Петля Мобиуса

— Держись, скорая вот-вот уже будет, — сказал я, взяв его за руку.

Он простонал еще раз — рука сильно болела. Потом набрал в легкие воздуха и хриплым не своим голосом прошептал:

— Они искали какую-то петлю.

— Петлю? Кто — они?

— Их лиц я не видел, они все время были в масках, одеты во все черное. Петля Мобиуса — вот что они искали.

На этот небольшой разговор Андрею истратил оставшиеся силы и, вдруг побледнев, снова потерял сознание.

Я бросился встречать скорую, звук приближающихся сирен которой был уже явно слышен. Пока бежал по пролетам лестницы (лифтом было бы дольше), все думал: "Бред какой-то: "Они искали петлю. Одеты во все черное". Какая-то мысль проскочила, краешком крыла чуть задев сознание, но, все-таки, не задержавшись в нем: "Петля. Петля Мобиуса?! Где-то я уже про нее слышал...

Медики, осмотрев Андрея, соединили его с аппаратом искусственной вентиляции легких, сделали укол в вену, уложили на каталку и грузовым лифтом спустились к машине. Я поехал вместе с ними. По дороге Андрею стало хуже. В больнице его сразу же повезли в операционную: там уже ждала бригада врачей. Меня оставили сидеть в приемной. Через какое-то время подошла медсестра, ей были нужны данные для того, чтобы зарегистрировать Андрея.

Я сидел на жесткой лавке, обитой дермантином, руки держал в карманах куртки. Думал о том, как неожиданно и быстро жизнь переворачивает все с ног на голову: еще вчера Андрей был на волне, а сейчас беспомощен и на волоске от смерти. У меня было такое чувство, будто кто-то бросил на ровную гладь мироздания камень, и по воде пошли круги. Они стали расширяться, охватывать все большее пространство, и тот, кто попал в зону их воздействия, не может ничего им противопоставить. Остается отдать себя во власть стихии и не сопротивляться: все равно бесполезно. Андрей уже почувствовал на себе удар, и не выдрежал. Я знал, что скоро придет и моя очередь. Выдержу ли?

Пока так размышлял, рука в кармане теребила что-то холодное, круглое. Я достал руку и выудил на свет медный брелок, про который давно уже успел забыть. В этот момент все вдруг встало на свои места. Линии человеческих судеб пересеклись. Круг замкнулся. Как это ни назови. С кристальной чистотой мне стало ясно в эту секнуду, что никто иной, а именно я бросил камень, разрушивший устоявшийся мир. Я был причиной губительных кругов. Это я не стал жить как все: размеренно и однообразно. Это я взбаламутил воду, и вместе с изменениями в моем мире, стали меняться миры окружающих меня людей. Я — причина, а отвечают они.

Я смотрел на медальон. Люди в черном искали петлю Мобиуса. Непонятные причины и следствия вдруг соединились в одну точку. Медальон в моей руке был тем самым языческим знаком — петлей Мобиуса, про который рассказывал Никита Кузьмич. Люди, напавшие на Андрея, те самые, с черными волосами, от которых я удирал по переулкам. И нужен им был не Андрей, а я. Точнее, эта железяка, которую я держал в руке. У меня появилось желание подойти к окну и выбросить его к чертям собачьим. В этот момент в коридор вышел врач в голубом халате, снял с лица марлевую повязку и подошел ко мне:

— Вы родственник Андрея Данилова?

— Нет, близкий друг. Я нашел его в таком состоянии! С ним все в порядке?

— К сожалению, у меня нет для вас хороших новостей, — сказал врач, теребя повязку в правой руке. — Он умер во время операции. Мы сделали все, что могли.

— Умер? — выдохнул я.

— Слишком большая потеря крови, мне очень жаль, — сказал врач и спросил меня, есть ли у Андрея родственники. Я ответил, что нет, разве что бывшая жена, и присел обратно на скамейку. Я был в шоке. Доктор ушел, оставив меня так сидеть. В моей руке все еще лежал медальон. Я посмотрел на него: неужели из-за этой невзрачной вещицы погиб Андрей? Что там рассказывал старик: будто бы он дает шанс на исполнение мечты? Какая чушь!

Не знаю, сколько прошло времени, пока я так сидел. Ко мне подошли люди в форме и попросили проехать с ними на Петровку. Когда мы садились в машину, было уже темно. На Петровке меня посадили в КПЗ, и этот факт меня возвратил к жизни. Я вдруг подумал, что те, кто первыми оказываются на месте преступления, часто попадают под подозрение. "Хотя мне не стоит волноваться: у меня есть стопроцентное алиби — Поля", — подумал я и на сердце от воспоминаний о ней потеплело.

Примерно через час камера открылась, и молодой сержант повел меня по длинным коридорам, пока не завернул в одну из однотипых дверей, каких тут было множество. Как только я зашел в комнату, сержант удалился, и я увидел сидящего за столом угрюмого мужчину в сером костюме. Судя по всему, это был следователь. Он что-то писал на листе тонкой желтой бумаги и даже не посмотрел на меня. Потом вдруг поднял голову и после минутной паузы предложил присесть на стоявший рядом с его столом стул. На вид следователю было лет тридцать пять, голос же у него вытягивал на все шестьдесят — такой ржавый, похожий на скрип несмазанных шестеренок, противный голос. Я присел. Он продолжал писать дальше, потом, без предисловия, вдруг проскрипел:

— Ну, рассказывайте!

— Что рассказывать? — пожал я плечами.

— Рассказывайте, при каких обстоятельствах, как, а, главное, зачем, вы пытали, а затем убили Данилова Андрея Сергеевича.

Я своим ушам не поверил. Следователь поднял взгляд от бумаги и стал изучать мою реакцию.

— Вы, наверное, шутите. Мы с ним были друзья. Я его нашел и вызвал скорую. К тому же, у меня есть алиби.

— Ну что ж, проверим.

Мне пришлось долго и нудно объяснять, где и что я делал в последние двацать четыре часа. Потом следователь вызвал сержанта и тот отвел меня в камеру, но на этот раз в другую — одиночную. В камере было холодно и неуютно на жестких нарах. Я сначала сидел, думал, что скоро все прояснится, и меня выпустят. Так прошло часа два. Потом принесли еду — перловую кашу с куском хлеба. Есть я не стал. У меня было такое подавленное настроение, как будто меня КАМАЗ переехал. Нужно было бы кричать, требовать адвоката. Но я лишь прилег на нары и почти сразу же заснул. Я принял свою долю с покорностью навьюченного животного, смиренно шагающего вслед за погонщиком. Мне было наплевать, где спать. И я спал там, где пришлось. Фатализм!

Утро встретило меня ужасающей головной болью и полным непонимаением того, где я нахожусь. Постепенно я все вспомнил. Смерть Андрея, допрос у следователя, ночь в камере. Почему-то не возникло чувства, что такое не должно было случиться со мной, наоборот, я понимал, что еще как может! И кто его знает, что там будет дальше?

Вскоре принесли завтрак. Опять перловую кашу. Я даже усмехнулся на такое постоянство местного рациона, но кашу съел. Еще через полчаса меня попросили на выход. Знакомыми коридорами с конвоем мы прошли к той же двери. На этот раз следователь сразу предложил мне стул и завел разговор о моем алиби:

— Видите ли, — говорил он, — мы провели розыскные мероприятия, и возникли некоторые трудности. Дело в том, — без паузы продолжал он, — что вчера для допроса была вызвана Гольдфейн Полина Валерьевна. Мы ей позвонили по телефону, который получили от вас. Она оказалась на месте, была очень встревожена, узнав причину, по которой мы ее побеспокоили, и без видимых колебаний согласилась подъехать к нам на Петровку. Я лично с ней разговаривал примерно в семь вечера. Но, к моему удивлению, она так и не появилась: ни вчера, ни сегодня. На мои звонки никто не отвечает. C утра я отправил туда бригаду — безрезультатно. Может быть, у вас есть какое-то объяснение этому?

Я услышал вопрос следователя, но смысл его с трудом дошел до меня. Как только он сказал, что Поля пропала, я почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Следователь что-то там еще говорил, он не мог понять, что случилось! Для меня же... не знаю, можно ли назвать это предчувствием, нет, это было четким знанием, как будто черное неподъемное нечто навалилось на мои плечи и придавило к земле. Я знал, что все безмерно, невыносимо и, главное, безвозвратно плохо. Что я сижу здесь, а все закончилось, и я ничего не могу — уже поздно. Следователь, наконец-то, заметил, что со мной творится что-то неладное, и позвал на помощь.

Очнулся я в палате больницы. Вокруг стояли койки, на которых в ряд расположились больные, кто-то бредил во сне. Было темно, за зашторенными окнами расстилалась ночная Москва, и только под дверью, ведущей в коридор, блестела тонкая полоска света. Мне не хотелось смотреть на свет. Я лежал на спине, смотрел вверх. Я не видел потолок, хотя знал, что он там есть. По моим вискам текли слезы. Я чувствовал, как намокли волосы, как слезы проложили себе путь над ушами и дальше по шее стекают на подушку. Для меня время остановилось, не было звуков, не было запахов, не было тепла или холода — было лишь это ощущение воды: как будто я весь в воде. Так прошла, по-видимому, вся ночь.

Утренний свет застал меня все в том же положении, мне было все равно. Когда к моей кровати подошла медсестра, я оставался таким же безучастным. Она заставила меня выпить таблетки. Я выпил. Она ушла. Потом приходил врач, он послушал меня, померял давление. На его вопросы я тоже не отвечал. Он сделал мне укол, после которого я практически сразу заснул. Когда я проснулся, на стуле рядом с моей кроватью сидел слеователь. Он, видимо, рассматривал меня, пока я спал. И когда я неожиданно открыл глаза, он вздрогнул. Во взгляде, да и во всем его виде сквозила неуверенность. Он как будто не знал с чего начать. Наконец, он набрал воздуха в легкие, кашлянул и заговорил:

— Вы знаете, какое сегодня число?

Я молчал.

— Сегодня пятница. Прошло два дня, как вы неожиданно свалились у меня в кабинете, — он остановился, ожидая от меня какой-либо реакции. Не дождавшись, он продолжил:

— За то время, что вы провели в больнице, выяснились некоторые обстоятельства. Начну с главного: ваше алиби пдтвердилось. Нам удалось встретиться с профессором Пилюгиным, он подтвердил, что в указанное время вы, Полина Гольдфейн, а также ее сын, Дмитрий, находились у него в гостях. К тому же, мы навели справки в агентстве, где вы брали машину напрокат. Так что обвинения против вас выдвигаться не будут, вы идете в деле как свидетель.

Следователь говорил быстро, как будто ему хотелось сказать то, что нужно сказать, скинуть ношу с плеч и успокоиться:

— Во-вторых, судя по всему, вы были близким другом Полины Гольдфейн, — здесь он осекся, поняв, что говорит про Полю в прошедшем времени. Быстро посмотрел на меня, увидел, что я либо не понял, либо еще что-то, главное — не отреагировал, и только после этого продолжил, — она погибла в тот вечер, когда добиралась на Петровку. Ее убили.

Следователь рассказал подробности: Поля шла по Петровке, и на пересечении с улицей ... кто-то, видимо. один из встречных прохожих пырнул ее ножом в бедро. Вокруг были сотни людей, но свидетелей нет. Ее повезли в Склифасовского, но по пути она умерла: у нее была перерезана артерия. Они, на Петровке, узнали об этом только на следующий день после обеда, когда я уже был в больнице.

Я слушал рассказ следователя практически безучастно. Я знал, что Поли больше неи еще в тот момент, когда следователь сообщил мне, что она не пришла, хотя обещала придти. Подробности для меня были не важны — я знал, кто убийцы. Все те же, что убили и Андрея. Я только не знал, как их найти.

Следователь провел в палате еще какое-то время. На его вопросы я не отвечал. Вскоре пришел доктор, и они, перешепнувшись парой слов, вышли в коридор. Обратно следователь уже не вернулся. Это был последний раз, когда я его видел.

Глава 15

Никто не знал, зачем и куда идет этот человек в широком темно-сером пальто и такой же темно-серой вязаной шапочке на голове. Никто, даже он сам. Сначала он думал погулять по центру — старые улицы, дома успокаивали его. Приводили хаос в голове в некое подобие порядка. Мешали только люди. Они сновали повсюду, как тараканы. Он ненавидел их. За что? Он и сам этого не знал. Было время, когда он хотел быть вместе с ними, быть похожим на них, но у него не получалось — не хватало умения выразить свои мысли, мешали косноязычие, стеснительность. От этого он приходил в замешательство, сбивался еще больше. В конце концов, замолкал и замыкался в себе.

Потом он познакомился с Викой, и она стала его спасательным кругом. Так он считал. Но она предала его, и он ее убил. Это было полгода назад. Он скрыл следы преступления, но не это было важно. Важен был факт его перерождения, а перерождение произошло. Сначала он удивился, что не испытывает угрызений совести от того, что убил человека. Потом до него вдруг дошло, что он не чувствует даже страха перед возмездием, причем, ни от закона, ни от бога. Но через какое-то время одна мысль пришла к нему в голову. Эта мысль не давала покоя: нужно было проверить себя — сможет ли он еще раз переступить через главный запрет, который общество навязывает каждому человеку с рождения? Сможет ли он убить опять, причем не в запале, а хладнокровно?

Он сделал круг: от Театральной площади — по Тверской, потом — мимо кинотеатра вышел на Петровку, повернул направо и пошел обратно в сторону Театральной. Навстречу спешили люди. Он практически не смотрел на них и в какой-то момент решил, что не должен откладывать, а должен проверить себя прямо здесь и сейчас. Рукой в глубоком кармане пальто он нащупал раскладной нож, раскрыл его, проверил пальцем остроту лезвия и стал высматривать встречных прохожих. Пройдя метров пятьдесят, он увидел молодую женщину, которая с озабоченным видом шла прямо на него, и быстро оценил обстановку: все, кто проходил в этот момент мимо были заняты исключительно собой, на улице уже достаточно темно, чтобы провернуть все незаметно, и он позволил женщине в себя врезаться. В тот короткий момент, что она была рядом и в недоумении пыталась понять, что произошло, он коротким выверенным ударом поразил ее ножом во внутреннюю часть бедра. Она охнула и по инерции прошла еще несколько шагов. Он продолжил свой путь, как ни в чем ни бывало. Когда женщина упала, и кто-то попытался ей помочь, думая, что она подскользнулась, он уже был далеко и не слышал крики собравшихся вокруг нее людей. Свидетелей много, но никто толком ничего не видел!

Глава 16

В больнице меня продержали около недели. Потом перевели в другую, где-то за городом. Я понял, что эта новая больница — психиатрическая, но и это меня не волновало. Я по-прежнему не говорил. Я знал, что дело не в физиологии, и пожелай я что-нибудь сказать — проблем бы не возникло. Но я не хотел. И проблема была в этом.

Палата была одиночная, окна не зарешечены, так что я понял, что никто меня не держит, и больница вовсе не строгого режима. Из соседних палат изредка доносились вопли. Но, в общем-то, у меня не возникало тягостного ощущения от того, что я нахожусь здесь. За мной ухаживали, кормили, даже приносили утку, поскольку я не вставал. И так проходил день за днем. В больнице сильно топили, и в палате бывало душно. Тогда сиделка, Елена Прокофьевна, открывала форточку, и в комнату врывался свежий запах соснового бора.