Лучшая песня

А если одним словом, то — думайте! Внимайте — себе. Изучайте себя. Будьте с собою честны — хотя это и непросто: признать, что мы совсем непохожи на Киру Найтли или Орландо Блума. Но ведь и хорошо, что непохожи! Да, они могут то, что вряд ли когда-то сумеете вы — но ведь и вы можете то, что им никак не под силу. Не сотворяйте кумиров, будьте самими собой. Избитые слова, но неизбитая в них правда.

Да, быть собой — самая непростая дорога. Но она ведёт к счастью. Потому что человек, понимающий и признающий себя — умеет понять и принять другого. А значит — будет счастлив и в любви, и в работе, долгие-долгие годы.Всей душою желаю вам того. Спасибо за внимание!

В полной тишине Павел слегка поклонился — и смущённо принял долгие аплодисменты.

После были объятия, похлопывания по плечу, рукопожатия — Варя, Ирина, Игорь, Петя, их с Варей приятели-одноклассники. Благодарили все — и Павла, и Павел, неизменно добавлявший ещё что-то о добром пути... Лиза держалась в стороне от весёлой их толкотни, счастливая тем, как греется Павел под лучами тёплого внимания... и пусть, и правильно, ты так достоин этого, радость моя, будь любим! Будь любим хорошими людьми, ведь твоему бесконечному и горячему сердцу есть, что подарить им, мастер. Будь любим... и мною, родной, и мною. Я хотела бы жить вечно, только чтобы любить тебя. И жить в твоей любви... ведь если до конца признаваться во всём, то это спасение наше. И пусть я смогу радовать тебя так же, как ты — меня. Ну, хоть чем-нибудь радовать — пусть я смогу.

Уважение, восхищение, нежность — Лиза не стала разделять их. Напротив, собрала в один пушистый клубок, пригрела в сердце, и когда они с Павлом остались, наконец, совсем наедине, женщина обняла его, мягко прильнула губами к губам, отдавая мужчине всё, чем он одарил её — восхищением, нежностью, говоря ему всем телом: они — твои.

А наутро он спросил:

— У тебя вот тут, — и он поцелуем показал, где, — родинка, как эполет... ты свела?

Лиза изумилась, потом изумилась ещё — теперь уже тому, что изумляться-то и нечему, и ответила:

— Была, да. Но сошла сама как-то... лет уже десять её нет.

А следующим утром они летели в Прагу: мать Павла жила под Дрезденом, и прежде чем ехать туда, психолог предложил Лизе три дня на "глоток красоты". Звездочея ни мгновения не перечила...

— Рифмуется Прага с Парижем, — а с небом рифмуется "выше!" и с кофием — молоко... ах, как же на сердце легко! — и Лиза засмеялась над собственной ерундой, и на ходу подхватила ладонь Павла, и качнула руками обоих, да ещё и сделала несколько шагов вприпрыжку... ну, детский сад!

А всё потому, что Прага. Людям с истончёнными нервами показана в малых дозах, ибо культурный шок даже так гарантирован. Вот Лиза и пребывала... добавьте сюда и что постоянно находилась влюблённая женщина в лучах абсолютно взаимного взгляда — есть от чего совсем не малость набекрениться соображению?

Но Павел и чуял Лизу, и достаточно изучить её успел, чтобы понимать — это она для него, для их общего праздника. А в глубине...

"Меня непременно и неоднократно постараются вывести на конфликт с Пашей. Причём, из самых якобы наилучших побуждений. Что ж... посмотрим, как именно. В любом случае, когда поймаю мамочку на том — молчать не стану. Судя по всему, она очень неслабого десятка женщина — вот пусть и успокоится за сына. Да уж... si vis pacem para bellum... почему-то лишь так".

А прославленный Пражский орлой на Староместской ратуше уже красовался перед ними своими живыми картинками — и Лиза припомнила давний-давний сон, в котором показали ей очень похожие часы: циферблатом — круг с двенадцатью знаками Зодиака, стрелками — Солнце и Луна. Но едва Лиза во сне восхитилась искусством неведомого часовщика, диковинку накрыл траурный мрак... и на следующее же утро такая уверенная вроде бы жизнь с Сашей надорвалась, изошла сгустками багровой крови, перестала быть...

Павел всевозможную механику обожал — да и вспомнились ему любимые в детстве часы над Театром кукол — но когда он повернулся глянуть Лизино впечатление, игра света и теней на её лице шмальнула ему по сердцу: увидел зачарованную девочку, а сквозь девочку проступала даже не старуха... он порывисто обнял и поцеловал свою женщину, разгоняя мороки, прогоняя смерть.

"Живи! Живи, пожалуйста. Вот он я. Весь твой, живи только".

Зажмурившись, Лиза ткнулась лицом Павлу в грудь, глубоко-глубоко втянула в себя его запах — острая горчинка свежего пота, искусственная сладость гостиничного мыла, пряное и самое потаённое тепло, шарм недавно выпитого кофе — и её отпустило.

"Живу, родной. Только потому, что ты..."

Иногда кажется — времени просто не существует. В принципе. Вот, календарь перелистнул три даты. А в той действительности, где оказались Павел и Лиза — не было времён суток, да и суток самих тоже — не было. И дело не только в пражских чарах, которые водят вас по столетиям и бесчисленным судьбам, от одного сумасшедшего человеческого мастерства к другому. И не только в том, что поцелуями своими благословили мужчина и женщина едва ли не каждый перекрёсток города. И не в бесчисленных народах, сквозь которые шли и шли Павел и Лиза — на Карловом мосту, у виноградников под святым Витом, возле сгорбленной от древности синагоги, мимо Сословного театра со страшной статуей Командора. И не в самозабвенных ночах на мансарде отеля.

Но время всё-таки есть. Поэтому настал срок и Павлу с Лизой покинуть приютившую их вечность. Ведь даже боги вынуждены неустанно скитаться среди обычных смертных — чтобы была и продолжалась эта невыносимо прекрасная, невыразимо прекрасная, неудержимо прекрасная жизнь.

*

Пригород Дрездена — вылизанный, с кипельно белыми занавесочками на сияющих чистотой окнах в ярких жабо цветников — встретил путешественников деловито хлопотливым утром. Это им — туристам — можно не торопиться никуда озабоченно, а тут всё по плану...

Павел с Лизой и впрямь — не торопились. Багаж их не стеснял — у обоих по нетяжёлой сумке через плечо — поэтому мужчина решил немного показать местечко. Кирпичная ратуша с часами, стерильные улицы, домишки как на парад... но всё-таки пришла пора отправиться к одному из них. Окружённому зелёной лужайкой, с румяными глиняными гномами под аккуратным кустом вайды, с приветливой клумбочкой почти у самого крыльца...

Не знай Лиза, что Анна Александровна — чистейших московских кровей, ни за что не отличила бы маму Павла от вполне уже примелькавшихся пожилых немок: короткая стрижка на седых волосах, ноль макияжа, однотонная кремовая блузка навыпуск, бежевые слаксы, модные туфли на низком широком каблуке. Совершенно под стать своему бюргеру — высокому, ширококостному, рубашка в мелкую голубую клеточку, светло-синий пуловер, серые брюки, тщательно начищенные коричневые ботинки. Одинаковые улыбки, одинаково приветливое выражение одинаково голубых глаз.

— Мама, Дитер, познакомьтесь — это моя Лиза.

И всё бы мило, всё бы хорошо — и "как доехали?", и "вам непременно надо в Цвингер", и "отдохните с дороги, я скоро подам второй завтрак". Но весьма непреклонно — разные спальни:

— Павлушенька, я тебе твою комнату приготовила. А вам, Лизонька, нашу гостевую. Надеюсь, вам там понравится.

Что ж поделать? "Ordnung muss sein". Снесли, как нашкодившие школьники выволочку у директора.

И до конца того бесконечного дня Лиза всем организмом ощущала, как к ней — принюхиваются. По большей части исподволь. Но раз-другой и напрямую: "В Германии астрология весьма доходное занятие, ваши коллеги даже личные журналы издают. И они очень популярны. У вас — так же?"

Первая атака оказалась проведена внезапно, следующим утром. Мужчинам Анна Александровна выдала длинный список продуктов и выпроводила в супермаркет, а Лизу усадила надписать наклейки для банок с вареньем: "Никак, знаете, не могу от этой русской привычки к запасам избавиться. Да и своими руками сделанное — это не магазинное". Тут Лиза оказалась безоговорочно — то есть, да-да-да! — солидарна. Но следующий же выпад Анны Александровны едва не свалил с ног:

— Вы с детьми подождите, Лизонька. Павлуша сам ребёнок, вам бы с ним управиться.

Лиза честно не хотела грубить. Лиза честно хотела построить с его мамой нормальные отношения. Поэтому она тихонько втянула воздух и так же аккуратно выпустила его, проветривая голосовые связки от самомалейшего намёка на ответный удар.

— А если я уже беременна, мне сделать аборт?

Хороший стоматолог оказался у Анны Александровны — верхний передний мост выдержал давление челюстей, да и задний нижний не подвёл.

— Нет, ну зачем же. Но Павлуша такой... да как все мужчины он, Лизонька! Воспитывать его и воспитывать.

— Вы — мама, Анна Александровна. А я вам от всей души скажу — мне у Паши учиться и учиться. И знали бы вы, скольким людям он помогает...

— Лизонька, ему бы кто помог...

Даже так? Ладно — а я улыбнусь, просто — улыбнусь. И промолчу. Не на всё надо отвечать словами.

Анна Александровна сменила тактику. Она рассказала Лизе всю семейную родословную. Дворяне. Собственный дом на Тверской. Имения под Смоленском, под Тулой, дача в Пятигорске... Племянник прадеда — под непосредственным началом Брусилова. Кузен — среди первых лиц на Маньчжурской дороге. А с Той Стороны, как многозначительно назвала Анна Александровна семью Пашиного отца, — сплошные кагэбэшники. Даже покойная свекровь — и та с погонами.

"Чуете, куда ввязались, Лизонька?", разумеется, не прозвучало. Но слышалось за каждой фразой тщательно выверенного рассказа. Поскольку лишь совсем недалёкая личность не сумела бы вычитать на лице астрологички родственников, попавших под раздачу чекистов — а по идее, и на генетическом уровне закреплённое недоверие к означенным государственным служащим. Анна же Александровна читать умела хорошо. И в душах, и по лицам. Кроме чистейшей породы, имелось в ней нечто, женщин бесившее, а мужчин на вдох-выдох подчинявшее. Недаром в своё время Володя Чистосердов — земля пухом товарищу подполковнику — несколько лет терпеливо добивался руки известной московской красавицы.

— А есть такая профессия — Родину защищать, — безмятежно прокомментировала Лиза и дворян, и остальные как бы пугающие погоны.

Да, да, да, знала она всё! И про несчастных Кацев, на Соловках сгинувших — но знала также, и что дальнюю их родственницу в самый разгар "дела врачей" обыкновенный советский суд — оправдал. А ведь у той, у медсестры, человек умер после инъекции! Но дела фабриковать никто не планировал: нашли доказательства невиновности, и — свободна. И ещё много-много лет трудилась та Полина Соломоновна всё на том же участке.

И не хотела Анна Александровна, но улыбнулась одними глазами, на чашку с чаем обращёнными. "Может быть..." — однако жизнь Анну Александровну выдрессировала не расслабляться, ибо самые пакости происходят именно тогда, когда убедишь себя, что всё схвачено. Поэтому — неусыпный контроль, неусыпный!

Но тут вернулись мужчины, и Лизину экзекуцию пришлось с тихим вздохом отложить до вечера. Жаль! Анне Александровне уже начинало нравиться это резиновое, но, главное, непрошибаемое сопротивление. Прямо, как Павлушенька в его пятнадцать... хотя, мальчик не пружинил так, не уворачивался, не переключал мысли собеседника в другое русло. Шёл напролом, а эта... ладно, обождём ещё с выводами.

Павел пристально всмотрелся в мать, боясь заметить в той признаки очередной победы. Со вздохом облегчения — не разглядел... С некоторым трудом заставил себя посмотреть Лизе в глаза. Та улыбалась. Хорошо улыбалась, искренне — а она и в самом деле соскучилась по нему, очень.

— О-ч-е-н-ь, — одними губами сообщила она ему, пока хозяйка, сверяясь со списком, принимала у хозяина покупки.

— Мама, Дитер, мы вас покинем, — Павел это объявил, а не спросил. Обнял Лизу за плечи и увёл на второй этаж. В свою комнату. И пусть узка была постель, но влюблённым никогда не тесно...

Он не спрашивал, она ничего не сказала. Да и не почуялось в том нужды. Не тот случай, когда говорить не о чем, однако незачем.

Есть в мире две силы, которые делают женщину непобедимой. Материнство и уверенность, что любима. И счастье мужчины, если, встретившись в его матери и его избраннице, силы эти не воюют, но поддерживают друг друга.

На вечер Анна Александровна снова нашла Павлу и Дитеру занятие — поставить новый стеллаж в хозяйственном отсеке подвала.

А сама воздела знамёна свои, протрубила в рога свои и двинула ополчения свои.

— Лизонька, Павлуше надо лучше питаться. Кормите его почаще, посытнее.

— Непременно, Анна Александровна. Ему бы ещё и двигаться побольше. Ну, придумаем что-нибудь.

— Да! Ему надо меньше работать и больше об отдыхе думать. Совсем себя загнал. Скажите ему, дорогая, только вас он и послушает.

И это оказался тот самый шаг, на который Лиза могла — нет, сочла себя обязанной — ответить только прямо; никаких увёрток, никакой дипломатии. И она ответила:

— Анна Александровна, нет. Вы же ему этого не говорите. И я ему этого никогда не скажу. Работу Павел обожает, он в ней как рыба в воде, она его радость и гордость. Да, устаёт, да, выматывается, но. Но он чувствует себя нужным — раз. Два — это дело его чести. Мужской и человеческой. И вы предлагаете мне вашего сына серпом обработать? — не стала Елизавета удерживать в себе вскипевший яд.

И ждала в ответ чего угодно, только не мелодичного и до слёз хохота. В котором увидела на миг ту, ещё до эпохи Павла, красавицу, а за нею строем — отряд молодых офицеров с Владимиром Чистосердовым во главе.

— Милая, спасибо! Павлушу — вы — знаете. Берегите его, я вам доверяю.

*

Чудеса — бывают. Особенно, если веришь даже не то, что в них, а в самоё возможность их появления.

Ну и что, что вид у чудес порою весьма обыкновенный? Суть от этого не меняется!

Ну, да, не открываются сами собою залистанные в юности альбомы репродукций из величайшего мирового собрания картин, не получатся шагнуть в реальность их страниц из своей реальности. Но можно приехать в Дрезден, прийти в Цвингер, в Галерею старых мастеров... как просто, да? Приехать, прийти... И ошеломиться — а Лиза-то наивно полагала, будто сильнее, чем пражский, культурного шока ей уже не испытать.

Не так-то было!

Тут тебе и сам мастер Рембрандт — и милое личико его Саскии! и Рубенс! и Дюрер!! И Крана-а-а-ах! и Эль Гре-еко! и Лиота-ар!

В Лизиных глазах читалось уже нечто, близкое к сладкому помешательству. Павел улыбнулся, но на всякий случай и взревновал — такой взгляд должен видеть только он! Поэтому решил несколько сбить градус Лизиного накала. Указав на всемирно известную "Шоколадницу", шепнул в многократно исцелованное за минувшие ночи ухо:

— Когда поженимся, я хочу вот так каждое утро шоколад в постель.

Лиза очнулась. Лиза вслушалась в отзвук слов. Лиза тихонечко хохотнула (ибо все вокруг такие же ошалело благоговейные). И вернула шутку:

— Шоколад у тебя в постели будет. Главное, будь в ней сам.

Пришла очередь Павла прятать неуместный подростковый смех.