Сфинкс на скале

— Чегооо? — удивился Гай, — Соседский сын, что ли?.. Всадник — и такой оборвыш?.. А что на моей земле делал сын всадника Веттия? Яблоки, что ль, воровал?..

Цикада сбивчиво объяснил, что нет, нет, просто гулял... ну и как-то заблудился... наверное.

— Точно, дурачок. Меж пнями заблудился... — хмыкнул Гай. — Дать тебе как следует, чтоб отсюда до своей мызы долетел...

Цикада сжался. Побои ему были не впервой.

— Гай! — мальчик из тени снова подал голос, но на этот раз не было в нем улыбки, — Перестань. Он же маленький!

— По чужим садам шастать они все большие...

— Да прекрати ты! Двух яблок тебе для мальца жалко! К тому же, он их и не воровал...

Квинт с острым интересом, брезгливостью и жалостью разглядывал несуразное, лохматое существо, в позе которого отчетливо читались страх и обреченная покорность судьбе. Как у нашкодившего раба.

— Ну-ну, Луций Веттий, — сказал он, — ты же будущий квирит. Всадник. Негоже так трусить!

Цикада поднял на него уже мокрые от слез глаза. Ну да, читалось в них, негоже. Особенно когда стоишь напротив двух взрослых парней, которые могут сделать с тобой все, что угодно, и вступиться некому...

Квинта передернуло — таких безнадежно-отчаянных, умирающих глаз он и у рабов не видел. Маленькое существо словно бы твердо знало, что предназначено на извод. Вели ему сейчас Гай или Квинт ползать на коленях и лаять по-собачьи — будет лаять, только отпустите. Что-то в нем было от Ифигении, даром что Ифигения был рабом. И Ифигения хоть красавчик, а это... заморыш, немочь бледная. А вот в Левкиппе куда больше достоинства... Странно-то как. Ведь Цикада этот — на самом деле Луций Веттий. Не рабом родился.

Квинта и теперь уже интересовали всякие-странные вывихи человеческой природы... Гай только фыркал и диву давался — ну на что Квинту этот соседский поскребыш, на которого смотреть больно — пришибить хочется из милосердия?..

Но Гай уже умел и даже любил иногда потакать капризам Квинта. Хочется ему эту глупую и уродливую живую игрушку — пусть играется, тем более что Гаю эта игрушка ничего не стоит...И наблюдать забавно... Да и чем еще развлечься на глухой виллушке, верхом они накатались до стертых задниц, купались каждый день до синевы, винишко из погреба сосали каждый вечер, ну и то, за чем приехали, делали когда захочется... а еще-то что?

Квинт самозабвенно возился с Цикадой — рабам велел его подстричь и переодеть, болтал с ним, катал верхом на спокойном рыжем мерине, учил плавать — тот даже этого не умел...

Узнав, что в свои десять лет Луций даже букв не знает, Квинт пришел в ужас и за пару дней играючи вложил в угрюмую глупую головку латинскую азбуку, и вот уже Цикада криво и радостно карябает на песке "A, B, C..."

— Балда ты, — утверждал Гай, — вот уедем отсюда, и опять его башка не буквами, а репьями забьется...

— Ну, это мы еще посмотрим. Правда, Луций? — Квинт не звал малыша Цикадой. — Ты теперь можешь читать, а не шляться по чужим полям без цели и смысла. Есть у твоего отца книги? Нет? Ничего, я тебе оставлю пару своих...

Цикада светился и не отлипал от Квинта. Гая уже начало это и раздражать — меньше возможностей было остаться с дружком наедине... Сам он пытался сплавить липучку то Ифигении (но тот не рвался в няньки), то Левкиппу (этот, добрый малый, охотно играл с малышом в мячик или учил драться "на мечах", для чего вытесал из деревяшек пару тупорылых мечеобразных штуковин).

Гая вообще раздражал этот сопливый недоносок, но... он не мог не признать очевидного. Квинт, подобно царю Мидасу, все, что угодно, мог своим прикосновением превратить в золото, но у него это был дар, а не проклятье... Цикада за эти несколько дней словно бы даже подрос. На самом деле просто выпрямилась вечно прибитая спинка и появились первые ростки достоинства. Причесанный и умытый, он оказался вполне миловидным мальчишкой, особенно когда его глаза блестели восторгом... Он не казался больше глупым и странненьким...

Бедный дурашка Цикада.

Он просто в кои-то веки был совершенно счастлив впервые за свои десять лет. И еще очень мало знал... он всего-то изо всех сил, какие были в его маленькой одинокой душе, обожал старшего мальчишку, который был так добр и внимателен к нему. А Гая до сих пор побаивался, но... при чем тут Гай?

Цикада, как ни мало понимал еще в людях, как-то учуял ту мягкую, но непреодолимую власть, какую имеет над свирепым фавненком Квинт. И это, как казалось наивному Цикаде, и ему послужит защитой от Гая... если что.

Не знал он только того, что есть у Гая в душе такая вешка... граница, межа, где Квинтов мягкий закон перестает действовать. И всякий, кто переступит эту черту — пусть и сам Квинт — получит от Гая свое.

И еще не знал он, что вскорости сам невольно переступит эту вешку. И поплатится за это.

В тот день стоял такой же тяжкий послеполуденный зной, как тогда, когда Цикада был пойман в кустах.

Но в этот раз Гай и Квинт купались, твердо уверенные, что он там не появится. Это был умысел — после обеда малец был прочно поручен Левкиппу, учиться мечемаханию. Удивительно, но к ним присоединился и Ифигения, совсем закисший без хозяйского внимания...

Гай и Квинт остались вдвоем.

И потому купание заняло у них считанные мгновенья. Куда больше хотелось кое-кому хорошенько повозить другого по травке... такого мокрого, смешного, слегка отбивающегося...

Фавненок как раз вовсю елозил по телу дружка, уже заставил того раздвинуть ножки и добрался до горяченького, и вдруг солнечные небеса померкли. И исчезли.

Остались только огромные от ужаса темные глаза Цикады.

Откуда, какой недобрый бог пригнал сюда щенка, зачем?!

Гай почувствовал, как испуганно замер и обмяк под ним Квинт, ткнувшись запылавшим лицом в траву...

Цикада стоял с открытым ртом — наверно, прибежал сказать что важное... Левкипп попросил...

Дрожа, мальчик глядел на свое божество, которое валялось словно раб, словно девка, распластанное под Гаем, залитое его слюной... На вилле Веттия нравы были грубые, но уж это-то знал Цикада — задницу подставляют рабы. Его братья, помнится, пользовали втроем по очереди какого-то конюхова сынишку... с презрительным гоготом и тычками. Тот ревел взахлеб, а отец его в это время молча возился в конюшне с упряжью...

Квинт, да что же ты...

Словно услышав мысленный плачущий вопль мальчишки, Квинт тяжело приподнял голову — все-таки Гай еще лежал на нем — и посмотрел на искаженное ужасом и омерзением личико Цикады, вмиг ставшее серым, словно он получил смертельную рану...

Гай принял решенье почти мгновенно. Ему плевать было, что перед ним всего лишь маленький мальчик.

Он увидел. Он узнал. Он стал угрозой.

Почему-то Гай вовсе не думал ни о какой опасности для себя — главным его страхом было, что из-за этого его оставят без Квинта... Из-за этого... вонючего Цикады?! Которого все носит по кустам, все тянет подглядывать?!

Гай зверем метнулся к мальчишке, тот, в последний момент сообразив, что сейчас будет, порскнул куда-то в сторону, но не успел — жилистая, уже мужская по силе, золотистая от загара лапа сцапала его за плечо. Цикада как-то криво, царапающе скрипнул от дикой боли — Гай словно не с плотью живой, да еще такой хилою, дело имел, а с Марсом-Воителем сражался...

И тут вторая лапа сжалась на тонкой шее Цикады, и разом хлынула в его голову чернота, затопив и сияние дня, и блеск озера, и латинскую азбуку...

Квинт, подобравшись и застыв, смотрел на это — до него словно бы не вполне доходило, что происходит.

Каждый римский подросток видел чужую смерть, смерть насильственную — гладиаторов на играх, рабов иной раз... но она настолько безотносительна была к их собственной жизни... Она была — потому что так надо. Так было, так будет.

А вот смерти Цикады не должно было быть, и Квинт не мог поверить, что вот она, случилась на его глазах, и сделал это Гай. Легко, как цыпленку головешку свернул...

А Гай меж тем выпустил Цикаду — бывшего Цикаду — и тяжело осел на песок, прикрыв ладонью глаза. Он ничего не видел. В тот миг, как даже не сам он — его пальцы, сжимаясь, уловили этот тихий вскрик ломающихся позвонков, этот сладкий хруст, в глазах его красным вспыхнуло взрывающееся солнце, и до сих пор все было красно...

Тело мальчика маленьким ворохом валялось на песке. Гай сидел рядом, бормотал и мычал что-то невнятное, тер кулаком глаза.

Все это Квинт видел, уже поднявшись.

Валялось. Сидел.

Квинт подошел к воде. Тщательно смыл с себя пот и липкую, запекшуюся на солнце Гаеву слюну. Прямо на мокрое тело натянул рубаху, мягкая шерсть тут же впитала в себя лишнюю влагу. Квинт пригладил волосы.

Не то чтоб он хотел отсюда сбежать или просто заботился о своей безопасности на случай неожиданного свидетеля... просто голым, мокрым и лежа в траве он куда хуже соображал. Вот теперь — куда лучше. Перед ним — Квинт старался не думать о них "Цикада" и "Гай" — убитый свободнорожденный мальчик, сын всадника, и убийца — свободнорожденный мальчик, сын нобиля... Квинт уже знал, что семье Цикады было плевать на него. Но римскому закону не плевать на такое убийство, вот что... Можно с определенностью сказать, что ничего хорошего Гая не ждет теперь...

Тут успокаивающее действие рубахи и приглаженных волос закончилось, и Квинт задрожал всем телом, поняв наконец, действительно поняв, ЧТО случилось. До слез было жаль Цикаду, к которому Квинт уже успел привязаться. И уж до смерти жаль было Гая...

Квинт рухнул на мокрый песок, зажмурился, сжал ладошками виски... и не знал, сколько так сидел, плавая в черной мути преступления и позора... Ему было всего шестнадцать, и Гая он любил... и любовь эта, как понял он теперь, потребует за себя огромной и жестокой платы. Не все тебе играть с Гаем, не все ему со смешком выполнять твои желанья. Есть то, чего хочет Гай. Вот чего он хотел сегодня — вон, валяется...

Кроме того, для Квинта, с детства понявшего, что посягать на чудо жизни, дар богов — нельзя, преступно, безобразно — любая смерть была потрясением. Легчайшим или очень тяжелым, вот как сейчас... Квинта еще несмышленым малышом поразила и заворожила красота, вложенная дыханьем богов во все живое. Он даже помнил, как почти час любовался ничьим, полудиким котенком, который играл у них на дворе виллы, забыв даже страх перед людьми — гонял какой-то грязный клочок овечьей шерсти. Пока торопящийся по своим делам вилик Офион, казавшийся до того таким красивым, аккуратным, не пнул несчастного котенка так, что тот с писком отлетел. И стукнулся головешкой о каменную ограду, и больше его не было. И клочок шерсти еще некоторое время кружил по двору от ветра, словно приглашая мертвого, с выкатившимися глазами дружка поиграть еще. Квинт по малости лет сперва и не понял, почему котенок не бежит играть. И лишь разглядев кровавую кляксу под головой котенка, понял, почему. И до глубины души — так, что до вечера впал в оцепенение, словно это с ним так обошлись — был поражен: как?! Как так можно — взять и...

..Он не любил ходить с семьей на гладиаторские игры. Ходил, чтоб не смеялись, не обзывали неженкой, но научился в определенные моменты прикрывать глаза. Гладиаторы как люди или даже как рабы, у которых там тоже что-то есть внутри, его не интересовали — его буквально парализовывало то, с какою легкостью калечат и убивают одни других, уничтожая красоту, превращая чужую силу и гибкость в ползающее в грязном песке, вымазанное кровью уродство...

Отрезвил его хмурый голос Гая.

— Встань, помоги. За башку его, я за ноги. Взяли!..

Веррес, тоже уже одетый, успел соорудить из своего плаща что-то вроде мешка, который набил невесть где найденными камнями. И примотал этот неуклюжий узел к поясу мертвого Цикады, и они вдвоем потащили труп к воде.

Голова на сломанной шее неловко повернулась, и Квинт дернулся — изо рта Цикады выплеснулась ему на руку кровавая клякса, омерзительно горячая, будто живая.

Он убивал, я помог прятать следы преступления. Кровь на руках...

В тот вечер погреб старого Верреса пережил сокрушительный набег. Ифигению Гай выкинул пинками с террасы, Левкипп и соваться не стал — ждал развития событий. К слову, именно Левкипп косвенно был виноват в случившемся — он действительно попросил Цикаду сходить найти Квинта и сказать ему, что Ворон опять хромает... Занятый осмотром конского копыта, Левкипп крайне вежливо попросил Цикаду сообщить Квинту о неприятности — Ворон был Квинтовым любимцем, и тот, конечно, прибежал бы смотреть, что опять стряслось.

Если б Цикада успел сказать хоть слово.

Впрочем, не успел бы ни в каком случае...

Гай и Квинт лакали все подряд — старый фалерн, благородную цекубу, тускульскую молодую кислятину. Убулькивались так, что вино то и дело хлестало из них обратно — причем, кажется, вполне годное к повторному употреблению.

Некоторое время они только пили, не говоря друг другу ни слова. Наконец Гай не выдержал жалкого, трусливого Квинтова взгляда.

— Ну, чего? — спросил он грубо. — Хочешь поплакать по бедной букашке? Выйди в сад, я не желаю видеть этого бабства. Слышишь меня, Квинт, я ненавижу, когда ты плачешь! И не буду тебя уважать, если распустишь сопли из-за этого паршивого щенка!

Квинт опустил полные слез глаза.

— Тебе совсем его не жаль? — спросил он виновато. — Гай, ну правда?..

— Было б о ком жалеть! Да кому нужен этот говнюк? Зачем такие живут на свете? Ну что он такое, чтоб думать о нем лишний час?.. Я не желаю о нем думать! — Гай пьяно ухмыльнулся, и глаза его загорелись. — Я хочу думать о тебе, мой Квинт... и не только думать... Иди сюда, — он повелительно хлопнул ладонью по ложу.

— Гай... не здесь... рабы увидят...

— А мне насрать!

— Гай, не дури...

— Ладно, ладно, идем-ка в спальню, весталка моя стыдливая и непорочная...

...Пьяные мальчишки вцепились друг в друга, словно все происходило в последний раз.

Гай был очень груб, его сильные пальцы оставляли на нежной Квинтовой коже безобразные, мгновенно наливающиеся черной кровью синяки, а Квинт был послушен, как никогда, тихонько всхлипывая, когда было особенно больно.

— Не плачь, — шипел Гай, — не смей плакать!.. Тебе хорошо со мной! Хорошо?

— Да... да, — покорно бормотал Квинт. — Ой!..

— Не верещи, я сказал!..

Квинт только на одно надеялся — что сейчас Гай не вспомнит о своем любимом желании — засунуть ему в рот свой член. Квинт не чувствовал в себе ни сил, ни воли к сопротивлению и очень не хотел, чтоб Гай, разозленный очередным отказом, сделал ему еще больней. Уж это он умеет... пару раз Гай уже просил у него доставить ему это удовольствие (и был при этом тошнотворно, фальшиво ласков), потом начинал требовать.

— Я сделал это для тебя!

— Я тебя о том не просил!

— Ах ты...

Гай наотмашь лупил его по мордашке раскрытой ладонью, твердой от упражнений с мечом. Квинт жмурился и мотал головой, словно стараясь стряхнуть боль, из-под век у него сочились слезы, но... все это было без толку.

— Открой рот!.. Добром прошу...