице было темно так же, как и в моём сне.

Я пил из грубой фаянсовой чашки терпкий чай и давился невкусным эклером. На небе не было ни Венеры, ни даже заходящих на орбиту кораблей, которые раньше ярко вспыхивали над облаками, как падающие звёзды.

Я проглотил последний кусок приторного пирожного и запил его горьким чаем.

57

Мы встретились с Лидой на следующий день.

Она сама позвонила мне и предложила то звёздное кафе, которое я когда-то выбрал для нашего первого свидания, однако в кафе мы так и не пошли — Лиде неожиданно расхотелось сидеть впотьмах, любуясь на иллюзорные звёзды.

Мы просто гуляли по аллее, где стояли похожие на газовые глобусы фонари.

Уже смеркалось, но ночное освещение ещё не включали. Лида снова надела старомодное коричневое платье. На плече у неё висела сумка, похожая на портфель.

Она не решалась начать разговор. Я тоже молчал. Лишь когда мы прошли мимо полдюжины фонарей, Лида спросила, не глядя на меня:

— Ты как? Как у тебя дела?

— Прихожу потихоньку в себя, — ответил я. — Да всё нормально на самом деле, — добавил я. — Всё по-прежнему.

— По-прежнему? — спросила Лида. — А ты ещё живешь в общежитии или...

— Честно говоря, я и сам пока не решил. Но из квартиры матери ехать до института около часа даже на скоростном монорельсе.

— Многие ведь так ездят.

— Да, — согласился я, — хотя... Всё же в общежитии удобнее. Да и к тому же...

— Понимаю, — перебила меня Лида. — Извини.

— За что?

Мы остановились.

— За всё.

Ветер развевал её волосы, длинные чёрные пряди падали ей на лицо, но она не обращала на это внимания. Я вдруг вспомнил, как мы прощались в тот день, рядом с общежитием, когда от холода ломило кости, а я был в одной лёгкой рубашке с расстёгнутым воротником.

Я вспомнил тепло на своих губах.

— Знаешь, — начал я, — ты могла бы извиниться и по суазору. Я на самом деле всё понимаю. Это ты меня извини.

— Не надо, — Лида нахмурилась. — Ничего ты не понимаешь. Всё... сложно. Я просто просила дать мне немного времени, но... Вчера я видела тебя на станции.

Мы шли по аллее — рядом, как парочка, которая ждёт, когда спустятся сумерки, и загорятся призрачным светом похожие на планеты фонари.

— Я тоже тебя видел, — сказал я.

— Да, — сказала Лида.

— Скажи, — спросил я, когда мы проходили мимо пустой скамейки, — а этот забавный куб, проектор голограмм, у тебя сейчас с собой?

Лида покачала головой.

— Нет. Я по ходу всё-таки его потеряла. Или, может, дома где-нибудь завалился. Но найти так и не смогла. А что? — Она улыбнулась. — Хотел бы посмотреть?

— Не знаю, — ответил я. — Наверное. Это было так красиво. В тот вечер, помнишь?

— Сейчас в любом случае ещё слишком светло.

— А не хочешь вернуться в кафе? Посидели бы, выпили кофе.

— Нет, извини. Погода хорошая, вечер приятный. Давай просто пройдёмся.

Мне казалось, что до станции монорельса остаётся лишь несколько шагов.

— Ветер вот только... — сказал я.

— На самом деле я хотела поговорить, — добавила Лида с таким видом, как будто в кафе нам пришлось бы сидеть в вынужденном молчании, наблюдая за тем, как плывут в темноте фальшивые звёзды.

— Да... — начал я и осёкся.

Я вдруг взял Лиду за руку, и она остановилась, испуганно взглянув на меня.

— Я же и так всё понимаю. Если ты просто хотела объяснить...

— Ничего ты не понимаешь, — повторила Лида.

Ветер снова разметал её волосы. Я держал её за руку.

— Тогда объясни, — сказал я.

Лида смотрела прямо перед собой и не говорила ни слова. Кто-то проходил мимо нас; вдалеке, над редкими деревьями, летел навстречу ветру электрический поезд; загорались, вздрагивая и моргая, как от перепадов напряжения, первые уличные фонари.

— Объясни, — повторил я.

Лида подняла на меня глаза и тут же отвернулась, закусив нижнюю губу. Её кисть в моей руке напряглась.

— Отпусти, — сказала она.

Я отпустил.

Встречный ветер ослаб — или просто переводил дыхание. Лида поправила спутавшиеся волосы и сделала несколько шагов вперёд, к очередной пустующей скамейке.

Потом остановилась, обернулась ко мне.

— Ты идёшь?

— А куда мы идём, Лида? — спросил я, не двигаясь с места.

— Ты идёшь? — повторила она. — Со мной?

И сама взяла меня за руку.

— Ты меня извини, — вновь начала она. — Я так запуталась. Я... Я понимаю, что для тебя сейчас очень тяжёлое время. На самом деле — для всех нас. Кто знает, быть может, уже завтра...

Она посмотрела через вздрагивающие на ветру ветви на серое вечернее небо, словно ожидала увидеть там огни заходящих на орбиту кораблей.

— Кто был тот парень? — спросил я и тут же сказал сам: — Знаешь, я чувствую себя таким кретином...

— Мы встречались, — перебила меня Лида.

— Встречались? — спросил я. — А сейчас? Вчера мне показалось...

— Но сейчас уже не вчера! На самом деле мы уже очень давно знакомы...

— Да, а Витя ведь говорил мне...

— Мы... — продолжала Лида. — На самом деле у нас сложные отношения. Мы расставились на время, а потом... — Она замолчала на несколько секунд, решая, что сказать. — А потом мы расстались снова.

Руки у меня вспотели.

— Знаешь, чего я сейчас больше всего боюсь? — сказал я.

— Чего? — спросила Лида.

— Того, что ты опять исчезнешь, — сказал я. — На несколько дней, на неделю, на месяц. Даже в соцветии ничего не будешь писать. А потом я как-нибудь встречу тебя на улице и...

— Я не исчезну, — сказала Лида, но тут же отвернулась и вновь посмотрела на вечернее небо.

— Я тебе не верю, — сказал я.

Она вздрогнула, как от удара током, глаза её блеснули, губы сжались, но потом лицо её неожиданно смягчилось, она прижалась ко мне, обняла за плечи.

— Что ты... — пробормотал я.

— Помолчи, — сказала она.

Мы стояли так долго. Я всё ещё чувствовал тепло на губах, но не решался её поцеловать — я был уверен, что она исчезнет в тот самый миг, когда губы наши соприкоснутся.

— Давай сходим куда-нибудь, — сказал я.

— Сейчас?

— Необязательно сейчас. Можно завтра. Когда ты выберешь. Сходим как парень и девушка.

— А куда? — спросила она.

Лида прижалась ко мне щекой, и её дыхание щекотало мне шею.

— Космический театр? — сказал я.

— Звёзды и любовь? — Я почувствовал, как она улыбается. — Или как там это было? Можно, правда... там, по-моему, уже не идёт ничего интересного.

— Солнечное затмение больше не показывают? — спросил я.

— Не показывают, — сказала она.

— Ну, тогда мы могли бы...

— А помнишь, мы как-то ездили к реке? — сказала Лида. — Куда-то далеко, ночью. Ты ещё взял напрокат такую огромную машину... Я подумала, мы могли бы...

Лида подняла голову. Она прошептала что-то — совсем тихо, почти неотличимо от дыхания, и этот вкрадчивый шёпот перерос во взволнованный вздох. Неожиданный порыв ветра опять разметал её волосы. Говорить больше было не нужно.

Я наклонился к ней и...

56

Идеальная тьма медленно затягивала яркое дневное солнце.

Я представлял, как тень от Луны мчится по далёким пригородам и скоростным автострадам, а солнце тем временем превращается в изогнутый полумесяц, вспыхивает и скрывается в темноте. На небе, потускневшем, погасшем, как экран с покрытием из жидких кристаллов, остаётся только пугающий чёрный диск, охваченный тающим пламенем — короной из последнего солнечного огня.

Я снова проснулся в темноте.

Солнечный нимб погас, и сумерки сменила вечная мёртвая ночь. Как будто всё вокруг перестаёт существовать, когда нет отражённого света — когда ты не можешь доверять собственным глазам.

Я долго лежал на кровати, неподвижно глядя в чёрный потолок.

Я помнил солнечное затмение так явственно, словно был в космическом театре только вчера; я чувствовал поцелуй Лиды на своих губах.

Сколько я на самом деле нахожусь в этой тюрьме? Два года? Они могут говорить что угодно, они, наверное, даже сведут меня когда-нибудь с ума своими рассказами, пытками и бессмысленными допросами, но память кожи обмануть они не в силах.

Я провёл рукой по своим губам.

Привычно шипел воздуховод над кроватью, выдыхая холодные струи воздуха с запахом хлора, но утробного машинного гула больше не слышалось — как и призрачных голосов.

О чём они тогда говорили? Название камеры, Д2. Кто-то с Ахилла. Кто-то такой же, как я.

Лидия?

Я несколько раз моргнул и потёр руками глаза.

Единственное, что я видел — это горящий красный глазок камеры наблюдения, однако тьма меня уже не пугала, я привык к ней, как привыкает ослепший доверять другим органам чувств.

Я медленно поднялся, шагнул в темноту, разведя в разные стороны руками — как акробат, балансирующий на канате. До двери было ровно восемь шагов. Немигающий глаз камеры наблюдения смотрел в пустоту. Я вдруг вспомнил, как кто-то (наверное, Виктор) рассказывал мне, что у некоторых панорамных камер есть слепое пятно — слишком маленькое, чтобы можно было незаметно прокрасться по коридору или зайти в какую-нибудь тайную дверь, но вполне достаточное, если нужно всего лишь укрыться от чьих-то глаз.

Поможет ли мне это?

Я мог бы спрятаться в этом слепом пятне, и когда девушка, называющая себя Таис, не увидит меня на своих мониторах и зайдёт сюда, сжимая в руках пульт управления светом, я набросился бы на неё сзади, отобрал бы её оружие и... И тот мужчина, с которым она как-то спорила в моей камере, нажал бы свою кнопку, и через секунду я бы уже лежал без чувств.

Я расстегнул куртку и провёл рукой по правому плечу.

Воспаление на коже сошло, имплантат давно уже не активировали, и я едва смог нащупать небольшую припухлость над трицепсом. Имплантат зашили неглубоко, и, когда я с силой давил на плотную опухоль под кожей, то чувствовал, как вшитое в руку устройство неприятно перекатывается под пальцами. Мне нужно было обязательно вытащить его, но разодрать кожу пальцами я не мог.

Я глубоко вздохнул, изогнул шею и, как можно выше задрав правую руку, вцепился зубами в плечо.

В тот же момент в комнате зажёгся свет.

— Отойдите от двери! — послышался резонирующий металлический голос.

Слепого пятна нет.

— Лида? — крикнул я и тут же поправился: — Таис? Это ты? Зачем тебе этот модулятор? Ты не можешь говорить без него?

— Какой ещё модулятор? — возмутился голос.

— Что значит, какой? Таис, ты опять...

— Отойдите от двери! — рявкнул, позвякивая, неживой голос.

Я подчинился.

— Настало время кормления, — сказал я, усмехнувшись, и сел на постель.

Голос молчал.

Я пытался сообразить, поможет ли мне как-нибудь пустая упаковка от пакета с суспензией. Впрочем, если за мной наблюдают круглые сутки, и у камеры нет слепого пятна, то я никак не смогу незаметно вытащить имплантат.

— Еды сегодня не будет? — спросил я.

Голос проскрежетал что-то нечленораздельное — кто-то прочищал горло, встав у микрофона, — и через несколько секунд из люка в двери вылетел белый пакет. Грузный паёк шлёпнулся неподалёку от меня, клеёные стенки пакета не выдержали, и суспензия потекла из надорванных швов, расплываясь жирным пятном на полу.

— Да что же вы делаете?! — крикнул я и бросился к пакету.

Вытекло не так много, однако пакет потерял герметичность, и белесая жидкость сочилась из него, стекая по моим рукам. Я надорвал края пакета снизу и стал жадно пить, запрокинув голову.

Под потолком вновь раздался звон.

— Лидия, — произнёс искажённый модулятором голос.

— Что? — не понял я, вытирая губы руками.

Пакет уже опустел, и я бросил его на пол.

— Кто такая Лидия? — спросил голос. — Расскажите о Лидии.

Я засмеялся.

— Теперь я вижу, — сказал я. — Ты не Таис. Ты... — Я напрягся, пытаясь вспомнить. — Ты Алик, да? Или кто-то ещё? Сколько вас там? Вы все на кого-то похожи, все украли чужие лица?

— Кто такая Лидия? — повторил голос.

— Вы ведь и так это знаете, — сказал я. — Должны знать. Лидия — оператор четвёртого разряда, была приписана к кораблю Ахилл. Так же, как и я. В момент нападения сепаратистов была...

Я вдруг осёкся. Где была Лидия? Последние события на Ахилле — когда врубилась тревога, и все коридоры корабля залило красным светом — я помнил смутно.

Я закрыл глаза.

Я был в тоннеле, соединявшем отсеки — лишь в паре метров от рубки. Я не помнил, как оказался там. Сигнализатор в ухе истерично вопил, я пытался выключить его, засунув в ушную раковину палец, но от этого буравящий черепную коробку визг становился только громче.

Лидия.

Её не было рядом со мной. В коридоре вспыхивали аварийные люминофоры, на мгновение я поддался панике, слишком сильно оттолкнулся от стены и больно врезался в поручень правым плечом. Плечо болело так, словно я содрал с него всю кожу. Перед глазами плыла красная муть.

И тут я увидел её.

Время замедлило свой ход, аварийные люминофоры в стенах медленно разгорались, наливаясь судорожным слепящим светом, и также плавно затухали, коридор на мгновения погружался в темноту, а Лидия падала сквозь эти всполохи света, расставив руки, неподвижно глядя перед собой остекленевшими глазами, подчиняясь неизвестно откуда взявшейся силе притяжения.

Нет, всё было не так. Не так.

— Что произошло с Лидией? — прогремел голос под потолком.

55

На следующий день после нашего разговора рядом со звёздным кафе Лида не пришла в институт.

Я послал ей несколько сообщений, но она ответила только поздним вечером, и я даже решил, что у меня начались галлюцинации, когда получил извещение на суазор. Она написала, что заболела, что (должно быть) недостаточно тепло оделась во время нашей последней прогулки, что в сквере было слишком ветрено и что вообще у неё, скорее всего, ослаблен иммунитет. Я не поверил ни единому её слову, пожелал ей скорейшего выздоровления, разделся и лёг в постель, хотя и понимал, что всю ночь не смогу заснуть.

Я старался представить, как спустя несколько лет пойду служить на какой-нибудь огромный корабль, который не сможет даже заходить в атмосферу планет — однако передо мной упорно вставал образ Патрокла на низкой орбите Венеры. Мысли о Лиде сменялись мыслями о войне; я видел космические корабли, которые горели, распадаясь на части, как древние деревянные фрегаты; потом я вспомнил крематорий, погребальный костёр и незаметную табличку с именем моей матери на могильной плите.

Было уже за полночь, когда суазор, брошенный на столе, возбуждённо задрожал.

Я нехотя поднялся с постели.

'Не спишь?' — написала Лида.

От удивления я чуть не выронил наладонник.

'Почти сплю', — ответил я. — 'А ты почему не спишь?'

Ответ пришёл через несколько минут — я уже успел снова вернуться в постель:

'Не хочешь меня навестить?'

На следующий же день, после учёбы, я поехал к Лиде домой.

Второй раз в жизни я купил цветы — семь алых роз — и коробку шоколадных конфет в вычурной красной коробке в форме сердечка.

Я волновался больше, чем во время вступительных экзаменов. Я боялся, что нежные розы завянут, пока я буду добираться до её дома, что растает в коробке шоколад, что я запутаюсь на тесных улицах в центре, и мне не поможет даже мой суазор.

Лида не сказала, кто ещё будет, кроме неё, а я не решился спросить. Я представлял, что всё её семейство примется пристально оценивать меня, едва я переступлю через порог. В монорельсе я даже несколько раз подумывал о том, чтобы повернуть назад — написать Лиде, что не смогу приехать из-за каких-нибудь внезапных и неотложных дел. Я почти жалел, что она меня пригласила, но в то же время очень хотел увидеться с ней.

Я сидел у дверей с цветами и коробкой конфет.

Другие пассажиры поглядывали на меня с многозначительными улыбками, я немного стеснялся этого повышенного внимания, мне было стыдно держать в руках конфеты и букет.

Я сидел, отвернувшись, и смотрел на проносящиеся в окне улицы.

Когда поезд въехал в центральные районы, солнце скрылось за похожими на сталагмиты многоэтажками, а пустое безоблачное небо поблекло, отражая унылую серость однотипных городских кварталов.

Что-то было не так.

Люди на улицах шли слишком быстро и нервно. Все отчаянно торопились куда-то. Какой-то человек выбежал из подъезда жилого дома и замер посреди улицы, уставившись в серое небо. Другие пассажиры о чём-то взволнованно разговаривали. Кто-то закричал.

Я вздрогнул и обернулся.

Суазор ожил в моём кармане, доставляя опаздывающие из-за перегруженной сети сообщения — методично, как отсчитывая секунды, одно за другим.

Повинуясь нервному импульсу, я вышел на следующей же остановке.

Люди на станции необычно яростно ломились в открывшиеся двери и едва не втолкали меня обратно; я старался защитить свой драгоценный букет, прикрывал его рукой, но рослый мужчина с бледным обескровленным лицом отпихнул меня локтём так сильно, что я едва не упал на платформу, а один из цветков сломался в стебле и обречённо склонил свой нераскрытый бутон.

Вскоре я остался на станции один.

Поезд тронулся, как только закрылись двери, и быстро полетел по сверкающим путям, как будто машинист пытался наверстать время, потраченное на остановку.

Я и сам не понимал, зачем вышел. Я даже не знал точно, где нахожусь. Я сел на скамейку рядом с урной и выбросил сломанный цветок. Теперь в букете оставалось ровно шесть роз — алых, едва распустившихся. Я осторожно проверил все остальные цветы, потом вытащил суазор и открыл первое же уведомление. Экран на секунду закрасился чёрным, и включился новостной канал.

— ...точных сведений, — зазвучал надрывный женский голос. — Правительство пока не сделало никаких официальных заявлений, однако к нам попала запись, снятая с одного из кораблей, участвовавших в операции.

На экране появилась голубая аура планеты, похожей на Землю; изображение тряслось, высоко над орбитой что-то ярко вспыхивало, ослепляя сенсоры корабля, и автоматический фокус камеры постоянно сбивался, из-за чего весь экран периодически заливало бессвязное марево из цветов, пока электроника наводила утраченную резкость. Призрачный горизонт плавно поднимался вверх; можно было подумать, что корабль, с которого ведётся съёмка, падает на планету — прямо в центр чудовищной бури, растянувшейся на сотни миль. Ещё через несколько секунд экран зарябил, изображение порвалось и распалось на бессвязные квадраты, а когда картинка восстановилась, я понял, что растущий над поверхностью планеты газовый гриб — это вовсе не ураган.

Земля?

Я вскочил на ноги — цветы вместе с коробкой конфет остались лежать на скамейке. Я только сейчас заметил, что на станцию поднялись несколько человек. Немолодая женщина испуганно взглянула на меня и тут же отвернулась, сделав вид, что рассматривает уходящие вдаль электрические пути. Небо было по-прежнему невозмутимо серым, без облаков, и даже ветер, из-за которого простудилась Лида, затих, настороженно выжидая чего-то.

Внизу послышался искажённый голос светофора, запрещающий переходить дорогу на красный свет, я вздрогнул, придя в себя после временного помутнения, и вновь развернул суазор.

— ...только догадки, — говорила ведущая. — Мы не можем подтвердить того, что Венера подверглась массированному ядерному удару, однако на основе имеющихся данных наши специалисты предполагают, что показанный в видеофрагменте взрыв мог быть следствием падения на поверхность планеты крупного линейного корабля...

Суазор работал на полную громкость; люди, стоявшие на станции, смотрели на меня. Пожилая женщина, прятавшая от меня глаза, прошептала что-то — мне послышалось 'это неправда', — и поспешила к спуску на улицу, откуда по-прежнему доносился механический голос светофора.

— ...об операции не были извещены... — надрывалась ведущая.

Я убавил звук.

— Также, по непроверенным данным, — приглушенно шептал суазор, — всего в нескольких миллионах километров от Земли были отмечены серьёзные гравитационные возмущения, которые могло вызвать большое скопление кораблей. Впрочем, мы пока не смогли подтвердить или опровергнуть эту информацию. Известно, однако, и то, что двадцать минут назад были отменены все коммерческие рейсы, и на планете установлен негласный карантин.

— Это повтор, — сказал мужчина неподалёку от меня. — Пока ничего нового. Но они точно не смогут добраться до Земли.

Я кивнул, хотя и не совсем понимал, о чём он говорит.

— На настоящий момент даже не известно, когда именно была санкционирована проведённая на Венере операция, — продолжала ведущая. — Все её детали держались в строжайшем секрете, и произошедшее стало для нас...

Светофор под эстакадой предлагал всем желающим перейти на другую сторону улицы. Лампа на флагштоке над станцией часто замигала — приближался поезд.

— ...трудно оценить, — доносилось из суазора, — последствия... будем держать вас...

Я свернул суазор, взял со скамейки букет и коробку конфет. Заговоривший со мной мужчина пренебрежительно взглянул на меня и отвернулся. Мне вдруг показалось, что с того момента, как я вышел из поезда, прошло несколько часов, и Лида уже перестала меня ждать. Розы завяли. Солнечный день подходит к концу, и скоро в городе станет темно, как в космическом пространстве.

По перрону заскользила быстрая угловатая тень — длинный состав подходил к станции. Суазор вновь задрожал в моём кармане, но я смог прочитать сообщение лишь когда забрался в вагон.

'Ты слышал?' — написала Лида.

'Скоро приеду', — ответил я.

'Самое страшное, — написала Лида, — что я ни секунды не сомневалась, что именно так всё и будет. В такие моменты понимаешь, насколько все остальные твои проблемы на самом деле ничтожны. Представь, если они всё-таки смогут пробиться к Земле? Всё вокруг перестанет существовать через несколько секунд'.

Все проблемы ничтожны. Смерть моей матери, наши отношения с Лидой. У меня затряслись руки.

'Даже конец света не сможет...' — начал писать я, но остановился.

Что не сможет?

Я вспомнил свой сон — когда огромный, похожий на перевёрнутую пирамиду корабль медленно заходил на орбиту Земли, выплывая из мёртвого сумрака, материализуясь из оглушительной пустоты вместе со своими истошными сигнальными огнями и чёрными дырами в многотонной броне.

Суазор снова завибрировал — пришло ещё одно сообщение от Лиды:

'Приезжай. Я жду'.

Мне вдруг показалось, что до конца света осталось лишь несколько минут — несколько минут до того, как на орбите появится умирающий корабль, несущий сотни термоядерных ракет. Мне нужно проехать ещё почти пять остановок. Я не успею увидеть её до того, как атомная буря захлестнёт весь континент.

От станции монорельса я бежал, держа в одной руке подсказывающий мне направления суазор, а другой — прижимая к груди коробку конфет и растрепавшийся букет. Люди испуганно шарахались от меня, я случайно столкнулся с кем-то неподалёку от монорельса и чуть не упал, но даже не остановился, чтобы извиниться. Я несколько раз пробежал через перекрёсток на красный, игнорируя механический голос, запрещавший мне идти. Меня чудом не сбила машина; я и сам поражаюсь, как умудрился не потеряться, когда лишь мельком смотрел на свой суазор.

Когда я звонил в её дверь, то уже едва стоял на ногах.

Мне открыла сама Лида.

Она была в тёмном домашнем платье, похожем на траурное, и шлёпанцах на ногах. Мы обнялись, едва я переступил через порог.

— Я успел, — прошептал я, прижимая её к себе.

— Что? — спросила Лида.

Вместо ответа я её поцеловал.

— Я тебя заражу, — тихо сказала она, отстраняясь.

Я по-прежнему держал в руке конфеты и букет.

— Это тебе, — сказал я.

Лида улыбнулась, взяла букет и склонилась над цветами, которые, как мне показалось, тут же расцвели в пыльном комнатном воздухе.

— Шесть? — спросила она.

54

— Я бы ещё раз хотел подчеркнуть, что произошедшее на Венере — это трагедия для всех нас. В наши цели не входило развязывать орбитальные бои. Более того, мы всячески старались предупредить подобный исход. Вопреки слухам, которые сейчас распространяет оппозиция, по планете не был нанесен ядерный удар — по крайней мере, нашими силами. Произошедшее — это катастрофа, в которой виноваты сами сепаратисты.

Командующий соединённым флотом стоял у микрофона, вытянувшись, как при равнении. Можно было подумать, что чёрный траурный костюм с наглухо застёгнутым пиджаком мешает ему пошевелиться. Однако говорил он спокойно и медленно, неподвижно глядя перед собой, как будто читал текст с невидимого экрана.

— Но насколько нам известно, сейчас количество жертв... — начал журналист.

— У нас пока нет точных сведений на этот счёт, — перебил его командующий. — Предлагаю не спекулировать.

— Скажите, — прозвучал голос другого репортёра; камера вздрогнула и повернулась на несколько секунд к невысокому мужчине с редкими седыми волосами, — а какова вероятность ответных действий со стороны сепаратистов?

— Нулевая, — ответил командующий.

— Вы хотите сказать, что сепаратисты точно не будут предпринимать...

— Они могут предпринимать всё, что угодно, — сказал командующий, — но космическое пространство Земли надёжно защищено. Вероятность того, что сепаратисты пробьются сюда равна нулю. Мы в полной безопасности.

— Но подождите... На настоящий момент нам даже не известно, каким количество кораблей обладают сепаратисты, и откуда вообще взялись эти корабли. Вы можете это как-нибудь...

— Так, давайте разберёмся, — перебил журналиста командующий. — Прежде всего, по нашим сведениям, никаких военных кораблей у сепаратистов нет. Однако на борту Терея, возможно, имеются термоядерные бомбы невоенного применения.

По залу прокатился гул голосов.

— Термоядерные бомбы? — крикнул кто-то за кадром; камера продолжала показывать невозмутимое лицо командующего. — Но нам сообщали, что венерианскую луну закидали глыбами льда. Как вы можете это...

— Мы сейчас корректируем эту информацию.

— После того, как вы скорректируете, не окажется ли, что Терей — это вообще военный корабль?

— Не окажется, — жёстко ответил командующий. — Захват военного корабля невозможен.

— А как вы можете прокомментировать тот факт, что несколько кораблей соединённого флота перешло на сторону сепаратистов?

— Никак. Это неправда. Ещё вопросы?

Командующий осмотрел собравшихся пустым, ничего не выражающим взглядом. Камера продемонстрировала стремительную панораму конференц-зала. Вспыхнули камеры. Какой-то человек в яркой рубашке поднял руку.

— Скажите, — послышался неуверенный голос, — если учитывать тот факт, что у сепаратистов, как вы утверждаете, вообще нет военных кораблей, то каким образом они умудрились сбить такой громадный линкор как Патрокл?

— Патрокл был обстрелян с искусственной луны, — сказал командующий. — В этом и заключалась наша ошибка. Мы полагали, что весь оборонный комплекс базы был уничтожен во время бомбардировки, но оказалось, что это не так.

— Но всё-таки, каким образом такой мощный линкор, который, как я понимаю, способен противостоять...

— Одна из ракет попала в главную энергетическую магистраль. Патрокл потерял тягу и упал на планету. Я уже сказал об этом в самом начале. Ещё вопросы?

— Скажите, — послышался чей-то голос, — а текущая оборона Земли... Что она из себя представляет? Хотелось бы всё-таки быть уверенным, что она чуть более эффективна, чем оборонная система Патрокла.

Конференц-зал неожиданно задрожал, как во время подземных толчков; Виктор перехватил суазор другой рукой и немного прибавил громкость.

— Любой корабль без земного опознавательного кода будет уничтожен ещё на расстоянии в несколько миллионов километров от Земли. Это в несколько раз больше, чем предельная дальность даже самых современных стратегических ракет. А то, что произошло на Венере — это трагедия. Мы не планировали военную операцию, это была миротворческая миссия. Если бы мы планировали военную операцию, исход был бы совершенно иным.

— Любой корабль? — спросил журналист, и камера не секунду переключилась на него. — Вы же говорили, что корабль всего один?

— Текущая оборона способна выдержать любое нападение, сколько бы ни было кораблей.

— Ну, а этот опознавательный сигнал... его невозможно подделать?

— Нет, — сказал командующий.

— А если корабль будет захвачен? Например, произойдёт то же самое, что с Тереем?

Командующий нахмурился; его лицо впервые за всю трансляцию стало выражать какие-то эмоции.

— Захват гражданского корабля ничего не даст, — сказал он. — Помимо всего прочего, есть также и защита нейроинтерфейсов. На настоящий момент уже внедрена новая система мнемонического кодирования, которую даже теоретически невозможно сломать. Все корабли, совершающие межпланетные рейсы, уже сейчас используют эту систему.

— Не могли бы вы чуть подробнее рассказать о новой системе защиты? — раздался женский голос. — Каким именно образом она работает?

— Система защиты не допускает использование терминалов нейроинтерфейса неавторизованными операторами, — сказал командующий. — Сам оператор также не может выдать этот код. На настоящий момент я не могу предоставить вам других деталей.

— Но скажите, — спросила журналистка, — насколько мы можем быть уверены в надёжности всех этих систем? На Венере, к примеру, есть известный институт развития нейросетей, где проводилось много исследований. Не окажется ли так, что они с лёгкостью сломают вашу новую систему защиты. Вы ведь уже допустили ошибки на Венере. А сейчас на кону судьба всей Земли.

Командующий ответил не сразу. Мы с Виктором удивлённо переглянулись.

— Мы ответим за совершённые ошибки, — сказал он. — В течение ближайших дней нами будет сделано несколько заявлений, однако это не является целью настоящей конференции. Что касается новых систем защиты, то в них ошибок быть не может. К тому же мы усиливаем патрули — в ближайшее время более десяти крейсеров начнут курсировать по стандартным маршрутам грузовых и пассажирских рейсов. Мы не оставим гражданские корабли без защиты.

— Извините! — крикнул кто-то. — Вы собираетесь подать в отставку?

— Пока я не могу ответить на этот вопрос, — сказал командующий. — В ближайшие дни будет проведена новая конференция.

— Но как вы сами оцениваете произошедшее на Венере? Вы думаете, эту трагедию можно было как-то предотвратить? Насколько вообще было необходимо военное вмешательство?

— Военного вмешательства не было, — сказал командующий. — Но вмешательство было необходимо. Теперь сепаратисты показали своё истинное лицо. Земля и раньше находилась под угрозой, просто никто не задумывался об этом. А сейчас мы подготовлены и вооружены — и сделаем всё, чтобы защитить наших граждан.

— Но скажите, командующий...

53

По одним каналам утверждали, что сепаратисты собирают для вторжения на Землю огромный флот, по другим — что произошедшее на Венере было тщательно спланированной операцией, а Патроклом намеренно пожертвовали, чтобы прикрыть массированный ядерный удар.

Я отписался от всех новостных программ.

Жизнь моя странно и стремительно изменилась. Несмотря на все уверения наших военных, я по-прежнему ждал, что в небе появятся корабли. Я был как больной, которому объявили, что жить ему осталось лишь несколько дней.

Я стал меньше общаться с Виктором. Я не читал новости. Я больше не ездил на старую квартиру, где умерла мать. У меня была Лида, и мне казалось — нет, я был уверен, — что в те дни она чувствовала себя точно так же, как я. Мы старались ценить то, что у нас было, и почти каждый вечер после занятий проводили вместе.

В институте объявили негласный запрет на любые спекуляции о трагедии на Венере. Преподаватели на лекциях больше не спешили радовать нас своими глубокомысленными теориями, в соцветии почти никто не писал о войне, и даже Соколовский стал, как в прежние времена, придерживаться программы курса.

Лишь однажды он позволил себе отвлечься.

— Нам всем сейчас нелегко, — сказал он в начале лекции о колонизации Венеры. — И я понимаю, что мой предмет ввиду недавних событий привлекает немало внимания. У меня не было раньше возможности сказать вам об этом, но сегодня я отниму несколько минут от нашей лекции...

Соколовский встал перед учительским столом, вытянувшись и расправив плечи, глядя невидящим взглядом куда-то вдаль — прямо как командующий соединённым флотом на той пресс-конференции, запись которой разлетелась по всей сети.

— Я очень рад, — продолжал Соколовский, — что последнее время в соцветии стало появляться меньше слухов и... провокаций, но иногда всё-таки приходится читать такие вещи от своих же собственных студентов, что мне становится стыдно из-за того, что я здесь преподаю.

Я сидел рядом с Лидой — на последнем ряду в поточной, — и она невольно потянулась к суазору, желая, наверное, проверить, что же так расстроило старика.

— Произошедшее на Венере, — говорил Соколовский, — это трагедия невиданного до сих пор масштаба. Жители Венеры — это не наши враги, это не противник, — Соколовский с видимым отвращением выговорил последнее слово, — это наши сограждане, такие же люди, как мы. Я уже не говорю о том, что почти два миллиона человек на Венере — граждане Земли, чьи-то родственники, жёны, мужья или дети, которые уже никогда не смогут вернуться домой.

Лида нервно теребила край экрана суазора, но не решалась открыть соцветие.

— В связи с этим, — Соколовский повернулся к аудитории спиной, как подсудимый, который не хочет слушать выносимый ему приговор, — становится так... жутко, когда понимаешь, что некоторые из вас верят в эти чудовищные провокации, всерьёз считают, что правительство санкционировало ядерный удар по планете, где живёт полмиллиарда человек.

Соколовский окинул взглядом затихших студентов и сложил, как при молитве, руки.

— Это просто неприемлемо, — говорил он. — Это ставит под сомнение всё, что мы когда-либо...

Лида, наконец, открыла свой суазор.

Она коснулась экрана пальцами, быстро пролистала какие-то сообщения и — замерла. Рука её застыла над суазором, а глаза испуганно расширились.

После занятий Лида была неразговорчива.

Она отказалась сходить со мной в кафе, сославшись на какие-то дела, но я всё равно вызвался проводить её домой. Мы молча дошли до станции, дождались поезда и всё так же молчали, сидя рядом в летящей над городом электричке. Я хотел спросить, что её так заботит, но сам боялся услышать ответ.

— Не стоило тебе со мной ехать, — сказала Лида, когда мы вышли на её остановке. — Возвращаться тебе придётся в самый час пик, ещё неизвестно, когда до дома доедешь.

— Это неважно, — сказал я.

— Я правда не могу сегодня. Встретимся завтра. Хочешь, можем снова сходить в этот твой любимый космический театр, хотя мы, наверное, там уже все программы пересмотрели.

— Мне казалось, он твой любимый, — сказал я.

Мы спустились с эстакады и остановились у пешеходного перехода. Горел красный. Я вдруг вспомнил, как бежал по этой улице с букетом цветов, будучи уверенным в том, что у нас остались лишь последние секунды до того, как всю планету накроет облако огня.

Я посмотрел на небо. Было ещё солнечно, но над городом сгущались низкие кучевые облака. Вечером обещали дождь.

— Что-то не так? — спросил я.

Лида покачала головой.

— Нет, — сказала она, — всё так. Я просто подумала...

— О том, о чём ты стараешься не думать? — спросил я.

— Да.

Загорелся зелёный, и мы зашагали через перекрёсток, подгоняемые командным голосом светофора.

— Думай, не думай, а ничего не изменится, — сказала Лида. — Ты вот сам думал...

Она не договорила.

— Ты знаешь, — сказал я, — наверное, я последнее время стараюсь, как и ты... Мы вместе, мы вместе учимся на технологическом. Что нам ещё нужно? К тому же скоро сессия — самый лучший способ прочистить себе мозги.

Лида рассмеялась.

— Кстати, твой друг...

— Витя?

— Да, он мне сказал, что ходят слухи... Ну, вроде как кто-то что-то подслушал или узнал через знакомого...

— В общем, как обычно.

— Да. Короче, он говорил, что исключений в этом году не будет, всех постараются вытянуть, разрешат неограниченное количество пересдач и всё такое прочее.

— Похоже, они обходятся с нами, как с больными.

— Но ведь... — Лида коснулась рукой волос и как будто прикрылась от меня ладонью, — ведь в каком-то смысле мы и правда больны.

— В каком-то смысле? — спросил я.

— А ты думал, что будет через несколько лет, когда мы закончим? — сказала Лида. — Просто представь на секунду. Ведь вся эта ситуация... станет только хуже. Ничего так просто не исправится. И даже те, кто всё-таки получит назначения...

— Мир уже никогда не будет прежним, — закончил я вместо неё. — Ты уже говорила.

— Но ведь это правда.

— Всё меняется, — сказал я. — Каждый день. Откуда мы знаем, что будет через три года? Три года сейчас — это...

— Целая жизнь, — сказала Лида.

— Целая жизнь, — сказал я.

Мы уже подходили к её дому. Я снова посмотрел на небо.

— Ты тоже... — вдруг спросила Лида, — ты тоже ждёшь, когда они появятся?

— На самом деле я верю тому, что говорят наши военные, — соврал я. — Оборона планеты, полная безопасность. Но это просто... сильнее меня... Знаешь, — я взял Лиду за руку, — мне однажды приснилось...

На мгновение всё вокруг потускнело — над нами пронеслась громадная тень скоростного поезда и стремительно скрылась за поворотом.

Лида остановилась, убрала волосы со лба и поцеловала меня в губы.

— Не говори, — прошептала она.

Я не сказал.

На следующий день мы пошли в космический театр и смотрели, как под громадным куполом образуется чёрная дыра. Планеты, солнца, созвездия превращались в пыль, исчезая в этой разверстой бездне. Сгинула целая галактика, погасли под куполом последние огни — над нами повисла давящая темнота.

Когда мы вышли из театра, Лида взяла меня под руку, прильнула ко мне и тихо, почти шёпотом сказала:

— Давай больше не будем ходить сюда.

52

Близилась сессия, финальные экзамены второго курса, а вслед за ними и долгие каникулы, а я всё не решался предложить Лиде съездить куда-нибудь вместе летом. Она так и не познакомила меня со своими родителями — в тот день, когда я приехал к ней с цветами, она была одна — и даже больше не приглашала к себе домой. Мы ходили вместе в кино, ездили загород, чтобы прогуляться по берегу реки, но иногда мне казалось, что Лида стесняется меня.

В первый день лета мы отправились загород на машине — на пустынный пляж, неподалёку от того места, где мы когда-то смотрели, как Патрокл встаёт на высокую орбиту Земли.

По радио рассказывали что-то о вооружённом столкновении с сепаратистами — вдали от Венеры, в нейтральном космосе, как теперь повадились говорить. Правительство больше не настаивало на своей прежней версии — что у сепаратистов есть только один научно-исследовательский корабль, — однако никакой новой информации нам тоже не сообщали.

— Я не представляю, как так можно... — сказала Лида, с ненавистью глядя на хрипящий приёмник. — Уж лучше, как раньше, когда писали все, кому не лень. Ведь нам ничего толком не говорят. Быть может, там давно уже...

— Лучше и правда об этом не думать, — сказал я.

— У тебя получается? — спросила Лида.

Я выключил приёмник.

Я перестроился в скоростной ряд и активировал круизный режим; машина бесшумно неслась по удивительно пустой, многополосной автостраде. Блуждающая электронная тень на лобовом стекле пыталась поймать утренние лучи, которые иногда всё же пробивались через солнцезащитную дымку и слепили глаза.

— Родители хотят, чтобы я перевелась, — сказала Лида.

— Как?

Я вздрогнул; солнце вновь засветило в глаза. Лида молчала, отвернувшись. Я взял её за руку.

— Куда? Перевестись куда?

— Я пока не знаю, — сказала Лида. — Я не знаю, хочу ли я. Но мне самой... становится страшно. Я раньше так мечтала об этом. Другие планеты, космические корабли. Но теперь...

— Слушай, — начал я, — эта война... Она не может так просто заставить нас отказаться...

— Может, — перебила меня Лида. — И заставит. Ты и сам знаешь об этом. Радио можно выключить, но... это ведь ничего не изменит.

Я не знал, что сказать. Солнце ненадолго скрылось за высокими соснами на обочине дороги, а потом засветило вновь, и всё ветровое стекло на мгновение стало тёмным.

— Когда? — спросил я. — Со следующего курса?

— Я не знаю, — сказала Лида. — Пока не знаю. Ещё ничего не решено.

— Но... — мне было сложно дышать, — ты действительно сама этого хочешь? Я понимаю тебя, мне тоже страшно. Да и моя мать предлагала мне перевестись. Но родители не могут... они не имеют права решать за нас. Здесь всё зависит только от тебя.

Лида молчала.

Я проехал нужный поворот, но не стал разворачиваться. Машина летела по пустой автостраде, радио не работало, заряда батарей хватило бы ещё на сотни километров. Я подумал, что хотел бы просто уехать вместе с Лидой подальше от города, от института, от своей пустующей квартиры и космического театра — и никогда, никогда не возвращаться назад.

— Но мы ведь будем... встречаться? — спросил я.

Лида коснулась моей руки.

— Почему так происходит? — спросил я.

— Как? — сказала Лида.

— Что-то всё время... постоянно разводит нас, — сказал я. — Стоит мне лишь приблизиться к тебе, как ты... отдаляешься от меня.

И вдруг всё стало ясным и ярким — как солнечный свет, который не могли остановить жидкие кристаллы на стёклах.

— Я переведусь с тобой, — сказал я.

Лида сильнее сжала мою кисть.

— Я переведусь с тобой, — повторил я. — Куда бы ты ни пошла. Есть вещи... — от волнения мне было тяжело говорить, — есть вещи, которые куда важнее, чем все эти глупые мечты. К тому же ты была права, когда говорила... Мир изменился. Звёзды стали другими... Помнишь, раньше мы ездили загород вечером, чтобы посмотреть на небо? А сейчас мы поехали утром, чтобы успеть вернуться затемно, потому что всякий раз, когда я смотрю на небо, я вижу...

— Смерть, — закончила за меня Лида.

Я проехал ещё сотню километров, пока, наконец, не встал на обочине рядом с небольшой, заросшей тиной заводью, через которую был перекинут хлипкий деревянный мост.

Мы вышли из машины.

— Красиво, — сказала Лида.

— Красиво, — согласился я.

— А как далеко мы от Москвы?

— Километров двести где-то, — сказал я. — Если сейчас поедем обратно, то успеем вернуться ещё до обеда.

— Я пока не хочу уезжать, — сказала Лида.

— Я тоже, — сказал я и обнял её за плечи.

Пахло сыростью и болотом. Деревянные доски под нами скрипели и прогибались.

— Ты серьёзно? — спросила Лида, перегнувшись через хлипкие перила; она улыбалась, глядя, как покачиваются на ветру кувшинки.

— По поводу перевода? — сказал я. — Да, серьёзно. Я не хочу оставаться в технологическом без тебя.

— Но мы ведь всё равно будем встречаться, — сказала Лида. — Даже если я переведусь.

— Я не хочу просто встречаться. Я хочу видеть тебя каждый день. Я хочу быть с тобой.

Лида повернулась ко мне.

— Спасибо, — сказала она.

Она обхватила меня руками за шею и уткнулась лицом мне в плечо. Она плакала.

— Но я никогда себе не прощу, — сказала дрожащим голосом она, — никогда не прощу, если из-за меня ты откажешься от своей мечты.

— А я никогда себе не прощу, если потеряю тебя из-за этой дурацкой работы, — сказал я, касаясь её волос. — Я знаю, чего я хочу.

Мы не вернулись в город к обеду.

Когда мы ехали обратно, уже смеркалось, и на небе, в сгущающейся темноте, загорались первые звёзды.

— Как красиво! — сказала Лида, откинувшись на сидении и глядя в окно.

На следующий же день я сказал о своём решении Виктору. Тот долго смотрел на меня, не говоря ни слова, а потом покрутил пальцем у виска.

— Ты серьёзно? — хмыкнул он. — И всё из-за этой... Вот уж не ожидал от тебя...

Мне захотелось его ударить.

— Это так глупо, — сказал Виктор. — Переводиться сейчас... Ты хоть понимаешь, что уже не сможешь вернуться обратно? Ради чего всё это было? Всё, через что мы прошли?

Я молчал.

— Ты хоть представляешь, сколько ещё будет таких, как она?

Я с трудом сдержал себя, отвернулся и зашагал прочь по коридору. Виктор что-то прокричал мне вслед. Уже у лифтов он нагнал меня и грубо дёрнул за плечо.

Он часто дышал — так, словно пробежал стометровку, — а щёки у него раскраснелись от волнения. Он прижал к груди ладонь, пытаясь восстановить дыхание, глухо кашлянул и сказал...

51

— Лида...

— Я же просила не называть меня так.

Я усмехнулся.

— Для вас — это что... превращается в игру?

Таис поморщилась.

— Это не игра, — сказал я.

Таис не торопилась. Она стояла со шприцом в руке — как медсестра, которая вдруг забыла, как правильно делать внутривенную инъекцию — и смотрела на меня.

Я сидел на кровати.

Меня опять переодели, пока я спал или был без сознания — свежий костюм из грубой синтетической ткани неприятно лип к коже и вызывал зуд во всём теле. Я резко дёрнул правый рукав своей новой куртки, и ломкая ткань затрещала у шва.

— Время от времени мы делаем вам томограмму, — сказала наблюдавшая за мной Таис. — К сожалению, по правилам безопасности это всегда происходит под наркозом.

— Понятно, — сказал я. — И что показала томограмма?

— Ничего, — ответила Таис.

— Отлично! То есть вы делаете свои томограммы, они ничего не показывают, а потом вы наряжаете меня в новый костюм. Наверное, я должен вас за это поблагодарить.

Таис промолчала и открыла свой медицинский чемодан. Мне показалось, что глазок камеры качнулся из стороны в сторону, пристально наблюдая за ней.

— Таис! — позвал я. — Честно говоря, я был бы не против увидеть хоть что-нибудь, кроме этих стен. Хотя бы ту процедурную, где вы делаете томограмму.

— Я поговорю об этом, — сказала Таис.

— С кем?

— Со своим... — Таис подняла шприц на свет, взяв его двумя пальцами за хромированные кольца, — со своим куратором.

— Ну, конечно.

— Ты мне не веришь?

Таис опустила шприц. Она выглядела уставшей, даже больной — кожа у неё под глазами потемнела, как после беспокойного сна, а губы стали бесцветными.

— Верю, — сказал я.

Таис занялась шприцом. Я провёл рукой по заросшей щетиной щеке.

— Скажи, — спросил я, — а сколько я здесь? Ну, на самом деле?

— Я же говорила, — сказала Таис. — Но какой смысл опять это обсуждать, если ты не веришь?

— Нет, — сказал я, — я имею в виду с того момента, как я помню, когда я, как ты выражаешься, пробудился последний раз.

— А... — Таис посмотрела в потолок. — Девять дней, если не ошибаюсь.

— Всего девять дней?

Я поднялся с кровати. Таис с опаской взглянула на меня и прижала к груди шприц.

— Да, — сказала она, — время ощущается... иначе, когда ты...

— В тюрьме? — подсказал я.

— Когда ты болен, — сказала Таис.

Я подошёл к двери, над которой горел красный глазок камеры наблюдения. Пол обжигал холодом мои босые ноги.

— Скажи, — спросил я, — а есть какая-то причина, по которой мне не дают обувь? Это для того, чтобы я как можно реже вставал с кровати?

— Есть определённые правила... — сказала Таис, — правила безопасности.

— Безопасности? Я что, смогу навредить кому-нибудь тапком? Вы могли хотя бы...

— Это не я придумала, — перебила меня Таис.

— Ну, а всё-таки? — не унимался я. — Ты могла бы спросить у этого своего... как ты его называешь... куратора.

Таис взглянула на меня исподлобья — на секунду я даже решил, что ей тоже мешает горящий в комнате свет:

— Сядь, пожалуйста, — сказала она.

Я сел. Таис подошла ко мне и протёрла влажной салфеткой шею; она занесла свой огромный шприц, но вдруг странно замешкалась.

Я схватил её за руку.

— Таис!

— Отпусти!

Она вырвалась и испуганно отшатнулась от меня. Я встал.

— Таис, — сказал я, — ты же сама понимаешь, что так больше не может...

Девушка продолжала пятиться к двери, но поскользнулась и едва не упала. Она выронила свой огромный шприц, тот со звоном упал на металлический пол, но не разбился.

— Я предупреждала! Я больше не приду сюда! — крикнула Таис. — Слышишь? Больше ты меня не увидишь!

— Я вообще не понимаю, зачем ты сюда приходишь, — сказал я. — Куда ведь проще усыпить меня, как вы обычно делаете.

— Я хотела... — начала Таис. — Мне казалось...

— Ладно, — сказал я. — Извини. Я больше пальцем к тебе не прикоснусь. Можешь делать свой укол.

— Нет! — Таис подняла с пола шприц и быстро скрутила с него иглу. — Это уже не первый раз. Хватит! Больше ты... вы меня не увидите. Я...

Она замолчала, опустив голову. Красный глазок камеры уставился ей в затылок.

— Я не могу так, — прошептала она. — Столько раз это уже всё происходило. И каждый раз ты — разный. Всё повторяется. Ты как будто... доходишь до предела — вся эта твоя паранойя, этот бред. А потом ты просто... отключаешься. В прошлый раз, — Таис всё ещё не поднимала головы, — ты даже говорить-то толком не мог... И этот тест с фигурками — ты вообще не представлял, что нужно делать. Я думала, что сейчас хоть что-то изменится, что я смогу тебе помочь, но ты же ничего не слушаешь, ничего не хочешь принимать...

Таис как-то зябко повела плечами, подошла к кровати и схватила свой чемодан.

— Но с меня достаточно! — крикнула она. — Больше ты меня не увидишь! Я... Я переведусь.

Она направилась к двери. Я стоял, не зная, что мне делать.

— Лида! — позвал я.

Таис обернулась.

— Нет! — крикнула она. — Не Лида! Ты что, до сих пор не понимаешь? Нет никакой Лиды! Она просто не существует! Ты придумал её... Или это просто чьи-то чужие воспоминания. Лида... — Таис стала говорить тише, я едва слышал её, — это и есть причина вашего безумия.

— Но... — выдавил я из себя, задыхаясь от волнения; в глазах у меня потемнело, несмотря на обжигающий белый свет, — но как это может быть? Я ведь помню тебя!

— Не помнишь, — покачала головой Таис. — Ты... такой, как сейчас, проснулся всего девять дней назад. Ты и знаешь-то меня всего несколько дней. Ты просто... зациклился на мне. Твои воспоминания были... неполноценны. Кого ты ещё помнишь? Друзей? Коллег? В памяти любого человека — сотни, тысячи лиц, а сколько у вас?

— У меня всегда была плохая память на лица, — сказал я.

— Но только не на её лицо, да? — грустно улыбнулась Таис. — Я ведь просто была первой, кого ты увидел в этот раз. Если бы вместо меня зашёл кто-то другой...

— Нет! — крикнул я и бросился к Таис.

Она вздрогнула, чемоданчик выскользнул из её рук и с лязгом повалился на пол, а его серебристая крышка подпрыгнула, сорвавшись с ненадёжного замка. Но уже через мгновение Таис размахивала перед собой цилиндрическим пультом.

— Не подходи! — закричала она. — Ты безумен! Ты просто безумен! И я... Я так тоже сойду с тобой с ума!

— Ты не можешь так поступить со мной, — прошептал я, замерев посреди комнаты. — Не уходи. Ты... — Я с трудом мог говорить. — Ты — единственное, что у меня есть, что ещё как-то помогает мне держаться. Без тебя я действительно сойду с ума.

Таис опустила пульт. Она вздрагивала, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.

— Извини, — сказала она. — Я бы очень хотела тебе помочь, но всё, что мы делаем... это действительно не помощь. Я просто верила, убеждала себя, что всё изменится, что есть эта чёртова положительная динамика... Но никакой динамики нет. И я больше не в состоянии на это смотреть.

Истошный свет, который источали гладкие пустые стены, усиливался с каждой секундой. Я едва видел. Стоявшая передо мной Таис медленно таяла в оглушительной пустоте.

— Сколько раз? — спросил я. — Сколько раз ты уже говорила мне это? Про то, что нет никакой Лиды, про безумие и про всё остальное?

— Это впервые, — сказала Таис. — Мне запрещали. Да я и сама не решалась. Не стоило и в этот раз, хотя... это ведь всё равно ничего не изменило.

— Ты так во всём этом уверена, — сказал я. — Ты всё время пытаешься меня убедить, приходишь сюда... Но зачем? Только, чтобы сделать укол? Из жалости?

Я хрипло вздохнул. Воздух в комнате был пустым и мёртвым.

— Неужели тебя саму не мучат сомнения? Ведь они есть, правда?

Я сделал шаг вперед, навстречу к ней, и она вздрогнула.

— Почему ты так похожа на Лиду? Почему? Если бы ты знала... если бы понимала, что я чувствую, то ты не говорила бы мне, что всё это выдумано. Ведь это же моя жизнь. Ведь это... нельзя просто выдумать...

— Простите, — послышался её голос. — Больше я вам ничем не смогу помочь.

— Стой! — крикнул я, но она не остановилась.

Лязгнула тяжёлая металлическая дверь; я остался один.

— Лида! — закричал я, измождённо упав на колени. — Вернись, Лида! Постарайся вспомнить! Ведь ты...

Я закашлялся, меня разрывало изнутри.

— Лида... — простонал я, растянувшись на полу. — Пожалуйста, вернись, Лида... Я сделаю всё, я...

Я приподнялся на руках и посмотрел в оглушительно белый потолок.

— Таис! — крикнул я из последних сил. — Таис! Не оставляй меня здесь! Я же просто... сойду с ума...

Мне никто не отвечал. Надо мной висела безразличная тишина.

— Таис! — заплакал я. — Таис! Таис!

50

Первой в летней сессии была лабораторная по нейроинтерфейсу, и я умудрился её провалить, хотя до этого всегда получал хорошие отметки. Тихонов, который вёл у нас экзамен, расстроился чуть ли не больше меня.

— Как же вы так? — сказал он, когда я, оклемавшись после длительного нейросеанса, зашёл к нему в кабинет, чтобы договориться о пересдаче. — Несложное же было задание, у вас же раньше всё получалось. Беспокоило что-то? Я ведь говорил...

— Я, честно говоря, и сам не понял, — сказал я, виновато опустив голову; это был мой первый проваленный экзамен за всё обучение. — В какой-то момент мне показалось, что я внутри лабиринта, и этот лабиринт постоянно меняется, я ищу выход, но... выхода нет.

Тихонов покачал головой.

— Лабиринт у вас здесь. — Он коснулся указательным пальцем лба. — Я же объяснял! Вы сами всё полностью контролируете, система не строит для вас никаких лабиринтов. Сам интерфейс — это как... — Тихонов вытянул вперёд руку с раскрытой ладонью и нетерпеливо потряс ей, пытаясь подобрать нужные слова, — нервные узлы. Вы просто как бы нажимаете на определённые точки — и всё. Все эти световые туннели, радуги, комнаты — всё это было придумано для того, чтобы вам самим было проще адаптироваться. Чтобы было... ощущение перемещения в пространстве... Операторы не ходят по световым туннелям, — добавил Тихонов, улыбаясь.

— Я понимаю, — сказал я. — Вы нам всё это рассказывали, но, видимо, не так-то просто бывает... справиться с самим собой.

Тихонов раздосадовано всплеснул руками.

— Вот только не надо забивать этим голову! — сказал он. — А то и в следующий раз вы тоже построите лабиринт. Знаете, — Тихонов наклонился ко мне через стол и заговорил чуть тише, — у меня в своё время тоже были проблемы. Но секрет тут довольно прост. У лабиринта должен быть выход — по определению. Даже если нет никаких световых туннелей, даже если вы просто блуждаете в темноте...

— Как-то я не очень в этом уверен...

— Нет! — раздражённо перебил меня Тихонов; я впервые видел его таким. — Выход должен быть! Просто вбейте это себе... — Он снова коснулся указательным пальцем лба. — Придумайте выход! У вас должна закрепиться вот эта вот связь, — Тихонов сжал правую руку в кулак и потешно погрозил пустому потолку. — Лабиринт — выход. Что угодно — луч света, дверь. И выход всегда будет появляться сам собой — в тот самый момент, когда вы решите, что потерялись.

— Я попробую, — сказал я.

— Попробуйте, — сказал Тихонов. — Но на самом деле я думаю, что сегодня вы просто перенервничали. Беспокоит, наверное, что-то? Хотя всех нас сейчас... Зайдите ко мне вечером — после того, как я закончу с последней группой. — Он встал и дружески протянул мне руку. — Договоримся о пересдаче. И... я уверен, у вас всё получится. Главное — не накручивать себя.

Мы попрощались. Я вышел в коридор.

Мне казалось, что я был на приёме у врача.

Лида ждала меня, стоя у солнечного окна.

— Ну, как? — спросила она. — Что говорит?

— Говорит, что я перенервничал, — ответил я.

Лида коснулась моего плеча.

— Когда пересдача?

Электронные шторы на всех окнах в коридоре не работали, в воздухе поблёскивала пыль.

— Пока неясно, — сказал я. — Просил зайти к нему, когда сдадут все группы. Будет забавно, если я снова провалю. Тогда даже переводиться не придётся.

— Не говори так, — сказала Лида.

На ней была розовая кофточка с короткими руками, в которой я видел её лишь однажды, на станции монорельса, и из-за этого я чувствовал себя неловко, как будто в действительности она ждала в коридоре совсем не меня.

— Ты должен всё сдать, — сказала Лида. — Это важно. В противном случае тебя не переведут на третий курс, и мы...

— Я понимаю, — сказал я.

Мы прошлись по солнечному коридору, спустились в буфет, где привередливая кофейная машина снова отказалась готовить нам кофе, а потом Лида уехала домой. Я думал о том, чтобы вернуться в общежитие, но сидеть одному в душной каморке мне совершенно не хотелось, и я вновь поднялся на этаж, на котором проходил экзамен.

Я устроился на скамейке у лифтов, напротив огромного информационного табло, где вспыхивали фамилии студентов, проходящих испытания в нейросети.

Вскоре появился Виктор.

Он вышел из лифта и как-то воровато огляделся по сторонам. Заметив меня, Виктор приветственно поднял руку.

— Ну, как? — спросил он. — Уже ходил?

— Ходил, — сказал я. — Придётся ещё раз прийти.

Виктор забавно сдвинул брови.

— Что, завалил что ли? Нейроинтерфейс? Как ты умудрился?

— Ну вот так, — сказал я и отвернулся; говорить с ним мне не хотелось. — Можешь злорадствовать.

— С чего это я должен злорадствовать? — спросил Виктор, усаживаясь рядом. — Когда пересдача? Говорил уже?

— Пойду после экзамена, — ответил я.

— Да ты не дёргайся! — сказал Виктор с напускной небрежностью. — Говорили же, что исключать в этом году никого не будут. Так что пересдавать можешь хоть до белого каления.

— Это просто слухи, Витя, — сказал я.

— Никакие это не слухи! — сказал Виктор. — Я точно знаю. Хочешь я... — он толкнул меня в плечо, — пойду вместе с тобой?

— К Тихонову что ли? Под ручку меня отведёшь? Ну уж нет, я как-нибудь сам справлюсь.

— Да не к Тихонову! — фыркнул Виктор. — Пойду с тобой пересдавать.

Я недоверчиво покосился на Виктора.

— Ты что, собрался экзамен за компанию завалить?

— Ну, зачем заваливать? — сказал Виктор. — Пойду, отпрошусь. Типа голова болит. Или дела срочные. Зато потом, за компанию...

— Не сходи с ума, — сказал я.

— Ну, сейчас это модно — сходить с ума, — сказал Виктор.

Мы замолчали. Виктор сидел, отвернувшись от меня, делая вид, что разглядывает столпившихся вокруг аудитории студентов.

— Ты как, — неуверенно сказал Виктор, — не передумал?

— По поводу чего? — спросил я.

— Ну, уйти. Ты мне в прошлый раз объявил, так что я чуть...

— Не передумал, — перебил я его.

— Слушай... — Виктор нервно потёр рукой лоб. — Если я там тебя задел чем-то, то извини... Ты, правда, на меня так это всё вывалил сразу... Я чуть не упал.

— Да нормально всё, — сказал я. — Это ты меня извини. Но так уж получается. Я сделал свой выбор.

— Друзья? — спросил Виктор.

Мы демонстративно пожали друг другу руки. Ладонь у Виктора была потной.

— А она-то с чего хочет перевестись? — спросил он. — У неё ж вроде хорошо всё, оценки получше, чем у нас, и это... — Виктор толкнул меня локтём, — никаких пересдач.

— Дело не в этом, — сказал я. — Слишком много чего поменялось. Пора уже... пересматривать свои планы на жизнь.

— Это из-за войны? — уточнил Виктор.

Я кивнул головой.

— Но тут ещё неизвестно, кто в большей опасности — те, кто улетают... или те, кто остаётся на Земле, — сказал Виктор.

— Да не в опасности дело, — сказал я.

— А в чём тогда?

Виктор действительно не понимал.

— Это сложно объяснить. Просто теперь... всё воспринимается иначе. После того, что произошло на Венере. Я уже не уверен, что это то, чего я хочу.

— Да, — начал Виктор, — вот так это и происходит. Наши романтичные мечты о звёздах...

— Да прекрати ты! — перебил я его. — Как будто ты сам не понимаешь!

— Не понимаю, — признался Виктор. — Вернее, одно-то я понимаю точно. Это ведь не твоя была идея — перевестись?

Я ничего не сказал.

— Ты просто уходишь вместе с ней, — продолжал Виктор. — Вот и причины такие, что словами не выразить.

Раздался отрывистый звонок — на этаж подходил лифт, — и Виктор вздрогнул.

— А ведь она не улетает на другую планету, — сказал он. — И даже не уезжает в другой город. Вам кто-то мешает встречаться?

Двери лифта открылись, и в коридор высыпала стайка незнакомых студентов.

— Ты не понимаешь, — сказал я.

— Да я вообще ничего не понимаю! — усмехнулся Виктор. — Куда мне! Ты вот только не обижайся... только представь, на секундочку, что ничего у вас не получится. Ну, переведёшься ты, через несколько месяцев расстанетесь...

— Мы не расстанемся, — сказал я.

— Просто представь, — невозмутимо продолжал Виктор. — Представь, что ты перевёлся, а её — нет. Вы больше не встречаетесь. Ты не будешь... жалеть? Ведь у тебя не будет обратного пути.

— Это то, чего я хочу, — сказал я. — На самом деле. А что там будет или не будет... Может, вообще ничего не будет.

— Ну да, — согласился Виктор. — Тут ты прав. Может, и действительно... какой-нибудь корабль не смогут остановить... Я просто не понимаю, что тебе мешает учиться с ней в разных институтах и продолжать встречаться? Как будто ты боишься, что у вас всё разладится, если вы не будете видеться в течение недели. Но ведь тогда у вас...

— Прекрати!

Я встал и ударил по кнопке вызова лифта, не очень-то понимая, куда собираюсь ехать. Виктор продолжал сидеть, раздосадовано покачивая головой — как Тихонов, обсуждавший со мной результаты экзамена.

— Да она и сама должна это понимать, — сказал он. — Если она, конечно...

Лифт подошёл на этаж. Кабина была пуста.

— Куда ты? — спросил Виктор.

Я молчал, но и не заходил в лифт. Через несколько секунд послышался звонок, и двери с шипением закрылись.

— Никуда, — сказал я.

49

Я нашёл выход из лабиринта.

Через неделю Тихонов, несмотря на предыдущий 'неуд', поставил мне за пересдачу высший балл, но меня это совсем не обрадовало.

Я ничего не рассказал Лиде, но она, я уверен, всё понимала без слов.

Мы редко встречались. Конечно, шла сессия, и нам нужно было готовиться к экзаменам, но раньше нас это не останавливало. Виктор больше не говорил со мной о переводе — да и вообще делал вид, что я никогда не собирался уходить.

После сессии Лида подала документы.

Я встретил её в главном корпусе и предложил прогуляться вместе по скверу, однако, когда мы вышли, начался дождь.

Мы стояли под навесом, по которому барабанили капли.

— Извини, — сказал я.

Ветер обдавал нас брызгами дождя.

— Пойдём обратно, — сказала Лида.

Я так ничего ей и не объяснил.

На летние каникулы она уехала куда-то с родителями, Виктора тоже не было в городе, и я остался один.

Я целыми днями выискивал редкие, спрятанные в сети статьи о Венере. Слухи, сухие официальные рапорты, глупые разоблачения, состряпанные исключительно с целью привлечь побольше читателей — всё это странным образом смешалось в моей голове. Я был уверен, что в ближайшие дни эхо страшной космической войны докатится до Земли, и как-нибудь ночью пустое сумрачное небе загорится от росчерков артиллеристского огня.

Но ничего не происходило. Земля по-прежнему была в безопасности. Я оставался один.

Я был рад, когда лето, наконец, закончилось — Виктор вернулся, пошли осенние дожди, у Лиды начался первый учебный год в новом институте. Я даже верил, что всё ещё наладится. Однако Лида нехотя отвечала на мои сообщения и отказывалась встречаться, придумывая разнообразные отговорки — у неё необычайно плотный график, ей приходится многое навёрстывать, времени не остаётся даже на выходных. Она перестала писать в своём соцветии.

Я жил как будто по инерции.

Как-то я заметил во время обеда Анну.

Она сидела одна — за столиком рядом с окном — и ковыряла вилкой остывающее картофельное пюре, брезгливо сморщив свои некрасивые полные губы. Незадолго до этого я написал Лиде сообщение — предложил встретиться на выходных, — и с нетерпением ждал ответа, постоянно обновляя страницу с извещениями в суазоре.

Я подошёл к Анне.

— Не занято? — спросил я.

Анна покачала головой. Я сел. На моём подносе лежал открытый суазор; Анна покосилась на него и тут же отвернулась.

— Нет аппетита? — спросил я.

— Да хоть не ходи сюда! — сказала Анна. — Глядя на это, — она поддела вилкой комковатое картофельное пюре, — весь аппетит пропадает.

— Ага, — согласился я.

Анна положила на поднос испачканную в пюре вилку, показывая, что не собирается больше есть.

— А как вообще дела? — спросил я. — Ты, кстати, с Лидой ещё видишься?

— Нет, — ответила Анна. — А ты?

— Последнее время... — начал я.

Анна усмехнулась.

— Я, кстати, тоже хотела перевестись, — сказала она.

— Куда?

— На биологический. Но... передумала. Перевестись я всегда успею. Меня и после третьего курса возьмут куда угодно.

— Тоже верно, — согласился я.

Говорить нам было не о чем; я даже пожалел, что подсел к ней за столик. Я думал, о чём бы ещё её спросить, когда мой суазор на подносе завибрировал, и я, испугавшись, что Анна увидит сообщение, быстро схватил наладонник, прикрывая экран рукой.

Но это было лишь обновление ленты новостей. Я раздосадовано бросил суазор на стол. Анна следила за мной с усмешкой.

— Не отвечает? — спросила она.

— Ну, почему не отвечает? — сказал я. — Просто новый институт, другие предметы. Дел у неё, конечно...

— Дел у всех навалом, — сказала Анна и поднялась из-за стола.

Она взяла поднос — тарелки на нём задрожали, а стакан с недопитым соком заскользил в опасной близости к краю, — и посмотрела на меня.

— Ладно, — сказала она. — Я пойду. Увидимся ещё.

Увиделись мы уже на следующий день — только Анна была не одна.

Я заметил её в сквере неподалёку от главного здания — вместе с Виктором, которого поначалу даже не узнал. Они меня не замечали. Виктор говорил о чём-то — наверняка пересказывал очередные сплетни из сети, — а Анна смеялась, жеманно прикрывая рукой свой некрасивый рот.

У меня вдруг затряслись руки. Я доковылял до ближайшей скамейки и обессиленно рухнул на неё так, что пластиковые доски со стоном прогнулись подо мной.

Я сам не понимал, что со мной не так.

Холодало. Деревья уже начинали облетать, и вся дорожка в сквере была засыпана выгоревшей листвой. Ветер приносил странный отталкивающий запах, навевающий воспоминания о поликлиниках и больницах, по которым в детстве таскала меня мать.

Я видел их вместе ещё несколько раз, и Виктор всегда притворялся, что не замечает меня. Однажды я не выдержал и спросил его об Анне, но он лишь удивлённо пожал плечами в ответ.

— А что?

— Да нет, ничего, — сказал я. — Просто я никогда бы не подумал, что она...

— Да иди ты! — фыркнул Виктор.

— Ну, извини, — сказал я.

— Ладно, проехали, — примирительно сказал Виктор. — А как... Как там у тебя...

48

Я проснулся, когда у кровати уже лежал новый пакет с суспензией. На сей раз пакет не порвался, и белесая масса не растеклась по полу. Есть мне не хотелось — да и этот безвкусный паёк просто не в состоянии был возбуждать аппетит, — однако я встал с кровати, поднял с пола пакет и оторвал зубами его край.

Панорамная камера следила за мной.

Я осторожно отпил из пакета. Суспензия была необычно густой, как пюре, с плотными маслянистыми комками, которые неприятно перекатывались на языке. Я с трудом заставил себя проглотить эту тошнотворную массу и вытер рукавом рот.

— Вы что, — крикнул я в потолок, — хотите меня отравить?!

Мне никто не ответил.

— Таис! — закричал я.

Я уселся прямо на пол — в углу комнаты, где, как мне казалось, стены светились не так ярко — и поставил перед собой пакет.

— Таис, — повторил я, уставившись перед собой, — ты всё ещё там?

В камере было тихо; я даже не слышал, как шипит воздуховод на стене.

Я поднял с пола пакет, взболтнул содержимое и сделал ещё один глоток. Тёплый ком поднялся у меня по горлу, я попытался унять тошноту, но уже через секунду меня рвало белесой жижей.

Я прокашлялся, посмотрел на пакет, а потом швырнул его изо всех сил в другой конец комнаты. Суспензия расплескалась по полу, а пакет грузно ударился о стену, отскочив к унитазу.

— Я больше не буду жрать это дерьмо! — закричал я, поднимаясь. — Я лучше сдохну! Вы слышите меня?

Камера бесстрастно смотрела в стену над кроватью.

— Таис! — крикнул я. — Или тебе уже всё равно? Ты слышишь? Мне надоело! Таис!

Под потолком что-то зазвенело — как неисправный громкоговоритель, разучившийся воспроизводить человеческую речь, — однако мне по-прежнему никто не отвечал. Ярко горел белый безжизненный свет. Стояла тишина.

47

К концу осени пугающее молчание в соцветии неожиданно завершилось, и в новостной ленте стали появляться десятки сообщений о войне. Поводом послужила гибель грузового судна, которое возвращалось на Землю с Меркурия и было, как утверждали официальные каналы, атаковано кораблём сепаратистов. Баржа успела послать в центр управления сигнал SOS, после чего связь оборвалась. Это был первый случай с начала конфликта, когда сепаратисты уничтожили гражданское судно, не имевшее никакого вооружения на борту.

В соцветии, впрочем, писали не только об этом.

Чья-то очевидная провокация — что сепаратисты якобы готовят вторжение на Землю, собирая флот ни где-нибудь, а с тёмной стороны Луны — была бездумно скопирована в свои ленты десятками студентов. Рассказывали и о том, что мятежники захватывают экипажи гражданских кораблей в плен и ставят над ними бесчеловечные эксперименты, пытаясь взломать нейросеть. Писали даже, что сепаратисты умудрились, вопреки заверениям военных, заполучить крейсер с нашими опознавательными кодами, несущий полсотни ядерных боеголовок, и Земле теперь не избежать праведного возмездия.

Это было похоже на истерию.

Казалось, что большинство подобных новостей выдумывались просто на ходу, экспортом, и публиковались в соцветии исключительно с целью поразить читателей. Комментарии к записям состояли из бесконечных 'о, ужас!', 'что же теперь делать?', 'я всегда знал (или знала), что это случится'.

Спустя несколько дней к делу подключилась цензура.

Руководство института всегда с некоторой небрежностью относилось к тому, что пишут студенты в соцветиях, однако из-за этого непрекращающегося потока чудовищных фальсификаций решило в корне изменить свою политику. Появились модераторы, сотни сообщений безвозвратно удалялись из лент, а пользователи блокировались. Открыв как-то суазор, я обнаружил в соцветии пустую новостную ленту — страшные истории о мятежниках были ревностно вычищены, а писать о чём-то другом все неожиданно разучились.

Дня два или три я наблюдал эту странную отталкивающую картину — испуганное молчание всех моих друзей из сети.

Потом неожиданно появилась одна заметка:

'Первый пассажирский рейс за долгое время', — и на удивление удачный снимок взлетающего из пусковой шахты корабля, похожего на огромную межконтинентальную ракету с длинным хвостом из чёрного тяжёлого дыма.

'Первый твой пост за несколько месяцев', — ответил я. — 'Я уж начал думать, что тебе доступ закрыли'.

Лида ответила только на следующий день:

'Доступ ещё открыт', — написала она.

Мы встретились в субботу.

Лида сама предложила поехать загород на машине, и я снова потратил почти все свои свободные деньги, арендовав на день роскошный представительский лимузин, хотя на сей раз были варианты подешевле и попроще.

Я заехал за Лидой утром, ни разу не заблудившись, благодаря деликатным и своевременным советам автомобильного навигатора. Лида спустилась через пару минут после того, как я ей позвонил, улыбнулась и подставила для поцелуя щеку. Она нарядилась уже совсем по-зимнему — в тёплый свитер и длинное тёмно-бордовое пальто; волосы её скрывала вязаная шапочка, натянутая на самый лоб. Я едва узнал её в этой одежде; казалось, мы не виделись несколько лет.

Я попытался обнять её, она на секунду прижалась ко мне, но тут же отстранилась и посмотрела на автомобиль.

— Красивый, — сказала она. — Ты ведь брал такой же в тот раз?

— Да, — сказал я.

Мы выехали на эстакаду. Навигатор вежливо подсказывал нам дорогу, подсвечивая на лобовом стекле повороты. Лида стянула с головы шапочку и принялась расчёсывать волосы, откинув голову назад.

— Холодно сегодня, — сказала она. — Я даже пожалела, что мы решили поехать... Я тут просто простыла недавно.

— Простыла? — спросил я.

— Да, — Лида виновато поджала губы. — Но всё уже прошло. Почти.

— Гулять на ветру, наверное, всё равно не стоит, — сказал я. — Но мы ведь в машине, можно вообще не выходить.

— Тогда это будет совсем не интересно, — улыбнулась Лида.

Через полчаса мы подъехали к границе города, где встали в пробку. Навигатор вывел на лобовое стекло карту дорог, где все ближайшие развилки были подкрашены красным.

— Средняя скорость движения — два километра в час, — прозвучал приятный синтетический голос.

— Все хотят уехать из Москвы сегодня, — сказала Лида.

— Да...

Я нервничал, как на первом свидании. Мои руки на руле вспотели, и я незаметно вытер их о брюки. Кто-то раздражённо засигналил сзади, я вздрогнул и проехал немного вперёд, пропуская выруливающую со двора машину.

— Как в институте? — спросил я.

— Да никак, — ответила Лида. — Всё... как обычно. Учёба. Много заниматься приходится — перевели хоть и без потери курса, но программы-то разные. Надо навёрстывать. Вот взяла факультативы.

— А как ты говорила твоя специализация называется? Нейродинамика?

— Ну да, — сказала Лида. — Нейродинамика и нейробиология. Интересно на самом деле. Ничуть не хуже, чем...

Позади нас вновь начали сигналить. Машины в ряду сдвинулись, и передо мной образовалось пустое пространство; я слегка коснулся педали газа, чтобы проехать вперёд, но тут же резко ударил по тормозам — массивный универсал вылетел с дороги-дублёра и влез передо мной, едва не зацепив задним бампером длинный капот моего автомобиля.

— Осторожнее, — сказала Лида. — Смотри на дорогу.

— Да, давно не водил.

— А у тебя как дела? — спросила Лида.

— Тоже... — ответил я, сжимая руль. — Учёба, предметы. Последнее время все прямо как с ума сошли с этой историей о барже. Столько всего в сеть сыпалось. Но ты же видела, наверное.

— Да, они хорошо всё подчистили. И это на технологическом, который всегда славился своей... — Лида вздохнула. — Впрочем, их можно понять. У нас то же самое было. Так во всех соцветиях, наверное.

Когда мы, наконец, выбрались из города, я сразу же встал в скоростной ряд и включил круизный режим. Автомобиль быстро набрал разрешённую скорость, и я убрал руки с руля.

— Куда едем? — спросила Лида.

— Я думал, к реке, — сказал я. — Ну, помнишь, как тогда...

— Да мы всё время туда ездим, — сказала Лида. — Как-то скучно уже. Давай лучше в Горки-32. Тут надо будет подняться на эстакаду, не пропусти.

— А что там? — спросил я. — В Горках?

— Там большой космодром, — сказала Лида. — Разве ты не знаешь?

Я сбавил скорость и перестроился в крайний правый ряд. Солнце засветило мне в глаза — электронное затемнение на лобовом не успело сработать, — и я сощурился. От яркого света почему-то болела голова.

— Не был там ни разу? — спросила Лида.

— Наверное, нет, — ответил я. — Хотя название знакомое. Я помню, ездил на экскурсию в какой-то другой космодром. Ещё на первом курсе.

— Тенешкино? — догадалась Лида. — Я тоже была на той экскурсии. Но это... — она рассмеялась, — не совсем настоящий космодром. Он не считается.

— Вот как, — сказал я. — Но ведь в эти самые Горки нас всё равно не пустят.

— Наверное, — сказала Лида. — Но там можно будет встать на обочине в паре километров. Все шахты как на ладони. Может, увидим что-нибудь.

— А тебе... — начал я.

— Что? — спросила Лида.

— Да нет, ничего.

На ветровом стекле вспыхнула пиктограмма распознанного дорожного знака, и навигатор подсветил ближайший поворот — вся дорога передо мной окрасилась в ярко-зелёный, как будто мы двигались внутри светового туннеля.

Я поднялся на эстакаду и снова встал в скоростной ряд.

— Если не будет пробок, доедем меньше, чем за час, — сказала Лида.

Однако движение оказалось плотным — я даже не решался включить круизный режим. Через несколько километров нам и вовсе пришлось остановиться.

— Странно как-то сегодня, — сказала Лида. — Обычно в этом направлении почти нет машин. Особенно в выходной.

— Ездила уже туда раньше? — спросил я.

— Конечно, — ответила Лида.

У меня было неприятное чувство, что мы оба говорим вовсе не о том, о чём нам в действительности хотелось бы поговорить.

— Виделась с кем-нибудь из наших? — спросил я, когда мы снова тронулись. — С Анной?

— Нет, — сказала Лида. — Нехорошо так, конечно, но уж больно много всего навалилось. Мы вот и с тобой-то...

Лида не договорила.

Я включил радио. Заиграла снотворная электронная музыка, которая навевала воспоминания о космическом театре, о дрожащих под погасшим куполом призрачных туманностях, плывущих, как искрящиеся пылинки, звёздах, об огромном пылающем солнце, которое медленно затягивала непроницаемая чёрная тень.

— Ты знаешь, — начал я, — я давно хотел спросить... Помнишь, мы ходили в этот планетарий...

— Это был не планетарий, — поправила меня Лида.

— В космический театр, — согласился я. — Так помнишь, мы ходили на какое-то шоу, где в конце показывали солнечное затмение? Мы столько раз его смотрели... Тебе ведь нравилось очень? Затмение?

— Наверное, — улыбнулась Лида. — Сейчас кажется, что это было уже так давно...

— Так вот, я хотел спросить...

От волнения я сглотнул слюну. Солнце вновь слепило глаза. Мягкая музыка, доносившаяся из динамиков, затихла, хотя никто из нас не трогал громкость.

— Почему затмение? — спросил я. — Как-то это... странно.

Лида быстро взглянула на меня, и отвернулась, поморщившись. Затемнение окон почти не работало, пропуская колкие лучи.

— Мать мне как-то говорила, что я родилась через минуту после солнечного затмения, — сказала Лида.

— Что, правда?

— Скорее всего, нет, — рассмеялась Лида. — Родилась я в Москве, так что... Но зачем-то она мне это сказала — давно очень, я ещё маленькой была. А потом и сама не помнила... В общем, это так... Не бери в голову.

— А ты ведь не видела настоящее солнечное затмение? — спросил я.

— Никогда.

Музыка замолкла — кто-то резко выключил запись, оборвав мелодию посреди высокого аккорда, — и из динамиков послышался обеспокоенный голос ведущего.

— Выключи, пожалуйста, — попросила Лида. — Сегодня такой хороший день, — она потянулась, разведя согнутыми в локтях руками. — Не хотелось бы портить.

Я выключил приёмник. Мы снова сидели в тишине.

— Я так рад, что мы встретились сегодня, — сказал я.

— Я тоже, — сказала после небольшой паузы Лида.

Через два часа мы только подъезжали к Горкам-32.

Лида попросила меня сбавить скорость и принялась обеспокоенно смотреть по сторонам. Жидкокристаллическое покрытие на стёклах неожиданно заработало, и в машине стало темно, как ночью.

— Что-то не так? — спросил я.

— А ты не видел? — сказала она.

— О чём ты? — не понял я.

Слева от нас, под эстакадой, что-то вспыхнуло, и через всё небо протянулась чёрная полоса.

— Вон! — крикнула Лида, показав пальцем в тонированное стекло. — Давай ближайший спуск.

— Если верить навигатору, то нам пока надо ехать прямо, — попытался возразить я.

— Нас всё равно туда не пустят, — сказала Лида. — Давай, съезжай. Там есть интересное местечко. Нам в любом случае...

Мы спустились с автострады. Навигатор раздражённо подсвечивал дорогу красным и выводил поверх лобового стекла яркие стрелки разворотов, над которыми скользили длинные солнцезащитные тени.

Но солнце всё равно светило в глаза.

— Отключи ты это, — сказала Лида. — И перестройся в крайний левый. Мы почти уже там.

— Где там? — спросил я, но Лида лишь улыбнулась в ответ. — А ты знала, что какие-то запуски запланированы на сегодня? Ещё будет что-то?

— Не знала, — сказала Лида. — Давай посмотрим.

Вскоре она скомандовала мне остановиться, и я выехал на обочину, даже не успев как следует сбросить скорость. Машину так затрясло на кочках, что Лида испуганно вцепилась в ручку на двери. Когда я затормозил, над нами ещё несколько секунд стояло облако пыли.

— Жёсткая посадка! — сказала Лида.

— Извини, — сказал я и осмотрелся. — А где мы?

— Пойдём!

Лида натянула на лоб свою вязаную шапочку и вышла, хлопнув тяжёлой дверью. Я последовал за ней.

Чёрный след на небе уже растаял.

Перед нами простирался обширный пустырь, похожий на выжженную химикатами строительную площадку. Вдалеке виднелись угловатые строения космопорта — уродливые глыбы из железобетона — и высокие пирамиды, поблёскивающие на солнце и утопающие в земле.

Космические корабли.

— Вон там! — сказала Лида, показав куда-то рукой. — Это и есть Горки.

— Столько кораблей... — сказал я. — Что за корабли, интересно?

— Военные... — прошептала Лида.

— Военные?

Лида пожала плечами.

— Откуда их столько вообще?

— На самом деле я не знаю. Но с этого космодрома иногда запускают военные корабли. Так что всё может быть.

Мы стояли рядом. Было холодно, и Лида куталась в своё тёмно-бордовое пальто, а я не решался даже обнять её за плечи.

— Значит, ты родилась в день солнечного затмения, — сказал я.

— Это неправда. Просто так вспомнилось. Я же тебе говорила, — Лида зябко подёрнула плечами, — не бери в голову.

— Ладно, — согласился я.

Несколько минут мы стояли, глядя на горящие на солнце корабли. Потом Лида подняла воротник пальто, засунула руки поглубже в карманы и, перешагнув через канавку, разделявшую обочину дороги и безжизненный пустырь, взглянула на меня.

— Ну, — сказала она, — пошли?

Я даже не стал спрашивать, куда.

Мы успели сделать лишь несколько шагов по направлению к космодрому, когда всё вокруг нас затряслось, и откуда-то снизу, из-под земли, донёсся громовой раскат.

Лида зажала уши.

— Смотри! — крикнула она.

Одна из шахт впереди вспыхнула, и её тут же накрыло облако чёрного огня. Грохот усиливался — казалось, что под нашими ногами вот-вот расколется земля. Я даже испугался, что лопнут мои барабанные перепонки, когда шум вдруг прекратился, на мгновение нас накрыла удушающая тишина, а потом послышался далёкий раскатистый рокот — из шахты выстрелил столб пламени, и похожая на пирамиду ракета взвилась в бледное осеннее небо, оставляя после себя длинный хвост тяжёлого дыма.

Ветер доносил до нас запах гари.

— Это... удивительно... — прошептал я.

В ушах у меня звенело от шума. Я был уверен, что Лида меня не слышит. Однако она повернулась и крикнула — громко, как контуженная, — сбиваясь и нервно дыша:

— Это и есть то... — На секунду её заглушил новый раскат. — ...чего, ты остался!

Газовый след от предыдущей ракеты ещё таял в воздухе, когда из соседней шахты взвилась новая — а за ней ещё одна и ещё. Голова моя разболелась от грохота и рёва, а от тяжёлой и едкой вони меня мучала тошнота, однако я рассмеялся.

Лида удивлённо взглянула на меня.

Я подошёл к ней.

— Это удивительно, — повторил я.

— Что? — крикнула Лида.

Она всё ещё зажимала уши руками.

— Я люблю тебя, — сказал я и обнял её, прижав к себе так, словно мы виделись последние секунды в жизни.

Над нами с рёвом поднималось в небо очередная ракета. Лида замерла от удивления — её как будто парализовало. Она по-прежнему прижимала к ушам ладони, защищаясь от шума, глядя на меня невидящими затуманенными глазами.

Я поцеловал её.

Где-то вдалеке, на границе моего зрения, раздалась ещё одна вспышка. На секунду Лида ответила на мой поцелуй, её язык скользнул по моим губам, она судорожно вздохнула, тело её стало мягким, податливым, подчинялось моим рукам, но потом она вдруг дёрнулась и плотно сжала губы.

Лида попыталась оттолкнуть меня, но я не отпускал.

Земля под нами тряслась.

— Нет! — прохрипела Лида, отворачиваясь.

Я быстро целовал её в лоб, в щеку, в шею, по-прежнему прижимая к себе.

— Не надо!

Лида вырвалась. Она стояла, отвернувшись, закрывая ладонью лицо. Ветер разносил по бесцветному небу тяжёлые облака отработанного газа. Лида вытерла губы рукавом пальто.

— Не смей! — прошипела она.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Нет! — Глаза у неё сверкнули. — Ты сделал свой выбор! Ты...

Она готова была заплакать.

— Но... — дрожащим голосом сказал я.

Я сделал лишь шаг по направлению к ней, но она тут же попятилась от меня, запустив правую руку в карман.

— Но, Лида... — прошептал я, едва сдерживая слёзы. — Я...

46

Я ничего не ел уже очень долго — наверное, несколько дней. Вокруг унитаза валялось несколько пакетов с суспензией; последний я даже не открывал. Голода я не чувствовал, однако колени у меня начинали подгибаться, стоило мне лишь несколько минут постоять посреди комнаты.

Большую часть времени я сидел на кровати или в тёмном углу.

Свет по-прежнему слепил глаза. Таис больше не приходила ко мне, чтобы сделать свои болезненные уколы, дребезжащий голос с потолка не давал мне бессмысленных указаний, и лишь по-прежнему невозмутимо светился красный глазок камеры у двери.

Когда очередной пакет с суспензией вылетел из люка и шлёпнулся на пол неподалёку от меня, я даже не шелохнулся. Я сидел на металлическом полу, уже не чувствуя холода, и безразлично смотрел на белый пакет, помявшийся с одного края от сильного удара. Глаза болели от света, всё вокруг затягивала дрожащая серая рябь, как перед обмороком, и белый пакет, попав в слепое пятно, рассеивался в пропитанном хлором воздухе, распадался на тающую пыль.

— Встаньте! — прозвучал синтетический голос.

Я продолжал сидеть.

— Поднимитесь на ноги!

Я прикрыл ладонью глаза, а потом посмотрел, щурясь, в пустой потолок и усмехнулся.

— Вам нужно поесть, — сказал срывающийся на нервный звон голос. — Пожалуйста.

— Таис? — спросил я. — Таис, если это ты...

Я попробовал подняться, упираясь в горящую стену, но рука моя соскользнула, и я осел на пол.

— Если это ты... — сказал я. — Я же говорил тебе — я больше не буду жрать это дерьмо. У меня от него... несварение желудка.

— Встаньте с пола! — рявкнул голос. — Сядьте на постель!

— Мне кажется, у меня уже нет сил, чтобы подняться, — сказал я. — Наверное, это потому, что я давно не ел.

Я хотел рассмеяться, но вместо этого закашлялся и согнулся, прижимая руку к груди.

Белый пакет на несколько секунд вновь появился на полу.

Под потолком что-то зазвенело, и голос замолк, сдавшись.

— Темнота... — прошептал я, с трудом сдерживая кашель. — Если ты меня ещё слышишь, Таис, то всё, что мне сейчас нужно — это...

Раздался тяжёлый металлический грохот, комната закачалась, как при землетрясении, а стены на мгновение засверкали так ярко, что из моих глаз брызнули слёзы. Я прижался к стене, выставив вперёд руки, защищаясь от этого безудержного шума и света.

Послышался чей-то голос — настоящий, живой, не искажённый модулятором.

Таис!

Я попытался встань, но снова поскользнулся и свалился на пол.

Когда я пришёл в себя, то сидел на затянутой целлофаном кровати. Передо мной стояла Таис.

— Тебе лучше? — спросила она.

— Не знаю, — прохрипел я. — Но я всё ещё жив, так что...

Таис покачала головой.

— Ты решил уморить себя голодом? — спросила она. — Хорошо придумал, ничего не скажешь. Мне казалось, что ты...

Таис отвернулась.

— Ну, почему же уморить... — сказал я. — Просто я не могу больше глотать эту вашу дрянь из белых пакетов. Она у меня наружу лезет.

— Обычный паёк, — сказала Таис. — Ты же служил на Ахилле.

Она подняла с пола поднос, на котором лежал бутерброд из двух ломтиков угловатого, чёрствого на вид хлеба с паштетом или маслом посередине, и коричневая пластиковая чашка с чёрной жидкостью.

— Торжественный обед? — усмехнулся я.

Таис поставила поднос мне на колени.

— У нас тоже... строгий рацион, — сказала она. — Это всё, что я смогла найти.

— Рацион? И после этого вы ещё хотите, чтобы я поверил в то, что это обычная клиника...

— Я никогда не говорила про обычную... — Таис на секунду замялась, — клинику.

Я осторожно взял за края хлипкую чашку из тонкого пластика.

— Это что? — спросил я. — Кофе?

— Кофе, да.

— Холодный, — сказал я.

— Ну, уж извини, — сказала Таис. — Горячий я тебе... не решилась дать.

Я сделал небольшой глоток и скривился от горечи. Потом откусил от бутерброда — хлеб действительно оказался чёрствым, а паштет не слишком отличался по вкусу от энергетической суспензии. С большим трудом я заставил себя проглотить непрожёванный кусок.

— Едва съедобно, — пожаловался я.

— Ну, извини, — повторила Таис. — По крайней мере, это не суспензия. А ничего другого нет.

Я отпил ещё немного холодного горького кофе и поставил чашку на поднос.

— А ты ведь собиралась перевестись, — сказал я.

— Я решила пока остаться, — ответила Таис. — Ненадолго.

Я продолжал есть чёрствый бутерброд, глотая неразжёванные куски и запивая их холодным кофе.

— Я много думала, — сказала Таис, устало потерев ладонью лоб. — Всё-таки... что-то меняется. Раньше ты никогда не держался так долго. Наверняка это хороший знак. Возможно... нужно просто время.

— Время на что? — спросил я, бросая на поднос недоеденный бутерброд. — На то, чтобы я поверил во весь этот бред? Ты сама-то... — Я осёкся. — Таис?

— Что? — Девушка напряглась и отступила к двери.

— Почему тебя так пугает, когда я называю тебя Лидой? Ты ведь сама...

— Я понимаю, как тебе тяжело, — перебила меня Таис. — Попробуй вообще... не думать об этом. Многое из того, что ты помнишь — реально. Ахилл реален. Твоя работа...

Таис вдруг замолчала и испуганно взглянула на меня.

— Моя работа? — спросил я. — Как ты там говорила? Я — второй пилот? Проблема только в том, что я помню всё несколько иначе.

— Ты помнишь второго пилота? — спросила Таис.

Я пригубил кофе.

— Дело совсем не во втором пилоте, — сказал я. — Лида. Все мои воспоминания, всё, что мне дорого... — От кофейной горечи сводило рот. — Думаю, в тот самый момент, когда у тебя получится убедить меня в том, что она нереальна, я сойду с ума.

— Или выздоровеешь, — сказала Таис.

— Боюсь, для меня тут уже нет разницы.

Таис неожиданно присела рядом со мной на кровать и коснулась моей руки. Она была совсем рядом. Я чувствовал её запах. Её чёрные волосы рассыпались по плечам, а уставшие зелёные глаза были так красивы.

— Я и правда раньше никогда с тобой не говорила, — сказала она. — Мне запрещали, но... дело даже не в этих запретах. Я сама думала, что нельзя тебе рассказывать всё это.

— И что заставило тебя передумать? — спросил я.

— Тебе не становилось лучше. И только сейчас... — Таис улыбнулась. — Быть может, это и нужно было сделать? Просто поговорить. Забудь на секунду о том, что все вокруг враги, что тебя захватили сепаратисты, а я... я...

— А ты похожа на Лиду, — закончил за неё я.

Таис повела плечами, как от холода, и поднялась с кровати.

— Почему? — спросила она.

— Что почему? — не понял я.

— Почему, ты думаешь, я так на неё похожа?

Я почувствовал неприятный холодок на коже.

— Откуда я знаю? — начал я. — Это тебе...

— А ты подумай, — сказала Таис. — Я ведь уже говорила тебе. Но попробуй... сам. Как ты её помнишь? Когда увидел её впервые? Когда впервые вспомнил?

Я закрыл глаза.

Лида.

Сколько раз она являлась ко мне во сне. День нашего знакомства. Институт. Я закончил подготовительные курсы и пришёл, чтобы получить удостоверение абитуриента, думая о том, как смехотворно малы мои шансы поступить в самый престижный в стране ВУЗ. Я не мог узнать никого вокруг — я не видел ни одного знакомого лица, хотя и проучился с этими людьми целый год. Я стоял в длинной и тусклой очереди, ожидая, когда меня вызовут в кабинет, и вдруг заметил её...

Я попытался восстановить в памяти её лицо, приоткрытые губы, зелёные глаза, волосы, которые она взволнованно поправляла рукой, а потом посмотрел на Таис.

— Я понял, — сказал я.

Таис вопросительно приподняла брови.

— Ты вовсе не копия, — сказал я. — Ты и есть Лида.

— Что?

Девушка вздрогнула и запустила руку в правый карман брюк.

— Я совсем не это имела в виду, — пробормотала она. — Я хотела... Как ты не понимаешь! — Таис вскрикнула, и странный резонирующий звон прокатился под потолком, как чудовищное металлическое эхо. — Я была первой, кого ты увидел! Первой! И Лида... она появилась из-за меня.

— Нет!

Я вскочил с кровати, опрокинув поднос. Холодный кофе выплеснулся из пластиковой чашки, и та покатилась к её ногам. Недоеденный бутерброд развалился на части, упав на пол густо намазанной паштетом стороной.

— Я тоже много думал о том, что происходит, — сказал я. — Есть лишь одно объяснение. Одно-единственное. — Я протянул к Таис руку; она испуганно пятилась к двери. — Что они сделали с тобой, Лида? Что они сделали с тобой?

Девушка вытащила из кармана свой громоздкий пульт. Руки у неё тряслись.

— Не подходи ко мне! — прошипела она. — За нами следят. В любую секунду...

— Не бойся, — сказал я, приближаясь. — Я не причиню тебе вреда. Никогда.

— Не подходите! — Таис угрожающе вскинула пульт. — Или...

— Или что? — спросил я. — За нами следят? Ты знаешь... Мне кажется, всякий раз, когда ты достаёшь эту штуку... — я показал на светящийся глазок камеры, — там никого нет. Ведь правда?

— Нет! — Таис затрясла головой. — Стоит мне только...

— Лида, — сказал я; нас разделяло всего несколько шагов, но мне вдруг показалось, что между нами разверзлась сияющая бездна, — ты сама попробуй вспомнить... Ведь это всё ещё ты! Я никогда не поверю, что они полностью...

— Ещё один шаг, — сказала Таис, — ещё один шаг, и я...

— Вспомни, — сказал я. — Разум можно обмануть, стереть воспоминания, внушить тебе что-нибудь, но...

Я перешагнул через разделявшую нас пропасть; Таис вздрогнула, подняла трясущуюся руку с цилиндрическим пультом, но так и не нажала на кнопку. Я схватил её за плечи, и она тут же отвернулась, спрятав от меня глаза.

— Но не чувства, — сказал я.

В это же мгновение раздался тяжёлый раскатистый грохот — всё вокруг затряслось, ослепительный свет на секунду погас, лишив нас зрения, а потом разгорелся вновь, вздрагивая и мерцая, как будто во всём комплексе закоротило проводку.

Комната тряслась, её разрывало на части.

Я отшатнулся назад, всплеснув руками, чтобы не упасть. Таис вскрикнула, кинулась к двери, пальцы её скользнули по уродливой бронированной панели, и тут же ещё один мощный толчок отбросил её назад — она упала и выронила свой пульт.

Странный прибор ударился о металлический пол, звякнул и завертелся, как юла. Краем глаза я заметил, как от него отлетела какая-то деталь. Я дёрнулся вперёд, чтобы схватить пульт, но наступил на свой обкусанный бутерброд и повалился на пол.

Свет снова погас.

Мы лежали в темноте. Я шарил руками по холодному полу в поисках устройства, которое выронила Таис, не решаясь встать, как если бы был уверен, что в тот самый момент, когда я поднимусь на ноги, сокрушительные подземные толчки возобновятся, и вся комната расколется, как хрупкая скорлупа, вывернется на изнанку.

Я слышал, как тихо всхлипывает в темноте Таис; наверное, она сильно расшиблась, когда упала на пол.

— Таис! — позвал я. — Что это, чёрт подери? Землетрясение?

Таис резко замолчала. Я встал на колени и пополз в темноту — в ту сторону, откуда только что слышал её плач. Я совсем ничего не видел — даже глазок камеры над дверью погас.

— Что это... — пробормотал я. — Что здесь творится?

Где-то высоко над головой раздались резкие металлические щелчки — кто-то пытался завести мёртвую обесточенную машину.

— Таис! — снова позвал я.

Освещение включилось — в глаза мне ударил прожекторный свет, и я невольно отпрянул назад, как от удара. Несколько секунд я не видел ничего, кроме белой пустоты. Потом передо мной появилась Таис — она медленно поднималась на ноги, бережно придерживая левый локоть другой рукой.

— Извини... — пробормотал я.

Таис посмотрела на меня так, словно не могла узнать, а потом быстро стрельнула глазами куда-то в сторону, за мою спину.

Пульт!

Я обернулся. Таис, тут же забыв о разбитом локте, бросилась на пол. Я тоже потянулся за пультом, но было уже поздно — Таис схватила его и выставила перед собой.

— Не двигайся! — приказала она.

— Таис! — Я потянулся к ней. — Лида!

Она тут же конвульсивно сжала пульт в руке. Я обречённо улыбнулся и закрыл глаза, но — ничего не происходило. Внутри пульта что-то ритмично пощёлкивало, Таис нервно трясла его в руке, однако имплантат в моём плече по-прежнему бездействовал. Устройство было разбито.

— Так, — сказал я, поднимаясь; она смотрела на меня с ужасом, всё ещё нажимая на кнопку. — Значит, ты говоришь, за нами следят, и в любую секунду...

В этот момент в моё правое плечо вонзилась огромная игла, и тут же все мышцы на руке свело судорогой. Я покачался и захрипел, выпучив глаза. Таис побежала к двери. Моя правая рука затряслась, как во время припадка, но я успел сделать ещё один шаг, прежде чем повалиться на пол.

Последним, что я услышал, был звук закрывающейся двери.

45

Лида исчезла из сети, не отвечала на сообщения и звонки, и в моей жизни без неё образовалась пустота, которую я не мог ничем заполнить. Я искал спасения в учёбе, хотя сам уже не был уверен в том, что действительно хочу летать на кораблях.

Всё изменилось, как говорила Лида.

О войне почти ничего не писали, молчали, точно от страха сболтнуть лишнее, даже официальные каналы, а в институте началась предполётная подготовка — три раза в неделю нас отвозили в похожий на бомбоубежище комплекс, где с помощью центробежного ускорения имитировались взлётные перегрузки.

А ещё нас заставляли надевать костюмы, которые стискивали тело так, что начинало темнеть в глазах.

Виктор переносил все испытания спокойно, а я после каждой экзекуции едва стоял на ногах. На старших курсах вновь ходили слухи, что многих исключают по результатам предполётных подготовок, и я всерьёз думал, что скоро попаду в чёрные списки.

Как-то, после особенно мучительного аттракциона с центрифугой, когда я сидел в раздевалке, раздевшись по пояс и беспомощно уставившись перед собой, Виктор панибратски хлопнул меня по плечу и сказал:

— Ну, как? Не жалеешь, что не стал переводиться?

После этого мы не разговаривали несколько дней.

Всё это время я пытался найти Лиду — звонил на её номер, писал сообщения в сети. Она не отвечала. Казалось, что её уже и не существовало вовсе — по крайней мере, не в том мире, в котором я тогда жил.

Виктор сам пошёл на мировую и заявился ко мне в общежитие с ящиком дешёвого пива. Поначалу я даже не хотел его пускать, но потом передумал — видимо, мне просто хотелось выпить.

— Половина курса стонет от этих предполётных, — сказал он, открывая первую бутылку. — А первая практика уже, считай, через полгода.

— Ты как всегда всё обо всём знаешь, — сказал я.

Виктор поставил бутылку на пол.

— А о чём тут можно не знать? — сказал он, картинно всплеснув руками. — Ты тут просто уже это... в отшельника превратился. Не знаешь, кстати, что на неделе с параллельной группой было?

— И что было? — спросил я.

— Ну, как что, — ответил Виктор. — Скорую вызывали. Так что у тебя ещё на самом деле...

Он поднял бутылку, из горла которой уже вываливалась рыхлая пена, и поднялся на ноги.

— Давай, — сказал он. — За космос! За наши будущие назначения!

— И за то, чтобы на занятиях мучали поменьше, — добавил я.

И сглазил.

44

Во втором полугодии ввели новый предмет — 'Нейродинамика и системы мнемонического шифрования', — программа которого не публиковалась до самого последнего момента, что послужило почвой для многочисленных слухов, шуток и спекуляций. Говорили даже, что нас собираются превратить в психологический факультет — медленно, предмет за предметом, — так как из-за разгоревшегося кризиса резко упал спрос на операторов космических кораблей. Впрочем, в итоге оказалось, что это обычные лекции по системам шифрования нейросетей последнего поколения.

Вёл нейродинамику Тихонов, которого я хорошо знал по лабораторным. На первом занятии он долго рассказывал о системе мнемонического кодирования, позволяющей внедрить кодовую последовательность в воспоминания так, что сам оператор фактически не знал бы этот код и не смог бы его выдать.

После того, как Тихонову в пятый раз задали один и тот же вопрос — каким образом система считывает код, даже если сам оператор его не знает, — он начал объяснять всё таким голосом, как если бы ему поручили рассказывать о нейросети в детском саду.

— Поймите... — сказал он. — Вот что такое воспоминание? Фактически — это некоторая электрическая реакция на раздражитель. Для человека — это то, что создаёт его эмоциональный фон. Для машины — просто разряд, не больше. Упрощённо всё это можно описать как некий диалог — какой-нибудь запах, образ, имя вызывают у вас определённую реакцию, и она представляет собой как бы элемент, кусочек кода.

— То есть код может выглядеть так: кубик, игрушечная машинка, запах детской неожиданности? — спросил кто-то в первом ряду.

— Что-то в этом роде, — рассмеялся Тихонов. — Мы называем такие вещи маркерами. Они искусственно внедряются в воспоминания, при этом сами вы ничего не поймёте и не почувствуете. На самом деле мы попробуем простую систему мнемонического шифрования уже на лабораторных в этом полугодии... Беспокоиться вам не о чем, — поспешил добавить Тихонов, когда студенты стали взволнованно перешёптываться. — Ваши воспоминания не пострадают.

Воспоминания не пострадали.

Однако лабораторные по нейроинтерфейсу во втором полугодии усложнились настолько, что финальный экзамен курса не смогла сдать почти треть студентов. Больше не было никаких световых туннелей и лабиринтов, а время выполнения задания, которому наши преподаватели раньше не придавали особого значения, стало вдруг одним из главных критериев оценки.

Сеть изменилась.

Она в точности копировала реальную систему управления кораблями и казалась мне пронзительной пустотой, заполненной лишь собственными мыслями. У меня уже не было чувства, что я блуждаю в запутанном лабиринте, создаваемом на ходу привередливой машиной, которая изо всех сил пытается скрыть от меня единственный выход в реальный мир. Время, движение — всё это исчезало в тот самый миг, когда ты подключался к сети.

Я долго не мог описать свои чувства во время нейросеансов, пока, наконец, не понял — в новой сети всё существовало одновременно, последовательность действий, причины и следствия не имели никакого смысла, и всё, что ты только собирался сделать — скорректировать вектор движения, задействовать резервную энергетическую магистраль — было уже сделано, и тебе оставалось лишь понять это.

Это сводило с ума.

Виктор, впрочем, описывал свои сеансы иначе — он говорил, что, подключившись к сети, мгновенно проваливается в стремительную пропасть и, только выполнив задание, выстроив в уме сложную, как военный код, последовательность сигналов, может остановить это свободное падение в пустоту.

Мы говорили ещё с несколькими сокурсниками, и все рассказывали о своих ощущениях по-разному, словно сеть подстраивалась под каждого из нас, воплощая наши самые сокровенные кошмары.

Пересдачи стали обычным делом. Как и поздний выход. Зачастую даже одна-единственная ошибка становилась фатальной, и ты застревал внутри неисправной машины, воспроизводящей одну и ту же запись по кругу, теряя способность контролировать даже собственные мысли.

Тихонов тогда нередко задерживал нас после занятий, объясняя, как важно уметь концентрироваться, освобождать сознание и даже советовал некоторым заняться восточной медитацией. Виктор любил подшучивать над ним, хотя сам едва справлялся с лабораторными.

Я был почти уверен, что мы оба не дотянем до четвёртого курса, однако последний в году экзамен — симуляцию, в которой требовалось управлять маршевыми и маневровыми двигателями одновременно, выходя на геостационарную орбиту — мы оба сдали с первого раза.

После экзамена Виктор выглядел как коматозник, которого несколько минут назад вывели из вегетативного состояния. Волосы его спутались, лоб лоснился от пота, а под глазами пролегали тёмные круги.

Он предложил напиться на радостях, но я сказал, что свалюсь после первой же бутылки и вернулся в общежитие, один. Я хотел выпить чаю, полистать новые публикации в соцветии, но вместо этого прилёг на кровать, не раздеваясь, и тут же провалился в сон.

Мне снилась темнота.

Я находился в каком-то первозданном хаосе из собственных желаний и мыслей, когда времени ещё не существовало. Мои воспоминания — о другом, настоящем мире — вспыхивали, оборачиваясь мимолётными призраками, и исчезали, проваливаясь в бессмысленную пустоту вокруг, как будто я медленно и неумолимо терял память, превращаясь лишь в бесчувственную функцию, в тупую, выполняющую повторяющиеся действия машину.

И я видел Лиду.

Она медленно шла в темноте, отдаляясь от меня. На ней было красивое светло-коричневое платье с узорчатой юбкой и сумочка, похожая на портфель. Лида не замечала меня, она не знала, что я существую. У меня не было ни видимого образа, ни крика — я не мог даже позвать её по имени. Темнота неумолимо смыкалась над ней. Но потом Лида вдруг остановилась, почувствовав что-то. Она коснулась висящей на плече сумочки, задумчиво пригладила на затылке волосы и — обернулась.

В этот момент я проснулся.

Была ночь.

Бледные фонари едва освещали аллею, на которой я когда-то поцеловал Лиду. Я подошёл к окну и, сощурившись, как от яркого света, посмотрел на чёрное небо.

Где-то у неразборчивого, похожего на застывшую волну темноты горизонта вспыхнул огонёк, и стремительная пульсирующая звезда устремилась вверх, вырываясь из гравитационного колодца.

43

Практические занятия начались на четвёртом курсе.

Перед этим для нас провели несколько тренировок на тренажёрах, которые, в отличие от центрифуги, имитировали реальные перегрузки при взлёте и посадке — вплоть до предельных для среднетонажных кораблей 6G. Перегрузки тогда уже не причиняли мне особых мучений; более того, костюмы, которые нас заставляли надевать — плотные и облегающие скафандры из странного материала, напоминающего колючую резину — причиняли мне гораздо больше неудобств, чем неудержимая сила ускорения.

А потом в первый раз нас повезли на настоящий космодром — на таком же рейсовом автобусе, на котором мы с Виктором когда-то ехали в Тенешкино, чтобы посмотреть на взлётные шахты через пелену дождя.

— Чего? Дрожишь? — спросил меня Виктор, когда автобус только поднялся на эстакаду.

Я наглотался с утра успокоительного, хотя Тихонов всегда отговаривал нас принимать таблетки, чтобы не выработать привычки, и чувствовал лишь тупое вялое безразличие.

— Это же не экзамен, — сказал я. — Все действия контролируются настоящим оператором. Ты в принципе не сможешь сделать ничего такого.

— Настоящим оператором, — усмехнулся Виктор.

Мы мчались по эстакаде, которая поднималась вверх, как разводной мост — за высоким отбойником поначалу мелькали верхушки деревьев и уродливые столбы ретрансляторов, а потом я не видел уже ничего, кроме безоблачного голубого неба.

— Ты сам-то как? — спросил я.

Виктор потёр рукой лоб.

— Да чёрт его знает! — сказал он. — Я пока не разобрался. Но, как ты говоришь, настоящий оператор, все дела. Можно просто тупить весь сеанс, и ничего не случится.

Я зевнул в ответ. Мелькающий вид за окном действовал на меня усыпляюще, солнце припекало, несмотря на ранний час, и я заснул, привалившись плечом к нагревшемуся стеклу.

Мне показалось, что Виктор растолкал меня буквально через несколько секунд.

— Хватит дрыхнуть! — фыркнул он. — Приехали!

— Как?

Я несколько раз моргнул и осмотрелся. Автобус стоял на широкой бетонной парковке — посреди мёртвого, похожего на радиоактивную пустошь поля, — а какие-то люди в невзрачной серой форме руководили высадкой, выпуская всех из автобуса по одному.

Мы с Виктором встали в очередь.

— Ты какой-то сегодня... никакой, — сказал Виктор. — Не спал что ли всю ночь опять?

— Вроде спал, — ответил я.

— Ладно, — сказал Виктор. — Поздно уже дёргаться. Это ведь и правда не экзамен.

Когда мы вышли из автобуса, я остановился, мешая остальным идти.

Поднялся ветер, и над выщербленным полотном парковки закружились маленькие смерчи из пыли. На секунду я представил, что островок из бетона, на котором стоял наш автобус, со всех сторон, на сотни километров, окружает ровная выжженная земля, бесконечная пустыня, и только потом я заметил горящую на солнце полосу дороги — где-то там, на обочине, я оставил свою прокатную машину, когда мы с Лидой смотрели, как взлетают из пусковых шахт корабли.

Я вздохнул. Ветер нёс в лицо колкую пыль, хотя небо было безоблачным и чистым, как в настоящей пустыне.

Виктор потянул меня за плечо.

— Пойдём, — сказал он. — Тут и ослепнуть недолго.

Нас разместили в пустом и унылом зале — таком же, как накопитель в Тенешкино, с белыми стенами и хлипкими просиженными скамейками, — только без окон и с яркими лампами дневного света под потолком.

Нас было ровно шестеро — именно такое количество операторов управляло большинством кораблей, — но мы до сих пор не знали, какие каждый из нас будет выполнять функции. По идее занятия должны были подготовить нас к любой из ролей, однако, думаю, мало кто тогда хотел стать первым пилотом.

Нас сопровождал молодой преподаватель — лет двадцати пяти на вид, — который иногда подменял Тихонова на лабораторных.

— Наш корабль называется Аэропа, — сказал он. — Это пассажирский корабль, который до недавнего времени совершал рейсы между Землёй и... — Преподаватель на секунду замолк, чтобы перевести дыхание. — Но рейс мы совершать не будем, — он хихикнул, — как и выходить в открытый космос... Впрочем, вам всё уже объясняли, ведь так?

В зале раздалось невразумительное мычание.

— Пока нам придётся немного подождать. Всё уже почти готово. Шахта, из которой будет производиться запуск, находится отсюда на расстоянии где-то двадцати километров, и мы...

— Мне казалось, тут будет куча военных, металлоискатели, обыск и все дела, — сказал Виктор.

— Ты как будто разочарован, — хмыкнул я.

— Да нет. Просто странно.

— Пока нас пустили только в ободранную комнату со скамейками, — сказал я. — Посмотрим, что будет.

— Честно... — сказал Виктор. — Если честно, не верится, что мы выйдем в космос.

— Мне тоже, — сказал я.

Нас проводили в лифт, похожий на грузовой. На стенах, обшитых металлизированным пластиком, не было ни кнопок, ни индикаторов — так что оставалось лишь гадать, насколько глубоко мы спускаемся. У меня заложило в ушах.

Из лифта мы вышли в такое же пустое помещение с белыми стенами и лампами на потолке, как и то, в котором только что находились. Нас встретили двое мужчин в серых комбинезонах. Девушек в нашей группе не было, и нас всех отвели в одну раздевалку.

— Вещи оставляйте здесь, — сказал один из мужчин в комбинезоне. — Ничего, я повторяю — ничего, с собой не брать. Особенно суазоры. В противном случае вы не пройдёте через рамку и вас снимут с задания.

— Ну вот, — сказал я Виктору, — а ты беспокоился о проверке.

Виктор что-то промычал в ответ.

— Трусы-то хоть оставить можно? — пошутил кто-то.

— Можно, — недовольно ответил мужчина. — Надевайте костюмы поверх нижнего белья. Костюмы безразмерные.

Он вышел, и мы остались одни в тесном помещении с металлическими шкафчиками, похожем на раздевалку у спортзала. Шкафчики открывались с помощью сканера отпечатков. Я подошёл к ближайшему и надавил большим пальцем на овальную панель. Дверца щёлкнула и приоткрылась. Внутри, на хлипкой вешалке со скошенными плечами, висел серый комбинезон — такой же, как у встретивших нас мужчин.

Новая форма была не слишком похожа на ту, которую нас заставляли надевать во время тренировок в институте — ткань напоминала дешёвую одноразовую синтетику и неприятно липла к телу. Я едва натянул комбинезон на себя. Грудь сжимало так сильно, что я с трудом мог дышать.

— Зачем всё это? — пробурчал Виктор. — Как будто мы там фигуры высшего пилотажа будем выполнять.

— Не жалеешь, что не перевёлся? — попытался пошутить я, но Виктор в ответ лишь нахмурился и оттянул двумя пальцами сжимавший горло воротник.

Мы оделись и несколько минут сидели у шкафчиков, ожидая, когда за нами придут. Все молчали. Свет на потолке вдруг замерцал, как от перегрузки сети. Виктор посмотрел на мигающие газовые лампы, поднял указательный палец и уже даже открыл рот, но промолчал, опустив голову, и вновь потянул за тугой облегающий воротник.

Действие успокоительных заканчивалось, и у меня затрястись руки.

— Дрожишь? — шёпотом спросил меня Виктор, толкнув под рёбра локтём.

Я вздрогнул и уставился на него так, словно не мог узнать.

Вскоре за нами пришли. Те же двое мужчин — почти неотличимые в своих противоперегрузочных костюмах, с одинаковыми выражениями лиц, что можно было подумать, будто бы их серые робы стирают все признаки индивидуальности.

Наши серые робы.

— Отлично, — сказал один из них. — Надеюсь, вы всё оставили? — и добавил, не дожидаясь ответа: — Пойдёмте.

Мы оказались в туннеле, похожем на закрытое полсотни лет назад московское метро. Стены, увешанные слепящими лазерными лампами, сужались к верху, смыкаясь в потолок так, словно мы находились внутри огромной подземной пирамиды. Мы стояли на платформе, на высоте в пару метров над полом, и под нами проходила широкая стальная шпала — пути для монорельса.

Я прикрыл рукой глаза. Сердце молотило как при стенокардии.

— Четвёртый — на линию! — громко сказал один из наших провожатаев.

Послышался свист — такой издаёт рассекающая воздух свая, — и к платформе подошла небольшая вагонетка с выполненными в виде иллюминаторов боковыми окнами и большими выпуклыми стёклами спереди и сзади. Двери с шипением раздвинулись. Я подумал, что именно так, наверное, и выглядели вагоны метро, пока всю подземку не залили бетоном, чтобы остановить обрушения.

Сидячих мест в вагоне не было. Мы встали, держась за поручни в стенах. Я — у лобового окна.

— Пошли! — скомандовал один из наших сопровождающих в переговорное устройство у дверей — со стороны казалось, что он кричит в стенку.

Вагонетка дёрнулась, стремительно набирая ход; я сжал дрожащими руками поручень, узкий воротник сдавливал мне горло.

Мы бесшумно неслись на обморочной скорости, огни на стенах в туннеле с каждой секундой мелькали всё чаще, пока не слились в сплошное марево из слепящего света.

Я закрыл глаза.

Меньше, чем через минуту вагонетка стала усиленно замедляться, и меня качнуло вперёд так, что я чуть не ударился головой о лобовое стекло. Я уже различал проносящиеся мимо нас лазерные лампы в стенах — их раздражающее мелькание быстро сбавляло темп, пока вагонетка не замерла. Но даже после того, как мы встали у новой платформы, туннелю со сходящимися у потолка стенами всё ещё не было видно конца.

— Перегрузки не хуже, чем при взлёте, — пожаловался Виктор, когда мы вышли из вагона.

Нас проводили в очередной грузовой лифт без кнопок и циферблатов, который бесшумно взлетел вверх, как только закрылись двери. Я ждал, что двое наших сопровождающих что-нибудь скажут — деловитое напутствие, полезный совет, — но они молчали, неподвижно глядя перед собой.

Лифт остановился.

Мы оказались в сумрачном коридоре, напоминавшем о бомбоубежищах столетней давности. Света едва хватало, чтобы видеть, куда ты идёшь. Коридор, как посадочный трап самолёта, вывел нас к открытому люку в пассажирский отсек Аэропы. Я шёл первым и остановился у проёма, как у края отвесной пропасти, в которую нас собирались столкнуть.

Отсек походил на узкую металлическую капсулу — такую тесную, что внутри едва было можно дышать. На стенах висели закреплённые в круглых клетках кресла и лестницы — тонкие, как будто сделанные для детей.

Я посмотрел вниз и чуть не оступился.

Отсек спускался метров на двадцать вниз, а пол представлял собой огромный выпуклый люк с вентилем посередине. В этой пустой металлической кишке было, наверное, не меньше сотни кресел, висящих одно на другим так, что ноги рослого мужчины наверняка упирались бы в закреплённую под ними клетку.

— Спускайтесь по одному, — послышался голос у меня за спиной. — На самый низ.

Я продолжал стоять у открытого проёма. Кто-то толкнул меня в плечо, но я даже не обернулся.

— Поторопитесь. Времени у нас немного.

Я с трудом заставил себя сдвинуться, повернулся к проёму спиной и, пригнувшись, осторожно свесил вниз правую ногу, нащупывая перекладину лестницы.

— Никто из вас не летал на таком? — раздался чей-то голос у меня над головой. — Таких птичек обычно выводят на орбиту с небольшим ускорением. При взлёте перегрузки не будут превышать два же. Почти как при взлёте пассажирского самолёта. Первый класс практически.

Я спускался медленно, ноги мои постоянно соскальзывали со ступенек, а ладони взмокли от волнения. Дышать стало действительно тяжело — я сам невольно убедил себя в том, что в отсеке не хватает воздуха.

Добравшись до самого дна, я встал на выпуклом люке и посмотрел вверх. Вслед за мной по лестнице уже спускался Виктор — так же, как и я, судорожно хватаясь за перекладины и время от времени бросая настороженный взгляд вниз.

Я забрался в ближайшую ко мне клетку и сел в кресло — жёсткое и неудобное. За спинкой тут же что-то зажужжало, и меня крест-накрест обхватили тугие ремни. Я оказался намертво привязан к креслу.

Виктор спрыгнул с лестницы, пропустив несколько последних перекладин, и чуть не упал, поскользнувшись на выпуклой поверхности люка. Он выставил в разные стороны руки и пошатнулся, испуганно взглянув на меня.

— Осторожнее, — сказал я.

Виктор поднял раскрытую ладонь — дескать, всё под контролем.

— И как это работает? — спросил он, подойдя к соседней клетке.

— Просто залезай и... всё, — сказал я.

— Звучит действительно просто, — сказал Виктор и протиснулся в кресло.

Через секунду он забавно вскрикнул, когда его обхватили ремни.

— Вот ведь чёрт! — выругался Виктор. — Предупредил бы хоть!

По лестнице спустился ещё один наш сокурсник и, молча взглянув на нас, залез в свою клетку.

— Перегрузки как при взлёте самолета, — сказал Виктор. — А на черта тогда всё это нужно? Костюмы эти?

— Полагается, наверное, — сказал я.

— Полагается... — недовольно повторил Виктор. — У меня уже... голова кругом идёт. Сомневаюсь, что я смогу сегодня сделать хоть что-нибудь полезное.

— Главная задача... — начал я.

На выпуклый люк спрыгнул ещё один студент.

— Главная задача у нас на сегодня, — сказал я, — не упасть в обморок.

Кто-то рассмеялся. Виктор тоже потешно фыркнул, а потом откинул назад голову, закатил глаза и беспомощно открыл рот, изображая обморок.

Через пару минут все уже сидели в креслах, связанные тугими ремнями. Я почему-то был уверен, что наши провожатые крикнут нам что-нибудь сверху напоследок, но вместо этого люк у нас над головой просто закрылся, а в стенах загорелись красные огни.

— Начинается, — прошептал я.

По стенам отсека пробежала частая электрическая судорога, и откуда-то снизу стал доноситься гулкий утробный рёв, пробиваясь через сотни метров высокопрочной стали.

— Что? Уже?! — выкрикнул кто-то.

— Уже, — сказал я, и в ту же секунду меня вжало в кресло.

Рёв усиливался, а стены капсулы вибрировали так сильно, что у меня двоилось в глазах. Казалось, что пассажирский отсек может в любую секунду разойтись по швам, и нас в наших уродливых металлических клетках выбросит в верхние слои атмосферы.

Но потом меня вдруг накрыла непроницаемая тишина. Я даже подумал, что оглох от рёва, но по рассеянным взглядам других сокурсников понял, что они испытывают то же самое.

Я не сразу догадался, что мы оказались в невесомости — тишина пугала меня куда больше, чем отсутствие веса, да и ремни безопасности по-прежнему внахлёст сжимали мою грудную клетку.

— Как снять это?! — закричал Виктор, пытаясь вырваться из кресла.

На стенах горели красные огни.

Корпус корабля накренился вбок, кресло стало вращаться в клетке, и я невольно вцепился руками в поручни, всё ещё веря в утраченную силу притяжения. Отсек продолжал поворачиваться, и я вдруг понял, что мы находимся в чёрной беззвучной пустоте, где нет ничего, кроме солнечной радиации и отражённого света.

Мне стало страшно.

Воротник так сильно сдавливал горло, что я резко дёрнул его рукой, но тугая синтетическая ткань выдержала, и я закашлялся. Мы были в пустоте, в безвоздушном пространстве, и наша жизнь зависела от слаженной работы сотен механизмов, от команд, которые отдавали операторы в нейросети.

— Ты как? — послышался голос Виктора, но я не ответил.

Красные огни в стенах погасли, и весь отсек залило тусклое голубоватое свечение, почему-то напомнившее мне о морге. Теперь кресла уже не висели на стенах, а стояли в своих массивных каркасах на полу — в несколько рядов, как в самолёте.

Люк в дальнем конце открылся, и в проёме показалась чья-то фигура в сером комбинезоне, поплывшая по воздуху, мягко отталкиваясь руками от поручней в стенах, которые совсем ещё недавно выполняли роль лестниц.

— Всё в порядке? — спросил мужчина в комбинезоне, приблизившись к нам.

Поначалу я решил, что это один из тех молчаливых близнецов, которые сопровождали нас до посадки, однако выглядел он иначе — был старше, с сединой на висках.

— Что молчим? — спросил мужчина. — Все живы?

— Всё хорошо, — сказал кто-то.

— Да, — подтвердил Виктор, — нормально. Только вот... как снять эти ремни? Не будем же мы так всё время...

Мужчина в комбинезоне повис в воздухе рядом со мной.

— Сейчас корректируется орбита, — сказал он. — Через минуту или две ремни отключатся.

Он ещё раз осмотрел всех, озабоченно вглядываясь в лица.

— Я так понял, для вас — это впервые? Если кто-то чувствует себя... как-нибудь не так...

Видно было, что он не привык возиться с новичками.

— Кстати, — продолжил мужчина, — на сей раз нас вывели с хорошим таким ускорением — в вашу честь, наверное. — Он осклабился, как будто признавался в устроенном розыгрыше. — Так что при взлёте вы получили почти четыре же. — И снова спросил, нахмурившись: — Никого не тошнит?

Все молчали.

— Ладно, — сказал мужчина, — либо вы онемели от страха, либо все чувствуют себя просто отлично.

Он повернулся ко мне и подмигнул, как заговорщик.

— Я лично за последнее. Так что...

Раздался щелчок, и ремни, прижимавшие меня к креслу, ослабли, а в следующую секунду втянулись куда-то за спиной.

— О! — сказал мужчина. — Даже быстрее, чем я думал. В таком случае — все за мной. Поднимайтесь выше, над креслами.

Я начал выбираться из клетки.

— Отталкивайтесь лучше от этих лестниц в стене, так удобнее, — сказал мужчина и провёл в воздухе рукой, как бы дёргая за невидимый рычаг. — Только не слишком сильно, а то расшибётесь.

Я едва не врезался в стену, но мужчина даже не обратил на меня внимания. Позади меня послышались возмущённые возгласы — видимо, парочка моих сокурсников столкнулись друг с другом.

— Аккуратней, — сказал мужчина. — Давайте по одному.

Он лишь едва коснулся стены, и тут же заскользил воздуху, как под воздействием неведомой силы гравитации. Я последовал за ним, не решаясь отталкиваться, как он, и вместо этого перехватывая поручни липкими от пота руками.

Мужчина, удалившийся от нас на несколько метров после первого же прыжка, терпеливо ждал, пока мы освоимся с невесомостью.

— Так точно никого не тошнит? — спросил он и посмотрел на меня.

— Наверное, нет, — пробормотал я.

— Наверное? — весело спросил мужчина. — Ну, ладно. Только предупредите, если ваше 'наверное' изменится. Дело в том, что рвота в невесомости...

Он не договорил и снова оттолкнулся от лестницы в стене.

Вскоре мы оказались в согнутом, как парабола, коридоре — ещё более узком, чем пассажирская капсула с клетками. Мужчина в комбинезоне пролетел его, не останавливаясь, и нырнул в открытый люк. Командный отсек от пассажирского отделяла лишь пара метров.

— Ну что ж, — сказал мужчина, зависнув над креслами нейротерминалов. — Вот и ваши рабочие места. Своё задание вы хорошо знаете, ведь так?

Мои сокурсники беспомощно озирались по сторонам, сгрудившись вокруг открытого люка. Виктор был ещё в коридоре и держался одной рукой за край проёма с таким видом, словно боялся, что в любой момент может провалиться вниз — на самое дно пассажирского отсека, к выпуклому люку. Я же обхватил руками ближайшее ко мне операторское кресло.

— Люди! — крикнул мужчина. — Ну же! Поговорите со мной! Что вы как зомби? Всё понятно с заданием?

— Понятно, — неуверенно сказал я. — Только мы ещё не знаем свои роли.

— А, — улыбнулся мужчина. — Это самое интересное.

Он вытащил из кармана потрёпанный суазор и протянул его мне экраном вперёд.

— Ну же, — сказал мужчина. — Коснись рукой.

Я приложил к экрану кисть, тот на мгновение закрасился чёрным, а потом на нём появилась яркая надпись — 'второй пилот'.

— Ох! — рассмеялся мужчина. — Какой быстрый карьерный рост! Кто следующий?

Он заставил всех прикоснуться к суазору, и привередливый компьютер выдал каждому по новой должности.

— Вот, собственно, и всё, — сказал мужчина. — Все терминалы, — он качнул рукой с вытянутым указательным пальцем, — автоматически настроятся, когда вы к ним подключитесь. Так что выбирайте любой.

Он снова подмигнул мне, улыбнувшись.

— Ты, я смотрю, уже выбрал.

Я ничего не ответил и полез в кресло.

— Что ж, — сказал мужчина. — Я вас оставляю.

— Но как же? — спросил Виктор, который, наконец-то, забрался в отсек. — Мне казалось нас будут... контролировать.

— Здесь ведь всего шесть кресел, — сказал мужчина, и на лице Виктора отразился неподдельный ужас. — Да не бойтесь вы! — рассмеялся он. — Устроить крушение у вас не получится, корабль контролируется операторами с Земли, так что... вас подстрахуют.

Все начали устраиваться в креслах.

Мужчина как-то незаметно выскользнул из отсека — ещё секунду назад он был здесь и следил за тем, как мы подключаемся к терминалам, а потом исчез, даже не попрощавшись. Я снова почувствовал, как тело моё сжимает холодными тисками от страха.

Я уже лежал в кресле. Виктор что-то бурчал рядом, ерзая и оттягивая воротник комбинезона, но я не слушал. Кнопки на моём терминале загорелись, я вздохнул и — провалился в пустоту.

42

Я мог бы, наверное, сказать, что это был самый жуткий кошмар за всю мою жизнь, но только после кошмара ты просыпаешься, и сон, каким бы страшным он ни казался, быстро тускнеет в памяти. Но тогда, даже после того, как Аэропа приземлилась, и меня отправили домой, я не был уверен, что действительно вернулся.

Сам сеанс почти не отличался от тех лабораторных, которые мы проходили ещё с третьего курса — да и задание по управлению маневровыми двигателями я выполнял десятки раз, — однако что-то в нейросети изменилось. С самого начала, в приступе паники выполняя знакомые команды, захлёбываясь в сводящей с ума пустоте, я чувствовал вокруг себя чьё-то присутствие — как будто другое сознание переплеталось с моим.

Лида.

Она была там, в той невозможной чудовищной тьме, которая меня окружала. Она жила в каждом моём помысле, в каждом движении мысли, словно мы расстались именно из-за того, что я потерял её в нейросети.

И теперь она возвращалась.

Но вместо радости, вместо предвкушения встречи после разлуки я испытывал лишь пронзительный неподконтрольный страх — что-то чужое, непонятное, невозможное физически, что-то, чего не должно было появиться в нейросети, вторгалось в моё сознание.

Вместе с Лидой появились и звёзды — они кружились в бешеном вихре, как изображение из голографического проектора, изображая движение галактик. Я сам стал частью этого вихря, одной из тусклых тающих песчинок — меня уносило куда-то, затягивало в звёздный водоворот, но в то же время я был неподвижен, я понимал, что в сети не существует движения, что в этом мнимом хаосе нет ничего, кроме меня.

И мои собственные мысли наполняли окружавшую меня пустоту.

Я видел Венеру, неотличимую от звезды. Я видел, как Патрокл, свет которого будет существовать ещё миллиарды лет, заходит на земную орбиту. А потом я приблизился к одной из звёзд, и звезда эта оказалась Солнцем. Оно было таким ярким, что сожгло облекавшую меня темноту, наполнив её солнечным ветром. В его огненной короне вспыхивали протуберанцы — коронарные выбросы, всплески горячего газа — результат непрекращающейся химической реакции звёзд, рождающей свет и уничтожающей последние островки тьмы. Но потом чёрная тень застила солнце. Началось затмение, которое я видел в тринадцатый раз. Звезда превратилась в сверкающий полумесяц и вскоре исчезла совсем, а передо мной остался лишь чёрный шар, окутанный умирающим светом.

Меня вывели из нейросеанса электрошоком.

Я даже не понял, что произошло — я тонул в пустоте и вдруг оказался в неудобном высоком кресле. Меня трясло, и я никак не мог остановить эту дрожь. Кто-то положил мне руку на плечо.

— Ты как? — послышался знакомый голос. — Скажи что-нибудь!

Я хотел ответить, но вместо этого лишь нечленораздельно промычал, утратив способность говорить.

— Так, понятно...

Мне посветили в глаза.

— Назови своё имя, — сказал голос.

Свет пропал, и я ошалело заморгал глазами.

— Имя своё назови, — повторил голос.

— Алексей, — сказал я.

— Были уже случаи позднего выхода, Алексей?

— Были. Вернее... — я сглотнул, говорить всё ещё было тяжело, — только однажды, только один раз.

Мужчина с седыми висками покачал головой.

— Нам пришлось... — начал он. — В противном случае, ты...

После приземления Аэропы меня переодели в неудобный белый халат и положили в медицинское отделение — в пустую и неуютную комнату, пропахшую пылью. Узкая больничная койка, на которой я лежал, была затянута плёнкой, а с потолка лился яркий свет. На моё правое плечо надели тугой манжет, из которого тянулись толстые провода к неказистому, похожему на древнюю вычислительную машину устройству.

Я пролежал так час или несколько минут — ощущение времени ещё не до конца вернулось ко мне. В мою палату никто не заходил — меня просто закрыли в пустой комнате, подключив к издающему низкий раздражающий гул устройству.

Я чувствовал, что теряю сознание.

Потолочный свет обжигал глаза, а манжет сильно сдавливал руку. Я всё ещё ощущал присутствие Лиды — она как будто стояла рядом с моей кроватью и смотрела на меня с укоризной, не говоря ни слова.

Я стащил с руки манжет, и надсадный гул прекратился. Просто лежать больше не было сил. Я скинул с кровати босые ноги и тут же непроизвольно отдёрнул их, точно обжёгшись — металлический пол был промёрзшим, как в морозильной камере. Но потом я всё рано приподнялся на кровати — руки всё ещё тряслись после электрошока — и встал на ноги.

Холод немного привёл меня в чувство.

Я сделал несколько шагов по направлению к двери и оглянулся — манжет на толстых проводах, наверное, свалился с кровати, когда я вставал, и теперь лежал на полу, рядом с замолкшей вычислительной машиной. Я не сомневался, что кто-то всё время следит за мной, хотя меня и заперли в этом отсеке одного, как в камере заключения. Свет на потолке мигнул — или мне так показалось.

Я открыл дверь.

И тут же в глаза мне ударил свет, лишил меня опоры, равновесия, вновь вернул в пустоту, пронизывающую каждую клеточку моего тела.

Затмение закончилось, со светила сошла тень торопливой Луны, и я упал навстречу пронзительному солнечному ветру.

41

К моей неловкой попытке побега из медицинского отделения отнеслись с юмором и решили, что я уже окончательно пришёл в себя. Меня отвезли к раздевалке, где я несколько минут искал свой шкафчик.

Получив, наконец, свои вещи, я сразу раскрыл суазор.

На всплывшем экране с извещениями было несколько пропущенных сообщений от Виктора, но меня это тогда не интересовало. Я открыл список контактов, выбрал Лиду, коснулся пальцем её старой фотографии из институтского соцветия и нажал на большую зелёную кнопку 'Позвонить'.

Она не ответила.

Я набрал номер снова, а потом ещё и ещё. Во время последнего звонка вместо напряжённых долгих гудков я услышал лишь неприятный синтетический голос:

'Абонент не в сети'.

Я бросил суазор на пол, сел на скамейку у шкафчика и закрыл руками лицо. Меня всё ещё трясло, но плакать я не мог. Она была здесь, рядом, во мне, но почему-то не отвечала. Суазор у моих ног задрожал, издавая сердитое отрывистое жужжание.

Я поднял его с пола.

'Ну, где ты?' — писал Виктор. — 'Что с тобой вообще?'

Я не ответил. Вместо этого я открыл карточку Лиды и набрал сообщение:

'Нам нужно встретиться. Или хотя бы поговорить. Я очень тебя прошу. Прости меня за всё'.

Я отправил это нервное послание, и мне немного полегчало.

Я стал переодеваться. На выходе из раздевалки меня уже ждал человек в невыразительной серой робе.

В город меня отправили на рейсовом автобусе, где я сидел один, как прокажённый, точно меня изо всех сил старались изолировать от остальных.

На следующий день, в институте, я узнал, что произошедшее на Аэропе отправили на рассмотрение в учебную часть, и стоит вопрос о моём исключении 'по состоянию здоровья'.

Виктор честно пытался меня поддержать.

Он убеждал меня, что таких случаев за историю института было множество, и что за ошибки, как он выразился, на первом практическом занятии никого не будут исключать. Я не верил ему, хотя и был благодарен за поддержку. После занятий я не вернулся в общежитие, а поехал на квартиру матери, куда не заходил уже год.

Всё было в пыли.

Кровать в своей старой комнате я во время последнего визита накрыл прозрачной плёнкой, однако остальную мебель не трогал, и всё вокруг — хлопья пыли на полу, песчинки, витавшие в воздухе, запах прелости и духоты — напоминало мне о том, что здесь умерла моя мать.

Я сорвал плёнку и повалился на кровать — в обуви, не раздеваясь. Я тогда не сомневался, что меня исключат — вернее, переведут на какое-нибудь скучное и бесперспективное отделение, где я никогда больше не подойду близко к терминалу нейроинтерфейса, — однако пугало меня вовсе не это.

Я был всё ещё там, в сети.

Лида так и не ответила на моё сообщение, я больше не стал ей писать, но по-прежнему чувствовал её присутствие — она смотрела на меня молча, с укоризной, а её зелёные глаза были уставшими и печальными.

Суазор завибрировал в моём кармане. Это снова был Виктор. Он беспокоился, но я не хотел отвечать.

Я бросил суазор на пол и уткнулся лицом в подушку.

Лида.

Я чувствовал, что жизнь моя сломана, что всё вокруг разрушается, превращаясь в пыль, которая плывёт в подсвеченном вечерним солнцем воздухе. Когда-то я думал, что хочу увидеть другие планеты, улететь с Земли, но в действительности хотел лишь избавиться от вечно больной матери, и теперь, когда она умерла...

Я заплакал.

У меня никого не оставалось. И сеть уничтожила меня. Я впервые увидел самого себя — то, что во мне было сокрыто, — когда подключился к нейроинтерфейсу на Аэропе. Мне нужна была только она, а вовсе не звёзды. Она навсегда останется со мной, и в то же время будет так невыносимо далеко.

И ничего уже нельзя было исправить.

Я чувствовал себя так, словно жизнь моя закончится через несколько дней — я провалюсь в пронзительный хаос нейросети, в хаос из фальшивых звёзд, скрывающих за собой пустоту и вечное одиночество.

Я так и заснул — в одежде, уткнувшись в подушку лицом. Я боялся, что во сне вновь окажусь в нейросети, снова испытаю тот необъяснимый ужас, который едва не лишил меня рассудка, однако мне ничего не приснилось.

Утром на экране суазора светилось напоминание о новом сообщении.

Голова у меня раскалывалась от боли, а горло воспалилось. В комнате было нечем дышать — я не включил на ночь кондиционер, не открыл окно, — и почти весь воздух в тесной квартире вышел, оставив лишь пыль и запах старых, никому не нужных вещей.

Однако первое, что я сделал — это поднял с пола суазор и прочитал:

'Я не хотела отвечать, но всё-таки отвечу. Я не обижена на тебя. Смысл обижаться, когда прошло уже столько времени? Но зачем нам встречаться? О чём ещё ты хочешь поговорить? У меня — своя жизнь, у тебя — своя. Пусть всё так и будет'.

Я был рад даже такому ответу.

Я набрал её номер.

Раздались гудки.

Я не был уверен, что она ответит, но она ответила. Гудки смолкли, и несколько секунд стояла напряжённая тишина — я даже слышал её дыхание, — а потом, вздохнув, она произнесла...

40

Я не мог заставить себя пошевелиться. У меня даже не получалось сделать глубокий вздох. Мне казалось, что с правого плеча содрана вся кожа, и я боялся даже коснуться этой открытой пульсирующей раны.

Синтетическая ткань неприятно липла к телу.

Я лежал в темноте, о которой мечтал, одурев от постоянного света, но теперь темнота напоминала мне зияющую пустоту нейросеанса, когда вокруг тебя нет ничего, и в то же время есть всё, о чём ты только можешь помыслить.

Красный глазок камеры тускло горел где-то вдали, и эта тонущая во мраке песчинка света была единственным, что как-то связывало меня с реальностью, не позволяла мне сгинуть в обступавшей меня темноте.

Я думал, что умираю.

То, что они сделали со мной — эта инъекция или разряд, который выстрелил имплантат в правом плече — едва меня не убило. Кто-то не рассчитал напряжение или дозу, и теперь мне уже не восстановить сил. Быть может, они даже сделали это специально — как эвтаназию для неизлечимо больного. Я был почти благодарен им за это. Наверное, именно поэтому они выключили свет. Всё, что мне оставалось — лишь перестать держаться за угасающий огонёк вдали и закрыть глаза.

Но потом дыхание восстановилось. Я даже смог приподняться на кровати и коснулся кожи на правом плече. Никакой раны не было. Боль стихала.

Послышался сухой электрический треск, и стены моей камеры стали медленно наливаться светом.

39

Спустя несколько дней меня вызвали в учебную часть и предложили пройти задание второго пилота ещё раз, на тренажёре. Я всерьёз думал о том, чтобы отказаться. Мне дали время на решение, и тут вмешался Виктор.

— Я тебя вообще не понимаю! — сказал он. — Сколько раз мы это делали! Это же обычная лаба, не более.

— Боюсь, не такая обычная... теперь, — сказал я.

— А что изменилось?

Виктор действительно не понимал. Я не рассказал ему о том, что произошло на Аэропе — я просто не мог рассказать.

— Я не знаю, — сказал я. — Просто я уже не уверен, что... мне это нужно.

Виктор уставился на меня, как на умалишённого.

— Чего ты вообще боишься? — спросил он.

Я долго не мог признаться, что боялся в действительности лишь самого себя — своего отражения в нейросети, своих собственных мыслей.

Я уже начал готовиться к переводу — собрал в общежитии вещи и свалил их в картонную коробку, даже выбрал себе отделение на факультете нейродинамики, куда собирался перейти. Однако, когда я написал об этом Лиде, от неё пришёл простой и безжалостный ответ:

'Поздно'.

Мне было так тяжело и одиноко, что я пошёл на пересдачу, наверное, желая лишь вновь встретиться с ней в нейросети. Но не увидел ничего, кроме вспыхнувшей передо мной, как вереница кодовых сигналов, последовательности управляющих команд. Хаос уступил место порядку, всё неожиданно стало обыденно и просто. Лида ушла, а я во время своего внеурочного испытания показал лучший на курсе результат.

Перевод больше не требовался, на нейродинамике меня никто не ждал, и я распаковал сваленные в коробку вещи. Виктор предложил отметить это и заявился ко мне вечером в общежитие с очередным ящиком мыльного пива.

Мы пили из горла, усевшись на кровать.

Виктор всё время болтал, рассказывал о том, как мотался в последние выходные в дремучую область вместе с Анной, а я никак не мог понять, что именно мы празднуем.

Это было похоже на поминки.

— Слышал, кстати, что говорят о последнем выпуске — о тех, кто недавно закончил? — спросил после третьей бутылки Виктор.

Я не слышал.

— Трудоустройство — меньше половины! — объявил Виктор с непонятным самодовольством. — Это несколько... подпортит статистику института.

— Звучит не слишком обнадёживающе, — заметил я.

— Ну уж, извини, — Виктор поставил бутылку на пол; она явно мешала ему жестикулировать. — Что есть, то есть.

— Я не понял, — сказал я, — ты намекаешь на то, что учиться надо лучше или как?

Виктор рассмеялся.

— Да я и сам не знаю, на что намекаю, — сказал он.

— Может, мне и правда стоило перевестись, — пошутил я. — Уж лучше сидеть где-нибудь в кубикуле, чем быть безработным.

Я поднял бутылку, предлагая тост, но Виктор замахал рукой.

— Ну уж нет! — сказал он. — За это я пить не буду. После всего этого... маразма и конкурса — ты конкурс-то хоть приёмный вспомни, это же был ад! — оказаться в каком-нибудь вшивом офисе... Это уж точно не для меня.

— Тогда выпьем за то, чтобы лучше учиться, — согласился я.

— Ага! — подхватил Виктор.

Он был уже заметно пьян, и даже расплескал своё пиво, когда ударил по моей бутылке.

— Знаешь что, — сказал я, — у меня тоже созрел новый тост.

— А? — моргнул глазами Виктор.

— За то, чтобы закончилась война, — сказал я, поднимаясь.

Мы выпили.

Виктор ушёл уже ближе к полуночи, оставив после себя кучу пустых бутылок и головную боль, которая быстро сменила хмельной задор.

На следующее утро я едва заставил себя встать с постели, и на первой лекции с трудом боролся со сном, не сразу разобрав, что новый лектор, подменявший тогда заболевшего профессора, начал, вопреки негласной цензуре, говорить о войне:

— Лично я считаю преступлением, — говорил он, — да, да, именно преступлением, что от нас до сих пор скрывают реальную ситуацию на Венере. При этом известно то, что идут бои, и даже атакуются обычные гражданские корабли, грузовые суда, пассажирские лайнеры...

— Чего это он? — шепнул я Виктору.

— Видимо, тоже тяжёлое утро, — сказал Виктор. — Про пассажирские лайнеры — это что-то новенькое...

— То, что произошло на Венере, — продолжал лектор, — это трагедия, масштабы которой мы до сих... не понимаем. Я лично не сомневаюсь, что ответ последует, и этот ответ...

— А я лично не сомневаюсь, что он не будет больше читать у нас лекции, — хихикнул Виктор.

— Ага, — сказал я.

Молодой преподаватель, наконец, вспомнил о теме своей лекции, и мне уже ничто не мешало спать.

Следующим по расписанию был нейроинтерфейс.

38

Безумие, охватившее меня во время первой учебной миссии на Аэропе, больше не повторялось. Я всегда находил выход, о котором рассказывал мне Тихонов. К тому же слухи о проблемах с трудоустройством, которые распространял далеко не один Виктор, явно подействовали, и мой средний балл за четвёртый курс вырос сразу на несколько пунктов, оказавшись наивысшим за всё время моего обучения в институте.

Лиде я больше не писал.

Даже в соцветие я заглядывал редко, как будто боялся увидеть её публикации в ленте новостей, боялся встретить в паутине из нечётких лиц, которые я никак не мог запомнить, её блуждающий призрак.

Учебная программа на последнем курсе обросла новыми обязательными предметами и непонятными факультативами. Специальность, которую мы должны были получить после окончания, поменяли, и теперь к привычному 'оператор' добавились 'преподаватель' и 'специалист по конфигурации сетей'. Казалось, что всех нас в новом году перевели в другой институт, где готовят учителей и программистов, а не пилотов космических кораблей. Впрочем, ближе к выпуску стали даже поговаривать, что нас вообще собираются целенаправленно валить на экзаменах, оставлять на второй год и не портить в очередной раз статистику института по трудоустройству.

Виктор был чуть ли не в панике.

— Как тебе перспективка? — спросил он, когда вывесили расписание выпускных экзаменов. — Вместо диплома... пинок под зад! Слетаешь с бюджета, и ещё год за свой счёт учиться. Причем даже не факт, что через год...

— Да прекрати ты! — сказал я. — Не могут же они всех исключить.

— Всех, не всех, — сказал Виктор, — но какие теперь шансы?

— Всё это только слухи, — ответил я, хотя сам уже начинал верить в эти истории с исключением. — Какой смысл накручивать себя? Да и что мы можем сделать? Забастовку устроить?

Впрочем, я боялся не меньше Виктора.

Я боялся, что не сдам экзамены, или что не найду потом работу и запишусь в итоге лаборантом на захудалую кафедру, где проторчу десятки лет без каких-либо перспектив.

К выпускным экзаменам я готовился так же, как к вступительным — как будто для нас устроили очередной бесчеловечный конкурс, и лишь один из сотни студентов сможет получить желанный диплом. Я целыми днями сидел, заперевшись в тесной комнатке в общежитии, перечитывал учебники и конспекты курсов, разговаривал сам с собой, как сумасшедший, репетируя выступления на экзаменах.

Первым я сдавал математический анализ, потом — квантовую физику, потом — нейроинтерфейс.

Я попал в группу к Тихонову и решил, что это хороший знак, так как старик всегда относился ко мне доброжелательно. После игры в безжалостную рулетку, когда старомодный компьютер в лабораторной своенравно выбрал мне задание после того, как я коснулся экрана рукой — будто считав с моей ладони линии судьбы и жизни, — Тихонов посмотрел мне через плечо и, улыбнувшись, сказал:

— О, пилот! Это же самое интересное!

— Сейчас, видимо, это единственный способ, каким я могу стать пилотом, — попытался пошутить я.

Но Тихонов в ответ лишь нахмурился и покачал головой.

— Не разделяю вашего пессимизма, — сказал он.

Я помню только, как сел в кресло и как пришёл в себя — сгорбившись, точно от предсмертной боли, судорожно сжимая руками подлокотники. Тихонов дружески хлопнул меня по плечу и заявил, что я закончил раньше всех.

Высший балл.

Я ещё долго смотрел на него, не соображая, что происходит. Потом я, наконец, отпустил трещащие подлокотники кресла, попробовал встать и покачнулся.

— Осторожнее! — сказал Тихонов, поддерживая меня. — Вы как-то... перенапряглись сегодня. Нечасто доводится видеть, как одно из сложнейших заданий программы выполняют так безошибочно и быстро.

Тихонов озабоченно заглянул мне в глаза, продолжая держать за плечо, как мертвецки пьяного.

— Вы как себя чувствуете? — спросил он. — Голова не болит?

— Всё в порядке, — выдавил я из себя. — Только свет... немного режет глаза.

— Здесь довольно темно, — сказал Тихонов.

Я прикрыл рукой глаза.

— Извините, — сказал я. — Наверное, и правда переволновался. Столько навалилось всего... Вы говорите, я сдал?

— Да, — ответил Тихонов. — Причём отлично! Вы... — Тихонов на секунду замялся, — прирождённый пилот.

И он настойчиво потянул меня за руку — к двери в коридор. Можно было подумать, дальнейшее пребывание рядом с работающими терминалами могло пагубно сказаться на моём здоровье.

— С вами точно всё в порядке? — спросил Тихонов. — Обращаться в медицинское отделение было бы...

— Всё хорошо, — перебил я его, начиная, наконец, соображать, что происходит. — Просто... ну, вы понимаете...

— Да, да, конечно! — Тихонов радостно закивал головой. — Сходите прогуляйтесь. Подышите воздухом. Сейчас погода...

Он быстро взглянул в широкое, похожее на иллюминатор окно, однако стёкла были затянуты густой электронной тенью, из-за которой полдень превратился в глухую бессветную ночь.

— Погода отличная, — неуверенно сказал Тихонов и открыл мне дверь.

Я вышел в коридор, доковылял до лифтов, не замечая ничего вокруг. Даже тусклый свет, едва пробивавшийся через жидкокристаллические шторы, резал мне глаза. Кто-то окликнул меня, но я даже не обернулся. Я спустился на первый этаж, вышел из здания, и тут же скорчился, как от приступа боли, когда солнце ударило мне в глаза.

Я почти ничего не видел. Передо мной расплывались яркие красные круги — весь мир вокруг расслаивался, как преломлённый свет.

Но стоять у входа, отворачиваясь от солнца, было нельзя. Кто-то мог заметить, что мне плохо, отвести к врачу, и тот, посветив лазером в глаза, аннулировал бы результаты экзамена.

Я почти вслепую добрался до ближайшей скамейки.

По каким-то причинам мне совсем не хотелось возвращаться обратно, в главный корпус, где электронные тени на окнах защитили бы меня от света — я словно убеждал самого себя, что со мной всё хорошо, что у меня нет приступа, что я просто не выспался перед экзаменом, переволновался и слишком устал.

Я сидел так довольно долго, сутулясь и прячась от солнца. Наверное, я был похож на пьяного вдрызг студента, решившего отпраздновать неожиданно высокий балл на скамейке в двух метрах от главного здания -однако меня никто не трогал, никто не пытался со мной заговорить.

Прошёл, наверное, час, прежде чем я решился посмотреть на солнечный свет.

Глаза уже не болели как раньше, а зелёная аллея у главного здания не казалась засвеченной, как на антикварной фотографии. Я откинулся на спинку скамейки, подставив ветру лицо, однако никакого ветра не было.

Аллея перед входом пустовала.

Я оглянулся, всё ещё не решаясь встать. Я по-прежнему боялся, что упаду в обморок. Моя правая нога затекла, я принялся массировать икру и тут услышал чьи-то голоса.

Две девушки вышли из здания и, оживлённо обсуждая что-то, пошли по направлению к столовой, в колышущуюся тень от обступавших дорожку деревьев.

Лида!

Я вздрогнул, тут же забыв об онемевшей ноге. Мне хотелось догнать её, схватить за плечо, но я продолжал сидеть, глядя на то, как девушки медленно уходят в тень. Они обе делали вид, что не замечают меня. Анна даже не стала демонстративно отворачиваться — меня просто не видели, я был у них в слепом пятне, и меня не существовало.

— Лида! — крикнул я, и девушки остановились.

Лида удивлённо обернулась, коснувшись рукой своих длинных чёрных волос. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Анна покачала указательным пальцем у виска. Потом девушка с чёрными волосами улыбнулась, сказала что-то Анне, и они вновь зашагали по аллее.

Это была не она. Анна нашла себе новую подругу.

В тот день я понял, что никогда её больше не увижу.

Я закончил институт.

37

Я ходил на собеседования столько же раз, сколько смотрел с Лидой солнечное затмение в космическом театре. Как будто все эти цифры имели какое-то значение...

Ко мне относились дружелюбно и с вниманием, как к больному, которого недавно выписали из стационара, где он провёл половину жизни. Я получил хороший средний балл на выпускных экзаменах и даже догадался собрать рекомендации у учителей — Тихонов так и вовсе написал целый трактат о моих талантах, — однако в федеральном агентстве открытых позиций не было, а в международное меня не приглашали на интервью.

Виктор остался на второй год, завалив выпускные экзамены, и завидовал даже этим моим бесплодным попыткам найти себе работу, похожим больше на формальные встречи для выпускников технологического, которые устраивали в агентстве из вежливости, не имея ни желания, ни возможности заключить с кем-нибудь контракт. Виктор считал, что мне повезло — ведь я хотя бы смог получить диплом.

И мне действительно повезло.

Помню, как я сидел дома, смотрел фильм о корабле, который отправлялся к Лейтене через туннель Красникова, намереваясь вернуться обратно спустя всего один земной год — через пространство и время, — когда мне позвонили.

Я как раз открывал последнюю бутылку.

Голос был незнакомый, хриплый, как после простуды. Позвонивший деловито прокашлялся, а потом назвал меня по имени и отчеству.

— Да, — сказал я.

— Вы сможете подъехать к нам, скажем, завтра, часам к четырем? — спросил голос.

— Подъехать? — не понял я. — Извините, а... — Я удивлённо посмотрел на экран суазора — вместо имени на нём отображался длинный номер сетевого абонента. — А с кем я имею честь..?

— Это вы меня извините! — рассмеялся голос. — Слишком много звонков сегодня. Федеральное агентство космонавтики. Вы к нам приходили несколько раз, помните?

— Да, да, конечно! — Я вскочил со стула. — Завтра, в двенадцать? Без проблем! Когда вам будет удобно... Скажите, а это... ещё одно интервью?

— Да, нечто вроде, — ответил голос. — К сожалению, у нас произошла... трагедия. Несчастный случай, погиб один из операторов, а рейс уже очень скоро. Мы сейчас рассматриваем различные варианты, а вы у нас в списках, и должен сказать...

Голос снова закашлялся.

— Скажите, — спросил я, — если не секрет... А сколько ещё человек претендуют на эту позицию?

— Двенадцать, — прозвучал ответ.

Я рассмеялся.

— Извините? — спросил голос. — Я сказал что-то смешное?

— Нет, нет, простите, — сказал я. — Просто... волнуюсь. Двенадцать... Это будет моё двенадцатое собеседование.

— Да, цифры, — усмехнулся голос. — Они повсюду. Двенадцать собеседований, двенадцать претендентов. Так значит, мы вас ждём?

— Разумеется. В четыре часа, завтра. Да.

Голос начал прощаться, но опять зашёлся в кашле и отключился.

Я несколько секунд стоял, уставившись в надпись на экране 'разговор завершён', а потом вылил в раковину открытую бутылку пива.

36

Один шанс из двенадцати — это определённо лучше, чем один шанс из ста. Впрочем, меня это не слишком успокаивало.

Я снова не спал. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но Лида как всегда была недоступна, а звонить Виктору я почему-то не решался.

Я был один.

Я пришёл в агентство первым и ждал почти час, прежде чем меня пригласили зайти в кабинет, где заседала комиссия.

Кабинет был похож на переговорную, оформленную в стиле модерн. Светлые стены, длинный стол из оргстекла с голубоватой неоновой подсветкой, потолок с многоярусным карнизом, огромные вытянутые окна, которые прикрывали синеватые тени из жидких кристаллов.

Я сел в самом конце стола. Меня встретили два человека — средних лет, лысый, с седеющей бородой, и долговязый, похожий на атлета.

— Вы позволите? — спросил лысый. — Я бы начал с простого и... пожалуй, самого важного вопроса.

Он сжал правую руку в кулак и устало выдохнул — так, словно задавал этот важный вопрос уже сотый раз подряд.

— Почему? — спросил лысый. — Ситуация сейчас, как вы и сами прекрасно понимаете, не самая стабильная, количество рейсов резко сократилось, Венера практически в карантине... Не лучшее время для карьеры. Не говоря уже о... сопутствующих рисках. Но вы вот приходите сюда уже в двенадцатый раз. Почему?

От волнения я сглотнул слюну.

— Вы знаете... — начал я, — скажу честно, с того момента, как я поступил на технологический, многое в моей жизни изменилось. И на самом деле не только в моей. Всё сейчас воспринимается иначе. И космос... тоже. Я не мечтаю о головокружительной карьере и понимаю, что всё... куда сложнее теперь. Но это то, что я могу делать и... то, кем я вижу себя сейчас. И по правде сказать, — я попытался улыбнуться, — мои корни здесь, на Земле, несколько ослабли. В общем... у меня такое чувство, что меня ничего и не связывает больше с Землёй... Я понимаю, — поспешил добавить я, — это, наверное, не совсем то, что вы хотели услышать, но... это правда.

Мои интервьюеры несколько секунд молчали.

— Какой рейс? — неожиданно спросил долговязый. — Пассажирский, грузовой?

— Грузовой, — ответил я.

— Почему?

— Думаю, прежде чем брать на себя ответственность за пассажиров, мне стоит поднабраться опыта.

Долговязый усмехнулся.

— А как насчёт ответственности за экипаж? — вмешался лысый.

— Я готов её нести, — сказал я. — В меру должностных обязанностей оператора четвёртого разряда.

— Вы всегда так прагматичны? — спросил лысый.

— Только на интервью, — улыбнулся я и тут же сам испугался собственной смелости. — На самом деле я понимаю, что роль моя сейчас не столь... значительна. У меня есть своя ответственность, у других операторов — своя. Я просто хочу работать в команде. И набираться опыта.

Лысый встал и принялся расхаживать вдоль стола, постукивая по светящейся столешнице пальцами.

— Что на ваш взгляд является самым важным для оператора? — спросил он.

— Умение концентрироваться на поставленной задаче, — сказал я. — И... работа в команде...

Последняя фраза прозвучала как вопрос. Я чувствовал себя точно студент, не успевший как следует подготовиться к важному экзамену.

— А как насчёт умения принимать решения? — хмыкнул долговязый. — Быстро и... с учётом самых разнообразных факторов — то, что никогда не сможет делать машина.

— Вот как раз для этого мне и нужно сконцентрироваться, — сказал я.

Долговязый рассмеялся.

— Ладно, — сказал лысый, который всё ещё стоял рядом со столом, — а теперь я задам самый сложный вопрос.

Я невольно поёрзал на стуле.

— Если не оператор космического корабля, то — кто? Положим, не будет у вас возможности поступить по специальности. В нынешние времена — это, к сожалению, вполне реальный расклад. Но образование у вас хорошее, есть и другие возможности. Так что вы выберете?

— А такой вариант как вечно ходить к вам на интервью будет принят в качестве ответа? — спросил я.

Лысый забавно насупил губы и...

35

Я всё говорил неправильно.

Я заблуждался.

Теперь я понимаю это, но не понимаю, почему меня всё-таки взяли.

Везение?

Как можно считать везением чью-то смерть — я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чьё место я тогда занял.

А может, всего этого и правда не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис эту историю? Если бы ещё разговаривала со мной...

Я сидел на затянутой целлофаном кровати, не решаясь подняться.

От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал холодом гортань при каждом вздохе, а правое плечо вновь нарывало, как при инфекции.

Я помню всё слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейросети. Я помню себя. Я знаю.

Но в то же время мне иногда кажется, что на самом деле я не помню ничего.

Все эти люди, эти лица, которые так упорно ускользают из моей памяти — я знал их лишь несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись уже столетие.

Только одно лицо я помню хорошо.

Лида.

Я упёрся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.

Я помню. Моё первое назначение, первый полёт с Земли, первый корабль, на котором я полетел.

34

Мой первый корабль назывался Сфенел.

Это было небольшое пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и перевозило научных сотрудников, годами курсируя между Землёй, Меркурием и Марсом.

Я попал на рейс до Меркурия.

Первый пилот — высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами — был похож на простоватого деревенского парня, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле какого-то безумного случая, стал космонавтом.

— Первый раз? — спросил он меня, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал моё досье.

Я промычал в ответ что-то невнятное. Губы у меня пересохли, мне хотелось пить, а дышал я так, словно у меня было воспаление лёгких.

— Волнуешься? — продолжал пытать меня пилот.

Я замялся, не зная, как ответить.

— Волнуюсь, — признался, наконец, я.

— Молодец, — удовлетворённо сказал пилот, устраиваясь в кресле.

— Молодец, что волнуюсь? — спросил я.

— Молодец, что признался, — ответил пилот.

Он выглядел лишь немногим старше меня, однако вёл себя с такой показной небрежностью, как будто отлетал на межпланетных кораблях уже тысячи часов.

— Ну, чего, — сказал он, — готовность, как говорится, номер один... Погодка сегодня нелётная, так что мы на поводке.

— Опять? — скривился штурман, сидевший рядом со мной.

— Ну да, — сказал пилот. — Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.

Он пристегнул ремень и сцепил на груди руки.

Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперёд, чтобы проверить показания приборов — и в этот момент весь корпус корабля судорожно затрясся. Сработали преднатяжители ремней безопасности, стиснув мне грудь, и я вцепился в подлокотники кресла. Затем послышались гулкие размашистые удары — можно было подумать, что кто-то пытается раздробить скрипящие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.

— Пошло, — удовлетворённо сказал первый пилот.

Через секунду удары сменились рёвом. Пилот что-то говорил, не обращая внимания на тряску и нарастающий рокот, однако я видел лишь, как открывается его рот. Он подмигнул мне, а потом зачем-то потянулся к приборной панели.

В этот момент меня прижало к креслу.

На грудь мне давило так, словно воздух в рубке неожиданно налился свинцом и неумолимо тяжелел с каждой секундой. У меня даже потемнело в глазах. Кто-то говорил — я слышал сдавленные голоса, но не мог разобрать ни единого слова. Кресло шаталось и поскрипывало, подлокотники дрожали, ремни безопасности обхватывали меня, как удавка, не давая пошевелиться.

От перегрузок выламывало кости.

Я попытался вздохнуть, но вместо этого захрипел, хлопая ртом, как выброшенная на берег рыба.

А потом всё прекратилось.

Двигатели отрубились внезапно, как при аварии в энергетической сети. Включилась автоматическая диагностика — огромные иллюминаторы в рубке затопила электронная темнота, и по ним побежали строчки системной трассировки.

— Ох, круто нас сегодня вывели! — сказал первый пилот, глядя на экран. — Почти шесть. Кто там в центре развлекался, интересно?

— Шесть... же? — пробормотал я, пытаясь отстегнуться.

— Неплохо для первого раза, да? — подмигнул мне пилот и тут же покачал указательным пальцем. — Погоди! Нас ещё не отпустили. Сейчас выведут на орбиту, а уже потом...

Со всех сторон, из металлической скорлупы рубки, послышалось едкое шипение, похожее на утечку газа. Я взволнованно завертел головой, но все остальные были спокойны.

— А вот сейчас они не торопятся, — сказал первый пилот.

— А иллюминаторы... — начал я, показывая на светящуюся модель корабля, которая медленно поворачивалась по часовой стрелке, как в обучающем фильме.

— Хочешь полюбоваться видом? — спросил пилот. — Да без проблем.

Он коснулся нескольких кнопок на приборной панели, изображение с иллюминаторов исчезло, но нас по-прежнему окружала темнота.

— Отличный ракурс, не правда ли? — рассмеялся первый пилот.

Темнота.

У меня похолодели руки.

Пилот вернул изображение на один из иллюминаторов — наш корабль теперь выглядел как маленькая зелёная ракета из компьютерной игры, перечёркнутая расходящимися векторами.

— Так...Сейчас, сейчас... — пробормотал пилот, нетерпеливо кивая головой.

Шипение, доносившееся из стен, затихло, и пилот поднял руку, готовясь отдать команду 'на старт'.

— Ждём подтверждения, — сказал он.

Все молчали. Я судорожно вздохнул и снова вцепился в подлокотники кресла.

На панели загорелся коммуникационный индикатор.

Первый пилот удовлетворённо хмыкнул и повернулся ко мне.

— А теперь... — сказал он.

33

Расчётное расстояние до Меркурия во время моего первого полёта превышало сто миллионов километров, и ускорение, чтобы перегрузки не перевалили за 2G, длилось ровно двенадцать часов. Те, кто создавал программу полёта, явно думали о комфорте пассажиров — в отличие от операторов из командного центра, выводивших нас на орбиту.

После взлёта, когда я чуть не потерял сознание из-за перегрузок, я почти не ощущал дискомфорта. К невесомости я приспособился ещё в институте, хотя меня и подташнивало в первый час, когда я путал пол с потолком. Поначалу меня вообще не трогали, решив, видимо, дать мне возможность прийти в себя, а потом попросили разнести пассажирам энергетическую суспензию.

Я чувствовал себя стюардом.

Мы везли четырёх человек, хотя Сфенел был способен взять на борт столько же пассажиров, как и межконтинентальный лайнер. Я плыл между металлическими клетками и, улыбаясь, протягивал каждому бесцветный пакет с суспензией.

Меня спросили про туалет.

Я знал, что на таких кораблях, как Сфенел, сидения в пассажирском отсеке автоматически поворачиваются вокруг своей оси, когда корабль вырывается из гравитационного колодца, чтобы у людей, не привыкших к невесомости, возникало ощущение, будто бы они сидят в пассажирском самолёте, где есть гравитация, пол, потолок и наземная скорость. Однако положение рубки не менялось, поэтому всякий раз, когда я пролетал из пассажирского отсека в командный, мне казалось, что всё вокруг переворачивается вверх дном.

И всякий раз у меня кружилась голова, несмотря на сотни часов предполётных подготовок.

После отключения маршевого двигателя пилот собрал нас всех в рубке, объявил, что мы идём с нулевой погрешностью от расписания и пожелал всем счастливого дрейфа.

Дрейфа, длиною в триста часов.

По распорядкам я должен быть постоянно, как заведённый, проверять состояние всех систем корабля — отопления, охлаждения, запасов воды, генераторов кислорода. Забота о пассажирах также досталась мне. Я отвечал за то, как функционируют кресла и массажный режим, во время которого пассажиров било тонкими разрядами тока, вызывая ритмичные сокращения затекающих мышц.

Пассажиры воспринимали эту процедуру как экзекуцию, а я представлял себя тюремщиком, который методично и бесстрастно пытает привязанных к электрическим стульям людей. Все постоянно просились на прогулку — осмотреть корабль, кубрик, командную рубку, — однако по уставу им разрешалось покидать свои места только при наличии так называемых 'особых обстоятельств'. Вроде нужды.

Отработав первую смену — проверка пассажирского отсека, нейросеанс, — я отключился от терминала и ещё долго сидел в неудобном кресле, глядя на темноту в экране перед собой.

— Ты уже здесь или ещё там? — послышался знакомый голос за спиной.

Я обернулся.

Первый пилот плавно проплыл по рубке и забрался в кресло рядом со мной.

— Ну, как? — спросил он. — Домой ещё не хочется?

— Домой? — повторил я. — Ну, если бы меня кто-нибудь ждал...

Пилот устало сожмурил глаза.

— Хреново, — сказал он. — Впрочем, меня тоже. С этой работой, знаешь ли...

— А это какой твой полёт?

— Двенадцатый, — ответил пилот. — К Меркурию, правда только пятый. Раньше в основном к Марсу...

— Только двенадцатый? — удивился я. — Или это в качестве пилота?

— Нет. — Голос у него был немного обиженным. — Это вообще двенадцатый полёт. А думаешь, это мало по нынешним временам? Сам вот протяни, как я, двенадцать рейсов! Если после этого не дослужишься до первого пилота, — он усмехнулся, — то можешь сам себя на пенсию списать.

— Извини, — сказал я. — Просто я не думал, что всё так быстро...

— Ну, как быстро, — пилот почесал пальцами редеющие волосы на затылке. — У меня и больше года бывали перерывы между полётами. Представь себе отпуск длиною в год! — Он весело подмигнул мне, но тут же погрустнел. — Хотя, признаться, это на самом деле не так уж и классно.

— Наверное, можно придумать себе какое-нибудь занятие, — сказал я.

— Ага, собирать пустые пивные бутылки, — прыснул пилот. — Или марки. Один чёрт.

Он включил диагностический режим, и на иллюминаторе над нами высветилась трёхмерная схема корабля.

— Что бы ты ни придумал, — сказал пилот, глядя на экран, — всё равно потом скучаешь по этой малышке. Кстати, — он повернулся ко мне, — с твоего разряда вообще могут повысить после двух или трёх рейсов.

— И как это происходит? — спросил я. — Кто-то переходит в другой экипаж? Меняются местами?

— Когда как, — сказал пилот, отключая диагностический экран. — Вообще команды часто меняются, кого-то переводят, а кто-то и сам... Раньше, ещё до Венеры, пытались держать стабильные команды — типа это полезно, когда по две-три недели торчишь с людьми в консервной банке — но потом стало уже не до таких мелочей.

В рубке было прохладно — или же меня просто бил озноб от волнения, — а воздух, поступавший под давлением через вентиляционные отверстия у потолка, создавал лёгкий искусственный сквозняк и отдавал кислотой, напоминавшей мне о медицинских центрах.

Наши коллеги сидели в креслах, откинув назад безвольные головы. Их глаза были открыты и слепо смотрели в невозмутимую черноту на экранах. На секунду мне показалось, что я нахожусь в морге.

— А по поводу Венеры... — сказал я. — У тебя было хоть раз... Вы когда-нибудь встречались с их кораблями?

— С сепаратистами? — пилот приподнял брови. — Нет, бог миловал. Хотя, по теории вероятности... Сколько там было? — Пилот сощурился, вспоминая. — Вероятность столкнуться с их кораблём по нашему маршруту шесть и два что ли... Кстати, если лететь до Марса, то меньше. Ну, короче, сам и считай. Когда-нибудь ты их встретишь. Если, конечно, будешь продолжать летать.

— И что тогда? — зачем-то спросил я.

— А чёрт его знает, что тогда! В конце концов, все там будем... Нам-то ещё что... А представь, каково на патрулях? Ты можешь уничтожить планету, нажав на кнопку...

Пилот демонстративно ткнул на панели в какой-то тумблер.

— Раз, и всё! И нету Венеры... Ну, или Земли.

— Они же не для этого...

— А для чего? — спросил пилот. — Бог его знает, что у них там... Представь себе — десять, пятнадцать кораблей, каждый из которых способен за пару секунд уничтожить планету! И это у нас. А ещё сепаратисты... Там вообще один чёрт знает, сколько у них кораблей.

— Чёрт уж точно знает, — вставил я.

— Ага, — согласился пилот. — Только это не имеет значения. Три или триста три. Просто нажать на кнопку...

У пилота сработал сигнализатор, он вздрогнул и прижал палец к правому уху, а через секунду уже плыл по рубке к открытому люку в коридор.

Я снова остался один.

Просто нажать на кнопку.

Я посмотрел на приборную панель. Перед триптихом нейроинтерфейса поблёскивало несколько грубых металлических тумблеров — включение диагностики, аварийного режима, экстренный выход из нейросети...

Моя рука невольно потянулась к активации экстренного выхода, но я вовремя остановился.

Иллюминаторы в рубке заливала темнота.

32

Через несколько часов одну из пассажирок стало тошнить. Рвало её несколько раз, и липкие комки непереваренной суспензии разлетелись по всему отсеку.

Заниматься этим поручили, разумеется, мне.

Я барахтался в вытянутом, как аэродинамическая труба, пассажирском отсеке — точно студент, который впервые в жизни явился на предполётную подготовку и оказался в герметичной камере, где старательно воссоздаётся невесомость, как на космических кораблях. Я хватался руками за поскрипывающие клетки сидений и перевёрнутые лестницы в стенах, пытаясь поймать вакуумной трубой проплывающие мимо меня комки желтоватой рвоты.

Женщина, которой было плохо, принялась извиняться:

— Вы знаете, — говорила она, — мне всё время кажется, что мы как будто плывём где-то, и что всё вокруг качается... ну, как на корабле. Извините, я... — Она попыталась улыбнуться; лицо её было бледным, и глубокие морщины вокруг глаз казались трещинами на восковой маске. — Я просто никогда не любила плавать на кораблях.

— Я тоже, — зачем-то сказал я.

— Да, вы знаете, всё это так... — начала женщина и вдруг резко замолчала, тупо уставившись перед собой, как под воздействием успокоительных — наверняка её снова начало тошнить.

Я продолжал собирать рвоту.

Другие пассажиры молчали и пристально следили за мной — как заключённые на охранника, который совершает свой регулярный обход. Я ненароком задел кого-то ногой, торопливо извинился и, потеряв на секунду ориентацию, ударился о стену головой.

Мне почудилось, что пассажирский отсек и правда покачивается, как во время шторма на корабле — он мягко проседал, проваливаясь в пустоту, и поднимался снова, заваливаясь в сторону открытого проёма в коридор, точно невидимые волны космического света пытались перевернуть нас, поменяв местами пол с потолком.

Я всё ещё продолжал думать так, как будто мы на Земле, как будто на нас по-прежнему действует сила тяжести, а болезненная вялость и бесплотность моего тела — лишь странная фантазия, морок, вызванный постоянными сеансами в нейросети.

Я поймал последний комок рвоты, и у меня закружилась голова. Мне захотелось поскорее выбраться из пассажирского отсека — я был уверен, что там, из-за этих четырёх измучанных людей, тела которых методично бьёт электрошоком, действуют особые законы физики, и начинается невозможная морская качка, вызывающая обморочную одурь и тошноту.

Я уже направлялся к выходу из отсека, когда кто-то осторожно коснулся меня рукой:

— Спасибо, — сказала женщина, — и извините, я... Я понимаю, что вы совсем не должны этим заниматься, что у вас другие обязанности, но из-за меня...

Я думал, как ей ответить — например, пошутить, что числюсь на корабле стюардессой, так что разносить пассажирам энергическое молоко и собирать комки плавающей рвоты есть мой прямой и непосредственный долг, — однако, едва я открыл рот, как сигнализатор в ухе раздражённо заверещал, ударив меня током в барабанную перепонку.

Я вздрогнул и замер вместо того, чтобы быстро нырнуть в открытый люк. Сердцебиение тут же участилось, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Сигнализатор снова истерично завопил, и я дёрнулся, чересчур сильно оттолкнувшись от металлической клетки.

— Что-то произошло? — крикнула мне вслед женщина, но я не ответил.

Я вылетел в коридор. Послышался странный звук, похожий то ли на шелест, то ли на мягкую ритмичную дробь — как будто корабль снаружи обдало мощной струёй разогнанного до сотен километров в секунду песка.

Все уже были в рубке.

Трое операторов сидели перед включёнными терминалами, болезненно запрокинув назад головы, а первый пилот устало позёвывал и потирал рукой глаза.

Услышав меня, он обернулся.

— Опаздываешь, — сказал первый пилот.

— Извини, — сказал я. — А что было? Я слышал какое-то...

— Метеориты, — хмыкнул пилот.

— Что?

Я завис над своим терминалом, уставившись на первого пилота.

— Да... — протянул пилот, — облако пыли просто, мелкие твёрдые объекты, диаметром до... — Он взглянул на экран. — В общем, сенсоры их не засекли, и защиту мы включить не успели. Бывает такое, даже в нейросети, — пилот осклабился и подмигнул мне — правда, это быстрое подёргивание века было больше похоже на нервный тик. — В любом случае, повреждения минимальны.

Однако я всё ещё чувствовал себя так, словно мы чудом избежали катастрофы — на расстоянии в миллионы километров от Земли.

Прошла почти минута, прежде чем я залез в кресло.

— А у тебя как? — спросил пилот. — Всё убрал?

Я что-то промычал.

— Много жалуются, небось? — спросил пилот. — Наш ценный груз?

— Бывает, — сказал я. — Да я и не представляю, как можно всё это время просидеть в кресле. Я бы, наверное, уж...

— Всего лишь раз в сорок дольше, чем полёт над Атлантикой! — рассмеялся пилот. — А на самом деле, я думаю, никто никогда не рассчитывал, что на этой птичке, — он показал кивком головы на чёрный экран, — будут летать на Меркурий.

— Не рассчитана? — спросил я.

— Ага, — ответил пилот. — Да и крылышки у неё уже поистрепались чуток... Но ты не волнуйся, — добавил он с усмешкой, — ещё парочку таких непредусмотренных облачков она выдержит, а вот потом...

Я непроизвольно взглянул на часы у потолка — время полёта, рассчитанное по правилам Земли. Нам оставалось ещё больше десяти дней дрейфа.

Но мне показалось, что прошёл не один десяток лет, прежде чем, наконец, включились тормозные двигатели.

31

На орбитальной станции у Меркурия, к которой пристыковался Сфенел, нам предстояло провести четыре дня — пока корабль проходил техническое обслуживание и согласовывался план полёта домой.

На станции была искусственная гравитация, почти совпадавшая по скорости свободного падения с земной.

После двухнедельного полёта тело моё уже успело привыкнуть к невесомости и заставить себя ходить, чувствуя боль во всех мышцах, было непросто.

Когда мы только вышли из шлюза, я доковылял до ближайшей стены и привалился к ней плечом. Голова была тяжёлой, я как будто отходил от наркоза.

Первый пилот похлопал меня по плечу.

— Не спать, рядовой! — гаркнул он, подражая речи военных. — Давай-ка стометровку по коридору. Так как я сегодня добрый, можно шагом. А мы с ребятами пока пойдём, горло промочим.

Кто-то позади меня прыснул со смеху, и я раздражённо обернулся.

— А я серьёзно, — сказал пилот. — Проводил раньше столько времени в невесомости? Тебе и правда полезно. Прогуляйся хотя бы с полчасика, а то совсем ноги отвалятся.

И меня оставили одного.

Я стоял рядом с огромным застеклённым панно — плотным заскорузлым куском ткани, изображавшем земной герб в окружении лучистых звёзд и разноцветных, похожих на игрушечные шарики планет. Коридор в несколько метров шириной представлялся мне широким, как городская площадь. Двери впереди периодически открывались — так быстро и бесшумно, что, казалось, блестящие дверные створки просто растворяются в воздухе, выпуская из непонятных помещений одинаково одетых людей. Слышались чьи-то голоса — резкие и оживлённые, как в вечернем баре, когда посетители уже успели пропустить по несколько кружек, чтобы поддержать разговор. Говорили на английском, но я почти ничего не понимал. Однако воздух на станции — холодный, с привкусом хлора — был таким же, как на корабле.

Я выпрямился и встал, покачиваясь, как пьяный, всё ещё касаясь одной рукой стены. Кто-то поздоровался со мной по-русски — в спину мне ударило торопливое 'привет', — и я обернулся, но никого не увидел.

Тогда я зашагал вперёд, опустив голову, пряча глаза от вездесущего лазерного света.

Я прошёл мимо шлюзов — огромных раздвижных дверей, похожих на ворота дамб, над которыми горели в воздухе яркие буквы и цифры. Рядом с каждым из шлюзов стоял на вытянутом постаменте изогнутый экран — некоторые были выключены и напоминали своей пустой темнотой иллюминаторы в стенах, а на других высвечивались причудливые названия кораблей.

Навстречу мне шли люди — в основном молодые, в обтягивающих серых комбинезонах. Я рассматривал их со скучающим любопытством, и кто-то смотрел на меня в ответ, а кто-то недовольно прятал глаза. Одна девушка, которая выглядела как студентка — высокая и худая, с короткими, как у мужчин, волосами — остановилась на несколько секунд, когда я встретился с ней глазами, и улыбнулась, а я почему-то насупился и ускорил свой шаг.

Ноги болели, однако идти было не так тяжело, как я боялся.

После шлюзов на стенах появились широкие информационные панели, по которым транслировались стереоскопические виды Земли — облачный закат над рекой, бесконечное поле с горько-зелёной колосящейся травой, горная гряда с массивными пролежнями снега. Стоило подойти к такому экрану ближе, как земной пейзаж тут же тускнел и растворялся в космическом сумраке, уступая место привычному интерфейсу — крупным светящимся кнопкам, полям для ввода, всплывающим окнам. Я мог узнать погоду в любой точке на Земле (не в реальном времени, а рассчитанную синоптиками в давнишнем прогнозе) или прочитать заголовки слегка просроченных новостей, посмотреть расписание рейсов по всей системе, узнать, сколько пристыковано к станции кораблей.

Терминалами никто не пользовался.

Я пошёл дальше.

Идти стало немного легче, и я уже не покачивался, как пьяный, хотя всё ещё чувствовал тупую боль в мышцах. Через несколько минут я остановился у огромного, в пару метров шириной, иллюминатора, который принял поначалу за ещё один информационный терминал, однако вместо синеватого неба, облаков и солнца он показывал пронзительную чёрную пустоту с редкими тающими во тьме звёздами.

Потом в коридоре снова появились люди.

Я вновь прижался к стенам, как будто не хотел, чтобы меня увидели. Звучала непонятная чужая речь — громкая и отрывистая, на языке, который я не понимал. Я чувствовал себя, как в накопителе в международном аэропорту, и вдруг понял, что потерялся.

Вернуться назад?

Я обернулся, посмотрев вслед уходящей группе людей, но продолжил идти вперёд.

Станция казалась бесконечной.

После широкого иллюминатора, демонстрирующего сумрачную тишину орбиты, вновь появились яркие терминалы с трёхмерными видами, которые на сей раз показывали Меркурий, напоминающий мёртвую пустыню — Венеру после массированной ядерной бомбардировки.

Я уже задыхался от усталости, а ноги, поначалу быстро привыкшие к ходьбе, к моему вновь обретённому весу, теперь подгибались от слабости, словно за прошедшие две недели я совершенно разучился ходить.

Я остановился, чтобы немного передохнуть и заметил красивое застеклённое панно на стене — вышитый земной герб в окружении звёзд и планет, похожих на разноцветные детские игрушки.

30

Мне повезло.

После первой миссии на Сфенеле я сразу же получил новое назначение — на тот же корабль, с тем же первым пилотом, только теперь уже не на Меркурий, а на Марс.

Перед полётом меня ждал полугодовой отпуск на Земле.

Заняться мне было нечем, Виктору я звонить не хотел, и все полгода я почти не выходил из дома. Я чувствовал себя так, как будто находился в герметичной капсуле для декомпрессии, которая после месяца, проведённого в космосе, мучительно медленно возвращала меня в реальный мир.

Впрочем, мир уже не казался мне таким реальным.

Вид за окном — нагруженный город, потоки машин на эстакаде, стеклянные высотки, пролетающие со скоростью звука поезда — был похож на трёхмерное изображение с терминала на орбитальной станции, развлекающего путников, пока те не вернутся домой.

У меня была квартира, доставшаяся в наследство от матери, но не было дома, где бы меня кто-нибудь ждал.

Я пытался хоть как-то убить время — смотрел фильмы по суазору, читал фантастические романы о космических войнах, о первых контактах с инопланетными расами, о многочисленных катастрофах, которые уставшие писатели пророчили Земле, — однако всё это увлекало меня ненадолго. Потом я принялся выискивать в сети информацию о войне с сепаратистами — и не нашёл ничего. По новостным каналам писали об открытии парков развлечений, об авариях на автобанах, о вручении премий за вклад в науку, об обрушении домой, но о Венере не было ни слова, как если бы конфликт успел разрешиться — за тот неполный месяц, что я провёл в космической пустоте.

Меня обрадовало только одно — то, что мой земной отпуск, наконец, завершился.

Однако уже на Сфенеле, когда мы проходили предполётный инструктаж, я вдруг вспомнил обо всей скуке и рутине своего первого полёта. Главный пилот говорил что-то, кривляясь и подмигивая мне, как старому другу, а я думал только о том, что поменял одну бесцветную тюрьму на другую.

На орбиту нас снова собирались выводить с Земли.

Пилот долго обсуждал что-то с центром по коммуникатору, а потом с видимым раздражением отключил связь, ударив ладонью по кнопке на приборной панели — так, словно прихлопнул таракана, забравшегося на его терминал.

— Опять погода нелётная? — спросил я.

— Не знаю, что у них там... — пробурчал пилот. — Вечно что-нибудь напридумают... Ладно! — добавил он громче. — Идём на поводке, так что всем расслабиться. И получать удовольствие.

— На поводке? — спросил кто-то.

Я вздохнул и закрыл глаза.

— Волнуешься? — спросил меня первый пилот.

— Да иди ты! — сказал, улыбаясь, я.

29

На Сфенеле я летал шесть раз.

После шестого рейса мне поначалу объявили, что я, скорее всего, пока останусь в прежней команде — позиций на других кораблях не было, и повысить меня не могли. Я уже смирился с тем, что моя карьера так и закончится в этом межпланетном автобусе, где мне приходилось разносить пассажирам энергетическое молоко и собирать вакуумной трубой комки плавающей рвоты, однако спустя неделю после возвращения, которую я вновь безвылазно провёл в заросшей пылью квартире, мне неожиданно позвонили.

Я лежал на диване и смотрел старый фильм о венерианском конфликте, когда суазор, оставленный на столе, сердито завибрировал и слетел на пол, как лист бумаги под дуновением ветра. Я поднял экран и отряхнул его от пыли. Потом коснулся пальцем пульсирующей кнопки 'Ответить'.

— Алексей? — спросил деловитый голос и тут же повторил моё полное имя, фамилию и отчество.

— Да. А кто это говорит? — сказал я, забыв посмотреть на номер.

— Федеральное агентство космонавтики, — прозвучал ответ.

Мне предложили повышение. И перевод.

График, правда, обещали напряжённый и плотный — вместо семи месяцев на Земле мне оставалось лишь три, да и то большую часть времени я должен был потратить на курсы переподготовки, на которых обучали новой версии нейроинтерфейса.

Так я стал оператором третьего разряда, специалистом по работе защитных систем.

Мой новый корабль назывался Гефест и относился к категории среднетонажных. Он занимался транспортировкой грузов между Землёй и Марсом, а также между Марсом и Меркурием.

Я не решился спросить, куда летал этот корабль раньше.

Больше не было нужды возиться с пассажирами, отводить их в туалет и выслушивать их крикливые жалобы, однако полётные программы теперь составлялись совершенно иначе — баржи летели быстрее, а перегрузки во время разгона и торможения зачастую превышали 5G. Вместо обычных эластичных комбинезонов, как на Сфенеле, нам приходилось надевать противоперегрузочные костюмы, в которых я едва мог дышать. Также перед каждым полётом всем делали инъекции руптора — прозрачной невесомой жидкости, которая полностью растворялась в крови и помогала перенести тяжёлый полёт.

Мой новый первый пилот оказался старше меня лет на пятнадцать — невысокий, кряжистый, с седеющими волосами, он был похож на военного, списанного за выслугу лет в гражданский флот. Вёл он себя подчеркнуто официально, как по уставу, и меня не раз посещали серьёзные подозрения о его бывшей военной службе, однако спросить я так и не решился.

Ускорение теперь занимало всего пять с небольшим часов.

Хоть сам Гефест мог бы посоперничать размерами со многими городскими высотками, места для прогулок на нём оказалось куда меньше, чем на Сфенеле — пассажирский отсек на барже отсутствовал, а кубрик для экипажа походил на одиночную камеру, а не на жилое отделение, где должны были размещаться шесть человек. К тому же все помещения зачем-то выкрасили в стерильно-белый цвет, как в больницах, из-за чего корабль действительно выглядел как герметичная медицинская тюрьма. Да и противоперегрузочный костюм по уставу нужно было носить всё время — даже когда отключались маршевые двигатели, и мы входили в дрейф.

Теперь я уже завидовал пассажирам, сидевшим весь путь до Меркурия в электрических креслах.

Я задыхался, мышцы болели, и весь полёт представлялся мне безжалостной пыткой — как будто кто-то ставил над нами бессмысленный эксперимент, пытаясь понять, сколько может выдержать человеческий организм в таких условиях. Пилот советовал больше спать, и в наш рацион даже входило снотворное. Я забирался в кубрик, глотал таблетки, залезал в привязанный к стене мешок, сшитый из странной пористой ткани, вроде сплава резины и полиэтилена, и, зарывшись в этот спальник с головой, быстро стаскивал с себя костюм вопреки всем командным уставам.

Когда мы прилетели к Марсу, я чувствовал себя больным.

На планету мы снова не сели, а пристыковались к огромной орбитальной станции — самой большой во всей Солнечной Системе. На то, чтобы обойти станцию по коридору, мне требовался почти час, однако за те две недели, что я провёл на орбите, даже эта станция превратилась для меня в тесную коробку, которая, подобно гигантскому хронометру, ритмично вертелась в пустоте. Доступ к большей части помещений был перекрыт по каким-то невнятным соображениям безопасности, и все развлечения сводились к прогулкам по круговому коридору и разговорам со своими коллегами о войне.

Впрочем, нет. Были и другие радости.

Целый отсек на станции отвели под зону отдыха, навевающую воспоминания о накопителях на аэровокзалах — там не было ничего, кроме нескольких рядов неудобных кресел, терминалов с сенсорными экранами и панорамного, во всю стену, иллюминатора.

Однако я сидел там часами.

Гравитационное кольцо станции медленно поворачивалось, подражая движению планет, и в определённое время суток из оглушительной пустоты в иллюминаторе выплывал яркий светящийся нимб планеты, всходило над каменными пустынями солнце, вспыхивали огни наземных сооружений, занимались бури, и тут же всё это вновь проваливалось в бездонную темноту орбиты, чтобы потом опять восстать из мрака — через тридцать электрических секунд.

Света всегда не хватало.

Иногда мне казалось, что мы крутимся на уродливой станции вокруг идеально чёрного шара — солнца во время полного затмения, — и лишь в избранные моменты, в особое магическое время, планета восстаёт из пустоты.

Тогда я снова начал вспоминать о Лиде.

Обычно я смотрел на этот механический восход один, никто не садился рядом, никто не пытался со мной заговорить. Помню, как через неделю после прибытия на станцию я торчал в комнате отдыха перед иллюминатором и вспоминал о космическом театре, о солнечном затмении, о свиданиях с Лидой, о том, как впервые её поцеловал.

Меня мутило после невкусного ужина — похожая на молочную кашу суспензия была в тот день приторно-тёплой, и я едва заставил себя её проглотить. От пронизывающего света, преследовавшего меня повсюду — в личном отсеке, в длинном гулком коридоре, в зоне отдыха — у меня разболелась голова, и я даже подумывал о том, чтобы лечь пораньше спать, но продолжал сидеть перед чёрным иллюминатором и смотрел в пустоту.

— Извините, а вы с Гефеста? — прозвучал чей-то голос.

Я обернулся.

Рядом со мной присела девушка в сером приталенном комбинезоне, рукава которого были закатаны выше локтей. Её густые чёрные волосы красиво падали на плечи.

— Да, с Гефеста, — сказал я. — У нас тут, как говорят, долгая остановка... А откуда вы знаете? Мы... встречались?

Девушка улыбнулась и коснулась пальцем нашивки с названием корабля у меня на груди.

— Мы не встречались, — сказала она. — Не совсем. Просто я видела вас тут раньше — вы всегда приходите один и долго здесь сидите... Но вы, наверное, меня не видели, да? — добавила она, забавно поморщив лоб. — Меня, кстати, зовут Анна, — и протянула мне свою длинную тонкую кисть.

— А я — Алексей, — сказал я, пожимая ей руку.

— Рада знакомству, — сказала девушка.

— Анна... Красивое имя, — сказал я.

Нашивка с названием корабля на её комбинезоне была почему-то оторвана.

— А вы с какого корабля, Анна?

— Фиест, — сказала девушка. — Слышали о таком? — И тут же сама ответила: — Наверное, нет. Не удивлюсь, если о нас вообще уже забыли на Земле. Кстати, давайте на 'ты'?

Я кивнул головой.

— А долгая остановка — это сколько? — спросила Анна.

— Ну вот, — сказал я, — уже неделя прошла, и ещё столько же ждать. Зачем, почему — непонятно.

Девушка рассмеялась, и я посмотрел на неё с недоумением.

— У меня уже третий месяц пошёл, — объяснила она. — Я от этой миссии скоро с ума сойду, сначала с Земли на Юпитер-2, потом на Марс, потом должны были лететь на Землю с новым грузом, но увы... Что-то там поменяли в расписаниях... и ничего же не объясняют.

— Юпитер-2? — сказал я, прикидывая в уме среднее расстояние от этого спутника до Земли. — Да, ничего себе миссия! И ещё три месяца на орбитальной станции. Я даже не знал, что такое бывает.

— Бывает, — сказала девушка. — Но потом отпуск — минимум год и гарантия следующего назначения. Ну, и шансы на повышение...

— А вы тоже оператор? — спросил я и тут же поправился: — Извини, ты...

— Ну, а кто же ещё? — рассмеялась Анна. — Или ты имеешь в виду не пилот ли я? Нет, — она быстро мотнула головой. — Пока ещё не пилот. А ты?

— Я тоже пока ещё... — ответил я.

Голова моя по-прежнему болела, от искусственного света слезились глаза. Я попытался представить себе — каково это, провести чуть ли не год в космосе — на выброшенных в темноту орбиты станциях, на летящих с чудовищным ускорением кораблях.

Девушка, высокая и худая, выглядела как космическая странница, которая выросла в невесомости и ни разу в жизни не ела ничего, кроме энергетического молока. Она сидела рядом, виновато улыбаясь, и потирала свои тонкие голые руки так, словно зябла от холода.

— А ты куда потом? — спросила она.

— На Землю, — сказал я. — А вот потом — не знаю. Гарантии следующего назначения у меня нет, пока всё складывается неплохо, но... Наверное, придётся какое-то время снова торчать на Земле.

— Торчать на Земле? — удивилась девушка. — А я только и думаю о том, как бы вернуться. Что ты так? Или...

Она не договорила.

— Ну, — протянул я, — мне особо не к кому возвращаться. Хотя... На Земле я только и жду, когда же начнётся следующий полет, а когда лечу...

— Ждёшь, когда вернёшься на Землю? — рассмеялась девушка.

— Не совсем, — сказал я. — Просто, по большому счёту, не такая уж во всём этом большая разница — на Земле ты или летишь. Ведь и там, и там... Ну, ты понимаешь.

— Не понимаю, — сказала девушка.

— Ладно, — я махнул рукой. — Не буду тебя грузить... В общем, у меня всё замечательно — короткие полёты, стабильная карьера. Всё, о чём только можно мечтать.

Мы замолчали. Девушка потупила взгляд и принялась разглядывать свои тяжёлые потёртые ботинки.

Из темноты в иллюминаторе выплыл сияющий горизонт Марса.

— Давно уже летаете? — спросила она. — То есть, летаешь?

— Седьмая миссия уже.

— Ого! — уважительно протянула Анна. — Да ты прямо ветеран! Наверное, и до первого пилота уже недалеко?

— Ну, как недалеко, — сказал я. — Пока третий разряд, да и то — первая миссия в этой должности. Медленная у меня карьера получается. С другой стороны...

— С другой стороны, работа есть! — закончила она за меня. — Сейчас это важнее всего!

— Тоже верно, — согласился я. — Просто я долго на одном корабле летал, пассажирском. Шесть полётов. А там как-то особых перспектив не было.

— На пассажирском? — спросила Анна. — Слышала я... Говорят, достают эти пассажиры?

— Ну, их тоже можно понять, — сказал я. — Столько времени на привязи. К тому же — комфортный полёт, небольшие перегрузки.

Анна игриво толкнула меня в плечо.

— Ты как будто не рад был перевестись! — сказала она. — Комфортный полёт, перегрузки... Неудивительно, что не повышали.

— Вообще я был рад, да, — сказал я, и мы рассмеялись.

Огромный иллюминатор снова заливала темнота.

— Значит, так и проводишь свободное время? — спросила Анна. — Любуешься видом?

— Что-то вроде, — сказал я. — А ты?

— Ну... — Анна пожала плечами. — По-разному. Кстати... — Она задумалась на секунду и посмотрела на меня исподлобья. — По поводу того, как мы проводим свободное время... У меня есть бутылочка скотча в отсеке.

— Что? — не поверил я. — Скотч? Откуда?

— Ну, — сказала она, игриво сощурив глаза, — у тех, кто отправляется в дальнее плавание есть свои преимущества.

— Вот как... — хмыкнул я.

— Любишь скотч? — тихо спросила она.

Её личная комнатка на станции была точно такой же, как у меня — узкое, похожее на кладовую помещение с маленьким круглым иллюминатором и сводящим с ума светом, который нельзя было полностью отключить самому — лишь приглушить с помощью сенсорной панели у двери.

На стене, вокруг тёмного глазка иллюминатора, висели стереоскопические снимки.

Земля. Старинные города с узкими улочками и мощёными дорогами, крепости на взгорьях, небо ванильного цвета, утренняя дымка над рекой. Почти на всех фотографиях была Анна, хотя я даже не смог узнать её с первого взгляда — волосы её стереоскопическая копия всегда закалывала в пучок, лицо выглядело полнее и руки не казались такими тонкими. На некоторых снимках она позировала одна, улыбаясь невидимому фотографу, но на большинстве была вместе с кем-то — с другими девушками примерно её лет, с мужчинами.

Я не стал ни о чём спрашивать.

— Так, скотч... — сказала Анна, когда мы только зашли в её отсек. — Сейчас...

Она приоткрыла дверцу небольшого шкафчика на стене, раздосадовано покачала головой и повернулась ко мне, виновато улыбаясь и поджав губы.

— Боюсь, со скотчем я... поторопилась, — сказала она. — Уже нет. Извини.

— Да ничего, — сказал я.

Анна захлопнула шкафчик и стала как-то нервно приглаживать свои длинные чёрные волосы.

— Можем просто поболтать о чём-нибудь... — предложила она. — Кстати!

Она подошла к узкому иллюминатору и заглянула в него, склонив голову набок. Её лицо отражалось в толстом стекле.

— Интересно, — сказала Анна, повернувшись ко мне, — а отсюда видно планету? Я никогда и не задумывалась...

Она стояла совсем близко — я даже чувствовал её дыхание, неровное и частое, как будто она была больна.

— Вид отсюда мне нравится больше, — сказал я.

— Правда? — улыбнулась девушка.

— И на самом деле... — Я убрал локон с её лба; она взволнованно вздохнула, и её щёки слегка порозовели. — На самом деле я совсем не люблю скотч.

— Я тоже, — сказала она.

Анна коснулась нашивки с названием корабля на моей груди, потом медленно провела рукой по моему правому плечу. Взгляд у неё затуманился, как у пьяной.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

— Нравишься, — сказал я.

Она улыбнулась — медленно и мягко, улыбка несколько секунд таяла на её лице, — а потом губы её приоткрылись, и она обняла меня за шею. Её руки были холодными. Я притянул её к себе.

Она вся дрожала.

— А ты... — пробормотал я. — А я...

Я поцеловал её — неторопливо и нежно, — и она тут же ответила на мой поцелуй. Её язык скользнул по моим губам и оказался у меня во рту — горячий, с лёгким привкусом энергетического молока. Я стиснул её так сильно, что она застонала, и сжал рукой её грудь.

Она быстро скинула комбинезон, а я сломал на своём молнию, выдираясь из него, как из смирительной рубашки.

Мы легли на койку — узкую и жёсткую, как в больничной палате. Я никак не мог снять с неё лифчик — эластичный и плотный, из телесного цвета ткани, — и она стянула его через голову.

Вскоре на нас уже не оставалось одежды. Она лежала подо мной, обхватив меня за шею и нетерпеливо ёрзая, вздрагивая на кровати, прижимаясь ко мне.

Но... ничего не было.

Тогда она залезла верхом и принялась тереться об меня, тяжело вздыхая и постанывая, но это не помогало.

Я хотел её, но ничего не мог с собой поделать.

Вскоре она сдалась, и мы просто легли рядом на кровати.

— Извини, — сказал я. — У меня... раньше ничего такого не было. Просто... вся эта невесомость, полёты...

— Я понимаю, — сказала она, повернувшись ко мне. — Правда. Тебе не за что извиняться...

— Нет, всё-таки... — сказал я. — Понимаешь, Лида, я...

— Лида?

Девушка приподнялась на одной руке и, улыбнувшись...

28

— Таис! Таис, ты слышишь меня?

Яркий свет странным образом пробудил меня и вернул мне сил.

Я поднялся с кровати.

Меня немного качало, ноги дрожали от слабости, но я всё равно сделал несколько шагов — по обжигающе-холодному металлическому полу — и остановился напротив двери.

На меня смотрел красный глазок панорамной камеры.

— Таис, — сказал я и усмехнулся, — мне кажется, у меня осталось совсем немного времени. Что ты там говорила? Я перезагружаюсь, как компьютер?

Я вдруг рассмеялся.

— Не знаю, слышишь ли ты меня, — сказал я, — не знаю, есть ли ты там вообще, но... мне кажется, дело не в этом. Не в том, о чём ты говорила. Мне кажется, я просто...

Свет в комнате замерцал с раздражающим высокочастотным треском, а под потолком что-то бухнуло, как будто звуковая волна на огромной скорости разорвала застоявшийся воздух.

— Таис! — закричал я. — Что здесь происходит, Таис?

Но мне никто не отвечал.

27

Она была болезнью, поразившей моё сознание и тело.

Она исчезла, растворившись в бездне нейросети, оставив после себя пустоту, которую я чувствовал каждое мгновение своей жизни. Без неё всё стало тюрьмой — пыльная квартира матери, где ещё чувствовался запах эклеров и крепко заваренного чая, орбитальные станции с обжигающим светом лазерных ламп, тесные, как одиночные камеры, корабли, летящие с ускорением, от которого перехватывало дыхание и ломило кости.

С Анной я больше не встречался.

Под конец моего пребывания на марсианской станции к бесцельным шатаниям по коридору и орбитальному восходу в иллюминаторе добавилось ещё одно развлечение.

Я обнаружил, что на любом терминале можно получить подробную информацию обо всех запланированных гражданских рейсах. Моего доступа обычно хватало, и я любил, наглотавшись тошнотворной суспензии, просматривать списки экипажей, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых. Информация обновлялась с задержкой, не чаще одного раза в день, и случалось так, что после синхронизации с центральным сервером на Земле целые корабли пропадали из расписаний, корректировалось время, втискивались в список экипажей новые, ничего не значащие имена.

Одно имя я, впрочем, узнал — и долго обновлял страницу с экипажем, всерьёз решив, что у меня начались галлюцинации.

Лида!

Оператор четвёртого разряда.

Такую же должность занимал на Сфенеле и я. Это могла оказаться её полная тёзка, что, несмотря на редкое имя, было не так уж невероятно, однако я не смог заставить себя поверить в подобное совпадение.

Это была она.

Лиду приписали к кораблю, который курсировал между Землёй, Марсом и Европой — как и Фиест Анны.

Её корабль назывался Атрей.

Она была уже в пути и летела на Марс, но Атрей заходил на марсианскую орбиту только спустя неделю после моего отлёта. По сравнению с прошедшими годами и миллионами миль, разделяющими планеты, эта неделя представлялась мне такой ничтожной — как одно мгновение, единый вздох, из-за которого нам не суждено было встретиться снова.

На Землю она возвращалась только полгода спустя.

В тот день я не мог уснуть, и всю ночь — фальшивую, рассчитанную по земным часам — ходил кругами по станции против её движения, точно пытался повернуть время вспять. Как она оказалась на корабле? Вернулась на технологический? Использовать связь на станции допускалось лишь в экстренных случаях, а коммуникатор на корабле открывал канал только с центром управления, и я не мог даже написать ей до своего возвращения домой.

Помню, как я долго стоял у иллюминатора, глядя на бездонную тьму сквозь своё отражение. Когда стал заниматься орбитальный рассвет, и голубая корона планеты выплыла из мрака, я принял решение. Я вернусь на Землю и попрошу длительный отпуск — надолго, как минимум на год, даже если это и повредит моей карьере, даже если мне предложат перевод на интересную миссию, на должность, которую я всегда хотел.

Всё это не имело значения.

Я дождусь, пока она вернётся.

Я рассказал о своём решении пилоту — мне просто необходимо было с кем-нибудь поговорить, — а тот в ответ, как Виктор в своё время, покрутил пальцем у виска.

— У тебя совсем крыша поехала? — сказал он. — Тебя внесут в чёрный список и... всё. Прощай карьера. И ради чего это всё? Школьная подруга? Ты вменяемый вообще?

— Но подожди, — стал оправдаться я, — почему чёрный список? Я же не требую увольнения, ничего такого. Просто прошу длительный отпуск. Мне казалось, это нормальная практика и...

— Слушай, — перебил меня первый пилот; он был ниже меня ростом, но смотрел на меня так, словно я едва доставал ему до плеч, — я не знаю, когда там это было нормальной практикой. Сейчас подобное равносильно... самоликвидации. Мне казалось, ты понимаешь, что спрос несколько превышает предложение. Ты должен радоваться, что за такое короткое время получил столько назначений, далеко не всем везёт так, как тебе.

— Я понимаю, — сказал я. — Наверное, это и правда похоже на какой-то...

— Бред умалишённого? — подсказал пилот.

Я промолчал.

— Короче, — сказал пилот. — Это твоя жизнь и ты можешь делать всё, что угодно. Но я тебе ситуацию обрисовал.

Больше мы эту тему не поднимали.

Я не стал писать заявление.

Гефест вернулся на Землю, и я целый месяц сидел без дела, надеясь, что на сей раз обо мне забудут, или припишут к кораблю, который улетит с Земли через год, и я всё-таки смогу встретиться с Лидой.

Я заболел этим.

Раньше, коротая время между полётами, я никогда не пытался её найти, однако после того, как я увидел её в списках рейсового корабля, всё изменилось — как если бы то, что она вернулась на технологический, каким-то непонятным образом означало и то, что она могла вернуться ко мне.

Через месяц мне позвонили из агентства и сообщили о новой миссии. Я снова летел на Гефесте — почти в том же составе, не считая двух человек. Нам предстоял двухнедельный полёт на Марс, потом долгий путь на Ганимед, потом снова на Марс, и только после этого — обратно на Землю.

Долгое плавание, как говорила Анна.

И уже через три месяца.

Я напился дешёвым пенистым пивом, которое любил покупать Виктор, а на следующий день, с похмелья, принялся изучать полученную из агентства программу полёта.

Я с трудом соображал, голова болела, и я несколько раз перепроверял все даты, указанные в универсальном формате, сравнивал наши с ней пути.

Мы могли встретиться на Марсе.

На той же самой станции.

Я прилетал туда за два часа до её отлёта домой. Всего лишь за два часа.

26

Всё это время я жил только ожиданием, хотя и не представлял, что скажу ей, когда мы всё-таки встретимся — и что она скажет мне. Сначала я боялся, что она вообще не захочет со мной говорить, а потом понял, что этих ничтожных часов не хватит, чтобы объяснить всё друг другу — всё, что накопилось за пройденные годы.

Когда из-за ошибки при выходе на орбиту два часа превратились в двенадцать минут, я мечтал только о том, чтобы просто её увидеть.

Слова были не нужны.

Я первым выбежал из шлюза в круговой коридор и замер, не зная, что мне делать. Поначалу я собирался проверить по терминалу, у какого стыковочного шлюза стоит Атрей, однако на это уже не оставалось времени.

Я побежал.

Вспыхивали у потолка голограммы с порядковыми номерами шлюзов, проносились мимо яркие, обжигающие глаза экраны терминалов, в иллюминаторах зияла чёрная пустота. У меня кружилась голова, пол уходил из-под ног, а мышцы, одрябшие в невесомости, сводило от боли.

Мне пришлось остановиться.

Послышался звон — тонкий, едва различимый, — который прокатился по коридору, усиливаясь и поднимаясь, подобно волне. Свет у потолка замерцал, я опёрся рукой о стену, но это не помогло мне найти утраченную точку опоры — станция переворачивалась, опрокидывалась навзничь, проваливалась в орбитальную темноту.

Одна из дверей неподалёку открылась, и в коридор вышли какие-то люди. Они все выглядели одинаково, как манекены, точно провели половину жизни в невесомости — высокие и худые, с опухшими лицами, в облегающих серых комбинезонах. Они о чём-то говорили — я слышал голоса, но не мог ничего понять.

Я дёрнулся — перед глазами всё плыло, — и, покачиваясь, пошёл вперёд. Люди в комбинезонах медленно отдалялись от меня — они передвигались осторожно и плавно, как в отсутствие гравитации, а их одинаковые одежды странно мерцали на свету.

— Виктор! — крикнул кто-то позади меня.

Я обернулся.

Виктор? Нет, этого не может быть. Мало ли людей во вселенной, которых зовут Виктор.

Я качнул головой, пытаясь прогнать охвативший меня морок.

Оставалось восемь минут.

Я шёл, хватаясь за поручни в стенах. Кто-то попытался со мной заговорить, но я отвернулся и промолчал — у меня не было времени на разговоры.

Номера шлюзов под потолком мерцали, как световые туннели в нейросети, а названия улетающих кораблей на экранах стремительно сменяли друг друга — время с каждым мгновением неумолимо ускоряло свой ход.

Нет!

Мне нужна была лишь секунда, лишь мгновение, которое занимает команда во время нейросеанса — просто, чтобы снова увидеть её.

Она стояла рядом со шлюзом.

Она чего-то ждала, сцепив на груди руки и недовольно, резко отвечала рослому мужчине в форме соединённого флота.

— Лида! — крикнул я, и она обернулась.

Она узнала меня!

Лида вздрогнула, её чёрные волосы разлетелись по плечам, рука застыла в незавершённом движении, с раскрытой ладонью, чуть приподнятая над головой... — и в этот момент свет в коридоре замигал, а стены затряслись так, как будто двигатели сошли с ума и, вместо того, чтобы корректировать движение по орбите, стали разрывать станцию на части.

Меня отбросило к закрытому люку одного из шлюзов, но я успел ухватился за поручень в стене.

По всему скелету станции проходила частая судорога, скрипели переборки, слышались крики и глухие металлические удары.

В коридоре зажёгся красный свет.

Лиды уже не было. Она исчезла в этом мареве, в доносящихся со всех сторон воплях. Кто-то в блестящих одеждах пробежал мимо меня, споткнулся и растянулся по полу.

Станция медленно заваливалась на бок, как идущий на дно корабль.

Вектор гравитации неожиданно сменился, и невыносимая сила тяжести в десятки атмосфер потянула меня вниз, в жерло коридора, превратившегося в отвесную пропасть.

Из последних сил, чувствуя, что в любую секунду могу потерять сознание, я дёрнулся к пульсирующему над головой свету, перехватывая дрожащими руками поручни в стенах. Тело моё странно отяжелело — мне приходилось поднимать вес в сотни килограмм, и даже металлические поручни едва выдерживали эту нагрузку, опасно шатаясь при каждом моём движении.

Время оцепенело.

Между ударами моего сердца проходили минуты, часы. Я двигался медленно, едва удерживаясь, чтобы не провалиться в разверзшийся подо мной гравитационный колодец. Каждое движение моих мышц, каждый вздох преодолевал оглушительное сопротивление заполненного криком пространства, которое нарастало ежесекундно, обрывало мне руки, сталкивало вниз — отдаляя, отделяя меня от неё. Даже воздух вокруг стал осязаемым и плотным, как будто всю станцию заполнил тяжёлый инертный газ.

— Лида! — закричал я и понял, что не слышу даже собственного крика.

На секунду мне показалось, что я нахожусь в вакууме.

Я поднялся ещё немного и упёрся головой в массивную дверь, похожую на перегородку в военном бункере.

От удивления я чуть не сорвался со стены.

Все направления передо мной перемешались, я уже не понимал, где верх, а где низ. Я потянулся рукой к двери и...

25

— Ответь мне! — Голос мой срывался на хрип. — Пожалуйста, ответь!

Я стоял, покачиваясь, посреди комнаты.

— Я хотел сказать, что у меня... — начал я. — Я чувствую, что у меня действительно не осталось времени... не осталось сил. Мне казалось, что ты хотела что-то сказать мне...

Рука моя потянулась к горящему глазу панорамной камеры.

— Если это так, — сказал я, — если ты действительно...

Раздался щелчок, в двери открылся люк, и из него вылетел белый пакет с энергетической суспензией. Пакет шлёпнулся на пол у моих ног. Один край у него был загнут, как будто его уже пытались открыть.

— Это что? — спросил я, уставившись на пакет. — Это что? Это твой...

Я поднял пакет и оторвал загнутый край. Суспензия была тёплой и горькой на вкус. Я сделал несколько глотков и почувствовал, как к горлу подступает рвотный комок.

— Что это? — прохрипел я, бросая пакет на пол. — Вы хотите меня...

Я с трудом сдержал рвотный спазм, меня мутило. Проглоченная суспензия выжигала меня изнутри. Свет у потолка странно мерцал, как при перебоях электричества.

Я доковылял до унитаза, прикрывая рукой глаза — как если бы именно свет вызывал у меня тошноту — и вдруг замер.

Что-то укололо мне в босую ногу.

Я наклонился и поднял непонятный предмет, похожий на обломок какого-то крепления или на антенну с тонким заострённым концом. Острый кончик был красным от крови.

24

Я пришёл в себя в медицинском отсеке.

Врачи сказали, что у меня было небольшое сотрясение, однако я провалялся без чувств почти двенадцать земных часов. Когда я, наконец, поднялся на ноги, Атрей уже улетел.

Произошёл сбой системы искусственной силы тяжести, и станция чуть не сошла с орбиты. Даже гравитация была против нас. Катастрофу удалось предотвратить, подключив маневровые двигатели и восстановив прежний эллипс, однако два человека погибло, а шесть получили травмы разной степени тяжести.

Включая меня.

Первым делом я проверил списки погибших и тех, кто находился в стационаре.

Лиды там не было.

Мне сказали, что, пока я лежал без сознания, ко мне приходила девушка, однако никто почему-то не записал ни её имени, ни звания, ни с какого она была корабля. Мне не могли даже толком описать её внешность.

Однако я знал, что это она.

Гефест покинул Марс только месяц спустя. Наши пути вновь разошлись. До возвращения домой у меня оставалось почти полгода, а Лида, когда мы только отправлялись к Юпитеру, была уже на Земле.

Мне хотелось вернуться. Незадолго до отлёта Гефеста я даже думал о том, чтобы написать заявление, уволиться, пересесть на ближайший корабль до Земли. Хорошо хоть мне хватило ума не рассказывать об этом первому пилоту.

Но потом я вдруг понял.

Нас разделяли миллионы миль, наши пути расходились по разным полюсам Солнечной Системы, и казалось, что новая встреча невозможна в силу каких-то неоткрытых, неисследованных ещё законов физики, из-за отрицательного притяжения магнитных полей. Однако Лида приходила ко мне, когда я лежал без сознания, упакованный в тёплый кокон, как новорожденный, с капельницей, приколотой к руке — она навещала меня, не представившись, не вписав в книгу посещений своё имя, а потом улетела на своём неуловимом Атрее, так и не дождавшись меня.

Я честно старался её забыть.

Прошла по меньшей мере сотня человеческих жизней, прежде чем я вернулся на Землю.

На Ганимеде я всё-таки не удержался и посмотрел по информационному терминалу программы полётов. Я быстро нашёл Лиду — она оставалась в команде Атрея и улетала задолго до того, как я возвращался домой.

Я записал на суазор полученные с Земли новостные ленты и на обратном пути, мучаясь от тошноты, скуки и перегрузок почти в 6G, читал просроченные новости, чувствуя себя так, словно наша грузовая баржа прорезала ткань пространства и теперь неумолимо опережает размеренное время моей родины.

Гефест напоминал мне тюрьму, пролетавшую между планетами на скоростях, из-за которых лопались в глазах сосуды.

Во время длительных перелётов все мои мысли и желания сводились лишь к тому, чтобы дождаться часа, когда я смогу, наконец, стянуть удушающий противоперегрузочный костюм и забыться сном.

Вскоре я перестал считать время — ведь времени больше не существовало. Помню, как на обратном пути включилась тяга, Гефест вошёл в фазу торможения, а я поначалу решил, что мы просто совершаем манёвр уклонения от скопления космических камней.

Однако мы приближались к дому.

Заключение подходило к концу, и мне полагался длительный оплачиваемый отпуск. Однако я хотел улететь сразу же, получить новое назначение — в любой должности, на любом борту, — лишь бы ни единого дня, ни единой минуты не проводить на родной планете, где меня ждала пустота, по сравнению с которой космический вакуум казался наполненным движением и жизнью.

Отпуск был принудительным.

Первый пилот дал мне хорошие рекомендации, меня повысили — с такой невозмутимой расторопностью, точно все решения принимала слепая машина, — и я стал оператором второго разряда, достаточного для того, чтобы на следующем назначении претендовать на место младшего пилота.

Когда я садился в пассажирский шаттл, чтобы спуститься с солнечной земной орбиты в вечернюю Москву, Атрей, согласно своему строго рассчитанному курсу, совершал стыковку со станцией на марсианской орбите.

Наши пути расходились снова, и я думал, что это именно то, чего она хотела.

Я опять вернулся на квартиру матери.

Мир вокруг был полон звуков. И людей. Я чувствовал себя как после контузии. Человеческие голоса, крики птиц, шум проносящихся поездов и сдавленные электронные голоса семафоров превращались в дрожащее и растянутое эхо, словно волны звука отражались от бесконечных городских стен, наполняя ритмичными колебаниями окружающее меня пространство.

Несколько раз я заставил себя выбраться из дома, чтобы просто пройтись по улице, подышать воздухом, который не отдавал бы запахом хлора. Но город пугал меня больше, чем космос во время первого полёта на Марс.

Улицы казались огромными, как целые миры, и не замыкались в круг, продолжаясь всё дальше, пересекаясь с проспектами и проулками, скрываясь в тени эстакад — и так до самого горизонта, пока хватало глаз. Толпы людей, вереницы машин на светофорах, скоростные поезда, обдававшие меня пылью и ветром — всё это по-прежнему казалось мне нереальным, как стереоскопическое изображение, которое транслировали огромные экраны на станциях, чтобы тамошние обитатели меньше скучали по Земле.

Вскоре со мной связались из агентства и объявили новое назначение — грузовая баржа, маршрут Земля-Европа в должности второго пилота. Я был рад, но почему-то забыл уточнить, как называется корабль, к которому меня приписали.

В те дни мне было сложно даже просто заставить себя подняться с кровати. Я не так уж и ждал своей новой миссии — долгих недель в космической пустоте, — но и жизнь моя на Земле была удушающе пуста.

От нормальной еды тошнило, от городского воздуха кружилась голова. Я валялся в своей старой комнате, опустив тени на окнах, и смотрел выхолощенные официальные новости, в которых по-прежнему ни слова не говорилось о войне. Меня никто не искал, никто не писал мне письма, не посылал сообщения по сети.

Пока однажды не задрожал суазор — брошенный, забытый на обеденном столе.

Я был уверен, что пришло очередное извещение из агентства — что меня просят явиться на какое-нибудь интервью, на курсы переподготовки или же сообщают об изменении в карте полётов.

Я небрежно взял суазор со стола.

На экране высветилось имя Лиды — и её старый снимок из соцветия, на котором она стыдливо прятала глаза.

'А это что за корабль?' — спросила Лида, продолжая прерванный много лет назад разговор.

К сообщению была приложена фотография некрасивой космической баржи.

Я долго смотрел в суазор, картинка на котором вздрагивала и расходилась кругами, как отражение на волнах. Экран вдруг начал сбоить, и я даже не мог попасть по кнопкам пальцем.

Лида всё ещё думала обо мне.

Она написала мне с далёкой орбитальной станции, вращающейся вокруг чёрного, притягивающего к себе космическую радиацию шара. Каким-то чудом ей разрешили воспользоваться протоколом для экстренной связи — на несколько минут, быть может, даже на мгновение — и всё лишь для того, чтобы послать мне этот дружеский 'привет'.

С большим трудом, постоянно промахиваясь мимо экранных клавиш, я набрал Лиде ответ:

'Атрей?'

'Вовсе нет', — написала Лида через минуту. — 'Они, правда, похожи — как близнецы-братья. Это Ахилл, и я теперь там. Ахилл уходит через два месяца'.

'Со станции?' — спросил я.

'С Земли'.

Я выронил суазор.

В тот миг я как будто проснулся. В новостях говорили о новых системах компенсации перегрузок — стереоскопическое изображение неприятно дёргалось с расходящейся амплитудой, изображая тряску при взлёте корабля, — а я вскочил с кровати, отключил электронные шторы и открыл окно, едва не вырвав заедавшую, вросшую в пластиковую раму ручку.

В глаза мне ударил свет настоящего дневного солнца, подул пыльный ветер, в комнату ворвались чьи-то голоса и гул проносящихся по дороге машин.

Уже через несколько минут я бежал по улице к ближайшей станции монорельса, впервые после возвращения чувствуя себя живым.

Я купил цветы — семь едва раскрывших алых роз. Поезд, шедший со скоростью больше двухсот километров в час, казался мне медлительным, как суточный ритм планет, и когда, наконец, я добрался до нужной станции, то вылетел из вагона и побежал изо всех сил — так, словно у меня оставалось лишь несколько секунд на то, чтобы её увидеть.

Я без труда нашёл её дом, поднялся на лифте и вдруг замер у двери её квартиры.

В коридоре стоял тревожный сумрак — можно было подумать, что уже надвигается ночь, и кольцо из прозрачного газа над планетой, подсвеченное солнцем, медленно теряет свой цвет, уступая космическому мраку и звёздам.

Я потянулся рукой к звонку — нас разделяло всего пару мгновений, которые недавно были миллионами миль пути.

Но я колебался.

Я опустил руку.

Меня трясло, как от холода. Я вновь поднял руку, и пальцы мои задрожали. Какая-то пугающая, необъяснимая сила мешала мне нажать на кнопку звонка.

Лида была рядом, за дверью. Она ждала, когда я приду.

Я постарался успокоиться и закрыл глаза.

В коридоре было тихо.

Лифт стоял на этаже, никто не выходил из квартир, закрытые шторами окна останавливали свет и звук — я как будто провалился в вакуум, вновь вернулся в вечную пустоту.

Я переложил букет в другую руку и с заметным усилием, преодолевая непонятное сопротивление, надавил на маленькую пластиковую кнопку.

Я ничего не услышал.

Надо мной по-прежнему стояла тишина.

Лида.

От волнения я сжал в руке букет, и что-то больно укололо мне в палец.

23

Я тут же отдёрнул руку и размазал по коже капельку крови.

Чувство тошноты неожиданно прошло. Похожий на антенну обломок оказался острым, как медицинская игла — им без труда можно было разрезать кожу. Я понятия не имел, как мог не увидеть его раньше.

И тут я всё понял.

Я быстро взглянул на камеру, электрический глазок которой по-прежнему таращился в стену над кроватью.

Заметили?

Мне оставалось надеяться, что нет.

Я засунул антенну в правый рукав, проткнул ей складку ткани, закрепив, как значок, и вернулся на кровать.

Свет горел, камера неотрывно смотрела на меня.

22

Её рейс отменили. Её перевели на другой корабль. Всё было просто — такое случалось не раз.

Но я всё равно никак не мог в это поверить.

Я помню, как она открыла дверь, как приветливо поцеловала меня в щёку, и как мы замерли, стоя друг против друга — я с букетом алых роз в руке.

— Сколько лет! — сказала Лида.

— Это тебе, — сказал я, протягивая букет.

Лида предложила выпить чаю, мы сели за стол и — замолчали. Было столько всего, о чём я хотел её спросить, но я сидел, глядя в затенённое окно, и не говорил ни слова.

— А куда ты хотел сходить? — спросила Лида, вставая.

Она прошлась по комнате, взволнованно потирая плечи, остановилась у плиты, включила чайник.

— Не знаю, — сказал я. — Я думал, может...

— Космический театр? — подсказала Лида.

— Да.

— Честно говоря... — Лида чуть заметно улыбнулась — одними уголками губ, — я так устала от всего этого... космического...

— Понимаю, — сказал я.

Лида подошла к окну, поправила стянутые на затылке волосы, коснулась настенной панели, отключающей электронные шторы, и тут же отдёрнула руку, как обжёгшись.

— Хороший день сегодня, — сказала она и снова опустила на стёкла тень. — Но я так и не могу ко всему этому привыкнуть. Столько пространства и... людей.

Она повернулась ко мне; глаза у неё были тусклыми, погасшими.

— Мне кажется, что я долгое время была... больна.

— Понимаю, — повторил я.

— Ты, наверное, и сам чувствуешь то же самое, — продолжала Лида. — Странно, правда? Никогда бы не подумала, что так всё и будет. Это ведь совсем не то, что мы...

Чайник издал раздражённый гудок и отключился. Лида достала чашки. Позвякивал фарфор. Длинная тень скользнула по комнате, пролетела по стене и ламинату; темнота на мгновение коснулась её плеч, чёрных волос и сгинула, растаяв на свету — где-то за окном, по далёкой эстакаде, уходил от станции электрический поезд.

Я почувствовал, как что-то подступает к горлу.

— Ты знаешь... — сказал я. — Ты знаешь, все эти годы...

Я поднялся на ноги. Стул предательски заскрипел. Лида, стоявшая ко мне спиной, опустив плечи и заваривая чай, вздрогнула.

— Ты права, — сказал я, — это действительно было похоже на болезнь. Или на сон. Я так удивился...

Лида слушала меня, не оборачиваясь. Над чашками с кипятком поднимался пар.

— Я так удивился, когда увидел тебя там, в списках, — сказал я. — Я подумал, что схожу с ума. А потом ты исчезла. А потом...

Я подошёл к ней. Обнял её. Лида повела плечами, сбрасывая мои руки, и повернулась.

— Давай пить чай, — сказала она.

Мы снова сидели за столом.

Чай был раскалённым и безвкусным, как пустой кипяток. Лида взволнованно крутила на блюдце фарфоровую чашку.

— Ты живёшь здесь одна? — спросил я.

— Нет, — ответила Лида. — Это же квартира родителей. Я подумала, что с нашей работой мне собственное жильё не так уж и нужно, хотя сейчас уже не знаю...

— Их нет?

— Да, — сказала Лида. — Сегодня их нет. Я тебя так с ними и не познакомила. Извини. Просто сейчас...

Лида вздохнула.

— А что у тебя произошло? — спросил я. — Ты ведь училась на биологическом, а теперь...

— Я вернулась, — Лида улыбнулась. — Снова пошла на третий курс. Ты к тому времени уже закончил.

— Ты могла бы написать, — сказал я.

— Я... — Лида пригубила чай и отодвинула чашку. — Я не хотела.

— Понимаю, — сказал я.

Чай обжёг мне губы.

— Ты извини, — сказала Лида и попыталась снова улыбнуться. — Сейчас ведь всё иначе, столько лет прошло.

— Это ты меня извини, — начал я. — Ведь я тогда...

— Знаешь, что! — Лида как-то встрепенулась и хлопнула ладонью по столу. — Давай не будем говорить об этом. Что было, то было. Столько лет... Мы ведь уже другие люди. — Она взглянула на меня, и глаза её на мгновение вновь заблестели. — Расскажи лучше, на каких кораблях ты летал. Ты ведь уже долго служишь.

— Сначала на Сфенеле, пассажирском, — принялся рассказывать я. — Летел долго и медленно, да и я чувствовал себя какой-то стюардессой — разносил напитки, показывал пассажирам, где туалет...

Лида хихикнула.

— В общем, это был ужас и кошмар. Потом был Гефест, грузовой корабль. Ну, тут ты сама знаешь — перегрузки, инъекции. И вот теперь очередной перевод. Снова на баржу. Меня, кстати, повысили до второго разряда, теперь я младший пилот. Новый рейс, правда, почти через полгода.

— Понятно, — сказала Лида. — А чем думаешь заниматься всё это время?

— Честно говоря, я вообще об этом не думал, — сказал я. — Мне как-то в голову не приходило, что...

— Что придётся чем-то заниматься? — рассмеялась Лида.

— Полгода — это много, да. Надо что-нибудь придумать.

По комнате вновь пролетела тень — стремительно скользнула по стенам, точно в порыве ветра.

— А ты через два месяца?

— Да.

— Я бы тоже... — начал я и осёкся. — Я бы тоже не хотел здесь так долго... Я бы тоже хотел улететь. Здесь уже всё чужое, — я нахмурился и посмотрел в тёмное окно, на тонущий в тени город. — Снова привыкать ко всему этому.

— Но ты должен, — сказала Лида. — Нельзя же так — летать всё время в этих консервных банках. Мы же всё-таки... земляне.

— А ты? — спросил я.

Лида отвела глаза.

— Да, я совсем закрутилась, — сказала она. — Что мы чай-то... Хочешь чего-нибудь? Я купила эклеры.

— Эклеры? — спросил я.

Лида встала. Зашуршал целлофан, и она вернулась к столу с прозрачной пластиковой коробкой.

Лида пододвинула ко мне эклеры и села. Заскрипел стул.

— Извини, — сказал я, глядя на пирожные в тёмной глазури, — извини, я...

— Совсем уже от жизни человеческой отвыкла, — сказала Лида. — Странно уже просто сидеть так, в тишине... Ты не скучаешь по этому шуму на кораблях? Гул, который издают генераторы... Поначалу он дико раздражает, а потом... Потом без него уже не получается уснуть.

— Я, наверное, уже не отличал его от тишины, — сказал я. — А вот все эти звуки, разговоры людей, даже шум ветра... всё это как-то пугает.

— Наверное, с какого-то момента людям уже нельзя долго жить на Земле, — сказала Лида. — Они просто уже не могут. Становятся другими.

— Наверное.

— Но... — Лида улыбнулась и взяла эклер, — но это ещё мы.

Мы замолчали. Я так и не решился прикоснуться к пирожному.

— Значит, уже через два месяца? — спросил я.

Лида кивнула головой.

— На самом деле уже жду, не дождусь, — сказала Лида. — Я ведь уже давно должна была улететь.

— А что произошло со Атреем? — спросил я.

— Да ничего не произошло, — сказала Лида. — Просто назначили на другую миссию — нам не особо-то и объясняли. Да и чего тут сделаешь... Бывает такое...

— И теперь Ахилл?

— Ага, Ахилл, — сказала Лида, откусывая пирожное. — Я слышала, правда, что это вообще что-то доисторическое, но это лучше, чем ничего... У многих из команды Атрея вообще назначений нет до сих пор, так что я не в том положении, чтобы жаловаться.

— Тоже верно, — согласился я.

— Я не хотела тут... оставаться так долго, — сказала Лида. — Я тогда ещё не знала, что ты здесь.

Я молчал.

— Значит, ещё полгода на Земле? — спросила Лида.

— Да.

— Полгода... — Лида нахмурилась. — А я к Ганимеду... Мы расходимся в месяц-другой. Бывает же.

— У нас всё время так, — сказал я. — Помнишь, там, на станции, которая чуть не рухнула на планету?

— Я видела тебя, — сказала Лида.

Чай остыл. В комнате стало душно. Город в окне накрывала искусственная темнота.

— Знаешь, что! — неожиданно бодро сказала Лида, поднимаясь. — Космический театр? А почему бы и нет? В конце концов, прогуляемся хотя бы. А то мы как... прячемся.

— Пойдём, — согласился я.

— Сейчас...

Лида вышла из гостиной. Я встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате, ожидая. Достал суазор, просмотрел новостную ленту. Мой букет роз, оставленный и забытый, лежал на журнальном столике у двери.

Лида появилась спустя несколько минут.

Она надела зелёную кофту с короткими рукавами и мини-юбку — в этой одежде она была похожа на студентку, которая идёт на свидание с сокурсником.

— Не холодно будет? — спросил я.

— Мне показалось, там тепло, — сказала Лида. — Но ты прав. Возьму-ка я куртку.

Она снова вернулась в комнату. Я смотрел на цветы.

— Ну, так что? — послышался голос Лиды. — Идём?

Она повесила на плечо свою старую потрёпанную сумочку, похожую на портфель.

— Идём, — сказал я.

— Ой, цветы! Я и забыла.

Лида потянулась к букету, и я зачем-то схватил её за руку. Она посмотрела на меня, её глаза вспыхнули, но она тут же отвернулась, сжимая, как от досады, губы.

— Нет!

Я привлёк её к себе; она не сопротивлялась, но по-прежнему смотрела куда-то в сторону, пряча от меня глаза.

— Лида... — сказал я.

Похожая на портфель сумочка упала на пол, соскользнув с её плеча.

— Лида, — повторил я, — что с нами не так?

— Не надо, — прошептала она.

Я обнял её и поцеловал в шею. Лида сразу напряглась и попыталась вырваться, толкая меня рукой в грудь. Её трясло.

— Даже если это всего два месяца, — сказал я, — после стольких лет... Даже если мы...

— Я сказала — нет! — крикнула Лида и неожиданно яростно оттолкнула меня обеими руками.

Я отшатнулся, потеряв равновесие, уперся спиной в журнальный столик и схватился за его столешницу, чтобы не упасть. Столик резко заскрипел и сдвинулся, а мой букет с розами повалился на пол, к её ногам.

— Уходи, — сказала Лида.

— Прости меня, — сказал я.

— Уходи! — крикнула она и подняла свою сумку.

Цветы остались лежать на полу.

Я хотел сказать что-нибудь, оправдаться, но — молчал. В плотном прогретом воздухе висела пыль, дышать было тяжело. Я повернулся к двери и с силой дёрнул за ручку. Мне нужен был воздух. От духоты кружилась голова.

Дверь не открывалась.

— Сейчас...

Лида потянулась к замку и наступила на букет — один из стебельков переломился, и она вздрогнула, как от боли, точно острые шипы прокололи ей ногу.

Я схватил её за руку и с силой притянул к себе.

— Ты... — выдавила из себя Лида.

Она часто дышала, а лицо у неё раскраснелось.

— Заткнись, — сказал я.

Она ударила меня ладонью по щеке, ткнула коленом в бедро, но я всё равно её не отпускал. Глаза её стали влажными от слез, она закусила нижнюю губу, как будто ей приходилось терпеть невыносимую боль, снова попробовала вырваться и — вдруг прижалась ко мне.

В этот момент я её отпустил.

— Я не люблю тебя, — сказала она.

Она дрожала, обнимая меня за шею. По щекам её стекали слёзы.

— Я знаю, — сказал я.

21

Окно было распахнуто настежь.

С улицы доносился усталый вечерний гомон, отрывистые гудки машин и ритмичные, как пунктир, сигналы светофоров. Ветер приносил воздух с запахом жжёной резины и раскачивал створку окна, пытаясь сорвать её с петель.

Город умирал, захлёбываясь в собственном крике.

Небо медленно смеркалось с востока, солнечный свет тускнел, догорая в стеклянных стенах и окнах, и с высоты в сотни километров на город спускалась ночная темнота.

Букет роз — черенок одного из цветков надломлен между шипами — стоял в пластиковой вазе, которую забыли наполнить водой. Бутоны вздрагивали и качались в порывах ветра, сталкиваясь и распадаясь, теряя свои лепестки. Тени от поездов иногда проносились по комнате, соскальзывая со стен и пролетая над полом, перемежаясь с последним солнечным светом — напоминая о том, что время не остановилось, что каждая секунда приближает нас к темноте.

Простыня сбилась, одеяло было скинуто на пол.

Лида лежала у меня на груди. Она не спала, но глаза её были закрыты, и дышала она ровно и медленно, как во сне, когда тебе ничего не снится. Я гладил её по волосам, и она улыбалась.

— Мне до сих пор кажется, что мы летим куда-то, — прошептала она. — Что всё вокруг движется.

— Земля движется, — сказал я.

— Да, — Лида приподняла голову. — Это наш с тобой космический корабль. Только очень медленный. Так что полёт...

— Лида, — сказал я, — Лида, слушай, я...

20

Я ждал темноты.

Обломок антенны приятно оттягивал мой правый рукав, слегка покалывая острым концом кожу.

Я лежал с закрытыми глазами, закинув за голову левую руку, чувствуя даже через сомкнутые веки, что в комнате ещё горит свет.

За мной следили.

Я вдруг подумал, что если Таис решится сейчас зайти — чтобы сделать укол или рассказать очередные бредни, — то наверняка заметит этот обломок в моём рукаве.

Я повернулся лицом к стене и сжался, защищаясь от света. Я чувствовал спиной, как камера просверливает меня своим электрическим взглядом.

— Таис, — сказал я, не открывая глаз, — Таис, выключи свет. Я очень хочу спать.

— Что? Ты серьёзно?

Я вздрогнул и обернулся, уставившись в оглушающую белую пустоту.

— Я...

19

Лида села на край кровати и отвернулась от меня. Я наклонился к ней, провёл рукой по её плечу.

— Ты серьёзно? — спросила она. — Думаешь, так можно?

— А кто запрещает?

Я прижался к ней. Она сидела, не двигаясь, но я чувствовал, что она вновь отдаляется от меня.

На улице было уже темно. Окно мы закрыли, но в комнате всё ещё стоял колкий отрезвляющий холод. Цветы в пластиковой вазе поникли в темноте.

— Есть же процедура. Можно написать заявление, — сказал я. — Ничего такого. Я даже хотел уйти с Гефеста, когда мы разминулись на станции...

— Да, — сказала Лида, — а ещё ты хотел уйти с технологического.

— А ты ушла. И вернулась.

— Я не понимаю...

Лида сбросила мою руку, встала с кровати и подняла с пола юбку.

— Не понимаю, — повторила она. — Что это изменит? Ты так явно не поможешь своей карьере. Да и потом, это сейчас...

— Что сейчас?

Лида ничего не ответила. Она застегнула юбку, подобрала мятую кофту и натянула её на себя через голову.

— Что сейчас? — повторил я.

— Это сейчас ты так думаешь, — сказала она. — А потом... потом ты поймёшь, что всё это... неразумно.

— Неразумно?

Я схватил её за плечи и повернул к себе. Она подчинялась мне с каким-то безразличным смирением, как будто просто устала говорить мне 'нет'.

— Быть с тобой — неразумно?

— Я не то имела в виду, — сказал Лида. — Переводиться сейчас, на другой корабль. Экипаж Ахилла уже укомплектован, даже если тебя и возьмут, то только с потерей разряда, и ты...

— К чёрту этот разряд! О чём ты вообще говоришь?

Я обнял её, и она положила мне голову на плечо.

— Я не знаю, — вздохнула Лида. — Я уже ничего не знаю.

— Ты сама-то хочешь, чтобы я полетел с тобой?

Она молчала.

— Лида?

— Ещё два месяца, — тихо сказала она. — Почему мы сейчас должны об этом говорить?

— Ты же знаешь, решение лучше принять сейчас.

— Я не хочу принимать никакие решения, — сказала Лида.

— А я хочу, — сказал я.

Мы снова легли в постель. Она смотрела на меня, улыбаясь. Я гладил её по волосам.

— Лида... — прошептал я, и она замерла, ожидая, — Лида, скажи мне, а почему...

18

— Зачем ты мучаешь меня? — спросил я. — Таис?

Я лежал, отвернувшись от камеры, которая прожигала меня насквозь.

— Таис! — крикнул я. — Выключи свет!

Мне никто не ответил.

— Лида?

Под потолком раздался отрывистый щелчок, и комната погрузилась во тьму.

17

Время, отпущенное нам, пролетело быстро. Казалось, что всё вокруг — все эти ночи, и дни, и город, переставший пугать огнями, и криком, и шумом дорог, и Лида, которая была со мной, и только со мной — лишь привиделось мне во время сеанса в нейросети.

Я перестал думать о войне. Я впервые не хотел улетать с Земли.

Но потом подошло время. Нас ждала пустота, исчерченный пунктирами рейсов открытый космос, Ахилл.

Мы сидели в тесных неудобных креслах, пока наш корабль, вырвавшись из гравитационного колодца, выходил на орбиту Земли. Лида смотрела на меня так, словно до сих пор не верила в то, что я действительно с ней. Перевод, вопреки моим опасениям, быстро одобрили — кто-то из команды Ахиллы получил преждевременное повышение, а я потерял обещанный мне второй разряд и четыре месяца отпуска на Земле.

И вот я снова был на корабле, в герметичной рубке с терминалами нейроинтерфейса, где мы сидели так близко друг к другу, что едва не касались плечами. Я боялся, что за время, проведённое в Москве, успел уже привыкнуть к огромным открытым пространствам, к голубому небу, к дождю, к тому, что звёзд почти не видно на небе даже после того, как догорает закат, однако теперь всё это представлялось мне лишь странным стремительным сном из тех, что сразу же забываются на рассвете.

Я вернулся домой.

Красные огни в стенах погасли, и отсек залил голубой свет — как в холодильной камере. В узком, точно бойница, иллюминаторе поднималась во тьму сверкающая корона Земли.

— Расчётное время — двенадцать минут! — сказал первый пилот, уставившись в рябящий экран.

Капсула для экипажа в Ахилле была ещё меньше, чем на моём предыдущем корабле — коридор тянулся всего на несколько метров и походил на гулкий воздуховод в небоскрёбе, а в рубке нам приходилось протискиваться к креслам по очереди.

— Десять минут.

Корабль, по заведённой последнее время традиции, всё ещё управлялся с Земли, и мы ждали, когда нам разрешат подключиться к нейросети.

— Девять минут, — сказал первый пилот.

Он выглядел как мой ровесник — может, на год или два старше — и вёл себя уверенно и деловито, тщательно выполняя служебную инструкцию, как робот. Я не сомневался, что это первый его полёт в должности пилота.

— Восемь минут!

Я вспомнил практические занятия по нейроинтерфейсу и экзамен, который сдавал вместе с Лидой, когда потерялся в созданном собственной фантазией лабиринте и никак не мог выйти из сети. Сейчас, как и тогда, места рядом с Лидой были заняты — мне достался самый последний в ряду терминал, у небольшого иллюминатора, в котором не было видно ничего, кроме тонкого лимба Земли.

— Пять минут, — сказал пилот, проверив крепление ремней безопасности.

Видно было, что он нервничает — так же, как и Лида на том злополучном экзамене.

Я с трудом повернулся в кресле — ремни почти не давали мне двигаться — и посмотрел на неё. Она поправляла волосы, стянутые в пучок на затылке. Почувствовав мой взгляд, она сощурилась и качнула головой в сторону сидящего рядом пилота, пытаясь что-то сказать.

Но я не понимал.

— Три минуты!

Я подумал — а с чего вдруг пилот решил считать время? Так советовали делать в какой-нибудь инструкции, или же звук собственного голоса помогает ему справиться с волнением? Интересно, как бы чувствовал себя на его месте я?

— Две минуты!

Я закрыл на несколько секунд глаза. Через две минуты мы получим полный контроль над кораблём — в предыдущие мои полёты, когда никому не приходило в голову считать, я и не думал, что это время длится так долго.

— Одна!

Я повернулся. Пилот активировал свой терминал, и стоящий перед ним триптих засверкал, переливаясь световыми сигналами — включился режим диагностики, занимающий ровно десять секунд.

Я снова взглянул на Лиду. Она улыбнулась мне и что-то сказала, беззвучно двигая губами. Мне показалось, я даже разобрал несколько слов — 'я', 'тебя'.

Я почувствовал, как холодеют мои руки.

Её терминал тоже работал. Огни на триптихе перестали мигать и застыли, словно время, искажённое в этом замкнутом пространстве, неожиданно сбилось со счёта и замерло, остановилось.

Я вздохнул.

Лида, всё ещё продолжая улыбаться, повернулась к терминалу и тут же обмякла — улыбка медленно сошла с её лица, руки повисли на поручнях, а глаза неподвижно уставились в потолок.

Я...

Тебя...

16

Света не было.

Я лежал в темноте, повернувшись к камере спиной. Правое плечо вновь разболелось, и я поглаживал его рукой через одежду — как застарелую рану от ожога, которая никак не могла затянуться.

Я был уверен, что кто-то неусыпно следит за каждым моим движением и долго колебался, прежде чем вытащить из рукава обломок антенны. Потом я расстегнул куртку и выпростал правую руку. Я делал всё осторожно и медленно — те, кто следили за мной, должны были подумать, что я просто ворочаюсь на кровати, пытаясь уснуть.

Плечо освободилось.

Я провёл по саднящей коже рукой и нащупал маленькую припухлость, похожую на воспалившийся гнойник. Я чуть-чуть надавил на припухлость пальцами, и плечо тут же отозвалось слабой ноющей болью.

Имплантат был неглубоко под кожей.

Я сжал в левой руке обломок антенны, набрал в грудь воздуха, задержал дыхание и вонзил обломок под кожу, вскрывая набухший гнойник.

Я едва сдержался, чтобы не закричать. Я прокусил нижнюю губу. По подбородку потекла струйка крови. Плечо нарывало так, как будто я разрезал обломком антенны все жилы.

Я перевёл дыхание, сжал зубами воротник куртки и, не дожидаясь, пока боль утихнет, ещё раз проткнул антенной кожу на плече.

Зубы скрипели, я с силой сжимал плотный воротник, отдававший непонятно откуда взявшимся привкусом крови. Я попробовал расширить рану на плече, но сердце тут же бешено замолотило, перед глазами поплыли красные круги, а моя левая рука затряслась, как при падучей.

Мне пришлось остановиться.

Несколько минут я лежал, не двигаясь, глубоко и часто вздыхая, пока не унялась дрожь в руках. Потом я осторожно коснулся раны — и тут же отдёрнул руку. Я разрезал кожу не в том месте! Болезненная припухлость, похожая на гнойник, все ещё чувствовалось под пальцами.

Как это может быть?

Я с силой надавил на гнойник, и мышцы на правой руке свело судорогой — казалось, что они скручиваются и разрываются, что лопаются сосуды, а кровь обжигает, как серная кислота.

Я непроизвольно застонал — и тут же зажал себе рот рукой.

Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру — её тусклый глазок по-прежнему горел в темноте.

За мной следили.

Я ждал, но ничего не происходило. На мой стон не обратили внимания. Я мог продолжать.

Я провёл рукой по изрезанной коже — гнойник немного сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, и, сдавив кожу вокруг гнойника, сделал разрез — резким, судорожным движением — и как будто рассёк себе нервный узел.

Слёзы брызнули у меня из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал рукой плечо, словно только это могло спасти меня от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.

Я лежал так долго — полчаса, час, может, больше — и всё это время стискивал своё разодранное правое плечо.

Когда боль немного стихла, и я почувствовал, что начинаю проваливаться в глубокую головокружительную темноту — теряю силы от усталости, — я отпустил плечо, и в этот момент понял, что на ладони у меня что-то лежит.

Я почти ничего не видел.

Я сжимал между пальцами что-то маленькое и плотное, похожее на яблочное семя, только ещё меньше в размерах. Я не мог поверить, что действительно смог вытащить это из своего плеча.

Вся правая рука была залита кровью. Я осторожно просунул руку обратно в рукав и застегнул куртку. Перевязать было нечем.

Мне оставалось лишь ждать.

15

Всё вокруг заливал слепящий свет.

Я слышал чьи-то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но всё это доносилось откуда-то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее меня сияние, подобно кокону из пустоты, мешало звуку пробиться.

Далёкие приглушённые голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось моё искажённое имя. Я хотел откликнуться, но не мог — мою грудную клетку стискивала судорога.

Я попытался сделать вздох.

Искажённые, как от световой рефракции, голоса превращались в глубокое гортанное эхо — в монотонный гул, от которого ломило барабанные перепонки. Всё тонуло в свете. Из-за кислородного голодания голова моя обморочно отяжелела.

Но потом гул прекратился, и надо мной сомкнулась тишина.

Я вздрогнул и вытянулся, как во время агонии — в последней попытке набрать воздуха в грудь. Прошлое и настоящее смешались, время перестало существовать. Я не мог понять, что происходит сейчас, а что уже свершилось, что я уже никак не могу изменить.

Я попытался вспомнить.

То, что уже необратимо. То, что я слышал в последний момент. Перед тем, как...

14

Мы летели на Европу, Юпитер-2.

Тело ломало от перегрузок — я чувствовал себя куда хуже, чем раньше, отвыкнув от полётов за два месяца на Земле. Хоть экипаж и состоял лишь из шести человек, на Ахилле нечасто удавалось найти место, где мы с Лидой могли бы остаться одни.

Она тоже с трудом переносила полёт и часто спала, приняв таблетки и надев на голову наушники, чтобы не слышать надсадный гул, доносившийся из металлической утробы корабля. Она жаловалась на головную боль.

— От всего отвыкаешь так быстро, — сказала она, когда я застал её в кубрике.

Она вылезала из кокона, нетерпеливо сбрасывая его ногами, зависая на мгновения в воздухе над сверкающим полом — точно пыталась выбраться из липкого амниона, который приставал к её телу, не отпуская, притягивая назад.

— Я всё ещё не могу поверить, что мы с тобой... — начал я, но не договорил.

— Что?

Лида, наконец, сбросила с себя кокон и поплыла в отсеке, раскинув руки, забыв, что голову её по-прежнему сжимают наушники, не пропускающие звук.

Я показал пальцем на своё правое ухо. Лида виновато улыбнулась.

— Ты как себя чувствуешь? — спросил я.

— Не очень, — ответила она. — А у нас что, смена караула? Тоже решил поспать?

— Да нет, — сказал я. — Не знаю. Нельзя же всё время спать.

Лида подалась вперёд, разведя руками так, как будто разгребала в воздухе невидимые волны.

— Ах, вот как! Значит, я всё время сплю?

— Ну, сейчас ты не спишь, — сказал я.

Она приблизилась ко мне и схватила за руку; нас, словно течением, медленно понесло к открытому люку.

— Сколько нам ещё осталось? — спросила Лида. — Когда дрейф?

— Через пять часов, — сказал я.

— Так много! — сказала Лида. — Атрей летел быстрее, но я... — Лида задумалась. — Я чувствовала себя лучше.

— Это пройдёт, — сказал я.

— Конечно, — улыбнулась Лида, — через пять часов. А потом ещё полтора месяца без остановок. А потом...

Я схватился рукой за поручень над люком, и мы зависли в проёме — между кубриком и коридором.

— Хватит жаловаться, — сказал я и поцеловал её в губы.

Её лицо слегка опухло от невесомости, а щёки болезненно раскраснелись.

Лида поцеловала меня в ответ и вдруг нахмурилась.

— А что ты говорил тогда? — спросила она.

— Тогда — это когда? — не понял я.

— Ну, когда я не слышала.

— А... Ну, тогда...

13

Мне оставалось лишь ждать.

Я лежал, повернувшись к стене, сжимая рукой ноющую рану на правом плече. Синтетическая ткань пропиталась кровью. В комнате всё ещё не горел свет. Камера — я не видел, но чувствовал её электрический взгляд спиной — по-прежнему следила за мной в темноте.

Я боялся, что усну.

Во сне я мог повернуться, лечь на спину, показать неусыпному объективу камеры свой окровавленный рукав, и тогда все мои мучения оказались бы напрасны. Темнота и слабость затягивали меня, несколько раз я едва не провалился в сон и, придя в себя, сильно, до боли, сжимал рукой правое плечо. Только боль удерживала меня на поверхности, не давала потерять сознание.

А потом включился свет.

12

Перед началом дрейфа мы все собрались в рубке. Я по привычке ожидал от первого пилота какую-нибудь напутственную речь или парочку скоромных шуток, но тот просто подключился со штурманом к нейросети и уродливо застыл в кресле, вылупив глаза и широко открыв рот, как слепая рыба.

Несколько минут мы сидели в давящей тишине.

Режим диагностики активировался ещё до того, как пилот и штурман вернулись к жизни. На экране высветилась схема корабля и стали последовательно, как отчитываемые по атомным часам секунды, загораться зелёные огоньки — 'проверка прошла', 'проверка прошла'...

Первый пилот потёр рукой лоб.

Я посмотрел на Лиду, она почувствовала мой взгляд, улыбнулась, сложила вместе ладони, как при молитве, и склонила голову, прикрывая глаза. Спать.

Я с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.

Первый пилот собирался что-то сказать — я видел, как он взволнованно вздохнул и приоткрыл рот, — но вдруг замер, уставившись в терминал, точно за мгновение у него онемели все нервы. Штурман устало качнул головой, потянулся к приборной панели, коснулся большой сенсорной кнопки, и всё вокруг вздрогнуло, разошлось волнами, как мираж, а я понял, что кнопка ещё не нажата, и пальцы штурмана по-прежнему тянутся к ней — так медленно, что движение застывает в воздухе.

Я не понимал, что происходит.

— Ну, вот и всё, — сказал первый пилот. — Мы в дрейфе. Все системы работают нормально.

— Что ж, в таком случае мы свободны? — спросила Лида.

— Да, — сказал пилот. — Первое дежурство... Вы и вы.

Он быстро взглянул на меня и на штурмана. По отсеку вновь прошла стремительная волна, и всё вокруг на мгновение расплылось, как отражение в воде.

— А что... — начал я.

— Что? — не понял первый пилот.

— Вы не почувствовали? — спросил я. — Какой-то толчок?

— Да нет, ничего такого, — ответил пилот. — Диагностика прошла успешно, маршевый благополучно выведен из цикла.

'Выведен из цикла' — я даже не смог вспомнить, чтобы кто-нибудь так говорил. Мне захотелось спросить первого пилота, как много он вообще летал.

— Мне кажется, я тоже что-то почувствовала, — сказала Лида. — Трудно объяснить. Почти неуловимое.

— Это старый корабль, — послышался чей-то голос.

— Это не обнадёживает, — сказал я.

— Диагностика, — сказал пилот.

Мы продолжали сидеть, уставившись в экран, где высвечивались результаты проверки всех систем корабля.

— Давайте ещё раз, — предложила Лида. — Полная диагностика. Это ведь вполне соответствует инструкциям, да? — добавила она, улыбнувшись.

Первый пилот нервно заёрзал в кресле.

— Так, — сказал он. — Проведём повторно. Но кто-то должен подключиться. Вы и вы, — и он указал пальцем на меня.

— Я бы предложил сначала провести диагностику, прежде чем подключаться к сети, — сказал штурман. — Вроде так полагается, нет?

Пилот состроил недовольную гримасу.

— Ладно. Диагностика, — сказал он.

На секунду я закрыл глаза. Я чувствовал странное недомогание, суставы ломило, а гортань горела, как при горловой чахотке. Это было похоже на внезапную кессонную болезнь, вызванную отключением маршевого двигателя.

Я попытался расслабиться — и в этот момент сигнализатор у меня в ухе раздражённо завибрировал. Мой череп пробуравил пронзительный тревожный сигнал.

— Что такое? Чёрт! — крикнул я. — Какая-то ошибка?

— Это автоматически, — ответил первый пилот, не оборачиваясь.

Сигнализатор вновь задрожал, издав истошный вой, и я застонал, прижав руку к уху.

— Сейчас, — торопливо сказал пилот.

Он нажал несколько кнопок на приборной панели, и сигнализатор замолк, однако я всё ещё слышал слабый, как эхо, звон, доносившийся со всех сторон.

— Результаты двух диагностик не совпадают, — сказал пилот. — Более того...

Он с силой зажмурил глаза и снова посмотрел на экран, где один из зелёных огней сменялся на красный и тут же вновь становился зелёным, как будто вычислительная машина сама никак не могла определиться.

— Более того, — сказал пилот, — двигатель ещё работает. По главному энергетическому контуру даже видно...

— Да не может такого быть! — крикнул штурман. — Проблема в самом модуле диагностики! Проверка через нейроинтерфейс тоже ничего не показала.

— Так, но... В любом случае может потребоваться перерасчёт программы ку...

— Да какой к чёрту перерасчёт! Ускорение — ноль. Нет ускорения! Мы в дрейфе.

— Так... — Пилот поморщился и прижал ко лбу ладонь. — Но без модуля диагностики... Так... По протоколу мы должны связаться с центром.

Лида напряжённо смотрела на меня, но не говорила ни слова.

— Ещё раз диагностику? — предложил я.

— И что? Что это даст? У нас уже есть... — начал штурман.

— Давай! — сказал первый пилот. — Ещё раз диагностику! Сверим результат. Или есть другие варианты?

Штурман сделал неопределённый жест рукой.

— Какой бы ни был результат, это уже ничего не изменит, — сказал он. — У нас уже есть проблема.

Но первый пилот всё равно включил диагностический режим.

— Другие варианты? — повторил он и вдруг вцепился в подлокотники кресла, приподнимаясь; ремень безопасности впился ему в грудь. — Кто вообще отвечает за состояние этой системы?! Почему она...

— Давайте успокоимся, — послышался голос Лиды. — Сейчас пройдёт ещё одна проверка, и...

Я не понимал, что мне делать.

— Ну, вот... — пробормотал первый пилот, глядя на экран. — Теперь всё в порядке. Двигатель отключён, ускорение — ноль.

— В четвёртый раз продиагностируем? — осклабился штурман. — А то, может, оно по нечётным только...

— Хватит! — крикнул первый пилот. — Я здесь принимаю решения! Двигатель отключён, ускорения нет. Есть проблемы с модулем автоматической диагностики. Об этом я сейчас сообщу в центр. Пока все проверки вручную...

— Да какая разница — вручную или нет? — перебил его штурман. — Мы считываем данные с тех же шин. Очевидно же, что это...

— Пока все проверки вручную, — повторил первый пилот. — Плановое дежурство... ну, я уже говорил. Остальные — свободны. Вернее... А я пока...

Пилот на секунду замолчал, прокашлялся, прикрывая ладонью рот, и, наконец, отвернулся от терминала.

— Есть возражения? — спросил он.

— Все свободны, всё хорошо? — осклабился штурман. — Я считаю, что мы не можем продолжать полёт. Это экстренная ситуация. У нас проблема с диагностикой. Что там ещё будет? Сейчас двигатель, потом система жизнеобеспечения.

— Это решение примет центр, — сказал первый пилот. — Мы пока ничего сделать не можем.

— Так связывайся! — крикнул штурман.

— А ты чего молчишь? — обратился ко мне первый пилот. — Как будто воды в рот... Нам нужно принять решение!

Но я всё никак не мог собраться с мыслями.

— Ладно... — прозвучал голос Лиды. — Разбирайтесь тут пока, а я...

Она скинула с себя ремень и, оттолкнувшись, вытянувшись, как пловчиха, заскользила в открытый коридор.

— Ты куда? — спросил я.

— Голова просто раскалывается. Я на секунду.

— Подождите, — сказал пилот. — Сейчас всё решим, — но Лида уже исчезла в открытом люке.

— Связывайся! — повторил командным голосом штурман.

— Ладно, — согласился первый пилот. — А вы... — Он раздражённо посмотрел на меня. — Подключайтесь уже, какого чёрта? Сколько раз надо повторять? Дежурство никто не отменял, да и...

Пилот раздражённо дернул за лямку ремня, давившего ему на грудь.

— У нас экстренная ситуация! Подключайтесь все! По протоколу! Постоянная проверка всех систем!

Я в спешке активировал свой терминал и откинулся на спинку кресла. Мне послышался слабый гул, как от системы воздуховода, который доносился из чёрных прорезей головного устройства в центре триптиха. Я вдруг начал считать — шёпотом, едва заметно двигая губами, — как первый пилот перед началом ускорения с земной орбиты.

Десять...

Восемь...

(Я пропустил одну цифру).

— ...что связь с Землей? — раздался чей-то голос слева.

— ...непонятно, — прозвучал ответ. — Сейчас. Видимо, просто...

Пять...

Четыре...

— ...и что в таком случае? — Я почти узнал голос штурмана.

Два...

Один...

И...

И стремительная волна тьмы мгновенно смела всё вокруг.

Нейросеть воспринималась не так, как обычно — я не падал, я летел в пустоте, я чувствовал своё тело, я дышал, я ощущал течение времени. При этом какая-то сила выталкивала меня наружу, пыталась вернуть на поверхность, в реальный мир.

В сомкнувшейся надо мной темноте неожиданно прорезался болезненный свет.

Я не хотел смотреть на него и закрыл рукой глаза, однако свет просачивался сквозь пальцы. Он становился ярче с каждым мгновением, застилал всё вокруг, прожигая меня потоком фотонов, пронизывая каждую клеточку моего тела. Я подумал, что не могу так ощущать себя во время нейросеанса, и тут же ослепительная пустота накрыла меня с головой. Мне послышались голоса, крики — искажённые, как лучи, проходящие через скопление газов. Головокружительное зарево притягивало меня к себе.

Я закричал сам — и не узнал собственного голоса.

В следующую же секунду я оказался в рубке. Непонятная сила прижимала, вдавливала меня в кресло.

— ...как мог включиться?

— ...отрубить... главная магистраль...

Я с трудом различал слова.

— Что произошло?! — заорал кто-то. — Вы говорили, что ускорение...

— Сбой... — штурман закашлялся, проглатывая слова. — Какой-то сбой в главной магистрали. Двигатель как бы самопроизвольно переключается... Сейчас был выброс, и...

Несколько человек так и не вышли из сети — или же были без сознания. Оба старших техника сидели, намертво привязанные к креслам — головы их безжизненно откинулись назад, как у сломанных кукол.

— Откуда здесь гравитация? — хрипло спросил я.

Отсек задрожал, как будто корабль на полной скорости летел сквозь раскалённые слои атмосферы, а потом сила, вжимавшая меня в пол, неожиданно ослабла.

— Это не гравитация, — сказал штурман. — Это... перегрузки.

— Замечательно! — крикнул первый пилот. — Нет, это просто... Отрубите! — Он посмотрел на меня расширенными от ужаса глазами. — Просто отрубите эту чёртову...

— Что отрубить? — спросил я, с трудом осознавая происходящее. — Главную магистраль? Но мы же... — И тут же замолчал, вспомнив.

Лида!

В кресле у терминала её не было. Я взволнованно дёрнулся, сбросил с себя ремень, и в тот же момент меня швырнуло на триптих терминала.

— Все остаются на своих местах! — заорал пилот. — Никто не...

Но я не обращал на него внимания. От открытого проёма в коридор меня отделял лишь один прыжок — я сжался, как перед броском, и оттолкнулся изо всех сил от приборного щитка с чёрной решёткой.

Пилот снова что-то прокричал мне в след.

— ...корабль! — услышал я, прежде чем провалиться в коридор. — На радаре...

Сигнализатор в ухе надрывно завопил. Я скривился от боли, но не стал возвращаться назад.

Я вывалился в коридор и уже собирался прыгнуть в сторону кубрика, когда внезапный всплеск невозможной силы тяжести придавил меня к стене.

Из рубки доносились крики.

Через секунду я снова плыл в невесомости. Тело болело так, словно я упал с высоты в несколько метров на цельнометаллическую плиту. Я перевёл дыхание, потянулся вверх, ухватился за поручень в стене — и тут увидел Лиду.

Она падала, раскинув руки, неподвижно глядя перед собой ослепшими глазами — как утопленница, которая проваливается в темноту.

— Лида! — закричал я.

Коридор вдруг превратился в отвесный тракт, залитый фальшивым светом, а воздух стал плотным, как тяжёлый газ.

Я оттолкнулся ногами от стены. На мгновение всё вокруг потемнело, как перед обмороком, я потянулся рукой к поручню, висящему над головой, и тут же взбесившаяся сила тяжести отбросила меня назад.

Лида бесчувственно упала рядом со мной.

Кровь бешено пульсировала у меня в висках. Я приподнялся — руки дрожали, мне как будто приходилось поднимать груз в несколько сотен килограмм — и потянулся к Лиде. Свет в коридоре снова замигал, и упрямое тяготение, прижимавшее нас к стене, исчезло.

Я схватил Лиду за руку, притянул к себе. Мне послышалось, что она застонала. Передо мной проплыло несколько капелек крови — красные вздрагивающие пузырьки, которые уносило вверх какое-то невидимое течение, подъёмная сила.

— Лида... — прошептал я.

Я оттолкнулся от стены и, придерживая Лиду за талию, поплыл к жилому отсеку. Всплески гравитации прекратились, но мне всё равно казалось, что мы поднимаемся куда-то вверх, всплываем на поверхность.

В кубрике у меня закружилась голова.

На несколько секунд я потерял ориентацию в пространстве.

Лёгкий судорожный толчок чуть не выбросил нас обратно, в коридор, но я успел ухватиться за металлическую скобу у открытого люка, и через мгновение наши тела вновь потеряли вес.

Отсек с коконами был как-то причудливо перевёрнут в пространстве — как на морском корабле, который огромные волны подняли килем вверх. Мы повисли у ближайшего кокона, и я принялся раздирать одной рукой его мягкую синтетическую скорлупу.

Корабль снова вздрогнул — можно было подумать, что кто-то пытается запустить его гигантское плазменное сердце, пропуская по заизолированным венам мощные электрические разряды. Несколько красных капелек проплыли перед моими глазами — как пузырьки воздуха в воде. Лида была уже внутри кокона, и я укутывал её в этот плотный амнион, стягивал ремнями.

Её глаза по-прежнему неподвижно смотрели прямо перед собой.

Застегнув спальный мешок, я завис над Лидой, придерживаясь за стену. Мне нужно было возвращаться, но я не хотел уходить, не хотел оставлять её одну.

Время больше не имело значения.

Я наклонился и поцеловал её в губы. Холодный бесчувственный поцелуй. По моему телу пробежала дрожь, как от озноба.

Сигнализатор в ухе вновь истерично заорал, разрывая барабанные перепонки:

— Код! Красно-чёрный! Это они!

— Что? — крикнул я.

— Быстро!

Это был голос первого пилота — испуганный и надрывный. Его рваный крик резко замолк. Ему не хватило дыхания. Я оттолкнулся от стены и вылетел в коридор.

— Уровень радиации!.. — завизжал сигнализатор. — Они собираются атаковать! У нас сейчас отрубится сеть!

От волнения я едва мог совладать с собственным телом. Я резко оттолкнулся от стены, надеясь в один мощный прыжок достать до рубки, но не рассчитал усилие и врезался правым плечом в металлическую скобу. Я почувствовал тупую боль и схватился за ушибленную руку. На секунду я даже решил, что сломал кость.

Из стен выстрелили люминофоры — длинные красные нити, которые могли гореть, даже если полностью отрубалось электричество, — мониторы на стенах сначала залила ровная темнота, а потом стали вспыхивать огромные, в человеческий рост, буквы — 'внимание', 'тревога', 'режим', 'код 1202'.

Я впервые видел, как активируется на корабле аварийный режим.

Весь коридор залило красным маревом. Казалось, что кровь стоит у меня в глазах, однако я не слышал ни единого звука — меня окружала мёртвая тишина.

Я попытался успокоиться и медленно, стараясь не делать лишних движений, потянулся к приоткрытому люку.

Я залез в рубку, хватаясь трясущимися руками за настенные поручни. Первый пилот уже сидел в кресле, рот его был приоткрыт, а остекленевшие глаза слепо смотрели в потолок.

Я оттолкнулся от стены и нырнул к терминалу нейроинтерфейса.

Каждое моё движение занимало чудовищно долгие секунды, тогда как пилоты красно-чёрного были давно уже подключены к нейросети и находились в течении другого, медленного времени, когда можно принимать сложнейшие решения, выполнять множество задач за неуловимые мгновения.

Я упал в кресло, активировал терминал, и меня...

11

Мне оставалось лишь ждать.

Я по-прежнему не оборачивался. Я лежал, не двигаясь, скорчившись на кровати, как труп. Вся надежды была на то, что Таис сама зайдёт ко мне в камеру.

— Поднимитесь! — прогремело под потолком.

Я ждал этого резонирующего голоса и даже не шелохнулся.

— Встаньте с кровати!

Я продолжал лежать, задержав дыхание. Меня выдало бы даже малейшее движение — едва уловимый вздох, который могли засечь датчики камеры наблюдения.

— Поднимитесь с кровати! — не унимался голос. — Встаньте в центре комнаты!

Голова наливалась тяжестью, лёгкие распирало от боли. Я быстро, отрывисто вздохнул и — замер, прислушиваясь. Голос несколько секунд молчал, а потом с потолка послышалось отрывистое позвякивание.

Я лежал, сжавшись на затянутой плёнкой кровати и зажмурив глаза. Не знаю, сколько прошло времени, но надсадный шум у потолка внезапно оборвался, и меня оглушила тишина.

Голос молчал.

Тогда я начал считать — медленно, про себя, от десяти до единицы — отмеряя непонятно вязкое, как бессонница, время. Когда я дошёл до четырёх, очередной дребезжащий крик с размаха ударил мне в спину:

— Встаньте! Немедленно! Встаньте с кровати!

Я продолжал лежать.

— Пожалуйста... — Голос, искажённый модулятором, неожиданно смягчился и стал похож на человеческий. — Пожалуйста, поднимись! Это Таис.

Было непросто побороть в себе желание обернуться.

— Что с тобой? — проскрежетал металлический фальцет, вновь срываясь на звон. — Ты не можешь подняться? Тебя беспокоит свет?

И вдруг я почувствовал — сейчас!

Не имело больше смысла притворяться мёртвым — это слишком сильно пугало её, и она никогда не решилась бы ко мне зайти. Я глубоко вздохнул и, медленно, точно через силу, поднял над головой трясущуюся руку, как бы делая ей немой ослабленный знак, моля о помощи перед тем, как провалиться в беспамятство.

Я держал руку ровно секунду, старательно изображая частую припадочную дрожь — через каждый мой палец, каждую фалангу словно проходили болезненные разряды электричества, — а потом расслабился, и рука безвольно, как конечность манекена, упала обратно на кровать.

Таис молчала.

Мне оставалось лишь ждать.

10

Я неподвижно лежал, ссутулившись, втянув голову в плечи, как будто все мышцы в теле свело судорогой, сковало параличом. Наконец, дверь моей комнаты распахнулась, и я услышал за спиной чьи-то шаги. Мягкие, осторожные — женские. И грубые, резкие — мужские.

Таис пришла не одна.

— Ты в порядке? — послышался её голос. — Повернись.

Она была ещё далеко, слишком далеко от меня.

— Если это свет... — начала Таис. — Если тебя беспокоит свет, то я могу сделать укол... Ты слышишь меня?

Моё молчание пугало её. Я застонал — не оборачиваясь, продолжая лежать к ней спиной.

Снова шаги.

— Осторожно! — Это был мужчина. — Не стоит, я думаю...

— Но ты ведь здесь, — сказала Таис. — Что он мне может...

Я сжал в руке обломок антенны.

— К тому же, я уверена, что он...

Таис стояла прямо за моей спиной — я даже слышал её дыхание. Я понимал — ещё мгновение, и она заметит кровь на моём рукаве. Мне нужно было резко развернуться, вскочить с кровати, но... я колебался.

— Эй! — сказала Таис и коснулась моего плеча. — Ты в по...

Она запнулась.

— А что это?

Сейчас!

Я схватил её за руку, дёрнул на себя и повалил на кровать. Уже через секунду острый обломок антенны был приставлен к её горлу. Зрачки у неё расширились, а рот приоткрылся в беззвучном крике — от испуга она потеряла дар речи.

— Не подходите! — Я быстро взглянул на мужчину, стоявшего у открытой двери. — Одно движение, и она...

— Алик! — всхлипнула Таис.

Я с силой прижал обломок к горлу Таис, и на её коже выступила капелька крови. Алик дёрнулся, с силой сдавил в руке похожее на пульт управления светом устройство и удивлённо скривился. Он несколько раз нажал на кнопку — я отчётливо слушал сухие металлические щелчки, — прежде чем обратил внимание на мой окровавленный рукав.

— Ах ты... — процедил он сквозь зубы и попятился к двери.

— Стой! — крикнул я.

Алик подчинился, уставившись на меня злобным беспомощным взглядом. Я встал и поднял с кровати Таис, обхватив её одной рукой, прижимая обломок антенны ей к горлу.

— Он вытащил имплантат! — всхлипнула Таис. — Алик!

— Я вижу, — сказал Алик. — Успокойся. Всё будет...

— Ничего не будет! — заорал я. — Отойди от двери! Немедленно!

Алик бросил на пол бесполезный пульт и поднял руки, показывая мне пустые ладони. Он сделал несколько шагов в сторону, как бы пропуская нас, хотя по-прежнему неотрывно следил за Таис.

— Это бессмысленно, — сказал он. — Камера работает.

Алик показал на стеклянную полусферу над дверью.

— Через несколько секунд здесь будет группа. Вы никуда не уйдёте... Да и некуда, — добавил он чуть тише.

— Что значит некуда? — спросил я.

Алик не ответил.

— Не надо, пожалуйста! — взмолилась Таис. — Ты делаешь только хуже! Отпусти меня, и мы во всём...

Я толкнул её в спину — по направлению к двери, — и Таис неохотно сделала несколько шагов. Алик молча следил за нами, стоя с поднятыми руками.

— Чего ты вообще хочешь? — спросил он. — Сбежать? И куда ты побежишь?

Я подтолкнул Таис к двери.

— Дай-ка я угадаю, — осклабился Алик, — ты ещё об этом не думал? Ведь так, да? Главное — было спланировать сам побег. А вот всё остальное...

На его лысине выступил пот, и он стёр его нервным движением руки.

— Кстати, откуда у тебя эта... заточка?

— Не говори со мной! — сказал я. — И отойди дальше, к стене.

Алик послушно отошёл от двери. Таис всхлипнула — острый обломок снова порезал ей кожу на шее.

— Если ты ей что-нибудь сделаешь, — жёстко сказал Алик, — если ты...

— Заткнись! — крикнул я.

— Твои шансы таят с каждой секундой, — продолжал Алик. — Опомнись! Отпусти её!

Мы были уже в нескольких шагах от распахнутой двери. Я видел соседнюю комнату — сумеречную, как на кораблях, когда по расписанию включалось вечернее освещение. Через открытый проём виднелся стол с массивным старомодным терминалом — экран работал, но я не мог ничего разглядеть, кроме мелькающей каши из цветов. Рядом со столом высился металлический шкаф — вроде огромного сейфа, в человеческий рост, — а с другой стороны была ещё одна дверь, наружу.

— Алик! — крикнула Таис. — Не давай ему! Он этого не сделает! Я точно знаю!

Я развернулся и попятился к выходу, прикрываясь Таис.

— Остановись! — крикнул Алик и сделал шаг вперёд; я заметил, как тело его напряглось; он готов был в любую секунду броситься на меня, как хищник. — Я предупреждаю тебя! Я...

— Ещё один шаг... — сказал я и провел острым концом антенны прямо под горлом Таис. — Ещё один шаг, и я... Мне терять нечего!

Алик остановился.

— Витя! — крикнула девушка. — Что же ты делаешь? Ты ведь не сможешь... Зачем тебе это, Витя?

— Витя? — спросил я.

Мы уже стояли в соседней комнате — у распахнутой двери. Я заметил у косяка пульт со светящейся сенсорной панелью и быстро ударил по ней кулаком. Таис попыталась вырваться, но я отшвырнул её к стене и ткнул под подбородок обломком антенны — она вздрогнула и поморщилась от боли.

— Нет! — закричал Алик.

Дверь с грохотом закрылась.

— Какой ещё Витя? — спросил я.

— Это ничего тебе не даёт, — пробормотала Таис, не глядя на меня. — Совсем ничего.

— Кто-то говорил о какой-то там группе через несколько секунд? — сказал я.

Таис промолчала.

Я отпустил её. Таис прижала ладонь к порезам на шее.

— Зачем ты так... — простонала она.

Лида...

Это было похоже на сон — страшный, сводящий с ума кошмар, от которого я никак не мог проснуться. Мне вдруг показалось, что в комнате стало холодно, как в морозильной камере. Меня бил озноб.

Я невольно пошатнулся, всё ещё сжимая в руке окровавленную заточку. Таис стояла, прижавшись к стене.

— Извини, — сказал я. — Мне... мне нехорошо.

— Ты ещё ничего не сделал, — сказала Таис. — Всё ещё можно вернуть.

— Вернуть? — Я покачал головой. — Нельзя ничего вернуть.

Таис вздрагивала, как будто её тело тоже било мелкой судорогой от холода.

— Я не вернусь назад, — сказал я.

Мы стояли посреди небольшой комнаты с мягким вечерним освещением, похожей на чей-то понурый кабинет или наблюдательный пункт. Терминал на грубом офисном столе работал, и на широкий монитор выводилось изображение с панорамной камеры — лысый мужчина расхаживал по залитой светом комнате, взявшись руками за голову. У стены стоял металлический шкаф со считывателем отпечатков пальцев на дверце.

— Ты не понимаешь, — сказала Таис. — Они будут здесь в любую минуту. И они... будут стрелять.

— Тогда не стоит терять времени.

Я схватил её за руку и потянул к выходу — к гладкой серебристой двери, рядом с которой блекло светилась сенсорная панель. Я приложил к панели ладонь Таис, и дверь открылась с чётким хорошо поставленным щелчком, напоминающим ход древнего часового механизма — створка бесшумно подалась вперёд, и на полу вытянулась полоска света.

— Не надо! — всхлипнула Таис. — Не выходи туда!

— А что там? — спросил я.

— Ты не понимаешь, — повторила Таис. — Я же говорю — у них есть оружие. Ты ничего не добьёшься! Что ты сделаешь им этой... штукой?

— Поэтому ты и пойдёшь со мной, — сказал я, крепче сжав её запястье.

— Нет, — Таис замотала головой, — нет, ты совсем...

В её зелёных глазах стояли слёзы.

— Они всё равно будут стрелять.

Я замер у открытой двери, решая, что мне делать. Таис попыталась вырваться, сбросить мою руку, и я притянул её к себе.

— А что там? — спросил я, показав головой в сторону металлического шкафа у стены.

— Я не знаю, — быстро сказала Таис. — Он всегда закрыт. И ключ... у Алика.

— Не надо мне врать!

Я толкнул Таис к шкафу; она охнула и как-то непроизвольно прикрыла рукой лицо.

— Отпирай! — крикнул я.

— Но я не могу... — начала Таис, — у меня нет...

— Чего нет? Рук? Думаешь, я полный кретин?

Таис бросила на меня неожиданно резкий взгляд, выпрямилась и одёрнула свой серый комбинезон.

— Хорошо, — сказала она. — Но знай — каждая секунда, которую ты...

— Открывай! — закричал я.

Таис поджала губы и приложила большой палец к считывателю отпечатков. Дверца шкафа приоткрылась. Таис быстро взглянула на меня — нас разделяло всего несколько шагов — и замерла, коснувшись рукой дверцы. Я, наконец, понял, какую допустил ошибку — но было уже слишком поздно. Таис рванула дверцу на себя — и тут же попятилась назад, захрипев от ужаса и всплеснув руками.

Комната переворачивалась навзничь.

Пол под ногами задрожал, и откуда-то снизу донёсся глубинный раскатистый рокот — казалось, что пришли в движение какие-то страшные механизмы, и весь этот комплекс из пустых резонирующих комнат складывается, как огромный лабиринт, изменяющий свою структуру. В открытую дверь за моей спиной ударил красный аварийный свет, и в ту же секунду взвыла истеричная сирена, обезображенная гортанным эхом, как в километровом туннеле.

Я пришёл в себя уже на полу, рядом с Таис, которая корчилась от боли, обхватив голову руками.

Стены комнаты всё ещё шатались, как при землетрясении. Стол перевернулся, и монитор, свесившись через столешницу на толстом чёрном проводе, мигал и переливался цветными кляксами. Шкаф повалился на бок, из его открытой дверцы выпало несколько пультов управления светом и... пистолет.

Таис приподнялась на локтях, ошалело глядя по сторонам — кожа у неё на лбу, рядом с виском, была содрана и потемнела от удара, а по щеке стекала тонкая струйка крови.

Я схватил пистолет ещё до того, как она успела что-то сообразить.

Дуло было направлено на неё, но Таис никак не реагировала.

— Что это было? — хрипло спросил я. — Где мы находимся, чёрт подери?!

— Я не знаю.

Таис провела по щеке рукой и посмотрела на свои дрожащие окровавленные пальцы.

— Я не знаю, — повторила она. — Я не...

— Вставай! — Я дёрнул дулом пистолета вверх. — Мы уходим отсюда!

Тряска прекратилась, и мы, наконец, смогли подняться на ноги. Таис стояла, покачиваясь, упираясь рукой о стену. Она отворачивалась от меня, стараясь не смотреть на пистолет в моей руке.

Пистолет был необычно лёгким, как детская игрушка, и совсем не походил на боевое оружие. Рукоятка с резиновыми вставками слегка поскрипывала, когда я сжимал её рукой, а спусковой крючок представлял собой тонкую пластину, которая больно врезалась в указательный палец. Лишь длинное серебристое дуло, как у крупнокалиберного револьвера, отливало холодом. Над рукояткой прятался небольшой рычажок, который поворачивался по направлению часовой стрелки; я поднял его вверх, и оружие тревожно завибрировало, а рядом с бутафорским курком загорелся красный светодиод.

Это был шоковый пистолет. Я видел такие раньше, но никогда не держал в руках. Оружие считалось нелетальным, хотя выстрел в упор, на максимальной мощности, вполне мог оказаться смертельным.

— Медицинское учреждение? — спросил я. — Или как ты там говорила? Это с помощью таких устройств вы лечите пациентов?

— Я не понимаю, о чём ты, — устало сказала Таис.

— Ага, скажи ещё, что не знала о пистолете!

— Ну, хорошо. — Таис посмотрела мне в глаза; её правое веко заметно подрагивало. — Я знала. Доволен? После своей сегодняшней выходки ты ещё удивляешься, что здесь есть оружие?

— На выход! — скомандовал я.

Сирена замолкла, и лишь лампы у потолка вспыхивали красным — одна за другой, в ровном порядке, как будто указывая направление пути. Мы стояли посреди длинного и узкого коридора с голыми стенами, напоминающего промышленный тракт или центральный туннель на орбитальной станции.

Таис ослабленно прижималась к стене.

— Где мы вообще находимся? — спросил я. — Мы ведь не на Земле. Это Венера?

Таис молчала.

— Отвечай! — крикнул я и навёл на неё пистолет.

— Мы на Земле, — сказала она. — Вернее, у Земли. Это медицинская станция... на орбите.

— Снова эта чушь? Какой смысл в медицинской станции на орбите?

— Смысл есть.

Таис, наконец, отошла от стены и стала аккуратно приглаживать волосы над кровавой ссадиной на лбу.

— Здесь мы не находимся ни в чьей юрисдикции, — сказала она. — А пациенты, которые у нас... Я уже говорила — это не придаётся огласке. Как и то...

— Как и то, что вы с ними делаете? — подхватил я. — Это обнадёживает.

Я осмотрелся.

Я был на многих орбитальных станциях, и везде центральный коридор уходил под наклоном вниз, как меридиан, огибающий планету. Однако туннель, посреди которого мы стояли, был совершенно прямым.

— Ну, — усмехнулась Таис, — и куда ты собираешься идти? Мы на орбите, понимаешь? Сбежать отсюда не получится!

— А я не собираюсь бежать, — ответил я.

9

По стенам в коридоре иногда проходила дрожь, как в ракетах при взлёте, когда кажется, что неизвестная сила пытается сплющить тонкую скорлупу корабля, раздавить переборки, спасающие тебя от раскалённого газа. Я едва волочил ноги — тело странно отяжелело, огрузло, и взбесившаяся гравитация прижимала нас, как пресс, к металлическому полу. Однако сирена больше не включалась; погасли и аварийные огни, уступив место летаргическому желтоватому свету, который включали на станциях в режиме экономии энергии.

Мы миновали лишь несколько одинаковых серебристых дверей — таких же, как и та, что вела в наблюдательный пункт у моей бывшей камеры, — однако я уже валился с ног.

— Откуда ты знаешь про Д2? — спросила Таис. — Я ведь не говорила...

Она скорчилась, как от боли, и остановилась, глядя себе под ноги тёмными запавшими глазами. Наша прогулка по коридору давалась ей нелегко.

— Ты говорила, — сказал я.

— Я... я не помню, — сказала Таис. — В любом случае там совсем не то, что ты думаешь. Идти туда бессмысленно.

— Там Лида, — сказал я.

— Что? — Таис даже попыталась улыбнуться. — Ты сошёл с ума! Впрочем, чему я удивляюсь... Никакой Лиды нет, я же говорила. И то, что я... то, что я...

Она покачнулась и едва не упала — я успел удержать её за плечо. Рана на её лбу совсем потемнела и была теперь похожа на глубокий кровавый ожог.

— Ты как? — спросил я.

— Кружится голова, — ответила Таис. — И идти очень тяжело. Всё такое тяжёлое...

— Возможно, станция сходит с орбиты, — сказал я. — Я уже попадал в такое. Меня просто по стенам швыряло. Это ещё не худший вариант.

— Я не могу больше идти, — сказала Таис, медленно сползая по стене.

Коридор вновь угрожающе затрясся, а лампы на потолке замигали.

— Делай что хочешь, — добавила она. — Можешь меня застрелить. Я так больше не могу.

— У меня нет выбора, — сказал я.

— Правда, я... — пробормотала Таис. — Я не пойду. Что бы ты ни сделал. Мне уже всё равно.

— Я просто хочу в Д2. Просто в Д2.

— Нет, — ответила Таис.

— Поднимайся! — Я направил на неё пистолет. — Я не вернусь, обратно, слышишь?

— Тогда иди сам! — усмехнулась Таис и показала дрожащей кистью в сторону тающего света. — Ты ведь был на многих станциях и хорошо...

— Я выстрелю! — крикнул я, сжимая рукоятку.

— Стреляй, — безразлично сказала Таис.

Я грубо схватил её за лацканы куртки — синтетическая ткань затрещала, как пластик, — но даже не смог приподнять над полом. У меня самого почти не оставалось сил — мне хотелось привалиться к стене, как Таис, выбросить свой пистолет и закрыть глаза.

— Стреляй, ну что же ты? — сказала Таис. — Или знаешь, что? Просто отдай мне пистолет, и мы вернёмся обратно, пока ты не натворил бед.

— Не вынуждай меня! — крикнул я. — Я всего лишь хочу дойти до Д2. Ты же говорила, что здесь есть женщина с Ахилла. Я просто хочу увидеть её — и всё.

— Я никуда не пойду, — сказала Таис.

— Потому что есть что скрывать?

— Потому что я не могу.

Я не знал, как поступить. Таис закрыла глаза, делая вид, что ждёт, когда я нажму на спусковой крючок.

— Пожалуйста, — сказал я.

— Скоро, — сказала Таис, — скоро ты либо застрелишь меня, либо они будут здесь, и тогда тебе не поможет твой пистолет.

Жалость к ней неожиданно сменилась гневом; меня даже затрясло от злости.

— Нет, — сказал я, и Таис удивлённо посмотрела на меня. — Нет, — повторил я. — Ты не Лида.

Я сделал шаг назад, прицелился и выстрелил.

Пистолет в моей руке рявкнул, а его пластиковый корпус затрещал так, словно был рассчитан на единственный выстрел. Рукоятка ударила мне в ладонь. Волна боли прошла через всю руку, до самого плеча, а из дула вылетела мощная струя воздуха.

Резиновая пуля ударила в стену в метре над головой Таис. Пуля срикошетила в потолок, и я невольно пригнулся. Когда я вновь распрямился, то Таис смотрела на меня с каким-то странным отрешённым спокойствием.

— Пугаешь? — спросила она.

— Промахнулся, — сказал я.

Она вздохнула и, быстро взглянув на пистолет в моей руке, поднялась на ноги.

— Это почти другой конец станции, — сказала она. — Я не уверена, что мы дойдём при такой силе тяжести.

— Мы дойдём. У нас нет других вариантов, — сказал я.

Таис поморщилась, коснувшись раны на лбу, и, упираясь рукой в стену, медленно побрела по коридору.

— Варианты есть, — сказала Таис, не оборачиваясь. — Просто остановись. Не надо.

— Почему ты так не хочешь, чтобы я туда попал? — спросил я.

— Потому что... — Таис вновь привалилась плечом к стене. — Потому что...

Где-то за спиной взвыла сирена — её резкий надрывный вопль прорезал стылый воздух, и тут же захлебнулся, сменившись угрожающей тишиной. Лампы у потолка вновь загорелись красным — так ярко, что всё перед глазами затянуло кровавой дымкой.

— Что это?! — крикнул я.

— Откуда я знаю? — пробормотала Таис, испуганно оглядываясь. — Ты разбираешься в этом лучше меня.

Пол закачался, что-то ударило мне в ноги. Потом последовал ещё один удар, и ещё. Казалось, огромный таран под нами пытается с размаху рассадить металлический пол.

Я повалился на колени и чуть не выронил из руки шоковый пистолет.

— Быстрей! — крикнула Таис, которая умудрилась как-то устоять на ногах.

Она метнулась к ближайшей двери — неожиданно легко и быстро, хотя ещё несколько секунд назад обессиленно опиралась о стену.

— Стой! — закричал я.

Но Таис уже юркнула в открывшуюся дверь. Я даже не успел подняться с коленей, когда очередной толчок бросил меня прямо по направлению к зияющему проёму, и я проскользнул в соседний коридор за секунду до того, как дверная створка захлопнулась.

Таис стояла прямо передо мной. Она часто, измождённо дышала и смотрела на меня горящими глазами.

— Да что ты творишь?! — крикнул я, ткнув в её сторону пистолетом. — Хотела сбежать?

— Это не я! — помотала головой Таис.

— Что не ты?

— Дверь закрыла не я, это автоматически. Наверное, в каких-то отсеках началась разгерметизация. Нас бы там заперло, если бы мы...

— Погоди...

Я всё ещё с трудом видел из-за обжигающего красного света. Новый коридор почти ничем не отличался от того, из которого мы пришли — такие же пустые стены и одинаковые, на равных расстояниях, серебристые двери.

Я устало потёр рукой лицо. Но стоило мне расслабиться на секунду, и меня тут же отшвырнуло назад, как чудовищной силой ускорения. Я впечатался спиной в закрытую дверь.

Залитый светом туннель, в котором мы стояли, вдруг накренился, и Таис, распластавшись по стене, едва устояла на ногах.

— Вперёд! — крикнула она.

С трудом превозмогая давящую на грудь тяжесть, я оттолкнулся от двери и ухватился за длинный поручень, проходивший через всю стену.

Таис упорно ползла вверх, быстро хватаясь за хлипкую выступающую скобу, которая раскачивалась так, словно могла оторваться в любую секунду. Её ноги в ботинках на толстой подошве с протяжным скрипом скользили по полу.

— Куда ты? — закричал я. — Нам нужно в Д2!

— Да, — ответила Таис. — Это вперёд.

— Если ты... — начал я.

Вновь послышались ритмичные раскатистые удары, коридор пошатнулся, и невыносимая сила, ещё мгновение назад тянувшая назад, к закрытой двери, внезапно швырнула нас на пол. Ни я, ни Таис не смогли удержаться на ногах.

Я как будто врезался в пол на огромной скорости и несколько секунд не мог прийти в себя, оглушённый падением.

— Нам нельзя здесь оставаться! — простонала Таис, пытаясь подняться. — Эти отсеки перекроют, и сюда не будет подаваться воздух!

— Откуда ты знаешь? — прохрипел я.

— Я знаю...

Таис поднималась с коленей, всё ещё упираясь в пол рукой, опасаясь, что в любую секунду нас снова может сбить с ног неуёмная сила тяжести. Я тоже попробовал встать и только сейчас заметил, что рассадил в кровь колени.

— Я знаю... — повторила Таис. — Я вспомнила. Во время учений. Нам говорили.

Она часто, сбивчиво дышала.

— Это аварийный протокол. Крайние меры. У нас несколько... секунд.

Она посмотрела в конец коридора, и красные лампы у потолка стали плавно гаснуть, одна за другой — на нас медленно и неумолимо надвигалась волна темноты, уничтожая все источники света.

— Что это? — сказал я и понял, что голос мой дрожит.

— Это... — пробормотала Таис; губы её побелели. — Нам нельзя...

Она неожиданно проворно прыгнула к двери в стене и прижала ладонь к сенсорной панели.

— Стой! — закричал я.

Таис проскользнула в комнату и попыталась закрыть за собой дверь, навалившись на неё всем телом, но я успел просунуть ногу в закрывающийся проём.

— Хватит! Прекрати! — закричал я.

Таис наступила на мою голую ступню каблуком. Я взвыл от боли и изо всех сил ударил в дверь плечом. Дверь распахнулась — сопротивление с другой стороны мгновенно исчезло, — и я, не устояв на ногах, растянулся по полу. Пистолет выскользнул у меня из руки, звонко ударился о напольную панель и отскочил куда-то в сторону.

Когда я спустя несколько секунд понялся на ноги, Таис стояла передо мной и целилась в меня из шокового пистолета.

8

Мы долго молчали.

Руки у Таис дрожали, но она так крепко сжимала рукоятку пистолета, что у неё побелели пальцы. Я даже слышал, как потрескивает пластик.

— Ну? — спросил, наконец, я. — Что теперь?

Таис прижала руку к левому уху, недовольно поморщилась и вновь навела на меня пистолет. Видимо, она проверяла сигнализатор, о котором я совершенно забыл.

— Я не вернусь обратно, — сказал я и шагнул к Таис.

Комната задрожала от новых толчков, а красные лампы на потолке вспыхнули и замерцали, издавая высокочастотный треск. Что-то попадало на пол, послышался грохот разбивающегося стекла. Таис быстро оглянулась и прижалась к стене.

Она больше не целилась в меня.

Я раздумывал секунду — нас разделяло всего несколько шагов, и я мог бы преодолеть это расстояние в один прыжок, наброситься на неё, вырвать из рук шоковый пистолет...

Но вместо этого я повернулся к двери.

Дверь, вероятно, закрылась автоматически, и плоское табло замка светилось красным. Я прижал к сенсорной панели ладонь и чуть не упал, когда подо мной вновь зашатался пол.

— Стой! — крикнула Таис.

Красный индикатор на сенсорной панели несколько раз мигнул, послышался угрожающий гудок.

— Ты не выйдешь, — сказала Таис. — Двери заблокированы.

Электрическая судорога, проходившая через стены и пол, унялась, свет у потолка перестал мерцать, но горел теперь тускло, вполсилы. Всё вокруг потонуло во мраке.

— Возможно... — сказала Таис, — возможно, там уже нет воздуха. Нам нельзя выходить.

— И ты хотела оставить меня там? — спросил я.

— А ты хотел меня застрелить, — сказала Таис.

Я промолчал.

Мы были в тесной комнате с низким нависающим над головой потолком. Комната походила на чей-то тесный кабинет. Всё пространство перегораживал длинный опрокинутый стол — из чёрного отверстия в углу столешницы торчали бессвязные провода, а ящики встроенного бюро вылетели из полок. У стола лежал разбитый терминал и осколки от кофейной чашки.

— Я никогда не целился в тебя, — сказал я.

— А вот я сейчас целюсь в тебя.

— И что ты хочешь делать? — Я посмотрел на Таис. — Мы же заперты здесь!

— Ждать, — ответила Таис.

Рядом со мной валялся перевёрнутый офисный стул. Я поставил его на тонкие рахитичные ножки и уселся спиной к двери.

— Хорошо, — сказал я, сцепив на груди руки, — будем ждать. Ждать, пока эту станцию не разорвёт на части, или...

Таис молчала. Она по-прежнему стояла посреди комнаты, направив на меня пистолет. Руки у неё дрожали.

— Нам обоим было бы проще, если бы ты убрала эту штуку, — сказал я.

— Нам обоим?

— А зачем она теперь? Просто разряди её — и всё. Не собираешься же ты всё время держать меня на мушке?

Руки Таис ослабленно опустились, но уже через секунду она вновь вздёрнула пистолет.

— Нет! — жёстко сказала она. — Скоро они придут, и... и всё это закончится.

— Ну, как скажешь, — сказал я. — Придут так придут. Если, конечно, ещё есть кому приходить.

Таис осмотрелась — наверное, пыталась найти ещё один стул — но в итоге просто присела на край перевёрнутого стола. Дуло её пистолета опустилось, уставившись в пол, и девушка устало свесила голову. Однако, стоило мне лишь пошевелиться, — стул подо мной надсадно скрипнул, — как она тут же вновь вскинула своё пластиковое оружие.

— Спокойно, — сказал я. — Я не собираюсь на тебя нападать. Ведь даже если я получу этот пистолет, это ничего не изменит.

— Всё должно было быть не так... — сказала Таис. — Зачем ты...

Она покосилась на мой окровавленный рукав.

— Как ты вообще сделал это? Откуда у тебя этот гвоздь, или что это было?

— Не знаю, — я дёрнул плечами. — Просто валялся на полу в камере. Может, кто-то подбросил?

— Кто?

— Ты.

Таис уставилась на меня, как на умалишённого, и я невольно рассмеялся.

— Не знаю, — сказал я. — Но сейчас мне начинает казаться, что это тоже какой-то тест — вроде тех фигурок или этого вашего ежедневного допроса: 'как тебя зовут?', 'сколько тебе лет?'.

— Какой ещё тест? — спросила Таис. — Ты... — она прикрыла рукой глаза, — ты совершенно безумен. На что я вообще рассчитывала?

— Когда? — не понял я. — На что рассчитывала?

Таис не отвечала.

— Кстати... — начал я. — Там, в камере, ты назвала меня Витей. Почему? Дело в том, что у меня был...

— Ты и есть Виктор! — крикнула Таис, и глаза её гневно блеснули. — Я назвала тебя так, потому что это твоё имя!

— Что? Но... — Я пропустил вздох, и слова застыли у меня в горле. — Что это вообще за чушь! Виктор — мой друг. Я учился с ним в институте. А моё имя...

— Виктор — это ты, — сказала Таис; она осторожно коснулась раны на своём лбу и поморщилась от боли. — Я не решалась тебе сказать, но... Теперь скрывать уже бессмысленно. Ты помнишь всё... не совсем так. Как будто...

— Ну да, это я уже слышал. Мои воспоминания — вымысел, никакой Лиды нет и...

— Нет! — перебила меня Таис. — И в то же время... часть тебя как будто... как будто была уничтожена, стёрта во время нейросеанса. Это как... чёрная дыра. И ты пытаешься её заполнить. Своими воспоминаниями... или чужими. Воспоминаниями тех, кто был подключён к сети вместе с тобой.

— Чужими? — хмыкнул я. — Но никакого Виктора с нами не было.

— Был, — Таис сглотнула, прижав руку с расцарапанному горлу, — был Виктор. Ведь это же ты!

— Знаешь, что!

Я вскочил со стула и нервно заходил по комнате; Таис напряжённо следила за мной, положив на колени пистолет.

— Не бывает такого! — крикнул я. — Это действительно какой-то бред... Чёрная дыра! Представьте себе... Чёрную дыру невозможно заполнить!

— Да, — сказала Таис. — Она становится всё больше и сильнее, пока, наконец... Скажи, ты ведь и сам чувствуешь это?

— Что чувствую?

Я остановился.

— То, что схожу с ума? Да любой нормальный человек в этой пыточной камере... — Я задыхался от волнения; грудь распирало от боли. — Лучше уж сдохнуть! Как бы я хотел, чтобы эта ваша станция просто сгорела в атмосфере!

— Ну, — грустно усмехнулась Таис, — возможно, твоё желание скоро сбудется.

— Лучше умереть, чем... — пробормотал я.

— Я так хотела тебе помочь, — сказала Таис. — Все эти два года! И каждый раз ты как будто видел меня впервые. А когда... когда ты назвал меня этой Лидой... Ты знаешь, я даже начала думать, что это хороший знак, что... таким странным способом ты узнал меня... Но всё стало только хуже. Эта Лида как будто заполняет что-то... пустоту. И ты так в неё веришь! И из-за этого, с каждым днём...

— Ты не понимаешь!

Я подошёл к Таис, и девушка сжалась, направив на меня пистолет.

— Отойди! — сказала она, качнув пластиковым дулом.

— Ты не понимаешь! — повторил я. — Нельзя просто... придумать такое. Не может, чтобы это было... лишь каким-то сбоем машины. Скажи...

Я потянулся к ней, и Таис вскочила на ноги, выставив перед собой оружие и прижимаясь к тёмной стене.

— Отойди, — сказала она. — Отойди, или я...

— Скажи, — спросил я, — а ты любила когда-нибудь?

Комнату снова затрясло — стены раскачивались так, словно станцию затягивало в огромный водоворот. Я испугано всплеснул руками, попятился к двери и упал. Таис устояла на ногах, прижавшись к тёмной стене.

Что-то поскакало, ритмично постукивая, по задранному вверх, как при корабельной качке, полу. Я попытался встать, зацепиться за что-нибудь, но меня утягивало вниз, к закрытой двери. Таис держалась одной рукой за перевёрнутую столешницу, но тяжёлое бюро тоже со скрипом сдвинулось по направлению к двери. Таис вскрикнула и упала на одно колено — но не отпустила пистолет.

А потом всё прекратилось.

Я сидел, сгорбившись, потирая ушибленный затылок. Передо мной лежал пластиковый куб.

На секунду я решил, что мне это только кажется, однако Таис крикнула, направив на меня пистолет:

— Не вздумай!

— Не вздумай что? — не понял я. — Куб? Ты его тоже...

— Что? — Таис оторопело уставилась на меня.

Я подобрал куб с пола, взял его пальцами за основание и поднял над головой, рассматривая на красном пульсирующем свету.

Таис уже не целилась в меня.

Тогда другой рукой я повернул куб по часовой стрелке, раздался отчётливый щелчок, две части куба разошлись в разные стороны, а верхняя грань загорелась.

— Да что ты... — пробормотала Таис.

7

Я сидел на полу у двери.

Звёздный вихрь, закрутившийся под потолком, быстро угас и сник, став прозрачным, как исчезающее видение, а потом и вовсе растаял в красном мареве аварийных огней.

Куб отключился.

Таис всё это время не говорила ни слова.

— Откуда это здесь? — пробормотал я.

— Что? Какая разница? — сказала Таис. — Это просто игрушка. Что она тебе...

— Такая же была у Лиды, — сказал я. — Это что, твоё?

Таис опустила пистолет.

— Хорошо, — сказала она. — Это мой кабинет. И это мой проектор. Можешь забрать его себе, если он тебе так...

— Такой же был у Лиды! — крикнул я и вскочил на ноги. — Хочешь сказать, что это просто совпадение? Что я всё выдумал?

Таис опустила голову и отвела от меня глаза. Из-за обжигающего света лицо её на мгновение показалось мутным и нечётким, как на старой фотографии.

Меня как будто ударило разрядом тока.

— Слушай, успокойся... — сказала Таис. — Я здесь уже давно, два года. Мне кажется, я просто показывала его тебе... Да, точно! Ты ещё тогда радовался как ребёнок. Звёзды, туманности. Ты говорить-то толком не мог.

В голосе Таис чувствовалась усталость; казалось даже, что она едва может удержать в руках лёгкий пластиковый пистолет.

— Радовался как ребёнок? — спросил я. — О чём ты вообще?

— Да, — сказала Таис. — А потом постоянно пытался спрятать этот дурацкий оранжевый куб из теста, как будто думал, что он тоже может показывать все эти звёзды.

— И ты думаешь, что я в это...

Я не договорил.

Красные лампы у потолка погасли, комнату на секунду затянула обморочная темнота, а потом разгорелся яркий, судорожный свет — такой же белый и безжизненный, как в моей камере.

— Ну вот, — сказала Таис, щуря глаза. — Видимо, мы всё-таки не сгорим в атмосфере. Боюсь, что твоё желание...

— Я тебе не верю, — сказал я.

— Это уже не имеет значения, — ответила Таис.

— Ты серьёзно считаешь, что можно так вот запросто перезаписать сознание человека? — спросил я. — Заставить поверить, что ты кто-то другой?

— Не кто-то другой, — сказала Таис, — не совсем так, но...

— Ответь! — крикнул я.

Таис устало поморщила лоб.

— Да, — сказала она. — Я думаю, можно заставить поверить. К сожалению, да.

Я улыбнулся.

— Тогда, кажется, я всё понял.

Я подошёл к ней вплотную — она испуганно взглянула на меня, но не подняла пистолет.

— Я больше не думаю, что в Д2 находится Лида, — сказал я. — Ты права. Нам не нужно туда идти.

— Серьёзно? Но тогда...

— Я думаю... — продолжил я, — я думаю, что Лида — это ты.

Девушка несколько секунд смотрела на меня, как на привидение, а потом рассмеялась. Однако я заметил, что она сильнее сжала в руках пистолет, и ствол, теперь уже направленный в мою сторону, задрожал.

— Да с тобой вообще бесполезно о чём-то говорить! — крикнула Таис. — Жаль! Как жаль, что я не понимала этого раньше!

— А ведь это несложно... — начал я.

Раздался отчётливый сухой треск — как будто внутри гулких металлических стен прошли разряды электричества. Таис взволнованно огляделась по сторонам, и в этот момент в шуме прорезался чей-то громкий голос:

— ...снимаем блокировки. Обычный канал связи не работает, камеры отключились, но я регистрирую два сигнала. Скоро мы...

— Вот и всё! — сказала Таис. — Отойди!

Я отступил назад, и Таис, пренебрежительно усмехнувшись, показала пистолетом на стул.

— Присаживайся, — сказала она. — Подождём.

Я продолжал стоять.

— Пойми, — сказал я, — ты ведь по сути заставляешь меня поверить в то, во что сама поверить не можешь. Или ты просто не хочешь...

— Да во что поверить?! — воскликнула Таис. — Кому вообще нужно тебя обманывать? Зачем? — Она на секунду замолчала. — Ах, ну да! — спохватилась Таис. — Как же я могла забыть! Мы ведь на Венере, да? И тебя пытают сепаратисты — только непонятно, зачем.

— Мнемокод, — сказал я.

— Слушай, — сказала Таис, — ты же не идиот! Какие к чёрту пытки? Если бы тебя действительно пытали... В общем, заставить человека выдать какой-то код труда не составляет.

— Хватит прикидываться, — отрезал я. — А то ты не знаешь, что такое мнемокод. Его при всём желании невозможно выдать.

— Что это вообще? — спросила Таис.

— Код авторизации нейросети. Если его смоделировать, то можно получить доступ к управляющему интерфейсу корабля.

— И у тебя есть такой доступ?

— Ограниченный, — сказал я.

— И зачем тогда пытать тебя, а не первого пилота? — хмыкнула Таис. — Почему бы не взломать сам терминал — явно это проще, чем копаться в чужих мозгах? Что вообще даст сепаратистам управление одним-единственным земным кораблём — особенно таким, как Ахилл? Баржей! Я уж не говорю о том, каким образом, по-твоему, тебя пытаются взломать!

— Первый пилот мог не выжить, — продолжал я. — А сломать человека на самом деле куда проще, чем терминал. Ведь правда, Ли... — Я не решился назвать её настоящим именем. — Ведь это же правда, согласись? А что именно со мной делают — я не знаю, но...

— И чтобы получить какой-то код тебя пытаются убедить, что ты — другой человек?

— Про то, что я — Виктор, ты заговорила только сейчас, — ответил я. — А поводу тебя... я понял не сразу. Возможно... — От волнения у меня началась отдышка. — На Венере же на самом деле был институт развития нейросетей, там как раз изучали влияние длительных сеансов на операторов. Возможно, через нейросеть действительно можно изменить воспоминания, а тебя они сделали для того, чтобы... дестабилизировать меня. Мой уровень доступа выше твоего, я был логичным выбором, если погибли пилоты. — Я ненадолго задержал дыхание, чтобы успокоиться, и прижал руку к груди. — Вы постоянно усыпляли меня и что-то делали... Ты говорила, что это томограмма. Но на самом деле вы просто искали код. Наверняка существуют какие-то эвристики, и моё нестабильное состояние вам помогало...

— Я поражаюсь тебе, — покачала головой Таис. — В этом даже есть какая-то логика. Безумная, правда. Только ты так и не объяснил, зачем сепаратистам обычная баржа.

— Ахилл — земной корабль, и он пройдёт через все линии обороны, — сказал я. — Времени после катастрофы прошло не так много — думаю, не больше двух недель. И у нас точно были проблемы с двигателем. Придумать убедительную причину — несложно. Торможение заняло слишком много времени, потом повернули к Земле. Система связи вышла из строя.

— И что? — нетерпеливо спросила Таис. — И зачем?

— Слышала про троянского коня? — усмехнулся я. — Устроить катастрофу такого корабля как Ахилл было бы симметричным ответом, не правда ли?

— Боже мой... — Таис смотрела на меня, покачивая головой. — Это же чистая паранойя!

— Или всё ещё проще, — продолжил я. — Вы нарочно хотите сварить мне мозги, чтобы я потом сыграл роль камикадзе и устроил крушение Ахилла где-нибудь над Москвой.

— Паранойя, — пробормотала Таис. — Классическая паранойя.

— Ладно, — сказал я. — Думай, что хочешь... Только есть один момент. Ты вот мне говорила, что я должен чувствовать какую-то чёрную дыру внутри себя. А ты сама ничего не чувствуешь? Почему ты всё время приходила ко мне? Мне кажется, никто тебя об этом не просил. Ты ведь сама, да? Правда, Лида?

— Не называй меня так! — крикнула Таис.

— Ну, а зачем тогда? Ведь согласись, что-то всё-таки...

— Дурак! — крикнула Таис. — Я знаю тебя два года! Два года, понимаешь? Это ты меня впервые увидел несколько дней назад, а я...

Таис опустила пистолет. Я вдруг понял, что она держится из последних сил. Лицо её побледнело, рана на лбу вновь начала кровоточить.

Таис застонала и села на пол, привалившись спиной к стене.

— Я действительно хотела тебе помочь, — сказала она.

— Так помоги сейчас, — сказал я.

— Как? Отдать тебе пистолет?

— Проводи меня до Д2.

— Ты же говорил, что не веришь, что там твоя Лида? — сощурилась Таис. — Снова передумал? Я уже не Лида?

— Нет, я не передумал. Вернее... А что ещё мы можем сделать? Там ведь кто-то из Ахилла. Кто-то, кто знает меня, настоящего. Виктор я или нет...

Таис поднялась с пола, опираясь о стену, и подошла ко мне, покачиваясь.

— И как я должна это сделать? — спросила она. — Они будут тут с минуты на минуту! И главное...

Она вновь навела на меня пистолет.

— И главное — зачем?

— Потому что ты сама сомневаешься, — сказал я. — Признай. Мы сходим туда — и всё сразу встанет на свои места. Если окажется, что я Виктор, что все ваши рассказы — правда, то я больше не буду сопротивляться — можете хоть выбросить меня в открытый космос.

— И для этого я... — начала Таис.

— Отдай мне пистолет.

Таис засмеялась, но тут же устало нахмурилась, приложив ладонь к лоснящемуся от пота лбу.

— Хорошо придумано, — сказала она. — Просто отлично.

— Тебе двадцать шесть лет, — сказал я.

— Что?

Таис вздрогнула.

— Тебе двадцать шесть, — повторил я. — Твоё образование... я думаю, нейродинамика. Неплохо работаешь в нейросети. И ещё солнечное затмение — никогда не поверю, что ты могла это забыть.

— Затмение? — Таис поражённо уставилась на меня и стала медленно отступать в другой конец комнаты. — О чём ты вообще говоришь? Да, я заканчивала нейродинамику, но какое ещё у меня может быть образование? Изящная словесность, что ли? Я же здесь работаю! И по поводу возраста — ты не угадал.

— Возраст могли изменить, — сказал я. — Кстати, Лида тоже училась на нейродинамике.

— Лида, Лида, Лида, — покачала головой Таис. — Это просто... смешно.

Однако голос у неё дрожал.

— Это совсем не смешно, — сказал я, — и ты это знаешь.

— Ну, так что? — Таис нервно повела дулом пистолета из стороны в сторону. — Это всё, что ты знаешь о своей любимой Лиде? Что по поводу родителей? Или... может, знаешь, какие у меня есть родинки на теле? Что я люблю?

— Я... не всё помню, — признался я. — Мои воспоминания... Я даже не знаю, как это объяснить... Нет никаких чёрных дыр, просто события, которые происходили несколько лет назад, я вспоминаю так, словно прошла уже половина столетия.

Таис грустно усмехнулась.

— Так ты не помнишь её, эту Лиду! — сказала она. — Ну, конечно! Как можно помнить того, кого нет!

— Лида есть, — сказал я, — и стоит передо мной.

— Ну, конечно...

— Просто дай мне шанс, — сказал я. — Ты же ничего не теряешь.

— И что, ты поверишь кому-то из этого самого Д2, когда не веришь мне? — спросила Таис.

— Я верю тебе, — сказал я, — я верю, что тебя обманывают так же, как и меня.

В дверь за мной что-то гулко, размашисто ударило, и я испуганно вскочил со стула. Индикатор замка истерично замигал и погас, а дверь вздрогнула, но выдержала удар.

Таис стояла, сжимая двумя руками пистолет и глядя на шатающуюся дверь с таким видом, как будто это вторжение испугало её не меньше меня.

— Времени нет, — сказал я и схватил её за плечи.

Таис дёрнулась, попытавшись сбросить мои руки, но вдруг замерла и посмотрела мне в глаза.

— Решай, — сказал я. — Но что бы ты ни решила, ты должна знать...

— Что? — спросила она.

— Я люблю тебя.

В дверь снова ударили. Послышались чьи-то голоса.

Таис сжала губы и вдруг приставила пистолет к моему лбу.

— Хватит! — прошипела она. — Прекрати! Я ни за что... Я никогда...

— Я ни в кого не буду стрелять, — сказал я. — Я никому не причиню вреда. Скорее, уж застрелюсь сам.

Раздался очередной удар. Таис быстро взглянула на дверь, вытащила из пистолета картридж с патронами и спрятала его в задний карман брюк.

Потом сунула мне в руку пистолет.

— Только так, — сказала она. — Ты ведь всё равно не собирался стрелять.

Я обхватил Таис одной рукой и прижал дуло незаряженного пистолета к её виску. Створка двери дрожала так, словно ударная сила в несколько тонн пыталась разорвать её части. Всю комнату заполнил отрывистый металлический лязг.

— Спасибо, — сказал я.

— Когда мы выйдем, — сказала Таис, — то пойдём обратно, если, конечно, все переходы открыты...

— Обратно? — удивился я.

— Да, — Таис поджала губы. — Дело в том, что Д2 в другой стороне.

— Страшно даже подумать, куда ты меня в таком случае вела.

— Ну, главное, что сейчас мы пойдём в нужную сторону, — улыбнулась Таис. — Сама не понимаю, зачем делаю это. Правильно говорят, что безумие заразительно. Но я...

В этот момент дверь слетела с петель.

6

Они обступили открытый проём, не давая нам выйти.

Алик пришёл не один. Рядом с ним стоял мужчина в серой униформе, невысокий и полный, с некрасивым землистым лицом. Они оба держали шоковые пистолеты и целились, как мне показалось, прямо в голову Таис.

— Брось оружие! — крикнул Алик.

Его лицо раскраснелось, а лоб лоснился от пота. Он быстро протёр рукой глаза и, сощурившись, вытянул руку с таким же пластиковым пистолетом, как у меня.

— Я ни в кого не хочу стрелять, — сказал я. — Просто дайте нам выйти. Мы дойдём до Д2 и...

— А я выстрелю, — сказал Алик.

Стоящий рядом с ним мужчина на секунду взглянул на него — с немым животным страхом, — но тут же отвернулся и обхватил двумя руками пистолет.

— Оружие несмертельное, — сказал Алик. — Даю тебе последний шанс.

— Алик! — взмолилась Таис. — Дай нам выйти! Он совсем... рехнулся. Его пистолет на максимальной мощности. Он...

Таис поморщилась и зажмурила глаза; я не мог поверить, что она притворяется.

— Стреляй! — заорал я. — Давай посоревнуемся, кто из нас быстрее нажмёт на спусковой крючок!

Я прижал дуло к виску Таис.

— Ну, что же ты? Давай!

— Погоди... — Напарник Алика резко глотнул воздух ртом. — Не надо. Выстрел в висок...

— Он блефует! — крикнул Алик. — Так ведь, Витя?

Алик скривился — мышцы на его пунцовом лице словно свело от инсульта.

— Ты ведь считаешь, что она...

— Уже нет, — сказал я. — Она просто подделка. Вы нарочно подкинули её мне, чтобы свести меня с ума!

Таис вздрогнула.

— Лида в Д2, — сказал я. — И мы идём туда!

— Д2? — Алик не мог скрыть своего удивления. — Откуда ты знаешь про Д2? Таис? Ты ему сказала? Зачем?

— Я ничего ему не говорила, — ответила Таис. — Он как-то узнал. Я не знаю.

Алик издал какое-то надсадное рычание. Капелька пота соскользнула с его брови, и он зажмурил левый глаз, точно прицеливаясь.

— Алик! — крикнула Таис. — Мне страшно! Пропусти нас! Что там может быть такого в этом Д2? Он обещал потом сдаться.

Алик снова нервно смахнул пот и с сомнением посмотрел на меня.

— Да, — сказал я. — Я знаю, что мы на орбитальной станции. Я сдамся после того, как я... поговорю с человеком, которого вы держите в Д2.

Напарник Алика опустил пистолет.

— Пусть они пройдут, — сказал он. — Мы как раз разблокировали этот коридор.

— Таис! — прорычал Алик, продолжая целиться ей в голову. — Ты рискуешь, Таис. Если он... если он действительно...

Пот заливал ему глаза, и он принялся агрессивно тереть лицо рукавом.

— Он там вообще слетит с катушек! Я не могу этого допустить!

— А что ты хочешь? — неожиданно спокойно сказала Таис. — Чтобы он пристрелил меня здесь?

— Она права...

Напарник коснулся вытянутой руки Алика, предлагая ему опустить пистолет.

— Что мы сейчас сделаем — по крайней мере, пока ещё не все...

— Заткнись! — закричал Алик. — Я думаю... — И с ненавистью уставился на меня.

Моя рука с незаряженным пистолетом затряслась, и я изо всех сил сдавил скрипящую пластиковую рукоятку, стараясь унять дрожь. Таис глубоко и судорожно вздохнула.

— Если с ней... — сказал, наконец, Алик. — Если ты что-нибудь с ней сделаешь, то я...

— Алик! — взмолилась Таис. — Достаточно угроз! Я и так уже едва стою на ногах. Дай нам пройти.

Алик колебался несколько секунд, но потом рука его дрогнула, и он опустил пистолет.

— Д2, — сказал он. — И ни шага дальше... Слышишь меня?

— Да, — сказал я.

5

Мы возвращались обратно.

Свет в коридорах мерцал, и тени наши вздрагивали и двоились на голых стенах — мне казалось, что меня подводят глаза, что я теряю сознание после всех этих бесчеловечных перегрузок, после ночи без сна.

— Здесь направо, — сказала Таис, когда мы вышли в основной коридор.

Алик и его напарник проскользнули в открытый проём вслед за нами — тихо и мягко, как будто тоже были тенями. Они уже не целились в меня, но всё ещё держали шоковые пистолеты в руках.

Я ни разу не повернулся к своим преследователям спиной и пятился, прикрываясь Таис, обнимая её одной рукой. Таис часто дышала, глотая воздух ртом. Ноги её заплетались — она постоянно спотыкалась и несколько раз едва не упала. Я боялся, что она в любую секунду может свалиться без чувств, и тогда Алик со своим осторожным другом тут же расстреляют меня из шоковых пистолетов.

Потом мы прошли мимо моей камеры — я запомнил цифры на двери.

— Таис! — внезапно крикнул Алик. — Ты уверена? Ещё не поздно всё...

Таис остановилась.

— Пойдем! — закричал я.

Алик тут же вскинул свой пистолет.

— Спокойно, — сказала Таис. — Я просто... Д2 в конце этого коридора. Уже нет смысла...

— Подумай, Таис, — сказал Алик.

— Я уже подумала, — сказала Таис.

— Но почему?! — крикнул я. — Что такого в этом Д2? Почему вы так старательно пытаетесь...

— Не надо, — пробормотала Таис. — Осталось... несколько шагов. И потом...

— Что потом? — спросил я.

— Без глупостей! — напомнил мне Алик.

Я потянул Таис за собой и ненароком сдавил ей шею. Она закашлялась и упёрлась в стену рукой. Я отпустил её.

Таис ссутулилась, склонив голову. Она едва стояла на ногах. Я приставил к её затылку пистолет.

— Пойдём!

— Секунду... — пробормотала она. — Дай мне секунду.

Она не притворялась.

— Осталось всего несколько шагов, — сказал я.

Таис вздохнула и — обернулась. Дуло пистолета скользнуло по её чёрным волосам, длинная прядь взметнулась и упала ей на лицо. Теперь я невольно целился ей промеж глаз.

— А ведь правда, что будет в Д2? — спросила она; лицо её было бледным, как у трупа. — Что это изменит для тебя?

Я хотел сказать ей, что, увидев кого-нибудь с корабля, женщину, которая летала с нами и которую я забыл, я смогу, наконец, понять, кем являюсь я сам.

Но я молчал.

Таис улыбнулась — уголки её губ чуть заметно вздрогнули. Она коснулась рукой моей щеки.

— Ты безумен, — прошептала она.

Я продолжал целиться ей в лицо.

— И я, — сказала она совсем тихо, почти беззвучно и тут же резко развернулась, прижавшись ко мне спиной.

— Что ты делаешь, Таис? — спросил Алик, поморщив влажный от пота лоб.

— Несколько шагов, — сказала Таис.

4

Вход в Д2 открыл Алик. Я крикнул ему, чтобы он отступил от двери. Потом зашёл в комнату спиной, прикрываясь Таис.

— Если кто-нибудь попробует ворваться сюда, то я её пристрелю! — предупредил я.

— У тебя десять минут! — сказал Алик перед тем, как закрылась дверь.

Было темно.

Горела единственная тусклая лампа в центре потолка, издавая сухие отрывистые пощёлкивания, как от статического электричества. На полу валялся опрокинутый металлический шкаф. Бесформенный офисный стол задрал кверху тонкие вывернутые ножки, подмяв под себя разбитый экран терминала.

На секунду я подумал, что вновь оказался в наблюдательном пункте у своей камеры.

Я отпустил Таис. Она, покачнувшись, подошла к стене рядом с выходом в коридор и уселась на пол.

— Здесь... — пробормотал я, — здесь всё...

— Ну, а что ты хотел? — спросила Таис. — Так во всём комплексе. Даже связь накрылась.

Она вытащила двумя пальцами сигнализатор из уха и бросила его на пол — тот подпрыгнул, как монетка, и закатился за перевёрнутый шкаф.

— Ну, а как... — неуверенно сказал я. — Что с той женщиной внутри?

— Не знаю, — пожала плечами Таис. — Но мне кажется, там безопаснее, чем во всём этом комплексе.

Я убрал пистолет за пазуху и встал перед дверью в камеру, глядя на горящее красным табло электронного замка.

— Ну же! — сказала Таис. — Тебя ведь предупредили — десять минут!

— Но... — начал я. — Неужели ты ничего не знаешь? Кто там?

— Женщина с твоего корабля, — сказала Таис. — Это всё. Стала бы я сейчас что-то скрывать.

Я потёр рукой глаза — воздух в комнате был тяжёлым и тёплым, как при сбоях в системе вентиляции. С каждым вздохом становилось всё сложнее дышать.

— Только не надо! — сказала Таис, поднимаясь на ноги. — Ты меня протащил через всё это, чтобы — что? Просто стоять здесь, как истукан?

Я сделал неуверенный шаг к двери, потянулся к сенсорной панели замка и онемел, будучи не в силах даже пошевелиться.

— Иди!

Таис грубо толкнула меня в спину, и я чуть не упал, выставив вперёд руки и врезавшись в стену.

— Скотина! — Таис ударила меня по лицу; в её глазах заблестели слёзы. — Это то, чего ты хотел, слышишь?! А теперь что? Ты не можешь? Сволочь!

Она снова замахнулась, но я успел перехватить её руку, и Таис внезапно расплакалась, уткнувшись лицом мне в плечо.

— Я так не могу больше! — пробормотала она. — Сделай так, чтобы всё это закончилось! Прямо сейчас! Прямо в эту минуту!

Я коснулся её спутанных чёрных волос. Она подняла голову. Слёзы на её лице смешались с тёмной кровью, и Таис вытерла их ладонью, размазав по щеке.

Лида.

Я вдруг почувствовал себя так, словно в груди моей разорвался огромный нервный узел, и волна дикой боли разлилась по всем жилам.

— Я не зайду туда, — сказал я, дрогнув.

— Что?

— А какой теперь смысл? — спросил я. — Ты ведь говорила, что она тоже... Может, она и не узнает меня. Господи!

Я закрыл руками лицо.

— Я ведь и сам не знаю, кто она!

— Сейчас...

Таис ухватилась обеими руками за погнутую ножку перевёрнутого стола, и изо всех сил потянула его на себя. Её подошвы заскользили по пыльному полу, но стол, шатко заскрежетав, лишь едва сдвинулся с места.

— Что ты делаешь? — не понял я.

— Там! — Таис показала на торчащую из-под стола рамку от разбитого монитора. — Помоги!

— Да там уже всё в крошево превратилось.

— Помоги! — настойчиво повторила Таис.

Мы вместе перевернули стол. Под ним оказался монитор, от которого остался лишь искривлённый металлический остов, и придавленный, лопнувший по краям корпус терминала.

— Вот видишь, — сказал я, переводя дыхание.

— Подожди! — Таис принялась разгребать ногой обломки. — Вот!

Она подобрала с пола небольшую металлическую коробку, похожую на антикварное переговорное устройство — с округлыми прорезями, как у микрофона, и двумя кнопками по бокам.

— Это что? — удивлённо спросил я.

Таис нажала на одну из кнопок, и на микрофоне зажёгся маленький красный огонёк.

— Работает, — сказала Таис. — Крепкая штука, — и сунула коробку мне в руки. — Говори!

— А это... — начал я.

— Громкая связь, — сказала Таис. — Она тебя услышит. Здесь свой радиоканал, он от основной сети не зависит.

Я сглотнул.

— Ну же! — приказала Таис.

Я нажал на кнопку и поднёс металлическую коробку ко рту:

— Здравствуйте, — сказал я.

Из коробки доносился лишь приглушённый шорох, как от атмосферных помех. Таис ободряюще кивнула головой.

— Вы в порядке? — спросил я. — Вы не пострадали?

Раздался странный раздражающий свист, который тут же рассыпался электрическим треском.

— По-моему, эта штука не работает, — сказал я Таис, отпустив кнопку.

Крохотный диод на коробке погас.

— Нет, не может быть! Скорее всего, она...

— Что она? — спросил я.

Таис молчала.

— Спроси ещё! Скажи что-нибудь!

Я нажал на кнопку.

— Пожалуйста, ответьте! — произнёс я в микрофон. — С вами всё в порядке?

— Да, — послышался слабый женский голос.

Я вздрогнул.

— Скажите, — медленно проговорил я, — скажите, вы служили на корабле Ахилл?

— Я столько раз уже повторяла это вам! — раздался ответ. — Сколько можно? И что это вообще было? Меня швыряло на стены!

— Извините, — сказал я. — Здесь были... небольшие неполадки. Но сейчас всё в порядке, сейчас всё пришло в норму.

Голос в коробке молчал.

— У меня к вам последний вопрос, — сказал я, чувствуя, как Таис напряжённо смотрит на меня. — Как вас зовут?

— Снова?! — раздался возмущённый крик. — Вы издеваетесь надо мной? Прекратите это! Я уже говорила, что не буду больше отвечать на ваши идиотские вопросы!

— Пожалуйста, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее — не соображая, что безумный модулятор всё равно превращает его в угрожающий звон, — пожалуйста, назовите ваше имя и...

— И что? — недоверчиво спросила женщина.

— Я раньше ещё не говорил с вами, — сказал я. — И мне... мне очень важно, как вы ответите на этот вопрос.

— Моё имя... — послышалось из металлической коробки в моей руке, — Лидия.

Я выронил микрофон. Тяжелая коробка звонко ударилась о пол и отскочила к стене. Меня трясло.

Таис смотрела на меня расширенными от ужаса глазами. Она хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова, замерев с открытым ртом, как в приступе удушья.

— Ты не знаешь никакой Лиды? — спросил я.

— Нет, поверь мне, — Таис попятилась к стене, губы её дрожали. — Я не знала, правда. Я не думала, что она... Ты раньше никогда не называл это имя.

— Раньше? — усмехнулся я. — Ты до сих пор... Не было никакого раньше! Слышишь? Всё это полный бред!

Она задела за выставленную ножку стола и, оступившись, повалилась на пол.

Я подбежал к ней.

— Ты как? — спросил я.

Она болезненно поморщилась и приподнялась, прижимая ладонь к затылку.

— Завтра у меня будет болеть голова, — сказала она. — Столько раз биться.

— Извини.

— За что? — Таис подняла глаза. — Это ты извини, но я правда не знала. Я никогда не занималась этим проектом.

— Проектом? — спросил я.

— У тебя уже совсем не осталось времени!

Таис попыталась встать, но снова обессиленно осела на пол. Я поднял её, обхватив за талию; её тело странно отяжелело, как будто гравитация вновь усилилась в несколько раз.

— Иди, — сказала Таис, улыбнувшись. — Со мной всё в порядке. Иди. Твоё время...

Я подошёл к двери.

Сенсорная панель замка подсвечивалась угрожающим красным светом. Я протянул к ней руку и обернулся к Таис.

— Просто прислони ладонь, — сказала Таис. — Она не заблокирована с этой стороны.

Я набрал воздуха в грудь — в комнате пахло духотой и пылью. В глазах у меня на мгновение потемнело, я покачнулся и опустил руку.

— Да открой ты эту долбаную дверь! — закричала Таис.

3

В глаза мне ударил стерильный свет, и я замер на пороге, прикрыв лицо рукой. В висках неприятно покалывало, как при мигрени. Я сделал несколько шагов навстречу этому оглушительному сиянию, и тут позади меня послышался тяжёлый металлический грохот, как от закрываемой двери.

Я обернулся.

Таис решила запереть меня здесь? Но нет — дверь по-прежнему была открыта, и из чёрного проёма сквозило глухой темнотой.

Я осмотрелся.

Камера ничем не отличалась от той, в которой держали меня. Белые стены, металлический унитаз в углу, приваренная к полу кровать, затянутая вискозной плёнкой.

На кровати сидела женщина.

Она зябко сутулилась, обхватив голову руками, и как будто прятала от меня лицо. Её длинные чёрные волосы свисали почти до самого пола.

Я подошёл ближе, но женщина продолжала сидеть, не двигаясь. Она не видела меня. Или не хотела видеть. Я собирался позвать её по имени, но вместо этого закашлялся.

Женщина вздрогнула и подняла голову.

Я невольно попятился к двери.

Глаза женщины расширились, а некрасивый полный рот открылся в немом крике. Можно было подумать, что она впервые увидела живого человека.

— Это ты! — пробормотала она. — Я верила! Я знала! Они мне говорили, но я... Боже, это ты! Это ты!

Я продолжал отступать к двери, выставив перед собой руку, как защищаясь.

— Это ты!

Женщина поднялась с кровати и выпрямилась во весь рост, припадочно вздрагивая, безумно вылупив свои покрасневшие глаза.

— Это ты! Это ты! — повторила она, и её толстые губы скривились в болезненной гримасе.

— Нет, — выдавил я из себя. — Это... Этого не может быть.

— Это ты! — вскрикнула женщина и подалась вперед, неестественно и неловко, как будто её толкнули.

Она вытянула дрожащие руки и почти упала на меня. Я успел схватить её за плечи, попытался оттолкнуть, но женщина вдруг затряслась, как во время агонии. Она прижалась к моей груди и заплакала, обнимая меня за плечи.

— Я думала, что ты мёртв! — стонала она. — Я думала, они убили тебя... Как же я рада!

Она подняла на меня заплаканные глаза.

— Это не ты, — сказал я. — Ты не Лида.

Женщина испуганно приоткрыла свой некрасивый рот.

— Извините. — Я отстранил её от себя и отступил к двери. — Извините, но я не знаю вас.

— Что? — Женщина уставилась на меня вытаращенными глазами. — Что они с тобой сделали? Это ведь ты! Это ты!

Она упала на колени и заплакала. Открытый дверной проём, спасительная темнота, был лишь в нескольких шагах от меня, но я остановился. На секунду мне захотелось подойти к ней, утешить, узнать, что она помнит о произошедшем на корабле, но потом я понял, что не могу оставаться здесь ни секунды.

Я повернулся и вышел из камеры. Таис быстро закрыла за мной дверь — взвыл сервопривод, щелкнули активированные замки, — и я вздохнул с облегчением.

— Извини, — сказала Таис. — Я... я даже не знаю, что сказать. Не представляю, каково тебе сейчас.

Дышать снова стало тяжело, грудную клетку сдавило, как при удушье, и я уперся рукой о стену, чтобы не упасть.

— Кто эта женщина? — спросил я.

— Один из операторов с Ахилла, — ответила Таис. — Это всё, что я знаю. Я ведь даже имя её...

— Это не её имя! — прокричал я.

Таис подошла ближе и положила руку мне на плечо.

— Это тяжело, я знаю, — сказала она. — Но потом будет легче. Это твой шаг... твой путь к выздоровлению.

— Нет! — Я сбросил руку Таис, и меня затрясло. — Нет! Это не она! Ты ничего не поняла! Кто вообще эта женщина?

Таис испуганно отшатнулась от меня.

— Кто эта женщина?! — крикнул я. — Зачем она здесь?

Таис молчала.

В глазах у меня потемнело.

— Зачем вы так мучаете меня? — прохрипел я. — Это ведь очередной тест? Игра... Как тот... как тот разговор шёпотом в моей камере. Как вся эта...

— Ну, — тихо сказала Таис, — если так тебе будет проще.

— Проще? — Я попытался усмехнуться, но вместо этого лицо моё скривилось в страшной гримасе, как у той женщины, которая называла себя Лидой. — Как теперь может быть проще? Кто я теперь?

— Я не понимаю, — сказала Таис.

— Что...

Я сделал несколько шагов по направлению к Таис.

— Что я такое? Все мои чувства, я сам — это лишь испорченные воспоминания? Ошибка нейролинка?

По моему лицу стекали слёзы. Голова отяжелела, как перед обмороком. Всё вокруг медленно застилала темнота, я почти ничего не видел.

— Поверь мне, — прозвучал её голос, голос Лиды. — Я помогу тебе. Я сделаю всё... всё, что от меня зависит.

Она обняла меня за плечи.

— Не сдавайся сейчас, — сказала она.

Я посмотрел на запёкшуюся рану у неё над виском; вся её правая щека и лоб были тёмными от крови.

Мне полегчало. Я вздохнул полной грудью. Головокружение прошло. Темнота, которая ещё несколько секунд пыталась накрыть меня чёрной волной, неожиданно отступила, рассеялась на свету.

На её свету.

— Прости меня, — сказал я. — Прости меня.

— Ничего.

Таис прижалась ко мне, я почувствовал её тепло, сердцебиение, тусклый запах крови, похожий на ртуть. Мои руки заскользили по её спине, спустились к талии. Я коснулся заднего кармана её брюк, из которого торчал какой-то угловатый предмет.

Таис дёрнулась, но было уже поздно.

Я и сам не понимал, что делаю. Таис попыталась отобрать у меня картридж, но я оттолкнул её рукой, и она, охнув, осела на пол. Через секунду я уже держал заряженный пистолет.

Таис обреченно посмотрела в направленное на неё оружие.

— Ну что ж, — сказала она. — Если тебе это... Если так ты видишь свой выход... Стреляй!

Она гордо вскинула голову, и глаза её блеснули.

— Стрелять? — спросил я. — Нет, что ты! Зачем мне стрелять в тебя? Я же люблю тебя, Лида.

Таис всё поняла, но уже ничего не могла поделать. Я прижал дуло пистолета к своей груди и дёрнул за спусковой крючок.

Таис закричала.

И меня накрыла темнота.

2

Я открыл глаза.

Взгляд мой упёрся в ровный пустой потолок, залитый слепящим светом, и мне показалось, что меня окружает глухая бесцветная пустота.

Чувства возвращались постепенно — я медленно оживал, возвращаясь в реальность после опустошительного, похожего на смерть сна.

Сначала горло свело от горечи и сухости, как у умирающего от жажды, а потом меня начал пробирать калёный холод, начиная с пальцев босых ног, словно я отходил от крио-заморозки.

Я вдохнул, приподнялся, и руки мои со скрипом заскользили по плотной полиэтиленовой плёнке.

Я лежал на узкой больничной койке, похожей на противень для трупов. Я снова был в своей камере — или в ещё одной, точно такой же. Меня переодели в новую синтетическую робу — ломкую и пахнущую резиной, без пятен крови на рукаве. Правое плечо стягивал тугой медицинский жгут, фиксирующая повязка — наверняка мне снова внедрили имплантат, отравляющее нервные окончания яблочное семя. Я опять был на поводке.

Глаза мои слезились из-за светящейся белизны обступающих меня стен.

Я попробовал встать.

Меня покачивало, мне хотелось пить, ноги тряслись, как после нескольких недель в невесомости, когда мышцы отвыкают от силы тяжести — однако в остальном я чувствовал хорошо.

Голова была свежей, дышалось легко.

Я проснулся.

Я сделал несколько шагов и тут же оцепенел, как от удара током — всё произошедшее вспыхнуло передо мной, ослепив, лишив точки опоры. Я пошатнулся и прижал руку к груди. Не было ни ощутимых ран, ни даже повязки. Я не чувствовал боли. Как будто всё это оказалось лишь невыносимо долгим безумным сном.

Глазок панорамной камеры тускло светился над закрытой дверью.

— Эй! — крикнул я. — Здесь кто-то есть?

Электрическое око камеры на секунду мигнуло, присматриваясь.

— Что произошло? — спросил я, глядя в пустой потолок.

— Успокойтесь! — послышался металлизированный голос над головой. — Вам нельзя много двигаться. Ложитесь в постель.

— Но как... — Я не мог подобрать слов. — Как это может быть? Почему я здесь? Я выстрелил себе в грудь или...

Искусственный ветер, создаваемой системой вентиляции, пронизывал меня обжигающим химическим холодом.

— Это снова какой-то тест? — крикнул я. — Выстрел в упор из шокового на максимальной мощности оказался не таким уж и смертельным, да? И чего вы добились? Вы...

— Вас реанимировали, — ответил металлический голос. — Вас едва удалось спасти.

— Реанимировали? — спросил я и снова прижал руку к груди. — Но я чувствую себя хорошо, слишком хорошо для...

— Идиот! — раздалось с потолка.

Электрический глазок камеры снова взволнованно моргнул.

— Таис? — спросил я. — Таис, это ты?

— Да, — ответил голос через несколько секунд.

— Вы правда меня откачали? Но... — пробормотал я. — Но зачем? Ты не думаешь, что было бы...

Ноги мои подгибались от усталости, мне хотелось усесться прямо на холодный пол, но я продолжал стоять.

— Было бы... гуманнее... — пробормотал я.

— Я сейчас зайду, — послышалось в ответ.

Через несколько секунд бронированная дверь моей тюрьмы вздрогнула, и мне показалось, что всё вокруг — свет, стены, камера и пустой потолок — задрожало и подёрнулось густым туманом, словно у меня начали отказывать глаза.

Я зажмурился, а когда поднял веки, то увидел Таис. В руках у неё снова был прибор, похожий на пульт управления светом.

— Ты и правда идиот? — спросила она. — Значит, зачем мы тебя откачали? Зачем? — Она сжала губы. — А зачем ты вообще выстрелил, кретин?

— Я не знаю, я... Наверное, в тот момент мне просто не хотелось жить.

— Потому что твоя Лида выглядит вовсе не так, как ты себе вообразил?

Таис была в ярости.

— Потому что вся моя жизнь, — произнёс я, медленно выговаривая каждое слово, — вся моя жизнь, всё, что я о себе знаю — это просто... какой-то обман.

— Я ведь говорила тебе, — вздохнула Таис, — мы можем тебе помочь. Ты отличаешься от остальных.

— Чем же?

Таис попыталась ответить, но я остановил её взмахом руки.

— Нет, — сказал я, — это даже неважно. Как вы мне поможете? Перезагрузите снова? Но это ведь будет уже другой человек. Человек, который...

— Это будешь ты, — перебила меня Таис. — Ты, настоящий. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я. — Настоящий. Но что значит настоящий? Такой, как это описано в документах и протоколах? Таис! — Я шагнул к ней навстречу, и девушка, нахмурившись, угрожающе покачала пультом. — Ты ведь не знала меня настоящего, Таис!

— Постарайся успокоиться, — примирительно сказала Таис. — Ты на взводе. Тебе нельзя волноваться. Ляг, полежи. Тебе будет лучше.

— Лечь? — Я устало закрыл ладонью лицо. — Лучше?

— Просто отдохни, поспи, — сказала Таис.

— Даже мои сны, воспоминания... — сказал я. — Это всё неправильное. Я путаюсь в них, как...

— Извини, — сказала Таис и отвернулась. — Мы делаем всё, что можем. Но в любом случае самоубийство — это не выход.

Таис подошла к открытой двери.

— Подожди! — крикнул я, и Таис замерла, не оборачиваясь.

— Не надо, — вдруг сказала она.

— Мне кажется, — начал я, — мне кажется, я понял. Я понял всё и... возможно, именно так я и смогу жить.

Таис посмотрела на меня с удивлением.

— Если я, если вся моя личность, — сказал я, — лишь мешанина из каких-то испорченных воспоминаний и ночных кошмаров, то значит — это и есть я. Настоящий я. Не нужно ничего... чинить. Это то, как я думаю, то, что я знаю. И...

Таис хотела возразить.

— Погоди!

Я поднял руку.

— Дай мне закончить. Это важно. Я знаю, что, как бы там ни было написано в документах, ты для меня не просто... ты для меня...

Я задыхался, пропитанный химией воздух обжигал мне гортань.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Неважно, как зовут тебя на самом деле — Лидия или нет. Для меня Лидия — это ты, а не та женщина в...

Я не договорил. Таис молчала. Несколько секунд она смотрела на меня своими зелёными глазами, в которых отражался электрический свет, а потом повернулась к двери.

— Сегодня мой последний день здесь, — сказала она. — Уже завтра меня переводят на другой проект. Возможно, мы больше не увидимся.

Я открыл рот и беспомощно протянул к ней руки. Всё вокруг застилала белизна.

Таис шагнула в зияющий дверной проём.

— Если только... — пробормотал я, — если только в Д2 действительно...

С лязгом закрылась дверь, и я вздрогнул, как будто очнувшись.

1

Всё вокруг заполонил красный пульсирующий свет, словно в глазах у меня лопнули все кровеносные сосуды. Истошный свист впивался, как раскалённый бур, в мою черепную коробку. Я застонал от боли и вытащил из уха визжащий сигнализатор. Небольшой, похожий на пластиковое семя, он всё ещё вибрировал в моей руке. Я сжал пальцы. Передатчик щёлкнул и переломился, и два его неровных смятых обломка разлетелись в разные стороны в кровавом мареве над моей головой.

Я не понимал, что происходит.

Меня как волной накрыла непроницаемая тишина. Я был один. Я тонул в невесомости. Каждый вздох давался мне с трудом, а грудь разрывало от боли, как от смертельной раны, из которой бьёт кровь, окутывая меня красным туманом.

Я прижал к груди руку и почувствовал, как тяжело и неровно бьётся моё сердце. Но я был всё ещё жив. Я находился в рубке, залитой аварийным светом. Где-то далёко, за плотной поволокой из безумных огней, мелькали экраны терминалов. Генераторы воздуха ещё работали, однако каждый вздох отдавал привкусом ртути, как венозной кровью.

Я дёрнулся от боли, меня как будто пробило мощным разрядом тока, и зашёлся кашлем, всё ещё сжимая руками грудь. Я был жив. Я просто потерял сознание, меня выбросило из нейросети, и я...

Лида!

Она оставалась в кубрике, плотно укутанная в кокон. Ахилл, возможно, доживал свои последние мгновения, отрубался ток, гасли экраны терминалов, и воздух заполняла тяжёлая ртуть — но всё это было неважно.

Я изогнулся и, напрягая глаза, рассмотрел в кровавой поволоке открытый люк. Я начал барахтаться, пытаясь зацепиться за что-нибудь руками. Грудь по-прежнему распирало от боли.

Внезапно что-то подтолкнуло меня к открытому проёму, и я вывалился в коридор. От двери в кубрик меня отделяло лишь несколько метров, я схватился за поручень в стене, и тут же странная неумолимая сила — как потоки воздуха в аэродинамической трубе — потянула меня вниз. Весь коридор перевернулся, превратившись в отвесный туннель, и я повис на хлипкой металлической скобе, чувствуя, как невозможная сила тяжести разжимает мне пальцы.

Лида!

Я вздрогнул от боли и схватился за поручень обеими руками, подтянулся — ноги мои заскользили по гулкой обшивке стены, я изо всех рванулся вперёд, прыгнул, превозмогая слабость — и ухватился за следующую скобу.

Лида была лишь в нескольких метрах от меня.

Я посмотрел на закрытый люк над головой и попытался ухватиться за ещё один поручень, но коридор вновь покачнулся, а пол начал меняться местами с потолком. Я повис, едва удерживаясь двумя руками за дрожащую скобу; меня тянуло в пропасть, в хаос из мелькающих красных огней.

Руки вспотели, пальцы соскальзывали с поручня. Я постарался перехватить упрямую скобу, и тут очередной толчок сорвал меня со стены. Я ударился спиной о какой-то металлический выступ и тут же повис посреди коридора. Моё тело опять потеряло свой вес.

Нельзя было терять ни секунды.

Я снова прижался к стене и начал карабкаться вверх, к закрытому люку. В тот момент, когда толстая металлическая створка оказалась прямо надо мной, коридор снова превратился в отвесный колодец, и я едва удержался за поручень, с трудом сопротивляясь гравитации, неумолимо тянувшей меня вниз.

Сенсорная панель замка слабо подсвечивалась красным, дверь в кубрик была закрыта. Я потянулся к ней ослабшей рукой. Мышцы мои напряглись, пальцы дрожали. Казалось, что мне приходится поднимать вес в сотни килограмм.

Коридор затрясло, как при перегрузках во время посадки, и я снова схватился за поручень обеими руками.

Только бы не сорваться.

Я чувствовал, что у меня остаётся лишь несколько последних секунд.

— Лидия... — прошептал я.

Я прижался к стене, просунул левую руку под поручень, зацепился за скобы внизу ногами, набрал побольше воздуха в грудь — отравленного и пустого, пропитанного углекислым газом, — и прижал ладонь к сенсорной панели замка.

Люк с грохотом открылся.

Меня тут же втянуло в кубрик, и я закрутился в головокружительном вихре, ударяясь о стены. Передо мной мелькали кривые, как в неправильном отражении, поручни, пустые спальные мешки, похожие на дряблую плаценту, вваренные в стены лазерные лампы. Я попытался ухватиться за что-нибудь — как утопающий, протягивающий в последний момент дрожащую руку — и рассадил в кровь правое плечо.

Меня швырнуло на пол, но через секунду я уже плавно поплыл в выжженном белым свечением воздухе. Аварийные люминофоры в кубрике не горели, кровь больше не пульсировала в висках. Кубрик застилала тишина — мёртвая, удушающая, как тяжёлый отработанный воздух, который давил мне на грудь.

Все коконы, привязанные к стенам, были пусты.

— Лидия! — закричал я, бросившись к спальнику, в котором её оставил.

Послышался отрывистый электрический треск, и свет в отсеке начал медленно гаснуть — казалось, что с потолка волнами спускается темнота. Корабль умирал.

Меня била дрожь.

Я схватился за пустой спальный мешок. Кубрик застилала неумолимая тьма. Я попытался вспомнить — те последние мгновения перед тем, как я подключился к нейросети. Потом вдруг понял, что в кармане у меня что-то лежит — странный предмет с острыми краями, который растянутая синтетическая ткань плотно прижимала к моему бедру.

Я вытащил из кармана оранжевый пластиковый куб. В этот момент надо мной сомкнулась темнота.

0

2013 — 2015