— Так это — на храм?
— Да. Если не затруднит.
— Доверяете, значит?
— Ну, кому в наше время еще можно доверять, как не полиции?
— Хорошо... То, есть, конечно, не совсем хорошо, но, если есть чистосердечное раскаяние, то уже хорошо. — Он взял деньги и начал считать. — Расписку надо?
— Да вы что? Людям надо верить.
— Это оно когда как... Ну, не сумлевайтесь, передадим. Честь имею! — и, козырнув, вышел.
— Ну вот, — громко произнес Виктор, задвинув защелку, — заодно и душу облегчили... Продолжим грешить?
Фрося лежала, как каменная, судорожно вцепившись руками в край одеяла. Тогда Виктор задернул штору, сел на кровать, отвернул нижний край одеяла, и, крепко зажав под мышкой икру правой ноги, принялся щекотать ступню; Фрося громко взвизгнула и задергалась, пружины заскрипели.
— Ай! Не надо, я поняла... — и она завозилась на кровати, из ее полураскрытых губ вырвались ахи и стоны. — Миленький... миленький...
Вскоре брань Клячкина донеслась с улицы; видимо, он корил дворника. Голоса удалялись. Фрося затихла.
— Они ушли, — прошептала она одними губами.
— А если нет? — спросил Виктор. — У тебя здорово получается.
— Ушли, — убежденно повторила она, — я это чувствую, — и, накрывши лицо одеялом, она вновь беззвучно залилась слезами.
14. Тело рабочего класса.
— Ну что же ты, глупая, — ласково, на всякий случай, достаточно громко промолвил Виктор, гладя девушку по чуть растрепанным волосам; чепчик сбился, а коса в поехавшем набок венчике так и осталась нерасплетенной. — Все ведь хорошо, правда?
— Да... Хорошо... Очень хорошо... Вы благородный человек.
— Первый и последний раз. Завязывай с политикой, пока по статье не загремела.
— А вы не боитесь полиции, — промолвила она, успокаиваясь. — Я сразу поняла. Я вас сегодня на улице видела, с музыкантом. Вы не такой, как другие господа.
— И решила, что отмажу? Меня вчера уже охранка раз замела. Подрывную деятельность шили.
— Правда? — восторженно выдохнула она. — И как же вы спаслись?
— Отпустили. Меня ж по ошибке взяли. Попутали. Ни улик, ни свидетелей.
— Везучий вы, значит.
— Подфартило малость. Ну а ты пришла ко мне навеки поселиться?
— Перед рассветом уйду. Когда дворника сморит. Небось, городовой ему в морду дал, он теперь злой, у дома стеречь будет.
"Ага, поруганная большевиками духовность, блин. Чуть что и в морду. Нет, мы наследники не большевиков. Вот чего мы наследники. Хорошо хоть, не из советской власти сюда свалился."
— Вы же меня теперь не выгоните, верно?
— Заметано, — устало буркнул Виктор. Остатки водки в организме придавали ему раздражительность и развязность; он вдруг понял, что дышал на городового сивухой. Ну и черт с ним. Вписывается в легенду. Буханул с творческой интеллигенцией и потянуло на подвиги. Таких меньше подозревают.
Ладно, подумал он, завтра вставать рано, приводить себя в божеский вид, может, инженера-конструктора, рационализатора и изобретателя в радиолавку возьмут.
Покидать постель Фрося, похоже, не собиралась. Виктор отодвинул столик и вытащил из-за комода раскладушку.
— Зачем это вы?
— Не на полу же спать в собственной комнате.
— А я думала... Вы разве не хотите здесь?
— Так ты же там. Как же это раскладывается-то, елки...
— Осерчали на меня?
До Виктора постепенно дошло. Справившись с неподатливой кроватью, он сел на пружинную сетку.
— Мне уже сегодня в этой квартире предлагали. Со скидкой, как соседу.
— Зря вы так, — обиженно ответила Фрося. — я от чистого сердца.
— Любовь с первого взгляда? Без венца и благословения? Или щекотка так действует?
— А хоть бы так. Мне нечем вас больше отблагодарить.
— Без понтов? Так бы взяла и отблагодарила?
— В полиции на дознании мокрыми полотенцами стегают, — голос ее дрогнул, — и головой в лохань окунают, пока не захлебнешься. А вы меня спасли, сами рисковали. Но вас им бить нельзя, вы образованный.
— Уже забирали?
— Нет. Но люди все знают.
— Ладно, — Виктор встал и направился к комоду, — отблагодаришь тем, что больше подставлять не будешь. А себя для жениха побереги.
— Был у меня жених, — вздохнула она, — по осени собирались свадьбу справить. Поехал в Орел на заработки, там его казак лошадью затоптал. Стачка у них была. А я в Бежицу подалась, на паровозный.
— Извини...
— Да ладно, чего уж теперь. А я вот не спросила даже, как вас зовут.
— Виктор.
— А по отчеству?
— Сергеевич. Ты только не вздумай заложить кому, что меня знаешь.
— Могила. Виктор Сергеевич, а вы вор?
— Чего? — Виктор от неожиданности уронил на раскладушку ворох белья и одеяло, нарытое в комоде, чтоб на голой сетке не лежать.
— Да вы говорите иной раз, как воры в кабаках.
Блин, долбаный лексикон реформаторского периода, подумал Виктор. Стоило выжрать, и за базаром следить перестал. Пушкинским слогом хотел тут выражаться, ага.
— А-а... Да это смешная история. Как-то хотел бандитский роман написать. Прославиться, денег заработать. Вот и изучал.
— А почитаете?
— Да я его так и не написал, а слова вот привязались.
— Даже если бы вы были вор, я бы никому не сказала. Вы человек добрый. И симпатичный. А у нас в кружке говорят, что тех, кто помогает рабочему движению, надо поощрять половым способом.
— Это как? Тело за дело рабочего класса?
— Девушки должны оказывать половые предпочтения тем мужчинам, которые сознательные рабочие, идейные борцы или хотя бы попутчики. И отказывать тем, которые не порвали с чуждым классом, у которых которые в голове мысли отсталые и реакционные, элементам всяким деклассированным. Так буржуазия выродится без здоровых кровей.
— Генетическим их оружием, значит? Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков?
— Ну! Так еще Энгельс сказал. Книжка такая — "Происхождение семьи, частной собственности и государства".
— Так прямо и сказал?
— Так это следует. Вот он там так писал: в далекой-далекой древности мужчина уходил на охоту, и усталый, набредал на пещеру, где жил другой мужчина его рода. И тот мужчина должен был ему уступить одну из своих жен. Вот те, кто за рабочих — один род, за попов и капиталистов — другой.
— Хорошо, что мы не в пещерах.
"А тогда говорили — "помещиков и капиталистов". Из деревни, а насчет помещиков... Или темнит баба, или с помещиками чего-то такое. И с кулаками."
Виктор задул лампу (хорошо хоть в кино показывают, как это делали), разделся и залез под простыню — толстую перину он сложил вдвое и засунул вместо тюфяка.
— Ты еще не заснула?
— Нет. А что?
— Подушку кинь, у тебя две.
На улице дружно на кого-то загавкали собаки, волна лая постепенно удалялась куда-то к Московской, она же теперь Ленинградская (а не Санкт-Петербургская). ("Зато нет сирен", подумалось Виктору)
— А точно похоже на пещеру, — прошептала она, — когда-то людей было мало, и они прятались от диких зверей. А потом они победили. И мы тоже победим.
— Будет революция и гражданская война?
— Гражданская война — это пережиток, — ответила Фрося так, словно речь шла о чем-то давно очевидном. Вообще люди очень любят, не задумываясь, произносить слова "это известный факт" или "как может быть иначе?", хотя иначе как раз и может быть.
— Гражданская война — это буржуазные революции, — повторила она, — наша революция будет самой бескровной в мире. Не то, что в Германии.
— Я не был в Германии и не могу сказать.
— Наверное, вы помните Парижскую Коммуну?
Господи, в каком же году она была? Ах да, в семьдесят первом. Обалдеть, на моей памяти должна быть Парижская Коммуна, подумал Виктор. А казалось, совсем не так давно этот восемнадцатый, сколько книг и фильмов...
— Я не был тогда в Париже. Много слышал, разное.
— Вас в детстве напугали эти рассказы. Поэтому вы не хотите знать про берлинских коммунаров.
Вот пристала баба, подумал Виктор. Сейчас еще предложит в подпольную организацию вступить. А если не удастся легализоваться? Тогда придется, как Максиму, жить между небом и землей. И надо прибиваться к кодле. Ладно, послушаем, за укрывательство и так впаяют...
Глаза у Виктора начали слипаться, и он пробормотал уже через полудрему:
— В детстве я жил совсем другим.
— Индейцами? У нас парень из кружка книжку такую читал. Про Чингачгука.
— Не, не индейцами.
— А чем?
— Ну, полетами в космос, например...
А, собственно, почему бы в девятнадцатом веке человеку образованному не мечтать о космосе?
— И "Красную звезду" читали?
— Нет. Я даже "Правду" не выписывал.
— Смеетесь... Тогда еще и "Искры" не было. А вы ведь тайком интересуетесь политикой.
— И что там, в "Красной звезде", пишут?
— Это Богданов сочинил, большевик. Книжку про полеты на Марс. Там тоже люди живут, только общество другое, без бедных и богатых, а фабриками управляют через счетные машины, связанные электрическими проводами по всей планете.
"Проясняется?" — мелькнуло в мозгу у Виктора. "Богданов этот — попаданец. Первый, который тут все изменил. Наверняка из четвертой реальности, из Союза девяностых, раз про компьютеры, сети и коммунизм. Фантастику пишет... ну да, это совсем как я в третьей реальности у фачистов! Интересно, а что дальше? Тайная полиция на вооружение взяла? Или, наоборот — как опасного элемента?"
— И чего он там еще написал?
— Многое, очень интересно. Безработицы не будет, потому что ученые придумают всеобщую науку об управлении...
"Кибернетика!!! Точно попаданец!!!"
Виктор перевернулся на бок, вызвав протестующее ворчание кроватной сетки. Перед его мысленным взором развертывалась стандартная миссия попаданца номер два. Мир изменен, но теперь над страной висит какая-то новая катастрофа. Вот знать бы, какая... Революции не произошло, первой мировой. И чего, теперь надо их делать или обратно предотвратить?
— Фрось, учиться тебе надо. В тебе любознательность есть.
— Правильно. Нам всем учиться надо. Ленин сказал, что пока рабочий класс не овладеет наукой, он не должен пытаться осуществить социализм.
— Это точно Ленин сказал? И за что вы тогда боретесь? Пока наукой не овладели?
— Чтобы овладеть наукой, мы установим диктатуру пролетариата, — спокойно произнесло красивое тело рабочего класса, соблазнительно потянувшись.
— Все-таки диктатуру?
— А сейчас диктатура помещиков и капиталистов. Даже если будут свободные выборы. У кого деньги, тот и власть имеет.
— Будете отбирать деньги?
— Будем отбирать власть. То-есть, богатые, владельцы заводов, фабрик, не будут иметь права голосовать и их нельзя избирать в Советы. Они могут служить государству, но под контролем рабочих, а не решать за них. Тогда мы построим школы и университеты, все выучатся разным наукам, и тогда будет ясно, как социализм строят. А без науки социализм не построят. Даже каменный дом без науки не построить, а социализм — это... это всемирный дворец для всего народа, вот.
— Ну и кто же власть отдаст без наганов?
— Да царь и правительство уже после пятого года поняли, что революция будет! Сейчас что Николашка, что Столыпин, они все говорят о перестройке. Говорят, что плохо, когда меньшинство владеет всеми богатствами, что надо жалование рабочим повысить, больницы строить, школы, а крестьянам — землю и трактора, чтобы никто не жил в нужде.
"После пятого года поняли что революция будет... Так в пятом не было? Или то, что было, революцией не называют?"
— Значит, они сами идут навстречу?
— Без нас они только трындеть будут, но будут решать в пользу богатых.
— Ну, хорошо. А если кто-то при этой вашей диктатуре учиться не захочет?
— Как это не захочет? — Фрося даже приподнялась на локте и едва успела подхватить простыню; в блеклом свете лунного прожектора на мгновение дразнящее мелькнула крепкая, округлая выпуклость ее фигуры. — Это значит, человек откололся, товарищей своих предал. Такой человек враг трудящихся.
— Ясненько. И что вы будете с ними делать? А также с дворянами, попами, чиновниками, банкирами, со всеми, кто эти новые законы не примет, и будет зубами грызть?
— А с такими будут решать кровью.
— А как же бескровная революция?
— Да вы не поняли! Таким будут переливать кровь сознательных рабочих.
— И это их исправит?
— Да! Так ученые открыли. И род людской через это окрепнет и оздоровится. Видели яблоню-дичок? Ни вкуса, ни плода. А с питомника яблонька как на подбор, всех урожаем наградит. Так и человек.
— Я не врач, и спорить не буду, — подумав, ответил Виктор. — Я за то, чтобы все учились. Но в принципе-то те, кто не хотят быть учеными, чем они мешают? Есть много работ, где образования не надо. Улицы мести, тарелки мыть в этих... в трактирах, или чего там принеси-подай. Они ж то же понадобятся. Ну, зарплату им приличную дать, соцпакет, то-есть бесплатную медицину, пенсию...
— Пережитки буржуйского общества, — убежденно ответила Фрося. — При социализме дворников и судомоек не будет, их машины заменят. Вон в Москве на стройке американский кран на электричестве поставили и козоносы не нужны. Вместо водовозов и золотарей будет водопровод и канализация. А при социализме местов для необразованных не должно быть. Они умным завидовать станут, и пойдет опять вражда и подлости друг другу. И видя такой раздел, буржуи социализм порушат и снова сядут нам на шею...
Что было дальше, Виктор уже не слышал — он провалился в сон, прекрасный, волшебный сон о нашей родной реальности. Будто он едет в троллейбусе "десятке" вдоль аэропорта в Бежицу, а перед ним сидят пацанчик лет тринадцати в бейсболке и его отец. И отец показывает на забор из профнастила за окном и говорит:
— А вот здесь построят новый торгово-развлекательный центр.
А пацан ему отвечает.
— У нас уже весь Брянск в этих торгово-развлекательных центрах. Хоть бы завод построили!
Фрося ушла утром, часа, наверное, в четыре — только светать начало. Виктор проснулся, когда уже тихо закрылась дверь. Из вещей ничего не пропало.
"Значит, действительно политическая. А меня приняла за вора."
15. Генератор чудес и продавец эфира.
— И что вы стоите в дверях, заходите, будьте как у себе дома! Сейчас вас будут потрясающе побрить, постричь и сбрызнуть вежеталем. Молодые девушки будут без ума или я верну деньги обратно.
"Генри Хиггинс удавится", подумал Виктор. Парикмахер оказался молодым человеком, лет под двадцать, маленьким, с чаплиновскими кудрявыми волосами и, скажем так, очень неполиткорректными усиками над верхней губой.
Секунду назад Виктор ошарашено смотрел на эти усики на жестяной вывеске с огромными, издали бросающимися в глаза буквами, из которых складывалась фраза "Парикмахер А. Гитлер." На конце обоих слов был замазан твердый знак.
— В кресло попрошу, не бойтесь, я же не зубной врач! Или вас смущает, что я из семьи сапожника? — вопрошал мастер, быстро взбивая помазком в стаканчике мыльную пену.
