Лучшая песня

"Что наверху — то и внизу, что внизу — то и наверху".

Гермес Трисмегист

"ФИО: Звонарёва Варвара Игоревна. Класс: 9 "А". Рост: 158 см. Цвет глаз: зелёный. Цвет волос: каштановые. Знак Зодиака и животное года: Скорпион, Крыса. Любимое животное: природа. Любимый актёр (актриса): Вигго Мортенсен, Джеймс МакЭвой, Бенедикт Камбербэтч. Любимый фильм: трилогия "Властелин колец". Любимая группа и песня: "Алиса", "Спокойного сна"...

— Это ж "Кино", Цой, — ломко пробасил Варе на ухо рыжий и фантастически конопатый Петька.

Плеть тугой каштановой косы необидно шлёпнула Петьку по конопушистым же рукам — он опирался ими на спинку Вариного стула — Варя обернулась резко, заломила бровь, усмехнулась в сторону парня:

— Спасибо, кэп! Какбэ я в курсе.

— Капитан Очевидность! — гоготнул кто-то из толкучки вокруг Вариной парты, где она заполняла анкету, составленную одноклассницей.

Той мама рассказывала, как они с подружками увлекались в школе анкетами и песенниками: "А после так интересно глянуть, вот как мы на встрече одноклассников пятнадцать лет спустя..." Дочка загорелась, купила тетрадку с красивой, синей в серебряных звёздах, обложкой, написала разноцветными фломастерами опросник — и отправила гулять по классу. Несколько человек уже попыхтели над непривычным делом, наступила Варина очередь.

— Насть, Насть, — окликнула девушка хозяйку анкеты, — а чего про любимую книгу не спросила?

— А надо? — отозвалась та.

— Всё понятно, — бросила Варя. — Мы только "Космо" пролистываем!

— Ой, да напиши сама, если такая умная, — закатила глазки блондинка.

Приподняв острый нос, Варя горделиво вывела: "Мастер и Маргарита", "Лабиринты Ехо".

После уроков и дополнительных Петька привычно подхватил свой и Варин рюкзаки, закинул себе на плечи, и ребята побрели в сторону Вариного дома. Под кроссовками обоих чавкал серый волглый снег, небо начинало уютно и прозрачно зеленеть — миновало точку зенита солнце, на вершинах окружавших школу тополей ворковали вороны.

— Тебе от матери опять влетит, что ты в кроссовках по снегу.

— А-а, не парься. Я ж не парюсь.

Варя помолчала-помолчала, но, видать, накипело. Да и Петьке сказать можно, не трепливый он и не полезет с дурацкими причитаниями типа утешать.

— Ей не то важно, что я простудиться могу, а что это "деееевушке неприлииииично", — последнее было произнесено блеющим голосом, с выпяченными губами, да ещё и пальцы веером сделались. — И вообще, плевать, Петька. Прикинь, вчера спрашиваю, можно чуть ближе к окну диван в своей комнате сдвину, а то мне места маловато у двери, вечно за угол ногой цепляюсь, так она мне: "Вот будет свой дом, там и командуй". А я командую? Я просто спросила! Можно подумать, у неё трудный возраст, а не у меня.

— Может, и правда, трудный?

— Это в сорок-то? У директора по персоналу? Три ха-ха. Я уйду от неё, Петь, вот в универ поступлю, пойду работать, и тут же комнату снимать с кем-нибудь буду. Пока она мне нафиг мозг не вынесла. Так не стой, так не говори, так не ешь, так не дыши. Скатерть не закапай, ложкой не стучи, салфетку на колени. На диван с едой не сядь. Есть строго по часам, но после шести вечера — ни-ни. Одеваться — в модельное. Угу, это если к лицу — а если нет? Тут у неё корпоратив был, так напялила на себя что-то от кого-то и решила — норм! А на самом деле она — отдельно, одежда — отдельно. Зато статусная, блин! Не знаю, как отец с ней живёт. И живёт ли. Язву у него недавно нашли, прикинь...

— Чего?

— Язву...

Варя не договорила — в кустах возле автостоянки послышался шорох, из них выбежала изящная палевая дворняга с отвислым коричневым животом. Он тяжело мотался из стороны в сторону, отягощённый набухшими сосками.

— Смотри-ка, Симка ощенилась! Симка, Симка, — позвала Варя собаку, — на, на.

Развернула Петьку за плечи к себе спиной, сунулась в свой рюкзак, вытащила оттуда надкусанный ванильный сырок в надорванной обёртке, окончательно содрала её, протянула угощение:

— На!

Собака остановилась, посмотрела настороженно, глубоко, в самую Варину суть. Чуть опустила, будто в поклоне, голову. Но ближе не подошла. Варя скроила понимающую рожицу и кинула еду собаке под лапы. Та принюхалась и одним махом заглотила сырок.

— Ладно, пошли, — обтерев пальцы об серый в чёрный точках наст, сказала девушка.

— Держи, — и Петя протянул подруге влажную салфетку из самолёта — припас, когда летали с мамой на Крит — и носил с собою на случай, если Варе вдруг понадобится. И вот, понадобилось.

Варя мельком взглянула на спутника, легко и быстро улыбнулась...

— Петь, новую крышу хочешь?

— Аск!

— Пошли тогда, это в моём доме...

— Фигасе!

И они замолчали, оглядываясь, только глубоко вдыхали пьянючий дух марта — в двадцати восьми этажах от загазованных городских улиц ощущался он в разы сильнее.

— О, я знаю, это вышка связи... где-то за Крылатским!

— Ага, улица Народного Ополчения, у меня там дед рядом работал.

— А это на Соколе высотка.

— Прикинь, отец рассказывал, там лифтовые шахты не рассчитали, они кривые, и лифты не ходили. Ну, про Волынский лес знаешь?

— Что знаю?

— Ну, отец говорит, там дача Сталина, где он умер. А вот, глянь, Христа Спасителя. А там вон... этот... как его, ну? — и она прищёлкнула пальцами, вспоминая.

— Гостиница у Дома музыки, ага. А вот, правее, Шаболовка. Дай-ка, сфотаю тебя.

И он полез в карман за мобильником.

Варя раскинула руки, словно принимая на них небо, словно обнимая ими город и Петьку, и замерла в ожидании мягкого "ззз" фотокамеры. Петя нащёлкал не меньше десятка кадров.

— О! Я у одного парня вконтакте видел фотки со шпиля Универа и с башен Сити! Давай на них затрёмся?

— Легко! А пошли, я тебе покажу ещё...

С насквозь ветреной крыши они юркнули в душноватое тепло пожарной лестницы, спустились по ней к узкому проходу на технический этаж.

— Глянь, тут жить можно!

Петя с сомнением огляделся. Выпрямиться в полный рост получалось только в центре этажа, а они стояли ближе к стене, приходилось потому смотреть чуть искоса. На бетонной притолоке над линией световых окошек чернело аэрозольное "Знай, паскуда, вольных!", "Песнями латать души горемык!" и звёздчатая "Алисина" .

В углублениях меж нескольких кирпичей оплавились свечи. Под ними, на загаженной голубями трубе отопления лежало серое от грязи махровое полотенце, напротив этого типа сиденья стоял ящик с прилепленным к нему свечным огарком.

— Я сюда сунулась год назад, когда мы только в этот дом въехали, но тогда ещё решётка сплошная была, не пролезть. Я только на верхний балкон и поднималась — как со школы иду, так сразу сюда, северо-запад смотреть. Весь восьмой класс так, да и теперь. А месяц назад увидела, кто-то решётку расковырял, ну и... — Варя вздохнула. — Жаль, ночевать тут нельзя.

— На коврике полиуретановом можно.

Ответом были унылое пожатие плеч и столь же унылые слова:

— Можно. И спальник. Да кто ж мне даст?

— Варь...

Петя коснулся Вариной руки, и впервые за полгода, что они ходили вместе, девушка не отдёрнулась. Её пальцы переплелись с пальцами друга, она потянула его за собой на несколько шагов в сторону — выпрямиться. И посмотреть юноше в глаза:

— Ты в жизни уже целовался?

Сердце у него ликующе дрогнуло и заколошматилось в рёберной клетке — так хотело вот прямо сейчас, немедленно дотронуться сердца той, что стояла напротив и смотрела... спокойно смотрела, выжидательно. А у него кружилась голова, дыхания не хватало. Только и смог, что молча качнуть головой.

— И я тоже никогда. Я только читала... в Интернете. И всё остальное тоже.

Она шагнула ближе, глянула ещё раз, вопрос был во взгляде.

Он молча закрыл глаза.

Она привстала на цыпочки, положила ему ладони на плечи и легко коснулась губами губ.

Такие же тёплые и шершавые, как у неё самой, так же пахнут "Орбитом". И вот дрогнули они, возвращая прикосновение.

Восхищённой радости Вари не смогло сбить ничто — ни материн хмурый приказ разгрести бардак в комнате ответом дочкиному "Привет!", ни измученный взгляд исхудавшего в последнее время отца, вышедшего поцеловать пропустившую ужин гулёну. Даже дурацкая разборка вконтакте из-за парня между двумя одноклассницами (в которой Варя внезапно оказалась разводящим) — и та не пробралась в душу, не заполонила сорняками раздражения на людскую тупость. Всё перекрывало ликование от их с Петькой поцелуя.

Варя жутко боялась, что он полезет слюнявить языком её или сам разинет рот, как голодный птенец — какой только гадости ни начиталась на форумах, чего только ни насмотрелась в видеороликах. Но ничего даже близко... Парень просто взял девичье лицо в ладони — и пил расцветавшую ему навстречу радость бережными, скупыми глотками, впрок, впрок, на годы, на десятилетия, чтобы и перед смертью вспомнить — и взять с собой, как самое прекрасное, что случилось в жизни.

Варя, совсем не сентиментального десятка девушка, вдруг заплакала, вспомнив, какое было у Петьки лицо — молитвенное, унесённое куда-то в совершенный запредел. Варя-то не удержалась, открыла глаза подсмотреть. С таким лицом поют лучшие песни... с таким лицом ласкают губы, о которых давно и отчаянно мечтали.

Варя резко потёрла веки ладонями, быстро переплела косу на ночь и, схватив мобильник, юркнула под одеяло. "Доброй ночи!" — пришла смска. "До завтра!" — ответила девушка, сунула мобильник под подушку и почти тут же уснула счастливым молодым сном.

На следующий день из школы она возвращалась одна — Петьку на мартовском ветру всё же прохватило, и он с температурой остался дома. Варя думала зайти к нему навестить, но её остановила смска: "Я заразный". Хотела было девушка ответить Петьке слышанной от папы хохмочкой — что зараза к заразе не пристанет, но во-первых, очень хотелось, чтобы приставал, а во-вторых — надо ему лишнее беспокойство? Петька, он вообще такой... врачом бы ему быть.

А может, ещё и будет — вспомнилось, как упросила младшую папину сестру, которая уже много лет астрологией профессионально занималась, даже в газете работала, на читательские письма отвечала — "Лиз, можешь человека одного глянуть?"

Тётка глянула строго в первую очередь на Варю, но похоже, рассмотрела, что племяннице не для баловства. Только категорически отказалась говорить про отношения: "Сами, дети, сами", однако про Петю сказала, что врачом вполне реально ему стать и что музыкален парень очень.

В точку всё — общаться с Петей Варя из-за музыки и начала, он единственный в классе, кроме неё, кто слушал старую музыку, ещё родительскую. И даже то нормально воспринимал, чем бабушки обоих заслушивались. А дружить начали в день, когда Варя встретила Петю, который что-то нёс за пазухой.

— Привет, — на ходу бросила Варя кивнувшему ей Пете.

— Мяу! — раздалось в ответ.

Девушка изумлённо обернулась — из разошедшейся молнии на неё смотрела до слёз несчастная мордочка, худая и грязная.

— В подъезде кто-то оставил, — принялся объяснять Петька, — она ко всем кидалась, ласкалась, но никому не надо. Ну, я взял, но мама мне в ветеринарку посоветовала прежде сходить. Вот...

И он подбородком указал на дом, где находилась одна из ветклиник микрорайона.

Варя прониклась и немедленно повернула вместе с Петькой в ветеринарку, а после помогла ему донести до дома купленный там же лоток, запас еды на первое время и прочее кошачье приданое. Тащила увесистые пакеты и остро завидовала Петьке — круто же вот так запросто принести в дом животное, не боясь напороться на скандал и за зверика, которого, случись то у Вари, сходу бы поганой метлой помели.

Варя и раньше немало задумывалась, почему же её собственная мать так ненавидит перемены в жизни, если не ею разрешены, а после вчерашнего — после того, что у них с Петькой случилось — ещё больше озадачилась. Надо бы сразу после ГИА на всё лето работу найти, мне ведь почти шестнадцать — пора. Могу в "Макдак" пойти или в "Шоколадницу" официанткой. Или в МТС попрошусь, сим-карты продавать. Хоть что, лишь бы не зависеть от матери. Интересно, а как отец бы на это отреагировал? Возражать-то он не станет, но вряд ли ему понравится, что я на всё готова, лишь бы из дома свалить. С другой стороны, а почему я должна сваливать? Почему нельзя научиться принимать меня такую, какая я есть? Я разве дурной человек? Ворую, бомжую, ширяюсь? Я даже из дома не ухожу! Хотя хочется. Эх, вот бы с Лизой жить, она никогда не ругается. И прикольная — дом весь в колокольчиках, в ленточках каких-то и травах, пахнет вкусно, другими странами. А мать её неряхой зовёт, а ещё шалавой и вообще ненавидит, кажется. И терпит только потому, что ей так бабушка посоветовала — малышкой слышала однажды Варя разговор меж ними: "Игоря-то я уболтаю, а вот Лизка даже слышать не захочет, чтобы свой кусок дачи продать, любит она тамошние сосны, понимаешь!" — "Она к тебе в дом не лезет, и ты не выступай. И вообще, Лизка безмужняя-бездетная, и вряд ли с её характером будет — зато в двухкомнатной квартире. Если не будешь дурой и с нею не рассоришься, не придётся на жильё Варе тратиться".

Варя и не заметила, как дошла до подъезда. Хотела было подняться на свою верхотуру, но без Петьки показалось оно вдруг скучным. "Вот выздоровеет, и..." — что именно "и..." девушка не уточнила, но сами улыбнулись губы, но сердце само стукнуло невпопад и голова сама собою стала лёгкой-лёгкой...

Варя обогнула подъезд, прислонилась спиной к стене дома, запрокинула лицо. Громада из красного кирпича уходила ввысь и чуть назад, а выше, по вечереющему небу, мчались на восток рыжеватые облака, и казалось, дом вместе с лежащей на нём Варей опрокидывается, опрокидывается в бесконечную круговерть и стремительно летит куда-то...

В колени вдруг что-то ткнулось, и почти сразу раздался голос:

— Девушка, у вас всё нормально?

У ног обнаружился чёрный кучерявый спаниель, бойкий и улыбчивый, а на длинном поводке к нему — высокий темноволосый мужчина в распахнутой куртке.

— Угу.

Мужчина подошёл ближе. Варя невольно подняла на него взгляд, чего, в общем, не хотела — кому нравится, если его будят внезапно, да и фиг знает, что за мужик чужой? А мужчина пристально всмотрелся в Варины глаза, остался доволен увиденным:

— Чак, не приставай, домой!

Спохватилась и Варя: домашку же ещё делать! И узнать, как там Петька...

Оказалось, мужчина с Чаком мало что в том же подъезде живут, так ещё и на одном этаже:

— Я ваш новый сосед, получается.

— Угу.

— Меня Павел зовут, Павел Владимирович.

— Варя.

— Очень приятно, Варя.

— До свидания.

Странный какой-то день, думала Варя, глядя, как по небу ползёт мерцающая красным точка самолёта, заходящего на посадку во Внуково. Свет девушка уже погасила — пусть родаки думают, будто сплю. Вроде, по скайпу с Петькой поболтали, даже в окошки друг другу помахали — благо Варина новостройка высилась через дорогу от дома, где жил Петя, да ещё и квартиры смотрели друг на друга. Но его не было рядом. Я не видела веснушек у него на щеках, не встретилась с ним по-настоящему взглядами. По скайпу через камеру разве то? Хотя он изо всех сил старался смотреть в объектив, когда я его попросила. Но не то, не то... не того хочется...

В дверь постучали. Отец. Мать всегда заходит без стука, но её хотя бы по шагам различить можно — увесистым таким, а паркетный пол это лишь подчёркивает. А у отца всегда такая неслышная походка.

— Да!

— Что не спишь?

— Да, так...

Отец подошёл, встал рядом.

— Заглянул тебе спокойной ночи сказать. Помнишь, когда ты была маленькая, просила, чтобы я тебя покачал.

Варя смущённо усмехнулась.

— А теперь не зовёшь, у окна стоишь... Лиза так любила в свои пятнадцать. И я ей песню обычно включал: "Это было весной, когда мы уходили из дома, времена, когда мы навсегда уходили из дома". И она так же усмехалась.

— Пап, ты чего?

— Мама в командировке.

Ему грустно, догадалась Варя, а признаться стесняется. И думает, будто мне тоже без матери грустно. А я даже и забыла и про планы её, и вообще... он сейчас сказал, а мне как-то по барабану. Нет. Мне хорошо. Она далеко, и мне хорошо.

— Ты очень маму любишь?

Игорь не ожидал такого вопроса дочери, но не задумываясь произнёс "да". И не удержался добавить, хотя и помнил, как часто о том рассказывал:

— Со школы ещё.

Может, он Ирочке благодаря художником и стал — рисовал её, рисовал, потому что всё время хотел видеть, а она была недоступна тогда: Игорь из семьи учителя и терапевта в районной поликлинике, а Ирочкин отец одним из первых лиц в каком-то НИИ состоял. Начало девяностых перевернуло с ног на голову привычное житье-бытье — Ира потеряла отца, ей с матерью, чтобы жить, пришлось продать дачу, Игорь с Лизой тогда же похоронили обоих родителей...

Встретились случайно на Кунцевском кладбище... Он стал опекать отчаявшуюся было Ирочку, сам тогда очень неплохо зарабатывал, благодаря ушлому однокурснику, создавшему рекламное агентство. Но Варино рождение их уклад перекроило — Ира на тот момент устроилась более чем прилично в одном из новоиспечённых банков и сидеть с ребёнком не собиралась. Она и рожать не особо хотела — уговорили тёща и Игорь: ему, с его гибким графиком, ничего не стоило взять на себя ночную кормёжку, рассветную беготню на молочную кухню, прогулки, памперсы, купания, походы в поликлинику, тем более и тёща иногда подменяла... ничего не стоило, кроме работы, которую после второго подряд недовольства клиента стали отдавать другим художникам. Позже-то и Игорь начал работать нормально — Варю отдали в детский сад, Лиза убедила брата овладеть не только компьютером, но и компьютерной вёрсткой, а там и замолвила за него слово перед редакционным начальством.

— Люблю, Варюш. И тебя. Смысл в жизни благодаря этому есть.

— А тебя не напрягает, что она орёт всё время, когда дома бывает, строит нас постоянно?

— Варь, ты что? Что-то не так? — встревожился отец.

Дочь только головой покачала, не желая развивать тему.

Игорь погладил её по голове, по тугой косе того же цвета, что был и у Ирочки, пока трэндовым не стал блонд.

— Мама устаёт. Но она же для нас старается, чтобы у нас было всё это, понимаешь?

Он повёл рукой в сторону квартиры.

Дочь молча пожала плечами.

Игорь посмотрел на неё внимательно и тоже промолчал.

А на следующий день он обомлел, когда вернулся с работы и услышал тоненькое повизгивание из комнаты дочери. Та сидела, как в детстве, на полу и пыталась кормить молоком из детской бутылочки белого толстого щенка. Тот довольно уверенно держался на лапах, но непривычная соска никак не давала нормально поесть. В перерывах между глотками щенок громко жаловался, фыркал, облизывался, снова тыкался в поисках соски и на несколько удачных мгновений блаженно затихал. Затем всё повторялось.

У Игоря от нехорошего предчувствия заныло сердце. Ира вернётся из командировки послезавтра. Завтра щенка не должно быть в квартире.

— Папочка, он останется или я уйду вместе с ним, — отвечая на всё невысказанное, заявила Варя. — Маме скажу то же самое.

— А что за порода? — вцепился Игорь в мысль, как в спасительную соломинку. Но она сей же момент сломалась — щенок выяснился с автостоянки, что Симка, его мать, насмерть отравилась подцепленным где-то во дворах крысиным ядом, это случилось вчера вечером, а сегодня днём стояночный охранник пристраивал щенят. Двух кобельков забрал к себе в деревню его брат — Симка была отличным сторожем, что сослужило добрую службу её детям — и осталась только вот эта беленькая девчушка. Она-то и перешла в руки Варе, забредшей на стоянку после школы, где сегодня на обед были сосиски в тесте, которые она для Симки и купила... Купила, ага. А после в "Перекрёстке", что в соседнем корпусе, купила молока, детскую бутылочку, собачий шампунь...

— Пап, ты не волнуйся, я уже Чуню помыла, шёрстку прочесала, она чистенькая. Я справлюсь. Прививки ей сделаю. А пока рановато, охранник говорит, щенкам недели три — три с половиной. Она у меня в комнате будет, ковёр, видишь, я свернула, а пол газетами застелю, я уже всё в Инете прочитала.

Игорь нахмурился и ни слова не сказав, вышел из детской.

Достал мобильный, вызвал номер:

— Лиз, привет. Можешь говорить? Как сама? Ну, молодец. Лиз, вопрос — если что, Вариного щенка сможешь себе взять? Да, вся ж в тебя, принесла сегодня с автостоянки, тамошняя сука отравилась, так щенки остались. Да знаю я, знаю! Варя умная девочка, должна понять. А что Ира? Ира умная женщина, но согласись, нельзя же вот так, ставить нас обоих перед фактом, тем более, зная наши условия? Лиз, на тебя вся надежда! Ну что за слова, Лиза! Как только язык поворачивается? Ну, подумай, пожалуйста, подумай... Пока.

Отключившись, Лиза в сердцах швырнула мобильник в кровать, да ещё и сказала ему вдогонку несколько совсем непечатных слов. Вздохнула. Чертыхнулась. Щенка-то бы она с радостью, но как же девочку жаль! Семья, это когда все равны, нет? Лиза в который раз остро ощутила свою бездетность, свою давнюю-давнюю утрату... Был бы сейчас чуть Вари младше мой мальчик. И Саша бы радовался на сына. А я бы на них обоих. И второй малыш непременно был бы у нас. Но первенец умер, не родившись, Саша тяжело переживал, а после утешился с новой подружкой, которая в положенный срок исполнила его желание быть отцом. И Лиза заставила себя даже лицо его забыть — чтобы не тянуть обратно, не тосковать, не отнимать частичку его души у тех, кому он на порядки нужнее.

Саму её спасла, как это нередко бывает, работа. По моде тех лет завели они в своей газете колонку астрологических прогнозов, ответственной за неё поставили Лизу. Сначала она писала прогнозы сама, придумывая их пободрее да поразвлекалистей. После, когда прочно в жизнь вошёл Интернет, вычитывала что-то на англоязычных сайтах, составляла свои публикации на их основе — но по-прежнему в интонации "два притопа — три прихлопа": уж очень уныло было на улице в конце девяностых, хотелось людям настроение хоть так приподнять.

А год спустя к ним в редакцию позвонил настоящий астролог и предложил свои услуги. Сам писать совершенно не умел, но говорил божественно — и стала Лиза с его слов делать весьма близкие к правде прогнозы (на себе проверяя!)

Вскоре кому-то из девчонок пришло в голову про себя у астролога спросить. Так вся редакция у него проверилась... и пришла к мнению, что категорически нужна рубрика для ответов на читательские письма.

Их в первые же недели пришло столько, что астролог чуть не упал духом — когда всё сделать?! А Лиза, редакция и, в особенности, тиражи газеты, наоборот, воспряли.

Долго ли, коротко ли, но и Лизе поддались тайные знания — спасибо тому астрологу, научил. Так и повелось — поочередно делали они прогнозы и отвечали на письма... Газета в числе немногих из отечественной периодики стала нарасхват, пришлось даже дочернее издание запускать. А там и своя постоянная клиентура появилась у Лизы, и от частных этих консультаций денежка сверх зарплаты, вовсе не лишняя. Словом, уже много лет не до личных печалей было Лизе.

— Ира, я тебя очень прошу, давай поговорим спокойно.

— Какое "спокойно", Лиза?!! Дочь распоясалась, поступает, как хочет, не считаясь с желаниями близких, а я должна "спокойно"?!!!

Варя ссутулилась в уголке кухонного дивана, опустив голову. Щёки и уши жгло невыносимо. Волосы девушка распустила по плечам, гардиной надёрнула чёлку на лицо и усиленно сосредоточила себя на единственной мысли: "Хорошо, что Петька этого не видит и не слышит". К счастью, парень уже шёл на поправку, не завтра — послезавтра можно будет встретиться.

Растерянный и бледный, Игорь шагал между дочерью и самозабвенно кричащей женой.

Лиза сидела рядом с Варей, очень прямая, очень спокойная, полуопустив глаза и мягко опокоив сложенные в замок руки на столе.

— Да, Ира, именно ты — спокойно. Взрослая тут — ты, и если твой ребёнок делает что-то тайком от тебя, это не его вина, а твоя.

— Здесь мой дом, и я решаю, чему тут быть, а чему — нет!

Лиза помолчала, но ни Игорь, ни Варя голоса не подняли. Пришлось самой:

— Дом такой же твой, как и Игоря, так и Вари.

— Вот! — воскликнула Ира. — Да! Потому нельзя ставить всех перед фактом, надо советоваться!

Лиза выставила вперёд ладонь:

— А ты готова — советоваться?

Ира остановилась, села, посмотрела Лизе в глаза, ударила пальцами по краю стола:

— Ты мне что тут судилище перед мужем и дочерью устраиваешь, на каком праве?

Лиза не смутилась, хотя вся сцена уже почти достала до печёнки. Во всяком случае, разлитие желчи присутствующим обеспечено.

— На том, что это мои брат и племянница. Но я не об этом, Ира. Ещё раз прошу — давай поговорим спокойно. Варя пожалела и принесла в дом собаку...

— Зная, что я это запрещаю!

— Пожалуйста, не перебивай. Твоя дочь проявила доброту, пожалела живое существо, попавшее в беду. Да, твоя дочь не подумала о всех последствиях, поступила импульсивно. Да, она нарушила правила вашего общежития, но, может, пора пересмотреть правила?

Возникла тишина. Изумлённая, вязкая, холодная. Никто не двигался, все смотрели на Лизу, Лиза смотрела на Иру.

Наконец, та собралась с мыслями и заговорила.

— Лиза, если бы ты была матерью, ты бы меня поняла. Но тебе не дано. Всё же попробую объяснить. Я не хочу, чтобы мой ребёнок приучался подбирать всякую дрянь и тащить её в дом. Сегодня она подобрала блохастого щенка, завтра приведёт какого-нибудь бомжа, потому что и его — жалко. Или того хуже — пожалеет пропойцу-неудачника, женится на нём и поволочёт на своём горбу, как образцовая русская баба. Это же так по-русски — подбирать объедки и пытаться из них конфету лепить! Не хочу своей дочери такой судьбы.

Лиза, которую на протяжении этого монолога старательно оскорбили не менее трёх раз, совсем уж собралась плюнуть в лицо невестке, что подбирать всякую дрянь и лепить из неё конфету — семейная черта Звонарёвых. Но время вдруг потекло словно в замедленной киносъёмке — случалось с Лизой такое в минуты крайнего волнения — и она увидела, как всё-таки вырываются на волю эти гадкие слова. Ира отшатывается от их пощёчины, исходит чёрным дымным облаком проклятия, и его чад валится на Варю и всех-всех-всех её детей — Лиза в одно мгновение провидела и вереницу больных, изувеченных судеб... о, нет! Цепочку зла надо замыкать на себе, пусть будет плохо мне одной.

Лиза опустила голову, показывая Ире: услышала. И внятно, разделяя паузами слова, произнесла:

— Прошу тебя, дай Варе испытательный срок, хотя бы месяц. Если за этот месяц вы поймёте, что жить со щенком не получается, что Варя не справляется, отдадите мне, возьму. Варя всегда сможет общаться с собакой, в любое время, благо до меня — десять минут пешком. Но сейчас — прошу — пойди навстречу доброму сердцу дочери. Подумай о том времени, когда тебе понадобится стакан воды.

— Ирочка, — решился вставить слово Игорь, — похоже, это вариант?

Ира помолчала. Обвела взглядом всех, повернулась к Варе:

— Месяц. Щенка из комнаты не выпускать. Если будет запах или грязь, сразу отдам Лизе. Разговаривать с тобой весь этот месяц не буду.

Варя хотела было фыркнуть, что переживу как-нить, ты и так со мной не говоришь, а вопишь только, да и то, когда не на работе, но вспомнила сидящую рядом прямую ледяную Лизу. Откинула волосы с лица, разогнулась:

— Договорились... ма.

Над ночной и невыносимо потому электрической столицей буянила мартовская метель тревожного огненного цвета. С высоты шестнадцатого Лизиного этажа казалось, что где-то неподалеку полыхает пожар.

Как обычно, после сильного душевного напряжения, уснуть Лиза не могла. Сидела в придвинутом к окну кресле, опиралась на подоконник будто на подушку, и прокручивала, и прокручивала мысленно стычку с Ирой. Поругала себя, что от гнева в какой-то момент чуть крышу не снесло совсем. Усмехнулась: вот же репей эти Варюхины словечки. Девчонка, конечно, тихая сапа, и очень возможно потому, что на следующий же неправильный Ирин шаг отреагирует радикально.

Лиза готова была принять не только собаку племянницы, но и саму девушку — а если что и останавливало, то лишь страх за семью брата. Сейчас, как никогда ранее, она оказалась близка к развалу, и осознавать это было так же горько, как и своё бессилие что-либо исправить. Игорь Ирочку любит, а потому защищает и оправдывает — но ведь и Варе защита нужна не меньше? Ира, в общем, тоже в своём праве матери и хозяйки дома, но блин, блин, блин! Сколько Лиза помнила, Варя носила только то, что считала правильным Ира — от одежды до причёски: невестка была уверена, что формирует девочке хороший вкус. Лиза же считала, что чем глубже загонять естество человека, тем безумнее распрямится однажды пружина — с работой своей на несколько жизней вперёд насмотрелась исковерканных судеб. В том числе и с таким же сюжетом детства-юности, как у Вари. Одна надежда — на хороший характер девочки. Что не пойдёт по рукам, жадно навёрстывая недостаток душевного тепла в родительском доме, что не устроит дедовщину собственным детям, что минуют её другие искусы.

— Да охранит тебя Солнце от грязного рта. Да охранит тебя Солнце от мутных зрачков. Да охранит тебя Солнце от чёрных присяг. Да оделит тебя Солнце глазами любви, — попросила Лиза в метельную мартовскую ночь стихами одного из любимых своих людей.

*

Незаметно подкатили выходные, они показались Варе бесконечными. Мать железно держала слово за недовольно поджатыми губами, с дочерью общался только отец. Да и то лишь по необходимости — настроения беседовать по душам не возникало у обоих. Варя почти безвылазно пробыла в своей комнате, то играя с Чуней и кормя её, то прибирая за щеночкой мокрые газеты и одновременно глядя очередную серию "Сверхъестественного", то читая Петьке через скайп рассказы Чехова — Варе нравилось бегать впереди паровоза, а в случае со школьной программой по литературе вроде как сам Бог велел.

За это мытарство наградой было утро понедельника, когда Варя вылетела из подъезда и уткнулась в грудь Петьке, жизнерадостно сияющему рыжими лохмами из-под капюшона толстовки. Он обнял её за плечи, шепнул: "Космос ты мой" — и так они к школе и пришли: официальной парочкой. Статус вконтакте на "женат" и "замужем" сменили, уже поднявшись к кабинету математики, как раз перед первым звонком.

Допы они уже едва досиживали — Варя вся испереживалась, что Чунька одна. И как только стало возможно, в четыре ноги припустили домой.

Заспанная Чунька приподнялась над обкусанным краем коробки, служившей щеночке колыбелью. Прозвучало не очень ещё уверенное "Тяв" — умилившаяся Варя подхватила младенца, сунула его в умные и уверенные Петькины руки, а сама помчалась на кухню греть молоко.

Вернувшись с полной бутылочкой, застала картину ещё более мимимишную — Петька с Чуней сидели в кресле перед компом, щеночка увлечённо мусолила Петькин указательный палец, который уже был весь красный и распухший, а по Петькиным джинсам растекался ручеек неудержимой щенячьей радости. Младенцы — они и есть младенцы...

Варя охнула, Петька пренебрежительно сморщился — забей, мол — и протянул свободную руку за бутылочкой...

Варя подождала, пока Петька аккуратно положит сомлевшую от еды Чуньку в коробку, на подстилку из старого шерстяного шарфа, и встала перед наречённым своим, грозно уперев руки в боки и столь же непреклонно сведя над переносицей брови. Пришлось тому, усиленно кряхтя и охая, вылезать из джинсов и смущённо отдавать их деликатно отвернувшейся хозяйке на постирушку.

— Сейчас чуть повисят, я их утюгом потом, будет норм.

— Угу, — отозвался он с её дивана, накрытый её уютным флисовым пледом... они оба уже потянулись друг к другу, вот-вот — и встретились бы губы, но мягкая трель дверного звонка... юные вздрогнули, очнувшись.

В дверном глазке к большому своему удивлению Варя увидела Павла — и открыла ему.

— Вы меня извините, не выручите случайно лавровым листом?

Варя на несколько мгновений потеряла дар речи, а Павел решил, что говорит о чём-то незнакомом девушке. И принялся объяснять:

— Листочки такие, в суп или жаркое кладутся, для вкусного запаха...

— Павел Владимирович, я какбэ в курсе, — очнулась и съехидничала Варя, — просто...

И пожала плечами.

Павел смутился, но виду не показал, сообщил только, что кулинарить любит сам.

— Да зайдите, я счас!

И она метнулась на кухню, а из её комнаты со встревоженной Чуней на руках и осанисто расправив неслабые плечи, вышел Петька. И следа недостатка в одежде не осталось на нём — а спасла положение Варина физкультурная форма. К счастью, вкус Ирины на сей раз оказался кстати, и антрацитовый цвет спортивных брюк равно подошёл как девушке, так и парню. А что чуть коротковаты — ну и фиг с ним...

Мужчины — юный и взрослый — уставились друг другу в зрачки, и первым отступил тот, кому ничего и не нужно-то было, кроме пары лавровых листиков. Второй же ещё держал и держал оборону, ещё смотрел и смотрел в опущенные долу глаза.

Павел остро ощущал этот взгляд, тихо улыбался про себя — а то мы такими не были? — но и уважением к парнишке проникался: экий же охранник. А ещё и хозяин, будь здоров, какой! Но то неплохо, когда не чересчур — правильно, если женщина ощущает себя крепко прижатой мужчиной к сердцу. Сам Павел, увы, понял это, лишь узнав, что первая жена после двух лет брака уходит к его другу. "Он меня держит, проверяет, звонит постоянно, — сказала на прощание Вероника, — а ты со своей долбаной свободой никогда даже не спросил, с кем я и где". Павел собрался тогда ответить, что ему всегда было интересно, где Вероника, а вопросы тормозила боязнь показаться ей собственником, как-либо стеснить её — но смысл говорить с захлопнувшейся дверью?

— Вот! — это Варя принесла целый пакетик лаврушки. Павел вмиг забыл свои невесёлые думки, принялся отнекиваться: "Вам же самим надо" и говорить прочие вежливости, но Варя совсем по-взрослому сказала:

— Купите — вернёте, а у нас ещё есть. Да и не очень мы лаврушку, папа больше душистый перец уважает и гвоздику, и домработница мясо нам только с ними готовит.

Павел искренне удивился, что мясо — и без лаврушки, но кашлянул Петька, тявкнула Чуня, и Павел засобирался. Уже из-за порога обрадовал Варю, что может помочь с ветеринаром, и девушка в приливе чувств всё-таки сделала то, чего ей очень хотелось — обняла Петьку и чмокнула его в белоснежную конопатую щёку.

Павел улыбнулся и постарался притворить дверь как можно тише.

*

— Лиз, когда женщина и мужчина любят друг друга, правильно же, если они вместе во всём?

Варя постеснялась спросить об интересовавшем прямо, двинулась окольными путями, надеясь, что тётка сама скажет что-то нужное и полезное племяннице.

— В идеале, да, Варюш. А в действительности так получается не всегда. И потом, что значит "вместе во всём"? Если один болеет, второй тоже слечь с температурой должен? Или ты что-то другое думаешь?

Варя пожала плечами — сказать самое волнующее не было ни слов, ни желания. Даже любимой тётке.

Тётка поняла, кажется, поскольку подробно остановилась только на том, что радуй того, с кем ты — и найдёшь в этом радость не меньшую, чем когда он радует тебя.

И девушка решилась на другой волновавший вопрос. "Почему ты одна?"

А почему человек один, Варя? Почему — даже среди родных и друзей, любимых и любящих, даже очень и очень нужный своей работой? Для чего человек один?

И не расскажешь ведь всего...

Первый месяц, как расстались они с Сашей, Лиза каждое утро выплакивала его из себя. Пробуждалась от тяжёлого забытья, подаренного ночью, всем существом ощущала пустоту постели — и моментально из глаз начинало лить.

Будь Лиза в состоянии думать о чём-то, кроме своей утраты, она бы подивилась, сколько воды может вытекать из человека, но не тогда. Тогда она молча вымачивала виски, волосы, уши, подушку — лежала на спине, смотрела в потолок, а из глаз текло, текло, текло.

Ровно через тридцать таких пробуждений пытка слезами прекратилась — словно где-то в организме трубу перекрыли. После узнала Лиза, что как раз тогда Саша и повстречал свою будущую вторую супругу, и всё у них сладилось к обоюдному удовольствию.

Ещё год ушёл у Лизы на вытолкнуть Сашу из памяти — получилось, и не в последнюю очередь благодаря появлению в её жизни Леонида Львовича. Он был долговяз, лохмато сед, скорбен ветхозаветно и отчаянно несчастлив в браке, но неутомимые попреки жены и тёщи сносил ради двойняшек — кучерявые темноглазые мальчик и девочка были очень привязаны к бестолковому своему родителю: видела как-то однажды Лиза восторженные лица всех троих, когда Леонид крутил детей на разболтанной карусельке в парке, этом пупке их микрорайонного мироздания, которое тем не менее оказывалось достаточно вместительным, чтобы каждому насельцу нашёлся приют в отдельной конурке.

Все эти годы Леонид Львович навещал Лизу урывками, не чаще четырёх раз в месяц, по пятницам, когда в его конторе бывал короткий день, о чём супруга не знала по причине глубочайшего безразличия к делам мужа вообще.

В силу этого короткого дня у горемычного Лизиного любовника появлялось на всё про всё счастливейших полтора часа: ублажался он всесторонне. После быстрой альковной кувырколлегии Лиза угощала Лёнечку своим фирменным пловом с индейкой и неизменно восхищавшими его зирой и барбарисом, делилась соображениями насчёт последних "Что? Где? Когда?" или "Своей игры", и он, подпитанный энергией на неделю, убегал — к двойняшкам, проверить домашнее задание, почитать им перед сном...

А Лиза вставала под душ и выбрасывала из головы скоропалительный Лёнин визит: была достаточно взрослой, чтобы не путать с любовью жалость, голод и привычку. А прочее... ну, что прочее?

Если поначалу она ещё пыталась как-то приспособиться под жадный Лёнин ритм и поймать скудненькое, на ах-ох, наслажденьице, то вскоре плюнула и расслабленно пережидала возню этого бедолаги. Ну, не волновал он её... Тот же Саша (на секундочку позволим вспомнить, на секундочку) пусть и не был супер-пупер-мачо ни внешне, ни по душевному устройству, но он волновал Лизу, а это для женщины важнее размеров и навыков.

Но Саша забыт, а кроме Леонида Львовича в последние года три захаживал к Лизе юноша старшего комсомольского возраста, носивший длинные прямые волосы, чёрные круглые очечки а-ля Абадонна и сетевой ник "Варфоломей", на который отзывался и в миру.

Запястья Варфоломея были в многочисленных, разной степени свежести порезах — он считал себя понимающим в тёмных искусствах, два раза в луну проводил всяческие душераздирающие ритуалы, а с Лизой общался на почве эзотерики и взаимной подзарядки нижних чакр. Отдать должное Варфоломею, он и в этом деле заслуженно считал себя понимающим, но не волновалась Лизина душа, хотя свою дозу эндорфина и получала. А женщина просто понимала — мальчику надо как-то выпутываться из-под удушливой маминой юбки — и помогала в том. Но что наступит день, когда у Варфоломея появится восторженная и самозабвенная поклонница младше его ровно настолько, насколько Лиза старше — астрологичка не сомневалась: читать и считать умела неплохо.

Но не рассказывать же всё это Варе? Для племянницы ушлая газетчица сделала дайджест:

— Варюш, я мечтаю о любви, как всякий нормальный ненормальный. А пока этого нет, то... А вообще, не так уж я и одна. И, главное, могу делать кому-то хорошо. Это же здорово! Если сделаю кому-то хорошо, то и он передаст это доброе дальше, и мне будет так же — и в мире в целом станет чуть радостней.

*

Той же ночью был сон Лизе — идёт она по древнему южному городу, выстроенному сплошь из мрамора и ракушечника, и за каким-то интересом заходит в лавку, где хозяйничают богатырского вида парень, с которого впору Добрыню Никитича срисовывать, и кукольно изящная девушка с копной чёрных кудрей над иконописным ликом. Лавка выясняется обувная — а парень с девушкой ловко усаживают Лизу в удобнейшее кресло и преподносят каждый по туфельке того ошеломительно синего цвета, каким бывает небо в разгар ясного летнего дня. Туфельки впечатляют не только цветом, но и фасоном — явно из тех времён, когда их шили на одну ногу. "Два сапога пара, — думается мимолётно, — да оба левые". Но странность ситуации ничуть не смущает — во снах никогда не удивляешься ничему, только пробудившись — Лиза обувается в подаренное и моментально оказывается на вершине зелёного холма посреди другого великого города — родной Москвы. Вечер, солнце уже почти село. В руке у Лизы — простая деревянная чаша с напитком цвета желчи, вокруг — праздношатающаяся толпа в ожидании какого-то ярмарочного представления.

Невесть откуда приходит повеление: "Пей!" — и чаша словно сама поднимается к губам. Лиза покорно пьёт, ничего хорошего не ожидая, однако напиток оказывается очень сладким, а звездочея понимает — сурья.

Вокруг ахает вдруг и начинает тревожно кричать толпа, люди испуганно таращатся в небо, хватаются за головы... Лиза смотрит вверх — там почти взошедшая полная Луна, белая-белая на фоне светло-лилового неба, улетает куда-то стремительно, и жутко становится Лизе от того, что сейчас с миром случится нечто непоправимое. Повелительно наставляет Лиза палец на Луну, и глядя царице ночи в глаза, неодобрительно качает головой. Светопреставление послушно прекращается — и Луна, как нашалившая девчонка, спешит вернуться на место. От избытка старания промахивается чуть и оказывается несколько крупнее, чем обычно. Но звездочея разрешает: смотрится оно красиво.

Проснувшись, подумала: "К чему? Дорога, понятно. Мир мой поменяется... Но как и куда?"

*

"Женщины — бесконечное многообразие красоты", — напечатал Павел заключительные слова интервью для одного известного дамского журнала и задумался. Всё ли сказал, достаточно ли откровенно? Не слишком ли заигрывал с аудиторией? И что ещё более важно — не превратился ли за минувшие пять лет раскрученный психолог в покрытую глянцем куклу из последних кадров феллиниевского "Казановы"? А то и в самого выдоенного досуха одиночку Джакомо, которому единственным адекватным партнёром только эта заводная кукла и...

И Павел настороженно прислушался— не всю ли душу заполонила пустота, особенно глодавшая его в годы, что он торчал на пике востребованности.

"Козёл задроченный, но жить будет", — намеренно грубо резюмировал психолог: жалеть себя ненавидел, регулярно пропалывая баобабы этой темы. И усмехнулся — вот жеж, дополз мужик до кризиса среднего возраста, психолог с многолетней практикой, а всё ещё с мамой препирается, даже и мысленно. Поскольку реальная мама пятнадцать лет, как счастливо замужем в Бундесе — увёзшему её отчиму Павел благодарен был неимоверно за эти две тысячи километров: до головокружительно внезапного второго замужества мама считала своей святой обязанностью комментировать все поступки и привычки сына, без совета с ним вступать в объяснения с его женщинами, всюду стелить ему соломку — невзирая, что с четырнадцати лет Павел не бунтовал — требовал от матери независимости, осознанно отстаивал её. Услышан так и не оказался: растившая сына в одиночку женщина считала себя абсолютно ответственной за всё, с ним происходящее, а его — неспособным к самообороне. В итоге знала едва ли сотую часть того, что действительно случалось — совсем уж не объезжаемые в мешке шилья. Прочие же брёвна, а уж тем более соринки Павел научился и уменьшать, и лишать остроты, да и просто утаивать...

"Впрочем, ничто не зря, ничто" — лишь тот, кто умеет защищать свои секреты, никогда не выдаст доверившегося ему другого. "Сказать врачу — что в шкаф пошептать", — вспомнилась Павлу мысль из одной любимой книги. Были бы дети, непременно им бы подкинул лет в десять-двенадцать.

Павел вздохнул. В самой глубине души себя врачом не считал — золотарём. Помогающим избавиться от мешающей жить грязи.

Но и канализацию надо держать крепко запертой на все замки — регулярно проверяя качество фильтров на выходе. Что до сих пор психологу вполне удавалось: помогала и терапия, пройденная им под руководством старшего коллеги перед началом собственной практики, и что этот же коллега был Павлу супервизором — другом, наставником. Ведь душевные неурядицы заразны ничуть не меньше гриппа, да и собственные тараканы в голове не дремлют — и множатся, если их не травить. В чём ничуть не виноват приходящий за помощью клиент. А психолог не имеет права допустить, чтобы личные его проблемы отразились на судьбе доверившегося человека.

Перфекционист, придирчиво работал над собой Павел, искал помимо консультаций с коллегами — как бы ещё защитить души подопечных и свою от ежедневных и нескончаемых стрессов. И от той странной пустоты, которая словно и ждёт только, когда же и где ослабнет эта защита...

Павел упрямо мотнул головой, а чтобы назойливая муха тревоги не возвращалась, запустил ютубовский ролик — запись передачи с широко известной в узких кругах астрологичкой. Звонарёва, тоже раскрученная, имя примелькалось. В одном издании случилось даже пересечься заметками, причём на одном развороте. Что же, и к смежникам надо заглядывать за опытом?

С виду совсем не в его вкусе — западал на высоких длинноволосых брюнеток, и непременно чтобы в теле — Звонарёва оказалась созвучна Павлу мыслями. Не всеми, понятно. Но эзотерикой грузила умеренно — а кое-что из той передачи ему в точности ко двору пришлось.

И психолог снова нашёл зацепивший его фрагмент... вот... на восьмой минуте: "Когда мы знаем, что абсолютно все вокруг — проводники космического влияния, и — ни больше, ни меньше — выразители воли её величества судьбы, то жить на порядки проще. Это знание — освобождает, расковывает душу — от обид, претензий, избыточных и бесплодных ожиданий... Знаете, и так легко любить тех, кто рядом — или хотя бы принимать их без раздражения. Общаться становится проще. Да сам освободившийся человек становится окружающим милее... В условиях мегаполисов, где мы задыхаемся в массе себе подобных — такое нужное понимание, знаете..."

Подобно всем психологам (пусть хоть сколько рядятся в эзотерические маски), Звонарёва вроде бы смотрела в объектив, в глаза собеседникам, но Павел видел — говорила, обращаясь и к себе. "Всё верно, верно — врач, исцелись сам!"

Ну ладно, Чак, танцуй — пора гулять.

Когда трубку домофона сняла Ирина, Петька понял, что попал... попались. Но не отступать же? Он кашлянул и как можно солиднее объявил:

— Ирина Дмитриевна, здрасьте! Это Пётр, одноклассник Вари. Мы с нею договаривались, что я зайду.

Ответил ему зуммер, щёлкнул автомат, дверь чуть приоткрылась.

Петька поудобнее перехватил большой пакет сухого корма для щенков и втиснулся в подъезд.

Он уже и не надеялся, что Варя встретит у двери — да, в холле ждала Ирина. Она не хмурилась, не говорила ни слова, но что он хозяйке дома ни разу не желанный гость, Петя вполне услышал.

— Вот, это щенку, — всё же счёл нужным сказать он Ирине. Она промолчала. Спасибо, хоть в кошелёк за деньгами не полезла. Петька чуть сощурился, запретил себе заводиться и миролюбиво спросил:

— Можно, я Варю подожду, и мы в школу пойдём?

Ирина прищурилась тоже, сложила руки на груди, выразительно посмотрела на разношенные и грязные кроссовки этого варвара, и набрала воздуха сообщить, чтобы Петя на большее, чем ждать у лифта, и не рассчитывал. Но тут Варя выкрикнула из комнаты: "Бегу!", а заодно и в общем для всех квартир коридоре показался Павел с Чаком.

Увидев смявшегося на пороге соседской квартиры Петьку, мужчина широким жестом протянул для рукопожатия ладонь: "О, какие люди! Здоров!" Чак всемерно поддержал хозяина, постучав чёрной взлохмаченной палкой хвоста Петьке по джинсам.

Ирина проглотила всё, чем хотела отбрить парня от дочери раз и навсегда, прочистила горло, тайком вытерла о юбку вспотевшие ладони:

— Вы — Павел Чистосердов?

Он не успел ответить — из комнаты выскочила Варя с криком: "Петь, жди!" Ирина сделала усилие, чтобы удержать улыбку на лице, повернулась к дочери:

— Варюша, осторожнее, не спеши, тебя ждут.

Варя ошалело тормознула на мгновение, кивнула матери, крикнула: "Здрасть, Палвладимирч!", сцапала за рукав Петьку, и под звонкий лай Чака они умчались к лифту, Петька только успел махнуть Павлу на прощание.

Взрослые остались одни. Павел извиняющимся жестом развёл в стороны руки — и ответил, наконец:

— К вашим услугам. А вы...

— Ирина.

— Очень приятно. У вас замечательная дочь, очень хозяйственная.

Едва не сказал то же и о Петьке, но почти прикусил себе язык. Хорош был бы психолог...

А так, вместо отпора, который имел все шансы моментально и справедливо схлопотать — ибо нечего лезть с непрошеными советами к мамочке, которая лучше всех знает, как жить её ребёнку — Павел получил лишь мимолётно приподнятую бровь и одну из самых обаятельных улыбок Ириного арсенала.

— Так мы соседи, — продолжала настойчиво знакомиться она.

— Вот уже несколько недель, — отозвался он.

— Очень рада. Ваши статьи в "Эстете" не пропускаю.

Хм... глянец, но с контентом для интеллектуалов, престижный среди столичных элит донельзя. Павел и сам радовался сотрудничеству с этим журналом — и темы здесь редакторы регулярно ставили острые, глубокие, и в статьях можно было не выбирать популярных выражений, а говорить о сложном — сложно...

— Заходите как-нибудь на кофе по-соседски, — Ирина включила обаяние на полную, — мы с мужем будем очень рады. Игорь художник у меня... Вот, мои контакты, на связи в любое время, — и она протянула Павлу визитную карточку. Психолог поблагодарил и привычно вытянул из нагрудного кармана свою...

Утро субботы обычно не вызывало у Ирины никакого энтузиазма — подобно всем трудоголикам и карьеристам, в начале первого выходного она остро жалела, что нельзя сейчас быть в офисе, ощущать пульсацию огромного организма компании и сознавать, что ты один из тех, благодаря кому этот пульс ровный и сильный. Утро воскресенья было всё-таки кануном понедельника, потому воспринималось бодрее.

Но сейчас, несмотря на субботу, Ирина была в хорошем настроении. Что передалось и Игорю — он весело хлопотал с кофемашиной, программируя ту на две чашки капуччино. Задумчиво наблюдая за мужем, Ирина сообщила:

— У нас Павел Чистосердов в соседях. Тот самый, представляешь? Через квартиру от нас поселился.

Игорь обернулся, понимающе-восхищённо кивнул.

— И, оказывается, уже успел познакомиться с Варварой, как удачно.

Игорь поставил чашки на блюдца, понёс к барной стойке, которая заменяла им кухонный стол.

— Во-первых, человек интересный, давай его к нам на завтра позовём. Во-вторых, хорошо бы он с Варей поработал. У неё всё ещё трудный возраст, а тут — профессионал!

— Ирочка, при всём уважении к Чистосердову, у нас и Лиза — профессионал. Плюс родной человек, не забывай. Кстати, давай и её позовём тогда уж на завтра.

Ирочкино лицо не перекосилось только из соображений мимического покоя. Она поколебалась — пропустить фразу Игоря мимо ушей или отбрить порезче, но перевесило равновесие. Которое превыше всего. Если хочу видеть Чистосердова, придётся потерпеть Лизу.

Ирина набрала в грудь побольше воздуха:

— То, чем занимается Лиза — всё-таки, не психология. А по большей части заговаривание зубов. Но, не спорю, получается у неё толково, она умеет точно характеризовать и формулировать, всё-таки журналист. Позвать её завтра... да, если Чистосердов согласится... Я позвоню ему сейчас.

Игорь тоже не стал возражать супруге и настаивать на своём. Зачем? Равновесие — самое главное достижение их семейной жизни...

А супруга уже набирала номер на мобильнике.

— Павел? Доброе утро, это Ирина, ваша соседка. О, спасибо, спасибо, очень приятно... Павел, если вы завтра часов в пять ничем не заняты, может, составите нам компанию на кофе? Игорю не терпится познакомится с вами, он до сих пор не может забыть ту статью о психологии творчества. Возможно, ещё его сестра к нам присоединится... О, как замечательно! Ждём, ждём...

Ирина отключила связь, посмотрела на Игоря, тот согласно кивнул. Ирина вызвала номер невестки.

— Лиза, здравствуй. Заглядывай завтра, если хочешь. Часиков в пять, в полшестого, да. Хорошо, пока.

Павел и сам не знал, зачем принял приглашение. Не сказать, что Ирино обаяние произвело на него особое впечатление. Подобных семейств, где открыто верховодит женщина, насмотрелся психолог по самое не могу — вообще, за последние годы всё больше фактов набиралось у Павла в пользу того, что в мире начался новый виток матриархата. Кстати, тема! Пора, пора статью наваять... А приглашение... Разве что ради девочки, которая непонятно чем зацепила психолога ещё когда стояла и смотрела в небо. Нибожемой, ни разу не как мужчину — Павел больше внешности ценил в женщине опыт и пережитое. Именно это придавало изюминку, именно с этим интересно было взаимодействовать. А будущее надо оставлять будущему. У девочки ещё всё впереди... правда, с волнением подумал Павел, я могу сделать так, чтобы это "впереди" оказалось намного интереснее запрограммированого. Тем более, и сама Варя остро в том заинтересована. Психолог мягонько взглянул на так и клокочущий в глубине души родительский инстинкт... что ж делать — если нет своих, буду заниматься чужими... сапожники, даже хорошие, почему-то частенько без сапог. Кто бы объяснил, почему?

Не смеши мои пятки, а то ты не знаешь?

Ну, депривация, слышал.

Вот тебе и ответ.

Не вижу связи.

Объясняю на пальцах: если человек талантливый чего-то лишён, он начинает генерить это недостающее из самого себя. Вытворять, грубо говоря. Не себе, так людям.

И всё равно не нахожу логики. Вернее же — врач, исцелись сам?

Вернее-то вернее... но сколькие, обретя искомое, успокаивались? Девяносто девять из ста. И переставали производить в пространство то, чего им недоставало — стихи, музыку, любовь. Гармонию, словом.

Извращенец ты, Павел Владимирович.

От нормального слышу, Павел Владимирович.

В итоге вся суббота Павла прошла под знаком статьи о новом матриархате, он просто выплёскивал её в порыве вдохновения, не думая даже, для которого из своих изданий пишет. Если никуда не возьмут, тисну, в конце концов, в фейсбуке. И вообще, пора бы, пора бы своим сайтом озаботиться, секретарь давно советовал, а я всё не раскачаюсь. Поручить, что ли, ему это в понедельник?

На этой мысли он и уснул.

Елизавета, её имя Елизавета. Твой завет, мой обет. Иди!

Павел бежит по коридору, едва подсвеченному, узкому, обитому бордовым бархатом, в лицо свищет ледяной сквозняк, но в конце коридора дверь комнаты, куда Павел обязан попасть. Психолог возмущается — я никому ничего! Но мужчина продолжает бежать — он знает: должен.

Дверь комнаты неожиданно распахивается — это большая, но уютная спальня в женственно-бежевых тонах. Освещена камином, тепло. От этого тепла становится радостно. Какая-то старушка при виде ворвавшегося Павла торопливо поднимается с сиденья в изножье роскошной кровати и как можно незаметнее удаляется в боковую низенькую дверь. Что Павел едва замечает — все его помыслы уже там, под балдахином, он точно знает — его ждут, очень ждут, и он спешил сюда именно ради того: ощутить себя желанным, упиться единством, отдавшись полностью, потому что знает — только так она будет счастлива, только так он будет счастлив.

О, руки, протянутые навстречу, он веками тосковал по этому их жесту!

Несколько нетерпеливых движений, и вот — его взмокшее, прохладное ещё с улицы тело к её тёплому, родному и неведомому. Она, как всегда, без одежды — "иди ко мне, иди ко мне" — и запах, запах, милый, манящий, ждущий... Кружится голова, Павел утрачивает собственные границы и растворяется, принимая в себя ответную горячую трепещущую волну. Где-то там, далеко-далеко, тёплый сладкий стон, мужской ли, женский ли, в оба ли голоса — ах, разве важно? Вместе, вместе — вот ради чего всё, единственное, ради чего всё!

Павел открыл глаза. Сердце ещё било блаженно в рёбра, эхом отдавалась томная пульсация внизу, но пусто рукам, пуста постель... и... о, чёрт! Чёрт! Со мной такого невесть сколько не... придётся менять всё бельё, боже ты мой...

*

Лиза неторопливо шла к брату с невесткой — и самой длинной дорогой: настраивалась перед встречей. Настройка заключалась в Лизином отчаянном сражении с предубеждениями и опасениями. Брат по телефону шепнул, что будет сам Чистосердов, статьи которого Лиза старалась не пропускать — удивительно, но временами этот человек блистательно формулировал её собственные смутные мыслёнки, ещё только собиравшиеся скомпоноваться в конкретику. Однозначно у него в радиксе или акцентированный Скорпион, или сильный восьмой дом — у всех психологов так: диггеры душ человеческих. Лиза передёрнулась — вся её скрытность восставала при мысли, что сейчас она окажется на предметном стёклышке у этого... фффффэ! Так, быстро успокойся — копаться в твоих мозгах он станет деликатно: судя по статьям, в гороскопе у него двенадцатый дом задействован, а может, и Рыбы — высказывается Чистосердов небанально, страстно, возвышенно. Часто к музыкальным ассоциациям прибегает при объяснениях, в формулировках мягок... Фото подсказывает, там ещё и Лев активен. Да что — фото? С такой популярностью, с такой раскруткой Лев должен быть непременно! И видимо в десятом доме. Ну, женщинами окружён-обласкан, то к гадалке не ходи — хотя совсем не альфа-самец с виду... но наверняка кокетун. Лиза неодобрительно качнула головой — мужское кокетство понимала, конечно... а вот принять могла в очень аккуратных дозах. В о-о-очень...

Внезапно Лиза затормозила — ну чисто мультяшный Винни-Пух, зависший над своей пыхтелкой:

— Нет! Я не полезу в интернет искать дату его рождения и не буду строить его карту. И никаких синастрических совмещений! Из принципа, Лизавета Батьковна, не буду. Отвали.

Проходившая мимо женщина удивлённо посмотрела. Астрологичка спохватилась, устыдилась, оправдалась: "Ну, мало ли, вдруг я по мобилке говорю!"

В общем, такими темпами она как раз к половине шестого и добралась — как Ира и просила. Лиза чётко услышала нежелание невестки видеть золовку раньше — хоть на полчаса, но гость будет полностью в распоряжении хозяйки. Понимала так же, что позвать её — затея Игоря, всё надеявшегося пристроить сестру к приличному, по его мнению, человеку.

Счастье, брат хотя бы о Варфоломее не знал, а то была бы Лизе секир-башка окончательная и бесповоротная: обычно неустанное со своими женщинами облако в штанах, Игорь мог напрочь выйти из себя, случись кому из любимых резко переступить черту его понимания. Что Лиза и Ира по разику испытали на себе: первая в ранней молодости на дачной новогодней вечеринке перенапробовалась коктейлей и, возжелав лирического уединения, упорхнула часа на два сливаться с природой в зимнем лесочке, а вторая с полуторамесячной Варей потащилась на работу решать ну почему-то совсем необсуждаемые по телефону вопросы. Лиза тогда после капитального, до звона в зубах, подзатыльника, получила бодрящую снежную ванну, а Ира узнала, каким непрошибаемо ледяным может быть её привычно нежнейший Игорь.

Видимо, этот гнев Игоря и самого пугал, потому что подобное не повторялось — но и дамы прежде сколько-нибудь экстремальных поступков таки спрашивали себя: а не вызовет ли это неуправляемую атомную в Игоре реакцию? Ну или, как вариант, — не узнает ли он о том...

Лиза нащупала в кармане куртки пакетик с игрушкой для щеночки и позвонила в домофон.

У дверей её поджидал Игорь — помог раздеться, постоял рядом, пока она привела себя с улицы в порядок, и повёл представлять.

Но Ира встретила у входа в гостиную, сама любезность в розовато-бежевом костюмчике от Шанель, который совсем на её внушительной, широкой кости не сидел. "Безвкусно, как виртуальный секс", — некстати вспомнилась Лизе злоязыкая коллега, фыркнувшая ей в ухо этой фразочкой про кого-то на прошлом новогоднем корпоративе. Лиза тогда от неожиданности чуть не подавилась полупрожёванной оливкой. Сумела не опозориться и теперь, сдержала лицо, язык. Улыбаясь, ответила невестке что-то такое среднее-общеприятное, во что люди светские никогда не вслушиваются, но считают необходимым слышать и произносить.

Сорока минутами ранее Павел едва не споткнулся от того же, и также сумел замаскировать замешательство приятными фразами ни о чём, отметив тем не менее про себя, как важны для гармонизации личности правильно подобранные силуэт и цветовая гамма одежды. Более того, за время, пока они поджидали Лизу, он успел ненавязчиво похвалить Ире смелость одной своей клиентки ("имени называть не буду, но лицо очень известное"), карьера которой резко пошла в гору, стоило даме сменить брючные костюмы а-ля агент Скалли на блузы ярких цветов в комплекте с юбкой-карандашом и туфлями-лодочками. Ира, видел Павел, задумалась.

Когда раздался Лизин звонок в дверь, он подобрался и приготовился к встрече с ещё одним незнакомым человеком, одинокой, как он понял, и в зрелых годах женщиной. Наверняка она с глазами тоскующе-голодными, и смотреть будет ищуще — а не найдя во мне мужского отклика, примется газовать на тему "пожалей, психолог". Сто-о-оп, скомандовал Павел, это что за профдеформация? Это что за предубеждения, ты человека даже не видел ещё. Да, но я видел людей. И многих снимал со своей шеи. А некоторых приходилось даже из-под кожи выковыривать методами почти хирургическими. Да, но это не их вина, а твой профессиональный брак — не они к тебе лезли, ты их сам впустил. И впустил неграмотно. Так что, врач, исцелись-ка сам...

За этими рефлексиями Павел едва успел включиться обратно, в текущую ситуацию. Ирина встала, за статной, но так нелепо наряженной, фигурой хозяйки не разглядеть было гостьи, но когда прибывшая шагнула в комнату, ему навстречу, он обомлел...

Елизавета Звонарёва... да, это же та самая Звонарёва...

И... ещё только минувшей ночью он отдавался этой женщине так, как никому и никогда, и вот она, наяву, совсем о том не знающая.

*

Счастье детей, что взрослые иногда перестают их напрямую контролировать, предаваясь своим делам — равно и взрослым стоило бы восславить интернет: сидит ребёнок дома, нигде не мотается. А что дитё при этом дома отсутствует — ну, многим только тело и важно. С третьей стороны — а как была бы душа без тела? Так что, правы и хранители наших одних лишь физических оболочек.

Ирина иногда поглядывала в коридор: дверь в комнату дочери оставалась плотно закрытой, но мать знала — дочь за компьютером, в интернете. Когда гости разойдутся, она придёт выспрашивать у Вари про дела в школе, а пока...

"а вот ещё эту: hyperlink"

Через три минуты:

"супер".

"и такая шняга: hyperlink"

"ахахха"

"а вот про нас: chizh_i_ko_-_na_dvoikh_zaycev.net.mp3"

"космос, Петя..."

"пусть так будет всегда, Варя?"

"и я хочу того же".

"

А мать пребывала в прекраснейшей иллюзии, что всё у неё под контролем.

— Увы, самая большая беда человека — способность и даже склонность к самообману. С животными такого не случается — у них нет разума, родителя иллюзий. Одни инстинкты, — Павла отпустил испуг первых минут знакомства с Лизой, он вошёл в раж, сверкал — но не забывал и наблюдать за собеседниками.

— Возражаю, — подала голос Лиза, потерявшаяся в уголке гигантского, с половину комнаты, кожаного дивана, — животным случается западать на удовольствия, до полной отключки от реальности. Что их и губит временами — на пользу падальщикам, бактериям или ещё какому-то звену пищевой цепи. Ахиллесова пята запрограммирована в любой системе, иначе затормозился бы естественный отбор, а жизнь застыла бы в бессмертии.

Игорь вдруг резво включился в разговор — принялся приводить сестре доводы насчёт Абсолюта, который-то уж точно предвечен: "И не мне тебе рассказывать, что бессмертен дух!" Лиза азартно отдалась диспуту, Ирина с вежливым выражением лица пережидала приступ эзотерики и прочей запредельщины, которая почему-то так волновала её мужа. Правда, мысленно пожимала плечами Ирина, гены никто не отменял: прапрадед Игоря был священником, прадед преподавал в церковно-приходской школе, а по линии матери до сороковых годов горького двадцатого века шла фамилия Кац. Людям сведущим это как минимум должно сказать, что и тут служили царю небесному не за страх, а за совесть. Игорь вот художник — хотя и реализуется совсем левой пяткой через правое ухо, но ведь пишет же для себя и своих, пишет.

Павел тоже принял вид почти отсутствующий в беседе, но поймал себя, что фактически наблюдает за Лизой столь же пристально, как минутами ранее Игорь — за Ирой. Разница заключалась в том, что интерес Игоря, отмечал Павел, был привычный, типичный для всех верных супругов: они совершенно собачьи всматриваются в лица своих половин, ловя малейшие оттенки настроения тех и сразу воспроизводя их сами.

Фантастическое проявление сродства душ, психолог не уставал ему дивиться — и радовался, встречая у четы эту вернейшую примету удавшегося супружества. И когда случалось заниматься восстановлением отношений, трудился конкретно на этот результат, подводя своих подопечных к мысли глаз с половинок не сводить. "Не-на-гляд-ны-е, — втолковывал Чистосердов в таких случаях, — бук-валь-но. Попробуйте неустанно на них смотреть — и через три недели регулярной работы вы своих отношений не узнаете".

А теперь не сводил бокового взгляда с Лизы. Ну ведь ничего такого, что было бы в его вкусе! Коротко стриженые русые волосы, тонкие, чуть вьющиеся. Тёмные неврастеничные глаза на узком малокровном лице — скулы высокие, выступают, нос острый, в чём только душа держится. Ростом мелка, анемична... да хватит себя обманывать, Павел Владимирович! Ты же знаешь, точно знаешь, что у неё две родинки чуть выше пупка, а ещё одна... нет, не скажу, где... и ещё — на левом плече крохотным таким эполетом. Вообще, у неё все родинки почему-то слева, словно с той стороны кто шоколадом обрызгал. И ещё ты совершенно точно знаешь, что до сих пор таких ассимметричных людей не встречал. Мало — лицо: глаза с едва заметной, но тревожащей косиной, так и руки-ноги у этой невесть кого чётко разные. Не длиной, но формой. Она во сне так и смеялась, когда он ей пальцы на ногах перецеловывал: "Вот это папина стопа, а это мамина. И макушки две, теперь их целуй!"

А как хохотала, когда... гортанно, маняще. Стоп, не вспоминать, запретил себе Павел: сердце зашлось, не хватало ещё и чего другого. Мужчины — создания тонкие, легковоспламеняемые, а оно мне в данный конкретный момент надо? Могучий дух, движущий каждым мужчиной, сделал вид, что покорно свернулся у ног Павла... и вообще, то всё сон — нельзя перемешивать разные реальности. Или впадёшь в самообман, от которого и предупреждал.

Да попробуй, не впади, когда пережитое во сне чуется гораздо реальнее и правильнее, чем то, что сейчас: вместо чтобы сидеть со мною рука об руку, пальцы в пальцы, эта... Звонарёва после первого же рукопожатия плотно забилась в диванный угол. Будто я со своего места не увижу и разных её ступней в шоколадных колготках, и худобы под балахонистым платьем цвета какао с молоком, и как нервничает она, потому что кутается в шерстяной палантин того сливочного оттенка, который хочется сразу отведать и посмаковать...

Стоп!

Да не хочу я "стоп". Почему "стоп"?

Лиза поёжилась от какого-то странного сквозняка, так и гулявшего по всему телу. Не сказать, что сквозняк морозил — но вызывал мурашки и желание в платок и вовсе запеленаться. Хотя, в обществе незнакомых людей ей всегда бывало неуютно поначалу. Правда, этот... Чистосердов не совсем не знаком — читала всё им опубликованное, даже самые первые статьи удалось отыскать. Странно, из статей более уверенный в себе человек представлялся — а у реального в первый момент встречи жутко растерянные глаза были. Справился затем, да, но поначалу — будто наждаком шваркнул испугом своим во взгляде; вспомнилось даже — девочкой тонула, но видела сквозь толщу воды протянутую ей сверху руку, как тянулась, тянулась к этой руке, и потерянность свою: а если не дотянусь?

И чего ты удивляешься, Лизавета Батьковна? Во-первых, психологи потому и психологи, что им прежде всего с собою разбираться надо. А во-вторых, ну вообрази свои ощущения, если бы тебе, всему из себя популярному, небедному и видному, представляли очередную свободную, но явно с серьёзными намерениями. Он же не знает, что все мои эти самые намерения ушли вместе с Сашей, в гробу-белых тапочках видела я все штампы в паспортах, обручальные кольца и прочие марши мендельсона. И что существовать с моим гороскопом правильнее одной: любому нормальному человеку жизнь испорчу качественно и на несколько воплощений вперёд.

Однако Павел уже решился смешать реальности. Осталось только Лизе узнать об этом.

*

Гора, которая не идёт к Магомету, так горой и остаётся. Зато немеряно обретает Магомет, решившийся-таки двинуться к своей горе — и взойти на неё.

— Мам, смотри, как здорово получается: Павел Владимирович собачник же? У него ветеринар знакомый есть, мам. А Чуне скоро прививку делать... Можно же, я с ним посоветуюсь, он сам предлагал?

Ирина внимательно слушала. Да, очень кстати, что Чистосердов ещё и собачник, очень и очень кстати... Посему, Варя понятия не имела, что у матери уже совсем иные соображения в голове. И напоролась с маху:

— Да. И в целом, я не против щенка. Справляешься, вижу. Но, Варвара, это ответственность — а у тебя сейчас другие мысли в голове должны быть, у тебя ответственность перед будущим.

— Так, я ж учусь. И гиашку хорошо напишу, не волнуйся! У меня ж по всем промежуточных контрошкам пятёрки.

— Хвалю. Слова взрослеющего человека. Но, Варвара, вопрос ребром. Что у тебя с этим мальчиком, Петром?

Вмиг похолодевшая, Варя опустилась на стул. Сказать ей было нечего. Что у неё с Петей? Разве так вот в несколько слов скажешь, да ещё и на допросе?

— Так вот, Варвара, если щенок ещё может остаться, то с мальчиком придётся разойтись. Не до мальчиков сейчас. Хотя, по правде, и не до щенков. Но тут хоть помощь будет, если что...

Варя потерянно молчала. Она уже поняла, куда идёт разговор, но что возражать, как возражать...

Ирина вещала тем временем:

— И даже если Лиза на время экзаменов приютит у себя животное, имей в виду, я категорически против этого мальчика. Совсем. Впереди абитура, вуз. Тебе надо об этом думать. О тех людях, молодых людях, которых ты встретишь там. И потом, Варя, надо понимать, он не нашего круга, перспективы его ничтожны.

— Мама, алё! — задетая за живое, Варя помахала ладошкой перед лицом Ирины. — Он же учится в нашей школе!

Голосом подчеркнула главное. Их школа была не только одной из престижных, но и действительно крутых. Выпускники получались на самом деле знающие и потому гарантированно попадали в главные вузы столицы, на самые востребованные факультеты.

— Варвара, даже этого бывает недостаточно. В жизни нужны связи. А на одних только способностях далеко не уедешь. Хорошо, если Петю кто-то заметит, а если нет? Так он и будет со своим мехматовским дипломом штаны просиживать где-нибудь каким-нибудь айтишником. Знаю я эту публику...

Если мать что-то вбила себе в голову, проще убиться, чем её переубедить. Отец, как всегда, примется маму защищать и оправдывать — он её любит и на всё смотрит её глазами. И ведь будут ещё всё это любовью ко мне оправдывать. А кто бы моими посмотрел... Хотя, что им я? Комок пластилина, из которого хотят вылепить то, что им надо. Что думает по этому поводу сам пластилин, да и пластилин ли он вообще, никого не интересует. И эти люди считают, будто любят?

Лизе говорить не буду, она распереживается, а реально ничего сделать всё равно не сможет. И глупо это — пытаться к ней переселиться, не поможет. Не могу так жить, не могу — зная, что впереди вообще никакого просвета. Сдохну — и пусть всё идёт прахом.

А Ирина тем временем резюмировала:

— Значит, собака по-прежнему в твоей комнате. Коридор — комната, по квартире не пускать. Иногда и я могу погулять, — Ирина на секунду представила, как они в паре с Павлом гуляют с собаками. Может, завести породистого щенка? Нет, перебор животных в доме. Она с усилием вернулась к разговору:

— А с Петром давай решай, но, наверное, тебе тяжело. Я могу его маме позвонить, взрослые всегда договорятся. Хотя, она-то, наверное, рада, что мальчик к нам пристроился. Да, я с нею поговорю.

— Не лезь. Разберусь.

— Варвара, ты очень грубая. Тебе бы надо на курсы этикета... И не три руками глаза, морщины пойдут!

Варя промолчала. Вскочила и через несколько шагов уже была в своей комнате. Переоделась, быстро скомкала мокрые газеты в мусорный мешок, расстелила новые.

— Чунечка...

Она ткнулась носом в холку щеночке, лицом потёрлась о тёплый щетинистый затылок, от которого так уютно пахло молоком и зверем...

Покопалась в сумке, нашарила кошелёк, выудила оттуда пятисотку. Повертела в руках паспорт, подумала — и положила обратно. И телефон не взяла. Не надо ничего и никого. В ту дорогу, в которую собралась Варя, идут налегке — девушка очень ясно понимала. Но мешок с мусором захватила.

В тот самый момент, когда Варя садилась в лифт, репетитор по английскому объявил Пете десятиминутный перерыв перед следующим академическим часом — и вышёл на кухню выпить кофе, перекурить. А парень привычно взялся за мобилку. Сообщений от Вари не было, пропущенных вызовов тоже, и он набрал ей сам. Пара гудков — и вдруг: "Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети". Металлическое этот сообщение и обычно-то нервировало, а тут ну что-то так проёршило — до озноба, до едва удержанного рычания: Варя собиралась быть дома, телефон у неё всегда заряженный, она за этим очень следила. Не только потому, что мать требовала от девушки неукоснительно быть на связи — Варя и сама не хотела доставлять беспокойства никому, кто мог её искать.

Петьке стало не по себе, в животе будто разверзлась геенна огненная — захотелось сию минуту оказаться возле Вари. Но даже если он выйдет сейчас, то в лучшем случае, будет у её дома через полчаса. Но — будет.

— Александр Борисович, извините, пожалуйста, выяснилось — у меня дома проблемы, я должен немедленно уехать.

Репетитор в сомнении качнул головой — такого ещё не случалось ни с Петей, ни с кем-либо из учеников: программой его все были довольны, а Петя занимался уже третий год и с особенным удовольствием. Значит...

— Хорошо, но обязательно позвони, скажу тебе задание на следующий раз...

Петя едва ли слушал. Он впрыгнул в кроссовки, схватил с вешалки куртку — и бросился к лифту. Зашнуровался-застегнулся, пока тот подошёл. И стоило только створкам раскрыться на первом этаже — ракетой рванул к автобусной остановке.

Варя опустила мешок в мусорный контейнер и, механически ступая, пошла на соседнюю улицу к табачному киоску. Осенью она по Петиной просьбе бросила куревом баловаться, но сейчас, напоследок, так хотелось...

— Дяденька, купите мне белый "Кэмел", пожалуйста.

"Дяденька" заколебался — совсем девчоночка стояла перед ним и протягивала пятьсот рублей. Но "девчоночка" уверенно сказала:

— Сдачу себе оставьте. А мне только белый "Кэмел", пожалуйста.

Получив желаемое и припомнив, что спички заныканы в чердачном её домике, Варя отправилась туда: "Как кстати, всё так кстати". Конечно, побыть в том единственном доме, где ей было абсолютно спокойно — и после уйти с его крыши туда, где не будет выбора между Петей и будущим. Где не будет самого будущего.

Варя зажмурилась, тряхнула головой и прибавила шагу.

Автобусы, как на грех, не шли уже минут десять. И ни одной маршрутки. Ну да, самое неходовое время — это они по утрам и вечерам частят, а сейчас... И Петька поднял руку, голосуя.

Мчавший мимо на убитом "жигулёнке" джигит удивительно ловко припарковал возле парня своего росинанта. Принял Петьку на борт — и машина, годами существенно старше пассажира, полетела так же быстро, как и его юное отчаянное сердце.

Варя неторопливо распечатала пачку, достала сигарету, слегка размяла её. Привычку эту подсмотрела в "Место встречи изменить нельзя", девочкой ещё — а вот запало же. Она так делала всё время до Петиной просьбы бросить... Глянула на пачку, вспомнила хохмочку с самцом. Усмехнулась совсем как большая — на пороге смерти все взрослеют — и высекла спичкой огонёк.

Ну, вот... а вторую — и последнюю — там, наверху. С ней и шагну — туда, будто случайно оступилась...

Она уже вышла на крышу, уже достала ту самую вторую и последнюю, уже шла на край и готовилась прикурить. Петька налетел, вырвал из Вариного рта эту вонючую дрянь и отшвырнул прочь. Жест был такой же резкий, как и ветер, гулявший над крышей, и Варе с перепугу показалось, что Петька сейчас улетит вслед за сигаретой. Она завопила и бросилась ему в ноги, вцепилась прижалась грудью всем телом врастая вклеиваясь вплавляясь в крышу чтобы удержать Петю чтобы удержать! Петя рухнул рядом, обхватил Варю, вместе они перекатились прочь от хлипкого бортика. Она что-то ещё продолжала кричать и стискивать его с силищей, более уместной в матёром тренированном солдате, нежели в пятнадцатилетней субтильной девице. Парень и сам вжался в неё, лицом, подбородком, губами раздвигая путаницу волос, преградивших ему путь к её лицу. Нашёл. Захватил губы. Крик остановился. Настала тишина. И только дрожащие тела, горящие щеки, ослепшие лица, зрячие пальцы. Но вот он нечаянно коснулся её наконец обнажившегося соска — и тяжко, и сладко содрогнулись оба. И замерли, и только дышали, сживаясь с тем, что неумолимо и долгожданно входило в их жизнь.

*

"Страх... в самом слове, в одном только виде его и звучании — нечто невыразимо пугающее, от чего холодеет и сжимается сердце.

Но что вспоминается в этой связи сразу же — как всемирно известный мальчик Гарри Поттер больше всего на свете боялся... бояться. Не будем сейчас отвлекаться на то, что это весьма характерно для Львов (известно, Гарри — Лев по солнечному знаку) — важнее сосредоточиться на логично следующей далее мысли о разрушительном воздействии страха. И именно потому стоит его... нет, не опасаться больше всего на свете — а уметь видеть, осознавать, идти ему навстречу. И тем самым не давать ему власти над собой.

Что в таком случае делать — и как?

Очень правильно задались мы этими вопросами. Давайте ещё разок медленно и глубоко вдохнём, разгоняя накатившую тьму паники притоком кислорода, и всмотримся — так ли уж страшен страх, как нам кажется.

И обнаружим: за любым явлением, которого боимся, стоит природный защитный механизм, способствующий выживанию и индивида, и крупных сообществ.

Да, каждая клетка нашего организма прошита базовым страхом — смерти. Из этого корня произрастают все остальные страхи, — но вот парадокс: именно они помогают нам любить, рождать и растить детей, творить полезное и прекрасное, да и вообще — в течение всей жизни оттягивать финальную встречу с неизбежным. Такой вот враждебный друг подарен матушкой-природой каждому живому существу в мире.

Самым тесным образом связаны страхи с нашим организмом, с нашим душевным устройством, которое, в частности, может быть расшифровано и посредством астрологического ключа. Вступим же на тёмную, нехоженую ещё тропу — исследуем природу страха применительно к нашей зодиакальной сущности. Разберём последовательно, какой именно страх является основным для представителя того или иного знака Зодиака.

Слышу возмущённые голоса: "Зачем же настолько обнажать все тайны?! Вдруг о моих страхах прочитает неприятель — и воспользуется этим знанием!"

Возражу так, друзья мои: нет у человека большего врага, чем он сам, пытающийся спрятаться от себя.

Впрочем, в случае со страхами нет большой вины человека в том, что он их не осознаёт. Страхи — результат работы подсознания, и потому влияние своё оказывают они исподволь, маскируясь под множество наших "не могу", "не хочу", "не нравится".

Собственно, пусть это и будет ключом к осознанию своих опасений. А зачем надо осознавать свои страхи? Возвращаемся к предыдущей мысли: страх делает нас сильными, а осознанный страх — ещё сильней.

Не надо стыдиться того, что вы чего-то боитесь — но учиться с этим взаимодействовать. Иным словом, прорабатывать — то есть, организовывать жизнь и пространство вокруг себя так, чтобы исключить возможность появления ситуации, в которой по-настоящему страшно.

Стоит сформулировать в связи с этим следующую простую правду: в слабости — сила. Ни один человек не может абсолютно сильным, а потому — позволяйте себе быть и слабыми, чтобы не сломаться там, где вы имеете на то все шансы. Позволяйте себе не достигать той цели, которая навязана вам обществом — но не поставлена вашим собственным намерением. Тем более, что отказ от одной цели непременно приведёт к обретению другой — и очень вероятно, что более нужной конкретно вам.

Когда вы поймёте слабое звено своей личности, когда научитесь одолевать его (в том числе и взаимодействуя с ним) — какой внешний враг будет страшен вам? Да не станет таких! Ибо осознав свой страх, вы победите себя — а такой победитель неуязвим для всего остального мира.

Так что, готовы ли вы заглянуть в зазеркалье собственной души?"

Павел долго выдохнул и отложил журнал. Вот же! Опять Елизавета высказала его мысли — то, над чем он именно сейчас работал с несколькими своими подопечными. Интересно... да, только взгляну... сопоставлю даты их рождения и что пишет о том Лиза... Собственно, если вдуматься, каждый из двенадцати знаков этого самого её Зодиака — если не архетип, то сочетание четырёх базовых: сангвиника, холерика, меланхолика, флегматика... А что, если позвонить ей и задать несколько вопросов? Сугубейше профессиональных. Она настолько чётко показала мне, что как мужчину не замечает и не желает, чтобы я замечал в ней женщину... значит, зайдём с другого фланга.

И Павел признался себе — Лизино безразличие, пусть и подчёркнутое, демонстративное даже, волнует больше, чем лови она каждый его взгляд. И задевает. Не потому, что привык уже к восторженному любопытству в женских глазах и даже в мужских. А потому что она. И ведь не только не замужем — ни с кем хозяйства не делит, сердцем никому не принадлежит. Когда ещё отмечено было — супружество у женщины в глазах читается... Практика Павла это наблюдение интеллигентного слесаря Гоши подтверждала неоднократно. Вот и Лиза — взгляд у неё "я всё сама!" Не ищет, не зовёт, не плачет. Хотя одинока оглушительно — но лелеет зачем-то своё одиночество. И даже если кому-то и повезёт встроиться в её систему координат, она всё равно останется такой же. Абсолюто свободной и самодостаточной. Именно так — абсо-люто. Только чуть пригасит во взгляде независимость: Лиза не из тех, кто оскорбляет партнёра своей от него выраженной отдельностью, Павел и это разглядел.

"И что же получается у тебя, ПалВладимирыч? Заявишься к самостоятельной и независимой женщине — кем? Плечом-костылём? А оно ей надо? Налипнешь на ей тощую, но в целом недурную такую, ещё одним банным листом, жаждущим ласки-внимания? Фу, дрянь...

Вопрос ведь как стоит: хочу любить — или хочу быть любимым.

Что выберешь, мужчина?

Любить.

Твоё слово, психолог?

Любить...

А ей это надо, народ?

Любовь нужна всем. Не кумирня, не алчность, — любовь.

А ты способен — на годы, причём не факт, что взаимные? И — вдруг она примет тебя из жалости...

Шёл бы ты, психолог!

Ну-ну...

Я не стану перед ней крутить — всё это дешёвка, которую она, к тому же, в момент просечёт. Только честность, народ, только честность.

А в чём она, честность твоя? В чём правда?

Люблю её я. Сон помог понять. Встреча поставила перед фактом: жить без неё, конечно, могу — но всё равно прежнего меня нет больше. Я нынешний и будущий — с нею и для неё.

Умствуешь. Да ещё и пафосно.

Много ты понимаешь...

Тогда просто скажи ей. Просто... Она имеет право знать.

Уй, хочешь как перевалить решение на неё.

Дрейфить кончай".

— Синастрия удачная. Самое то для отношений на долгие годы. Но с учётом периода сложных поколенческих транзитов, которые у психологов называются кризисом среднего возраста... В общем, потенциал имеется, но его надо трудолюбиво раскрывать. Работать над отношениями, словно вы позвали гостей и хлопочете над своим коронным блюдом.

Лиза поймала ветер, летела на всех парусах, всем существом уйдя в расширившиеся зрачки слушательницы:

— Да, в свои сорок и сорок два вы оба изрядно закостеневшие в привычках люди. С вашим жизненным опытом умеете говорить "нет", если чего-то не хотите или опасаетесь, умеете на этом "нет" настоять. А если ситуация почему-либо под вас не прогибается, умеете и решительно уйти из неё. Потому что оказались вне зоны вашего комфорта. Но! Но нюанс в том, что некомфортно может быть в первое время ежедневно — даже при отличном аспекте между Лунами, даже при гармонирующих Венерах: между Марсами напряг имеется. Сумеете — причём оба — переступить через свой некомфорт, вырасти из собственных привычных панцирей, построить общий на двоих — совет вам да любовь долгие годы. Как и обещает карта. Если же пересилит эгоизм каждого из вас вашу же потребность любить и быть любимыми... ну, извините. Работайте, если есть цель и хотите её достичь.

— Но прогноз, какой на ближайшие годы прогноз? — сколь ни была клиентка заворожена, но поинтересовалась деловито.

Лиза резко выпала из транса, посмотрела на сидевшую напротив женщину уже посюсторонним взглядом. Как можно незаметней постаралась одернуть на спине пропотевшую насквозь блузку. Поёжилась, едва удержала от гримасы лицо, подтянула на плечи сползшую было шаль и тяжело вздохнула. Вот в семи случаях из десяти так — хотят чудес, но с какой-то стати рассчитывают, что их кто-то принесёт на блюдечке с каёмочкой. И вроде же взрослые люди, и суббота — для нас? Да тот прогноз будет, который сами сделаете!

Качнула головой, отгоняя усталость и печаль, выдохнула:

— На информационном плане — вам полностью зелёный свет. Но включать зажигание, жать на педали и крутить руль — сами-сами.

Проводив клиентку, астрологичка первым делом бросилась в уборную сменить омерзительно сырую блузку на благодатно сухой свитерок (всегда захватывала с собою запасную одёжку, даже когда и знала, что работа не оставит её выжатым лимоном). В душе тут же наступили мир и порядок. Однако астрологичка ещё и умылась по давно заведённому правилу — и только после отправилась в общую приёмную эзотерического клуба, где периодически консультировала.

Маша, секретарша, незамедлительно пошла набирать свежую воду в чайник: знала Лизины привычки. А та остановилась перед шкафчиком со внушительной чайной коллекцией, вскладчину всеми членами клуба собранную. Чем бы порадовать душу? Тут тебе и несколько сортов чёрного, и всевозможные цветочно-ягодные смеси, и отборные зелёные чаи, вроде "Храма неба" или "Горной хризантемы". Лиза подумала и выбрала коробочку юньнаньского красного.

С одной чашечки отдохнула, будто хорошо поспала — и в самом благодушном настроении принялась было укладывать ноутбук в сумку, как зазвонил мобильный:

— Елизавета, здравствуйте! Это Павел Чистосердов. У меня к вам несколько вопросов по работе, когда мы могли бы встретиться?

Лиза задумалась. Вечер уже, темно... ничего и никого не хочется, только домой, в диван и отключиться под "Гордость и предубеждение" с Колином Фёртом. Завтра Варфоломей...

— Послезавтра вас устроит?

-Хорошо, где, когда?

— Часа в три, в кафе над "Перекрёстком" возле вашего дома, идёт?

Конечно, ему шло.

А ей вот не очень, особенно в день встречи: накануне жёстко поссорились с Варфоломеем. Вроде, всё было нормально, выбрались в кои-то веки в театр — и не куда-нибудь, а в новое здание студии Петра Фоменко, и не на что-нибудь, а на "Носорога" Ионеско. Лиза, обожавшая архитектурные находки, от восторга Варфоломея чуть не затискала прямо в фойе. Да и постановка пронимала. Но надо ж было Лизе так увлечься атмосферой театра, нарядной вечерней публикой — взяла и загляделась на какого-то седовласого элегантного красавца. Варфоломей вспылил, зашипел, им пришлось поспешно уединиться, а Лизе мучительно оправдываться: "Фолли, я просто увидела со вкусом одетого мужчину и не гея при том. Это приятная редкость, ты же знаешь, как я люблю красоту в людях". Еле затушила пожар, но настроение исправить не получилось. Ночью Варфоломей традиционно пребывал на высоте своей техники, но высечь из Лизы прежней искры ему не удалось. Так и остался мужчина без подзарядки нижней чакры, а женщина — с очень больной головой.

Однако ко времени встречи с Павлом с головой она совладала — настроение же оставалось ершистым. С каким бы удовольствием Лиза, и обычно-то предпочитавшая уединение, никуда бы не пошла. Но договорённость... к тому же, Павлу по работе...

Психолог держался сосредоточенно, бесстрастно — и тепло. Как ему это удавалось, Лиза не знала, однако оценила.

К заказанному кофе оба едва притронулись — домашний всегда лучше, да и не ради кофе они сюда пришли.

— Лиза, по вопросам вы, конечно, поймёте всё, но тем не менее: как вы восстанавливаетесь? И вам психолог для психолога ещё не нужен?

Лиза посмотрела внимательно Павлу в лицо: ничего себе вопросики. Но очень по делу, правда — врач хочет исцелиться, уважаю. А он интересный внешне... если бы не сильное, пусть и хорошо спрятанное волнение, от которого глаза лихорадочные, да тёмные сухие следы бессонных ночей под ними, совсем бы светский лев. Вот, даже и волосы не жёстко короткие, а этакой романтической, чуть подзапущенной гривкой... И она сосредоточилась на ответе:

— Психолог? О, нет, нет. Хотя, да, порою устаю... Не от людей, понятно — иначе бы влепить мне профнепригодность — и всё. Бед неисчерпаемо много, Павел, вот что фигово, извините. И сколько ни геройствуй, а понимаешь — конюшни Авгия загажены будут всегда. Отчаяние меня порою берёт. Хотя... есть и личные моменты. Терпеть не могу, когда смотрят как на всеведущего и куда-то ведущего гуру. И что ещё более задевает, когда от меня хотят и даже ожидают — шоу. Не столько ответ на вопрос важен, сколько прикоснуться к чужой популярности, — Лиза нахмурилась, замолчала. Павел с привычным терпением пережидал её всплеск. Звездочея извинилась за резкость, вернулась в беседу:

— А в плане очищения личного пространства... Ну, коллеги жгут свечи во время работы либо после в проточной воде руки держат. Мне тоже всегда после вода нужна, но более того... Ой, а пойдёмте, я вам покажу! Тут рядышком...

Сразу за элитным кварталом, где поселился Павел, начиналось то, что местные жители называли оврагом, а на деле было поймой одной из московских речушек. Сюда водили выгуливать собак — что психолог и сам уже знал, сюда во все времена года выбирались на шашлыки, по теплу приезжали на великах, а зимой — на лыжах или с ледянками — благо знатные холмы высились над живописно извилистым руслом.

— Мы с подругой часто сюда ходили классе в седьмом. Она тогда религией увлекалась, читала отцов церкви, Библию целыми стихами наизусть... звала это место Гефсиманским садом.

Павел слушал не столько слова Лизины, сколько интонации: скованность первых минут в кафе развеялась окончательно, и голос женщины из отрывисто-жёсткого стал мягким — разве что только не пела, рассказывая Павлу о родных окрестностях.

— Приживайтесь-приживайтесь, — смеялась, и шла по влажной от сходящего снега тропинке впереди него, а психолог привычно наблюдал, подмечал детали поведения. Походка: не размеренная человека взрослого, уверенного, последовательного или берегущего силы, а подпрыгивающая, играющая, так подростки ходят. Руки то в карманах, то размахивает ими, направо-налево указывая — не сдерживает себя Елизавета, не контролирует, что здорово.

— Эти земли Боброку Волынскому за атаку Засадного полка пожалованы были, представляете, древность какая?

Он улыбался, качал головой. Она с азартом принималась рассказывать, не позабыв уточнить, что знает всё от отца, который и свой класс, и сына с дочерью к москвоведению пристрастил.

— Пришли. Смотрите.

И широко повела рукой. Они стояли на краю холма, дальше тропинка резко уходила вниз, петляя в небольших лощинках. Река делала тут крутой изгиб, отчего и далеко видневшаяся перед ними долина напоминала более чашу амфитеатра. Чаша эта вся раскрывалась на запад, будто важнейшее здесь представление то, как солнце уходит ночевать.

Бессменные его зрители — клёны, вязы, берёзы и орешник — вовсю готовились к весне, розовея набухающими почками, то же ивы, державшиеся ближе к воде.

— Туда — родник, — махнула вправо Лиза. — А здесь моё любимое местечко, смотрите.

Чуть ниже и левей особняком высилась могучая берёза. А возле неё усилиями корней, ветров и талой воды возникла небольшая площадочка, уютно защищённая с трёх сторон кустарником.

— Девочкой лет двенадцати я встретила тут удивительное. Дело было, наверное, в мае и ближе к вечеру, потому что солнце как раз светило сюда, в этот укромный уголок, и было так чудесно тогда. Ни жарко, ни холодно, а равновесно. Всё это вспоминаю сейчас, а тогда мне просто было как-то сказочно хорошо. Мы с ребятами гоняли тут в казаки-разбойники, я вбежала на этот холм, меня охватило солнце, долина, берёза и... вот тут, в этом уголке, на этой площадочке так уютно сидел человек. По-турецки, лицом к солнцу, руки на коленях спокойные такие. И, кажется, принимали в себя солнце, как и вся его погружённая в покой фигура. Знаете, бывает, в миг один проживаешь будто целую жизнь? То же и со мною случилось. Неведомо откуда я, зелёная пионерка, поняла тогда, что вижу йога. Просто в сознании возникло "Йог", хотя откуда мне в те годы про такое знать? И одновременно — покой этого человека нельзя нарушать. И поспешила ушмыгнуть.

Павел тоже оставил бесстрастность в кафе, смотрел на Лизу неотрывно и никакого своего интереса к ней не скрывал. А она волновалась, спешила сказать, отчего даже чуть комкались слова, но Павел всё понимал, не из слов понимал, а прямо из Лизы...

— И вот, Паша, знаете, я ушла тогда, а впечатление — сбереглось. И лет пять назад устала я однажды невозможно: вымотала мне душу консультация, женщина такие тяжкие вещи рассказывала, так тяжело было утешить и дать ей равновесие... Она ушла, я осталась никакая. В нулину, совсем, знакомо? И, представляете, вдруг вспомнила моего йога. И всю картину. Закрыла глаза, представила, как сама сижу тут, в этой расщелинке, и солнце мне в лицо, и весна вокруг ещё такая нежная, и где-то весело перекликиваются дети, и птицы гомонят, собираясь на ночлег, и откуда-то тянет тёплым вкусным дымком, и кто-то смотрит на меня любопытными глазами и улыбается... Паша, я ожила. Сколько я так медитировала, не знаю, но насколько после женщины той была я пустая, настолько после погружения — заряженная.

Павел поверил тут же — такой силой звучал Лизин голос.

— И вот главное, Паша, что хотела сказать-показать. Конечно, не раз после я так погружалась. Но, кроме того, — я пришла сюда, на это место, к этой берёзе. И прихожу всякий раз, когда могу. Вот за чем.

Лиза подошла к дереву, положила ладонь на шершавый и почти чёрный ствол. Поздоровалась. И вдруг мягко обняла дерево, прильнув к нему телом, щекой. Доверчиво, по-детски закрыла глаза, погружаясь в прохладу ствола, в тихий его скрип, во влажный, по-весеннему уже влажный перестук ветвей...

А Павел рефлекторно обернулся — не видит ли кто. И сразу устыдил себя за типично горожанскую реакцию.

Подошёл к берёзе с другой стороны, повторил Лизин жест. Шепнул: "Здравствуй". Откуда-то сверху к нему соскользнул ветерок, обласкал лицо. И Павел, робея ещё, решился. Шаг — и вот уже он, подобно Лизе, стоит и слушает жизнь берёзы, слушает корни и вершину, и ветер, и небо, и землю, и мир...

*

— Петь, ты прости меня.

Он кивнул.

— Я ж чуть всех вас не убила. Тебя, отца, Чуньку. Лизу. Наверное, и мать бы пристукнуло.

— Варь, она мать всё-таки.

Варя пожала плечами.

— А ты какой мамой будешь? — спросил Петя и почувствовал, как передёрнулась девушка в его объятии, прежде чем ответить:

— Только не такой, как моя.

Он молча погрузился лицом в её волосы. Захочет — объяснит, она же знает, я всегда готов послушать.

С крыши они ушли и теперь устроились на чердаке, на расстеленных картонках — запасливая Варя их сюда раньше потихоньку, по одной притаскивала. Получилось в итоге вполне себе лежбище — тесно им двоим не было бы, когда б они того хотели. Но меж ними не было ссоры, усталости, болезни, других людей — прижавшиеся друг к другу замёрзшие и счастливые тела привыкали, обживались, следовали душе.

— Я мечтаю дружить со своими детьми, Петь. Да, обязательно чтобы их несколько.

Угу — Петя понимающе кивнул — и ему не хватало брата или сестры, младшего ли, старшего — всё равно. Он очень о том мечтал — сам поздний, да и маме нездоровилось, сколько себя помнил... При том, что и отец радовался сыну, много с ним занимался, и вообще, той любви, в которой купали Петьку родители, хватило бы на семерых по лавкам. Но как-то в молодости решили повременить с наследниками, а когда собрались — выяснилось, насколько непросто хотя бы одним обзавестись.

— Петь, — Варя поняла вдруг совершенно ясно, что не будет ничего-ничего таить от него, что лишь вместе они смогут придумать, как быть и жить дальше, — Петь, фигня такая...

Парень внимательно выслушал всё насчёт "разойтись", "без перспектив" и о Варином решении не выбирать между ним и будущим, покрепче прижал к себе снова начавшую дрожать девушку, дыханием отогревая ей напрягшиеся плечи.

— Будем партизанить?

— И я о том же подумала.

— А до восемнадцати дотянем — там уже совсем сами себе головы. А ты моей маме очень нравишься.

Варя улыбнулась, развернулась, дрожь прошла. Девушка вздохнула:

— Домой пора. Чуньку кормить, и я ещё презентацию по инглишу не доделала.

Инглиш, блин! Петька хлопнул себя по лбу, вытащил мобильник...

— Запишите в дневники — четырнадцатое мая, понедельник, восемнадцать ноль-ноль, актовый зал. Школа приглашает все ваши параллели, по возможности с родителями, на беседу по профориентации. Несколько родителей наших учеников согласились прийти и рассказать о своих специальностях, об учёбе в вузе, о том, как складывался их трудовой путь... да, Варвара?

— А у меня сосед — психолог известный, можно, я его позову? Он классную статью как раз по теме написал, папа мне её читать давал.

— Не поняла, ты предлагаешь пригласить его выступить?

— Ну, да...

— Надо с директором согласовать, однако в принципе, идея интересная. Хотя, мы думали только о родителях учеников, но...

— Павел Владимирович, здравствуйте! Это Варя Звонарёва! Можно вас попросить?

Конечно, Павел согласился. И тут же впал в сомнения — при том, что целый месяц имелся в запасе — и тезисы ещё раз продумать, и порепетировать даже: одно дело — статью писать, на телекамеру знания излагать или с клиентом заниматься, и совсем другое — дети. Да ещё в таком количестве. Как с ними говорить? Как говорить с нынешними детьми? Павел в общих чертах представил... но очень хотелось услышать мысли Лизы по поводу.

Он ещё повертел в руках мобильный, ещё подумал — и вызвал номер.

— Лиза, у вас была серия статей об особенностях поколений. Можно дополнительно проконсультироваться по теме, коллега?

Названная коллегой вдруг обрадовалась и разволновалась. Ей очень понравилась мысль быть полезной Павлу. И она предложила ему с Варей и Петей посоветоваться, спросить их без обиняков, не стесняясь своей взрослости-старшинства, как они сами своё поколение понимают.

— Прямо вот так?

— А что вас смущает, господин психолог? — улыбнулась Лиза смятению в голосе Павла. — Дети такие же люди, равенство совершенное, разница только в опыте, навыках, умении формулировать выводы, но никак не в мышлении или чувствах, не мне же вам объяснять. Плюс, не станем забывать — мы уже в прошлом, а они в будущем. Просто, мы можем помочь им это будущее сделать... а они нам — до поры не отставать...

Павел замер: "нет, так не бывает". Ему захотелось расцеловать её за сходство мыслей — но поцелуешь ли телефонную трубку? Осталось только в голос вложить всё тепло, которое мужчину переполняло, чуть-чуть припудрив самоиронией (не удержался таки):

— Спасибо, доктор.

— Ай, на здоровьичко! — расхохоталась звездочея.

— Ну вот, теперь можете и гулять выходить, как большие, — улыбнулся ветеринар Варе, потрепал обиженную уколом Чуню по холке и принялся собираться.

— Спасибо! — отозвалась Варя, баюкая надутое собачье дитя. Но дитя нетерпеливо заёрзало — и девушка едва успела опустить Чуню на газету.

Ветеринар, Павел и Игорь заулыбались щенячьей непосредственности, Ирина страдальчески вздохнула: долго ли выдержит такое издевательство ламинат? Но хорошо хоть, настояла тогда на ламинате в детской; всё-таки, паркет — удел взрослых комнат.

— Гулять можно уже завтра, — словно услышав мысли женщины, сообщил в пространство Павел.

— Слышишь, Чунь, завтра шлейку обновлять будем, — обратилась девушка к щеночке. Та отозвалась на голос своей воспитательницы, активно завиляв пухлым задиком — одним только хвостом пока не получалось.

— Лапы после прогулки обязательно ей помой. А после — раковину ополосни. Валентине Сергеевне работы прибавиться не должно, — поставила точку во всех разговорах Ирина. Мужчины поняли намёк, прозвучавший в строгой интонации хозяйки дома, ветеринар откланялся, Павел пошёл его провожать.

Минуту спустя он постучался к Звонарёвым. Открыла Ирина, улыбнулась вопросительно.

— Ирина, если позволите, я к Варе на несколько слов.

— Павел, буду только рада. Девочка всё ещё в непростом возрасте, ей нужно положительное влияние взрослого и умного человека. К тому же вы профессионал.

А психолог чуть удивился даже, что услышанные канцеляриты почему-то его не поморщили. То есть, он их отметил, но только разумом — не сердцем. Спасибо, Лиза...

— Варя, мне нужен твой совет.

— Мо-оой?

— А ты сомневаешься, что можешь дать совет? — не удержался от подколки психолог: очень уж анимэшно девушка удивилась.

Варя хохотнула, потом решила чуть приобидеться:

— Дразнитесь... Одноклассникам могу, но вы-то — кто?

"Хороший вопрос. А кто я?"

— И что? Возраст разве показатель ума? Или профессия?

Девушка недоверчиво посмотрела на мужчину. Но тот не кокетничал и в друзья не подлизывался — просто сказал, что думает.

— Ну-у... вообще-то папа тут рассказывал, что разговорился с одним таксистом-киргизом, так, говорит, мы с этим философом едва расстались — такой разносторонне начитанный человек оказался.

Павел выразительно развёл руками: видишь, мол, вот тебе и пример.

— Так-то оно так, — рассудительно заявила Варя, — но вот Королёв, например, пошёл в авиаконструкторы, потому что так у него ум был устроен.

— Уверена? А точно не душа Сергея Павловича позвала за своим интересом? Или характер? Кроме самого человека, кто может на эти вопросы ответить? Да и сам он не всегда... Насколько понял я, врождённые склонности диктуют нам выбор жизненного пути, с одной стороны, но с другой — если мы не понуждаем себя продвигаться по этому пути, то и склонности увядают, превращаются в ничто.

Варя задумалась, сопоставляя слова Павла с тем, что знала сама, и, наконец, с важным видом кивнула, соглашаясь. Чуня потешно повторила движение своей второй мамы и пронзительно тявкнула.

Оба человека расцвели в улыбках.

— А про что вы хотели со мной?

— Да это я готовлюсь перед вами выступать, задался вопросами. Про то, какие вы люди. Елизавета уверяет, что вы — поколение серьёзное, вдумчивое, которому... э-э... обожди, я выписал тут... вот: "интересно (а по предписанию Космоса — и необходимо) осваивать окружающий мир и учиться, в связи с чем много путешествовать, обмениваться знаниями с людьми из разных стран". И вот ещё такое: "в то же время, это полностью компьютерное поколение, хомо интернетикус. Но без интернет-зависимости, просто www — среда обитания". Как тебе?

Варя помолчала. Согласиться было бы самым легким, тем более — это Лиза. Но ведь и Лиза не может знать всего. А вообще, так интересно, когда тебя пытаются понять... Так интересно — пытаться понять себя...

Она качнула ладонью: фифти-фифти, мол. Да — в интернете живём: тусим, играем — но ведь не только там. А борды, ролики, страйкбол? А хип-хоп и поппинг? А руферы...

— Знаете, что ещё мы очень любим? — загадочно улыбнувшись, спросила Варя.

Всем видом Павел выразил нетерпение узнать.

— Пойдёмте, покажу.

— Ма, я Павлом Владимировичем и Чаком выйду во двор, он мне покажет, как надо, — Варя чинно зашла в гостиную, чинно доложилась матери. Та кивнула.

Но когда Павел собрался повернуть к себе за псом, Варя за рукав потянула психолога к лифту. Соврала матери, значит. Как тут реагировать? Не моё дело, вроде. Да, но я вынужден покрывать враньё, причём без предупреждения... К тому же, привыкнет если так сочинять, попадёт когда-нибудь в дурную ситуацию.

— Варя, я вынужден покрывать твоё вранье маме, а ты даже не предупредила. Ладно я, а вдруг однажды кого-то серьёзно подставишь?

— Извините, пожалуйста. Я не подумала. Тем более, что вранье — это та же правда, только наоборот.

Варя хотела ещё добавить, что не всем правда и нужна, но закрыла приоткрывшийся было рот: жаловаться на мать Павлу — совсем лишне и крайне некрасиво; почему-то девушка отчётливо понимала это. И сочла правильным извиниться ещё раз. Павел кивнул рассеянно: что ложь — правда наоборот, его вовсе не слегка пришибло. И решил спорить — даже если и ценой Вариной обиды:

— Варя, чем больше врёшь, тем больше себя теряешь. Врут трусы и слабаки.

Девушка посмотрела с вызовом:

— А ещё есть ложь во спасение! И дипломатия!

Павел вздохнул — что возразить? Открылся лифт. И, уже входя в него, психолог пробормотал, больше себе:

— Счастлив тот, кто может говорить правду.

Варя глянула — и у Павла загорелись щёки: вспомнил, как недоговаривал собственной матери и сколько. И омерзительное ощущение, когда лишён возможности быть откровенным.

А девушка тем временем нажала кнопку. Верхний этаж...

— Так вы романтики, получается? — спросил Павел, когда улегся первый восторг приобщения к миру крыш.

Варя задумалась. Странно. Прямо сердце щемит — так хочется быть откровенной с Павлом, и пофиг, что бомбил по поводу её лжи... доброго ведь желает. Но мать тоже, вроде как, желает доброго, но попробуй ей про тех же руферов пикни — сразу мозг вынесет, какие они идиоты и поголовно плохо кончат.

— Романтика... дорого обходится. Просто, хочется... — и Варя попыталась руками выразить, что не удалось словами: показала то ли взрыв, то ли взлёт птиц.

Павел понял. И мы в шестнадцать лет неоткрытое открывали, и врастали в своё место под солнцем, и послать могли далеко-надолго, что сходу не получалось. Неизвестного и взрослые боятся — пуще детей даже — испробовали уже, как чудеса оборачиваются.

А Варя стояла и смотрела в окна Петиной квартиры. Стояла, смотрела...

— Правду говоришь тому, кому доверяешь, уважаешь, — вдруг вырвалось у неё.

Хотелось, ох, как хотелось Павлу её пожалеть, пойти на компромисс, на сговор, навстречу девочке и себе (ведь не так уж и не права?!). Психолог остался беспощаден:

— Правду говорит тот, кто себе доверяет и уважает себя.

"Петь, правду говорит тот, кто себе доверяет и уважает себя.

???"

Несколько секунд экран молчит, но Варя знает — Петя задумался над ответом. А вот и он:

"Круто. Согласен".

"Но это значит мне ничего не скрывать от матери. А у меня нет сил и времени на конфликт с нею. Об учёбе думать надо. О будущем. О тебе".

"Варь, а откуда про правду?"

"ПалВладимирыч сказал".

"Годный чел".

"И?"

"Он хочет, чтобы ты боролась".

"Петь, я и борюсь!"

"Тишь-тишь".

"Да норм я!!!

Просто тупо бомблю на ситуацию!!!

Я борюсь за себя и нас, но. Если я начну прямо бодаться с матерью, я её возненавижу. Потому что она нифига не поймёт, не захочет понимать, настроит отца... А я хочу её уважать, Петь. Сама уважать, понимаешь? И любить. А если она станет воевать со мной... разжопимся мы с нею, и все дела. А так я однажды просто тихо уйду из дома — и всё, любовь на расстоянии будет у нас с матерью расчудесная".

"Лань)) Не зависай с чужих мыслей)) у тебя своя голова и своя жизнь".

"Он клёвый и хочет добра. И сказал про что я и сама хочу по жизни. Однажды так и будет, Петь *_*

<3 <3 <3".

"И я тебя, очень.

Держи: http://www.youtube.com/watch?v=NBLssEOTEr8 ".

— Лиза, что вы делаете завтра во второй половине дня?

— У меня консультация в Центре, после немного пройдусь по моей любимой Маросейке — и домой, в диван, с книжкой или кино посмотреть. Два часа сплошной работы говорящей головой, Паша, и... сами понимаете, чего я хочу после.

— Молчать или чтобы говорил кто-то другой нечто такое, что бы не грузило.

Она не ответила, но он почувствовал — улыбнулась.

— Вы не против моей компании, по молчанию, разумеется? Я Маросейку люблю, особенно район костела и дальше, к Ивановскому монастырю. А захотите, можем мимо синагоги...

Она снова улыбнулась — и это стало слышно в ответе:

— Хорошо, только, чур, вы несёте мой ранец

"Забавно, как много значит внимание приятного тебе мужчины: сама, по собственному заказу, так не расцветёшь", — думала Лиза на следующий день, собираясь выезжать из дома. Она и обычно не позволяла себе внешней небрежности или нарушения стиля (как же, ударник эзотерического фронта! полная концентрация духа!) А сегодня хотелось быть ещё и нарядной. Поэтому к обычному боекомплекту зведочеи — паре серебряных колец с раухтопазом и гранатом — добавилась старинная серебряная брошь под воротничок блузки.

Ну, берет, плащ, шёлковый платок на шею, сумка с ноутбуком — то само собой... вперёд, пехота.

Консультация прошла на удивление легко — первых полутора часов беседы Лиза почти и не заметила: собеседник попался несуетный, деловитый, вопросы задавал чётко по пунктам, записанным в блокнотике. И только последние полчаса шли со скрипом — поток информации она пропустила через себя изрядный, ныли горло, язык, лицо, подсел голос. Спасал только остывший чай — предусмотрительно прихватила с собой кружечку из общей приёмной.

Совершенно остывший чай, как любила мама — ещё с поры, когда работала на "Скорой": так она и коллеги боролись с усталостью. Лиза переняла привычку — к великому, хотя и показному в основном, возмущению отца: учитель, он любил делать всё по науке, а чай, согласно ей, пить надо только свежим.

— Гришенька, да если бы я горячим его пила, меня бы тут же в сон укладывало. А холодный — бодрит.

— Полиночка, ты же медик, — вкрадчиво начинал тогда отец под счастливую улыбку наблюдавшей сцену дочери, — должна знать, что свежий напиток полезнее. И бодрости от него — больше. Так что, самовнушение это, само-вну-шени-е! И эту женщину я люблю?!

Последнее произносилось с трагическим надрывом и под дружный хохот всех наличествующих Звонарёвых...

Лиза вернулась из воспоминания обратно в крохотную, но уютную комнатку. Собеседник всё ещё записывал в блокнотик последний из Лизиных ответов. Но вот истекло его время, он теплейшим образом раскланялся, и Лиза с облегчением расслабилась в кресле. Закрыла глаза, помассировала лицо, щёки, виски... Несколько раз вдохнула-выдохнула, стараясь, чтобы выдох длился больше вдоха.

Наконец, сквозь дряхлую ветошку разглядела Лиза кувшин — и плотную пенную струю молока, кувшин наполняющего. Теперь можно идти умываться — и на волю, на весенние московские улицы... и хватит лукавить перед собой — к Павлу.

Назавтра была пятница, Лёнечкин вечер. Но уже утром Лиза вызвонила его на мобильнике, предлагая вместо домашнего свидания встретиться и поговорить в парке. Такого за их общие годы не случалось ни разу, и Леонид Львович, по-ветхозаветному неустанно готовый к каре господней, понял всё раньше Лизы.

— Деточка, не надо встреч, не надо объяснений, — его глубокий баритон, и обычно чуть глуховатый, сейчас звучал особенно скорбно, — целую руки твои, моя драгоценная, незабвенная моя. Прощай.

— Прощай, — тихо ответила ошеломлённая Лиза. Забыв нажать кнопку отбоя, опустила руку с мобильником и механически пошла к окну, как делала всегда, охваченная сильным переживанием или что-то обдумывая.

За окном разгорался апрель. С высоты Лизиного поднебесного этажа сколько хватало глаз виднелись прозрачные светло-зелёные шары деревьев, приукрывших собою бетонные параллелепипеды зданий. Ах, как хотелось вспомнить детство и броситься в эти помолодевшие улицы, в апухтински свежий и сильный ветер, бродить куртка нараспашку, где ноги ведут, и дышать, дышать! Однако такое только и возможно, когда бессознательно ещё восприятие мира. После — остаётся лишь вспоминать и тосковать, тосковать о безвозвратном. И искать подобий утешения этой тоске во взрослой своей, такой взрослой, чёртовой запутанной жизни.

Очнувшись от безмысленного взгляда в окно, Лиза собралась и Варфоломею позвонить на предмет финального объяснения, но телефон сам засветился его вызовом:

— Лиза, выручишь?! Срочно! Нужно тысяч пятьдесят, а лучше бы и сотню!

Сбитая этим напором, Лиза, конечно же, сказала, что пятьдесят найдутся, но только в банке. Надо подъехать на Кутузовский. Где она сможет быть не раньше, чем... так-так, дай подумать... часа через полтора.

— Встретимся там, — и без дальнейших объяснений Варфоломей отключился.

Лиза простонала мысленно: придётся отложить работу, скинуть растянутую, залатанную, теплейшую домашнюю кофточку, ехать куда-то... да и просто хотелось пожить в обнимку с воспоминаниями о вчерашнем вечере, понежиться в нём...

Как и пообещал, в первые полчаса встречи Павел с Лизой молчали — но взгляды, соприкосновения... Игра взволновала — сердце билось сладко и протяжно, кружилась голова, дыхание сбивалось, улыбка не покидала губ и глаз.

"Ранец" с ноутбуком сразу же перекочевал из женских рук в мужские, ладонь доверилась локтю — и Лиза с Павлом пошли к бульвару, против течения офисной толпы, торопившейся спрятаться в подземелья метро от весенней московской красоты. Взгляды большинства принадлежали или асфальту, или сиянию витрин, или экранам наладонников. Немногие шли подобно психологу со зведочеей — сторонясь общего потока, с лицами, поднятыми к высокому тёплому небу, к уютной старине домов и в глаза тому, кто рядом, — так ходят одинокие или влюблённые.

Мужчина и женщина обнаружили себя в тишайшем дворе костёла — и где, где сочащаяся роскошью и электричеством дойная коровушка-столица? Там, откуда не сбежать, не умерев.. но всё же бегут иные. Чтобы остаться в живых. И выживают.

— Глядите, Паша, это же век шестнадцатый-семнадцатый? — Лизу и её усталость ошеломили отличной сохранности каменные палаты, вдруг открывшиеся за костёлом. Усталость тут же и растаяла бесследно.

Павел просиял:

— Похоже на семнадцатый. Монастырь же неподалёку, Ивановский женский, тех же лет?

— Как бы не раньше... Пойдёмте туда!

Они схватились за руки — чисто детский сад на прогулке — и откуда только взялись силы буквально пробежаться по холмистым маросейским переулкам?

А после... после они шли Варваркой к Васильевскому спуску и играли, будто туристы в родном городе. А после смотрели закат с Большого Каменного... а после — по Арбату, и говорили, говорили...

— Завидую поколению наших родителей, знаете, как?! Они могли прочесть новый роман Стругацких или повесть Айтматова, купить новую книгу Вознесенского! Могли на премьеру Товстоногова... А у нас? Один-единственный Пелевин? Из зарубежных вообще никого не назову...

— Зато Максим Суханов и Женя Миронов, зато Маковецкий, Панин!

— И всё? А в старшем поколении — вы десятками имена называть будете! И то, иных уж нет... И культуры нет. Причём не только в стране у нас, но и в мире.

— Увы, тут согласен полностью. Согласитесь, культура — изначально страх перед божеством, опасение сделать что-то "не так". В более развитых обществах культура — это страх сделать что-то "не так" перед другими, для другого человека. Какой внутренний мотив — самому ли в грязь лицом не упасть, другому ли не навредить — сейчас второстепенно, но...

— А вот и не второстепенно! Самому лицом в грязь не упасть — это только о себе и думать. А другому не навредить — вот культура. Другому сделать хорошо ради него самого — вот культура! Добавлю к вашему: не только боязнь сделать "не так" божеству, но и ублажить его, умилостивить, порадовать — в основе культа. Понятно, с выгодой для себя — но всё ж постараться-то для другого! Ну, а культура — следующий шаг: трудиться на радость другим, хотя бы и безвозмездно. Сорадования ради красоте! А сейчас на всех плевать, думать только о себе — вот хороший тон! Собственную грязь возводить в достоинство! Шмякнуться в неё, изгваздаться и на раздутом из этого скандале пиар сделать! Мерзко... Редко, очень редко кто думает, как бы свободой своей не помешать другим свободам. Безлюбье просто жуткое.

— Время апокалипсиса?

Звездочея резко остановилась:

— Да. Да! Уточню: межсезонье. Агонизирует одна великая эпоха — и рождается другая.

— Значит, обещанное время сатаны?

— А что такое сатана, по-вашему?

— Антипод Бога, — не очень уверенно сказал Павел — всё-таки, далёк был от всех тех материй.

Лиза огляделась. Уже стемнело, и Арбат сверкал фонарями, витринами, вспышками фотоаппаратов, но в переулочках сгустились желанные сейчас темнота и тишина. Туда Лиза и увлекла Павла — в один из пока ещё жилых дворов, с ностальгически кривенькой лавочкой и неизменным ясенем посреди.

— Вот сами рассудите, Паша. Если Бог — это всё, абсолютно всё, то что? Какие у Него могут быть антиподы?

— Хм. Всё?

— Ну, да. Если Он всё сотворил, если Он — единство и источник всех противоположностей. Если всё в мире крутится по той причине, что Он так хочет, если Он всегда был и будет, то что же тогда сатана?

— А! — вспомнил Павел Библию, — он один из ангелов. Восставший и падший.

Лиза улыбнулась. И не стала вдаваться в дальнейшие детали. Павел и всё сам поймёт.

— Сейчас не время сатаны, Паша, сейчас время гнева. Божьего гнева.

— За что?!

— А если переформулировать? А если не "за что", а "для чего"?

Психолог задумался.

— Это всё меняет. Тогда это не казнь — а возрождение.

И Лиза не удержалась — пылко обхватила Павла и звонко чмокнула в щёку. И тут же отпрянула.

— Но помучиться придётся. Когда это роды давались легко?

Павел улыбнулся смущённо:

— Мне узнать не дано.

— Не дано?! — расхохоталась звездочея. — Много вы о себе воображаете, мужчина! Вот погодите, будет жена рожать, будете детей растить — и всё поймёте, и всё прочуете в лучшем виде!

Павел прямо закостенел. С такого ракурса он не задумывался... а вот вообще никогда или в последние годы, психолог припомнить не мог. Работа, работа, клиенты, статьи, очищение от комплексов и гнёта чужих проблем под чутким руководством супервизора, поиск способов разгрузки помимо того, мимолётные и ни к чему не обязывающие романы... но — это? Они с Вероникой о детях и подумать не успели. То есть, уговорились вскользь, что сначала карьера, квартира и все дела, а дети затем, но на том всё и увяло... А ещё он же собирался говорить правду и ничего, кроме правды.

— Я пока не думал об этом, Лиза. Совсем. Да и не с кем...

Звездочея осеклась от своей неловкости. "Вот же заболталась, дурында, небось в самое больное ему ткнула. Вот не можешь ты без того, чтобы человека не ушибить, проклятая..."

— Лиза, что с вами? Что-то болит?

Она через не могу улыбнулась в ответ:

— Спасибо, Паша, всё уже нормально.

А он решился. Думал-то сказать заветное около её подъезда, хитрый лис — она бы после всякий раз мимо ходила и вспоминала бы — но чувство уже не умещалось в нём, рвалась из Павла его правда — и больно было, и страшно, и сладко до удушья...

— Лиза, я люблю вас.

Занятая распятием самой себя за причинённую Павлу обиду, она сначала его и не услышала. Потом ей показалось — ослышалась. Вскинулась, всмотрелась — испуганно, дико. Но взгляд мужчины выражал больше, чем слова — и Лиза сердцем приняла его правду. Сразу. Не сомневаясь и не жеманясь.

Положила ладонь ему на руку. Долго выдохнула, вздохнула и на новом выдохе ответила правдой:

— Паша. Я. Хочу любить. Вас.

Он понял. Очень хорошо понял. И обрадовался. Радости такой и не знал прежде — и не имелось, с чем сравнить. Ни в детстве не переживал такого, ни тем более в юности. А позже и подавно. Он дождётся. И поможет ей.

Говорить ещё что-то сил не нашлось — да и к чему слова? Он взял Лизину руку и прижался к ней лбом. Губами. Сердцем.

Так они и вышли на Садовое — её рука в его руке, прижатой к груди. Так и машину как-то поймали. В полубреду доехали до Лизиного дома, простились у подъезда — не целуясь, только вцепившись в горячие и сухие руки друг друга.

Всё это Лиза и перебирала в памяти, пока ехала на встречу с Варфоломеем — не отпускало её. Не хотела отпускать.

Приехала раньше назначенного. Начал моросить дождик, ждать потому на крыльце было противно — и она нырнула в тепло банковского офиса. Сняла со счёта нужную сумму, уложила в конверт, присела на диванчике, глядя с мечтательным видом в окно.

— Желаете ознакомиться с нашими предложениями? — обратился к Лизе работавший в зале клерк.

— Большое вам спасибо, нет, — улыбаясь весело и ласково, чтобы смягчить отказ, чуть не пропела она.

В глазах сотрудника мелькнул нескрываемый мужской интерес. В этот момент в банк ворвался Варфоломей. Даже если бы и хотелось не обратить внимание на него — не получилось бы: высокий, длинноволосый, в чёрных со шнуровкой во всю голень ботинках, в плаще словно с плеча Киану Ривза в роли Нео, на пальцах — перстни... Ухватил ситуацию, увидел Лизину улыбку, взгляд клерка... Жёстко дёрнул к себе конверт с деньгами, не поблагодарил. Лиза устало вздохнула, кинула "пока" и вышла под морось, раскрывая зонт.

— Верну через две недели, — через плечо швырнул и обогнавший её Варфоломей, устремляясь к припаркованной у обочины машине. Впрыгнул в салон, резко газанул... Лиза только и успела увидеть готически чёрные и длинные волосы той, что сидела на пассажирском сиденье... Вот так... а ведь и пришла пора той девушки? Хорошо, что Варфоломей не один, поскольку финальную точку поставить надо. "Будем встречаться насчёт денег — так и сделаю".

Апрель, апрель, любимый месяц, так похожий на лучшее лакомство из далёкого детства — мятный "Холодок". Вкусным в котором казалось всё — даже надпись на обёртке. Даже фольга, которую Лиза распихивала по всем кармашкам, от курточки до платьица, чтобы доставать время от времени и упоённо нюхать. Сладко и холодит.

Деревья готовятся цвести, обрядились в младенчески нежную зелень, машут ею, притягивая побольше-побольше солнечных лучей, а те сверкают, отражаясь от юного глянца. И — ветер. Волшебный такой, осязаемый, вечно верным серым волком у ног вьётся — только оседлай, только решись попроситься в сказку...

Апрель... месяц, когда я впервые увидела смерть в лицо. Бабушкино лицо, такое вдруг чужое, не бабушкино вовсе. Потом апрель и вовсе осиротил. Земля была ещё мёрзлая насквозь, когда хоронили, леденила кулаки до сердца. От разверзстой могилы тянуло подвалом и жутью, и сияющий воздух апреля застыл тогда скорбно в солнечных кунцевских соснах, отдавая вечности то, что хранило наши детство и юность, что было Игорем и мною, когда нас ещё не существовало. А на соседней могиле — вижу как сейчас — проклёвывались тюльпаны. И вспомнилось, как приходили сюда с отцом или мамой и Игорьком в дни памяти бабушки и деда, и как неизменно папа, мама, или оба одновременно указывали на зелёные острые носики: "Гляди-ка, жажда жизни какая".

Лиза резко повернула к другой остановке, догнала подошедший автобус и поехала к маме с папой.

Здесь её всегда окутывал покой, на душе становилось благостно даже в самые трудные дни после мёртвых родов и расставания с Сашей — приезжала и на часок-другой забывала о боли. И вспоминалось неизменно — идут с отцом в горку мимо вереницы калик и цветочниц, витиеватый кирпичный храм остаётся справа-сзади, а они с отцом углубляются в кладбище, оно хоть и огромное, но тесное, дорожки узкие... любят на Руси в тесноте да не в обиде. Отец цитирует вполголоса: "На кладбище загадочный уют, здесь каждый метр навеки кем-то занят. Живые знали, что они умрут, а мёртвые, что умерли — не знают". "Да, папа, — всякий раз отвечает ему Лиза, пока спиною и животом добросовестно протирает оградки соседних могил на пути к семейной, — а я нашла у Экклезиаста стихи, которые так дивно твой любимый Шефнер переиначил".

На так и не произносимом никогда "живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают", Лиза смотрит в глаза отцовской фотографии на керамическом овале. Здоровается. Приветствует маму, бабушку. И всех вокруг. И живых, пришедших к родным. И тех, кого непременно знает по имени, а то и в лицо — и о ком известны ей две величайших тайны. Рождения. И другого рождения.

Когда заранее припасённой ветошкой, когда просто бумажными салфетками, что всегда в сумочке, протереть керамику и буковки на мраморной дощечке. Веником, что хранится за нею, обмахнуть хвою и листву с холмика, с бордюра вокруг него, с поржавевшего, ещё бабушкой для деда установленного креста. Осмотреться — не пора ли подкрасить крест и оградку со скамеечкой, подсыпать земли... Вроде, пока порядок, Игорь за этим следит.

"Ну вот, — подумать, ёжась под зонтом, — у нас всё хорошо, не волнуйтесь. Варя молодчина, Игорь с Ирой здоровы. У меня... не знаю. Говорит — любит. А мне страшно. Я привыкла сама по себе. Я должна сама по себе. Не обижу ли его? Ох, мама, мама... Ладно, поеду, работы за гланды. Кстати, классный сериал, ты бы в Машкова влюбилась. Па, не хмурься, в актёров можно. Особенно в таких".

Варя на руках с Чуней вышла из лифта — и нетерпеливо вертевшемуся Чаку пришлось посторониться.

— Ой!

— Гав-гав-гав!

— Тяв! Тяв!

— Привет!

— Драсьть!

— Как ваши дела? — кивнул Павел на Чуню.

Варя расцвела, как все молодые мамы, отвечая на вопросы о своих младенцах. Павел залюбовался.

И всё это на фоне неумолчных собачьих переговоров.

— Спасибо, ПалВладимирч! Всё норм! Вы езжайте уже!

Собаки обменялись финальными залпами лая. Люди хохоча, кивнули друг другу — и створки лифта разделили их.

Павел глядел, как носится за любимым мячиком Чак, а сам думал, что никогда ещё не бывал таким счастливым и взбаламученным одновременно. Никогда ещё психолог столь явственно не ощущал, как работают оба полушария одновременно. Да что там работают? Гудят! Динамо-машины! Ядерные реакторы. "Я! Решился!" и "Что? Ты? Наделал?" сшибаются и взрываются-взрываются-взрываются, а у мужчины болит голова, но улыбается он. Вот, подозвал наигравшегося пса и отправился домой — есть одна мысль, воплотить надо.

Подходя к подъезду со стороны заднего двора, увидел Петю. Тот стоял пламенеющим вопросительным знаком, глядя на экран телефона. Заметил Павла, они обменялись рукопожатием, юноша повернул телефон экраном к Павлу, с экрана психологу помахала Варя. Павел присвистнул на чудеса техники, похлопал Петю по плечу:

— Пойдём, в подъезде подождёшь, консьержу скажу, что знаю тебя.

Петя отрицательно помотал головой:

— Пасиб. Консьержа — не надо.

Досадуя на себя, Павел поморщился: совсем за своими радостными печалями забыл об этих партизанах. И указал Петьке на видеокамеру:

— Конспираторы... он вас видит. Это по всему периметру здания.

— Блин. Спалимся ж так. Пасиб, ПалВладимирч, придумаем чёнить.

Пожав Павлу руку снова, отвернулся говорить с Варей.

У лифта психолога поджидала ещё одна встреча: с работы возвращалась Ирина. Стояла хмурая, что очень портило её миловидное лицо, но при виде Павла расправилась, как цветок на рассвете.

— Павел, здравствуйте! Чак, хороший пёс, хороший пёс.

Чак вежливо мотнул хвостом, к предложенной ладони не пошёл, остался при хозяине.

— Как насчёт вечера у нас, Павел? Мы с Игорем будем очень рады.

А Павел вдруг с изумлением понял, что с ним вовсе не чуть флиртуют. Это не спутаешь ни с чем: взгляд, поза, положение рук — говорит всё. Психолог людей любил, а женщин в особенности. Всё-таки, нежные они, ранимые, даже самые из них грубые. И необходимость сделать неприятное данной конкретной отозвалась в нём ещё не испытанной ею болью. Кто сказал, что правду говорить легко?

— Ирина, очень вам с Игорем благодарен, просто очень. Но меня уже есть планы на вечер. Я встречаюсь с Лизой.

Он знал — но боже, до чего не хотел видеть! — сузятся зрачки, сомкнутся губы. Развёрнутые было плечи, грудь так выразительно подавшаяся вперёд — опадут.

Но Ирина неслучайно находилась на своём месте — без мгновенной готовности к ударам, без мгновенной готовности удар нанести нечего делать на вершинах карьерных лестниц. И пусть тело сказало психологу, что не могло не сказать, но — ни скепсиса в голосе и лице, ни стервозности, ни удивления. Ни-че-го.

— С Лизой? Удачи. До свидания.

И аккуратно закрыла дверь.

— Лиза! Вы не против моей компании вечером?

— Павел... приходите...

И он пришёл. С бутылкой "Риохи", с парой одуряюще ароматных кругов только что из печи лаваша, с несколькими кусочками лично отобранных сыров и...

— Боже, "Касабланка"! Обожаю его! Как вы узнали? — заахала Лиза, принимая из рук Павла коробочку с диском. Угощениям внимания досталось на порядки меньше.

Павел улыбнулся, задумался: "Она вообще замечает, что ест и пьёт?" Выяснилось — замечает: выбор сортов кофе и чая в кухонном шкафчике обнаружился внушительный.

Им как-то сразу оказалось очень просто друг с другом — Лиза не церемонилась. Ушла в гостиную за бокалами, отправив Павла на кухню — резать сыр, откупоривать вино. Крикнув на ходу, почти из комнаты уже, где штопор. Она даже особо и не переодевалась после его звонка. Метнулась, конечно, к гардеробу сначала, но остановилась — осталась в домашнем своём сарафане и мягких сапожках-носках, лишь затрапезную любимую кофтёнку поменяла на столь же древнюю, но куда более приличную с виду шаль.

И была "Касабланка", и была терпкая тягучая "Риоха", и был свет в глазах Павла, и Лизина улыбка...

И ничего, кроме. Он не хотел торопить. Она не хотела спешить.

В жизни обоих всё уже случалось не по одному разу — и взрослые всегда заранее знают, к чему ведут встречи женщины с мужчиной наедине.

И именно потому обоим, не сговариваясь, хотелось вдохнуть как можно глубже — и задержать дыхание. Не мчаться сломя голову туда, куда все неизбежно успевают — а после страшно жалеют, что не случилось вот этого: юного, неоднозначного. Просто — встреч. Просто — впечатлений сообща. Никаких обещаний. Ожидание. Волнение.

Счастье?

Да.

"Да, счастье", — думала наутро Лиза.

— Счастье, — сказал Павел выжидательно смотревшему Чаку. — И мы не хотим переходить на "ты".

*

Кто первый кинул идею обойти все мосты Москвы, Варя с Петей не считали, не вспоминали. Просто, как-то вечером он встретил её с английского на филфаке МГУ, они обнялись-прижались и пошли прочь от дороги, что привела бы их к родным домам. "Это было весной, когда мы уходили из дома, времена, когда мы навсегда уходили из дома". Петя с Варей уходили по метромосту от Воробьёвых гор к Хамовникам. Перед ними по окоёму царила Москва, электрическим выпендрёжем затмевая и без того застенчивый весенний закат. Ветер с реки почуял в ребятах своих, и шало завивался возле. Ветер и юность — синонимы! Хулиганил ветер. Танцевали юные, орали что-то весёлое в весенний воздух, целовались самозабвенно. Что для счастья надо? Весна, быть влюблёнными.

И вот где-то на пике этого куролесья, ровно на серёдке самого, должно быть, высокого и длинного московского моста, родили они мысль побывать на каждом, перекинутом через главную реку города и притоки.

Сказано — сделано. И вот уже полнится фотками их совместный аккаунт вконтактике, глубоко зашифрованный от возможного Ирининого надзора (с домашнего компа не заходить, в телефоне историю посещений тереть). Селфи на Андреевском мосту, селфи на Крымском. Варя на фоне Котельнической высотки, Петя обнимает Кремль.

"А это мы на Обводном канале, прикольно, да?"

"Анонс, народ: завтра фота с такого же над Яузой" плюс коллажик "Мосты центра!"

Счастье счастьем, но и зараза не дремлет. Настала Варина очередь засесть дома с насморком и температурой.

Как злился Петька! "Всё не то и всё не так, когда твоя девушка больна" из наушников не вылезало. Ну, а как иначе, если даже с Чуней он не может Варе помочь! Оставалось слать подруге фотки с тетрадных листов — записи уроков. И другое утешение было ему — тайное, только Варе и рассказал, отчего таяла-таяла, вспоминая. На одной из прогулок завернули в "Шоколадницу" кофейку попить. Запарившись, девушка в кафе сняла толстовку, осталась только в любимой (Петькой дареной) футболочке с валентинками. Толстовка в Варин рюкзак не впихивалась по причине забитости учебниками — зато влезла в Петькин. Да там и осталась — к великой радости парня, с одёжкой той все эти дни в обнимку спавшим. Словно ребёнок от любимой куклы, не мог от Вариной кофты отклеиться. Словно... да! — словно влюблённый, только-только отведавший первых с любимой радостей, не разжимал он объятия. Втягивал в себя Варин запах, глубоко-глубоко, до одури, тело сводило от желания... но приказывал себе, уговаривал: "Я подожду, я дождусь — тебя".

— Ну, где младенец, собрались? Давай, Чуня, пошли.

— Лиза, ты только подальше её от дороги отнеси, к деревьям, хорошо?

— Не волнуйтесь, мамочка, всё будет в ажуре. Если что, Павел Владимирович чутко поруководит, он как раз Чака сейчас проветривает.

Голос у тётки необычно звенел. Варя продралась сквозь насморочный дурман, присмотрелась. Лизу красивой никогда нельзя было назвать, но что сейчас расцвела-похорошела — точно. Чихнув, племянница улыбнулась:

— Дадно, тгда де буду изиняться, что сдёргиваю. Ващ, можно бы и на газетку, но...

— Это шаг назад, — строго закончила за племянницу тётка. — От родителей что? Долетели?

Варя кивнула: на все майские родители подались в Доминикану. Ирина вообще думала там дом купить, но Игорь пока возражал. Нашли компромисс, летали туда третий год подряд.

Петьку хоть и с боем, но на первые майские тоже умыкнули из города — у его мамы наклёвывалось новое замужество: "Петя, всего и надо, что познакомиться с будущими родственниками, а дальше — свободен, я тебя не держу!"

Лиза приобняла унылую Варю: "Потерпи денёк, а дальше все каникулы ваши!" Девушка немного взбодрилась и, заперев за тёткой дверь, поплелась промывать нос солевым раствором, согласно чёткому предписанию матери, приклеенному на зеркале в ванной.

Чак немедленно принялся увиваться вокруг обалдевшей от такого внимания Чуни. Чёрное большое лохматое кружилось возле маленького беленького пухленького. Наконец, и беленькое решилось на близкое знакомство, а изумлённые люди получили живой инь-янь.

— Хорошо, не карикатура Бидструпа, — распутывая поводки, смущённо рассмеялась Павлу Лиза.

Тот посмотрел серьёзно и нежно на это кокетство: "И мне жаль"...

Он очень хотел позвать Лизу к себе — тем более, вместе со зверями и так уже поднялись на этаж — но чувствовал почему-то: не время. А так интересно — как она войдёт, оглядится. Что скажет о библиотеке, о виде из окна (из-за которого, собственно, Павел и решился на это, весьма недешёвое, жильё). Как ей глянется подборка специй на кухне... угостить бы её чем собственного сочинения... Но что-то ещё стопорит... Поэтому — ждать, ждать...

*

Между смутными изломанными фигурами лиловой лентой пронеслась мелодия. Она ширилась, росла, пока совсем не прорвала сновидения — и стало понятно: будильник.

— Поднимайся, — успела какая-то из фигур шепнуть Лизе и растаяла окончательно.

Охнув от боли внизу живота ("рановато что-то, по срокам — только послезавтра"), Лиза дотянулась до будильника, выключила. Праздничный же выходной, а она совсем забыла. Ладно, можно хотя бы не спешить из постели. Можно ещё полежать, подумать о Павле...

Вода жаждет пустыни — озеленить её. И уверена ведь — осилит! Павел остро чувствовал в Лизе её непролитые дожди — и готов был стать им иссохшей землей. А ключам Лизы — дверью, и печалью — её утешению. Сильнее же того хотелось ему поступить наоборот, но Лиза такого не примет: психолог знал наверняка.

Чуяла и Лиза готовность Павла — быть для неё. И леденила сладость, и восхищала жуть: а выдержать такое доверие — как?! Не превознестись, не закумириться, не перешагнуть грань, за которой всё, даже самое восхитительное и прекрасное, обращается в омерзительную свою, но такую обольстительную, противоположность.

Из полусонных ещё раздумий выдернул звонок Варфоломея:

— Я привезу деньги?

"Привезу" — значит, объясняться придётся дома. И наверняка тогда этот ревнивый любитель подзарядки нижних чакр начнёт настаивать на "попрощаться", чего Лиза и слышать не хотела, не то, что думать. Лучше всего на нейтральной территории.

— У меня дела в центре, давай в кафе встретимся.

На вечер у неё планов не имелось: Павел, невзирая на выходной, предполагал работать допоздна. Так что, любившая родной город словно собственный дом, Лиза придумала себе радость пройтись теми же дорожками, что и они тогда...

В выходной день кафе было заполнено, поэтому Лиза успела всё сказать Варфоломею ещё до того, как официант подал им кофе.

— Дайте ещё мороженое даме и мне, — словно не заметив Лизиного финального "Будь и ты счастлив", распорядился Варфоломей. Женщина начала возражать, он галантно остановил:

— Позволь угостить на прощание.

Она улыбнулась: слава тебе, Господи, нормально принял, вроде. С его-то истеричной ревностью, почти женской. Да что там — "почти"? Женская и есть — он иной и не знал, выращенный с рефреном: "Вот найдёшь себе кого-то, уйдёшь жить к ней, а маму оставишь, да?"

И Лиза с благодарностью принялась за мороженое, которое в этот тёплый денёк ну так кстати. Да ещё и с кофе...

"Кидаешь, значит, меня", — опустив взгляд в свою чашку, сверлил Лизу мыслью Варфоломей. В кармане у знатока всевозможных тёмных искусств лежало три пакетика одного симпатичного белого вещества, которое он как раз собирался на днях попробовать и с Лизой, и с новой подружкой.

Он вытащил телефон, набрал смс: "Позвони по

* * *

* номеру скажи от меня попросись на консультацию. Вопросы задавай подольше. Так надо, после объясню".

У Лизы зазвонил мобильник. Номер незнакомый, но мало ли? Её по сарафанному радио благодарная клиентура передавала только так. Звездочея извинилась перед Варфоломеем, нажала кнопку приёма. Прислушалась, покивала, извинилась снова, вышла из-за столика в безлюдный холл кафе.

Варфоломей тихонько вытащил из кармана пакетики. "С одной дозы женщина всю ночь не даст тебе покоя; с двух — станет рабыней твоих желаний, с радостью будет исполнять любое", — вспомнились объяснения драггера.

Варфоломей подумал — и высыпал в Лизино мороженое все три.

Что Лиза поплыла, Варфоломею стало видно минут через десять. Он поторопил официанта со счётом, женщине сказал:

— Отвезу тебя домой, с большой суммой в метро опасно.

Она же пыталась противиться навязчивому звону в ушах, на его слова едва отреагировала. Он взял её чуть выше локтя, повёл к машине. Лиза едва видела улицу перед собой — вяжущая слабость начала разливаться по телу, колени дрожали.

— Тебе плохо? — поинтересовался Варфоломей, пристёгивая Лизу.

Та повела ладонью — говорить сил не было. Хотелось забиться в тёмный угол, под толстое-толстое одеяло, скрыться от нарастающего звона в ушах. И ужасно хотелось пить.

Варфоломей встревожился, не переборщил ли он с дозой. Может, в больницу её?

Но пока ехали, дурнота Лизы прошла — и начало накатывать то, ради чего Варфоломей всё и затеял. Лиза изумлённо смотрела на собственное тело, отказываясь верить, что оно может быть таким... жадным. Взгляд невольно задерживался на любом предмете, который можно было бы вогнать в себя, утихомирить разрастающийся голод. Она тяжело дышала.

Варфоломей прибавил газу.

Мало что уже соображающую, почти пополам согнувшуюся , он провёл Лизу мимо консьержки в подъезде.

— Ротавирус, — бросил он на ходу пожилой охраннице, и та испуганно спряталась в своём закутке: подхватить гулявший по столице желудочный грипп ей не улыбалось.

— А теперь давай как следует попрощаемся, — сквозь леденящую истому услышала Лиза, стоило только захлопнуться входной двери в квартиру.

Попятилась, выставив вперёд руки, хотя больше всего ей хотелось сейчас распластаться на полу, раскрыться настежь — и чтобы... а-а-а!

— Мне плохо, Фолли... У меня первый день... цикла... не надо... прошу тебя, уйди...

Но Варфоломей схватил Лизу за локти, протащил в спальню, несильно толкнул на кровать. Платье задралось. Скольжения ткани по бёдрам хватило, чтобы смести остатки Лизиного сопротивления — сознание взбесилось. Принять в себя мужчину немедля! Скорей же! И поглотить — всего!

А Варфоломей стоял и снимал на камеру мобильника, как Лиза сдирала с себя остатки одежды, словно жгли они её, жгли!

— Давай, детка, ещё. Покажи, как ты меня хочешь. Покажи, шире, шире. Умничка. Теперь мы всегда будем так играть, девочка. Тебе же не понравится, если эта картинка попадёт на твои страницы в соцсетях, правда? Значит, буду приходить к тебе, когда твоего нового не будет. Да раскройся же, раскройся, ты хочешь. А почему бы и нет? Сколько поклонников сразу у тебя появится... О, да, это заводит. Но такая ты будешь только моя. Моя. Ты же моя, да? Давай, покажи, какая ты моя... Лакомая какая...

Пока тело сотрясалось в судорогах неудержимой, неутолимой, раздирающей лоно и разум похоти, душа стояла рядом, держала женщину за руку и тихо плакала, глядя на безумную ухмылку, вымазанную кровью, на пиршество победителя. Душа знала — ровно через час его насмерть собьёт машина, разобьётся об асфальт и телефон. И душа плакала от бессилия что-либо изменить. Она видела и черноволосую девушку, что назовёт себя вдовой Варфоломея — носит уже его ребёнка. Из этого сироты вырастет ещё более несчастный человек, нежели отец. И многих и многих несчастными сделает... А всё потому, что я, существо с печатью проклятия, которое обрекает на мучения всех, кто рядом.

— Нет, — шевельнулись порванные спекшиеся губы. — Нет.

Душа натянулась, дёрнулась ещё, ещё... дотянулась. И, зубами себе помогая и обломанными ногтями, сумела развязать несколько узлов. Беременная восторженная поклонница Варфоломея. Он сам. Их сын...

*

Между смутными изломанными фигурами лиловой лентой пронеслась мелодия. Она ширилась, росла, пока совсем не прорвала сновидения — и стало понятно: будильник.

— Поднимайся, — успела какая-то из фигур шепнуть Лизе и растаяла окончательно.

Охнув от резкой боли внизу живота, Лиза еле дотянулась до будильника — такой судорогой свело. А кроме, ломило спину и руки. Но как-то выключила.

Увидела свои обломанные ногти. Дёрнулась. Вспомнила всё, её заколотило.

Переча боли, умудрилась бочком сесть. Встать. Доковылять до ванной, влезть под душ, жадно подставив падающим струям пересохший рот.

Сколько так стояла — не знала. Вода текла и текла, текла и текла, и хотелось утечь вместе с нею, туда, в черноту канализации, запропасть в льющихся там отбросах... Но начал трясти озноб — вода выяснилась из душа ледяная.

Стоило кое-как выползти из ванной, раздался звонок. Она в ужасе отбросила телефон: там светилось "Варфоломей".

Звонок умолк, тренькнула входящая смска: "Я привезу деньги?"

Лиза мотнула головой, перечитала.

Всмотрелась в дату на экране телефона. Всё тот же день, что и вчера. Или сегодня?

Лиза распахнула полотенце, решилась осмотреть себя. Всё нормально — а ведь она помнила, что Варфоломей ещё и привязывал её к кровати, что хлестал ремнём и рисовал иголкой по коже...

Значит... не было?

Разговор с Варфоломеем в кафе Лиза начала с того, что закрыла лицо руками и глухо из-за ладоней произнесла:

— Варфоломей, я видела тебя с нею... ты уходишь? Я так и знала, что ты меня оставишь...

Она честно попыталась заплакать. Но слёзы не давились, пришлось держать взгляд опущенным.

Довольный, он усмехнулся:

— Пожелай мне счастья.

Дома она села перед зеркалом:

— Значит, так, Елизавета Григорьевна. Всё тебе привиделось. В омерзительном сне. Да. Так. Во сне.

"Ты ведь обманываешь себя, Лизонька".

— А что, плохо обманываю, недостаточно убедительно? Или ты хочешь признать случившееся реальным — и разрушить своё право на счастье? И, что ещё важней, — право на счастье Павла? Терпи уж, раз взялась за гуж. От тебя зависит — от того, как подумаешь, как отнесёшься, так и будет. Исцеляйся, вранья твоя душа.

Превозмогая ноющие мышцы, она вплотную нагнулась к зеркалу, погрузила взгляд в оглушительную бездну зрачков и шепнула прямо туда:

— Тем более, что сейчас позвонит Павел и позовёт в сказку.

Что это — ветер в лицо, ноги едва касаются земли, а сердце холодеет в тревожной радости? Влюблён! И мчишься, мчишься к той, единственной, не замечая ни колотья в боку, ни ноющих коленей, ни луж под ногами и скользкой грязи. Всего этого просто нет! Мир — для тебя. А ты — для неё. Той, к которой сломя голову...

Петька шпарил от автобуса через парк, дороги не разбирая. Наконец-то удалось свалить из гостей — мама сжалилась над несчастным видом сына и попросила всех извинить его: "Срочные дела в городе. Экзамены скоро, вы же понимаете". Будущие родственники поняли, разумеется — да и будешь ли перечить, когда физически человек вроде и рядом, но в действительности — далеко-далеко. Парень сутки из телефона не вылезал, и как только стало возможно, распрямившейся пружиной прянуло тело туда, где находилась душа.

Варя ждала его. Тётка предлагала помощь с Чуней, но Варя всё объяснила — и Лиза не без облегчения осталась дома: ломило, лихорадило, тянуло прилечь. Да и ребята пусть вдвоём побудут — когда ещё всё так удачно сложится. Взрослевшая под кадры любимых в семье "Доживём до понедельника" и "Вам и не снилось", Лиза горой стояла за любовь вообще и за эту в частности.

В первый раз после простудной отсидки Варя решилась выйти на улицу. Рядом Петя нёс Чуню на руках. Задерживаться не стали — и только щеночка с извечным собачим послушанием оправилась, тут же ушли в дом.

Наелись заказанными суши, напились чаю, насмотрелись "Игр престолов"...

— Пойдём спать, — просто сказала Варя.

Выдала Пете зубную щётку из всегда имевшегося в доме запаса, а сама пошла раскладывать свой диван. Второй подушки не было, так что в наволочку оказались запихнуты вещички из комода — и в таком виде отправились на сторону, которую Варя отводила себе. Там она и притулилась — у стеночки. Натянув до подбородка одеяло и вся став слух и осязание. Пижамка то казалась лишней, то единственно сейчас возможной. Ногам в носочках было холодно, она быстро вышмыгнула из постели, натянула вторую пару — и юркнула обратно. Подхватилась снова — включила ночник в изголовье и опять замерла.

В комнату осторожно вошёл Петя. Чуня завозилась в своей коробке, пропыхтела что-то спросонья и шумно плюхнулась спать дальше.

Петя на цыпочках почему-то подошёл к постели, застыл, прислушиваясь к себе, Варе. Посмотрел на ночник. Варя кивнула. Он выключил лампочку, торопливо стащил с себя джинсы и толстовку, пихнул их куда-то в сторону. Тихонько, бочком присел на краешек кровати. Варины глаза мерцали над натянутым до носа одеялом. Трепеща весь, парень приподнял его край, помедлил ещё чуть — и аккуратно вытянулся рядом с девушкой.

Миг-другой — и они придвинулись друг к другу. Прижались. Прижались ещё. Теснее и теснее, всеми рельефами тел. Пригрелись.

Вздохнули.

И уснули.

Весь день Павел места себе не находил. Не помогла ни дыхательная гимнастика, ни ароматы тибетских благовоний — Лиза их присоветовала, чем-то больше они её привлекали, нежели индийские. Павел, кажется, догадался — чем: мягче они были, на душу ложились лучше.

Лиза, Лиза...

На финальном за этот день приёме Павел уже совсем почти извёлся — даже пожалел в какой-то момент, что не перенёс его. На чистом профессионализме провёл этот приём психолог — чего очень не любил: не оставалось тогда от работы ощущения исполненности. Да и клиент, показалось, уходил не таким, как надо бы...

Лиза, Лиза...

— Вы дома? Я с работы выезжаю — заеду?

— Паша, я, — она и хотела сказать, насколько самочувствие оставляет желать лучшего, что тянет в горизонталь и чтобы никого и ничего, но смолчала. — Приезжайте.

Услышав Лизу, Павел и успокоился, и встревожился одновременно — как обычно у любящих. Успокаивается та часть души, что болеет без любимого. Но тревожится — болеющая за него.

Усталость в голосе. Или нехорошо ей. Женщина ведь, с неизбежной гормональной свистопляской. Даже у крепких самых голове случается побаливать, а Лиза-то... Павел улыбнулся, вспомнив, как ещё совсем недавно возмущался, насколько же Лиза вне его мужских запросов — и насколько теперь всё иначе.

Так, ладно. Ей бы сейчас чайку хорошего... Психолог открыл ящик, где секретарь хранил посуду и прочее для угощения клиентов, достал стоявшую отдельно коробку, покопался в ней, перекладывая в свою сумку пакеты. Шалфей. Душица. Зверобой. Цветки клевера. Мята. Чабрец? Да — и чабрец.

— Паша, ну и ароматы! Вы у лесной колдуньи в избушке побывали? — улыбнулась Лиза, открыв дверь. Улыбка вышла слабоватая, но искренняя.

— Почти, — с той же шутливой интонацией отозвался он. — У одного чародея, которого научила одна ведьма...

Говорят, чего ни утворишь только ради улыбки на любимом лице. Особенно такой — с искоркой. Зовущей! Правду говорят, чистейшую правду.

— Паша, до чего вкусно.

— Это оно ещё маловато настоялось. Вот часа через два...

— Да к тому времени я это всё выпью уже!

"Господи, что бы ещё сделать или сказать, чтобы она снова засмеялась?" Но он просто -спросил:

— У вас прямо коллекция чая и кофе. И то, и то любите?

— Кофе — это напиток праздника, чувственный, томящий. Это напиток о земных радостях и для них. А чай... он ведь и правда открывает душу. От хорошего чая те же чувства, как после медитации. Ощущение распахнутости в небо всего естества.

Павла, хоть и любовался он, как двигаются Лизины губы и всё лицо, озарило вдруг:

— Лиза... вы не против выбраться со мной из дома?

И таким мальчишеским азартом светился весь... Лиза нашла в себе силы пойти. Сил не нашлось — отказать.

Боже, как ныло всё тело, особенно, когда пришлось протаскивать его сквозь прутья решётки, преграждавшей путь на крышу Павлова дома! Однако не портить же человеку удовольствие? А щадить себя — это после-после, когда от молодых сил даже памяти не останется...

Что ты делаешь с нами, небо? Вышвыриваешь прочь суету и боль, даже самая тяжесть телесная остаётся где-то далеко-далеко внизу — а ты вздымаешь душу к себе, прижимаешь к звёздам, обласкиваешь облаками, их цветами и формами. От Луны твоей не отвести глаз, за Солнцем твоим кружимся, кружимся...

Лиза смотрела в небо, Павел смотрел в Лизу. А после и он поднял взгляд. Они прислонились друг к другу спинами, взялись за руки — и полетели.

*

— Знаешь, чего я больше всего боюсь?

— Чего?

— Сделать тебе больно.

— Не бойся. Это неизбежно, когда любовь. Вот тебя когда рядом нет — мне холодно, очень. Я просто болею без тебя. Или когда ты просто даже вот с Наськой говорил, мне было нехорошо вот тут.

Рубашка пижамки приподнялась, чтобы показать, где.

Он склонился и поцеловал её в сердце.

Познание... сладчайшее из дел человеческих! Вдыхать и впитывать, процеловывать и излизывать, ластить губами и ладонями, и всем своим сокровенным, слушать себя в ответ на другого — что может быть прекраснее? Только чтобы этот другой остался единственным.

Мальчику и девочке достанет и сердца, и ума — вместе открыв сейчас дверь в вечность, они так и пойдут рука об руку. Из года в год, из десятилетия в десятилетие, из жизни в жизнь.

А после они, нагие, изумлённые друг другом, стояли перед зеркалом, отражаясь в нём в полный рост.

— Запомни нас такими, — говорила девочка, а мальчик молчал, и только глаза его сияли невечерним светом, запоминая каждый изгиб, каждое движение юных тел, каждую прелесть их и несуразность.

Пройдут десятки лет, вырастут дети и придут в жизнь дети детей, и на последнем пороге зрелости так же встанут мальчик и девочка перед зеркалом, ничего не тая друг от друга, ничего не скрывая от самих себя — ни седины, ни утомлённой годами и неотвратимым распадом плоти. Но всё такими же будут взгляды — невечерним полные светом, как бывает у тех, кто познал безраздельность с родною душой.

*

"Сколько же в любви ребячества!" — руки поливали цветы, программировали стиральную машину, водили влажной шваброй по геометрии паркета, а Лиза улыбалась и улыбалась, слушая, о чём гомонит нынче внутренний эфир. То смущённо улыбалась, то мечтательно... овеянным майской соловьиной ночью, им с Павлом диким показалось расставаться, противоестественным. Как можно разлучаться с тем, кто ты сам, только в ином обличье? Как можно разлучаться тем, кто един?

"Откровенный, сильный. Доверчивый. Беззащитный", — сердце мягко сжалось от нежности, стоило только вспомнить... вспомнить.

Лиза прерывисто выдохнула и тут же улыбнулась снова — а как поутру радовался Чак! И сколько же в этом псе деликатности, достоинства, чуткости... когда дверь спальни закрылась, не скрёбся, не капризничал, как иные породистые баловни, но вытянулся вдоль порожка — караулить. А утром, весело и звонко встретив хозяина, поспешил к Лизиной ручке приложиться. Вот и думай после этого, что у животных нет души.

"Да что я? Душа — она у всего".

И Лиза кивнула в ответ — дивно же порою беседует с нами мир: выйдя из подъезда с Павлом и Чаком, звездочея первым делом увидела Петю и Варю, важно ведомых на поводке Чуней. Зверики дружно бросились совершать ритуал приветствия, закружились — и снова получился чёрно-белый лохматый шарик, да ещё и разнополюсной по... кхм... гендерному признаку. Расшутились от показанной картинки все, а сейчас Лиза крепко задумалась о другом.

Ещё несколько дней счастья у юных — а там приезжают родители. И если не консьерж известит Ирину, в чьей компании провела минувшие дни её дочь, дотошная мать сама это у него выяснит. И... скандал?

Лиза будто наяву увидела, услышала: Ирина нависает над Варей, клинки их взглядов, звон этих клинков, страдальческая гримаса на бледном лице брата, Варина чеканка: "Или принимай меня такой, мать, или прощай", Ира отшатывается, будто мощным ветром отброшенная, уступает путь.

Но вдруг Ирина и так, сама, поймёт — выросла дочь, готова и судьбу решать свою, и отвечать за решения? Ну, может ведь? Звездочея всмотрелась придирчиво. Нет, Елизавета Григорьевна, так — слишком искусственно, чтобы быть правдой. Да, тебе, центристке, непротивленке и прочая-прочая-прочая, очень нравится второй вариант, но по уму, по жизни — должен быть первый: зубов не показав, ничего не съешь. Кроме того, Варе самой должно собрать свои шишки и грабли. Не пытайся вместе с Ириной сделать девочкину судьбу стерильной. Весна рождается из грязи, помнишь?

Помню.

И, вздохнув, Лиза вычеркнула второй вариант.

*

Петькину футболку Варя сбросила, косу распустила, раскинула по плечам. Подошла вплотную к своему отражению в зеркале, приложила ладони к ладоням, протянувшимся с той стороны бытия. Пытливо смотрели тёмно-зелёные глаза оттуда на юную обнажённую женщину здесь.

— Женщина, — шевельнулись губы и язык, проверяя на вкус и плотность каждый звук. — Жен-щи-на. Ты — жен-щи-на.

Да, я женщина, и у меня будут дочь и сын, сначала дочь, светло-рыженькая смешулька, а после сын — темноволосый егоза. У меня... у нас. Я могу быть мамой, я стану мамой. И мамой меня сделают мой муж и мои дети.

Она положила холодную после стекла ладонь на низ живота, погрузилась вниманием в тело. "Как это — быть беременной?"

"Узнаешь", — пришёл откуда-то ответ, и юная женщина улыбнулась. Таинственно и чуть лукаво.

Дома она уже была одна, Петя ушёл, но прежде они тщательно убрали все следы его присутствия — только футболку его Варя себе оставила. Через час должна прийти домработница, а ещё парой часов позже — возвратиться родители.

"Мать и папа, конечно, всё узнают и всё поймут. У меня вон и на лице выражение какое-то другое. Ну и пусть узнают. Это моя жизнь. Они меня для того и родили, чтобы я прожила свою жизнь. Для того и я однажды рожу наших с Петей детей".

Зазвонил мобильный. "Лиза" — увидела Варя на экране вместе с фотографией тётки.

— Ну, ты как? Готова?

— Да.

— Пусть папа мне наберёт, когда они выдохнут, ладно?

— Ок.

— Давай, — тётка будто хотела добавить что-то ещё, но прозвучало одно:

— Удачи.

— И тебе, Лиз.

Ирина вряд ли могла бы сказать, что в скороговорке консьержа ударило сильнее -то ли "здесь был этот, рыжий", то ли "родственница ваша с соседом вместе вечером пришла, а уходила утром". Наверное, ударило всё-таки первое, второе вскипятило кровь. А потому на Варю обрушилось цунами.

Дочь сложила руки на груди и молча пережидала крики матери. Игорь, кулаками стиснувший виски, в какой-то момент глянув на Варю, не то восхитился, не то позавидовал её выдержке. В итоге осталась только гордость за дочь. Жену удерживать он и не пытался — ей необходимо было дать проораться: только так отпустит боль.

— Ты предала нас! — выкрикнула, наконец, Ирина.

— Мне уйти? — спокойно спросила Варя.

Мать хотела было ещё что-то крикнуть, но тон дочери остановил.

— Ма, если я тебе так невыносима, не вопрос — уйду. И всё, тебя больше никто раздражать не будет.

Тишина налилась, налилась невыносимым молчанием... лопнула!

— Куда уйдёшь?! Как ты смеешь?!

— Я тебе неприятна. Тебе не нравится, что я думаю, делаю, как поступаю. Давай я уйду и не буду тебе мешать.

— Ты не можешь уйти!

— Да ла-а-адно.

— Игорь! Почему ты молчишь! Скажи ей!

— Ирочка...

— Молчи!

— Ирочка... Да, Варя очень своевольная. Но, наверное, было неправильно с нашей стороны требовать от неё больше, чем нужно?

— Всего лишь не встречаться с этим... рыжим! А она его — в дом! Вечером! Наутро он тоже был здесь!!!

— Мать, не истери, а? Отца пожалей. Не нравлюсь я тебе такой — окей, я уже ушла.

Варя подхватила на плечо школьный рюкзачок, взяла Чунин поводок и пакет с её едой.

Ирина метнулась к двери, заслонила собой выход:

— Нет! Нет!

— Ма, зачем я тебе?

Этого тихого вопроса Ирина не выдержала. Сказалось всё — и полдня на самолётах, и толкотня аэропортов, и два подряд шока, и схватка с дочерью. Как же тяжело — рожать... Она едва удержалась, чтобы не завыть в голос, но тут рядом оказался Игорь, прижал жену к себе, принялся укачивать, что-то утешительное говорить вполголоса...

Варя стояла, смотрела на них, таких родных и беззащитных сейчас. Было ли стыдно? Нет, она не сделала ничего позорного. Была ли счастлива? А с чего? Чувствовала ли гордость победы или свободу? В победе всегда горечь, а свобода — ненастоящее слово. Выдумка для наивных. Нету свободы в реальности — есть только возможность самому выбрать себе тяготу.

Дочь обняла родителей. Погладила выступившие на обеих спинах позвонки. И тихо сказала:

— Я вас люблю.

Дрогнула Ирина, потянулся к дочери отец.

— Да, девочка наша, да. И мы тебя, очень. Живи по своей душе, а мы, если что, всегда поможем. Правда, Ир?

Судорожный вдох — и на выдохе:

— Да.

*

Так изумительно только в мае бывает! Черёмуха пьянит, расцветает дуб, холодеет резко, но не всерьёз — не верится этим ветренным солнечным холодам. Молодёжь в маечках-футболочках-платьицах, на роликах-скейтах-великах, да и взрослая публика облачается в лёгкое, светлое... Изумительно преображает май!

Лиза шла через любимый парк к дому... да, теперь уже дому Павла — хотя и добавляла поспешно про Звонарёвых. Шла, дышала так, будто впервые узнала, каково оно... Ещё день-другой такого солнца, и зацветут вишни, груши, яблони — наследие села, бывшего когда-то на месте парка.

О, знакомые лица!

— Здравствуйте, Леонид Львович, — не стала она делать вид, что интересуется гравием дорожки.

— Здравствуйте, Елизавета Григорьевна, — раскланялся с нею тот. — Дети, остановитесь, поздоровайтесь.

Двойняшки прилежно затормозили самокаты и выполнили папину просьбу.

— Какие уже большие, — широко улыбаясь, удивилась Лиза.

— А ты счастлива, — тихо произнёс Леонид, стоило только детям отъехать на достаточное расстояние.

— Лёнечка, — растроганно начала она. Он не дал договорить, взяв её руки и поцеловав каждую поочерёдно:

— Спасибо ему.

Не успела Лиза смутиться, а Леонид уже шагал вслед за детьми — припадая на одну ногу, высокий, сутулый, с заметным перекосом плеч, что свойственно людям, много времени проводящим за письменным столом.

У женщины защемило сердце.

Вся в перепутанных чувствах она подходила к дому — и заметила вдруг, что у подъезда стоит Ирина. Губы невестка поджала и смотрела выжидательно, глядя, как Лиза идёт. На "привет!" отозвалась иначе:

— Для чего тебе Павел? Не боишься испортить ему жизнь?

Прозвучи эти слова неделей ранее, они бы Лизу смутили, а то и остановили бы. Уж кто-кто, а она себя уничтожать умела качественно — и занималась этим на протяжении всей так называемой взрослой жизни, разуверившись после Саши в способности своей принести действительно счастье любимому человеку.

Сбежала в космос. Разменивала рубль по копейке — не там, не тогда, не с теми.

Но теперь узнала, что земная жизнь — и для неё. И чего в ней хочет. Павел будет счастлив, если она, Лиза, будет с ним. Счастлив! Точка. И это не только в силах Лизы, но и с её стремлением совпадает! А кто не согласен — пусть сам от того мучается!

Это-то Лиза прямым текстом Ирине и выложила.

Та даже отступила на шаг — от обычно сдержанной сестры мужа шёл беспощадный жар, аж больно глазам стало.

Они что, сговорились все, что ли? Дочь, золовка... Нет, хватит с неё ожогов на шкурке. Вдобавок, надо всё-таки нормальные отношения сохранять.

Ирина двинула на мировую:

— Я первая порадуюсь за счастье Павла... и твоё. Удачи тебе с ним.

— Речь перед школьниками? — указала Лиза на несколько листков в руках Павла, — волнуетесь, товарищ психолог?

— Волнуюсь. Это всё-таки не взрослые.

— Но ведь люди!

— В чём-то и поболее взрослых. Они ещё умеют не врать.

— Значит, и ты скажешь им правду, и ничего, кроме правды.

Он кивнул, отложил листы и повёл её на кухню — готовить перед любимым зрителем совсем не то, что для себя одного... К тому же, Павел очень хотел попросить Лизу... познакомиться с его мамой. Но всё никак не мог собраться с духом. А что помогает сосредоточиться лучше, чем красивое и полезное действо?

Лиза любовалась: мастерски исполняемое дело — это непременно красиво. А сколь прекрасен становится сам мастер... Прекрасен в щедрости своей, в стремлении отдать своё искусство, подарить пусть и мимолётную, но всё же радость. Ты прекрасен, родной, умножая в мире красоту.

Песенное течение мыслей перебилось вдруг чёрным пятном — окровавленная ухмылка Варфоломея. Лиза вздрогнула, но не позволила потоку размышлений обрушиться в подкинутую сознанием яму.

"Нет, мрак, не боюсь. Я больше вообще ничего не боюсь. Во мне силищи — заново мир сотворить, и ты мне не указ, не пугало, но... соратник. Ты швырнул меня на изнанку мира, а я выжила. Потому что люблю. Пашенька... спасибо тебе, что я тебя люблю..."

А он, и не подозревая, какая битва свершилась только что в паре шагов от него, в эту минуту украсил салат для Лизы семенами льна — словно последний штрих на рисунок положил — и поставил перед нею блюдо.

Женщина улыбнулась:

— Внешнее равноценно внутреннему? Красиво, значит — вкусно? Да ты ещё и философ... от кулинарии.

— Есть немного, — картинно смутился философ, придвигая к себе свою порцию.

"Как бы сказать? Правду? Да, конечно, только правду.Но эта... хм... чёрт бы побрал такую правду! Может, Лиза сама разберётся при встрече, уж для неё это на раз-два?"

Но малодушничать не стал.

— Я знаю, как тебя звать.

— Как?

— Заветная.

— Почту за честь.

— Нет, я серьёзно.

Лиза отложила вилку, посмотрела на Павла. Того царапала какая-то мысль, просилась наружу, но никак не могла вылезти из-за острых своих углов. Рука женщины коснулась мужской руки, подбодрила, показала — хозяйка готова услышать.

— Это очень серьёзно для меня, милая. Понимаешь, я считаю, что между родными должна была только правда.

Астрологичка в сомнении качнула головой:

— Правду о родном знать и правильно, и нужно, но есть правда одномоментная, узнал раз — и живёшь с этим, и любишь вместе с этой правдой. Есть и не видная, скрытая поначалу правда — то, что и сам человек о себе не знает порою — но и она выясняется в течение общей жизни. А есть правда, которую знать можешь только ты сам — близкого от неё стоит защитить. Не находишь?

Психолог улыбнулся этому звёздному ходу конём.

— Нахожу, что ты хитрюга и злостный манипулятор, и я тебя офигеть, как люблю. Лиза, — он взял её руки в свои, жестом попросив и дослушать, не перебивать, — Лиза, поехали к моей маме, пожалуйста. Мне бы очень хотелось вас познакомить. Хочу, чтобы ты увидела меня полностью, совсем, рядом с моей самой болевой точкой.

"Ах, милый..."

— Я буду знать страшную о тебе правду?

— Да.

Окаменевшее лицо Павла сказало больше всех слов, но Лиза решилась уточнить:

— Что-то может измениться, когда я узнаю?

Мужчина не сумел ни ответить, ни удержать крупную дрожь.

Женщина подошла, встала с ним рядом, обняла голову его, прижала к груди. Потом аккуратно начала расстегивать пуговицы на блузке... расстегнула, раскрывая себя Павлу. Шевельнула плечами — и соскользнула блузка, шевельнула ещё — и упали чёрные бретельки. Ещё одно движение — и ласкает Павлу лицо шелковистая молочная белизна.

И обволакивает шёпот:

— Я знаю тебя. Со всей твоей тяжёлой, грустной и прекрасной правдой. И люблю, всего и всегда.

"Такая вот моя тебе правда в ответ", — успела осознаться мысль, прежде чем женщина и мужчина стали едины.

*

— Друзья! И в ближайшие дни, и в ближайшие годы вы немало услышите советов о своем будущем — из самых лучших побуждений старшие станут делиться с вами своим опытом и соображениями на счёт того, кем быть, как устраиваться в жизни. Не остался в стороне и я — за что благодарю администрацию вашей школы и моих юных друзей, доверивших мне это почётное дело: поговорить с вами о профессиональной ориентации.

Но не стану долго занимать ваше внимание — вы, и в самом деле, услышите ещё немало самой разнообразной информации на эту тему.

Скажу только главное, что вынес из опыта своей жизни и опыта тех, с кем мне приходится работать.

Павел сделал паузу, обвёл взглядом нарядных, взбудораженных подростков и их взволнованных родителей. Постарался, насколько смог, увидеть каждое обращённое к нему лицо. Нашёл Лизу, она стояла рядом с Ириной и Игорем, вся вытянувшись в струночку, вся вниманием в Павле. И он сказал, глядя ей в глаза:

— Делайте в жизни то, чего просит душа.

Прислушайтесь к себе внимательно-внимательно и спросите: что же я действительно хочу, о чём мечтаю?

Павел снова помолчал, давая и слушателям, и себе время. Им — услышать, себе — собраться перед завершающим этапом.

— Учитывайте, отвечая на эти вопросы — некоторые желания и планы могут быть не вашими личными, а навязанными извне. Причём отнюдь не любящими мамами-папами и бабушками-дедушками, а людьми, у которых есть определённая корысть в отношении вас. Очень сложно порою отделить своё истинное стремление от того, что диктуется вам обществом, текущей исторической и экономической обстановкой. Учитывайте, стены вузов вы будете покидать через восемь-девять лет — а это очень большой срок, и то, что суперактуально сейчас, может оказаться ненужным в те годы. Так надо ли отказываться от мечты в угоду сиюминутным потребностям?

Поэтому снова скажу — ищите себя! И обретайте! Обсуждайте свои мечты и надежды с родителями и друзьями — это люди, которые любят вас и знают всю жизнь, и постараются, и наверняка сумеют помочь вашему самоосознанию.

А если одним словом, то — думайте! Внимайте — себе. Изучайте себя. Будьте с собою честны — хотя это и непросто: признать, что мы совсем непохожи на Киру Найтли или Орландо Блума. Но ведь и хорошо, что непохожи! Да, они могут то, что вряд ли когда-то сумеете вы — но ведь и вы можете то, что им никак не под силу. Не сотворяйте кумиров, будьте самими собой. Избитые слова, но неизбитая в них правда.

Да, быть собой — самая непростая дорога. Но она ведёт к счастью. Потому что человек, понимающий и признающий себя — умеет понять и принять другого. А значит — будет счастлив и в любви, и в работе, долгие-долгие годы.Всей душою желаю вам того. Спасибо за внимание!

В полной тишине Павел слегка поклонился — и смущённо принял долгие аплодисменты.

После были объятия, похлопывания по плечу, рукопожатия — Варя, Ирина, Игорь, Петя, их с Варей приятели-одноклассники. Благодарили все — и Павла, и Павел, неизменно добавлявший ещё что-то о добром пути... Лиза держалась в стороне от весёлой их толкотни, счастливая тем, как греется Павел под лучами тёплого внимания... и пусть, и правильно, ты так достоин этого, радость моя, будь любим! Будь любим хорошими людьми, ведь твоему бесконечному и горячему сердцу есть, что подарить им, мастер. Будь любим... и мною, родной, и мною. Я хотела бы жить вечно, только чтобы любить тебя. И жить в твоей любви... ведь если до конца признаваться во всём, то это спасение наше. И пусть я смогу радовать тебя так же, как ты — меня. Ну, хоть чем-нибудь радовать — пусть я смогу.

Уважение, восхищение, нежность — Лиза не стала разделять их. Напротив, собрала в один пушистый клубок, пригрела в сердце, и когда они с Павлом остались, наконец, совсем наедине, женщина обняла его, мягко прильнула губами к губам, отдавая мужчине всё, чем он одарил её — восхищением, нежностью, говоря ему всем телом: они — твои.

А наутро он спросил:

— У тебя вот тут, — и он поцелуем показал, где, — родинка, как эполет... ты свела?

Лиза изумилась, потом изумилась ещё — теперь уже тому, что изумляться-то и нечему, и ответила:

— Была, да. Но сошла сама как-то... лет уже десять её нет.

А следующим утром они летели в Прагу: мать Павла жила под Дрезденом, и прежде чем ехать туда, психолог предложил Лизе три дня на "глоток красоты". Звездочея ни мгновения не перечила...

— Рифмуется Прага с Парижем, — а с небом рифмуется "выше!" и с кофием — молоко... ах, как же на сердце легко! — и Лиза засмеялась над собственной ерундой, и на ходу подхватила ладонь Павла, и качнула руками обоих, да ещё и сделала несколько шагов вприпрыжку... ну, детский сад!

А всё потому, что Прага. Людям с истончёнными нервами показана в малых дозах, ибо культурный шок даже так гарантирован. Вот Лиза и пребывала... добавьте сюда и что постоянно находилась влюблённая женщина в лучах абсолютно взаимного взгляда — есть от чего совсем не малость набекрениться соображению?

Но Павел и чуял Лизу, и достаточно изучить её успел, чтобы понимать — это она для него, для их общего праздника. А в глубине...

"Меня непременно и неоднократно постараются вывести на конфликт с Пашей. Причём, из самых якобы наилучших побуждений. Что ж... посмотрим, как именно. В любом случае, когда поймаю мамочку на том — молчать не стану. Судя по всему, она очень неслабого десятка женщина — вот пусть и успокоится за сына. Да уж... si vis pacem para bellum... почему-то лишь так".

А прославленный Пражский орлой на Староместской ратуше уже красовался перед ними своими живыми картинками — и Лиза припомнила давний-давний сон, в котором показали ей очень похожие часы: циферблатом — круг с двенадцатью знаками Зодиака, стрелками — Солнце и Луна. Но едва Лиза во сне восхитилась искусством неведомого часовщика, диковинку накрыл траурный мрак... и на следующее же утро такая уверенная вроде бы жизнь с Сашей надорвалась, изошла сгустками багровой крови, перестала быть...

Павел всевозможную механику обожал — да и вспомнились ему любимые в детстве часы над Театром кукол — но когда он повернулся глянуть Лизино впечатление, игра света и теней на её лице шмальнула ему по сердцу: увидел зачарованную девочку, а сквозь девочку проступала даже не старуха... он порывисто обнял и поцеловал свою женщину, разгоняя мороки, прогоняя смерть.

"Живи! Живи, пожалуйста. Вот он я. Весь твой, живи только".

Зажмурившись, Лиза ткнулась лицом Павлу в грудь, глубоко-глубоко втянула в себя его запах — острая горчинка свежего пота, искусственная сладость гостиничного мыла, пряное и самое потаённое тепло, шарм недавно выпитого кофе — и её отпустило.

"Живу, родной. Только потому, что ты..."

Иногда кажется — времени просто не существует. В принципе. Вот, календарь перелистнул три даты. А в той действительности, где оказались Павел и Лиза — не было времён суток, да и суток самих тоже — не было. И дело не только в пражских чарах, которые водят вас по столетиям и бесчисленным судьбам, от одного сумасшедшего человеческого мастерства к другому. И не только в том, что поцелуями своими благословили мужчина и женщина едва ли не каждый перекрёсток города. И не в бесчисленных народах, сквозь которые шли и шли Павел и Лиза — на Карловом мосту, у виноградников под святым Витом, возле сгорбленной от древности синагоги, мимо Сословного театра со страшной статуей Командора. И не в самозабвенных ночах на мансарде отеля.

Но время всё-таки есть. Поэтому настал срок и Павлу с Лизой покинуть приютившую их вечность. Ведь даже боги вынуждены неустанно скитаться среди обычных смертных — чтобы была и продолжалась эта невыносимо прекрасная, невыразимо прекрасная, неудержимо прекрасная жизнь.

*

Пригород Дрездена — вылизанный, с кипельно белыми занавесочками на сияющих чистотой окнах в ярких жабо цветников — встретил путешественников деловито хлопотливым утром. Это им — туристам — можно не торопиться никуда озабоченно, а тут всё по плану...

Павел с Лизой и впрямь — не торопились. Багаж их не стеснял — у обоих по нетяжёлой сумке через плечо — поэтому мужчина решил немного показать местечко. Кирпичная ратуша с часами, стерильные улицы, домишки как на парад... но всё-таки пришла пора отправиться к одному из них. Окружённому зелёной лужайкой, с румяными глиняными гномами под аккуратным кустом вайды, с приветливой клумбочкой почти у самого крыльца...

Не знай Лиза, что Анна Александровна — чистейших московских кровей, ни за что не отличила бы маму Павла от вполне уже примелькавшихся пожилых немок: короткая стрижка на седых волосах, ноль макияжа, однотонная кремовая блузка навыпуск, бежевые слаксы, модные туфли на низком широком каблуке. Совершенно под стать своему бюргеру — высокому, ширококостному, рубашка в мелкую голубую клеточку, светло-синий пуловер, серые брюки, тщательно начищенные коричневые ботинки. Одинаковые улыбки, одинаково приветливое выражение одинаково голубых глаз.

— Мама, Дитер, познакомьтесь — это моя Лиза.

И всё бы мило, всё бы хорошо — и "как доехали?", и "вам непременно надо в Цвингер", и "отдохните с дороги, я скоро подам второй завтрак". Но весьма непреклонно — разные спальни:

— Павлушенька, я тебе твою комнату приготовила. А вам, Лизонька, нашу гостевую. Надеюсь, вам там понравится.

Что ж поделать? "Ordnung muss sein". Снесли, как нашкодившие школьники выволочку у директора.

И до конца того бесконечного дня Лиза всем организмом ощущала, как к ней — принюхиваются. По большей части исподволь. Но раз-другой и напрямую: "В Германии астрология весьма доходное занятие, ваши коллеги даже личные журналы издают. И они очень популярны. У вас — так же?"

Первая атака оказалась проведена внезапно, следующим утром. Мужчинам Анна Александровна выдала длинный список продуктов и выпроводила в супермаркет, а Лизу усадила надписать наклейки для банок с вареньем: "Никак, знаете, не могу от этой русской привычки к запасам избавиться. Да и своими руками сделанное — это не магазинное". Тут Лиза оказалась безоговорочно — то есть, да-да-да! — солидарна. Но следующий же выпад Анны Александровны едва не свалил с ног:

— Вы с детьми подождите, Лизонька. Павлуша сам ребёнок, вам бы с ним управиться.

Лиза честно не хотела грубить. Лиза честно хотела построить с его мамой нормальные отношения. Поэтому она тихонько втянула воздух и так же аккуратно выпустила его, проветривая голосовые связки от самомалейшего намёка на ответный удар.

— А если я уже беременна, мне сделать аборт?

Хороший стоматолог оказался у Анны Александровны — верхний передний мост выдержал давление челюстей, да и задний нижний не подвёл.

— Нет, ну зачем же. Но Павлуша такой... да как все мужчины он, Лизонька! Воспитывать его и воспитывать.

— Вы — мама, Анна Александровна. А я вам от всей души скажу — мне у Паши учиться и учиться. И знали бы вы, скольким людям он помогает...

— Лизонька, ему бы кто помог...

Даже так? Ладно — а я улыбнусь, просто — улыбнусь. И промолчу. Не на всё надо отвечать словами.

Анна Александровна сменила тактику. Она рассказала Лизе всю семейную родословную. Дворяне. Собственный дом на Тверской. Имения под Смоленском, под Тулой, дача в Пятигорске... Племянник прадеда — под непосредственным началом Брусилова. Кузен — среди первых лиц на Маньчжурской дороге. А с Той Стороны, как многозначительно назвала Анна Александровна семью Пашиного отца, — сплошные кагэбэшники. Даже покойная свекровь — и та с погонами.

"Чуете, куда ввязались, Лизонька?", разумеется, не прозвучало. Но слышалось за каждой фразой тщательно выверенного рассказа. Поскольку лишь совсем недалёкая личность не сумела бы вычитать на лице астрологички родственников, попавших под раздачу чекистов — а по идее, и на генетическом уровне закреплённое недоверие к означенным государственным служащим. Анна же Александровна читать умела хорошо. И в душах, и по лицам. Кроме чистейшей породы, имелось в ней нечто, женщин бесившее, а мужчин на вдох-выдох подчинявшее. Недаром в своё время Володя Чистосердов — земля пухом товарищу подполковнику — несколько лет терпеливо добивался руки известной московской красавицы.

— А есть такая профессия — Родину защищать, — безмятежно прокомментировала Лиза и дворян, и остальные как бы пугающие погоны.

Да, да, да, знала она всё! И про несчастных Кацев, на Соловках сгинувших — но знала также, и что дальнюю их родственницу в самый разгар "дела врачей" обыкновенный советский суд — оправдал. А ведь у той, у медсестры, человек умер после инъекции! Но дела фабриковать никто не планировал: нашли доказательства невиновности, и — свободна. И ещё много-много лет трудилась та Полина Соломоновна всё на том же участке.

И не хотела Анна Александровна, но улыбнулась одними глазами, на чашку с чаем обращёнными. "Может быть..." — однако жизнь Анну Александровну выдрессировала не расслабляться, ибо самые пакости происходят именно тогда, когда убедишь себя, что всё схвачено. Поэтому — неусыпный контроль, неусыпный!

Но тут вернулись мужчины, и Лизину экзекуцию пришлось с тихим вздохом отложить до вечера. Жаль! Анне Александровне уже начинало нравиться это резиновое, но, главное, непрошибаемое сопротивление. Прямо, как Павлушенька в его пятнадцать... хотя, мальчик не пружинил так, не уворачивался, не переключал мысли собеседника в другое русло. Шёл напролом, а эта... ладно, обождём ещё с выводами.

Павел пристально всмотрелся в мать, боясь заметить в той признаки очередной победы. Со вздохом облегчения — не разглядел... С некоторым трудом заставил себя посмотреть Лизе в глаза. Та улыбалась. Хорошо улыбалась, искренне — а она и в самом деле соскучилась по нему, очень.

— О-ч-е-н-ь, — одними губами сообщила она ему, пока хозяйка, сверяясь со списком, принимала у хозяина покупки.

— Мама, Дитер, мы вас покинем, — Павел это объявил, а не спросил. Обнял Лизу за плечи и увёл на второй этаж. В свою комнату. И пусть узка была постель, но влюблённым никогда не тесно...

Он не спрашивал, она ничего не сказала. Да и не почуялось в том нужды. Не тот случай, когда говорить не о чем, однако незачем.

Есть в мире две силы, которые делают женщину непобедимой. Материнство и уверенность, что любима. И счастье мужчины, если, встретившись в его матери и его избраннице, силы эти не воюют, но поддерживают друг друга.

На вечер Анна Александровна снова нашла Павлу и Дитеру занятие — поставить новый стеллаж в хозяйственном отсеке подвала.

А сама воздела знамёна свои, протрубила в рога свои и двинула ополчения свои.

— Лизонька, Павлуше надо лучше питаться. Кормите его почаще, посытнее.

— Непременно, Анна Александровна. Ему бы ещё и двигаться побольше. Ну, придумаем что-нибудь.

— Да! Ему надо меньше работать и больше об отдыхе думать. Совсем себя загнал. Скажите ему, дорогая, только вас он и послушает.

И это оказался тот самый шаг, на который Лиза могла — нет, сочла себя обязанной — ответить только прямо; никаких увёрток, никакой дипломатии. И она ответила:

— Анна Александровна, нет. Вы же ему этого не говорите. И я ему этого никогда не скажу. Работу Павел обожает, он в ней как рыба в воде, она его радость и гордость. Да, устаёт, да, выматывается, но. Но он чувствует себя нужным — раз. Два — это дело его чести. Мужской и человеческой. И вы предлагаете мне вашего сына серпом обработать? — не стала Елизавета удерживать в себе вскипевший яд.

И ждала в ответ чего угодно, только не мелодичного и до слёз хохота. В котором увидела на миг ту, ещё до эпохи Павла, красавицу, а за нею строем — отряд молодых офицеров с Владимиром Чистосердовым во главе.

— Милая, спасибо! Павлушу — вы — знаете. Берегите его, я вам доверяю.

*

Чудеса — бывают. Особенно, если веришь даже не то, что в них, а в самоё возможность их появления.

Ну и что, что вид у чудес порою весьма обыкновенный? Суть от этого не меняется!

Ну, да, не открываются сами собою залистанные в юности альбомы репродукций из величайшего мирового собрания картин, не получатся шагнуть в реальность их страниц из своей реальности. Но можно приехать в Дрезден, прийти в Цвингер, в Галерею старых мастеров... как просто, да? Приехать, прийти... И ошеломиться — а Лиза-то наивно полагала, будто сильнее, чем пражский, культурного шока ей уже не испытать.

Не так-то было!

Тут тебе и сам мастер Рембрандт — и милое личико его Саскии! и Рубенс! и Дюрер!! И Крана-а-а-ах! и Эль Гре-еко! и Лиота-ар!

В Лизиных глазах читалось уже нечто, близкое к сладкому помешательству. Павел улыбнулся, но на всякий случай и взревновал — такой взгляд должен видеть только он! Поэтому решил несколько сбить градус Лизиного накала. Указав на всемирно известную "Шоколадницу", шепнул в многократно исцелованное за минувшие ночи ухо:

— Когда поженимся, я хочу вот так каждое утро шоколад в постель.

Лиза очнулась. Лиза вслушалась в отзвук слов. Лиза тихонечко хохотнула (ибо все вокруг такие же ошалело благоговейные). И вернула шутку:

— Шоколад у тебя в постели будет. Главное, будь в ней сам.

Пришла очередь Павла прятать неуместный подростковый смех.

А самое главное они оставили напоследок. Отдохнули немного на мягких банкетках. Собрались с духом.

И торжественно, будто в храм, вступили в огромный светлый зал.

По облакам шла Она им навстречу. Сочувственно глядела в сердца и чуть грустно. И словно готовилась сидевшего на руках у Неё ребёнка доверить им, этой трепещущей паре так неслучайно соединённых судьбою мужчины и женщины.

А малыш смотрел тревожно, взыскующе.

Ладони — большая и маленькая — сами нашли друг друга, сплелись пальцами, обнялись крепко-крепко.

— Да?

— Да.

— Навсегда.

— Вместе, и только так.

 

 

Москва, 17 декабря 2014 — 1 апреля 2015.