— Я там бывала. А — это? — палец остановился на черном кресте.
— Монастырь Сен-Дени.
— А — это? — крестик поменьше в стороне от дорог.
— Еще один монастырь маленький. Мы там... гостили.
— Гостили, говоришь, а потом ноги уносили... — протянула она задумѓчиво. — Тогда — это, — указала на башню поменьше, — наверное, Льеж.
— Тоже приходилось бывать? — осторожно спросил Роберт.
— Давно, дорогу плохо помню. Но ничего-то на вашей карте нет, — в коѓторый раз по-сокрушалась Тиса. — Ладно, смотрите: день пути от меня на восход будет хутор. Называется Зеленая Балка. Там большой овраг огибает дома и уходит к северу. От оврага — с полдня пройти — видели следы. Дальше на восход — к ночи придете — большое старое село. Дье на-зываѓется. В нем раньше Барн ярмарки устраивал, пока не обезлюдело в округе. Теперь, какие ярмарки.
— Ты знаешь, где стоит замок Филиппа де Барна? — в один голос спросили Соль и Лерн.
— Сама там не была. Но люди оттуда проходили. С чужих слов: из Дье выходят три дороги. Барнская — средняя. А сколько идти не знаю. Земли Барна, еще вассальные поместья до них... по другим дорогам раньше стояли мелкие вольные замки...
— Что с ними стало?
— Худо там. Обезлюдели места. Во-первых, в поход много народа подалось; во-вторых, поветрие там погуляло, когда лицо снизу опухает. Детям хоть бы что, а взрослых много умерло. Говорят, кроме Барна в тех местах ленных баронов не осталось.
Роберт прикинул, что если некто собрался объединить этот край, да еще присовокупить к нему Критьен, получит владения величиной с приличное южное графство. Только в подданных здесь остались, в основном, волки да олени.
— Ах! Про монастырь-то я забыла! Говорили, вроде бенедиктинцы в нашу глушь за-брались. Нет. Другие. Называют себя цистерианцами. Устав у них уж больно суров. Безвы-лазно сидят за стенами, отстраиваются. От Барна они — на север и на закат. Точнее сказать не могу.
— Так. Что у нас получается? — Роберт склонился над картой.
— Не из монастыря ли наши 'друзья' наезжают? — предположил Соль.
— Ты спятил? — возмутился за святых отцов Лерн.
— Спятил или нет, но остатками ума проницаю: они гнездятся либо в монастыре, либо в замке Барн, либо в одном из мелких баронств на востоке.
Спорить было трудно. И не стали, разошлись спать. Только Гарет, как вчера, остался перед очагом с каким-то задельем в руках.
* * *
Лето тихо шло в осень. На юге еще жарило солнце, а здесь, пробивающиеся сквозь кроны лучи ласкали кожу, как пальцы женщины, печально провожающей зрелость.
Роберт ехал без шлема, надев легкую кольчуг прямо на рубашку. Меч, как всегда — под рукой — приторочен к седлу. Тело то впитывало позднее солнечное тепло, то подергивалось ознобом от вековой сырости, поросѓших елями низин. Землю сплошь покрывали папоротни-ки, сквозь которые лезли пестрые шляпы грибов.
Хутор, вокруг которого загибался гигантский овраг, прошли вчера открыто. На насто-роженные расспросы поселян, ответили охотно, но взаимности не добились. Переночевать их не пустили. Даже чистый серебряный звон, — Соль поднес свой кошель к запертым створкам ворот и несколько раз встряхнул, — не заставил хозяев отворить. Пришлось до темноты тащиться вдоль оврага. Остановились только у самого его окончания, в ложбинке, по которой звенел чистый, веселый ручеек.
Натянув шатры, люди кoe-как перекусили у костра. Дежурили по очереди, исключая Дени и Хагена, которому еще три дня оставалось пить сонное зелье.
Роберт сел вполоборота к костру. Смотрел больше в темноту, не давая огню заслонить ночь. Вокруг распласталась тишина, изредка тревожимая ночными обитателями леса. Не пе-реставая чутко слушать их голоса и оглядывать неподвижные кусты на взгорке, он мыслен-но вернулся в тот страшный, памятный год.
ALLIOS
Кто бы мог подумать, что в пяти лье от, заполненного рабами и бедной рудой, карьера, за грядой холмов, через которую перекидывалась дорога, раскинулся оазис. Затейливой ар-хитектуры дом, похожий на маленький дворец, окружали финиковые пальмы. Из-за окован-ных медью тяжелых ворот доносилось ржание коней, бормотание человеческих голосов и визгливые крики драгоценного украшения здешних богатых домов — павлина.
За воротами царила суета. Обитателям оазиса было не до неги. В саду и по широкому, выложенному желтыми плитками, двору сновали люди: уводили расседлывать коней, разво-дили гостей и приезжих стражников по их помещениям. Почти все слуги что-то тащили, на-поминая обитателей растревоженного муравейника.
Роберт попал во двор в числе последних, не застав торжественного въезда Селима Ма-лика. Царедворца первым увели с солнѓцепека в прохладные покои. Графу же Парижскому отвели куда менее удобное помещение: его закрыли в деревянной клетке на заднем дворе.
Сквозь ячейки узилища можно было просунуть руку, и только. Спасибо, хоть сплошная крыша давала защиту от солнца. В таких клетках, как помнил Роберт, подвешивали людей для медленной позорной казни. Окрепшая было за время пути, надежда начала потихоньку таять.
На чью потеху, интересно, его подвесили в сажени от земли? Стражники больше любили активные виды казни — пострелять, порубить. Прихлебатели Селима, — если кто и забредал на задний двор, — узником почти не интересовалось. Сам паша? Что если он склонен к пустым жестоким забавам? Впрочем, что Роберт мог знать о нравах и обыѓчаях египетской знати?
Вечер, ночь и весь следующий день он просидел, таращась на белую стену дувала. Вы-сота клетки была такова, что даже ему, прямо скажем, не исполину, было не выпрямиться. Он прилег, сильно согнув спину и подтянув колени к подбородку. От такой позы быстро начало ломить все тело.
Он сидел.
Мимо клетки сновали рабы, все как один — в коротких серых рубашках без рукавов, и с медными ошейниками. Иногда в отдалении степенно прохаживался кто-нибудь из свиты Селима Малика. На Роберта смотрели с некоторым интересов, но по долгу не задержива-лись. Оно и понятно. Пленника не выводили в нужный чулан, в следствие чего, от клетки несло вонью. Однажды, скосив глаза в сторону франка, мимо прошествовали две, закутанные в покрывала женщины.
Он не видел женщин восемь месяцев, но появление этих сарацинок вызвало только легкое удивление. Роберт прислушался к себе — ничего. Рудник, тяжелая работа, голод, неизвестность, страх, — чего душой-то кривить, — и страх тоже. Какие уж тут женщины!
За все время ему только два раза принесли воду в плоской миске. Ее оказалось очень мало. Пить хотелось все сильнее. Вечером, сразу после заката, к клетке подошел раб в серой тунике. Сквозь деревянные прутья он просунул три огромных черных финика и яблоко. Был еще кусок хлеба. Роберт даже в темноте разглядел довольно большую белую краюху. Такой плоский хлеб из пшеничной муки, здешнее жители пекли в земляных печах. Но хлеба ему не досталось. Воровато оглянувшись по сторонам, раб засунул краюху себе за пазуху. Вот не-доумок, невесело усмехнулся Роберт, — разговаривать с колдуном боится, а красть у него еду — нет.
Желудок требовал пищи. Скудную подачку едва ли можно было назвать ужином. Что-бы обмануть голод, пленник постарался растянуть трапезу: откусывал маленькие кусочки финика и долго, медленно жевал, вспоминая забытый вкус фруктов.
Следующим вечером, когда солнце, как большая рыжая кошка распласталось по кромке дувала, за ним пришли.
Четверо вооруженных до зубов сарацин, — все в кольчугах и шлемах, пиковки, которых торчали из-под накрученных поверх белых повязок, — встали у клетки, предоставив пятому отперать дверь. Франк долго поднимался, разгибая затекшую поясницу. Его поторопили копьем, да так, что позорная, пропахшая экскрементами клетка, показалась вполне сносной. Впереди могло ждать гораздо менее удобное место.
Роберта рысцой прогнали по двору к низенькой двери, потом через сквозной проход — в крохотный дворик, куда отѓкрывалась дверь кузни. Ножные канѓдалы быстро расклепали. Ручные оставили.
Дальше его вели запутанными, темными коридорами. Самое место для пытошной, но... толкнули в светлый холл, откуда расходились широкие беленые коридоры. Босые ноги Роберта нащупали гладкий, прохладный мрамор господской половины.
Короткое путешествие закончилось совсем не так, как он ожидал: за неприметной низ-кой дверцей его встретил горячий влажный воздух. Роберт не поверил своим глазам: посреди комнаты, пол которой был выложен белыми и розовыми плитками, в квадратном бассейне исходила паром горячая вода.
Его заставили мыться со скованными руками, но графу Парижскому было на это на-плевать: с животным наслаждением он сдиѓрал с себя восьмимесячную грязь, сначала ногтя-ми, потом куском грубой ткани. Франк так увлекся, что страже пришлось его поторопить. Но случилась очередная заминка: его одежду — грязные дырявые лохмотья просто срезали перед омовением. Тогда никому не пришло в голову, как он будет одеваться со связанными руками. Вопрос оказался настолько серьезен, что послали за разъяснением. Гонец быстро вернулся:
— Управляющий велел вести колдуна к господину нагим.
— Не пойду, — уперся Роберт.
Стража ощетинилась клинками. Тогда Роберт обмотал бедра тряпкой, которой выти-рался. Придя от всего происходящего в состояние отчаянной наглости, он жестом попросил стража, туже затянуть полотенце. Не хватало, чтобы оно свалилось в самый неподходящий момент. И, о — диво: ему помогли!
Уперев при этом в спину копье.
Селим Малик или Селим бей, как его называли на сельджукский манер, дальний родственник халифа Мостали, племянник всесильного визиря Аль Афдаля, воин и царедворец возлежал на пестром, пушистом ковре. Перед ним на пядь от пола возвышался столик на вычурных, золоченых ножках. Голову паши венчала небольшая чалма с рубиновым аграфом. На ковер красивыми складками ниспадала накидка из тончайшей, белой шерсти. Вокруг сияли: белый мраморный пол, белые стены, белые одежды приближенных. Контрастная декорация прекрасно оттеняла его смуглое бесстрастное лицо. Широкие черные брови паши сходились у переносицы. Черные чуть на выкате глаза были прищурены. Четко очерченный красивый рот кривился — бей жевал виноград. За его столом, восседал еще только один человек — темнолицый грузноватый араб, который сопровождал вельможу на рудник и, возможно, каким-то образом повлиял на судьбу Роберта. Еще на руднике франк отметил, что кожа у него темнее чем у Селима. На слегка одутловатом, некрасивом по европейским меркам лице, дугами выступали брови. Глаза навыкате, нос широкий, но прямой, губы полные чуть вывернутые. Он больше походил на африканца, нежели на араба.
Когда ввели Роберта, темнокожий что-то говорил бею. Тот кивал и неотрывно следил за франком. Собеседник бея обернулся. На Роберта глянули внимательные, насмешливые глаза.
Слева от вельможи притулился управляющий. Тот и сидеть ухитрялся так, что все его существо вопияло о преданности господину и готовности, исполнить любое его желание.
— Это и есть франкский колдун? — бей говорил низким глубоѓким голосом, ни к кому особо не обращаясь. Управляющего подброѓсило, будто под ковром распрямилась мощная пружина.
— Да, господин. Его привели торговцы рабами, а им продал благородный Касым ибн Абдул.
— Как же благородному, — губы бея искривила двусмысленная улыбка, — как благо-родному ибн Абдулу удалось пленить колдуна?
— Франки по своему обычаю упились вином. Касым ибн Абдул напал на них, когда они спали мертвецки пьяными. Он сразу заковал колдуна в цепи, но стоило франку загово-рить, двое воинов сельдѓжуков упали замертво. После этого Касым бей запретил франку про-износить слова. Мы подтвердили этот запрет, разрешив пленнику, объяснялся знаками, как... животное, — управляющий выдавил натужный смешок, опрометчиво призывая царедворца, посмеяться вместе с собой. Селим Малик его не поддержал.
— Животное? Я не помню ни лошади, ни осла, которые пытались бы со мной объяс-няться. Но это — к слову. Стража, — позвал бей, не повышая тона, — встаньте с трех сторон от франка и обнажите оружие. А ты, Гарун, предупреди неверного, если он попытается на-нести нам вред — погибнет немедленно. Извини, что использую твою учеѓность для такого низкого занятия как толмачество.
— Дикий франк, — обратился к Роберту смуглолицый араб, названный Гаруном, — ес-ли ты используѓешь силу своего колдовства против принца Селима, да продлит Аллах его дни, — умрешь в тот же миг.
По франкски он говорил правильно, но медленно, тщательно подбирая слова.
— Ты понял?
— Я понял и тебя, и все что тут говорилось раньше, — ответил Роберт по-арабски.
Брови Селим бея чуть дрогнули, выражая некоторую степень удивления. Зато Гарун, с еще большим любопытством уставился на франка.
Говорящую обезьяну они увидели? Ах — да! Дикарь, человеческой речи понимать не должен...
Роберт чувствовал, как волной поднимается раздражение, грозящее перейти в бешенст-во. А этого было нельзя! Он до боли сжал кулаки и уставился в пол, перемогая порыв. Не иначе, двухдневная пытка голодом, жаждой и страхом имела целью, уничтожить остатки его воли.
И что? — спросил кто-то внутри, — ты им поможешь? Сыграешь на руку?
Пелена бешенства спала так же быстро, как и накатила. Роберт поднял глаза. Все так же задумчиво жевал виноград высокий сановник, также разглядывал его непонятный Гарун, также втягивал голову в плечи и выгиѓбал спину потный управляющий. И — тишина, стерегущая кажѓдое движение.
— Где ты выучился нашему языку? — потребовал принц Селим.
— В Иерусалиме, потом в плену.
— А ты говоришь, он все время молчал, — бей даже головы не повернул в сторону своего чиновника.
— Он лжет!
— А ты что скажешь? — это уже Роберту.
— Вначале так и было. Потом я говорил с рабами.
— С кем?
— Со всеми, — франк твердо смотрел в лицо бея. Всех тот казнить не станет, и дорога на рудник не ощетинится виселицами.
— Они не боялись?
— Вначале — да. Потом перестали.
— Почему?
— Я не колдун. Меня оговорили.
— Ты, надеюсь, понимаешь, что поставил под сомнение речь правоѓверного? — и ника-кой угрозы в голосе, только некоторое неудовольствие.
Эх, придется выручать эту жирную тварь, творившую с рабами на руднике все что за-благорассудится.
— Распорядителя рудника ввели в заблуждение.
— Кто?
— Думаю, тот, кто меня захватил.
А кому же еще! Только что в разговоре скользнула интересная деталь: якобы по слову Роберта погибли двое сельджуков. Если раньше странное отношение к себе граф Парижский относил за счет суеверий, то теперь склонялся к тому, что его преднамеренно подставили. Знать бы еще, с какой целью.
— Назови свое имя, — бей перестал жевать. Во взгляде скользнула тень интереса.
За представлением, однако, могла последовать быстрая, а в худшем случае долгая и мучительная смерть. Имя графа Парижского было хорошо известно сарацинам в Палестине и за ее пределами. Мысль назваться чужим именем показалась сейчас очень соблазнительной, но Роббер от нее отказался. Он был воином и всегда, — всегда! — сражался честно: не убивал мирных жителей, не истязал, не жег, не вешал, не распинал. Он только честно делал свою работу.
