Женская верность

Жизнь и смерть подпольного белогвардейца

Состав звякнул, зашипел и стал медленно подкрадываться к перрону. Акулина и Прасковья прилипли к окну. Поезд полз вдоль каких-то построек.

-Устишку видишь, що ли?

-Покель не вижу. Вон парень вроде на нашего Илюшку всхож.

-Одного-то Илюшку Устишка не отправила бы нас встречать.

-Погоди. Вот сойдём, вещи получим. А там видать будет. Може, они письмо не получили.

-Ты ж ещё и телеграмму посылала?!

-Ну що ж? Не дошла покель.

А поезд тем временем запыхтел и остановился. Хоть и станция была конечная, пассажиры почему-то торопились выйти, взгромоздив в проходе свои тюки и баулы. Наконец брякнула дверь тамбура и тут же послышались крики и ругань проводницы.

-Никак случилось що?

Акулина, выглянув из-за полки, увидела пробирающегося по чужим вещам вихрастого парня. Извиняясь направо и налево, он заглядывал в каждое отделение, вспотевший и взволнованный.

-Тётя Лина! Бабушка Прасковья?! — ничуть не смущаясь, кричал вихрастый.

— Никак Илюшка? — И уже уверенно: — Тута мы, тута!

-Ну, наконец-то! Второй поезд с энтим номером встречать приходится! — Илья плюхнулся на сиденье. — Нечего спешить. Дальше всё одно не увезут. Вот люди сойдут, а там и мы. Бабушку на вокзале посидеть устроим, а сами пойдём вещи получать. А там машина на завод погрузку закончит, да нас сверху подберёт. — Илья говорил, а сам украдкой всматривался в лицо Акулины. И вроде та же кудрявая прядь выбивается из под-платка, и тот же чистый высокий лоб, а вот глаза... глаза...

-Будет тараторить. Чегой-то про поезд говорил? — Нет, бабушка Прасковья ничуть не изменилась. Просто не осталось места на её исписанном морщинами лице, где бы годы войны могли добавить своих отметин. Илья тряхнул головой, стараясь отогнать наваждение этой встречи. Однако говорить тихо и спокойно был не в состоянии. Радость распирала его изнутри! Сколько их ждали, вечерами мечтали, и вот наконец-то приехали!!!

-Дак тётка Кулинка в письме номер поезда отписала, номер вагона указала, а дату отправки — нет. А такой поезд приходит раз в неделю. Вот мы как письмо получили, кинулись первый же поезд встречать. А телеграмма ваша только потом пришла. Да сегодня мать и девчонки на работе, а я во вторую.

К этому времени вагон опустел. Акулина, Прасковья и Илья с тюком вышли на перрон.

День ото дня жизнь семьи входила в привычную колею.

Акулина устроилась работать на строительство жилых домов. Рабочих рук не хватало. Война окончилась. Многие работники стали возвращаться на прежнее место жительства. Выросшим за годы войны крупным заводам остро не хватало рабочих рук, а работникам — жилья. Не хватало больниц, детских садов, школ. Половина из тех, кого знала Устинья и кто ушёл на фронт вместе с Тихоном и Иваном, не вернулись. Многие возвращались калеками.

По осени 1945 года на строительство привезли японских военнопленных.

Высокий, крепкий, из красного кирпича дом глядел в сибирское небо пока не покрытой крышей. В фуфайке и толстых стеганых штанах невысокая щуплая Акулина почти не отличалась от своего напарника. В такой же фуфайке и таких же штанах японец всегда брал носилки с кирпичом и раствором с самой неудобной стороны, чтобы ей, Акулине, хоть чуточку было легче. А таскать их приходилось на четвёртый этаж. И Акулина знала цену такой трудовой заботе. Старалась подкармливать своего напарника. То принесёт картошки, то хлеба с салом. От тяжёлой работы и непривычного холодного климата японцы болели и умирали. Но Акулина думала, что тяжелее всего им было от тоски по дому и родным.

В этот день, как обычно, погрузили на носилки кирпичи и уже донесли до третьего этажа, когда напарник тихонько охнул и присел, изо всех сил стараясь не выпустить носилки из рук. Его узкие тёмные глаза пытались улыбаться, но по щекам медленно катились слёзы.

Вечером на домашнем совете было решено, что Акулине надо уходить с такой работы, где и мужикам не под силу. Надорвётся. И через некоторое время она нашла место в столовой. Хотя водрузить двадцатилитровую кастрюлю на плиту тоже не особенно легко.

А по вечерам после окончания рабочего дня жильцы барака собирались на лавочке возле входа и играли в карты, чаще в дурака. Проигравший должен был лезть под стол и там трижды кричать "кукареку". Играли и на деньги. По копеечке. Копейки эти игровые хранились в банке из-под конфет "Монпансье", и тот из игроков, кто уходил последним, забирал с собой банку с игровым "капиталом" до следующего раза.

Среди новых знакомых ближе всех Акулина сошлась с соседкой Татьяной Портнягиной. Иногда они подолгу сидели вдвоём на завалинке барака, неторопливо и негромко переговариваясь.

— Зря ты, Татьяна, переживаешь. Не враг я тебе, как и ты мне. А всё об чём мы говорим, меж нами и останется. А люди смотрят, так любой бабе есть на что пожалиться. Жисть больше горечи дает, а сладкого какую минуту не успеешь и распробовать.

— Я к тому, чтобы всё, о чём услышала, никому не слова... — Акулина было хотела обидеться, но на мгновенье задумалась, поправила кончики платка:

-Вот те крест. — И перекрестила своё лицо.

-Тише, тише, мало кто что подумает. — И обе надолго замолчали. Но сидели они в стороне от стола, на котором вовсю шла азартная игра в подкидного дурачка. И значит, никого их разговор особо не интересовал.

-Познакомились мы с Николаем на балу. Это теперь я злая да страшная, а тогда весёлая и красивая была. — Татьяна поджала губы, привычным жестом поправила платок на голове. — Платье голубое с белыми кружевами и декольте. Это вырез на платье, почти всю грудь видно. Плечи голые, блестят под светом люстр.

-У нас понёва — юбка такая, сами ткали из шерсти, понизу вышитая, кофта белая с длинными рукавами, красными нитками крестом вышитая, фартук поверх, внизу оборка и ленты пристрочены. И пояс... Ох и красивый у меня пояс. Хошь покажу, в сундуке храню. Приданое моё.

-А моим приданым уж и не знаю кто теперь пользуется. Когда красные пришли, пришлось мне в кухаркину одежду переодеться, да и выдать себя за неё. Из большого города, где все соседи нас знали, уехали в небольшой городок, в котором у Николая по наследству доставшийся дом пустовал. Мы к тому времени с ним повенчаны были, и старший Леонид успел народиться.

-Эй, бабоньки, хватит зубы мыть. Шли бы к нам, за компанию, — раздалось из-за стола.

-Пойду я. — Татьяна, вздрогнув от неожиданности, встала, попрощалась с игроками кивком головы и скрылась в дверях барака. Акулине тоже не особо хотелось играть. Она думала о том, что не только её жизнь не сахар, но вот и Татьяну скрутила так, что дальше некуда. А ведь живёт, детей растит, и ведь никому не пожалуешься. Со всех сторон без вины виноватая выйдет. Акулина ещё немного постояла на крыльце, послушала нехитрые шутки игроков и тоже отправилась спать.

Всю последнюю неделю Татьяна почти не выходила, разве что мимоходом с ведром воды или булкой хлеба, не глядя, кивала игрокам: "Вечер добрый". И даже через тонкие перегородки межкомнатных стен до соседей не доносилось ни звука. Будто бесшумная тень передвигалась по комнате, а не женщина.

А на дворе уже стояла поздняя осень. Вечерами темнело рано. И ветер тоскливо завывал в печной трубе. В один из таких вечеров Татьяна стукнула в стену. Они уже давно наловчились разговаривать через тонкую перегородку.

-Кулинка, ты дома?

-Дома, дома...

-Зайди ко мне.

Акулина поджала губы, взглянула на Устинью:

-Никуда покель не выходи, слышь?

-Да слышу, слышу. Иди уж.

Акулина накинула на голову и плечи коричневый в крупную клетку платок с кистями и вышла.

Татьяна сидела на краю своей кровати. Ладони рук сжаты между колен. На голове белый в серую крапинку платок до самых глаз. Она повернула лицо к Акулине, и то ли свет лампы из-под потолка отразился в них, то ли что другое сверкнуло, но Акулину так и обдало холодом. Татьяна попыталась встать, но ноги подкосились, и она тихо, как во сне, опустилась на пол. Обхватила голову руками и, в таком же безмолвии раскачиваясь, стала беззвучно причитать, размазывая по лицу катящиеся слёзы. У Акулины холодок пробежал по спине от увиденной боли.

-Устишка, слышь? — стукнула в стену.

-Слышу, слышу!

-Там у меня пузырёк на окне. Сердечные капли. Неси.

-Несу.

Кое-как заставили Татьяну сделать несколько глотков. Но, кажется, лучше ей не стало.

-Пошли к нам. Придешь в себя. Там видать будет, что к чему.

-Пусть Устинья идёт домой. Я уже ничего. Теперь стерплю.

Устинья краем глаза осмотрела комнату: может, случилась беда с сыновьями? Хоть война и кончилась, но парни ещё дослуживали, и домой пока не вернулись. Идеальный порядок в комнате ничем не был нарушен. Ни письма, ни конверта, ни какой записки нигде не было видно.

-Иди. Скоро девки вернутся. Ежели что, стукну, — и Акулина взглядом показала Устинье, что так будет лучше.

Подождав, пока уйдёт Устинья, Татьяна, всё так же сидя на краю кровати и тихонько покачиваясь, чуть слышно, почти шёпотом заговорила:

-Помер муж мой Николай. Пока жив был, и я этот крест несла, то вроде облегчения себе хотела, а теперь сердце заходится, и виновной в том себя чувствую.

-Всё в руках Божьих. А ты сейчас не об себе, о сыновьях подумай. Потому как, ежели не возьмёшь сейчас себя в руки, много бед и забот выпадет им. Пройдёт время, боль обтерпится, кабы вот новую не нажить.

Татьяна слушала Акулину, и лицо её постепенно приобретало прежнее выражение, и только в глазах замерла боль, спрятать которую она была не в силах. Когда Акулина замолчала, Татьяна с тем же выражением лица, и с невидящим взглядом, так же глухо заговорила:

— Кроме тебя никому этого не рассказывала. Никто на белом свете кроме меня и сыновей не знает, что почти тридцать лет был мой муж заживо похоронен. Пока жив был, его в этой беде винила, а теперь... ежели была бы власть другая, то и жизнь бы наша не была горше полыни. — Татьяна немного помолчала и продолжила: — Сразу после гражданской войны всё в нашем доме пошло наперекосяк. Красные ворвались, всех белых расстреляли, а он спрятался. Впопыхах его тогда не нашли. Мы думали, пройдёт время, отсидится. Как-нибудь документы выправим. Только ничего у меня с документами не получалось. Были мы не бедные и поставили к нам на постой красного командира. Тут уж куда высунуться — смерть. Так и пришлось мужу моему в своём собственном доме почти три года просидеть в подполье. А тут другая беда. Забеременела я. Красный-то начальник всё допытывался, кто из его подчинённых меня обманул. Говорил, расстреляет гада. Ведь между нами-то ничего не было. А тут такое. Разговоры всякие пошли. Я в их партийную ячейку ходила. Клятвенно уверяла, что ребёнок не командирский, и назвала солдата, который, знала, недавно погиб. На том и отстали от меня.

-Может, надо было обратиться за помочью к тому командиру? — Татьяна усмехнулась краем губ.

— Ненавидел он белых, аж зубами скрипел. Не говорил за что, но, видно было по всему, дело серьёзное. Да и Николай не менее ненавидел красных. Так что горела между двух огней. Днём надо было обходиться с командиром так, чтобы он чего не заподозрил, а потом перед мужем оправдываться и без вины виноватой быть.

Татьяна замолчала, облизнув пересохшие губы. Акулина зачерпнула из ведра кружку воды, подала Татьяне, та сделала глоток и поставила на край стола.

-Николай всё допытывался, как там, наверху. Да попрекал меня, что, мол, дура я, а коммунистам скоро каюк придёт. Вот тогда он героем подымится. А какой из него герой? К тому времени кожа у него стала белёсая, волосы сделались тонкими, серыми. Болеть стал часто. Сильно нервничал. Из подпола в дом вовсе выходить перестал. День за днём, неделя за неделей, втянулась я в такую жизнь. Попривыкла. Да и подпол понемногу обустроили. Отверстие проделали под кроватью, чтоб свет и воздух проходили. — Татьяна перевела дыхание, будто несла тяжёлую ношу и продолжила рассказ:

— К этому времени сын Леонид подрос и стал примечать, что вроде у нас кто-то в доме посторонний бывает. А однажды говорит мне: мол, позорно ему, что он нагулянный, а я опять за старое взялась, и опять какой-то мужик у нас в доме бывает. А я и ответить ничего не могу. Как-то ночью только хотела в подпол к Николаю спуститься, а Лёнька тут как тут. "Ага, — кричит, — вот я вас и поймал, голубчиков! Полюбовника своего в доме прячешь!" Чего уж тут? Вылез Николай, теперь в точности не помню как, но говорит: не надо свет зажигать. Сын ты мой, Леонид Николаевич Портнягин. А я, говорит, белый офицер. И что ждёт его наверху расстрел, вот и приходится прятаться все эти годы. Я тогда обмерла вся. Лёнька-то ещё совсем ребёнок. Какой с него спрос? Смотрю, а Леонид весь подобрался, щёки румянцем покрылись, смотрит на отца и ни слезинки на глазах, только блестят как-то, вроде даже радостно.

-А теперь и тебе, сын, придётся эту тайну хранить. — Эти слова доподлинно помню, хоть и стояла ни жива ни мертва.

-Ничего, отец. Я теперь понимаю, почему раньше мне про это не рассказали. Мал был, опасались, что нечаянно проболтаюсь где-нибудь.

С тех пор, с одной стороны, в доме жить стало легче, а с другой — боюсь, кабы Лёнька не сказал где чего лишнего. Ребятня-то его так и продолжала дразнить нагулянным. А тут опять напасть — снова беременная. Порешили тогда, что рожу и уедем мы в такое место, где все люди приезжие и друг друга не знают. Николаю Леонид радиоприёмник раздобыл, чтобы известия слушать, и определить, куда лучше ехать. Решили, что поедем в Сибирь, на большую стройку.

Только ехать не скоро получилось. Никак не могли придумать, как Николая перевозить. Он уж совсем отчаялся, думал идти и во всём покаяться. Я и боялась, и хотела, чтоб пошёл. Потому как не жизнь это, а ад кромешный. Но Николай хорохориться-то хорохорился, а поняла я, никуда он не пойдёт. Кругом врагов народа ищут, а он сам придёт... скорее всего, на верную смерть. И вот однажды прибежал домой Леонид, одежда порвана, лицо в крови.

-Не могу, — говорит, — более терпеть. Тебя соседские мальчишки гулящей зовут. И ещё говорят, что ты мужиков по ночам принимаешь.

Как услышал всё это Николай, стал не просто белый, а серый. Смотреть страшно!

— Всё, — говорит, — далее тянуть опасно. Едем.

Акулина слушала Татьяну, а мысли невольно оборачивались к мёртвому Николаю. Ведь не оставлять же его в подполье? А Татьяну будто прорвало:

— В этот же вечер погрузили мы с Леонидом вещи на подводу да оставили во дворе. Мол, раным-ранёхонько поезд, вот и изготовились заранее. А на самом деле ночью под домашний скарб и тряпьё Николай зарылся. Так под барахлом и приехал на вокзал. Дом бросать до слёз было жалко. Хороший, добротный дом. Повесила замок, заколотила окна крест на крест. Что теперь с ним? — и такая грусть и боль прозвучали в её голосе, будто поверх нового горя старая тоска выплеснулась.

-На вокзале Бог миловал, никто даже внимания не обратил, как Николай нырнул в багажный вагон. А еда и вода были заранее припасены и в скарбе попрятаны. Доехали нормально. Выгружались, почтовый работник его увидел, головой покачал: "Куда такой болезный на стройку?" Более никто ничего не спрашивал. Обошлось. А Николая страх обуял. Влез опять под тряпьё и давай скулить, что мы его погибели хотим. Добрались до барака, он прямиком в подпол нырнул. А подпол тут сырой и маленький. Настоящая могила. А тут ещё документы у меня только на старшего из сыновей. Деться некуда. Показала справку о рождении старшего, а с собой взяла младшего. Ошиблись, говорю, при выдаче. А я сразу не заметила. Сами видите, какой у ребёнка возраст. Посмеялись в поликлинике, да карточку на него и завели. Оттуда документы сами собой в школу передали, а когда отучился, то уж настоящий документ получил. Так и вышло, что имя у них одно на двоих — оба Леониды. Мальчишки думают, назвал так отец — его воля, а днём рождения в один день и месяц, лишь годами разница, ещё и хвастают перед знакомыми да друзьями. А мне уж, лучше и не рассказывать им о своих мытарствах. И так нелегкая доля на их детство выпала — ни поиграть, ни посмеяться, ни знакомым мальчишкам к нам зайти. Не любил Николай шум, а уж смех или не дай Бог веселье — злился, да так, что мы себе места не находили. Мол, это мы над ним измываемся. Вот я тогда и определила сыновей в интернат, чтоб хоть чуть их жизнь облегчить.