Ревизор Империи. (Полный текст)

Олег Измеров.

РЕВИЗОР ИМПЕРИИ

ироническая пародия

От автора.

Пока "Ответ империи" не спеша близился к завершению, автор все чаще стал ловить себя на вопросе, действительно ли гражданская война у нас закончилась девяносто лет назад. Потому что чем дальше близится к столетию ее начала, тем больше о ней у нас спорят. И добро бы еще какие-нибудь тролли на форумах — нет, спорят люди серьезные, с высшим образованием, историки. Причем спорят так, как будто она кончилась только вчера, а, может быть, даже еще не кончилась. Возможно, среди историков тоже есть тролли, но вопрос этот наукой не изучен.

Старый, затрепанный вопрос "С кем вы, мастера искусств?" снова встал рядом с проблемой выеденного яйца во всей остроте своей. Литература об удобном виде истории разделилась на литературу для белых и литературу для красных. Белые и красные параллельно в них побеждали. Более того, побеждающие красные часто были похожи на белых, а побеждающие белые — на красных. Если читатели у всех разные, то не удивительно, что и понимание общенационального у каждого свое.

Но это еще полбеды. Американские социологи недавно пришли к выводу, что в России два народа. Одни нормально воспринимают перемены, другие нормально воспринимают СССР. При этом и те и другие редко задумываются о том, что оба эти варианта не самые лучшие.

Видя столь печальную картину, автор на сей раз решил направить главного героя в мир, где жизнь — это сплошной день согласия и примирения. Великих Прошлых уже и так насоздавали немало, так почему бы не дополнить Светлое Будущее столь же Светлым Прошлым? Так сказать, золотым веком нашей истории?

Как уже наверное догадались читатели, это будет реальное согласие и реальное примирение, достигнутое простыми и доступными нашим предкам средствами. Вместо Сталина временно будет Ленин, хотя и в несколько неожиданной роли. Будут революционеры и царская охранка, рабочие сознательные и не очень, передовые личности и всякие вредители... ну, короче, уважаемый читатель сам увидит картину маслом. Гарантированы коварные женщины и красивые шпионы... нет-нет, красивые женщины и коварные шпионы.

В общем, как говорится в слогане известного фильма, "в этот раз они зашли слишком далеко".

Часть I. Загадочный пассажир.

"Да, судя по рассказам, закинуть может в очень большую необычность. И вроде все так и в тоже время — что-то по-другому. И в собственную квартиру не попадешь, хоть она и есть. Тупо не подходят ключи. В общем, все не так просто, как можно представить. И фиг знает, что с собой таскать, все не предусмотришь."

(С интернет-форума исследователей параллельных миров и переходов между ними)

1. День водолаза.

"Костя, системник, ИБП"

Виктор Сергеевич Еремин повертел в руках шариковую ручку, и с легким сердцем зачеркнул надпись на листке перекидного календаря.

Вот он, системник, кулер крутится, система грузится. Ох уж эти блоки питания! Вздуется электролит за червонец, и серую железную коробку за тыщу рублей можно выкидывать. Чинить ни одна фирма не берется. Кроме них. Неофициально. Потому что никто не знает, сколько этот И Бэ Пэ прокрутится после перепайки. Зато недорого. Клиенты находятся: фирмы оптимизируют, люди экономят, и на этом можно заработать.

— Ну что, Сергеич? Завелась?

Это Дольских, невысокий, слегка сутулый мужик предпенсионного возраста, давний коллега еще по заводу. Его неизменный толстый серый свитер, волосы с проседью в тон свитеру и большие старомодные очки в пластмассовой оправе, можно уже было считать неофициальной визиткой фирмы.

— Куда денется?

— А мой сдох. Облом. Донор на детали. С клиента только за то, что новый подберу и поставлю...

Все надписи на листке зачеркнуты: на всякий случай Виктор еще раз бросил взгляд. Пятое мая, вторник. Международный день борьбы за права инвалидов. Международный день акушерки. День шифровальщика. День водолаза.

Говорят, что к лету их фирму филиализируют москвичи, и тогда финансовое положение подровняется. Хорошего от этого никто не ждет. Москвичи еще те жлобы.

После работы он прошелся пешком до "М-Видео", где, пройдя мимо охранника в большой, заставленный товарами зал, он посмотрел кофейник. Дорого. Надо будет заглянуть "под мост" на Болховской, может, там дешевле. Деньги никогда не вредно экономить, сколько бы их ни было.

В переходе к хлебозаводу, напротив Полтинника, играл самопальный оркестрик, в расчете, что кто-нибудь с лишними бабками пробашляет от простоты души. Виктор со спокойной совестью произнес "Не заказывали!" чувачку с протянутой кепкой, и вышел по лестнице к остановке. К павильону, где за толстыми стеклами выгорали на весеннем солнце обертки шоколадок и пузатых пивных бутылок, подкатывала "десятка". В Бежицу.

На крайнем сиденье справа девчонка выходила у "Зари"; Виктор занял освободившееся место, и стал смотреть на город с той тихой, умиротворяющей радостью, какая бывает у человека в начале весны, когда деревья подергиваются легким зеленым дымком распустившихся почек, и после дождя по улицам растекается запах свежей липы.

На сероватой стелле все так же рвался в небо истребитель, за ним, за узкой полосой елей, лежала автостоянка и плоская коробка гипермаркета из бетона и стекла. Виктор смотрел на это место каждый раз, когда проезжал мимо. Именно здесь, прошлой осенью, с ним последний раз случилось это.

Он тогда очутился в прошлом. Недалеком, всего лет на десять назад, все в том же городе Брянске, но в сохранившемся СССР, в другом мире, со своими проблемами, которые кому-то покажутся сложнее, кому-то легче, чем в этом мире, но — другими.

Тогда ему казалось, что он в двух шагах от разгадки этого странного явления. Путешествие во времени случалось с ним уже третий раз, и он уже был почти уверен, что вот-вот перед ним явится кто-то или что-то в скафандре и скажет на чистом русском языке: "Здравствуйте, мы представители высшей цивилизации, мы выбирали вас для помощи вашему многострадальному миру".

Ничего так и не произошло. Он вернулся на ту же автостоянку перед гипермаркетом, в тот же день и час и спокойно отправился домой. Женщина, которая до этого звонила ему и предлагала компенсацию за якобы произведенные над ним психологические опыты, больше не встречалась. И это точно были не психологические опыты. Домой он пришел с пакетами продуктов, которые производились в СССР — другом СССР, девяносто восьмого года, — а царапина на руке зажила. Нормальные продукты, домашние тоже заметили, что они другие, значит, это не глюк. И тот мужик, Ринер, который ему звонил, и с которым Виктор вроде как бы встретился в гипермаркете, но не помнил этого, тоже, скорее всего, не глюк. Только он тоже исчез. Через пару дней по возвращении Виктор вспомнил, что у него на мобильнике остался телефон Ринера; но когда он попробовал позвонить, то услышал в трубке холодный женский голос: "Номер не существует". Через инет на Ринера выйти не удалось. Концы были обрублены.

Пытаясь хоть за что-то зацепиться, он выдумал себе теорию. Все три перехода в прошлое были на срок, кратный десяти годам. Все три перехода были в год, оканчивающийся на цифру восемь. Через квартал эта закономерность должна была нарушиться. Когда по телевизору ему пожелали мира, любви, и исполнения желаний, а часы на Спасской начали бить двенадцать, он с облегчением вздохнул, и приблизил к губам бокал полусухого игристого вина, воплощения торжества и радости, которое все так же называлось советским шампанским. И действительно, уже более полугода ничто не напоминало Виктору о его странных прошлогодних приключениях.

"Кстати, надо вырваться к часовщику на XX Съезда..." — подумал он. В конце прошлой недели сломался браслет на том самом "Ориенте", источнике стартового капитала во второй реальности. Поход по известным часовым мастерским и салонам окончился ничем; везде сочувственно объясняли, что брэнд выпущен пять лет назад, запчастей не поставляют, а дизайнеры от большого ума опять поменяли размер корпуса, так что от новых ни один браслет не подойдет. Оставалась только палатка у "Хозяина", но попасть туда во время работы и не в выходные пока не удавалось. Недолго думая, Виктор зашел на ориентовский сайт и изложил вопрос на инглиш. Ответ не заставил долго ждать. Фирма благодарила Виктора, за то, что он так долго пользовался ее продукцией и сообщала, что, как ни прискорбно, но вся мощь глобальной экономики и высокие японские технологии бессильны решить проблему сломанного звена. Виктор вспомнил "Командирские", в которых за двадцать лет службы облез только хром с латунного корпуса, мысленно нехорошо выругался и стал искать временный выход. Швейцарские, подарок штабс-ротмистра из третьей реальности, он носить не решался — а вы бы стали таскать при себе артефакты из других реальностей? — и приберегал их, как антиквариат на черный день. В конце концов он вытащил из буфета карманную "Молнию". Когда-то такие девайсы снова входили в моду, и он по молодости ухватил один за семнадцать рублей; мода прошла и круглые хромированные, чуть потертые джинсовой тканью часы, казалось, нашли вечное успокоение в коробочке рядом с запасными безопасками "Спорт" и значками "Ударник пятилетки". Теперь один из забытых вещдоков советского времени был извлечен на свет, востребован, и, как оказалось, прекрасно работал. Виктор еще не знал, насколько эта бытовая мелочь окажется для него важной... но не будем забегать вперед.

Обычно, когда он ехал на "десятке" в Бежицу, то выходил на Пролетарском сквере и шел к Орловской, без пересадки. На этот раз, задумавшись, он проскочил до Бани, махнул на все и решил ехать до конечной, до кольца у Рынка, а там сесть на "девятку". За окнами поплыли высокие старые деревья Пушкинского парка и здание бывшей вечерней школы в стиле сталинского ампира упиралось в весеннее небо с голубыми облачками.

Троллейбус стал напротив входа в магазин Тимашковых, зашипев дверьми. Виктор прошел немного назад и стал возле светофора, глядя на то, как горячие машины, отфыркиваясь горелым бензином, ползут через перекресток.

"А вот где-то тут рядом я стоял в первом попадании", вспомнил он, "и глядел на трамвайные рельсы. А табличка "улица Ленина" исчезла вместе со старой конторой".

Виктор спокойно дождался зеленого и, смотря под ноги, чтобы не споткнуться на выщербине асфальта, вместе с другими пешеходами зашагал по "зебре" в сторону "Селены", магазина на первом этаже общаги БМЗ, пожалуй, тоже бывшей — здание было доверху набито мелкими магазинчиками и заведениями, осевшими напротив базара. Бойкое место. Все равно на заводах сейчас народу меньше работает, чем на базаре стоит.

Где-то на середине проезжей части громко зазвонил мобильник. Мобильники имеют очень неприятное свойство звонить в самый неудобный момент в самом неудобном месте. Да и вызов ничего хорошего не предвещал: этот рингтон со звоном колоколов он сам вчера вечером скачал и поставил на рабочий номер. Ставить вопль "Хозяин, не смей брать трубку, они хотят вызвать нас на работу!" давно уже было не оригинальным.

"Черт! Что у них там стряслось? Неужели сейчас обратно переться придется?" — подумал Виктор.

И еще через секунду:

"Стоп. Я же забыл трубу дома!"

— Куда прешь, мать твою! Слепондыря! — рявкнул слева чей-то хриплый голос сквозь внезапный визг тормозов.

"Блин, че за борзость-то???"

Виктор поднял глаза и глянул вправо, чтобы удостовериться, что зеленый сигнал для пешеходов еще горит, и остолбенел.

Светофор исчез.

Общага тоже.

Вместо этого прямо перед Виктором за деревянной оградой высились сосны, а меж ними на голубом своде неба виднелся знакомый шатер церкви Петра и Павла.

2. Село особого значения.

Обернувшись влево, Виктор был удивлен еще больше.

Перед ним сверкал черным лаком грузовичок, с красным кузовом из редких досок, размером, ну, где-то примерно, как у советского "уазика", маленьким, словно игрушечным, капотом над мотором, издававшим ворчащие звуки, и эти две важные части машины разделяла большая, черная, квадратная, похожая на паровозную будку, кабина. Спицы у грузовика тоже были деревянные и выкрашены в красный цвет, а сзади был еще и прицепчик, размером примерно с те, что у нас покупают для легковушек. В кузове и прицепе рядами стояли желтые, чуть потемневшие от времени пивные бочки. Из двери наполовину высовывался мордатый водитель в красной рубахе, синих в полоску штанах, сапогах и картузе со свирепым лицом, который, впрочем, тут же сменил гнев на милость.

— Не зашиб? Как так можно? Машина, она ведь не кобыла, она ж сама не станет! Это глядеть надо!

"Да это же грузовой вариант знаменитого Форда-Т!" — догадался Виктор. "До знаменитой у нас полуторки. Когда ж ее выпускали? В СССР — нет, сначала АМО выпускали, она не фордовская, а в Штатах... ну, видать, где-то в двадцатых или раньше. Опять какой-то попаданец историю изгадил. Хотя нет, такси "Рено" же покупали, могли и эту. А, кстати, она ж леворульная и едет по левой стороне. Это когда у нас поменяли?"

Попутно он заметил, что дорога была мощена брусчаткой, но это мало о чем говорило. Да и из ситуации надо было выпутываться.

— Извините, — сказал он. — Понимаете, первый раз в вашем городе, и вот, засмотрелся.

— Приезжий? Засмотрелись? — заорал водила. — Так у нас есть на что! Вы тут не первый в наше село приезжаете, а говорите, что город! Да у нас вообще тут скоро Америка будет! Все лектрицкое! И свет лекрицкий, и машины на заводе лектрицкие, и трамвай лектрицкий, и печка в хате лектрицкая, и телефон на улице будет! У нас — революция!

"Двадцать восьмой. Первая пятилетка. Сталин жив."

— Тпр-р-руу! — раздался из-за грузовика надтреснутый фальцет. — Че стал посеред? Заглохла железка, что ль?

— Да не заглохла, — ответил водила, — тут приезжий на нашу Бежицу засмотрелся!

— А-а, милое дело! Мы, могеть быть, столицей заводской в мире будем. Новую жизнь зачинаем, едрен-матрен!

Виктор почувствовал, что через пару секунд он станет центром всеобщего внимания. А этого не хотелось. К приезжим тут вроде хорошо относятся. Но это к своим приезжим, а не к попаданцам.

— Спасибо! — ответил он водиле. — Извините еще раз! Пошел с вашим прекрасным городом знакомиться! Всего доброго!

И он перешел на тротуар. Точнее, перелез через перила из жердочек на серый, вытертый ногами дощатый настил, из-под которого торчали куски тонких бревнышек. Переход здесь был дальше метров на тридцать.

— И вам доброго здоровья! — донеслось в ответ. — Вы, небось, человек образованный, лектрицтво нам поможете провести! А то ведь без его и мотор не движет, и фары не горят!

Грузовик зафырчал. Виктор заметил, что на кузове брусковым шрифтом под трафарет была выведена надпись "Пиво В.П. Гроховскаго".

"Нэп".

Теперь можно было спокойно осмотреться по сторонам. Бросилось в глаза то, что, помимо общежития, исчез и желтый двухэтажный жилой дом, построенный в ранние годы советской власти. Был просто кусок леса, огороженный палисадником. Кооперативные домики в шотландском стиле за церковью, построенные в двадцатых, исчезли, зато два особнячка, то ли купеческих, то ли инженеров, утратили свой бело-желтый окрас; их фасады цвета вишни сорта "Шпанка" с белым были увиты плющом на итальянский манер, выступая из глубины палисадников. Сама улица III Интернационала была в этой реальности мощена булыжником, как и Ульянова, хотя в сторону Молодежной ни рынка, ни хлебозавода не виднелось. С правой стороны по улице выстроился не обнаруженный Виктором ни в одной из исторических книг о Бежице стройный серый ряд новеньких двухэтажных деревянных домиков, фасады которых были покрыты дранкой и оштукатурены; что-то подобное в Брянске строили после войны по улице Советской, выше стадиона и пожарного депо. По Ульянова в сторону Молодежной удалялись ряды новеньких изб, большей частью тоже типовых, с фасадами в три окна, крашеных в коричневый цвет и крытых тесом; все это создавало впечатление какой-то декорации. По направлению к Болве, за палисадником, среди недавно посаженных деревец, словно большие бурые кошки на диване, возлежали кирпичные железнодорожные казармы с зелеными крышами из кровельного железа, подкопченного паровозным дымом. На месте исчезнувшего торгового дома Тимашковых, венчая небольшую площадь, стояло знакомое по старым фотографиям зеленое деревянное здание станции. Жестяные указатели, висевшие на углу ограды церкви, провозглашали, что Ульянова к заводу — это Вокзальная, а III Интернационала — Церковная.

И еще этого беглого взгляда вокруг оказалось достаточно, чтобы понять, что сегодня особенный день. Была Пасха. Ну в какой еще день народ будет во множестве бродить возле церкви с крашеными яйцами и куличами, говорить друг другу "Христос воскресе!" — "Воистину воскресе!" и целоваться.

"А, вот оно что! Вот с чего шеф добрый был. Праздник светлый сегодня и гневаться нехорошо. Так что удачно попал. Только вот по погоде явно тоже начало мая, поздновато вроде как. И еще: сейчас кто-нибудь на радостях целоваться полезет, тем более под газом, а кто их знает, какая тут историческая инфекция бродит."

Виктор повернул налево и двинулся вдоль парковой ограды по Вокзальной в сторону завода, куда, надо полагать, сдвинулся центр Бежицы. По Церковной он идти не решился: возле церкви, наверное, было принято подавать нищим, а подавать было, естественно, нечего, потом, надо будет то ли креститься, то ли еще что-то, и нечаянно нарушить обычаи перед местной тусовкой старорежимно настроенных слоев населения было чревато.

"Он сказал — село, а не город. Значит, это двадцать пятый или чуть раньше. Начало нэпа. То-то советской власти особо не заметно. Хотя странно: это должен быть уже центр уезда."

Пройдя шагов десять, Виктор заметил, что здорово выделяется. На него пялили глаза и шушукались за спиной. Его блестящий с синтетикой костюм, серый с табачным отливом, резко отличался от праздничных прикидов местных мэнов — темные, слегка помятые пиджаки одинакового фасона, черные брюки, заправленные в начищенные сапоги с гармошкой (тут Виктор понял, откуда чувствуется запах дегтя), и темные картузы. Половина мэнов брила бороды, что не могло не радовать. Женские парадные прикиды Виктора в данный момент интересовали как-то меньше, и он лишь отметил, что платья были длиннее, чем при нэпе, но короче, чем до революции — примерно так четверть метра от земли.

"Без паники, майор Кардош! По Интернационала... тьфу, Красной дорожке... тьфу, Церковной, тут в сотне метров особнячки, и впереди, метров триста, тоже. Так что это буржуйски одетые граждане тут встречаться могут, а раз есть частная пивоварня, то буржуйский элемент не весь экспроприирован и репрессирован. К тому же... К тому же я — приезжий! Правильно, станция рядом, как ее зовут-то сейчас — Бежица, Болва? Неважно, я — приехал. Кто тут знает, как в столице одеваются? А я вообще могу быть из Берлина или Парижа, по-тамошнему одет. Стоп. С кем у них дипотношения? Раз новенький клон Форда — со Штатами. Значит, я из Чикаго... нет-нет, лучше из Детройта. По изучению опыта автопрома. Прилетел... нет, что ты, в самом деле: приплыл на пароходе и сразу сюда. Ну и как я в этом имидже?"

Мысленно Виктор окинул себя взглядом.

"О"кей, тонкая вязаная серая жилетка под пиджаком и галстук как раз в тему. Часы, как повезло-то, карманные, в глаза не бросаются, деньги американские... нет, нет, по цвету не подходят, лучше что-то типа сертификатов "Березки". Интересно, у них есть тут торгсин, боны? Нет, про торгсин не надо. Может, они тут альтернативные."

Его ход мыслей оборвали три пацана, ставших прямо перед ним на пути. Пацаны мелкие, старшему десять, младшему, верно, семь. И что это означает? Пацаны-то мелкие, но за ними могут быть кто-то из взрослых. Интересно, здесь положено грабить при народе прилично одетых без гроша в кармане или нет? Хотя народ тут тоже по-своему прилично одет, кроме нищих у паперти.

— Дядь, дай две копейки.

— Держите жвачку ради праздника. Американская. Только, чур, жевать, а не глотать, а то доктор живот резать будет.

Виктор с облегчением роздал три последних подушечки "Стиморола".

— Спасибо... спасибо... Дядь, дай три копейки.

Это уже средний. Да я тебе полтора российских червонца на мороженое дам, только свали. Хотя это, наверное, меньше. И ты сразу завопишь, что фальшивые.

Не успел Виктор найти подходящий выход, как младший выпалил:

— Дядь, дай рупь до получки! Я потом отдам.

— А может, тебе еще дать и ключи от квартиры, где деньги лежат? — вылетела у Виктора хрестоматийная фраза.

Троица молча повернулась и освободила путь. Через пару шагов Виктор услышал у себя за спиной звук затрещины и голос:

— Вечно ты, Митяй, дерьма в кашу наложишь! А хранцуз пятак бы точно дал! У его глаза добрые!

— Цыть вы, шантрепа безусая! Что Семен в лазарете лежит, так вы и рады от рук-то родителевых! Ото мамке скажу, чтоб выпорола! — осадил ссорящихся чей-то взрослый хрипловатый голос.

"Значит, я — американский хранцуз. Ну, для этих, небось, все хранцузы. А детишки, видать, в сложном материальном, оттого жвачки и не надо. Ладно, что тут, сперва самому заработать бы как-то... Оба-на! А казачок-то навстречу — в погонах! Обратно власть белых. Боже, царя храни... Или как у них там? Буду монархистом, оно как раз по возрасту. Короче, на станцию надо. Там и портрет текущего правителя всея Руси наверняка висит, и по расписанию можно понять без расспросов, какой год. А то тут пацанов-газетчиков не видно... Нет, шарахаться нельзя. Только шел от станции, тут же повернул... Обойдем парк. Планировка — то улиц с дореволюции почти не менялась. "

Виктор продолжил движение в сторону завода. Надо было привыкнуть к этому миру, чтобы держаться естественным — к виду, звукам запахам. В этом мире, на будущей Ульянова, цокали копыта, гремели ободья колес по булыжнику и звонили колокола на церкви Петра и Павла. В глубине парка Вольнопожарного общества, что тянулся справа вплоть до заводской гостиницы, духовой оркестр играл что-то американское; Виктор про себя назвал это "регтаймом", не будучи, однако, в этом уверен. Со станции доносилось усталое пыхание паровоза и грюканье вагонного железа. Запах свежей листвы и сосен смешивался с запахом дегтя, конской мочи с проезжей части, угольного дыма и железной окалины. Да, еще и лица в большинстве своем простые и веселые, словно детские, хотя народ держится степенно.

"Как-то нехорошо я сюда попал. Сразу же чуть не угодить под единственный грузовик в этом городе — ну, может, не единственный, но других пока не видно — как-то это очень напоминает того попаданца из романовского СССР, что на Советской под грузовик попал. Меня хотят убрать в этом мире? А что будет в том, в нашем? Я погибну? Исчезну? Или просто перестану попадать? Глупо выбирать точку перехода на проезжей части. Если только не нужно срочное вмешательство. У того тоже, видать, было срочное. А у меня?"

— А ну-ка посторонитесь! А то, неровен час, опачкаю!

Прямо перед Виктором дорогу пересек худой расклейщик плакатов с ведерком и кистью, жесткая борода которого торчала во все стороны, как ежик, мазнул пару раз клейстером — мутноватая субстанция на кисти стопудово была клейстером — и ловко нашлепнул на стоявшую на перекрестке круглой тумбе бледную бело-синюю афишку, размноженную под гектограф:

"С разрешения начальства.

В Воскресенье 5 мая 1918 года

в зале Общественнаго собрания

будет показана новая драма

"Горничная Дженни"

С участ. О.В. Гзовской, В.Г. Гайдарова, Д.С. Буховецкого, В.В. Баллюзека..."

"Восемнадцатый?"

"Что-о?"

"В-О-С-Е-М-Н-А-Д-Ц-А-Т-Ы-Й???"

3. Пылающий Эрос или опасности там, где не ждешь.

Вначале у Виктора мелькнуло в мозгу, что это какой-то фейк. Никакого нэпа в восемнадцатом не могло быть, только военный коммунизм. Впрочем, в альтистории могло и не быть пролетарской революции, но первая мировая война, она же германская, она же ПМВ, как сейчас ее именуют на форумах, еще не закончилась, и в Бежице однозначно должен был быть тяжелый кризис. Ну, если это действительно добротная альтистория, а не такая, где автор понаставит роялей под каждым кустом, и поможет бездарному царскому правительству за пару лет овладеть Босфором и Дарданеллами.

Виктор еще раз внимательно посмотрел на афишу и его подозрения усилились. На конце предлогов "С" и "В" не было положенного твердого знака, а в словах "разрешения" и "помещении" стояли именно "е", а не "ять", и "и", а не "i".

"Либо афишу писал тот, кто плохо знает дореволюционную орфографию, либо... либо была частичная реформа правописания. А почему бы и нет? И кто у власти? Керенский? Корнилов?"

Беглый обзор по сторонам ничего нового не дал. Гостиница БМЗ как стояла, так и стояла, только была не окрашена. Заглянув за угол, Виктор посмотрел табличку: улица Майской Стачки здесь называлась Парковой. Фабрики-кухни, естественно, не было, как и скверика перед нею, а вместо этого вдоль Парковой тянулись деревянные и каменные дома в один-два этажа. Начинало ряд здание бывшей женской гимназии — длинное одноэтажное строение с большими окнами, как раз на том месте, где потом обоснуется скульптура с двумя лосями. Судя по вывескам торговых заведений, гимназия уже съехала в Старый Корпус. На своем месте остался и красивый одноэтажный особнячок в стиле модерн, в котором в советское время был детсад, а в постсоветское — бюро технической инвентаризации; на месте кинотеатра высились сосны. Легкая извозчичья пролетка уходила вдаль; следуя за ней взглядом, Виктор, к удивлению, не обнаружил знакомого по воспоминаниям детства двухэтажного обшитого тесом здания, где было что-то вроде кулинарного училища. Здание это потом снесли и поставили памятник комсомольцам в виде очень большого штыка; теперь на этом месте виднелось какое-то двухэтажное здание с большой вывеской, то ли пассаж, то ли ресторан.

Слева, у переезда, виднелось здание, где будет клуб ДОСААФ. Оно всегда казалось Виктору немного странным своей асимметрией и непонятной колоннадой на углу в сторону перекрестка; здесь же оно выглядело куда более логичным, и чем-то напоминало итальянскую виллу в неоклассическом стиле Бель Эпок. На месте странной колоннады оказалось крылечко с террасой и балюстрадой наверху, а аккуратные пилястры на фасаде увенчивались изящной лепниной фриза.

И еще вдоль улицы стояли новенькие решетчатые столбы, склепанные из полосового железа, а на них висели самые настоящие электрические лампы в длинных стеклянных плафонах под плоскими блинами эмалированных абажюров.

Оркестр в городском саду продолжал наигрывать что-то веселенькое в ритме марша, колокольный звон плыл со стороны церкви Петра и Павла и откуда-то из-за железной дороги, цокали копыта, пели птицы, светило вечернее солнце, и это все порождало на душе Виктора Сергеевича тихую патриархальную радость, какая бывает в детстве при посещении передвижного зооцирка.

"Вот и правильно", — подумал он. "Народ радуется, ты и радуйся. Встраивайся в общую эмоциональную среду, своим будешь. Язык — это не главное, ты образованный... а, ну да, ты образованный, вот вас так говорить и приучали. Генри Хиггинс молодец, язык в этом обществе показывает социальный статус. Так что ботать на языке Пушкина, Лермонтова и других прогрессивных классиков, коих с детства читал. Что скажут? Скажут — говорит по-образованному. Ай да Пушкин, ай да сукин сын. Ай да Штирлиц. Слава советской школе и ее задаче сделать из рабочих и крестьян лицеистов. Генри Хиггинс молодец, тара-пара, какой-то там конец..."

Рассмотрение тумбы дало массу интересного. На тему войны ровным счетом ничего не оказалось, даже плакатов военных займов. Зато был плакат пасхального базара с лотереей на строительство российского воздушного флота — двухместный самолет наподобие "Блерио" в облаках; сзади — пилот, спереди — пулеметчик, который стреляет стоя на фюзеляже, как циркач. Кроме того, в честь пасхи на футбольном поле при храме Преображения Господня (о, господи!) был намечен товарищеский матч местных команд "Надежда" и "Польза", а в саду Общества трезвости вечером танцы.

Тут Виктор отметил про себя, что и пьяных не видно, а в книгах про царское и раннее послецарское время народ на пасху здорово надирался.

В саду Вольнопожарного общества обещали открытое соревнование по поднятию двухпудовой гири и концерт в честь ветеранов японской войны, с выступлением говорящей собаки г-на Борменталя ("Оба-на! Шарикова, что ли покажут?"). Больше же всего поразили две афиши. На первой из них было крупным шрифтом, похожим на компьютерный "Traktir", было выведено "Пылающий Эрос". Оказалось, что это выступление заезжего велотриальщика с цирковой фамилией Эрос. Хотя, если подумать, это было ничуть не страннее виденной Виктором в Москве, в нашей реальности, вывески "Салон Гея"; греческая мифология — коварная штука. Другая афиша была рекламой "Радиотехнической лавки Аудион", она сообщала о поступлении в продажу граммофонных труб из папье — маше, и это напомнило Виктору эпизод из кино "Начальник Чукотки", где ушлые американцы меняли меха на рупоры от граммофона.

В общем, обозревать афишную тумбу — это все равно, что лазить в Инет: всего много и без толку. Адрес лавки Аудион он списал; она была где-то в Елецком переулке.

"Так. Какое-нибудь заведение, чтобы работу поискать или загнать что нибудь, чтобы на ночлег устроиться — это, скорее, у завода, в старой части поселка. На сам паровозный соваться незачем — воскресенье, в гимназию тоже. Потом к радиолавке, если там тоже не выходной, оттуда на станцию."

За метровым решетчатым забором, на месте сквера перед фабрикой-кухней, в окружении стройных сосен и берез кучковались коричневые домики, обшитые тесом; они напомнили Виктору то ли пионерлагерь, то ли турбазу. На бараке, что стоял напротив калитки, красовалась длинная и узкая вывеска заводского общества потребителей на паях. До обоняния донесся запах квашеной капусты, соленых огурцов, постного масла, сушеных грибов и фруктов и сдобной выпечки. Голода, надо понимать, здесь не было.

Со стороны переезда простонал паровозный гудок; Виктор непроизвольно обернулся. Черно-белый полосатый шлагбаум был опущен; возле него стояла будка часового и прохаживался человек в форме. На голове у служивого вместо дореволюционной фуражки виднелось кепи, похожее на немецкое или австрийское.

"Е-мое! Оккупация? А как же сборы на российский воздушный флот? Уточнить бы, а то вляпаешься..."

Виктор перешел улицу и, не спеша, пробрался в толпе ожидающей у шлагбаума публики поближе к передним рядам. На кепи служивого — судя по беспросветным погонам с полоской, унтер-офицера, — была прицеплена овальная царская кокарда, а на форме, как на современной, торчали огромные накладные карманы: шесть на гимнастерке (из них два на рукавах), и два на брюках, не темных, а защитного цвета, и заправленных в сапоги. Не ботинки с обмотками, а дешевые кирзачи, местами потертые до хлопчатобумажной основы, хоть и усердно начищенные ваксой. Без имитации свиной кожи, зато с ремешком на низком голенище. Ремень бойца поддерживали плечевые лямки, а на шее...

И тут Виктору стало несколько не по себе. На шее унтера болтался самый настоящий пистолет-пулемет "Стэн", только с магазином вниз и круглыми дырками на кожухе ствола. Магазин покороче, патронов на двадцать. Новенькие вороненые части отливали синевой.

"Ну и чего удивительного?" — успокоил себя Виктор. "Автоматическое оружие в первую мировую известно. Вот почему "Стэн" забацали... А что, просто тот же ход мыслей. Надо было что-то дешевое, для массового выпуска. А кирза... Ну, если у них тут резиновые шины, отчего же этой дряни не быть? Странно, что у нас ее так поздно придумали."

За особнячком послышались хриплые гудки, и мимо переезда, тяжело пыхтя и выталкивая из-под себя в стороны струи белого пара, словно огнедышащий змей, неторопливо прополз черный шестиосный маллет с гигантским хвостом тяжелого воинского эшелона. Теплушки с солдатами и орудия на двухосных платформах особого удивления у Виктора не вызвали. Примерно как в фильмах про гражданскую.

А затем появились платформы с танками.

Это были вовсе не те громадные ромбы, что обычно показывали в фильмах про гражданскую и которые пускал под откос артист Соломин из "Адьютанта его превосходительства", но размерами тоже внушали. Очертания грозных машин терялись под серым брезентом, растянутым над бронекорпусами наподобие палаток, и только в самом низу из-под грубой ткани выступал серо-зеленый стальной лист с заклепками, окаймленный пластинами гусеничных звеньев.

Танкам Виктор уже не особо удивился. К восемнадцатому году легкую бронетехнику сотнями штук клепали французы и собирались клепать немцы и американцы. Странным было видеть это чудо в русской армии. Похоже, здесь оно не было редкостью — народ на переезде обозревал вундерваффе так же спокойно, как смотрели на закамуфлированные ракеты в шестидесятых. Но зато, если какой-нибудь политик на теледебатах будет уверять, что Россия в начале гражданской войны могла выпускать танки, значит, он просто побывал в этой реальности. С каждым может случиться.

Наконец, хвост состава уполз без остановки куда-то в сторону Рославля, переездный взялся крутить лебедку, и длинная жердь шлагбаума лениво поползла вверх. Народ с гомоном двинулся. Виктор уже сделал первый шаг к переезду, как вдруг перед ним вырос невысокий конопатый тип лет этак двадцати восьми в котелке и, отвернув лацкан темно-серого пиджака, показал жетон.

— Тайная полиция его величества. Соблаговолите проследовать с нами.

— По-хорошему просим, — донеслось из-за спины. Виктор оглянулся: сзади стоял еще один тип в котелке, только постарше, лет так под сорок, худощавый, рыжий, с усами подковой, в зеленом пиджаке и с тросточкой. Лицо его было унылым.

— Могу ли я узнать, в чем меня обвиняют? — осторожно спросил Виктор.

— Вы подозреваетесь в попытке сфотографировать станцию и воинский эшелон, — невозмутимо ответил конопатый.

Виктор впервые обрадовался тому, что он попал в другую реальность без мобильника.

— Разве у меня есть фотоаппарат? — недоуменно спросил он.

Конопатый хитро прищурился.

— Сейчас есть камеры, которые снимают на кусок синематографической пленки через пуговицу. Соблаговолите проследовать в розыскной пункт уездного отделения, там разберутся.

4. Облом попаданцев, или кадры решают не все.

Следуя за представителем тайной полиции, который вполне прозаически лузгал семечки и сплевывал их на мостовую, Виктор перебирал в памяти все, что ему известно о царской охранке по книгам, фильмам и Инету. Не вспоминалось ничего хорошего. Особенно удручало почерпнутое из Инета: он как-то вычитал в Википедии, что после революции 1905 года число охранных отделений в России сокращали, да и вообще было их вроде как бы меньше сотни на всю Россию. А тут на тебе — уездное. Да еще с поселковым розыскным пунктом. Как минимум, это означало, что политическая полиция в России превратилась в мощную самостоятельную систему. Впрочем, из революции пятого года царское правительство могло здесь сделать совсем иные выводы.

Переходя через пути, Виктор по привычке обернулся налево, затем направо... и на мгновение даже забыл, что он задержан. Чуть поодаль, примерно там, где сейчас находится платформа "Красный Профинтерн", на фоне чистого голубого неба разливалось сияние золотых крестов, а под ним из-за деревьев выглядывало высокое, похожее на разукрашенную елку, здание храма Преображения Господня.

По разговору с Катериной из третьей реальности Виктор решил, что храм Преображения должен был стоять там, где в нашей реальности стоит Дворец Культуры БМЗ. Хотя она вроде как бы и не сказала, что новый собор построили на месте старого, только то, что землю должны были отдать обратно. Получалось, что то ли пассаж москвичи должны были строить за линией (а что? раз там собор и стадион, значит, место людное), либо в рассказе Катерины исторические факты были перемешаны с городской былиной, только увидеть храм Преображения на Профинтерне Виктор никак не ожидал.

Между храмом и Крахтовской из зелени виднелось несколько двухэтажных особняков и здание клуба, одноэтажные же деревянные дома близ дороги, были украшены досками с затейливой резьбой, выкрашенными в белый цвет, как кружевная вышивка; это было словно декорацией, заслонявшей от глаз проезжавшего по чугунке начальства однообразные ряды крахтовских бараков. По левой стороне Крахтовской тянулись шеренги длинных одноэтажных бревенчатых домов на две-три квартиры, без резных украшений.

"Глупо... Местные, небось, к этим эшелонам привыкли, а тут на тебе, повернул и вылез пялиться, как гудок услышал. Странно себя повел, подозрительно. Глупо, как глупо..."

Бравый солдат Швейк в аналогичной ситуации решил, что раз он арестован, то не имеет права ходить по тротуару. Но здесь тротуара не было, так что этот вопрос был снят. Из каждой подворотни процессию заливисто облаивали дворняги. По дороге и в придорожных канавах квохча, возились куры. Кое-где из окон высовывались женские и детские лица с печатью тревоги, перемешанной с любопытством.

Они проследовали мимо Севской, которая потом, когда на ней построят новое, каменное здание станции, станет Вокзальной, и Виктор впомнил, что именно здесь, недалеко была его первая точка перехода; теперь на этом месте торчали деревенские избы с высокими крышами, крытыми свежей, еще не успевшей потемнеть, дранкой. Почти дойдя до аккуратных, красных с белым кирпичных одноэтажных особнячков с островерхими крышами в немецком стиле, его непрошенные попутчики остановились. На обочине рядом с парой извозчиков в бездействии куковал "черный ворон", то-есть фургон "Форд-Т", у которого на месте двух задних сидений торчала неуклюжая деревянная будка без окон, а над передними местами, словно козырек светофора, торчал навес. Перед Виктором распахнули двери арестантского короба с двумя жесткими скамьями напротив друг друга, на одну из которых, поморщившись, устроился конопатый. Второй сыщик сел рядом с водителем.

— Не вздумайте бежать, — снова предупредил конопатый.

Духоты в этой странной деревянной коробке Виктор не почувствовал — между кузовом и водителем стояло зарешеченное окно без стекла, но бензином воняло так, словно здесь только что очищали масляное пятно со штанов. Виктор вдруг понял, почему писатели и поэты начала века, упоминая автомобиль, обязательно упоминали этот запах. Не потому, что он был для них новый — он просто доставал.

Экипаж, как утка, качнулся на рессорах, что-то зачихало, и Виктор вдруг понял, что это шофер пытается заводить машину ручкой. Впрочем, с четвертой попытки это удалось, и Виктор почувствовал, что он сидит в тракторе — трехлитровый тихоходный двигатель бурчал, как на "Владимирце". Автозак резко дернулся — так, что конопатый чуть не выронил карманные часы на цепочке, которые вытащил из кармана жилета.

— Ну тише ты, чумовой! — раздраженно рявкнул он через оконце. — Чай, не дрова везешь!

— Везу, что погрузили! — огрызнулся водила. — Начальству что — "экономь да экономь", а опыту где набраться?

— На лисапеде! Смотри, куда рулишь, то! Побьешь автозак, а он на уезд единственный! Доверили машину, черт шелудивый...

Розыскной пункт оказался почти сразу за Кладбищем, не доезжая до Чайкович, то-есть, чуть не доезжая до нынешнего кольца одиннадцатого троллейбуса на Камвольный. Камвольного здесь, естественно, не было и в помине.

"М-да. Вот и приехали" — само собой пришло в голову Виктору, когда он после двадцати минут лихой езды, то-есть, по нашим временам, неторопливой тряски по булыжнику, вылезал из первого и единственного брянского автозака.

Пункт отчасти напоминал старый, давно снесенный детприемник на Молодежной, отчасти — лагерь для военнопленных. Территория его была огорожена дощатым забором с колючей проволокой наверху, во дворе басисто гавкало несколько собак, а по углам стояли вышки с часовыми в форме с синими кепочками и погонами, на шее болтались уже знакомые Виктору пистолет-пулеметы, вызывая неприятное сходство с немецкой оккупацией. На крыше одноэтажного бревенчатого дома, похожего на барак или контору, торчал высокий деревянный шест, к которому из чердачного окна тянулась проволока; от верхушки шеста до ближайшей сосны висели еще две, прогибаясь и колеблясь на ветру.

"Антенна, что ли? У них тут рация?"

В довершение картины на штабеле тесовых досок, сложенных у ворот, сидело четверо бездельничающих солдат без вооружения, видимо, строителей, и один из них неторопливо выводил на губной гармошке "Wenn die Soldaten", песню, которая звучит в каждом втором советском фильме про войну и фашистов. Навстречу со стороны Чайкович неторопливо проехал мужичок на телеге, почмокивая губами; несмазанная задняя ось отчаянно визжала. Над бревенчатым зеленым одноэтажным зданием с решетками на окнах, выходившим фасадом на дорогу, висел поникший от безветрия имперский триколор; из-за забора слышался негромкий мерный шум, словно там работала пилорама. Пахло щами, смолой свежеструганных досок, дровяным дымом, и еще, откуда-то с северной стороны, ленивый, запутавшийся в кронах сосен и берез ветер доносил слабый, но словно давящий на ноздри запах сивухи: похоже было, что винокуренный завод в Чайковичах живет и процветает.

"Сюр", подумал Виктор. "Сюр. Это просто Бунюэль какой-то."

Впрочем, когда человека ни за что хватают и тащат в кутузку, это само по себе сюр.

— Сюда прошу.

Рябой сыщик показал Виктору в сторону тропинки до крыльца розыскного пункта и ступил ногой на подгнившую доску, перекинутую через канаву, на дне которой лениво текла темная и тухлая вода — места у Камвольного были лесным болотом. Доска подломилась, и рябой чуть не сунулся вниз, поскользнувшись на осоке, но Виктор успел схватить его за руку. Чертыхаясь, рябой вылез на дорогу и посмотрел вниз, не измазал ли он травой штаны. Виктор равнодушно отстранил его, не доверяя доскам, перепрыгнул через канаву, и, повернувшись к агентам, показал в сторону розыскного пункта.

— Сюда прошу!

Сыщики по очереди преодолели препятствие и последовали за Виктором по тропинке. Из под ног с тревожным кудахтаньем вылетела пестрая курица — начальство, видимо, было из людей хозйственных, привычных к деревенскому быту, и не упускало возможности разнообразить рацион домашним яйцом. На крыльце стоял часовой — все в той же раздражающей кепке, с тем же раздражающим девайсом на шее, да еще и с белой повязкой на рукаве, на которой черными буквами было выведено "Гостапо".

"Государственная тайная полиция", прочел Виктор верхнюю часть вывески у двери, "ну и сокращения у них, ядрена корень! А охранка-то и впрямь отделилась. Ладно. Держимся спокойнее."

— Пропуск у вас где выписывают? — спросил он у рябого, который, судя по всему, был старшим.

Рябой слегка дернул подбородком, подошел к часовому и показал ему жетон, после чего, открыв двери, махнул рукой — давайте, мол.

В узком коридоре розыскного пункта ничего страшного не замечалось. Стены были обиты дранкой и оштукатурены, на потолке висел керосиновый фонарь, пахло сосной, керосином, ружейной смазкой, дегтем и сургучом. На полу лежали простые полосатые половики. Виктор старательно вытер ноги о лежавшую в сенях тряпку из мешковины такой толщины, что она напоминала вьетнамские циновки, и ступил внутрь.

— Сюда! — рябой предупредительно открыл дверь в кабинет.

Обстановка внутри тоже ничем особым не пугала, кроме кованых решеток на двух окнах. Посреди комнаты стоял большой, обтянутый зеленым сукном двухтумбовый стол, над которым висел портрет какого-то высокого чина в эполетах, но явно не Николая Второго; за столом, в жестком полукресле, сидел чиновник средних лет в расстегнутом штатском пиджаке, с полным лицом, украшенном усиками "зубная щетка" под толстым сизоватым носом. Он поминутно вытирал платком свой куполобразный лоб с залысиной, которая нахально брала в клещи с двух сторон густые, чуть всклокоченные волны седоватых волос. На столе покоился серый мраморный письменный прибор с массивным пресс-папье и черная металлическая коробка телефона компании Гейслера, с трубкой, похожей на ручку молочного бидона. Сбоку, за однотумбовым, находился худощавый невысокий стенографист, с пачкой бумаг и фиолетовыми бухгалтерскими нарукавниками, надетыми прямо на рубашку. Прямо перед стенографистом возвышался черный "Ремингтон": монументальный, размером с семнадцатидюймовый кинескопный монитор, с четырьмя колоннами-стойками, между которыми был открыт для обозрения смазанный механизм из кучи планочек, тяг и рычагов. Был он похож скорее на ткацкий станок, чем на печатающее устройство. Еще в комнате была печка в круглом железном футляре, три шкафа с филенчатыми дверцами, несколько стульев и настенная вешалка, на одном из крючков которой покоился пиджак стенографиста.

— Разрешите доложить, ваше...

— Отставить, Дрынкин. Никак вот ты не можешь запомнить, что титулование нынче отменено. Высочайшим указом.

— Виноват-с, Дионисий Павлович. Так ведь оно...

— И подхалимажу не надо, не люблю. Докладывай.

— Вот-с, задержан у переезда при прохождении воинского эшелона. Выглядел подозрительно.

— Бежать пытался, сопротивление оказывал?

— Никак нет-с. Тонко маскируется, полагаю.

— Полагать мы здесь будем, — ворчливо пробасил Дионисий Павлович, — а ты позови Мулина сюда и можете дальше работать. Про основное-то не забыли?

— Ну как можно-с?

— Все, давайте, давайте... А вы присаживайтесь, — вяло кивнул он Виктору на стул возле двухтумбового. Похоже, подозрительных личностей к Дионисию Павловичу таскали постоянно, и возиться в праздник еще с одной было совсем неохота. Стенографист захрустел храповиком валика, заправляя листы с копиркой.

— Назовите имя, фамилие, отчество...

Следующий вопрос будет год и место рождения, род занятий, где проживаете, откуда прибыли, ну и с какой целью оказались у переезда в момент проследования эшелона, подумал Виктор. М-да. Интересно, где здесь хуже — в охранке или в дурке?

— Еремин. Виктор Сергеевич.

— Тах! Тат-та-тах! — застучала машинка.

— Образование?

Сразу к образованию перешли? Это так важно? Важнее возраста и места жительства? Впрочем, мало ли кто с дури какой порядок для протокола установит. Может, кому-то надо было самоутвердиться, переставляя порядок граф.

— Образование? — повторил Дионисий Павлович, повышая голос.

— Ах, да. Высшее. Высшее техническое.

— Чем можете подтвердить?

Хм, у них что, диплом типа водительских прав в США? Или тоталитарный строй, где главное в человеке — трудовая функция? Ладно, морду пока тут не бьют... хотя и спешить им некуда, всегда успеют.

— Диплома университета... (Виктор подумал, что нынешний статус БИТМа — БГТУ тут как-то солиднее, институт, он вроде как благородных девиц, "институтки", а тут — универ, понимаешь) технического университета на руках, к сожалению, сейчас не имею...

Дионисий Павлович молча пододвинул Виктору пару листков бумаги, вынул из стаканчика очиненный карандаш, затем, открыв стол, извлек из недр его ящиков затрепанную тетрадь в синем, покрытом пятнами чернил и воска, люстриновом переплете, пролистал наугад и ткнул в какое-то место на одной из страниц.

— Пишите. Определить мощность безопасной спички в метрической системе. Все.

Экзамен? Зачем? Что у них такое важное связано с образованием? У них есть версия и они ее проверяют? Разыскиваемый шпион или революционер был образован? Или наоборот? Если образован, то не станет решать задачу, глупо проверять. А если физики не знает, то, наоборот, засыплется. Задачка-то со школьной олимпиады, только соображение к ней требуется, инженерное мышление. Ну что ж, раз надо сыграть "Мурку", сыграем "Мурку".

— Неясно что?

— Понимаете, нужны некоторые приборы. Аптекарские весы, секундомер, если можно, справочник или справочные таблицы по общей физике, ну, теплоту сгорания посмотреть. И сама спичка, конечно.

К удивлению Виктора, Дионисий Павлович (фамилию он так и не назвал) открыл ближний шкаф, который вместо бумаг оказался доверху набитым приборами из школьных кабинетов физики, химии, и, судя по микроскопу, биологии, достал оттуда весы, набор разновесов, секундомер и толстую книгу, обложка которой была бережно обернута в писчую бумагу; книга оказалась "Справочником инженера". Кроме того, он положил перед Виктором коробок спичек Лапшина.

— Ишь ты, как у Агнивцева, — пробормотал Виктор, глядя на музейные редкости.

— У кого, позвольте? — оживился Дионисий Павлович.

— Поэт есть такой, Николай Агнивцев. "От Петербурга лишь осталась коробка спичек Лапшина..." Не читали?

— Нет. Лично с ним знакомы? Или общие знакомые есть, родственники?

— Только читал.

— Тогда поэт к делу не относится. Что-то еще надобно?

— Нет, спасибо.

Виктор тщательно взвесил спичку, завел секундомер, зажег спичку, отметив, сколько секунд она горит, аккуратно задул, стараясь не обломить обугленный остаток, снова взвесил, затем умножил разницу в весе на теплотворную способность и разделил на время.

(Читатель может записать, как это делается, на случай, если вдруг доведется попасть в эту реальность.)

Дионисий Павлович внимательно посмотрел в своей синей тетради.

— Ход решения правильный.

"А то! Как товарищ Сталин говорил — кадры, овладевшие знаниями, решают все..."

— Я могу статистику сделать по нескольким спичкам. Разброс все-таки по времени горения...

— Не надобно. — Дионисий Павлович как-то радостно оживился, спешно убрал приборы обратно в шкаф, вынул из кармана портсигар и раскрыл перед Виктором. — Папироску хотите?

— Спасибо, я не курю.

— Тоже хорошо. Так что с вами, сударь, осталась одна небольшая формальность. Мулин, заходи!

В кабинет заглянул молодой парень, в немного помятом пиджачке, напоминавший приказчика.

— Понимаете, — немного как бы извиняясь, произнес Дионисий Павлович, обращаясь к Виктору, — по инструкции положено провести досмотр личных вещей. Я обязан исполнить служебный долг.

"Сейчас обнаружат деньги и полная задница. Черт, растерялся, надо было в какую-нибудь урну бумажник выкинуть... а у них там урны-то были? Зайти в гостиницу, там в туалете... черт возьми, в парк надо было зайти, под первый куст сунуть или в дупло..."

— Простите, а допрос? — Виктор понимал, что терять уже нечего. — Ну, в смысле, откуда приехал и все такое?

"Да, правильно сказал насчет "приехал". Я здесь однозначно не живу, никто не подтвердит."

Дионисий Павлович пожал плечами, вывернул платочек другой стороной и снова смахнул со лба пот.

— Да помилуйте... досмотр по форме проведем, и никакого допроса не будем, в протоколе распишетесь, что, будучи подвергнут приводу, никаких запрещенных вещей при себе не имел, и по бумагам все закроется. А если что, мы вас всегда потом вызовем для допроса, если в том необходимость появится. Что Бежица — все друг дружку знают. А без досмотра никак нельзя, вот какая петрушка. А вдруг револьвер или бомба, или камера для тайной съемки. В Орле вон опять готовящийся теракт на днях раскрыли.

— Конечно, пожалуйста, — согласился Виктор, выкладывая вещи на стол. — огнестрельного оружия при себе не имею, взрывных устройств тоже.

Дионисий Павлович равнодушно повертел в руках записную книжку.

— Расчеты ведете?

"Блин, сейчас подумает, что все эти номера, аськи, вся эта фигня инетовская — шифр!"

— Да, технические записи. Иногда в голову мысль приходит, и чтобы не забыть... соответственно, математика. Цифры, формулы.

— Изобретаете, что ли?

— Закон вроде не запрещает.

— Изобретайте, изобретайте. Сейчас это поощряют... "Да-та-тра-вел-лер"... амулет такой, что ли?

— Безделушка. Память о прошлой жизни.

— Понятно... Вычислительную технику ремонтировали?

— Как вы догадались? — воскликнул Виктор.

— Так вот же, — и Дионисий Павлович показал Виктору его трансформер. — Для простых слесарных работ инструмент нежный, для часовых дел грубоват, а для арифмометров там, трисекторов в самый раз. Швейцарский инструмент?

— Нет. Китайский. Мне продавец сказал, что китайский.

— Изумительно. Если китайцам дать машины и заводы, они этак всю Европу завалят своей фабрикацией.

— Точно. А вы прямо настоящий Шерлок Холмс! Сразу догадались.

— Служба, однако. Часы карманные, простые... А что такое "Сделано в СССР"?

"Твою мать... Там же еще и Знак Качества стоит."

— Понятия не имею, — безразлично произнес Виктор, — Мне их на подарили на это, как его... на именины. Ходят нормально.

— Похоже на "Павел Буре" — и Дионисий Павлович вынул из своего кармана точь-в точь такие же, с арабскими цифрами, только серебряные.

— Да. Я вообще и думал, что это "Павел Буре". А что, подделка?

Дионисий Павлович раскрыл ножик трансформера, поддел крышку и пристально уставился на платы и колесики.

— Нет, похоже, другой мастер делал. Ишь ты, знак у него какой. Как весы. Верно, на точность намек. А циферблат вроде как из целлулоида, а почему-то не желтеет. Корпус обтерся, а это как новенькое.

— Да, я тоже заметил...

— Объяснения на сей предмет имеете?

— Наука, — развел руками Виктор, — сейчас чего только не изобретают. Автомобили, аэропланы, беспроволочный телеграф. Наверное, и материал такой выдумали.

— Наука. Верно, так. Стало быть, разобрались, — и Дионисий Павлович взял в руки бумажник, собираясь открыть.

— А... а вообще это правильно, что инструкция такая, досматривать. А то ведь пасха, скопление народу, а тут кто-нибудь с поясом шахида.

— С чем? — переспросил Дионисий Павлович, опуская руки с бумажником.

— А вы не читали разве? На Востоке террористы новый способ придумали. Берут пояс, набивают туда взрывчатки и картечи, надевают под одежду, потом идут в скопление народа, и...

— Скопление народа при проезде высочайших особ?

— Угу.

— Фанатик-самоубийца? Как Гриневецкий?

— Да, вот до какого ужасного способа дошли.

— Очень интересно... — Дионисий Павлович оставил бумажник на столе, взял листик и черкнул на нем пару фраз. — А где читали, не помните?

— Не помню. Случайно, в дороге попалось.

— Благодарствую. А вы пиджак Мулину покажите, брюки, туфли. Ничего не поделать, отступишь от регламентов и тут же, — он показал наверх, — донесут. Так что вы уж не подводите.

"Действительно положено или произвол? Не, ну вообще: ни спецшкол хроноагентов, ни подготовки никакой, ни сообщат, в какую эпоху. Хоть и хрен их знает, какие у них тут процессуальные тонкости, в восемнадцатом. В реальной истории вообще в это время каждый, у кого наган, свою законность придумает. Могло быть хуже. Да и что у меня в одежде-то?"

— Исподнее не надо. Оружие там не спрятать.

"А шифровку? Или что-нибудь вроде того? Темнит это Дионисий что-то. Но зачем? Или действительно тут такой низкий профессионализм? Нет, не похоже."

— Все в порядке, — констатировал Мулин хрипловатым голосом, — ничего не спрятано.

"А может быть, просто все это наспех организовали, и, как всегда, дефицит кадров. А работу надо показывать — ловить, задерживать... Вот это и есть у них для галочки. Потому землю и не роют. Взяли, отпустили, отчитались за проведенную."

— Ну вот, а вы беспокоились, — произнес Дионисий Павлович, затем...

...Затем он взял в руки бумажник и заглянул в него.

5. Бесплатная путевка на Канары.

— Это что, фокус такой? — спросил Дионисий Павлович, рассматривая купюры 1997 года, — тут давеча один маг приезжал, Артемон Кастарини, а по-нашему Касторов Артемий Давыдович, он вот так вот берет почтовую открытку и в банкнот превращает.

"Ага. Сейчас скажешь, что фокус, а он — покажи фокус"

— Это не фокус, это скорее чья-то злая шутка.

— Чья? Имеете догадки?

— Нет. Абсолютно не знаю, от кого это может исходить.

— А настоящие деньги у вас есть?

— Увы. Кстати, вы не подскажете, где в Брянске или Бежице человек с инженерным образованием может подзаработать, так, чтобы аванс выдали?

— Родственников или знакомых у вас нет, чтобы занять?

— Нет.

— В таком случае искренне вам сочувствую.

Дионисий Павлович грустно вздохнул, и положил деньги обратно в бумажник. Виктр уже хотел взять его обратно, но Дионисий жестом остановил его.

— Я вам сочувствую, потому что, к сожалению, вам придется у нас задержаться. Деньги, которые вы мне показали, не могут быть использованы в качестве фальшивых. Ну, разве что можно их выдать за вновь введенные купюры, но это мошенничество, это в уголовку. Вы спросите, что же тогда в них противозаконного. Само по себе ничего. Но они сфабрикованы лучше, чем российские деньги. Фольга вот, например. Это более тонкая, более сложная работа.

"А что ж в четвертой реальности бывший сотрудник ничего против не имел? Были сделаны хуже, чем советские? Или личный интерес? А у этого есть личный интерес?"

— Я — человек маленький, продолжал Дионисий. — Завтра с утра будет мой начальник, господин Веристов, он на праздники в Орел уехал. Я должен воспользоваться своими полномочиями и задержать вас до его прибытия.

"Непростительная глупость. Непростительная глупость проболтаться этому типу, что у меня тут никого нет. Что же делать? Кому до революции жаловались на незаконное задержание? Уполномоченного по правам человека сто пудов тут не будет. Адвокату? Какому адвокату? Сказать, что знакомые среди начальства? Ревизор из Петербурга, инкогнито? А бабло меченое, коррупционеров выявлять? Прогонов не платит, подорожная... вообще нет подорожной, прикид, манеры нездешние. Не горячись. Все сказанное вами может быть использовано против вас... И черт знает, какие тут законы, может, другие. Как идентифицировали Хлестакова? Думай, вспоминай классику. А, Бобчинский с Добчинским кипеж навели. А тут их нет."

— По телефону у вас можно позвонить?

— По телефону?

— Да, сейчас в столице новая мода — решать дела по телефону.

— Не дозволено. Скажу вам прямо — все права сейчас на моей стороне. Вот у нас сейчас юрист задержанный сидит, умный человек, университет окончил, он вам по-книжному объяснит.

— Если я правильно понял, то вы задерживаете меня только на всякий случай?

— Виктор Сергеевич, вы раньше служили в полиции?

— На службе не состоял.

— У меня сложилось мнение, что если не состояли, то имели близкие отношения. Не в качестве арестанта, нет. Возможно, в черносотенцах состояли. По моему разумению, вам ведомо, что задержания бывают грубые и чистые. Грубое задержание рассчитано на ваш страх, растерянность, незнание буквы закона, иначе говоря, вас просто хватают и волокут. Чистое задержание рассчитано на человека образованного, собой владеющего, который, если что, потом по начальству ходить будет и жалобы писать, потому производится строго в рамках закона, и противиться этому бесполезно. Чтобы не вводить вас в искушение совершить противозаконные действия, предупреждаю сразу — взяток не предлагать. Хотя вам в вашем положении предложить нечего. Рассчитываю на ваше верное понимание.

Он пошарил рукой под столом, видимо, нащупывая кнопку.

— Поясной ремень и шнурки мы у вас изымать не будем, вы человек рассудка, вешаться или пытаться солдат душить не станете. Вещички ваши будут в полной сохранности, не тревожьтесь. Камера у вас будет чистая, белье постельное свежее, никаких насекомых или сырости, это у нас строго. Из соседей никаких босяков, тут у нас только государственные. Чем человек культурнее, тем опаснее для престола... то-есть, чем опаснее для престола, тем культурнее.

В комнату вошел солдат с автоматом на шее.

— Препроводите нашего вынужденного гостя в Канарию. С соблюдением.

Солдат решительно шагнул в сторону Виктора и отчеканил:

— Прошу вас!

"А ведь посадил, таки, черт", думал Виктор, следуя по коридору. "Мягко, вежливо... как психиатр... хотя чего орать-то? Против автомата не попрешь. А, с другой стороны, как-то по-дворянски обходятся. Действительно, мало ли, чей там родственник или знакомый. С соблюдением... Стало быть, могут и без соблюдения."

— Направо прошу!

"В черносотенцах состояли... Почему в черносотенцах? У меня что, физиономия погромщика? И что такое Канария? Что-то для давления на заключенных? Но он же ничего не спрашивал, признания не требовал. Или тут сами себя оговаривать должны? Да, и вообще, как тут выживать в камере? Если верно понял, сажают к политическим. Если не врут, а там кто их знает."

— Прошу!

"Канарией" оказалась узкая, метра на два в ширину и три в длину, комната, похожая на купе; окно, вопреки представлениям Виктора о типичной царской тюрьме, было обычных размеров, только забранное толстой железной решеткой. На окне — это ошарашило Виктора примерно так же, как автоматы у конвоя — стояли четыре гераньки в горшках. Нары были стругаными и двухъярусными, застланы только нижние. Постели выглядели нормально — подушка, простыня, серо-лиловое суконное одеяло. Над дверью висела электролампа, длинная, похожая на старый кенотрон: здесь она тоже была заключенной и помещена в железную клетку.

— Проходите, не стесняйтесь!

С одного из табуретов, что были прибиты к полу камеры у небольшого дощатого стола с книгами и бумагой, поднялся невысокий круглолицый человек с рыжеватой шкиперской бородкой, и кое-как причесанной шевелюрой, чем-то напоминающий молодого Энгельса из учебника новой истории. На клоне классика марксизма были неглаженые брюки, жилет и рубашка без галстука, впрочем, свежая.

— Болотный, Семен Никодимович, юрист.

— Еремин, Виктор Сергеевич. Инженер.

— Высшее образование?

— Да. Меня тут уже экзаменовали.

— Первый раз попадаете?

— В такие места — первый.

— Сударь, значит, вы просто не представляете, как вам повезло! Находящимся под стражей с высшим образованием положено улучшенное содержание, прогулки, врачебная помощь по первым признакам недомогания... По личным надобностям, представляете, здесь выводят в пудрклозет. Ладно, эти все тонкости потом расскажу, времени у нас с вами теперь более чем достаточно. Мои нары слева, ваши — справа. Да, самое главное — при высшем образовании не дозволены физические меры форсирования допроса. То-есть побои и пытки.

— М-да, пожалуй, это самое важное. Если, конечно, как говорится — строгость законов в России не компенсируется их неисполнением.

— Сударь мой, да вы, я погляжу, от жизни отстали. Насчет "неисполнения" — у нас теперь не девятнадцатый век! У нас промышленная революция!

Болотный заходил взад-вперед между нарами, затем резко остановился и выбросил в сторону Виктора указательный палец.

— Кстати, вы за что сюда угодили? Хотя невежливо задавать этот вопрос, не поведав своей истории. Мне подбросили подрывную литературу и стукнули в охранку. Кто подбросил — ума не приложу. Вот теперь здесь. А у вас?

— А мне подбросили странные деньги, вроде цирковых. Напечатанные якобы в девяносто седьмом. Говорят, что задержали до утра, а утром будет начальство и разберется.

— До утра? — лицо Болотного приобрело какое-то отстраненное выражение и в глазах мелькнули злые огоньки. — Мне уже два раза подсаживали заключенных под стражу, которые говорили, что их освободят утром. И спрашивали, что передать тем, кто дал мне эту литературу.

— Хотите сказать, что я сексот?

— Кто?

— Ну, подсадная утка. Да я не собираюсь вас спрашивать ни о какой литературе. И вообще политика — игрушка для маленьких детей.

— Что?

— Не знаю я никакой политики. Меня подставили. Кто-то разыграл. Или я кому-то мешал.

— Кому? Это интересно.

— А я ежик, а я знаю?

— Почему ежик?

— Поговорка.

— Да, великий и могучий... Так как это все случилось?

— Шел по улице. Ко мне подошли два шпика. Сказали, что я вокзал снимаю. Я не снимал, у меня даже фотоаппарата нет. Они потребовали пройти.

— Превентивное задержание, улики слабые — цирковые деньги... Подумаю, как вам помочь. А вы, сударь, говорите, откуда родом?

— А вы, сударь, следователь? Я понимаю, что вы юрист, но вы же не адвокат сейчас. Мы с вами сокамерники.

Виктор думал, что Болотный обидится, но тот только пожал плечами.

— Что ж, для инженера вы мыслите логично. У меня есть основания сомневаться в вас, у вас — во мне. Нас с вами не знакомили. Но... Вас здесь могут задержать надолго, выясняя, откуда вы, кто может за вас поручиться или хотя бы узнать вашу личность. Правда, не знаю, плохо ли это для вас. Иногда человек может нарочно сесть за решетку по пустяковому поводу, пока на воле его ищут за более тяжкие деяния... Я не намекаю, боже упаси. Сменим тему. Чем думаете заняться в заточении? Я пишу статьи по римскому праву, публикую на воле, есть хоть и малый, но гонорар. Вы можете начать учить какой-нибудь иностранный язык, это тоже пригодится.

— У меня есть другая идея. Договориться с местной газетой, составлять кроссворды. Это будет популярно и повысит тираж. Работаем вместе, доходы фифти-фифти.

— Кроссворд? Это что, вроде шарады?

— Да. Американская головоломка из слов. Нужна грамотность, эрудиция и покажу кое-какие правила.

— Вы не спешите на волю.

— Чтобы выйти на волю, нужны деньги, чтобы были деньги, нужен их источник. Если, конечно, не повезет.

— Это еще не план, но подход к плану...

— А пока расскажите лучше, что у вас тут за привилегии образованным?

— Вы не знаете?

— Представьте, что будто не знаю. Все равно время убивать надо, отбой не настал, так хоть за разговором.

— Если это ход охранки, то странный. Что же я смогу вам рассказать, человеку, пришедшему с воли? Вы не видели, что творится в России?

— Меня слишком занимала гипотеза электронно-дырочного механизма проводимости в полупроводниковых структурах. И я прилагал все усилия, чтобы от нее ничего не отвлекало.

— И если она подтвердится, это произведет переворот в российской и мировой промышленности, бытовом обиходе, коренным образом изменит нашу жизнь?

— Я похож на человека, помешанного на идее-фикс?

— Неважно. В России помешанные могут высказывать мысли более здравые, чем те, которым по чину полагается здраво мыслить. Это слова премьер-министра. А вот удовлетворить ваше любопытство... В изложении истории тоже можно при желании усмотреть крамолу. Не обессудьте.

И Болотный снова сел на табуретку, взял в руки перо, и пошел водить им по бумаге; перо заговорило шорохами и скрипами, будто пыталось что-то нашептать своему хозяину.

"Странно, никогда раньше не обращал внимание, что перо скрипит. "

— Извините, Семен Никодимович, а здесь охрана не запрещает вздремнуть, сидя за столом?

— По бумагам для этого режима содержания — нет. Не соблаговолите сказать, зачем?

— На случай, если ночью вызовут на допрос.

— Здешнее недреманное око государя предпочитает по ночам спать. Впрочем, как хотите. Я отодвину книги, чтобы не мешали. Только время от времени вставайте и делайте приседания, взмахи руками и поясные поклоны.

— Понятно. От гиподинамии.

— Обычно инженеры считают латынь ненужным предметом.

— Вы угадали. Я не исключение.

"Это не сюр и не альтистория, это прямо... прямо фэнтези какое-то, вот что", думал Виктор, смежив глаза и пытаясь заснуть под отдаленные крики птиц, название которых не принято лишний раз упоминать в местах заключения.

6. 3/4 суток Виктора Сергеевича.

Дальше в этот день были серые тюремные будни.

— Овсянка, сэр!

Это на ужин принесли овсяной каши. С животным маслом. Как пояснил Болотный, местные пиплы имеют коров, в смысле, содержат, пасут их на пойменных лугах, и сбивают масло на продажу, так что этого добра завались и дешево. А вот молока не дают, потому что арестанты им между строк пишут.

К овсяной каше принесли кружку овсяного киселя и пару толстых ломтей ржаного хлеба домашней выпечки. Лишний вес набрать нельзя, но есть можно. Виктор подозревал, что диета подобрана для предупреждения у задержанных гастрита.

Пудрклозет оказался похожим на кошачий туалет. Нечистоты надо было засыпать мелким сухим торфом из совочка, потом это, видимо, увозили на удобрения.

С наступлением темноты волосок лампы раскалился и стал светить сквозь потемневшее стекло колбы неярким соломенным светом; читать при нем было совершенно немыслимо, но, с другой стороны, и спать он практически не мешал.

— А откуда у них электричество? — спросил он Болотного, устраиваясь на ночлег. — По линии из Бежицы, что ли?

— Нет, это телефонные столбы. У них тут в сарае стоит локомобиль и крутит динамо. Вы будете поражены, но у них здесь и полевая радиоустановка, на случай, если злоумышленники перережут провода.

Судя по шуршанию и бодрящему сенному запаху, матрас и подушка были набиты осокой с рогозом, с добавлением чабреца и зверобоя. Матрас, правда, полуслежался, но жесткости пока не чувствовалось. А что тут особенного — луг и болото рядом.

Самое главное, что и никаких планов в голову не приходило. Виктор тупо смотрел на фонарь в окне — с освещением периметра было все в порядке.

"Большой брат следит за тобой" — мелькнуло в голове. "А за каким хреном ему надо следить за мной? Он что, извращенец? А может, и нету никаких "больших братьев"? А есть гигантская пирамида офисных хомячков, которые выполняют свою часть функции, и не хотят брать на себя решений? Одни забрали "на всякий случай". Другой не отпустил — а вдруг начальство не одобрит. Третий... а что надо третьему? Выявлять и вешать шпионов, наверное. На всякий случай выявит и повесит. Главный виновник репрессий — не Сталин. Главный виновник — сотни тысяч организованных холуев, прикрывшаяся Сталиным..."

Он перевернулся на другой бок и уставился в беленую стену, источавшую запах сосновой смолы.

"Ладно. Неизвестно, сколько здесь осталось. Может, месяцы, может, часы, попробуем прожить их спокойно. В конце концов, я пробыл на этом свете не зря."

Утром он почувствовал свежий ветер в лицо, доносившийся через форточку. Удивительно, но и в этом мрачном месте природа брала свое. Виктор проснулся, чувствуя во всем теле какую-то необычайную свежесть, словно провел ночь не в обезьяннике, а где-то в турпоходе. Голова была ясной, сон прошел совершенно, и даже настроение было каким-то боевым. "Посмотрим, посмотрим", пробормотал он, глядя на решетки на окнах.

Он занялся гимнастикой, припомнив по очереди все знакомые упражнения; отжимался от пола, приседал, ходил на полусогнутых, по-разному махал руками и даже становился на мост, благо струганые доски пола в камере были некрашеными, но чистыми. Когда его выводили мыться, он попросил охранника передать начальству просьбу насчет зубной щетки и порошка, а также попросил в камеру еще бумаги, чернила и перо.

На завтрак была пшенная каша с чаем "из веника", т.е. из иван-чая и мяты, хлеб и немного квашеной капусты. Несмотря на отсутствие мяса, рацион Виктора обрадовал: имелось некоторое разнообразие, а главное — можно было не опасаться цинги.

Он ждал, что после завтрака его вызовут на допрос; но начальство его словно забыло, и, когда спустя час за дверью заскрипел кованый засов, похожий на задвижку на двери в старой школе, то это была лишь бумага и перо.

— А чернильница в камере уже имеется, — пояснил охранник, — в ее поочередно макать можно.

"Уже хорошо", подумал Виктор, "волокиты, значит, у них просто так нет. Наверное, на нервах решили поиграть, чтобы помучился, стал податливее. Ладно. Посмотрим. Какую же легенду придумать? И еще, каналы-то на Марсе открыли. В марсиан они верят или нет?"

Если читатель думает, что Виктор, получив бумагу, стал писать прошение на высочайшее имя или прожект танка Т-55, одной из любимой игрушек попаданцев, то он ошибается. Виктор стал сочинять стихи о брянской природе.

Притихла роща, засыпая,

Как в ожиданьи волшебства;

В хрустальном воздухе играя,

Кружится желтая листва.

Прозрачен клен под солнцем бледным,

Все реже, реже вязь ветвей,

Как будто звезд полет последний,

И небо чище и светлей...

В руки тайной полиции они все равно попадут, подумал Виктор, а человек, пишущий стихи о природе, для государства безвреден. Ну, разве что могут заподозрить условный код в тексте.

...Все, как тогда; и тот же шорох,

И первый холода укол,

Нам вечер звезд ненужный ворох

Под ноги бросил — и ушел...

В Десне неспешно и спокойно

Плывут вуали облаков,

И стелется над тихой поймой

Дым от жилья и дым костров.

Интересно, что тут выловит охранка, подумал Виктор. Намек на пожар мировой? Кстати, об условном коде: это обстоятельство может накрыть столь многообещающую идею зарабатывать кроссвордами. Впрочем, пока наша цель достойно убить время и избежать расспросов соседа по камере... а, вот, впрочем, и он.

— Прошу прощения, я вас не отвлеку?

— Нет, пожалуйста. Слушаю.

— Скажите, с точки зрения современной науки возможны путешествия во времени?

Боже ты мой, и этот туда же. Уэллса начитался. Хотите знать, как будет с правом через сто лет? А, впрочем, лучше не спрашивайте.

— Наука пока не считает такие путешествия фактом, — совершенно честно признался Виктор.

— Жаль. Я хотел бы разобраться для себя в одной вещи. Надеюсь, вы не сочтете меня умалишенным?

— Ну, я не врач, чтобы делать выводы на этот счет.

— Это хорошо. Дело в том, что пару лет назад со мной случилось странное происшествие перед Рождеством. Я шел по Церковной от знакомых, был ясный вечер, легкий морозец такой, и вдруг я словно провалился в другую эпоху. Понимаете, я узнал Церковную по лавке Мугинштейна, то-есть, лавки там уже не было. Все было другим. Мне показалось, что я попал в Америку. Масса низких, похожих на жуков, авто месила колесами свежевыпавший, но грязный снег, со всех сторон сияли электрические огни, я видел, как люди говорили друг с другом с помощью радиоустановок, похожих на портсигар или целлулоидный футляр для очков, с какими-то фосфорическими изображениями на крышках. Это был пугающий, неуютный мир, как будто я попал в литейный цех, где все пышет жаром, и с минуты на минуту меня могут обдать раскаленные брызги горячего металла. Вот какой это был странный мир.

— Занятно! А что вы еще запомнили?

— Не очень много. Валил снег, много снега, он светился в лучах овальных уличных лампионов, ярких, как дуговые прожектора, и падал на лицо. Честно говоря, я испугался. Меня охватила паника, я бросился по дороге, расталкивая прохожих, ища место, которое хоть как-то напоминало нашу привычную жизнь. Что-то странное давило на меня, как будто в воздухе был растворен ужас, и я в нем тонул. Бесконечные кварталы изб, между которыми чья-то причудливая фантазия расставила большие каменные особняки, видимо, богатые, но почти без украшений, меня не успокоили, я почти нигде не слышал лая собак, мычания коров или другой домашней скотины, лишь кое-где доносились музыка или крикливая, базарная речь; все это было странно. Наверное, это предрассудок, но отсутствие собак доводило до мыслей, что здесь живут оборотни. Успокоился я только за городской чертой, в лесу. Первой мыслью было дойти до какой-нибудь глухой деревни, где жгут лучину и где мой наряд не вызовет расспросов. Я сбился с тропинки, заплутал, вымок и понял, что, скорее всего, если не замерзну, то обессилею и к утру буду загрызен волками. Но, видно, богу не нужна была моя мятежная душа. Раздвинув руками заснеженные кусты, я внезапно увидел поле, озаренное луной, и в ее сиянии вдали отчетливо были видны силуэты домов Пробного Хутора. Потом я несколько дней лежал в жару, и многое из виденного забылось. Сейчас я думаю: было ли это со мной наяву, или же все это лишь следствие бреда, принятого мною за реальность.

— Интересная история, — подумав, ответил Виктор. — А вы попробуйте по ней фантастический рассказ написать. Как Жюль Верн. Да, а кто там правил-то?

— Не знаю... не помню.

На обед была уха и путря — это такая гречневая кашица с квасом. Похоже, гречка на Брянщине дефицитом не была. После обеда Виктор закончил вирши, постаравшись избегать упоминания современных вещей:

...Уж скоро вязью серебристой

Затянет лужи первый лед,

Но отсвет той звезды лучистой

От нас навек уж не уйдет.

И снова в осени бокале,

Сквозь грани пробежавших лет

Все отразится — но едва ли

К тем ясным дням найдется след...

"Сентиментально. За начало века сойдет", с удовлетворением подумал он, откладывая перо, как вдруг засов неожиданно загремел, и просунувшийся в дверь уже другой охранник с худым лицом, прорезанным жесткими складками и для пущей солидности украшенном большой разлохмаченной щеткой усов, осипшим голосом произнес:

— Еремин... Еремин который тут! На выход с вещами звать велено.

7. "Не беру" уже на горизонте.

Когда Виктора завели в кабинет, там уже сидел молодой человек, лет на вид так двадцати шести-двадцати восьми, а, может, и моложе, если учесть, что здесь быстро стареют, худой, но с загорелым обветренным лицом, короткой стрижкой под полубокс, и внимательными, изучающими темно-карими глазами. На виске белел небольшой шрам. Выглядел он отнюдь не грозно, а даже чуть-чуть растерянно, словно недавно назначенный инструктор райкома комсомола, который еще не успел войти в дела. Или он хотел так выглядеть. Письменный стол пополнился коричневым глиняным кувшином, тарелкой под рушником и двумя кружками, тоже глиняными, но белыми, не в тон.

— Здравствуйте! Заходите, заходите, присаживайтесь! — крикнул он Еремину еще с порога. Было такое впечатление, словно он собирается не проводить допрос, а сказать что-то вроде "Знаете, вот на Промстройдраймашине освобождается место начальника техбюро, мы тут посоветовались и решили спросить, не желаете ли вы возглавить этот коллектив?"

"Спокойно. Главное, отвечать не спеша и за базаром следить."

Поздоровавшись, Виктор неторопливо подошел к стулу и сел.

— Веристов Николай Семенович, — отрекомендовался молодой человек, — временно исполняю обязанности начальника розыскного пункта... Давайте прямо к делу: я должен принести вам, Виктор Сергеевич, официальное извинение от лица власти за ваше заключение под стражу. Нас вот тут в Орле как раз в канун праздника собирали по поводу случев неоправданного заключения под стражу. Собственно, первейшая обязанность людей нашей службы еще со времен Бенкендорфа — бороться с произволом властей и защищать права граждан, но... Вы же знаете, везде такая проблема — учреждения срочно создаются, люди неопытные, иной раз берут черт-те откуда, во всем этом надо разбираться, разбираться и еще раз разбираться.... буквально вчера первый министр разослал телеграммы по губцентрам...

"Черт, неужели повезло? Неужели... неужели попал под кампанию повышенной мягкости? Мотать, мотать скорее, пока директиву не сменили."

— У вас есть какие-то претензии, жалобы на содержание?

— Никаких. Все образцовое.

— Вы еще нашего регистрационного бюро не видели, вас же сразу в камеру... Все с круглого нуля создавать приходится. Доведется еще раз к нам, обязательно покажу. Учебный музей обязательно создадим.

— Большое спасибо. Но уж лучше я как устроюсь, вы к нам заходите.

— Ах да, вы ж без денег совсем. Надо подумать. Вы говорили, что инженер-механик?

— Да, во только диплом...

— Диплом, сударь, сейчас в России не главное, сейчас голова главное! Вот что: попытайтесь устроиться служить на паровозный, я слышал, им конструктора нужны. А сейчас, покудова бумаги оформляют, вас ведь все равно без них не выпустят, давайте молока с баранками попьем. Его ведь в камеру давать запрещено, вы, наверное, уже слышали.

Виктор для виду поотказывался, но уступил просьбе.

— Вот у нас, чего греха таить, правительство многие ругают, — продолжал словоохотливый и.о. — Вы, наверное, тоже, если честно?

— Нет, — совершенно искренне произнес Виктор, — знаете, все в делах, не до этого было.

— Подумали, что я вас провоцирую? Отнюдь, отнюдь. Ругают многие, если за это сажать... Но ведь нельзя не видеть, что есть сдвиги! Впервые за всю историю России крестьянин перестал бояться голода и недорода. Разве это не результат?

"Прощупывает или зубы заговаривает. И, если прощупывает, то что?"

— Это великий результат, — согласился Виктор, — думаю, что потомки этого не забудут.

— Если бы, если бы... Вот вы, например, сидели с Болотным. Как вы думаете, зачем юристу рукопись по изготовлению взрывчатки и бомб?

— Ума не приложу. Он мне об этом не говорил... и вообще почти ничего не говорил, — на всякий случай добавил Виктор. — А что, разве это был террорист?

— Ну, уж так вы сразу — "террорист"... Кто-то террорист, кто-то играет в революцию, и, самое главное, всегда находятся люди, пытающиеся перевернуть мир из чистейших побуждений. Понимаете, убить идею нельзя. Человеческая мысль постоянно эволюционирует, меняя взгляды, убеждения народов, а затем и социальный строй. Хотим мы или нет, но остановить ход крупных исторических событий немыслимо. Да, не удивляйтесь, у нас это понимают. Но у нас, увы, знают и то, что все юные пионеры... вы чем-то удивлены?

"Еще бы. Здесь что, пионеры есть? А, может, вы, господин, вообще комсомолец?"

— Если честно — не ожидал встретить здесь столь образованное общество.

— Время, время движется! Еще баранку берите, пожалуйста... Так вот, пионеры революции, полные энергии и увлечения, всегда были утопистами в своей борьбе с косностью общества, в своем желании создать новые формы жизни. По этому прискорбному обстоятельству революционеры подчас не только не способствовали прогрессу своей родины, а, наоборот, были тормозом для правильного развития общественного самосознания. Разве нет?

"А он думает, я спорить буду."

— Интересная мысль. Я больше по технической части, и считаю, что над этим всем надо задуматься. Вот Дизель, к примеру, сначала хотел изобрести угольный двигатель. Но эта идея оказалось утопичной, и он вовремя стал на правильный путь и создал нефтяной. А если бы он действовал, как голый теоретик, а не конструктор, то он только бы тормозил развитие.

"Ну и что ты на это скажешь? А мы еще до цикла Карно не дошли."

— Оригинально! Знаете, не помню, кто высказал такую занятную мысль, что ученый приходит к пониманию общества через данные своей науки — вот это вы мне сейчас наглядно показали. Да, действительно, человечеству свойственно заблуждаться. И по этой причине передовики-теоретики, как бы ни были идеальны их стремления, никогда не были и не будут истинными вождями народа... А вот, кстати, у меня появилась идея, как вам помочь. У нас есть такой закрытый фонд оплаты услуг, которые обыватели нам негласно оказывают. И за счет этого фонда мы бы могли купить эти странные банкноты, которые обнаружили у вас. Юридически-то это ваша собственность, и для изъятия понадобились бы серьезные основания.

"Деньги дать хочет? Вербует?"

— Деньги, конечно, мне бы сейчас не помешали. Где-то надо расписываться, заявление писать?

— Нет, зачем же. Никаких бумаг. Но, скажу сразу, много заплатить не можем, тем паче дороже вы их все равно не продадите.

Ну что же вы тянули, батенька, подумал Виктор. Дело ясное — купить за гроши, сбыть коллекционерам. А для сговорчивости продержать ночь в обезьяннике. Потому ни допросов тебе, ни оформления, как положено. А с юриста тоже что-то решили слупить? Ладно, в этом сейчас не разберешься. Хорошо хоть часы со Знаком Качества не заныкали.

— Да пожалуйста. Я бы их даром отдал, одни неприятности с них, но в нынешней ситуации не будет лишней любая сумма.

— Так и решим. — Веристов открыл ящик стола и отсчитал ассигнациями десять рублей.

— Спасибо. Теперь хоть спокойно устраиваться можно.

— Если скромно жить, можно протянуть неделю. Четыре-пять на питание, рупь с полтиной на угол, ну остальное там на всякое-разное. Не знаю, как на службе договоритесь с авансом, может, удастся приработок сыскать. Грамотные люди в цене. Да, и насчет часов...

"Переоценил."

— ...Их у нас лучше не держать на виду. Карманники объявились. Хотя они и не по нашей части.

"О, уже что-то. Неужели тут заодно и кампания борьбы с коррупцией? Это плешивый что-то вчера намекал... "Не беру" на горизонте? Блин, скорей бы за воротами очутиться... Спокойно, спокойно. Может, он и играет на нетерпении. Не спеши, делай безразличный вид."

— Позволите? — в дверь просунулась голова Дионисия Павловича.

— Да, проходите! Все, вот тут прочтите и распишитесь на каждой странице...

Виктор внимательно изучил бумагу. Из нее следовало, что он, господин Еремин, был задержан агентами сыска Масляниковым А.И. и Сурье Г.М. по подозрению в попытке тайно сфотографировать воинский эшелон и доставлен в охранно-розыскной пункт, где в результате проведенного дознания указанные подозрения были сняты, как не имеющие основания, и господину Еремину были принесены официальные извинения, вследствие чего господин Еремин не имеет к должностным лицам таким-то никаких претензий. Про деньги в протоколе не было сказано ни слова.

"Могло быть хуже" — философски утешил себя Виктор и, в глубине души не веря, что его мытарства кончаются, поставил по привычке размашистые росчерки, так, что в паре случаев брызги чернил украсили официальный документ темно-синими звездами.

— Знаете, через полчаса прибудет наше авто, и вас подвезут до вокзала.

— Большое спасибо, но дождя вроде не намечается, и я сам пройдусь по воздуху. Тут рядом.

— Ну, как хотите. Только учтите, что у вас здесь могут быть неприятности с полицией. У вас ведь здесь ни постоянной прописки, ни паспорта. Иными словами, вас могут арестовать за бродяжничество и выслать в Сибирь.

"Вот тебе и раз", подумал Виктор, "вот тебе и безпаспортная свобода при царизме. Сейчас вербовать будут. Вроде как уже отпустили, расслабился, а тут бах! — и в Сибирь. И чего делать?"

— И что же теперь мне делать? Я бы с удовольствием выбрал постоянным местом жительства Бежицу и прописался здесь.

— А в других местах империи у вас нету ни недвижимого имущества, ни обзаведения, ни места службы? Ни к какому обществу, мещанскому или ремесленному, не приписаны?

— На данный момент — ничего. Обманывать вас смысла не имеет, все равно проверите.

— То-есть, вы уверены, что розыск ваших следов не обнаружит? Очень странно. Но паспорт и прописка — это заботы местной полиции. А нас сейчас больше волнует, что человек с университетским образованием, оказавшийся в сибирской ссылке, через некоторое время может вернуться к нам в качестве профессионального революционера. По счастью, теперь у нас есть возможность выписать вам на неделю вид на временное проживание в селе Бежица, который даст вам возможность поступить на службу, или, если внезапно разбогатеете, купить недвижимость и по свершившемуся факту оформить здесь постоянное место жительства.

— Большое спасибо, просто восхищен вашим благородством... А если не удастся за неделю?

— Может и не удастся. На пасху-то народ как раз в селе неделю и гуляет, по обычаю.

"Ясно. Насчет паровозного — просто зубы заговаривал, чтоб расслабился, обнадежил, а потом бах — и безвыходное. Сейчас предложит сотрудничество."

— Я все-таки попытаюсь. Вдруг повезет?

— Уже слышали, что по причине срочных казенных заказов Светлая Седмица рабочая? Ну, а если не повезет, тогда приходите к нам... посоветуемся, подумаем.

Повезло, и вербовка отсрочена на неделю, подумал Виктор. Через неделю закончатся деньги и разрешение. Хотят присмотреться, подумать, а потом решить, что со мной делать. Ладно, как говорил Штирлиц в подвалах гестапо, у нас есть тайм-аут. Еще посмотрим, кто лучше его использует...

8. Печаль моя светла.

По деревенским меркам от Камвольного до БМЗ было и в самом деле рукой подать.

Жары не было, нежное майское солнце уже начало постепенно сдавать свои небесные позиции, удлиняя тени, и из леса тянуло запахом хвои и молодой липовой листвы. Сбоку дороги, словно раскрученная канавка граммофонной пластинки, вилась дорожка, спасая пешеходов от подымаемой телегами дорожной пыли, которая долго не хотела оседать и, дрейфуя легким облачком висела над желтыми пятнами одуванчиков, проступавшими среди изумрудной свежести молодой травы. Тропинка перерезала темные проплешины низин с растрескавшейся коростой грязи; иногда приходилось перепрыгивать через неиссякшие ручьи и канавы, видные издалека по острым стрелам осоки.

Кладбище, знакомое Виктору со школьных лет — они с пацанами иногда забирались сюда и бродили межу старых литых и кованых крестов, в надежде наткнуться на какую-нибудь Страшную Тайну, а, вернее, просто покоролиться друг перед другом презрением к витавшем в этом скорбном месте на каждом шагу напоминанием о неизбежности смерти — было полно каких-то незнакомых каменных надгробий, но мысли Виктора были заняты совсем другим.

"А как же у них конструктором-то работать? Тут даже шрифт другой, его надо пером "рондо" писать. Не говоря уже о том, что всю систему конструкторской документации надо заново с нуля осваивать. Идея — лишь часть конструкторского труда. Идею надо превратить в решение, в параметры, числа, которые определяют размеры и другие свойства деталей и узлов. Это огромное количество норм и стандартов — размерные допуска, свойства поверхностей, материал, вид обработки.... это мы только перечислять начали. То-есть знания и опыт летят к черту, и чего получаем-то? Таланта-самоучку без образования? Ладно, на месте посмотрим. "

За Кладбищем сосредоточиться уже не удалось. Эта часть Бежицы оказалась не частным сектором, а самой настоящей деревней, и из каждой подворотни на Виктора с хриплым лаем выскакивала лохматая шавка непонятного окраса, явно намереваясь цапнуть за штаны вошедшего в сферу влияния. Из-за заборов солидарно взвякивали разбуженные соседские, и спустя минут десять Виктору казалось, что его облаивает все Кладбище вплоть до Крахтовских бараков. Идти по проезжей части Почтовой оказалось немногим лучше — теперь на него кидались собаки, бежавшие за телегами, надо было смотреть, чтобы не вляпаться в свежие коровьи лепешки, а пыль, висевшая над дорогой от проезжавших телег, садилась на лицо и одежду. Кроме того, Виктор вспомнил, что он со вчерашнего дня не брит.

"Есть ли тут безопасные бритвы?" — думал он. "И если есть, это не дорого? Опасной только карандаши затачивал... А, может, бороду отрастить? Здесь это, типа, формат."

Почему-то в попаданческой литературе таким проблемам обычно принято уделять мало внимания. Типа попал — и тебя ждут великие дела. А тут тебе не двадцать первый век и китайским шокером барбосов не пошугаешь.

"А, почему, собственно, не попугаешь? Вольтов столб, прерыватель механический, типа зуммера, конденсатор бумажный рассчитать. Конечно, штука потянет на пару кило. А вдруг какой волкодав с цепи? Устроюсь, надо будет заняться"

На Вокзальной за переездом собак не было, и потемневший деревянный тротуарчик кое-где сиял свежими досками. В Майском парке напротив Типографии, на том самом месте, где потом появится детская площадка, в окружении березок мирно почивал двухэтажный деревянный особняк небесно-голубого цвета, с восьмигранной башенкой на углу, которую увенчивала галерея с резными колоннами для обозрения природы. Окна нижнего этажа скрывали заросли плюща. Виктору он показался чем-то знакомым, но где он его раньше видел — вспомнить не мог.

На углу горделиво возвышалась Ремесленная Школа, почти как и в нашей реальности, только третий этаж еще не надстроили. По центру главного фасада, над кованым крыльцом, как геральдический щит, величественно сияло огромное венецианское окно; то был дворец для будущих слесарей, кузнецов и литейщиков. Cвернув вдоль заводского забора на Базарную, Виктор вышел на длинное двухэтажное здание нынешних Первых Проходных, которое так было разграфлено на квадраты одиночными и двойными линиями карнизов, пилястр и наличников, что напоминало тетрадь для чистописания. Изящный модерн и зачатки строгого конструктивизма, слитые в один флакон, неизвестно по какой причине напоминали Виктору о китайских дворцах со старых открыток.

Никакого пропуска у Виктора на входе не спросили, и вахтеров здесь он поначалу не разглядел; так что пройти оказалось легче, но и сразу же спросить, где у них отдел кадров или чего такое, было не у кого. Двери во все кабинеты были раскрыты по причине теплой майской погоды, и из каждой на Виктора обрушивался совсем не похожий на его киношные представления о дореволюционных конторах водопад шума: стучали костяшки счетов, пулеметными очередями долбили машинки, хрустели арифмометры, невидимые Виктору люди орали по телефонам так, что, наверное, без телефонов было услышать проще, хлопали компостеры и, как на почте, пахло горячим сургучом. На дверях вместо табличек красовались одни номера комнат, зато вдоль коридора аккуратно висели небольшие плакатики. "Уходя, поверните выключатель" — гласило возле выключателя. "Пейте кипяченую воду" — советовали у титана. "Плюйте в урну" — было написано сами понимаете где.

Из урны поднимался легкий дымок непогашенных окурков.

— А вы что здесь делаете? — раздалось за спиной Виктора, прежде чем он решился сунуться в какую-либо комнату, чтобы спросить. Он обернулся: перед ним стоял мужчина лет сорока, с окладистой, уже начинающей седеть, неровно причесанной бородой, с широкими плечами и выступающим животом, в костюме-тройке, которая показалась Виктору немного помятой, с пятном машинного масла на левом обшлаге рубашки; от него шел запах трубочного табака и горячего железа.

"Так. Босс какой-то местный. Думает, что кто-то шляется в рабочее время."

— Здравствуйте. Мне сказали, что у вас срочно требуются инженеры-механики, так что вот, только что приехал, и сразу к вам, прошу прощения, что не совсем при параде... — выпалил Виктор, поскольку обдумывать фразу под корпоративный этикет было некогда.

— Так вы инженер? — переспросил мужчина, наставив на Виктора желтый от табака толстый указательный палец и тяжело дыша.

— Да, просто диплом и бумаги еще не с собой, предварительно зашел уточнить...

— Бумаги — пустое, — пренебрежительно поморщился мужчина. — Идете сейчас по Базарной до Ливенской, по ней свернете к заводу, на углу голландская казарма, туда стучитесь, спросите Бахрушева Ивана Семеныча. Поняли?

— Все понятно, спасибо вам большое...

— Идите, идите, — и мужчина сделал жест, чтобы Виктор не терял времени. Тот пробормотал "всего доброго", и поспешил по коридору, чуть не налетев на обернувшуюся некстати барышню с кудряво завитой головой, в белой простой блузке и в коричневом платье, с кучей серых картонных папок в руках.

— Простите...

— Да ничего, — немного растерянно ответила та, с любопытством смотря на Виктора снизу вверх.

— Простите, не подскажете, кто это сейчас пошел?

— О! — воскликнула барышня, округлив губки и темные выразительные глаза. — Это сам Буховцев!

И, прежде чем Виктор успел еще что-то сказать, она скрылась за ближайшей дверью.

"Так это директор? Ладно, фиг с ним. Время-деньги."

Выйдя из конторы, Виктор огляделся. Противоположная сторона улицы выглядела совершенно по-иному, чем на его памяти: прямо напротив, на месте нынешней заводской поликлиники, зеленело длинное одноэтажное здание старой аптеки, а вплоть до Елецкой раскинулся больничный городок, где ранние, деревянные корпуса, чем-то похожие на купеческие дома, соседствовали с длинными полосами недавно отстроенных каменных зданий. На углу виднелись знакомые особняки квартала заводского начальства, и Виктор поспешил в эту сторону.

Голландская казарма оказалась позади того самого места, где в реальности Виктора стоял один из самых приятных магазинов старой Бежицы, филиал Брянского универмага. В начале шестидесятых в залах этого небольшого, выстроенного буквой "Е" здания с окнами витрин чуть ли не во всю стену можно было найти все, от оцинкованных банных шаек и обуви до биноклей, телевизоров и даже мотоциклов. Все это там как-то умещалось. Теперь на этом месте оказался квартал из незнакомых двухэтажных домов, частью бревенчатых, частью красного кирпича, вроде тех, что стояли возле пожарки и бани. Ливенская продолжалась немного вглубь, и длинный каменный дом за техническим училищем, что Виктор помнил на территории завода, здесь оказался на левой стороне улицы; железной дороги, которую Виктор обнаружил во времена фачистов, еще и в помине не было. Пройдя еще несколько десятков шагов, он заметил новый, еще не одетый штукатуркой серый брусок двухэтажного здания с фахверковыми стенами из окрашенных в красно-коричневый цвет деревянных балок, которые и делали казарму похожей то ли на староанглийские, то ли на голландские домики. Между балками простенки были заложены серыми шлакоблоками.

Торец здания выходил на Ливенскую у заводского забора. На половинке запертых двустворчатых дверей торчала бронзовая ручка механического звонка, похожая на большой заводной ключик, начищенная от прикосновений множества пальцев. Недолго думая, Виктор взялся и крутнул; вслед за ободряющим "дринь-дринь" за дверью послышались шаги, и с деревянным стуком отворился васистдас; для тех, кто не в курсе, это такое окошечко в двери, типа видеодомофона.

— Вы это к кому будете?

На Виктора уставилось странное существо, в котором трудно было разобрать мужчину или женщину: крупные, словно топором вырубленные черты лица, волосы скрыты поношенным бабьим платком, а под носом топорщилась во все стороны жесткая щетина редких усов.

— Я от Буховцева, — небрежным тоном произнес Виктор, полагая, что слова "Я от Ивана Иваныча" если и не окажут магического действия во все времена, то хотя бы выявят честного службиста, поступающего строго по правилам. — Меня срочно направили к Бахрушеву. Он здесь?

— Иван Семенович? — произнесло существо. — Здеся, здеся, прохОдьте сюды, только ноги вытирайте, любит он чистоту, Иван Семенович...

За дверями загремел отодвигаемый засов, и через секунду Виктор уже вытирал ботинки о мокрую тряпку, а чистым уголком ее даже смахнул сверху дорожную пыль. Вопрос об однодневной щетине снова встал во всей остроте своей: но старушка уже голосила где-то на втором этаже: "До вас от Борис Иваныча пришли!"

"Этот — Иван Семеныч. Тот — Борис Иваныч. Надо в книжке пометить."

...Наружность этого человека заслуживает описания — так, наверное, написал бы в своем романе писатель-фантаст начала века. Сейчас не принято так говорить; сейчас, независимо от того, в какое время попал герой и будет ли обстановка знакомой или же вызывать удивление и ностальгическое восхищение, как уголок купеческого быта в областном краеведческом музее, положено побыстрее устроить махач или уложить героя в постель с женщиной. Но мы с вами, уважаемый читатель, в довольно странном начале прошлого столетия, и нам с вами действительно никуда не деться от того, что наружность Бахрушева заслужила описания.

То был человек где-то по виду за пятьдесят; лоб его, обыкновенный, и даже чуть заваленный назад, казался высоким из-за низко опущенных тонких, поднятых по концам стрелочек бровей, которые выглядели прилепленными к круглым стеклам пенсне, под которыми светились живые темные глаза. Глаза эти, обрамленные тонкими верхними веками со складкой, казалось постоянно смотрели на что-то поверх собеседника, что вызывало у Виктора желание обернуться; вскоре он понял, что это вызвано лишь его, Виктора высоким ростом здесь. В короткие, гладкие, стриженые под канадку волосы Бахрушева, как и в его небольшой, заоваленный книзу клин чуть всклоченной бороды, была обильно вплетена проседь, но его живые, порывистые движение и блеск глаз никак не позволяли думать о нем, как о старике. Он возвышался над своей доской посреди чертежного зала с большими раскрытыми окнами, через которые вливалась вечерняя свежесть, словно император в тронном зале над картой владений, рассчитывая, в какое место нанести удар вторгшемуся неприятелю; строгий мундир инженера позволял воображению довершить эту картину. Погруженный в свое занятие, Бахрушев, казалось, ничего не замечал вокруг себя, мурлыкая "На холмах Грузии лежит ночная мгла", что позволило Виктору за пару секунд осмотреться. Вид других инженеров в зале, что с любопытством поглядывали на него из-за других досок, несколько успокоил: приобретать мундир, похоже, было не обязательно.

Возможно, Шерлок Холмс нашел бы в этом описании массу информации о нанимателе. Возможно, он бы установил его характер, привычки, проблемы, слабые места и возможности на них влиять. Но Виктор Сергеевич не был Шерлоком Холмсом. Более того, он и Остапом Бендером не был, и не представлял себе, как реализовать преимущества костюма с полиэстером для краткосрочной аферы. Поэтому он просто подошел и представился.

— А, так это не вы ли самый тот загадочный инженер из Франции, о котором судачит сегодня вся Бежица? — пробасил Бахрушев сразу же после "здрасьте-здрасьте".

— Молва преувеличивает, — уклончиво ответил Виктор. — Я не афиширую своего приезда, тем более, что у меня пока на руках ни документов, ни диплома.

— Вздор, — отрезал Бахрушев, — дипломы, рекомендации вздор. В деле, оно сразу выявится, кто чего стоит. Считайте себя уже на службе. Только сообщите, кто может засвидетельствовать вашу благонадежность. Так сейчас требуют, завод выполняет военный заказ.

Виктор предъявил бумагу от тайной полиции.

— Это не то, — вздохнул Бахрушев. — С этой бумагой вы можете устроиться на службу где-нибудь в лавке, там, где нет военных заказов. А у нас, даже если у вас здесь прописка, надо свидетельство благонадежности.

— Понятно. А кто же может засвидетельствовать?

— Да кто угодно, сударь, кто угодно. Либо от казенного учреждения бумагу представляете, от любого, хоть от богадельни, либо подписи от двух благонадежных лиц в их поручительстве за вас. Знакомые, родственники имеются?

— Нет, к сожалению, никаких. Вообще никаких. Так сложилось.

Иван Семенович грустно почесал рукой под подбородком.

— Задачка-с, задачка-с... "Печаль моя светла... Печаль моя полна тобою..." — задумчиво промурлыкал он. — Вы, вот что: поищите по Бежице, кто бы мог дать за вас поручительство. Вакансию я для вас держать буду, а большего... Сами понимаете.

— Все нормально, — кивнул головой Виктор, — спасибо, я все понимаю. Я поищу. Спасибо, успеха вам.

— До свидания, — сочувственно ответил Бахрушев, — я надеюсь, что до скорого. Со мной тоже, знаете, в жизни оказии случались: верьте в фортуну, и она от вас не отвернется.

9. "А я, знаете, за вами слежу".

"Ладно", думал Виктор, меряя ногами булыжник Базарной, "первый облом еще не повод опускать руки. Веристов, значит, не зря на завод направлял, ждал, что за свидетельством опять побегу к нему... В лавке, стало быть, можно. Второй у нас по списку лавка "Аудион". Если и там не выгорит, может, Буркашову нужен автомеханик. Или даже охранке. Учителем еще... но тут опять могут благонадежность потребовать. Простую физическую работу лучше не искать, на нее охотников хватает. Так, записная у нас где? Аникеев... Аудион. Вот: угол Смольной и Елецкого. Смольная — это я знаю, она за универмагом через два квартала и идет мимо автостоянки базара к переходу через пути у конторы типа диспетчерской... В общем, у черта на куличках это по нонешним временам."

Чтобы читатель окончательно не запутался, поясним что Елецкий — это не та Елецкая, она же ныне Комсомольская, которую Виктор застал здесь в тридцать восьмом. Елецкий — это переулок. Переулки в Бежице перемежались с улицами за Церковной, где каменную застройку сменяли деревенские избы с огородами; тайная мысль архитектора состояла в том, чтобы на площади, определенной в будущем для городских кварталов, разместить четыре ряда усадебных участков. Чтобы особо не мудрить, каждый переулок был окрещен по имени той из соседних улиц, которая ближе к железной дороге.

От переулка Виктора отделяло семь кварталов, ближайший из которых был застроен двухэтажными особняками в немецком стиле. "Вот в этом особнячке будет стомат, а потом музей художников Ткачевых, а вон в том — филиал роддома", подумал Виктор, раздумывая, по какой же улице добираться; в конце концов он выбрал Елецкую, рассудив, что ежели идти вдоль парка, то собак и хулиганов должно быть поменьше.

Солнце то и дело пряталось в дымку, и его ласковые лучи сменялись прохладным дуновением ветерка, прилетевшего со стороны Отрадного; виктор почувствовал запах сосен. На самой Елецкой деревьев пока не было, как, впрочем, и на других улицах, отчего эта часть Бежица казалась Виктору какой-то лысоватой — если, конечно не учитывать парка. Узкая булыжная мостовая лежала посреди улицы, как просвет на погоне лейтенанта, вдоль домов тянулись тонкие полоски тротуаров, на мощение которых пустили оставшийся от строительства кирпичный бой. Остальное пространство улицы было покрыто зеленой скатертью молодой травы, по которой золотыми солнечными брызгами расплескались одуванчики, стыдливо голубели маленькие цветки незабудок, грустные лесные фиалочки в чем-то признавались желтым распустившимся бутонам лесного мака, и, к удивлению Виктора, то там, то тут сквозь мягкий ковер муравы пробивалась пара широких листьев, а между ними — тонкий стебелек, усыпанный тонкими цветами — жемчужинками. Ландыши! Не на рынке, а прямо здесь, на улице, сколько угодно! Виктор не удержался, и, шагнув в сторону с дорожки, сорвал один из ближайших стебельков и скорее поднес к лицу, ловя знакомый с детства, неповторимый нежный аромат.

Напротив крайнего корпуса заводской больницы, отгроханного в стиле модерн — с огромными зеркальными стеклами, скорее более похожей на виллу недавно разбогатевшего купца-миллионщика, и аккуратными немецкими особняками следовал знакомый Виктору по его реальности трехэтажный доходный дом. Владелец явно хотел иметь в селе нечто, напоминающее дворцовые постройки Петербурга в стиле Растрелли, и архитектор дал волю фантазии: щедро украсил верхние этажи двускатными треугольниками и дугами фронтонов, оперев их на парные и одиночные колонны большого ордера, что стояли на филенчатых постаментах-выступах первого этажа, одел часть окон в рамочные наличники с замковыми камнями, придав им имперскую монументальность и раскидал по фасаду сандрики с заплечиками, чем-то похожие на гусарские усы над сводами окон, словно раскрытых от удивления. Не заслоненный деревнями, дом гордо возвышался над улицей, словно франт, в своем торжественном красно-белом одеянии; казалось, что мимо него вот-вот на мягких рессорах проплывет карета. Но кареты так и не показалось, а вместо нее по булыжнику постоянно грохотали ломовые извозчики.

За Ростовской Виктора встретил новый, только что утвердившийся на красной линии угол четырехэтажного здания из силикатного кирпича, тоже доходного дома, с крылечками подъездов, как у современных многоэтажек; похоже, появился он здесь в расчете на людей состоятельных, но тех, кто пыль в глаза пускать не любит. Небольшие фронтоны над полукруглыми эркерами, скромные барельефы по бокам — вот и все украшения. Был он выкрашен в темно-красный цвет, с бежевыми квадратами в девять окон, окаймлявшими столбики эркеров все того же красного цвета. Строение протянулось от Ростовской до Харьковской и посредине его, словно разинутый рот, виднелась большая арка для проезда на Воронежскую. В следующем квартале нижний этаж дома полностью отвели под магазины; тут были заселены только два корпуса, а дальше громоздились серовато-желтые громады деревянных лесов. Правая сторона улицы была обстроена невысокими разнокалиберными особнячками, тонувшими в свежей зелени Майского парка.

"А нет ли за мной слежки?" внезапно мелькнуло у Виктора в голове.

Он нагнулся, словно хотел завязать шнурки и посмотрел назад. Улица была почти пустынна; только сзади, отставая шагов на сорок, за ним следовал худощавый мужчина, лет уже за тридцать, с волосами, поделенными посередине пробором и крупным шевроном усов над удлиненным клином подбородка. Одет он был прилично, хотя темно-синий пиджак и рубашка со стоячим, охватывающим горло воротником, показалась Виктору не совсем по погоде. Увидев, что Виктор остановился, мужчина замешкался, и сделал вид, что рассматривает номер дома.

"Шпик. Примитивно. Хотя какие тут понятия о наружке-то?"

Виктор перевел взгляд вниз и позволил зеленой гусенице спокойно доползти до края кирпича, затем, выпрямившись, спокойно продолжил движение в том же направлении.

"Попытаться свернуть на Церковной? Или раньше, на Харьковской... Нет. Путать следы — вызвать подозрения. Пусть запишут — устраивался в лавке Аудион. Подтвердят легенду."

Возле стройки дорожка кончалась; забор обегала обыкновенная натоптанная тропинка, вившаяся посреди заросшей травой части улицы. Немного пройдя по ней, Виктор непроизвольно засмотрелся на процесс зодчества.

Современный прохожий тоже остановился бы и загляделся. Ни подъемных кранов, ни машин не было видно; вместо этого по деревянным настилам сновали рабочие, которые таскали на спине стопки кирпичей и мешки. Слышался непрерывный стук мастерков, веселые голоса и пахло сосновой смолой.

Мужчина с пробором тоже вначале остановился, помялся, затем пошел на сближение.

"И что же дальше?"

— Тоже... любуетесь?

Виктор обернулся. Теперь они стояли в полушаге друг от друга.

— Сиверцев, Петр Силантьевич, — отрекомендовался незнакомец. — Тоже, значит, любуетесь?

— Еремин Виктор Сергеевич... Ландыши, вот, рано расцвели... в этом году — Виктор не нашел сказать ничего лучшего.

— Говорят, это знамение, — быстро ответил незнакомец. — К пришествию кого-то или чего-то.

— Может быть.

— Вы так полагаете? А я, знаете, за вами слежу.

— Ну... Ну, что ж, если долг обязывает...

— Нет, не долг... ну, может, в какой-то мере... я сейчас все объясню. Я депутат Бежицкого поселкового Совета.

— Совета???

— Ну да... Вы давно в России? Теперь поселковые управления называют Советами.

— А, ну, конечно же... Я просто задумался.

"Царская советская власть? Фигасе... Чего же тут произошло? Чего тут вообще происходит? А домик-то нехилый, такой только в тридцатых тут выстроят, не раньше. Хотя что там до тридцатых — двенадцать лет всего."

— Понимаете, — продолжал Сиверцев, — мы сейчас боремся за то, чтобы село Бежица, оно же ранее Губонино, было переименовано в город Губонинск. Основания для этого у нас есть, ибо в наличии железнодорожная станция с товарным двором и известный в России завод. Как видите, сделано электрическое освещение центральных улиц, развиваются водопроводные и канализационные сети — пока для многоэтажных домов, естественно, телефонную станцию отстроили, есть мощение улиц, больничные учреждения, гимназия, приют — вон он, кстати, там, отсюда видно. Есть училища реальное и ремесленное. Есть даже две футбольных команды и секция байдарок. Государь император приезжали смотреть! Не байдарки, конечно — завод...

— Великолепно, — ответил Виктор, которому тоже хотелось, чтобы Бежица поскорее стала городом, — ну а чем я могу вам помочь?

— Да собственно, у вас свежий взгляд, вот и хотелось бы спросить, что можно было бы такое сделать, чтобы поселок имел совершенно городской вид? Вы, наверное, в столицах бывали?

— Зелени не хватает, деревьев. Здесь можно было бы, например, елочки посадить, каштаны. Они как раз весной цветут.

— Деревья? — переспросил Сиверцев. — Здесь не так давно дремучие леса бушевали, опять же сад рядом... А, знаете, вообще-то верно. По дороге будет движение экипажей, пыль в окна, шум. И воздух со стороны завода железом отравленный. Чувствуете?

— Нет. Вроде как свежий, и даже цветущей липой пахнет.

— Это пока ветер из лесу... А внизу можно будет скамеечки поставить и клумбы разбить. Соловьи прямо под окнами петь будут. Вы знаете, какие у нас в Бежице соловьи? И белки. Вон в Роще белки по деревьям так и снуют, их прямо из рук кормить можно...

"Все-таки хорошо, что это не шпик" — подумал Виктор попрощавшись со словоохотливым собеседником.

"А может, и шпик", — подумал он через полминуты. "Может этот депутат с тайной полицией сотрудничает. Послали поболтать, вась-вась, выведать. Даже не узнал, кем он работает-то, депутат этот. Да, в общем, и правильно. Пока надо болтать поменьше. Вживаться надо."

Сразу же за Приютом, прямо на месте сквера с памятником прославленному создателю танков, Виктору бросилось в глаза незнакомое вишнево-красное здание — этакая маленькая копия битмовского Старого корпуса со стороны поликлиники, окруженное деревянным палисадом и старыми, нетронутыми при строительстве, деревьями.

"А это еще что за ерунда?.. Ба! Да это же Каменное училище. Вот где, оказывается, оно стояло. А почему я его тут не видел в тридцать восьмом при фачистах? Разрушено в революцию, когда тут белые занимали? Или снесли, когда собор строили? Ну и фиг с ним. Не возвращаться же обратно в тридцать восьмой."

На углу бросилась в глаза большая жестяная вывеска:

ПИВНАЯ НА ЦЕРКОВНОЙ

БАВАРСКОЕ ПИВО

пивоваренный завод г. Карачев Орлов. губ.

В.П. Гроховскаго

и висящий рядом рекламный слоган: "Приди и возьми". Все это расположилось на двухэтажном доме с большими раскрытыми окнами, из которых долетали звуки скрипки. В конце слова "Карачев" виднелся замазанный свежей краской твердый знак.

"Так, реформа правописания походу у них недавно... Кстати, может, Гроховскому какую идейку продать насчет пива? Ну, скажем, пиво с женьшенем. Выращиваем женьшень, и делаем пиво с женьшенем. Блин, а как этот женьшень у нас выращивают, так и не узнал! Во бы сейчас пригодилось..."

За Церковной, двухэтажные желтые домики которой напомнили Виктору массовую шлакоблочную застройку сталинских времен, Елецкая превратилась в обычную деревенскую улицу, немощеную, с двумя колеями, пробитыми колесами телег. Из-за заборов лениво тявкали шавки, коты ловили лучи вечернего солнца на воротах, мычали в хлевах коровы, по траве бегали пестрые куры и подрастающие цыплята, и чей-то расфуфыренный белый петух голосил перемену погоды. Потянуло медвяным запахом; за хлипкими палисадниками распускали бело-розовые бутоны невысокие, недавно посаженные яблони, и осыпали на землю белые лепестки отцветающие вишни. Под окнами с раскрытыми резными ставнями и мелкой клеткой рам кое-где начинали зацветать низенькие, еще не набравшие силы кусты сирени, обремененные крупными лиловыми шишками соцветий; еще несколько дней, и они наполнят улицу терпким, сладковатым запахом пробудившейся природы.

Лавку Аудион он увидел почти сразу, повернув на Смольную — такую же деревенскую улицу, но раза в два уже, — какое-то пробудившееся чувство интуиции подсказало ему, что в этом длинном деревянном доме с двумя крыльцами недавно выкрашенном в коричневый цвет и есть цель его путешествия, прежде чем он прочел название на вывеске. Нетерпеливому воображению уже представилась картина заведения, что-то вроде виденного в старых журналах "Радиолюбитель" — большие катушки из медной проволоки, рубильники, луженые клеммы, наполнявшие покрытые лаком деревянные ящики, и, конечно, огромные, как на радиотрансляционном узле, лампы, светившимся загадочным багровым светом.

На воротах была пришпилена записка новой орфографией.

"Господа и дамы!

Сегодня лавка закрыта.

Уехали за товаром в губцентр.

Будем рады вас видеть завтра".

"И тут облом" — подумал Виктор.

Дальше надо было устраиваться на ночлег, используя полученный от Веристова червонец. При этом никаких идей у Виктора Сергеевича не появлялось.

10. Музыкальный квест.

Зачем Виктор решил вернуться в сторону городского сада, он и сам не понимал. Ноги сами несли в эту сторону, и он решил им довериться; в конце концов, эта часть города казалась ему как-то более привычной.

Остановился он возле Сиротского Приюта, неожиданно пораженный свежестью и изяществом этого, казалось бы, знакомого с детства и давно примелькавшегося здания. Здесь фасад его еще не был покрыт краской, и узоры его красного и белого кирпича напомнили Виктору павильоны Петергофа. Здание Приюта было одноэтажное, отнюдь не царских размеров, но три сильно вытянутых ризалита, один, центральный, со ступенчатым аттиком, и два по бокам, горделиво увенчанные треугольными фронтонами, как бы масштабировали постройку; прохожему казалось, что он видит в удалении настоящий дворец. За Приютом, там, где впоследствии появится площадь Ленина, шумели деревья сада Пожарного общества, так что глазу не с чем было сравнивать размеры дома; зато возвышающаяся в центре над двускатной кровлей застекленная надстройка с двумя пирамидами крыш и короткими шпилями, покрытыми красным суриком, создавала иллюзию скрывающегося позади то ли замка, то ли небоскреба.

"Вот ведь как бывает. Полвека хожу мимо, а не обращал внимания, какая у нас в городе красота."

Приют был обнесен высоким, в человеческий рост, деревянным палисадом, а возле крыльца, ближе к деревьям, виднелись незнакомые Виктору бревенчатые постройки. Огромный телеграфный столб стоял на углу, как солдат после госпиталя, опершись, словно на костыль, на деревянный подкос. На заднем дворе, видном от угла, чернели вскопанные грядки, что-то вроде школьного огорода; то ли в помощь казенному рациону питания, то ли на продажу, опять-таки не лишне. Взгляд Виктора снова привлек прятавшийся за зеленью лип стройный корпус Каменного училища.

"Еще немного — и Тенишева построила бы тут социализм... Ну а я тут, собственно, чего торчу?" — прервал свое созерцание Виктор. "Скоро ночь, а там что? Стучаться в первое попавшее окно — пустите переночевать? Стоп, я начал тупить. На Парковой заводская гостиница. Хотя бы узнать, почем номера. При гостинице трактир должен быть, или буфет. На один день — ну или смотря по цене... а можно даже просто там же и спросить, кто сдает жилье недорого. Не скажут, конкуренты? А может, и скажут. Человек, стесненный в средствах, не их клиент. А завтра снова в Аудион. Черт, почему я не Остап Бендер? Почему-то кажется, что для таких в этом перспективном селе самое раздолье."

Парковая — она здесь просто не могла называться иначе, ибо разделяла Майский парк и сад Вольнопожарного общества — с этого конца выглядела совсем другой. На месте площади с памятником Ленина, в небольшом скверике красовалось деревянное здание старого Высшего училища, а далее, на стандартном домике с двумя подъездами, красовалась вывеска "Кинотеатр ГОРН". На месте сквера Камозина стоял чей-то деревянный особнячок. Со стороны сада Вольнопожарного общества снова донеслись звуки духового оркестра, а уходящее солнце вынырнуло из-под свода облаков, превратив свежую листву деревьев в роскошный зеленый витраж.

— Вы, похоже, не торопитесь?

Перед Виктором выросла пара крепких парней в черных рубашках с закатанными по локоть рукавами. На руке у каждого белела повязка, а на ней...

Нет, Виктор не мог ошибиться. На повязках у пацанов чернели свастики.

"Ошизеть! Нацики? В восемнадцатом? Какого..."

— Вас ист лос? — машинально вырвалось у Виктора командным голосом. Как у немецких офицеров в фильмах про войну.

Чернорубашечники застыли в замешательстве.

Все-таки советский кинематограф чему-то учит.

— Колян, — нерешительно произнес один из них. — А то ж вроде немец. По нашему не понимат. Инженер, чи шо.

— Звиняемся, — обратился второй к Виктору, — в академиях не были, иностранному не обучены. Вам труда не составит за одним человечком присмотреть?

— Что он натворил? — спросил Виктор. Строить из себя немца дальше не было смысла, да и по улице народ шлялся, причем не обращая на чернорубашечников никакого внимания.

"Эти кореша тут вроде как в порядке вещей. Может, не нацики вовсе, а совпадение. Точно, не нацики. Шевелюры, как у битлов."

Они перешли улицу и направились к нынешнему зданию суда, где у длинного фасада располагался вход в Майский парк. На скамейке, запрокинув голову, сидел человек явно семитской внешности; из носа у него текла кровь. Рядом со скамейкой торчал еще один кент со свастикой.

— Этот, что ли?

— Аха... Да это свой жид, это Мах. В ресторане музыку сочиняет. Вам не трудно присмотреть, чтобы с ним чего не было? А то у нас дел-то еще позарез.

Положение было дурацким. С одной стороны, сидящий имел на лице телесные повреждения, с другой — не орал, что его бьют, и удрать не пытался. Вид пацанов однозначно тянул на героизацию нацистской символики, возбуждение ненависти и вражды, а также унижения человеческого достоинства. Однако держались они вполне легально и, если бы не атрибутика, вполне могли сойти за народных дружинников. Обращение "жид" по нашим временам однозначно оскорбительно и полагает экстремизм. Но здесь оно было произнесено как-то без ненависти. И, самое главное, Виктор не знал, существует ли в этой реальности нацизм. В нашей он должен был появиться через год, но здесь революция в Германии началась раньше.

— Можете бежать, — сказал он, когда шокирующая троица удалилась, — они ушли.

И он тронул Маха за плечо.

— Бежать? — заплетающимся голосом ответил Мах. — Куда бежать бедному еврею, когда бежать некуда?

— Ну, как... — опешил Виктор, — от этих... Они вас били?

— Кто?

— Ну эти, с повязками...

— Чтоб в память обо мне назвали младенца, если Вы не из другой страны. Обещаю вам, вы будете смеяться с наших нынешних порядков. Власть хочет извести евреев в целом, но при этом проявляет необычайную заботу о каждом из нас. Меня не били, нет. Я упал. Меня подняли, посадили на скамейку, позвали вас присмотреть. Черносотенцы друзья еврея, кто бы мог подумать.

— Так это черносотенцы?

— Вы точно из другой страны. Они здесь каждый вечер.

— А у вас какие-то просто проблемы?

— Чтоб мои ноги служили мне только для ревматизма! У Маха проблем не бывает. Мах пишет музыку и честно имеет с этого на обед и ужин. И вот, представьте себе, на днях я беру у Гайсинского заказ на фокстрот, а он не выходит!

— Кто не выходит?

— Фокстрот, не Гайсинский же! Тридцать рублей, это здесь приличные деньги. Но дело не в них. Мах взял заказ и не сделал. По глазам вижу, вы меня понимаете, что это катастрофа. Завтра Циля с детьми вернется от матери. То, что я увижу, лучше никому не увидеть.

— А Гайсинскому еще не поздно сегодня сдать заказ?

— Не поздно. Но фокстрота нет.

— Вы говорили, что деньги не главное. Верно?

— Оно так, вы сами слышали, и каждый подтвердит, чтоб домой вернулось лишь мое имя.

— То-есть, вас устроит, если вы рассчитаетесь с Гайсинским, но домой принесете меньше тридцати.

— Вы так говорите, словно хотите продать мне фокстрот. У вас есть фокстрот, который никто не слышал? Совсем никто?

— Я хочу продать вам фокстрот. Вернее, получить за него долю вашего гонорара.

— Я дико извиняюсь, но откуда он у вас? — Мах, похоже, начинал трезветь. — Если вы пишете фокстроты, вы сами пойдете к Гайсинскому. Значит, фокстрот не ваш. Но кто сказал, что его никто не услышал кроме вас?

— Какое вам дело? Я не пошел к Гайсинскому, чтобы он не задавал мне лишних вопросов. Это усложнит сделку. Но если вы отказываетесь, поищем другого.

— Кто сказал, что я отказываюсь? Покажите мне его. Ноты у вас с собой?

— Ноты вы запишете. Вы в состоянии идти?

— Когда Мах слышит про гешефт, он в состоянии бегать, как центрфорвард Поприщенко. Идемте ко мне на квартиру, там никого.

Идти пришлось недолго. Мах обретался на первом этаже деревянного дома, обложенного кирпичом и стоявшего торцом к Ливенской. Канализации в доме не было, как и электричества (особенности местного коммунхоза интересовали Виктора даже больше предстоящей сделки), зато средство производства творческой интеллигенции блестело черным лаком у стены.

— Так что, теперь нет черты оседлости? — спросил Виктор.

— Вы давно были в Брянске? — ответил Мах вопросом на вопрос.

— В таком, который вижу — можно сказать, что никогда.

— О, вы еще многому будете удивляться. С одной стороны, когда была черта оседлости, в Черниговской губернии можно было жить, а в Орловской — нельзя. Но если нельзя, но очень хочется, то можно. Можно считать, что евреи здесь жили еще во времена литовского нашествия. Когда я родился, в Брянске было двести семей, и мы жили на Судках, Судки такое место, где никто больше не хочет селиться, там же и синагога. Если вы были в Париже, вы ведь слышали про Наума Габо? В Париже все слышали про Габо.

— Слышал, — ответил Виктор совершенно искренне. Точнее, он видел в нашей реальности афиши фестивали Рославца и Габо, но понятия не имел, кто они и чем прославились.

— Еще бы! Так ведь это наш Нехемия Певзнер, сын заводчика Абрама, и у него брат Натан, он тоже в Париже. Так вот за черту оседлости. Ее ликвидировали вместе с евреями. Спросите меня, как же я и все остальные. А вот так, мы есть, а евреев нет. Если раньше, извиняюсь, "Союз русского народа" устраивал в Стародубе погромы, но иногда, то теперь погромов нет, но черносотенцы везде, они отрезают пейсы, отбирают кипы и доносят в полицию на тех, кто ходит в синагогу и даже отмечает пурим. Я не говорю про Бунд, про Бунд вообще нельзя говорить даже наедине с собой. И что поразительно, в черную сотню идут евреи. Но об этом можно говорить без конца. Давайте закончим с фокстротом. Я не спрашиваю, можете ли вы наиграть, я уже понял, попробуйте напеть.

"А если он запишет и кинет?" — внезапно подумал Виктор. "Ладно, это не часы. Хотите фокстротов, их есть у меня."

И он напел первое, что пришло в голову, то-есть "Ландыши".

— Феноменально, — воскликнул Мах, прослушав мелодию, и тут же пробежался пальцами по клавишам: музыку от ухватывал на лету. — Феноменально. Но это же не фокстрот.

— Почему не фокстрот? — удивился Виктор столь неожиданной оценкой хита Оскара Фельцмана и Ольги Фадеевой.

— Вы спрашиваете меня, почему? Вы когда-нибудь фокстротировали? Это слишком быстро, то, что вы изобразили. Ландыши, пара-рам... Это не подойдет. Другое имеется?

Виктор напел кусок из "До чего ж ты хороша, сероглазая", еще одной песни, знакомой чуть ли не с колыбели, надеясь, что Бабаев и Регистан окажутся больше в теме.

— Феноменально, — повторил Мах. — Слушайте, вы знаете много такого, о чем я не имею никакого понятия. Но это обратно не фокстрот. Я вас умоляю, может вы еще чего-нибудь вспомните.

"И это не фокстрот? А может, он просто кидает? Вот так вот споешь, а он потом запишет и загонит?"

— Вы не могли бы тогда объяснить, что у нас здесь называют фокстротом?

— Я не могу объяснить, это сложно. Я изображу. Вещь называется "Играя с кошкой". Чарльз Лесли Джонсон.

То, что изобразил Мах, Виктор всегда называл регтаймом. Регтаймы Виктор слышал, но они у него никогда не запоминались — вроде как уцепиться мысли было не за что. В голове, как назло, вертелись советские довоенные марши.

— Слушайте, а может, кому-нибудь марш нужен?

— Вы шутите. Я вообще от марша не откажусь, но господину Гайсинскому нужен фокстрот.

И Мах нервно забарабанил пальцами по крышке фортепиано.

— Впрочем, если вы не можете напеть фокстрот... — добавил он после минутного размышления, — попробуйте напеть марш — вдруг из этого выйдет какая-то идея.

— Счас. Кхм... "Все выше, выше и выше..."

— Вы большой шутник, господин, простите, память...

— Еремин.

— Так вы с меня смеетесь. Это есть настоящий фокстрот, я вам говорю. "Тарь-япам, япам, тарьяпам..." — и он пробежался пальцами по клавишам, моментально превратив пафосную мелодию в весьма игривую.

— Вам виднее. Но это чужое. Это Хайт написал. Проблем с копирайтом не будет?

— Какой Хайт? Миша из Киева? И кто такой Копирайт? Хайт для него пишет?

— Юлий Абрамович Хайт.

— Так это брат Миши из Киева. Он сменил фамилию и учится на юриста, а Миша цыганские романсы сочиняет. И не было у Хайтов такого фокстрота. Вообще здесь я композитор, за плагиат думаю я, после нашей честной сделки я ничего от вас не слышал, вы мне ничего не пели. И это наши дела с братом Миши, если что. И... и что, вы будете спорить за наши с ним дела или мы пришли с вами за фокстрот говорить?

— Не буду спорить, — согласился Виктор, — только это еще не фокстрот.

— А что же, позвольте узнать?

— Это трейлер. Часть фокстрота. Если берете, договариваемся о доле.

— Странный вопрос. Все по-честному: берите любую половину.

— Половину чего?

— Любую половину гонорара. Мы же партнеры.

— Вы знаете, — произнес Виктор, у которого от неопределенности быта проснулось чувство стяжательства, — за вами только нотная запись или аранжировка. При всем моем уважении, вы все-таки не единственный музыкант в Брянске.

— И кто у вас возьмет, если вы сами говорите, что чужое?

— Но вы же берете.

Виктор с грустью подумал, что это уже третья реальность, где в первые же дни приходится торговаться, и причем, по его понятиям, не совсем справедливо. А что делать?

— Так сколько же вы хотите? — спросив Мах, удивленно вскинув брови.

— По-честному. Вам целую треть.

— Только?

— Вам обещали тридцатку за сочинение музыки с нуля, а вы хотите половину за нотную запись.

— И обработку.

— Можете потом с Гайсинского отдельно брать за обработку.

— Ну, вы, как культурный человек, уступите хоть для приличия.

— Кто в наше время уступает для приличия?

— Но это же целых двадцать рублей! Послушайте, зачем вам двадцать рублей? Зачем? — Мах от волнения соскочил с вращающейся табуретки и начал нервно ломать пальцы.

— Из принципа.

— Но вы же можете уступить?

— Зачем?

— Я вас познакомлю с приличными и полезными людьми в этом поселении.

— Они могут дать за меня поручительство в благонадежности?

— Хоть десять. Но кто поверит поручительству еврея?

— Тогда о чем мы говорим? Мне еще на ночлег устроиться надо.

— Послушайте, я вам напишу записку к мадам Безносюк, она сдает жилье недорого. Вы спите тихо и не буяните по ночам?

— Нет.

— Тогда я устраиваю вас к Безносюк, а вы уступаете мне три рубля.

— Два.

— Два с полтиной.

— С полтиной, и устраиваете к Безносюк.

— По рукам!

11. "Они сами вас найдут"

Вечерело. Солнце закатывалось в облака, и Виктор, меряя шагами булыжник Церковной, думал, что же он будет делать без зонта, если завтра пойдет дождь. Впрочем, абсолютное большинство здешних мещан, похоже, обходились без зонтов.

До Гайсинского, который, как выяснилось, жил во втором подъезде того самого доходного дома в стиле барокко, Мах его так и не допустил, но честно вынес договоренные семнадцать с полтиной.

— Вот, — произнес он, сияя, — кредитными десять, пять и два по рублю и полтина монетой.

Пересчитывая гонорар, Виктор поймал себя на том, что здешние деньги выглядят как-то непривычно и даже немного подозрительно. Красный помятый рубль смотрелся каким-то деревянным, пятерик почему-то был нарисован вертикально, "портретом", а червонец казался подозрительно новым. Виктор повертел его в руках...

На обратной стороне в глаза сразу бросилась свастика. Точь-в-точь, как фашистская, только красная, она парила над надписью "Кредитные билеты размениваются государством". В остальном червонец был более всего похож на привычные хрущевские деньги.

— Не видели такой? — спросил Мах. — В этом году пустили в оборот. Я вам скажу, Миша сегодня в прекрасном настроении. Несравненная Стелла Суон будет сегодня тангировать в "Русском Версале". Подписала контракт. Кажется, она совершенно разругалась с Чандаровым. Вы ведь слышали о мадемуазель Суон?

"Это из Рут Ренделл, что ли? Замахали книжные однофамильцы."

— Местная суперзвезда? Я не видел ее афиш.

— Она танцевала у Чандарова, в "Европе". Знаете, на Комаровской горе. Женщина-трансформатор.

— Это как? Она гудит или от нее летят искры?

— Она трансформируется. Молниеносно переодевается во время танца. Секрет в особых застежках, устройство которых никто не знает.

— Даже костюмеры?

— У нее немая костюмерша. Она ничего не расскажет.

— А знакомые, поклонники?

— Она никому не показывает сценических нарядов. Секрет ремесла.

— Ясно. У англичан свои скелеты в шкафу.

— Англичан? — Мах высоко вскинул брови, как будто они у него собрались взлететь.

— Ну, Суон же английское имя. Вроде.

— Это для сцены. Подлинное она скрывает от публики. Болтают, будто она какого-то знатного рода.

— Ладно. Так как насчет записки к Безносюк?

— Ах да! — и Мах хлопнул себя по лбу так, что Виктор испугался, не вылетят ли оттуда все ноты. — Идемте, это по пути, забежим ко мне, и я напишу.

— А здесь у вас ручки нет?

— Вы большой шутник, чтоб мне поклясться своей головой. Вы думаете, Мах носит с собой походные чернильные приборы, как полковой писарь. Идемте ко мне домой, я все правильно изображу.

Хмель у него, похоже, совсем выветрился. По дороге Мах буквально не закрывал рта, и щебетал, как майский соловей в пойме.

— Вот, что я вам скажу, Виктор Сергеевич: вы, конечно, удивитесь, но в Бежице сейчас деньги буквально валяются на дороге. Надо только их поднимать, и все, можно стать очень, очень богатым и уважаемым.

— Как Гайсинский?

— Что Гайсинский? Вы думаете, что Гайсинский это Ротшильд? Да можно купить на корню этого Гайсинского. И Чандарова можно купить и нанять привратником.

— "Паниковский всех продаст и купит"?

— Паниковский? Паниковский таки шлемазл. Представьте себе, он думал, что в Киеве у него пойдут дела лучше, чем в Клинцах...

"У них тут и Паниковский? Потрясающе."

— ... И вот она ему ответила, что раньше вторника не получится. Так вот, для чего я это все рассказываю: в Брянске можно делать такие вещи, что уму непостижимо, но для этого нужен начальный капитал. Небольшой, тысяч десять для начала. А какой с музыки капитал? По глазам вижу, вы меня поняли с полуслова.

"Сейчас предложит вложиться в какое-нибудь сомнительное предприятие."

— Я похож на человека, у которого есть такой капитал?

— Вы похожи на человека, под которого могут дать солидные деньги. Поэтому вас не надо было показывать Гайсинскому, это все испортит. Есть солидные люди — Грачков, братья Бужилины, Бротбаум, наконец.

— Надо подумать, — обтекаемо ответил Виктор, который увидел в заманчивом предложении Маха возможность сесть в тюрьму за мошенничество. И вообще, если вам предлагают деньги ни за что, следите за карманом.

— Подумайте, я не тороплю. Так мы уже и пришли: проходите, не держать же вас на улице.

На квартире Мах полез в буфет.

— Удачные сделки положено отмечать.

— Спасибо, но мне некогда, мне еще надо к домохозяйке, а то вдруг она в гости уйдет или что...

— По капельке столового вина, и я пишу записку.

Столовым вином у Маха оказалось "Хлебное столовое вино", то-есть водка, выгнанная, похоже, в тех же Чайковичах. На закуску пошли соленые огурцы главного калибра, хрустящая квашеная капустка с красноватыми ягодами рябины и хлеб. После третьей "капельки" Виктор забеспокоился.

-Давайте записку я отнесу, к Безносюк, а потом вернусь — и мы продолжим. А?

— Послушайте, что к ней бежать? Она рядом, на Церковной. Входите в подъезд, стучитесь в первую дверь направо. Первый этаж.

— Первый этаж, а дом где? Церковная большая.

— Да ее все знают.

— Если не все? А если она уйдет?

— Не уйдет, я вам говорю, она сейчас дома.

— Дом-то где? Дом?

— Номера не помню... что номер, дался вам этот номер. Дом Безносюк прямо напротив Мининского училища.

— А где училище?

— А вы не знаете, где Мининское училище?

— А я что, доктор все знать?

— Нет, — задумчиво произнем Мах, — вы не доктор... Малую Мининскую знаете?

— Малую Мининскую знаю.

— А говорите, не доктор... Вот на углу Малой Мининской и Церковной парк, а в нем и есть училище. А с другой стороны площадь, но вам она не нужна, так она тоже Мининская. Вот давайте теперь за Мининскую...

"Так, этот парк — это там, где сейчас два детсада и женская консультация была. Вроде прояснили. А с народным образованием в этом селе, похоже, нехило."

После четвертой Виктор сказал, что на минутку выйдет (удобства в этом доме располагались во дворе), и просто смотал по-английски, не прощаясь, оставив гостеприимного хозяина наедине с бутылкой.

Оказавшись на свободе, он первым делом забрался в промежуток между кустами сирени и низеньким дощатым заборчиком и сунул два пальца в рот. Местному разливу он пока не доверял, как и местам общего пользования, вынесенным за пределы жилплощади. Оно, конечно, некультурно, но обстоятельства вынуждали: кто знает, насколько здесь можно в нетрезвом по улице. К тому же, освободив желудок, Виктор заметил, что он не первый, кто прибегал здесь к этому простому народному средству.

Солнце лениво переползало по пухлым подушкам облаков в сторону Бордович, чтобы спрятаться за крышами двухэтажных домиков. В воздухе свежело и по улицам расплывался неторопливый звон к вечерней.

"А завтра башка трещать будет. Где у них тут аптека вообще? У кого спросить? Идиот, да аптека стопудово там, где и была. Куда она выйдет из этого особняка..."

На Ливенской, где ряды типовых домов прятались за косыми решетками оград из деревянных реек, царил умиротворяющий покой, и на скамейках у калиток чинно рассиживались старички, наслаждаясь гармонией мира. Виктор махнул на угол Никольской. Еще издали он увидел вишнево-красную глыбу Старого Корпуса.

"Гимназия... Да какая гимназия? Здесь будет БИТМ заложен назло надменным короедам! Детской поликлиники не видно... ну да, она ж позже. А вот, ну вот она, красавица, аптека наша"

Дом с аптекой все также стоял на углу буквой "Г", и Виктор даже почувствовал к нему какие-то нежные чувства. Тогда еще не окрашенный, дом был чем-то вроде попытки связать воедино Собор Василия Блаженного и Петровский Пассаж: серые кирпичные кружева на темно-красном фоне делали этот двухэтажный теремок похожим на праздничный медовый пряник, политый глазурью. Над входом в аптеку, с угла, нависал ныне исчезнувший балкон; второй балкон Виктор заметил со стороны Церковной, сразу за выступавшим из общего ряда прямоугольником парадного.

От дома веяло тишиной и благолепием. Виктору на мгновение показалось, что, перешагнув порог, он нырнет во времена царя Бориса.

Звякнул колокольчик. Внутри царил таинственный полумрак и запах лекарств; на огороженных стеклом прилавках возвышались вертящиеся шкафчики и этажерки со сеадобьями. На стенах висели рекламки неизвестных Виктору снадобий.

— Одну минуточку! — из двери за прилавок вынырнул низенький лысоватый провизор. — Добрый вечер. Милости просим поближе; вы, видимо недавно в наших краях? Чем могу быть вам полезен?

— Простите, что у вас есть от головы?

— От головы? — провизор непроизвольно хихикнул. — От головы, сударь, полезнее всего средство доктора Гильотена, но такового у нас в наличии не имеется. Желаете от мигрени?

— Ну... для консервативного лечения.

— А что прописывал врач?

— Да ничего не прописывал, просто обстоятельства не позволяли к нему зайти. А нужно сейчас.

— Могу посоветовать байеровский аспирин, от сильных болей — пастилки героина...

— Чего? — воскликнул Виктор, испугавшись, не началась ли у него белая горячка.

— Героина. Английский товар.

— Еще этой гадости не хватало!

— Ну, нельзя же так прямо в штыки все достижения европейской науки... — в голосе провизора прорезались нотки морального превосходства над невежественным покупателем. — Героин, сударь, в развитых странах врачи прописывают при сердечных жалобах, болезнях желудочного тракта, обширном склерозе. Наилучшие результаты от кашля при астме и туберкулезе. Современной медициной доказано, что опий и морфий организму вредят, и весь цивилизованный мир их заменяет.

— Не, не, не, не надо... Это пусть они там сами цивилизуются. Что немцу хорошо...

— Ну, если хотите лечиться народными средствами — попробуйте заварить мяту, зверобой, душицу... У нас есть сборы. А вот еще: можно взять капустные листы или картофельной кожуры и приложить. Можно еще выпить чай с мятой и попарить ноги.

— С-спасибо... Знаете, лучше, наверное, аспирина.

— Как пожелаете. Сколько отпустить?

— Ну, одну упаковку, наверное?

— Целую коробку?

— А сколько там чего?

— Раньше не пили аспирин?

— А он у вас жидкий?

— Это не микстура, это порошки.

— Тогда два, пожалуйста.

— Пожалуйста. Я так понимаю, вы приезжий?

— Если я скажу, что был здесь в будущем спустя девяносто лет, вы не побежите к психиатру?

— Что вы! Чувство юмора — это здоровая реакция организма. Раз вы приезжий, осмелюсь порекомендовать приобрести у нас предохранители для мужчин. У нас большой выбор, самой тончайшей выделки, без швов.

— Без швов?

— Да. Без швов, можете убедиться на витрине.

— И не штопаные?

— Шутить изволите. Настоящие из Германии. Рупь двадцать дюжина.

— Вы полагаете, что если завтра у меня может болеть голова, то сегодня я пойду искать приключений?

— Вам не обязательно искать приключений в Бежице. Они сами вас найдут.

— Интересно. А церковь не осуждает?

— Церковь — нет. Ибо сокращает венерические заболевания. Вот доктор Фрейд против.

— Шут с ним, с Фрейдом.

— Тогда дюжину?

— Две. Две штуки.

— Понятно... — разочарованно вздохнул провизор. — Резиновые желаете или цекальные?

— Цекальные — это чего... это из цекала?

— Цекальные — это кишечные.

— Кишечные???

— Никогда не применяли? Их еще называют "из рыбьего пузыря", хотя это неверно.

— Я просто не расслышал.

— Тогда обязательно попробуйте. Парижские, высший сорт, "Свастика".

— Нет, знаете, в другой раз. У меня к ним нет кожаных трусов с подтяжками.

— Не понял связи... Какие же вы желаете?

— Дайте пару тех, что из Германии, по десять копеек штука.

И Виктор, рассчитавшись, поспешил прочь.

12. Без самовара и прислуги.

"Офигели! Совсем офигели!!!" — повторял он про себя, двигаясь по пыльной тропе по направлению к дому мадам Безносюк. "Герыч — в аптеке! Это сейчас запросто какой-нибудь нарик подрежет. Что за привычка долбаная лизать Европу во все места не глядя? Дебилизм какой-то комплекс неполноценности, как у прыщавого подростка перед опытной бабой. Страна на подъеме, называется. Конфетки— бараночки. Хруст французской булки. Кондомы со швами и без. Прямо хоть обратно в обезьянник просись."

Он опомнился и сбавил шаг, чтобы не привлекать внимание.

А чем мы лучше-то, подумал Виктор. Кто еще не забыл в девяностых рекламу солпадеина? "Нанесите удар первыми..." Кодеинсодержащий препарат свободно, без рецепта. И ведь кто-то разрешил. Кто-то нажился.

— И дело совершилося-а,

— Теперь я стал злодей!

Со стороны Десны навстречу Виктору шло пять подгулявших парней, по виду мастеровых. На всякий случай Виктор не спеша перешел на другую сторону, сделав вид, что его привлекает листок, белевший на дощатом заборе между домами. Братья по классу под газом не всегда склонны к родственным отношениям.

Листок был тиснут на серой бумаге, похожей на оберточную. Буквы расплывались. Компания на другой стороне улицы еще не проследовала, и Виктор приблизился к забору.

"Товарищи!

Россия самая большая и богатая страна в мире, но население ее живет в бедности. Все богатства достаются кучке прохвостов — буржуев, попов и чиновников..."

"Прокламация!" — мелькнуло в голове у Виктора. "Вот черт, еще чего доброго за чтение заметут... а то и расклейку повесят."

Он изменил курс на девяносто и стал приближаться к середине проезжей части.

— Поберегись!

Виктор едва отшатнулся — мимо него на дутых шинах пронеслась извозчичья пролетка, обдав пылью.

"Блин, где же тут ходить нормально? Еще не хватало — "попал под лошадь"... А, впрочем, что прокламация? Я человек случайный, думал — кто жилье сдает. "

И он сошел на тропу по правой стороне.

Церковная улица в этой реальности как бы служила гранью между городом и деревней. Слева от Виктора росла городская часть, с ровными прямоугольниками улиц, как в регулярном парке; здесь сносились старые деревянные казармы и возводились каменные особняки, доходные дома, коттеджи и разные учреждения; линия же двухэтажек по правую сторону скрывала за собой нарезанную ровными ломтями по диагонали деревенскую часть; там произвольно росли избы, мычал скот, лаяли собаки и голосили петухи.

Дом мадам Безносюк, к счастью, оказался на указанном месте, и выглядел весьма респектабельно — оштукатуренный, квадратный, с большими трехстворчатыми окнами по углам, украшенным лепным оргаментом низким треугольным портиком над входом, и декоративными перилами на крыше.

"Не хухры-мухры", подумал Виктор, оглядывая жилище. "Может, Мах ошибся? Или нарочно указал апартаменты, где три шкуры сдерут? Ладно, увидим."

Застекленная дверь в парадное была открыта, и Виктор вошел внутрь, тут же поняв смысл остекления: электрических лампочек в подъезде не было, было что-то вроде кронштейна под керосиновый фонарь, на котором не висело ничего. На лестничную клетку выходили пара дверей и пара окошек из ванных; возле пузатых, непривычных кнопок электрического звонка белели списки проживающих.

" Странно, электричества вроде как нет, а электрозвонок имеется. Странно."

Виктор начал с первой квартиры.

"Безносюк Федора Игнатьевна — 1 раз."

Он надавил кнопку: где-то в глубине раздалась приглушенная трель. После одного длинного за дверью наступила тишина, и Виктор уже хотел звонить повторно, но тут за филенкой раздался недовольный голос и забренчал затвор.

— Чего вы так долго звоните, элементы разрядите! Проходите. С инспекцией пришли? У меня уже и пожарники были, и санврач, и фининспекция. Или опять Бухтеев жаловался? Так он кляузник, этот Бухтеев, он вечно пишет. Он давеча, представляете, какую чушь написал — будто мадам Строкова на него порчу наводит. Вот видели, а?

Безносюк препроводила Виктора в крайнюю комнату от двери; комната оказалась кабинетом, и возле печки здесь была прорублена еще одна дверь, видимо, в гостиную. Хозяйке на вид было лет под сорок; приглаженные пробором ее темные волосы слегка топорщились, черты лица были крупными, и у глаз уже залегли ранние морщины. Тонкая синяя жакетка, не подчеркивающая, впрочем, давно утраченной стройности фигуры, была надета на черное платье.

— Так чем обязана-то я вашим визитом, сударь, простите, как вас величают-то?

— Виктор Сергеевич. Понимаете, я — от Маха.

— И что же? Он прислал вас вернуть два рубля, что он занимал три дни назад?

— Федора Игнатьевна, — деликатно ответил Виктор, — Мах, к сожалению, ничего мне не сказал о своих финансовых делах, он просто порекомендовал вас, как лучший вариант для съема жилья. Очень хвалил.

— "Очень хвалил"! Ах, шельмец! Нет, чтобы деньги вернуть! И какое жилье хотите снять?

— Да пока скромную комнату. Пока. Я здесь недавно, багаж пока не прибыл, так что много места не потребуется.

— Скромную комнату! Да вы меня разорите с Махом! Покойный муж строил этот дом в расчете, что придут господа и снимут квартиры с хорошей меблировкой! Так нет — Глынов приедь да и вложи капитал в доходные дома на Елецкой! Теперь кому я здесь сдаю? Я сдаю комнаты и углы в этих квартирах, сама живу в двух комнатах, — тут голос ее дрогнул, — а ведь какие квартиры! С прислугой! Ну что смотрите, есть у меня комната. Семь рублей в месяц без самовара и прислуги, плата за две недели вперед.

— Семь рублей? — переспросил Виктор, мысленно сопоставив стартовый капитал с ценой.

— А вы как хотели? — Можете за пять найти, но с уборной во дворе. А тут даже ванна имеется! Это ж культура!

— Прекрасно, — без особого энтузиазма согласился Виктор, — я ценю культуру за два рубля в месяц. Но тогда, может, сперва посмотрим комнату?

Он уже ожидал, что ему покажут вонючий клоповник. Но действительность оказалась лучше. Комната была бывшей детской, на втором этаже, с окном в сторону Мининского училища, с голубенькими обоями и довольно чистая. От входа справа стояли деревянная кровать, комод для белья с керосиновой лампой ("блин, надо ж спички купить!"), и еще одна кровать, раскладная, была засунута в угол между комодом и окном. По левую руку от входа, у окна, громоздкий шкаф с одной створкой загораживал дверь в смежную комнату, а рядом с дверью выступал угол печки и рядом на стене торчала вешалка. Посреди комнаты стоял черный, довольно лебезный столик с парой стульев, над окном висела длинная, до пола, штора, а на полу от двери до окна протянулся домотканый половик.

— Вы не смотрите, мышей и насекомых всяких нет! — чуть резковатым тоном воскликнула хозяйка. — Продукты и посуду на кухне держите, в шкафчике. Ну, говорите же, согласны, али я более выгодного жильца подожду. На квартеры-то у нас большой спрос, людишек с деревни понаехамши, ежели чего, так и вдвоем полукомнату сымут.

— Ладно, — махнул рукой Виктор, — лучшего, пожалуй, искать уже поздно.

Он отсчитал три с полтиной; Федора Игнатьевна выудила откуда-то из складок одежды связку ключей и отцепила от них три на потертом шнурке: от комнаты, от парадного и от черной лестницы.

— Глядите, не потеряйте! Запомните, вам четыре звонка! — молвила она, уже покидая детскую; шаги ее удалились по коридору и хлопнула входная дверь.

За окном сгущались сумерки. Виктор отдернул штору, затем осторожно взял лампу на комоде и поболтал. Внутри заплескалось.

"Так, керосин пока есть. Спички надо срочно. И пожрать. А, черт, забыл у хозяйки спросить. Ладно, по дороге у кого-нибудь."

Из любопытства он заглянул в ящики комода; в верхних обнаружилось несколько глиняных тарелок, кружка и ложка, в нижних среди постельного белья валялся видимо, кем-то забытый, женский чепчик. Виктор вздохнул, задвинул ящики, и, выйдя в коридор, запер дверь; откуда-то справа доносилось тихое пение, запах дымка и горячего постного масла.

"Кухня. Надо там спросить."

У большой дровяной плиты стояла пышная молодая женщина, каштановые волосы которой были убраны под застиранный голубоватый платок; выливая блинное тесто из глубокой плошки на шкворчащую сковороду, она напевала низким грудным голосом:

— Бродяга Байкал переехал,

Навстречу родимая мать:

— Ах, здравствуй, ах здравствуй, сыночек!

— Здоровы ль отец мой и брат?

— Добрый вечер, — поздоровался Виктор. — Я ваш новый сосед, Виктор Сергеевич... на время остановился в вашем... в Бежице, в общем.

Женщина повернулась, и поставила плошки на стол; круглое лицо ее засияло.

— А я Надя, — улыбнулась она, — так и зовите. Я вон в той комнате живу, дверь у парадной лестницы видите? Как скучно станет, приходите, оладушков поедим, — и она подмигнула, — как соседу, скидку, сделаю.

— Так вы это... — Виктор старался подобрать подходящее слово, — подрабатываете?

— Я обычно у сада работаю, или в пивной, когда холодно. Ну вы знаете, как публичные дома закрыть велели, так и бродим, как бездомные. Вот иной раз и погода плохая, и народу в настроении нет. А свойские, соседские, они даже и лучше. И у дохтура я проверенная.

— Спасибо, но не сейчас.

— Ну, когда душе угодно будет, оно ж дело такое. У нас квартера хорошая. Вон рядом братья Кабановы живут, что из Рогнедино на заработках тута. Они по пьяни только на улице куролесють, а как домой придут, так тихенько, хозяйки страшатся. Они скорей в участке переночуют, чем с пьяной рожей хозяйке на глаза.

— А чего ж так?

— А кто его знает. Небось, приучены отца-матери бояться, и то правильно. А рядом с вами печатник Климов живет, бобыль, ночью в типографии работает, а днем спит. Только он не жилец, ему грудь свинец проел. Кашляет много и кровь идет. Да, а вот еще комнатка прислуги, ее Сенька-вор снимает.

— Сидел, что ли?

— Где сидел?

— Ну, в тюрьме, где там.

— Не, не поймали пока. Вы не бойтесь, он редко захаживает, и своих не трогает. В Брянске промышляет, али еще где, а сюда иногда на ночь захаживает; оттого ему окна не надо.

Надя улыбнулась. "А ведь могла замуж выйти, сейчас бы дети вокруг бегали, смотрели..." — подумалось Виктору.

— Спасибо за информацию...

Каждый из жильцов имел на кухне шкафчик с врезным замком. Открыв свой, Виктор обнаружил жестяной чайник, сковороду, пару кастрюль, простые фаянсовые тарелки и три чашки. Полки для продуктов были пусты.

— Надежда, а где тут спички можно сейчас купить? И из продуктов чего?

— Спичек? Так это у Гунина лавка рядом на Банной, там и всякое по хозяйственному делу есть, и недорого берет.

— Еще раз спасибо...

— Да вы не спасайтесь, вы спрашивайте. Я баба простая, молодая, незамужняя, а то вы уж очень так деликатно, аж прямо до неловкости.

— Понял. А Банная, она где?

— А где Старая Баня. Мимо училища и сразу направо, не доходя.

И она принялась переворачивать поспевшие блины деревянной лопаткой.

13. Цена покаяния.

Улица Банная дважды меняла название. Вначале была Банная, затем, когда здесь, рядом, на краю поймы стал огромный корпус новой больницы — Больничная; но это название показалось кому-то лишенным социального оптимизма, и она пошла под переименование в честь героя, летчика-аса Камозина. Чуть подалее, в окружении сосен, оставшихся от некогда бушевавшего в этих местах леса, Виктор заметил знакомое по бериевскому СССР большое здание, с каменным первым этажом и бревенчатым вторым. Видимо, здесь это было баней.

Лавка Гунина была уже вторым предприятием торговли, которое посетил Виктор в новой реальности, но только здесь он почувствовал, что на дворе действительно начало века. Пахло керосином, деревянные столбы подпирали потолок зала, деревянные прилавки с невысокими, как в музее, квадратными стеклянными витринами окружили Виктора, и за ними до потолка высились стеллажи с разнообразным товаром, кое-где завешенные прямоугольниками рекламы. Виктору бросился в глаза плакат, расхваливавший роскошные автомобили "Нэпир", если верить написанному, очень популярные среди африканских и индийских властелинов; этот креатив был здесь совершенно неуместен, и был видимо из расчета, что кто-то заглянет поглазеть на диковинку. Виктор обнаружил еще один плакат авторекламы: это были "трехколесные феномобили, самые экономные как по цене, так и по содержанию, грузоподъемность до 35 пуд, шофер не нужен" — ну, в общем, что-то вроде советского мотороллера "Муравей". Под потолком уже были зажжены лампы.

Продавец, молодой парень в белом халате поверх красной косоворотки, короткой, как у гимназиста, стрижкой и маленькими прищуренными глазками на круглом лице в это время терпеливо изучал Виктора, видимо, не зная, какое обращение более всего способствует росту продаж. Наконец, продавца осенило, и он учтивым голосом произнес:

— Что будет угодно барину?

"Ого! Даже "барин"... Э нет, не бери в голову, это он на бабло разводит."

— Любезнейший, — невольно вырвалось у Виктора, — а сколько в вашем заведении спички стоят?

— Копейка один коробок.

— Как в старые добрые времена...

— Сколько прикажете?

— Один. Так, мыло у вас имеется?

— Непременно-с. Осмелюсь предложить умывальное мыло "Нестор" от Невского стеаринового товарищества. Золотая медаль выставки в Париже. Без подделок.

"Так мыло у них подделывают? Или дорогие сорта?"

— А какое-нибудь попроще? Я, милейший, стараюсь искать что попроще и поздоровее, как учил граф Толстой. Лев Николаевич.

— Да, — на лице продавца обозначилось участие, — покойный граф, говорят, был большой души человек. Кстати, насчет здоровья: только что поступило целебное мыло "Кил". Радиоактивное. Поразительно действует на кожу и волосы.

— "Kill"? С радиацией?

— Точно так-с. Содержит эманацию Киловой руды.

— Благодарствуем, не надо. Еще какое есть в ассортименте?

— Мраморное Персица, мраморное Жукова, глицериновое... Местный товар для умывания брать не советую. Может, глицериновое? Простое, и вредных примесев не имеет.

— Остановимся на глицериновом. Какие у вас безопасные бритвы?

— "Жиллет"-с?

— Жилет, жилет. Со сменными лезвиями.

— Так это... Прощения просим, но не имеется. Не спрашивают-с. Дорого-с. Сам станок червонец, да дюжина ножиков два с полтиной, и еще кожа от них, извиняюсь, волдырями пойдет. Могу предложить хорошую золингеновскую, на два дня лицо будет, как у младенца. Или — к цирюльнику, тут, на Орловской, обойдется в пятак, с вежеталем и одеколоном гривенник.

— А он нормально за такую цену?

— Конкуренты-с. Простой народ идет в баню-с, тут же и бритье. У базара цирюльня, на Церковной у станции куафер Мишель, господа и дамы там по-модному стригутся. Что еще желаете-с?

"Устраиваться на работу — сходим к брадобрею. Потом придется бороду отпустить, если корпоративная этика не против. Нож, ножницы, шило в трансформере есть. Кастрюли-сковородки... Обождет завтра. Кто знает, сколько тут бегать."

— А пообедать где у вас тут хорошо и недорого?

— Недорого — это, оно, что значит... В дешевый трактир, где за гривенник отобедать, ходить не советую. И продукты бывают подпорчены, и водка разбавлена, и, главное, народец там того... ограбить или зарезать запросто. Ежели на заводе служите, то дешево в Народной столовой. Водки там вообще не подают, начальство запретило-с, но провизия свежая, с завода комиссия следит, чисто. Еда там простая, щи, каша, из техников али анжинеров мало кто туда ходит, начальники цехов иногда чтят присуттвием, но больше показать, что с народом. Для человека вашего круга, верно, было бы лучше столоваться или на станции, а еще лучше — вот у Базара причаховский. Обед там выйдет до полтинника, зато разнообразие, водочка казенная, публика приличная. Ну, а если пожелаете даму пригласить, так это в "Русский Версаль" на Парковой, там просто посидеть отобедать, рубля полтора-два выйдет, если, конечно, не разгуляться. В гостиничном буфете выйдет дешевше "Версаля", но там обычно в нумер заказывают.

— А почему именно в нумер?

— Не могу знать-с. Обычно господа так желают. Сложилось.

Стратификация общества через желудочно-кишечный тракт, подумал Виктор. Маргиналы бухают в рыгаловках, пролетарию жена варит, средний класс, не заморачиваясь, харчится по кафешкам, олигархам готовит прислуга или они снимают кляч и таскают по крутым кабакам. С гостиничным буфетом не все ясно, но наверняка цены кусачие, да и опять выделяться нет смысла. Куды ж айтишнику податься? И вообще время позднее и идти куда-то влом.

— Дайте хлеба и... картошки и сала, — произнес Виктор, забыв об имидже высшего сословия. Он чуть не сказал "колбасы", но вспомнил, что тут нет мясокомбинатов. Черт знает, из чего ее тут делают.

Дальнейший шопинг особых знаний об общественной системе не добавил; правда, когда продавец, пощелкав на счетах, объявил сумму, Виктор сразу заметил, что она расходится с посчитанной им в уме. Пролетарий от прилавка не стал спорить, и тут же признал ошибку; Виктор, рассчитываясь, разменял злополучную купюру со свастикой и тщательно пересчитал сдачу.

"Однако", размышлял он, возвращаясь на квартиру, "тут нарвешься, где и не ждал. По городу ходишь — шпики заметут, в аптеке наркота, в трактире алкаши прирежут, в лавке мыло радиоактивное, от безопаски волдыри. Приключения сами найдут, говоришь? У парикмахера может быть заражение через инструменты. Надо будет проследить. Что дальше? Жратва. Санэпиднадзором тут, похоже, не пахнет. Дома ночью — пожар, в окно могут залезть, угарным газом отравиться, плита-то рядом. Спать надо чутко, с открытой форточкой. Трансформер с выдвинутым лезвием — под подушку. Какой, в малину, шокер, тут "Бульдог" бы завести, с понтом, от собак бешеных. Мечты, блин, мечты. На этой свободе надо до утра дожить."

Пройдя через калитку во двор, Виктор внимательно обошел вокруг дома. На заднем дворе висело белье, неуклюжим скворешником громоздился дровяной сарай, обшитый горбылем, и запах кухни смешивался с запахом выгребной ямы: канализация, похоже, была местной и вычерпывали ее ассенизаторы. На крыльце черной лестницы сидела рыжая полосатая кошка; заметив Виктора, она открыла глаза, приподнялась и просяще мяукнула. Виктор отрезал небольшой кусочек сала и положил перед животным; кошка внимательно обнюхала и жадно стала есть.

"Зашибись. Чего зря жрать не станет; стало быть, и людям можно. Только прожарить надо. "

Дверь отворилась, и на крыльцо вышла незнакомая Виктору женщина со слегка помятым, и в одном месте запаянным медным тазом; Виктор поздоровался, и, воспользовавшись случаем, проскользнул наверх.

В комнате уже сгустились сумерки. Лай собак и вечерняя перекличка петухов из форточки стали уже чем-то привычным, словно бормотание приглушенного телевизора. Виктор снял стекло лампы, чиркнул спичкой; желтый огонек растянулся по щели. Осторожно поставив стекло на место, Виктор подкрутил фитиль, чтобы не коптило, и отправился на кухню жарить картошку.

Печатник, невысокий худой мужчина с прорезанным глубокими морщинами бледным лицом, перед уходом на службу мывший на кухне свою посуду, отнесся к новому жильцу совершенно безразлично, вместе бухануть не предлагал.

"Поели хлеба и колбасы" — в мозгу Виктора всплыла фраза из детской книжки "В стране невыученных уроков". "Тоже альтернативка" — хмыкнул он про себя. Запасливо отложив нетронутую половину провианта за окно на утро, он уже начал стелить постель, внимательно, насколько позволяло скудное освещение, рассматривая чистоту белья и наличие отсутствия посторонней живности, как в дверь робко постучали.

"Это не свои" — подумалось ему. "Из жильцов робких нет."

— Входите, не заперто!

Не успел Виктор закончит фразу, как в комнату влетела девушка и захлопнула за собой дверь. Невысокая (впрочем, все здешние дамы по росту напоминали вьетнамок), с темнорусыми волосами, сплетенными в косу на затылке а-ля Юлия Тимошенко, ямочками на щеках и небольшой родинкой над верхней губой, она имела внешность довольно незаметную и вместе с тем весьма приятную; пухлые губки ее были соблазнительно полураскрыты, она тяжело дышала, откинувшись на дверь за собой, словно желая сдержать ее своим телом, а зрачки в округлившихся глазах были расширены ужасом.

— Спасите, — прошептала она, пытаясь перевести дух, — укройте, меня, пожалуйста!

— Маньяк? — Виктор приблизился к девушке и, слегка подвинув ее трепещущее тело, закрыл кованую задвижку, похожую на сильно перекормленный оконный шпингалет.

— Кто? — не сообразив, спросила она, повернув голову к Виктору, отчего ее губы едва не коснулись его небритой щеки.

— Ну, пристает кто, или дружок гонится, или муж?

— Какой муж? Полиция. Сейчас здесь будет.

— Ого! Хипес, наводчица, мелкая кража?

На хулиганство и разбойные нападения это девица явно не тянула.

— Листовки. Спрячьте меня, сейчас они здесь будут.

Ну, вот и всплыл мертвец, подумал Виктор. Дешевая провокация. Улик нет, так решили взять с поличным.

— Уходите сейчас же. Через кухню черная лестница.

Девушка отчаянно замотала головой.

— Нет, нет, нет.. Они знают. Там уже ждут.

— Ага, и куда я вас спрячу? В шкаф? Будут шмонать, найдут.

Откуда-то снизу, с первого этажа, послышался звонок, потом громкий стук и голоса. Девушка рванулась вперед, и схватившись обеими руками за пиджак Виктора, повисла на нем.

— Спрячьте, христом-богом молю, защитите, они сейчас будут...

Она упала на колени и попыталась целовать руки Виктору, который с трудом пытался отстраняться. В ее голосе звучало неподдельное горе, из глаз покатились слезы, но она, не замечая их, пыталась припасть то к руке Виктора, то к его пиджаку.

— С ума сошли, станьте немедленно, хватит вытираться об меня... Они вас запомнили?

— Чего? — спросила она, продолжая всхлипывать.

— В лицо видели, внешность запомнили?

— Нет... Я сразу бежать... Со спины видели.

— Раздевайтесь и лезьте под одеяло.

— Вы что? — ахнула она, и ее красные заплаканные глаза расширились еще более.

— Раздевайся, лезь в кровать, дура! — драматическим шепотом повторил Виктор. — Потом все поймешь. Быстро!

Девушка, все еще всхлипывая, начала расстегивать какие-то крючки на одежде. Виктор метнулся к комоду, дернул неподатливый ящик, и кинул на одеяло полотенце и чепчик.

— Этим вытрешься, это наденешь! Чтобы волос не видели!

В коридоре уже слышались стук и возмущенный грудной голос соседки древней профессии: "Я женщина законная, со шпаной не вожусь!"

"А в дверь стучат, а в дверь стучат, пока не в эту дверь..."

Он сбросил пиджак на стул и спешно начал расстегивать рубашку.

— Звать-то тебя как?

— Фрося...

— Бурлакова?

— У нас бурлаков нет... Шашонковы мы.

В дверь забарабанили так, что щеколда чуть не отскочила.

— Откройте, полиция! — раздался сиплый высокий голос.

— Сейчас! Я одеваюсь!

Виктор скинул носки и сунул ноги прямо в туфли, дернув за шнурки. Затем достал из кармана два презерватива, кинул один на комод, упаковку второго разорвал, распрямил изделие, и, послюнявив, кинул прямо на пол; выдернув ремень из пряжки, он поспешил к дверям, левой рукой пытаясь пристроить конец ремня обратно.

— Прошу прощения, я не один, я с дамой... — забормотал Виктор, пропуская в комнату мужика с буденновскими усами, в фуражке и мундире с двумя рядами начищенных медных пуговиц.

"Блин, вот что значит две полоски на погонах? Сержант полиции?"

— Унтер-офицер Клячкин, — отрекомендовался полицейский чин. — Вы у нас будете господин Еремин, проживающий по данному адресу?

— Еремин Виктор Сергеевич. Въехал только сегодня, извините за некоторый беспорядок. Если что до меня здесь случилось, никакого отношения не имею, и ни о чем не слышал.

— Этот господин, хозяйка? — Клячкин повернулся к Федоре Игнатьевне, выглядывающей в дверной проем меж двух рядовых; позади нее виднелся еще какой-то мужик с длинными волосами и бородой и в фартуке, похоже, дворник.

— Он, он, звался Ереминым, и говорил, что с рекомендацией от господина Маха, музыканта, что на Ливенской сейчас живет.

— А скажите, господин Еремин, не забегала ли сейчас к вам девица лет около двадцати, среднего росту... вот в таком платье? — и он указал на скомканную одежду Фроси, лежащую на стуле.

— Девица? Как можно, мы же... я же не один... ты что-нибудь расслышала? — и он повернулся к Фросе.

Та только помотала головой, выставив из-под простыни одни глаза.

— Да не бойся ты, это же полиция. Ловят кого-то, — продолжил Виктор, стараясь ногой запихнуть презерватив под кровать, что не осталось незамеченным.

— Это и есть ваша дама? — Клячкин кивнул в сторону кровати.

— Ну так... других, сами понимаете, нет.

— И платье ее?

— Ну не мое же. Чье же еще? — ответил Виктор, начиная немного наглеть.

Клячкин перевел глаза с презерватива на Фросю и обратно.

— Черт бы побрал этого Кудрова, — раздраженно произнес он. — Завалил дешевой мануфактурой, половина баб в одном и том же... Вынуждены сделать у вас обыск.

— Да пожалуйста, — Виктор открыл дверцу шкафа, выдвинул ящики комода и подоткнул простыню на кровати, чтобы было видно, что под кроватью никто не прячется, затем отдернул занавеску. — Признаюсь сразу, в печь пока не заглядывал, топить не собирался. Так что если прошлый жилец там чего оставил, лучше сразу посмотреть.

— Прошлый жилец не интересует, — просипел Клячкин. Он заглянул в пустой шкаф, взяв в руки керосиновую лампу, внимательно рассмотрел подоконник, не осталось ли следов, и вернул лампу на комод.

— Идем в следующую, — сказал он в сторону дверей. — Если ты, Ходунов, по пьяни не напутал, ей отсюда не деться. Разве что по воздуху улетит, — и он направился к выходу.

— Минуточку! — Виктор обратился в спину Клячкину. — Можно вас на пару слов между нами?

Клячкин прикрыл дверь и повернулся.

— Говорите.

— Просьба такая. Понимаете, дама не свободна, и можно, чтобы это все осталось между нами? — он порылся в кармане и вытащил наугад несколько бумажек.

Лицо Клячкина начало багроветь.

— Это что же, — произнес он возмущенным тоном, — вы мне взятку предлагаете?

— Что? А, да нет же, что вы, это уже вторая просьба. Понимаете, за свою не совсем безгрешную жизнь мне совестно перед богом, и я хотел бы как-то это искупить, пожертвовать на это, как его, на ремонт храма. Но вот все так получается, что времени нет зайти. И видя вас, честного человека, мне пришло в голову попросить: будете в соборе, не могли бы передать пожертвование от моего имени.

— Так это — на храм?

— Да. Если не затруднит.

— Доверяете, значит?

— Ну, кому в наше время еще можно доверять, как не полиции?

— Хорошо... То, есть, конечно, не совсем хорошо, но, если есть чистосердечное раскаяние, то уже хорошо. — Он взял деньги и начал считать. — Расписку надо?

— Да вы что? Людям надо верить.

— Это оно когда как... Ну, не сумлевайтесь, передадим. Честь имею! — и, козырнув, вышел.

— Ну вот, — громко произнес Виктор, задвинув защелку, — заодно и душу облегчили... Продолжим грешить?

Фрося лежала, как каменная, судорожно вцепившись руками в край одеяла. Тогда Виктор задернул штору, сел на кровать, отвернул нижний край одеяла, и, крепко зажав под мышкой икру правой ноги, принялся щекотать ступню; Фрося громко взвизгнула и задергалась, пружины заскрипели.

— Ай! Не надо, я поняла... — и она завозилась на кровати, из ее полураскрытых губ вырвались ахи и стоны. — Миленький... миленький...

Вскоре брань Клячкина донеслась с улицы; видимо, он корил дворника. Голоса удалялись. Фрося затихла.

— Они ушли, — прошептала она одними губами.

— А если нет? — спросил Виктор. — У тебя здорово получается.

— Ушли, — убежденно повторила она, — я это чувствую, — и, накрывши лицо одеялом, она вновь беззвучно залилась слезами.

14. Тело рабочего класса.

— Ну что же ты, глупая, — ласково, на всякий случай, достаточно громко промолвил Виктор, гладя девушку по чуть растрепанным волосам; чепчик сбился, а коса в поехавшем набок венчике так и осталась нерасплетенной. — Все ведь хорошо, правда?

— Да... Хорошо... Очень хорошо... Вы благородный человек.

— Первый и последний раз. Завязывай с политикой, пока по статье не загремела.

— А вы не боитесь полиции, — промолвила она, успокаиваясь. — Я сразу поняла. Я вас сегодня на улице видела, с музыкантом. Вы не такой, как другие господа.

— И решила, что отмажу? Меня вчера уже охранка раз замела. Подрывную деятельность шили.

— Правда? — восторженно выдохнула она. — И как же вы спаслись?

— Отпустили. Меня ж по ошибке взяли. Попутали. Ни улик, ни свидетелей.

— Везучий вы, значит.

— Подфартило малость. Ну а ты пришла ко мне навеки поселиться?

— Перед рассветом уйду. Когда дворника сморит. Небось, городовой ему в морду дал, он теперь злой, у дома стеречь будет.

"Ага, поруганная большевиками духовность, блин. Чуть что и в морду. Нет, мы наследники не большевиков. Вот чего мы наследники. Хорошо хоть, не из советской власти сюда свалился."

— Вы же меня теперь не выгоните, верно?

— Заметано, — устало буркнул Виктор. Остатки водки в организме придавали ему раздражительность и развязность; он вдруг понял, что дышал на городового сивухой. Ну и черт с ним. Вписывается в легенду. Буханул с творческой интеллигенцией и потянуло на подвиги. Таких меньше подозревают.

Ладно, подумал он, завтра вставать рано, приводить себя в божеский вид, может, инженера-конструктора, рационализатора и изобретателя в радиолавку возьмут.

Покидать постель Фрося, похоже, не собиралась. Виктор отодвинул столик и вытащил из-за комода раскладушку.

— Зачем это вы?

— Не на полу же спать в собственной комнате.

— А я думала... Вы разве не хотите здесь?

— Так ты же там. Как же это раскладывается-то, елки...

— Осерчали на меня?

До Виктора постепенно дошло. Справившись с неподатливой кроватью, он сел на пружинную сетку.

— Мне уже сегодня в этой квартире предлагали. Со скидкой, как соседу.

— Зря вы так, — обиженно ответила Фрося. — я от чистого сердца.

— Любовь с первого взгляда? Без венца и благословения? Или щекотка так действует?

— А хоть бы так. Мне нечем вас больше отблагодарить.

— Без понтов? Так бы взяла и отблагодарила?

— В полиции на дознании мокрыми полотенцами стегают, — голос ее дрогнул, — и головой в лохань окунают, пока не захлебнешься. А вы меня спасли, сами рисковали. Но вас им бить нельзя, вы образованный.

— Уже забирали?

— Нет. Но люди все знают.

— Ладно, — Виктор встал и направился к комоду, — отблагодаришь тем, что больше подставлять не будешь. А себя для жениха побереги.

— Был у меня жених, — вздохнула она, — по осени собирались свадьбу справить. Поехал в Орел на заработки, там его казак лошадью затоптал. Стачка у них была. А я в Бежицу подалась, на паровозный.

— Извини...

— Да ладно, чего уж теперь. А я вот не спросила даже, как вас зовут.

— Виктор.

— А по отчеству?

— Сергеевич. Ты только не вздумай заложить кому, что меня знаешь.

— Могила. Виктор Сергеевич, а вы вор?

— Чего? — Виктор от неожиданности уронил на раскладушку ворох белья и одеяло, нарытое в комоде, чтоб на голой сетке не лежать.

— Да вы говорите иной раз, как воры в кабаках.

Блин, долбаный лексикон реформаторского периода, подумал Виктор. Стоило выжрать, и за базаром следить перестал. Пушкинским слогом хотел тут выражаться, ага.

— А-а... Да это смешная история. Как-то хотел бандитский роман написать. Прославиться, денег заработать. Вот и изучал.

— А почитаете?

— Да я его так и не написал, а слова вот привязались.

— Даже если бы вы были вор, я бы никому не сказала. Вы человек добрый. И симпатичный. А у нас в кружке говорят, что тех, кто помогает рабочему движению, надо поощрять половым способом.

— Это как? Тело за дело рабочего класса?

— Девушки должны оказывать половые предпочтения тем мужчинам, которые сознательные рабочие, идейные борцы или хотя бы попутчики. И отказывать тем, которые не порвали с чуждым классом, у которых которые в голове мысли отсталые и реакционные, элементам всяким деклассированным. Так буржуазия выродится без здоровых кровей.

— Генетическим их оружием, значит? Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков?

— Ну! Так еще Энгельс сказал. Книжка такая — "Происхождение семьи, частной собственности и государства".

— Так прямо и сказал?

— Так это следует. Вот он там так писал: в далекой-далекой древности мужчина уходил на охоту, и усталый, набредал на пещеру, где жил другой мужчина его рода. И тот мужчина должен был ему уступить одну из своих жен. Вот те, кто за рабочих — один род, за попов и капиталистов — другой.

— Хорошо, что мы не в пещерах.

"А тогда говорили — "помещиков и капиталистов". Из деревни, а насчет помещиков... Или темнит баба, или с помещиками чего-то такое. И с кулаками."

Виктор задул лампу (хорошо хоть в кино показывают, как это делали), разделся и залез под простыню — толстую перину он сложил вдвое и засунул вместо тюфяка.

— Ты еще не заснула?

— Нет. А что?

— Подушку кинь, у тебя две.

На улице дружно на кого-то загавкали собаки, волна лая постепенно удалялась куда-то к Московской, она же теперь Ленинградская (а не Санкт-Петербургская). ("Зато нет сирен", подумалось Виктору)

— А точно похоже на пещеру, — прошептала она, — когда-то людей было мало, и они прятались от диких зверей. А потом они победили. И мы тоже победим.

— Будет революция и гражданская война?

— Гражданская война — это пережиток, — ответила Фрося так, словно речь шла о чем-то давно очевидном. Вообще люди очень любят, не задумываясь, произносить слова "это известный факт" или "как может быть иначе?", хотя иначе как раз и может быть.

— Гражданская война — это буржуазные революции, — повторила она, — наша революция будет самой бескровной в мире. Не то, что в Германии.

— Я не был в Германии и не могу сказать.

— Наверное, вы помните Парижскую Коммуну?

Господи, в каком же году она была? Ах да, в семьдесят первом. Обалдеть, на моей памяти должна быть Парижская Коммуна, подумал Виктор. А казалось, совсем не так давно этот восемнадцатый, сколько книг и фильмов...

— Я не был тогда в Париже. Много слышал, разное.

— Вас в детстве напугали эти рассказы. Поэтому вы не хотите знать про берлинских коммунаров.

Вот пристала баба, подумал Виктор. Сейчас еще предложит в подпольную организацию вступить. А если не удастся легализоваться? Тогда придется, как Максиму, жить между небом и землей. И надо прибиваться к кодле. Ладно, послушаем, за укрывательство и так впаяют...

Глаза у Виктора начали слипаться, и он пробормотал уже через полудрему:

— В детстве я жил совсем другим.

— Индейцами? У нас парень из кружка книжку такую читал. Про Чингачгука.

— Не, не индейцами.

— А чем?

— Ну, полетами в космос, например...

А, собственно, почему бы в девятнадцатом веке человеку образованному не мечтать о космосе?

— И "Красную звезду" читали?

— Нет. Я даже "Правду" не выписывал.

— Смеетесь... Тогда еще и "Искры" не было. А вы ведь тайком интересуетесь политикой.

— И что там, в "Красной звезде", пишут?

— Это Богданов сочинил, большевик. Книжку про полеты на Марс. Там тоже люди живут, только общество другое, без бедных и богатых, а фабриками управляют через счетные машины, связанные электрическими проводами по всей планете.

"Проясняется?" — мелькнуло в мозгу у Виктора. "Богданов этот — попаданец. Первый, который тут все изменил. Наверняка из четвертой реальности, из Союза девяностых, раз про компьютеры, сети и коммунизм. Фантастику пишет... ну да, это совсем как я в третьей реальности у фачистов! Интересно, а что дальше? Тайная полиция на вооружение взяла? Или, наоборот — как опасного элемента?"

— И чего он там еще написал?

— Многое, очень интересно. Безработицы не будет, потому что ученые придумают всеобщую науку об управлении...

"Кибернетика!!! Точно попаданец!!!"

Виктор перевернулся на бок, вызвав протестующее ворчание кроватной сетки. Перед его мысленным взором развертывалась стандартная миссия попаданца номер два. Мир изменен, но теперь над страной висит какая-то новая катастрофа. Вот знать бы, какая... Революции не произошло, первой мировой. И чего, теперь надо их делать или обратно предотвратить?

— Фрось, учиться тебе надо. В тебе любознательность есть.

— Правильно. Нам всем учиться надо. Ленин сказал, что пока рабочий класс не овладеет наукой, он не должен пытаться осуществить социализм.

— Это точно Ленин сказал? И за что вы тогда боретесь? Пока наукой не овладели?

— Чтобы овладеть наукой, мы установим диктатуру пролетариата, — спокойно произнесло красивое тело рабочего класса, соблазнительно потянувшись.

— Все-таки диктатуру?

— А сейчас диктатура помещиков и капиталистов. Даже если будут свободные выборы. У кого деньги, тот и власть имеет.

— Будете отбирать деньги?

— Будем отбирать власть. То-есть, богатые, владельцы заводов, фабрик, не будут иметь права голосовать и их нельзя избирать в Советы. Они могут служить государству, но под контролем рабочих, а не решать за них. Тогда мы построим школы и университеты, все выучатся разным наукам, и тогда будет ясно, как социализм строят. А без науки социализм не построят. Даже каменный дом без науки не построить, а социализм — это... это всемирный дворец для всего народа, вот.

— Ну и кто же власть отдаст без наганов?

— Да царь и правительство уже после пятого года поняли, что революция будет! Сейчас что Николашка, что Столыпин, они все говорят о перестройке. Говорят, что плохо, когда меньшинство владеет всеми богатствами, что надо жалование рабочим повысить, больницы строить, школы, а крестьянам — землю и трактора, чтобы никто не жил в нужде.

"После пятого года поняли что революция будет... Так в пятом не было? Или то, что было, революцией не называют?"

— Значит, они сами идут навстречу?

— Без нас они только трындеть будут, но будут решать в пользу богатых.

— Ну, хорошо. А если кто-то при этой вашей диктатуре учиться не захочет?

— Как это не захочет? — Фрося даже приподнялась на локте и едва успела подхватить простыню; в блеклом свете лунного прожектора на мгновение дразнящее мелькнула крепкая, округлая выпуклость ее фигуры. — Это значит, человек откололся, товарищей своих предал. Такой человек враг трудящихся.

— Ясненько. И что вы будете с ними делать? А также с дворянами, попами, чиновниками, банкирами, со всеми, кто эти новые законы не примет, и будет зубами грызть?

— А с такими будут решать кровью.

— А как же бескровная революция?

— Да вы не поняли! Таким будут переливать кровь сознательных рабочих.

— И это их исправит?

— Да! Так ученые открыли. И род людской через это окрепнет и оздоровится. Видели яблоню-дичок? Ни вкуса, ни плода. А с питомника яблонька как на подбор, всех урожаем наградит. Так и человек.

— Я не врач, и спорить не буду, — подумав, ответил Виктор. — Я за то, чтобы все учились. Но в принципе-то те, кто не хотят быть учеными, чем они мешают? Есть много работ, где образования не надо. Улицы мести, тарелки мыть в этих... в трактирах, или чего там принеси-подай. Они ж то же понадобятся. Ну, зарплату им приличную дать, соцпакет, то-есть бесплатную медицину, пенсию...

— Пережитки буржуйского общества, — убежденно ответила Фрося. — При социализме дворников и судомоек не будет, их машины заменят. Вон в Москве на стройке американский кран на электричестве поставили и козоносы не нужны. Вместо водовозов и золотарей будет водопровод и канализация. А при социализме местов для необразованных не должно быть. Они умным завидовать станут, и пойдет опять вражда и подлости друг другу. И видя такой раздел, буржуи социализм порушат и снова сядут нам на шею...

Что было дальше, Виктор уже не слышал — он провалился в сон, прекрасный, волшебный сон о нашей родной реальности. Будто он едет в троллейбусе "десятке" вдоль аэропорта в Бежицу, а перед ним сидят пацанчик лет тринадцати в бейсболке и его отец. И отец показывает на забор из профнастила за окном и говорит:

— А вот здесь построят новый торгово-развлекательный центр.

А пацан ему отвечает.

— У нас уже весь Брянск в этих торгово-развлекательных центрах. Хоть бы завод построили!

Фрося ушла утром, часа, наверное, в четыре — только светать начало. Виктор проснулся, когда уже тихо закрылась дверь. Из вещей ничего не пропало.

"Значит, действительно политическая. А меня приняла за вора."

15. Генератор чудес и продавец эфира.

— И что вы стоите в дверях, заходите, будьте как у себе дома! Сейчас вас будут потрясающе побрить, постричь и сбрызнуть вежеталем. Молодые девушки будут без ума или я верну деньги обратно.

"Генри Хиггинс удавится", подумал Виктор. Парикмахер оказался молодым человеком, лет под двадцать, маленьким, с чаплиновскими кудрявыми волосами и, скажем так, очень неполиткорректными усиками над верхней губой.

Секунду назад Виктор ошарашено смотрел на эти усики на жестяной вывеске с огромными, издали бросающимися в глаза буквами, из которых складывалась фраза "Парикмахер А. Гитлер." На конце обоих слов был замазан твердый знак.

— В кресло попрошу, не бойтесь, я же не зубной врач! Или вас смущает, что я из семьи сапожника? — вопрошал мастер, быстро взбивая помазком в стаканчике мыльную пену.

— Нисколько... — пробормотал Виктор, усаживаясь перед старым зеркалом в деревянной раме, — меня пока только побрить. Я спешу.

— Айн момент! Воля ваша, побреем стремительно, идеально, без единого пореза.

— Нет-нет, можете не торопиться, главное, чтобы без порезов.

— Как пожелаете. Некоторых, знаете, смущает, что мой папа был сапожник. Простой бедный сапожник, когда не было заказов, у нас не было хлеба. И вот однажды папа сказал мне. "Адик!" — сказал он мне. "Адик, запомни мои слова, когда ты вырастешь, все мастеровые будут брить бороды и делать модельные стрижки. И я отдаю тебя в мальчики к парикмахеру". И он отдал меня в мальчики к парикмахеру...

— Простите, а как вас зовут?

— Адам, — ответил парикмахер с ударением на первом слоге. — А что?

— Ничего, все в порядке.

— Тогда попрошу, пожалуйста, минуту посидеть спокойно...

От простыни пахло горячим утюгом, и это на секунду отвлекло Виктора от неизменных запахов, впитавшихся в стены заведения. оклеенные по штукатурке палевыми, в пестрый японский цветочек, обоями, уже кое-где отставшими. Обоняние улавливало амбре горячего волоса, закручиваемого щипцами, адской смеси разных одеколонов и еще чего-то кисловатого и непонятного. Бритвы и другие инструменты мастер держал в стакане с формалином, и это успокаивало.

— Уважаемый господин, верно, собирается устраиваться на службу? Нет-нет, не отвечайте, вы дернете подбородком. Просто некоторые думают, что мужская прическа — личное дело мужчины. Они даже не знают, как заблуждаются. И если вы не против потратить каких-то несколько минут, любой столоначальник, любой владелец заведения будет иметь за большое счастье платить вам жалование....

Все, пошел глумить голову, подумал Виктор. Совсем как в нынешней рыночной экономике, где производство уже давно не удовлетворяет потребности покупателей — оно их изобретает, а потом доказывает покупателям, что без этого они жить не могут. Главное, чтобы человек периодически вспоминал, что его волосы сухие и ломкие, лицо в прыщах, друзья в фейсбуке, а без чудодейственных бифидобактерий его желудок не усвоит пищу.

— Спросите меня, хочу ли я быть банкиром или заводчиком? И я отвечу: нет. Теперь в России стоит завести хотя бы какое крупное дело, как завтра к тебе придут комиссары. Нет, ну до парикмахеров пока не добрались. Но, говорят, есть планы, что в случае войны комиссары придут и к парикмахерам, и к сапожникам, и в каждую лавку, уже не говоря о всеобщей трудовой повинности...

"Комиссары? Какие, к черту, комиссары? Хотя, если у них местные власти называют "Совет", то почему бы не быть каким-то комиссарам? Вспоминаем, вспоминаем историю, скорее вспоминаем... Вроде как при Петре Великом комиссары управляли казенными заводами... да... ну, тогда логично, над бизнесом ставят каких-то чиновников и они тоже комиссары..."

Виктор осторожно проглотил слюну, пока мастер стряхивал с бритвы мыльную пену со срезанной щетиной.

"Так это чего у них, фюрер-принцип? Гы... Бреюсь у Гитлера, ДНД со свастикой ходит, на деньгах свастика, теперь еще и в экономике тоталитаризм... ни фига себе альтернативочка... да, этак, блин, скоро до концлагерей дойдет. Это они просто не раскачались, либеральничают."

— А, может, все-таки, освежить? Понимаете, кожа после бритья...

— Да-да, не роскошь, а гигиена. Давайте в другой раз.

Вчерашнее богоугодное действо обошлось Виктору в шесть рублей, и он плохо представлял себе, какие траты ему еще предстоят. Было ясно одно: деньги в этой реальности уходят так же быстро, как и приходят.

...Лавка "Аудион" оказалась открытой. Собственно, это была небольшая комната, метра три на четыре, где хозяин, с гордостью владельца компьютерного салона, разложил по полкам выкрашенные темной морилкой ящики с латунными ручками, зажимами, катушками и разными детальками, назначения которых Виктор сразу не уловил, хотя радиолюбительством занимался со школы, мотки медной проволоки для антенн, телефонные наушники, картонные рупоры немыслимых форм и брошюрки о радиостроительстве и радиотелефонии, на которых полудремал большой рыжий кот с наглой физиономией. Запах горячей канифоли щекотал ноздри.

На звон дверного колокольчика хозяин явился не сразу; в глубине дома сперва что-то загремело, кто-то чертыхнулся, послышались шаги, и вот перед Виктором предстал молодой, невысокий, чуть полноватый парень лет двадцати в круглых очках и в черном переднике, заляпанном краской и прожженном в некоторых местах. Он передника шел запах яхтного лака. "Типичный ботаник" — подумал Виктор.

— Добро пожаловать! Собственно, Глебов Вячеслав Федорович, владелец этого, так сказать... Замечательно, что вы зашли! Вы тоже слышали о гиперболоиде?

— Это, о котором писал этот... ну, как его... из головы вылетело...

"Толстой еще не писал о гиперболоиде... А что, тут сделали?"

— Ну, о Московской башне вот такой — и Глебов очертил в воздухе что-то волнообразное, — для телефонной станции Бонч-Бруевича? Это немного попозже, часов в одиннадцать начнут. Знаете, церковь сейчас обсуждает, доносить ли слово божье с помощью радиотелефонной проповеди или нет. И очень влиятельные лица склоняются к мысли, что да, доносить. Так... В общем, если чуть подождете, то непременно убедитесь, что эфир, который есть нечто бесплотное, неосязаемое, и ненаблюдаемое, может быть полезным и его можно купить с помощью наших аппаратов. Вот... Да, мы все доставим на дом и сами обеспечим установку, вам останется только насладиться прогрессом... вот...

— Собственно, Еремин Виктор Сергеевич, — прервал Виктор его сбивчивую речь. — Скажите, вам не нужен работник, имеющий практический опыт в радиоделе?

— Опыт? А кто, о ком вы... простите, это вы работник?

— Ну да. Думали, радио — удел молодых?

— Нет, ну... в общем, но это неважно. Вы хотели бы наняться?

— Радио имеет большое будущее, — Виктор решил перехватить инициативу, и внести в сознание инновационного бизнесмена толику ясности, — с началом радиотрансляций Россию ждет волна спроса на эфирные приемники. Люди приучатся слушать новости и музыку, узнавать погоду, попадут на концерты оперных звезд за тысячи километров отсюда, они не будут мыслить без этого жизни. Это великие перспективы.

— Да! Да! Прекрасно, что вы это понимаете! Введу в курс дела. Сейчас мы сами изготавливаем кристаллические приемники.

— Транзисторы? — вырвалось у Виктора.

— Не слышал, простите, о таких. Мы производим простые частные приемные радиостанции, не предназначенные для коммерческой выгоды, с вариометром и детектором Пикарда, вот, посмотрите...

"А, детекторные... Ну да, это вот надо было в них иголкой тыкать. Жуткая вещь"

— Кристаллы мы тоже делаем сами. Понимаете, радио покупают сейчас больше люди среднего достатка, энтузиасты, богатые могли бы себе и на аудионе позволить, но... как всегда в России, косность, не видят себе выгоды. Телефон понимают, а это пока для них так, баловство. Конечно, на аудионе работать проще, не надо чувствительную точку иголкой искать. Вы понимаете, о чем я.

— А не пробовали делать c постоянной чувствительной точкой? Полагаю, это расширило бы сбыт.

— Простите, не понял. Если вы не имеете в виду катодную лампу, то что? Электролиты? Проще "кошачьего уса" за десять лет наука так ничего и не открыла.

— Знаете, я проводил кое-какие опыты с детекторами... Не уверен, конечно, что сразу получится, но... У вас не найдется халат там или передник?

— Все есть! Прошу в нашу лабораторию...

Лаборатория оказалась довольно просторной комнатой, с белеными, немного покрытыми копотью стенами и верстаками, на которых были разложены части незаконченных аппаратов; все это более напоминало мастерскую столяра и лудильщика в одном флаконе. Огромные паяльники казались медными колунами на ручках из железных прутков, жестяницкие ножницы, куски фольги и белой жести, ножовки, сверла и прочие инструменты, казалось, ожидали, когда умелая рука мастера употребить их для извлечения звуков из неведомого глазу движения материи. Порывшись в ящиках, Виктор нашел то, что искал: кусок медной проволоки толщиной в полторы линии. Отрубив от него конец в пару сантиметров, Виктор зачистил его наждаком, раскалил докрасна на спиртовке и быстро сунул в фарфоровую чашечку с нашатырным спиртом перед открытым окном — чтобы в нос не так шибануло. Когда остыло, он как можно аккуратнее обернул окислившейся конец в спиральку из проволоки потоньше, а другой конец зачистил, и прикрутил к нему второй вывод. Чуть подогнув выводы, он осторожно вставил их в гнезда стоявшего на верстаке наборного ящика для экспериментов и покрутил ручку вариометра. В телефонной трубке стояла тишина. Виктор невозмутимо, словно так и предполагалось, снова зачистил кусочек меди наждаком до блеска и повторил опыт; с третьего раза его ухо уловило треск помех, и где-то далеко, на краю земли, застучала морзянка.

— Вот,— Виктор торжественно протянул наушник Глебову, — это называется купроксный детектор.

Глебов выхватил наушник; через мгновение его лицо буквально излучало.

— Это вы... вы сами изобрели?

"Так, значит и в этой реальности появится в двадцатых. Попаданец не знал или значения не придал. Рассказывал, небось, о процессорах-микроконтроллерах, а простой вещи... Так это ж зашибись!"

— Нравится? Правда, хорошо работает где-то до мегагерца и чуть выше, а на коротких уже хуже галеновых.

— Великолепно! То-есть волны до трехсот метров. Замечательно!

— Может, и до двухсот. Как вы смотрите на то, чтобы вместе оформить патент? Если, конечно, вы готовы взять на себя хлопоты по оформлению и уплату пошлины?

— Вы делаете мне такой подарок?

— Ну, это не подарок, это называется найти спонсора. У меня свой коммерческий расчет.

— Понял... понял... Вы нуждаетесь в деньгах? Вы истратили состояние на опыты?

— Ну... энтузиаст энтузиаста всегда поймет.

— Пойдемте! Пойдемте!

Глебов выволок Виктора в лавку, раскрыл кассу и выгреб оттуда горсть монет.

— Вот... в качестве вознаграждения сразу, так сказать... Четыре рубля, пока больше нет.

— Спасибо. А насчет приема на работу?

— О чем речь! Правда вот..., — и Глебов как-то сразу сник и заговорил извиняющимся тоном. — Вы знаете, у нас доход пока маленький, так что больше тридцати пяти рублей ежемесячно положить не могу. У меня вон по вечерам за половину жалования гимназисты приходят мастерить, это которые по казенной оплате за обучение приняты. Сейчас пытаюсь протащить в волости идею обеспечить все полицейские участки приемными аппаратами, на которые можно принять вызов из городского управления. У тайной полиции радио есть, но их снабжают из столицы, а вот если выгорит с волостной... Только вот когда: вы же знаете, пока обойдешь всех чиновников...

"М-да, совсем как у нас. В передовых отраслях с зарплатой в полной заднице."

— Надо подумать. А не могли бы вы дать мне поручительство в благонадежности и подсказать, кто бы мог стать вторым поручителем?

Глебов задумчиво выпятил нижнюю губу и забарабанил пальцами по прилавку.

— Желаете все-таки служить на паровозном? — наконец вымолвил он.

— Понимаете, я сейчас работаю над другим изобретением. Кристаллический усилитель и генератор сигналов.

— Это как в опытах Икклза? Там у него тоже кристалл генерировал, но про усиление... — в глазах Глебова снова зажглась электрическая искра.

"Господи, какой еще Икклз? Это Лосев откроет в двадцатых. А, ну, да, попаданец... Может быть. Главное, до усилителя не дошли. Вот что значит не знать физики полупроводников."

— Ну, раз есть генерация, значит, есть и усиление, так? Тоже хотелось бы продолжить эту работу с вами, патент оформить, но для завершения работы надо как-то все обеспечивать. Так что речь идет как раз о совместной нашей работе.

— Виктор Сергеевич, да вы просто генератор чудес! У вас, наверное, есть еще идеи?

— Конечно. Например, по передаче изображения по радио. Вы слышали про опыты Розинга?

— Вы работали у Розинга? Они недавно свершили свой грандиозный замысел — показать улицу в дневном свете. Фотография и синематограф обречены.

— Нет, у Розинга, увы, не посчастливилось, но... Так насчет поручительства?

— Господи, какой разговор? Моя подпись вам обеспечена. Шпионы так просто изобретения, — и он кивнул рукой в сторону лаборатории, — не раскидывают. Революционеры — может быть... но кто не заблуждался, верно? Бонч-Бруевич, Скворцов-Степанов... а касательно второй я придумал: мы зайдем к Думенке, он преподаватель физики в нашей гимназии, видели, какую большую построили? Вот Думенко и подпишет ради такого дела. Детектор на окиси меди — здесь нужен теоретик. Вы не против?

"Так, значит, Зворыкина пока из меня не выйдет... Нет, это понятно, что попаданцу само с неба не падает, вкалывать придется, но для старта нужна фирма масштаба сарновской, надо, чтобы кто-то нехилые бабки под это дело дал. Здесь это будет лет через десять... ну, пусть пять, раз трансляцию начинают, но надо же как-то эти пять лет кантоваться? Блин, хорошо было в Союзе всяким чудакам жить на минимуме ради великой идеи, а здесь, небось, и пенсии нема. Ладно, пока у нас есть что-то на самый крайний случай, с голоду не помрем... ну, пока "Аудион" не обанкротился, а это тоже возможно. Нет, глупо, глупо на завод не попытаться..."

— Не против, конечно. Такое дело в одиночку не вытянуть.

— Тогда я пока прикрою лавочку, Думенко тут недалеко живет, на Мининской. Слыхали про такую?

16. Сделай, что не сможешь.

Конечно, Виктор знал про Мининскую.

В наши дни от этой улицы остался один копчик, фактически, двор "китайской стены", подпертый торцами панельных хрущевок; одна из трех девятиэтажных башен, выстроенных на углу Банной и Кремлевской, как бы ставила на этой улице жирную точку — или восклицательный знак, как кому нравится. Но на заре двадцатого столетия это была вполне приличная сельская улица, без твердого покрытия, но зато с лениво разгуливавшими повсюду курями, которые рылись в земле и, недоуменно квохча, обменивались новостями, бередившими их куриные мозги. Виктор вспомнил, что именно здесь во второй реальности они задержали грабителей.

Дом Думенки выделялся из общего ряда причудливыми, покрытыми белой краской резными наличниками; видно было, что хозяин хоть и небольшого достатка, но в красоте толк ценит и любит мастерить. Над крышей к высокой сосне, чудом уцелевшей со времен расчистки под строительство, протянулась антенна. За забором из необрезного теса басовито залаяла и зарычала псина.

— Полкаша! Полкаша! — крикнул Глебов. — Виктор Сергеевич, может, вы постоите тут у калитки, а то евонный пес чужого не признает. Вот, поверите, щеночком таким подобрали они его с жалости, а такой кабан вырос...

— Кто там? — из открытого настежь окна послышался высокий женский голос, занавеска отдернулась, и круглое румяное лицо выглянуло на свет.

— Серафима Сергеевна! Павел Ефремыч дома?

— А, Слава? Сейчас Пашу позову, он все в "кибинете" своем возится. Павел! До тебя Славик пришел и еще господин француз, дело, верно, какое...

"Француз. Вся деревня уже знает."

— Ты это... проведи их сюда! Пса привяжи, он ведь нового человека не знает! Да, самовар, самовар-то поставь! Ах, прости, господи...

Тут Виктор осмыслил еще одну сторону здешней жизни — неспешность. Знаете, такое состояние, как в детстве, когда еще не заранее продуманных планов, не давит жестокая необходимость искать источники добычи и не напрягает всякая ожидаемая мерзость, вроде роста тарифов на коммунальные услуги — мерзость, которую, как и прочие, просто стараются не замечать, довольствуясь развешенными над их кроватками яркими целлулоидными погремушками в виде боулинга или Интернета. Что делать: все растут физически, но не у всех хватает мужества выбраться из кроватки. Здесь же детское ощущение гармонии мира, в котором все устоялось до нашего рождения и все происходит в надлежащее время, было органично связано с образом жизни. Этот патриархальный мир был обречен, он должен был сдаться под железной поступью ритма конвейера, новостей газет и радио, бурной перестройки жизни в эпоху заводов — гигантов и больших городов, постепенно уходить вглубь, в мелочи быта, где он уже будет выглядеть смешным и нелепым; но пока он переживал свой последний расцвет, и розовые лепестки оконных гераней были здесь символом тишины и умиротворения.

— А чем вы раньше занимались? — спросила Серафима Сергеевна, пока Виктор неторопливо допивал вторую чашку чаю, а Глебов с Думенкой в соседней комнате ставили подпись, что выливалось у них в долгие разговоры о жизни и делах.

— Изобретал, — спокойно ответил Виктор, — особо коловращениями людей и обществом не интересовался, а рассказывать о моих опытах вряд ли будет интересным.

— Но что-то заставило вас все бросить и уехать?

— Ну, в жизни обычно масса причин так делать. Например, деньги кончились и пришлось все распродать.

— Батюшки! Так вы от кредиторов бежали? — Серафима Сергеевна отставила ото рта белое фаянсовое блюдце, которое она только что пыталась остудить своим дыханием.

— Нет, что вы... Я люблю честный расчет и долгов за мной не числится. Так что искать никто не будет, не беспокойтесь. Но — придется начинать с самого начала. А город ваш хороший, перспективный.

К счастью, даже в этом мире время нельзя растянуть до бесконечности. Виктор это понял, вновь очутившись на свежем воздухе, и чувствуя как его бедро морально греет сложенная вчетверо заветная бумажка. Бродившие по небу с утра легкие тучки разошлись, и путь к Голландской Казарме казался ему простым и ясным, как это хрустально-голубое небо, в котором плескались молодые кудри невысоких березок, высаженных у домов хозяевами для возврата привычного деревенского уюта. Тем более, что он прожил в этих местах большую часть своей жизни, да еще и в нескольких реальностях.

Но не тут-то было.

Откуда-то из-за угла послышался свист, и на улицу тут же вылетело человек шесть пацанов с перекошенными лицами, босиком, в расстегнутых рубахах; пара из них была с кольями, один с гирей на цепи, у еще троих Виктор оружия не заметил, но было и коту ясно, что шобло собирается кому-то ввалить конкретно.

"Спокойно", подумал Виктор. "Если местные пацаны те же, что и в начале семидесятых, надо просто уйти в другую плоскость. Никакой реакции, как будто это тут каждый день и тебя не колышет".

Шобло с криками пронеслось мимо.

"Пронесло."

И не успел Виктор это подумать, как из-за угла вылетел поотставший седьмой, с обрезком трубы в руке. Свинцовой — это Виктор понял по характерному серому цвету.

"Блин, древний Рим какой-то."

— А ты че тут ходишь, — заорал пацан на Виктора и рванул на сближение, правда, не замахиваясь.

"Че, завязка?"

Выдергивать доску из забора было поздно. Виктор засунул руки в карманы (кто знает, что в этих карманах, может, кастет, может, нож или револьвер).

Пацан не тормозил.

"На вшивость? Или?"

Их разделяли шага три. Обоим бить еще рано.

— Шуба! Это хранцуз! — раздалось откуда-то сзади.

Пацан резко рванул в сторону, левой рукой приподнял на бегу картуз, крикнул "Звиняйте!" и бросился догонять своих.

"И шо это было? Француз — свой? Потому что тем пацанам жвачку дал? "Шуба!" Француз-опасно? Или все думают, что вор? Где я еще по эрефовскому ботал?"

— Я вас узнал — лай собак перекрыл чей-то высокий надтреснутый фальцет. — Все батькам скажу... чай, шкуру-то спустят!

Из калитки вышел худощавый старик со всклоченной бородкой клинышком, размахивая суковатой клюкой вслед убежавшему кодлу.

— Вот ить анахристы! — продолжал старик, обращаясь к Виктору, — опять с Базара орловских бить погнали. Давеча-то когось из ихних орловские поймали, так вот таперича на их налетели. Благо родители на заводе, у кого батька, у кого и матка; четырехлетки вон открыли, а они, как учитель отпустит, и пошли. Надоть, как в старину, чтоб от зари и до зари, и с пеленок — на завод, родителям помогать. Вы ж, небось, помните старые времена, вам уж за тридцать давно, а?

— Давно, — согласился Виктор.

— А мне вот сорок, и хозяину я не нужон, одно внуков расти осталось. У вас внуки есть?

— Нет, нет пока.

— Ну так вы ж моложе...

"Хрен их разберет, Фрося вроде возраст верно угадала, с Парижской коммуной... Хотя что: ей все за тридцать дедами кажутся, а этому — молодой... И что делать, если на паровозном, или как там, возраст спросят? А, черт, документов все равно нет. По физическому состоянию можно и скостить. Лет десять. "

...До Голландской Казармы приключений не было, если не считать сцены, когда на Церковной городовой отнял какого-то бухарика от фонарного столба, принародно дал ему в морду и отправил просыпаться. Судя по реакции окружающих, рукоприкладство тут было в порядке вещей.

"Стало быть, музыкант типа образованный, надрызгается — за ним присмотреть попросят, а простому мужику сразу рыло начистят. Новое кастовое деление. Хорошо хоть на способности смотрят, а не как у нас — на купленные дипломы."

Впрочем, Виктора проблемы гражданских прав и свобод уже не волновали. Было ясно, что здешний мир в первом приближении делится на тех, кому можно бить морду, кто может бить морду, и с кем можно обойтись без битья морд. По мере приближения к заводу грызло другое: Виктор не знал здешней системы конструкторской документации, почти не знал марок материалов и древней системы допусков и плохо помнил дореволюционные меры длины и веса. А это для конструктора главное. Оставалось лишь надеяться на местное преклонение перед заграницей. "Господа, во Франции давно метрическая система..."

Бахрушева на месте не было, его вызвали в заводоуправлении, и Виктор, чтобы не маячить в чертежном зале, мерил шагами куцый коридорчик второго этажа от большого фикуса в кадке до урны для окурков. Нетерпение достигло предела.

"И никакого прогрессорства", думал он. "Никаких супер-идей из будущего. Ты уже с купроксом свой лимит перебрал. Ну ладно, наткнулся случайно на свойства окисла. Будем держаться легенды обычного изобретателя."

17. Телефонное право.

Деревянные ступени заскрипели; по лестнице подымался парень лет двадцати с черной картонной трубкой для чертежей; Виктор вспомнил, что видел его здесь в прошлый раз за доской во втором ряду. Черные нарукавники на белой рубашке делали его похожим на бухгалтера, и Виктор подумал, что эту деталь одежды надо завести обязательно: хрен его знает, почем тут приличные костюмы.

— День добрый! Виктор Сергеевич? Пришли устраиваться на службу? А я Семин, Геннадий... Михайлович. Конструктор, пока без диплома. Жаль, что в губернии политехнического нет, а лучше, чтоб днем работать, а вечером — на занятия. Да, а время-то для аудиенций не совсем подходящее. Старик придет с дирекции злой, как чума.

— Ладно, — вздохнул Виктор. — Как выйдет.

— Ну, если что... Старик отходчив, через час попробуйте еще подойти.

Бахрушев появился через четверть часа и выглядел очень озабоченным. Рассеянно поздоровавшись с Виктором, он пригласил его в чертежный зал.

— Так, — вымолвил он, вертя в руках поручительство, — очень хорошо... Вот что, Виктор, как по батюшке...

— Сергеевич.

— Вот что, Виктор Сергеевич, в качестве приемного испытания вы должны спроектировать и рассчитать звено гусеничной цепи катерпиллера. На образцы и примеры не рассчитывайте. Все на вашу инженерную сметку.

Он порылся во внутренних карманах и выложил перед Виктором затертую бумажку.

— Тут исходные данные. Метрическую систему знаете?

— Конечно! — обрадовано выдохнул Виктор. — А таблицы Брадиса или что-то вроде того, есть? Ну, чтобы считать проще?

— Что-то вроде того, — буркнул Бахрушев. Порывшись в тумбе своего стола, он протянул логарифмическую линейку — не пластмассовую, как была у Виктора в студенческие годы, и даже не деревянную с целлулоидными пластинками, как у родителей, а из нержавейки, как штангенциркуль, с гравированными шкалами и движком из желтоватого целлулоида.

— Ух ты! — вырвалось у Виктора. — Вечная!

— Умеете хоть?

— Естественно!

— Ну, тогда вот свободное место в третьем ряду, бумагу и инструменты берите.

— Один вопрос можно? Понимаете, я раньше работал с системой конструкторской документации, которая, ну, несколько отличается от принятой здесь. Не найдется книги или справочника по оформлению чертежей? Ну, чтобы на память не полагаться?

— Самоучка, значит... — Бахрушев потеребил бородку, — ладно, сделаете карандашный эскиз от руки, как умеете, только понятно.

— Не расстраивайтесь, — шепнул ему Семин, как только босс вышел на крыльцо покурить. С Семиным они оказались соседями.

— Отчего расстраиваться?

— Задание-то на засыпку. Чтоб не справились. Но вы не отчаивайтесь. Возможно, он увидит ваше упорство и примет.

— А почему вы думаете, что не справлюсь?

— Надеетесь осилить? — на лице Семина отразилось искреннее удивление.

— Надо сначала попробовать.

Семин, ничего не ответив, пожал плечами и вернулся за свою доску.

"Так как же звали того олуха, которому я делал за бабки курсовик по гусеничному движителю? Неважно, как его звали, важно, что было в спецчасти. А в спецчасти был как раз трак гусеницы. Да здравствуют олухи. И помним: никаких инноваций. Проще, проще, самое тупое и примитивное..."

Легкий ветерок доносил из раскрытых окон запах угля и железной окалины, и этот запах казался Виктору каким-то домашним, словно на практике после первого курса; он так увлекся работой, что не заметил, как воротившийся Бахрушев, подойдя, заглядывает в его чертеж через плечо.

— Кхм! Как идет задание? — наконец услышал он за спиной несколько нетерпеливый и, как показалось, раздраженный голос.

— Да пока никаких вопросов. Закачиваю.

— Заканчиваете! Кхм! И, позвольте вас, спросить, на какой же пробег своей конструкции вы рассчитываете до износа цепи?

— Ну, не слишком большой конечно. Тысячи полторы, две... — Виктор повернул голову, увидел на лице Бахрушева странную смесь изумления и возмущения и торопливо закончил фразу — ... километров. Ну, может, две с половиной тысячи. Это зависит от режимов нагружения...

Бахрушев тяжело дышал: казалось он хочет что-то сказать, но слов не находит.

— И... и... позвольте! — наконец выдавил из себя он. — Позвольте, а из чего вот это... какой материал вы... вот для этой, так сказать, детали?

— Это, как ее... Сталь Гадфильда, конечно. Ну не делать же с составными звеньями — это же какая гусеница по весу выйдет, а у вас по ТЗ явно не промышленный бульдозер. Звено литое.

Про сталь Виктор знал две главные вещи: она подходит, и раз ее по-старому обозвали в честь какого-то Гадфильда, стало быть, точно дореволюционная.

— Палец с цементацией и закалкой будет...

— Палец! — хмыкнул Бахрушев и погрузился в раздумья. — Говорите, сталь Гадфильда?

— Да. Высокомарганцевая аустенитная. Сильно наклепывается при ударных нагрузках. Состав...

— Кхм... Действительно, сталь Гадфильда известна своей исключительной стойкостью к истиранию, благодаря чему и нашла применение для изготовления сейфовых замков. Недавно для британской и американской армии из нее заказали каски. Но вы предлагаете делать из нее гусеничные цепи! Сколько же этой стали России придется закупать?

"Пролетел... Импортная она тут... Ладно, обратной дороги нет."

— Почему закупать? Надо осваивать выплавку у нас. Может, даже на нашем заводе, это же окупится. Ресурс резко возрастает, опять же возможность выпускать гусеничную технику со скоростями тридцать — сорок километров в час. Ну, если двигатель соответствующий будет.

— Тридцать-сорок? Это вы, простите, серьезно?

— Потери мощности, конечно, растут. С шарнирами на игольчатых подшипниках, конечно, меньше будет, но я, честно, не знаю, как с поставщиками, во сколько это обойдется, и на чем это на заводе делать. А с шарнирами скольжения — реальный вариант, жестких допусков на обработку не надо. И в России есть огромный потенциальный рынок сбыта для железных дорог, это рельсовые крестовины и стрелки. На этом можно делать большие деньги.

— И что, это где-то уже используют? Чем можно подтвердить?

— Так это... Оно же из характеристик стали следует. Пожалуйста, можно на стенде испытания провести.

— То-бишь, вы до этого своим умом дошли? Кому-нибудь еще вы это предлагали?

— Да только что пришло в голову, когда рассчитывал. "А не применить ли сталь Гадфильда?" Догадка такая случайная.

— Случайная, говорите?

— Ну да. Подумал, что завод железоделательный, прикинул, что еще можно из этого...

— Стало быть, смекалкой... это хорошо. Это понадобится. Вот что, давайте мне это ваше творение. На службу вас зачислят с сегодняшнего дня, жалование положат в месяц девяносто два рубля, а дальше — как проявите себя. Я напишу записку в кассу, после оформления зайдете и получите полсотни подъемных. А об этом — и он помахал в воздухе сложенным вчетверо эскизом Виктора, — никому ни слова. Иначе я не смогу поручиться за вашу судьбу здесь. Господа, всех это тоже касается! Устраивают вас такие условия?

Виктор задумчиво почесал голову.

"Девяносто два рубля — это немного повыше младшего конструктора в "Жизни Бережкова". Правда, то в Москве и тогда первая мировая началась. Берет из-за смекалки... Что-то тут не так. Хотя, как торговаться, тоже неясно, тем более в таком глупом положении. Непризнанные гении здешней команде, похоже, не нужны. Ладно, устроимся, а потом будем искать лучшее."

— А какие возможности роста?

— Так ведь — как проявите. Причем не только, как инженер, но и как подчиненный. Дирекции нужны люди исполнительные, преданные, не замешанные в политике. Усердие у нас не замеченным не остается, можете не беспокоиться.

— Тогда готов приступить немедленно.

— Ну, немедленно не выйдет. Свидетельство о благонадежности и успешное испытание значит, что вас готовы принять на службу. Чтобы вас оформили, нужна паспортная книжка с пропиской в Бежице. А прописку в полиции при временном разрешении гостапо на жительство можно получить только устроившись на службу.

— И как из этого круга выйти?

— Да запросто. Сейчас я пишу записку в полицию о том, что Общество намерено принять Вас на службу, от имени Буховцева, с приложением — прошение Буховцеву от моего имени взять вас на должность под мою ответственность. Вы сразу же идете в дирекцию и у секретаря Буховцева ставите его факсимиле на записке на основании прошения. Из дирекции вы идете на Брянскую за паспортом с пропиской, это сразу на углу Красной. С Брянской возвращаетесь в дирекцию, сдаете паспорт, вам оформляют приказ, идете в кассу, получаете подъемные. Постарайтесь до обеда управиться.

— Понял... а что, паспорт на заводе оставляют?

— Как и везде. Он же вам больше не понадобится, ежели не едете далее уезда.

До этого Виктор был убежден, что паспорта отбирали только в сталинских колхозах. Впрочем, положение его устраивало. Главное, что благодаря стали Гадфильда он срывался с крючка гостапо, а крепостная привязка к фирме пока особо не пугала.

...Брянская улица здесь вела не к Брянску, а на запад, прямо как в песне, стартуя от Церковной у сада Вольнопожарного общества. Вообще здесь ни одна улица не вела к городу со своим названием. Голубой двухэтажный дом полиции можно было принять за купеческий, если бы не огромный орел на вывеске; нижние сводчатые окна, забранные коваными решетками, никак не сочетались с просторными, светлыми проемами второго этажа. Сбоку, нарушая симметрию, и тесня вбок парадный подъезд, здание протыкала арка с раскрытыми воротами, обитыми железом. Проезд во двор был замощен булыжником, а в глубине виднелось что-то вроде депо, из которого был выкачен фордовский грузовичок: двое полицейских чинов мыли служебный транспорт из пожарной кишки, и вода ручейком вытекала на улицу, чтобы найти успокоение в придорожной канаве.

В учреждении стоял запах сургуча, ружейной смазки и керосина. Прямо у входа Виктора встретила надпись с перстом, указующим в первую от входа дверь — "Паспортист тут". Виктор толкнул блестящую, истертую от множества прикосновений ручку и вошел в комнату, перегороженную пополам дубовым барьером.

— Господин Еремин, если не ошибаюсь? — воскликнул из-за барьера молодцеватый полицейский чин с короткими усиками, торчащими в сторону ушами и слегка выпученными глазами. — Подходите сюда. Касательно вас телефонировали. Вас велено быстро и без волокиты. Фотографическую карточку при себе имеете?

"Идиот... Кто же за паспортом без фоток приходит? И какие надо на здешний паспорт — с уголком или без уголка? Попробовать дурачком прикинуться?"

— Не успел. На заводе не сказали, что надо фотографию...

— Книжки английского образца ввели недавно, вот и забывают. Непременно надо.

— Понял. Где можно быстро сняться?

— Сейчас организуем. Пройдемте со мной на второй этаж, там Казимир Михалыч обычно преступников запечатлевает, он сейчас свободен, за отсутствием таковых, и в момент сделает.

Казимир Михалыч оказался толстеньким всклокоченным человеком в халате и фартуке, испачканном химикалиями. Он явно обрадовался работе, долго вертел Виктора на табурете и настраивал камеру — не огромный ящик с мехами, а вполне модерновый "Кодак" девять на двенадцать на штативе, похожий на довоенный "Фотокор", — пока паспортист записывал в книжечку приметы Виктора. Удовлетворившись видом анфас, Казимир Михалыч пыхнул в воздух магнием и ушел проявлять пластинку.

— С вас сборы, ну и для заполнения бланка документы.

— Простите, а какие именно?

— Документы? Ну, как обычно. Нужны подтверждения, где и когда родились, предыдущее место постоянного проживания, что под надзором не состоите, судимы не были, ограничений на проживание в нашем уезде не имеете, и прочее.

— А как же... Дело в том, что в силу непреодолимых обстоятельств требуемые бумаги полностью отсутствуют, восстановление требует много времени, а мне приказали приступить к исполнению служебных обязанностей уже сегодня.

Паспортист почесал в затылке.

— Прискорбно...

Веристов все же все рассчитал, подумал Виктор.

— Прискорбно, — продолжал паспортист, — но из дирекции завода насчет вас телефонировали, а гостапо к вам претензий не имеет. Для афериста или мошенника ваша будущая служба все равно что в пасть тигру голову класть, а на прочее-разное думать нет оснований. Придется взять грех на душу и записать с ваших слов. Вы уж, пожалуйста, не подведите.

— Понял. Как могут быть выражены размеры моей признательности за решение вопроса по существу?

— Что? Нет-нет, даже разговоров никаких быть не может. За вас телефонировали, — многозначительно закончил фразу чиновник.

"О как. Взятки категорически нет, а телефонное право покруче царских указов. И что означает — тигру в пасть? Типа мафия, украдешь-закопают? Ладно, аферы не мой профиль..."

18. Два последних дюйма.

На этот раз Виктор пообедал в трактире Причахова. Двухэтажное деревянное здание с огромными, как на верандах, украшенными резьбой окнами на втором этаже, выкрашенное голубой краской, стояло сразу за Базаром на углу нынешнего Пролетарского сквера и лороги к проходным. Окна трактира выходили на длинные ряды рабочих казарм из красного кирпича, по бокам от входа торчали плакаты: "Обслужим молниеносно" и "На чай не берем". Этакий старорежимный "Макдональдс" с резными украшениями на фасаде под русский теремок.

Впрочем, фастфуда в меню не оказалось, а мигом подлетевший работник дореволюционного общепита предложил Виктору что-то вроде бизнес-ланча: на первое густая уха из ершей, на второе — вареный судак с картофелем и хреном, приправленный постным маслом, салат из квашеной капусты, оладьи с вареньем и кисель, а вместо хлеба — жареные гренки. Все вместе выходило в сорок три копейки. Был предложен также и графинчик, от чего Виктор отказался. Деньги надо было уплатить вперед, после чего перед Виктором моментально появились фаянсовые тарелки с фамилией хозяина заведения, источавшие аппетитный запах.

На столике у окна стоял ореховый ящик полифона; миловидное дамское личико взирало на посетителей с внутренней стороны открытой крышки, медленно вращался диск, перебирая штифты, и из ящика одна за другой выскакивали звенящие ноты, неторопливо складываясь в наполненном ароматами блюд воздухе заведения в мелодию "Хорста Весселя". Впрочем, здесь она звучала как-то умиротворяюще.

"Так, еще один нацистский артефакт. Случайность или нет? Или в этом какая-то зацепка, наводка на характер миссии? А может, все потому, что я просто в нашем мире с этим не сталкиваюсь? Гитлер запоганил целый культурный слой, его у нас убрали от лица подальше, а тут оно есть и замечается? Ну и черт с ним."

Когда у человека не устроен быт, особо философствовать не тянет. Пора было обзаводиться всякой незаметной, но ужасно необходимой мелочью, начиная от галош и зонтика и кончая чемоданом, и начать искать более подходящее статусу и доступное по цене жилье — Виктор отчего-то решил, что оно должно быть с самоваром, но без прислуги. Смущало, правда, то, что Бахрушев не дал ему сразу что-то разрабатывать, а загрузил разбираться с отчетами о поломках колесных тракторов системы Мамина — завод, оказывается, их тоже выпускал, примитивные, с двенадцатисильным прожорливым двигателем на паровозной нефти, градирней вместо радиатора и всего на одной передаче. Тем не менее в этих сотнями выпускаемых брутальных кусках железа что-то ухитрялось ломаться. Странно, почему эти отчеты не дали для анализа самому конструктору трактора.

Подразделение, куда его зачислили, громко называлось инновационным бюро. Над каждым изделием в нем работало до смешного мало народу — от одного до трех человек — но и со сроками никто особо не торопил. С другой стороны, объем конструкторской документации оказался меньше, и не надо было бегать согласовывать ее по разным инстанциям, что в Союзе занимало порой больше времени, чем сам чертеж. Многие детали просто подгонялись по месту, и как раз к приходу Виктора завод должен был перейти на государственный стандарт системы допусков и посадок. Три года назад на заводе ввели метрическую систему и до сих пор путались, "потому как пуд или дюйм легко представить, а метры с килограммами и примерить не к чему". То, что было для Виктора простым и очевидным, здесь вырастало в трудности, соизмеримые разве что с внедрением САПР, и наоборот. Первое, с чем столкнулся Виктор, был недостаток жизненно важных для работы справочников и нормалей. В том, что имелось, разобраться можно было лишь при наличии местной практики; как сопоставить справочник Анурьева со здешним выражением "тщательно нарезанные болты", казалось совершенно неясным.

В "голландскую казарму" было сведено человек двадцать, включая копировщиц, машинисток и разный персонал. Часть конструкторов оставалась в конторе, стоявшей в северной оконечности завода возле нынешней станции "Красный профинтерн", они были организованы в профильные бюро — Виктор успел услышать про паровозное и бюро тяжелых станков. Занимались они в основном тем, что сейчас называют сопровождением выпускаемой продукции и проектированием нестандартного оборудования. Специализации по узлам почти не было. Правда, Виктору успели рассказать про местного патриарха конструкторского дела, которого величали Никодим Петровичем; он мог нарисовать паровозную раму безо всяких расчетов, чуть ли не с закрытыми глазами, и любые проверочные расчеты лишь подтверждали правильность многолетней интуиции. Дирекция разрешала Никодим Петровичу приходить на службу в любое время; он мог днями не появляться, потом заходил на час-другой, моментально накидывал чертеж и шел ловить карасиков в затоне у слияния Десны и Болвы. Кстати, сама дирекция оказалась не на заводе, а в том самом особняке с башенкой, который Виктор заметил в парке на Вокзальной.

В общем, "голландская казарма" была не отделом главного конструктора и даже не отделом перспективных разработок; она представляла собой нечто переходное, что должно было потом перерасти в "КБ при заводе".

— Приятного аппетита! Я смотрю, у Причахова сегодня постный день? Не возражаете?

Не дожидаясь ответа, за столик Виктора плюхнулся Самонов — тот самый конструктор, который вел колесный трактор. Был он грузным, чернобородым и немного страдал одышкой; достав клетчатый синий носовой платок и отерев пот со лба, он подозвал человека, сделал заказ и продолжил разговор.

— А вообще, ершей здесь прекрасно готовят. Тоже заметили? Кстати, насчет замечать: у нас отмечают, что вы не любите рассказывать о себе; кто, откуда, а народу интересно. Ну, я говорю: какое дело? Каждый сам о себе рассказчик, и не надо неволить, захочет человек историю своей жизни развернуть, так и развернет, а не захочет — так то не из какого такого расположения, а есть на то причины. Верно?

"Коллектив послал выяснить? Или не коллектив? Какой у них в этом слое менталитет-то? Похоже, что провинциальный."

Виктор не спеша дожевал кусок судака, приправленного хреном — подготовить фразу.

— Разумеется, — ответил он. — Собственно, тайн у меня нет. Просто, когда человек в одночасье теряет родных и близких, ему обычно не хочется, чтобы ему что-то напоминало о прошлом. Так что вы уж извините.

— Это вы извините... Понимаю... пытались уйти в работу, в изобретения, а потом и вовсе решили в другой город?

— Ну... что об этом говорить... Что свершилось, то свершилось...

— Вы не сочтите за назойливость, я вам один совет дам: вам надо жениться. И скоро все, так сказать, опять... У многих так бывает.

— Надо подумать. Все-таки возраст и...

— Возраст не помеха. Знаете, в Бежице есть матушки, которые не знают, куда пристроить вполне молодых и симпатичных дочерей без приданого. Вы для них достаточно выгодная партия. Впрочем, вас скоро и так будут приглашать на обед или ужин и пытаться сватать. Но мой вам совет — не пожалейте денег на сваху. Они людей знают и подберут, жалеть не будете. Выбирайте из невест, которые после замужества готовы поступить на службу: квартиру приличную снимете, обставите, а там само пойдет.

— И что, можно вот так, молодых найти? И соглашаются?

— Ну, а куда деться-то? С милым, он рай и в шалаше — да проходит все это быстро, а там уже и проза. Да, и верно сделали, что насчет звена с Бахрушевым согласились. Это будут помнить.

— Какого звена?

— Вот-вот, правильно. И еще с Коськиным не ссорьтесь. Директорский фаворит. Постарайтесь обходить.

— Спасибо, что предупредили. А кто такой Коськин?

— Фигаро. Фигаро тут, Фигаро там. Получает назначение, начинает под видом экономии заводских средств урезать зарплаты подчиненным в своей епархии, народ разбегается, Коськин выпрашивает перевод на другой участок, а разваленное хозяйство потом другие подымают.

— А зачем его переводят?

— Умеет показаться. Не знаю уж, чем он угодил, но, меж нами говоря, дурак и дурак опасный. Так что остерегитесь. И не спорьте: Поприщенко центрфорвард от бога! — Самонов внезапно перешел на громкий голос. — Вы видели, как он пробил в верхний левый во втором периоде? Это же пушка! Двенадцатидюймовка!

Виктор скосил глаза и заметил, как в зал вошел человек невысокого роста, с лицом, изборожденным складками и в котелке; поводив глазами по залу, он направился к буфетной стойке и заказал пива.

"Стукач".

Выходя, Виктор подошел к полифону — хотелось рассмотреть, что же написано на диске. На передней стенке ящика он заметил бронзовую табличку "Братья Гримм".

"Готично".

— Что-нибудь хотите? — предупредительно осведомился подлетевший менеджер подноса.

— Вы не знаете, что это за музыка?

— А это уже интересовались. Вон тот господин в котелке-с, что пиво пьют. Это немецкая песенка. Про моряка-с.

— Про моряка-с — это хорошо-с. Спасибо.

— Не на чем-с. Не извольте беспокоиться, к берлинским коммунарам касательства не имеет...

После обеда в заводоуправлении Виктору выдали "пропуск всюду", с печатью, но без фотокарточки. Когда он подписывал бумаги, манагер в каком-то неизвестном Виктору мундире предупредил, что передача кому-либо сведений о происходящем на заводе влечет за собой военно-полевой суд и расстрел, в лучшем случае — пожизненную каторгу. Роман Бека удивительным образом повторялся.

"А заборчик-то у них для такого режима низковат" — подумал Виктор, "и как это берут без паспорта, не проверяют, откуда? И пропуск такой вообще любому можно передать".

Вообще в плане конспирации радовало то, что на местный диалект можно было плюнуть и растереть. За прошедшие пару суток Виктор убедился, что местного диалекта в Бежице не было. Село представляло собой вавилонское смешение русскоязычных; приезжали сюда из разных губерний и селились по улицам, получавшим название ближайшего города, чтобы не выглядеть среди соседей чужаками. Все это сплавлялось на заводе, как шихта в вагранке; тверской говор соседствовал с киевским, житель белорусской деревни должен был понимать напарника-северянина из-под Архангельска, а коломенский потомок татарских казаков — самарского волгаря. Здесь рождался современный русский язык, язык Советского Союза.

В порядке знакомства с делами Виктор решил осмотреть производство тракторов. Территории завода он не узнал. Парка с аллеями, который появился в его реальности только во времена полета Гагарина, конечно, еще не было, и на грязном от угля и ржавого налета песке лишь кое-где пробивалась реденькая трава. Исчезла четкая планировка завода, похожего на город с огромными кварталами цехов, с необозримой, большей, чем перед Дворцом Культуры, центральной площадью-сквером, на которой веером расходились пути с красовавшимися, словно на ярмарке, вагонами и тепловозами. Исчезли широкие, похожие на зеленые бульвары, асфальтированные проезды. Теперь завод чем-то напоминал в плане букву "Т". Верхняя черта этой буквы вытянулась вдоль Риго-Орловской дороги. От станции Болва к заводу отходили пути, обычные и узкоколейки; они распадались в широкую, похожую на растрепанный конский хвост сеть линий. Словно репья, на этом хвосте висело множество цехов, из экономии земли они тесно прижимались друг к другу так, чтобы оставить лишь небольшое пространство для рельсовой колеи; так складывалась вертикальная палочка буквы.

Рельсовые пути были настоящей кровеносной системой завода; здесь по железной колее возили буквально все. На каждом шагу здесь сновали двухосные узкоколейные паровозики, выскакивая из-за ближайшего угла, как черт из коробочки; были они крохотные, будто с детской железной дороги, с непропорционально большими будками, и депо для них показалось Виктору большим пакгаузом. Наиболее длинные из путей дотягивались до края поймы, где вдоль реки выстроились корпуса кирпичного завода, образуя нижнюю, завершающую черточку циклопической буквы.

Поперечные проезды, за неимением автотранспорта, почти не обустраивались; Виктору они показались слишком узкими, немощеные дороги то поднимались для переезда через пути, то вновь опускались, словно пологая зыбь. К тому же поперечные проезды часто упирались в тупики, а возле части цехов, чтобы облегчить погрузку тяжелых деталей, были выложены каменные платформы. Свободные от застройки и путей куски двора делали завод похожим на базу стройматериалов; повсюду лежали штабеля досок, бревен, шпал и разнопрофильного проката. Заводских труб виднелось больше, чем сейчас, но высоко в небо они не уходили; черный и рыжий дым облаками плавал на уровне крыш и оседал на кирпич зданий, придавая им темно-бурую окраску.

На выходе из корпуса Виктор спросил у первого встречного мастера, где тут делают сельхозтехнику; тот махнул рукой куда-то в сторону Болвинского моста, напрямую через скопище разнокалиберных строений и паутину рельсов, и долго объяснял, где куда сворачивать, сыпя незнакомыми названиями цехов и местными прозвищами, вроде "Чудановского столба", "Хилярки" и "Полурегалии". Чтобы не заблудиться, Виктор решил добраться более-меее знакомой дорогой до первых проходных, а от них уже дойти до сельхозцеха, который, как он понял, стоял на отшибе, в сторону Болвы.

По пути попадалось множество незнакомых зданий, по сравнению с нынешними цехами они могли показаться приземистыми и мрачными. Деревянные, широкие, с округлыми крышами корпуса кузницы и бандажного цеха неожиданно напомнили ему нынешние павильоны Бежицкого рынка, к которым, по чьей-то странной фантазии, пристроили пароходные трубы. Неподалеку от ремесленной школы в землю был вбит частокол из деревянных столбов, на которые поперек были уложены деревянные рельсы; здесь собирались конструкции мостов. Длиннющий мостовой корпус, похожий на палатку, вытянулся неподалеку. Среди этого странного семейства только электростанция выделялась своею пряничной аккуратностью, напоминая старинный немецкий замок. Мы часто судим об эпохе по тем вещам, которые дошли до нас в целости; это именно то, что было сделано на совесть и было ценным для наших предков, в то время как предыдущее поколение окружала масса ненадежного, временного, что давно пришло в ветхость и было без сожаления отправлено на помойку.

Возле здоровенного даже по нынешним временам цеха сельхозтехники стояла всякую всячина для конной и машинной тяги; красные мотовила лобогреек напоминали о каком-то советском фильме, у плугов бросались в глаза ржавые, не отполированные землей лемеха, у коробов небольших конных сеялок — заклепки на бункерах вместо привычной сварки, а вот самой тяги, то-бишь, чего-нибудь с трубой и большими колесами, не замечалось. Виктор заподозрил неладное.

— Фордзоны, что ли? Да оно ж не здесь, — удовлетворил его любопытство первый встретившийся мастеровой, худощавый, без бороды, в кепке, и, судя по радужному халату, из маляров, — оно ж на Химии, что за гвоздильным. Вон за складами железка, идите прямо к кирпичному, и не доходя он и будет.

Виктор последовал совету, и вскоре ему прямо на дороге попался танк, свеженький, в краске и безо всякой охраны. Грозная боевая машина, которую на станции дорисовало воображение, оказалась жалким карапузом, чуть выше человеческого роста; позади клиновидного передка возвышался люк водителя со смотровой щелью, а дальше — чуть вытянутая башня с торчащим из нее прутиком ручного пулемета. Лист брони в треть дюйма толщиной был откинут, как капот какого-нибудь грузовика, во внутренностях бронированного монстрика по очереди возились два механика, а под днищем предка "Тигров" и "Пантер", словно под шкодливым котенком, виднелась большая масляная лужа.

— Санька, подлец, ты какой ключ принес!

Подбежавший пацан-ученик получил затрещину и пулей помчался обратно.

Как и ожидал Виктор, цех по производству тракторов оказался также и цехом по производству танков.

А вот чего он совсем не ожидал, так это то, что оба эти продвинутых производства окажутся в большом грязном сарае, который только по недоразумению можно было назвать цехом. Скорее всего, вначале здесь был какой-то склад с невысокой крышей, надстроенный на скорую руку; то ли от слабости фундамента, то ли из-за работы парового молота, удары которого доносились через узкие, как у конюшни, окна с закопченными, разбитыми стеклами, здание разлезлось, как прелая фуфайка, пошло трещинами, и было схвачено поперечными железными тяжами, чтобы не рассыпаться в прах с минуты на минуту. Тяжи пересекали и арку ворот, которые по сей причине пришлось урезать и верх зашить потемневшим тесом, возле замковых кирпичей арку пересекала большая трещина, а рядом...

Виктор обмер.

Рядом с проемом ворот стоял мужик на приставной лестнице, и мерными, звенящими ударами перерубал зубилом стальной прут, стягивавший кирпичи кладки.

— Стой! Стой, твою мать!

Мужик неторопливо и флегматично повернул голову.

— Чего-й то?

— Ты чего делаешь? Ты что, офонарел? Оно ж рухнет на хрен!

— А че? Че такого?

— Что "че такого"? Слезай на хрен оттуда, "че такого"! Это весь цех ща как...

Мужик, бормоча что-то под нос, спустился и виновато снял шапку.

— А че... Оно ж приказано было. "Руби!" сказали. А я чо? Это оне грамотные, оне решають... Мы как прикажуть...

— Какой, к черту, приказ? Хотите, чтоб цех накрылся? С людьми? Убить людей приказали?

— А я че... Вона дура не пролезает — оне и кажут рубить. Наше дело сполнять приказание. Ото ж уволят, сердитые оне больно...

Из проема виднелся танчик, похожий на тот, что Виктор увидал по дороге, только с карикатурно большой башней, похожей на гриб и с дыркой для пушки. По высоте агрегат был примерно вровень с воротами.

— И много не проходит?

— Да вот одну перерубил, еще пару дюймов надоть... Счас дорублю и пройдеть.

— Отставить! Нельзя рубить! Понятно!

— Почему прекратил работу! Почему прекратил работу, сволочь!

Откуда-то со стороны подлетел тщедушный человек в распахнутом пиджаке, со съехавшим на сторону мятым галстуком и встрепанными волосами.

— Негодяй! Подлец! — и он размахнулся, съездить мастерового по морде, но Виктор перехватил его руку.

— Это я сказал остановить работу, — спокойно произнес Виктор. — Рубить тяжи нельзя. Здание обвалится, будут жертвы.

— Вы кто... вы кто такой? — чуть, не задохнувшись, выпалил прибежавший.

— Еремин, Виктор Сергеевич. А вас, простите?

— Я? Я Коськин! Вы... вы кто? Вы что позволяете?

"Тьфу, черт, нарвался. А что делать?"

— Послушайте внимательно, господин Коськин. Если перерубить этот тяж, все обрушится. И изделие ваше завалит, и люди погибнут. Это подсудное дело. Зачем это надо? Давайте посмотрим, что можно сделать.

— Что? Что смотреть? Сейчас здесь будет представитель губкомиссара! Вы представляете, что будет, если машина еще в цеху? — и, повернувшись к мастеровому, крикнул: — Руби!

— Он не будет рубить.

— Что? Что вы себе позволяете? Да я ... Под трибунал пойдете!

— Тогда мне придется доложить господину Веристову, что на заводе планировался акт намеренного вредительства, уничтожения цеха, оборудования для производства военной продукции и самой продукции. Я вчера с ним беседовал, и он как раз направил меня на ваш завод.

— Вы... Вы мне угрожаете? Вы...

— Господа, что происходит? — над ухом Виктора загремел четкий командный голос. Виктор обернулся: через игрушечные рельсы узкоколейки перешагивал человек немногим его ниже, лет, наверное, тридцати пяти-сорока, в черном мундире с малиновыми, шитыми золотом двухпросветными погонами, на которых, как на коньяке, красовались три крупных звезды. Полковник был крепок телосложением, с круглым лицом, украшенным аккуратными треугольными усами, гладко выбритой головой, на щеке, чуть пониже уха, розовел неровный шрам. Серо-стальные глаза буравили собеседника холодным взглядом, в котором отражалось чуть заметное презрение. Шел он слегка прихрамывая.

— Были бы вы офицерами, вам бы надлежало выяснить отношения на дуэли, — продолжил он приблизившись, — но штатским такой способ не дозволен. Господин Коськин! Что с вашим баяном? Почему я его не вижу?

"Что за баян?" — мелькнуло в голове у Виктора.

— Это вон он! — закричал Коськин, указывая на Виктора. — Он помешал выпуску продукции по высочайшему повелению!

Полковник исподлобья взглянул на Виктора.

— Он? И кто он такой?

— Чести знать не имею... Назвался Ереминым, грозился донести господину Веристову.

— Ну, коль обязан донести, стало быть, донесет, — констатировал полковник, и, повернувшись к Виктору, продолжил: — Господин Еремин, может, вы сперва мне доложите, что здесь происходит?

— Докладываю. Я подошел к цеху, и увидел, что рабочий перерубает тяжи. Этого делать нельзя. Здание рухнет, задавит рабочих производства оборонного заказа, повредит оборудование и готовый... — Виктор замялся, не будучи уверен, что английское слово "танк" здесь в ходу, — готовый броневик.

— Бронеход, — поправил полковник, — к броневикам отнесены блиндированные самоходы на колесном ходу. Кто распорядился рубить тяжи? Господин Коськин, это вы отдали команду, или мне допросить рабочих?

— А... а как же еще... не проходит он через ворота! — в голосе Коськина зазвучало отчаяние. Дело военное, а на войне и на смерть приходится посылать, а как иначе? Вот и пришлось, скрепя сердце.

— На войне! — недовольно буркнул полковник. — Господин Еремин, у вас есть соображения, как вывести бронеход из цеха иным путем?

— А нельзя без башни, а башню накатить на улице?

— Никак нет. К вечеру бронеход должен быть на полигоне. За неисполнение — расстрел. Другие предложения имеете?

— Так точно. На уровне ворот из цеха выступает торцовый пол. Это значит, что фундамент немного ниже проема. Сейчас для прохода не хватает буквально сантиметров. Предлагаю разобрать торцы возле ворот, чтобы сделать выемку.

— Что скажете? — полковник обернулся к Коськину.

— Так... если бы он сразу сказал, а то — "Нельзя! Нельзя!" А кто ж приказ отменял? Кто отменял? — с надрывом завопил Коськин, уставившись на Виктора.

— Я, наверное, тоже погорячился, — Виктор подозревал, что в этой ситуации безопаснее выглядеть туповатым ретивым службистом, чем дать понять некоторым окружающим, какие они идиоты. — Проявил излишне рвение. Дело-то чрезвычайной важности!

— Стало быть, возражений нет. Господин Коськин, вы уяснили задачу? Приступайте к исполнению.

Коськин моментально, как в китайском кино, перенесся к собравшейся у ворот толпе рабочих, замахал руками и что-то заорал. Его неудержимо рвало руководящей деятельностью.

— Господин Еремин, — продолжил полковник, — так что вы там хотели сообщать Веристову?

— За отсутствием факта нанесения ущерба военному ведомству, — ответил Виктор, — предмет сообщения отсутствует.

— Вас Бахрушев утром взял на службу?

— Так точно.

— Вы предложили применить сталь Гадфильда для гусеничного хода?

Виктор замялся.

— Господин полковник, как бы вы отнеслись к человеку, который обязался хранить служебную тайну, но не сдержал слова?

— Хранить служебную тайну — священный долг. А вам известно, что Бахрушев доложил дирекции об этом предложении, как о своем?

— Раз начальство вышло с таким предложением, значит, оно имело на то соображение и действует согласно ответственности и полномочиям.

— Уклончиво.

— Я на службе, — смущенно улыбнулся Виктор.

— Не буду ставить вас в двусмысленное положение. Но вечером приглашаю вас отужинать со мной в "Русском Версале".

— Большое спасибо... Вообще-то сейчас планировал обустраиваться, прикупить необходимых вещей... Ресторан как-то не вошел в расчеты.

— Вы о деньгах? Бросьте, здесь не Америка, где каждый платит за себя. Считайте, что это лишь скромная благодарность за спасение баяна.

"Опять баян. Наверное, кодовое название. Тульский самовар, баян, бутылка водки и гармошка... Нет, последнее вроде не код."

— Короче, в семь. А то пропустите выступление мадемуазель Суон.

19. Эра малосердия.

Отказаться, похоже, было бы невежливым. Распрощавшись с полковником, Виктор осторожно заглянул в цех, все еще опасаясь, что на его голову начнут падать балки.

Цех встретил его дымом и грохотом. Под низким потолком, как в курной избе, стоял густой сизый туман от кузнечных горнов, и его, словно шпаги, протыкали острые лучи солнца из разбитых стекол шедовых фонарей. Частые удары кувалд по раскаленным головкам заклепок, крепивших листы брони к толстым и грубым уголкам каркаса, отдавались в мозгу; можно было только представить, что испытывали те люди, что прижимали заклепки изнутри бронекорпуса. От клепки рам тракторов шума было меньше, но в дальнем конце цеха опробовали двигатель, и удушливая нефтяная гарь летела прямо в воздух, как в душегубке; вместе с нею из трубы чуть ли не фонтаном выплескивалось масло. Вместо радиатора на испытуемом девайсе парила градирня.

Что интересно, в этой душегубке была механизация. Под потолком крутились трансмиссионные валы, приводимые от одного мотора в углу цеха и широкие черные ремни анакондами спускались вдоль стен, колыхаясь, словно в такт звукам флейты невидимого факира; их то накидывали, то сбрасывали со шкивов, что, при отсутствии ограждений, было не менее опасно, чем играть с живой змеей. Почти вся площадь цеха, за исключением неширокого центрального прохода была завалена деталями танков и тракторов; пол, похоже, мели ежедневно, хотя ежедневно же и заваливали грязной ветошью, стружкой и обрубками металла. На некоторых верстаках Виктор заметил рабочих, которые спали, как бомжи, натянув на голову измятые, засаленные куртки. То ли у них не было сил после смены дойти домой, то ли не было денег снять или построить жилье, и они устраивались на ночлег прямо в цехе, не обращая внимания на гарь и звон металла. Из тех рабочих, которые бодрствовали и возились с металлом у верстаков или полусобранных машин, некоторые были подростки, почти дети.

"Прям подпольный цех какой-то для гастарбайтеров."

На боку танчика, который хотели отсюда выкатить, старославянскими буквами было написано "Баян". Одной тайной меньше.

"Его бы сфоткать и на ресурс Удава... Ага, щазз. За это точно повесят. Или расстреляют."

Виктора вдруг что-то толкнуло, какое-то неясное чутье подсказало ему опасность сзади, и он бросился в сторону, между остовов собираемых тракторов. Прямо над тем местом, где он только что стоял, на изогнутой дугой стреле поворотного крана проплыло заднее колесо с блестящими стальными шпорами. Виктор обернулся: рабочие поглядывали на него, пряча ухмылки. Оно, конечно, понятно: народ ишачит, а он, Виктор, расхаживает тут в приличном костюме, как господин.

"А ты думал, они сейчас с благодарностями за спасение кинутся. Они, небось, и не поняли, чего произошло. Да и фиг с ним."

— Работать, чего раззявились!

По проходу, переваливаясь сбоку на бок, пробирался мастер в тройке и темной фуражке. На боку у него болталась черная резиновая дубинка.

— Не задело? — услужливо он спросил Виктора, чувствуя в нем старшего по должности. Ишь, дармоеды, даже не крикнули... в России, видать, без кнута никак!

— Раз военная продукция, оружие выдали? — спросил Виктор, кивнув на дубинку.

— Это все от них, сукиных детей... При немцах бунтовать начали, морду за штрафы бить, так до сих пор не успокоились. Вяткину давеча чуть молотком в висок не заехали, как вычет за брак определил. Пришлось увольнять. Не Вяткина, того, что замахнулся. Вот, теперь для защиты выдали. Жалуются, будто их бьют. А вы не верьте, все наговоры. А без штрафов никак нельзя, на мастерах материальная ответственность за детали и оборудование, что поломают, попортят — либо штраф назначай, либо сам плати.

— А "при немцах" — это что тут, немцы были?

— Да одно время немцев стали ставить цехами заведовать. Ну а они мастеров немцев приезжих стал нанимать, русские, говорит, шлехт, плохо. Те пошли уже рабочих сживать, чтоб на выгодные работы обратно своих, из Германии. Вот и сповадилась местная шантрапа им темную делать. Заводила у них Степка Жердяй с Кладбища, он там первым хулиганом завсегда был. Как бронеходы начали делать, немцев-то с завода частью повыставили, ненадежный они на случай войны народ, а хулигайничать — эту заразу так не изведешь. Я вас провожу, чего вам показать-то?

— Спасибо. Я сам. Этот завод мне не чужой.

— Ну, воля ваша, если что, крикните, да погромче... Я тут неподалеку буду.

"Культура производства тут, однако..." — размышлял Виктор, идя по проходу.

— Господин хороший, папиросок, случаем, у вас не будет? — на Виктора уставился молодой парень, в черной, такой же замасленной как у всех, прозодежде и с шабером в руках: он подгонял по прилеганию стыки картера тракторного двигателя. — Своя махорка кончилась.

Шабер был трехгранный, и проткнуть им можно было не хуже финки. Виктор сгруппировался, слегка разводя ладони, словно показывая сожаление.

— Рад бы, да сроду не курил. Да и куда дымить — тут дыму уже втиснуться некуда!

— Это у нас так! — осклабился парень. — А что ж вы совету мастера не послушались, один ходите? Неровен час, чего случится.

— А я всю жизнь по цеху без провожатых ходил. Когда-то в сборочном доводилось работать, в ремонтном, на высоковольтном монтаже.

— А-а.. То-то я гляжу, анжинер вроде, а мозоли-то вон с рук не сошли. Из низов, чай, будете, али все же из благородных?

— А перед богом, они все равны. Что в жизни сделаем, так люди и запомнят, а не по родству.

— Оно верно, только я пока на небеса обожду. И вы не спешите. Ладно, мне тут болтать некогда...

Обратно Виктор рванул напрямую, через густую, как на сортировочной станции, паутину путей у вагонных цехов и сортировочного, постоянно вертя головой, перешагивая через рельсы и обходя пыхтящие клубки пара, которые деловито таскали доски с обделочного, пустые платформы и готовую продукцию с отстоя. Перед его взором степенно дефилировали коричневые пиджаки работяг-теплушек, черные фраки "эшаков" со снятыми дышлами и сосновыми щитами на окнах полуоткрытытх будок, и один неведомый франт — темно-пурпурный пассажирский вагон с двустворчатыми дверями и деревянными сиденьями за широкими прямоугольниками окон, похожий на прицепной от электрички, буквально умоляя своим экстравагантным видом поближе познакомиться.

"Это все потом", решил Виктор, "а то опять во что-нибудь вляпаюсь".

На лестнице "голландской казармы" он буквально натолкнулся на шефа, который, бурча что-то под нос, неторопливо спускался со второго этажа, похлопывая ладонью по широкому поручню дубовых перил.

— Вы уж извините, Иван Семенович, подвел я вас...

Бахрушев удивленно посмотрел на него.

— Что еще случилось?

— Да с Коськиным спор вышел.

— Это по поводу цеха?

— Да. Не выдержал, ввязался.

— Что вы извиняетесь? — рассерженно воскликнул Бахрушев.

— Я, конечно, понимаю, что исправить ничего нельзя, а вы за меня...

— Что вы извиняетесь? — закричал Бахрушев. — Вы правильно поступили! Никогда, слышите, никогда не извиняйтесь за это! Что, лучше если бы люди погибли? Моду взяли на толстовщину! Еще раз услышу от вас такое — сам выставлю за ворота!

— Да собственно... — промолвил растерявшийся Виктор, — вы-то за меня отвечаете.

— Отвечаю! И вижу, что в вас не ошибся! Пока вижу.

Бахрушев перевел дух, достал платок и утер красное, вспотевшее лицо.

— Между прочим, — продолжил он уже более дружелюбным тоном, — похоже, что у вас появился покровитель. Чем закончилась ваша беседа с Аристарх Петровичем?

— Простите, кем?

— Ну, полковник Добруйский, из губкомиссариата. Вы же на него нарвались.

— Да вроде мирно. На ужин пригласил в "Русский Версаль".

Бахрушев удивленно крякнул.

— Однако! Вы, похоже, у нас баловень судьбы. Только теперь будьте осторожны.

— Понятно. Коськин мстить будет?

— Коротки руки... Он в друзья набиваться будет — мой совет, не доверяйте. Остерегайтесь также, если господин Добруйский будет приглашать в какую-нибудь секретную лабораторию. Вокруг него вьется куча прохвостов... вернее, не вокруг него, а вокруг казенных денег. Вы меня понимаете?

— Да уж куда понятней. Может, вежливо отказаться от ужина, срочные дела?

— Ни в коем случае! — воскликнул Бахрушев. — Лучше дела отложите, если таковые появятся! Да, должен вас сказать, вы все равно узнаете: я доложил о вашем предложении дирекции. Доложил от своего имени. У нас не смотрят на то, что предлагают, у нас смотрят, кто. А тут дело на многие миллионы, добыча марганцевых руд... да что я вам объясняю, сами прекрасно понимаете. Я уже начал хлопотать вам премию. Одобрят идею — поедете с делегацией в Англию, изучать процесс выплавки. Вас это устраивает?

— Вполне. Я не ищу славы, а деньги, честно говоря, в моем положении не помешают.

— Хотите продолжать исследования радио? Я уже заходил к вашим поручителям.

— Ну... не в ущерб делу конечно, а наоборот. Техника слабых токов имеет большое значение для автоматизации производства... Скажите, а на заводе все цеха такие?

— А вы не смотрели? Не любопытствовали?

— Да при такой серьезной продукции любопытствовать...

— И то верно. Нет, в других получше. Здание хотели сносить, но тут заказ, а все другие цеха загружены... Вам похоже, не понравилось?

— Раз хотите честно... Каторжная тюрьма это, а не производство.

— У, голубчик, это вы лет пятнадцать назад не видели, какая в России промышленность была, — печально усмехнулся Бахрушев. Мне-то поездить довелось. Вон в Витебске на фабрике "Двина" был такой мастер-француз, фамилии сейчас не припомню, бил рабочих, особенно девушек. Одна шестнадцатилетняя девица и подговори рабочих облить этого мастера маслом и на тачке из цеха вывезти. Ну, зачинщиков сразу в полицию, а там им спину и другие части тела резали, в разрезы соль засыпали. Короче, девица эта из полиции старухой вернулась. А вы говорите.

— Так это же фашисты прямо какие-то! — вырвалось у Виктора.

Бахрушев внимательно посмотрел на него.

— Фашисты? Это что-то вроде полового извращения?

— Ну, это... Это научный термин такой, чтобы по черному не ругнуться.

— Я понимаю. Сейчас-то времена куда лучше настали. Заработки выше, рабочий день ограничили, санитарию требуют, комиссия по охране труда ходит... Правда взятки этой комиссии всучит норовят, вот и на что-то глаза закрывают. И не только комиссии вон, детали сдают контролеру, за взятки брак принимают. Пока что с этим делом воюют больше в казенных ведомствах. Господин Столыпин сказал — за эрой жестокости в России грядет эра милосердия.

— Эра милосердия? — переспросил Виктор.

"Так, попаданец читал Вайнеров. И вообще, похоже, советский."

— Ну, злые языки переиначили в "эру малосердия", но вот сами смотрите. В больнице теперь не только бесплатно лечат, но и больных содержат за счет завода. Почти все рабочие в ведомостях подпись ставят, а не крестик. И травм у нас меньше среднеотраслевой цифры в десять процентов. Разве нельзя не видеть таких вот подвижек? А школы, гимназия, училища? А восьмичасовой рабочий день? Нормальные рабочие столовые? Отдельные дома вместо казарм? Детские сады, приют для сирот, дом инвалидов? Это, по-вашему, не успехи? А что вы знаете о планах Общества дать электричество в каждый дом?

Виктор развел руками.

— Наши успехи неоспоримы. Простите, а десять процентов — это от чего?

— Как от чего? — недоуменно вскинул брови Бахрушев. — Травму или увечье получает каждый десятый. Нашему б рабочему внимания и аккуратности побольше...

— А, ну, господи... Я просто растерялся, потому что, это ж, действительно, процесс пошел. Ну, за исключением.

— Будет вам дипломатничать! Так говорите — каторжная тюрьма? Вот что, Виктор Сергеевич, к завтрашнему вечеру вы составите мне записку, почему надо строить новый тракторный цех. Постарайтесь подобрать убедительные доводы. А то, знаете, у нас привыкли все на ошибки конструктора пенять. Займетесь только запиской.

20. Двести пятьдесят шесть оттенков серого.

— А вы раньше были журналистом?

Новенькая, отливающая черным лаком машинка "Ундервуд" чем-то напоминала старый комп с монохромным монитором. На белой оштукатуренной стене висел лубочный плакатик: "Русские воздухоплаватели бросают зажигательные снаряды на Саппоро".

Как только до Виктора дошло, что записку придется корябать пером, похожим на ученическое, макая его поминутно в чернильницу, он тут же спросил, нельзя ли воспользоваться машинкой. Слишком большое количество клякс и неверный нажим руки, привыкшей к шариковым стержням, могли вызвать подозрение. В охранке это еще можно списать на волнение, но здесь...

Пишбарышни располагались в маленькой комнатке на первом этаже. Точнее, в данный момент здесь были две машинки и одна пишбарышня, худощавая шатенка с ямочками на щеках лет двадцати-двадцати пяти, в темно-синем платье с белым воротником, похожим на наброшенную на плечи узкую косынку. Она бойко шлепала по клавишам и разговаривала, не выпуская дамской папироски из уголка рта.

— Знаете, Клавдия Викторовна, постоянно работать не доводилось. Статьи — да, пришлось как-то подрабатывать в "Губернском вестнике".

— Вы жили в губцентре?

— Ну... в общем, я посылал туда статьи, их печатали. Клавдия Викторовна, а вы не знаете, местную прессу фантастика интересует?

— Ну что же вы так официально? Зовите меня просто Клава. Меня вообще все зовут Клавочкой. Вы не курите?

"Клава. Потрясающее имя для машинистки."

— Нет, никогда.

— Я тоже только для вида. Чтобы кавалеры от работы не слишком отрывали. Кажется, она потухла... Я не затягиваюсь, просто теперь это уже что-то вроде привычки. А вы печатаете бегло, не глядя, но невнимательно. Верно, не при штабе служили.

— Ну, это черновик, его все равно выправлять.

"Ага, попробуй тут не делать ошибок, если вместо "А" твердый знак. Орфографию сменили, раскладку оставили..."

— Я вам не мешаю своей болтовней? Здесь Лидия Михайловна работала, она вышла замуж и уехала в Кинешму, а нового человека на службу еще не приняли.

— Ничего, все нормально. Просто, если можно, вы лучше говорите, а я слушаю.

— Вот я хотела спросить, раз вы инженер, вы не только печатать можете, но и в устройстве разбираетесь?

— А что, надо починить?

— Нет, одна подруга просила разобраться, какие машинки лучше закупать. У нее муж имеет дело по торговой части, спрос на такие вещи растет, а опыта нет. Не поможете?

— Ну... посмотреть надо, каталоги изучить... Можно попробовать.

— Сегодня вечером не зайдете?

— К подруге? Нет, сегодня я занят. Завтра, если можно.

— Так я ей скажу. Зовут ее Глафира Матвеевна, я вам потом адрес ее черкну. А то она торопит, сделка какая-то. А газеты у нас мало кто читает, хоть и грамотные. Вот радио появится, другое дело: там, говорят, как на граммофоне, музыка играет. Вот так сидишь, печатаешь, и музыку, чтоб настроение было.

— И мир представал в розовом цвете?

— Мир не может быть только черным или белым.

— Между черным и белым двести пятьдесят шесть оттенков серого.

Машинки дуэтом отбивали кейк-уок. Словно состязание двух пианистов, подумал Виктор.

Дзынь! — звякнула машинка.

Жжик! — перевод каретки (на машинках Ундервуда еще не было клавиши Enter — прим. Авт.)

Может, поднажать? — подумал Виктор. Нет, не надо, Клавочка еще ошибок наделает и уволят.

Дзынь! Жжик!

— Виктор Сергеевич, а как вы относитесь к футуристам?

— Мне стыдно признаться, но я латентный футурист.

— Ой, правда! Почитайте что нибудь!

"М-да, и зачем я это сказал."

— Понимаете, у меня любительские, так себе...

— Ну все-таки. Интересно.

"Похоже, она теперь не отстанет. Придется импровизировать. Как у Андрея Некрасова — сидела птичка на лугу, подкралась к ней корова..."

— Ну, если вы согласны терпеть это...

— Согласна, согласна. Я слушаю.

— В когтях маршруток утомленных

Струят айфоны бледный свет,

И россыпь взглядов отрешенных

Мобильный грузит Интернет.

Пусть не зачеркнут, не забанен -

К чему букет извечных слов?

Я для тебя всего лишь спамер

В безмерном списке адресов.

И бесполезно ждать ответа

На необдуманный вопрос.

Мы просто выдумали лето,

Ты — понарошку. Я — всерьез.

Клавочка задумчиво взглянула в потолок, продолжая печатать.

— Похоже на Эдуарда Фьюжен. А что такое маршрутка?

-Н-ну, как бы это объяснить... Маршрутка — это образ жизни, айфон — образ мыслей, спамер — это профессия, а лузер — это судьба.

— А, понятно! Символизм.

— Клава, а кто такой Эдуард Фьюжен?

— Он иногда пишет в "Брянские ведомости". Псевдоним, на самом деле его зовут Евлампий Бовинский. Заинтересовались картинкой?

"А картинка и в самом деле занятная. Не было в русско-японскую дирижаблей. Значит, что? Значит, война с японцами позже."

— Да вот... Давно ли отгремели последние залпы?

Клавочка состроила гримаску удивления.

— Не знаю... Для меня тринадцать лет — это больше полжизни. Вам это кажется странным?

— Вы просто выглядите моложе.

— Ай, бросьте... А дирижабли тогда еще паровые были.

— Ух ты! Настоящий стимпанк.

— А критик Ходасевич считает, что введение неологизмов не является признаком никакой новой школы.

— Значит, не будем вводить.

— Ну почему же... Просто не знаю... Просто это можно как-то иначе выразить. Вот.

И она начала неспешно декламировать с глубоким придыханием — "О, бездна тайны! О, тайна бездны!"

— Северянин?

— Да, он. В нем какая-то другая, красивая жизнь.

Стукнула форточка от сквозняка. Виктор поднялся и запер ее на крючок: за окном шальной ветер взвихривал рыжую, кисловатую пыль, сбивал картузы с людей и гнал по небу низкие, рваные, налитые водой облака. Где-то неподалеку послышались ленивые раскаты грома. Первая капля упала на квадратик стекла чертежного формата А4, на которые окно поделил переплет, хранивший легкий запах льняного масла. Да, это все только первые дни все ново и интересно... хотя перенеси эту Клаву в наше время, и ей тоже скоро все приестся.

Перед концом смены Виктор снова прошелся по заводу — оценить обстановку, возможности, заглянул в паровозный. То, что он увидел внутри, немного успокоило: цех был высокий, почти как ЦТП-2, в котором он работал на практике, с большими вымытыми окнами. Где-то под небесами, ползали, наполняя пространство гулким воем, тяжелые мостовые краны, и цепи, вместо стальных тросов, грохотали, подымая огромные, склепанные из толстых листов, узлы. Привычной череды сцепленных друг с другом машин, передвигающихся по внутрицеховому пути, как по конвейеру, от одного участка к другому, не было; рельсы к большим воротам пролегали поперек цеха, и на них стояла недостроенная "Эшка", без будки и трубы, синея окалиной заклепок. Рядом в боевой готовности разлеглась листовая рама, ожидая, когда на нее водрузят котел. Молочно — белые бочки электрических светильников висели между колонн, грохот заклепочных молотков уже не так бил по мозгам, перемежаясь с визгом и скрипом металла, от которого, как от будущей скульптуры, отсекали лишнее резцы, усиливавшие точные движения руки станочника.

"Уже получше. А конвейер бы надо сварганить."

И, вообще, подумал он, пока все складывается необычайно удачно. Под машину не попал. Из охранки выпустили. В полицию не замели. Нашел средства на жизнь. Спел песню. Обнаружил следы предыдущего попаданца. Предложил сталь Гадфильда. Выкрутился из стычки с хозяйским холуем. Появилась возможность потихоньку прогрессорствовать. В первую же ночь на свободе женщины тянут в кровать. Интересно, как долго это будет продолжаться? Как в картах, везет дуракам и пьяным, потому что нельзя угадать их логику. Когда человек втягивается в игру, он неминуемо начнет проигрывать.

Длинный, басовитый гудок повис над Бежицей — Виктор заметил, что он все же не совсем такой, как вновь ввели в восьмидесятые, чуть больше в нем хрипоты и усталости, и звучит он гораздо громче, пару не жалеют. А, может быть, ему так казалось.

До встречи в "Версале" оставалось время, и Виктор решил по пути домой заскочить в местный торг и взять на полученные бабки зонтик и галоши, которые в этой локации были так же важны, как броник на Кордоне в "Тени Чернобыля". Ничто не предвещало неожиданностей...

Началось с того, что Старый Базар здесь назывался Новым Базаром, а на вопрос, где же был Старый Базар, прохожие махали рукой куда-то в сторону поймы. В сравнении с тем, что Виктор помнил по временам фачистов, Базарная площадь скукожилась, свернулась, будто кошка в коробке из-под обуви, аккурат между продолжением Институтской и нынешней дорогой к Третьим проходным, там, где позднее воздвигнут большой бетонный памятник в честь революции. На здании бывшего отдела кадров БМЗ висела вывеска "Дом приезжих"; похоже, что здесь, в отличии от гостиницы на Вокзальной, останавливались заезжие торговцы.

Этот Новый Старый Базар напоминал Виктору один из нынешних мини-рынков, только с тесовыми, ностальгическими прилавками и навесами, свежими, еще не успевшими почернеть от осадков, сараями и какими-то одноэтажными складами. Торговки, словно автоматические двери в гипермаркете, включались по приближению покупателя.

— А вот яичеков кому, яичеков! Свежаи, крупнаи яичеки! Кому яичеков!

— Капустка-хрустка! Сама б хрустела, дай с людями поделюся! Капустки берем, дешево!

— Бульба, бульба. Бульба буйная, бульбу купляйце. Што гарбузы гэтая бульба, чыстая. Гаспадар, купи бульбачки.

— Мил человек, не проходи мимо. Погляди, яки свистульки хороши. Детям-внукам забава. Даром отдам, не жалко.

— Лук выгоничскый, кращого немае. Солодкый лук, як яблучко налывне. Лычыте, выбырайте лука мого.

— Эй, погодь, погодь, спробуй медку-то мово, спробуй!

Прилавки этого мини-базара дотягивались где-то на две трети длины нынешнего Инженерного корпуса. За ними виднелось нечто вроде автостоянки, где вместо "тойот" и "хюндаев" в живописном беспорядке скучились куцые крестьянские телеги, столь же разнообразные, как иномарки у нынешних гипермаркетов; часть лошадей были выпряжены и лениво жевали привезенное сено. Похоже, что с возов торговать запрещалось по причине антисанитарии; впрочем, запах конюшни, с лихвой заменивший запах бензина, прекрасно долетал до торговых рядов.

"Вообще странно, что в восемнадцатом всякие экзотические вещи уже не так лезут в глаза, как в тридцать восьмом. С чего бы это? Привычка к попаданчеству? Как у человека, который вырвался из привычного круга своего городка и разъезжает по всему миру? Или оттого, что в тридцатых быт более разнообразен, чем в десятых, но не похож на то, к чему привыкло мое поколение? Или я просто привык в свое время к фильмам про революцию и доревоюцию? Так здесь непохоже. В третьей реальности советские пятилетки словно украсили дореволюционным ретро, здесь будто втиснули куски нэпа и индустриализации в царские времена. Переходный период. Революция идет, но тихо и незаметно. И куда она идет? К сталинскому СССР? Или вообще к тому, чего никто еще не может представить?"

В длинной одноэтажной деревянной лавке, где продавались вещи домашнего обихода, на видном месте красовалась грамота "Российского союза закона и порядка", из которой следовало, что хозяин заведения, некто Захар Федорович Белокодов, имеет перед этим союзом большие заслуги. Грамоту венчала свастика в лавровом венке.

"Белокодов? Тот самый фюрер из третьей реальности, а во второй — автор книги "Русский фашизм"? Стало быть, он тут живьем? Из лавочников? Или он только здесь из лавочников?"

Размышления Виктора быстро прервал сам хозяин, который явился на звонок колокольчика и отогнал мальчишку-продавца, который застыл за прилавком, разинув рот на невиданного гостя.

— Милости прошу Виктор Сергеевич! Чего пожелаете у нас приобрести? Торгуем с гарантией, завсегдатаям скидки.

Будущий лидер бежицких фачистов (а, может, здесь и не будущий) напоминал большого хомяка — если, конечно, предположить, что у хомяков бывают квадратные плечи — или провинциального братка из девяностых. Голова с прижатыми ушами походила на яйцо тупым концом вниз, шея, перераставшая в щеки, почти не выступала из расстегнутого воротника рубашки, а над прямой челкой красовалась залысина, с трудом прикрываемая остатками шевелюры. Широкая улыбка была, по-видимому дежурной, так как оставляла впечатление какой-то слащавости, а глубоко посаженные глаза, казалось, таили в себе тень какой-то обиды.

— Скажите, вот это у вас можно купить и почем? — Виктор подал краткий список, включавший и нарукавники, как элемент прозодежды человека умственного труда.

Захар Федорович приблизил список к глазам. "Бухгалтерию, видать, сам ведет, оттого и близорукость..."

— Прошу прощения, Виктор Сергеевич... А вам кто стирает?

— В смысле, кто?

— Ну, у вас тут в списке полоскательница и мыло хозяйственное. Это для себя? Извините, если вопрос неуместный...

— Уместный. Я часто путешествую...

"Каждому второму объясняю, что часто путешествую. Шел, поскользнулся, упал... очнулся — другая реальность."

— А зачем?

— Что зачем?

— Так ведь тогда утюг бы был... то-есть, утюг тогда нужен. У вас плита есть?

— Плита?

— Предпочитаете угольным?.. Вы извините, я к тому, что на первый взгляд ткань на рубашке уж больно деликатная... у меня-то глаз наметан. Осторожности требует. Не проще ли вам к прачке отнести? Они за стирку недорого берут и выгладят бережно, через тряпицу и не горячим.

— Ну, если бережно... А то, вы правы, ткань деликатная. Хлопок с примесью искусственного шелка.

— А-а.. Давеча читал. Американский товар?

— От вас ничего не скроется. Уговорили. Таз и хозяйственное мыло не надо. Главное, в первую очередь зонтик и галоши...

Следующим открытием для Виктора оказались любезно предложенные Белокодовым шелковые подвязки для носков, которые носили ниже колена. В смысле, подвязки носили ниже колена, носки уж само собой.

"А в тридцать восьмом я такого не брал. Вот носки ихние брал, это точно. Еще тесноваты оказались, потому что не по номеру брал, а на вид, как эластик, а они плохо тянулись. Но не спадали. Ну да, не спадали, потому что тесные. Насчет размера надо учесть..."

— Что-то еще хотели взять?

— Да вот, подсчитываю, сколько с этими штуками выйдет, а то я сегодня еще кое-куда хотел зайти прибарахлиться, смотрю, хватит ли наличности.

— А не извольте беспокоиться. Приличному человеку я всегда в долг отпущу... Да вы же у меня первый раз, так я и скидку сделаю, пять процентов с суммы.

— Заманчиво. Знаете, я еще похожу, посмотрю, если вы еще не закрываетесь, возьму у вас, — Виктор почувствовал, что в данном случае торг не просто уместен, а приличному человеку необходим, иначе сочтут за мота или транжиру.

— Зачем ходить, ноги бить? Десять процентов с суммы, дешевле такой товар никто не предложит. Или всучат с изъяном каким, негодный, знаете, какой народ бывает — иные видят приличного человека и обмануть норовят. А у меня сами посмотрите, какая выделка, — и он раскрыл и закрыл зонтик, — лично все смотрю и принимаю. Берите у меня, мы же всегда о цене сговоримся, что ж зря туфли стаптывать?

"Десять процентов. Как это оценивается в местном рейтинге? Мягкость характера, прижимистость, настроение... боже, сколько тут надо учитывать. Почему нет справочников для мигрантов — как правильно ходить в магазин?"

Виктор огляделся, как бы раздумывая; мир лавки окружил его каким-то умиротворяющим обаянием. Пылинки тихо танцевали в струящихся из окон лучах вечернего солнца, что очертили теплые, отдававшие далеким детством пятна на недавно покрытом масляной краской полу. Из приоткрытой форточки снаружи долетал говор и ржание лошадей.

"Вот чего здесь не хватает. Динамика. Везде в реальностях в такой лавке музыка была. Даже в нашей иногда ставят приемник или CD-плейер... Какая ерунда."

— Ну что ж, дороговато, конечно, но бегать по магазинам, честно говоря, мне уже некогда. Ладно, деньги дело наживное, беру.

— Не пожалеете! Сами видите, какой товар. Я лучше себе в убыток сторгуюсь, чем... А погодите, я в пакет вам заверну, чтоб носить удобнее.

"М-да, обычный купчик. Культурный даже. Никакого стремления к лидерству. Может, здесь он таким и будет? Почему он стал местным вождем? Кризис власти, системы, ну и лично разорился наверное... А ведь не будь Версаля и жадности союзничков, может быть, и Гитлера бы не было. Нормальная буржуйская республика Германия, интеграционный центр европейского общего рынка. И десятки миллионов живы. Так кто же виноват в их гибели? Кто должен бы сидеть на скамье Нюрнбергского процесса вместе с нацистскими главарями? Не магнаты ли Антанты?"

С этими мыслями Виктор покинул лавку несостоявшегося вождя.

21. "А может, и не было, ее, этой страны?"

— А, Виктор Сергеевич! Доброго дня вам. Судя по покупкам, уже устроились на паровозном?

Перед Виктором стоял Веристов собственной персоной. В руке он держал плетеную корзину, накрытую куском полотна.

— И вам, Николай Семенович, доброго дня. Вы правы, обживаюсь понемногу. А вы решили, никак, за продуктами?

— Да, иногда доводится. Супруга с детьми сидит, сегодня оставить не на кого. Младшенький чего-то подстыл... Вот, кстати, увидел вас и вспомнил про часы ваши. Они у вас с собой?

— Ну где ж им быть? Вот, пожалуйста...

— Нет-нет, доставать не надо, особенно здесь. Если не возражаете, отойдем в сторонку, поговорим.

Они подошли к углу Дома Приезжих. Откуда-то из окна второго этажа доносилось нестройное пение подгулявших людей. "Одна возлюбленная пара-а..." Похоже, здесь это был хит.

— Знаете, Виктор Сергеевич, у меня никак не идет из головы вот эта надпись "Сделано в СССР", — продолжил разговор Веристов. — Не кем-то сделано, а где-то. Знаете, такое впечатление производит, будто фирма "Молния" имеет отделения в разных странах и пишет: "Сделано в Сиаме", "Сделано в Батавии", "Сделано в СССР". Вот только страны такой нет. Что скажете?

— Да, страны такой нет, к сожалению.

— Почему к сожалению?

— Вопрос бы перестал мучить.

— Может, она была и исчезла?

— А может, и не было ее, это страны?

— Простите, не уловлю ход вашей мысли. Вам не составило бы труда пояснить?

— Если это вообще не страна? Что-то вроде экономической зоны, ну, вольного города, и по местным законам надо писать "Сделано в СССР"? А может, и вообще просто фирму там зарегистрировали, делают в другом месте, а пишут, что там сделано.

— Интересная мысль. И для чего им так делать?

— Например, налоги какие-нибудь не платить, пошлины, или другое чего.

— Хм, об этом я не подумал. Вы знаете, когда-то в Одессе некоторые иудеи, чтобы обойти некоторые установленные правительством ограничения, принимали турецкое подданство. И во втором поколении уже отвечают "Мой папа был турецко-подданный".

— Серьезно? Так, выходит, Остап Бендер...

— Вы его знаете?

"Паниковский, теперь и Бендер тут? Реально? А это вообще не глюки вся эта параллельность?"

— Никогда не был знаком. Как-то от попутчика слышал смешную историю, запомнилось вот тут, что Бендер и насчет турецко-подданного только. Папа был турецко-подданный, папа был турецко-подданный... Ясно теперь, в чем юмор.

— Но это не самое главное. Дионисий Павлович, он человек пунктуальный, послал машину в Брянск за Фиольковским, старичок такой, прекрасный часовых дел мастер, показать ему часы ваши. Знаете, что там нашли?

— Неужели бомбу? Вы меня тогда просветили насчет соседа по камере, тут уж извините, в каждом предмете мерещится.

— Нет, будьте покойны, ничего такого. Знаете, ваши часы...

Веристов сделал паузу, наблюдая за реакцией Виктора.

— Краденые? Боже мой...

— Нет же, говорю, ничего такого. Они... Они странные.

— В самом деле?

— Да. Оказывается, таких часов было много изготовлено.

— Еще у кого-то нашли? Так это теперь можно узнать, что такое этот загадочный СССР.

— Думаете, это "он", а не "она"?

— Не думаю, просто кончается на "эр".

— Нет, не нашли. Но есть одна интересна вещь. Фиольковский, изучив механизм, обнаружил на деталях надписи на русском языке и шестизначный номер. Сие означает, что таких часов кем-то изготовлено чуть ли не столько, сколько фирмой Буре с одна тысяча восемьсот восьмидесятого года. Однако Буре закупает швейцарские механизмы или изготавливает из швейцарских деталей. Сам механизм качественный, точный и надежный, настоящая находка для морского офицера. Только вот совершенно незнакомый, да и в России таких выпускать некому, это же не ходики для крестьянской избы. Понимаете, это вообще не кустарная мастерская, это крупный завод, о котором никто ничего не слышал. Что вы об этом думаете?

— Полагаете, кто-то хочет разорить фирму Буре дешевыми часами с хорошим механизмом и избавиться от конкурента? И для этого создает подставную контору? Но тогда где же остальные часы? И почему бы не торговать ими на законных основаниях?

— Я бы тоже хотел задать эти вопросы. Только вот кому? Кроме вас, других владельцев на горизонте не замечалось. Вообще было бы интересно расспросить вас о подробностях, как эти часы у вас появились. Кто подарил, почему без дарственной надписи, вообще расспросить вас о вашей семье, о прошлом, о связях... Есть повод к тому не так ли?

— Так что мешает расспросить? Если человек, облеченный такой значительной властью, говорить об этом в сослагательном наклонении — значит, что-то мешает? Я правильно понял?

Веристов усмехнулся.

— Вы желаете этого?.. Да, я бы мог снова пригласить вас в отделение для дачи показаний. Но у меня есть предчувствие. Вы не хотели бы узнать, какое?

— Жизнь приучила меня не быть слишком любопытным. Впрочем, если в предчувствии нет государственной тайны...

— Никакой тайны... У меня предчувствие, что такой допрос сейчас преждевременен и никакой пользы не принесет. Почему-то кажется, что однажды вы сами захотите сказать, что нашли ответ. Не знаю, с чего бы, но — вот так... Простите, я вас, кажется, заболтал, а вас ведь приглашал на встречу полковник, верно?

— Приглашал. Я не делал из этого тайны.

— Тогда позвольте откланяться и прошу извинить за разговорчивость. Сами понимаете, с кем еще можно поделиться этими мыслями...

"Прицепился все-таки", думал Виктор, распрощавшись с начальником отделения охранки. "И что должно означать, если он не попер меня обратно на Кладбище? Что за намеки, что пока не хочет копаться в прошлом? Полковник типа крут и я его дружбан? Или этому другу надо через меня обработать полковника? Или от этого полковника придется в охранку бежать спасаться? Кто их тут разберет, их подковерные? Да, похоже, он хотел видеть реакцию на часы. И что увидел? Что я, черт возьми, могу сказать здесь насчет часов? Кто вообще смотрит на эти фирменные знаки? У нас так все они в Китае теперь деланы, смотри не смотри".

Перед уходом из дому Виктор просветился у Нади насчет тонкостей местной индустрии расслабона и энтертаймента.

— Барышню никак решили пригласить? — спросила она.

— Нет. Деловая встреча, можно сказать. Приглашен полковником отужинать по случаю решения производственного вопроса.

— А, ну тут нельзя отказываться. А если захотите кого пригласить, так знайте, мы, женщины, потом все одинаковы. Зачем лишний раз в трату входить?

Надю, как выяснилось, в ресторан клиенты обычно не водили, но кое-что интересное она рассказала. Например, оказалось, что швейцару и официантам вообще не платили никакой зарплаты, а работали они за чаевые. В гостиницах с ресторанами за чаевые работали и лакеи.

Другой ценной информацией, полученной у Нади, оказалось значение слова "шестерка". Шестерками, как оказалось, звали половых, официантов в дешевых трактирах или чайных, за рубахи из шестерика — льна третьего разбора.

"Отлично. Хоть с этим не вляпаюсь."

22. "С братьями Карамазовыми контактов не имеет".

"Русский Версаль" на Парковой оказался тем самым рестораном на месте двухэтажной казармы кулинарного училища. Его здание, выкрашенное в белый и светло-голубой цвета, чем-то напоминало надстройку парохода, стоящего носом к улице: двухэтажное, кирпичное внизу и бревенчатое, обшитое досками вверху, с длинным балкончиком-галереей под навесом, на который тоже вынесли столики для посетителей, предпочитавших эстраде свежий воздух. Из непривычно огромных для деревянного этажа плоскостей окон, разделенных переплетами на девять неравных частей, доносились звуки скрипки.

Внутри "Русский Версаль" еще более походил на пароход: деревянный кессонный потолок, панели на стенах, покрытые чистым яхтенным лаком, до блеска натертая медь дверных ручек, поручней и электрических люстр под потолком создавали впечатление, что ресторан плывет по тропической реке через зелень окружающих джунглей. В дополнение к иллюзии к Виктору тут же подрулил метрдотель в белоснежном кителе с сияющими пуговицами; своим волевым профилем он напоминал Виктору главного героя фильма "Адмирал", только без погон и фуражки.

— Милости просим, милости просим! Не будет ли угодно вашему степенству проследовать в ложу? Их сиятельство уже на месте-с и просили встретить, — спросил "адмирал", учтиво склонив голову. Судя по тону обращения, просьба была подкреплена соответствующей ассигнацией.

"Их сиятельство? Граф или князь, что ли? Или это типа как я — "степенство"? Шестерить -дело тонкое..."

Зал варьете встретил Виктора запахом вина и дыма от крепких сигар; где-то вверху слышался гул вентиляторов, обновлявших воздух, и синтетический ветер качал играл с хрустальными подвесками огромной люстры. Состоятельная публика заполнила зал почти до отказа; за столиками шутили, переговаривались с дамами, подзывали официантов, на которых тоже были белые кители пароходных стюардов. На сцене одинокий скрипач заполнял время до начала основного действа. Казалось, что каждого попавшего сюда человека еще до первой опрокинутой рюмки охватывало легкое желание изящно переступить грань морали и общественных запретов; собственно, за этим сюда и приходили.

В ложе за столиком действительно оказались два "их высокоблагородия", то-есть, уже знакомый Виктору полковник и совершенно незнакомый капитан. Дам в ложе не наблюдалось, а сервировано было на троих. Чутье подсказывало Виктору, что встреча пахнет деловыми контактами в теплой, дружественной и совершенно неофициальной обстановке, но без бассейна и проституток, по крайней мере, на этом этапе. "Как же к ним обращаться-то?"

— Добрый вечер, господа! — выдал он первую пришедшую на ум фразу из советских фильмов.

— А, Виктор Сергеевич! Прошу к нашему шалашу, присаживайтесь. Вот, познакомьтесь, наши, так сказать, боевые товарищи.

— Брусникин, Георгий Андреевич, военная контрразведка, — отрекомендовался капитан, — можно сказать, мы уже заочно знакомы.

— Весьма рад. Раз знакомы, наверное, второй раз уже не имеет смысла представляться? Но на всякий случай: Еремин Виктор Сергеевич, из мещан.

— Ну какие нынче сословия? — улыбнулся Добруйский. — Сейчас на Руси два сословия: ученые и неученые. Кстати, вы удивитесь, но нынешнему вечеру мы во многом как раз Георгию Андреевичу обязаны. Но об этом как-нибудь после. Человек! — и он подозвал официанта.

"И что это значит — "обязаны"? То, что это капитан доложил Добруйскому соображения насчет стали Гадфильда? Или другое? Что-то это напоминает начало вербовочных мероприятий. Примитивно, конечно, даже очень примитивно, но это же восемнадцатый год. Тогда что они хотят? Контрразведка считает меня агентом охранки и хочет перевербовать? Сделать двойным агентом? Может, это и паранойя, но исключать не стоит. А на чем они меня могут взять? Фрося? Укрывательство врагов престола? А почему они сразу меня в участок не потащили? Там же проще давить. Если Фрося их агент — как-то очень суперски для контрразведки, не успел сунуться на завод и уже провокация. Тогда с тупым характером вербовки не стыкуется. Если это точно вербовка. Если я это все не выдумал".

Тем временем на столе появились кавказский шашлык ломтями с полкило каждый, салат из фасоли с огурцом и луком и пузатые бутылки с полусухим красным вином и коньяком. В воздухе разлился аромат ялтинской набережной. Не хватало только моря, чаек и девушек в купальниках.

"Предположим самое бредовое: это вербовка и Фрося — агент. И чего делать? Сказать, что действовал по заданию Веристова и требовать сообщить, что у меня есть интересующая его информация? А потом сказать Веристову про часы из СССР и деньги из РФ? А если он не поверит? Если он решит, что все это только для того чтобы запутать? Вон на Урале в пятьдесят девятом группа туристов погибла, так некоторые думают, что это испытание таинственного оружия, и черта с два их переубедишь. И этот, может, на шпионах или террористах зациклен. Ладно. Не будем себя накручивать и опережать события. Нельзя сдаваться раньше времени."

— Для аппетита коньячку? Сараджевский, из Тифлиса.

— Благодарствую, только завтра срочная работа, хотелось бы свежую голову иметь.

— Так от сараджевского не будет. Это ж не водка, он не для питья, а для наслаждения. Его в бочках из горного дуба держат.

"Настаивает. Чем ответим? Паузы в ответах на вопросы спишем на легкую степень опьянения. Будем переспрашивать. Подумаем, что разумное проболтаться. Если будет сильно накачивать, мычать нечленораздельно, моя твоя не понимай. С вином не мешать. Вспоминаем русские народные. В голову только "Вечерний звон" лезет... ладно, песня интеллигентская, пару куплетов, потом по пьяни начинаем снова."

На сцене для разогрева публики местный кордебалет танцевал канкан. Четыре танцовщицы в разноцветных платьях — черное, красное, серое и лиловое — больше размахивали пышными накрахмаленными кружевами, чем что-то показывали, однако публика смотрела на это "что-то" с такой жадностью, словно бы взрослые люди никогда ничего подобного ранее не наблюдали. Очевидно, дело было не в домысливании скрытых прелестей, а в том, что можно было вот так, при людях, взять и легонько нарушить моральные запреты.

Слег, подумал Виктор. У Стругацких в "Хищных вещах века" была такая штука — слег. Давала людям в галлюцинациях реализовать самые грязные помыслы, но — внешне оставаться приличными. Здесь тот же принцип, только послабее. Игра на грани приличия и низменных инстинктов.

— Мадемуазель Суон будет во втором отделении, — заметил полковник, — пока есть время обсудить дела.

"О как. Значит, нужен на трезвую голову? А мадемуазель смотреть — как дела обсудим? Ибо будет отвлекать? Это как-то успокаивает. Значит, рассчитывают на расширение сосудов головного мозга после сараджевского. Может, у них вообще такой обычай, дела в Версале обтяпывать?"

— Обсуждать дела за таким прекрасным шашлыком, — ответил Виктор, — одно удовольствие. Настоящий армянский.

— Доводилось бывать на Кавказе? Человек вы прижимистый и по ресторанам не ходок. Армяне, они не бусурмане, и, как и мы, свинину не отвергают.

— Давно доводилось. Там бы здравницы строить, серными водами раненых лечить.

— Построим! Вот увидите, будут там госпитали. А пока вернемся к нашим поросятам. Я уже говорил вам, что этим вечером мы во многом обязаны Георгию Андреевичу; теперь прошу его пояснить сказанное.

Брусникин слегка поправил усы и начал.

— Речь идет о вашем появлении в Бежице и на нашем заводе. Согласитесь, оно ведь не совсем обычно?

— Ну, как получилось, так получилось. Это вызвало у контрразведки подозрения?

— Скажем так: это могло вызвать подозрения. На первый взгляд, можно было подумать, что охранка решила сделать вас своим осведомителем на заводе, для чего и произвела ваше задержание. Но осведомитель не стал бы открыто заявлять господину Коськину о намерениях на него донести. Он дождался бы последствий, а потом изложил свои наблюдения.

Капитан аккуратно отрезал кусок шашлыка и окунул его в соус на тарелке.

— Можно было также подумать, что вы шпион, тем более, что имеются данные, что в уезде действует германская агентура. Предположим, вы спровоцировали свое задержание, чтобы в охранке за неимением улик вас отпустили и дали указание филерам не обращать на вас внимание. Однако любой шпион имеет хорошо продуманную легенду. Он имеет отменно сфабрикованные документы и всегда готов рассказать, где жил, где родился, как звали соседей, где стоял ближайший колодец возле дома — в общем, все, что обязан знать обычный человек. Вы же о себе почти ничего никому не рассказали. Сведения, сообщенные вами, ни один шпион не скажет. За такими вещами охотилась бы не одна разведка — и вдруг такой королевский подарок.

Капитан отправил шашлык в рот и не спеша начал жевать.

— Господа, Конан-Дойль много потерял оттого, что не был с вами знаком, — произнес Виктор. — Догадываюсь, что, в этом и была цель моего приглашения?

— Насчет цели мы поговорим немного позже, — возразил Добруйский, — Георгий Андреевич, продолжайте

— Еще одна интересная деталь: несомненно, вы имеете опыт проектирования катерпиллеров, о чем говорят сделанные вами расчеты, но, похоже, не имели представления о нынешнем состоянии дел в их производстве.

— Разумеется. Я изобретатель. Хотел запатентовать катерпиллер, некоторые улучшения конструкции, делал расчеты для постройки опытного образца. Но до этого не дошло, осталось на бумаге. Финансовые проблемы. Так что о производстве вопрос не стоял, и состояние дел не изучалось.

— Растратились на изобретательство? Увы, случается. Многие светлые умы в России умерли в нищете... Патент-то получили?

— Что? А, патент? Нет, тоже на пошлину не хватило, потом сомнения взяли в идее... Может, будет новая работа как-то пересекаться, что-то и удастся проверить. Техника-то на весь двадцатый век перспективная.

Виктор ждал следующего вопроса, но вместо этого полковник предложил еще раз по коньячку. Подняли за государя; отказаться в этой компании было явно нереально. Кстати, государем был Николай Романов, очевидно, Второй, что Виктору особого энтузиазма не придало. Наступила мучительно долгая пауза для пережевывания; кордебалет уже ускакал за кулисы и на эстраде баритон выводил романс Шишкина: "Мне так отрадно с вами носиться над волнами...". Табачный дым сгущался.

"А может, они знают? Раз здесь АИ, значит, попаданец уже был, и они, как во второй и третьей реальности, его ищут. Собственно, искали и в четвертой — случайность помешала. Капитан по долгу службы побывал у Веристова, тот дал инфу про деньги и часы... А если не дал? Если у них конкуренция? Почему Веристов сам не догадался? Какой смысл бродить вокруг да около? Проверочные мероприятия? Ну да, на моем месте может быть дезинформатор. Но опять-таки: будет ли охранка делиться с военной контрразведкой?"

Капитан молча наполнил бокалы.

Странно, что он не курит, подумал Виктор. И ведь Веристов, похоже, специально сунул подозрительного человека на паровозный. Скормил, так сказать, военной контрразведке. Зачем? Зачем отдавать лавры в чужие руки, изображая Шерлока Холмса, разгадывающего значения слова "СССР"? Или наоборот — чтоб обломились? Высокий шатен в светлом костюме, ловушка для дураков? Чем дальше, тем все меньше это нравится.

— Господа, настает печальная минута... — Добруйский взял в руки рюмку и задумчиво поглядел на нее, — можно было бы попросить музыкантов на время остановить игру, но... пусть это останется незаметным для публики.

"О чем это он? Или о ком? Ах, да. Это я затупил. Историю надо учить, историю."

Третий тост был за павших товарищей, и отказаться снова было нельзя. Зато Виктор узнал, что Добруйский участвовал в японской кампании, где командовал Первым императорским бронедивизионом, единственным на тот момент, был дважды ранен и получил звание майора.

— Это же были те самые паровые броневики на шасси, что у фирмы Мюррея купили! — воскликнул Брусникин. — Их еще в Питере блиндировали, на Путиловском. Помните, Виктор Сергеевич?

"Помните что? Хочет узнать, насколько я интересуюсь бронетехникой? А может, не было никаких броневиков Мюррея?"

— Господа, я человек штатский и могу ошибаться, — задумчиво произнес Виктор, сделав паузу, — но мне всегда казалось, что паровая машина плохо подходит для армии. Там нужна высокая готовность, а пары разводить долго.

— Вы попали в точку, — заметил Добруйский, — даром, что не военный. России, как воздух, нужны свои двигатели внутреннего сгорания, свои инженеры и изобретатели. И что, как вы думаете, Виктор Сергеевич, мешает России поднять это производство до уровня той же Германии?

— Революционеры?

— Революционеры-мелочь. При том рвении, с которым взялся за дело господин Веристов, маевки в роще у Болвы скоро станут невинными пикниками, на которых осторожно поругивают начальство. Все эти революционеры-подпольщики будут бояться друг друга, видеть в друг друге доносчиков, погрязнут в сварах и разоблачениях. Они поедят сами себя. В России опаснее другое — смердяковщина. Господин Брусникин не даст соврать.

— Мне кажется, — осторожно начал капитан, — что Виктор Сергеевич не совсем понимает этого слова.

— Господа, ну что же вы хотите от человека, погрязшего в интегралах, — полушутя ответил Виктор, — буду чрезвычайно признателен, если бы вы смогли просветить меня в этом вопросе.

— С удовольствием, тем более, что вопрос не будет для вас труден. Вы помните "Братьев Карамазовых"?

Эту вещь Достоевского Виктор проходил в школе и даже фильм смотрел, но сейчас даже под дулом нагана не смог бы ничего вспомнить, кроме того, что там была Грушенька, и тот самый Смердяков, которого играл Валентин Никулин. Он еще в больничке кому-то какие-то деньги показывал и что-то говорил, типа, по понятиям убрал кого-то, примерно так. Ну и фраза насчет цены мира познания и слезы ребенка, она вроде тоже оттуда.

— Знаете, читал еще в молодые годы и роман произвел на меня очень тяжелое впечатление, так что с тех пор в руки, увы, не брал. Нет, написано, конечно, гениально, и, возможно, тогда я еще не дорос до понимания, но как-то сердце не лежало. Если не ошибаюсь, Смердяков кого-то убил, и тот, кого он убил, тоже хорош. Так что у меня пробел в культуре.

— Ну, это хорошо, что вас не мучает вечная проблема нашей интеллигенции, — вставил полковник, пережевывая шашлык, — проблема "кто виноват и что делать". Кто виноват и что делать — это не проблема, это два вопроса, которые надлежит решать в оперативном порядке. Но у господина Достоевского там есть некоторые интересные мысли. Продолжайте Семен Георгиевич.

— Ну, раз Виктор Сергеевич знает Смердякова...

— Личных контактов не имел, — осторожно пояснил Виктор.

— И с самими братьями тоже? — оценил шутку капитан. — Так вот, этот литературный герой высказывался за то, чтобы гусариков, то-есть, военного сословия, в России вообще не было. Как любят говорить ученые и юристы, цитирую: "В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе." Что скажете?

— Русофоб и потенциальный предатель, Смердяков этот.

— А немецкий философ Маркс говорил, что бытие определяет сознание.

— Господин капитан цитирует большевистских философов?

— Нам можно. В интересах нашего общего дела. Так вот, Смердяков — это бытие лакея и сознание лакея. Лакеи находят пропитание угождением, ибо землю пахать не способны. Француз щедрее, значит, угождать французу. А ведь лакеи в России есть не просто по службе. Угождением продвигаются чиновники, угождением продвигаются приказчики, служащие у купцов и заводчиков. Вы, Виктор Сергеевич, просто счастливый человек, что не служите в контрразведке и не знаете, сколько в России холуев, готовых встречать хлебом-солью иноземного солдата. Из века в век иноземный солдат придет, ограбит этого холуя и силой возьмет его жену, а холуи все не переводятся и мечтают об умном завоевателе, как простой мужик о добром царе. Бытие определяет сознание. Вот это и есть смердяковщина, и она куда опаснее кучки подпольщиков, потому что она везде. Везде, где человек получает по милости хозяина.

Зашибись, подумал Виктор. И что же теперь будет в нашей реальности, если во многих фирмах хозяева платят персоналу, как лакеям чаевые, по степени угождения? Это сколько же лакеев растят? Сколько людей, готовых продать Россию и взамен купить мелкий бизнес, ибо ни к инженерному труду, ни к рабочему не способны, а умеют только угождать?

— Я гляжу, вас это несколько опечалило? — заметил капитан.

— Даже не несколько. Неужели все так серьезно?

— Серьезней, чем вы думаете. Вот этой смердяковской плесенью, которая пронизала государство российское сверху донизу, пользуются зарубежные эмиссары. Находят в ней защиту и содействие. И не только те, кто служат, скажем, британской или германской разведке, но и представители фирм, различных политических кругов, словом, все, у кого есть свои интересы в Российской империи. Вы, наверное, слышали про изобретателя Корейво?

— Это который муфту изобрел? С Коломенского паровозостроительного?

— Он еще и новый двигатель Дизеля изобрел. Никаких клапанов, встречно движущиеся поршни управляют сгоранием. Так вот, его дизель скопировали и стали выпускать на заводах Юнкерса без лицензии. А немцы скандал замяли, имея влияние на директор-распорядителя. Улавливаете связь?

— Не совсем.

— Виктор Сергеевич, вы не задумывались над тем, почему в России так много талантливых изобретений не имеют хода? И, как только изобретатель оказывается за рубежом, тут ему почет и уважение?

— Ну, наверное, косность, бюрократизм.

— Не только. Как только где-то появляется новый талант, заграница, через разветвленную смердяковскую среду, начинает вредить. Через вторых, третьих людей устраивает интриги, выставляет умного и преданного России человека скандалистом, отвращает от него начальство, лишает поддержки. Ведь столько людей кругом, готовых из ненависти к России любой росток разума в ней затоптать, ибо он продляет дни ненавистного им российского правительства, которое они видят глупым и бездарным. А потом, когда изобретатель остается один, он либо погибает, либо соглашается покинуть родину и работать за границей. Именно этого они и добиваются.

"У, да у них тут шпиономания начинается... А скандальный поступок у тракторного свидетельствовал о благонадежности? В смысле, что не лакей?"

— Вы правы. Но у меня нет доказательств, была ли команда рубить тяжи попыткой диверсии или же обычной глупостью. Просто надо было как-то остановить.

— Я не совсем об этом. Виктор Сергеевич, вам никогда не приходило в голову, что ваши, давайте прямо говорить, неудачи — ведь вы из-за них приехали в здешние места, чтобы начать все сначала — ваши неудачи были организованы кем-то из-за рубежа?

"Так. Располагают к себе, играют на самолюбии. И что же хотят предложить? Стучать на контрразведку? Слишком сложно обрабатывают. Да и где гарантия, что я не агент Веристова? Играющий этакого простака?"

— Я не верю в злой рок. Значит, дело либо в моих ошибках, либо...

— Либо. Вам никогда не хотелось рассчитаться с теми, кто превратил в прах годы вашей работы и поломал вам жизнь? И многим таким, как вы? И помешать им уничтожать цвет российского народа?

До чего же заманчивая мысль, подумал Виктор. Господа офицеры вламываются в нашу реальность и хватают за шкибан всех, кто разворовал страну, уничтожал заводы и сплавлял капиталы за рубеж. А заодно и ту часть совести нации, которая этот грабеж благословляла, как освобождение от тоталитарного прошлого. Только не надо быть идеалистом, подумал Виктор. Скорее всего, эти предложат подписать бумагу, где такие-то и такие-то — вредители и враги престола. Интересно, а что тут положено делать с отказниками? Может, Веристов это и имел в виду? Терпение, главное — терпение...

— Отомстить — это соблазнительно. Но я никогда не вынашивал планов мести.

— И презираете доносчиков? Это отрадно. России такие люди понадобятся. У меня и в мыслях не было предложить вам стать нашим осведомителем или подписать лжесвидетельство. Это дело лакеев. А вы, Виктор Сергеевич, не лакей. Поэтому наш разговор имеет столь доверительный характер.

Разговор стал казаться Виктору бесконечным. У полковника с капитаном какая-то разыгранная партия, но они ходят вокруг да около. Ждут, чтобы сам предложил? Что я должен предложить? Что, что должен знать разорившийся изобретатель?

— Чем же я могу быть полезен Отечеству?

— Многим, — ответил Добруйский, — очень многим. Но давайте сперва насладимся искусством несравненной мадемуазель Суон. В конце концов, мы для этого здесь и собрались, не так ли?

23. Первый знак.

Это был слоуфокс. Самый настоящий слоуфокс, который будет в моде лет через десять. На миг Виктору почудилось, что он его слышал раньше, но где? В кино? В третьей реальности, там много чего звучало? Он был объявлен, как романс; но ритм, неторопливый, ритм шагового танца, как бы гладкий и скользящий, был преждевременен для восемнадцатого года, с его судорожной рысцой на сто шестьдесят ударов в минуту. Что это было? Находка композитора, которую еще невозможно здесь оценить? Или...

"Неужели это контакт? Возможность выйти на попаданца? В конце концов, Богданов мог быть посредником, кто-то кинул ему идею, надиктовал... Он же не проявился, как ученый, как инженер... Первый знак... О чем я? Ну да, первый знак попаданца здесь, в Бежице."

В электрической люстре был плавно убавлен свет, и невидимый прожектор очертил круг на пунцовом бархате занавеса; внезапно, в этом круге света, отделившего часть сцены от неторопливо затихающего зала, появилась женщина с золотыми волосами, над вершиной которых, перехваченной серебряным обручем, белели и колыхались в такт шагам страусовые перья. Ее стан охватывали расшитые тонкой гладью шелка абрикосового, песочного и сиреневого цвета, оставляя обнаженными руки и плечи и спадая вплоть до щиколоток, открывая белые чулки и узкие золотистые туфли с бантиками на носах. Легкая шелковая шаль цвета спелой владимирской вишни, с длинной бахромой, крепилась тонкой тесьмой к запястьям и локтям, так, что создавала впечатление крыльев. Лицо ее... Лицо было закрыто усыпанной серебристыми блестками полумаской, от которой на нижнюю часть лица опускалась тонкая темная вуаль, так что характерных черт уловить было невозможно.

— Злые языки говорят, — шепнул капитан, наклонясь к Виктору, — что она скрывает на лице ужасный шрам. Это не так. Она просто не хочет, чтобы ее все узнавали на улице.

Оркестр завершил долгое, в пару куплетов, вступление, и по притихшему залу словно проскочила электрическая искра; голос певицы, высокий, вибрирующий, словно пронзил публику, дробясь в хрустале посуды и подвесок люстры. Если бы выложить этот голос на ютубе, современному зрителю он бы показался чуть неестественным, с оттенком кукольности, как и нарочито грассирующее "Р", но здесь, в этом мире, где город только врастал в человека, он производил какое — то магическое впечатление, и в душе Виктора, человека, которого было трудно в век аудио и видео удивить примадоннами, что-то тоже слегка вздрогнуло. Женщина раскачивалась в такт песни; руки ее делали какие-то круговые движения, похожие на гипнотические пассы, и крылья шали следовали за ними, усиливая действие.

"Гипнотехника. Ну да, гипнотехника, усиленная массовой реакцией. Секрет успеха. Может быть, поэтому на нашей эстраде до шестидесятых от певиц требовали скромно держаться на сцене?"

Актриса пела по-французски, и Виктор смог разобрать лишь несколько знакомых слов; среди публики тоже далеко не все были полиглоты, но люди, словно завороженные, не могли оторвать глаз от овального пятна света на занавесе, шум совершенно умолк, и даже, казалось, сигарный дым стал реже. Едва последние звуки голоса, отразившись от стен ложи, замолкли, как зал взорвался аплодисментами и криками "Браво! Браво!"; часть господ аплодировала стоя, к эстраде между столиками, едва не сшибая официантов, пробивались какие-то мужчины с букетами цветов. Женщина изящно раскланялась, послав публике несколько воздушных поцелуев, и исчезла с цветами за занавесом, но тут же появилась вновь, вызвав еще большую бурю восторга публики. Теперь на ней было изящное сине-белое платье с длинными рукавами и двумя линиями талии: завышенной и заниженной на бедрах, и эта мгновенная смена одеяния для эпохи пуговиц и крючков казалась настоящим волшебством. Из темноты к ней подошел партнер, высокий худощавый танцовщик со слегка вытянутым холодным лицом, бледным от слоя пудры, с подведенными линиями бровей и страдальческими тенями вокруг глаз, в иссиня — черном фраке с белой жилеткой и лакированными туфлями, чем-то напоминающий манекен, и пара слилась в движениях аргентинского танго. Нарочитая, искусственная холодность партнера, граничащая с клоунской маской, казалось, лишь оттеняла живое, страстное тело мадемуазель Суон. Оркестр начал вступления, и вышедший из-за кулис баритон на втором плане затянул "Танго смерти" Долуар на слова Изы Кремер, ту самую песенку "Под знойным небом Аргентины", под которую танцевал великий комбинатор в "Двенадцати стульях".

"Потрясающий раритет. Еще лет десять пожить здесь, и я узнаю секрет фокстрота "У моей девочки есть одна маленькая штучка". И пойму, что ничего особенного без него не потерял. И что в Рио-де-Жанейро не все ходят в белых штанах, а масса людей живет в фавелах по понятиям, и там европейцы превращаются в тех людей, которых в Северной Америке называют "латинос". И, возможно, там мечтают поехать в Одессу, где все ходят в белых штанах."

Сам танец вряд ли мог удивить бы человека современного, избалованного телевизионными шоу и изысканными постановками; однако не особо выдающаяся техника с лихвой компенсировалась великолепным артистизмом. Суон играла сцену; ее героиня на глазах публики из вульгарной, дразнящей танцовщицы превращалась в светскую даму и погибала, сраженная рукой ревнивца. Финал номера вновь утонул в буре аплодисментов; раскланявшись и приняв букеты, Суон на мгновение исчезла за кулисами и снова тут же вновь появилась в новом платье, на этот раз оно было серым и кружевным с яркой малиновой шелковой деталью спереди — Виктор не знал, как это называется, но выглядело красиво. Так повторилось несколько раз — казалось, актриса не знала усталости. Виктор узнал еще одну из мелодий, это было "El choclo", первое попавшее в Россию танго, которое в брежневские времена нередко распевали под гитару как песенку "На Дерибасовской открылася пивная". Слоуфоксов больше не прозвучало.

— Чудесно, господа, — промолвил Добруйский, когда актриса закончила программу, — уход старого мира, это незабываемое зрелище. Не правда ли, Виктор Сергеевич?

— Наверное, я все еще под впечатлением номера, — ответил Виктор, — или коньяка, или того и другого, потому что, к сожалению, не уловил смысла.

— Ну, смысл прост. Я говорю о грядущей Великой Отечественной войне. Вы же понимаете, что она будет?

"Оба-на. Что, уже? Меня военная контрразведка расколола? Но в ресторане — это, конечно, оригинально. Наверное, первый попаданец понравился. Нет-нет, иллюзий строить не будем."

— Господа, я рад, что вот все так честно и напрямую... Но не рановато ли о Великой Отечественной?

— Отнюдь, отнюдь. У Германии нет другого выхода из нынешнего экономического и политического кризиса, кроме как начать войну еще до сентября. И если в восемьсот двенадцатом была Отечественная война, то нынешняя станет Великой Отечественной, ибо для победы потребуется напряжение всей нации. Вы согласны?

Электрический свет играл во вновь наполненной рюмке коньяка, табачный дым продолжал неспешно подыматься к вентиляционным решеткам в потолке вокруг люстры, в нестройном шуме зала тихо плакала скрипка. Виктор отрезал еще кусок шашлыка, и только тут обратил внимание, что ложки, вилки и ножи — это столовое серебро.

"Как же им объяснить-то?"

— Следующая война... Она станет самой большой трагедией в истории России, и хотелось бы, чтобы последней трагедией. При неблагоприятном ее ходе погибнут десять миллионов человек, а учитывая последствия — голод, эпидемии, разруху, — может быть, вдвое больше. Хотя я вижу, что Россия к ней готовится, может, это как-то сократит число жертв. Не то, чтобы это вызывало страх — просто такое ощущение, когда видишь машину... машину, паровоз в смысле, поезд, и вот он несется к крушению и не знаешь, как его предотвратить. Извините, я наверное, слишком много выпил, мысли путаются.

— Ну, пожалуй, вы в этом зале один из самых здравомыслящих. Здесь никто, кроме нас с вами, что такое будущая война, толком не представляет — думают, так, мобилизация будет, с оркестром солдатиков проводят, сестры милосердия в халатах, сборы на помощь увечным... А будет кровь, смрад, пепелища, и смерть не будет щадить ни детей, ни стариков. Вы правы, Россия пройдет через полосу небывалой мерзости и небывалых жертв. Кровавых жертв. Но эта война принесет России и небывалый прогресс! Россия выйдет из Великой Отечественной победительницей и из страны с крестьянской сохой превратится в величайшую державу мира! Англия, Франция, Германия, Япония склонятся пред русским духом, который утвердится на океанах, в воздухе и даже в межпланетном пространстве. И вы на склоне лет сами увидите эту великую страну, которая станет мечтой для народов от Северного полюса до Южного. Не верите?

— Вы удивитесь, но верю. Не понимаю только, каким образом это произойдет.

— Потому что это Великая Отечественная война. Хотите сигарету?

— Спасибо, я не курю.

— Тогда я, если не возражаете...

Полковник не спеша достал серебряный портсигар, выбрал сигарету без фабричной марки. "Видимо, сам набивает", подумал Виктор. Огонек золоченой бензиновой зажигалки на миг воспламенил бумагу и тут же перешел в неторопливое тление табачных листьев. Полковник затянулся и медленно выпустил струю дыма в потолок.

Опять тянет время, подумал Виктор. Тянет время, и оба наблюдают за реакцией. Что-то хотят узнать или проверить. Будем ждать. Пусть сами скажут.

— Война двенадцатого года, — продолжил полковник, — превратила тысячи крепостных холопов и лакеев в единое воинство, в служивых людей, уничтожила в них мелкое рабское нутро. Человека нельзя заставить жертвовать собой из страха перед барским гневом или из желания угодить. Тысячи людей стали понимать, что защитить себя, детей своих, жену, родителей от грабежа и глумления захватчиков можно только объединившись в великую народную армию, под командованием своих вождей, беспрекословно выполняя их приказы, преодолевая походные тяготы и лишения, если надо — идя на смерть. Новая война перекует миллионы. Появятся миллионы людей, готовых служить России верой и правдой, трудиться до седьмого пота ради его могущества и процветания, если надо — совершать подвиги ради него на поле боя, у станков, на полях и стройках. Вот их героический труд и выведет нашу страну из вековой нищеты и отсталости. Для них не будет господ и хозяев — будет Отечество, ради которого они живут, и которому служат до самой смерти. Руками этих людей на благо России будут проложены дороги и великие каналы, отстроены тысячи заводов и фабрик, новые города на Урале и в Сибири. Счастье будущих поколений окупит понесенные жертвы сторицей, и люди будут веками поклоняться могилам тех, кто отдал жизнь за это светлое будущее. Теперь вам понятно?

— Да. Вы... вы просто не подозреваете, как близки к истине. Все это будет, и поколение, прошедшее через войну, и трудовой подвиг, и великая страна будет, да, вы просто гениально это все описали, только...

— Только что?

— Ну неужели нельзя, ну, не знаю, мирным путем как-то? Великая Отечественная — это великая история... ну неужели нельзя без гибели миллионов людей? Это же не патроны, не горючее, это люди, каждый человек — это целый мир, ну неужели по-другому нельзя?

— А говорите — не доросли до понимания Достоевского. Можете предложить лучший вариант?

— Ну, так с ходу... Подумать надо.

— Виктор Сергеевич, добрая вы душа. Правы вы, совершенно правы. Только ведь война все равно будет и будет страшной и кровавой. Не мы ее начнем. Начнут ее колониальные державы, тесно им на одном земном шаре. И единственное, что мы с вами можем — это воспользоваться положением, чтобы искупить перед будущими поколениями грядущие неисчислимые жертвы и страдания.

— В смысле — воспользоваться?

(О боже, опять ляпнул современный оборот, подумал Виктор, надо чем-то забить, чтобы не запомнили.)

— Я ведь вот о чем. После войны двенадцатого года было это, восстание декабристов, крестьянские волнения. И чем кончилось? Ничем, повесили их. Вон, был как-то в Петропавловке, там Алексеевский равелин.

— В Петропавловской крепости бывали? — негромко, без нажима вдруг спросил молчавший до этого Брусникин.

— Было в Петропавловке, — поспешно поправился Виктор, чувствуя подвох. — Декабристов там держали, казнь. На Пушкина произвело большое потрясение.

— Ваши опасения, Виктор Сергеевич, понятны и естественны, — возразил Добруйский. — Декабристы были обречены. Они хотели дать народу свободы и конституции. А народ хотел порядка. Чтобы подчиняться не барской прихоти, а единому уставу. Дворяне хотели мудрой власти, купцы хотели на место дворян, а мужик хотел всеобщего равенства, и оно достигается, когда все люди казенные.

"Царские офицеры хотят военный коммунизм? А почему нет? Это же идеал Угрюм-Бурчеева. И вообще, кто сказал, что это военный коммунизм придумали большевики, а не офицеры на их стороне? Сначала к Временному, потом Керенский продулся — и к Ленину, свои планы реализовывать. Так, а первую мировую Россия вообще-то продула."

— А сейчас они захотят этого порядка? Господа, ведь тогда другая Россия была. Патриотизм был. А сейчас в России торгашество, каждый сам за себя. Пойдет крестьянин на фронт, а в тылу кто-то будет вот так же по ресторанам кутить, а дома поле не сеяно, детишки с голоду пухнут. Так и начнут брататься с неприятелем — вон те же чехи, тоже — "на войну мы не пойдем, на нее мы..." , а то и, не дай бог, против власти штыки повернут.

В воздухе опять повисла пауза. Полковник откинулся на спинку стула и сделал еще одну неспешную затяжку; по его позе можно было подумать, что он вслушивается в слова звучавшего в зале протяжного таборного романса. Он явно пережевывал информацию, чтобы принять какое-то решение.

— А вы говорите, мысли путаются, — наконец, продолжил он. — Войну нельзя выиграть, когда кругом либо воры, либо трусы, либо невежи. Особенно, если они имеют влияние на власть, которая командует нами. Она еще не началась, эта война, а частные подрядчики заламывают цены, торгуют через посредников, поставляют гниль и негодное оружие. Заводские управляющие дают взятки чинам с железной дороги, чтобы те принимали негодные, больные паровозы. Да что там говорить, господа! Сила денег — это тля, которая поедает Россию. Но, знаете, именно грядущая война и должна положить этому конец. Высокое мобилизационное напряжение приведет к истощению казны и расстройству денежного обращения, спекулянты обвалят биржу, деньги превратятся в пыль, в бумажки, а с ними и сила банкиров и торгашей. И тогда Россия либо погибнет, либо в ней найдутся твердые и решительные люди, которые утвердят в ней новую власть, опорой которой станут не деньги, а приказ, подкрепленный вооруженной силой. Экономика станет организованной и будет приведена в механическое состояние: примером тому ныне служат казенные железные дороги, которые работают лучше и дешевле частных. Вся страна будет работать по единому плану действий; благодаря этому мы за какое-то десятилетие полностью электрифицируем Россию и покончим с нищетой и отсталостью. Есть ученые, которые могут разработать такой план, найти места возведения электрических станций и линий доставки электричество на заводы, крупные аграрные хозяйства, на шахты и транспорт. Надеюсь, вы не сочтете их изыскания утопией?

— Ничуть, — ответил Виктор, слегка ошарашенный царскими планами строительства социализма в одной стране, — все это научно обосновано и вполне возможно. Давно пора что-то делать. Без своего производства Россию сожрут.

— Вот. Вот поэтому, Виктор Сергеевич, в решающий для нашего Отечества час мы на вас рассчитываем.

Вот это влип, подумал Виктор. Пахнет заговором с целью насильственного свержения. И что делать? Согласиться — охранка шлепнет, как врага государя, в отказ пойти — господа офицеры уберут. Тем более, что военная разведка замешана. А может, это проверка? Черт дернул влезть с этой сталью Гадфильда из лучших побуждений. Чего должен бояться попаданец со своими знаниями? Попасть в дурдом? Быть принятым за шпиона? Оказывается, есть еще и третий вариант, и он ничуть не лучше. И теперь что? Попробуем запустить дурочку, может, прокатит.

— Господа, огромное спасибо за доверие, но я ведь человек не военный. Конечно, если немцы нападут, я готов защищать Родину с оружием в руках, но на это способен каждый, у кого есть совесть. На многих точно так же можно рассчитывать.

Добруйский улыбнулся.

— Мне в вас нравится, Виктор Сергеевич, что вы можете, если надо, изображать простого человека. Это хорошо. Нет, речь идет вовсе не о наборе в ополчение. Я имею на вас, скажем так, особые виды. Вы, как человек грамотный, верный службе и готовый поступиться для нее карьерой и своей судьбой, могли бы...

Снова пауза. Как замахали эти паузы и недомолвки, подумал Виктор.

"Ну рожай же, рожай скорее".

-...Могли бы возглавить на заводе единую казенную приемку. Пока таковой нет, но в решающий для нашего отечества час... Вы понимаете?

"Это что же, как у Бендера с "Союзом меча и орала"? Типа, детям помогали, и все такое... Конспираторы хреновы. А с другой стороны, с этой конспирацией тут могут из ничего, из фуфла какого-то дело о государственной измене высосать. Ладно, экшн у них намечен, когда война начнется, ну и года три-то наверняка до кризиса не доведут. Хроноаборигены тут не глупее, чем в нашей реальности, вон, танки клепают. Так что время опять есть. Но почему я? Почему я?"

— Господи, какие разговоры? Если Родина прикажет, тем более в военное время... Да меня и спрашивать не будут.

— Нам важно, чтобы на ответственном посту стоял человек, который работает из чувства долга службы, а не страха ради иудейска... Георгий Андреевич, а что же у нас рюмашки-то пустые?

24. "Фантастика-то, под чего не дали денег".

Тишина. Здесь по ночам мертвая тишина по сравнению с нынешней Бежицей. Не шумит холодильник, не ездят машины под окном, и даже лай собак то в одном, то в другом конце этого огромного промышленного села эту тишину оттеняет. Иногда слышно, как от легкого ветра шелестит листва.

После прокуренного и проспиртованного зала "Русского Версаля" воздух, где в благоухание сосен Мининского училища вплетается заводской горчинкой привкус горелого железа, кажется чистым, как на озере Рица. Сараджевский почти выветрился из мозгов, но все равно не спалось. В голове вертелся лейтмотив из "Иронии судьбы".

Каждый день здесь удается во что-то вляпаться. Угодил в обезьянник охранки, засветится с баблом из будущего и советскими часами. Укрывал юную революционерку, дал на лапу блюстителю порядка. Поцапался с топменеджерским холуем, от которого отмазали путчисты.

Правда, вечер закончился вполне прилично. Ни к каким девицам они не пошли, полковник подвез Виктора домой на машине с большими плоскими хромированными блюдцами колесных дисков; на спинках передних кресел были смонтированы откидные столики и карманы для бумаг. Машина бизнес-класса. И еще прожектор-искатель возле шефа.

Почему же они все-таки выбрали его, думал Виктор. Новый человек, с неизвестным прошлым... мало ли кем может оказаться. Или пролетарское чутье? Или, как его там, командирское? Что-то такое в нем этот полковник увидел, о чем он, Виктор, сам и не подозревает.

Ну, во-первых, неизвестное прошлое. С одной стороны, подозрительно, а с другой... Если человек имеет причины скрывать свое прошлое, на этом можно играть, сделать зависимым шантажировать. Может быть. Плюс крыша нужна. От холуя. От охранки господа офицеры крышевать не станут, скорее сами замочат.

Второе. Игра на самолюбии непризнанного гения. Почему непризнанного гения? Ну, а кем может быть человек, который с ходу предлагает купрокс и сталь Гадфильда? То, что это разные отрасли, никого не смущает, сейчас эпоха людей энциклопедического ума, которые "изобретают решительно все". Это потом специалист по радио будет считаться профаном в механике и наоборот. Допустим.

Ну и наконец, вспомним, о чем был разговор. Господин полковник ненавидит лакеев и любит службистов. Но ведь он, Виктор, не военный. Хотя... А разве здесь все советские люди не будут выглядеть сродни службистам? Советские люди, для которых угождать — низость, которые служат не хозяину, а Родине и готовы идти работать, куда она позовет, чтобы не дать США и НАТО безнаказанно долбить нас бомбами и ракетами как Югославию и прочих? Сейчас в России это выглядит наивно, но... Но ведь мы так выросли, нас так воспитали, в нас это осталось. Может быть, полковнику нужен именно советский человек?

...Записка по танкам была готова во второй половине дня. Бахрушев, взяв документ, не отпустил Виктора, а предложил ему сесть на рядом стоящий стул; быстро пробежав напечатанное глазами, он почему-то спросил Виктора:

— Вы не курите?

— Нет. Я разве раньше не говорил об этом?

— Может быть, может быть. А я, пожалуй, не удержусь. Не составите компанию на свежем воздухе? Нет, не курить, просто, чтобы не терять времени — и он помахал в воздухе листами бумаги.

"Ясно. Разговор без свидетелей."

— Хотите знать мнение? — спросил он Виктора, когда они стояли уже возле крыльца "голландской казармы" со стороны завода.

— Много придется поправлять?

— Много. Только не в вашей записке. Хотя ее придется перепечатать.

— Слишком странная?

— Вы еще спрашиваете. Вы, случайно не входили в Орфографическую подкомиссию Шахматова?

— Не был, не состоял, не участвовал. С Шахматовым связей не имел.

— Странно. Вы, Виктор Сергеевич, вне всяких сомнений, человек грамотный и образованный. Но такое впечатление, что вы забыли все правила, которые в вас вдалбливали в гимназии, и пишете даже не по новой орфографии, а по радикальному проекту, настолько радикальному, что его приняли с поправками. Впрочем, слышал, что государь к осени волюнтаристски утвердит весь проект. Это что, такая позиция, что ли, несогласие с волной консерватизма, которую Бунин возглавляет?

Виктор вздохнул. Хорошо было попадаться после революции.

— Виноват, Иван Семенович, отчасти вы правы. Я уж слишком усердно начал переучивать правописание по новому проекту... понимаете, за ним будущее, ну, а вчера торопился, увлекся сутью... Вот и перескочил. Обещаю быть внимательнее.

— Спешили, — хмыкнул Бахрушев, — не сделав ни одной ошибки с точки зрения авторов проекта. Вы не смогли бы рассказать о методике обучения? Нам надо переучить кучу людей. Или по наитию вышло?

— По наитию.

— Четырехзначные числа в уме не умножаете?

— Нет, а что?

— Знал я человека, который это делал, и не понимал, как... Ладно, бог с ним. Теперь, собственно, о той самой сути. То, что вы пишете — фантастика. Но она опирается на целую систему со своей железной логикой. Вы сконструировали мир, который живет по своим законам. И, самое главное, она, эта логика, выглядит как выход из целой кучи нынешних проблем армии и промышленного мира. Под это можно привлекать капитал, делать займы, продавать акции. Вы помогли понять, чего не хватало нашему Обществу.

— Обществу? — Виктор насторожился. Еще и тут не хватало в политику вляпаться.

— Обществу рельсопрокатного, железоделательного и механического завода, которому мы с вами изволим служить. Нашему Обществу не хватало широты мысли. А члены правления акционеров живут ожиданиями чуда, великого рывка. И составленная вами бумага как раз то, что эти ожидания оправдает.

— Но вы же сами сказали, что это фантастика.

— Дорогой мой Виктор Сергеевич, сейчас в России фантастика — это то, под чего не дали денег. Золото и ассигнации дадут нам оборудование и корпуса, мы наймем иностранцев и построим все, что нам закажут, не хуже, чем в Америке. Сегодня в России мало быть инженером, надо быть дельцом.

Похоже, что и здесь втягивают в какую-то аферу, подумал Виктор. Странно, что Бахрушева сейчас не интересует реализуемость проекта. Слепая вера в технический прогресс? Или просто нужно развести на большое бабло, а потом как-то оправдаются? Или кто-то просто смотает с этим баблом, а его, Виктора, оставят крайним?

Откуда-то из-за цехов послышался негромкий хрипловатый сигнал узкоколейного паровозика. Два длинных. "Ку-у — ку-у..." Кукушка. Паровоз следует задним ходом. При переднем на маневрах один гудок. Разодранная вата пара, перепачканная угольной копотью, неторопливо всплывала над крышами корпусов.

— Но должен быть хотя бы крупный военный заказ, — неторопливо, словно раздумывая, возразил Виктор. — Как иначе обеспечить возвратность кредитов?

— Верно, — поспешил ответить Бахрушев, — вы правильно уловили ход моей мысли. Поливановскому ведомству нужно дать понять, что Общество может разрубать гордиевы узлы русской армии. И вот об одном таком узле я хотел бы с вами поговорить здесь, без посторонних.

— Спасибо за доверие. А что за проблема?

— Опять бронеходы. Вернее, то, что они есть и у других великих держав. Вы, верно, в курсе?

— Честно, говоря, не совсем.

— Странно, я полагал обратное... Тогда слушайте: господин Крупп в Германии начал делать для армии свои лейхткампфагены, и по секретным данным, их изготовлено уже более пятисот. Все вооружены пушкой в два с четвертью дюйма и пулеметами. Полагают, что кайзер доведет их число до четырех-пяти тысяч, и с учетом налаживания производства в Италии и Австро-Венгрии эта цифра может быть удвоена. А у нас выпуск бронеходов едва дотягивал до девяноста в год и в случае войны может быть доведен до трехсот. Вы понимаете, что это значит?

— Постойте, а как же... Россия, что, одна воевать будет? А как же Антанта? Англия, Франция, наконец, США или САСШ, или как ее там? Они куда смотрят? У них же этот, производственный потенциал! Они же могут их тысячи делать.

— Виктор Сергеевич, у них демократия. И после германской и венгерской революций — ну, венгерская была недолго, ее считать не будем — их парламенты своих пролетариев боялись больше, чем Вильгельма с Франц-Иосифом. Теперь, когда Германия создает свои сухопутные армады — да, подвижки пошли. Во Франции Луи Рено получил заказы на сотни шеститонных боевых повозок с пулеметным и пушечным вооружением. В Америке за заказы борются заводы Холта и Форда, Британия по инициативе полковника Фуллера заказала на заводах Фостера несколько сот быстроходных машин, способных совершать рейды по тылам противника. Но время, время упущено. Наши машины вы видели. Очередная попытка оснастить бронеход пушкой очередной раз провалилась. Это я вам говорю первому.

— Полковник мне еще вчера сообщил. В общем, ситуация понятна. Хотите сыграть на панике в военных кругах?

— Какая паника? — Бахрушев понизил голос до полушепота. — Война, сударь, на носу, война! Может, даже этим летом начнется. И эти два с четвертью дюйма могут стать последними для наших броневых частей. Только чудо может спасти Россию. Только чудо.

— Простите. Я действительно привык к мирному времени... Что я могу сделать?

— Считается, что лучшим средством против бронемашин в будущей войне станут скорострельные орудия небольшого калибра, вроде траншейной пушки. Военное министерство уже заказало их заводам, более того, заказало сразу после японской, но тут и русская волокита, и, говорят, германская агентура руки приложила... Раскрою тайну: острую нехватку самое меньшее до следующего года погасить не удастся. Нужно средство борьбы с неприятельскими бронеходами в войсках, простое, дешевое, которое мы могли бы наделать к началу кампании, как блинов к масленице. Вы могли бы дать идею такого средства?

— Противотанковое ружье.

— Слышали про генерал-майора Федорова?

— Ну, кто же о нем не слышал. Изобретатель автомата?

— Неистовый человек. Так вот, он забросил на время свою идею ружья пулемета и изобрел самозарядное бронебойное ружье под шестилинейный патрон, им же созданный. В отличие от новейшего немецкого бронебойного пулемета, ружье могут обслуживать два стрелка, как и бронебойное ружье Маузера, но скорострельность его втрое выше, чем у Маузера. Загвоздка пока в массовом производстве шестилинейного патрона. Надо проще. То, что можно изготовлять в любой механической мастерской.

— Тогда — бутылка с горючей смесью. Проще не придумать.

— Пробовали. Рвать гусеницы пятифунтовкой Новицкого, бросать на броню бутылки с автомобильным топливом. Для этого надо подобраться очень близко к машине, которую атакующая пехота защищает, как собственную жизнь. Вот если бы научиться метать заряд саженей на пятьдесят, то-есть, на сотню метров, чем-то простым, вроде механической пращи... Подумайте.

— Я подумаю.

— Да, и еще. Работа секретная, и от чужих глаз ее надо бы скрыть... А, вот: у Прунса в комнате есть чертежный стол, там пока и поработаете. Сам Прунс никому не скажет, он как раз ведет те самые бронеходы, которые вы вчера изволили видеть. Все, забирайте свои инструменты и начните работать немедленно.

Комната Прунса оказалась в служебной пристройке одного из цехов вагонного производства, между "голландской казармой" и танковым сараем. Виктора с порога встретил запах горячего сургуча, остывавшего на подоконнике, в банке, стоявшей на проволочных рогах стеклянной спиртовки. Что-то странное: секретка не секретка, на конструкторский сектор тоже не похоже — один конторский однотумбовый стол, мощный, с вытертым зеленым сукном, на котором удобно раскладывать кальки и бумаги, один чертежный у окна, с неизменным высоким табуретом, несколько шкафов с висячими замками и массивный несгораемый шкаф. Снаружи, подле дверей, при тумбочке из грубо строганых, покрытых потемневшими от времени свинцовыми белилами, досок, сидел бородатый сторож с наганом на поясе и в штанах с лампасами, нечто вроде вохровца: при виде Бахрушева он встал, учтиво приподнял фуражку и разрешил Виктору пройти в помещение без всякого пропуска, а по устному приказу. Пассивный вид защиты информации от несанционированного доступа был представлен решетками на окнах из квадратного кованого прутка. Самого хозяина помещения не было видно.

"Однако, с режимностью тут... Как еще только германская разведка ползавода не сперла."

— Валерьян Игнатьевич, верно, в цеху, — пояснил Бахрушев, — с утра собирался чертежи поправить. Вы тут пока располагайтесь.

Но не успел Виктор положить на стол свою готовальню, как дверь распахнулась, и в нее вихрем влетел капитан Брусникин.

— Господа, — выпалил он, тяжело дыша, — неприятное известие. Убит инженер Прунс.

25. Волнения на расовой почве.

— Как, убит? — воскликнул Бахрушев.

Виктор предпочел задать этот вопрос мысленно. Оно понятно, после стольких диалогов о заклепках и политике читатель заслуживает, чтобы в повествовании появился покойник, но в жизни... Поставьте себя в положение главного героя. Ему жмуриков сейчас только и не хватало для полного счастья. А тем более, подробностей.

— Убит машиной, — сказал капитан. — Точнее, сейчас живой, но без памяти. Я тотчас распорядился доставить его служебным авто в больницу. Доктор считает, что он скоро отдаст богу душу.

— Кто отдаст? — растерянным голосом спросил Бахрушев, нервно вытирая платком стекла очков.

— Ну, не доктор, конечно. С доктором все в порядке. Мне только что телефонировали.

"Капитан, похоже, хотел посмотреть на реакцию. Тоже мне, метод Крекера."

— И как это все случилось?

— Ходил по цеху, поскользнулся на разлитом машинном масле, ремни затянули в машину. Искалечена левая рука и пробита голова при ударе о железо. Рабочие рассказали, на этом месте он нередко останавливался. Масло пролил парень, из недавно принятых, сейчас разыскивают, говорят, будто испугался и сбежал. Иван Семенович, будет время, зайдете ко мне в кабинет в конторе, есть разговор по поводу потерпевшего.

— Вы подозреваете, что кто-то подстроил?..

— Иван Семенович, если Вас не затруднит, то бремя догадок и вопросов возьмет на себя контрразведка. Вы кого собираетесь поставить сейчас на это место?

— Ну, вы так сразу... Я еще и подумать не успел... скорее, пока поручу эти вопросы Павлу Ильичу. Он хорошо знает производство, рабочих, ему будет проще. Виктор Сергеевич еще не вошел во все наши дела, да и сейчас для него срочное поручение.

— Секретное?

— Да. Поэтому он здесь.

— Хорошо. А к вам, Виктор Сергеевич, есть просьба совсем простая. Вы с потерпевшим не знакомы, в глаза его не видели, на месте случившегося не были. Посему в разговорах на заводе или за пределами прошу воздержаться от догадок и игры фантазии.

...Ближнее знакомство с бумагами из холщового портфеля, оставленного Бахрушевым, оптимизма не прибавило. Обычно в таких случаях попаданец проектирует гранатомет, но о прогрессорах, выпускавший сей продвинутый девайс на паровозном заводе, Виктору слышать не доводилось. Самое паршивое, что слепить это чудо надо было на том, что есть, до закупок нового оборудования, и быстренько показать военпредам, и не макет, а чтобы можно было пострелять.

Самым простым и тупым из подобных устройств, выпущенных во вторую мировую, был советский ампуломет — труба из двухмиллиметрового листа, из которой метали стеклянные или жестяные ампулы воспламенением ружейного двенадцатимиллиметрового патрона... остальное читатель может нагуглить сам. Но расчет в три человека, как и то, что первые два образца сгорели на приемке, Виктора явно не устраивало. Потом, судя по устройству, ствол после нескольких выстрелов надо чистить от нагара, а это в полевых условиях при будущем личном составе из мобилизованных деревенских мужиков могли и забыть.

"И что у нас дальше?" — подумал Виктор. Ружейная мортирка, бутылкомет, насаживается на ствол винтовки Мосина, которую заряжают холостым патроном. Изготовить ее на заводе было вполне возможно. Однако в горячке боя вместо холостого патрона могли сдуру засунуть боевой, а на морозе стекло бутылки могло запросто лопнуть при выстреле от горячих газов.

"Не катит".

РПГ-2 и зарубежные хитроумные решения вроде PIAT (что это такое, читатель может узнать на любом военно-историческом форуме, там все время спорят, на пружине он или пороховых газах) отпадали по причине хай-технологичности и требования кумулятивной боевой части, которую прогрессор родить может, но долгими опытами. По сходной причине отпадали всякие панцершреки и базуки: готовая база для ракетного двигателя твердого топлива на заводе отсутствовала.

К концу дня в каморке появился Самонов.

— Печально, печально... пробормотал он, разбирая бумаги. — Телефонировали из лечебницы, передали — скончался. Тут, как на грех, и неурядицы у него были с Иван Семеновичем...

— А что за неурядицы?

— Да непонятно что за неурядицы, на пустом месте, можно сказать. Самолюбие задетое. Прунс решил, что его затирают, и что он может руководить бюро не хуже Ивана Семеновича, того раздражало, что покойный начал выходить на начальство через его голову. Скандалы меж ними последнее время выходили, и Иван Семенович не знал, как от своего подчиненного избавиться — доступ к этим бумагам, знаете ли, не каждому...

"Намекает, что у Бахрушева был мотив устранить Прунса... А сам? Сам попадает на место Прунса. Интересно, выгодное ли оно было? Допуск... В руках Самонова оказывается секретная документация по изделиям. Значит, и капитан не просто так темнил, проверяет. Нет, нет, хватит. Усилим бдительность, но... А то так в каждом столбе начнешь шпиона видеть. Не хотел бы я работать в контрразведке, крепкие там нервы нужны."

— Может, с рабочими были нелады? Недаром в цеху низшее звено с дрынами ходит.

— Нет, ну какие у Прунса нелады? Да и рабочий живет сейчас просто сказочной жизнью. Вы вспомните лет десять-двадцать тому назад! Приспособление наших рабочих к условиям, ухудшающим физические качества организма, и сокращающем жизнь, вело к производству поколений все более и более слабых. Шло мельчание и вырождение расы, что подтверждали врачи и ученые. И, не сочтите, сударь, мои слова крамолой, но те дикие эксцессы, которые происходили тогда в России между рабочим классом, с одной стороны, и чиновничеством и заводчиками, с другой, были не чем иным, как дикой, стихийной борьбой человеческой расы за жизнь. Русский народ вымирал! Вымирал в городе, вымирал и в деревне, где хорошее зерно продавали за границу, а крестьянин пек хлеб с лебедой, от которого нормального человека сразу вырвет. И только сейчас, благодаря мудрой политике государя нашего и правительства, Россия в прямом смысле избавляется от медленной смерти, от гниения заживо. Мы переживаем только последствия этого гниения.

"Ничего себе! Это получается, в России была не классовая борьба, а борьба за выживание расы? Революция на расовой почве? Или это так понимают здесь?"

— Нет, ну конечно... Огромные подвижки.

— Вот! Вы же образованный человек, наверняка читали Толстого, Короленко, других мыслителей о том, что творилось в России. Да и сами сколько раз в жизни видели. А как утверждает Вейсман, рабочие, умирающие в сорок лет, с ухудшенными качествами тела, дают жизнь поколению более слабому. Это слабое поколение еще более расположено к физическим порокам, и в результате, уважаемый Виктор Сергеевич, мы имели то самое быстрое вырождение русского народа.

— Подождите, Вейсман — это какой? Тот, что вместе с Морганом про генетику писал?

— Тот, что профессор Фрайбургского университета. Есть у нас вот портной Вейсман, я шью у него, и, кстати, недорого. Рекомендую. Но это другой.

— Ну, естественно.

— Но это все, можно сказать, прошлое. Понимаете, пройдет какая-то пара десятков лет, и мы вырастим в России основу новой расы. Расы сильных, гордых людей, тело которых будет закалено спортом, разум просвещен гимназическим образованием, а дух возвышен великой верой в новую, честную и справедливую жизнь. Такая раса одолеет любое, самое страшное в мировой истории нашествие на Русь, сокрушит завоевателей, перед которыми падали на колени народы других государств. Я понимаю, что вам трудно в это поверить...

— Ну, почему же? — воскликнул Виктор, и тут же подумал, не выдал ли он этим себя. — Наука вполне подтверждает.

— Вот видите! Конечно, Россия только начинает пробуждение, и накопившуюся за прошлые годы ненависть в людях сразу изжить нельзя, но я не склонен думать, что кто-то так, из пережитков, к первому попавшемуся... Да и сложно так подстроить для темного, бессознательного человека. Если вы полагаете, что это не случайность, то за этим стоит тонкий и расчетливый ум.

— Я ничего не полагаю. Я не знал покойного, не знал его отношений, просто спросил. Да и, честно, сказать, некогда предполагать, вот срочное задание дали. Но, конечно, ужасно. Давно пора ставить ограждения вращающихся деталей...

И Виктор вернулся к своим заклепкам. Т.е. к тому, что, по мнению АИ-авторов, делает их произведения правдоподобными, независимо от доли исторической логики, и о чем рассуждать куда проще, чем о влиянии генетики на умонастроения масс. Тем более, что в увиденном им альтернативном СССР 1958 года на тему вейсманизма и морганизма ученые нафлудили целые тома.

26. Бизнес — опиум для народа.

Глафира Матвеевна жила в том самой силикатной доходной пятиэтажке, что здесь стояла на месте послевоенного сталинского дома. В руках у Виктора был большой бумажный пакет — Клавочка утром дала вводную, что ее подруга хотела бы заодно и пригласить гостя отужинать, а в этом случае с пустыми руками идти неудобно.

Внутри доходный дом мало чем отличался от сталинских начала 50-х. Консьержа на входе не наблюдалось; наверх шла неширокая лестница, и на каждом этаже была только одна дверь — справа. Нужная квартира оказалась на четвертом этаже: Виктор мысленно оглядел себя, вытер ноги на домотканом половичке и нажал кнопку электрического звонка, которая здесь была из синего стекла.

— Минуточку, сейчас открою! — раздался негромкий, и, как показалось Виктору, чуть игривый голос из-за двери.

"Странно, не спрашивает кто. Налетов на квартиры не бывает? Или просто беспечность?"

Щелкнул замок, створка двери распахнулась, и перед Виктором предстала невысокая женщина с темными волосами, уложенными сбоку на пробор, с мелкими кудряшками, завитыми плойкой; на ее овальном лице с чуть пухлыми щечками и губками и прямым, как у греческий статуй, носиком, под густыми низко посаженными и открывавшими высокий лоб бровями, выделялись крупные, выразительные глаза, которые смотрели на Виктора так, словно ожидали от него некоей потрясающей новости. Похоже, это была девушка, несколько лет назад вышедшая замуж; ее фигура, обтянутая кирпично-розоватого цвета успела лишь слегка округлиться, что лишь добавляло в ее образ чувственности. Нежно-белые кружева окаймляли вырез декольте, которое в целом было достаточно скромным, однако сходившиеся внизу углом края материи давали достаточно информации, чтобы по достоинству оценить остальное.

— Проходите, проходите! Я вас из окна увидела, но вы так быстро поднялись? Что же вы туфли снимаете? Прямо как в деревне. Ой, простите, я, наверное, не то сказала...

— Все правильно. Я действительно долго жил в деревне, и привык к тамошним обычаям.

— Однако непохоже, чтобы вы жили где-нибудь в глуши, — удивилась Глафира. — В маленьком городе жизнь держится на визитах. А вы прибыли в Бежицу и не наносили визитов.

Еще один прокол, подумал Виктор. И ведь читал же "Мертвые души"... хотя из них особо не догадаешься, для всех это принято или как. Хуже другое. Если Клавочка с Глашей это расшифровали, то охранка с военной контрразведкой стопудово. Заметили, но не сказали, не удивились. Может, это какая-то игра? Смотрят, с кем будут контакты? Или что-то другое?

— Довелось жить и в большом городе, и в деревне. У вас тут идеальная чистота, просто побоялся наследить.

— У нас Хина убирает, вот, недавно отпустила, произнесла Глафира с некоторой гордостью.

— Хина Члек? — спросил Виктор, привыкший к тому, что в этой реальности герои Ильфа и Петрова обретают плоть.

— Хиония Евлампиевна. Женщина простая, но очень порядочная, сегодня, знаете, все сложнее таких нанять.

— Вы правы. Как только немного обустроюсь, по поводу найма прислуги обязательно посоветуюсь с вами.

— Вот сюда, направо, в кабинет. У нас тут четыре комнаты, — продолжала щебетать Глафира, — столовая, спальня, кабинет и детская. Детей пока нет, они на неделю в деревне, пусть дышат воздухом без этой железной гари, муж поехал по уездным центрам по делам коммерции, а я в его отсутствие помогаю вести дела — Клавочка, наверное вам уже рассказала, да?

Обстановка кабинета была по тамошним временам солидной, по нынешним — скромной; основу его составлял дубовый стол о двух тумбах, похожий на биллиард зеленым сукном столешницы, и массивный черный куб кожаного кресла с невысокой спинкой. У стены вытянулся во фрунт сухощавый высоченный шкаф, стекла которого были изнутри завешены зелеными шторами; рядом с ним, в простенке, темнел футляр столь же сухощавых настенных часов с изящными римскими цифрами на циферблате, еще не пожелтевшем от времени. Пара гнутых стульев с жесткими спинками сиротливо стояла у стены, украшенной несколькими портретами и фотографиями в рамках, окружавших круглую, сиявшую начищенной медью, коробку анероида. На столе Виктор увидел скромный письменный прибор из серого мрамора, однеровский арифмометр и электрическую лампу под зеленым стеклянным абажюром, которая смотрелась довольно современно. С потолка чуть ли не на метр опускался подвес в виде большой эмалированной тарелки, в которую была вкручена лампочка — солидная, похожая на радиолампу середины века. Виктор понял, что подвес опущен так низко из-за слабости освещения.

— Аристарх мечтает поставить телефонный аппарат, — сказала Глафира, доставая из ящика стола желтый ключ от шкафа, — но он не уверен, оправданы ли расходы, если уезды еще не охвачены линиями и коммутаторами. Скорей бы уж карманные беспроволочные телефоны начали продавать!

— Думаете, это будет при нашей жизни? — растерянно произнес Виктор.

— Разве вы не слышали? — удивилась Глаша. — В газетах писали, что опыты фирмы Маркони оказались успешными.

— Они... — Виктор от волнения проглотил слюну, — они его создали?

— Еще нет, но это дело времени. Господин Исаакс, который управляет фирмой Маркони, сказал, что опыты заставили его поверить в идею. Вот идете вы по Базарной, а в кармане у вас звонок. Достаете трубку и можете слышать компаньона, который летит где-нибудь на аэроплане из Москвы в Берлин. Об этом все уже говорят всерьез!

"Так, еще один попаданец у Маркони. К ним ведь тоже засылают... Хотя нет, в четвертой реальности не было. А кто сказал, что не было? ЦРУ же сразу поверило, сразу, стоило Шольцу слить им файл не той версии... Все равно не проверить. А Аристарх, надо полагать, ее муж."

Аристарх тут же представился ему чем-то вроде Ипполита из "Иронии судьбы". Однако наиболее вероятным кандидатом на роль Аристарха на фотках оказался мужчина с пробором и узкой бородкой, как у Генриха Сенкевича. Тем временем Глафира отворила шкаф, который оказался доверху завален каким-то папками и просто разными бумагами; видимо, она неплохо ориентировалась в этом хозяйстве, потому что вытащила нетолстую синюю картонную папку с завязками, похожими на шнурки от ботинок. Спустя пару секунд на столе перед Виктором оказалась куча проспектов с самыми разнообразными видами пишущих машинок. Были среди них похожие на те, что Виктору еще довелось, застать, но были и вовсе удивительные: с клавой, расположенной по дуге, а то и вовсе похожие на какие-то странные регуляторы или измерительные приборы.

"Боже мой" — подумал Виктор, "и ты влез в эту область консультировать. Через семьдесят лет из всего этого барахла останутся три вида — конторские, портативные, и, эта, "Ромашка". А в Союзе в основном "Ятрань" и "Роботрон". Тоже мне, специалист."

— Вы чем-то смущены? — медовым голосом спросила Глафира.

— Нисколько. Я бы сделал ставку прежде всего на офисные машины, то-есть конторские. Спрос на них гарантированно будет расти как в госучреждениях, так и в частном бизнесе. Гоняться за функциями не надо, основные я запишу вам на бумажке, гдавное — неприхотливость, простота и надежность. Из возможных фирм-поставщиков могу рекомендовать два бренда, то-есть фирмы с именем — это "Ундервуд" и "Ремингтон". Потребители портативных машинок тех же фирм — это надо поискать среди журналистов, писателей и представителей малого и среднего бизнеса. Состоятельные дельцы, скорее всего, поставят себе на стол большую конторскую машинку, имея кабинет больших размеров, или вообще наймут машинистку. Вообще для малого и среднего бизнеса нужна реклама, надо показать, что пишущая машинка — это экономия денег. Тратя время на переписывание документов, мы теряем деньги, вместо того, чтобы напечатать бумаги под копирку.

— Как вы здорово рассуждаете, — вздохнула Глаша, — в вас есть прямо американская хватка.

Она немного наклонилась к Виктору, и он уловил тончайший, как дуновение утреннего ветерка, аромат духов... Нет, так бы написали в начале прошлого века. На самом деле Виктора окатила волна "Ландыша серебристого".

"Откуда здесь этот послевоенный совковый парфюм?" — подумал он. "Неужели... Неужели это подарил попаданец? Чего-то слабовато для прогрессорства." Однако уже тот факт, что местные дамы ради встречи с ним употребляют предмет роскоши, тронул его душу. Слова Глаши об американской хватке, упав в глубины памяти, барахтались там и требовали немедленного подтверждения.

— Вообще-то, — продолжил он, — если мы будем насыщать офисной техникой местный рынок, надо сразу же подумать о системе гарантийного и сервисного обслуживания, как неотъемлемой части маркетинговой политики. Зачем ждать, когда покупатель будет искать мастера, чтобы настроить или починить машинку? Пусть он идет к нам, мастера будут у нас, снабжение запчастями у нас, и мы же предложим сразу продавать пакет услуг по плановому обслуживанию машинок — замену расходников, чистку, смазку, регулировку, вплоть до обучения персонала. Плюс предоставляем покупателю гарантии бесплатного ремонта, гарантии при постгарантийном ремонте, а также такую услугу, как предоставление другой машинки на время ремонта. Покупатель должен будет знать две вещи — как вставлять бумагу и имя вашей фирмы.

Во время произнесения этой фразы Глашины глаза становились все более и более округлыми, а пространство между кружевами в вырезе декольте начало расти, словно на сдобном тесте, которое подымаясь, рвется на свет из тесного пространства формы.

— Вы просто чудо, — выдохнула она, — представляете, Аристарх уже почти договорился поставить партию ундервудов в одно казенное учреждение, а начальник сказал — "А кто с ними у нас возиться будет?"

— Так их можно брать на аутсорсинг.

— На что брать? — лицо Глаши внезапно выразило искреннее удивление с оттенком легкого испуга, как будто на письменный стол внезапно выбежал крупный таракан.

— Это не по фене.

"А вдруг Глафира — человек Веристова? Но что она должна узнать? Что я фонтанирую идеями? А что в этом нового? Хотя... Тут же потом вроде как ужин намечен. Ладно, посмотрим..."

— Это по-иностранному, — продолжил Виктор. — Вместо того, чтобы они держали человека для обслуживания, они подписывают договор с вами, и от вас приходит обученный человек, по телефону звонят... или нет, не у всех пока телефоны, человек будет числиться у вас, а сидеть у них и обслуживать их департамент или как там, а заодно и в соседних зданиях. Они все за это вам платят, а вы платите работнику... Послушайте, а так же можно машинисток обучать и сдавать в аутсорсинг с машинкой. А машинку можно сдавать в лизинг, ну, как бы в аренду, с обязанностью лизингополучателя выкупить поэтапно эту машинку. То-есть, вначале можно даже не иметь денег, чтобы заполучить машинку, машинистку и обслуживание.

— Блеск! — Глафира от волнения выпалила выражение из словаря Эллочки Щукиной, — Это же... Это же вы, Виктор Сергеевич, целую новую философию пишмашинного дела передо мной нарисовали. Даже сразу в голове не помещается.

— Да философия, Глафира Матвеевна, тут очень простая. Вот покупатель думает что? Он думает, мы предлагаем товар для того, чтобы его насущную потребность удовлетворить. В современной торговле совсем не так. Мы продаем товар и услуги для того, чтобы покупателя к себе привязать, сделать его зависимым. Вот что машинка? Человек привыкнет печатать, или к тому, что секретарша ему печатает — завтра без этого он уже не сможет. Не просто долго будет от руки переписывать, он и отвыкнет хорошо писать, и время свое так распределит, что некогда от руки-то. Все, и он уже наш. Он нам платить будет не за то, что мы ему можем продать машинку, а за то, что плохо ему без машинки, без машинистки, без обслуживания. Мы его подсадили на эту машинку. И так вообще в жизни — вот человек работает в фирме, ему платят не столько за то, что он хорошо работает, сколько за то, что он смог себя поставить, что без него не обойдутся. А будь он хоть трижды добросовестным работником, но если фирма от него не зависит, об него будут ноги вытирать. Такая вот жизнь.

— Знаете, теперь я чувствую себя чуть ли не торговцем опиума, — задумчиво произнесла Глафира, — но, если с другой стороны глянуть, это же прибыль... и не запрещается, и все равно все станут так делать ради лишней копейки, почему бы не начать первыми?

Виктор вдруг почувствовал, что он разрушает местную этику бизнеса. Но было уже поздно.

— Понимаете, Глафира Матвеевна, это все следует из самой модели конвейерного производства Форда. Одна фабрика, где труд разделен на операции, а машины приводятся в действие силой электричества, может иметь неограниченные мощности. Она способна наделать продукции на целый свет, и если мы не придумаем, как удержать свое место на рынке...

"Ладно, они хоть здесь вменяемые, сначала думают, потом делают..." Виктор вспомнил, как он подхалтуривал на презентационном оборудовании и довелось ему обслуживать какую-то российскую конференцию молодых бизнесменов. Стоило ему на пять минут отлучиться от аппаратуры, как новые хозяева земли русской тут же без спроса полезли в презентационный комлекс, желая подключить еще и чей-то ноутбук, и погнули разъем клавы, который они выдернули и потом упорно совали в гнездо S-Video. В довершении шоу какой-то пацан, натянувший на себя имидж успешного предпринимателя, неожиданно вырубил со щита питание лазерных прожекторов, не дав им охладиться, и убил лампы. "Я хотел сэкономить электроэнергию" — объяснил он это изумленным хозяевам аппаратуры.

Попытка быстро испечь в России слой новых хозяев обернулась катастрофой как для самого слоя, так и для российского менеджмента. Масса людей возжелала немедленно стать успешными акулами бизнеса и президентами фирм, и другая масса людей поняла, что это — спрос, на котором можно без труда срубить нехилые бабки. Курсы начинающих предпринимателей, курсы управленцев, пошаговые руководства достижения успеха в карьерном росте, тренинг-интенсивы по продаже имиджа предпринимателя... Как оказалось, в основу этих услуг проще всего положить те же технологии, что и в сектах, чем и воспользовались. Обучить первого встречного тонкостям ведения дел и управления сложно и хлопотно. Гораздо проще промыть мозги так, что человек на самом деле начнет верить, что он в жизни что-то из себя представляет и что-то умеет, и вот за это ощущение собственной значимости он и заплатит. Если это применяется к нормальному специалисту для повышения уверенности в собственных силах, то это не страшно, в худшем случае это лишь обычный развод на бабки. Беда в том, что через подобные услуги пропускается армия безруких и безмозглых офисных тараканов, и вся эта накачка ложится на мозги, не отягощенные даже малой долей здоровой самокритики. Поскольку такой обращаемый в бизнес-веру платит деньги единственно из желания хоть чего-то достичь то он изо всех сил рад поверить тому, в чем его убеждают, а убеждают его в безграничной вере в собственную значимость и мнимые возможности: "Получите огромный заряд энергии и веры в себя". Круг замыкается. В итоге у бедняги самомнение входит едва ли не в процесс обмена веществ, а продукты этого обмена разгребают сотрудники фирм, не имея возможности послать источник продуктов в пешее эротическое путешествие.

27. Тайны дома ?5.

— А вы, Виктор Сергеевич, у нас не только в ремингтонах специалист, а и в винах тоже. Признайтесь, небось и по женской части университет с отличием?

Стол для ужина был накрыт в столовой. Если бы автора звали Ян Флеминг, то читателя на половину этой главы ждало перечисление яств редкостных и простому английскому обывателю недоступных. Но автора зовут иначе, а обед проходит не под пальмами., и поэтому воображение читателя будет волновать всего лишь утка с овощами, тушеная в судке и легкое белое вино из все тех же массандровских подвалов. Сквозь приоткрытое окно доносились свистки паровозов, крики извозчиков, цокот копыт по брусчатке, отдаленные звуки духового оркестра из сада Общества Трезвости и близкий хрип граммофона, который соседи выставили на балкон. "Зацелуй меня до смерти, и я смерть благословлю" — с придыханием выводил цыганский голос певицы. У Виктора теплилась надежда, что здесь это воспринимают не слишком буквально.

— Да что вы, Глафира Матвеевна. Просто повезло, продавец в лавке оказался порядочным, а то знаете, как сейчас развести могут... местным каким-нибудь.

Стены столовой были оклеены зелеными обоями в золотую полоску; странная привычка отделывать комнаты в разные цвета, подумал Виктор. Так же, как и в кабинете, здесь над интерьером главенствовал массивный стол; правда, здесь он был круглым, с массивной, толщиной с советский электросамовар резной дубовой ножкой, стеснительно выглядывавшей из-под свежей, вышитой по краям скатерти. Вместо вазы с цветами, для которых время еще не наступило, посреди стола, совершенно неожиданно для Виктора, возвышался сифон с сельтерской водой: культовая вещь для советского обывателя конца 70-х, как, впрочем, и совершенно ненужная для последнего. Стол окружали четыре легких стула с жесткими спинками и плетеными сиденьями; если за письменным столом человек ценит незыблемость опоры и удобство, то за обеденным — возможность без труда отставить и задвинуть. Высокий худощавый буфет темно-вишневого цвета со стопками посуды дулевского фарфора за зеркальными стеклами дверец и точеными шпилями, придававшими ему некоторое сходство с готическим собором, не устранял некоторого ощущения пустоты. Ровные плоскости стен оживляла пара пейзажей в массивных рамах и лимоны в глиняных горшках; один, самый большой, стоял на хлипкой деревянной цветочнице, и два поменьше — на подоконнике. Сквозняк из кухни беззаботно флиртовал с легкими шелковыми занавесками, нарушая установленную здесь атмосферу строгости и покоя. Люди в этом мире еще были хозяевами вещей и лишь недостаток средств ограничивал их возможность обустроить окружающий мир по своему вкусу.

— Смотреть, смотреть теперь за всем надо! Теперь многие зажились, на дело свое скопили, а в душу каждому не заглянешь, потемки душа-то, один бог в ней видит. Вот и мы тоже с Аристашей, оба крестьянского роду: он из крепких, в городе сперва зерном торговал, а потом уму-разуму понабрался, новый товар приметил, теперь и в столицу ездит, и по губернии, а я вообще из простых, в горничных тут служила, пока Аристашу не встретила. Теперь, слава царю-батюшке, как господа живем...

Щеки Глаши слегка раскраснелись от бокала десертного вина, и она щебетала без умолку.

— Вы кушайте, кушайте, кушайте, давайте я еще тот кусочек подложу!

— Большое спасибо, Глафира Матвеевна, я сам возьму... Очень все вкусно и сытно.

— Сама выбирала. А вы, Виктор Сергеевич, сами из дворян, верно будете? Не обижайтесь на вопрос, мы женщины, народ ох как любопытный. Вот прибыл новый человек, а нам уж и все про него узнать охота, кто он да что он.

— На что же обижаться? Прадед тоже был из крестьян, в город подался путевым мастером... ну, пути сообщения тоже в то время были, без паровозов, конечно.

— Из отпущенных наверное?

— Это кто из опущенных? — настороженно переспросил Виктор.

— Ну, прадеда-то помещик отпустил?

"Господи, это ж тогда еще и крепостное право было"

— Да вроде как из вольных. Ну, не беглый, это точно.

— Да хоть бы из беглых, вон у нас в Бежицах, чай, половину народу беглых, когда дорогу строили. Так вы, стало быть, из разночинцев выходите?

"Так, разночинцы у нас кто? Декабристы разбудили Герцена, Герцен разбудил Ельцина... нет, не то, это из КВН... в мещане вроде как записывались, а вот если получил образование, то исключали из податного сословия. Ну, в общем, интеллигенция."

— Выходит, так... А я смотрю, у вас хороший вкус, обстановка со стилем подобрана.

— Да это нам сразу предложили с мебелью, со скидкой. Художник ходил, советовал. А старое все распродали, оно ж тоже денег стоит. Вот поверите, к иным зайдешь, и не понимаешь, то ли во дворце, то ли в избе: тут тебе и аппарат фотографический, и гармошка, и часы с боем заграничные, а на полу — дерюжки. Хомуты, оно и так продать можно, а у нас, сами видите, товар образованная публика смотрит. Вот вы же ведь прогрессивных взглядов придерживаетесь? — неожиданно перевела она тему разговора.

"Так, заводит о политике..."

— Я человек техники, и в ней, конечно, не прогрессивным быть нельзя.

— А не только в технике? Вот как человек образованный, вы за эмансипацию? — и Глаша стрельнула глазами в его сторону.

— Это насчет избирательных прав женщин? Ну, этот вопрос надо рассматривать в контексте самой проблемы выборности и ее места в государственной системе...

— Да я не о праве голоса, этот вопрос теперь в столице обсуждают и государь сам объявил, что вопрос разрешен будет. Я о бытовом уравнении мужчины и женщины...

"Так, еще одну причину революции начинают снимать сверху. Интересно, кто же это царя надоумил? Попаданец есть при дворе? А может... Может, Николашка-то и есть попаданец? То-есть, он вселенец? То-то он у нас весь из себя альтернативный. А я тогда на кой тут? Помешать? Или тут типа конкурирующих разведок? Может, бериевскому СССР невыгодно, чтобы революции не было? Хотя МГБ же фачистам, наоборот, помогали. Хотя там при императоре Владиславе и Сталин и Берия, а... А, черт, про личное я и забыл. Вдруг в этой реальности царь Берию повесит? Мотив, однако. Вон у Звягинцева, вселенец в Сталина, Лаврентия то Палыча нашего первым делом чик! и нету... А может, вся моя великая миссия в том, чтобы не мир спасти, а вип-персону? Для вип-персоны оно-то как раз однозначно. Тьфу, совсем как в попаданческой литературе — спасти Колчака, спасти Каппеля, теперь спасти Берию..."

— То-есть, возможность женщины получать образование, зарабатывать, занимать должности? Я-за, просто есть профессии, вредные для женщин или просто неудобные. Вы же участвуете в управлении семейным бизнесом, готовите решения вопросов, ну а мотаться по покупателям в разных городах вдали от семьи — это, вообще говоря, утомительно.

— Ну, это, Виктор Сергеевич, уж как посмотреть. Для мужчин, оно с одной стороны, и утомительно, а с другой — всегда найдутся развлечения, которым лучше в удалении от семейного очага предаваться.

— Карты, вино?

— Ну, карты, вино — это для расчетливого человека пустое: он и от стола знает, когда встать, и сверх меры не выпьет. Вот что в другом городе всегда найдется кому тоску дорожную скрасить...

— Полагаете?

— А что полагать? Вы, как ученый человек, за науками, может, и не особо примечали, а так ведь в любом селе найдутся на все услуги готовые. И недорого — платок там подарить, али материи на платье. Тем паче теперь и солдаток больше стало, а солдатки, в народе ж недаром говорят, что они затылком белье стирают.

Информация о дореволюционной российской глубинке, как о сексуальном курорте, оказалась для Виктора новой и неожиданной, особенно в свете массового пребывания местного населения в лоне церкви, которая, как известно, подобные развлечения осуждает.

— Да, вы правы, упадок нравов в обществе... — Виктор попытался выкрутиться и сыграть старого резонера, — неужели бога не боятся?

— А разве вы, Виктор Сергеевич, его боитесь? — удивленно-кокетливо произнесла Глаша. — Да и свободно оно теперь: кто носит крестик, а кто и нет.

"Она что, знает, что некрещеный? Кто мог видеть? Фрося и Веристов, если и первая не на Веристова работает. Значит, и Глафира тоже? Или Фрося разболтала? Или утечка информации у Веристова? А почему бы и нет? Это даже вероятнее: персональные сведения не защищены, кто-то мог растрепать, что забранный "хранцуз" креста не носит. Ну и ладно. Не надо думать, как крест доставать, все равно придется идти в баню или на реку купаться."

— Не в крестике-то дело, Глафира Матвеевна, в совести. Семьи разбивают.

Глаша вдруг заливисто расхохоталась, прикрывая рот кружевным платочком.

— Шутник... Ой, шутник вы, Виктор Сергеевич. Да нечто этим разбивают? Вот у Толстого барынька в военного влюбилась, так хоть образованная, а круглая дура. Мучилась, мужа приличного мучила, развода добивалась. А так любилась бы она с ним втихую, да и успокоились оба, надоели друг другу. Так и здесь. Поездит, погуляет, и опять в семью, оно ж от приключений к спокойной жизни тянет.

"Так. Намекнула, что муж ей изменяет, разговор насчет равенства в быту завела... Подводит к тому, что и сама налево не прочь?"

— А вы оптимистка, Глафира Матвеевна. Общаться с вами легко.

— А это вы верно заметили, Виктор Сергеевич! Мы ведь друг друга понимаем, просто вы по своей образованности человек деликатный, стеснительный. Вы запивайте-то утку, запивайте, а то что ж всухую идет.

"Мужик в отъезде, дети в деревне, прислугу отпустила. Пригласила через подругу, стало быть, легендировала. М-да, не Бежица, а просто сайт знакомств. Как-то много сексуально раскрепощенных представительниц слабого пола на единицу времени и пространства. Везде много. Зина, Наташа, Лена, Джейн, Инга, кто там еще... и всегда неспроста. И кто же здесь? Веристов?"

Веристов, Веристов, думал Виктор, кто же все-таки такой Веристов, и что в нем искренне, а что — маска? Глафира вроде бы естественна, хотя... В таких случаях все естественно, потому что работает не приказ, не принуждение, а воспитание агента, умение играть на убеждениях и интересах. Ковальчук наверняка даже не намекал Зине на близость с объектом, он просто знал, что она так и сделает. Он специально выбирал. Игра на страсти к науке. Мужчина из другого мира в полное распоряжение... И от Наташи наверняка не требовали. Подбор кандидатур, игра на мотивах, на желании сделать что-то назло всему этому жадному, поглощающему европейские культуры орднунгу, женская месть за измену Пауля. Лена — муж ушел к богатой дуре, а тут деньги слава в одном флаконе, то бишь в нем, Викторе. Джейн... кто его знает, какие там мотивы у Джейн. Подсовывают женщин, в общем, порядочных, но внутренне готовых к близости. Что же теперь не нашли свободной? Или по здешним нравам жен соблазнять как раз норма? Грубовато, грубовато работаем, господа...

— Вы о чем-то задумались?

— Что?

— Мне показалось, вы меня не слушаете.

— Да что вы? Я просто восхищен вами, вашим гостеприимством... Вы, Глафира Матвеевна, просто прекрасный цветок в Гефсиманском саду.

Про Гефсиманский сад у Виктора вылетело само собой, хотя толком он сам не понимал, к месту оно или нет. Просто слова привязались.

— Да вы, однако, поэт! Клавочка рассказывала, вы ей свои стихи читали. У вас нет что-нибудь такого романтического? Ну, вроде "На закат ты розовый похожа, и как снег, лучиста и светла"?

— О, вы тоже любите Есенина?

— Обожаю! Знаете, все эти футуристы-имажинисты какие-то заумные, а у него живое и понятное.

"Позднего Есенина ей почитать? "Шаганэ ты моя, Шаганэ"? Нет. Дудки. Чужим талантом тут любой хомячок проживет."

— Ну, я, конечно, не Есенин. А вот скромные любительские строки, с вашего позволения... Если смеяться не будете.

— Да что вы, Виктор Сергеевич! С удовольствием послушаю, лишь бы от сердца.

— Ну, тогда есть у меня одно, и, можно сказать, про наши места...

Опрокинулось в речку небо,

Опрокинулось на рассвете!

Искры солнца за волнами следом

Раздувает проснувшийся ветер.

От тех искр молодая ива

До вершины самой раскраснелась,

И, зеленой качая гривой,

В небо с берега засмотрелась.

И припомнилось давнее лето,

Облаков озорных переливы,

Твои волосы плыли в рассвете,

Словно ветви плакучей ивы.

Точно так же осколками неба

В полудреме река играла,

Песня жаворонка звенела

Над примятым травы одеялом...

Виктор вдруг заметил, что глаза Глафиры словно подернулись дымкой. Она тихо, стараясь не спугнуть рифмованные строки нежданным шумом, положила вилку на стол и поправила шаль. Остановиться и спросить было немыслимо: Виктор почувствовал, с каким нетерпением она предвкушает новые строки.

— ...Что пришло — уходило нежданно,

Что пригрезилось — не сбывалось;

Отчего же так остро и пряно

Сердце эхом тех дней отозвалось?

Разнесло по бескрайнему полю

Одуванчики ранней надежды,

Утекла расставанья горечь,

Только ива стоит, как прежде.

Листья тихие сказки шепчут

Волнам давней тоски щемящей,

Не печальтесь, друзья, о прошедшем,

Если было оно — настоящим...

Для кого-то напевом счастливым

Зазвенит усталое лето,

И укроет косами ива

Заблудившихся в дебрях рассвета.

— "Не печальтесь, друзья, о прошедшем, если было оно настоящим..." — тихо и неторопливо повторила Глафира. — Для вас настоящее — это ваше прошлое?

— Скорее, прошлое — это мое настоящее.

— Вы счастливый... А у меня настоящее — в будущем. Если вообще когда-то будет.

— Выходили по расчету?

— Да... Знаете, я ведь играть вами хотела. Раздразнить, потом отказать, потом дать надежду... Не спрашивайте, зачем.

— Не спрашиваю.

— Я, наверное, вас обидела?

— Ничуть. Я не собирался поддаваться на игру.

Некоторое время они ужинали молча. В форточку доносился шелест листвы; со стороны собора долетел басовитый гудок, за которым последовал глухой, непривычно редкий перестук колес. "Двухосные" — машинально отметил Виктор. Заговаривать первым он не решался. Первой нарушила молчание Глафира.

— Задумались?

"А она как-то сразу стала естественнее", подумал Виктор. "Не манерничает. А может, это так вино действует. Хотя градусов почти нет, так, для мужика что сок."

— Вы великолепно готовите... Может быть. у вас настоящее — это настоящее? Каждый день, каждую минуту? Дом, супруг, дети, дела идут неплохо? Кто знает, что будет со всеми нами хотя бы через полгода — может быть, этот майский вечер мы будем вспоминать, как лучшие минуты жизни. Просто вечер, шум листвы, запах цветущей липы, угля и литейки, цокот лошадей по булыжнику, эту прелестную стильную комнату и любимые вещи.

— Да, вздохнула она, — но все на свете кончается, даже эта утка. Мне очень приятно, что она вам понравилась. Может, что-нибудь еще подать?

— Огромное спасибо, но я просто больше не могу... Необычайно вкусно и сытно.

Виктор вдруг понял, что первым должен стать из-за стола именно он.

— Да... вы потрясающая хозяйка. Кстати, где у вас фартук? Я сейчас помогу посуду помыть.

— Фартук? — переспросила Глаша, поднимаясь. — Виктор Сергеевич, это вы у нас необыкновенный человек. Держитесь, как дворянин, в науки ударяетесь, как разночинец, в делах задатки купеческие, но у вас, похоже, никогда не было прислуги, и вы... для вас привычно, что мужчина и женщина в доме равны... вы так сказали, что посуду помоете, ну, без желания угодить, а словно все вокруг так и делают...

— Правильно. У нас на Марсе женщины давно равны мужчинам и вместе ведут хозяйство безо всякой прислуги. У нас вместо прислуги машины и убирают, и белье стирают, и почту относят, и готовят. Ну, не так вкусно, как вы.

— Вы, верно, смеетесь надо мной?

— Ничуть, Глафира Матвеевна... Просто не знаю, как объяснить то, что для меня естественно. Разве что Марсом.

— Тогда зачем объяснять? — улыбнулась она. — Идемте со мной на кухню, пока не передумали.

В светло-голубом небе розовым неоном горели перистые облака; скоро их сиянье померкнет, и бледные сиреневые отблески начнут медленно погружаться в серо-лиловую темнеющую чашу небосвода. Через распахнутое окно начала проникать свежесть.

Виктору было доверено лишь протирать тарелки и чашки, которые Глаша мыла в большом, сияющем медном тазу, поливая горячей водой из столь же сияющего, надраенного прислугой медного чайника, и попутно рассказывая новости сарафанного радио.

— Вы, наверное, уже слышали о новой коллекции моделей Надежды Ламановой? Ну та, которая совершила в России освободительную революцию?

— Не слышал. Даже про освободительную революцию не слышал. Хотя буквально с первых шагов по Бежице мне рассказывают про разные революции. Надеюсь, обошлось без жертв?

— Какие жертвы? Это мы, женщины, раньше были жертвами, жертвами моды. Ламанова совершила революцию, провозгласив "Долой корсеты"! И мы, наконец, почувствовали, что такое свобода.

— В прямом смысле.

— Прямее не бывает. Так теперь у нее, представляете, авангардные женские фасоны для грядущей войны, на случай, если торговля мануфактурой придет в упадок. Блузка из старого платка, юбка из занавески, пальто из стеганого одеяла, никаких украшений, только прямые силуэты. Все в ужасе, но если Ламанова это пошила, завтра это будут носить!

В разделе местных новостей, естественно, первым шло известие о трагической судьбе Прунса.

— Да, жаль беднягу... Куда только смотрит охрана труда?

— А вы полагаете — убийство по политическим?

— Каким политическим?

— Ну вы же сами сказали — куда смотрит охранка?

— Я не про нее, я про ограждения.

— Все теперь так, — вздохнула Глаша, — начнут про охранку, а кончат про оградку. Давайте свой фартук.

Она повесила оба фартука на гвоздик, и вдруг схватилась левой рукой за бок.

— Ой, боженьки...

— Что с вами? — Виктор подхватил ее под руки и усадил на стул. — Вам плохо? Валерьянки? Может, доктора?

— Не надо... ничего не надо... оно пройдет... схватило и дышать трудно...

— Так я за доктором... больница-то рядом...

— Не надо... Вы мне лучше до кровати помогите дойти...

Она оперлась рукой на плечи Виктора, тот подхватил ее за талию, и оба осторожно добрались до спальни, где Виктор, стянув с кровати покрывало, осторожно уложил даму на белоснежные крахмальные простыни, подложив под голову толстую взбитую подушку.

— Спасибо... дыхание стесняет... платье помогите сзади расстегнуть...

Виктор снова приподнял Глафиру под руки и осторожно расстегнул сзади крючки; скользкий шелк пополз вниз, и перед Виктором предстали белые, соблазнительные округлости.

— Простите, я сейчас поправлю...

— Не надо... так легче... опустите меня...

Виктор осторожно положил голову Глаши обратно на подушку, и в этот момент почувствовал, что его обняла мягкая и горячая, будто свежевыпеченая сдоба, трепетная женская рука.

— Сударыня, — произнес он деликатно, — мне кажется, вам уже лучше.

Глаша непроизвольно и коротко рассмеялась, словно от щекотки; ее вторая рука уже более уверенно скользнула сзади по лопаткам Виктора и прижала его к груди.

— Мне хорошо... мне так хорошо с вами... не уходите сегодня.

— Но подождите... как же... как это сказать-то?

— Вас останавливает то, что я из горничных?

— Нет, нет, при чем тут... но у вас же семья...

— Какой вы добрый и смешной, Виктор Сергеевич... оглянитесь же, да сколько честного народу так живет, и не видит в том ничего дурного... если, конечно, не открываться обществу...

Чем бы закончилась эта сцена, автор предсказать не берется. Но именно в этот момент под окном зацокали копыта и хрипло крякнул автомобильный рожок; инновации здесь проникали в транспортную отрасль иногда самым причудливым способом.

Глаша мгновенно переменилась в лице, оттолкнула от себя Виктора и стала обратно натягивать на себя частично сброшенные одеяния.

— Боже! Это Аристарх. Он застрелит нас обоих из револьвера.

— Нормальная мужская реакция, — пожал плечами Виктор, — где у вас тут второй выход?

— Там! Там!

— Глаша подтолкнула его в спину в нужном направлении, попутно сунув в руки недопитую бутылку — от улик надо было избавляться.

"Как хорошо и дальновидно предложить даме помочь помыть посуду", подумал Виктор. Бутылку он на всякий случай взял за горлышко, опасаясь, не поджидают ли его на черной лестнице.

"Возможно, попытка скомпроментировать. Хотя... рановато тогда муж приехал. Если это вообще муж."

За дверью никого не оказалось. Виктор, продолжая держать пузырь, как потенциальное оружие, осторожно поднялся на этаж выше, слушая, нет ли шума внизу. Но было тихо, лишь в квартире соседей лилась вода в чугунную ванну.

Теперь надо было попытаться смотать отсюда без свидетелей. Виктор стал медленно спускаться; лестница была деревянной, отдельные ступени, вытесанные местными халтурщиками из сырого дерева, уже рассохлись и поскрипывали. Наконец, он добрался до входной двери, стараясь громко не щелкнуть задвижкой, открыл ее, вышел, и сразу же столкнулся с дворником.

— Вечер добрый, барин, — угодливо обратился тот, сдвигая левой рукой картуз на лоб.

— О! — воскликнул Виктор, изображая глупую улыбку и пошатываясь. — Любезнейший! Понимаешь, любезнейший, такая странная штука со мной приключилось, только тш-ш...

Он поднес палец к губам и наклонился к дворнику ближе, чтобы запах вина преодолел чесночный.

— Понимаешь, брат, какая оказия тут приключилась... Значт, иду я со службы, мы со службы идем, идем со службы куда — в карты, да, к Виктору Иванычу идем. Виктор Иваныч, да, милейший души человек, посидели мы у него, потом вместе пошли, пошли... да, а вот понимаешь, потом гляжу — и какая-то понимаешь, лестница, что за... Как попал сюда?..

— Верно, хорошо посидели, барин?

— Верно, верно, братец, понимашь... посидели, да, хорошо... А как тут пройти на Церковную, там вот к реке дом такой, — и он неуклюже развел руками, сильно пошатнувшись.

— Дык тута оно, барин, вот как за ворота выйдете, и в тую сторону, потом влево примете, а там уже всякий покажет, игде тут Церковная. Только вот беда такая: ворота я уж запер. А ключ куда положил, запамятовал. Оно со мной бывает, вечером из головы вон, а к утру сам находится.

— Ключ, клюю-уч, — протянул Виктор, шаря правой рукой по собственным карманам — где ж ты пропал... А вот этот подойдет? — и он протянул дворнику полтинник.

— Аккурат тот самый, — согласился дворник, обрадовавшись смекалистости прохожего. — Сей же час и отопрем.

— Сей же час, сей же час... — негромко повторял Виктор на мотив песенки "Пять минут", плетясь за дворником. — О! И впрямь подошел.

Он прошел за калитку, обернулся, и оперся на прутья решетки.

— До чего же ты хар-роший человек, братец! Не обессудь, все, что могу... выпей за мое здоровье, — и он сунул бутылку с остатками вина в карман дворницкого кафтана.

— Благодарствую, — ответил дворник, — не запнитесь там на дороге. А то, может проводить вас?

— Лишнее, право, лишнее... Ауф видерзеен! — произнес Виктор, удаляясь.

Выстрелов за его спиной не прозвучало.

28. Шайтан-труба.

— А как это, собственно, действует?

Девятое мая. День Победы. Через четверть века будет День Победы, уже через четверть века. Боже, подумал Виктор, всего какая-то четверть века и будет совершенно другая страна. А какой будет наша страна через четверть века после начала реформ? Страной-победителем? Великой державой? Не обязательно силой оружия, может быть, силой денег? Рубль станет главной мировой валютой? Как хочется вопреки реальности верить во что-то хорошее.

Они с Бахрушевым сидели в "секретке" — так Виктор для себя назвал бывшую комнату Прунса из-за решеток на окнах. Было уже за полдень, здорово парило, и взбитые перины облаков, что прорисовывались вдали на лазоревом холсте неба, дарили надежду на спасительный дождь. Ветра не было, и душный розоватый смог гигантской кепкой прикрывал с зенита раскалившееся железо крыш цехов. "Деревья, деревья надо скорее сажать на территории", подумал Виктор и проглотил слюну, а это значит, что дальше уважаемого читателя ждет масса технических терминов.

— Я назвал эту штуку "ампуломет". За основу здесь взят принцип действия безоткатной пушки Дэвиса.

— И как же он стреляет? Непонятно. Лафета или станка не видно...

— Совершенно верно, Иван Семенович. Никакого станка. Главное достоинство безоткатной системы командора британского флота Клеланда Дэвиса, — Виктор нарочно сделал особый упор на то, что за границей это уже есть и придумано самими военными, — в том, что само орудие не испытывает силы отдачи, и стрелять можно просто с плеча.

Про "командора" он как-то вычитал в Интернете, но где, не помнил.

— Дэвиса... — бурнул Бахрушев, — ну что у нас в России за пиетет перед иностранцами? И полковник Гельвих создавал безоткатное орудие, и Рябушинские. Дэвис — это барахло. Сделали несколько игрушек, и на этом дело кончилось. У вас система не Дэвиса, а именно Рябушинского. Точнее, одна из систем.

"Как, уже безоткатки в России? Ну да, первый попаданец. Так что же он прямо гранатомет не продвинул? Что ж они тыркаются?"

— У вас главное отличие в том, — продолжал шеф, — что вы применили надкалиберную мину, за счет этого уменьшили калибр ствола с трех до двух дюймов. Уменьшается вес, и это позволяет отказаться от треноги и вести огонь с плеча.

— Именно так, — поспешил ответить Виктор, обрадовавшись, что не надо утруждать себя (и читателей) лекцией о принципе работы динамореактивного оружия. — Это позволяет внезапно открыть огонь из окопа или из-за угла. Если же труба на треноге, стрелок будет обнаружен и убит пехотой, прикрывающей... э-ээ... боевую машину.

— Труба... — задумчиво промолвил Бахрушев. — То, что вы называете трубой — это все-таки ствол, хоть и без нарезов. Кто и где это будет делать?

— Здесь и у нас. Ствол — это действительно просто труба из углеродистой стали, в которую заложен заряд обычного черного пороха.

— И сколько же выстрелов вы думаете из нее сделать? Кстати, одна из проблем пушки Рябушинского — ее долго перезаряжать с дула, и нужна особая сгорающая гильза с деревянным поддоном.

— Один, Иван Семенович. Всего один выстрел. Это одноразовая конструкция. Выстрелил и выбросил. Несколько таких одноразовых штуковин позволяют уничтожить дорогую бронированную машину. Будет несколько штук в отделении, можно сразу стрелять нескольким. Не надо учить, как заряжать, не надо разбирать, чистить, смазывать. Тут не то что из нашей деревни любой пастух разберется, а даже из Туркестана. Шайтан-труба.

Бахрушев покачал головой, снял пенсне и стал нервно протирать его платком.

— Как у вас все просто. Шайтан-труба... Знаете, что скажут военные, если мы вот это им покажем? Не знаете?

— Так мы им покажем в действии, а не чертежи. Товар лицом.

— Вы что, серьезно эту вашу пушку на плече намерены полностью делать на паровозном?

— Вы же сами сказали — на имеющейся производственной базе. Что на паровозном могут делать? Качественные трубы для паропроводов. Черный порох в Шостке делают, а в военное время можно и кустарное производство открыть. Бездымный, конечно, лучше, но во время войны может возникнуть дефицит.

— А пироксилин или какая у вас там взрывчатка? Ее тоже — кустарно? У вас, я смотрю, надкалиберный снаряд.

— Это зажигательный. В общем, ампула представляет собой биконический сосуд из белой жести с загущенной огнесмесью. В состав входят фосфор и сера... ну, там в пояснительной все расписано. При ударе о броню корпус сосуда разрушается от гидроудара, и воспламенившаяся на воздухе смесь, по инерции двигаясь вперед, облепляет броню вражеского э-э.. бронехода. Никакого взрывателя не нужно. Смесь горит около трех минут с температурой порядка тысячи градусов. Смесь накаляет броню, а также затекает в смотровые щели и неплотности бронекорпуса, вызывая пожары внутри боевого или машинного отделения. Кроме того, при горении выделяется едкий дым, который, проникая внутрь, вынуждает экипаж покинуть машину. Таким образом, боеприпасы можно изготавливать у нас, только где-нибудь подальше, а то по небрежности спалят тут полгорода.

Бахрушев полистал записи Виктора и потеребил бородку.

— Надо проверить. Полагаю к работе привлечь гимназических учителей химии. Если даже ваши расчеты ошибочны, пусть изыщут свой состав, способный к самовозгоранию. А это у вас хвост, вроде мины?

— Да. Четыре пластины из стали для граммофонных пружин на деревянной палке. Когда вкладываем снаряд в ствол, они свертываются.

— Интересненько, интересненько...

Бахрушев отошел от чертежного окна и направил свой взгляд в окно; по заводским путям катали холодными два паровоза, притирая механизмы, и здание то и дело сотрясала дрожь от фундамента до крыши. Одобрит или назовет абсурдом?

На всякий случай Виктор продолжал:

— Спусковое устройство... большинство деталей спускового устройства штампуются и гнутся из белой жести. Оно, как видите, объединено с прицельной планкой...

— Довольно... — как-то глухо произнес Бахрушев, — довольно...

Он неторопливо повернулся, и, задумчиво держась за подбородок, подошел к столу.

— Вы понимаете, что вы предлагаете?

— Я понимаю, — торопливо начал Виктор, — здесь основная трудность с расчетом прочности трубы и заряда пороха. Но это можно уточнить опытным путем на полигоне, стреляя с деревянного станка и находясь в укрытии для безопасности.

— Да-да, конечно... Я о другом. Эта идея спасает наш "Баян". Поставить на него безоткатную пушку Рябушинского.

— Ну, для бронеходов безоткатки нежелательны, тут решение больше политическое, временное, чтобы сгоряча не расстреляли. Ну и вообще безоткатные системы не заменят обычных: от них трудно добиться хорошей баллистики, нужен больший заряд пороха, и они выдают себя при выстреле поднятой пылью. Вот как горные пушки, мобильные системы в кавалерии, которые можно возить на вьючных лошадях и броневиках, как партизанское оружие они найдут применение.

— Полагаете, в этой войне пригодится опыт Дениса Давыдова?

— Полагаю да. Чем больше техники в войсках, тем больше действия войск зависят от снабжения и тыла. Ампулометами и пистолет-пулеметами можно вооружать партизанские отряды. Будут нападать на обозы и сжигать военный груз, автомобили, а при налетах в небольших городах — сжигать здания, где закрепился противник, казармы.

— Да, это тоже заказы... Послушайте, Виктор Сергеевич, мне с вами интересно работать. Ради всего этого, что вы перечислили, стоит извести на полигоне сотню труб.

"Интересно, а где же косность старых кадров?" — подумал Виктор. "Хотя тому, что есть непризнанные изобретатели, здесь никто не удивляется."

Он почесал локоть под нарукавником; эта деталь одежды вызывала у него ассоциацию с детством и первыми классами советской школы. Гимназические фуражки и пояса поверх тогда только-только отменили, и в новой пристройке вместо незыблемых черно-коричневых парт появились столы с серыми приставными стульями; то, что современно, не всегда практично...

— Значит, безоткатная пушка по вашему предложению, — продолжал рассуждать вслух Бахрушев, — надкалиберная и одноразовая, это позволяет открывать внезапный огонь... Вы не думали взять на это патент?

— А сколько будет стоить пошлина?

— Забудьте о пошлине. Я, вы, еще кое-кто из дирекции, который возьмет расходы на себя, точнее, на Общество. Патентуем в России, Германии, Франции, Англии и Америке.

— И какая будет моя доля?

— Равная.

— Виктор подумал, что, разбирайся он в местных заморочках, можно было бы выторговать не менее половины. Но в его положении сильно светиться было нельзя. И, похоже, Бахрушев это понимал.

— Одно условие... — начал Виктор.

Бахрушев с интересом повернул голову. Казалось, что он ловит каждое слово.

— Точнее, два... Первое, чтобы вся бюрократическая часть без меня.

— А второе?

— Хотелось бы какое-то вознаграждение уже сейчас. Надо обустраиваться, получше квартиру искать, в общем, расходы. Собственно, обстоятельства и вынуждают согласиться.

— Считайте, что договорились, — ответил Бахрушев, удовлетворенно потирая руки. — Сегодня же решу второй вопрос с одним из наших соавторов.

В этот самый момент дверь скрипнула; в "секретку" влетел взволнованный Самонов.

— Опять, — выпалил он, переводя дух, — опять не прошел. Пригнали на платформе только что.

29. "Белый бедный бледный бес".

Северо-западная оконечность завода за главной конторой, куда была загнана платформа, навевала меланхолию. Послеобеденная жара, словно опытный бармен, смешала здесь в фирменный коктейль запах угля и горелого железа с густым курортным запах сосен, что росли прямо за забором. Завод еще не расширил свои границы, и между ним и рекой шумела красивая роща, где скоро, наверное, можно будет собирать землянику. За спиной Виктора вдоль заводских путей, вытянутых вдоль железной дороги, приземистые литейные цеха, словно речные пароходы, выпускали в небо султаны дыма пара; чуть подальше, к реке, содрогался от работающих машин молотовый, а слева сотнями колоколов звенела кузня, и в воздухе плавал вулканический запах серы, словно бы где-то рядом, за стеной корпуса, разверзлись врата ада, поглощая чумазых и потных грешников. Напротив Виктора, торцом к путям, длинным пеналом лежал незнакомый одноэтажный склад, а правее, в сторону Радицы, патриархально возвышалась деревянная двухэтажная казарма с потемневшими от времени бревнами. Надо всем этим сквозь рыжеватый смог виднелись купола Преображенского храма, стоявшего за линией; на фоне низеньких строений голубое с белым кружевом здание казалось просто громадным. Виктор прикинул, что храм должен быть где-то на месте нынешних двух панельных пятиэтажек или рядом. Удобно, однако, подумал Виктор: отдаешь день жизни на благо Общества, затем прямо из проходной — ставить свечку и утишать свой комплекс вины перед Вселенной, привитый духовными менеджерами. Высшая цель — труд на благо Общества. Точнее, его акционеров. Какая злая ирония.

— Да, сударь, надо бы вас поближе познакомить с разработками Рябушинского, — бросил Бахрушев, пока они обходили штабеля досок и проката, — и не только с безоткатной пушкой. Есть у него еще одна идея — реактивные снаряды с соплом Лаваля и пироксилиновым канальным двигателем Граве, он и методы расчета их предложил. Теперь слушайте: есть проект Воловского поставить на грузовой мотор сорокавосьмиствольную батарею реактивных снарядов, но нету подходящего шасси (он так и сказал — шасси, с ударением на "А"). Если мы убираем с "Баяна" башню и ставим эту батарею...

"Еще один у Рябушинских? Есть шанс выйти. А если у него задание меня ликвидировать? Если с ракетами — это замануха? Кто здесь за кого?"

— Это хорошо, что братья Рябушинские вкладывают средства в инновационный бизнес. Не то, что некоторые.

— Так они же и есть "некоторые". Это Дмитрий все хлопочет, аэродинамический институт на свои деньги основал, трубу для продувки летательных аппаратов построил. А вот Николай — человек пустой. Куражился, деньги проигрывал, вон, в людоедском племени вино из черепа съеденного врага пил. Нет, не им съеденного, разумеется. А вот помните скандал с девицей из ОМОНа, на которую он двести тыщ спустил?

"ОМОН? У них еще и ОМОН? Хотя, если есть гостапо, чего ж и этому не быть?"

— Ну да, сейчас же эмансипация, женщины и в полиции служат...

— Позвольте! Какая полиция? Я говорю не "из фараонов", а "из Омона". "Омон", ресторан такой француз открыл, а девица там пела...

Мимо них, свистя, грохоча на рельсах и выбрасывая к небу смесь дыма с паром цвета грозового облака, покатил железнодорожный кран, покачиваясь, как утка, из стороны в сторону; Виктор успел заметить на нем марку паровозного. "Вона, и их тоже тут делают.." Из-за здорового клепаного куба, ожидавшего отгрузки, вынырнул капитан Брусникин: похоже, он спешил откуда-то со стороны Десны.

— Господа, нам предстоит разобраться в причинах, — начал он, поздоровавшись. — Поскольку до установки нового мотора поломок трансмиссии не было, передаваемая мощность, как мне сообщил Константин Павлович, не изменилась, и при пересчете приняты те же запасы прочности, необходимо выяснить, не являются ли повторяющиеся поломки следствием саботажа, организуемого немецкими агентами.

С платформы уже содрали брезент; за неимением параллельного пути кран подогнали с торца. Несколько рабочих в темной, несмотря на жару, прозодежде, суетились, зачаливая стропы и стараясь развеять однообразие труда незлым сквернословием. К некоторому удивлению Виктора, матерщины в их речи звучало не так уж и много, зато махрово цвело богохульство; к примеру, запомнилось странное выражение "Мать твою бог любил". На фоне церковных куполов это звучало довольно странно, но все же факт оставался фактом: сперва в бога и душу, а потом уж и в мать.

— Вира!

Кран свистнул и потянул тросы; тут же плохо заведенный крюк соскочил, взлетел вверх, подброшенный пружиной натянутой стропы, а танчик, перекосившись, грюкнул о платформу задним катком.

— Осторожней, раззявы! — заорал незнакомый Виктору мастер. — Майнуй! Егорка, черт косорукий, опять нахлебался? На каторгу захотел! Я те устрою!

— На таких работах дирекция платит в месяц целковых тридцать, — пояснил вполголоса Самонов, — вот и не стараются.

— А как на остальных техоперациях? — спросил Виктор. — Брак не гонят?

— Проверяли. Все детали были доброкачественные. А вот поломки пошли.

— Характер повреждения?

— Усталостный излом от крутящего момента, однозначно. Наискось ломает.

— Буховцев идет, господа, — предупредил Бахрушев, — и явно не в духе.

Директор, как и в первый день Виктора на заводе, появился без свиты. Ботинки его были в пыли, очевидно, известие о прибытии танка он получил, вернувшись в контору из цехов, и тут же поспешил к выгрузке.

— Ну что, господа, инженеры? — начал он голосом, предвещавшим мало хорошего. — Я хочу слышать, что вам нужно от меня для того, чтобы подобной картины ни я, ни вы больше не видели. Деньги, материалы, станки, иные действия — что?

Брусникин было хотел что-то сказать, но директор остановил его жестом руки.

— Ваша служба, господин капитан — выявить на заводе шпионов и саботажников. Все ли необходимые меры содействия вам оказываются? Нет ли уклонения, скрытых препятствий?

— Претензий ни к кому нет, господин директор. Если что-то возникнет, я сразу же обращусь к вам.

— Вот и отлично. Вы собирались что-то спросить?

— Хотел доложить о случившемся.

— Мне уже доложили. Остается пожелать вам успехов в розыскной работе и выслушать предложения по технической части господ конструкторов... да, с вами я, вроде, еще сегодня не виделся? — неожиданно спросил он, повернувшись к Виктору.

— Здравствуйте, — поспешно ответил тот, — нет, я выполнял поручение господина Бахрушева.

— Выполнили?

— Разумеется, Борис Иванович, — ответил за него Бахрушев, — я после доложу.

— После, — повторил Буховцев, — а сейчас, господин... Еремин, так, кажется? Раз уж вас приняли на службу и взяли расследовать случай поломки, изложите свои соображения.

— У меня только предварительные мысли, — скромно ответил Виктор, — даже доктор до осмотра пациента диагноза не скажет.

— Это хорошо, что вперед лошади телегу не ставите... Изложите мысли.

— Из полученных сведений методом исключения можно предположить, что замена двигателя могла привести к возникновению резонансных колебаний в трансмиссии в зоне рабочих скоростей. Но это надо проверять. К сожалению, в наших условиях тензометрировать валы при движении невозможно...

— Вы сказали — "в наших условиях". Значит, есть условия, в которых можно?

— Да, но это нужна аппаратура, которую сейчас пока никто не выпускает.

— Что за аппаратура?

— Например, проволочные тензодатчики.

— Что это такое?

— Ну, это, как бы объяснить...

— Ну, будьте любезны объяснить. А то вдруг кого-нибудь из вас заарестуют по подозрению в умышленном вредительском расчете; правда, вы человек новый и пока вне подозрений. Уж не берите грех на душу своей скромностью невинного погубить.

"Ладно, колись", сказал себе Виктор. "Делали же кустарно в Коломне для испытаний. Только местные заменители подобрать."

— Да, конечно, конечно... Вы правы... Это... ну, это такая тонкая проволочка из константана, наклеивается на китайскую шелковую бумагу клеем БФ... специальным клеем из фенолоформальдегидной смолы и поливинилацеталя.

— Это не из той самой смолы, которую использует товарищество "Карболит"?

— Ага... Ну и нужен мостик Уитстона и чувствительный гальванометр.

— Какой гальванометр?

— Лучше зеркальный. Если есть. А мост Уитстона — это набор точных сопротивлений, резисторов, как там...

— Вы знаете, как со всем этим обращаться, если все это выпишут? Сможете поставить опыт?

— Ну, конечно... Единственно, как самодельные тензорезисторы пойдут, тарировка, конечно, нужна, но это дело техники... вот чувствительность мала может оказаться.

— Что в этом случае необходимо?

— Усилитель тока.

— Машина?

— Электронный... Можно попробовать собрать на электронной лампе... катодной лампе, этом, аудионе, как его. И насчет погрешности... Но это можно поставить опыт на машине со старым двигателем, где не ломалось и сравнить результаты. Относительное изменение проследить.

— Это все?

— Нет. Надо совершенствовать методику расчета. В Петербурге есть профессор, Тимошенко... да, да, Тимошенко, есть смысл с ним связаться и может, они разработают методику расчета передач на крутильные колебания. И вообще, нужно солидную экспериментальную базу. Лабораторию, научные кадры собрать... вот был бы институт, а не просто гимназия, было бы проще.

— Высшее техническое училище? А вы, господа, что думаете?

— Масштабно, — осторожно согласился Бахрушев, — а кто его создаст?

— Скажите, господин Еремин, — продолжал Буховцев, — вот этот ваш метод исследования машин, он пригоден для другой продукции?

— Конечно. Трактора, паровозы, краны, металлоконструкции.

Буховцев в задумчивости положил руки в карманы брюк, выставив вперед округлый живот, обтянутый жилеткой.

— Ну, что ж. Ход вашей мысли мне ясен. Господа, продолжайте поиск причины. Иван Семеныч, вас попрошу на пару минут отойти со мной.

— Если что, валите все на меня, — шепнул Виктор Самонову, — человек новый, заводской специфики не знает...

— Да что вы, право, — досадливо отмахнулся тот. — Сударь, война не за горами, и наши солдаты будут умирать в машинах, ставших на поле боя по неясным нам причинам. Каждая такая поломка — это могилы, это вдовы и сироты! А вы думаете, нас тут беспокоит, как ответственность поделить. У нас у всех одна ответственность — перед богом и Родиной.

— Извините. Просто разных довелось встречать.

— Понимаю. Мерзости на Руси хоть вагонами отгружай. Кстати, вы серьезно, не помните правила старой орфографии? "Белый бедный бледный бес побежал голодный в лес", где "ять" ставили? Нет-нет, я просто из праздного любопытства...

Самонов повернулся, заложил руки за спину и продолжал смотреть, как сгружают танк.

Странно, как-то, подумал Виктор. Или реальность слишком альтернативная, или, с точки зрения, подобного ему жителя, она видится не так, как авторам книг и фильмов. К примеру, те же рабочие. Бежица — поселок рабочий, а с пролетариатом Виктор за эти дни почти не общался. И вообще такое чувство, будто ходил по поселку гастарбайтеров из другой республики, где живут своими обычаями и говорят на своем языке, хоть и вроде как понятном. Неужто и впрямь здесь разные слои общества как разные нации?

Виктор почувствовал, как его дергают за рукав. Оглянувшись, он увидел Бахрушева, который жестом звал теперь уже его отойти.

"Так. Кажется, сейчас выяснится, что в России чудес не бывает. Будем искать другую работу."

— Вот что, до конца дня приведите все сказанное в систему и изложите на бумаге, — вполголоса сообщил ему Бахрушев, — место для лаборатории я присмотрел. О переводе бежицкого технического училища в высшее будут хлопотать через орловского губернатора.

— Почему через орловского? — ошарашенно переспросил Виктор.

— Ну не через курского же!

— Так, сразу?

— А как еще? Перед Обществом комиссары поставили задачу в течении ближайшей пятилетки поднять объем валовой продукции завода в разы, в основном за счет роста производительности труда основных рабочих. Это значит, что каждая ошибка будет множиться убытками в сто, в тысячу раз, потому что потребуется менять дорогую оснастку, необходимую для фордовского типа производства. Директор увидел в ваших речах миллионы прибыли...

"Кажется, я это уже где-то говорил. Или слышал в другой реальности. Главное, не запутаться. Интересно, сколько попаданий вообще выдерживают хроноагенты?"

— Так вы же говорили — война может начаться в конце лета.

— Как только вы покажете, что лаборатория — это ключ к новому оружию, мы с вами получим все. Ассигнования, приборы, людей. Ничто так не двигало прогресс человечества, как война, потому что ее итоги решают судьбы тех, у кого власть и деньги.

"Кошмар. И это говорит здесь нормальный, интеллигентный человек..."

— Великолепно. Даже не ожидал, что все так быстро меняется.

— Похоже, вы просто не к тем и не так обращались. Не обижайтесь, но вы как-то не от мира сего. Вам надо чаще бывать в обществе, а вы замыкаетесь, словно боитесь на людях показаться. Хотя вроде как человек не робкий. Стесняетесь выглядеть белой вороной?

— Пожалуй. Постараюсь исправиться.

— Ладно, в конце концов, это дело ваше... Клей запатентован?

— Нет. Лаборатория есть на заводе?

— Найдем. К Головину из гимназии обратимся. Условия те же.

— Идет.

— Тогда поговорим о главном. Вы догадались, подо что будут испрашивать вложения капитала для выполнения задачи?

— Под бронетехнику?

— Но не под эту. Под "Баяны" много не дадут. Если вы сможете поднять лабораторию...

Бахрушев как-то тяжело задышал и продолжал уже полушепотом.

— То, что я вам сообщу — государственная тайна, разглашение которой карается смертью.

"Ну, вот еще не хватало для полного счастья."

— Простите, а мне обязательно это знать? Это не будет разглашением? Наверное, надо расписаться где-то...

— Надо. Приказ господина директора. Пока устный, бумаги оформят.

— Добавку дадут к жалованию? За степень секретности?

— Ну, золотом не осыплют, но почувствуете. Дело в следующем. Есть секретная директива создать и наладить выпуск бронехода с противоснарядной броней, способного прорывать оборону, преследовать неприятеля в наступлении, в отрыве от пехоты, громить вражеские тылы. Броня должна выдерживать попадание бронебойного снаряда из сорокасемимиллиметровой траншейной пушки Гочкиса. Вооружение — пулеметное ружье и пушка, снаряды которой способны пробить броню, стойкую к снарядам пушки Гочкиса. Вы же понимаете, что неприятель тоже начнет броню наращивать. Вот под это дают очень много. Спросите, почему никто не взялся?

— Считают фантастикой?

— А вы не считаете?

— Ну... в тридцать две тонны можно уложить.

— В шестнадцать. Надо в шестнадцать. Тысяча пудов — грузоподъемность нормальной платформы, с учетом расстройства пути в войну. Не отказывайтесь сразу. Попробуйте.

— Если скажу, что попробую, не сочтете сумасшедшим?

— Знаете, сударь, мне сейчас совершенно безразлично, в здравом ли вы уме. Пусть это будет безумие, но такое, чтобы в него поверили. Сейчас поверили.

— А потом?

— А потом будут цеха и станки. В собственный карман эти деньги и Буховцеву положить не дадут. И вообще, в этом деле вы только исполнитель. Или будете ждать, пока в цехе катерпиллеров крыша упадет? А вы знаете планы Общества по реконструкции завода? Все эти старые литейные печи снести и построить за околицей огромные мартеновские цеха. Воздух в центре очистится. Все это надо решать в считанные дни.

— Ладно. Если для фронта, для победы... Согласен. Это война, на войне рискуют.

— Ну-ну, не опережайте событий. Войну еще не объявили.

— Не объявят — будем считать нашей победой. Войны не всегда справедливы.

Бахрушев помолчал, потеребил бородку, и положил руку на плечо Виктору.

— Я снова вижу, что в вас не ошибся.

30. "А говорите, с головой все в порядке".

По Церковной ехал синий дощатый фургон, и битый, втоптанный копытами в землю кирпич глухо ворчал под коваными ободьями колес. Виктору показалось, что похожий фургон он видел давно, в каком-то старом советском фильме про нэп и угрозыск, и там за этой халабудой бежали мелкие пацаны. Здесь за повозкой никто не бежал — утро, народ еще только собирался на работу, и в воздухе стоял дровяной запах от топящихся плит. Ночью прошел дождь, и Виктор решил одеть купленные во вторник галоши. На легкой открытой обуви галоши смотрелись диковато, но от грязи защищали.

То, что здесь его идеи идут с каким-то феерически-рояльным "Ура!", Виктора уже не удивляло. Просто удачный момент. Царь или кто там наверху, замутил пятилетку. Для войны форсируют индустриализацию. Посмотреть по советской истории — тогда тоже, один изобретатель мыкался по инстанциям, непризнанный, а другого моментально выносило в главные конструктора или руководить наркоматом при каких-то рядовых по нашему времени рацпредложениях. "Там, на шахте угольной... как там дальше-то? паренька приметили...". А тут еще и подходящего происхождения. Тревожило другое.

"Не выйдет ли, как с Королевым до войны", думал Виктор. "Распылиться, начать хвататься за все новые и новые проекты, утратить координацию конструкторов, исследователей и опытного производства... Главное — не сейчас. Главное — когда придут эти деньги, и надо будет искать и расставлять людей, продумывать мотивацию, нащупывать баланс между производством знаний, производством машин и конструкторскими столами, притирать бесконечные конфликты интересов подразделений и личностей. Хотя здесь, в восемнадцатом, не все так плохо. Не было гражданской, нет резкой смены кадров и деквалификации рабочих. Политический саботаж и вредительство — исключение, и их пресекают без шумных кампаний. Экономика открытая, можно покупать лицензии на производство того, что в России пока не производят, можно загранспецов приглашать для отладки технологии. Самое главное — когда Буховцев решил замахнуться на суперпрожект? Когда узнал о тензометре. Узнал о методах исследования динамики и прочности... По наитию или кто подсказал? Не важно. Главное, директор понимает, что новая техника — это новые знания, а не просто конструктор нарисовал и должно работать. Не нужно объяснять, зачем строить опытный цех, закупать испытательную технику, для чего люди протирают штаны в лаборатории и почему надо готовить новые кадры в вузах."

На углу Карачевской с тумбы ему подмигнула свеженалепленная красотка с подписью:

"Испанка во граде Святаго Франциска."

То ли это было название фильма, то ли пьесы, то ли книгу рекламировали — Виктору было уже все равно. В памяти яркой ракетой вспыхнул и разорвался когда-то запомненный стереотип, оттеснив все окружающее на задний план.

Испанка.

Страшная болезнь во времена гражданской войны.

Эпидемия... когда же эпидемия... еще Ленин был... сразу после революции... конец первой мировой...

"В ВОСЕМНАДЦАТОМ!!!"

Эта мысль оказалась для Виктора таким же ударом, как и тогда, когда он впервые обнаружил, что попал именно сюда, в восемнадцатый год.

"Что же я про испанку-то забыл... расслабился... сюда еще не дошло..."

Он бросился вперед, к аптеке на Мценской, до которой оставался всего квартал, хотя почти не надеялся, что там ему чем-то помогут. От гриппа вообще универсальных лекарств нет, а в восемнадцатом — тем более.

Знакомый лысоватый провизор, зевая и завязывая на ходу тесемки халата, появился за прилавком.

— Добрейшего вам утречка, господин Еремин. Поскольку сейчас утро, осмелюсь предложить вам порошки аспирина.

— Да у меня с головой все в порядке. Скажите, где можно здесь сделать прививку от испанки?

Провизор укоризненно покачал головой.

— Я же говорил, надо было брать больше. Но не надо отчаиваться, надо идти к врачу...

— Да я не о венере, — досадливо перебил его Виктор, — это грипп такой, испанский.

— Какой, простите, грипп?

— Испанский. Из Испании.

— А вы говорите, с головой все в порядке.

— Что я не так сказал?

— "Грипп", сударь, это по-русски, "хворь". Испанская хворь. Вот я и пытаюсь узнать, что это за хворь. Вы захворали или кто-то из близких? Вас ко мне врач направил?

— Да я пока здоров, мне узнать, где делают прививку от гри... от этой болезни.

— Что за болезнь? Подождите... как вы вообще узнали про эту испанскую хворь.

— Может, она как-то по другому по науке называется. Слышал на рынке, что страшная эпидемия.

— Где эпидемия?

— В Европе... ну, наверное, и в России... скоро начнется.

— Ни о каких страшных эпидемиях в Европе до сего дня не слышал. Постойте: давайте-ка я позвоню Ненашкину в больницу, сегодня его дежурство. Пройдемте, там у меня телефонный аппарат.

Телефон оказался деревянным шкафчиком и висел на стенке. В трубке был один наушник, а говорить надо было в торчащий спереди рупор. После манипуляций с криками "Барышня!" верчению ручки и стучания по рычагу удалось установить коннект; провизор кратко изложил суть беседы и протянул наушник Виктору.

— Говорите. Георгием Романовичем зовут.

— Здравствуйте! — хрюкнуло в трубке.

— Георгий Романович, здравствуйте! — заорал Виктор. — Георгий Романович, подскажите...

— Сударь мой, — пророкотало в трубке сквозь шорохи, щелчки и гудение, — будьте добры, сообщите симптомы болезни, об эпидемии которой вы слышали.

— Ну, высокая температура, тридцать девять и выше, слабость... вирусная инфекция дыхательных путей.

— Что-то вроде инфлюэнцы?

— Да! — обрадовано заорал Виктор. — Инфлюэнца, вот как она называется.

— Ну так она давно известна. И смерти от нее теперь редкость.

— Это новая! Сопровождается острой вирусной пневмонией, кровотечением в легких, кровохарканием. Люди умирают, захлебываясь в собственной крови. При этом резкое понижение давления, поражение сердечно-сосудистой системы, и эта, как их... не геморрои, а что-то похожее.

— Может, геморрагии, сиречь кровоизлияния?

— Да, геморрагическая сыпь, вот. Много смертельных случаев, умирают на второй-третий день. Началась эпидемия в Испании. Где от нее прививают? Или не прививают?

— Когда началась эпидемия?

— Ну это... весной. С месяц назад.

Невидимый Георгий Романович промычал что-то про себя, потом в трубке затихло, и были слышны только шорохи и жужжание.

— Сударь мой! — вновь ожила трубка спустя пяток секунд, — понимаете... эээ... последнее время участились случаи пускания слухов о разных ужасных болезнях. Похоже, вы жертва подобной провокации. По моему мнению, этот слух пущен людьми, которые понимают в медицине. Вы не заметили, кто говорил об эпидемии?

— Нет... краем уха, а там некогда было, вот только сейчас утром дошло.

— Следующий раз, как услышите, лучше заявите об этом в полицию. Если бы в Европе была эпидемия, нам бы в тот же день телеграфировали. Конечно, в России случаи инфлюэнцы встречаются, и в Бежице тоже, но такой клинической картины, как описали вы, слава богу, не наблюдалось. Будьте покойны, если что-то случится, вас известят. Вы на паровозном служите?

— Да, конструктором.

— Ну так вас, в случае чего, всех направят на прививку, и без нее на службу бы не приняли в случае эпидемии. Кстати, оспу вам прививали?

Виктор пробормотал "Да, спасибо", поблагодарил и повесил трубку.

"Эпидемии не было", напряженно размышлял он, торопясь к проходным, "а почему не было? Вроде как стихийные события тут не меняются. Значит, вирус H1N1 уже стал смертельным и где-то гуляет... ну да, гуляет, а войны — то не было, меньше перемещений людей, меньше скученности, антисанитарии, ослабленных организмов. Вселенский мор откладывается. Бежать предупредить? Ага, как же, зацапают, как шпиона и провокатора. Танки построим, а нам это поможет? А что поможет? Интерферон? Арбидол? Надо было в медицинский идти... И вообще — местная технология это осилит? Тут ведь и антибиотики не помогут. Как вакцину делают? Из куриных эмбрионов? Надо было на врача, надо было на врача, да и вжиться проще бы было."

Возле здания гимназии на Виктора хлынул пьянящий, сладкий аромат цветущей липы с молодых деревьев, умытых теплым ночным дождем. Волны знакомого с детства запаха смывали с души тревогу; это была какая-то нить, связывавшая с его, Виктора, Брянском второй половины двадцатого века, с городом, в котором он прожил большую часть своей жизни. Над головой и впереди его роями носились майские жуки; внезапно он заметил на одной из веток серый пушистый комок и удивился: то была настоящая белка. Белка суетливо сновала среди свежей благоухающей зелени и поминутно что-то хватала; возможно, тех же жуков. Живность словно противилась приходу человека в эту точку земного шара, еще не так давно бывшую лесом.

Мценская жидкой кашей выплескивалась из-под колес проезжавших телег — натасканная из проездов грязь серыми полосами наросла на брусчатке с обочин. Сейчас эта улица казалась Виктору настоящим проспектом — ее ширина, мудро заложенная архитектором навырост, никак не сочеталась с длинными, приземистыми пеналами одноэтажных каменных казарм. За деревенскими домиками по левой стороне уже вырастали ряды однообразных стандартных каркасных двухэтажек, обкладываемых снаружи серым кирпичом. Вдали виднелись красно — белые теремки зданий у Бани.

Ближе к кварталу "колонок" Мценская стала заполняться народом; люди, как струйки дождя, появлялись из встречных улиц и переулков, собирались на проезжую часть, и двигались к заводу все набирающим силу ручьем. От казарм выходили группами, громко переговариваясь между собою; голоса сливались в непонятный Виктору гул. В этом потоке картузов, темно-коричневых и темно-синих засаленных пиджаков и сапог, лишь изредка мелькали светлые женские платки: работницы в платьях, подвернутых до щиколотки и приметанных, казались вовсе не измученными непосильным трудом, бойко перебрасывались словами со знакомыми и не очень, и, встречая товарок, весело заводили с ними разговоры. К проходным ручейки слились в бурлящий, говорливый поток; Виктора несло этим потоком к деревянным воротам, как щепку, и тут он внезапно почувствовал, какая сила на самом деле скрыта в этой темной, кипящей массе, сила мускулов и ума, умноженная в десятки и сотни раз паром, электричеством и рычагами машин. Эта силой управлял рев гудка и установленный инженерами распорядок, превращая в паровозы, мосты, элеваторы, танки и трактора, и, казалось, нет на земле такого препятствия, которое не снесла эта сила, преобразовав в дома, цеха и все новые машины.

"Так вот откуда пошла идея пролетарского государства!" — подумал Виктор. "Она не в расчете, не в теории, она идет из чувства организованной заводским гудком массы. Чувства принадлежности к необоримой силе, способной переустроить землю."

Дальнейшее утро пятницы никаких опасностей не предвещало. Работа началась с того, что Бахрушев уточнил задачу: оказывается, в первую очередь, надо было изготовить на заводе что-то вроде концептуального образца супертанка, показать генералам его боевые качества, а затем проектировать фактически заново, одновременно проектируя и танковый завод под будущую технологию.

— Пусть он будет сейчас у вас хоть золотой, — пояснял Бахрушев. — Нам надо две вещи. Во-первых, показать в Москве, подо что Обществу дают деньги, что машина уже есть. Во-вторых, мы будем знать, какие цеха строить, какие участки создавать, что у кого закупать или изготавливать самим. Форд тоже сначала свой мотор сделал, потом под него завод.

Короче говоря, Иван Семенович, сам того не подозревая, разрубил тот гордиев узел, который в советском танкостроении запутывали аж две пятилетки.

Дальнейшее знакомство с ситуацией добавило приятных сюрпризов. Пять мирных лет плюс попытки царского правительства ускорить индустриализацию приблизили технические возможности практически к советским конца двадцатых, а кое в чем Российская империя даже превзошла тогдашний Союз. Во-первых, можно было катать однородную броню по крупповскому методу практически любой разумной для танка толщины, и при необходимости расширить производство в разы. Во-вторых, в России уже пару лет, как у французов купили лицензию и начали выпускать восьмицилиндровый авиадвигатель "Испано-Сюиза", причем, по требованию заказчика, двигатель был перепроектирован с увеличением объема, за счет чего мощность выросла до трехсот сил. Движки ставили на двухмоторные бомбардировщики "Скиф" конструкции Сикорского и на одномоторные бипланы Григоровича, которые в документах именовали "штурмовым аэропланом".

В России уже могли делать и планетарные коробки передач, и даже без роликоподшипников — как оказалось, планетарка стола на том самом "Форде", который чуть не переехал Виктора в первый день, а заодно и на "Баяне". Наконец, самой большой неожиданностью оказалась 57-мм скорострельная противоаэропланная пушка Розенберга с длиной ствола 60 калибров, которую, несмотря на ряд проволочек, усовершенствовали и запустили в производство наряду с трехдюймовой пушкой Лендера, мечтой всех альтернативщиков. Правда, выпуск обоих орудий пока было небольшим — десятки в год — но для концептуального образца хватало.

Единственное, чего Виктор не понял — это каким образом царизму удалось экономическое чудо, но это пока не интересовало. Оставалось все найденные достижения уложить в пресловутые шестнадцать тонн.

Обедать к Причахову Виктор шел с приподнятым настроением: где-то минут за сорок до перерыва его позвали в кассу, где выдали премию в пол-оклада.

"Интересно, премии здесь обмывают?" — думал он, пробираясь между столиками. "И вообще, надо как-то выглядеть более общительным..." Он направился к дальнему окну залы, где что-то весело обсуждали коллеги из "Голландской казармы", но тут дорогу ему преградил невысокий, худощавый молодой человек в светлом костюме с итальянскими усиками.

— Виктор Сергеевич, добрый день! Тропинкин, Евгений Николаевич, "Брянские вести". Не угодно ли до моего столика? Специально приехал утренним поездом в Бежицу, чтобы встретиться с вами, но мне сообщили, что вы сильно заняты. Не возражаете против недолгой беседы во время трапезы? Человек!

"Придется присесть. Господин журналист человек настырный и привлекает внимание."

Виктор заказал почки и окрошку, решительно отвергнув попытки представителя прессы разнообразить трапезу спиртным и заплатить за обед.

— Врачи, знаете, не рекомендуют. Воздерживаюсь. Так что же вызвало такой интерес у уездной прессы к моей скромной персоне?

В руках Евгения Николаевича моментально появился большой зеленый блокнот со скругленными углами, похожий на книжку карманного издания, но с толстым картонным, обтянутым зеленой материей переплетом; в правую руку, словно сам собой, из корешка выскочил карандаш.

— Наших читателей интересуют все необычайные случаи и происшествия в городе и уезде. Шофер пивоварни Буркатовского, Максим Солонин, рассказал нам, что в Пасху, пятого числа, вы неожиданно появились из воздуха на перекрестке Бежицкой и Церковной. Шоферу пришлось употребить все свое умение, чтобы не совершить наезд на вас. Не могли бы вы поделиться с нами подробностями этого загадочного случая?

Виктор улыбнулся.

— Хороший вопрос.

Теперь в его распоряжении была пара секунд, чтобы обдумать ответ.

31. Пятница выживания.

— Хороший вопрос, — повторил Виктор.

Журналист устремился в слух. Его карандаш замер на чистой странице блокнота, словно спринтер на старте.

— Уважаемый господин Тропинкин, — продолжал Виктор, — мне, конечно, очень жаль, но в данном событии нет совершенно ничего необычного. Мы живем в начале двадцатого столетия, известно, что все так называемые чудеса, таинственные вещи — все это проявления разных законов природы и особенностей нашей психики. Шофер мог отвлечься, слыша церковный звон, из его памяти мог выпасть момент, когда он видел меня, идущего через дорогу... Я же тоже не заметил его машины, значит, для меня, она тоже вроде как появилась из воздуха. Верно?

— Это логичное объяснение. Однако вы были практически тут же схвачены филерами бежицкого гостапо и заключены под стражу.

— Мне принесли официальные извинения, которыми я полностью удовлетворен.

— Однако до этого случая вас никто в Бежице не видел.

— Ну, возле станции часто встречаются люди, которых ранее до этого никто не видел.

— Вы хотите сказать, что приехали поездом? Если не затруднит, то каким и откуда? В это час поезд не проходит.

— Ну, вы простите, но это уже подробности частной жизни. На чем приехал, ожидал ли на станции, чего ожидал, откуда приехал... Духовное раздевание на публике устраивать не собираюсь.

— Жаль, — вздохнул Тропинкин, пряча в карман блокнот и карандаш, — жаль. Наша редакция готова вознаграждать тех, кто предоставить ей что-либо интересное для читателей. А вы, Виктор Сергеевич, безусловно, человек необычный. Только приехали, никому не известны, и уже — в "Версале" с представителем губкомиссара. Говорят, вы предотвратили на заводе какую-то аварию?

— Ревизор из Петербурга, инкогнито? Ну что вы, право. Я всего лишь скромный служащий паровозного завода, остальное — чистая случайность. А говорят — ну, Бежица — деревня, в ней про каждого что только не говорят. Сенсаций не происходит, а людям каждый домысел — развлечение.

— Да, вы правы. На всякий роток не накинешь платок...

— Мне действительно очень жаль, что вы угробили столько времени и потратились, и без всякого результата.

— Ну, не совсем без результата. Во-первых, в Бежице появляются прокламации, и я взял интервью у представителей власти, какие меры принимаются. На заводе же действует обширная подпольная организация, правда, последнее время стачек или демонстраций не случалось, только тайная маевка была первого числа, но на это смотрят сквозь пальцы. Знаете, местность у завода лесистая и хорошо известная местным, казаков туда посылать бесполезно, да и на законную манифестацию профсоюзов близ храма Преображения собралось куда больше...

"Значит Первого мая — легально и нелегально? Рабочий раскол? Интересно..."

— Кроме того, — продолжал журналист, — много неясного вокруг гибели инженера Прунса и бегства рабочего, разлившего масло. Знакомые мне люди на заводе уверяют, что Прунс кому-то мешал...

Виктор сделал вид, что мешает сметану в окрошке, что дало некоторую паузу.

— Ну, не знаю, кому он мог мешать, — промолвил Виктор. — Я, например, его даже не знал и не видел, и не успел ни от кого услышать о погибшем ничего плохого.

— Наверное, теперь и не услышите — о покойных нельзя говорить плохо... Кстати, что у вас там говорят о возврате бронеходов на завод? Вы же в инновационном бюро работаете?

— Наш завод, — скучным голосом начал Виктор, — выпускает паровозы, рельсы, мосты, краны, сельскохозяйственную технику и трактора. Поступив на службу, я начал заниматься сопровождением колесных тракторов "Северянин", был в цеху, это могут подтвердить рабочие тракторного производства, которые меня там видели.

— Я вас понял, — вздохнул журналист, — хотя многие, с которыми доводилось беседовать, более многословны. Не читали моего репортажа о первых учениях императорского воздушно-десантного батальона? Нет? Так я скажу в редакции, чтобы прислали номер на ваш адрес. Вы ведь у вдовы Безносюк живете.

— Спасибо. С большим интересом прочту. Знаете, если вас интересуют разные интересные вещи, как вам новая гипотеза о Венере?

— Венере?

— Которая вторая планета от Солнца. Поверхности ее астрономы не видели, она всегда скрыта облаками. Представляете, есть такое мнение, что под облаками нет воды и жизни, а сплошная каменистая пустыня. На поверхности может плавиться свинец, там температура четыреста пятьдесят градусов, а давление — как на дней глубочайшей из впадин Мирового Океана...

— Как пообедали? — лицо Бахрушева излучало сияние.

— Журналист один пристал. Но я ему в основном о космосе.

— Прекрасно, прекрасно... А у меня для вас сюрприз... "Вам не понять, вам не понять, вам не понять моей печали..."

То, что выложил Бахрушев их толстой серой папки и развернул перед Виктором жестом фокусника, больше напоминало экран смерти виндов, чем привычные ему синьки. На фоне цвета бездонного сумеречного неба ярко сияли белые линии чертежа, запаха аммиака нос не улавливал. Возможно, такие попадались ему на глаза здесь и раньше, просто внимания не обращал.

Бахрушев, уловив на лице Виктора тень удивления, поспешил отнести его на счет сути документа.

— Не ждали? Знаете, сейчас кто только не продвигает бронеходы, к государю на прием один раз даже принесли... ну, как вам объяснить? Представьте себе лафет трехдюймовки размером с трехэтажный дом. Государь очень мудро заметил, что это будет большая мишень, и пожелал смущенным создателям, чтобы они работали над мотором для аэроплана. А вот этот — с Адмиралтейского, под руководством профессора Бубнова. Слыхали о таком?

— Метод Бубнова — Галеркина?

— Ну да, Борис Григорьевич сделал метод известным.

Собственно, то, что было на чертеже, удивило Виктора гораздо меньше. Ну, Т-54, он и есть Т-54. Точнее, попытка сделать его на тридцать лет раньше. Низкий корпус, башня полусферическая, обратно пушка лендеровская, и еще одна, в командирской башне. Вместо перископов стробоспонсоны — это вроде круглой коробки со смотровыми щелями, поворачиваешь ее, одни открываются, другие закрываются. Ну и, конечно, мачта, точнее, труба шнорхеля на несколько метров, для хождения по дну; создатели субмарин, они сразу фишку просекли...

— И что же его в серию не запустили?

— Тяжеловат. Вес под полторы тысячи пудов, а броня всего дюймовая.

— А если облегчить? Например, снять одну башню, пулемет сзади?

— Большую оставить? Она медленно поворачивается. Посему нужна еще малая, со скорострельным полуавтоматом. Военные вообще желают спереди еще две башенки с пулеметными ружьями, чтобы огонь по вражеской пехоте или коннице был плотнее.

— Ну, так это... Во второй эшелон ставим "Баяны", они наступают с пехотой и прикрывают пулеметами. А этот пусть в первом выбивает бронетехнику и орудия противника. И бронеходы поддержки пехоты надо с более солидной броней.

Бахрушев взглянул на него и почесал бородку.

— Сударь, если я вас верно понял, у вас родились идеи? Или это старая задумка? Тоже пытались изобретать?

— Пытался. Но счел замысел незрелым. Я смотрю, здесь гусеница тоже с открытым шарниром? Они тоже предлагали сталь Гадфильда? Или что-то другое?

— Совсем другое. Была такая идея, между пальцем и звеном ставить втулку из резины, чтобы вместо трения была деформация эластичной прокладки. Палец ведь только на небольшой угол должен повернуться. Но — не пошло. Резина быстро рвется и лезет наружу. Правда, поиски продолжаются, есть попытки найти другой материал, применить вместо втулок резиновые бруски...

"...Они пытались изобрести сайлентблок", подумал Виктор.

"Они пытались изобрести сайлентблок, у них не вышло, они не знают, как. Попаданец видел послевоенные танки, знал, что у них гусли на резине, но он не инженер-механик, и не в курсе тонкостей, так?"

За окном раздались звуки колокола, совсем рядом.

— Катерпиллерный горит! Катерпиллерный горит! — заорали под окном; Виктор и Бахрушев сразу же кинулись туда. Из-за цехов со стороны Чашина Кургана подымались клубы черного дыма.

— Оставайтесь здесь! — приказал Бахрушев. — Они могут воспользоваться паникой! — и бросился за дверь.

"Кто "они" — ясно", сказал себе Виктор. "Вредители там и шпионы. А вот чего делать, если они воспользуются?"

Он схватил обломок вала — кроме табуреток, это было единственным подходящим предметом для единоборств, — и занял позицию между окном и ближним к двери шкафом. Из окна несло запахом горелой резины. Виктор осторожно выглянул за занавеску. Между цехами уже неслись упряжки пожарного обоза: яркие отблески солнца от начищенных желтых касок сверкали, будто вспышки беззвучных выстрелов, звенели колокола, глухо гремели по камням мощеного проезда желтые, проолифленные бочки на телегах с огромными, в половину человеческого роста колесами, встречный ветер развивал дым котла парового насоса. Сбоку от обоза, словно пытаясь обогнать лошадей, бежали сотни рабочих с ведрами, баграми, ломами и топорами, схваченными со щитов или попавшимися под руку. "Катерпиллерный горит, катерпиллерный!" — летело над бегущей толпой с яростью и отчаянием. Сперва Виктору показалось, что эту массу людей просто гонит чувство, знакомое им еще с деревенского детства, и выражавшееся в простой вещи: если загорелась изба, надо гасить, иначе дотла сгорит вся деревня. Но в бегущих потоках не чувствовалось стихии толпы; не было видно людей, спешащих к пожару с голыми руками, не замечалось ни суеты, ни толкотни, на глаза не попадалось ни одного растерянного лица. Все выглядело так, будто на заводе регулярно проводились учения по гражданской обороне.

Через час вернулся Бахрушев, усталый и расстроенный, с мокрыми ногами — видимо, стоял в цепочке, передавая ведра с водой.

— Горела кладовая в цеху. Говорят, электрическое замыкание. Хорошо, что депо при заводе в свое время отстроили. Уничтожен месячный запас проводов, магнето и другой электрики для бронеходов. Начальство рвет и мечет. Вы не подумайте...

— Не подумаю. Охрану вот этого, — и Виктор кивнул на шкафы, — надо усилить. И огнетушители поставить. А то тут чуть ли не божий одуванчик.

— Думаете, не случайность? Сегодня пятница.

— Сегодня пятница и пожар. В четверг поломка на полигоне. В среду гибнет Прунс. Во вторник Коськин чуть не обрушил цех. У вас тут каждый день такое?

Бахрушев взялся за спинку стула, повернул его и молча присел, задумавшись на пару минут.

— Поговорю с капитаном, пусть похлопочет, чтобы дал людей из своих на усиление охраны. Хорошо, еще бы какой-то звонок поставить, сигнализацию...

— Тревожную кнопку, сигнализацию на разрыв и замыкание, слаботочную. На элементах Лекланше, чтобы пожара не было. Защелку с электромагнитом и домофоном... ну, вроде примитивного телефона, пара наушников и угольных микрофонов, простенький кодовый замок на реле. Схему я нарисую.

— Ну да, вы, я слышал, знакомы с техникой слабых токов... Со своей стороны мой вам совет: будет воскресенье, съездите-ка вы на поезде в Брянск, в лавку Зимина у Покровской, и с нонешней премии не пожалейте денег хотя бы на маленький браунинг. Насчет премии в понедельник я вам снова похлопочу, а так оно спокойнее будет.

— А разрешение на оружие нужно?

— Смотря на какое... Хотя, чтобы полиция не имела повода подозревать в вас Гаврилу Принципа Мценского уезда, лучше оформить. Вот что: вы же знакомы с Добруйским, завтра субботний день, с утра он заедет на завод как раз по поводу нашего с вами бронехода, вот случай попросить посодействовать.

"Так, значит, Бахрушев считает, что на меня могут напасть. Ладно, ствол в этой прерии рано или поздно пришлось бы завести — с началом войны к собакам и дуракам с огнестрелом добавятся бандиты. Будем считать, что вопрос назрел."

И еще Виктор подумал о том, что лучше бы здесь делали прививки от гриппа.

32. Смерть не каждому к лицу.

К вечеру выяснилось, что галоши неудобный предмет: земля просохла, и возвращаться в них было жарко. Виктор не придумал ничего лучше, как положить их в пакет из старой оберточной бумаги, найденной в "казарме" и нести в руках. "Надо срочно изобретать авоськи", думал он.

На углу Карачевской и Базарной внимание его привлекла небольшая часовня, похожая на башенку детской крепости; часовню он приметил еще во время первого посещения Базара, но тогда было как-то некогда ее рассматривать. Сама часовня была четырехгранной, оштукатуренной, и выкрашена в белый и темно-голубой цвета; ее благообразный вид несколько портил косоватый цилиндр поставленной неподалеку афишной тумбы.

— "Брянский вестник"! Покупайте "Брянский вестник!"

Пацан в картузе, лет десяти-одиннадцати, бойко размахивал газетой, зажатой в руке. Интересно, ходит ли он в школу, подумал Виктор. Впрочем, занятия в первой смене полюбому должны были уже завершиться.

— Последние новости! Кайзер готовит газовую войну! Огромные запасы горчичного газа! Будут уничтожены целые города! Перебежчик фон Шредер из германского штаба раскрывает коварные планы!

Виктор уже шарил по карманам в поисках мелочи, как в этот момент его окликнули по имени-отчеству. Перед ним стоял Веристов. Как-то уже второй раз они сталкиваются вместе именно на базаре. Хотя куда тут большей частью народ ходит после работы? В церковь и на базар. И где начальнику тайной полиции проще встречаться с агентами под видом невинного шопинга? Штирлиц в музей ходил, но музея тут нет. Виктор поздоровался, и сделал вид, что любуется часовней. Собственно, он это и делал до того, как его окликнули.

— Часовней любуетесь? — услышал он вполне предсказуемый вопрос.

— Да. Успокаивает. А то в газетах всякие страсти пишут, и это отвлекает от работы.

— Ну да, ведь мыслительный процесс, — и молодой начальник тайной полиции неопределенно покрутил рукой у головы, — не подчиняется распорядку. Бывало, по грибы пойдешь или на охоту, а в голове очередное дело. Кстати, с этой часовней связано дело Обросимова. Не слышали? Разумеется, не слышали. О нем уже перестали судачить.

— А что за дело?

— Мое первое дело в этом городе. Будет время, как-нибудь расскажу.

"А сейчас у него, значит, нет времени. Замахал этот Коломбо. Странные у него методы, очень странные. Чего он хочет? Просто вывести из равновесия своим преследованием? Не похоже. Втереться в доверие? А зачем? Чего он хочет-то? Все, что угодно, но только не расколоть меня, как попаданца. Даже просто, как мутного фраера. Или ему нужен мутный фраер? Выйти через меня на Добруйского? Кажется, я уже думал об этом... не помню..."

— Тоже по хозяйству ходите?

— И по хозяйству, и по делам... Что-то купили?

— Нет, это галоши. Никак не приспособлюсь.

— Если не секрет, а зачем они вам? У вас туфли на толстой подошве из светлого каучука. Их вам тоже подарили?

— Купил их совершенно случайно, а вот теперь нигде не могу найти такие.

— В мире известно несколько обувных фабрик, которые могли бы ставить клеймо "Марко". Но до нас не доходило, чтобы какая-то из них могла такие делать.

— Какая-нибудь опытная партия, наверное?

— Может. Но, судя по вас, опыт успешный и по цене доступен. Хотя в обувном деле все может быть. Изобрели, к примеру, новую подошву, а тут фабрику раз, и прикрыли за долги. Или погорели на другой продукции. А то и в прямом смысле погорели: продавцы кож могли нанять поджигателей. За триста процентов прибыли капитал пойдет на любое преступление, так, кажется?

"Теперь до обуви доколебался. Но раскручивать не стал. Почему? А может, просто развлекается, в сыщика играет? Жизнь тут довольно скучная, а возьми меня, чтобы надавить — и снова бумаги-протоколы. Комп бы ему с игрушкой."

— Не знаю, мой капитал пока скромный. А вас, говорят, можно поздравить?

— С чем? — Лицо шефа бежицкого гостапо выразило искреннее удивление.

— Слышал, что ваши агенты полностью парализовали работу большевистских организаций. Или скоро парализуют.

— Это не совсем так. Вернее сказать, совсем не так. А еще вернее сказать, ситуация совершенно иная, чем ее себе представляют... Виктор Сергеевич, у меня к вам назрел разговор, в котором вы гораздо более заинтересованы, чем я. Не подумайте, я не хочу делать вас своим осведомителем или провокатором, у меня есть более подходящие люди. Разговор лично о вас, и не о вашем прошлом, хотя оно и любопытно, а о вашем будущем. Разговор долгий, а здесь шумно и народу много.

— Предлагаете продолжить у вас в отделении?

Веристов улыбнулся.

— Это не казенная беседа, да и до отделения далеко, а я, кстати, еще не обедал. Вы не против того, чтобы посидеть у Причахова, а заодно и подкрепиться?..

...Веристов предложил сесть за столик в углу зала, возле хамеропса. Лангет с гречневой кашей, черный кофе и блюдо с расстегаями появились перед Виктором моментально, словно на столе была скатерть-самобранка. Половые здесь старались быть незаметными. Веристов предпочел пожарские котлеты с картошкой фри, стакан молока и бутерброды.

— Стараюсь не набирать веса, при нашей работе это опасно, — объяснил он. — Прежде чем я изложу вам суть дела, попробую изложить общую ситуацию: там вам будет проще ориентироваться. Горчички?

— Нет, спасибо.

— А я просто не могу без нее... Вы давеча говорили об успехах нашей агентурной работы.

— То, что слышал.

— Разумеется, вы сказали то, что слышали. Почему я в этом уверен? Понимаете, эти слухи мы сами распускаем. Провокаторы хороши для выявления взяточников, а в подпольной организации вербовать их — это палка о двух концах: они и своих боятся, и нас. Один вон чуть Столыпина в ложе не застрелил. Выращиваем на свою шею террористов...

"Что-то он слишком болтлив для госбезопасности. Молодость— неопытность, или потом — вы слишком много узнали, вам придется дать подписку о сотрудничестве?"

— Ну, эти детали меня никогда не интересовали. Не мой, так сказать, профиль, у меня — железки.

— А это заметно. К примеру, вас отчего-то большевики все время волнуют. Да большевиками только правых эсеров пугать. Крепкая, но мизерная организация, отдельные зажигательные личности есть в губернии, вроде Фокина Игната, нейтрализовать их по мере надобности — дело техники. Опаснее те, кого никто не видит — масоны, либеральные плутократы. Их цель — подорвать устои самодержавия и христианства, превратить Россию в холуйскую страну и сделать ее легкой добычей иноземных захватчиков. И их агенты плетут свои сети в очень влиятельных кругах.

"Красиво излагает. Значит, полковник в ресторане тоже про это, но другим языком? Либо и то и другое пропаганда? А когда цель обозначена плохо, хватают всех."

— Спасибо, что предупредили. Буду знать, кого опасаться.

— Да я бы сказал, опасаться нынче надо совсем другого. Почти доподлинно известно, что в конце лета Германия объявит войну — так она получит возможность реквизировать созревший урожай. И тогда по империи ударят изнутри — украинские и прибалтийские националисты, прикормленные немцами, кавказские и туркестанские, прикормленные англичанами, про Финляндию уже не говорю. Государство будут расшатывать с одной стороны либералы, координируемые масонами, чтобы освободиться от государственной опеки и планов, а с другой — социалисты, требуя железной рабочей руки над частным капиталом. Нынешняя система политического сыска остановить эту лавину уже не сможет. Мы ловим террористов и предаем их в руки правосудия, а добрые присяжные их отпускают, потому что в душе русского человека укоренилась привычка видеть в государстве не защитника, а угнетателя. Наше просвещенное общество простит Варраву и распнет Христа. Если ничего не менять, держава погибнет.

— И это говорите вы?

— Да. Это не провокация, просто, как мне кажется, вы способны воспринимать подобные вещи без излишнего мелодраматизма. Возраст, жизненный опыт.

— Но ведь, наверное, что-то будут менять? — произнес Виктор, стараясь придать голосу растерянность.

— Есть такие планы, и они уже не составляют тайны. Чрезвычайные обстоятельства диктуют чрезвычайные меры. Поэтому есть сразу по объявлению войны намечено создание Чрезвычайной Комиссии — универсального учреждения розыска, дознания, вынесения приговоров и приведения их в исполнение. Революционеры, нелояльные элементы, все, кто может представлять угрозу державе, будут взяты под стражу или высланы в удаленные места империи, с введением для них трудовой повинности, чтобы все работали на нашу победу. Массовые репрессивные меры не просто обезглавят, а и полностью искоренят внутреннюю угрозу.

— А если начнут сопротивляться?

— Ну, в случае организованных выступлений для репрессированных будут созданы концентрационные лагеря, по типу британских, так, чтобы заключенные под стражу смогли также отбывать трудовую повинность, например, работать на заготовке леса. При попытке террора, как вы понимаете, прибегнут к расстрелам. В общем, жестокость репрессий будет определяться степенью угрозы державе.

"Мотать надо", мелькнуло в голове у Виктора. "Знаем мы, как в таких случаях разбираются. За эти пару месяцев поднакопить деньжат — и в Америку. А оттуда уже помогать".

"А у тебя совесть есть?" — спросил он себя через мгновенье. "Кто-то, может, родные твои, будут гнить в окопах, голодать, а ты — за чашкой кофе газеты просматривать, да еще и сокрушаться, как России не везет? Как нынешние эмиграшки в Инете? А что ты сделал, чтобы России везло? Боишься в ЧК загреметь? А мужики не боятся в штыковую ходить, газами травиться, под танки с твоей бандурой бросаться, да? Радуешься, что образованный, да, мужики неграмотные за тебя помирать будут. Да это правильно, что такую "тилигенцию", как ты, в подвалах расстреливали. Она больше и не стоит".

— Так что вам, собственно, в этом случае, бояться нечего, — продолжал Веристов.

— Ну, конечно. Тем более, я не масон и не революционер, меня это все не касается.

— Вас-то как раз касается. Причем лично.

— Это как?

— Ну, Аристарх Петрович же прочит вас в будущую приемку. А она как раз будет в составе чека. Так что его расчет — заполучить на должности в чека своего человека. Ну, расстреливать вы сами не будете, а вот выявлять саботаж на заводе...

"Ни фига себе пельмень. Меня — в чекисты? Интересно, кожаный прикид дадут? Хотя фигня все, эти прикиды, тут так: сегодня ты на расстрел отправляешь, завтра тебя."

— Правда, у проекта есть противники, и они будут пытаться задержать его принятие.

— Ну да, — поспешил согласиться Виктор, — враги государства.

— Да если бы враги. Генералитет определенно против. Создание Чрезвычайной Комиссии предполагает, что ей будет передана и военная разведка и контрразведка. С одной стороны, это хорошо. Военная контрразведка должна быть строго централизована. Если мы пустим это дело на самотек, все в армии начнут создавать свои контрразведывательные органы, и последние вскорости превратятся в клоаки, в шайки вымогателей и мародеров под прикрытием воинских частей и армейских чинов. Это же очень просто — хватать обывателей якобы по подозрению в помощи врагу, потом требовать выкуп или изъять при обыске ценности и прикарманить. Самостийному созданию личных контрразведок будет положен конец. У служащих в чека будет мало денежной наличности и золота, но они за свою усердную деятельность будут награждаться казенным имуществом без передачи в частное владение, после окончания службы — высокой казенной пенсией. Так мы ограничим мздоимство и злоупотребления властью.

— Разумно, — снова поддакнул Виктор. В жизни бывают моменты, когда не имеет смысла спорить с собеседником.

— Но — есть другая сторона. Каждый из армейских чинов не хочет выносить сор из своей избы, потому они все хотят удалить из армии сотрудников тайной полиции. А у того же Добруйского, конечно, в армии товарищи, связи, боевые воспоминания, это тоже род влияния. Короче, господин полковник колеблется и будет искать выгоды при любом раскладе.... А теперь, когда вы представляете себе общую ситуацию...

Веристов неторопливо зацепил отрезанный кусочек котлеты вилкой и, прожевав, отхлебнул молока.

— Недурно готовят... Так вот, раз вы представили себе общую ситуацию, можно поговорить о вас.

Виктор вдруг услышал сквозь неторопливую мелодию музыкального ящика, как вдали, в цеху у рощи, ухает молот, за который стали рабочие второй смены. "Бух-бух..." Нет, молот всегда так бил, с начала смены, просто он, Виктор, привык, и мозг его перестал воспринимать эти звуки. А сейчас он снова был весь во внимании.

— Что-то случилось?

— Как вам сказать... Случилось. Военная контрразведка подозревает вас в убийстве Прунса.

Спокойно, подумал Виктор. Это может быть банальная провокация. Вот так бахнуть по голове в тихой спокойной обстановке, человек растеряется и себя выдаст.

Виктор отхлебнул кофе. Он был очень ароматный, здешний кофе. В чем его готовят, наверное в турке? Теперь надо отрезать ножом и вилкой кусочек лангета и не спеша жевать. Пусть Веристов снова что-нибудь скажет.

— Вы, наверное, не поняли... Армейцы подозревают не всех подряд. Они подозревают вас в первую голову.

— С чего это вдруг? — равнодушно произнес Виктор. — Я его даже не знал.

— Очевидно, постарался Коськин. Знаете, на любого человека всегда можно подобрать косвенные улики и выстроить из них такую логическую цепь, что человек будет выглядеть кем угодно. Революционером, террористом, шпионом, убийцей. Особенно когда контрразведка встревожена и везде ищет шпионов и саботаж. И ищет не зря: у нас тоже есть данные о том, что на заводе определенно есть гнездо германских агентов, и если за пару месяцев его не выявить, и не выяснить планы диверсий, последствия будут очень печальны. Более того, по непроверенным агентурным данным, возможно, есть двойной агент, который работает и на немцев, и на гостапо. Короче, удобный случай показать рвение. При этом в отношении вас у господина капитана есть мотив — он все же считает вас моим агентом, и, разоблачая вас, как пресловутого двойника, он получает возможность посадить в лужу тайную полицию. Надеюсь, вы понимаете, зачем.

— Ведомственная войнушка? Понятно. А как же Добруйский?

— Я уже говорил — он в беспроигрышной позиции. Либо он проводит своего человека в чека — еще одного человека, либо, если вы скомпроментированы военной контрразведкой, получает возможность притормозить создание чека и обзавестись личной контрразведкой. Первая кандидатура на должность шефа этой личной контрразведки, надеюсь, вам тоже ясна.

— Ладно. Что меня ждет в худшем случае?

— Военный трибунал, а поскольку тамошним крючкотворам не составит большого труда вас запутать — казнь через повешение, как шпиона.

"Ну вот и доигрались с царским режимом" — подумал Виктор. "Тормоза на грузовике — всего лишь отсрочка. Жаль, что мало успел, осторожничал, конспирировался. Сознаться сейчас в попаданстве? Не поймут, раньше надо было. Выкручивается, скажут, от петли отвертеться хочет. Неужели конец?"

Часть II. Окрыленные злом.

"Некоторые впадали даже в нелепую крайность, признавая, что политическая свобода в России скорее повредила бы делу экономического освобождения народа, чем помогла бы, так как, по их мнению, при свободных политических учреждениях у нас развился бы класс буржуазии, с которой народу бороться труднее, нежели с системой бюрократического правления."

(Из письма революционера-народовольца Н. И. Кибальчича перед казнью, 2 апреля 1881 года)

1. Дайвинг в сухом бассейне.

— Похоже, это известие вас мало беспокоит? — спросил Веристов.

Ну да, и чего в этом такого, подумал Виктор. Узнать от местного начальника охранки, что тебя ждет виселица — просто праздник. Ради этого стоило попасть в восемнадцатый, где еще живут при царе.

— Думаю, почему вы это сказали мне. Ваше же ведомство должно сотрудничать с контрразведкой. А тут, вы уж простите, но разглашение выходит.

— Хм, так вы сейчас обеспокоены моей карьерой!? И как, успели прийти к каким-то выводам?

— Ну, я не столь проницателен, как люди вашей профессии... Поскольку я не ваш агент, мой арест на вас тень не бросает, и вы не будете защищать меня из опасения за служебную репутацию, то могу предположить одно из трех. Либо вы разделяете подозрения, и хотите проверить, не побегу ли я, но это было бы очень примитивно, либо разделяете и помогаете скрыться, но тогда непонятно почему, либо не разделяете... но тоже непонятно.

— Можно считать так: я не считаю, что вы повинны в смерти Прунса, но полагаю, что причастны.

— Спасибо за сочувствие... А это вообще как?

— Поясню мысль. Дело в том, что Прунс был нашим агентом, и это армейской контрразведке известно. Наши же епархии должны сотрудничать. Но, самое главное, вас тогда задержали по его подозрению. Он сообщил, что узнал вас на улице и дал приказ филерам задержать вас.

— Меня узнал? А что, я на кого-то здесь похож?

— Вы исключаете, что он мог вас знать?

— Откуда??? То-есть, я никогда в жизни не встречал и не знал никаких Прунсов.

— Так вот, наутро он позвонил и сказал, что обознался. Что немного странно для его хорошей зрительной памяти. Но самое странное, что стоило Бахрушеву принять решение посадить вас в одну комнату с Прунсом, как беднягу убивают. А то, что это не несчастный случай... ну, скажем так, это уже заинтересованным лицам известно. Вам понятна ситуация?

— Ясно. И какое будет ваше предложение?

— Если вы думаете, что я предложу вам бежать, или поступить к нам на тайную службу, вы ошиблись. Вашу жизнь можно спасти единственным путем — найти убийцу Прунса. Настоящего убийцу.

— Раз вы мне это говорите, значит, полагаете, что я могу вам в этом помочь?

— Конечно. Но пока от вас ничего не требуется. Не подавайте вида, и, конечно, никому не передавайте нашего разговора.

— И как долго?

— Пока есть время. Контрразведка вряд ли будет спешить. За вами установят слежку, будут выявлять связи. Поэтому живите естественно, заводите знакомства, говорите с Добруйским, не подавая вида — пока для него это лишь штатные проверки. Контрразведке много кого положено подозревать.

— Надеюсь, ваши люди тоже будут следить?

— Почему вы об этом спросили?

— Вы полагаете, что те, кто убил Прунса, должны выйти на меня?

— Так или иначе — да... Человек! Кофе со сливками и два эклера!.. Что-то аппетит разыгрывается и мозг требует сахару, — пояснил он Виктору.

Молоденький подросток с зачесанными на две стороны волосами и веснушчатым носом, в белой полотняной рубахе и штанах, подпоясанный шелковым поясом, подлетел к столику с дымящейся чашкой и блюдцем, на котором лежала пара чисто советских заварных пирожных в шоколадной глазури; он также осведомился у Виктора, не желает ли тот тоже чего-то еще заказать. Виктор вежливо отказался и подумал, что он до сих пор не разобрался, кто тут половой, а кто — официант. В советское время все официанты, а в старых фильмах и книгах в трактирах половые. Официанты важные, а половые с каким-то холуйским заискиванием. А в этом заведении они шустрят, но с достоинством, и, похоже, работе своей рады.

— Ну так должно же быть прикрытие, — продолжил разговор Виктор, когда они снова остались втроем с хамеропсом.

— Армейцы будут следить за вами с помощью наших людей.

— Ничего не понимаю. А как же соперничество?

— В штатах военной контрразведки достаточно дознавателей и личного состава для оперативной деятельности. Но вот обременять себя созданием агентурной сети военные не могут. У нас ситуация прямо противоположная. Вас это удивит, но к началу реформы Отдельный корпус жандармов составлял чуть более тысячи офицеров и около десяти тысяч унтер-офицеров. Естественно, это ядро было немыслимо распылить на многочисленные вновь создаваемые отделения на местах, а быстрый рост штатных служащих неминуемо привел бы к тому, что в тайную полицию пришли беспринципные личности, желающие карьеры любой ценой, а то и откровенные мерзавцы, желающие насладиться властью, полученной ими над беззащитными людьми. Поэтому на первых порах наше отделение напоминало скорее подпольную организацию, штаб которой размещен в малолюдном месте в лесу. В поселении же мы создали обширную сеть осведомителей, филеров и провокаторов. Сеть осведомителей действует по всем законам конспирации, которой мы прилежно выучились у эсеров, анархистов, большевиков и членов прочих подобных организаций. С людьми, способными вести оперативную работу, у нас пока плохо, в чем вы имели возможность убедиться при вашем задержании. Но мы выявляем потенциальные кадры, предлагаем им службу и ведем их тайную подготовку. Также одна из задач осведомителей — выявлять честных, умных и решительных подданных, пригодных для будущей службы в чека.

— Не слишком ли много подробностей о вашей внутренней кухне? — прервал его откровения Виктор. — Не хотелось бы мучиться бессонницей от лишних знаний.

— В вашем-то положении, Виктор Сергеевич? Вы не того боитесь. Как вы будете спать, и где, зависит теперь только от успешной поимки убийц Прунса. Я вам это все рассказываю лишь для того, чтобы вы не суетились и не делали глупостей.

— Ну, тогда уж, чтобы я не суетился... А как господин капитан относится к тому, что мы с вами здесь сидим и разговариваем? И что мне ему отвечать, если он начнет расспрашивать?

— Как вы полагаете, как он отнесется к собственной идее?

— Так это его идея?

— Вы отвечаете вопросом на вопрос? Конечно же, это моя идея, которая стала его идеей.

— Детский вопрос, но зачем ему эта идея.

— Действительно, детский. Компроментировать меня такими встречами. Возможно, нас тут даже снимают откуда-нибудь из-за портьеры.

— А ему не кажется подозрительным, что вы согласились?

— Вы удивитесь, но господин Брусникин даже придумал хитроумную комбинацию, как заставить меня встречаться с вами. Он действовал через уездное начальство и губком. Слабость военного воспитания — подспудное желание всех строить по струнке. Надо просто уметь этим пользоваться.

— Не сомневался в ваших талантах. А те третьи лица, которые должны на меня выйти, их это не испугает, наше знакомство?

— Тех, кто за ними стоит, это заинтересует.

— Но тогда кто и как должен на меня выйти? Хотя бы примерно. Почему-то вы ничего об этом не сказали, хотя, раз уверены, что наше знакомство их интересует, что-то о них знаете.

— Они тоже не дураки. Найдут посредников, для нас неожиданных.

Виктор замолчал. Ситуация виделась ему какой-то мутной. Слов много, а ничего толком не понять. Кто убил-то? Шпионы? Революционеры отомстили? Просто шпана какая-нибудь? И Прунс мутный был. Что у него были за дела с тайной полицией? Спросить? Вряд ли Веристов будет столь откровенен.

Со станции донесся длинный, протяжный гудок паровоза.

— Скорый, — пояснил Веристов, увидев, что Виктор прислушивается к шуму поезда. — Он здесь не останавливается.

— Оружие дадите? — неожиданно для себя спросил Виктор. — Бахрушев после пожара советует завести браунинг.

— Это очень хорошо. Это выход. Дело в том, что у меня связаны руки, и я не могу помочь вам официально. А вот купить браунинг частным образом можно. Дешевенький какой-нибудь; на ассигнования из фонда оперативной работы вы тоже пока рассчитывать не можете.

— Добруйский может помочь с разрешением?

— Считайте, что оно у вас в кармане. Сегодня вечером я переговорю с Брусникиным, и склоню его к тому, что право на ношение вам надо оформить. Кто знает, может быть пистолет вам нужен для самообороны, а может... Пусть у господина капитана поиграет воображение.

2. Гусляр его величества.

...На западе, где-то над куполами церкви Троицы Живоначальной, в небе золотились перистые облака. Вечерняя прохлада, покидая старицы и болота, вновь наползала на низину левобережья: земля еще не была глубоко прогрета весенним теплом. Базар закрывался, и телеги, под нуканье возниц, разъезжались по улицам — кроме тех, кто приехал из дальних сел, и остановился либо в заводском Доме Приезжих, либо, кто победнее — у Гоныхова, в потемневшей деревянной казарме, видневшейся у Кордона. Виктор уже успел узнать, что вокруг этой гостиницы ошивается всякая шпана в надежде опоить какого-нибудь доверчивого мужика и спереть выручку. Осматривать окрестности не было никакого желания. Прямо с крыльца трактира Виктор свернул на Карачевскую, где вдали, за низенькими еще деревцами, виднелась несокрушимая твердыня будущего Старого Корпуса.

Законы жанра требуют, чтобы после таких событий главный герой напряг мозги и начал разгадывать хитрые комбинации спецслужб. Конечно, автор мог бы написать, что Виктор Сергеевич, придя домой, нарисовал на листках бумаги Брусникина, Веристова и кого-нибудь еще, и предавался информации к размышлению. Профессиональный разведчик именно так и поступил бы. А потом нашел выход и сжег рисунки в пепельнице. И чтобы это было на стыке седьмой и восьмой серий, и чтобы зритель тоже всю ночь не спал и ждал, что же придумает главный герой.

Но мысли Виктора Сергеевича пошли совсем в другом направлении.

"Допустим, переиграть их мне все равно не удастся", думал он. "Какой у меня выход? Как спасались во времена репрессий? Бегством? Куда? Ты здесь, как белая ворона. Уйти к большевикам-подпольщикам? За провокатора примут, сто пудов. Чем спасались еще? Сталину письма писали родственники. Тут ни родственников, ни хрена. Как спасались, думай... Еще бежали в глухие места. Ладно, за неимением лучшего. Так. Кому больше повезло? Инженеры в шараги попадали со смертными приговорами. Уже лучше. Хорошо жить в стране с большим историческим опытом, после того, как этот опыт уже прошли."

Виктор Сергеевич так увлекся, что чуть не отдавил лапу попавшейся под ноге дворняге, что бесцельно носилась взад и вперед по глубокой, как море, пыли, покрывавшей проезжую часть Карачевской. Напуганное животное с визгом бросилось прочь, разгоняя мирно квохтавших на обочине пестрых курей.

"Танк надо делать. Могут отложить исполнение приговора, потом и заменить пожизненным. А дальше — работать, кинуть идею тюремного КБ, а там, глядишь, и пересмотр. Государство не может быть глухим к положению человека, за которым стоят интересы крупного капитала."

В лицо ему уже дышала вечерняя свежесть; в начале мае земля еще не так нагрета солнечными лучами, еще чувствуется в ней остаток зимних холодов. "Как медленно здесь тянется время", подумал Виктор. "Ни телевизора, ни Интернет. Слушать гармошку, сидеть на завалинке... Впрочем, в парке вроде есть какие-то развлечения, надо будет на выходные сходить."

Ночь он спал на удивление спокойно, хотя идиллической деревенской тишины за окном не наблюдалось. То лаяли собаки, то неподалеку весело, с девичьим привизгом, давили песнюка под двухрядку, причем гармонист явно филармониев не кончал, и, в довершение всего, где-то в соседском доме после десяти доносился истошный детский крик — жестокое обращение в воспитательных целях, похоже, не было здесь чем-то необычным.

Как ни странно, в квартире дома Безносюк не чувствовалось духа коммуналки; скорее, что-то от очень дешевой гостиницы или пансиона. Жильцы, сметенные в кучу обстоятельствами, словно осенняя листва метлой дворника, немного чурались друг друга, мало разговаривали и не заводили совместных дел, и даже возня на кухне у плиты не вызывала оживления и споров. Дом был похож на купейный вагон в экспрессе "Десна", где усталые пассажиры лишь спешили скоротать ночь, чтобы утром, зевая и потягиваясь, стать в очередь к умывальнику, наблюдая в окно за тем, как в синем предутреннем тумане мелькают блекнущие огни пригородов столицы. Даже если люди застревали здесь надолго, они вели себя так, словно завтра поутру готовились съехать на другую, более подобающую им квартиру. Дом Безносюк жил ожиданием лучших обстоятельств.

На работе тоже как-то все показалось обыденно и привычно, и даже счетная линейка перестала смущать его сувенирным блеском полированного металла. Виктор усиленно вспоминал учебник Козлова и Талу "Конструкция и расчет танков", с которым он увидел свет в одном и том же пятьдесят восьмом (незаменимая книга для попадания в довоенный Союз).

Чтобы создать танк, как и любую машину, надо начинать от печки, то-есть от основных параметров. Первым делом Виктор выяснил, что двухсотсильная восьмицилиндровая "Испано-сюиза" обеспечит его детищу целых двенадцать с половиной лошадиных сил на тонну, то-есть почти как у "Шермана" второй мировой.

Дальше надо было определяться с компоновкой. Несмотря на всю заманчивость, от идеи разместить двигатель спереди пришлось отказаться сразу: при уровне грамотности восемнадцатого года легкий доступ к бензиновому сердцу танка стал едва ли не главным условием. Первые же прорисовки классической схемы показали полный облом с желанной трехдюймовкой Лендера: корпус разъезжался по ширине на три метра из-за широкого погона башни (для тех, кто не в танке — это такая большая круглая дырка с опорой, на которую ставится башня), и вес безобразно вылезал за все мыслимые ограничения. Ужать габариты позволяли только 57-миллиметровки, но подходящую зенитку Розенберга военные полностью забирали на автомобильные установки.

"Может, не выделываться, и норденфельдовскую забодяжить? Ту же, что у немцев — их в России производят пушки, в смысле... Не-а, не пойдет. Мы не можем, как Сталин, задавить массой выпуска Т-34, масштаб у нас пока не тот. Нужно что-то такое, что немцев ошарашит, заставит перестраивать производство на ходу... ударит в гигантоманию. Да, ударит в гигантоманию, в попытку создать то, что они технически не вытянут. Нужно орудие, чтоб расстреливать их жестянки на любой дистанции, и чтобы потом брало противоснарядную. Пусть гонятся за непоражаемым танком и надорвутся".

После долгого копания в бумагах удалось обнаружить что-то подходящее — пушку Гочкиса того же калибра 57 мм с длинным стволом. Их в свое время заказали для флота добрую сотню, но потом решили сменить на более мощные, и стратегическое имущество спокойно пылилось на складах. На танке творение неплохо смотрелось бы и в сорок первом: снаряд весом в два с половиной килограмма покидал ствол, почти втрое обгоняя звук выстрела. Огорчало, правда, низкое могущество осколочно-фугасных снарядов, но только по сравнению с орудием тридцатьчетверки; немцы в начале войны на свои танки ставили пушку еще меньшего калибра. Первую партию вполне удавалось вооружить, и это давало тайм-аут, чтобы закупить или начать выпускать большую партию.

В конце концов, Виктору удалось сделать ширину танка чуть больше двух с половиной метров при высоте чуть меньше двух метров с третью. По длине изделие вылезало метров на пять с половиной, что для преодоления рвов вполне хватало. Тут же, как змея из-под колоды, вылезла другая проблема: казенная часть пушки не позволяла разместить в башне троих. Утешало лишь то, что у поступавших в германскую армию легких и средних немецких танков фирмы "Крупп" в башне тоже было по два человека, а во французских танках вообще один.

"В общем, вырисовался у меня "Валентайн" лендлизовский", заключил Виктор, глядя на перетертый ватман. "Ладно. Нет в мире совершенства... Переходим к погону. Кольца для опоры под башню точим на колесотокарном, зубья... А, черт, на чем же внутренние зубья-то на механизме поворота делать? Долбить на карусельном? А где карусельный, я ж его на заводе не видел... Стоп, делали тут как-то портальный кран, для него же шестерня не меньше, они же как-то его сварганили?"

Виктор встал, уже готовый рвануть ко вторым проходным в архив, но тут на глаза ему попались толстые томики Хютте; он ухватил первый попавшийся, отшвырнул, затем второй, и, наконец, в третьем стал лихорадочно перелистывать страницы.

"О как. Значит, просто фрезеруют каждый зуб отдельно и крепят. Махать ту Люсю... Опять дороже выходит. Все за счет стоимости..."

Машинально он погрыз кончик "Кохинора"; спохватившись, он положил карандаш в стаканчик.

"А не выйдет, как всегда? Прекрасная машина в одном экземпляре? Как "Буран" или "Каспийский монстр"? Да, под этот танк хотят пробить целый завод. Но войну-то ждут к осени. Планируют, что она будет несколько лет, позиционная? А танки противника? Как-то нелогично."

— Вам что-нибудь подсказать? — спросил Самонов.

— Нет, спасибо. Это у меня творческий процесс такой...

"А что если здесь правительству нужна этакая хрущевская "кузькина мать"? Ведь у Королева Р-7 тоже штучная продукция, но это не важно. Не было важно. Важно показать уровень. "Пусть нас лапотной Расеей называет Пентагон, а мы в космос запустили лапоть ровно десять тонн". Гитлер в двадцатых писал в "Майн Кампф", что русские не могут даже грузовика сделать, а тут такой вот ахтунг панцер. И можно говорить, что будем лепить на конвейере, как сосиски. Оно ж режим секретности, сразу не проверят. Выиграли время, построили заводы. В четырнадцатом германская революция, это сработало однократно. Сейчас должно сработать что-то другое. Может быть, это и есть задание."

К полудню зашел Бахрушев.

— Ну, как самочувствие больного? — спросил он с явной надеждой.

— Будет жить, — небрежно бросил Виктор, — если, конечно, долго выхаживать.

Бахрушев углубился в бумаги.

— Похоже, вы ошиблись в расчетах, — с ходу заявил он. — Лобовая броня до сорока... какой сорока, у вас тут верхний лист до пятидесяти миллиметров. Вес должен быть больше двадцати тонн. Представляете, какой должен быть каркас?

— В том-то и пойнт, как говорят в Англии. Никакого каркаса. Толстые бронелисты сам себе каркас. Обрабатываем по шаблонам и крепим болтами и шпонками. Правда, дороже, но в серии можно использовать литье. Литая броня хуже катаной, но у нас запас по толщине. В дальнейшем надо будет внедрять сварку электрической дугой... тут я в тетрадке набросал, но это дальняя перспектива, тут надо не меньше университетской лаборатории, но — окупится, сварка пойдет и для вагонов, и для локомотивов, для всего.

— Ладно, про сварку потом. Ну, тогда... Тогда, пожалуй, это лучшее из того, что я видел. И всего лишь какая-то мелочь, сталь Гадфильда... А катки, значит, у вас на листовых рессорах?

— Ну у нас же их делают для паровозов... В дальнейшем лучше на торсионах, но это требует проработки. Все-таки сорок пять километров в час.

Бахрушев ошалело взглянул на него.

— Скорость товарного поезда? Сударь, вы не ошиблись?

— Ну, это по шоссе и при максимальной форсировке двигателя. Возможно, двигатель придется дефорсировать, да и по мере износа мощность будет снижаться. С учетом этого можно гарантировать не менее тридцати пяти. По полю боя будет максимум пятнадцать, большего водитель просто не выдержит. Зато после прорыва можно преследовать неприятеля. Только вот все за счет высоких трудозатрат получается.

— Ну, за это не беспокойтесь. Народу с деревень много идет. Почему мы это не придумали раньше? И всего лишь секрет в стали Гадфильда.

Почему это не придумали раньше в России, подумал Виктор. Сталь сталью, могли бы ресурсом пожертвовать. Дорого? Но на "царь-танк" деньги нашлись. Война раньше началась? Но ведь Россия у нас, в нашей истории могла помочь зажечь революционный пожар в Германии. Все социалисты думали, что мировая революция начнется именно в Германии, тут бы им и... Кайзер же российской посодействовал. Побоялись подкормить революционеров? Родственные связи по линии царицы повлияли? Какая-то странная цепь обстоятельств, подумал Виктор, помешала в нашей реальности сделать разные очевидные мелочи, которые догадались сделать тут. А может, это у нас попаданцы помешали, а здесь — естественный ход истории?

— Иван Семенович, а на "Баян" какое орудие ставить пытались?

— Сорокасемилиметровую пушку Гочкиса.

— Попробуйте тридцатисемимиллиметровый автомат Маклена и Льюиса, тот, что с начальной скоростью шестьсот пятьдесят. Для траншейных она и слишком шикарна, да и в броннике грязи поменьше...

3. "Сударь, вы член?"

Суббота и тут, как в пятьдесят восьмом — короткий день, но вместо обеда — общее чаепитие в "голландской казарме". В комнату на первом этаже был принесен ведерный самовар и накрыты столы; на Руси не было принято ставить еду прямо на столешницу, стол обязательно должен быть накрыт чистой, не содержащей микробов, скатертью. К чаю прилагались бублики с маком в большой берестяной вазе и варенье.

— Сударь, простите, а вы член? — спросил у Виктора разливавший чай молодой парень (вероятное соцположение — из слуг в трактире).

— В каком смысле?

— В профсоюзе состоять изволите?

— А здесь только членам?

— Членам бесплатно, с остальных гривенник. Бубликов берите, сколько желаете.

Гривенники здесь клали в тарелочку — все на доверии. Виктор взял пару бубликов и сел за ближайший стол, напротив незнакомого ему молодого техника, не забыв сказать ему "Приятного аппетита".

— Калганов, Иван Касьянович, — представился тот, — я из бюро, что у путей. Хотел спросить у вас, не хотите ли вступить в союз инженеров и техников железоделательной промышленности?

— Чтобы сэкономить гривенник в субботу?

Калганов усмехнулся.

— Есть вещи поважнее гривенника. Я знаю, вас приняли на неплохих условиях — конструкторы сейчас нужны. Но это не защитит вас от несправедливости. Сегодня начальство благоволит к служащему, завтра нет. Слышал о проявленном вами благородстве в тракторном цеху. Вам повезло, и вас поняли, но так бывает не всегда, даже большей частью не всегда. Вы, судя по всему, человек с повышенным чувством справедливости, а такие в одиночку беззащитны. Чтобы спокойно жить, вам просто надо быть в союзе.

— Интересная идея — быть в Союзе, — вздохнул Виктор, — но это действительно даст спокойную жизнь?

— Я понял, о чем вы. У нас многие либеральные интеллигенты запуганы зубатовщиной.

"Зубатовщина... Что это такое? Зубатов — это вроде как из полиции, фамилия-то какая: Зу-ба-тов. Прям акула империализма. Преследование профсоюзов?"

— Ну, конечно, — продолжал Калганов, — когда один из шефов гостапо берет под свое крылышко создание союзов рабочих и служащих, тут всякое можно подумать. Но уверяю вас: ничего такого. Охранка ставит единственное условие: никакой политики. Можно устраивать стачки, митинги, манифестации, требуя условий труда, зарплату, против увольнений и локаутов. Полиция будет только смотреть, чтобы было все чинно и по закону, как при крестном ходе. Но — ничего против властей, ничего против государя. Из-за этих профсоюзов Сергея Васильевича несколько раз пытались в отставку отправить, но — государь отстоял.

— Охранка крышует профсоюзы, чтоб с революционерами не спелись?

— Забавное слово — "крышует". Из Хлебникова, верно? Да, что-то вроде крыши. Поэтому с нами вынуждены считаться заводские хозяева, а вот революционеры злятся. Вы ведь не революционер?

— Только в технике, — улыбнулся Виктор. — Спасибо, я подумаю. Раз власти поддерживают...

"Интересно", думал Виктор, возвращаясь в секретку. "А ведь был шанс у России обойтись без революции — как у Англии, у Франции. Были бы продажные профсоюзы — ну, продажные только правительству, тред-юнионизм вместо большевизма, рабочие, может, власти бы не добились, но всяких мелких удобств, как в Швеции или Финляндии — это точно. Выходит, революцию у нас буржуи сделали? Сами отрезали все выходы, кроме нее?"

Где-то через полчаса в их "офис" заскочил Брусникин.

— Господин Еремин! — продолжил капитан после штатного "здраствуйте, господа" и "мимо шел, решил проведать". — Просьба разрешить вам ношение оружия направлена курьером на Брянскую.

— Спасибо! Даже не знал, что так быстро. А что там еще из документов надо?

— При этой бумаге — ничего.

— Потрясающе. Тут просто волком выгрызли бюрократизм.

— Ну, у нас тут маленькая Америка, изживаем вечные российские беды. Да, вы, верно, не слышали: в Бежице вообще действует не уездная полиция, а заводская, на содержании Общества. Почти семьдесят полицейских чинов, больше, чем в Брянске, да еще при них сеть из вольных мещан. Американские револьверы блюстителям купили, амуницию всякую. Полицейскую карету с шофером выделили, на завод записана...

"Ах, вот откуда ноги у этого рояля с паспортной книжкой! По приказу директора тут черта с дьяволом пропишут."

— Вольные мещане — это те, что со свастикой?

— Точно так, "черная сотня" Она у нас прикормленная и направляемая. Ну и поквартальный актив. Храбрый народ. Ведь это же они банду Каплуна поймали, что весь Брянск терроризировал. Удивлены?

— Немного. Полиция — на содержании частного предприятия?

— А как же? В казне лишней копейки не сыщешь, а дирекции нужен порядок на заводе и селе. Пожарных у нас тоже Общество содержит, вы уже видели. Ну и сам бежицкий Совет, можно сказать, собственность господ акционеров. Наверное, когда-нибудь настанет такое время, когда стальной или газовый трест будет владеть целым государством, взяв его на содержание. Как вы полагаете?

— Наверняка. Будущее обещает быть очень бурным.

— Так вы не забудьте. Спросите господина Мижурина, он оформляет... Раньше каким владели?

— А какое посоветуете?

— Посоветую браунинг, и лучше съездите за ним завтра в лавку Зимина.

— Да, мне уже про нее говорили...

...Мижурин оказался во второй комнате по коридору, где казенные столы отделял барьер для посетителей.

— Милости прошу! — воскликнул он, как только Виктор показался в дверях. — Вам разрешение по форме четырнадцать для штатского лица или по форме семнадцать, для состоящего на военной службе?

В отличие от проектирования танков, Виктор понятия не имел о том, какое надо ему разрешение. Более того, он совершенно не разбирался, кто тут есть кто по чину. Можно было сказать "для штатских", но непонятно было, какие ограничения это влечет; просить "для военных" было вроде как рискованно.

— Какой разговор, конечно, семнадцатая, — подал голос из угла пожилой чиновник, лысый, в пенсне и с длинными седыми усами. — Письмо-то за подписью полковника.

Поставив в нужном месте росчерки, Виктор вернулся на Брянскую. Полученная бумага как-то грела душу и создавала легкую эйфорию, хотя из нее нельзя было попугать даже собаки.

"А ведь сейчас Брянская — Медведева", внезапно подумал он. "Значит, есть шанс увидеть легендарного партизанского командира в двадцать лет? Где же он жил-то? Дом должен быть не худших, он вроде по биографии как из семьи квалифицированного литейщика, гимназию кончал. А что дом? Можно же спросить, где живет. В той же полиции знают."

Виктор повернулся обратно к отделению и остановился.

"Нельзя. В моем положении кто знает, как на его биографии скажется. Ладно, "пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную...". Может, попадется навстречу, в лицо и узнаю."

Брянская улица оказалась не очень тенистой. Стоявший здесь ранее сосновый бор был при застройке вырублен подчистую, по краю проезжей части попадались березки и ивы, не составившие товарной ценности. Во дворах и палисадниках, помимо цветущих вишен и невестящихся яблонек, попадались невысокие елки. По обеим сторонам тянулись ровные шеренги одноэтажных бревенчатых домов, не обшитых досками; выстроенные недавно, они еще не успели потемнеть от времени и непогоды, и их желтовато-коричневые смолистые срубы казались Виктору немного неестественными, как будто кто-то взял и построил поселок для киносъемок. В остальном это была обычная деревенская улица, наполненная ленивым лаем собак, кряканием, квохтанием, гоготом и мычанием разной домашней живности, запахом дровяного дыма и капустных щей. Прохожие, попадавшиеся навстречу, не задавали вопросов насчет необычно щегольского для здешних мест вида Виктора, и легкое чувство возможной опасности, что возникает у каждого человека, оказавшегося в одиночку в незнакомой ему стране, лишь обостряло чувства и гнало вперед. На миг ему вдруг показалось, что там, в конце, его вдруг ждет Молодежная, причем шестьдесят второго года, и он сможет увидеть там себя в детстве; подобное ощущение как-то посещало его во сне. Внезапно он остановился.

Его взгляд уперся в темную стену леса, что протянулся в обе стороны по западной стороне нынешней улицы Металлистов. Дорога кончилась; далее, в лесу извивалась, теряясь за стволами сосен и старых елей, наезженная телегами и забитая копытами колея. Где-то в глубине чащи слышалось мычание стада коров. Наискось, в сторону Десны, уходила канава, в которую было направлено течение лесного ручья; черная вода отдавала болотом.

Молодежной не было.

— Никак, решили проверить, насколько заводская полиция следит за порядком? — раздался за спиной чуть насмешливый голос. Как, наверное, уже заметил читатель, в таких романах часто принято заговаривать неожиданно и из-за спины.

Виктор обернулся и увидел капитана Брусникина.

— Здесь, действительно, разве что собака покусать может, — продолжал тот, — а вот завтра будете в Брянске, там без нужды бродить по незнакомым закоулкам не советую. Впрочем, по вам не скажешь, что вы в наших местах впервые.

— Ну, если бы я был революционером, и шел на конспиративную явку, то, прежде всего, убедился бы, нет ли хвоста.

— Это другой разговор. Полагаю, мы поймем друг друга.

— Зависит от предмета разговора.

— Значит, поймем. Видите ли, у гостапо есть такой нехороший обычай: иногда по тем или иным причинам ликвидировать своих людей. Прунса я об этом не предупреждал.

— Не понял.

— Ну-у... Не верю, что вы и не поняли.

— Ну, не хотите же Вы сказать, что смысл вашей фразы был в том, что Веристов ликвидировал Прунса.

— Не хочу. Можно сказать так: контрразведке не слишком интересно, кто стоит за убийством Прунса. Важнее знать, почему его убрали.

— Поссорить гостапо с контрразведкой. И еще меня подсунуть, как ловушку для дураков.

— А что, великолепный сюжет для романа. Один только маленький недостаток: как ловушка для дураков вы явно не подходите.

— Помнится, вы говорили в "Версале", что я не похож ни на шпиона, ни на человека Веристова...

— Не осведомитель Веристова. Будем точны.

— Теперь я не ловушка для дураков. И кто же тогда я?

— Следующая жертва.

4. В поисках золотого миллиона.

Виктор не стал пронзать капитана стальным взором. Он просто почесал нос. Потому что чесался.

— Ну что ж, тогда хотя бы спасибо за разрешение. Оно как раз кстати.

— Прунсу оружие не помогло. Веристов говорил вам, что контрразведка подозревает вас в его убийстве?

— Хотите выдать мне служебную тайну или проверить, не выдал ли ее Веристов?

— Бросьте. Во всяком случае, мне усердно подкидывают улики и свидетельства против вас.

— Слушайте, может быть вам с Веристовым проще встретиться и наладить взаимодействие?

— Не проще. Во-первых, если Прунса убрало само гостапо, вряд ли Веристов будет искренним. Во-вторых, ждите, что Веристов предложит вам играть какую-то роль в расследовании, если уже не предложил. Вам не кажется, что вы будете слишком много знать?

— Намекаете на то, что меня в любом случае уберут вашими руками? И в чем должна быть плата за спасение?

— Все несколько хуже, Виктор Сергеевич. Пока я не знаю, может ли контрразведка в этой ситуации вас спасти, не говоря уж о том, захочет ли. Пока я знаю, что вас кто-то наметил в жертву. Как честный человек, должен сказать вам, что это не я. Наверное, еще надо сказать, чтобы вы были осторожны, но, похоже, это излишне.

"Не верится. Как-то уж слишком благородно. Хотя у Лавренева в "Рассказе о простой вещи" белый контрразведчик приносит пойманному чекисту в камеру яд — чтобы без мучений. Кажется, тоже капитан. Интересно, а военную контрразведку здесь, случайно, не от Общества тоже содержат? Вместе с доверенным лицом губкомиссара?"

— Меня беспокоит другое: смогу ли я за отпущенный мне срок спасти хоть кого-то из будущих жертв — а их будет миллионы. Ведь кто-то из моих предков погибал за то, чтобы не обрывались нити, чтобы продолжался наш род, им я обязан появлением на свет и самой жизнью. Успею ли я отдать долг? Можете ли вы помочь мне хотя бы в этом?

Брусникин промолчал, повернув голову в сторону леса.

Мимо проехала телега, без скрипа — лошадка рысцой тянула порожнюю повозку. Желтоватое солнце медленно клонилось в перину облаков над синеющими лесами правобережья. Вечер почти стих, и Виктор заметил, как где-то в районе Мценской в небесах вьется стайка домашних голубей. "Пацаны балуются".

— Мне кажется, у нас с вами одинаковое понимание долга, — сказал капитан после долгой паузы. — Постарайтесь не спешить себя хоронить. К сожалению, больше ничего пока сказать не могу, кроме как "Au revoir".

— Au revoir!

"Итак, по произношению он должен понять, что я не француз", размышлял Виктор, расставшись с капитаном. "Хотя что это меняет? Все что-то темнят. Если Прунса убрало гостапо, Брусникин должен понимать, что Веристову нет смысла искать убийц с моей помощью. Какой смысл ему говорить об этом мне и разрушать версию гостапо? Больше всего похоже на то, что оба они пытаются вынудить меня участвовать в их игре, но фактически играют друг против друга. Что они пытаются поделить?"

Над начавшими темнеть от дождей крышами до Виктора долетел хрипловатый гудок, неторопливое громыхание и скрип товарного состава. Странно, в этой деревне кажется, что линия ближе, чуть ли не на Ульянова. Кстати, здесь она Бежицкая. Удивительно: в Бежице — и улица Бежицкая.

Возвращаясь, Виктор понял смысл слов капитана о заводской полиции. Навстречу стали попадаться личности, расслабившиеся в пивной.

— Да я... за царя, за императора кому хошь глотку порву!

Плотный мужичок с красной физиономией ступал по брянской земле нетвердыми шагами, волоча за собой длинного, худощавого собутыльника с рябым от оспы лицом.

— Ведь так? Ведь так я говорю? — обратился он к Виктору, поравнявшись.

— Это точно, — ответил ему Виктор после небольшой паузы, как будто обдумывая и оценивая собеседника.

— Вот! — согласился краснокожий. — Селифан, слышь, что образованный чек грит? О-от она, гимназия врать не будет... К-кого хошь порешу за государя, и судьи... судьи! — меня оправдают...

Патриотический порыв продолжался уже за спиной Виктора.

"Вот тебе и "долой самодержавие". Вот тебе и братья по классу. Чего это они так вдруг к Николашке?"

Из истории Виктор знал, что Бежица славилась прежде всего революционным прошлым. Первый социал-демократический кружок появился в ней в конце прошлого — то-есть, для читателя уже позапрошлого века. Бежицкие и сами стачки устраивали, и подбивали на них арсенальских, мальцевских, мельниковских и могилевцевских. В пятом году в Бежице фактически положение контролировали Советы, и войска боялись сунуться, а в октябре семнадцатого советскую власть установили практически без единого выстрела. Даже после распада Союза Брянщина еще долго входила в "красный пояс", где поддерживали коммунистов, и в основном, конечно, голосовал за них Бежицкий район. В этой же реальности любовь пролетария к монарху выглядела тем более неестественной, что царя тут никак не пиарили.

"В пиво им чего подмешивают?"

Теряясь в догадках, он дошел до Церковной, и, увидя перед палисадником одного из доживших до нашего времени особнячков скамейку, присел на нее. Над головой шумели молодые липки, смягчая своим ароматом знакомый, доносящийся с завода, запах железа и угля. В голову лезли варианты узлов танка. Мимо бродила в основном состоятельная публика.

— Звиняюссь...

На скамейку плюхнулся невысокий мужчина под тридцать, в приличном, но несколько помятом шерстяном костюме. Открытый лоб с легкими залысинами, аккуратные маленькие усики и большой темно-синий шелковый галстук могли бы придать ему если не благородный, то, по меньшей мере привлекательный вид, если бы не запах спирта, разносившийся метра на три вокруг незнакомца.

— Не обращайте на меня внимания... Завтра я буду как стекло. Просто не на что. А вчера мое имя было на вывеске — Вы-рош-ни-ков. Верно, слышали?

— Увы.

"Может, это и есть тот самый контакт? Однако...", подумал Виктор, оглядывая незнакомца. "А хотя — кто ж на пьяную болтовню подумает? Они, если существуют, должны опасаться слежки за мной. Не спешим."

— Вот... Завтра про Вырошникова в России не будет знать никто. Бан-крот. Скажете, сам виноват? Сам... Все состояние вложил в красильную фабрику. Купил по дешевке, разогнал воров-управляющих, и деньги потекли... Прибыль, известность, вложил в еще одну. Понимаете? А потом пришли от комиссаров: рабочий день, охрана труда, санитария, зарплата... Все! Какое им дело, сколько я им платил? Кто недоволен — пожалуйста, скатертью дорога, пусть к другим наймутся! Все, все в долги, в убытки. Все с молотка, вот — на последние в родные места. Фабрика Вырошникова... Нищий Вырошников! Вы не поймете, как это — с высоты — и в грязь!

Он подвинулся на середину скамейки, ближе к Виктору.

"Если он передаст что-то, то это именно сейчас."

— У меня есть проект, — продолжал Вырошников полушепотом, — и не сочтите его пьяным бредом. В России не нужно столько людей. Они рождаются, уходят из деревни, потому что дети делят отцову землю на все меньшие и меньшие доли, и скоро вся земля исчезнет в межах. В городах они не находят работы, потому что товаров и так перепроизводство. Они готовы наниматься все за более жалкие условия, мучаются, и любые попытки дать этой массе состоятельную жизнь ведут ко всеобщему разорению. Какой же выход, вы спросите? А выход простой: в России должно остаться миллион людей. Ну, может больше, может пять. Только высшая раса! Инженеры, поэты, художники, люди дела. Лишь они имеют права на жизнь.

— А остальных куда? — растерянно спросил Виктор, подозревая, что контакт, очевидно, не состоится.

— Вот в этом, — Вырошников многозначительно поднял палец, — и состоит квинэссенция моего проекта. Переработать! Мы тратим деньги на производство фосфатов, а у нас под рукой готовое, изумительное удобрение для истощенных, плохих земель. Вы понимаете, о чем я. И на этой удобренной почве расцветет новая раса избранных. Кем избранных? Богом. Бог дал им талант быть учеными, заводчиками, министрами. Остальное они должны доделать своими руками.

— Но кто же будет работать на этих избранных? — произнес Виктор, уходя от ответа.

Вырошников расхохотался, его голова откинулась назад, по подбородку изо рта потекла струйка слюны.

— И это говорите вы! Вы, человек образованный! Машины! Машины будут работать, сударь мой! Думаю, по этой части нам надо обратиться к немцам: их ученые создадут машины, которые работают без людей. Заодно немцы и придумают способ, как быстро перевести людей на удобрение. У пока нет такой заботы, вот они и не догадались.

— Ну, за любой машиной нужен уход... ремонт... — растерянно протянул Виктор.

— Это продумано. Надо выписать рабочих из Туниса — их понадобится совсем немного. Их выдрессируют, научат выполнять разные простые действия, будут хорошо содержать и предоставят разнообразные удовольствия. Выросшие в дикости, они буду вечно благодарны...

Тут Вырошников внезапно закашлялся, поперхнувшись слюной; пользуясь случаем, Виктор пробормотал "Извините", встал и направился по Церковной в сторону дома.

"Это что ж выходит-то? Это что, значит, все эти гулаги-голодоморы-репрессии, все эти подвалы ЧК, все это, что же, спасло Россию от еще большего ужаса — социального расизма? Бред какой-то. Чего делать-то, что в этой реальности менять? Выследить, где этот урод живет, купить завтра браунинг и грохнуть? Чушь, чушь, чушь! Все равно додумаются. Я уже где-то слышал... Да все там же. У писателя Лавренева в "Рассказе о простой вещи". Только там это белый офицер развивал, офигевший от злобы на мужичье. Цвет нации, японский городовой."

Он почувствовал, что ему становится жарко, и обтер ладонью выступивший пот.

"Ну да, вот что всех нас ждало от Гитлера, без вариантов. Ненависть разорившегося мелкого лавочника, помноженная на всеобщую иллюзию, что машины могут делать все. Так оно и возникло. У немцев это пошло после Версаля... а здесь, может, и раньше, куча озлобленных после революции. Просто еще инерция действует, война начнется раньше, чем ошизденеет вся нация... Да никуда мы не ушли от этого. Тут — золотой миллион, у нас — золотой миллиард. Остальных на удобрения. Наивняк. Мир тут спасать думал. Это не тут, это у нас спасать надо."

Он успокоился только у аптеки. Надо было сходить пообедать в призаводской трактир, взять ли на ужин какой-нибудь закуски в лавке, а потом узнать на станции, когда утренний поезд на Бежицу. А пока — да, зайти вот в этот теремок и собрать себе что-то вроде походной аптечки.

5. Выбор оружия. Просто выбор оружия.

— Прошу вас, проходьте!

Секунду назад, под звон колокольчика, Виктор переступил порог "Магазина охотничьих, спортивных и оружейных товаров Зимина". Еще полчаса назад его качало в местном чуде техники — автономном бензиноэлектрическом моторном вагоне Русского электрического общества Вестингауз. Вагончик был похож на трамвай, поделенный на две неравные части. В отдельном купе на четырех диванах с подлокотниками располагались представители среднего слоя; прочий же народ ехал на скамьях и стоя, в салоне длиной с "пазик", наслаждаясь тракторным тарахтеньем двигателя. Виктор решил не жмотничать и взял во второй класс.

Неприятным моментом оказалось то, что ветки до города здесь еще не было. Конечной станцией был Брянск-Орловский, от которого надо было либо топать пару километров пешком, либо брать за полтинник извозчика, либо воспользоваться еще одним местным чудом. Чудо напоминало аквариум, и носило на радиаторе надпись "Ford", а на ярко— красном борту — "Омнибус Ветрова". Приобщиться к прогрессу обошлось Виктору в пятнадцать копеек, и оно того стоило.

Теперь, когда Виктора не отделяли от окружающей природы шторки "Опеля", он увидел, что длинная стрела дороги на Володарку здесь оказалась выгнутой, словно натянутый лук. Выезд от старого, закопченого паровозным дымом здания вокзала оказался в районе нынешнего кафе; черный бревенчатый мост соединял берега в районе будущей Моршколы и дальше дорога поворачивала, нацелившись прямо на дымящие трубы Арсенала. Дойдя до места нынешней трассы, шоссе поворачивало направо, взяв курс на извивы Верхней Лубянки по высокому зеленому правобережью, у нынешней газозаправки вновь отклонялось направо, чтобы обогнуть старицу, и, наконец, вливалось в Новую Слободу за квартал от нынешнего памятника Артиллеристам, нацелившись прямо на шпиль Тихвинской церкви, что виднелся на горе за двумя важными, роскошными, как пожилые купцы первой гильдии, домами.

"А вроде же при фачистах мост не там был", подумал Виктор. "Или мне в суматохе померещилось?"

Тем временем, автобус повернул к Зарецкой слободе, и вскоре за окнами замелькали зажиточные купеческие домики; часть из них Виктор помнил в детстве, некоторые дожили даже до наших времен, изменившись, уйдя в землю, и потеряв свое первоначальное вишнево-красное обличье. За домиками, совсем рядом, блестела под весенним солнцем широкая и полноводная Десна, и Виктору на миг показалось, что он едет в каком-то сне, где все так неестественно и правильно — и низкое урчание мотора, и яркая зелень деревьев, среди которых на крутом берегу прятались новенькие крашеные дома, и этот блеск реки, которого он никогда не замечал, глядя в другой эпохе из окна троллейбуса, как и церквушку, белевшую на фоне деревенских изб на другом берегу.

За пышным, словно дворец, красно-белым зданием Торговой школы, дорога пошла плавными волнами вверх и вниз, от нее по меловым кручам разбегались извилистые проулки, вдоль которых, как грибы на пне, лепились на склонах дома, там, где крутизна берега прерывалась случайным уступом.

Ветер, развевавший занавески на окнах, донес знакомый запах железной окалины: это дышали огнем печи Арсенала, они горели днем и ночью, не имея ни сна, ни выходных. Центр фасада Литейного дома, прямо на месте нынешнего парадного крыльца, изуродовала какая-то странная, толстая граненая труба; на самом здании не было бросавшхся в глаза белых пилястров. Зато рядом, на каменных заводских воротах, похожих скорее на триумфальную арку, висел циклопический, несуразно огромный двуглавый орел, напоминая о казенном собственнике завода.

Вместо Соборного моста на пути от Зарецкой слободы к Подолу в конце улицы показался Живой мост, полностью соответствующий своему имени: это был какой-то жиденький настил, который нырял и качался на волнах от каждой проезжающей телеге так, словно по нему на полном ходу пролетал танк. Хлипкие перила из тонких жердочек на редких стойках ограждали пешеходов от водной стихии чисто символически, и, вдобавок, торчали только с одной стороны, где при падении могло затянуть под мост; с другой стороны, очевидно, спасение утопающих было делом самих утопающих. Для прохода судов сооружение, очевидно, разводили.

Автобус скрипнул тормозами и остановился на Соборной площади; водитель вышел и открыл дверь.

Первое, что поразило здесь Виктора — это шум; то был не привычный шум улицы или цоканье копыт. Казалось, что где-то неподалеку идет большой митинг, или, скорее, начался бунт: нестройные крики людей сливались в монотонный рев, в котором можно было иногда уловить конское ржание. Внезапно до Виктора дошло, что это базар: если на маленьком бежицком продавцы могли говорить, лишь несколько повышая голос, то здесь толпа людей, собранная на берегу Десны под навесами, в палатках и лавках, глушила сама себя, и обратить внимание на товар, за неимением других средств рекламы, можно было лишь предельным напряжением связок. Он понял смысл выражения "Кричит, как базарная торговка"; базарные торговки кричат. "Базарить", "шумный базар"... все это просто надо однажды увидеть. Потом, к концу тридцатых, когда люди пройдут через войну и лишения, крик перестанет пронимать людей, и базары притихнут.

Мясные ряды оказались на месте и соблазняли прохожих жестяными вывесками. Возле кафедрального собора ожидал изукрашенный лентами и бумажными цветами нарядный свадебный кортеж. Ну да, двенадцатое Мая, Красная горка. Сезон свадеб открыт.

Напротив Базара по Московской выстроилась длинная вереница извозчиков с колясками на дутых шинах; кожаные верхи экипажей были подняты, и это почему-то напомнило Виктору сериал о Шерлоке Холмсе. И еще бросались в глаза непомерно длинные, как в диснеевских мультиках, подымавшиеся выше крыш двухэтажных домов телеграфные столбы; фонарные, с большими жестяными тарелками наверху, лишь немного им уступали.

"Вот, оказывается, что значило — вымахал с телеграфный столб..."

Лавка Зимина оказалась рядом с остановкой — на Рождественской горе, в третьем доме снизу.

— Чего желаете осмотреть? Мы располагаем большим ассортиментом товаров для спорта, охоты и путешествий. Если не ошибаюсь, господин интересуется спортом? Футбол теннис, лыжи? Имеем большой выбор одежды и обуви...

У продавца был заметный польский акцент, и он не везде правильно ставил ударения.

— Мне порекомендовали ваш магазин, чтобы купить браунинг, — ответил Виктор, — вот разрешение.

— О, это хорошо, — обрадовался "торговец смертью", и его голливудская улыбка стала еще шире. — Господин отлично разбирается в оружии. Продукция фирмы Браунинг, как верная жена, никогда вам не откажет. Какую модель господин хотел бы иметь?

— А какие есть? — В своем воображении Виктор представлял только ту игрушку, которую ему вручила мадам Задолгова в далеком тридцать восьмом.

— У господина оформлено разрешение для людей на военной службе, поэтому можем предложить вам для выбора четыре модели. Первое — это модель девятисотого года номер один, обратите внимание, они сейчас недорого, всего двадцать рублей штука. Потом Браунинг-лонг товар завода Хускварна в Швеции, мощный, бьет далеко и точно. Есть карманная модель, ее часто берут цивильные граждане. Наконец, модель десятого года...

Изделие Фабрик Националь "за двадцать рублей штука" показалось Виктору каким-то неказистым и неудобным. Следующий ствол никак нельзя было назвать "коротким": это было нечто среднее между вытянутым в длину ТТ и армейским кольтом. Прятать такую пушку в карман было так же бесполезно, как автомат Калашникова. Далее перед Виктором был выложен знакомый по соборной реальности дамский пистолетик, и он уже хотел произнести "Да, именно этот", но как раз в этот момент в руках продавца появилось нечто. Это нечто приковало к себе взгляд, и заставило тут же забыть еще не сказанные слова.

Сияющий блеском никеля пистолет чем-то напоминал "Макаров"; весомый, и в то же время компактный, он привораживал к себе стильными, изящными линиями, за которыми явно проглядывалась боевая мощь. По сравнению со всем остальным, лежавшим в лавке, на Виктора смотрело подлинное совершенство и умоляло его взять.

— Этот? — спросил продавец, поймав взгляд Виктора.

— Можно посмотреть поближе? — Виктор еще не собирался брать, но уйти без физической близости с этим произведением искусства было все равно, что уйти без поцелуя от любимой женщины.

— Господин действительно понимает в хорошем оружии. Шестизарядный автоматический пистолет эрстальской работы под девятимиллиметровый патрон фирмы Кольта. Если господин хочет карманное оружие, это один из самых мощных, особенно для случая, если противник станет не только бесхозный пес или бандита с ножем, — от волнения продавец стал даже чаще путать слова. — Также прошу обратить внимание, в этой системе целых три предохранителя, и пока механизм не износился, случайные выстрелы абсолютно исключены...

"Со сбытом, похоже не очень. Видимо, в основном дамские берут, ну и дороговат, наверное."

— Да, хорошая машинка. Но для внутреннего кармана великовата, и, наверное, цена...

— Так, мы можем договориться о скидке! А господин не хотел бы прежде попробовать эту модель в деле? В подвале можно стрелять по мишени, и я даю три патрона на счет магазина.

В подвале Виктор встретил именно то, что и ожидал — низкие закопченные своды потолка и кисловатый запах пороха, который не мог выгнать даже легкий сквозняк.

— Эта модель и вы просто созданы друг для друга, — произнес продавец, рассматривая продырявленную мишень.

— Ну, тоже скажете. Очень давно не стрелял, если не считать... ну, это неважно. Кучности никакой.

— Господин применяет незнакомый способ держать оружие двумя руками. Ранее не доводилось такое видеть.

— Мне так удобнее. Твердости руки не хватает для такого веса. В общем, пистолет мне понравился, именно то, что надо.

— Я же говорю...

— Но в карман он не лезет. Так что, к сожалению...

— Если господин берет пистолет и патроны, магазин дарит бесплатно кобуру из некрашеной кожи, — продавец явно начинал входить в азарт. Или делал вид, что входит.

— А у вас есть кобура для скрытого ношения?

— Прошу прощения?

— Ну, под мышкой?

— Не совсем понимаю, о чем идет речь, но если господин изволит нарисовать то, что он желает, и немного подождет, то я позову Власия, и он моментально пошьет.

— Короче. Если, значит, я беру пистолет и две запасные обоймы...

— Так.

— Три десятка патронов...

— Если господин желает постоянно тренироваться в стрельбе, есть смысл брать сто патронов.

— Полсотни. И две кобуры по моему рисунку, одна для пистолета, другая для двух запасных обойм. Во что это выльется?

— Ради такого покупателя всего пятьдесят рублей, с подгонкой кобуры по фигуре.

Через час Виктор покинул лавку с увесистым свертком, где лежали картонные коробки с патронами. Оружие и амуниция непривычно оттягивали плечи и беспокоили при движении, зато снаружи ничего не выпирало. Можно было спокойно бродить по городу, созерцая, как старинные домики с изящными резными наличниками утопают в аромате цветущих садов. Красная горка, кликание весны. Прекрасная погода, шелестящие рои майских жуков, медовый воздух и сияющие лица девушек.

На Рождественской, примерно внизу нынешнего сквера "Дубравы", Виктор заметил белое здание неизвестной церквушки, выпиравшее чуть ли не на улицу; сзади выглядывала еще одна, побольше. Возле изгороди и низеньких каменных ворот толпились нарядно одетые люди. Была ли здесь эта церковь при фачистах? Виктор не помнил: то ли не заметил из-за рекламы, закрывавшей окна фуникулера, то ли храм стал очередной жертвой торгового бизнеса, сплошь застроившего магазинами будущий Бульвар Гагарина. Захотелось пойти поближе и посмотреть.

"Если убийцы Прунса захотят выйти на меня, они сделают это здесь или в Бежице? Здесь, в Брянске, контакт проще сделать незаметным для охранки. В узких извилистых улочках Судков или Петровской горы в два счета можно уйти от филеров. Но это — если заранее договариваться. Неясно, куда пойдет объект, какой найти повод подойти к нему. И вообще, он, то есть я, приехал покупать оружие. Этот шаг им надо осмыслить, понять. Потом, в незнакомом месте человек настороже. Почему-то кажется, что если они, эти неизвестные контактеры существуют, они захотят действовать все по тому же принципу — темнее всего под фонарем. Встреча произойдет на виду у всех, и никто не обратит внимания. Почему? Да контактер, скорее, будет из тех людей, на которых никто внимания не обращает. Вроде чистильщика Даньки из второй серии "Неуловимых". Ну что ж, не будем терять времени. Возвращаемся в Бежицу."

6. Место, где нет прошлого.

— Что-то вы рано из Брянска.

С капитаном Брусникиным Виктор столкнулся на Почтовой, сразу же за переездом.

— Как советовали. Места незнакомые, опять же праздник, люди под этим делом. А тут, стало быть, имеем ситуацию под контролем.

— We have the situation under control? — улыбнулся капитан.

— Я знаю — англицизм.

— Ну и бог с ней, с ситуацией. Честно говоря, не ожидал, что штатский человек выберет излюбленное оружие оперативных агентов охранки. Незаменимая вещь, если надо кого-то уложить с двадцати шагов.

— Продавец, каналья уговорил. Увидел, что разрешение на военного, ну и... В общем, разорил на всю премию.

— Да, промахнулись с бумагами, я-то имел в виду, что берете чисто для самозащиты. Из точно такого же эрцгерцога Фердинанда заактировать хотели. Но — всевышний сохранил.

— Ну, это же не наш метод. Зачем обострять международную напряженность?

— Разумно. Кстати, какая фирма делает такую удачную кобуру?

— Это уже я сам выдумывал. Надо было как-то выйти из положения. А я все-таки изобретатель.

— У нас вообще народ изобретательный, если припечет. Представляете, недавно снова из тюрьмы бежал Тер-Петросян, он же Камо. Вылепил из обмылков пистолет, покрасил черной ваксой и приставил к виску надзирателя.

— Надеюсь, лепил не браунинг?

— Карманный веблей-скотт, если это вас интересует. Но вообще-то я вас понимаю. Нынче вы, как солдат на войне, не знаете, сколько проживете, а в таких случаях разве что институтка не обзаведется игрушкой посолидней. Как намерены провести остаток дня?

— Перекушу и попробую поболтаться в парке. Сегодня же праздник. Познакомлюсь с местными культурными развлечениями. В дальнейшем постараюсь сделать свой досуг более содержательным.

— В Вольнопожарном или в Роще? Хотя все равно — в такой день у нас в парках выгуливается весь бомонд. Мастеровая молодежь предпочитает за околицей, от родительских глаз подальше: кто на Красную горку не гуляет, тому в жизни не свезет. Правда, особых торжеств на сегодня не намечают, вроде как обычное воскресенье, а вот на Илью у нас действительно праздник — день завода. Парад пожарных, пироги мастеровым, на столб лазают. Есть что посмотреть.

— Спасибо за приглашение. Надеюсь увидеть.

Красная горка, красивая горка... Верно, назвали так этот праздник в дальние-дальние времена по тем пригоркам и холмикам, которые, освободившись первыми на солнце из ледяного плена, покрываются в эти дни разноцветьем весенних цветов. Любовь — красота земли возвышенной. Так же и душа человека — есть в ней овраги и рытвины, зачерствевшие от жестокости людской и подлости, будто скованные непробиваемым льдом, но найдется и место высокое, что первое потянется к свету, к теплу сердечному; зародится в этом месте любовь — и оттает человек.

Сад Вольнопожарного общества показался Виктору чем-то похожим на территорию довоенного то ли дома отдыха, то ли пионерлагеря: в нем царило какое-то торжественное умиротворение. Солнечные пятна играли на траве и желтых утоптанных дорожках, теплый смоляной воздух неторопливо струился между древесных стволов, омывая лица гуляющих. К удивлению Виктора, здесь оказалось гораздо больше сосен, чем в послевоенное время, и, если бы не соседство с заводом, здесь можно было бы свободно размещать санатории. В глубине парка виднелось ажурное деревянное здание, одноэтажное, с высокими открытыми беседками на крыше, отчего строение чем-то напоминало готический собор; бревенчатые стены были скрыты опоясавшими их галереями. Больше всего это походило на летнее кафе, но здесь с успехом могло быть читальней или каким-нибудь клубом. Где-то неподалеку духовой оркестр играл регтаймы — точь-в точь, как в первый день попадания.

Прохаживающихся по дорожкам оказалось не так уж много, народ в основном старался где-то пристроиться. На скамейках вдоль аллей, как на лавочке у избы, устраивались в основном лица пожилого возраста, оживленно судача о местных новостях и проблемах; но о чем с местными сорокалетними может беседовать пятидесятилетний человек будущего столетия, который здесь смотрится максимум на тридцать пять, Виктор не представлял. Во всяком случае, не о состоянии дорог, ценах на коммуналку и пенсионной реформе. Другую разновидность скамеек — те, что опоясывали стволы больших деревьев наподобие оградок в стороне от проторенных троп, — сплошь оккупировали влюбленные парочки, и там он явно был третьим лишним. Семьи с многочисленными ребятишками предпочитали сидеть в тени легких деревянных беседок на таких высоких фундаментах, словно в них спасались от наводнения; часть мамаш с детьми устроилась просто на поляне, согретой майскими лучами солнца, и наблюдать за тем, как их чада гоняются за бабочками или собирают шишки. Полицейских мундиров не замечалось, зато по дорожкам прохаживались парни со свастиками на рукавах, причем в окружении девчонок; последнее показалось Виктору каким-то диким, чужеродным, словно бы он видел какой-то яркий, но странный и болезненный сон.

Из любопытства он перешел в Рощу; в отличие от Сада, это было место для покоя и созерцания. Сюда почти не долетали отдаленные звуки оркестра, было меньше публики, павильонов и клумб; кусочек векового леса был почти не тронут, и узкие тенистые тропинки прятали от полуденного солнца. Побродив полчаса без всякой цели, Виктор заметил скамейку под деревом, где одиноко сидела молодая дама под вуалью.

"Можно отдохнуть. Если она кого-то ждет, я извинюсь и уйду."

— Простите, здесь свободно?

На женщине был легкий светло-синий шерстяной костюм, доходящий до середины икр, белоснежная блузка и шляпка с широкими полями; элегантность наряда сочеталось с его строгостью и придавало даме несколько холодный вид. Светлые волосы были уложены в короткую прическу; в руках незнакомка держала овальную сумочку, похожую на большой кошелек.

"Интересно, почему она под вуалью. Хочет быть не узнанной или мода такая?"

— Да, разумеется, — произнесла она негромким певучим голосом, в котором сквозили нотки грусти. — Теперь свободно.

"Похоже, она кого-то ждет"

— Ну... может быть, он еще придет. Мало ли какие дела могли задержать.

— Кто? — она легко рассмеялась. — Я здесь сижу совершенно одна. Просто люблю покой, тишину, и возможность издалека наблюдать за здешней жизнью. Вечером у меня работа.

— Понятно. Вы уж извините, что нарушил ваш покой и гармонию.

— Вы в нее вписываетесь. Так же, как эти лучи солнца и эта стрекоза на цветке. Вы, наверное, приезжий?

— Угадали. Я здесь всего неделю.

— Но такое впечатление, что целую жизнь?

— Да. Почти.

— У меня тоже бывает такое чувство. Знаете, как я почувствовала, что вы не отсюда?

— Понятия не имею.

— Вы не распушиваете перышки, и не спрашиваете, что за работа может быть у женщины вечером в воскресенье.

— Мало ли какая работа. Зачем предполагать худшее? Кстати, вы тоже не похожи на местных. Очень уверены в разговоре с незнакомыми людьми.

— Меня есть кому защитить, — сказала она с легким нажимом. — Но в вас не чувствуется человека с дурными наклонностями. И, вы правы, я родом издалека. Из Венгрии. Родители приехали сюда, когда я была еще маленькой девочкой. Была в Петербурге, Москве, поездила по волжским городам... Спросите, как я оказалась в Бежице? Собиралась в Ревель, но решила остановиться, уйти от суеты. Тут хорошо, спокойно, и у этого городка есть большие перспективы. А вы не похожи на человека, который бежал от суеты.

— Я не бежал. Потеряв в один момент все, я решил начать все сначала.

— Вдали от близких, друзей?

— Я потерял все. Не хотелось бы об этом говорить.

— Я тоже. Правда, раньше...

Неожиданно она улыбнулась:

— Это ведь хорошо, что вы тоже не будете расспрашивать об этом.

"Она преуспевает в жизни, но одинока. Именно поэтому так свободно со мной и говорит. Желание выговориться случайному, совершенно незнакомому человеку при полной уверенности в себе. Здесь у нее есть слуги и покровители, но, похоже, как-то в отдалении. Вот и прекрасно. Будем вести светские беседы у всех на виду, и это даст возможность контактеру подойти. Под каким предлогом? А пусть они сами найдут предлог."

— Да, Бежица, это, пожалуй, место идеальное. Здесь еще нет прошлого. В прошлом на этом месте просто шумел лес, на сохраненном участке которого мы сейчас с вами сидим. Когда строили железную дорогу, купили землю под вырубки, чтобы делать шпалы, потом построили завод, чтобы выпускать рельсы, а возле завода, по улицам, распланированным архитектором в четком геометрическом порядке, растет будущий промышленный город. Скоро в России так будут строить новые города на Урале, в Сибири, возводить заводы-гиганты, перекроют реки плотинами, достигающими высоты Эйфелевой башни, чтобы подавать ток за тысячи километров. Ночью города будут сиять с воздуха мириадами звезд — электрических огней. Вся Россия ближайшие двадцать лет не будет думать о прошлом.

— Вы так рассказываете, будто видели это собственными глазами. Наверное, читаете много книг и по утрам смотрите газеты?

— Газет я пока не смотрю. Некогда было, обустраивался.

— А я иногда смотрю. И часто радуюсь, что далеко от всего этого. Опять волнения гуцулов, австрийские солдаты ловят крестьян и подвешивают их за ноги, пока кровь не потечет через нос и рот. Как будто, чтобы удержаться от зла, большинство людей должны жить в постоянном страхе. В России есть один удивительный артист, Владимир Дуров, он научился дрессировать зверей без страха, используя их естественные привычки и образ действий. Рассказывают, что он поддерживает с животными биологическую радиосвязь. Удивительно — даже зверей можно организовать для разной работы без страха, насилия, принуждения, они могут понимать друг друга и человека... а люди почему-то не хотят.

— Биологическая радиосвязь? Это интересно. Я имею некоторое отношение к технике слабых токов.

— Короче, я слышала, что свет — это такие магнетические колебания эфира, как волны радио, и глаза не только принимают эти волны, но и передают их лучом. Поэтому взглядом внушают мысли.

"Интересно. Вуаль у нее случайно не экранировка аппаратуры? Или наоборот — боевое оружие зачехлено?"

— В самом деле? Может, и у меня тоже есть такой животный магнетизм? Как у Мессинга?

— Месинга? — удивленно переспросила она. — А, вспомнила, это то самый юноша, которого возят с опытами по чтению мыслей. Кажется, сейчас он в Германии. Вы, случайно, не оттуда?

— Прошлом году был там. Видел Мессинга, вот как сейчас вижу вас, тот упал в обморок. Еще катался на роскошных спортивных авто, а напоследок угнал с друзьями аэроплан, — улыбнулся Виктор.

— А вначале вы выглядели таким серьезным, сосредоточенным человеком... Вы не пишете рассказы, как Уэллс?

— Могу. Но пока некогда.

— Если не секрет, чем же вы так заняты? Вы газетчик или коммивояжер?

— Ну что вы. Просто инженер с завода. Разочаровал?

— Нисколько. А, наверное что-то изобретаете?

"Похоже, легендироваться придется самому."

— Вы угадали. Новый огнетушитель. На заводе все чаще случаются пожары. Идею не стану раскрывать, чтобы не увели конкуренты.

— Вас, случайно, не Виктор Сергеевич зовут?

— Чтение мыслей?

— Нет. Бежица — это такая большая газета. А меня зовут Анни Ковач. По-русски, значит, Аня Кузнецова. Или Анюта. Удивлены?

— Удивлен тем, что нас не окружает большая компания ваших друзей и знакомых. С вами легко, Анюта, вы очень общительны.

— Да. Но я устаю от шума, от публики и от знакомых. Впрочем, последнее на вас не распространяется. С вами было легко посидеть и поговорить ни о чем. А сейчас мне уже пора идти, надо готовиться.

— Готовиться к чему?

— Ах да, я же вам не сказала. По вечерам я работаю в "Русском Версале" под именем Стелла Суон.

7. Фантомас бросает вызов.

"Так", думал Виктор, глядя в белый потолок своей комнаты, "тутошняя система начинает проясняться. Корпорация держит в этом селе все, включая полицию. Почти все. Чтобы местная идиллия не превратилась в бандитский беспредел, есть два крупных игрока, и оба представляют государство и верховную власть. Это комиссариат, за котором военные, и охранка. Благодаря тому, что военные и охранка конкурируют и следят друг за другом, корпорация не может их купить. И еще революционеры, которые сами по себе большой роли не играют, но создают угрозу, благодаря которой корпорация нуждается в военных и охранке и терпит над собой комиссаров и зубатовские профсоюзы. Такое странное равновесие. И ничего тут не сделаешь. Получается, что та же охранка защищает рабочих — убери ее, и местные шишки начнут беспредел. Это и спасло меня в стычке у тракторного. Спасло и сунуло в жернова. Ладно, допустим, что и теперь меня спасет какое-то чудо. Допустим, и от испанки не помру при здешней медицине. А дальше? Дальше война, которая приведет две огромные части общества или к сближению, или к той черте, за которой каждая из этих частей будет вынуждена уничтожить другую. Веселенькие, однако, перспективы."

Приятный летний вечер завершился ничем. С мадемуазель Ковач, она же Суон, он о будущей встрече и не пытался договариваться; сама же она не дала никаких намеков, где ее искать. Не дождавшись никого под деревом, Виктор побродил по Саду и Роще и еще битый час просидел на лавочке у эстрады, где трудолюбивые пожарные, не торопясь и с перерывами, приобщали народ к музыкальному искусству в доступной форме. Играли они от души, вполне профессионально, и отяжеленный медью духовых труб ритм "Кленового листа" разносился по закоулкам Рощи, соединяясь с пением птиц. Пройдет всего каких-то десять лет, и этих грозных усачей в торжественной форме с начищенными пуговицами сменят легкомысленные пиджачки джазменов, а на высоких соснах рассядутся черные, угловатые, странные, как будто на картинах Сальвадора Дали, радиорупоры.

Странное "готичное" здание оказалось летним клубом трезвости; вывеска у входа обещала, что вечером здесь будут показаны картины Токио с помощью волшебного фонаря. Слайд-шоу, то-есть. Открытые галереи клуба были приютом местных шахматистов. В одной из беседок на крыше компания молодых энтузиастов чирикала на эсперанто.

"Радиокружок бы тут завести... Стоп! А где тут то самое Общественное собрание, в котором кино показывают?"

Первый же прохожий указал ему направление "через чугунку, до бывшей Крахтовской усадьбы". Пройдя через пути за нынешней Типографией, Виктор вышел на Клубную к зданию, в котором в наше время поместилась детская академия. Фасад здания был словно поделен на две части. Левая, с двухэтажным зрительским залом выглядела, как новенькая и почти как сейчас. Зато от правой остался всего один этаж, и фасад, устремленный в парк, со стороны Болвы был украшен большим, красивым деревянным крыльцом-верандой с парами тонких и стройных, как стволы молодых сосенок, деревянных колонн. Раскинувшийся перед крыльцом сад, ныне запущенный, здесь был необычайно ухожен; на дорожках, усыпанных мелким битым кирпичом, были расставлены резные скамеечки и виднелись белые алебастровые скульптуры. Прямо напротив крыльца тонкими струями воды журчал небольшой фонтан, обложенный мелкими валунами; по краям чугунной чаши ворковали прикормленные голуби.

— Скажите, не это Крахтовский дом? — спросил Виктор у компании молодых рабочих, спускавшихся с крыльца.

— Был Крахтовский, — ответил один, вихрастый парень с веселой искрой в темных, цыганистых глазах. Его еще Мария Клавдиевна для заводского собрания купила. Пять лет назад вот театр пристроили, туманные картины на полотне показывают. Не на картину, случайно?

— А что сегодня идет?

— "Любовь на закате дней". Жестокая мелодрама. Любят наш синематограф делать сборы на дешевых эффектах.

— А вы какое бы хотели посмотреть?

Компания зашумела.

— Про жизнь! Про завод наш, про смену, про жизнь нашу от гудка до гудка.

— Про то, как старые мастера над молодыми издеваются.

— Про новые станки! Хозяева думают, машина решает все. Неправда то! Человек при машине главное, от его мастерства и любви к делу машина идет, а не от пара и электрической силы. Пусть снимут про то, как парень из деревни пришел, и в фабричном котле в рабочую кость переварился, как железо в вагранке.

— И про настоящую любовь! — воскликнула девушка. — Такую, что человека к счастью ведет. А что это — взяли и все умерли.

— Когда-нибудь снимут, — ответил Виктор. — А на безрыбье... Схожу пока хоть на упадочную буржуазию посмотрю. Удачи вам!

Взяв билет в кассе, Виктор обнаружил, что времени до начала было еще изрядно. "Заскочу-ка я к Гитлеру, если еще не закрылся. Надо внешность в порядок привести..." Мастер обслужил его быстро, но настолько уболтал, что у Виктора Сергеевича, когда он вышел из цирюльни, совершенно вылетело из головы, куда он собирался. Вместо кино он направился по хозяйству — сначала искать прачку, затем в лавку, чтобы взять, что перекусить на утро, и вспомнил о билете лишь тогда, когда сеанс уже давно начался.

"Ну и ладно", подумал Виктор, "что я, у себя в реальности мыла не насмотрелся?"

Хотя, конечно, он был не совсем прав: мыло восемнадцатого года все же не то, что наше. До тридцатых кино предлагало получить кайф от возможности увидеть на экране живую реальность. Кино тридцатых-пятидесятых показывало, как надо менять реальность и получать от этого кайф. Кино шестидесятых-восьмидесятых призывало думать, как изменить реальность, чтобы все было в кайф. Нынешнее кино приучает наплевать на реальность и получать кайф от просмотра. Но для опоздавшего это значения уже не имеет.

Теперь он готовился отойти ко сну и переваривал новости. Темнело. Со станции долетел гудок, и слышался приглушенный шум товарного состава; внезапно из открытой форточки до Виктора донесся отдаленный выстрел, спустя короткое время — еще два.

"Китайская пиротехника", пришло ему в голову. "Воскресенье. Хотя здесь, скорее всего, своя."

Хлопки не повторялись. Виктор закрыл глаза и повернулся набок; пистолет в расстегнутой кобуре лежал под подушкой, как в виденных в детстве фильмах про гражданскую. В голову лезла всякая ерунда.

"Интересно, почему во второй реальности МГБ так немеряно круто поднялось уже к пятьдесят восьмому? Неужели дело в Хрущеве? А что — вычистил кадры, связанные с Берией, понаставил вместо разведчиков бывших партсекретарей, а кто из старых остался, особо не рыпался... С того и Пеньковского проморгали? А там, во второй, Берия во главе и осталась преемственность. Черт, все равно это тут никак не поможет. И Ковальчука из этой реальности не видно."

Утро трудового понедельника началось с того, что позвонил Брусникин и попросил зайти. Кабинет капитана был в дирекции, в конце коридора первого этажа.

— Виктор Сергеевич, у меня для вас еще одна новость, и не из приятных. Вчера вечером стреляли в инженера Ярчика. Из девятимиллиметрового браунинга.

— Если вы проверяете владельцев девятимиллиметровых браунингов, то я в это время был дома, соседи могут подтвердить.

— Откуда вам известно время?

— Это элементарно, господин капитан. Стрельбу слышала каждая собака в Бежице. Три выстрела. Еще поезд шел. Время не знаю, на часы не смотрел. Оружие было при мне.

— Ну, ваше оружие вне подозрений. На месте происшествия найдены гильзы не от браунинга десятого года, на который вы изволили вчера разориться, а от браунинга третьего года, как у меня.

— Очень интересно.

— А что с Ярчиком, вас почему-то не беспокоит.

— Вы сказали "стреляли", а не "застрелили". Я решил, что его жизнь вне опасности.

— Да, его спас случай. За мгновенье до выстрела он запнулся о камень и упал. Покушавшийся сделал еще два выстрела в его сторону, потом цель заслонили сбежавшиеся люди. Тогда стрелок бросился к железной дороге и успел вскочить на проходящий товарняк. Охрана на мосту прозевала, а пока звонили в Радицу, тот скрылся. Ярчик не получил даже царапины.

— Повезло.

— Ему-то повезло... Нам известно, что вы вчера покупали билет в Общественном собрании, но картину не пошли. Почему?

— Гитлер мозги забил.

— Он может. То-есть, вы забыли, что собрались смотреть картину?

— Да. А при чем тут Ярчик?

— Понимаете, он похож на вас ростом и комплекцией, волосы с сединой. Вчера вечером он был одет в костюм того же цвета и похожего кроя. Стреляли в него, когда он вышел с сеанса в Общественном собрании, со стороны железной дороги, с тридцати шагов, во время прохождения поезда.

— То-есть, вы хотели сказать, что Ярчика приняли за меня?

— Этого нельзя исключать. Скажите, а кто знал, что вы идете на сеанс?

— Билетерша, молодежь на крыльце, люди в фойе. Наконец, могли проследить.

— Парикмахер не знал?

— Нет, он же меня и уболтал. Кстати, там же столбы с фонарями стоят. Если есть словесный портрет... может, я этого человека раньше видел?

— Да. стрелявшего разглядели. Он был в маске Фантомаса.

— Как романтично...

— Вышел из темноты, три раза выстрелил в спину Ярчику и скрылся. Конечно, это мог быть сумасшедший; он возомнил себя великим преступником и выбрал случайную жертву, чтобы показать миру свою неуловимость, или проверить ее. Возможно, у господина Ярчика есть враги, о которых он не подозревает или предпочитает молчать. Во всяком случае, вы должны быть в курсе. Как говорил старик Гораций, кого предупредили, тот при оружии.

8. Очередная глава для фанатов WoT.

Когда Виктор вернулся на свое место, там его уже ждал Бахрушев.

— Контрразведка проверяет? Не обращайте внимания, у них такая служба. А у меня для вас новость: фактически решен вопрос о строительстве нового завода стального литья за Хутором, и заводского поселка, который соединится с Бежицей! Вы не рады?

— Рад...а как же война?

— Война? Война, сударь мой, как раз и привлекает капиталы в это строительство. Понадобится много стали! Да, проект будущего поселка давно подготовлен; сегодня вечером его будут обсуждать в Общественном собрании, и вам непременно надо быть.

— Вечером? Вообще-то я хотел обдумать некоторые вещи проекта.

— Ваше присутствие понадобится там не меньше проекта. Не обязательно что-то говорить, просто посидите до конца, и можете думать о чем угодно. Там будут кое-какие лица, надо будет вас им показать издали. Представлять друг другу вас пока преждевременно, вот потом... ну, в этом положитесь на меня.

Оригинально, подумал Виктор, вслед за загадочным покушением на Ярчика меня засветят в том же самом Общественном собрании. Даже в ущерб танку, вместо того, чтобы дневать и ночевать в КБ. Или это приказ капитана? Под пули подставить? Хотя, если покушавшийся не дурак, вряд ли он повторит то же самое в том же месте на следующий день. Нужно осмотреть, приглядеться, сделать вывод из ошибок и сменить тактику. Или вообще что-то другое. Надо сесть сзади... Нет, лучше стать у стены, раз уж это импровизация, так, чтобы рядом никого. Не хватало тут укола зонтиком.

— Но проект не запускайте. Какие сейчас трудности? Кстати, у вас почему-то места механика сдвинуто влево.

— Пространство для стрелка-радиста. Больше всего огорчает отсутствие радиотелефонной связи.

— Серьезно? — Бахрушев удивленно посмотрел на Виктора в упор. — Понимаю, вы энтузиаст слабых токов, но...

— В бою это очень серьезно, особенно для таких дорогих. Но это уже для модернизации этак в двадцать восьмом.

— Далеко заглядываете.

— Полагаю, бронеход еще не устареет, а модернизация обойдется дешевле новых. А трудность основная вот в чем. Я тут проанализировал материалы по авиационным двигателям — кроме невысокого моторесурса, они на наземных машинах будут часто загораться. Даже не в бою. Я, конечно, предусмотрел охлаждение, поддон с отверстием для слива скапливающегося масла и топлива, но это не гарантирует. Нужен автоматический огнетушитель.

— Пеногоны?

— Газовый. Вот здесь ставятся баллоны со смесью — две трети бромистого этила, треть углекислоты. При перегорании пластинки датчика, или если просто дернуть за цепь, срабатывают пиропатроны, и газ распыляется в двигательном, вытесняя кислород и пары бензина, и охлаждая место пожара. Пиропатроны срабатывают с задержкой в пять секунд, чтобы автомат заглушил мотор и охлаждение. Если одного баллона не хватит, или неисправен, экипаж вручную приводит в действие следующий. Личному составу надо дать изолирующие газовые маски, иначе поотравятся. Устройство маски с регенеративным патроном я тоже описал.

Бахрушев пожал плечами.

— Недурственно, недурственно... Но не оставим ли мы наших хирургов и зубных врачей без наркоза? Хотя — это же спрос, надо строить химический заводик. Это все запатентовано? Ладно, не отвлекайтесь, я сам поручу проверить. Условия те же, вы не против?

— Нет. Да, и еще — пусть тогда на заводе знают, что я изобретаю моментальный огнетушитель, устройство и ход работ — коммерческая тайна.

— Эх, Виктор Сергеевич! Шило в мешке не утаите. Начнем делать опытную машину — вылезет.

— Назовем ее "танк". Ну, как танк-паровоз. Это и будет фигурировать в заказах смежников.

— Ну-у... — вскинул брови шеф, — этак вы скоро в товарищи Брусникина пройдете.

— Совершенно не претендую на авторство этой идеи. Зачем распыляться? Дадим капитану скорее стать майором.

"Так", сказал себе Виктор, снова уединившись с карандашом и бумагой, "теперь трансмиссия. Жуткая проблема — надежность трансмиссии, удобство переключения передач, вплоть до тридцатьчетверок и КВ. Да еще и без своего подшипникового производства. Вот он и припрыгал, белый северный пушной зверек... А так все хорошо начиналось, в это все почти поверили, и я тоже".

В окно полез дым от проходящего мимо паровоза. Виктор встал и захлопнул форточку, опередив коллегу. Чтобы успокоиться, взял в руке первую попавшуюся папку из подборки информации, и...

"Планетарная, да еще на опорах скольжения? В России? На лицензионном Форде?"

Мысль лихорадочно заработала, устанавливая логические связи. Планетарной называлась коробка скоростей, в которой вращение передается не просто с одной шестерни на другую, а сразу через несколько, которые вращаются вокруг центральной, как планеты вокруг Солнца, по-братски разделяя между собой тяжелые нагрузки. И еще — для переключения скоростей шестерни в такой передаче вовсе не надо зацеплять и расцеплять, а достаточно тормозить одни и освобождать другие. Но зубчатых колес в ней в несколько раз больше.

"С какого бодуна это на Жестянке Лиззи? Она же должна быть проще! Ну да, проще. Судя по допускам, старик Форд как раз ее впиндюрил, потому что роликовые — это дорого, а точность шестерен при этих паровозных буксах смысла не имеет. Брутфорс, грубая сила. Раз не можем точно — делаем запас по нагрузочной способности, а планетарка как раз для того и подходит. Эврика! Эв-ри-ка! Все, все, планетарная КПП, а заодно и механизмы поворота. Любой чайник будет водить, и не поломает. Тут же у них, блин, даже трактористов нема".

— Константин Павлович, — обратился он к Самонову, — а как у нас на заводе с парком зуборезных станков?

— В общем неплохо. Есть делительные и шарошечные машины. Также аппараты для токарных станков. Специально для бронеходов завод купил автомат Брауна и Шарпа.

— Шарошка — это фреза? Все, все понял... То-есть, методом копирования. Внутренние зубья можно резать?

— Ну, так Браун и Шарп может. До осени еще в запас поставят машины. Это ж дело перспективное — вон, Общество локти кусает, что заказ на пятитонные грузовики Пузырев перехватил, из кустарной мастерской — да в магнаты.

— Пятитонные?

— Ну да, возить бронеходы при перебросках войск. А что за проблемы?

— Хочется до осени дать серию хотя бы для войсковых испытаний. С учетом того, что в начальный период не будет крупных наступательных операций.

— Тоже верите, что будет?

— Тоже хочу, чтобы не было. Может, получат по сусалам и ограничатся масштабным пограничным инцидентом.

— Вряд ли. Кайзер хочет Польшу, Ревель, Вильно и все южные губернии чуть не до Волги. Говорил как-то с человеком, он недавно из Гамбурга, рассказывал, что там жуткий антирусский шовинизм и вообще антиславянский. Русские уезжают. Каждый день в каждой газете нас выставляют, как диких азиатов, как главных виновников их кровавой революции — "русские агенты, русские деньги". В каждой пивной говорят об объединении нации, о вожде, который поведет на восток. Немцами движет озлобление: у кого-то революционеры убили отца, сына или брата, у кого-то в семье погибшие революционеры и теперь они считают, что это из-за обмана русских; вся эта ненависть накачивается, как вода в паровозный котел, разогревается властями и ищет выхода в бессмысленной и свирепой войне с нами. Не думаю, чтобы эту массу, пропитанную, как губка, тихой яростью, удастся легко остановить. То же самое в Австро-Венгрии, где считают Россию виновницей восстания восточных сепаратистов. Турция хочет вернуть Крым, который, собственно, ей никогда не принадлежал, и, вероятно, примет участие в кампании.

"М-да, производительность надо повышать. Максимально унифицируем колеса, делаем составные венцы, венцы режем по нескольку в пакете. Хоть какая-то экономия."

...Фойе Общественного собрания еще хранило обстановку залы крахтовского особняка: штофные обои, поделенные лакированными рейками бордюров на большие квадраты, легкие бра-пятисвечники, огромная бронзовая люстра с электрическими плафонами и начищенный паркет, словно застыли в ожидании бала. По стенам были расставлены ряды легких и скромных гнутых стульев с жесткими спинками и сиденьями; того же стиля диванчик стоял между двух дверей, прямо под овальным портретом княгини Тенишевой, открывшей для народа этот уютный уголок. За одной из дверей Виктор увидел стеллажи библиотеки.

Публика в Собрании оказалась пестрой, но солидной. Инженеры, управляющие и дельцы были одеты без шика, словно собрались на службу; Виктор заметил, как один из богачей скромно прятал золотую цепочку часов, застегивая смокинг. Чиновники и офицеры были не при параде. Зато рабочие, похоже, надели, как на праздник лучшие пиджаки и вышитые рубахи; входя в Собрание, они долго оттирали припрятанными в карманах тряпочками пылинки с начищенных сапог и ботинок. Бывший особняк уволенного управляющего стал той нейтральной территорией, где исчезали грани сословий и социальных слоев; нравилось это кому или нет, но это уже стало жизнью. То, что здесь собирались решать, касалось и мастеровых, и хозяев.

Женщин среди публики было явное меньшинство, причем относились они большей частью к семьям служащих; жен мастеровых связывал по рукам и ногам тяжелый домашний быт, а супруги бизнесменов в большинстве своем передоверили решение проблемы сильному полу. В то же время те немногие, что пришли, не кучковались по углам своими дамскими кружками, а, рассеявшись в толпе, тут же стали центрами внимания и горячих споров — о будущем поселка, разумеется. Феминизм, обходясь без скандальных акций, уверенно, ход за ходом, занимал выигрышную позицию.

Виктор подошел к дивану. С портрета на него глядело чуть задумчивое лицо молодой женщины, миловидной, но черты его все же не были настолько правильны, чтобы женщину можно было отнести к числу красавиц; оно, при внешней простоте, скорее, было озарено каким-то внутренним светом. Женщина казалась чуть удивленной и грустной; короткие и мелкие темные локоны придавали княгине сходство с античными статуями Летнего Сада.

Что же все-таки двигало этой женщиной, подумал Виктор. С первого взгляда можно было подумать, что княгиня и была выражением настоящего дворянского благородства, обретенного воспитанием и жизнью в кругу знатной и честной семьи. Но это было не так; Мария Клавдиевна хоть и выросла в богатом доме, но в атмосфере одиночества, прохладного отношения к ней со стороны и родовитого отчима и собственной матери; няни и гувернантки требовали от ребенка лишь послушания. Ранний первый брак не принес счастья; Мария с ребенком уехала в Париж, где стала актрисой. Вернувшись в Россию в бальзаковском возрасте, она встретила своего второго мужа, человека уже пожилого, но богатого; впрочем, князь Тенишев тоже начинал свою карьеру с нуля, с грошовой должности железнодорожного техника и к пятому десятку лет создал огромное состояние за счет своей фантастической энергии, предприимчивости и знаний. Как и Мария, он тоже слыл меценатом; несмотря на разницу в возрасте, в их семье соединились две родственные души, которые понимали жизнь и чувствовали себя в долгу перед тысячами людей, трудом которых было создано их благополучие.

"Мог ли в России состояться иной капитализм?" — спросил себя Виктор, и тут же сам себе ответил: "Мог. Мог, если бы общественный механизм выбирал и подымал вверх таких, как Тенишевы, разоряя и лишая надежд всяких уродов, которые делают деньги на рабской зависимости персонала от себя, на разделении доходов себе, а убытков — государству, и которые готовы продать Россию в любом количестве любому покупателю. Но когда экономике дают развиваться совершенно свободно, почему-то у последних шансов гораздо выше. Свобода — это экономическая болезнь? Глупость какая-то. Этак и до идей Альтеншлоссера из вечного рейха докатишься. Должен быть какой-то ответ, какой-то выход... "

— О, я вижу, еще минуту и вас похитит наша легендарная личность! — произнес кто-то над его ухом и слегка тронул за плечо.

Виктор повернулся налево: перед ним стояла мадемуазель Ковач-Суон под неизменной вуалью, а рядом с ней высокий седоватый мужчина лет под сорок, в светлой пиджачной паре из английского сукна.

— Господа, знакомьтесь. Это Виктор Сергеевич Еремин, специалист пожарного дела. А это, наоборот, специалист огненного дела, технолог по литью, Ярчик Иван Бенедиктович. Вы у нас теперь два самых загадочных человека в Бежице, и было бы странным, если бы вас не свели друг с другом.

9. Время черного передела.

— Собственно, во мне ничего загадочного, — сказал Виктор после церемоний приветствия, — обычный изобретатель, и не совсем удачливый. Меня спасает то, что я стараюсь никогда не копаться в прошлом.

— Не надо скромничать, — тут же возразила Анюта, — о вашем появлении из воздуха перед машиной уже сообщили газеты.

"Написал-таки, папарацци хренов."

— Господи, обычная газетная выдумка ради тиража. Издателям хочется есть.

— А теперь они пишут о том, что Ивана Бенедиктовича преследует Фантомас.

— Пожалуй, я соглашусь с Виктор Сергеевичем, — промолвил Ярчик. — Ей-богу, просто неприятная случайность, о которой хотелось бы забыть.

— Слушайте, народ уже в зал проходит. Идемте места занимать.

"Значит, сядем вместе. Вежливо отказаться? Или наоборот — никто не рискнет ухлопать рядом со знаменитостью? Вообще, какие у местных киллеров возможности? Вряд ли у них контактные яды замедленного действия, это же не ЦРУ. Конечно, могут прислать из УРУ, и из другой реальности, но это уж совсем круто. Рискнуть, что ли? По крайней мере, ясно будет."

— Вы уже знаете, что губкомиссариат поддержал инициативу Марии Клавдиевны о создании в губернии образцовых коллективных имений со школами народных промыслов? Грядет время, когда Россия будет торговать в Европе не зерном и нефтью, а художественными эмалями и первоклассными машинами, созданными русским гением. Помяните мое слово, быть княгине во главе Роскомкультуры...

В зале стояли ряды жестких стульев с поворотными сиденьями, как в кинотеатре; часть публики не уместилась и стояла у стен.

— Господа, я сяду между вами, — решительно заявила Анюта, — а то вы будете всю дорогу обсуждать бессемеровский процесс. Все, тише, начинают!

Зал зааплодировал. Виктор присоединился машинально, следуя инстинкту, приобретенному еще в комсомоле; через головы, шляпки и платки он увидел, что на сцену подымается Буховцев. Решительный жест руки — и зал уже внимал каждому слову.

— Господа! — начал директор. — Я хочу сообщить вам преприятнейшее известие. Правление Общества телеграфировало нам свое решение: отныне будущее нашего поселка связано с черным переделом!

"О чем это он?" — не понял Виктор, но собрание уже аплодировало, и он машинально присоединился.

— Многие десятилетия Российская империя нуждалась в чугуне и железе, — продолжал директор. — Наступил новый век, и мы теперь видим изобилие этих товаров. Железоделательная индустрия возросла, и руды перерабатывать стало выгоднее вблизи мест их залегания в природе. В то же время в каждом городе, в каждом селе растут рукотворные залежи нового сырья — железного лома, и эти месторождения будут не истощаться, а прибывать. Новый завод, основанный Обществом, будет осуществлять черный передел — превращать старое ржавое железо в сталь лучшего качества. В цехах, которые подымутся у железной дороги, там, где сейчас шумит вековой лес, запылают огни мартенов, а старые печи на паровозном будут позднее выведены из работы. Работать в новые цеха придет много народу, и для них, а также для тех, кто сейчас проживает в намеченных под снос старых казармы и бараках у завода, будет возведен и новый поселок. Общество строит его для вас, и вам в нем жить. Поэтому прошу ознакомиться с проектом и высказать свои соображения. Ксенофонт Григорьевич, прошу вас!

Архитектор оказался молодым человеком с высоким лбом, маленькими усиками и слегка оттопыренными ушами; широко раскрытые глаза за большими круглыми стеклами очков, придавали его вытянутому лицу удивленное выражение. Галстук-бабочка слегка топорщилась: похоже, что владелец надевал ее в редких случаях. Он смущенно кашлянул, и публика немедленно ответила аплодисментами. Ободренный архитектор попросил задернуть шторы, погасить свет и зажечь волшебный фонарь.

— Господа, — начал он несколько неуверенным голосом, и по залу полетел легкий ропот. — Я сейчас обращаюсь к всем — "господа", поскольку нам с вами предстоит обсудить стройку города будущего. Города, где более не будет глубоких различий между людьми, где каждый будет чувствовать себя хозяином нашего общего промышленного дела. Вы уже слышали, что доходы рабочих в ближайшие десятилетия вырастут так, что каждый, даже не слишком квалифицированный работник сможет покупать акции Общества и получать дивиденды. Дом, дом, господа, строится не на год, не два — в нем жить и нашим детям. Поэтому мы уже сейчас должны рассчитывать нашу стройку на эту будущую, новую жизнь.

Зал притих. Сзади кто-то кашлянул и на него зашикали.

— Два слова о генеральной планировке. Новый поселок будет занимать площадь, примерно равную той, что занимает нынешняя Бежица между Базарной и Церковной, даже чуть побольше. В новом поселке улицы будут снова параллельны железной дороге. Новый район будет сразу обеспечен тем, что ранее было привилегией богатых кварталов — электрическим освещением улиц и водопроводом. Кроме того, в Бежице будет построено несколько больших современных школ и новая городская — я полагаю, мы сможем уже считаться городом — городская больница на Ливенской; старые корпуса на Елецкой будут отданы под женскую консультацию, родильное и детское отделения. И, конечно, нашему городу нужен транспорт. Сейчас люди тратят полчаса ходьбы от окраины до проходных, теряя при этом часть сил, которые они могли бы употребить для производительного труда. Поэтому в проекте мы предусмотрели строительство кольцевой линии трамвая...

Зал заволновался, по нему прокатился ропот.

— Да-да, трамвая. Трамвай возьмет на содержание литейный завод, и депо решено разместить на заводском дворе. Линия трамвая метровой колеи пройдет по будущей улице Мартеновской, вдоль завода до улицы Бежицкой, по которой далее — до Церковной. На Церковной она поворачивает мимо храма Петра и Павла, идя до Ливенской, по ней — до Базарной. Обратная линия идет по Мало-Мининской, через Церковную — на Карачевскую, по ней до будущей улицы Формовщиков...

"Литейная -Ульянова — 3 Интернационала — Куйбышева — снова Ульянова — Пролетарскрй Дивизии — Институтская — Металлистов..." переводил в уме Виктор.

— Ну и дальше по Мценской опять до Мартеновской. Строительство такого длинного пути требует много рабочих рук, и, поскольку это касается всех нас, Общество рассчитывает на то, что каждый, кто чувствует себя в силе, независимо от сословного происхождения и положения в обществе, окажет помощь в этом строительстве. Трамвай объединит город; его строительство объединит нас!

Зал ответил аплодисментами — народ был не против. Очки архитектора запотели; он снял их и нервно протер стекла носовым платком.

— Вам, конечно, не терпится узнать, что же за дома ждут рабочих в новом поселке. При выборе решения я подверг критическому анализу опыт возведения фабричных домов в Швейцарии, Германии и Англии, и пришел к выводу, что простое пересаживание на нашу почву готовых решений было бы ошибкой. Нам надо не калькировать чужой опыт, а действовать так, чтобы наш новый этап домостроения, с одной стороны, решал те проблемы, которые накопились на предыдущем этапе, и соответствовал тому новому образу жизни, который утвердится после строительства.

На всякий случай Виктор оглянулся по сторонам. Подозрительных личностей вроде не наблюдалось. Впрочем, кто его знает, кто тут подозрительная личность.

— Тридцать лет назад, когда завод появился на голом месте, то есть в дремучем лесу, основным видом жилья были казармы, изначально строившиеся для рабочих артелей. Когда на новый завод шлынул поток семейных рабочих, это вызвало трудности и недовольства. В заплесневелых комнатах со спертым воздухом размещались по две семьи из расчета один человек на квадратный метр. Чтобы хоть как-то улучшить условия, рабочие стали самовольно пристраивать к казармам что-то вроде бараков из теса и горбыля. Это навело дирекцию на решение выделять рабочим четверть десятины, или по современным мерам, около тридцати "соток" земли, на которых строился дом по готовому проекту в долг с погашением за двенадцать лет, и размещался свой огород. Как вы можете видеть, построенные дома были красивы и удобны для семей, но между администрацией и рабочими постоянно возникали трения из-за цены строительства.

"Это он, видать, про "колонки" вспомнил", — подумал Виктор. "А домики-то и впрямь не для бедных".

— Решение было найдено в том, что администрация выделила новые участки земли за Церковной, где рабочие могли по своему усмотрению строить дома и надворные постройки, подобные деревенским. Сейчас такие дома занимают примерно половину площади нашего села; небольшая часть участков выкуплена вторично для строительства доходных домов и других заведений. До недавнего времени такое решение устраивало обе стороны, благо, кроме огородов, рабочие семьи смогли держать коров, свиней и коз, но теперь очевидно, что наш поселок дольше не может развиваться подобным образом. Провести в каждый дом водопровод и канализацию, а в перспективе и электричество, замостить все дороги и проезды при подобной застройке немыслимо. С другой стороны, в ближайшее десятилетие благодаря облегчению условий труда большая часть женщин сможет пойти работать на завод; этот процесс будет значительно ускорен ожидаемой войной, из-за которой семьи лишатся основных добытчиков. Это обстоятельство, а также подъем села, откуда все больше поступают продукты, выращиваемые с помощью машин, производимых заводами Общества, ведет к тому, что столь большой участок земли на одну семью перестает быть нужен, и его можно сократить примерно в три-пять раз из расчета на семью. То-есть, это будет небольшой садик с сараями во дворе, где пожилые и немощные члены семей могут содержать в клетках кур и кроликов...

Виктор вдруг почувствовал, что Анни, словно нечаянно, заслушавшись лекцией, придвинула к нему свой локоть; сквозь ткань он почувствовал мягкое домашнее тепло ее тела.

10. Пуля находит цель.

— Учитывая весь предыдущий опыт, — продолжал свою речь архитектор, — а также то, что рабочему не под силу самостоятельно осуществлять строительство современных домов, решено организовать застройку в форме кооператива. Рабочие вступают на паях в кооператив, которому общество выделяет возвратные субсидии и который выкупает землю и нанимает строителей для возведения жилья по определенному проекту. Таким образом, рабочие сами могут следить за сметой расходов и ходом работ через правление кооператива и посильно участвовать в строительстве, сокращая затраты. Сами кооперативные дома спроектированы из условий всемерной экономии материалов и затрат труда. Художественное оформление кооперативного дома не предусматривает каких-либо украшений, красота будет достигнута только за счет удачных пропорций здания и его элементов...

Левая рука Анни как бы машинально опустилась на край его стула, благо места не имели подлокотников. Виктор, словно бы тоже нечаянно, слегка дотронулся средним пальцем до углубления между ее средним и указательным и чуть провел назад; она не отдернула руки, как будто вся ушла в слух и не замечала происходящего вокруг. Темнота в зале делала этот маленький контакт незаметным.

— ...В новом поселке мы должны отказаться от привычных нам методов строительства. Каменные дома еще долго будут привилегией богатых, деревянные недолговечны и опасны для пожаров, даже будучи облицованы кирпичом, как это делают в последнее время. Но у нас под ногами буквально залежи совершенно бесплатного сырья, которое до сего момента просто выбрасывали. Это — доменные шлаки! Смешав самый обыкновенный шлак с портландцементом расположенных буквально рядом Мальцовских заводов, мы получаем легкие и теплые блоки, которые не возьмет ни огонь, ни гниение. При этом мы в разы выигрываем на цене каменной кладки. Семь лет назад архитектор Крамской выстроил для самого государя императора гараж из таких блоков; при правильном расчете подобные дома способны стоять столетие и служить нашим внукам и правнукам...

Виктор повернул голову влево, и тут же заметил, что Анни, пользуясь полутьмой зала, тоже смотрит на него; ему даже показалось сквозь вуаль, что она улыбается.

"Невинный флирт. Она просто играет, для самоутверждения. Актриса..."

— Слушайте внимательно, — тихо шепнула она, — очень интересно...

— ...В результате было решено остановиться на застройке восьмиквартирными домами в два этажа. Квартиры только трехкомнатные, что соответствует площади домов, которые рабочие сами строят для своей семьи на полученных участках. Одно— и двухкомнатные квартиры в таких домах устраивать накладно; вместо этого для одиноких рабочих и бездетных семей у завода будет выстроен каменный дом в четыре этажа под названием "Коммуна" для сдачи внаем за небольшую плату койки или комнаты...

На очередном "слайде" возникло нечто, похожее на первую битмовскую общагу, только вдвое длиннее. Не удержавшись, Виктор наклонился к Анни:

— Интересно, там красный уголок будет?

— Для икон?

— Для газет и радио.

Она почему-то не удивилась, услышав слово "радио".

— Разве это главное для счастья?

— А что... главное?

— Потом... Слушайте, о квартирах говорят.

Архитектору подали стакан воды, он жадно, большими глотками, осушил его, и с жаром продолжал.

— Квартира, господа, и ее оборудование — это самое сложное место проекта. Нам всем горько это признать, но российский рабочий пока не познал того стремления обустраивать свое жилище, которое вошло в быт в Западной Европе. Наш поселок растет за счет жителей, которые пришли из деревни, и держатся за деревенский быт лишь потому, что другого им в жизни видеть не доводилось. И здесь нам поможет именно то, что сейчас является главной трудностью новоселов — то, что новые семьи не обременены домашним имуществом; оно слишком громоздко, чтобы его вести со старого места жительства. Мы дадим новоселам не голые стены, а все оборудование квартиры до последних мелочей. Но! — и тут он поднял указательный палец кверху, — но в квартире не должно быть ничего лишнего, ничего, что могло бы утяжелить бремя выплат. Никаких сундуков, никаких громоздких шкапов — мы устроим их в толще перегородок. Для экономии места мы предусмотрели подъемные кровати, которые последнее время применяются в Америке. Печи системы Триглера позволят жильцам вдвое сэкономить на дровах по сравнению с русской печью; то же касается и легкого кухонного очага, вокруг которого мы видим разные мелкие приспособления, вплоть до вешалок, корыт и чанов для кипячения белья...

"Прямо по Замятину. Полная обезличенная унификация быта, продиктованная не идеей, а точным расчетом. Интересно, право на шторы они будут просить? Наверное, да — в виде приработка, потому что лишний рубль при нынешней зарплате в тридцатку пойдет на погашение долга в кооператив и на содержание дома. Идеал бытового коммунизма. Или это наоборот, бытовой коммунизм вырос из расчета капиталистической фабрики? Да, и как вот привычки, ломка уклада? Мещанство, наконец? Мужики-то захотят?"

Анни не убирала руку. Она чуть откинулась назад, на спинку стула, заложив ногу на ногу, и во всей ее позе теперь чувствовалась легкая расслабленность; дыхание стало глубже, все еще оставаясь сдержанным и бесшумным, и только заметное на глаз ритмичное движение ткани на блузке выдавало нарастающее волнение. Волнение, которому Анни не противилась, которому она позволяла медленно растекаться по себе до кончиков тонких пальцев, сохраняя внешнюю невозмутимость, и эта невозмутимость, эта внешняя сдержанность, похоже, делали тлеющий внутри огонь еще более приятным для нее. Врожденный инстинкт, второй после выживания. Интересно, думал Виктор, почему она одна?

— Теперь мы подходим к самому главному, — архитектор достал платок, промокнул им вспотевший лоб и повторил: — самому главному. То, что нам даст революция быта, измеряется более чем в рублях. Тридцать лет назад в нашем поселке в первый год жизни умирал каждый третий младенец. Благодаря новым домам вкупе с развитием детского отделения больницы, служб акушерства и гинекологии, строительства детских садиков и ясель мы рассчитываем уже в ближайшие годы снизить младенческую смертность до цифры менее чем в десять процентов. Мы догоним и перегоним Америку по числу сохраненных жизней! Разве это не стоит того, чтобы отказаться от всего застарелого и отжившего? Сделаем же это ради собственных детей!

Последние слова утонули в аплодисментах; люди вскакивали с мест, и Анни, захваченная общим порывом, тоже вскочила, и зааплодировала, крикнув: "Браво! Да здравствует перестройка!". Виктора словно приподняло, и, поднимаясь с места, он заметил, что Ярчик тоже аплодирует стоя.

...Они все той же компанией стояли в фойе и дали, когда народ выйдет. Виктор еще в зале незаметно расстегнул кобуру.

"Через пять минут вас посетит Фантомас... Интересно, а в кого из нас двоих он будет стрелять? Народу много... Наверняка здесь будут люди капитана. А ведь в СССР-98 первый попаданец так и не вернулся. Умер своей смертью. И что с ним стало в нашей реальности? Он раздвоился?"

— И как вам наши голубые города?

Виктор невольно вздрогнул.

"Голубые города — это же шестидесятые... Ан нет, это еще у Толстого в двадцатых, и еще чел там вроде бредит этими городами в восемнадцатом. Город мечты. Наверное, идея уже бродит. Как хорошо знать советскую литературу."

— Ожидал, что обсуждение будет более бурным. Отец Паисий удивил.

— Тем что предложил строить у линии стадион? Это его давняя идея. Как начались матчи на поле у собора, так батюшка и увлекся. Вообще очень интересный человек, новой формовки. Доведется беседовать, узнаете много необычного...

"Отец Паисий. А кто сказал, что попаданец обязательно инженер? При случае надо поболтать."

— Проект вообще поражает своей смелостью, — ответил Виктор, потому, что надо было что-то сказать, а особо отвлекаться не хотелось, — это просто чудо, что частный хозяин... — тут он снова запнулся, потому что на глаза попал портрет Тенишевой.

— А вы "Атлантикус" читали? — спросил его Ярчик. — Социализм, это более экономная система.

— Социализм? — произнес Виктор с некоторым неудовольствием. Еще не хватало здесь влезть в политику.

— Ну, я понимаю ваш скепсис. Есть такие социалисты, что готовы отдать в ведение государства все, что угодно, вплоть до варки обеда и мытья полов. Но, уверяю вас, это не социализм, это исправительный дом. Для исполнения всяческих повинностей тогда просто не хватит рабочих рук. Разумный социализм — это когда государство берет на себя производство одежды, питания, и самых необходимых предметов потребления, когда оно создает пути сообщения, строит электростанции и разные казенные здания и выпускает материалы для их строительства. Товары, спрос на которые может сильно колебаться — предметы роскоши, строительство частных домов, выращивание овощей и фруктов, или, скажем, печатание газет, лучше оставить в частных руках. Наконец, государство направляет работу крупных фабрик, от которых зависит жизнь целых городов и всего национального хозяйства, через комиссариаты, казенный заказ и выкуп части акций. Вы спросите, для чего это надо?

— Для подготовки к войне?

— Это тоже важно, но главное — тогда можно будет принять указ, по которому государство обязано дать работу каждому, кто хочет добывать свой хлеб в поте лица, а это освободит рабочего от его кабального положения перед хозяином. Голод, нищета и бунты уйдут в прошлое уже при нынешнем государе на склоне его лет. У вас есть возражения?

— Ни малейших. При нынешнем — это хорошо. Но мы со своими спорами совсем забыли наших дамах.

— Нисколько-нисколько! — воскликнула Анни. — Напрасно вы думаете, что женщин интересуют только шляпки, ткани и сплетни. Продолжайте, очень интересно. Говорят, что социалисты против религии и за свободу любви?

Ярчик расплылся в улыбке.

— Лучшее, что могут сделать социалисты, мадам, так это оставить реформы религии и семьи на усмотрение будущих поколений, которые уже освоятся при социализме, и будут иметь на этот счет свое мнение, не замутненное нынешней необходимостью ставить деньги превыше всего.

— Полагаете, они будут мудрее нас?

— У них будет наш опыт, мадам. Они разложат по полочкам все наши ошибки.

Улица встретила их неожиданной свежестью; воздух был вкусен, как ключевая вода и напоен ароматом цветущих деревьев, на дорожках стояли лужи. Пока в зале решалась судьба города, за стенами, похоже, пронеслась небольшая гроза.

— Господа, какая восхитительная ночь! Но что же вы замолчали? Я хочу услышать спор. Виктор, ну возразите же, наконец.

— Для вас — с удовольствием. На мой взгляд, такой социализм — это утопия. Я понимаю, что есть люди поистине благородные, вроде княгини, есть добрая воля Общества, есть политика господина Зубатова поддерживать профсоюзы...

— Простите, перебью: вы уже вступили? — вклинился Ярчик.

— Да, после обеда. Взносы там небольшие... Но что такое добрая воля перед жаждой денег и власти? Сегодня профсоюзы покрывает господин Зубатов, а кто будет потом?

— Вполне здравые рассуждения. Как вы думаете, почему Зубатова до сих пор не сместили?

— Полагаю, вы знаете ответ.

— Практически да. Любая власть держится на немудреном девизе. Вы его знаете. "Разделяй и властвуй". Нашему государю надо, чтобы купцы и фабриканты бежали к нему с просьбами повлиять на аппетиты рабочих союзов через Зубатова, а рабочие бежали к нему же с просьбами защитить от хозяев. Государь нужен и тем и этим, и пока он, как циркач на проволоке, удерживает баланс, обе стороны нуждаются в его, лично его власти.

— А он не окажется между двух... Меня искренне радуют проводимые государем меры, и хотелось бы ему здравия и благополучия.

Ярчик неожиданно расхохотался.

— Не ожидал увидеть в вас ярого монархиста. Но если так — ничего не угрожает. Кровавая революция в Германии и Австро-Венгрии и последовавшие расправы над восставшими привели к тому, что и деловые круги, и, так сказать, пролетарский элемент, видят в государе ту каменную стену, за которой можно пересидеть европейские смуты... А вы кого-то ищете? Ничего, я просто заметил, что вы оглядываетесь по сторонам.

— Да вот, жду Фантомаса.

— Вы такой впечатлительный? — удивленно воскликнула Анни. — А, нет, я поняла: ваше настоящее имя Жером Фандор.

— Ага. Комиссар Жюв. "Его мы в пух, его мы в прах, эй вы, потише пойте там в кустах..." С вами никогда такого не было — живешь, живешь и вдруг...

-БАХ!!!

Перед глазами Виктора мелькнул словно отблеск молнии, и тут же по ушам ударил громкий хлопок пистолетного выстрела. Выходящая толпа разразилась краткими женскими взвизгами и редкими матюками вполголоса, небо захлопало сотнями крыльев и криками разбуженных ворон. Виктор моментально присел, выхватил браунинг из расстегнутой кобуры — нет, не напрасно он тренировался весь вчерашний вечер — и, щелкнув предохранителем, передернул левой рукой затвор, направив дуло в небеса.

— Пригнитесь! — крикнул он окружающим, которые растерянно озирались по сторонам.

Его возглас, казалось, не произвел на толпу никакого впечатления. Большинство народу словно оцепенело, ожидая развития событий.

— Васька! — Толян! — послышалось где-то рядом. Виктор обернулся на крик и увидел парня в вышитой рубахе и нанковых темно-коричневых штанах, который пробирался к нему через толпу; в правой руке его поблескивал "бульдог" с куцым стволом ковбойского калибра.

— Федька! Андрюха! Зови наших! Все, кто из Союза — сюда!

"Попаданцы??? Я же крикнул "пригнись", местные-то не знают. Черт, везде уже мерещится."

Худощавое, чуть вытянутое лицо парня, его нос с горбинкой, показались Виктору очень знакомыми. Расталкивая народ, к нему спешили приятели; в одном из них Виктор узнал того самого черносотенца, который давеча сосватал ему пьяного Маха.

— Заряжен? — спросил парень с "бульдогом", кивнув на браунинг Виктора.

— Однозначно, — флегматично ответил он, и, на всякий случай, представился: — Еремин, Виктор Сергеевич. Новый инженер.

— А меня Митькой звать — парень улыбнулся во весь рот, показав ряд белых, не прокуренных зубов. Медведевы мы, с Брянской улицы. Подтягивайтесь там! Полицию зовите, полицию!

"Дмитрий Медведев, значит. Дмитрий Ме... Так это же...!"

Виктор все понял. Медведев с Брянской улицы... с улицы Дмитрия Медведева!

"Так вот вы какой, легендарный партизанский командир", подумал Виктор, "прямо первый парень на деревне. Значит, здесь в черносотенцах. А у нас в ЧОНе был. Ну правильно, здесь вместо ЧОНа другое."

Где-то рядом раздались истошные трели свистка, и через пару секунд перед Виктором предстал местный блюститель порядка в белой форме.

— Вы стреляли? — спросило Виктора официальное лицо.

— Никак нет. Я услышал выстрел и обнажил оружие для защиты. Вчера ж тут было...

— Вы пойдете с нами. Держите оружие наготове. Откуда были выстрелы?

— Да вроде из сада, — сказал Медведев. — Сверкнуло там что-то.

— Осмотрим сад. Па-прашу пройти! — обратился к толпе околоточный.

Из глубины сада донесся истошный, леденящий душу женский вопль. Околоточный бросился вперед, лишь сейчас расстегивая на ходу кобуру "Смит-вессона". Дмитрий и его команда поспешили следом; за ними рванул и Виктор. Подставляться под случайную пулю ему вовсе не хотелось, но лишать силы правопорядка трети огневой мощи совесть не позволяла. Прохладный осенний воздух окатил взмокшее лицо Виктора. Вечерняя свежесть, хруст осколков кирпича под сапогами полицейского и союзной молодежи, гудение целых роев майских жуков около круглых, горящих каким-то непривычным желтовато-яичным светом парковых фонарей, и надрывный, дикий вой, в котором чувствовалось что-то нечеловеческое...

Так в войну бабы голосили от похоронок.

...В луче фонарика фирмы "Eveready" — в Союзе такие всегда называли "китайскими" — мелькнуло напуганное, заплаканное девичье лицо; Виктор узнал Фросю и, на всякий случай, отступил за спины черносотенцев.

— Ты кричала? Как звать?

Фрося от волнения ничего не могла сказать и только указывала правой рукой на кусты, прикрывая левой ладонью глаза от света. Полицейский чуть отвел в сторону поднятую руку с наганом, указывая этим жестом, чтобы подкрепление осталось на месте, и отважно шагнул вперед, раздвигая заросли жасмина.

— Господа Медведев и Еремин! Прошу сюда, только по моим следам! Улики не затаптывать!

Первое, что заметил Виктор, продравшись через кусты — это ноги в желтых, заляпанных грязью ботинках, выхваченные фонарем из окружающей темноты. Человек лежал навзничь. Круг света медленно пополз дальше, показав неестественно вывернутую левую руку, темно-синий жилет с золотой часовой цепочкой, полы распахнутого и набухавшего темным пиджака, из внутреннего кармана которого высовывалась черная скомканная тряпка... Еще одно движение луча — и перед глазами Виктора предстало лицо человека, со страшными, остекленевшими глазами и широко разинутым ртом, из которого по щеке широкой полосой медленно текла кровь, густеющая, почти черная в электрическом свете. В откинутой правой руке блестел массивный армейский браунинг.

Виктор почувствовал, как к его горлу подкатывает скользкий неприятный комок, . Он узнал убитого; это был не кто иной, как тот самый Вырошников, что давеча подсел к нему на скамейке, и развивал теорию классового геноцида. И еще Виктор вспомнил, что тогда хотел убить его.

Полицейский, присев на корточки, над телом; казалось, что-то особенно привлекло его внимание. Снова выпрямившись, он обернулся и показал вытащенную из кармана убитого тряпку.

Это была черная маска. Маска Фантомаса из фильма начала века.

11. Тайна бархатной ночи.

— Так значит, покойный поведал вам, первому попавшемуся человеку, о своем безумном плане?

Следователь Моржеретов смотрелся вполне соответственно фамилии: пышные усы, перетекавшие в рыжие бакенбарды, толстая шея борца и гладкая залысина на откатывающемся назад лбу придавали ему сходство с известным обитателем полярных морей. Прибыл он в Бежицу утренним поездом, чтобы расследовать покушение на господина Ярчика; новая смерть, похоже, пробудила в нем охотничий азарт. Тем более, что Бежица — это действительно большая деревня, и любая мелочь не могла ускользнуть от внимания обывателей, а, значит, и сыска.

— Может, он каждому встречному поведал?

— Пожалуйста, отвечайте на этот вопрос только "да" или "нет".

— Я не знаю, являюсь ли для него первым попавшимся, и признаю лишь то, что лично мне он поведал.

— Хорошо. Не вызвали ли эти чудовищные планы у вас личной неприязни к покойному?

— Нет. Ни малейшей.

— Почему? Разве вы не сочли эти планы чудовищными?

— Так он же пьяный был. Если по каждому пьяному абсурду бежать в полицию...

"Именно в полицию. Пусть считает, что для меня выражение личной неприязни — донос, а не насильственные действия... Разве я похож на человека, который за гнилой базар замочит?"

— Вы хотите сказать, что тогда не восприняли слова покойного всерьез?

— Да. Не воспринял. Не поверил, что человек сможет вынашивать уничтожение целого народа всерьез. История таких случаев пока не знает.

— Вы сказали, пока не знает?

— Как ученый, я привык оперировать фактами и осторожно относиться к гипотезам. Понимаете, в этом особенность профессии. Но единичный факт никак не может быть веским основанием...

— Я вас понял. С господином Ярчиком вы тоже познакомились случайно?

— Нас познакомили. Госпожа Ковач, которая сегодня подошла ко мне в фойе Собрания. А с госпожой Ковач я познакомился на днях случайно, сел на ту же скамейку и разговорились. И вот госпожа Ковач сказала, что раз Ярчика, возможно, приняли за меня, то мы должны быть знакомы.

— Откуда вы знаете, что Ярчика приняли за меня?

— Госпожа Ковач сказала.

— Откуда она могла это знать?

— Не знаю. Ну, то, что Ярчик того же роста и комплекции, она знает. А она не могла сама до этого додуматься?

— Могла, — согласился Моржеретов, — дамы часто дают простор воображению. Вы прошлой ночью покойного не встречали?

— Прошлой ночью я был на своей квартире, это могут подтвердить.

— А не могли что-то случайно слышать, где мог быть покойный?

— Ничего ни от кого не слышал.

— Странное дело, — вздохнул Моржеретов, — вроде Бежица не столичный город, все про всех знают, а вот никто не видал, где и у кого был господин Вырошников прошлой ночью. И откуда у него взялся браунинг — тоже.

Нервно пригладив пальцем ус, он добавил:

— Да, другой раз уж будьте любезны о подобных разговорах сообщить полиции. Объясню вам, как ученому человеку: в России развивается капитализм. Конкуренция, знаете ли, — он неопределенно повел руками, — и эта почва у нас порождает таких личностей, что к обществу теорию Дарвина применяют. То-есть, одна раса людей должна обязательно уничтожить другие расы. Буржуазию, рабочих, крестьян, французов, немцев, русских, инородцев, кого, так сказать, другой расой видят. Так уж... вы уж того... серьезнее.

"Странно. Начал, как коммунистический агитпроп, кончил расой. Какой-то у них оголтелый расизм."

...Резкий, непривычный для этих времен запах бензина встретил Виктора на крыльце участка. Похоже, здесь недавно стоял автомобиль. Окончательно стемнело, и россыпь ярких, крупных звезд висела над Бежицей, словно бы там, в вышине, раскинулся огромный перевернутый город; стремительной серебряной иглой пронесся и сгорел метеор. Вокруг желтой лампы на высоком столбе, превращающей ночной мрак в полумрак, роились майские жуки — Виктор подумал, что никогда раньше не видел их в таком количестве. На скамейке неподалеку сидели двое: подойдя поближе, Виктор узнал Анни и Ярчика.

— Вы думали, что меня арестуют?

— Это все я, — улыбнулась Анни. — Когда вы достали револьвер, я подумала, что вы — агент, которому поручено охранять Ивана Бенедиктовича.

— Пистолет, — поправил Ярчик, — Виктор Сергеевич достал пистолет, а не револьвер. Такие обычно дают агентам охранки.

— Потому и купил. Когда нападают, надо стрелять на поражение. — Виктору надоело оправдываться, тем более, при даме. — Либо вообще не вынимать.

— А вы сразу вынули! — воскликнула Анни. — И закричали "Пригнитесь!"

— Стреляли, — ответил Виктор безразличным тоном Саида из "Белого солнцв пустыни".

— Признайтесь, вы неравнодушны к хорошему оружию? — спросил Ярчик. — Но давайте продолжим по дороге. Время поджимает.

— Так вы можете идти, Иван Бенедиктович, — с долей кокетства в голосе произнесла Анни, — а Виктор Сергеевич меня проводит. Верно?

— Вы правы, я действительно спешу. До завтра надо закончить записку о новом способе изготовления винтовых стержней. Всего вам хорошего!

— Я, случайно, не стеснила вас? — спросила Анни, посматривая на желтеющие окна участка. — Надеюсь, вы никуда не спешили?

— Ну, что вы! А вы далеко живете? Может, возьмем извозчика?

— Я живу в гостинице на углу парка — все забываю, как она называется. Давайте пройдем пешком, тут рядом.

— Иван Бенедиктович ревновать не будет?

— Об этом поздно уже говорить. Как у мужчины, у него масса достоинств и лишь один недостаток — в отношениях с актрисами он никогда не заходит дальше невинных разговоров. Кажется, он из какого-то древнего обедневшего рода. У него нет предрассудков к людям иных сословий... если это не приведет к смешению крови.

— Надеется найти в Бежице какую-нибудь графиню? Так можно остаться старым холостяком.

— Он уже остался.

— А ваш партнер тоже из какого-нибудь древнего рода?

— Саша? Обычно все его зовут Саша. Нет, с ним совсем другое. Он предпочел бы общество молодого крепкого парня.

— Даже так?

— Нас связывает только сцена.

Майская полночь покрыла Бежицу черным бархатом. Уличное освещение было погашено почти везде, и лишь отдельные точки фонарей помечали на этом бархате места, где человеку всегда были готовы открыть дверь — полицию, больницу, пожарную часть, станцию, и — церковь. Темно было в частном секторе; керосин и свечи обходились дорого, а в тусклой лучине острая надобность была лишь долгими зимними вечерами. В окнах многоэтажных доходных домов лишь кое-где проглядывал тусклый свет ночников или настольных ламп.

— Не думал, что тут по ночам так темно.

— В полпервого фонари снова зажгут. Конец второй смены, рабочие расходятся. Потом опять погасят до утра. А вы что, темноты боитесь?

— Я боюсь за вас. Запросто споткнуться можно, а вы по-городскому, на высоких каблуках.

— Разве вы не подадите мне руку? Нет, не так, — откинув вуаль, она взяла Виктора под левую руку. — Нас все равно никто не видит. Только сойдемте с мостовой, чтобы на что-нибудь не наступить.

— Собаки тут и по пешеходным дорожкам бегают , — философски заметил Виктор, — но это меньшее зло.

— Будем смотреть в темноту под ноги... Вообще, вы же помните, когда ходили фонарщики, фонари горели всю ночь, а как стало можно поворачивать рубильник на станции — стали экономить. Вот представляете, везде — в Европе, в Америке ставят электричество, чтобы ночью на улицах было светло, а в России -чтобы можно было свет погасить. В России надо срочно что-то подправить!

"Если бы тогда, до Первой мировой, в России что-то подправить..."

Стоп. Он уже думал об этом. Именно так же. Полгода назад, в романовском СССР девяносто восьмого года. В "Парусе". Соседка Варя — телепат из КГБ.

"Ну вот и выполнила волю золотая рыбка... Они же говорили, что не знают, как отправлять. А ты это проверял? Так, допустим, они. И что это дает? Что здесь менять-то? Или они сами не знают что, но знают, кто?"

На Церковной они свернули вправо; Виктор не сразу заметил, что это не ближний путь.

— Разве мы идем в "Версаль"?

— Ах да... "Версаль" сегодня закрыт. Я по привычке. Не будем возвращаться — плохая примета.

— Верите в приметы?

— Артисты все суеверны. Эстрада — это как игра в орла и решку; она делает из артиста способную личность и губит его, как способную личность. Это успех любой ценой, это игра ради вкусов полупьяной публики, игра, которую оценят количеством банкнот, принесенных в оркестр и уплаченных по счетам.

Откуда-то вылетевший майский жук ударился в грудь Виктора и упал, жужжа, в траву. Странно, не спится им...

— Мечтаете о большой сцене?

— Мечтаю уйти со сцены. Открыть кондитерскую и торговать морковными пирожными. Здесь никто не умеет их делать, а они полезны детям.

— Что мешает?

— Долг. Чтобы отдать его, надо выполнить условия контракта.

— И вы не могли найти богатого покровителя, который согласится погасить долги?

Анни откинула вуаль, и взглянула на него; так матери смотрят на ребенка. В темноте цвет глаз был неразличим.

"Сейчас скажет что-то типа "Не плачь ты, мой бэби"..."

— Не все в мире можно мерить на деньги, — произнесла она. Не все... Я не сумею это объяснить. Возможно, вы это поймете сами, без слов... Но не теперь. Сейчас мы как два континента, а между нами штормовой океан. Не переплыть.

— Хорошо. Пусть останется маленькой тайной. Но разве контракт запрещал выйти замуж?

— Нет. Но надо все время ездить из города в город, выступать под другим именем...

— Так можно ездить до старости.

— Моя цель уже совсем рядом. То, ради чего пришлось терпеть годы одиночества, липкие взгляды мужчин, боль, усталость, бессонные ночи и эту одуряющую пустоту, с которой остаешься после выступления. Холодные лепестки живых цветов и пустота, как будто из тебя все вынули, и осталась лишь оболочка, кукла из папье-маше. Ненавижу цветы. На улице хочется быть не узнанной, обычной. Я знаю, как болтать с газетчиками, знаю, что им надо, что они хотят услышать, я помню весь этот вздор наизусть, как стихи... а на улице люди смотрят прямо в глаза, и я не могу найти слов, как им ответить. Они хотят газетную сказку, но не поверят, это как будто я стою и беру фальшивые ноты...

— Я понимаю. Анни, дорогая, не принимайте это так близко к сердцу, поверьте, в шоу-бизнесе бывает и хуже. Серьезно, можно считать, что вам повезло. Некоторые звезды кончают жизнь в психушке или умирают от наркотиков.

— Странно вы говорите... Но, наверное, вы правы. Мне повезло. Скоро все кончится, и наступит покой. Покой, которого я так долго ждала. Наверное, то, что я вам говорю, ужасно, вы хотели просто пройтись с молодой дамой, а не выслушивать всю эту чушь...

— Да ничего, продолжайте, — спокойно и задумчиво произнес Виктор. — Это накопившиеся стрессы, организм выбрасывает адреналин, чтобы поддержать силы. Вам надо выговориться. Вы, наверное, боитесь откровенничать, боитесь, что это испортит карьеру, отношения.

— Я не боюсь, — усмехнулась Анни, — но просто это здесь никому не надо. Все в погоне за деньгами, каждый мечтает излить свою душу, а не выслушивать, что у других накопилось. Разве что какому-нибудь рабочему... ну, он просто пожалеет, и все, зачем это? Жалость унижает.

Сиротский Приют в темноте темнел глыбой средневекового замка, лишь в одном из окон поверх занавесок виднелся тусклый отсвет красноватого коридорного ночника, обрисовавшего силуэт полуоткрытой двери. Через дорогу напротив тихо дремал квартал низеньких особнячков в стиле модерн; откуда-то с той стороны, из молодого сада, доносилась еще робкая песня соловья. Впереди, над паровозным, небо светилось розоватыми клубами пара, подсвеченного пламенем печей, и доносились приглушенные удары молотов; казалось, с той стороны на поселок надвигается война, и на фоне этого розоватого, колышущегося неба неосвещенные леса строек вырисовывались какими-то странными, футуристическими черными силуэтами. Наверное, именно в такую ночь Татлину пришла идея башни Коминтерна.

— Вы о чем-то задумались?

— Так. Соловей, слышите?

Легкий, чуть слышный смех Анни смешался с шелестом листвы внезапно повеявшего ветерка.

— Да! Соловей! Все живое вьет гнезда. Давайте сменим тему. Что говорит наука о ближайшем будущем? Что нас всех ждет? В искусстве, например?

— Наверное, сплошной дизельпанк.

— Это что, как у Авраамова? Симфония гудков? Синтетическая музыка? Бесконечное множество тонов, рожденных бумагой, которую прерывает луч света? Вы знаете, есть композиторы, которые требуют сжечь все рояли, чтобы стать свободными от оков гаммы. Будет жаль, если это случится. Я люблю играть на рояле Моцарта.

— Да останутся рояли, и синтезаторы будут, и те же семь нот.

— Странно, я полагала, вы думаете иначе.

— Ну, человек же не может освободиться от самого себя! От физики своего тела, от восприятия. Даже машину нельзя построить, не думая о законах природы. Можно преодолеть тяготение Земли и полететь в космос, но нельзя отменить закон тяготения...

В кустах что-то зашуршало.

— Ай, мышь! — взвизгнула Анни и бросилась к Виктору, судорожно вцепившись левой рукой в его плечо, как кошка, пытающаяся забраться на дерево. Ее лицо оказалось совсем рядом; от него лился легкий, необычный аромат цитрусовой свежести, казавшийся в то же время каким-то странно знакомым. "Откуда у нее современные духи?" — подумал Виктор, но тут же, поддаваясь какому-то неожиданному порыву, он прижал Анни к себе правой рукой и поцеловал в губы. Анни удивленно застонала; в темноте Виктор не замечал ее глаз, и только судорожное, разгоряченное дыхание давало ему понять, что она чувствует. Она застонала снова; в ней словно боролись инстинктивный страх и внезапно проснувшееся желание, не позволяя ни отпрянуть, ни обвить руками мужчину, столь дерзко покусившегося на недозволенное. Наконец, воля взяла в ней верх, и она сильно оттолкнула Виктора; разгоравшееся возмущение с трудом пыталось подавить непроизвольно разлившуюся по телу жажду слабости.

— Вы... вы такой же, как все! — полушепотом воскликнула она. — вам все можно, да... потому что я танцорка...

— Да что вы...

— А я смеялась над вами, слышите? Рассказала вам про тяжелую жизнь, вы все верили, разжалобились... Как это смешно! Как вы наивны! Разве с начала не было понятно — мы люди разной расы...

— Раса, раса! — Виктора внезапно взорвало. — Помешались вы тут все на этих расах! Неужели должны погибнуть десятки миллионов людей, чтобы стало ясно: есть только одна раса — человеческая! Только одно существо на земле умеет думать — это мы! Что вы за люди, в конце концов!

Анни растерянно взглянула на него, но не могла остановиться.

— А вы! Вы так красиво говорите! Почему вы так сделали?!

— Почему?

— Да, почему?

— Потому что это прекрасно! Почему эта ночь? Почему соловей поет? Почему люди ходят по земле, и вдруг, ни с того, ни с сего, сочиняют песни? "Жатондре лё жур э ла нуи жатондре тужур, то ретур..." Почему так? Вы знаете — я не знаю!

— Что? — воскликнула Анни. — Что вы сейчас спели?

— Так, пришло в голову. Песня такая, то ли французская, то ли итальянская...

— Спойте еще.. дальше...

— Дальше я по— французски не помню, по русски могу.

— Давайте по русски... ваш французский ужасен.

— Пожалуйста...

Буду ждать — день, ночь напролет

Буду ждать тебя,

Приходи.

Буду ждать,

Ведь к пустому гнезду

Птица вновь весной

Прилетит.

Не развеют грусть

Уходящие дни —

Сердца не унять,

Все равно я дождусь,

Ты приди...

Анни внимательно слушала его; сплетенные пальцы ее рук, поднятых к груди, выдавали волнение.

— Вот... дальше не помню, но если хотите, могу вспомнить, записать...

— Послушайте, — произнесла она уже более спокойным тоном, — я больше не сержусь на вас. Вы, похоже, сочли мой испуг притворством и неверно поняли. Вы не могли бы потом как-нибудь зайти ко мне, и мы бы подобрали ноты? У меня в номере есть фортепиано. Можно послезавтра, в "Версале" как раз трехдневная гастроль Филиппо Заварзини, и я свободна...

До гостиницы они дошли совершенно спокойно; у парадного дремала пара извозчиков, фонари на колясках не горели — видимо, не так уж много людей горело желанием совершать в это время дальние прогулки.

— Вот мы и пришли, — и Анни подала ему руку. Виктор взял ее пальцы, поднял кисть и поцеловал запястье.

— Но-но, — возразила она, — не увлекайтесь. Я начинаю подозревать, что вы сильно прибавили себе года.

— Это плохо?

— Это хорошо, — она улыбнулась, и ее на щеках появились аппетитные ямочки. — Но вам уже пора. До встречи! Не забудьте вспомнить слова!

Она опустила вуаль и легко взбежала на крыльцо гостиницы, где услужливый швейцар уже распахивал дверь, почтительно подняв левой рукой фуражку.

12. Право на мозолистое тело.

— Ничего странного, необычного за эти дни вокруг себя не замечали?

Капитан захлопнул форточку, чтобы в комнату не летела гарь от "кукушки", настырно скрипнувшей колодками свих тормозов прямо под окнами дирекции. Благородный темно-вишневый цвет кирпичных стен — это всего лишь копоть.

Брусникин вызвал его в свой кабинет с утра, формально — чтобы уточнить вопросы установки электросигнализации.

— Виктор Сергеевич, вы слышали вопрос? Удалось ли вам заметить что-нибудь подозрительное?

— Да в общем... Ах да, господин Вырошников подозрительно тихо лежал в кусте. Неудачно раскинул мозгами.

— Ценю вашу наблюдательность. А кроме?

Виктор пожал плечами.

— Наверное, ваша оценка моей наблюдательности — это большой аванс.

— Наверное. Следствие склоняется к выводу, что Вырошников и был Фантомас. Ему взбрело в голову, будто вы можете как-то помешать его безумным планам. Находясь в состоянии, близком к помешательству, он стрелял в человека, похожего на вас. Покушение не удалось, и он задумал его повторить. Но — впал в подавленное состояние, и пустил пулю в рот. Логичная картина?

— Не совсем. Неясно, где он достал оружие, где скрывался, как ему удалось незаметно вернуться в Бежицу. Ну и почему у полиции не возникло подозрений, если у него не было алиби... хотя, может, просто руки не дошли, а родственники смолчали.

— Верно рассуждаете. А теперь самое интересное, о чем полиция еще не знает. Господин Веристов любезно поделился с нами агентурной информацией. После выстрела кусты шевелились, и мелькнуло несколько теней. Так что, возможно, наш банкрот отправился в мир иной не без чьей-то помощи.

— Еще одно убийство? А его-то за что?

— Он ведь находился в безвыходном положении? Пользуясь этой безвыходностью, ему могли предложить выполнить некое задание, а потом ликвидировали. Или же стрелявший в Ярчика просто подкинул нам труп ложного Фантомаса.

— А, то-есть, я был не следующей жертвой?! Очень приятно. Вы меня обрадовали.

— Неприятно другое — обычно охранка так щедро нас не одаривает. Да и агент как-то оказался вовремя и в нужном месте.

— То-есть, это... Хотите сказать, что и его — охранка? А зачем им разрушать версию о самоубийстве?

— Ну так вылезет, непременно вылезет. А так господин Веристов первый, кто кричит "Держи вора!". А вот само убийство — странно, нелогично, нескладно... или мы все время чего-то упускаем. Кстати, он говорил вам об этой информации?

— Мы с ним еще не встречались.

— Но он назначил вам встречу?

— Нет. Пока нет.

— Ну вот, все пока сходится. Полагаю, вы достаточно сообразительны, чтобы не пересказывать ему эту часть разговора.

— А если он начнет спрашивать?

— Честно расскажете вторую часть. Вы ведь не против общества мадемуазель Суон?

— Нисколько. Прекрасная пара для светских разговоров по пути к гостинице.

— Советую вам не избегать ее общества и присмотреться. Не как к женщине... хотя многие, очень многие хотели бы удостоиться ее внимания.

— Вы предлагаете мне за ней следить?

— Следить пусть охранка следит. Будьте просто внимательны, возможно, она поделится рассказами о прошлом. Это позволило бы избавить ее от внимания Веристова. Вы ведь не против защиты чести дамы? Просто о ней мало что известно, и ее знакомства на паровозном вызывают подозрения. Если эти подозрения окажутся ложными, охранка оставит ее в покое. Если не окажутся — в конце концов, мадемуазель проявит настойчивый интерес к вашей работе. Тогда вы сами поймете, что она просто хотела вас использовать. Такие дела.

— Понятно. Ее приятель Ярчик тоже вас интересует?

— По нему мы уже направили запросы. Он был в шапочном знакомстве с Прунсом, иногда вместе играли в шахматы. Пока все подтверждается. Кстати, он как раз любит рассказывать о себе, хотя в этом ничего примечательного. Почему он в кругу людей, близких к Суон — может, потому что одинок, может, потому что это была возможность выхода на Прунса... не буду, не буду. Короче, в отношении него никакой самодеятельности. Вы хотели что-то сказать?

— Конечно. Общение с женщиной предполагает расходы.

— А вы практичны... — Капитан полез за бумажником. — Здесь на первое время три казенных червонца, чтобы вас не стесняли всякие мелочи. Сорить деньгами не советую. Мадемуазель знает, что вы здесь недавно, и ограничены в средствах. Не надо, чтобы она задавалась вопросом, откуда у инженера вдруг так много денег. В ее глазах вы не должны выглядеть нуждающимся, но не более того. Кстати, я потребую отчета, что куда израсходовано.

— Тридцать серебренников? — ухмыльнулся Виктор. — Настоящий русский интеллигент бы отказался. Беру только потому, что это подотчет на служебные расходы. Копию чека просить?

— Не надо. По глазам вижу, что у вас нет вредной привычки растрачивать казенные деньги. Пока нет, по крайней мере.

— Спасибо. Да, кстати, о деньгах: барышня говорила о каком-то долге, который нельзя просто погасить деньгами, и контракте.

— Печальная история, — вздохнул капитан. — Нам удалось узнать, что несколько лет назад у нее умер отец. Мать скончалась еще раньше, когда мадемуазель Ковач была в младенчестве. Что может быть долгом? Например, отданный на воспитание в другую семью незаконнорожденный ребенок. Но все это лишь догадки.

На столе неровной трелью затрещал телефон. Индукторы, подумал Виктор, как у полевых.

— Капитан Брусникин у аппарата. Да, у меня. Уже закончили.

— В ваше бюро направился господин директор, — продолжил капитан, кладя трубку на рычаг. — Негоже заставлять его ждать. Не смею вас дольше задерживать.

Виктор поблагодарил и направился к двери кабинета.

— Постойте, — донеслось ему в спину.

Он обернулся.

— Буквально на минуту... Вы знаете, почему Веристова назначили исполняющим обязанности шефа здешнего отделения?

— Без понятия.

— Предыдущий начальник оказался замешан в скверной истории. Пользуясь служебным положением, организовал вербовку девиц для тайных борделей. Сняли без скандала, без понижения, перевели в Сухум, а вчера приходит весть — утонул, купаясь в море в ветреную погоду. И что интересно, здесь он был не любитель купаний.

— Спасибо. Я буду осторожен на воде.

"Лучше б советовал быть осторожным на заводе", подумал Виктор, озираясь по сторонам, чтобы перейти пути у подъезда дирекции. За истекшую неделю он так и не избавился от чувства, что участвует в какой-то постапокалиптической игре, и даже угроза стать жертвой царских репрессий отступала перед опасностями, которые постоянно бросались в глаза человеку поздней индустриальной эпохи: неогороженные механизмы, горячий пар, свистящий из щелей, неплотных стыков труб и просто выпускаемый на свободу в самых неожиданных местах, искры, расплавленный металл, который здесь носили рабочие просто в ручных ковшах и в любую секунду могли споткнуться и упасть, грузы, совершенно непредсказуемо пролетавшие в дымной вышине, оголенная, позеленевшая медь проводов... И это образцовое предприятие, здесь сильны зубатовские профсоюзы. А что творится на остальных фабриках? Что раньше творилось в России, до этих непонятно кем начатых реформ?

Даже шум здесь иной, чужеродный. Ухо не слышит привычного треска электросварки, визга зачистных машинок, воя и гудения электромоторов и зубчатых передач. Грохот, лязг, тяжелое пыхтение паровых машин, краны голосят свистками. Дробный, давящий на мозг грохот клепальных молотков, и совершенное незнакомое, какое-то змеиное шипение сотен приводных ремней, вызывающих стук, лязг и скрипение станков, в гигантской музыкальной шкатулке цеха. Вместо сигналов — крики людей.

Небо в облаках, но парит по-летнему, на заводе это особенно чувствуется. Градусов двадцать пять, наверное. Из цеха выскочил рабочий, полуголый, жилистый, грязь, гарь и пот ручейками текут по спине. Над заводом от безветрия снова висит желтая пелена. Экологов, блин, на них нет, подумал Виктор. И как с этим бороться? Здесь не только хозяевам до фонаря, здесь всем до фонаря, вынесут литье на Молодежку, будет висеть над Молодежкой... У рабочих пока свои проблемы. Точно так же у нас никто не жалуется, что по всему Брянску вырубают деревья, и бывший город-сад скоро, очень скоро будет задыхаться в пыли. Или, что на месте детсада вдруг построят гостиничный комплекс — просто, чтобы место занять. Или на то, что магазин проводит акцию, и гром из выставленных на улицу колонок не дает заснуть детям в целом квартале. Ну кто пойдет жаловаться на фирму, если не уверен, что завтра же не придется в нее на работу проситься?

Ничего не изменится, если хозяева жизни будут свято уверены, что все это — навсегда. А здесь, похоже, не уверены...

Массивная спина Буховцева уже нависала над чертежами; пиджак казался чуть тесноватым. Босс о чем-то говорил с Самоновым, и Виктора удивило, что при этом не присутствовал Бахрушев.

— Э-э... Константин Павлович! — произнес директор после стандартного "доброго здоровья" в ответ на приветствие Виктора. — А где у нас сегодняшняя сводка по "Бояну"?

— Так цех после обеда сводит, Борис Иваныч.

— Будьте добры, дойдите до цеха, и стребуйте у них отчет, что у них на сей момент будет готово, что в незавершенном. Скажете, для меня, чтоб не тянули. Да не спешите, смотрите под ноги; хватит с нас одного случая.

Виктор ждал, что директор тут же задаст вопрос ему, но тот почему-то подошел к окну, достал серебряный портсигар с гравировкой и закурил, выглядывая за занавески.

"Ждет, когда Самонов выйдет из корпуса? Хочет разговор без свидетелей? А кто сказал, что это не сам Буховцев? Прунс мог случайно раскопать что-то про дирекцию, его и... А в чем предмет разговора со мной? Предупредить, чтобы не совался? Мочить всех подряд накладно, да и охранка просечет..."

— Ну, мешать нам никто не будет, — слегка просаженным голосом произнес Буховцев, притушив пальцем огонь папиросы и обыскивая комнату глазами в поисках пепельницы. Не найдя, он скомкал окурок и, распахнув форточку, кинул его наружу. — Перейдем к нашим делам. Какие текущие проблемы?

— Да вот срочно надо двух конструкторов с высшим. Одного на трансмиссию, второго на бронекорпус, общую компоновку и подвеску оставляю за собой.

— Это не проблема, — поморщился Буховцев. — Это средства, их все просят. Зайдем с другой стороны. Что является основным препятствием для изготовления вашего бронехода на заводе в самое ближайшее время в необходимых армии количествах? Назовите первую, самую важную причину.

— Трансмиссия. Ну, то, что роликовых подшипников в ближайшей перспективе не ожидается, это очевидно. Нужно изготавливать много зубчатых колес, поскольку и трансмиссия, и механизм поворота сделаны по планетарной схеме. Более простые схемы, с меньшим количеством колес не годятся — колеса такой точности и твердости здесь выпускать не на чем. А ведь еще нужно выпускать и тягачи для эвакуации подбитых танков, и мастерские на автомобильном ходу — иначе всю эту технику в армии быстро потеряют.

Буховцев почесал подбородок и хитро прищурился.

— Это проблема. Какая машина, по вашему, нужна, чтобы ее решить?

— Вы считаете, что любую проблему может решить машина? Ну да, правильно. Есть такой способ изготовления колес, методом обкатки. Фреза для резания зубьев, она в виде червяка, а профиль у нее в виде производящей рейки, а колесо поворачивается... погодите, вы так ничего не поймете. Я нарисую...

— Можете не пояснять. Способ катания известен давно, и станки с винтовой шарошкой появились уж двадцать лет назад. По тому же принципу действуют станки Глеазона, обрабатывающие зубья резцами, и вот недавно я слышал о подобном зубошлифовальном станке. Более двух дюжин фабрик в мире изготавливают машины, о которых вы говорите, и Общество действительно намерено их купить.

"Снова попаданец? На червячные массово перешли с тридцатых... Или мы плохо знаем историю?"

— Так это прекрасно! Это полностью решает проблему!

— Вы погодите радоваться. Во-первых, машины гораздо дороже обычных зуборезных и сложнее в работе и наладке. Во-вторых, сам инструмент намного дороже и сложнее изготовить, а специалисты жалуются на высокие нагрузки и удары при работе станков, приводящие к их расстройству. Вот если бы можно было избавиться от черновой обработки, чтобы станки меньше гробить...

— Горячая прокатка шестерен?

— Метод Андерсона? Ничего не выйдет! Тепловая усадка неравномерная.

— Не так надо делать. Ошибка Андерсона в том, что он катал нагорячо и в чистовых валках. Заготовку надо греть не в печи, а на самом прокатном стане. Поверхностный нагрев за несколько секунд, чтобы окалины меньше было.

— Предлагаете греть горелкой?

— Нет! Токами высокой частоты.

Буховцев сверкнул глазами.

— Что? Что за токи? Почему мне, черт возьми, об этом не доложили?

Его тяжелая ладонь с грохотом опустилась на стол. Впрочем, в следующую секунду директор уже держал себя в руках.

— Прошу прощения... Так понимаю, метод новый и еще не опробован? Суть в чем?

— Переменное магнитное поле наводит в детали ток, который нагревает деталь. При высокой частоте токи смещаются к поверхности. То-есть, мы получаем именно в зоне деформации нагрев на нужную толщину изнутри, без пламени, окалины и перегревов. Регулируем ток — регулируем нагрев. Катушке можно придать любую форму, чтобы нагревать нужную часть детали. Можно и для закалки зубчатых колес использовать.

— И вы молчали?

— Так эти токи не так просто получить. Надо специальный генератор на частоту в несколько килогерц и мощностью в тысячу киловатт или больше. И специальный стан.

— Так делайте! — воскликнул Буховцев тоном царя из "Иван Васильевич меняет профессию" — "Так покупай же эти транзисторы!"

— Даю вам на этой неделе двух инженеров с университетскими дипломами под решение этой задачи, — продолжал Буховцев. Один на днях возвращается из Англии, думал, что ему поручить, видимо, он будет полезным здесь. Второго переманил с Арсенала не без помощи Аристарх Петровича. А теперь вопрос: что в этой броневой машине вы пока вообще не знаете, как сделать? Только не говорите, что такого нет.

— Ну, почему же нет? — воскликнул Виктор. — С механизмом поворота башни пока полная неясность. Электромеханического производства у нас нет, гидравлику не осилим, можно пневматику, но она зимой замерзнет. Можно, конечно, осушать воздух, сливать конденсат, а если забудут?

— Может, и не забудут, — задумчиво пробасил Бахрушев. — В Харькове, на казенном заводе номер четыре, уже начали делать быстроходные электромоторы для вращения башен бронепоездов. Мощность около лошадиной силы. Это военная тайна. Я распоряжусь, чтобы вам прислали чертежи и записки курьером на аэроплане, мотор и аппараты управления. Коллекторные машины обратимы, так что это вам и генератор. Остальное придумаете сами, на то вы и инженер. Удивлены?

— Не то слово. Просто царский подарок проекту.

Буховцев, вздохнув, снова полез за портсигаром.

— Не курите? Жаль. Настоящий караимский табак, не то, что эта дрянь, которую в наших местах продают по дешевке, — он вынул зажигалку, открыв колпачок, хотел крутнуть колесико, но передумал и поставил никелированный брусок на стол, будто статуэтку. — Знаете, у человека в голове есть такой специальный орган — мозолистое тело. Оно соединяет в мозгу, левое и правое полушарие, чтобы думали согласно. А служба это тело портит. И тогда человек самому себе говорит то, о чем думает одно полушарие, а другим, начальству — что подсказывает другое. То, что похитрее, изворотистее. Вот и приходится ходить по заводу, смотреть за тем, чтобы служащие от права своего на мозолистое тело не отказывались... Вас, я вот смотрю, все время что-то мучает. Что? Я директор, я должен знать.

— Только одно. Сколько мы сможем таких машин выпустить до осени? А на фронте нужны тысячи.

— Вот что... Как говаривал нынешний начальник генерального штаба господин Свечин Александр Андреевич, если значение материальных средств на войне весьма относительно, то громадное значение имеет вера в них. И у нас в Обществе тоже — есть вера, будут и машины. Вот вы сейчас предложили нагрев электричеством. Корпус и башню лить из броневой стали научимся. Моторы поставят на конвейер и научатся обрабатывать сложные детали автоматами. Мы можем все. Главное — поверить, а вы, я гляжу, верите. В саму машину броневую верите, не видите только этой суммы людей, что будет в муках ее рождать. А я людей этих вижу. Грязных, потных и счастливых оттого, что их работа чью-то кровь на фронте сохранила. Они нашу Россию — матушку держат, и я в них верю, как в господа бога.

— Спасибо, Борис Иванович, — вырвалось у Виктора.

— За что же, сударь мой, спасаетесь? — спросил Буховцев; похоже, он искренне был удивлен.

— За понимание, за поддержку. Не всегда так бывает. Я даже не ожидал, что в эти времена вот так.

— Ну так сударь мой, я вам правду открою: чтобы на такой махине быть директором, надо еще и в душе быть хозяином. Это трудно, а без этого состояния души иные предприятия в два счета теряют. Что такое хозяин? Хозяин тот, кому ему есть дело до всего на своем предприятии. Он на равных может с любым поговорить и дойти до сути проблем, которые тут у каждого. Вот что есть хозяин. Хозяином может быть собственник, но у нас собственник акционеры, они далеко. Хозяином может быть директор, начальник цеха, мастер, инженер. Вот вы не дали Коськину тяжи рубить — значит, и у вас есть частица хозяина. Социалисты говорят, каждый рабочий может быть хозяином. Может, но станет лишь тот рабочий, у кого до всего на заводе дело есть, а чья хата с краю, они и в ихнем социализме остались бы холопами. А как хозяин управляет людьми, знаете?

— Хотелось бы услышать. Опыта управления таким заводом у меня нет.

— Опыт дело наживное. Рублем наградить или штрафом ударить — это мало. Так приказчик простой управляет. Настоящий хозяин душевные задачи своих людей должен видеть. И найти, как помочь их достигнуть. Тогда у народа на заводе есть цель, которую каждый, в одиночку, достичь не может. И вот они уже не за рубль горбятся от гудка до гудка, а нашли себе дело по душе, а когда у человека есть дело по душе, мечта, он горы свернет. Вас вот из-под палки не заставишь эту машину придумать, — и Буховцев постучал костяшками пальцев по ватману, — вас к ней мечта влечет. И вот когда завод для каждого рабочего станет возможностью осуществить свою мечту — тогда я вам скажу, в России счастливое время наступит.

Странно, подумал Виктор. Странно даже не то, что эти слова сочетаются с резиновыми дубинками мастеров и дедовщиной старых рабочих — без резиновых дубинок пока не обходилась ни одна демократия, включая французскую. По сохранившимся в музее данным, директор должен был оказаться совершенно другим. Жестким и властным диктатором, для которого беспрекословное подчинение важнее справедливости, и который любыми способами расправляется с рабочими активистами — и в то же время угодливым и подобострастным перед начальством... Меняется история — меняются люди. Знаменитый фантаст Солженицын, "русский Ришелье" Сталин при дворе императора, храбрый и верный присяге советскому народу офицер Дудаев, теперь — демократичный директор Буховцев.

"Короче, это не тот, что должен выйти на меня."

13. Достучаться до небес.

— Приятного аппетита! С вашего позволения...

Музыкальный ящик в причаховском трактире неспешно названивал все того же "Хорста Весселя", и в голове Виктора вертелись слова пародии Бертольда Брехта:

Труба зовет на мясокомбинаты,

Бычки идут, держа единый строй,

Незримо в их рядах под знаменем крылатым

Шагают те, что стали колбасой.

Отец Паисий — это именно он попросился за столик Виктора — вблизи выглядел совсем молодым человеком, похоже, ему не было еще двадцати пяти. Если бы не ряса — просто вылитый интеллигент-шестидесятник: не слишком длинные, чуть растрепанные пшеничные волосы, аккуратно подстриженная шкиперская бородка на лице с худощавыми щеками с ямочками, над верхней губой небольшие усы, высокий лоб и большие, грустные глаза. Или что-то вроде молодого революционера из фильма к юбилею советской власти. И руки — огрубевшие, в мозолях и трещинах, в глубине которой темнеют въевшиеся частицы земли. Руки человека совсем другого сословия.

Виктору почему-то сразу же вспомнилась бесплатная газета "Благодатная Благодать", которую ему месяц назад кинули в почтовый ящик, с заголовком на первой странице: "Христос — великий вождь и учитель". Эпитеты "Знаменосец мира", "Корифей науки" и "Мудрый преобразователь природы" Виктор в статье не обнаружил. Похоже, что дело духовного окормления масс оказалось в руках фрилансеров из бывшей системы университетов марксизма-ленинизма, одновременно подрабатывающих в какой-нибудь "Областной Правде". Впрочем, редкая эпоха оказывается без явлений, которые хочется считать случайными и нетипичными.

"А, может, этот и идет на контакт? Ладно, поболтаем. Священник, фигура удобная. Легко встречаться с разными людьми, причем с незнакомыми. Повод всегда есть."

— Да, конечно, прошу вас, — Виктор с улыбкой непринужденно откинулся на спинку стула, как это обычно делали наши разведчики из фильмов в каком-нибудь фашистском ресторане или казино под ту же музыку. — Очень понравилось ваше вчерашнее выступление. Смело и неожиданно.

Губы отца Паисия сложились в тонкую, ироническую улыбку.

— Что делать? До неба высоко, стараемся быть и в миру полезными...

— Что угодно пожелать вашему преподобию? — воробушком подлетел к столу молоденький половой.

— Как всегда, — ответил священник и сделал рукой жест — выполняй, мол.

"Ваше преподобие. А я забыл. Прокол-с."

Виктор задумался над тем, как бы ввернуть в речь этот титул, но в это время отец Паисий перехватил инициативу.

— Никак не решаетесь зайти в храм? — спросил он, слегка наклонив голову и прищурившись.

— Виноват, каюсь. Дела навалились, а о главном...

— Ну-у, не вините себя, — произнес отец Паисий примирительным тоном, как будто Виктор забыл передать ему о каком-то третьестепенном телефонном звонке. — Когда сердце позовет, тогда и заходите... Дело вот в чем. Мне просто интересно. Вот вы пожертвовали, но через другого человека. Вам чего-то помешало самому прийти?

"Стало быть, полицейский деньги передал? Потрясающе. Или он решил, что это провокация охранки? И что теперь говорить?"

— Ваше преподобие, — не спеша начал Виктор, подбирая слова (ну, наконец-то можно этот титул вставить), — у вас, если я правильно понял, возник вопрос, не атеист ли я?

Появившийся кстати половой поставил перед священником тарелку с грибным супом и приборы; что-то показалось в этом не вполне естественным.

"А это... а он рюмашку для аппетита не опрокинет? Дореволюционные попы это дело уважали. И нос у него не сизый..."

— Даже и в мыслях не было, — хитро усмехнулся отец Паисий, повязывая салфетку. — Какой из вас атеист? Атеист — это человек, который нас, служителей церкви, почитает за мракобесов и ярых врагов просвещения. И полагает, что все церкви надо сравнять с землей, церковные книги сжечь, а иконы порубить на дрова. Тогда, дескать, человек, будет чист и свободен, и перед ним откроется истинное знание. А вы — человек с совестью. Готов поспорить, что вас постоянно мучают вопросы: что будет с Россией и за что бороться, чтобы не навредить.

— Ну.... Вам, конечно, виднее... А что, разве не может быть разумного атеиста? Который не путает материализм со средневековым иконоборчеством?

Отец Паисий почесал бородку.

— Видите ли, материалистическая диалектика этого, конечно, не отрицает, но... Пока не доводилось видеть. А вам доводилось видеть православных христиан, которые накануне войны призывают людей не Родину защишать, а делать мировую революцию?

"Поп про материалистическую диалектику? Мать твоя женщина... Может, вы, батюшка, партейный? Ладно, мы тоже научный атеизм в вузе проходили... факультативно..."

— Мне доводилось видеть православных христиан, которые считают, что их Родина не на земле, а на небе.

— Ну так ведь заставь дурака богу молиться — он и лоб себе расшибет... Или хотите сказать, что российские атеисты в массе дураки? Хорошо, тогда как, по-вашему, должен выглядеть мудрый атеист?

— Ваше преподобие, как бы вы назвали человека, который видит в православии морально-этическое учение, основанное на древней мудрости и наших русских национальных традициях? Учение, в котором есть много ценного, если, конечно, без экстремизма? Извините, я немного заумно...

Закрученная фраза Виктора произвела на отца Паисия неожиданное впечатление: лицо его просветлело, словно бы он увидел в нем единомышленника.

— Такого человека я бы назвал ищущим веры, — ответил тот, слегка волнуясь. — Я не отвергал бы его. Вас же вот не смутило, что я перед трапезой прочел молитву не вслух, а про себя, и перекрестил пищу взглядом. Вот со старушками, знаете, трудно — не так повернулся, не то сказал. Ну разве вера — это просто обряд? Пожилые люди, привычки, что поделать...

"Интересно..."

— Вот даже вам, человеку науки, показалось странным: священник — и вдруг стадион. А ведь стадион нужен. Нужен сыновьям, внукам этих бабушек. Вот когда физический труд заменяет машина, это не значит, что человек может просто ходить и делать, что хочется. Он делает монотонную работу, его мышцы напрягаются не так, как он привык, как он жил сотни лет. От этого идут болезни. Скажите честно, могу вот я, священник, помогать только душе? А вдруг меня там спросят — а что я людям здесь, на земле сделал? Какое добро совершил? Или — там спасенье, а тут пусть мучаются? Ну нет, ну не может так быть, чтобы это было ему угодно. Понимаете?

— Конечно. Я не берусь судить о канонах... в общем, по человечески правильно. По совести.

— Вот. А что есть совесть? Не все привыкли к этому, не все понимают, это да. Но ведь все развивается. Вот, например, рай и ад. Когда-то люди вообще ничего об этом не знали. Слаб и беззащитен разум их был. Даже на детские вопросы ответов не было. Почему идет дождь, почему зимой холодно, чего луна светит. Не знали. А знали только одно — если не будут делать так, как боги велят, то они их накажут. Языческие идолы которые. Человек попьет грязной воды из лужи, заболеет и умрет. Ослушался идолов, умер. А потом люди выросли. Стали понимать движение звезд и атомов, микробы открыли. Где наказание? Только там, после смерти, потому что никто не видел, что там. Люди уходят от идолов и приходят к вере, где есть ад и рай, где для человека согрешившего нужен не страх, не телесные муки, покаяние, чтобы больше так не делать.

"Странный поп. Говорит, как атеисты."

— Не хотите же вы сказать, что религию придумали люди?

— А хоть бы и так. Раз человек существо разумное, он не придумает чего зря. Либо за этим что-то есть... либо это ему надо. Вы что-то хотели спросить?

"Ага. Не провокатор ли вы, батюшка? Но спросить это — глупо."

— Да. Не означает ли сказанное вами то, что вы собрались, ну это... как там... снять сан?

— И отречься от веры? Нет. Знаете, почему? Ну вот допустим, победят атеисты, и мы, священники уйдем. Думаете, победит разум? Нет! Разум должен победить внутри человека. Не все могут жить, не боясь того, что все это однажды кончится. Не все. И опять что-нибудь выдумают. Станут молиться великому человеку, как французы Наполеону. Станут молиться науке. Но личность умрет, и в ней разуверятся, потому что придут новые, которые хотят, чтобы им поклонялись, и сбросят идола в грязь. Потом разуверятся в науке — потому что ее власть не безгранична, а многим людям же хочется чуда, чтобы последняя надежда была. Пойдут, как в старину, верить в приметы, в нечистую силу, в шарлатанов разных, гипнотизеров, предсказателей, лжеученым начнут поклоны бить. Разве это — торжество разума?

— Стало быть, за стадион можно не волноваться? — Виктор предпринял слабую попытку уйти от диспута "Есть ли бог?"

— Ага, если бы. Иерархи у нас никаких реформ не хотят. Все — культ. Культ махания кадилом, культ низкопоклонства и самоунижения, культ вот этой рясы. Ну почему мы не можем ходить в строгих черных костюмах? Неужели вы верите, что ему это угодно? А про таких, как я, говорят, что мы замахнулись на святое.

— На собственность? — машинально выпалил Виктор; любовь к фильмам Рязанова сыграла с ним злую шутку.

— Вы угадали, — усмехнулся священник. — Богатством церкви распоряжается не клир, а высшие иерархи. Стоит лишь тронуть что-то в этой прогнившей системе, как станет вопрос — "Почему одним все, а другим ничего?". .

— Ну... а если ничего не менять?

— Мы же не в древней Иудее. Вы Маркса читали?

— Маркса? Проблемы классовой борьбы, извините, не по моей части.

— Я не о классах. Я о философии. Маркс высказывает такую вещь, что бытие определяет сознание.

— Вы — материалист?

— Идеалист. Наверное, наивный идеалист. Но можно допустить, что отчасти это бывает. Отчасти. И вот что выходит. Мы учим людей смириться и покаяться. Но ведь это хорошо было две тыщи лет назад. Что народ иудейский? Римляне за них воевали, судили и казнили тоже римляне. Плоды на деревьях круглый год. А у нас капитализм. Люди видят — успех у того, кем движет гордыня, и кто никогда ни в чем не раскается. Сметут нас, Виктор Сергеевич, и на развалинах храмов коз пасти будут. Понимаете?

— Ничего не понимаю. Если вы считаете, что будет революция, церкви сравняют с землей, а священников начнут истреблять, то, вы уж простите, для чего вам при таких мыслях церковь?

— А для чего Христу нужно было распятие? Чтобы вернуться на землю в виде веры, в душах, умах, чтобы унять вражду, злобу, чтобы жизни чьи-то спасти. Это и было второе пришествие, оно свершилось. И если случится в России революция — кровь христианских мучеников спасет и возродит нашу веру, вернет к добру людей русских...

"Все-таки фанатик", размышлял Виктор, ковыряя тыквенный пудинг, "но производит впечатление доброго и искреннего человека. Выговориться ему тут не с кем? Или разведка боем? Может, они меня прощупывают? Рискованно без подготовки. Хотя — поп инженер человеческих душ. Подослать одного, другого, понять логику, найти слабые стороны."

Он вдруг узнал этот запах кухни, который стоял в заведении, несмотря на окна, открытые по причине весеннего тепла. Точно так же пахло когда-то в столовке на Молодежной. Белые волны штор на окнах, высокий ресторанный потолок с хрустальными люстрами и буфет — огромный, во всю стену резной буфет, покрытый лаком под орех. Кондиционеров тогда не ставили...

— Ваше преподобие, могу ли я вам чем-то помочь?

"Если он подводит к контакту — что-то предложит."

Отец Паисий улыбнулся.

— Виктор Сергеевич, это я вам должен помочь. Сперва хотел знать, помогать ли вам. Теперь вижу, надо, но — не смогу. Неловко получилось.

"И как это понять? Пастор Шлаг шел на контакт, но в последний момент... Или здесь подслушивают? В принципе, при местной технике... или по губам... Но зачем тогда здесь? Или намекнуть, что в другом месте?"

— Да, вы правы. Я должен сам прийти в храм.

— Я не это имел в виду. Совсем не это.

— А что?

— Сейчас не могу этого сказать. Буду за вас молиться...

14. Битва бобра с козлом.

— Простите, у вас спичек не найдется?

Голос капитана Брусникина застал Виктора, когда он спускался по деревянной лестнице причаховского заведения, нервно похлопывая ладонью правой руки по монументальному поручню перил, выкрашенному в красно-коричневый цвет, словно сиденье школьной парты.

— Так я же не курю.

— Ах да, совсем забыл. Простите, — извинился капитан, и полушепотом добавил: — Батюшка — человек охранки. Сообщает о преступлениях против государя.

Виктор пожал плечами.

— Сказал, что мне надо помочь, но он не сможет. Это что-то значит?

— Не знаю... — ответил капитан, и уже громко произнес: — Да вы не беспокойтесь. Половой принесет закурить, — и быстро поднялся по лестнице.

Навстречу ему спускалась молодая пара: мужчина в путейской форме с фуражкой и дама с ямочками на щеках, слегка приподнимавшая свободной рукой подол бело-розового, как крем на пирожном, платья. Виктор услышал слова:

— Я уже договорилась с Евгений Палычем: осенью, когда Машенька пойдет в гимназию, он возьмет меня на службу.

— Ну почему нельзя что-нибудь надомное, я не понимаю? В конце концов, с чего ты взяла, что меня куда-то отправят? Может, прикажут здесь наладить ремонт бронепоездов или паровозов. Не всех же в эти колонны особого резерва.

— А если пошлют, что нам делать? Серафима Никитична говорит: в войну все будут экономить и с надомной не выручишь. Зато со службы мужчин мобилизуют и будут места...

"Господи, они хоть представляют себе, что такое война?" — подумал Виктор. "А в самом деле, что такое здесь война? И что такое война для нас? "

Люди всегда судят по прошедшей войне, рассуждал Виктор. Что здесь была японская? Военные заказы? Или инвалиды, которых определили в приют и солдатские вдовы? Первых, похоже, здесь было больше, чем вторых.

А наше поколение судит по Великой Отечественной, сказал он себе. Мы все выросли на полузаросшем поле битвы, бегали в детстве по заплывшим воронкам и окопам, видели последние руины и деревья, посеченные осколками, и словно звезды на небе, не могли сосчитать фамилии на плитах братских могил. До нас долетали снаряды той войны и мы хоронили сверстников, случайно попавших под этот обстрел сквозь десятилетия.

Что для нас значила эта война, спросил себя Виктор, и тут же ответил: условие жизни. На ней решили, жить нам всем или нет. Нынешние хомячки любят попенять на недостоверность советских фильмов: мол, посмотрев их, хочется защищать Родину, а вот если картина о войне стремится к "достоверности", то у нормального человека якобы пропадет всякое желание взять в руки оружие, и оказаться "там". Они не могут понять, что когда в дом нормального человека врывается маньяк с топором или голодные звери, то первое и единственное желание этого человека — схватить что потяжелее и остановить тварей, а у других, что стали невольными свидетелями — помочь ему всем, что под руку попадется. Иначе предков этих нормальных людей сожрали бы еще в верхнем палеолите.

— Виктор Сергеевич! Виктор Сергеевич! — окликнули его уже на территории завода.

Это была та самая барышня с кудряшками, с которой он столкнулся в конторе еще в первые дни, она спешила к нему через пути, оглядываясь по сторонам, чтобы не попасть под ходячие самовары и подбирая платье — чтобы ни в чем не выпачкаться. Она почти бежала, и Виктор, поравнявшись с ней, почувствовал ее прерывистое дыхание.

— Ну, успокойтесь, пожалуйста. Что случилось?

— Срочно... Срочно... Вас прямо сейчас в Союз забирают.

— Кто? Отдышитесь только.

— Бах... Бух...

— Барышня, милая, я просил вас, отдышитесь. Все по порядку.

— Бахрушев вас записал. Потому что Буховцев сказал срочно набрать людей в Союз.

— Куда?

— В Союз меча и орала. Этот приехал, как его...

— Бендер? — спросил Виктор. А что еще можно было спросить?

— Майор Ногаев, с Орла. Всем, кого записали, в контору у станции, пожалуйста, поспешите...

"Ладно, посмотрим, что тут за меча и орала", думал Виктор, перешагивая через рыжие, казавшиеся здесь игрушечными, рельсы заводской узкоколейки. "Лишь бы бабки не содрали".

Чтобы сократить путь, он завернул в узкий, заросший мясистыми кустами чертополоха, проход между цехом и наскоро сбитой из потемневшего от дождей необрезанного теса временной халабудой. Не пройдя и пяти шагов, он наткнулся на мужика, прижавшего к тесовой стене фабричную девчонку — одну из тех, что за грошовую зарплату нанимали здесь для уборки помещений и протирки станков. Девчонка хныкала и вырывалась.

Раздражающие тяжесть и объем кобуры под мышкой вдруг стали для Виктора четкими и осмысленными. Он сунул руку за пазуху и отстегнул застежку; пальцы почувствовали нагретый металл. Пистолет, какой простой способ решать все вопросы в этой жизни... долбануть сзади рукояткой по черепу...

— В чем дело? — гаркнул Виктор, не дойдя до мужика метра два.

Он ждал от мужика любой реакции — от бегства до нападения. В обоих случаях можно было стрелять. Но мужик очень спокойно, и, как показалось Виктору, даже лениво обернулся, выпустив свою жертву, которая даже не пыталась бежать, а лишь суетливо оправляла платье.

— Да вот, — безразлично ответил мужик, — носится тут по заводу, чуть с ног не сшибла.

С виду мужик выглядел как мастер из цеха: начищенные яловые сапоги, напоминавшие офицерские, темный пиджак со штанами, косоворотка. Руки не в масле. Казалось, он был даже несколько удивлен, с чего это господин инженер вдруг его окликнули. Девчонка оправила платок и виновато опустила глаза.

"Бред какой-то. Это что у них, в порядке вещей тут? Что-то не так"

— Тебе сколько лет? — обратился он к девчонке.

— Пятнадцатый в апреле пошел. Меня за ветошью в кладовую послали...

— Так, почему не работаем? — отрезал Виктор. — Марш на рабочее место!

Теперь они остались в проходе наедине с мужиком, который спокойно кашлянул в кулак.

"Не верь. Обманывает. Усыпит бдительность, перо в бок и все. А чувиха загипнотизирована. Маньяки, они жертв гипнотизируют."

— Кто такой? В чем дело?

— Сыдяев я, Семен, второго механического, — безразлично продолжал мужик, — иду, значит, а тут она несется...

До Виктора вдруг дошло, что Сыдяев этот действительно не понимает, за что до него приколебались.

"Это что же? Местным плевать, а пацанка молчать будет? Что делать? Самосудом?"

— Вы мне тут зубы не заговаривайте, Сыдяев. Кто вас надоумил подстрекать рабочих к бунту путем совращения малолетней и тем самым срывать выполнение военных заказов?

На лице Сыдяева отразилось недоумение.

— Какие ж они малолетние-то? Это ж деревенские, они и в двенадцать могут... А хотите, я вам какую подберу, или двух. Им только платок какой или бусы дешевые...

Виктор почувствовал, что он может выстрелить прямо в эту гладкую безразличную рожу. "Нет, так не пойдет. Это система. На всех обоймы не хватит..."

— Стало быть, усугубляем попыткой дачи взятки при исполнении?

Полшага с поворотом назад — чтобы никто не мог подойти сзади. Виктор выхватил браунинг и передернул затвор.

— А теперь ты пойдешь в гестапо! Так живо вытрясут, на кого ты работал!

До мужика, кажется, начало доходить, хотя и не все.

— Да вы что? — с дрожью в голосе воскликнул он. — Помилуйте! Да я... Да за что? Да что же это...

Ветерок, пронесшийся по проходу, донес до Виктора сивушную вонь.

— Да ты, голубчик, пьян! — гаркнул он. — Нажрался, как скотина, себя не помнишь?

Как ни странно, на этот раз соображалка у мужика сработала моментально.

— Виноват-с! Именины у зятя... а тут это от жары развезло! Ошибся, ей богу ошибся, думал, это Верка с колесного... Не в себе был, вот те истинный крест! — и он начал быстро и размашисто осенять себя знамением.

— Немедленно привести себя в порядок! Еще раз узнаю... — последние слова полетели уже в спину убегающего.

"Так. Пока пуганул. Надолго ли? Что с такими делать? В полицию? В охранку? Родителям сообщить? На месте ликвидировать? Надо что-то придумать..."

Загадочный союз оказался гражданской обороной. В небольшом конференц-зале, где не смотря на распахнутые по теплой майской погоде окна, было накурено, как в сериале "Оттепель", собрали человек двадцать, представлявших различные причастные службы, от медицинской до полиции, пожарного общества и черной сотни. Также было человек семь заводских инженеров, которых позвали просто в качестве мозгов для этого нового дела: среди них Виктор узнал Ярчика, а в тусовке черносотенцев — Медведева.

"Вот Дмитрий Николаевич мне и поможет" — мелькнуло в голове.

Стычка в заводских закоулках стоила Виктору нескольких минут опоздания, и на "Разрешите войти" майор Ногаев, речь которого Виктор так неожиданно прервал своим появлением, ответил уничтожающим взглядом.

— Почтенный сударь! — произнес майор тоном первой фазы снятия стружки. — Если вы полагаете, что суть дела уже вам известна, и можно спокойно тратить время на заводские проблемы, или что-то еще, то не соблаговолите ли вы пройти к столу и нам, здесь собравшимся, и не обладающим такой просвещенностью, рассказать про отравляющие вещества, используемые на поле боя?

В голосе майора звучали нотки безусловного превосходства над штатским. Ладно, сами попросили...

Виктор твердым шагом подошел к майору (можно было и строевым, но это уже перебор), и громко отчеканил:

— Еремин Виктор Сергеевич. Разрешите приступить к изложению вопроса?

— Приступайте.

— Боевые отравляющие вещества, — бойкой скороговоркой начал Виктор, — делятся на стойкие, сохраняющие действие от нескольких часов до нескольких суток, и заражающие воздух, почву, воду и разные предметы, нестойкие, действующие до нескольких часов и ядовитые дымовые вещества, применяемые для заражения воздуха. По токсическому действию делятся на нервно-паралитические, кожно-нарывные, общеядовитые, удушающие, психохимические и раздражающие. Для поражения объектов в тылу наших войск противник может использовать химические авиабомбы и выливные приборы.

По кабинету пронеслось оживление. Кто-то закашлялся и придавил недокуренную папиросу в пепельнице. Виктор превратился в центр заинтересованных взглядов.

"А фиг вы думали. Даром, что ли столько лет гоняли, начиная со школы."

Он повернулся к аудитории и продолжил с интонациями ведущего телевизионного шоу:

— На данный момент вероятный противник может в первую очередь применить вещества кожно-нарывного действия...

Виктор на секунду запнулся. Раз не было первой мировой, иприт ипритом не называют.

— Горчичный газ. Я верно говорю? — спросил он, обращаясь к господину майору. Тот кивнул.

"С горчичным угадал. Значит, где-то уже применили. Хреново. "

— ...Из кожно-нарывных еще люизит. Возможно также применение веществ общеядовитого действия — синильная кислота и хлорциан, и удушающего — фосген. Наиболее опасно для нас применение горчичного газа, который поражает кожные покровы, органы дыхания, зрения и пищеварения, короче, почти все. Это такая маслянистая жидкость с запахом чеснока или горчицы, смертельная доза полтора миллиграмма в минуту на литр или через кожу — семьдесят миллилитров на килограмм веса человека. Противоядия нету, газ может проникать через одежду и даже голенища сапог...

Виктор чувствовал, что уже не может остановится. Его несло на автомате.

— Очаг заражения можно разделить на две зоны — непосредственного заражения и зону распространения паров и аэрозолей в зависимости от метеоусловий. Степень заражения местности в очаге определяется концентрацией отравляющего вещества в единице воздушного объема и плотностью заражения, то-есть, в количестве на квадратный метр. Подразделения химической разведки проводят в очаге поражения...

Майор Ногаев как-то нервно дернул головой.

— Достаточно. Вы — химик?

"Ха, станешь тут химиком."

— Никак нет. В газах пишут о газетах... то-есть, в газетах — о газах. Вот, решил изучать.

— Что за вещества нервно-паралитического воздействия, о которых вы говорили?

— А, это... В общем, наукой предсказана возможность существования фосфорорганических соединений, которые опаснее в десятки и сотни раз, но, к счастью, они будут созданы лет через двадцать. Наверное.

— Хорошо, что через двадцать. Можете назвать свойства люизита?

— Коричневая жидкость с запахом герани, смертельная доза при попадании на кожу — двадцать миллиграмм на килограмм веса, первые признаки поражения через три-пять минут...

— Понятно. Что ж, рад вашей любознательности, можете садиться. Продолжим, господа! Как я уже говорил, сейчас гораздо важнее не допустить паники среди обывателей...

"Вы панике не поддавайтесь, организованно спасайтесь" — мелькнула в голове Виктора цитата из "Старого знакомого".

— В настоящее время на складах находятся свыше десяти миллионов противогазов усовершенствованной системы Зелинского и Кумманта с гофрированной трубкой, и поставки их продолжаются, — продолжал майор. — До обеда я объехал завод и поселок. Каменные дома имеют подвалы, на заводе есть глухие помещения складов, кладовых и цокольных этажей, рабочие на участках, как правило, копают земляной погреб. Это неплохая основа для создания системы газоубежищ. Благодаря усилиям дирекции завода, в поселке действует пожарная охрана, неплохие полицейские силы при которых действует большой организованный отряд добровольцев по охране порядка, и, наконец, есть весьма развитые для провинции медицинские учреждения, с запасом коек и медикаментов. Все это нам поможет и пригодится. Остается только внедрить в умы обывателей, что при газовой атаке надлежит действовать так же решительно и слаженно, как при замеченном пожаре. Ну, а теперь перейдем к устройству противогаза...

На выходе из конторы Виктор поймал Дмитрия Медведева, (которого тут все упорно называли Митькой или Митяем) и изложил ситуацию.

— Что ж девка-то молчит! — возмутился Дмитрий Николаевич. — Вот деревня забитая. В зубатовский союз таким по малолетству нельзя, вот иных мастера и порют, и лапают, и юбку на голову задерут, а они все терпят — работу потерять боятся. Ладно. Вы с жалобой правильно не пошли — девчонка не признается. Больше никому не говорите, дела эти сами порешим. Большевики займутся.

— А у вас что, связи с ними?

— А вы что, Веристову побежите докладывать? — усмехнулся Медведев. — То ж гиблое дело. Считай, половина черной сотни зараз и в большевистской дружине. Охранка сквозь пальцы смотрит. Не будет же она в селе казачий полк держать? А у большевиков после зубатовских союзов вопрос вооруженных восстаний не стоит. Правда, сначала все разоблачать союз пытались, дескать, обман рабочих, да рабочих оно пока устраивает, так что поутихли, тактика, говорят, теперь другая. Ну, будьте здоровы, а то у нас на участке болтать некогда. За Сеньку гунявого не думайте — наша забота!

После заводского гудка Виктор сразу же рванул в знакомую парикмахерскую. Вообще-то зайти в гостиницу, и записать там слова песни можно было и с пробивающейся щетиной, но он решил, что перед местной звездой эстрады это будет неудобно.

Конечно, во всем этом было что-то неправильное. У любого человека четко и жестко вырабатывается даже не привязанность, а условный рефлекс о своей семье. Хочешь — не хочешь, но первая мысль:"Как там мои?", а потом уже все остальное. Так везде в нашем нормальном мире, если его можно назвать нормальным.

Но если взять любого нормального человека и засунуть его неожиданно в другое время, как вся эта житейская логика летит к черту. С одной стороны, ясно, что свои там совершенно так же, и абсолютно ничего не заметят, и для них главное — вернуться живым. Логически, если даже в самый первый раз домой вернулись не дубликаты Виктора, то совершенно ясно: если пропадешь здесь, то и там тоже. С другой стороны, для своих здесь попаданец скорее опасен — их могут использовать для шантажа. Короче, единственное адекватное проявление этой рефлексивной тяги к семье в другом времени — это выжить любой ценой в надежде вернуться; но обстоятельства при этом складываются таким образом, что выжить здесь можно лишь со всей страной — или погибнуть вместе с ней.

Было в этом что-то первобытное, от тех времен, когда племена жили в пещерах, отдельно от племени человек моментально погибал, и, если верить классикам, поэтому люди тогда жили без семьи, без государства, и, что самое страшное, даже без частной собственности. Впрочем, подобная мораль успешно дожила до двадцатого века Слова из веселой довоенной песенки Строка и Тимофеева: "Можешь все потерять, и невесту и мать, только помни, что Родина ждет" сегодня для многих покажутся дикостью. Особенно если учесть, что в песне эти слова молодому лейтенанту говорит не кто иной, как его невеста.

Возможно, именно этот рефлекс и просыпается в человеке, когда он перешагнет границу времени; но Виктор не был психологом и точного ответа не знал.

15. Путь на второй уровень.

— Добрый вечер, Виктор Сергеевич! Никак, в гости собираетесь?

Голос Веристова раздался за спиной Виктора в тот самый момент, когда он, зайдя в парихмахерскую Ади Гитлера, озирался по сторонам, стараясь понять, где же хозяин заведения.

— У господина парикмахера внезапно кончился вежеталь, — продолжил Веристов, закрывая засов входной двери, — он пошел в лавку, и мы можем несколько минут спокойно поговорить.

— Тоже ваша агентура?

— Чем плохо? Куча клиентов и есть повод пооткровенничать. Так вы, стало быть, в гости?

— По делам. Но небритым неудобно.

— Допустим. Меня интересуют подробности про нервно-паралитические газы.

— Так это научный прогноз, я же так и сказал на "Мече и орале". Их же пока никто не открыл.

— Вы что же, решили спровоцировать убийц Прунса? Подтолкнуть их выйти на вас?

— Нну... можно сказать и так.

— Значит, можно и иначе. Вы упомянули хлорциан, или хлорангидрид циановой кислоты, который французы производят в глубокой тайне, и еще назвали голонит люизитом.

— Неужели? Ну, значит, оговорился.

— Забыли название, прекрасно помня свойства? Люис, кстати, тоже считает, что в отношении его ошиблись, и это он его открыл. Виктор Сергеевич, ну знаете вы больше, чем хотите показать. Чего вы боитесь? Вы же сами хотите поделиться с нами сведениями. И даже догадываюсь, почему. Потому что вы представляете себе, что такое газовая атака. Разве нет?

С одной стороны, конечно, приятно подарить предкам что-нибудь такое, что позволит им, предкам, закатать врагов в асфальт. С другой стороны, нет гарантии, что тем же самым не закатают в асфальт предков более развитые страны. Тем более, что в ходе гражданской войны предки сами с удовольствием закатывали друг друга.

— Ладно. Боюсь того, что я не специалист. Есть только некоторые идеи, предположения. Сам не проверял, могу ошибаться.

— Тогда вот вам мой блокнот и карандаш, изложите, пожалуйста. Будет обидно, если мы потеряем вас раньше, чем вы решите поделиться с нами своими мыслями.

Виктор с некоторой опаской взял в руки никелированный, но уже потертый до латуни механический "Шарп". Хорошо в такой иголку с ядом встраивать, подумал он.

— Короче, вот, — и выдвинутый грифель зачеркал по листу, — вот две предполагаемых химических реакции для получения вещества, раз в десять ядовитей горчичного газа. Это — какие вещества требуются для синтеза. Тонкостей, увы, не знаю, но есть предположения, что в лаборатории можно получить. А лучше всего, если это будет бинарным оружием, то-есть, компоненты смешиваются перед... ну, вы понимаете.

Веристов внимательно прочел записи, шепча губами латынь формул.

— Спасибо,— произнес он, пряча блокнот в карман, — попробуем проверить вашу гипотезу.

— Только предупредите, чтобы не в Бежице, а то натворят тут Ломоносовы наши.

— Мы перешлем в Москву, к специалистам. Одного академика уже на этом деле потеряли. Если в формулах нет ошибки, можете считать, что петля вам больше не грозит. Ваш газ повлияет на ход грядущей войны.

— Каким образом? Надо же еще в промышленных масштабах наладить.

— Вы говорите, что эта штука раз в десять опасней горчичного газа. Если кайзер решится на газовую атаку наших городов, его остановит угроза терактов в Берлине, Гамбурге, Франкфурте, Нюрнберге и других местах, где небольшим количеством вашего вещества можно моментально отправить на тот свет целую толпу.

— Это что... это вы собираетесь уничтожать мирное население?

— А немцы в Бежице какое уничтожать собрались? Это война, сударь, а на Гаагскую конвенцию Германия уже плюнула и сапогом растерла. Обладая вашим веществом, Россия будет иметь хотя бы возможность ограничить химическую войну линией фронта. Ко мне у вас другие вопросы есть?

— Конечно. Отец Паисий должен был выйти со мной на связь?

— С чего вы взяли?

— Капитан сказал — он на вас работает.

— Он сказал вам, откуда у него такие сведения?

— Нет. Я верно понял, что допусков к спискам вашей агентуры ему не оформляли?

— Не будем об этом. Что вам сказал отец Паисий?

— Что должен помочь, но не сможет. Вот и ломаю голову.

— Ломать не надо. Скорее всего, имел в виду вашу работу на паровозном. Священник в нашей с вами игре не участвует. Наверное, свои теологические идеи излагал? У него такое бывает.

— Излагал. Похоже, он просто искал собеседника. Кстати, у вас тут не боятся, что вербовка священников оттолкнет народ от церкви?

— Вас это очень волнует? Вы же у нас миролюбивый атеист.

— Мне это кажется непонятным.

— Церковь, как опора монархии — вчерашний век. Народ в города уходит, место скученное. Сеть агентуры, добровольных помощников и "черная сотня" — с этим мы будем всевидящи, как боги. Отправка ненадежных в Сибирь — это наглядно и убедительно, не то что рассказы о жизни загробной. Мы возрождаем неотвратимость наказания отступника при жизни, как в языческие времена. Спросите, кто дал нам право? Совесть и любовь к отчизне. Мы не можем ждать, пока иерархи решатся и придумают что-нибудь на новые две тысячи лет.

"Это что? Это выходит, массовые репрессии — потому что иерархи за церковное золото держатся? Не спешим. Он просто старается меня запутать."

— А что вы знаете о господине Александре Флукосе? Танцовщике из Бессарабии, партнере мадемуазель Суон, которого она зовет "Саша"? — при этих словах Веристов взглянул на вынутые из жилетного кармана часы. Видимо, лимит времени кончался.

— Ничего. Мадемуазель прозрачно намекнула на то, что он гей.

— Кто?

— Ну, этот "Саша" — гей.

— Это вы о чем? Как в английской песенке — "Sure, everyone was gay"?

— Короче — предпочитает ей мужиков.

— А-а, вы хотите сказать, что господин Флукос мужеложец? То-есть, что вам это намекнула Анни Ковач?

— Так точно.

— Великолепно. Тогда у меня к вам одна просьба.... Нет, не искать знакомства с Сашей, конечно; более того, раз мадемуазель Ковач так сказала, старайтесь избегать его общества. А вот при ближайшей встрече с самой мадемуазель, намекните ей как бы случайно, что тайная полиция нашла убийцу Прунса. Более ничего не говорите, вы сами услышали это случайно.

— Так вы подозреваете, что...

— Если я начну перечислять всех, кого подозревает гостапо, мы будем сидеть до вечера, — улыбнулся Веристов. — Пока что это все, что вам надо знать, и не стоит утруждать себя догадками, это только все испортит. И не переиграйте насчет Саши.

— А что... его теперь посадят, что ли?

— У нас же нет доказательств не то что соития, а даже рукоблудия. Предлагаете найти лжесвидетеля и сорвать выступления месяца на три? Вы же знаете про смягчение закона. Пусть этим занимается полиция — у нас сейчас дела гораздо важнее.

— Конечно, — поспешил согласиться Виктор, который вовсе не хотел, чтобы по его словам кого-то отправили в тюрьму. Тем более, подумал он, Анни могла и наговаривать. Скрывает бывшую связь с партнером, просто за что-то мстит... Мало ли.

— Сейчас вернется Адик, так что последний вопрос. Не могли бы вы сказать, где намечена деловая встреча? Мне все равно, куда вы собрались, зайдя к Гитлеру, а перед тем — в аптеку за "Свастикой". Важно, чтобы вас там не убили.

— У меня деловая встреча в заводской гостинице.

— Тогда вы очень предусмотрительны. Не застрелите там кого-нибудь по неосторожности. Шампанское иногда тоже громко хлопает.

— Я постараюсь.

— Вино и закуски в номер для деловой встречи лучше закажите в ихнем буфете. Большой выбор, всегда качественно и с очень большими скидками. Это политика Буховцева: в номерах постоянно останавливаются представители заказчика из Москвы. Иногда живут месяцами. Кстати, там еще и на чай давать не принято: прислуга работает на Общество.

— То-есть, каждый может остановиться и пользоваться?

— В Бежицу почти все ездят либо к родственникам, либо на завод. Или это как-то связано с заводом.

— Спасибо. Поимеем в виду.

...Аккуратное двухэтажное здание заводской гостиницы по виду было почти таким же, как и во времена Виктора, и ничем особенным не выделялось. Не было в нем ни щегольской роскоши Доходного дома, ни псевдорусского узорочья Аптеки, ни итальянского изящества Больницы. Аккуратное и опрятное, оно скорее напоминало офисную леди; налет скромной служебной элегантности, проглядывавший сквозь зрелый классицизм, роднил это здание с главной заводской конторой. Легкий деревянный палисадник, за которым были разбиты цветочные клумбы, верхушки мачтовых сосен, что выглядывали из-за красного кровельного железа крыши, создавали впечатления провинциального профсоюзного санатория.

На перекрестке худощавый расклейщик, дымя "козьей ножкой", лепил на тумбу новое объявление:

"СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ!!!

в помещении Общественного собрания

ученый, археолог, кандидат экономических наук

В. Ф. НЕДОКУЧАЕВ

прочтет лекцию на тему:

Великий культурно-экономический захват Европы арабами.

Период расцвета мусульманской культуры"

"Это просто альтистория какая-то" — подумал Виктор и направился ко входу. Услужливый швейцар распахнул перед ним двери со словами "Доброго здоровья Виктор Сергеевич!"; Виктор машинально полез в карман, но швейцар упредил его:

— Что вы, что вы, у нас, ваше степенство, брать на чай не положено. Строго-с. А барышня вас ждет-с, велела проводить, чтобы не заблудились...

Перешагнув порог вестибюля, Виктор на мгновение замер. То, что он увидел внутри, никак не вязалось со скромным фасадом. Небольшой вестибюль был отделан штофными обоями нежно-палевого цвета. На коричневой дубовой стойке администратора сияла хромом изящная перекладина столового телефона Гейслера. Легкий сквозняк колыхал на окнах прозрачные занавески из тюля с двухцветными, зефирно-розовыми и молочно-шоколадными ламбрекенами, и от него же позванивала мелкими хрустальными льдинками подвесок бронзовая люстра в центре потолка. Широкий пурпур ковровой дорожки, ведущий от дверей в сторону коридора, лишь оттенял своим цветом до блеска начищенные елочки паркета. В коридоре Виктор заметил указатели "Синематограф", "Почта-телеграф", и, конечно, "Буфет".

"Интересно, Веристов догадался, что я иду к актрисе, или здесь обычай вести переговоры под стаканчик?"

Апартаменты Анни оказались на углу второго этажа; это был двухкомнатный номер с большим зеркальным окном в гостиной, наполненной воздухом и светом; слева виднелась двустворчатая дверь в спальню. Номер был обставлен в стиле ар нуво, и вполне бы удовлетворил нынешнего постояльца: правда, плазменная панель здесь была заменена пианино, диспенсер — сифоном с сельтерской водой, зато телефон с корпусом, похожим на черный эмалированный пьедестал, создавал впечатление настоящего ретро. Яркая, золотистая ткань обоев и вычурные, какие-то растительные линии мебели апельсинового оттенка навевали мысли о какой-то фэнтезийной обители эльфов, живущих совершенно иным, отличным от человеческого, восприятием. Похоже, что в недавние времена все это считалось очень модным. Даже потолок был вдоль стен расписан орнаментом, похожим на переплетение стеблей водяных кувшинок. Люстра под круглым лепным плафоном не звенела хрустальными подвесками; выкованная из тонких прутьев, она напоминала фантастический цветок, опускающий с высоты матовые шишечки своих ламп. Даже пианино было не черное, а ольхового цвета, и на его боковой стенке инкрустацией была изображена красавица, нюхающая хризантему. Глаз скользил по деталям обстановки, как по увитой плющом беседке, не в силах остановиться на чем-то особенно важном. Короче, номер должен был заставить постояльца если не почувствовать себя полным совершенством, то хотя бы замурлыкать что-нибудь из Вертинского.

— Проходите, не стесняйтесь!

Из спальни послышались шаги и легкое шуршание шелков, и в проеме двери появилась Анни в платье цвета полуночной сини; отложной белый воротничок, подчеркивающий открытость шеи, придавал наряду, пожалуй, даже современные черты. Платье Анни можно было бы назвать строгим, если бы не два больших вышитых накладных кармана на бедрах. Скромный вырез платья, казалось, был лишь обрамлением маленького золотого медальона. Честно говоря, Виктор ожидал увидеть на артистической натуре нечто более экстравагантное — от вечернего платья с открытыми плечами, спиной и, насколько это возможно, грудью, до японского халата, повторяющего все очертания стройного тела. Наряд Анни был строгим и, одновременно, немного дразнящим. И еще Виктор заметил, что Анни совершенно не похожа на актрис в немых фильмах, с их вечным наклоном кудрявой головки, закатыванием глаз, вскинутыми руками с веером, и манекенным хождением в тех случаях, когда не надо изображать испанской страсти.

— Здравствуйте! А я как раз только что с репетиции. Готовлю новый номер, надеюсь, что вам он понравится. Да и публике заодно.

— Тогда как вы посмотрите на то, чтобы заодно вместе отужинать? Я тоже только что с завода.

— Совсем не против. Здесь можно заказать по телефону, — она сняла трубку и подала ее Виктору.

— А что вам заказывать?

— То же, что и вам.

— А что будете пить?

— То же, что и вы.

Виктор взял трубку, и услышал вместо привычного гудка жужжание и далекие трески. Он дунул в нее, затем постучал по рычагу. Ничего не изменилось.

— Не отвечают. Наверное, что-то с линией.

— Надо крутнуть ручку.

— Ах, да...

В трубке довольно отчетливо послышался женский голос "Гостиница!"

— Послушайте... Соедините с буфетом, пожалуйста!

В трубке буркнуло "Соединяю!"

— Я тоже поначалу не привыкла к этому чуду техники, — заметила Анни.

"Да, это вам не смартфон с вайфаем юзать."

— Буфет на проводе. Чего изволите?

— Это из номера госпожи Ковач. Токайское у вас есть?

— Какое пожелаете?

— Какое получше к ужину на две персоны.

— Могу предложить токай фурминт. Что из закусок?

— Что у вас из венгерской кухни?

— С токаем пойдет легкое жаркое. Куриную грудку с овощами не желаете?

— Желаем. И десерт. Торт, например...

— Торт не надо, — возразила Анни, — я не могу набирать вес.

— Пардон, тут хотели бы что-то полегче.

— Тогда пирожные, блинчики с орехами в шоколадном соусе...

— Давайте блинчики в шоколадном. Пойдет? — переспросил он у Анни.

— Обожаю. Все, мне больше ничего не заказывайте.

— Они скоро принесут, — ответил Виктор, кладя трубку.

— Прекрасно. А пока попробуем что-нибудь подобрать. Я сгораю от нетерпения.

Она открыла крышку пианино и неторопливо прошлась пальцами по клавишам: начальные аккорды "J'attendrai" повисли в воздухе, как позывные.

— Похоже?

— Слушайте, у вас удивительный музыкальный слух и память. Как магнитофон.

— Магнэтофон? — произнесла она с "э" вместо "и". — Это не то изобретение, которое шепотом повторяло слова императора Франца-Иосифа на Парижской выставке? Забавная вещь. — И она наиграла начало.

— Фантастика... Просто один в один.

— Это не единственное мое достоинство... — и Анни стрельнула в него взглядом из-под полуопущенных ресниц. — Так как дальше?

— А дальше фрагмент с немного другим мотивом. Примерно так...

Цветы увянут,

Свеча сгорит,

Лишь ветер пьяный

В саду кружит,

Часы, как сердце,

Замедлят ход,

И тень по окнам скользнет...

От шума ветра

Жду нежных слов,

Жду скрипа двери,

Твоих шагов —

Лишь пустота

Откликнется вновь...

Потом снова повторяется то, что я уже напел. Так что я немного вас обманул.

— Вы? Обманули? — Анни расхохоталась. — Разве это можно назвать обманом? Та-рара-рай-ра... Лишь пустота откликнется вновь... Вы шутите, это восхитительная песня. Я сама напишу к ней французский текст.

— Вы еще и поэтесса? Вы просто удивительная женщина.

— А вы удивительный мужчина, и это не комплимент.

И она снова прошлась пальцами по клавишам, в точности повторив мелодию припева.

— Ну вот, немного поработать, и готов новый номер. Кстати, вы сегодня пришли такой сияющий... Наверное, удались опыты с вашим огнетушителем? Майор приезжал вас поздравить?

— Нет, до поздравлений пока далеко. Хотя слышал хорошую новость: убийцу Прунса нашли.

— Прунса? На днях об этом что-то говорили. Бедняга... Разве его убили?

— Так сказали, — пожал плечами Виктор.

— Печально. Не хотелось бы в этот вечер о грустном...

В дверь постучали. Виктор на всякий случай потянул руку в сторону кобуры, делая вид, что что-то ищет во внутреннем кармане.

— Ваш заказ! — обрадовалась Анни, и царственным голосом произнесла: — Входите!

16. Голубой герой.

— К счастью, я тогда ошиблась в вас вечером, — широко улыбнулась Анни, показывая белые зубки.

Янтарная жидкость играла в мальцевском хрустале ее бокала, отдавая изюмом и грушей. Анни сделала еще пару глотков и отправила в рот кусочек курицы. Их неспешная беседа за ужином была в самом разгаре, и на щеках Анни уже расцвел румянец, как будто на лыжной прогулке.

— Там, где я родилась, — продолжала она, — говорили, что есть два сорта парней: одни начинают ласкать сверху, другие снизу, а как дойдут до середины, все становятся одинаковыми... Не удивляйтесь моей откровенности. Во мне нет дворянских кровей, и растили меня не гувернантки. Всю жизнь эти слова лишь подтверждались: что важные господа, что мещане, ничем от простых не отличались. Особенно священники. Обещают отпустить грехи, а вопросами так и распаляют: смолчать нельзя, сидишь и чувствуешь, как в тебе поднимается от скамьи липкое, приторное, фальшивое чувство вопреки воле. Хорошо, у меня характер был, а девчонка послабее, тихоня — ломается. А вы... Когда я увидела вас в парке, мне почудилось, что вы иностранец. Но не из Европы, не из Америки, нет. Наверное, из страны, которая есть только в книжках. Где люди живут в огромных стеклянных домах, освещенных желтым электрическим сияньем, летают по воздуху, и смотрят на этот парк и заводскую слободу, как на старинную китайскую вазу, пленяясь ее очарованием и боясь, что она вот-вот упадет и рассыплется. А прошлым вечером, когда вы коснулись моих губ, мне вдруг стало очень больно, я решила, что вас выдумала, и обманулась, как мечтательная гимназистка. Теперь вижу — нет. Как еще должен был реагировать зрелый мужчина на женщину, которая повиснет у него на руках? Вы же не умертвили свою плоть? — При последних словах она остановилась возле Виктора и повернула голову так, что лицо ее оказалось дразняще близко.

— Вы тоже, сударыня, — улыбнулся Виктор, — вы достигли вершины совершенства души и плоти.

— Но-но, — и Анни деланно строго погрозила пальчиком, — это уже комплимент.

— Разве то, что вы продемонстрировали в "Версале", не заслуживает таких слов? Тот тяжелый труд, та душа, которую вы вкладываете в каждое слово и движение?

— Виктор Сергеевич, вы еще и балетоман? Ставите опыты, выдумываете изобретения, успеваете бывать за кулисами и переводить стихи?

— Я не бываю за кулисами, но мне знаком труд артиста. Так же, как труд пахаря, доярки, токаря, крановщика и машиниста, счетовода и литейщика. Придет время, когда люди не будут отгорожены друг от друга барьерами сословий и профессий. И люди будут создавать машины, сочинять песни, путешествовать, потому что будут избавлены от необходимости добывать себе на корку хлеба с раннего утра, до позднего вечера, когда на другое суток уже не остается.

Анни посмотрела ему в глаза; ее длинные, пушистые ресницы выдавали чуть заметное дрожание век.

— Виктор Сергеевич, — медленно произнесла она, — из какой вы страны?

— Считайте это моими фантазиями, Анни.

— Жаль... А я так надеялась, что вы меня туда пригласите.

— Это страна здесь, Анни. И от нас зависит, сделаем ли мы ее такой, как представляем, или даже лучше.

— Это все равно, что изваять статую Венеры из утеса. Слишком много придется отсекать. Давайте еще наполним бокалы — сегодня удачный вечер.

...За окном сгущались сумерки. Он и не заметил, когда они перешли в разговоре на "ты". Вино казалось Виктору легким, градусов пятнадцать, не более, да и выпито было не так уж много — бутылка, по емкости подобная нашим "ноль-семь", не была осушена до дна. Тем не менее, Анни разговорилась — впрочем, Виктор не заметил, чтобы вино подействовало на нее еще каким-то иным образом. Они долго спорили о музыке, рожденной в ночных клубах и борделях Нового Орлеана: впрочем, Анни совсем не удивило категоричное мнение Виктора, что джазовые банды в ближайшие десять лет войдут в моду, а молодой парень Луиз Армстронг, которого недавно взяли в оркестр, станет одним из величайших музыкантов мира. В Анни росло волнение; чтобы разрядить его, она встала, привычным жестом достала из инкрустированного портсигара тонкую дамскую сигаретку, и уже хотела вставить ее в длинный мундштук, но неожиданно встряхнула головой и спрятала сигарету обратно.

— Да, — сказала она, — ты не такой, как все... как большая часть. Вначале мне показалось, что ты голубой.

— Чего-чего? — переспросил Виктор, привыкший понимать под такими словами вполне определенное.

— Ты не знаешь, что такое голубой?

— Сомневаюсь, что понимаю под этим то же самое.

— Это из театра. Ты же любишь театр? Голубыми в театре называют таких героев пьес, которые почти не имеют пороков, и думают только о том, как бы принести пользу народу и Отечеству.

— Что-то типа мери-сью?

— Я не видела пьесы про Мери Сью. Я потом поняла, в чем дело. Большинство мужчин в этом мире с детства приучены церковью видеть в женщине что-то греховное, низкое. "Женщина — источник блуда и орудие сатаны, ей не место в храме" — так говорили в древности. Церковь учила мужчин подавлять желания плоти, как греховные, и вот они, бедные, стыдятся своих желаний, как дурной болезни, делают благопристойный вид, словно ты им совершенно безразлична, а сами мучаются, мечтают броситься в этот океан греха — где-нибудь скрытно, не при всех, чтобы не осудили. Они мечтают стать порочными, грязными, и ты в их глазах всего лишь возможность сладостно испачкаться. Они молятся в храме, но как только приходят домой, запираются на ключ, чтобы достать припрятанные скабрезные открытки. А ты не такой. Для тебя женщина — это подарок природы, прекрасный, как версальские дворцы, и зов плоти лишь возможность сделать женщину счастливой. Для таких, как ты, храм — весь мир. Я это поняла по песне. Это не Франция... это не та Франция, которая есть. Откуда ты?

Эмансипация, подумал Виктор. Желание отомстить за свое униженное, неравное положение. Протест против общественного лицемерия. Для Глафиры это был личный протест. Для Анни... Она же свободна. Или она готова мстить за всех женщин планеты? А что, если проверить?

Он встал, подошел к Анни, и, протянув руку, погладил ее упругие, непослушные локоны. Она не отстранилась и продолжала смотреть на Виктора большими, взволнованными, чуть влажными глазами; ее рот был слегка приоткрыт.

— Откуда ты? — повторила она, и ее левая рука легла Виктору на плечо.

— Из России.

— Твои глаза не обманывают. Разве есть другая Россия, чем эта?

— Наверное, всегда есть, ее просто не замечают...

За огромным зеркальным окном зашумел дождь, и порыв ветра отшатнул занавеску. В комнате стало почти совсем темно.

— Подожди... — Анни подошла к окну и захлопнула форточку.

Она не привыкла жить в гостиницах, подумал Виктор. Женщина в своей квартире в первую очередь думает о том, то зальет подоконник. Здесь — даже не в квартире, а в своем доме. Квартиры тут съемные.

Анни вернулась. Тихо, не торопясь, подошла к Виктору; ее ладонь скользнула по лаку опущенной крышки пианино. Она приближалась совершенно бесшумным шагом, словно Виктор видел замедленную съемку в каком-то старом фильме; лицо ее наплывало, будто приближаемое трансфокатором, и он вдруг заметил, как дрожат ее ресницы и расширяются ноздри. Обоняние почувствовало знакомую цитрусовую свежесть ее духов. Теперь Анни была уже близко; медленно, словно во сне, она подняла обе руки и положила на плечи Виктора, затем, приподнявшись на цыпочки, она дотянулась до его уха и одними губами прошептала:

— Мы с тобой станцуем удивительный танец... Только не проси, чтобы я в это время пела или что-то рассказывала, как Шахерезада. Бедная Шахерезада, она не знала, что тысячу и одну ночь можно провести гораздо интереснее...

-...Не убирай руку.

Анни смотрела в потолок; легкий ветерок из приоткрытого окна, пахнущий недавним дождем и распускающейся сиренью, овевал и сушил ее разгоряченное тело.

— Теперь ты понял? — спросила она его. — Мое тело это скрипка, и на нем можно исполнять Страдивари. Ты думаешь, что подарил мне минуты наслаждения? Ты подарил мне свободу. Свободу от этого мира с его поклонами, притворными улыбками и слезами, показным целомудрием и замасленными взглядами. Мне казалось, что я поднялась куда-то ввысь, и всего этого больше нет. Ничего нет, кроме нас.

— Знаешь, мне тоже показалось, что мы оба далеки от этого мира.

— Это наши миры далеко от нас, и мы не знаем, когда вернемся... Мне надо было прогнать тебя навсегда. Или остаться с тобой навсегда. Сейчас я не могу сделать ни того, ни другого. Ты не влюблен в меня, а я влюбилась в твою песню. Утром ты уйдешь на службу, а что будет потом, не знаю ни я, ни ты.

— Я понимаю. Чтобы разобраться в себе, нужно время.

Анни повернулась к нему боком, и ее плечо фотографическим силуэтом отпечаталось на фоне газовой занавески, подсвеченной лампой уличного фонаря.

— Ничего ты не понял. Пусть все идет, как идет. Судьба все решит сама. Давай, я тебе подушку поправлю.

Она ткнула кулачком в бок пухлой, невесомой подушки, которая подалась под ее рукой, не оказав никакого сопротивления. Виктор машинально поправил кобуру с браунингом, чтобы она не скользнула вниз с кровати по тонкому шелку простыни.

— За него ты волнуешься больше, чем за меня... Он не может выстрелить?

— Нет. Для этого надо передернуть затвор.

— Ничего в этом не смыслю. А без этого он не может так, случайно?

— Так в стволе нет патрона, чем он будет стрелять? А когда передергиваешь, патрон из обоймы идет в ствол.

— А, так вот что ты делал с ним там, в саду? — Анни вдруг рассмеялась. — Прости, я вспомнила, это давно было. В парке молодые офицеры часто забывали на скамейках свои сабли. Ты похож на офицера. Но ты не забудешь своей сабли. Я точно знаю.

— А почему они забывали сабли?

Она снова рассмеялась.

— Вправду не догадываешься? Когда офицер на скамейке с девушкой, сабля ему мешает, и он ее отстегивает. А потом ему не до сабли... А вот нам ничего не мешает.

Она легко соскользнула с блестящих шелков кровати, подошла к двери в гостиную, и, открыв ее, жестом подозвала Виктора к себе.

— Пойдем... Пойдем со мной.

Пианино серело в темноте огромной челюстью открытых клавиш. Анни на миг остановилась перед ним, и Виктор сначала подумал, что она хочет что-то сыграть; но она тихо опустила крышку, повернулась и села на нее.

— Подойди...

Виктор приблизился: она обвила его как лиана, и впилась в губы.

— Милый, я хочу еще летать...

17. Мертвые не кусаются.

В пятом часу утра Виктор покинул гостиницу. Меньше шансов столкнуться на улице с кем-то знакомым.

Мадам Безносюк уже не спала, и к появлению Виктора в столь ранний час была индифферентна, как лейкоцит к развивающемуся мицелию. Если читатель слышит подобную фразу впервые, он может просто поверить автору на слово. Короче, Виктор у нее условных рефлексов не вызывал.

Зато Виктор, ступив на доски арендованной жилплощади, почувствовал легкое беспокойство. В комнате явно кто-то побывал. Лебезный столик был переставлен к самому окну, один из ящиков комода чуть выдвинут, а верхняя подушка примята, словно на нее оперлись рукой, заглядывая за комод.

Он подошел к окну и осторожно отодвинул штору. Створки рамы были заперты изнутри на массивные шпингалеты — такие он помнил по Старому Корпусу.

"Так, замок не взломан. И что сперли?"

Виктор нагнулся, и дернул на себя нижний ящик комода — там, под постельным бельем, лежала коробка с патронами.

Коробка была на месте. Виктор пересчитал желтые масляные столбики: все как было, не взяли ни одного. Ревизия простыней и нательного недостачи не выявила. На всякий случай Виктор заглянул под мебель и в печку — не подсунули ли чего.

"Может, хозяйка? У нее свой ключ."

Виктор кубарем скатился по крашеным деревянным ступеням и постучал в дверь собственницы жилья.

— Федора Игнатьевна! Федора Игнатьевна!

— Что вы гремите, как полиция? — проворчала Безносюк, отворяя дверь. — Ни свет ни заря, просто спасу нет...

— Простите, Федора Игнатьевна. Скажите, вы вечером или ночью в моей комнате не были?

— Я вам не привидение, чтобы ночью по квартирам шастать. Сняли комнату, так сами ее и содержите. Я сдаю без прислуги и самовара.

— Да, конечно. Просто ночью в моей комнате кто-то побывал.

— Батюшки светы! Нечто замок сломали?

— Да замок-то цел, вот я и спросить у вас, не могли бы вы по делам каким заходить.

— Нету у меня дел в вашей комнате! Ежели кража, извольте в полицию заявить, я вашим вещам не сторож. Много унесли?

— Ничего не украли. Просто комод открыли и столик подвинули.

На лице мадам Безносюк отразилось разочарование.

— Фу ты! Тогда и в полицию нечего ходить. Что они искать будут? Замок цел, а стол вы сами подвинуть могли и забыть, так они скажут. Обувку только зря собьете, ходивши.

— Так, а вот этот ваш жилец, что на этаже, он не мог?

— Какой еще жилец? Да этот жилец крохи хлеба не возьмет, где ночует. И дружки его не полезут, почто им шум и полиция? Разве из залетных какой, да и то у местных прознает, если голова на месте.

"Так. Допустим, она не врет. Кто еще мог? Охранка или контрразведка? Проверяли?"

С проходной Виктор сразу же заскочил к Брусникину.

— Георгий Андреевич, случайно не ваши люди ночью двигали мебель в моей комнате?

— Я не отдавал такой приказ. Проверю, но стопроцентно не они. Не их профиль — мебель двигать. Вот если надо трубу шатать — зовите. А что пропало?

— Ничего.

— А что Веристов говорит?

— Пока не спрашивал.

— Мой совет — поинтересуйтесь у него. У охранки свои методы. Теперь вопрос к вам. Вы знаете этого человека?

С небольшой матовой карточки, которую Брусникин положил на стол, на Виктора таращил глаза Сыдяев в пестрой косоворотке и пиджаке.

— С этим человеком я вчера столкнулся на заводской территории, когда он приставал к несовершеннолетней.

— И что вы сделали?

— Припугнул охранкой. Насколько понимаю, у вас тут правоохранительные органы беспомощны из-за того, что ни жертвы, ни родители не заявляют, боятся работу потерять?

— Может быть. Как вы понимаете, это не по части контрразведки. Просто этого человека утром обнаружили в лесу возле кладбища висящим в петле. Что вы об этом скажете?

— Почему не на самом кладбище? Хотя забыл — самоубийц же там не хоронят.

— Есть основания считать, что это инсценировка самоубийства.

— Хотите честно? Особо не сожалею, но это не мой метод.

— А вас и не подозревают. От Веристова уже пришли сведения о вашем железном алиби.

— Я подозревал, что у него агентура в гостинице. Чем же тогда могу помочь следствию?

— Следствию — ничем. Следствие, зная Сыдяева, готово списать на самоубийство, полагая, что это сделал кто-то из родных потерпевших, или знакомых парней. Черное правосудие, так сказать. Но Сыдяев потому и действовал безнаказанно, что подбирал жертв, от которых не мог ожидать мести.

— Поэтому контрразведка и заинтересовалась?

— Не только. Все три последних смерти в поселке связаны с вами, Виктор Сергеевич. Прунс якобы узнает вас — и ему подстраивают несчастный случай. Вырошников разговаривает с вами — и его, как сейчас уже почти точно установлено, убивают, имитируя самоубийство. Сыдяева вы припугнули и он труп. Я не говорю, что это вы организовали, однако вполне возможно, что вы, сами не подозревая, породили обстоятельства, приведшие к их гибели.

— Маньяк убивает людей, с которыми я разговариваю?

— Вряд ли. Большинство, как видите, живет и здравствует. Самое главное, что вы — это единственное, что связывало этих людей. Другая зацепка — Сыдяева, скорее всего, убили люди, которых он знал, и потому позволил заманить себя в лес. Но это мало что дает — в Бежице почти все знакомы со всеми, за исключением разве что мадемуазель Суон, и, конечно, вас. Ну и третья — при не слишком искусных инсценировках преступники практически не оставляют следов, так что, похоже, организатор акций один и тот же, и весьма многоопытный.

— Понятно. Стрельбище или тир где-нибудь поблизости есть?

— Зачем? Я вон по выходным хожу в лес тренироваться.

— Хочу напроситься к вам в компанию.

— Не возражаю. Тем более, у меня есть еще пара неприятных новостей.

— Кого еще убили?

— К счастью, не совсем. Господин директор обещал вам в помощь двух новых спецов, Жмакина и Гоглачева. Так вот, сегодня вечером Жмакин отравился грибами, а на Гоглачева, на того, что вернулся из Англии, ночью в поезде напали бандиты, когда он пошел покурить в тамбур. Ударили кастетом и выбросили из вагона. Сотрясение мозга и перелом ноги.

— Если это диверсия, то сделано очень оперативно.

— Мы проверили телеграммы, отправленные из Бежицы и Брянска, на предмет кодового сообщения. Пока ничего подозрительного.

— А из Орла?

— Полагаете, шпионы летали в губцентр на аэроплане и оттуда телеграфировали? Но это бы заметила половина обывателей.

— Беспроволочный телеграф. По крайней мере, до Орла могли задействовать какой-нибудь передвижной передатчик, а оттуда уже послали телеграмму. У вас есть радиоперехват?

— Да, и несколько раз наши радисты, как и радисты охранки отмечали странное явление. Что-то похожее на короткую передачу без всякого смысла, сплошной треск. Сначала вообще очень короткий сигнал, потом перерыв десять секунд и беспорядочный треск. Возможно, какие-то опыты.

— Возможно, ускоренная передача.

— Предлагаете записать на фонограф, потом прокрутить с малой скоростью? Но для этого надо знать начало передачи. Иначе при каждом щелчке в наушниках наши радисты изведут гору валиков. Кстати, те, кто принимает передачу, должны покупать валики.

— Не обязательно. Могут записывать на намагниченную проволоку.

— Ну что же, это уже зацепка. Остается перерыть всю Бежицу вместе с окрестностями, чтобы найти радиоустановку. Ну, и наконец, новость — не знаю, приятная ли она для нас с вами или нет. Буховцев дает вам на усиление господина Ярчика. Временно, до излечения Жмакина, это где-то до следующей недели.

— Ярчик, насколько знаю, специалист по литью.

— Не только. Был на должности во втором механическом, рекомендации превосходные, но потом попросился в литейку. Ни у нас, ни у Веристова на него пока ничего нет. Да и с выбором не густо, чтобы и грамотный, и не пил, и в политике не замешан. Но — на всякий случай старайтесь не посвящать его во все работы.

— Понятно. К изделию допускать не будем.

— Раз понятно, у меня больше нет вопросов. Сослуживцам скажете, что были у меня по поводу сигнализации.

— Зачастил я к вам по поводу сигнализации. Давайте еще идею подкину по поводу охраны объекта. В лаборатории профессора Розинга недавно свершили грандиозный замысел — показать улицу в дневном свете...

Возвращаясь в "секретку", Виктор столкнулся лицом к лицу с разгневанным Дмитрием Медведевым.

— Зачем же так-то, Виктор Сергеич? Полиция теперь, следствие.. Зачем вы так?

— Я? Я думал, что это ваши. Точнее, большевики.

— Да вы что? Наши — ни в жизнь, истинный крест! Выходит, кто-то другой? То-то капитан Брусникин к вам особого интереса не имел.

— Служба у него такая — проверять. Кстати, вы, случайно, не слышали, кто мной интересовался со времени прибытия в Бежицу?

— Было такое. Степка Жердяй интересовался.

— Это из местных гопников что ли?

— Не, то не гопник, то самый известный хулиган на всем Кладбище. А вы вроде как барышне сильно помогли, которая ему симпатична. Поблагодарить хотел, но та сказала, что вы ничего знать не должны. А он вроде даже к ней серьезно, он за нее убить может. Такая вот история.

"Может убить. Про Фросю капитан не знает. Так не Жердяй ли замешан?"

— А Жердяй этот, он по квартирам не того?

— Не, что вы. Хулиган он и есть хулиган, он не домушничает. Хулиганы, они же для форсу...

"Значит, уголовный криминал отбросим. Кто еще? Загадочные шпионы и охранка?"

Ярчика Виктор перехватил еще в подъезде "секретки".

— Иван Бенедиктович, вы ко мне?

— Поступаю в полное распоряжение. Хотя, честно говоря, дел куча.

— Тогда лучше рабочее место не менять, идемте к вам в корпус, объясню вам задачу. Мне сказали, что вы также специалист по мехобработке. Речь идет о горячей прокатке шестерен...

Вопреки ожиданиям, Виктора, Ярчик ничуть не обиделся на то, что его не пустили в "секретку"; беседу продолжили в в комнате заводской конторы, где у Ярчика был отдельный закуток с конторским и чертежным столами.

— Мне кажется, — взволнованно заговорил он, глядя на набросанную Виктором кинематическую схему челябинского стана 1957 года, — надо разделить внедрение этой технологии на этапы. На первом начинаем катать неточные колеса для всяких сеялок-веялок. Дефекты там не так важны. Затем осваиваем горячее-холодную прокатку для тракторов. Боремся с короблением и закатами. А первые опытные партии прокатаем на шарошечном станке — поставим индуктор и зубчатый валок. Зубчатки с модулем в пять миллиметров на нем пойдут. Одновременно пробуем ваш высокочастотный нагрев для закалки зубчаток и деталей паровозов...

Опять как в советском производственном романе, подумал Виктор. Даже лучше. Ни вредителей, ни доносов на передовика. Может, потому, что сердца людей еще не разделила гражданская война? Нет такой ненависти, озлобления друг на друга. Классовую вражду приглушили.

— Давайте сделаем так, — предложил Ярчик. — Сейчас я подберу все бумаги и сделаю предварительные прикидки как по стану, так и по электрическим машинам — там же еще трансформатор нужен, чтобы снижать напряжение? Посоветуюсь с электриками и технологами кузнечного производства. А если сегодня вы свободны, мы бы могли вечером посидеть у вас и переговорить, чтобы до вечера вы смогли бы заняться основным проектом.

— Каким проектом?

— Ну, вы же изобретаете огнетушитель? Анни мне рассказывала, да и на заводе уже все говорят. Мне тоже так удобнее распланировать день, потому что литье с меня хоть и сняли, но наверняка то одно без меня не решить, то другое.

— Согласен. Встречаемся после гудка.

Виктор открыл дверь, чтобы выйти, и стал, как вкопанный. На пороге стоял Веристов.

— Господа, произнес начальник охранки, отстраняя Виктора и входя в комнату, — у меня не совсем приятная весть. Как вы знаете, у нас в Бежице снова труп. Поскольку такие вещи теперь случаются чуть ли не каждую ночь, орловское начальство отбило с утра телеграмму, чтобы ваш покорный слуга отправился с личным составом на завод и произвел опрос ранее видевших покойника. Как вы понимаете, хотя бы формально все это придется провести. Мои люди уже сидят во втором механическом, а я решил заглянуть к вам, чтобы опросить сначала вас, Иван Бенедиктович, потом вас, Виктор Сергеевич, — кстати, вы собрались куда-то идти?

— К себе. Мы уже обсудили дела.

— Отлично, тогда я после зайду к вам, а сейчас, надеюсь, не отниму много времени у господина технолога.

Веристов появился у Виктора после обеда, вызвав его для разговора на улицу.

— Вы вчера передали мадемуазель, что я просил? — задал он вопрос с ходу.

"Из гостиницы уже настучали."

— Да. Вечером.

— Отлично. Полагаю, события ускорились. Что подозрительного?

— Это не ваши люди ночью проникали ко мне в комнату и двигали вещи?

— Нет. Что-то пропало? Или, наоборот, прибавилось?

— Ничего.

— Все нормально.

— Вечером сегодня будете там же?

— Нет. Мы договорились с Ярчиком у меня на квартире вместе подумать над методом прокатки шестерен.

— Это великолепная идея. Просто замечательная идея! — неожиданно воскликнул Веристов. — Только, прошу вас, всегда помните, что можете рассчитывать на мою помощь.

"Чего это его на производственные дела потянуло? Охранка хочет кого-то съесть на заводе? План по вредителям, ставящим палки в колеса? Или, наоборот, на меня уже кто-то телегу накатал?"

— Спасибо, пока все нормально, сами справляемся.

— Ну, это пока... Ладно, не буду мешать новым идеям. До встречи!

18. Слово и дело дворянина.

— Да, скромно живете, — промолвил Иван Бенедиктович, входя в комнату Виктора. — С соседями-то хоть порядок? А то такие шекспировские страсти порой бывают...

— Это временно. Знаете, пока устроишься, пока что... На первых порах экономил.

Закрыв за собой дверь, Виктор на всякий случай запер ее на задвижку. Прокатка, она вроде как секрет фирмы, мало ли что.

— Ну, с вашими способностями, — продолжал Ярчик, — вы довольно скоро снимете нормальные меблирашки на Елецкой с горничной и кухаркой. Кстати, — и он вынул из-за пазухи плоскую фляжку, — не вспрыснуть ли нам начало такого проекта? Настоящий французский.

— Большое спасибо, — Виктор вдруг почему-то вспомнил, чем окончилось распитие коньяка с Альтеншлоссером, — но я уж воздержусь сегодня. Желудок что-то побаливает.

Отказ, казалось, ничуть не огорчил Ярчика.

— Тогда, конечно, повременим, — молвил он, пряча флягу обратно, — а у меня к вам, Виктор Сергеевич, дело есть на сто миллионов.

— Интересно... Да, чаю хотите?

— Если ради меня, то не стоит. Дело вот какого характера. Я прямо скажу — вы у нас, Виктор Сергеевич, феномен.

— Да тоже скажете. Скорее, больше неудачник.

— Все можно изменить... Скажите, вас действительно устраивает, что с вашей работы основные купоны стригут Буховцев и компания, а вам предлагают остатки?

— Вы же сами сказали — скоро сниму приличную квартиру, значит, рост будет?

— Это как сказать... Комфорт вы от хозяев получите. Приличная квартира, прислуга. Чтобы быт не отвлекал от идей. Потом вас женят на юной горячей бесприданнице, чтоб вдохновляла, купите себе "Форда", купите дачку за городом и будете туда ездить. Но это потолок. Другие положат в карман миллионы, а с вас под разным соусом будут тянуть и тянуть идеи.

— Ну что ж, там увидим. Война скоро, чего загадывать.

— Кому война, а кому... На костях и крови тысяч Общество наживет миллиарды. Думаю, что вы это уже давно поняли. Хуже то, что и ваше скромное благополучие в один прекрасный день кончится. Буховцев и те, кто стоит за ним в столице, играют на росте курса акций. Эта игра затягивает, выйти из нее невозможно. От вас потребуют все больше проектов, вскоре их число превысит возможность финансирования, и вам придется открывать новые, чтобы как-то завершить старые. Думаете, я не представляю трудностей и расходов, которые повлечет за собой этот ваш новый метод? Вскоре мыльный пузырь лопнет, вас обвинят во вредительской деятельности и посадят, а, может, повесят, как шпиона.

— Предлагаете вовремя смыться?

— А вы не сможете смыться. У вас, насколько я понял, есть причины скрывать прошлое. Мне-то это ни к чему, но для Общества это возможность держать вас в Бежице под присмотром тайной полиции и военной контрразведки. Да если бы вы и были кристально чисты — интерес к вам всегда можно подогреть. Здесь все, от мала до велика, чем-нибудь, да обязаны Обществу. Вас не выпустят за пределы уезда. Попытаетесь уехать — найдут и вернут.

— Оптимистичная картина.

— И это — лучший вариант. Есть и худший. Дошли слухи, что вас по приезду в Бежицу угораздило впутаться в какую-то игру между местными карающими мечами. А это значит, что ваша судьба может печально решиться уже в ближайшие дни.

Сейчас предложит какую-то комбинацию, подумал Виктор. Зачем? В чем его выгода? Ярчик, человек вне подозрений, с чистой анкетой, грамотный инженер, новатор и передовик, да к тому же в приятелях мадемуазель Суон. Двойник, в которого стреляли, и который по сему поводу совершенно не переживает. Истинный ариец, характер нордический, стойкий... И еще что-то он знает о проблемах с Брусникиным и Веристовым, и работал с Сыдяевым в одном цеху. Не заведи он этот разговор, все бы эти обстоятельства никогда не сложились...

Виктор молча подошел к окну, из которого неслась волна аромата цветущих лип, освеженных в парикмахерской весеннего дождя, и закрыл его на шпингалет. Он хотел выиграть время. Ярчик тоже выдерживал паузу.

Из форточки долетели чьи-то голоса и отдаленное цоканье копыт.

— Ну что ж, — нарушил молчание Виктор, — давайте определимся с планом работ по прокатке на эти ближайшие дни, чтобы завод мог внедрить технологию без меня.

— Напрасно вы полагаете свое положение безнадежным. У меня есть план... Я знаю людей при дворе императора с достаточно высоким положением; имен в этих стенах называть не будем. Но, чтобы мне к ним пробиться, нужны или большие деньги, или феномен, с помощью которого можно получить очень большие деньги. Как вы понимаете, феномен — вы.

— Заодно вы выбираетесь из провинции, и делаете карьеру. Ничего личного, просто хочу понять ваш интерес в этом деле.

— Вы правы, — улыбнулся Ярчик. С вашей помощью я делаю головокружительную карьеру, и ради этого готов рисковать. Я помогу вам сегодня же бежать отсюда.

— Бежать? — удивленно воскликнул Виктор. — Куда? Вы уверены, что охранка не достанет меня в столице, несмотря на покровителей?

— За границу. Например, в Швейцарию. Там вы получите лабораторию, людей, оборудование. Под вашим началом будут работать первоклассные инженеры и ученые. Вы заметили, как в России любят соплеменников, уехавших в Европу? Здесь вы будь хоть семи пядей во лбу, но вас будут держать за второй сорт, пока вы не доберетесь до Европы и не устроитесь там на службу в какую-нибудь фирму. И тогда местное общество будет страдать по вас, как впечатлительная барышня: ах, у него мировое признание! Ах, мы его потеряли! Ах, как бы нам этого человека соблазнить вернуться — ведь это же не то, что наши, косорукие, это Ев-ро-па!

— Заметил, заметил, — хмыкнул Виктор. — Есть у нас такие.

— И вот тогда, — с жаром продолжал Ярчик, — вот тогда вы станете по-настоящему богатым человеком. Вы почувствуете вкус настоящей жизни. Купите себе поместье на берегу Фирвальдштетского озера, заведете черный "Эксцельсиор" с пятилитровым двигателем и шофером и яхту для прогулок. Если захотите, сможете основать свое дело. Деньги не дают свободы: ее дают лишь очень большие деньги. Конечно, на ваших результатах будут обогащаться люди, которые обладают астрономическими состояниями, но это будет куда более справедливый дележ. Да и результаты в такой лаборатории будут куда выше, чем в здешних закутках.

— Как же вы организуете мое бегство под носом у охранки?

— Багаж знаменитой Стеллы Суон смотреть не будут. Да, сама мадемуазель едет с вами. Именно вы способны решить ее затруднения, после чего она оказывается в вашей полной власти. Вы ведь не против ее общества? Остальное полностью беру на себя.

Ну, вот он, человек для контакта, подумал Виктор. Стоило намекнуть Анни, что гостапо вышло на убийцу Прунса, как ее неревнивый приятель утром получает доступ к проекту, а вечером предлагает вместе бежать за бугор.

Остается самая малость — выяснить, кто больше врет. Если Ярчик — то он из того самого шпионского гнездышка, которое ликвидировало трех, и еще двоих временно вывело из игры, чтобы внедрить в проект своего человека. Покушение — инсценировка. Повод познакомиться, войти в доверие. А если Ярчик прав? Тогда Брусникин и Веристов тупо куплены дирекцией и разыгрывают перед ним комедию... а кто тогда Ярчик? Представитель конкурентов, большого денежного мешка, что имеет при дворе большую волосатую лапу? Возможно. И еще эти конкуренты убили Прунса. А что удивительного? Нет такого преступления, на которое не пойдет капитал за большую прибыль — так, кажется.

— В Швейцарию? Интересно, никогда не был в Швейцарии... — Виктор тянул время, пытаясь обдумать ответ. — Очень заманчивое предложение. А сколько конкретно там будут платить, и какие гарантии? Какие документы потребуется подписать? А то, знаете, пообещать можно...

— Слово дворянина! Бумаги будут в Москве, там, скажу прямо, уместен торг, и мы с вами в этом торге будем на одной стороне. Можете рассчитывать на годовой доход, как у министра. Да и притом, выбора у вас особо нет, Виктор Сергеевич.

— Это точно... Но и рискованно.

— Вы боитесь риска? Странно, вы производили на меня иное впечатление.

— Я люблю расчетливый риск. Надо подумать. Тем более, не обижайтесь, но в этом деле я пока мало знаю вас, как компаньона, при всех прекрасных отзывах. Завтра я дам ответ.

— Виктор Сергеевич... — Ярчик встал и рассеянно похлопал себя по карманам, словно ища сигареты. — Завтра не получится. Бежать надо именно сегодня. Не могу все объяснить, но другого случая не будет.

— Ну, тогда это судьба. У меня принцип, я не могу сразу так...

— Жаль. Жаль... Простите, у вас можно закурить?

— Да, пожалуй...

Не успел Виктор моргнуть, как на него уже смотрел черный зрачок карманного семизарядного зауэра.

19. Нет отбросов — есть агентура.

— Сударь, — тихо произнес Ярчик, не сводя с Виктора дула пистолета, — будьте благоразумны отдать мне свое оружие и патроны. Вы все равно не успеете его достать. Власть переменилась.

Виктор вздохнул и приподнял ладони вверх.

— Вы забыли сказать "медленно достаньте и положите", — сказал он, — и "не делайте резких движений".

— Рад, что имею дело с умным человеком, — ответил Ярчик, — я жду.

Виктор не спеша подошел к столику у окна, достал сперва из правой кобуры обоймы, затем из правой — браунинг, положил на стол, и, повернувшись отошел к кровати.

— Я искренне сожалею, — сказал Ярчик, забирая обоймы, — но ваша нерешительность погубила бы нас обоих, и Анни тоже. Я вынужден это сделать. Потом вы поймете, что для вас это лучший выход, но можете не благодарить.

— Господи, как в плохом детективе. Мы уже не партнеры? Кстати, мадемуазель прекрасно сложена и темпераментна.

— Искренне рад, — безразлично проронил Ярчик. Он вынул обойму из браунинга, взял левой рукой, и начал выщелкивать из нее патроны по одному себе в карман, считая полушепотом — "Раз... два... три... четыре... пять... шесть..."

— Все честно... — закончил он; Виктор услышал за спиной щелчок возвращенного магазина и приглушенный стук. — Можете опустить руки и повернуться. Возвращаю вам вашу собственность — все-таки она прилично стоит.

Виктор обернулся. Его браунинг лежал на столе.

— Просто потрясающее благородство... — он подошел к столу, взял оружие и, не спеша, вернул его в кобуру под мышку.

— Я дворянин, — произнес Ярчик, пряча зауэр во внутренний карман. — Патроны верну позже. Пожалуйста, отоприте дверь. Не хотелось бы злоупотреблять преимуществом.

"Как же его бдительность усыпить?"

— Ну что ж, вы помогли сделать выбор, — улыбнулся Виктор. — Скажите, а гидроплан я там смогу купить? Там же озеро.

— Это обсудим потом, — сухо ответил Ярчик. — Открывайте дверь.

"Не прокатило. Будем ждать момента."

Он спокойно подошел к двери и поднял руку к щеколде.

— Не нужно, — услышал он за спиной голос Веристова. — Господин барон, будьте благоразумны, теперь вы не успеете. Власть опять меняется.

Виктор осторожно повернул голову, и заметил, что Ярчик поднимает руки, а из открытой двери шкафа спускается Веристов. В руках начальника охранки, словно бластер в фантастическом романе, сверкнул автоматик, похожий на "Аграм" — хромированный, как елочная игрушка, с изящными черными рукоятками из эбонита и коротким магазином патронов на двадцать; на стволе даже виднелась резьба под глушак.

"...Прошу вас, всегда помните, что можете рассчитывать на мою помощь..."

— Засада, — криво усмехнулся Ярчик. — Вы оба делаете роковую ошибку. Предлагаю расстаться друзьями.

— Барон, станьте к печке и положите на нее руки, мне надо их видеть. Виктор Сергеевич, подойдите к окну и посмотрите, не видно ли там приятелей барона и экипажа.

Виктор осторожно подошел сбоку, обогнув столик, и, чуть отодвинув угол шторы. Выглянул наружу.

— Нет, экипажей не...

В комнате послышался глухой удар и грохот. Обернувшийся Виктор увидел, как на кровати сползает за подушки выбитый из рук автомат, а Ярчик душит поваленного на пол Веристова, оседлав его сверху.

— Hilfe!!! — заорал Ярчик.

Едва Виктор успел сделать пару шагов в их сторону, выхватывая браунинг из кобуры, как рама окна вылетела с треском и звоном; по полу разлетелись осколки толстого оконного стекла и упавшего со стола зеркала. В коридоре послышался топот; кто-то ударил плечом в дверь, но массивная защелка выдержала. Развернувшись к окну, Виктор увидел в проеме фигуру мужчины; левой рукой он держался снаружи за наличник, чтобы не упасть с пошатнувшегося столика, а правой, в которой был зажат карманный офицерский маузер, он пытался стянуть с лица упавшую штору — палка от гардины свалилась ему за спину.

Думать было некогда. Виктор щелкнул предохранителем, вытянул руку в сторону тела, обмотанного шторой, и нажал на спусковой крючок.

Белая вспышка озарила комнату, грохот выстрела, отраженный стенами, ударил по ушам. Фигуру под сорванной шторой отбросило назад, в проем окна; тело падало наружу без криков и стонов, и лишь треск разрываемой ткани занавески, зацепившейся за кусок сломанной рамы, и хруст дощатой оградки палисадника указали на его судьбу.

— Грабют! Помогите! Грабют! — приглушенный крик Безносюк раздался откуда-то с первого этажа.

В тот же момент в дверь ударили топором, и желтая щепка проломленной филенки отскочила к ногам Виктора. Он рванулся к кровати, давя по пути валяющиеся на полу осколки стекла, бросил на покрывало ставший ненужным браунинг, и дотянулся до автомата, еще хранившего тепло чужой руки. Ручка затвора оказалась слева, вместо предохранителя у этой примитивной машины был просто вырез на крышке ствольной коробки; лишь падение на мягкие подушки уберегло всех от случайного выстрела. Левой рукой Виктор дернул ручку на себя; сухой треск двери, доносившийся за спиной, не оставлял времени на то, чтобы подробней рассмотреть конструкцию.

Перехватив переднюю рукоять, он развернулся к двери. Филенка уже была проломлена и через щербину на месте высаженной доски к щеколде тянулась чья-то рука с засученной по локоть рубашкой. Виктор коротко нажал на спуск — не целясь, ведя дулом поперек двери; автомат выплюнул очередь, и ствол подкинуло выше. Кто-то дико, по-животному, заверещал там, за дверью, середину которой наискось разметили пулевые дырки; рука скрылась из пролома. Виктор понял, что оттуда будут стрелять и полоснул второй — длинной, справа налево, взяв пониже; пули прошили дверь и тонкие, в одну доску, перегородки. Крик оборвался.

Невидимая Безносюк продолжала голосить в форточку: "У-би-ва-юют!!!". Остальные жильцы, заслышав пальбу, похоже, предпочли затаиться в комнатах.

В магазине оставалось еще на пару очередей. Виктор навел автомат на Ярчика, который, сидя на Веристове, бил его головой об пол.

— Хенде хох! — заорал Виктор. — Нихт бевеген, ду аршлох! Убью, сука!

Ярчик, тяжело дыша, приподнялся и поднял руки.

— На пол, блин! На пол, я сказал! Мордой вниз! Руки за голову! Не дергайся, я нерв...

Он не успел закончить: Веристов, высвободив руки, молниеносным движением ударил барона с двух сторон ладонями по лицу — как показалось Виктору, даже не сильно. Тот повалился ничком почти без вскрика. Веристов отполз в сторону, сел на пол, держась за горло, и судорожно пытаясь глотнуть воздух. Лицо его было залито кровью из рассеченной брови, кровь стекала по подбородку и алыми пятнами расплывалась по разодранной рубахе.

— Ампула в воротнике, — осипшим голосом выдавил Виктор, — я проверю.

— Сле...дите за дверью... — Веристов, наконец, вздохнул, и тут же его слова прервал приступ кашля. — У вас... с оружием лучше.

Сидя на полу, опершись левой рукой, он перевернул тело барона на бок, и с треском рванул ворот.

— Есть... — сперва он хотел спрятать белый измятый лоскут себе в карман, но, передумав, сунул рядом за дверцу поддувала.

— Эй, в доме! — из пустого проема окна донесся четкий командный голос Брусникина. — Дом окружен! Сопротивляться бесполезно! Предлагаю сложить оружие и выходить по одному!

Виктор хотел подойти к окну и ответить, но Веристов сделал отрицательный жест.

— Георгий Семеныч! Это ротмистр Веристов! — крикнул он, став в простенке между дверью и печкой. — Мы с Ереминым в комнате, фон Айзенкопф у нас на мушке.

— Держитесь! Сейчас из полиции подъедут!

Скривившись от боли, Веристов вытащил из кармана вороненые наручники.

— Очнется, дернется — бейте не глядя, не бойтесь зацепить. Хочется поскорее отмучиться.

— Лю-юди! Ре-жуут! — сиреной воздушной тревоги долетал в комнату голос Безносюк. Сизый пороховой дым вытягивало сквозняком в коридор через дырку в двери.

Закованного Ярчика-Айзенкопфа Веристов прислонил к печке и, обшарив одежду, вытащил, помимо бумажника и документов, уже знакомый зауэр и куцый, похожий на игрушку "штейр-пипер" в кобуре на лодыжке. На пояснице под пиджаком оказалась финка, до которой Ярчик так и не смог дотянуться, а из внутреннего карман, глухо стукнув об пол, выпал легкий алюминиевый кастет с шипами. Веки барона задергались; он открыл глаза, и тут же застонал от боли.

— Шайзенкопф, — не выдержал Виктор, — нафиг вам был этот арсенал? Вам нужен был пистолет с одним патроном.

Барон хрипло рассмеялся, тут же закашлявшись. Распухшая губа немного мешала ему говорить.

— Один патрон.... Я идиот. Трижды показать, что вы не держите патрон в стволе. Сыдяеву, танцовщице и мне у Общественного собрания. Три раза. Если что-то показать человеку трижды, он решит, что так будет всегда... А перед разговором — дослали и пополнили обойму. Или вы собрались тут показать оборону Севастополя? Недооценил я вашу агентуру, Николай Семенович.

— Хватит комплиментов, барон, — оборвал его Веристов. — Сколько у вас людей и где? Может, колено вам прострелить при попытке нападения?

— Лишнее. Я проиграл, забирайте все. Здесь четверо, и Ковач с глухонемой служанкой должна была подъехать в экипаже. Полагаю, ее спугнули люди капитана. Остальных мы потеряли раньше. Сыдяева вчера господин Еремин напугал охранкой, да так, что он решил выйти из игры. Пришлось устранить. Еше один агент, что проник под видом рабочего в цех бронеходов, а потом уничтожил Прунса, должен был ждать наших людей в условном месте. Но пропал. Видимо, понял, что его тоже прикончат. А Прунс был двойным агентом. Блестящим агентом, у него просто талант — жить с двойным дном. Это вы здорово придумали — подсунуть ему Еремина, даже я на это попался...

"О чем это он? Провокация?"

— Прунс вашего Еремина узнал, и после вас тут же побежал к нам. Жадность сгубила, хотел хорошей жизни и сейчас. Конечно, я тут же дал ему задание, чтобы он сказал вам, будто обознался. И будь господин Еремин обычным изобретателем — неудачником, все бы на этом и кончилось. Но милейший Виктор Сергеевич начал сеять направо и налево доброе и вечное, и, самое главное — разумное. Тут и дураку понятно, что вы возьмете Прунса в оборот, а через него выйдете на нас. Выхода не было.

— А Вырошников?

— Не наш человек. Он все равно бы застрелился. Флукос разыграл покушение на меня, а потом подкинул вам труп, чтобы я смог быстро сойтись с Ереминым через Анни. С Ереминым у вас гениально, начиная с задержания у станции. Признайтесь, сколько умов над этим в Москве работало?

— Лучше скажите, сколько умов работало в Берлине, чтобы убить человека лишь для знакомства вас с Ереминым, — не выдержал Веристов, — или это ваша импровизация?

— Какие красивые слова, Николай Семенович. Идея принадлежит местному контингенту, они же исполнители. Как говорится, нет отбросов, есть агентура. Вы же находите людей, готовых за три червонца внедриться в конспиративные организации?..

Виктор вдруг понял, что ему совершенно наплевать на произошедшее. Даже руки не дрожали, хотя они, по его представлениям, должны дрожать. Как будто в нем сработал ограничитель, не позволяющий впасть в ступор и психануть. Он стрелял на поражение в Рафаэля в романовском СССР, но как чувствовал себя после этого, не помнил. Не хотел помнить. И тогда тоже не было выбора.

Из-под двери поползло немного темной жидкости, и Виктор понял, что это кровь. Она не вызвала никаких чувств, даже тошноты, как и окровавленное, страшное лицо Веристова. Ему хотелось лишь того, чтобы выветрился запах пороха, который он так любил в детстве, закладывая круглые бумажные пистоны в жестяную копию браунинга. Сейчас этот дым был противен. Хотелось дожить до времени, когда в здешней России запретят короткоствол. Шпионов на душу населения не так уж много.

— ...Теперь главное, барон. Имена ваших агентов при дворе.

— Агентов... Которых вы вычислили, но не можете взять. Без моих доказательств, конечно. Это продается. Мне нужны твердые гарантии жизни от Кабинета. Лучше от Председателя Кабинета. И гарантии сносного существования. Не хочется быстро сгнить в камере. А теперь можете резать меня на куски.

— Любите жизнь, барон?

— Я еще вижу в ней смысл. Мне не нравится война с Россией, в которой победит Британия или Соединенные Штаты.

— Понимаю, барон. И только врожденная стеснительность помешала вам раньше перейти на нашу сторону.

— Раньше... — Ярчик-Айзенкопф криво усмехнулся, — раньше была возможность сорвать банк.

— Ну что ж, — Веристов провел рукой по лицу и поглядел на ладонь, выпачканную кровью, — переговоры о сделке пройдут в более подготовленной нами обстановке. Вам спешить некуда.

— Господин ротмистр, мы в коридоре! — послышался за дверью голос капитана. — Не стреляйте!

— Вас слышу! — откликнулся Веристов. — Их четверо, и еще Суон!

— У двери трое в решето, под окном Флукос с пулей в груди. Мадемуазель со служанкой взяли в гостинице.

— Открывать? — спросил Виктор. Веристов кивнул.

20. Буджумы под ковром.

На пороге, в легком тумане еще не осевшей известковой пыли, показался Брусникин, одетый в черный долгополый лапсердак, доходивший до голенищ рыжих и потертых стоптанных сапог, и в помятом картузе мышиного цвета, косо нахлобученном на растрепанный парик. Половину лица его, как маска, закрывала фальшивая борода лопатой, а в руке блестел никелем тяжелый армейский браунинг. Позади капитана в коридоре Виктор заметил пару людей с оружием, одетых в простые пиджаки и рубахи навыпуск; на одном был синий дворницкий передник.

— Вы ранены, господин ротмистр? — воскликнул он, увидев Веристова.

— Пустяки, — ответил тот. — Царапина.

Виктор положил автомат на комод, открыл верхний ящик и подал Веристову полотенце для перевязки, а затем внимательно посмотрел на Брусникина в накладной бороде.

— Простите, вы в самодеятельности не участвуете? — сорвалось у него с языка.

— В офицерском училище, — ответил Брусникин на полном серьезе, — играл в духовом оркестре. А что?

— Нет, все нормально.

Брусникин поставил свой браунинг на предохранитель и сунул его в большую набедренную кобуру, которую скрывали необъятные полы лапсердака.

— Капитан, у вас не найдется закурить? — обратился к Брусникину сидящий на полу Айзенкопф. — Я знаю, что вы предпочитаете "Сальве" с фильтром.

Капитан проигнорировал вопрос и повернулся к Веристову.

— Мои поздравления, господин ротмистр. Я восхищен вашей смелостью.

— Не нужно, капитан... — Веристов отер лицо вторым поданным полотенцем. — Айзенкопфа взяли ваши люди, мы только оказали содействие. В конце концов, безопасность завода лежит на вас. Можете забирать задержанного с поличным.

— Простите, Николай Семенович... Вы отдаете нам... нашему ведомству, свою победу?

— Победа у нас, Георгий Андреевич, общая. А передо мной начальство поставило другую, более крупную задачу. Вот изъятые вещи... — Поразмыслив, он бесцеремонно раскрыл бумажник барона, и выудил из него часть ассигнаций. — Это хозяйке за волнение и убытки.

Айзенкопфа подхватили под руки и вытащили из комнаты, деловито отпихивая ногами в сторону лежащие на полу тела нападавших; сапоги оставили на досках кровавые отпечатки следов.

— Однако, Виктор Сергеевич, — заметил капитан, — для сугубо штатского человека вы неплохо владеете специальным оружием.

— Господин Еремин — агент государственной тайной полиции, — Веристов завязал узел на самодельной повязке, похожей на чалму. — Надеюсь, это исчерпывающий ответ на многие вопросы, которые вы бы хотели ему задать.

"Что это?" — подумал Виктор. "Благодарность за спасение жизни? Или попытка завербовать? Вряд ли этот молодой и перспективный столь наивен, что полностью мне поверит. Это ведь и немецкая разведка могла инсценировку устроить. Или он так и думает? И затеял со мной игру? Что за более крупная задача? Веристов о ней для отмазки сказал? Или интрига намного глубже, чем я ее себе представляю?"

— Что я слышу! — воскликнул капитан. — Загадочный Снарк оказался Бужумом, как говорил старина Льюис? А мы ведь тоже здесь благодаря Еремину. Вы, Виктор Сергеевич, подали мне идею насчет радиоустановки. Не долее, как к вечеру меня осенило насчет реквизита танцовщицы Суон, который никто не может видеть, и который постоянно таскают на извозчиках из гостиницы и обратно. В покоях мадемуазель мы обнаружили передатчик, устройство для пробивания дырок в бумажной ленте для ускоренной передачи, которое она прятала в пианино, и шифровальную книгу. Вещи были почти собраны. Мы сразу бросились сюда. Я понял, что Айзенкопф собирается обсуждать на вашей квартире не прокатку шестерен.

— Ну что ж, теперь пианистка в наших руках. Можно вести радиоигру.

— Увы, господа! Не хотел говорить при Айзенкопфе. К сожалению, актриса при аресте отравилась синильной кислотой. Не уследили.

"...Наверное, вы правы. Мне повезло. Скоро все кончится, и наступит покой. Покой, которого я так долго ждала..."

И тут Виктор вспомнил.

Он вспомнил, что это была за песня — та, странная, что Анни исполняла в "Русском Версале" в тот самый вечер, когда он, ничего не подозревая, сидел за одним столиком с Добруйским и Брусникиным.

Это был слоуфокс "Первый знак" из довоенного фильма "Шпион в маске". Из фильма тридцать третьего года.

Виктор смотрел этот фильм. В конце инженер Ежи смертельно ранит шпиона, лицо которого скрыто противогазом, срывает с него маску и видит под ней лицо актрисы Риты Хольм, с которой он был близок, и которая исполняла эту песню в варьете.

"Скоро все кончится, и наступит покой. Покой, которого я так долго ждала..."

— Плохо, — произнес Виктор.

— Плохо, капитан, — повторил он. — Я рассчитывал на ее перевербовку после ареста барона. Новый агент, которого немцы наверняка забросят, скорее всего, вышел бы на нее.

— Увы, — Брусникин печально развел руками.

— В вещах попадалось что-то странное... необычное?

— Да. Мы раскрыли секрет молниеносного переодевания. Наряды мадемуазель были на лентах — на одну пришита полоса шерсти, на другую — репьи, закрепленные какой-то особой смолой. Стоит чуть прижать полоски — и они соединятся, будто склеенные.

— Застежка — липучка.

— Да, мы тоже так назвали.

— А из чего сделаны крючки... репьи?

— Обычный репейник. Только неизвестно чем обработан. Впрочем это все на один-два номера, прислуга все время перешивала на запасные. Осыпаются.

Попаданец не стал бы лепить горбатого, подумал Виктор, придумал бы нейлон и ультрафиолет. Они ж на мелочи не размениваются, эти попаданцы, им надо осчастливить человечество, или хотя бы нагнуть полмира. Значит, у немцев попаданца не было... Да нет, же, это ничего не значит, сказал себе Виктор. Попаданец может ни бум-бум в технике и химии. Немцы ищут человека из будущего, они верят в невозможное, значит причины были. Оттого агентура и бросилась, как преступники, вошедшие в азарт при виде легкого, неслыханного куша. Анни наблюдает, как ее подельщики убивают людей, и играет в дамский роман на фоне трупов, играет самозабвенно, уходя в роль всем телом и душой. Флукос создает образ демонического злодея в маске, Ярчик-Айзенкопф — благородного рыцаря, что возвращает пленнику его шпагу. Как там, у Стругацких — "Отягощенные злом"? Черта с два, это окрыленные злом. Веристов рассчитал точно — пустил слух именно в тот день, когда они были готовы слететь с катушек. И Айзенкопф не стал готовить ситуацию, а бросился напропалую втирать со Швейцарией...

— Николай Семенович! Вы живы? Да как же это... Разве можно?.. А ну как убили бы... весь розыскной пункт же без начала... черт...

Из коридора, споткнувшись о ближнее тело в темно-синей поддевке, валявшееся ничком, пробирался Дионисий, в расстегнутом мундире, пряча в кобуру угрожающего вида "Кольт-Браунинг". Следом за ним в дверях возникло некое подобие омоновцев — трое в черной фоме, в здоровенных солдатских ботинках, черных стальных шлемах Адриана и обшитых тканью бронежилетах из прессованной проволоки. Двое из них были с уже знакомыми Виктору подобиями "Стена", третий держал в руках нечто более внушительное, с деревянным прикладом. Девайс напоминал "Томми-ган", но отличался огромным, как у "Льюиса", диском магазина и торчащими книзу пулеметными сошками.

"Вот и верь в советские фильмы про жандармов..."

— Дионисий Павлович, приведите форму в порядок и доложите обстановку, — поморщившись, отрезал Веристов.

Дионисий застегнул пуговицы и вытянулся в струнку.

— Докладываю. Наш человек доложил о стрельбе из аптеки по телефону. В оружейной мне доложили о том, что вами взят по оперативной надобности малый пулеметный пистолет системы Прилуцкого. Прибыл на место со штурмовым полувзводом.

— Полувзвод отправьте в казармы. Вышлите мой автомобиль и с ним человека три из лучших стрелков, поставьте рядом с домом в переулке. Организуйте наблюдение за толпой и домом силами агентуры из близлежащих домов. Когда народ разойдется, подошлете агента в штатском для дальнейших указаний. Вопросы есть?

— Никак нет-с!

— Исполняйте.

От виселицы, похоже, отвертелся, подумал Виктор. Пока отвертелся. Непонятно, почему начальник гостапо сдал всю добычу конкурентному ведомству. Впрочем, в шкуре гостаповца немецкие шпионы донимать точно не будут. Как там у Кэрролла — Снарк оказался Буджумом? Хоть горшком, лишь бы не в печь.

Дальше размышлять не хотелось. Не хотелось задавать вопросы капитану и узнавать подробности, не хотелось строить из себя суперагента. К горлу накатывал комок, вызывая тошноту — не из-за крови и трупов, нет. В ушах, как сигнал поломанной материнки, стоял тонкий комариный звон; он понял, что их заложило, как после самолета.

На автомате Виктор почувствовал, что надо прийти в себя, а для этого чем-то себя занять. Он нагнулся и поднял залетевший под кровать браунинг, еще хранивший тепло выстрела, достал обойму и начал по одному снаряжать возвращенными патронами. Кто знает, может тут через секунду опять понадобится. Потом надо будет почистить.

Он ушел в себя, тупо смотря, как прибывшие полицейские брезгливо, боясь выпачкать форму, утаскивают тела из коридора, и как доктор с желтым кожаным чемоданчиком усаживает Веристова на стул, чтобы промыть рану и наложить нормальную чистую повязку. Место происшествия никто не осматривал и не фотографировал, протоколов не писали, понятых не приводили. Скорее всего, жильцов предупредят о неразглашении.

Переступая через кровавые следы, в комнату вошла мадам Безносюк; трофейные купюры спасли ее от начинающегося обморока гораздо лучше, чем нашатырный спирт, и через мгновенье она, стоя в своем темно-зеленом платье фертом посреди комнаты, оценивала масштабы разгрома и планировала, кого пригласить, от поломойки до стекольщика. Полученная сумма устроила ее настолько, что она была не против повторения.

Пришел поручик и капитана вызвали по делам. Он вежливо откланялся.

Виктору никто не предлагал никуда пройти, и в конце концов конце концов в комнате они остались одни с начальником тайной полиции — Надя забрала у него рубашку застирать от крови. Вечерело; закатное солнце окрашивало в розовый цвет крыши казарм и видневшийся вдали парадный подъезд Старого Корпуса. Из разбитого окна доносился галдеж толпы и хриплые крики урядника: "Па-прашу разойтись! Преступники схвачены! Па-прашу не толпится!". Но народ отступал подальше и продолжал глядеть. На крыши соседних домов через слуховые окна полезли мальчишки, кто-то залезал на неокрепшие деревца, чтобы не пропустить ни единого момента события.

Хотелось завалиться с ногами на кровать и тупо смотреть в потолок.

— М-да, — промолвил Веристов, разглядывая повязку на голове в осколок зеркала, — пожалуй, я единственный здесь раненый.

— Ваш автомат, — Виктор кивнул в сторону комода. — В следующий раз держите его на ремне, так труднее отобрать.

"Если просто отмазывал от армейцев — сейчас спросит, откуда знаю."

— Спасибо. Мы их недавно получили.

"Не спросил. Неужели всерьез считает меня агентом? Нет, глупости."

— Довольно рискованно, без прикрытия, — продолжил Виктор. — Барон мог оказаться не столь благородным.

— Другого выхода не было. Сообщники фон Айзенкопфа заметили бы наших людей у дома. Да, кстати, в Германии не удалось отыскать никаких следов барона фон Айзенкопфа или описаний его внешности, к нам просто попали сведения, что главу германской агентуры в Бежице зовут именно так...

"Рассказывает — значит, понимает, что я не агент. И что дальше? Завербует в агенты?"

-...В этой ситуации, — продолжал Веристов, — у нас не оставалось никаких средств, кроме провокации. Вечером вы пускаете через мадемуазель Суон слух о том, что мы вышли на убийц Прунса, ночью выводят из строя двух человек, которые должны были с вами работать, а утром я узнаю две вещи: что на их подмену некого поставить, кроме Ярчика, и что пунктуальный Ярчик, который ни разу не взял работы на дом, собирается обсуждать технические вопросы у вас на квартире. К тому же он знаком с мадемуазель, и она же вас с ним недавно свела... Пришлось класть голову тигру в пасть. Кроме того, я ждал, что вы будете на моей стороне.

— Понятно... Что теперь делать дальше?

— Ну, теперь, когда ваша верность отечеству и престолу не вызывает сомнений, у меня только просьба оказать еще одну маленькую помощь. Нет-нет, стрелять не придется. Просто опознать одного человека по фотографии, если видели.

"Кого это еще? Фросю?"

Веристов вынул из внутреннего кармана небольшой кусочек картона, толстого, как переплет подарочного издания, с наклеенным на него пожелтевшим фотоснимком и протянул Виктору. Уголок картонки был слегка надломлен — видимо, тоже пострадал во время драки.

Первого человека на снимке Виктор узнал сразу. Это был царь Николай II, в серой шинели с двумя рядами пуговиц и сдвинутой набок фуражке. Второй... Справа с императором, весело улыбаясь и поглядывая на него, стоял молодой мужчина в расстегнутой нейлоновой куртке, из-под которой выглядывал свитер, и махал левой рукой фотографу.

"Этого не может быть... Потому что не может быть никогда."

И дело было не вовсе не в нейлоновой куртке — он ждал и даже надеялся, что ему покажут что-то подобное. То мощное изменение реальности, которое он наблюдал, не могло быть случайным, и фото попаданца никак не удивляло.

Дело было в другом.

На снимке был он сам, только моложе на двадцать лет.

— С возвращением вас, Виктор Сергеевич! — голос Веристова вывел его из оцепенения.

Часть III. Пьянки при дворе короля Артура.

"Русский нигилист соединяет в себе западных: атеиста, материалиста, революционера, социалиста и коммуниста. Он отъявленный враг государственного и общественного строя; он не признает правительства. Это не мешает ему, однако, пользоваться, где и насколько можно, тем самым правительством, под которое он подкапывается."

(Из всеподданнейшего отчета III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии и Корпуса жандармов за 1869 год)

"Оставит пахарь детям зрелый урожай,

Подвижник — даст в наследство лучший мир..."

(Йасу, перевод М. Магдалинской, "Суздальское вече", 3, 2018, с. 61)

1. Прыгнуть из бездны.

— У вас такой вид, словно вы этого никак не ожидали...

Голос шефа бежицкого отделения тайной полиции звучал несколько удивленно.

"Конечно, не ожидал", думал Виктор. Попав в альтернативный восемнадцатый год, где он чуть не угодил под машину, под пулю и на эшафот, Виктор Сергеевич менее всего ожидал, что ему в конце концов покажут его же фотку рядом с царствующей особой.

— Это не фотомонтаж? — спросил он.

— Что такое фотомонтаж? — быстро переспросил Веристов. Выражение лица у него было, как у рыболова, разглядывающего крючок, с которого только что сорвался двухпудовый сазан.

— Ну, делают два снимка, из одного вырезают фигурку, наклеивают на другой, ретушируют и снова снимают. Можно сделать, например, вас рядом с императором.

— Нет. Вы хотите сказать, что вы не Еремин Виктор Сергеевич, родившийся в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году в Бежицком районе города Брянска?

"Бред. Я не мог здесь быть раньше..."

— Если я честно признаюсь, вы отправите меня в сумасшедший дом.

— Похоже, нас повезут вместе. Ваш ответ?

— Это я, но на снимке не я.

Веристов промолчал. Сквозь белую марлю повязки на его голове проступило пятнышко темной крови, никак не желавшей остановиться. Он встал, подошел к окну, и зачем-то задвинул на место висевшую на погнутой петле створку выбитой рамы; осколки стекла лопались под его подошвами.

— Пожалуй, это самое лучшее доказательство нашего с вами здравомыслия, — медленно и тихо проговорил он, глядя в окно, из которого доносились голоса зевак с улицы и басистые окрики околоточного, охранявшего место происшествия. — После вашего явления в девяносто восьмом мы совершили невозможное. Мы свели вничью японскую, отложили германскую, предупредили одну революцию и еще две поставили под вопрос. Мы строим новое общество, выскабливая гниль из нашей государственной машины. Это изменит массу обстоятельств. Ничего удивительного в том, что вы совершили путешествие во времени лет на двадцать позже и попали к нам впервые уже в другое время. Странно только, что вы родились в тот же год... Да, кстати: вы ведь к нам из коммунистического будущего?

— У нас нет коммунистического будущего.

— Да? Значит, мы все же их предотвратили? — с жаром воскликнул Веристов. — Революцию, гражданскую? А новую Отечественную?

— Николай Семенович... Все гораздо сложнее. У нас несколько разных реальностей, разных историй, я попадаю уже в пятую. Тот Еремин, похоже, из другого мира, чем я. Он... он объяснил вам, как это происходит?

Веристов пожал плечами.

— У меня нет сведений об этом. Может, он и объяснил, но, сами понимаете, дело секретное: в него было посвящено очень мало лиц. Записи, сделанные со слов пришельца, долгие годы хранились в сейфах, и лиц, которым поручался розыск новых людей из будущего, почти ни во что не посвящали. Потом здание внезапно сгорело вместе с документами; лет двадцать реформы, которые больше походили на дворцовый заговор, двигались на основании устных преданий. Одна из немногих сохранившихся вещей — вот эта фотография, розданная для опознания.

— Тогда зачем весь этот... это... — Виктор не находил подходящего слова.

— Дорогой Виктор Сергеевич, вы и представить себе не можете, сколько в первый год после пропажи Вас по этой фотографии притащили людей в полицию, и сколько потом еще пять лет являлось самозванцев и просто умалишенных. Другое дело, что Прунс видел вас в молодости, потому что появились вы именно здесь в Бежице. Но его уничтожили.

— А часы? Вы же знали, что мой двойник из СССР?

— Там не было СССР. Ваш двойник — это РУС. Российская Уния Советов. Объединение национальных республик советов, имеющих единого президента и параллельные государственные структуры. Это дает шестнадцать голосов на Форуме Наций. Примерно так как-то. Герб — серп и молот на пятиконечной звезде, в венке колосьев и шестерни.

— Наверное, красиво... Но разве я не могу оказаться внедренным дезинформатором?

— Знаете, почему вы отказались от Швейцарии? Вы прибыли из страны, где население слишком хорошо знает цену крови, которой оплачивается недостаток еды и патронов. Штатские люди в Европе или в России так, как вы, не рассуждают. Пока не рассуждают.

— У нас уже не все так рассуждают.

Веристов поднял с пола стул, смахнул с него мусор и присел, пристально глядя на Виктора.

— Надо было забрать и фляжку, — усмехнулся он, — так быстрее ждать. Кстати, а почему вы не спросите, что будет дальше? Похоже, что ваша собственная судьба вас совершенно не тревожит.

— Ну, вы меня уже легендировали капитану, как своего агента, значит, скорее всего, в крепость не запрете и казачий полк для охраны не приставите, чтобы не привлекать внимания. За город ликвидировать вы тоже вряд ли повезете — это проще было сделать здесь. Трупом больше, трупом меньше... А поскольку тайная полиция работает в Бежице как подполье с партизанской базой в лесу — скорее всего, повезете на конспиративную квартиру.

— Конспиративную квартиру? — хмыкнул Веристов. — Интересное сравнение. Да, сейчас вас отвезут на квартиру с прислугой в доме на Елецкой. Квартиру снимает для своих целей один наш знакомый, который иногда кое о чем просит нас, а мы иногда просим его. За квартирой будет внешнее наблюдение, для вашего же спокойствия. Несколько дней в столице будут решать, что с вами делать, тем более, что надо разобраться со связями Айзенкопфа при дворе, чтобы подлинные сведения о вас не стали достоянием немецкой, японской, британской или французской разведок. Так что неделю можете спать спокойно.

— Ну, это вряд ли. Меня тут тревожит целая куча вещей, начиная от войны, разрухи и голода и кончая испанкой и продажей героина в аптеках. Вам, наверное, уже доложили о моем звонке из аптеки?

— Ваш предшественник не предупреждал про героин и инфлюэнцу. Война, революция, разруха, голод — об этом сведения получили.

— Двадцать лет назад это было неактуально. Героин надо как можно скорее запретить, а то получим хуже, чем у китайского императора с опиумом.

— Заметано, как говорят в РУС. Завтра проведем изъятие из аптек и у купивших. С испанкой сложнее. Ваш брат по времени сообщил об антибиотических препаратах и некоем крустозине, получаемом из плесени, к сожалению, он почти ничего о нем не знал. Двадцать лет исследований в секретных лабораториях позволили предположить, что речь идет о зеленой плесени, ученые ее называют пенициллум крустозум, и про которую еще с середины прошлого века известно, что она имеет слабые антисептические свойства — как, впрочем, многое из того, что нас окружает. А теперь вопрос к вам: есть ли там у вас этот пенициллин, или что-то похожее, и если да, то, случайно, не из пенициллум крустозум?

— Она самая. Пенициллин у нас называется.

— Да?! — лицо Веристова засияло, брови вскинулись вверх, в глазах вспыхнула искра возбуждения, и весь он чуть ли не завертелся на месте. — Виктор Сергеевич, вы же... Ну ладно... Короче, можете поздравить. Удалось, удалось выделить. Столько лет бесплодных поисков, и — удалось. Если бы не вы... не ваш собрат, ученые сто раз бы доказали, что это мартышкин труд. Правда, вырабатывать это чудо пока удается в малых количествах, эффект неоднозначный, короче, работаем на будущее. А меня тревожит вот что. Вы ничего не заметили странного, необычного до и после момента, когда сюда попали? Ну, кроме всего вот этого... — и он обвел руками пространство.

— В первый момент чуть под машину не попал.

Лицо ротмистра выразило крайний интерес.

— Вы... вы оказались прямо на рельсах?

— Почему на рельсах?

— Вы сказали — машина.

— Не понимаю... Какая машина на рельсах? — удивленно спросил Виктор.

— Как какая? — в голосе ротмистра прозвучало ничуть не меньшее удивление. — Пассажирская или товарная. Вы же на станцию попали?

— А, паровоз? Нет, я у церкви попал. Это грузовик пивоварни Буркатовского.

Из окна донесся автомобильный клаксон.

— Ну вот, это наш... — улыбнулся ротмистр. — Знаете, мы их тут по голосам узнаем. При наших дорогах авто на Орловщине редкость, вот в столице их уже можно найти на каждой улице. Так вот к чему я это: я знаю это грузовое авто, и в Бежице оно почти не появляется. В основном его можно увидеть в Брянске. Опросим хозяина и шофера.

— Полагаете, меня забросили сюда, чтобы убить?

Ротмистр вздохнул.

— Недорого бы я дал за вашу жизнь здесь, если бы после первого визита мы бы не попытались предотвратить войну и революцию.

— Двойник называл фильм "Шпион в маске"? — быстро и неожиданно спросил Виктор.

Все-таки попаданство чему-то учит. Но профессиональная выучка ротмистра не подводила.

— Что за фильм? — произнес он с подчеркнутым безразличием. — Кинематограф? Почему это так важно?

— Анни пела песню начала тридцатых. Из польского фильма. Тогда уже появились звуковые.

— Ну, они и сейчас есть, по патенту Виксцемского и Полякова, но это жутко дорого. В России всего две звуковых залы, "Прогресс" в Москве и "Меллофон" в Питере. А вы не могли ошибиться?

— Я даже могу сказать, что Анни слышала песню из фильма, а не с советской пластинки, вышедшей через несколько лет. Особенности исполнения. Вот это — "А-а, а-а-а" два раза. Если двойник был лет на двадцать моложе, мало вероятности, что он смотрел этот фильм. Застежку-липучку придумают в Швейцарии в пятидесятых. Материалы подходящие появятся, синтетика.

Веристов молчал. Задавать очевидный вопрос, чтобы получить очевидный ответ, он не хотел, а больше сказать было пока нечего. На лестнице послышались шаги — твердые, уверенные. Дверь отворил незнакомый Виктору поручик в синей форме.

— Господин ротмистр, автомобиль подан, как приказывали.

2. Мечты синеблузницы.

Горничная сделала книксен и сказала, что ее зовут Любашей.

Квартира, куда отвезли Виктора, находилась на третьем этаже нового дома с магазинами. Застройщики, похоже, чувствовали расширение среднего слоя: дом был пятиэтажным, зато квартиры имели по четыре комнаты, а не пять, как у Глафиры, потолки были пониже, исчезла черная лестница, но добавилась такая интересная фича, как туалет для прохожих на первом этаже. Жилплощадь, похоже, сдавалась с меблировкой; комнаты, отделанные бежевыми штофными обоями, не были загромождены вещами, но интерьер был подобран по единому стилю. Белые французские кресла в зале, белый секретер в кабинете, белая кровать с белыми тумбочками в спальне, белый круглый столик с белыми полумягкими стульями в столовой, пухлый белый с золотистой вышивкой диван, наклоняющееся зеркало в прихожей в бежевой раме, несколько фарфоровых ваз и пара картин, где рисунок, казалось, лишь оттенял белизну картона — от всего этого веяло не больничным казенным холодом, а какой-то необыкновенной чистотой и свежестью. Если жилец снимал эту квартиру для встреч с любовницей, то это, похоже, была женщина с хорошим строгим вкусом, не терпевшая окружать себя излишней мишурой или прибегать к дешевым приемам подогрева страсти в виде красных драпировок и абажюров; квартира должна была служить рамкой для ее совершенного, холеного тела и не отвлекать собеседника от ее речи, от звуков ее голоса, которым она управляла возлюбленным.

Горничная была аккуратно подобрана под этот интерьер. Она была молода — на вид Виктор определил ее возраст лет в двадцать — двадцать пять — и хорошенькая: хорошенькая настолько, чтобы у входящего прямо с порога проснулся интерес к женщинам, но не до такой степени, чтобы отвлечь внимание от той, ради которой эта квартира была снята. Горничная была лишь частью прелюдии к предстоящим наслаждениям; ее ноги были не от ушей, но бедра под темно-синей юбкой до щиколоток, чуть пышнее, чуть аппетитнее стандартов античных статуй, проговаривались о скрытой пылкости натуры. Чуть неправильный вздернутый носик на кругловатом лице, пухловатые губы бантиком, ямочки на щеках, внимательные зеленоватые глаза, нарочито-смущенно прикрытые полуопущенными веками, завитые щипцами мелкие кудряшки темно-каштановых волос, сильные, но не оргубевшие пальцы — все это вместе складывалось в одно слово — хорошенькая.

Но что больше всего поразило Виктора в горничной — это ее блузка. До этого он считал подобные произведения модельеров исключительно привилегией середины двадцатого столетия. Блуза была в тон юбке, светло-синяя, и полностью закрывала все от середины бедер до шеи и кистей рук, но была сделана из такого тонкого материала, что могла бы не закрывать ничего. Сквозь нее просвечивали все подробности дамского белья начала двадцатого столетия, хотя, впрочем, и здесь были предусмотрительно установлены ограничения: данный природой размер бюста был скромнее, чем у Мэрилин Монро, и, очевидно, чем у дамы жильца. По той же причине белье было шелковым, но не кружевным. Спереди картину, словно бронежилет, прикрывал снежно-белый накрахмаленный передничек.

Веристова наряд не удивил.

— Любаша, господин Еремин пока будет жить здесь до завершения дел. Позаботься о нем как следует, и чтобы никому ничего. Вещи гостя без его разрешения не трогать, не убирать. Ты поняла?

— Я все поняла, Николай Семенович, — прощебетало создание в прозрачной блузке, глядя на Веристова широко раскрытыми невинными глазами, — я все сделаю, как вы велели.

— Вот и отлично. Ужин готов?

— Готов, Николай Семенович, только горячее подогреть. Прикажете накрывать?

— Когда гость прикажет. Я не задерживаюсь. Виктор Сергеевич, если надо связаться с нами, в кабинете телефонный аппарат с прямой линией. В остальном поможет Любаша. Полагаю, с вашим опытом давать инструкции излишне. За квартирой будет установлено наблюдение, если заметите — не удивляйтесь. Постарайтесь сейчас просто отдохнуть, а мне, извините, пора.

Он потрепал девушку по щеке, от чего она смущенно зарделась, и удалился.

— Виктор Сергеевич, — пропела горничная, — куда прикажете отнести ваши вещи?

Немного барахла, из которого самым ценным была коробка с патронами, уместилось в маленький черный фанерный чемоданчик в руке Виктора.

— Спасибо, Любовь... простите, как по отчеству...

— Любаша. Любаша зовите меня.

Широко раскрытые глаза девушки теперь отражали Виктора в свете электролампочки в прихожей.

— Любаша... я... поставлю чемодан в спальне под кровать.

— Я покажу, где спальня, — щебетала Любаша, открывая дверь, — сюда проходите... Ой! Что же это вы разуваетесь?

— Грязно же будет.

— Я помою. А туфли почищу.

— Да не надо, я сам.

— Да что же вы сам? Это же прислуга вам не нужна, выходит?

— Да нет же, я не хочу, чтобы вас увольняли... нужна мне прислуга, нужна. Я скажу, что вы почистили и помыли. У меня такой каприз.

— Все, как прикажете, — Любаша чуть опустила веки, — пройдемте, я провожу вас в спальню.

Она пошла по коридору впереди, чуть покачивая бедрами — не пытаясь вызвать желание, просто у нее так само получалась. Чувствовалось, что она хотела бы выглядеть скромной перед гостем, но пробуждающаяся природа и дресс-код ставили ее в двусмысленное положение. Во всем этом сквозила какая-то беззащитность зависимого человека, постоянно скрываемый легкий страх оказаться жертвой злоупотребления властью — страх, который может превращаться в желание бросить вызов и пойти навстречу неотступно следующей по пятам угрозе.

Вот в чем разница между ней и Лизой из рейха, подумал Виктор. Там четкая служба и нерушимый контракт, здесь неформальная договоренность, которую могут нарушить в любой момент. Прав старик Достоевский: те, что чувствуют себя не "на службе", а "в услужении", на Запад и поглядывают. Интересно, насколько Любаша надежный человек?

Спальня дышала вечерней прохладой, и шелковые занавески шевелились от легкого ветерка. Приятный хлебный запах березовых сережек вызывал ощущения какой-то затаенной радости и умиротворения; вдали за окном сияли вершины сосен, подкрашенные заходящим солнцем. Розовый зефир облаков тихо таял на светло — голубой лазури вечернего неба. Было по-деревенски тихо, и даже отдававшийся вдали цокот копыт лишь подчеркивал нежность и спокойствие этого давно ушедщего мира.

"Э-эх! Люди жили..."

— Вам накрыть в столовой или прикажете принести сюда? — осторожный вопрос Любаши вывел Виктора из созерцания.

"Ужин в постель... Нет, барство это."

— Наверное, чуть позже... Хотелось бы немного отойти. Попозже перекушу немного, а потом спать.

— Как скажете. Одежда у вас порохом пахнет. Если вы пожелаете, я могу сделать ванну, а ваши вещи вывешу проветрить.

— Действительно, надо бы помыться, а то кто знает, как там дальше. Я сам приготовлю, я знаю как с дровяной колонкой обращаться.

— Зачем же вам возиться? Я сделаю, а пока вы моетесь, постелю кровать и приготовлю ужин. Вы не хотели бы почитать книгу? В кабинете есть книги.

— Спасибо, вы очень любезны. Неудобно как-то — вы будете работать, а я слоняться.

— Ой, вы меня на "вы" называете? — смутилась Любаша. — Вы, верно, из-за границы.

— Да. Я из одной страны, название которой не могу вам назвать.

— И не надо! А у нас с прислугой проще разговаривают, а когда вы на "вы"... я даже стесняться начинаю. Ванну вам какую, горячую или не очень?

— Теплую. Мне просто помыться.

Из-за белой, похожей на "русские окна" застекленной створки шкафа на Виктора глядели корешки книг и авторы с незнакомыми, порой странно звучащими фамилиями — Гейнце, Зарин, Крушеван, Ахшарумов, Пазухин, и даже один с фамилией Роман Добрый. Не Демьян Бедный, а Роман Добрый. Виктор для интереса вытащил томик, неожиданно увесистый по причине обложки из толстого, как фанера, картона с рельефными, тиснеными узорами. "Гений русского сыска И.Д. Путилин"...

"Лицо горбуна" — прочел он на наугад раскрытой странице, "было ужасно. Сине-багровое, налившееся кровью, оно было искажено пьяно-сладострастной улыбкой. На коленях его, если можно только эти искривленные обрубки назвать коленями, сидела молодая пьяная девочка лет пятнадцати..."

"Формат", подумал Виктор.

Вернув гения сыска на место, он пролистал наугад еще штуки три: все они оказались детективами русских авторов. Дама этих книг явно не читала; похоже, они были подобраны для развлечения жильца. Не было здесь и любовной лирики, словно постоянная гостья ревновала своего поклонника к их героиням.

Мощная мальцевская ванна на высоких бронзовых "курьих ножках" благоухала геранью. Вместо двух кранов в "коммуналке", мало изменившихся за столетие, здесь сиял желтизной начищенной латуни настоящий смеситель, с причудливым, рычагом из двух кривых, похожих на вагонный стоп-кран, дужек, между которыми, словно вывеска магазина, висела переворачивающаяся кнопка с надписями "Душъ" и "Ванна". Из сместителя росла такая же сияющая латунная труба, которую где-то в высоте увенчивала золотым солнцем душевая головка.

"Это ж замахаться всю эту медяшку драить. Вот господа прислугу и заводят. Как это Любаша со всем управляется..."

...Вода погрузила тело Виктора в невесомость. Тепло тягучей жидкостью влилось через кожу; он почувствовал, как тает, растворяется та неведомая пружина, которая держала его на взводе, голова откинулась назад, и сами собой начали опускаться веки.

"Нет! Не спать! Это только реакция от нервного напряжения."

Красный махровый халат в голубую полоску побуждал к праздности. Виктор заставил себя взять в руки ковшик, и, спустив воду, начал споласкивать ванну, приоткрыв дверь, чтобы не скапливалась сырость.

— Ой! Чего же это вы сами-то! — воскликнула Любаша, заглянув в дверь.

— А я люблю мыть ванны! — отпарировал Виктор. Сервис уже начинал казаться ему немного навязчивым.

— Вы интересный... А я постелила кровать и все взбила, пойдемте, посмотрите!

Перина на кровати вздымалась, как кучевые облака перед грозой, и Виктор подумал, что под такой, наверное, будет жарко.

— Спасибо... Любаша, — Виктор сделал скромную попытку натурализоваться в роли зажиточного слоя.

— Вам не понравилось? — упавшим тоном произнесла девушка.

— С чего вы... ты... вы взяли?

— Когда господам нравится, они обычно треплют по щеке. Иные ущипнут или шлепнут... но это неприятно.

— Вы взрослая девушка, зачем я вас вдруг буду трепать по щеке?

— Не знаю... принято это.

— В стране, где я жил, это совсем не принято.

— Хорошо... я поняла... а... а накрывать прикажете в столовой?

"С этими швами белье напоминает комбинезон парашютиста"

— Вам нравится моя блузка? — нежным голоском спросила Любаша, поймав его взгляд.

— Я таких здесь еще ни разу не видел. Что это за ткань?

— Муслин это.

— Дорогой?

— Мне хозяйка подарила. У нас его мало носят. Она сказала, мне очень идет... а вам нравится только блузка?

О боже, опять все начинается, подумал Виктор. И здесь контракт с интимными услугами, как на вилле германской разведки?

— Если господин Веристов беспокоится, не переживаю ли я из-за той женщины, певицы... Пожалуйста, передайте, что все в порядке.

Любаша внезапно отшатнулась от него; ее глаза с длинными ресницами раскрылись еще шире, в них блеснули слезы, и она зашмыгала носом.

— Зачем... зачем же вы так? — воскликнула она с болью в голосе. — Я старалась... я просто хотела, чтобы вам было уютно... зачем?

Виктор подошел к девушке и взял в ладони ее дрожащую руку.

— Прости, Любаша, я не хотел тебя обидеть... Мне очень нравится блузка. Мне очень нравится то, что под блузкой, мне очень нравится, как ты обо мне заботишься. Просто... посто там, где я жил раньше, немного другие обычаи, все воспринимается иначе.

— Я поняла... простите..

— Это ты прости. Ты, кстати, ужинала?

— Нет, нет еще... убирала квартиру, мне сказали, что будет очень важный гость.

— Тогда давай соберем ужин в столовой на двоих. Я помогу, и не возражай.

— Хорошо... а кто-то придет? Вам достать костюм из шкапа?

— Никто не придет. Мы поужинаем вместе.

— Как это можно... вместе с прислугой?

— Любаша, мы просто поужинаем, потому что ты проголодалась. У нас там есть такой обычай, хотелось бы его его соблюсти.

— Хорошо... я сию минуту...

Она бросилась к двери в кухню, но, спохватившись, повернулась:

— А вам водочки? Или коньячку?

— Слушай, а что ты будешь пить? Не выпивать, а так, чтобы к столу, для разговора?

— Да я что... Наливочки разве что брусничной немножко...

3. Потом была тишина.

— Вы за мной так ухаживаете за столом, словно я ваша барышня...

Жаркое из баранины пахло так аппетитно, что даже тихий и прохладный дождик, который начал сыпать за окном, не омрачал торжественного настроения. Брусничная, разлитая в тонкие бокалы синего стекла с узорчатой гравировкой, была мягкой, градусов в тридцать. После первых же глотков щеки Любаши заалели, глаза заблестели, и она стала поминутно хихикать, так что Виктор забеспокоился, не спаивает ли он ее.

Перед ужином Виктор сделал над собой усилие, старательно вычистив и смазав браунинг. Внезапно стало ясно, что теперь он зависит от этого красивого куска металла, легкости хода деталей, аккуратности сборки. В предыдущих реальностях у него было либо простое оружие последнего шанса "на всякий пожарный", либо, как в самолете Люфтганзы, скорее декоративное. Всякий пожарный кончился. Начиналась война, и бой мог завязаться в любую минуту и в любом месте.

— Я видела, как господа за дамой ухаживают, — продолжила Любаша. — У вас похоже.

Не будем морочить девчонке голову, подумал Виктор, хватит уже двух погибших в разных реальностях.

— Там, где я жил, так положено, — ответил он. — Там нет различий между людьми... не было.

— Жаль, что нельзя спрашивать, где вы жили... Наверное, там очень хорошо. А вы только не сердитесь, вы и вправду мне понравились. Как вошли, так дрожь почувствовала, и прямо стыдно сказать, — она прижала ладонь ко рту и хихикнула, — подумалось, что хорошо бы было, чтобы вы ко мне приставать начали. Я бы, конечно, не допустила... но на сердце бы так сладко от того стало.

— И чем это я тебя так распалил? Я старый и некрасивый.

— Не говорите так. Вы надежный. Вон иные прямо так в красивых словах рассыпаются и все из себя, как с картинки, а потом и говорят девушкам: "Извини, ты понимаешь, что мы наделали глупостей и к этому не надо серьезно относиться". А вы разборчивый и не обманете, не бросите.

— Захвалишь. А если я скажу, что у меня было много женщин?

— И вы их всех бросили?

— Ни одну вообще-то... Просто так складывались обстоятельства.

— Вот видите.

— Селедочки еще будешь для аппетита?

Любаша улыбнулась.

— Буду. А ведь вы мне ее предложили, чтобы разговор перевести.

— Любаш... Тебе сколько лет?

— Девятнадцатый в феврале пошел.

— Ну вот. Обязательно встретишь парня, надежного и непьющего. Полюбите друг друга, будете жить душа в душу.

— Да, а потом его в солдаты заберут. Сейчас война с Европами начнется, пуще японской. Две империи на нас пойдут; а еще говорят, за них турки и румыны. Вот молодых и забреют, а девушке оставаться солдаткой, а то и вдовой.

— Любаша, но ведь кто-то должен тебя защищать? Нас всех? Кто не допустит сюда, нам брянскую землю, убийц и насильников, которые будут грабить, сжигать людей заживо в их домах, вешать на площадях?

— Разве немцы татары?

— Да это не немцы, это нацисты.

— Что такое нацисты?

— Вроде упырей. Пока всем упырям в могилы осиновые колья не забить, они опять возрождаться будут и кровью людской питаться.

"Что ей рассказать о коричневой чуме?" — думал Виктор. "Это надо видеть. Взять с собой, показать кинохронику, мемориал в Хацуни. Показать, как после распада Союза Америка двадцать лет вытаскивала нацизм из могилы, вытаскивала из могилы Бандеру, взращивала в Восточной Европе, в бывших республиках. Здесь даже слов, чтобы это описать, не выдумали. Хотя одно есть — упыри. Пусть осиновых кольев побольше заготовят, может так дойдет."

Любаша улыбнулась.

— Образованные люди говорят, упырей не бывает. Сказки все это.

— Раньше не было. Понимаешь, нацизм — это не порода людей, это не идея, это технология, как на заводе. Берут человека и обрабатывают по науке, как заклепки. Всю Европу на эти заклепки могут пустить.

— Вот как, значит... — протянула Любаша, и глаза ее погрустнели. — Стало быть, на войну теперь надо всем миром идти? Как в старину, всем селом против нечисти?

— Женщинам — на заводы идти, патроны делать, снаряды, винтовки. Жизнь в тылу поддерживать. И ждать любимых своих...

Лампочки в люстре внезапно замигали; на мгновение остывающие, покрасневшие нити в них вновь ожили, разгораясь желтоватым светом, и снова умерли; все погрузилось во тьму.

— Любаша, пригнись! — воскликнул Виктор. Он сорвался с места и, выдергивая браунинг из кобуры, вжался в простенок между окном и кафельным монолитом печи.

— Что с вами? — раздался Любашин голос из темноты. — Это, верно, на станции. Сейчас свечи принесу.

— Смотри, осторожней.

— Точно, на станции... Видите, и уличные погасли, и напротив нет.

Виктор отодвинул газовую занавеску. Снаружи была абсолютная чернота, без звезд, и только кое где-на земле, в окнах появлялись тусклые красноватые огоньки — видимо, для зажиточной публики происшествие не было чем-то новым и необычным. Вдалеке, в окнах литейного, тускло багровело пламя печей.

Свечи в большом пятисвечевом канделябре были стеариновые. Видимо, господа любили романтику. На стенах заплясали отсветы профиля Любаши, с чуть растрепавшимися локонами.

— Вы продолжайте, — сказала она после того, как Виктор вернулся за стол, — вы очень хорошо рассказывали, как вот солдаты уйдут на войну и их ждать будут. А вот парень на войне, о чем он думать будет?

— Любаш, об этом не расскажешь. Об этом песни сложат. Много песен.

— Интересно, каких? Все, печальные, верно?

— Ну, как сказать? Печальные, не печальные...

— Услышать бы хоть одну... О чем петь будет, какие слова выберет.

— Одну могу... Это такой старый романс, малоизвестный...

"Темная ночь, только пули свистят по степи..."

Удивительная это была песня; в послевоенном Союзе слова ее знал каждый, каждый помнил негромкий, с хрипотцой, голос Бернеса. В их студенческой группе, с первого курса, с первой поездки в колхоз в сентябре, "Темная ночь" была их застольной; петь ее можно было без голоса, простые и понятные слова шли, казалось, из самого сердца.

"И поэтому, знаю, со мной ничего не случится..."

Потом была тишина.

Они с Любашей молча сидели и смотрели на свечи, на трепет чуть зазубренных кончиков пламени, на зыбкие, словно плывущие по стенам тени. Они слушали, как вкрадчиво потрескивают фитили, и редкие дождевые капли стучат по карнизу. И никто не решался первым проронить слово в тишину этой ночи, словно бы тут, рядом, эта благоухающая липой, березой, яблоневым цветом и сиренью ночь уходила в черное пространство войны.

Точка перехода, подумал Виктор. Только не физическая.

Наконец Любаша вздохнула и стала задумчиво вертеть в руках мельхиоровую вилку.

— Наверное, поручик сочинил... из господ образованных. Слова больно уж складные. А песня недавняя, с японской.

— Почему ты так решила?

— Про телеграф поют.

— В проводах? Да, наверное...

...Электричества в тот вечер так и не дали, хотя на самом заводе загорелись огни. На кухне зажгли керосиновую лампу, приземистую, толстую; бока ее сверкали начишенной медью, как судовой колокол. Вопреки бурным протестам Любаши, Виктор закатал рукава и сам вымыл посуду в тазу, куда девушка подливала из чайника горячую воду; когда он позволил стереть с ее щеки пятнышко грязи, она смущенно зарделась, и, хихикнув, закрылась рукавом.

— Я буду все вытирать, — сказала она, взяв полотенце, — а вы только подавайте.

Виктор бережно передавал ей прямо в руки белые, расписанные тонкой позолотой тарелки и чашки; подымая глаза, он замечал, что Любаша поглядывает больше на него, чуть прищурившись, наклонив голову так, чтобы взгляд виднелся из-под тонких дуг бровей. Губы девушки растягивала легкая улыбка, которая подчеркивала округлую свежесть щечек и ровным рядом открывала верхние зубки, словно на картинке из модного журнала. Виктор вдруг понял, что это — своего рода код, которым девушки и молодые женщины показывают здесь, как они свежи и здоровы, дают понять, что время и тяжелая жизнь еще не успели оставить на них никаких следов.

Бьющаяся утварь кончилась, и Виктор ослабил внимание к точной передаче; Любаша, увлекшись позированием, пропустила пас и только что вымытая ложка со звоном упала на пол.

— Ах! — воскликнула Любаша и стремительно присела, чтобы поднять прибор; Виктор хотел ее опередить, они не рассчитали и стукнулись лбами, ухватив ложку с разных сторон. Он хотел спросить "Не больно?", но в этот момент Любаша начала терять равновесие, левой рукой ухватилась за пиджак Виктора, а ее носик ткнулся ему в щеку; от лица девушки веяло свежестью и земляничным мылом. Бросив ложку, он порывисто притянул Любашу к себе и прижал ее губы к своим.

Все, что он видел в отблеске керосиновой лампы — это растрепавшийся локон Любаши и ее неестественно огромные глаза, как у красавиц на открытках пинапа. Она слабо попыталась двигать головой, но, похоже, это породило лишь волну желаний; руки ее стали слабеть и она уронила ложку, шаря освободившейся рукой по одежде Виктора, словно пытаясь за него зацепиться. Оторваться от ее губ было невозможно; Виктор почувствовал, что горячее тело девушки начинает обмякать, откидываясь назад. Он испугался, не задохнется ли Любаша, приподнял ее и посадил на ближайший табурет, придерживая под спину.

— Воды... воды дать? — спросил он ее в некоторой растерянности.

— Нет... — прошептала она, — нет, пожалуйста, не делайте так больше... Вы ведь меня не любите... не надо так...

— Тебя никогда никто не целовал?

— Целовали... много раз... не так... — произнесла она, постепенно приходя в себя. — Здесь так не умеют... Я словно отдавалась вам. Пожалуйста, больше не надо так... потому что мне страшно хочется еще, но так не надо...

Бедная девушка, подумал Виктор. Демократизм приняла за слабость к женскому полу. Позаигрывать с барином, тот подарит чего-нибудь в расчете на взаимность.

— Без любви, конечно, не надо, — спокойно произнес Виктор. Он снова хотел сказать что -то вроде "В стране, где я жил, был такой обычай", но это показалось ему крайне глупо. Он пробормотал первое, что пришло в голову.

— Просто ты очень приятная собеседница и не только.

— Спасибо, — улыбнулась Любаша; ее голос снова был спокойным и певучим.

— За что?

— Вы хотели обмануть, но не смогли. Значит, вы добрый.

Перед глазами Виктора на мгновение возникла темная струйка крови, сочившаяся из-за двери в коридор, и отпечатки сапог на полу.

Добрый, думал он. Надо будет спросить у попа, как это тут соотносится. Хотя Паисий однозначно благословит оружие, ибо направлено против антихриста.

...Каморка прислуги была похожа на душный пенал, половину которого занимала узкая кровать с железной спинкой. От предложения Виктора "я — на диване, вы — в спальне" Любаша категорически отказалась. Сошлись на компромиссе: Виктор занял роскошную господскую кровать, а Любаша постелила себе на мягком диване в гостиной.

4. Тайна часовни.

Веристов, заложив руки за спину, неторопливо мерил шагами тесную кубатуру секретки. Рассохшая доска пола скрипела под ногами, ротмистр морщился и поглядывал на Виктора, зарывшегося в синьки и справочники.

Руководство только что созданного Бюробмаша — Бюро Общего Машиностроения — должно было прибыть на станцию Бежица с минуты на минуту. Но не прибывало. Веристов позвонил на станцию, и с другого конца провода ему крякающим голосом сообщили, что поезд задерживается по неуказанной причине. Полевой аппарат в ящике из деревянных досок обосновался на столе с ночи по приказу того же шефа тайной полиции.

Самонова в секретке не было — с утра вызвали к директору по тому же телефону.

— Ладно, — вздохнул Веристов, — пока там выясняют... Виктор Сергеевич, вы у нас тут уже прилично повидали, не терпится спросить — что, с точки зрения потомков, у нас идет не так? Только, пожалуйста, откровенно, для нас ваше мнение намного выражений верноподданности. Любые ваши слова пойдут только на благо России, — продолжил он.

"Хитрый, черт, знает, на что брать..."

— На благо России, говорите? А нельзя на благо России без этих будущих ЧК, без репрессий? Ведь эти репрессии потом десятилетиями вспоминать будут.

— Странно... — задумчиво произнес Веристов. — Странно это слышать от человека, который, не раздумывая, уложил четверых.

— Так это ж враги. Или я выстрелю, или меня.

— И там — враги. Вы у нас недавно, и, верно, не представляете себе, до какой мерзости может дойти холуйская душа. Вы не знаете, что это за люди. Пьяные от крови вражеские солдаты будут при них бросать младенцев в огонь, а они будут стоять рядом, и радоваться, и говорить — "Вот, это царь виноват! Это царь не может нас защитить! Убейте царя!". Вы, наверное, мне не поверите...

— Почему? Уродов всегда хватает.

— И что же выходит? Миллионы крестьян, рабочих пойдут сражаться не за прибыли заводчиков и банкиров, а защищать свои семьи, жен, матерей, детей своих защищать от орды разбойников, насильников и убийц. А тысячи уродов будут им стрелять в спины, срывать поставки хлеба, оружия и патронов, распускать лживые и панические слухи, подбивать народ на беспорядки в тылу. Да просто будут убивать поодиночке, германская агентура даст оружие и деньги на террор и диверсии. Скажите честно, вам не хотелось бы таких уничтожать?

— Честно — хотелось. Но мы же не фашисты! Ну, эти как их...

— Я понял. В той реальности тоже были фашисты. И мы не будем... мы не позволим нашим генералам снаряжать карательные экспедиции, пороть и вешать, сжигать деревни, брать заложников. Под страхом расстрела запретим. Но именно поэтому мы будем заранее выселять и проводить предварительные аресты. Это более человечно! Мы дадим этим людям возможность зарабатывать своим трудом и умением, и вернем их на свободу, когда исчезнет угроза Отечеству. Поймите вы и еще одно — лучше это сделать теперь, чем когда народ будет изможден мировой и гражданской войнами, ожесточится к своим врагам и захочет мучить их в неволе.

— Добрые и культурные репрессии?

— Малым насилием не допустить большого.

Как возразить Веристову, Виктор пока не представлял. Все зависит от того, во что эти благие намерения выльются. Ему захотелось переменить тему.

— Да, кстати, — заметил он. — Вы когда-то обещали рассказать про дело Обросимова. Может, это как-то поможет оценить здешнюю ситуацию.

— Дело очень простое. Господин Обросимов, будучи начальником одного из здешних казенных учреждений, принуждал своих подчиненных жертвовать деньги на ту самую часовню, которую вы с таким интересом рассматривали. Мне удалось доказать, что он имел целью подрыв государственных устоев.

— Может он, просто хотел, чтобы у населения была часовня в этой, как ее, шаговой доступности? Может, он ради народа старался? А ему вредительство припаяли.

На губах Веристова появилась снисходительная улыбка.

— Виктор Сергеевич, по-видимому, в вашем некоммунистическом будущем таких вещей нет, или вы с ними не сталкиваетесь. Такие, как Обросимов, своей услужливостью опаснее врага. Если чиновник видит, что лицо, от которого он зависит по службе, может добиться дачи денег — пусть даже на самые прекрасные цели и из самых искренних, благородных намерений, — то этот чиновник начинает понимать, что и он может использовать свою власть для того, чтобы принудить давать деньги тех, кто от него зависим. Что это может остаться безнаказанным, что это можно прикрыть благовидным поводом. В итоге мы снова придем к той повальной системе взятки, казнокрадства, кумовства и растрат, акую имели во времена Гоголя и Щедрина. Да, это жестоко по отношению к одному человеку. Но что можно сделать в условиях, когда в розыскном пункте еще не было ни нынешнего штата агентов, ни специалистов по разбору бухгалтерских книг, когда народ вообще не хотел с нами иметь дело, потому что бывший начальник пункта сам погряз в злоупотреблениях? К нам после этого хоть стали сразу ходить обыватели и заявлять о взятках и произволе.

— Ну хорошо, а где...

Виктор замялся. Получалось, что Веристов точно так же злоупотребил своей властью, как и Обросимов. Но как самому Веристову об этом сказать?

— Вы хотели спросить, а где гарантия, что теперь мои подчиненные не усмотрят в этом право оговаривать и сажать в тюрьму невинных?

— Ну... точнее, интересно, как вам этого удалось избежать.

— А никак. Гарантии нет. Поэтому, когда чувствую соблазн так поступить, я прихожу к часовне и думаю, не причиню ли я больше зла, чем смогу искоренить.

Этот хоть задумывается, в отличие от Альтеншлоссера из рейха, подумал Виктор. Интересно видеть человека, в котором уживается сразу Жеглов с его "Вор должен сидеть в тюрьме" и Шарапов с его жаждой соблюдения писаного закона. Живая общественная целесообразность и ее устои. Отними устои — и все будет, как в Сомали, когда все решает штурмовая винтовка. Отними живую целесообразность — устои перестанут поддерживать, ибо они никого не защищают, и снова будет Сомали. А может, Жеглов и Шарапов на самом деле есть в каждом человеке, и их вечный спор — внутренний диалог?

А ведь тут есть и те, что не задумываются, подумал Виктор. И что с ними делать? Топить в море? Или они будут топить в море?

— Я рад, — дипломатично ответил он, — что в тайной полиции есть люди, которые задумываются, как защитить права человека.

Веристов пожал плечами.

— Вы не знаете, что Третье Отделение было учреждено как раз для того, чтобы защищать права человека?

— Понятия не имел. От кого же?

— От царских сатрапов.

— Это что, альтернатива?

— Даже не пропаганда. Ввиду обширности Российской империи государь ей практически не управлял. Как и у древних персов, все решали назначенные на места начальники, которые поворачивали закон, как им вздумается. Возникла необходимость в аппарате, который бы представлял власть царя на местах, и давал возможность простому, не имеющему власти человеку обратиться прямо к государю. Император Николай поставил основной задачей Третьего Отделения защитить обывателей от произвола чиновников, выявлять взяточников и казнокрадов. Вы помните, кто появляется у Гоголя в последнем действии "Ревизора"? Жандарм. В городе все повязаны круговой порукой, кроме одного — жандарма. Но среди прочих обязанностей Третьего отделения была еще и цензура, поэтому многие наши писатели и поэты не жаловали это ведомство вниманием. Хотя не все — господину Тютчеву, к примеру, его служба на поприще цензуры не мешала свободе мыслей и творчества почему-то.

— Так ему и жизнь в Германии Россию любить не мешала.

— Вот видите. Конечно, и недостатки были, зачем скрывать... Кстати, а как у вас в искусстве показывают наше ведомство?

Не найдя ничего лучшего, Виктор корото пересказал содержание комедии "О бедном гусаре замолвите слово".

— Я так и знал, — хмыкнул Веристов, — ваш Рязанов, возможно, гений синематографа будущего, не спорю, но мировоззрения у него, как у нигилиста прошлого века. "Честный русский не может быть другом правительства"... Он все перевернул. Для проверки полка не надо было устраивать идиотских провокаций, надо было помочь местному отделению. Разбирать жалобы обывателей, укрепить агентуру, наладить информирование о делах в полке, настроениях, разговорах. Судя по вашему рассказу, вместо усиленных занятий боевой подготовкой перед войной, гусары предавались безделию, погрязли в пьянках и любовных шашнях, в расположении полка свободно шлялись проститутки — материалов для донесения в столицу более чем хватало. Но вместо исполнения своего служебного долга герой картины впутывается в роман с девицей, которая, к тому же, невеста одного из офицеров. Ну и артиста надо было сразу же освободить — видя справедливость, к жандармам сразу же потянутся обыватели, видя в них заступников. Вы согласны?

— Наверное, с точки зрения вашего ведомства, этот фильм выглядит именно так, — дипломатично ответил Виктор.

— Ну да бог с ним, с Рязановым, оставим его цензуре будущего. А что еще у нас вызывало ваше неприятие?

— Еще что тут в глаза бросается — это полицейский мордобой.

— Вы правы, — неожиданно согласился Веристов. — Это зрелище для новой цивилизованной страны непристойно. В течение ближайших лет все российско-подданные будут уметь читать и писать, и это само собой исчезнет.

— То-есть, бьют морду, чтобы стали грамотные?

— Неграмотность для новой цивилизованной страны непристойна.

Какая-то логика в этих словах была. Жуткая, средневековая, но — железная. В конце концов, в реале массовое рукоприкладство тоже прекратили, когда все стали грамотные. Грамотный накатает телегу.

— Что вас еще у нас возмутило с точки зрения коммунистической морали? С пьянством боремся, конечно, не методами чека, но сдвиги есть. Вы же видели в пасху — чинно, степенно, придет рабочий домой, опрокинет рюмочку, без всяких там массовых безобразий, как раньше. С проституцией начали бороться, но одних запретов тут тоже мало — надо поднимать нравственность. Пока публичные дома закрыли. Иконоборчество для борьбы с религией считаем неуместным, сперва надо невежество искоренить. Вы уж не обессудьте.

— Да что там, с этим у вас для восемнадцатого года более-менее. Вот свастика смущает. У нас ее фашисты использовали.

— Это вроде трикветра у вашего собрата по времени? Там это был символ Третьего Нашествия и попытки геноцида русского народа. Поэтому мы не используем трикветр.

Внезапная догадка озарила сознание Виктора,

— Изменения в их мире произошли после девяносто восьмого? — спросил он.

— Мы тоже об этом подумали, — кивнул Веристов. Судя по темпам развития событий, кто-то изменил их историю после ихней революции пятого года. Была даже идея, что кто-то вашего собрата забросил на машине времени на десять лет раньше, чем забросили к ним, чтобы исключить действующий вариант истории. А вы явились, как у Дюма, двадцать лет спустя, словно проверить, как выполнена работа. Ревизор империи, одним словом.

— Так вот, как ревизор, я не понял одного. Если у них победил коммунизм в развитой части человечества, с кем они там воюют или готовятся воевать? Судя по вашим словам, у них бронепоезд на запасном пути.

— Ну, это очень просто. Их реальный коммунизм не совсем похож на мечты нынешней социал-демократии. Это такая политика. Общество идет на существенный рост издержек товарного производства за счет затрат на нужды общества, и замедляет сиюминутное промышленное развитие, но восполняет это отсутствием колоссальных потерь от войн и революций.

— То-есть, у них не такой коммунизм?

— Нну... У них несколько коммунизмов, кроме российского. Есть австрофранкогерманский, основанный на стремлении установить разумный порядок во всем. Есть скандинавский, где главное — добиться высоких доходов и распределить их для процветания всех. Восточноазиатский основан на преданности человека своей фабрике. Американский означает, что удачей надо делиться с теми, кому меньше везет. В общем, так как-то. Устройство коммунизма нашему ведомству в то время как-то было мало интересно.

— А российский? Что известно о российском?

— Ну, тоже немного, в общем, исходят они из того, что несправедливая экономика не может быть эффективна. Все союзы коммунистических стран хотят мира, и все держат порох сухим.

— Понятно, что ничего не понятно. Ладно, замнем, может, я, то-есть, он, тут сам появится.

Ручка на двери внезапно повернулась; Веристов удивленно взглянул на Виктора, словно бы он был причастен к этому неожиданному событию. Но чуда не произошло; в распахнувшуюся дверь вошли капитан Брусникин и мужчина, на вид лет тридцати, в кожаной куртке, когда-то темно-коричневой, но ставшей серой от пыли; пыль покрывала и верхнюю половину его лица, а на руках виднелись темные пятна грязи и смазки.

— Господа, — начал капитан, поздоровавшись, — у меня к вам пренеприятное известие. Поезд, на котором должны приехать ожидаемые вами персоны, пытались пустить под откос.

5. Кулацкий террор.

Веристов не отвечал ничего. Когда вас чем-то ошарашивают, то это, возможно, хотят узнать, как вы будете реагировать. И не всегда ясно, в ваших ли это интересах. Виктор тоже молчал — просто не знал, что говорить. Пол слегка подрагивал от работы молотов — словно бы рядом на стройке забивали сваи.

— Собственно, у меня к вам три известия, — продолжал Брусникин. Первое — позвольте представить вам штабс-капитана Семаго, который должен был приехать вместе с ожидаемым вами господином Кондратьевым, и является советником от Военного министерства по вопросом новых видов вооружений в будущем Бюро. Господин ротмистр... господин Еремин, о нем вы слышали...

— Очень приятно, — заметил Веристов, обращаясь к Семаго, — вы, наверное, хотели бы с дороги умыться?

— Да, разумеется, господин ротмистр.

— В сотне шагов отсюда прекрасная баня на разные вкусы. Можете принять ванну и выпить чашечку кофию с мараскином, это взбодрит. Там же и почистят одежду.

— Второе известие, господа, я уже сообщил, — продолжил Брусникин после ухода поручика. — Место в низине перед трубой, там, где путь идет под уклон, и могло быть много жертв. По счастью, тамошний обходчик пошел смотреть пути вне своего привычного времени, обнаружил двух типов, занятых установкой на рельсах адской машины, и, подкравшись из-за болотных кустов, убил обоих своим молотком прежде, чем они успели пустить в ход оружие. Заложенную мину обезвреживают саперы, а чтобы предупредить нас о задержке, господин поручик воспользовался самокатом, что и объясняет его вид.

— Интересные дела, — Веристов вынул из портсигара папиросу, но тут же нервно смял ее в пальцах и сунул в карман. — Есть еще одна организация?

— У одного из убитых нашли в кармане фальшивый паспорт и британские фунты. Если это попытка уничтожить руководство Бюро, зачем подрывать весь состав? Возможно, это германская провокация, не связанная с Бежицей.

— Скорее всего, — кивнул Веристов, — но я не склонен спешить с выводами. Британцы платят деньги, чтобы развязать в области кулацкий террор, это, господа, тоже факт.

"Англичанка гадит?" — удивился Виктор. "А как же Антанта? Мы же вроде как союзники..."

— У России, — словно бы угадав вопрос, продолжал Веристов, — сейчас только два надежных союзника — армия и флот. Третье известие хорошее или плохое?

— Нейтральное и казенное. Мне поручено наладить контрразведывательную работу в Бюро во взаимодействии с гостапо.

— Можно считать, что работа уже начата.

Не успел Брусникин взяться за ручку двери, как та отворилась, и капитана чуть не сбил с ног Самонов, влетевший в помещения, как центрфорвард с мячом сквозь строй защитников. На лбу его выступали крупные капли пота, борода всклочена, густые темные волосы сбились; несмотря на расстегнутый ворот рубашки и распущенный узел галстука, конструктор задыхался, в горле его, как в паровом котле, что-то сипело и булькало.

— Здравствуйте, Константин Павлович, — спокойно произнес капитан.

— Уфф... уфф... Господа, простите, здравствуйте... уфф...

— Вы насчет террористов или еще что-то случилось?

— Уфф! Случилось! Да! Господа, вы не представляете... уфф...

— Не представляем. Милейший Константин Петрович, пожалуйста, присядьте, отдышитесь и сообщите нам, что случилось.

Веристов подал высокую чертежную табуретку и чуть ли не силой усадил в нее Самонова. Тот пошарил по карманам, извлек из них огромный, как у фокусника, тонкий шелковый платок и отер лоб.

— Уфф... Благодарю... благодарю... Тракторный!

— Что с тракторным? — спросил Веристов ласково-спокойным тоном психиатра. — Новый пожар, авария? Коськин все-таки его обрушил? Раз пожарные не бьют в колокола, это что-то неявное.

— Да... да... Приехал господин Лохматин из Правления... Господа, будут строить цеха тракторов.

— Бронеходов?

— Бронеходов — само собой, а к ним, то-есть, отдельно, цеха тракторов, целый завод. Правление выпустило акции, нашлись предприимчивые люди, банкиры... Дают фантастические суммы. Не могу прийти в себя.

— С чего это вдруг? — удивился Виктор. Тракторный бум добивал его представления о царской России, пусть даже и альтернативной.

— Политика раскулачивания.

— Простите, в смысле...

— Политика замены кабального кулацкого ссуживания в долг зерна денежными кредитами Крестьянского банка. На этом развились артели и крупные единоличники. Банк дает ссуду на трактор или другую технику. Поскольку банк заинтересован вернуть кредит, он нанимает маклера, а тот находит покупателя. Таким образом, урожай куплен на корню. Также крестьянин или артель подписывают обязательства, какие агротехнические работы они обязаны выполнить, какой семянной материал закупить, обязательства соблюдать предписания местной лаборатории по выгодным срокам пахоты, сева и уборки. Ну и министерство сельского хозяйства дает рекомендации, что сеять в этом году, чтобы не было перепроизводства.

— План, что ли? А если крестьянин не захочет сеять, что прикажут?

Самонов удивленно привстал с табуретки.

— Как это не захочет? Ну да, можно поехать на ярмарку, искать покупателей, торговаться. И прослыть дурачком, у которого все не как у людей. Кому он там в своем уезде продаст выгоднее, чем маклер, что ведет дела с большими людьми? Крестьяне — это не герои книг Брет Гарта, они за деньгами не охотятся, им надо не прогореть и потихоньку копить денежку. Вы же сами на их месте так и поступите, разве нет?

— Ну, наверное, да.

— И вот эта политика, — Самонов встал, подошел к шкафу с чертежами, вытащил из кармана гребешок и попытался пригладить им растрепавшиеся волосы, глядя в стекло дверцы, — эта политика дает нам рынок общей емкостью в миллион тракторов! Правление решило закупить у Форда готовый завод, на котором будут выпускать двадцатисильные машины "Форд и сын". Корпуса разместят за нынешними в сторону Болвы.

— И деньги нашлись?

— От выпуска и размещения акций за границей. В Европе недостаток земли, и рост пахотных площадей позволит увеличить экспорт хлеба. Просто покупать технику за границей Кабинет запретил. Европейские трактора в массе своей дороги и ненадежны; машины же "Форд и сын" проверены и, по примерным подсчетам, выпуск их в России позволит снизить цену до четырехсот американских долларов за штуку. Через десять-пятнадцать лет каждый третий выпускаемый трактор в мире будет российским.

Самонов умолк, удовлетворенно поглаживая бородку.

А ведь это почти реал, подумал Виктор. Большевики решили массово выпускать трактора в девятнадцатом. И начали с того же "Фордзона-Ф". И даже на паровозном, если книгам Ильенкова верить, выпускать пытались, но — разруха, отсутствие крупных инвесторов... Тем не менее, за довоенные пятилетки наделали тракторов даже не треть, а сорок процентов от мирового производства. Фантастика — не в книгах, фантастика — это жизнь наших дедов.

6. Человек из Айзенгарда.

...Запоздавший поезд, нагоняя время оборотами огромных, красных колес паровоза НВ, достиг Бежицы спустя полчаса. Еще минут через двадцать на пороге комнаты появился молодой человек с высоким лбом, зачесанными на пробор волосами, коротко подстриженными усиками, в темном, несмотря на летнюю жару, костюме, белой рубашке и галстуке. В середине семидесятых он вполне мог бы сойти за своего, учитывая консерватизм фасонов Клинцовской фабрики.

— Кондратьев Григорий Васильевич, из Авамграда, — отрекомендовался он.

— Из Айзенгарда? — удивленно переспросил Виктор. К пришельцам из мира фэнтези он еще не привык,

— Авамград — это под Царицыном, — уточнил Кондратьев. — Авиастроительный, авиамоторный, завод цельнотянутых труб, опытный цех, аэродинамическая лаборатория, институт авиаинженеров, летная школа и испытательный аэродром. Впервые в истории российской промышленности по единому плану построен комбинат, где наука, инженерные знания и рабочее мастерство сплотились на основе лучшего организационного опыта Америки и Европы. Самолеты на паровозных заводах мы строить не сможем, а тратить время на кустарные мастерские предприимчивых заводчиков средней руки бессмысленно. Частная инициатива должна расцвести вокруг Авамграда на поставках узлов и деталей со всей России. Ну и никто не запрещает частному капиталу смелые эксперименты в тех неисследованных областях, где крупная фирма не имеет права идти на риск.

— Короче, НПК? — вырвалось у Виктора. — Научно-промышленный комплекс? Уже?

Веристов кивнул головой.

— Господин Кондратьев, продолжил он, — имеет опыт конструирования и наладки производства самолетов, и его организаторская практика пригодится для создания нового бюро. Кроме того, он, как и господин штабс-капитан, посвящен. Виктор Сергеевич, у вас есть возражения?

— Нисколько.

— Тогда, с позволения присутствующих, — Кондратьев придвинул к себе чертежную табуретку и уселся на нее, положив ладони на стол, — у меня сразу пара вопросов к Виктору Сергеевичу. Это не по бронеходам. Я посмотрел чертежи и расчеты, вы везде используете то, что мы только начинаем применять в авиации, то-есть весовое проектирование и пропагандируемую господином Гастевым методику изобретать, расчленяя машину на отдельные функциональные элементы и отделяя их геометрическую и физическую сущность от имеющихся образцов. Похоже, наша промышленная наука на верном пути. Гастев, кстати, налаживал в Авамгарде систему культурного производства и быстрого обучения работников путем установки человеческой психики, но об этом как-нибудь потом. По самому бронеходу у меня вопросов почти нет, единственно, наверное, надо будет заменить сложный в изготовлении мотор "Испано-Сюиза" на нашу новую секретную разработку. Для ее создания были тайно приглашены конструкторы из Америки, их разместили на даче в Коктебеле и они находились там, пока не предложили конструкцию мотора, одного из самых мощных в мире, и в то же время легко изготавливаемого на конвейере. В честь своего своеобразного освобождения из коктебельской дачи они назвали мотор "Либерти".

"Да, такого можно и к нам попаданцем..."

— А первый вопрос, — продолжал Кондратьев, — у меня по электрической тензометрии. Виктор Сергеевич, вы просто не представляете, насколько это важно для авиастроения, точнее, наверное, представляете. В самом ближайшем будущем дерево и полотно уступят место специальным маркам алюминия и нержавеющей стали.

Виктор положил на стол тетрадь с коленкоровой обложкой.

— Здесь все сведено на первое время. Принцип действия, приспособления для изготовления датчиков, технология наклейки и измерений, схемы усилителей, как делать розетки, как тарировать на балочке. Если удастся получить констатановую проволоку диаметром хотя бы тридцать микрон, мы сможем изготовить датчики достаточно малых размеров.

— Тридцать микрометров — это можно. Алмазным волочением, например.

— Для уменьшения диаметра, чтобы не обрывалось, можно электропластический эффект использовать.

— Что это такое?

— Если пропускать по проволоке импульсный ток высокой частоты, порядка ста ампер на квадратный миллиметр, она станет на четверть пластичнее.

— Так это же... это же открытие! — воскликнул Кондратьев. — Что же вы молчали! Это целый индустриальный переворот, особенно при производстве осветительных ламп и аудионов!

— Я же не знаю полностью всех особенностей, просто слышал об этом. Это же целая теория, для нее развитие физики надо.

— К черту физику. Мы сузим задачу для конкретных видов проволоки, посадим за лабораторные установки десятки человек и проведем тысячи опытов. Это не совсем научно, но быстрее, чем ждать новых открытий. Потом пусть теоретики ломают головы.

Виктор вздохнул. С одной стороны, хотелось продвигать НТР. С другой стороны, вся эта суета наводила на мысль, что его уже решили перебрасывать с танков и Кондратьева вызвали принимать дела.

— Ну, что ж... — и он развел руками. — Тогда уж удвойте число установок, потому что есть еще и магнитопластический эффект. В теории и у нас до конца не разобрались.

— Великолепно! — воскликнул Кондратьев. — Мы закладываем великое будущее русской инженерной науки. Может быть, даже пора говорить об Инженерной Академии, под сенью которой будут заниматься не столько законами природы, сколько их проявлениями в живом и неживом и применении на благо человечества. Но это все, так сказать, в сторону. Второе, что мне крайне хотелось бы узнать — это все, что вы знаете о сварке. Буквально все.

— Там же и по сварке. Давайте так — вы посмотрите, какие будут вопросы...

Кондратьев придвинул к себе тетрадь и жадными, быстрыми движениями стал листать страницы. "Скорочтению он учился, что ли..." — подумал Виктор.

— Вот здесь! — воскликнул Григорий Васильевич, хлопнув ладонью по тетрадному листу. — Трансформатор для устойчивой дуги! Ведь сколько мучились, сколько... А это что? Самоподдержание мощной дуги?

— Это для сварки под флюсом. Там дальше расписано, что и зачем. Поскольку дуга не видна, все должно быть полностью автоматизировано. Но это огромный труд, там по пути будет уйма мелочей, тонкостей, которых я не знаю. Терпения хватит довести?

Кондратьев спрыгнул на пол и зашагал взад и вперед по комнате, потирая руки, вернулся к столу и вновь забрался на табурет; его руки обхватили голову, взъерошив волосы.

— Хватит ли терпения... — повторил он слова Виктора как бы про себя... Виктор Сергеевич, Виктор Сергеевич, да у кого же не хватит терпения, как у русского человека? В Авамгарде я видел людей увлеченных, они горят своей работой, как будто в смертном бою, они могут сутками не замечать голода, не спать... Европейский человек берет педантичностью и аккуратностью; мы возьмем фанатизмом. Умрут, но не бросят, это... это не красивые слова, это действительно так, такие люди...

7. Еда и патроны.

...Обедали в той же секретке. Веристов решил подстраховаться и заказал по телефону блюда в судках из заводской гостиницы. Вместе с судками передали белоснежную накрахмаленную скатерть; в отсутствие антибиотиков для лечения желудочно — кишечных заболеваний она была не роскошью, а гигиеной. Компанию их разделил и вернувшийся из бани с еще мокрыми волосами Семаго.

В белых фарфоровых тарелках золотыми солнечными дисками, приправленными зеленой мозаикой засушенных укропа и петрушки сиял суп из гусиных потрохов — несмотря на странность названия, блюдо получилось нежным и аппетитным, и красноватые куски мяса, плававшие в бульоне, производили впечатление чего-то изысканного.

Между ложками супа Кондратьев продолжал увлеченно рассказывать об Авамгарде; он жил идеей этого города, для него это было тем самым новым миром, той самой волшебной страной, которую он хотел раздвинуть на всю Россию, заменив драночные, замшелые крыши изб на невиданные дворцы из бетона, где из стеклянных стен струятся лучи тысяч ламп накаливания. Светлое будущее было для него рядом; он уже дышал его воздухом.

— Вы представляете, — торопливо говорил он, прихлебывая наваристый, отдающий чесночком бульон, — наш небесный город уже начал ломать образ мыслей всего общества. Люди видят, что русский рабочий может работать аккуратнее немца, точнее немца, настойчивее немца, что наш инженер способен превзойти немца в способности продумать все до мелочей. А то, представьте себе, еду я в поезде, и один господин знаете, какой пример привел в доказательство превосходства немецкого гения над нашим мужиком? Не поверите. Немецкие полевые бордели.

— Они изобрели новый способ?

— Способ обычный, организация другая. Бордели созданы как тыловые подразделения, девушки и прислуга состоят на воинской службе. Немцы точно подсчитали, на какую численность солдат и офицеров должен быть рассчитан бордель и расходы на его содержание до пфеннинга. Посещение по билетам в зависимости от чина и успехов по службе, сами услуги регламентированы, как воинский устав. Немецкого офицера девушка встречает в зале, он с ней танцует, угощает за столиком, потом они идут в комнату и проводят ночь. Унтер-офицеров одна девушка обслуживает двоих за ночь, по пять часов на каждого, без танцев, ужин в комнате, каждого из посетителей девушка встречает одетой. Солдату на веселое времяпрепровождение отводится всего час, девушка уже в постели, и за ночь обслуживает десятерых, после чего — отдых, питание и гигиенические процедуры, которые позволят восстановить ее способности к следующему вечеру. При трудностях снабжения войск количество гостей может быть временно удвоено, после чего девушке положен отпуск...

— Скажите, — не выдержал Виктор, — а разве не отвратительно превращать женщину в автомат для сброса семени?

— Вы удивитесь, но при их нынешнем патриотическом угаре многие дамочки добровольно идут. Так сказать, не щадить живота своего на благо Отечества, трудиться до седьмого пота ради тех, кто защищает родной очаг от ненавистных русских дикарей, которые, как у них считают, будут делать все это совершенно бесплатно и негигиенично. Пропаганда у них такая.

А потом они придут к технологиям уничтожения людей — столь же педантично и продуманно, подумал Виктор. Не солдат — гражданского населения. Волосы для матрацев, абажюры из кожи, номерки на детских ботинках, как у Михалкова — "снятый Гитлером с жертвы три тысячи двести девятой".

Это не идеология, думал Виктор. Это просто итог развития европейского общества, где все продается, где страна — это не люди, а территория, ресурсы, вещи, и важен лишь вопрос, чья это собственность и кому должна предупреждать по закону или согласно интересов нации. Ради собственности территории, ради интересов акционеров и финансистов, можно бомбить и обстреливать мирных граждан, детей, женщин и стариков в той или иной стране, морить их голодом и оставлять без лекарств. Человеческая жизнь перестала быть для Европы ценностью. Все по Экзюпери — европейцы заменили собор грудой камней. "О благе Общности они станут судить с помощью арифметики, и арифметика будет руководить ими. Им невыгодно возвыситься до более великого, чем они сами. Следовательно, они возненавидят все то, что отличается от них, потому что над собой они не найдут ничего, с чем они могли бы слиться. Всякий чужой обычай, иная раса, иная мысль неизбежно станут для них оскорблением."

Он был один из последних романтиков, этот Экзюпери, который пытался возродить естественную для нашего рода веру в Человека, но он погиб, а остальные вымерли или выродились. Может быть, Экзюпери вернется в Европу из России, а с ним вернется и Человек — нечто большее, чем нынешняя сумма миллионов "никто", связанная обетом взаимной терпимости.

Виктор не стал говорить об этом вслух. Эта Россия сама разберется в духовном. Сейчас для нее важнее всего патроны и еда. Еда и патроны. Без этих двух вещей разбираться будет некому.

— Во всяком случае, сами девицы с нами воевать не будут, — задумчиво произнес он. — Воевать будут солдаты. Честно говоря, беспокоит, — вот, сделаем мы бронетехнику, самолеты для армии, а с самой армией как положение? Вооружение, боеприпасы, наконец, умение воевать и настрой? С японцами, насколько понял, вышло получше чем у нас...

— Это по части Алексей Никодимыча, — Кондратьев кивнул в сторону Семаго, — человеку военному и карты в руки.

— С вашего позволения господа, — откликнулся Семаго, — я доложу ситуацию после того, как мы вместе разгромим это творение искусных поваров. Война войной, а обед по расписанию. Сейчас мне кажется, что такой вкусноты я не едал в ресторанах Москвы и Петербурга.

... Покончив с едой, Семаго привычным движением машинально поправил усы строго параллельно полу.

— Стратег большевизма Ленин, — отчеканил он голосом политрука на занятиях ППР, — учит нас подходить к любой задаче вопросу системно...

— Вы читаете Ленина? — вырвалось у Виктора.

— Некоторые его работы, полезные армии, выдают у нас для чтения с соответствующим грифом и без выноса из расположения части, — невозмутимо ответил Семаго. — Системный подход предполагает, что мы рассматриваем вещь на трех уровнях, как бы этажах. Это проблемы самой вещи, проблемы основных частей, на которые вещь может быть разделена посредством умозрительных рассуждений, и проблемы той сущности, частью которой сия вещь является. Итак, господа, задача первая: воевать с германцами с помощью прежней тактики просто нельзя. Например, по количеству тяжелых орудий немцы и австрияки превосходят нас в десятки раз. Расположив их на расстоянии, недоступном для контрбатарейной борьбы, немцы могут спокойно разрушать наши укрепления и уничтожать солдат. Это значит, что мы должны воевать так, чтобы лишить немцев этого преимущества. Второе: внутри армии мы видели задачу, чтобы офицеры не относились к нижним чинам, как к быдлу, а нижние чины, часть которых будет набрана из революционно настроенных рабочих, не подняла офицеров на штыки при поражении. И, наконец, третье: война, как говорил тот же Ленин, есть продолжение политики другими средствами. А политическая задача состоит в том, чтобы по итогам войны развитые страны признали Россию новым жандармом Европы. Страной, которая способна прийти на помощь жертвам будущих завоевателей и надежно их защитить. А для этого мы должны иметь армию, способную быстро захватывать любую из стран Европы, чтобы принудить ее к миру. Мы должны уметь вести молниеносную войну.

— Блицкриг, что ли? — снова не выдержал Виктор.

— Точно так-с, — невозмутимо подтвердил штабс-капитан. — Блицкриг.

— И как вы собираетесь это делать?

...Во всех попаданческих романах положено подробно расписывать, каким образом доблестная армия императора будет нагибать всех, с описанием тактики и ТТХ разных видов оружия. Отступить от этого просто моветон. Поэтому, если читателю неинтересно, что представляет собой российский блицкриг, и чем будут бить фашистов, он может смело пропустить следующую главу. Тем более, если он (читатель) не собирается холиварить на эту тему на каком-нибудь военно-историческом или просто форуме.

8. Российский блицкриг

— Начнем с нейтрализации германского превосходства в артиллерии, — продолжал Семаго. — Мы должны вести маневренную войну, применяя совершенно новый, созданный в России вид сражения — глубокую операцию. Вам понятно, о чем я говорю?

— В общем и целом... Но это требует вообще всю армию в корне менять.

— А ее и меняют. Новая тактика — новая армия. Поясню свою мысль. Суть нашей новой тактики в том, что у нас, образно, говоря, действуют две армии, армия прорыва и армия удержания. После прорыва обороны противника штурмовыми группами при поддержке бронетехники, артиллерии и аэропланов, в прорыв вводятся подвижные части армии прорыва, основу которых составляет конница. Для ее поддержки мы используем броневики, аэропланы и подвижную артиллерию в виде бомбометов на грузовиках Форда. Задача армии прорыва — не дать противнику отступить на новые подготовленные позиции, обгоняя отступающие колонны, глубоко вклиниться в расположение войск противника, рассечь их, нарушить тылы и снабжение, захватить важные транспортные узлы и перерезать коммуникации, в конечном итоге — окружить части противника, отрезав их от снабжения. Следом за армией захвата должна двигаться армия удержания, состоящая в основном из пехоты. Задача армии удержания — закрепиться в захваченных пунктах, не допустить прорыва окружаемых частей или их деблокады противником, организовать бесперебойное снабжение своих частей на занятой территории. Армия удержания не может подтянуться пешим ходом, поэтому ее перевозят на тачанках, а теперь — на грузовиках Форда. На пятитонных грузовиках Пузырева для поддержки пехоты доставляют бронеходы и артиллерию. Ваш бронеход, господин Еремин, благодаря скорости около тридцати верст в час и длительной жизни гусеничных цепей может быть использован как для прорыва обороны противника, так и развития наступательных операций. По сути дела, реализация вашего проекта позволит, наконец, превратить бронетехнику из средства, придаваемого пехотным или кавалерийским частям, в самостоятельный род войск, действиям которых подчинена пехота и кавалерия. Таким образом, тяжелая артиллерия немцев, лишенная подвижности, теряет свои преимущества, и, более того, может становиться добычей наших войск. Всякие детали, вроде выбора ширины участка прорыва, чтобы наступающие войска не были подавлены огнем с флангов, опускаю, если это пока не интересует.

Семаго оперся обеими ладонями на стол и победоносно обвел глазами окружающих, ожидая реакции.

— В общем, понятно, — резюмировал Виктор. Грубых ляпов он со слов не заметил, а изображать из себя великого тактика тоже не хотелось.

— Поэтому сейчас, скажу прямо, мне хотелось бы узнать от вас не столько про бронеход — главное, что вы показали решаемость задачи, — а про средства связи. Глубокая операция требует высокой скоординированности частей, и здесь уже недостаточно не только посыльных с пакетами, но и полевых телефонистов. Мы уже начали производство грузовых моторов Форда с передвижными установками радиотелеграфа. Господин Бонч-Бруевич в Нижнем Новгороде этой зимой продемонстрировал военному ведомству изобретенные им аудионы в стальной оболочке с питанием нитей накала от шестивольтового автомобильного аккумулятора и анодных цепей — от умформера. Это позводит создать установки для радиофонной связи на уровне батальона. Так что я горю нетерпением узнать от вас именно секреты слаботочной техники.

— Давайте по очереди, — не выдержал Веристов. — Вызовем Бонч-Бруевича, Термена, Розинга, а господин Еремин подготовит предложения. Сейчас закончим с бронетехникой, чтобы хотя бы одна работа могла быть продолжена самостоятельно и сейчас. Мы не знаем, до какого срока господин Еремин в нашем распоряжении.

— Прекрасно. Тогда продолжу о том, что меняет тактика глубокой операции в техническом плане. Помимо связи, полностью меняется роль пехоты. Раньше пехтуру у нас рассматривали как самый дешевый род войск, где нужна большая масса людей с примитивным и дешевым вооружением. Такой подход не может быть применен к пехоте, входящей в армию удержания. Большие расходы, требуемые для перемещения масс такой пехоты, затраты на конные и механизированные средства, приводят нас к необходимости предельно сократить число личного состава, требуемого для перевозок, за счет насыщения пехоты автоматическим оружием и бомбометами. Это же позволит снизить мобилизационное напряжение в ходе войны, оторвет от семей меньше кормильцев, и уменьшит опасность недовольства и бунтов, особенно в крестьянской среде. Вот вам и решение внутренней политической задачи.

— Понятненько, — протянул Виктор. А автоматическое оружие — это автомат Федорова?

— Нет. Ружье-пулемет Федорова — это в ближнем прицеле лишь для частей особого назначения. Есть сомнения насчет убойной силы облегченных патронов Арисаки или Каркано. Конечно, оно чертовски заманчиво, но спешка, господа, хороша при ловле назойливых насекомых. Потому приходится заниматься комбинаторством. Я, с вашего, позволения, закурю.

— Это у Виктора Сергеевича спрашивайте, — поспешил ответить Веристов. — Он у нас некурящий.

Виктор закивал в знак согласия. Штабс-капитан приоткрыл окно, достал из кармана пачку "Явы" — не красную советскую, а папиросную, желто-зеленую, — и, прикурив от потертой, длинной, как гильза патрона, австрийской латунной зажигалки, продолжил.

— Лет двадцать назад у нас пытались добиться, чтобы винтовка была одновременно и крепостным ружьем, а пулемет — крепостной картечницей. Отсюда и требования стрельбы на дистанции до двух километров. В современной войне крепости теряют свое значение, войска воюют в поле. Так что систему вооружения пришлось пересмотреть.

"Значит, мосинка из-за крепостей? Кто бы подумал..."

— Практическая дальность стрельбы из винтовки в поле метров шестьсот, — произнес штабс-капитан, выпустив на улицу струйку табачного дыма, — поэтому основное оружие пехотинца — облегченный мосинский карабин без штыка с этой самой прицельной дальностью. Винтовки с динным стволом только у взводных снайперов. На больших дистанциях пехоту противника поражают пулеметы и бомбометы.

— Без штыка — это что, вообще без штыка?

— Так я же говорил — время дешевой пехоты прошло. Вместо штыка пехотинец получает пятизарядный "бульдог", цену которого в массовом производстве удалось снизить до трех рублей, как у пугача. Правда, подобные поделки бьют всего шагов на десять и быстро изнашиваются, но и пускать их в ход придется редко. Также нынешний пехотинец вооружен ручными гранатами и финским ножом, которым также можно пилить сучья для костра или резать проволочные заграждения.

"Вроде штык-ножа от АК", подумал Виктор.

— Ну, я на станции у солдат и автоматы видел, — сказал он. — Такие, как у охраны розыскного пункта.

— Вы о пистолет-пулеметах системы Коровина? Ими вооружают в основном охрану, а в пехоте их выдали унтерам, чье основное дело командовать. Фактически это оружие ближнего боя, мощнее, чем пистолет, с дальностью стрельбы сто метров, дешевое, едва ли не из водопроводных труб. Основа же огневой мощи отделения — это ружье-пулемет системы Бертье-Дегтярева с дальностью стрельбы в тысячу метров с сошек. Собственно, отделение теперь строится вокруг ружья-пулемета.

— Как у немцев?

— Скорее, немцы теперь делают, как у нас. Вернее, пытаются. У них появился легкий пулемет Бергмана с питанием от ленты, в полтора раза тяжелее системы Бертье. Что-то подобное у нас на вооружении роты — облегченные Максимы-Токаревы. Ну и в роте теперь есть "Тульский самовар". Это бомбомет системы Лихонина. Стреляет оперенными бомбами два с четвертью дюйма на дистанцию до километра, то-есть, по атакующей пехоте. На уровне батальона есть пулеметные роты со станковыми "Максимами", а также батарея батальонных бомбометов три с четвертью дюйма, они бьют до двух с половиной километров, то-есть, по передовым укреплениям противника.

— Мощно, — хмыкнул Виктор. — Конницу в момент выкосят.

— По этой причине кавалерия уже давно не та. Все эти "Шашки — к бою!", все в прошлом. При встрече с противником бойцы спешиваются и ведут бой в пешем строю, а лошадей отводят в безопасное место. Кавчастям придают современную связь, артиллерию, бронеходы и аэропланы для эффективного прорыва обороны противника, а в прорыв будут вводить бронетехнические подразделения, чтобы не дать противнику оторваться и организовать оборону.

— И до всего сами додумались?

— Ну, ваш предшественник кое-что подсказал — с автоматическим оружием, минометами, а составлять из частей всю головоломку уже самим пришлось. Кстати, если будете предлагать подствольный гранатомет, то это уже пробовали и отказались, сложно. Вместо этого в каждом отделении есть мортирка два дюйма с четвертью, с дальностью стрельбы обычной ручной гранатой двести метров. Весит, как карабин, скорострельность впятеро выше, чем у подствольной системы. С недавнего времени во взводе по штату положен бронебойный расчет... — штабс-капитан замялся, — но укомплектование пока встречает трудности. Для защиты от шрапнели стрелки носят стальные шлемы, а штурмовым подразделениям, в которые отбирают самых крепких и решительных, дают броневые нагрудники. Кроме того, штурмовикам дают на отделение два больших пистолет-пулемета Семенова и Лучинского.

— Большие пистолет-пулеметы — это что?

— У него длинный и толстый ствол, приклад и питание холщовой лентой в двести патронов. В отличие от ружья-пулемета, стрелок может вести огонь с рук, что важно для боя в домах и траншеях.

Виктор вспомнил бандуру, что держал в руках омоновец Дионисия.

Рассказ Семаго наверняка вызвал бы ожесточенный флейм на форумах альтисториков и на ВИФе. Может быть, даже небольшой холивар. Кое-что Виктору казалось нелогичным. Но, в отличие от альтернативного тридцать восьмого, в теории блицкрига военные пока серьезного тупика не видели и Виктора помочь не просили, а сам он не был настолько искушен в стратегии и тактике Первой мировой, чтобы выискать серьезные недлочеты.

С авиацией они, похоже, сами разобрались, подумал Виктор. Ну, это понятно, вундервафля и все такое. Судя по появлению новых секретных орудий — похоже, и с артиллерией. Танки пытались, но уперлись в ресурс гусениц, технологию бронекорпуса и в компоновку — у самолета все авионикой определяется, а тут не так явно. И в связь. Короче, им нужен был специалист по танкам и связи, а главное — с опытом путешествий по времени, который не наделает глупостей...

9. Вызов эпохи.

На столе затрещал полевой телефон. Резко, надтреснуто, неровно.

— Это меня... — Веристов поднял увесистую трубку с огромным, как блюдце, черным диском наушника. Из наушника что-то громко и неразборчиво захрюкало.

— У аппарата. ...Чей приказ?.. Вас понял... Какие сроки? ...Да, можете докладывать.

Он неторопя, как бы чуть задумавшись, опустил агрегат для разговора на расстоянии в вишневый ящик и, чуть замешкавшись, крутнул ручку для отбоя.

— Ну, все... — произнес он. — Господа, Виктор Сергеевич вынужден в течении ближайшего часа нас оставить, о подробностях, надеюсь, расспросов не будет. Виктор Сергеевич, от вас я жду мнения о замеченных недостатках и промахах военной реформы и вывод, сможет ли господин Кондратьев самостоятельно, без вашей помощи, вытянуть нашу танковую столицу.

— Вы знаете, я господину Кондратьеву верю. Вообще вы тут за двадцать лет такое провернули... Насчет армии — с моей точки зрения неспециалиста недочетов не заметил. Во всяком случае, значительно лучше нашей первой мировой. Да и по танкам я ведь тоже не все учел... вот только сейчас подумал, а как у пушки Гочкиса с затвором, как в башне управляться будут... ну, короче, не надо на мои проекты смотреть, как на истину в последней инстанции.

— Шестифунтовое орудие Гочкиса англичане используют в бронеходах, — спокойно заметил Семаго, — только ствол короче...

...— Не ожидал, не ожидал... — задумчиво произнес Веристов уже на заводском дворе. — Полагал, будем в гости спецов приглашать, продвигать разные отрасли. Председатель что-то задумал, и, скажу прямо, относительно вас, судьбы вашей, у меня некоторое беспокойство. Не время вас в столицу тащить.

— Значит, информация для него не главное. Информацию проще и безопаснее получить здесь. Если я верно понял Айзенкопфа, рулит у вас фактически Председатель. Только предпочитает держаться в тени, а это означает склонность к политическим комбинациям. Власти в стране у него хватает, остаются три вещи. Первая — произвести мной на кого-то впечатление, вторая — я должен на кого-то повлиять. Воздействовать мной на противника или мобилизовать союзника. Насколько я понимаю, Англия, Франция и США хотят стравить нас с Германией и разграбить обе страны. С русофобией немцев тоже англичанка активно гадила?

— Вы так догадливы, или у вас там что-то подобное?

— У нас это типовое. Берут страну, делают там переворот, дурача мозги населению избавлением от кровавой тиранией или борьбой с коррупцией, потом это население болванят и внушают ему, что во всем виновато население другой страны. Разжигают войну и на ней наживаются.

— Прямых улик у нас нет, но, похоже, вы правы. За нашим будущим кровавым врагом стоят наши не менее кровавые друзья.

— Они не понимают, что немцы могут в этой истории и Париж взять?

— Понимать-то понимают... Виктор Сергеевич, в этой истории все несколько сложнее. Ваш двойник предупредил нас о будущей германской, которая окончится распадом империи и долгой кровавой смутой. В тот момент нам казалось, что лучший способ — отсрочить войну — это тайно помочь революции в Германии, тем более, что, по тогдашней теории радикальных социал-демократов, пролетариат должен победить в развитой стране, ну а потом уже культурные, построившие социализм немцы, долны помочь русским рабочим осуществить правильную, образцовую революцию в нашей стране, и все будут ходить с красными флагами и распевать "Марсельезу". И мы, в отличие от вашей реальности, помогли. Как вы знаете, революция в Германии произошла в 1914 году, она нанесла удар по немецкой экономике и отсрочила войну на четыре года. Но после этого наши союзники по Антанте, на словах притворяясь нашими лучшими друзьями, стали вкладывать золото в германский животный шовинизм. Обстановка ненависти после гражданской смуты стала для этого лучшей почвой. Они взрастили зверя, чтобы растерзать Россию.

— Тогда кто же будет виноват в грядущей войне? Антанта, вырастившая нацистов? Россия, которая помогла революции в Германии? Или германский империализм, который бы все равно напал на Россию?

— А вам сейчас не все равно?

— Ну, должна же быть какая-то объективная точка зрения.

— Виктор Сергеевич, я думал, что вам понятна одна простая вещь: на войне объективных точек зрения не бывает. На войне есть одна абсолютная истина и она абсолютно субъективна: либо вы убьете, либо вас убьют. Все, кто считает, что могут своим разумом подняться выше точек зрения обеих сторон — а этим часто любит бравировать часть нашей интеллигенции — это просто будущие жертвы. Римскому солдату нет дела до чертежей Архимеда... Кстати, у вас там, случайно, не либералы у власти?

— У нас демократия, — дипломатично ответил Виктор, — европейские ценности.

Веристов хмыкнул.

— Европейская демократия — это свобода выбора власти, у которой нет свободы действий. Вы голосуете за партию, а после выборов вам говорят: никакого вмешательства государства, все должно плыть само, как дерьмо по речке. Так вы не закончили мысль: на кого вы должны, по-вашему здесь повлиять или произвести впечатление?

— Не знаю. Кайзер наверняка не суеверен, и понимает, что будет решать не чудо-оружие, а экономический потенциал и позиция стран Антанты. Англичане, французы, японцы, США? Они слишком хотят поживиться на нашем разграблении, чтобы можно было их уговорить. Кто бы у них там ни был.

— Хорошо. А третий вариант?

— Ну это просто. Меня, как феномен, захотят выгодно кому-то продать. Чисто для личной выгоды Председателя.

— Будь это лет двадцать назад... В России кое-что изменилось. Да и вашего предшественника не продали.

— Куш слишком велик. Двадцать лет назад цена вопроса была ниже, мировой войной не пахло. Да и система власти была немного другой.

— Не хотелось бы в это верить. А если откинуть третий вариант?

— Тогда, вероятнее всего, кайзер Вильгельм. В нашей истории он слишком боялся ответственности, шарахался между самоуверенностью и нерешительностью. Возможно, у Председателя есть план.

— Вряд ли. Революция избавила его от того и другого. В сущности, до 1914 года Вильгельм был большим ребенком, пройдя через огонь и кровь, он возмужал. Но мысль о том, что Германия должна править миром, превратилась у него в неизлечимую манию. До революции его политика представляла собой сплошные зигзаги, он даже как-то объявлял себя покровителем мусульман всего мира. Теперь его линия проста, как прусский плац. Он жаждет уничтожить Россию, пугает французов и англичан русской революционной угрозой и тайно обещает поделиться добычей со всеми, включая США, Турцию и Японию.

Они вышли за проходную. Где-то от вокзала послышался трезвон колокольчиков, и зычные крики "Па-берегись!"

— Не за нами карета? — спросил Виктор.

— Нет. Мы пройдемся пешком до станции, там сядете на вагон бензоэлектрической тяги — на всякий случай там будет пара наших людей. В Брянске на вокзале вас встретит агент Кошкодамский, Платон Семенович, с ним едете в спальном до Москвы. Его знают ваши сопровождающие, он знает вас по фотографии, так что пароль не нужен. Багаж вам доставят прямо в вагон. Для германской разведки вы сейчас лишь агент, который успешно закончил спецоперацию и возвращается для получения нового задания. Но браунинг держите наготове. Встречу с радиоспециалистами постараемся организовать в столице. Сейчас не оглядывайтесь: те, кто за нами следует, тоже наши люди. Говорить тоже будем, увы, о вещах отвлеченных: нас могут читать по губам.

— А раньше?

— Раньше это было частью дезинформации. Так как вам, Виктор Сергеевич, наш будущий город?..

Интересно, исчерпан ли на сегодня лимит на крушения поездов, подумал Виктор. Впрочем, они могут поднять на уши людей и организовать охрану, повод-то есть. Да и что у них еще есть? Аэропланом и без английских шпионов опасно. Автомобилем? Виктор вспомнил засаду у моста в третьей реальности. Не, ну его нафиг, этот автомобиль...

10. Пароль не нужен.

Агент Кошкодамский, человек неприметного вида и среднего возраста, с высоким лысоватым лбом и широкими скулами, в чуть потертой синей австрийской куртке, встретил Виктора прямо на выходе из автовагона, приветственно махая рукой и широко улыбаясь. Виктор сделал шаг навстречу; Кошкодамский ухватил протянутую руку и энергично потряс.

— Ба, Виктор Сергеич! Поздравляю, поздравляю! Начальство в восторге!

Виктор скосил глаза: его "сопровождающие", пара худощавых молодых людей в темно-серых костюмах, рубашках без галстуков и светлых фетровых шляпах с невозмутимыми лицами прошагали мимо в сторону перехода через пути в сторону привокзальной площади.

Здание вокзала более всего напоминало Виктору Старый Корпус — те же пряничные красно-белые стены с арками окон на втором этаже, только паровозная копоть придала зднию цвет переспелой вишни. Короткие платформы оказались мощеными, а не с деревянным настилом, причем платформа у самого вокзального здания была высокой, с крепкой стенкой из красного кирпича. К платформе было подано в сцепе десяток разноцветных вагонов, в основном зеленые, немного меньше — желто-бронзовые, пара темно-синих, как полицейские мундиры, а также багажный коричневый. Через пути тянулись разорванные клочья грязного, перемешанного с дымом пара от "щуки", вытягивавшей линялый красно-коричневый товарняк в сторону Рижского Поста.

— День добрый, Платон...

— Семенович.

— Платон Семенович... Это наш? — Виктор осторожно кивнул в сторону состава.

— Наш, киевский. Давайте поспешим, а то уж первый звонок дали.

— А что, там что-то случилось? — негромко спросил Виктор, когда они шли по дощатому настилу перехода.

— Случилось. Еще как случилось, — так же вполголоса, продолжая широко улыбаться, ответил Кошкодамский. — Но, ради бога, до столицы ни полслова. Изображайте радость: после такого успеха вас ждут награда и повышение.

Они прошли сквозь редкую толпу вышедших размяться пассажиров; Виктор обратил внимание, что возле зеленых народ был одет по-простому и часть людей спешила с чайниками к кирпичной будке с огромной вывеской "Кипяток", с замазанным твердым знаком, и жестяным чайником навроде пиктограммы. Кошкодамский провел его мимо этой толпы к синему вагону, где пассажиров было немного, но общество уже было совершенно иным — дамы в дорогих, но строгих дорожных платьях с непривычно высокой талией, в клетчатых длинных пиджаках или блузках, наводящих мысль об офисном стиле, и мужчины в спортивных коротких куртках, тужурках и френчах. "Второе место" — бросил Платон Семенович высокому кондуктору.

В длинном вагоне, который казался лишь немного короче аммендорфовского, было лишь пять купе — широких, словно спальня в хрущевском доме, с ореховыми панелями понизу и парой диванов, обитых, будто театральные кресла, чем-то вроде плюша. Непривычно маленькое окно закрывала вышитая шелковая занавеска, в которой запутался майский жук. Сходство с дачным домиком довершали светло-апельсиновые обои и неоткидной столик с зеленым сукном на крышке и ящиком, как у письменного стола; в массивных бронзовых бра на стенах под вытянутыми вверх плафонами уже красовались электролампочки.

— Вы какое любите место, по ходу или против? — спросил Кошкодамский.

— Без разницы.

— Тогда ваше вот это, — и он кивнул на диван со стороны Бежицы, — устраивайтесь. Вот ваш бессрочный паспорт и, так сказать, небольшая подъемная сумма в сто пятьдесят рубликов, мало ли что вдруг в дороге случится.

— Небольшая?

— Вам положили жалование полковника. Это еще один повод для радости.

— Предлагаете обмыть в вагоне-ресторане? Если он есть?

— Вагон есть, но мелькать там не стоит. Провиант уже с нами, и, кстати, тоже на казенные. Ели вы не проголодались, то лучше ближе к ужину.

"Что-то не так", подумал Виктор. "Странно, с чего бы это так одаривать — полковник, это три сотни верных. Оно, конечно, я тут уникум, вроде как по легендам бас-профундо до революции больше Шаляпина получал. Однако бас-профундо легко мог в другой хор уйти, а тут даже не то, что не дадут, а совесть, черт возьми, продаться не позволит. Меня хотят купить? А какой смысл покупать человека, над которым висит ужас будущей войны с немцами, а, может, и гражданской, голода, террора, смерти от газов или тифозной вши? Скорее, усыпить бдительность выигрышем, чтобы легче было уговорить рискнуть, участвовать в какой-то ихней комбинации, которую я, сам еще пока не знаю как, но своими действиями могу поломать."

За окном резко и гулко ударили в колокол, и, через пару минут, что-то сильно грюкнулось в вагон; волна прокатилась по всему составу. "Черти, как товарняк долбают" — подумал Виктор. В закрытом зальчике купе почувствовался запах запах табака: очевидно, господин Кошкодамский много курил. Приоткрыв окно под одобрительный взгляд Платона Семеновича, Виктор заглянул под полку и обнаружил там вместо своего чемоданчика добротный, чуть потертый, объемистый кожаный саквояж и складную корзинку для пикников.

— А где... — вопросительно повернулся он к Кошкодамскому.

— Это ваши, — спокойно ответил тот. — Оно удобнее и так принято.

Из вещей Виктора не только ничего не пропало, но и наоборот, прилично прибавилось. Сверху лежал черный матерчатый несессер со станком безопаски и пачкой лезвий "Old Gold" к нему, кисточкой со стаканом, мылом, одеколоном, складным грибком-коробочкой для шитья и прочими полезными мелочами, включая зеркальце с защитной крышкой. Под несессером Виктор обнаружил еще одну смену шелкового белья и две пары эластичных фильдекосовых носков, по длине больше похожих на гольфы; набор в дорогу также дополняли объемистая коньячная фляжка, спичечница, шведский нож и, похожий на оклеенную кожей большую зажигалку, плоский карманный фонарик "Eveready" с лампочкой в торце. В корзинке оказались завернутая в станиоль вареная курица, бутерброды с сыром, плоские банки с консервированной ветчиной и сардинами, а также соль в пакетике. Из духовной пищи оказался карманный томик рассказов Александра Грина "Дьявол оранжевых вод" в бумажной обложке.

— За это надо где-то расписаться?

— Виктор Сергеевич, — снисходительным тоном произнес улыбающийся Кошкодамский, — Общество нажило на вас миллионы. Я понял, что взятки вы даже под страхом виселицы не возьмете, но в данном случае это не подкуп, а безделушка на память.

Виктор вздохнул, опустил полку и выглянул в окно, откинувшись на мягкую пружинную спинку дивана. На перроне что-то кричали друг другу на прощанье, словно флажки, мелькали белые пятна платков и жилистый носильщик прокатил мимо пустую тележку.

"Словно смотрю кино", подумал он. "А ведь я фактически уже не в Брянске. И, наверное, никогда сюда не вернусь. Даже бежицкий собор не рассмотрел, как следует. "

Снова ударил колокол, состав дернуло, словно товарняк, вагоны закачались на стрелках и станционном пути, словно трамвай на разъезженных рельсах; только когда здания вокзальной слободы остались позади и поезд набрал ход, они понеслись ровно, под тяжелое дыхание паровоза. За Полпинкой в кривой дым тяжелым облаком закрыл низенькие домишки, купе наполнил кислый запах угля, и Кошкодамский поспешил закрыть окно.

11. Солнечный угар.

— Что-то долго стоим, — вздохнул Кошкодамский.

Путешествие в Москву шло без особых приключений.

Россия из окна вагона, вопреки ожиданиям Виктора, оказалась вовсе не есенинской и грусть не наводила, хотя и желания петь песню "Как удивительны в России вечера" не возникало. Более всего увиденное в дороге напоминало какие-то циклопические декорации к киносъемкам. Низенькие некрашеные избы, разбросанные в живописном беспорядке, но не покосившиеся, а прямые, аккуратные и довольно свежие, под ровными, в основном тесовыми крышами; разные бревенчатые сараи и лабазы, цеха лесопилок и всяких мелких фабрик, часть из которых желтела свежей древесиной, зажиточные побеленные кирпичные дома частников и вишнево-красные казенные строения железных дорог, похожие на детали игрушечного макета — все это словно специально было выстроено для его проезда, и искусная рука художника нанесла на строения слегка заметную печать времени. Нигде не было видно запустения, деревни и хутора попадались на каждом шагу, и везде копошились люди. Приметой отсталости были разве что дороги: булыжные узкие шоссе попадались редко, пейзаж повсеместно украшали мало разъезженные грунтовки, живописный декадентский узор которых покрывал зеленый травяной ковер ровных мест, кое-где оживляясь хлипкими деревянными мостиками. Поражало изобилие лошадей, хотя несколько раз на глаза попадались черные, как паровозы, маленькие и неуклюжие трактора. Ярко-красный легковой автомобиль с черным кожаным верхом мелькнул у переезда. Над этим всем смотровыми вышками подымались мельницы и множество деревянных церквушек без особых украшений.

Народ в основной массе был одет скромно и однообразно, как показалось бы современному человеку — безлико. Народная масса — видимо так на нее и смотрели пассажиры первого класса, прогуливавшиеся по перрону узловой станции Сухиничи, ожидая, когда откроют семафор.

А ведь у этой публики первого класса и у нас могло быть другое будущее, подумал Виктор. Без гражданской войны, без расстрелов и ссылок. Чтобы революции не было снизу, ее надо сделать сверху, как здесь. Только для этого нужно было что-то, что заставило бы власть проявить политическую волю, а не просто превращать государственный аппарат в мальчика на побегушках при господствующем классе, и этим могло быть лишь осознание реальности будущей социальной катастрофы или внешняя угроза.

В мозгу Виктора вдруг блеснула простая и ясная мысль: предоставленный сам себе, своим стихийным желаниям, господствующий класс в России всегда использовал свое положение не просто для того, чтобы нахапать побольше денег и власти — ему нужно было предельно унизить и затоптать остальные слои. Петровские реформы, с точки зрения общегосударственной, открыли России путь к веку просвещения; но они же стали для помещичьего дворянства возможностью вплоть до середины 19 века делать крепостного крестьянина все более бесправным, доведя его почти до положения раба из южных штатов, и даже отмену крепостного права превратить в издевательство, полностью подчинив своим интресам и обобрав мужиков до нитки. Нарождающийся класс буржуа дважды, при Александре Втором и Николае того же номера, воспользовался своим влиянием не для того, чтобы объединить страну в новую, процветающую нацию — стихия этого класса, подчиненная хватательному инстинкту, затратила историческую эпоху на то, чтобы коррумпировать власть и поставить собственную нацию в рабскую зависимость от колониальных держав, что, в конечном итоге, и довело до войны и революции.

"Жалко ли мне эту публику в нашем времени?" — подумал Виктор, и понял, что — нет. Они не понимали, что живут за счет того, что потери России за счет умерших в младенчестве были сопоставимы с людскими потерями в годы Великой Отечественной. Они считали это естественным, и могли рассуждать, стоят ли все революционные идеалы одной слезы ребенка — мертвые дети, как известно, не плачут. Их потомки не понимают этого и сейчас, и считают октябрь семнадцатого года не великим историческим уроком, усвоив который, наша страна дожила до следующего столетия, а трагедией, и винят в ней уже не Ленина и не Маркса, а Дарвина, и, похоже, в своей ненависти к граблям, на которые они наступили, дойдут до Пифагора, штаны которого на все стороны равны. И только когда внешняя угроза отрежет им возможность накопить капиталы и смотаться за рубеж, а личная безопасность будет зависеть от благополучия миллионов других личностей, брезгливо именуемых "персоналом", когда об этот персонал нельзя будет вытирать ноги, потому что спасения не придется ожидать ни от кого, кроме собственного народа, тогда начинает доходить основной смысл учения Дарвина — выживать среди хищников надо всем племенем. В первую мировую у господ была возможность свободно уехать в Англию, Францию или Америку, что и привело к революции. В Великую Отечественную советскую номенклатуру за бугром ждала в лучшем случае панель, в худшем — смертная казнь, и так победили. Здесь, похоже, тайная полиция и военные со своими намеками на лакеев задумали сжечь элите мосты. Удастся ли? И не превратится ли в массовое и бессмысленное избиение невиновных?

— Мне это начинает не нравится, — продолжал Кошкодамский. — Как у вас с оружием? Я, конечно, наслышан, но береженого...

Виктор откинул полу пиджака и расстегнул кобуру.

— Интересно, — хмыкнул Платон Семенович, опознав браунинг, — хороший выбор для задания, на котором открываешь огонь первым... ну, мы с вами друг друга понимаем. У меня обычно другая работа, надо быть готовым к внезапности. По этой причине ношу два, как говорят урки, шпалера.

Он вынул из кармана пиджака маленький черный пистолетик с широким лепестком спускового крючка и стволом-коротышкой, который показался Виктору слегка кривым.

— "Ле Франсе", — торжественно объявил Кошкодамский, — не совсем обычная модель. Не слишком точна, но стреляет исключительно самовзводом, благодаря чему всегда готова к действию, а случайный выстрел просто невозможен, что важно, если дойдет до рукопашной. Для более решительных действий держу в кобуре за спиной армейский "Штайер", он меня еще не разу не подводил. Оно, конечно, не патриотично, но отечеству бы сперва армию обеспечить.

Водворив на место "Ле Франсе", Кошкодамский выглянул за дверь и, подозвав идущего по коридору обер-кондуктора, о чем-то с ним пошептался.

— Обошлось, — с явным облегчением вздохнул он, вернувшись на место и откинув голову назад, на спинку дивана. — Обходчик обнаружил лопнувшую рельсу, ее меняли, поезда уже скоро пойдут. Можно с легким сердцем приступить к уничтожению провианта.

— И часто у вас рельсы лопаются?

— Понятия не имею. Но если очень интересует...

— Поверьте, это не праздный вопрос.

Через мгновнье в дверях купе уже стоял обер-кондуктор. Было такое впечатление, что Кошкодамский просто вынул его из своей шляпы, как фокусник. Молодой служащий путей сообщения в выглаженном мундире своими донкихотскими усами и редкой шкиперской бородкой на круглом лице напоминал рок-музыканта начала восьмидесятых из местного ДК. "Хиппует", подумал Виктор.

— Ну, это, значицца, от обходчика все зависит-то, — задумчиво изрек обер-кондуктор. — Они же, знаете, академиев всяких не кончали, они на своем опыте привыкают рельсу понимать. У каждого свои способы, можно сказать, секреты. Работают годами, кажную рельсу осматривают, как под колесом играет, как свет от солнца али фонаря отражается. То великое искусство есть...

— Платон Семенович, не найдется ли у вас бумаги и карандаша? — спросил Виктор, как только обер-кондуктор исчез из поля зрения. — Что-то в своем подарочном наборе я их не обнаружил.

— Найдется. А для какой цели, можно узнать?

— Ну, можно сказать, изобрел новый способ обнаружения скрытых трещин в рельсах. Или даже не изобрел, а обосновал, так скажем.

— Виктор Сергеевич, — укоризненно покачал головой Кошкодамский. — мы же с вами договаривались.

— Никаких секретов, Платон Семенович, — Виктор развел руками, — обычный молоток граммов триста. Всего лишь распространение передового опыта. Начнется война, призовут на железку кого попало, крушения воинских эшелонов начнутся, а там — выявление вредителей, расстрелы дураков всяких. Дураков не жалко, а вот солдат наших жалко.

Кошкодамский скривил рот, но полез за пазуху за записной книжкой с карандашом.

— Пишите сейчас. А то после ужина неровен час, напутаете...

...Солнце зашло, и задержавшийся поезд стремительно затягивало в сумеречную даль цвета индиго. Надрываясь, кричал и плевался дымом коломенский паровоз.

Пейзаж за окном потерял свою новизну и перестал интересовать Виктора. Принятый для аппетита ароматный, бархатистый финь-шампань шустовского завода привел в состояние покоя и сосредоточенности; маленький полированный мирок старинного купе стал казаться законченным и совершенным. Кошкодамский развернул купленную на узловой станции газету с киножурнальным названием "Новости Дня"; Виктору очень хотелось узнать, что происходит в мире, но попросить он постеснялся, и, ругая свою недогадливость, полез в саквояж за книгой.

Александра Грина он не узнал. Нет, в Грине осталось самое главное — загадки. Каждый рассказ был похож на китайскую шкатулку, открывая которую, мы обнаруживаем в ней еще и еще одну, и ломаем голову над ее секретом, стремясь добраться до последней, в которой, по нашему разумению, должен лежать бриллиант. Сохранился и изысканный романтизм как бы существующей рядом с нами загадочной и манящей своими тайнами страны, страны-мистификации, страны-иносказания, где так легко сказать жизненную правду, обманом выдав его за фантазию. Сохранился дух авантюры и трагические развязки. Вместе с тем гриновский романтизм стал как-то более "советским". Исчезло чувство безвыходности и неизбежного рока, и даже гибель героя лишь предвещала будущую победу его замысла; эта победа превращалась в вечный монумент герою рассказа. Машина перестала быть зловещей противоположностью духа, превратившись в некое рукотворное чудо, и это роднило нового Грина с Уэллсом или Жюлем Верном. В прочитанном так и не мелькнул тип интеллигента Серебряного Века, беспомощного духовного гурмана. Грин-Ландию населяли люди, обуреваемые духом поисков и открытий, созидания и переустрйства — будь то поиски затерянных экзотических стран, открытие тайн природы, постройка гигантского корабля в Гартоне, или, на худой конец, восстание в Гель-Гью. Мещанское захолустье было раздавлено американской мечтой, впереди было открытое море, чайки и восходящее солнце, и свежий ветер бросал в лицо брызги, сорванные с барашков волн.

И вот тут до Виктора дошло, что Россия уже изменилась настолько, что в ней появилась советская литература. Однако и в этой новой литературе новый Грин все так же оставался волшебником слова; казалось, что его фразы, свежие и пластичные, полные тонкой и озорной иронии, просто источали какой-то восторженный, дурманящий аромат.

...Искусство слова в России появилось не сразу. Классическая русская литература была рождена дворянами. Человек жил в своем имении, и мог представить себе другие страны, иные времена, людей, живших по правилам и приличиям, далеким от того, что его окружало, он должен был прочесть в книге яркие и образные описания всего этого. С того момента, как образование становится условием карьеры тысяч людей, и они, получив это образование, начинают интересоваться чем-то за пределами своего земельного надела, а тратят весь день на его обход, русская литература испытывает невиданный подъем, вершина которого сияет в двадцатом веке. Писатели достигают виртуозности и совершенства: сочетая слова, они могут заставить читателя плакать и смеяться, любить и ненавидеть, могут довести до ума и сердца любую идею, передать чувства, тончайшие, как шелковый платок и яркие, как извержение вулкана. Слово становится оболочкой мыслей и чувств и объединяет человеческий разум.

Разрушение дворянской культуры и появление модернистов лишь побудило к поискам, к попыткам выйти за устоявшиеся каноны, смешивать в ретортах творческой лаборатории стили, искать, словно новые химические формулы, новые сочетания слов и звуков. Но цель исканий оставалась все той же — отыскать новое совершенство, сплести узор букв на листе в потрясающие пейзажи и портреты, заставить звучать с немого листа бумаги проникновенную музыку, провести читателя в мир незнакомой мудрости и откровений. Закат Российской империи стал веком алхимиков в поисках чуда.

В СССР литература стала чем-то вроде официально не признанной церкви. Страна виделась людям, как поместье размером в шестую часть света, а книги — возможностью понять и найти объяснение всему, что происходит не только за видимыми пределами пространства и времени, но и в самом поместье, начиная от причин сияния звезд и тайн океанских глубин, до самых сложных и спорных проблем истины и морали. Любые попытки как-то ограничить или направит этот процесс вели лишь к росту мастерства. Если писатель не хотел работать в стол, то он должен был выделиться из массы себе подобных за счет владения слогом,

Случайно или нет, но крах СССР превратился в разрушение литературы, как таковой. Кино, телевидение и компьютерные игры, сваленные в один Интернет-котел, быстро сформировали в мозгу читателя широкий набор удобных, практичных и увлекательных иллюзорных миров, которые стали столь же знакомыми и привычными, как и мир реальности, а часто даже и более привычными. Возникает соблазн просто выбрать мир, о котором читатели думают, что знают, поселить туда героя и, не мудрствуя лукаво, расписать действия и диалоги. Пошел к Кривому Болоту, зарубил орка, заработал 236 очков опыта, взял меч, кинжал и травы, продал торговцу за 150 монет, прокачал умение чуять врага задницей, и так 26 романов вперемежку с дворцовыми интригами офисного разлива, принцессами и ведьмами из персонала того же офиса, и перечислением для фанатов бродилок технических данных оружия и артефактов. Владение литературным словом подменяется стилизацией, описания — ссылками на стереотипы в воображении масс, мысли не нужны, ибо отвлекают от действия. Слово из универсальной кисти художника, изображающего краски, звуки, запахи и вкус создаваемого мира превратилось в набор ссылок на засевшие в мозгах стереотипы. Послесоветская литература начинает умирать, а вместе с ней умирает и грамотность; если слово стало пиктограммой — неважно, как оно написано, важно, чтобы узнавалось. Чтение для масс становится столь же полезным, как лузгание семечек: оно приятно и позволяет убить время. Выбор, чего читать, определяется лишь привязанностью к определенному сорту литературных семечек, поэтому основная задача креативного класса та же, что и у наркоторговцев — вызвать привыкание к их товару. Раньше такую продукцию отнесли бы к графомании. Но графомания безвредна, ибо остается личным развлечением; к сожалению, лузгание книг — это форма потребления, и ей соответствует бизнес — модель.

Смерть художественного слова ставит крест и на творческой свободе. Не владея слогом, невозможно описать мир, еще никому не известный. В советское время никакие запреты, никакие организации не могли лишить писателя личной свободы, ибо он умел передать свое душевное состояние бумаге, и вся борьба власти сводилась лишь к попыткам поймать слово, которое уже вылетело. Писатель, не владеющий слогом, становится рабом: его душевные порывы не могут выйти за пределы его оболочки, как сигнал за пределы испорченного модема, и он обречен изрекать лишь то, что не выходит за рамки привычных иллюзий. Вот почему в наше время так много литературных негров.

— Интересно пишет?

"Не читал Грина? Не интересовался психологией? Или профессиональное любопытство? Что сказать?"

— Слог хороший. В школьную программу... в гимназиях по литературе не дают читать?

— Там сейчас Джека Лондона преподают. "Любовь к жизни". Молодежь должна быть сильной душой и телом, чтобы перенести тяготы будущих войн. Война, оно, конечно, не приведи господь, но если не будут мечтать о подвигах, то следующее поколение утонет в кокаине и сифилисе под утонченные рассуждения о бесплодности жизни, — с этими словами Кошкодамский сложил шелестящую газету вчетверо и задумчиво выглянул за занавеску, где за стеклом двигался темнеющий лес. — Бежица более здоровое место, чем столица. В белокаменной вера отцов уже не действует, а любовь к власти, деньгам и азарту хороша лишь для вербовки осведомителей, но страна на ней не удержится... Хотя внешне мы процветаем, скоро сами увидите.

— А в газетах что нового?

Кошкодамский улыбнулся широкой американской улыбкой.

— Ничего. Провинциальные сплетни и рассуждения Спиноз калужского погребка о том, стоит ли России воевать с немцами и австрияками. Смешные люди, скажу я вам. Невоможно ужиться с соседом, у которого не все дома.

12. Путь рыбки-лоцмана.

В столицу поезд прибыл утром. Ночь прошла под неусыпным оком агента Кошкодамского; предложение Виктора спать посменно было отклонено.

Москва появилась как-то неожиданно. Она выросла в том месте, где в советское время возле железнодорожных путей выныривали метрошные. Она выросла в виде какого-то провинциального городка с разнокалиберными и разноцветными купеческими домиками, с какими-то запущенными строениями из красного кирпича, напоминавшими крепостные, с извозчичьими пролетками вместо трамваев и закопченным зданием веерного депо, где зелено-красные паровозы выпускали в невыспавшееся ярко-синее небо свежие облака.

По вагону расходились запахи мыла, одеколона и самоварного дымка. Жиллеттовская безопаска ничем не отличалась от советской довоенной, качество лезвия из красно-черного пакетика было примерно как "Нева".

— Повезло вам, — флегматично заметил Платон Семенович, — новый Брянский вокзал увидите.

Если читатель не знает, Брянский вокзал — это тот самый Киевский, который снимают во всех фильмах. Еще не окруженный высотными домами, он показался Виктору гигантским ангаром, поглощающим поезд, и внутри полупустынным. Внезапно Виктор понял, для чего Шухову потребовалось делать такой высокий свод: там, наверху, среди паутины железных балок, плавал паровозный дым и оттуда же из-под стеклянных оком, словно с облаков, доносилось усталое дыхание локомотивной машины. Всхлипнули тормоза и поезд стал.

— Позвольте, — Кошкодамский проскочил вперед Виктора, и, спрыгнув с подножки, протянул руку какому-то неприметному молодому человеку с треугольным лицом и слегка оттопыренными ушами.

— Позвольте представить, — продолжил он, обернувшись к Виктору, который уже ступил на перрон, — господин Радынов, Кондратий Иванович, ээ..

— Без чинов, господа, — улыбнулся молодой человек. — Просто Кондратий Иванович.

Виктор заметил в паре шагов слева худощавого мужчину спортивного сложения, который с видимым безразличием водил глазами по поезду; похоже, он никого не встречал. Такой же торчал у соседнего вагона в пяти шагах справа.

— Кондратий Иванович, — продолжал Кошкодамский, — вас проводит, а мое дело сделано. Позвольте откланяться и храни вас господь в белокаменной.

— Как доехали? — спросил Радынов, не переставя холодно улыбаться; в его лице чувствовалось что-то восточное. Виктор понял, что вопрос риторический.

— Без происшествий. Куда идти?

— На Брянскую площадь. Авто уже ждет.

На краю пустынного поля из брусчатки, у края ступенек, ждал солидный, блестящий, как начищенный лаковый ботинок, "паккард" в два цвета — черный и желто-коричневый, с белами спицами и огромными тарелками фар. Выступающие за радиатор клыки рессор, вольный изгиб крыльев, каретный наклон кузова с огромным, напоминавшим "кепку-аэродром" кожаным тентом — все это было последней данью уходящему стилю нуво. Изящная, стильная и красивая вещица. Водитель в кожаной куртке и крагах предупредительно распахнул им дверь. Диван из черной кожи издавал приятный запах обувного магазина в детстве; неторопливо урчал мощный, как у "Волги", двигатель. Это было не средство передвижения и даже не роскошь — при всей своей элегантности в машине почти не было излишеств. Это было сознание. Владелец машины должен был ощущать себя небожителем. Человек владел машиной, как вещью — машина завладевала его сознанием. Он должен был думать, как думают владельцы "паккардов" и поступать, как поступают они. Реклама еще не имела всепоглощающего воздействия на человека, ее скромные, жалкие потуги в виде бумажных листков и афиш не могли заставить человека сделать нужный фабриканту выбор — лишь сама вещь была способна брать людей в плен.

Когда они тронулись, Виктор заметил, что из-за угла, от Брянской, вынырнул темно-серый открытый "РБВЗ" армейского типа и последовал за ними; в кузове сидели шестеро.

— А эти кто? — спросил он у Радынова.

— Не волнуйтесь, это охрана... Кстати, как вам наша карета прошлого?

— Карета — во! — ответил Виктор, показав большой палец. — Бензина, небось, много ест?

— "Паккард" — это сбережение денег в казне. Он удивительно надежен на любых дорогах, что важно для кремлевского гаража. Государь император и Председатель ездят на "Роллс-Ройсах", для дежурных поездок разных чинов используем "РБВЗ"... Да, хотел вас спросить — вы там, у себя, в Федерации, не помышляли о статской службе?

— Ну, я же человек техники. Инженер.

— Вы человек, увлекающийся техникой, — Радынов произнес последние слова с некоторым нажимом, — но в вас есть порядочность и преданность Отечеству, причем благополучие Отечества вы ставите выше интересов партии или великих идей преобразования мира; последним у нас частенько грешат люди увлекающиеся и способные.

— Жизнь, знаете, научила. Исторический опыт.

— Возможно. Но это не все. Важно, чтобы на службе был человек не жадный до денег, но знающий себе цену. Если первый в конце концов проявит слабость и проворуется, то бессеребряник бледный со взором горящим наломает дров — он же считает себя новым Христом, он за сирых и убогих радеет. Особенно если он обижен прежней властью. Наконец, не все понимают, что власть — это не произвол, вы отвечаете за людей, находящихся под вашим началом. Не может быть, чтобы ваше государство не интересовали люди, обладающие таким сочетанием качеств. А остальному, поверьте, с вашим умом выучитьсяся особого труда не стоит. Я начинаю понимать, почему высшие силы для путешествий во времени выбрали именно вас...

"Что-то он слишком льстит" — полумал Виктор. "Хочет сунуть куда-нибудь в аппарат? Опасно. Если инженерам тут делить нечего, в политике сожрут в два счета."

— Ну, у нас там вообще считается, что государство надо ограничивать и сокращать аппарат. А создавать условия для малого и среднего бизнеса.

— Какого бизнеса? — переспросил Радынов, чуть поморщившись.

— Малого. И среднего. Базовое звено рыночной экономики. Учитывая положительные черты, государство должно оказать содействие.

— Звено, простите, чего? У большевиков есть красивый лозунг, что пролетарию нечего терять, кроме цепей, но это уходит в прошлое. Вы это имели в виду?

"М-да, ему это все митинговые лозунги... Надо чего поконкретней."

— Ну, они, бизнес, создают рабочие места, достижения внедряют... — судя по выражению лица собеседника, эти слова ясности не прибавили, — а, вот еще: предпринимательская инициатива создает неудовлетворенный спрос... нет, не так, предпринимательская инициатива, ориентировыва... ориентируясь на потребителя, всегда устремляется туда, где есть неудовлетворенный спрос, и оставляет те сферы, которые перестают отвечать запросам рынка. Таким образом, поддерживаются оптимальные хозяйственные пропорции.

— Если я вас правильно понял, — Радынов с трудом сдерживал улыбку, — сапожник перестает шить ботинки и начинает строить линейные корабли? А крупным акционерным обществам у вас запрещено проявлять инициативу?

— Не запрещено, но... — Виктор почувствовал, что окончательно сбился, — короче, играет оно, малый и средний бизнес... он играет... сейчас, сейчас... наибольшую роль в развитии предпринимательства.

— Как играет? Или у вас вообще нет больших заводов и фабрик?

— Есть... пока... Личностную роль он играет. Прежде всего. Где-то так.

— Вы как-то книжно... Сами где служите?

— Небольшая фирма по компьютерам... ну, счетным устройствам.

— То-есть, вы работаете если не в малом, то среднем. И как вот у вас там эта личностная роль?

— Не знаю. Ну вот просто работаем, ищем, за что люди готовы деньги платить, или организации. Чем крупнее заказчик, тем лучше, если не кидает.

— То есть, для малого бизнеса, чем крупнее бизнес, тем лучше?

— Наверное...

— Тогда зачем поддерживать малый бизнес? Надо поддерживать акул крупного, и при них, как рыбки-лоцманы, прокормятся владельцы мастерских.

"Паккард" притормозил, пропуская на перекрестке Смоленской c тем, что Виктор всегда помнил, как Садовое кольцо, ярко разукрашенный трамвай с прицепным вагончиком. Сбоку остановился красный "мерс" с кожаным тентом и огромным капотом, из которого по-авиационному сияли хромом выхлопные патрубки; он был свежевымыт, прокачан и нагловат. Шофер в желтой куртке, на заднем сиденье — молодая дама; с любопытством заглянув в незашторенные окна машины, она увидела Виктора и улыбнулась. Виктор небрежно улыбнулся в ответ и сделал брежневский приветственный жест рукой. Для нее он человек в "паккарде". Бедная девушка, подумал Виктор, как мало в Москве мужчин в "паккарде".

— Наверное, все дело в том, — вернулся он к разговору, — что здесь малого бизнеса очень много, короче, тут все это неактуально.

— А у вас продавец управляет десятком торговых машин, как рабочий станками? Или официант в ресторане?

"Вот прицепился. Хотя хуже будет, если начнут расспрашивать про атомную бомбу. Впрочем, наверняка от предшественника по науке и технике все, что могли, просекли. И научные теории все равно проверять надо, а пока нечем."

"Паккард" катился как-то по особенному ровно и плавно, за окном проезжали приятные домики в стиле модерн. Асфальт на Арбате? Неплохо... А перестроечных фонарей тогда все-таки не было.

Они обогнали трамвай. Надо было что-то ответить.

— Продавец у нас, как продавец. В чем проблема-то?

— Я могу понять, если бы государство поддерживало именно ту часть делового мира, которая принимает на себя долю бремени забот о подданных, как это происходит у вас в Бежице, — с улыбкой произнес Радынов. — Просто поддерживать мелкого хозяина, не ставя условий, в надежде, что он сам, руководствуясь собственным корыстным интересом, даст империи желаемое процветание — это идея красивая, но наивная. Чего хочет мелкий собственник? Любым способом взять доступные блага жизни. Любым. В определенных обстоятельствах, порожденных долгим господством помещичьей и казенной собственности, сознание мелкого буржуа выливается у человека в непреодолимое стремление урвать себе все, что плохо охраняется или не имеет определенного хозяина. Именно это и было главной причиной поражения вашей России в великой войне. Не большевики, нет. Вашу империю погубило сознание воинствующего мещанина. Живи своей ничтожной жизнью, пей все, что горит, совращай все, что шевелится, тащи к себе все, что плохо лежит, обмани ближнего прежде, чем он себя, если не страшно — ограбь, убей и предай; это нормально, это твое право жить как можешь.

— Маяковский не предлагал у вас свернуть головы канарейкам?

— Звезда российского синематографа, что стихи пишет? Знаете, пока нет, но это в его духе мятежного патриота. Мне, собственно, любопытно, почему ваше государство так стремится лишить себя твердой опоры служивых людей и хватается за тех, кто готов променять державу на фунт браунгшвейгского сервелата. Я так понимаю, подобный опыт в вашем мире не был единичным?

"К чему-то пытается склонить. Пока непонятно, к чему", недоверчиво подумал Виктор. "А Маяковский у нас тут что, звезда немого кино?"

— Ну, вы преувеличиваете... — ответил он. — Просто на чиновников жалоб много.

— А вы представляете, — тут же отпарировал ему Радынов, — что начнется, если у нас правительство попытается управлять страной, только выполняя желания жалобщиков. Столько друг на друга понапишут...

Виктор понял, что его ставят в тупик. В потребительском обществе даже европейская демократия стала заложником кляуз. Парламент, как инструмент власти, вообще говоря, необходим для того, чтобы найти решения общих проблем, на которые у разных крупных слоев общества имеются разные взгляды, или разумно распорядиться накопленными общими богатствами. Ну, например, решить вопрос, как предотвратить наводнения в том или ином краю. Григорий Романов в Ленинграде, возможно, был для кого-то не слишком приятен в личном общении, но по его инициативе на общие деньги построили дамбу, которая спасает от убытков ныне живущих горожан. Хотели ли ленинградцы, чтобы их защитили от наводнений? Несомненно, особенно жители подвалов. Но вряд ли можно подумать, чтобы каждый из них отдельно подавал в Смольный личные прошения прекратить разгул стихии; иногда общая потребность не может быть осознана иначе, как сверху, человеком, которые представляет себе, как логически состыковать проблему и имеющиеся в распоряжении средства и технологии. С другой стороны, хочет ли большинство населения, чтобы животноводов обязали давать свиньям игрушки, а прочим установили размеры и вид фруктов и овощей? Население, как и Розалию Павловну у Маяковского, волнует лишь не потерять "десять копеек на киле". Но есть кляузное меньшинство, которое добьется своего гораздо быстрее, чем большинство, которое часто просто привыкло мириться со своими проблемами.

К счастью, их беседа прервалась: "паккард" вынырнул с Воздвиженки на Моховую, направляясь к Троицким воротам. И тут Виктор ахнул.

Во-первых, Кремль был совершенно белый. Белая стена за кудрявыми деревьями Александровского сада, белая Троицкая башня.

Во-вторых, слева и поодаль, поперек Манежной протянулась незнакомая Виктору ажурная эстакада; маленькая зеленая электричка в три вагона проскочила поверху в сторону Кремлевского проезда.

— Тут поезда пустили? — воскликнул Виктор.

— Это метро, — торжественно произнес Радынов. — первая линия от Замоскворечья до Тверской заставы. Давайте посмотрим, время у нас еще есть.

Постучав в стекло, он сделал жест водителю, чтобы тот свернул на Моховую.

— Метро построено по образцу американского элеватора, — продолжил Радынов, когда они, проскочив под эстакадой, обогнули Английское собрание. — Правда, последующие линии решено строить под землей в неглубоких тоннелях, чтобы сократить отчуждение земли. Кроме того, скорость поездов во многих местах снижена из-за крутых кривых, чтобы обойти церкви и прочие исторические здания. Впрочем, у тоннельного метро тоже много противников — знаете, плохие грунты, подземные воды...

Эстакада метро шла прямо по Красной площади: перед стеной на месте нынешних трибун и Мавзолея, за шеренгой низеньких, недавно посаженных деревьев, в сторону собора Василия Блаженного протянулась ажурная линия виадука. Авто миновало памятник Минину и Пожарскому, и впереди, на Васильевском спуске, перед изумленным взором Виктора предстало огромное, примерно с гостиницу "Россия", здание из стекла, похожее то ли на гигантскую оранжерею, то ли на выставочный павильон; оно сверкало в лучах восходящего солнца, словно бриллиант на фоне чистой утренней небесной лазури. Тонкие острые башенки, похожие на минареты, поднимались по углам прямоугольного корпуса и делили его боковые плоскости, создавая гармонию между обликом здания двадцатого века и видом Кремля. Пространство между башенками, словно кружевным орнаментом, было покрыто четырьмя рядами огромных сводчатых оконных проемов-витрин в стиле модерн, каждый из которых был забран мелкой сеточкой переплетов.

— Дворец Съездов? — вырвалось у Виктора. — То-есть, простите, новый дворец императора? Или Думы?

— Это Цеимво. Центральный Императорский Вокзал. Здесь сойдутся все линии метро для пересадки. Кроме того, здесь можно будет взять билет на любой вокзал столицы сухопутного, водного и воздушного сообщения. В будущем Москва станет портом пяти морей. А разве вы не слышали обо всем этом в Бежице?

— Нет. Знаете, как-то с первого дня занимали другие вещи.

— Я в курсе. Тогда вы, наверное, не знаете и о питерском метрополитене?

— С таким же вокзалом?

— Почти. Там линия над каналами.

"Паккард", обогнув здание вокзала, повернул на набережную. Москворецкий мост оказался двухэтажным и двухъярусным; поверху катили поезда, а под ними, в ажурной стальной коробке, ехали извозчики и трамваи. На Москва-реке вместо речных трамвайчиков Виктор увидел массу старых деревянных барж и паровые буксиры.

Машина вьехала в Кремль через Тайницкие ворота.

13. Возвращение Гулливера.

— Добро пожаловать! Не ожидал, не ожидал, что второй раз при своей жизни увижу вас, господин "Гулливер"!

Это был довоенный кабинет Сталина. Тысячу раз виденный Виктором в разных фильмах и на фотографиях, настолько привычный, что Виктор уже не хотел когда-нибудь прийти туда на экскурсию. Казалось, что он полжизни провел здесь, глядя на полированные дубовые панели, зеленое сукно и пухлые валики кресел. Только лампа другая — бронзовая, с зеленым вытянутым рефлектором, как под люминисцентнную трубку.

И хозяин кабинета, стоявший напротив Виктора, был не Сталин. Высокий человек с лысиной и высоким ленинским лбом, ухоженными французскими усами от киношного Эркюля Пуаро и чуть всклокоченной раздвоенной бородой, изрядно раскрашенной пятнами проседи.

Это был Столыпин. Тот самый Председатель Кабинета и человек, о котором Виктор имел самые отдаленные представления. Берии в этом смысле повезло больше.

— Петр Аркадьевич, — после небольшой паузы ответил Радынов от двери, — мы еще не успели сообщить Виктору Сергеевичу его конспиративное имя. Точнее, имя его предшественника.

Чертовы проверки, подумал Виктор. Столыпин по внешности и сильному, сдержанному голосу напомнил ему актера Алексея Петренко. Кстати, Петренко играл Сталина, хозяина этого кабинета в его реальности. Мистика какая-то.

— Кондратий Иваныч, — продолжал Столыпин, — мы тут наедине обсудим наши дела, а вы передайте секретарю, чтобы насчет чайку распорядились.

— А как же... — вырвалось у Радынова, но Столыпин сделал успокаивающий жест левой рукой.

— Пусть так, — ответил он. — На то есть воля провидения.

"Как-то уже по гриновски начали говорить..."

А ведь у него не забрали браунинг перед встречей, подумал Виктор. И Столыпин хочет остаться с ним наедине, — а к тому времени даже в его реальности премьер стал объектом для покушений. Провоцирует? Хочет проверить, не является ли задачей Виктора убить Столыпина? Воля провидения... Считает, что если Виктор в него выстрелит, это и будет спасение России? Готов пожертвовать собой?

Белое кожаное кресло у стола мягко, как перина, обволокло тело. Столыпин остался стоять, медленно прохаживаясь у карты империи. В его движениях чувствовалось скрытое волнение.

— Виктор Сергеевич, — начал он, — с обстановкой вы в целом знакомы. Начну с главного: благодаря вашему коммунистическому предшественнику мы смогли понять, что Россия, вплоть до конца прошлого столетия стояла перед выбором двух ложных идолов. Первый идол — это западничество, когда считалось, что Россия отстала и должна слепо пройти тот же путь, что и Англия, Франция и Германия, невзирая на иные географические и исторические особенности. Никто не замечал, что приход цивилизации сплошь и рядом нес с собой не процветание, а катастрофы. Индия, страна, где земля родит в изобилии круглый год, где джунгли изобилуют добычей, тысячелетиями не знала голода. До момента, пока британцы не принесли туда цивилизацию! Испанцы, ступив на землю Америки, нашли там земной Эдем. Крестьяне нынешней Мексики устраивают голодные бунты в краях, где атцеки наполняли свои пирамиды золотом.

В дверь постучали. Худощавый молодой офицер вошел с подносом и расставил на столе чай в позолоченных подстаканниках, конфеты и фрукты. Как только за ним закрылась дверь, Столыпин продолжил свою речь.

— Признаюсь, и я когда-то был очарован блеском цивилизации. Дрезден, Вильно, Ковно... Вы.. Ваш предшественник дал мне понять простую истину: если реформы приведут к ухудшению жизни большинства подданных, то такие реформы не нужны.

"И это человек, который подавлял восстания крестьян. Что же мой двойник ему сказал такое?"

Виктор вдруг заметил, что Столыпин почти не двигает правой рукой. У Сталина левая рука, у этого правая. Зазеркалье.

— Слепое преклонение перед западом, — произнес Петр Аркадьевич чуть ли не сталинскими интонациями, — вело Россию к кровавой революции и гражданской войне. Но точно так же, к такому же трагическому финалу, привел бы Россию другой идол, славянофильство. Славянофильство, которое возводило в культ любое порождение стихий в российском обществе. Давая временные плоды, как при Александре Миротворце, оно понуждало тысячи людей бросаться в другую крайность, в слепую веру в просвещенную Европу. Это был тупик.

Столыпин отодвинул левой рукой кресло перед столом и присел.

Еще важный момент: похоже, он не курит, подумал Виктор. За чай браться не хотелось. Похоже, Председатель сейчас скажет что-то важное.

— В девяносто восьмом году, — продолжал Столыпин, — меня внезапно вызвали в Петербург из Ковно и познакомили с вами... ну, вы понимаете. Не буду утомлять вас подробностями, да и время не терпит, к сожалению. Короче, ваш двойник сыграл роль в моей карьере, да и, пожалуй, в жизни. Я понял, что нет у меня права умирать, не попытавшись, не попробовав предотвратить той страшной беды, которая нависла над всеми нами. Двадцать лет я собирал лучшие умы России, чтобы они на ощупь искали третьего пути. То, что получилось — вы видите.

Он немного помолчал и добавил. — Жду вашей оценки.

Что бы у него спросить-то, подумал Виктор. Оценки тут рано давать.

— Это верно, что Россия организовала революцию в Германии?

Столыпин откинулся назад в кресле — как показалось Виктору, с облегчением.

— Вот вы о чем... — неспешно произнес он, помешивая чай ложечкой. — А двадцать лет назад вы хотели меня уничтожить, как реакционера... Значит, что-то произошло, значит, есть в нынешней России шанс классам договориться без пролития крови.

— Я хотел вас убить?

— Вы потом признались. Когда мы уже нашли друг в друге двух решительных людей, желающих счастья народу. И поняли, что ни один, ни другой готовых рецептов, увы, не имеет.

— А все-таки насчет Германии?

— Да что Германия? Гостапо любит преувеличивать свои заслуги. Не проявили себя мировым жандармом, кое-кого выслали, вместо того, чтобы в Сибирь упечь, а главное — озаботились защитой прав некоторых прогрессивных людей в Германии от произвола властей. И ведь Англия с Францией тогда тоже озаботились, всем хотелось придавить конкурента. И даже в основном они и озаботились. А как дошло до оружия — виновата одна Россия.

— Допустим. Ну, раз мы друг в друге нашли, тогда второй вопрос — моя роль в вашей комбинации. Я уже не могу быть пешкой, а то ведь натворим сейчас такое, что через сорок лет приведет к гибели человечества. Есть уже опыт расхлебывания чужих вмешательств из благих намерений.

Столыпин нервно постучал ложкой по столу и задумался. А выбор у Председателя не безграничен, подумал Виктор. И времени, похоже, мало.

— В преферанс не играете? — внезапно спросил Председатель.

— Насчет последствий — не блефую. Могу дать обоснования, что и как.

— Верю. Короче, дело вот в чем. Двенадцать лет Кабинет управлял страной, стараясь избежать чрезвычайных мер. Когда правительство объявляет чрезвычайные меры, оно наживает врагов. Мы старались их не наживать, и нам это до недавнего времени удавалось. Удавалось находить общий язык с Думой и Советами, нормально работать с государем, находить путь, обходя камни дворцовых интриг... Через несколько месяцев этот опыт не будет стоить ломаного гроша! Война это особое время, когда будет разрушено все — деньги потеряют цену, крестьянину не будет смысла везти продукты в города, рабочим не будет смысла стоять у машин, и каждый, слышите, каждый будет думать лишь о том, как он сможет дожить до следующего утра. И чтобы в этот момент спасти страну, нам надо ввести в Кабинет особого человека. Этот человек, как мыслитель просвещенной эпохи, посвятит себя великим идеалам, но станет действовать, как дикарь — из здравого смысла и ради простых жизненных потребностей. Вершина его политики — спасение жизни простых обывателей. Это сложно объяснить словами...

— Да все понятно. В вашу команду нужен кризисный менеджер.

— Именно так... И знаете, такой человек есть.

— Кто же это? — себя на подобную роль Виктор совершенно не представлял.

Столыпин сделал паузу и немного севшим голосом произнес:

— Ленин.

14. Страна багровых куч.

Признание Председателя немного успокоило Виктора. Во всяком случае, за дешевку его здесь держать в ближайшее время не смогут, и на пакет акций "Ройял Датч Шелл" не обменяют.

— Неплохой выбор, — сказал он. — На меня хотят поймать Ленина, как на живца?

— Обижаете, Виктор Сергеевич. Зная и ценя ваши убеждения, никогда не предложил бы вам роли гостаповского провокатора. В настоящее время интересующее нас лицо легально проживает в Швейцарии и живет на доходы от публикации экономических трудов, которые открыто издаются в Европе. Насколько нам известно, сейчас он заканчивает обширную работу, посвященную политике и экономике общества двадцатого века. Я хочу предложить вам поехать к Ленину и попробовать убедить его дать принципиальное согласие войти в состав Кабинета. Предварительные условия уже сообщены, конкретные детали могут быть обсуждены позже, сейчас важно только одно — видит ли Владимир Ильич возможность такого шага на условиях, которые бы не были бы заведомо неприемлемы для нас. Ваша миссия не причинит вашему вождю ни малейшей опасности.

— Мне уже предлагали прокатиться к нейтралам. Полагаете, что германскую разведку так легко водить за нос?

— Германская разведка будет убеждена, что вы, как наш агент, будете водить за нос Ленина. И что ваша расшифровка в Брянске будет подана большевикам как способ вашей конспирации. Иногда сущая правда может выглядеть, как отъявленная ложь — все зависит от того, как подготовить к ней человека. Немцы ждут от нас лжи и коварства. И те крохи правды, которые мы позволим им стащить с нашего стола, лишь помогут их самообману. Тем более, что этой ночью они уже лишились ядра своей агентуры.

— Допустим. Но за мной еще может охотиться третья сторона из другого времени, если не вообще из таких сфер, о которых даже я не имею понятия. Пока явных признаков не было, но кто знает. А до Женевы путь неблизкий.

— Это тоже учли. Вы полетите на дирижабле "Россия", который совершает рейсы между европейскими столицами. Этот воздухоплавательный снаряд спроектировал один итальянец, господин Нобиле. Он уверяет, что дирижабль так надежен, что на нем можно лететь на Северный полюс — правда, мы еще не пробовали.

— Если вздумаете лететь, подумайте сперва, чем людей спасать будете.

— Знаете, почему господин Нобиле так уверен? Ткань! Ткань с наших секретных казенных фабрик. Это открытие сделали на рубеже века два немца, Габриэль и Маас. Никто не обратил внимания. Никто, кроме тайной полиции, не знал, что даст миру какая-то смола из аптечного снадобья. И через несколько лет юный студент-химик Дима Каверин находит способ, как в автоклаве превратить эту несчастную смолу в нити тоньше и прочнее шелка.

— Капрон?

— Да! Это слово вашего предшественника мы помнили. Это наше будущее — дирижабли, парашюты, судовые снасти, пневматики аэропланов, детали радио и даже дамские чулки. Короче, сейчас дирижабль на пути в Москву, в ожидании его подготовки и отлета вы проведете несколько дней на подмосковной даче под охраной. За это время вам успеют организовать несколько тайных встреч с нашими учеными.

— Дело настолько спешное, что вас не интересуют знания из будущего?

— Нам надо, чтобы Ленин вошел в правительство до августа. Ему еще надо привыкнуть к нашей России. Когда вернетесь, обещаю, что будете заниматься исключительно наукой и никакой политики. Разве вы не об этом мечтали?

Столыпин взял из вазы голландские сливочные трюфели, и, развернув бумажку, отправил в рот. Подтолкнул вазу Виктору — типа, ну, что же вы, как в гостях, будьте как дома.

Ну что же, это тайм-аут, подумал Виктор. Он вытащил из вазы небольшую ванильную шоколадку, шурша станиолем, отломил дольку. Практически советский, сказал он себе. Допустим, Столыпин хочет все-таки заманить Ильича в ловушку. Так Ленин не лох базарный, просечь должен. Иначе его всякие эсеры с меньшевиками только бы и разводили. С другой стороны, ну очень большой риск — отпустить попаданца, чтобы он все секреты будущего революционерам разболтал.

Надо понимать, что во время встречи он, Виктор будет без контроля со стороны гостапо. Работающего под контролем Ильич раскусит с пяти минут разговора. Значит, можно предупредить — раз, и обсудить — два. И вообще, это наверняка "уровень битвы с боссом". То самое задание, после которого его вернут домой. Все по штампу — к Гитлеру возили, к Лонгу возили, теперь к Ильичу...

А вот это и странно, подумал Виктор. После участия в войне с США в девяносто восьмом — опять рядовое задание. Что не так? Стоп: чем отличается восемнадцатый от тридцатых-пятидесятых? Интригой. Россия еще не великая держава, интриги послабее. И в этой комбинации растет его, Виктора, роль, как личности. Ладно, надо соглашаться. Может, скорее вернут. Или угробят. Кто их знает, тех, кто устраивает все эти попадания. Но и у них должна быть логика. Главное, не выглядеть отработанным материалом. В этой жизни вообще нельзя выглядеть отработанным материалом.

— Вообще-то я мечтаю попасть домой, — нарушил тишину Виктор после очередной дольки ванильного. — Но я согласен. За державу обидно.

Последние слова Столыпин понял по-своему.

— Ну что ж, честно, и... другого не ожидал. Ваше скорое согласие сэкономило уйму времени, поэтому в оставшийся час хотел бы расспросить, есть ли у вас демократия? Здесь, знаете, много споров о том, возможна ли она в России, нужна ли она России, а если да, то какая именно? Наверное, это вопрос покажется вам наивным...

— Ничего, — успокоил Виктор. — У нас тоже об этом спорят.

...Вишнево-красная кабинетный кабинетных часов мерно и звучно отзвонила десять. Посыльный, или как его там, дважды переменил чай — третий стакан распространял аромат свежих ягод земляники. Столыпин подощел к окну, и распахнув его, впустил в простой кабинет шум листвы, отдаленный грохот состава метро и басистые гудки речных буксиров. Шелковую занавеску заколыхал теплый, ласковый майский ветер.

— Сударь, я думаю, что демократия у вас все-таки есть, и народ ею пользуется. Пользуется для того, чтобы превращать государство из органа для решения общих проблем в лакея, мальчика на побегушках. Простой обыватель не будет думать об освоении богатств Сибири или необходимости электрификации, и он не понимает, когда государство этим занимается. Ему важно почистить колодец или починить крышу. Это у вас называется — "важны конкретные дела", делать лишь то, что каждый обыватель сразу почувствует, и при этом говорить "чего изволите?". Государственные люди при демократии — это слуги народа, но какая может быть система в работе этих слуг, если барин нанимает управляющего лишь для того, чтобы тот по утрам варил кофе и подавал в постель? Да, народ у вас получил власть, но оказался невежественным и безвольным правителем, который, к тому же ничего не хочет выслушивать в свой адрес, кроме лести. Не удивительно, что у вас канонизировали нашего нынешнего государя, который в вашей истории привел Россию к гибели.

— Вы критикуете государя?

— Милейший Виктор Сергеевич, государь здесь и в вашей истории — можно сказать, разные люди. Я не могу себе даже вообразить, чтобы наш государь, во время войны, на краю гибели Отечества, покинул свой пост и отрекся. Он бы что-то сделал, не знаю, что, может, что-то отчаянное, может быть, погиб — но даже смертью своей отодвинул бы Россию от пропасти. Ваш император, коли ваши историки не врут, просто бросил страну и проявил свою ничтожность. И ваш народ должен либо осознать свою ничтожность, либо попробовать разобраться в книгах и счетах, и распределить между слугами их обязанности. И научиться выслушивать верных слуг, когда они говорят не совсем приятные слуху вещи из чувства верности и желания защитить хозяина и его имущество.

"Надо полагать, ему бы больше понравилось первое", подумал Виктор. "Настоящий монархист".

— А как это согласуется с рыночной экономикой? — Виктору хотелось что-то возразить, но в каком месте пробить эту железную логику, он не знал.

— Сударь, в том, что вы там называете рыночной экономикой, — Столыпин встал, и, сжимая кулаки заходил по кабинету, — три четверти вашего делового мира надо, как у вас там говорят, оптимизировать, а по-простому говоря — упразднить. Это не фабриканты, не скотопромышленники, не владельцы пароходных компаний, это ничто. Это ростовщики, спекулянты и маклеры! Это люди, которые мешают расти товарному производству, используя свое положения для взимания комиссионных, и придумывают для оправдания своего паразитизма эту вашу теорию постиндустриального развития, называя свой паразитизм сферой услуг.

— Так это что же, — возразил Виктор, — и нашу компьютерную фирму надо закрыть? Она тоже сфера услуг.

— Не надо. Вы так же полезны, как бригады путейских рабочих или паровозное депо, где исправляют больные машины. Вы, как говорят большевики, рабочая аристократия.

"Если бы еще в нашей России это понимали"

— Самое страшное, — продолжал Петр Аркадьевич, — что никакой попаданец вам не поможет. Но есть надежда, что пережив нашествие очередного смертельного врага, — а я не сомневаюсь, что и там, в вашем великом будущем, Россию не оставят в покое, — народ ваш возмужает, и распорядится своей властью, опираясь на столетиями накопленную мудрость. Иначе территория нынешней империи при торжестве демократии будет выглядеть из космоса, как страна багровых куч, покрытая заревами бессмысленных мятежей и племенных войн. Народ, движимый лестью и мелкими корыстными интересами, обретя подлинную власть, распадется на народцы, которые до бесконечности будут грабить, избивать и унижать друг друга, как мальчишки с соседних улиц.

— Не хотелось бы вновь нашествия.

— Ну-у — пробасил Петр Аркадьевич, разведя руками, — что вам сказать? Храни вас бог и здесь, и, если вернуться счастье выпадет — там...

15. Наймитник или отхожие работники отрываются.

— Утро доброе! Как вам ночь на новом месте? Собаки не шибко лаяли? — это были первые слова, которые Виктор услышал от ожидавшего его в гостиной Радынова.

"Подмосковная дача", где поселили Виктора,была вовсе не похожа на те прянично-кружевные домики, картинки которых не раз он находил в Инете. По виду в этой даче чувствовалось что-то старое, довоенное: длинный, приземистый одноэтажный дом с мансардой, выкрашенный в зеленовато-серую и серо-коричневую краску в тон окружавших его сосен. Большие проемы окон и веранды, отражавшие голубое неб над вершинами деревьев, слегка пугали, словно с ними было связано что-то не совсем приятное из детских воспоминаний; утреннее солнце разукрасило крышу и стены яркими желтыми пятнами. Только вот была она совершенно новенькой, свежей, как гимназистка перед свиданием, из комнат еще не выветрились запахи масляной краски, сосновой смолы и чистого лака, что смешивались с благоуханием хвойного леса с примесью дровяного дымка из кухни.

Отделка дома была скромной; главным украшением здания был высокий четырехгранный шпиль над слуховым окном, возвышавшийся над большой, светлой верандой у входа. Другая большая веранда, открытая, была пристроена сбоку к зданию прямо к столовой; вчера вечером, по случаю хорошей погоды, туда выносили стол для ужина и ставили сияющий желтый самовар. В плане дом напоминал букву "Т", в приземистой вертикальной палочке которой располагалась прислуга, два туалета, ванная, кухня, дровяной сарай, кладовые и ледник; верхняя перекладина была поделена лестницей на два крыла. В левом от входа разместили Виктора: семиметровая спальня с широкой кроватью, гардеробом и туалетным столиком, пятнадцатиметровый кабинет с двухтумбовым столом, этажеркой-вертушкой, телефоном и пишущей машинки, напротив — конференц-зал тех же размеров с прямоугольным столом, стульями и местом стенографистки. К конференц-залу примыкала библиотека; шкафы до потолка были забиты философскими, историческими и экономическими трактатами, среди которых Виктор обнаружил и классиков марксизма. То ли хозяин дома был просвещенным гостаповцем, то ли все это собрали здесь специально, чтобы дать Виктору подковаться перед встречей с Ильичем — было непонятно, да и выяснять не хотелось. Вчера, при беглом осмотре, бросилась в глаза неизвестная ленинская работа — "Надежды и крах глобализации" в двух томах, но тратить время не хотелось — в конце концов, ему обещали встречу с живым автором.

Большую часть правого крыла занимала приличная зала, размером с две смежных комнаты двухкомнатной хрущевки: столовая, она же гостиная с фортепиано, буфетом и итальянскими пейзажами на стенах. К зале примыкала пара комнат — семиметровок. Одна из них предназначалась для послеобеденного отдыха — в торце обтянутый светлой кожей диван, над которым почему-то висело огромное зеркало в дубовой узорчатой раме, овальный стол под вышитой скатертью и четыре кресла. Вход в другую был под лестницей, возле перехода в санитарно-кухонно-хозяйственную часть, и этот вход был закрыт. Комнаты в мансарде занимала охрана, свободная от несения службы. Проходя мимо лестницы, Виктор чувствовал, как оттуда тянет табаком и слышал реплики — "А вот мы вашу даму!" "А вот мы вашего валета!". Охрана состояла из молодых людей в кепочках, немного хулиганского вида, которые во время дежурства прохаживались по территории, держа местные "Аграмы" под широкими плащами.

Участок леса, где стояла дача, был обнесен высоким тесовым забором, внутри которого был устроен еще один, из "колючки". По коридору между двумя заборами была натянута проволока, вдоль которой бегали лохматые вислоухие песики в половину человеческого роста, у ворот стояли бревенчатая сторожка и каретный сарай, где размещалась пара "РБВЗ", а рядом, замаскированный веточками, постоянно дежурил угловатый броневик с башней.

— Все нормально, Кондратий Иванович, — улыбнулся Виктор. — Собаки ученые, зря не лают. Как там наши электронщики?

— Вы их вчера немного удивили. Они ждали от вас новых устройств, а вы им так долго рассказывали про пентод косвенного накала, и эти, как их...

— Купроксный диод и селеновый выпрямитель. Понимаете, для армии нужна массовая аппаратура, а эти комплектующие сэкономят нам уйму ламп. Вам нужны не лаборатории и даже не заводы. Вам нужна целая отрасль. Со схемами — скорее, определил удачные. Супергетеродин аж несколько человек изобрели, с триггером Бонч-Бруевич меня опередил, так что электронно-счетные машины наши. Я уже так, по мелочам напрогрессировал, вроде полосового фильтра или АРУ. Телевидение — это уже после войны, материалы накидаю, оставлю. Сейчас главное — технология электровакуумных приборов, методы расчета, а я в основном-то радиолюбительством занимался, а на заводе — по механике. В другой надо было вуз идти, в другой...

— Ну, не казните себя. Как мне доверительно рассказал Лев Сергеевич, одна ваша идея записи на целлулоидную пленку с ферроксидным слоем — это прорыв, это новый вид эфирной борьбы с армией противника. А магнетрон и "волновой канал"? Ваш предшественник подал нам идею радиолокатора, но наши эксперименты в Кронштадте, как и опыты Хюльсмайера в Германии, скорее, отбили интерес у командования флотом к этой новомодной игрушке.

Часы в углу отбили четверть часа. Радынов достал свои карманные и сверился, затем подошел к темному резному ящику с циферблатом, и, открыв стекло, подвел минутную стрелку.

— Сейчас подадут завтрак. Вас не утомляют мои беседы?

— Лишь бы они принесли пользу.

— Взаимно, взаимно. А ваши вечерние рассказы о будущем навели меня на некоторые размышления. Вам не интересно, какие?

— Интересно. Надо же знать, какое мнение складывается обо мне в политическом сыске.

— Не совсем в сыске, и совсем не о вас, а об обществе вашего будущего. Я пришел к выводу, что у вас, в России, нет рабочего класса. Ни марксового пролетария, ни нового русского рабочего с автомобилем и коттеджем, мечты господина Столыпина.

— А кто же у нас тогда по найму работает?

— Этот класс существовал в России задолго до промышленных пролетариев. Были такие люди — наймиты, отхожие работники. Пролетарий селится у фабрики, живет в семье, ходит на работу, рабочий поселок для него родина, фабричные для него братья и товарищи. Наймит отрывается от своей семьи, от своего хозяйства и уходит искать хозяина, которому можно наняться. Нанимается он один, безо всяких профсоюзов, живет в доме хозяина, выполняет не строго определенные работы, а почти все, что хозяину надо, и уйти не может, потому что у хозяина просто денег не будет для расчета, ему товар продать надо. Положение может быть разное, тут и чуть ли не членом семьи может стать, за одним столом с хозяевами, а может быть червем, рабом забитым — какой хозяин, и как отношения сложатся, если слаб характером, быстро на нем ездить станут. Разве это не напоминает вам, отношения с работником в вашем российском бизнесе? Заметьте, Виктор Сергеевич среди наймитов есть преуспевающие люди, что заставляет остальных верить в удачу и не протестовать против уклада общества.

— У нас не живут в доме хозяина.

— Я понимаю. Но ваш хозяин тоже отрывает человека от семьи, требует отказываться от себя и подлаживаться под отношения хозяйского дома.

— Допустим. Хотя и здесь можно остаться самим собой.

— Хотите иметь моральное превосходство перед тварями дрожащими? Понятно и знакомо, даже естественно. Но ваши отношения между хозяином и наемным работником — это подкоп под государство. Нет-нет, речь не о пролетарии-могильшике, этого класса, как я сказал, у вас не имеется. Речь о наймите. Ваше государство, ваша демократия, старается работать для наймитов с российским подданством, а ведь этот класс— не народ.

— Не народ? — хмыкнул Виктор. — А кто же тогда народ? Чиновники, бизнесмены? Военные?

— Народ — это не класс, — улыбнулся Радынов. — Понятие народа полагает чувство единоутробности. А наймит, как я уже говорил, отрывается от своей семьи, своего хозяйства, от родных мест. Он отрывается от "опчества", своей крестьянской общины, его успех зависит от того, как он вживется в чужой дом, чужую семью, насколько он сможет стать там своим, родным. Его семья, его родня — хозяин. Так и ваши отхожие работники отрываются. Поманит их, к примеру, Европа — а они же люди образованные, язык изучить, ремесло другое им нетрудно — вот и скажут: "Мы вам не будем братьями. Мы едины с Европой". Ни нацией не связаны, ни классовым братством. Где хороший хозяин, там и семья, там и отечество. Я понятно?

— Понятно. Господин Добруйский развивал похожую теорию.

— Жизнь учит... Так вот, ненависть наймита к государству, к тем, кто ему служит, это от бессилия перед нанимателями. Хотя кроме государства, никто не пытается защишать интересы наймита, вы же рассказывали. Ваши наймиты против произвола хозяина почти не протестуют, не пишут писем государю, хотя все грамотные, не проводят собраний и демонстраций, хотя это разрешено, не создают своих партий, хотя это ваша демократия не преследует. Они не добились ни пенсий, ни школ, ни детских садов, ни больниц, все это скорее поддерживает государство в силу советских традиций, на которые опасно покушаться. Даже выдачу зарплаты без задержек им смогло устроить только государство. Но они все будут говорить — "Чиновники — воры, чиновники грабят народ и все до одного ездят в роскошных машинах с шоферами". Это аутосуггестия, самогипноз.

— Что же вы предлагаете? Не слушать мнения наймитов? Вернуться к диктатуре?

— Вы будете смеяться, но я предлагаю устроить у вас то же, что и у нас. Революцию сверху. Государство должно изменить отношения между хозяином и служащими, и начать прежде всего с себя, со своих служащих, не заигрывая с настроениями наймитов. Государство должно вести себя с народом не как денщик, а как домашний врач, нанятый для поправки доровья.

— Ну что ж, — пожал плечами Виктор, — очень логичные выводы с точки зрения чиновника эпохи Николая Второго.

— Намекаете на то, что пожив у вас в будущем, я бы изменил эти выводы?

— Не знаю. Чужая душа — потемки.

Странно, что они уже второй день говорят об этом, подумал Виктор. Обрабатывают? Делают монархистом? Зачем? Зачем Ленину монархист? Или это у них главная проблема? Это у них главная проблема, это они пытаются ее решить... В любой реальности, при любом строе надо не дать себя переделать. Потому что если человека переделывают, то не для того, чтобы ему было лучше, а чтобы было лучше тем, кто переделывает.

В дверь постучались. Русый казачок в белом торжественно внес сияющий, как маленькое солнце, самовар, и вернулся, чтобы вкатить дубовую тележку с завтраком. Из прислуги во всем доме не было ни одной женщины, как в лаборатории из второй реальности — это Виктор приметил еще вчера. Питание на усадьбе оказалось не царским, а, скорее, этаким скромно-мещанским и навевало воспоминания об образцовом министерском общепите бериевских времен: утренний стол украсили голубцы, гречневая каша с грибами, пирог с капустой и морковное суфле. Похоже, на дачу взяли неплохого повара, но — с указанием делать питание не столько изысканным, сколько здоровым.

— Сегодня у нас суббота — промолвил Радынов, повязывая салфетку, — дирижабль уже прибыл и через двое суток будет готов к отлету в Швейцарию. Сейчас решают вопрос с кандидатурой агента, который будет сопровождать вас в поездке, накануне отлета вас представят друг другу, чтобы вы смогли познакомиться и привыкнуть.

"Познакомиться и привыкнуть. Значит, будет какая-то легенда и — не вызывать подозрений. Значит, за нами будут реально охотиться и никакого прикрытия. Вот вам и зарплата полковника. Хотя, через полгода деньги тут могут ничего не значить. Самым ценным будет казенный паек, казенная квартира, одежда, медикаменты, оружие и мандат царской ЧК."

— Итак, двое суток. — продолжал Радынов. — Перед смертью, как говорится, не надышишься...

— Перед чьей смертью?

— Нет-нет, это в другом смысле. Суббота и воскресенье будут посвящены встречам с учеными, попытаемся заполнить пробелы и утраченную информацию от вашего предшественника. Отдохнуть у вас будет возможность во время полета. Не возражаете?

— Нисколько.

— Сегодня привезут биологов и врачей, и по этому поводу нам надо обговорить один щекотливый вопрос.

— Меня должны вскрыть, как лягушку?

— Ну что вы... Даже не сопряжено с неприятными ощущениями. Просто некоторые ученые очень хотели бы получить образцы вашего семени.

— Генетики, что ли? Когда они смогут разобраться в этом, у них будут идентичные образцы посвежее.

— Не совсем. Наши евгеники обещают неслыханно поднять могущество России за счет улучшения породы людей. Сократа или Платона, мы, конечно, уже не найдем...

— То-есть, если я верно понял, вы, то-есть, они, хотят использовать меня, как донора для детей из пробирки. Производство Платонов и быстрых разумов Невтонов, которые будут прогрессировать человечество за счет генетической памяти?

— Надеюсь, вам говорит что-то имя господина Тимирязева?

— Да его у нас каждый школьник знает. Он же доказал, что Солнце — источник всего живого на Земле! Но он же это... вроде как был против вейсманистов-морганистов?

— Ну, он считает, что германские мендельянцы, отрицающие Дарвина, извратили Менделя, и превратились в клерикалов и националистов... надеюсь, вы представляете, о чем речь. Так вот, господин Тимирязев самолично призвал цвет российской биологии к евгеническим экспериментам. Определенные плоды уже есть, например, господин Кольцов научно доказал необычайное богатство российского генофонда, что является величайшей и наиболее ценной особенностью нашей расы. Задача нашего государства на ближайшее полвека — дать каждому ребенку такие условия воспитания и образования, чтобы особенности его наследственных черт принесли наибольшую пользу России. Но наука идет дальше! Она уже говорит о создании такого поколения людей, которые могут трудиться вдвое плодотворнее, чем представители рас Европы и Америки. Есть результаты! Теперь, когда нам посчастливилось встретить человека будущего, справедливо ли будет для нас с вами отказываться от такого великого шанса?

"Так вот откуда ноги растут у идей пролетарской расы и переливания крови буржуев. Ладно хоть тут для полноценности расы хотят социальные условия создавать, а не уничтожать неполноценных..."

— Послушайте... — Виктор не знал, что убедительнее сказать, — в нашем будущем дать образование, медицину, культуру, ну, каждому человеку развиваться по способностям — это да, это хорошо, это полезно. Ну а с выращиванием суперменов пока не подтвердилось. Хотя ученым это вряд ли сейчас объяснишь. Скажите им... ну, что наша религия запрещает самоудовлетворяться. Табу такое.

Радынов вздохнул — как Виктору показалось, с некоторым облегчением, — и отправил в рот блестящий от жира золотистый кусочек голубца, источавший легкий аромат капусты, лавра, розмарина и грибов на фоне дразнящего благоухания тушеного кабанчика.

— Я понимаю, — ответил он, хорошенько прожевав, — я вас хорошо понимаю. Все в мире должно быть привычным человеческому естеству — как это утро, этот завтрак, как этот дом в свежей тишине леса. С одной стороны, приятно уйти от мира, от суеты и переживаний, с другой — одиночество скита точно так же противоестественно людской природе. Человеку нужны простые радости, ведь верно?

— Попаданец всегда вынужден жить настоящим, — уклончиво ответил Виктор, и попытался сменить тему. — Я смотрю, на даче нет женщин. Надеюсь, это место не легендируют, как тайный клуб, этих, как они у вас называются, ну, наверное, вы поняли.

— Кстати, о прекрасной половине человечества, — оживился Радынов. — Вы правы, действительно их отсутствие тяготит. Как вы смотрите на приятные встречи в здешнем уединении с молодыми симпатичными дамами, порядочными и благовоспитанными? Дамами, которое хотели бы оказаться в полной вашей власти в опочивальне или на лоне природы?

— При дворе появился гарем? Или я внушаю здесь страсть, как Григорий Распутин?

— Вы о Новых, что ли? Это всего лишь один из стаи мошенников с отваром из дубовой коры, которую он выдавал за чудесное снадобье. К счастью, гостапо не допускает ко двору шарлатанов, а в здешние пенаты всяких экзальтированных барышень. Женщины, которые хотели бы с вами встретиться, — в основном те, что лишены счастья иметь детей из-за болезни мужа, и, кстати, мужья дали им полное согласие. Что может быть лучше семейного счастья? Так сказать, приятное с полезным...

— А подобрали их те же самые евгеники?

— Российская евгеника из моральных соображений категорически отвергает всякое принуждение к улучшению рода. Поэтому среди врачей организован сбор сведений о подобных случаях, отбор кандидатур с совершенным фенотипом и разъяснение возможности иметь детей с родословной великих людей.

— Я — великий? А великих водят, как бычков — производителей? Впрочем, да, многие великие будут не против.

— Вы — уникальный. Вы — генетическое разнообразие. А генетическое разнообразие повышает шанс улучшить человека. Взгляните на российские земли. Будущие люди смогут жить в Сибири и на Камчатке так же легко, как в климате Италии и Греции. Мы начинаем эпоху великого заселения, которое раздвинет горизонты всему человечеству...

"Почему они так спешат? За два дня до отъезда? Либо они боятся, что меня после главной миссии выдернут обратно в наше время — ну, если, конечно, Ильич главная миссия, — либо со мной что-то может случиться в Швейцарии. Те же немцы уберут или англичане. Нет, так не пойдет. Пусть обеспечивают прикрытие".

Виктор поставил стакан чая на стол и задумчиво поболтал там ложечкой.

— Вы знаете... — медленно произнес он, потому что пока не знал, что ответить, — я как-то сейчас не вполне уверен...

— Все будет великолепно, — поспешил заверить его Радынов. — Наши врачи помогут нужными препаратами... это совершенно безвредно и даже полезно. "Так целуй же меня, так ласкай же меня..." Уверяю вас, это будут незабываемые ночи, сразу несколько красавиц до утра успеют обрести счастье.

— Я о другом. Я сомневаюсь, что приличная женщина после такой вязки сможет воспитать нормального ребенка. Надо по человечески. Вернусь из Швейцарии, и где-то по неделе на встречи с каждой из кандидаток. Ухаживания, разговоры, узнать друг друга, понравиться... Что-то вроде мимолетного курортного романа. Это окончательно и без вариантов.

— Ловлю вас на слове. Как вы смотрите на то, чтобы это было где-нибудь под Ливадией, там как раз располагает? Плеск моря, запах кипариса, крики чаек над заходящим солнцем...

За окном послышался шум подъезжающего автомобиля: для человека современного это примерно как на лужайку заехал трактор "Беларусь". Квакнул клаксон. Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвался пожилой, чуть полноватый мужчина в светлом костюме, с высокой ленинской залысиной на лбу, седыми усами и бородкой клинышком, похожий на дипломата. Глубокие, широко раскрытые глаза на его побледневшем лице светились какой-то затаенной болью.

— Господа! — возбужденно воскликнул он, даже не поздоровавшись. — Господа, кто из вас Виктор Сергеевич! Господа, я... Человечество в опасности!

16. Песец вовремя.

— Даниил Кириллович, доброе утро, — спокойно произнес Радынов. — Вот это Виктор Сергеевич, а человечество в опасности — это ко мне. Виктор Сергеевич, позвольте вам представить господина Заболотного, светило нашей эпидемиологии из Киева, проездом на симпозиуме, если не ошибаюсь. Господа, пожалуйста, проходите в залу для совещаний, и расскажите, чем мы сможем помочь, а я распоряжусь насчет чая.

Заболотный, извиняясь, поздоровался, долго тряся руку Виктору; тому ничего не оставалось делать, как вежливо отвести его в конференц-зал, где стенографистка, широко раскрыв глаза, ухватила отточенный карандашик в готовности уловить кажое слово. Стараясь успокоиться, ученый сел за стол, достал очки и зачем-то стал протирать стекла носовым платком, потом спрятал очки обратно в кожаный очешник. Тем временем в конференц-зал вошел подвижный молодой человек с эйнштейновской шевелюрой, усиками и строгим выражением лица; он отрекомендовался как Башенин из военно-медицинской академии. Виктор почувствовал смутную тревогу: гости приехали явно не по вопросу продолжения рода.

— Даниил Кириллович, — Виктор решил взять инициативу в свои руки, — расскажите, пожалуйста, по порядку: кто, что, где, когда, почему и что из этого следует.

— Нуте-с, нуте-с... — Заболотный уже взял себя в руки. — Кто: солдаты. Что: пурпурная лихорадка, по описаниям это то, что вы назвали "испанкой". Где: форт Райли в Америке. Почему: пока не установлено. Известно, что в форте содержали много скота и птицы. Что следует... голубчик, что из этого следует, вы представляете лучше нас. В форте ввели карантин, но случаи заражения уже отмечены в нескольких городах. Вудро Вильсону направлена телеграмма с призывом запретить рукопожатия по всей стране; очевидно, к этой мере придется прибегнуть и у нас, если болезнь проникнет в Европу. Нам нужно все, что вам известно о методах лечения и о методах лечения того, что у вас называют гриппом. Судя по вашему звонку в Бежице, опасность нешуточная. Кстати, сколько у вас там было смертных случаев, в вашем мире?

— Точно не помню... То ли пятьдесят, то ли сто миллионов. Переболела треть населения планеты.

Заболотный и Башенин растерянно переглянулись.

— Ну, это из-за войны, — поспешил успокоить Виктор. — Скученность народа, бедность, антисанитария, переброска по странам воинских контингентов... Наконец, долго секретили и упустили время. Вот если бы сейчас... Вот если бы врачи всего мира против войны выступили, чтобы совместно бороться с новой угрозой! Конечно, это наивно, но...

— Почему наивно? — вернувшийся с кухни Радынов нервно потирал руки. — Совсем даже не наивно... Если бы вы сразу сообщили нам масштаб трагедии... Сильные мира сего, затевая войны, обычно думают, что гибнут будут солдаты, а они, цвет нации, будут спокойно сидеть в ресторанах и обсуждать положение на фронтах. Вот страшная болезнь, от которой нет спасения, и которая входит во дворцы с той же легкостью, как в хижины бедняков... вот что вызовет в Европе настоящий страх, настоящую панику, и заставит смотреть на Россию с надеждой, а не с ненавистью.

— Но ведь я не знаю, как ее лечить. Когда была эпидемия, не было лекарств, а потом не было такой же болезни, вирус все время меняется. Про нынешние знаю только названия — афлубин, амиксин, арбидол... да и в основном помогает вакцинация, а как приготовить вакцину, я тоже не знаю.

— Германия не знает, что мы не знаем. И потом, когда начнут бороться с эпидемией, отложат войну. В вашем времени война уже шла к концу, в нашем — еще не начата.

— Стихийное бедствие, как фактор политики?

— Да. В конце концов, гостапо может задействовать все свое влияние, чтобы пробудить общественность европейских стран. Здесь подойдут любые движения — монархисты, клерикалы, анархисты, националисты.

— Господа, — осипшим голосом прошептал Заболотный, — давайте пока оставим политику. Виктор Сергеевич, голубчик, пожалуйста, расскажите нам все что вообще вам известно о так называемом "гриппе", что было раньше, что теперь. Кто-нибудь из родственников им болел?

— Да я сам болел. С детства много раз. Он же меняется.

— Вот видите, видите... Давайте, я вас буду спрашивать, а вы рассказывайте...

...Ласковый полуденный ветерок гулял по комнате. За столик в углу присела свежая стенографистка, в белой закрытой блузке и темно-синей юбке; та, что ранее вела запись, аккуратно закрыла тетрадочку и вышла расшифровывать. Уже четвертая, подумал Виктор. Специально под них автомобиль отрядили. А вчера с электронщиками как-то вживую, без записей. С электронщиками — это диалог инженера с инженерами, там важно передать мысль, логику, ее лучше запишет специалист. А здесь нужна информация, которую он, Виктор, не понимает, не осмысливает, просто помнит. Вовремя охранка подсуетилась.

— Виктор Андреевич, — Заболотный нервно крутил в руках чайную ложечку, — Виктор Андреевич, какое мнение у вас складывается обо всем этом?

Башенин пожал плечами.

— Прежде всего, сбивает разнообразие клинической картины, типичны разве что высокая температура и поражение верхних дыхательных путей. Обратите внимание, что те формы гриппа, которыми неоднократно переболел господин Еремин, не сопровождаются проявлениями геморрагии. Развитие пневмонии при гриппе наводит на мысль о том, что можно попробовать вводить крустозин в форме ингаляций аэрозолей, чтобы препарат попадал в место скопления возбудителей. Во всяком случае, это поможет борьбе с осложнениями. Виктор Сергеевич вспомнил о некоем препарате под названием интерферон, но мы пока о нем ничего не знаем. С другой стороны, поиски крустозина усилили внимание к антибактериальным препаратам животного происхождения, и господину Лащенко удалось выделить мурамидазу. Наконец, происходит проверка противоопухолевого действия веществ, выделенных из молок осетра...

— Из осетра? — переспросил Виктор.

— Вы что-то вспомнили?

— Не знаю. Помню, какой-то препарат выделяли то ли из икры, то ли из осетра и что-то тоже вроде против гриппа. Случайно вот попалось в "Науке и жизни", но что там было...

— Все равно надо проверить.

Даниил Кириллович нервно потер пальцами переносицу.

— Как чертовски мешает эта секретность обстановки! Почему нельзя собрать всех коллег... ладно, не будем об этом. В ваших глазах, господин Радынов, я вижу немой вопрос, понимаю, что этот вопрос не праздный, попробую высказать мнение. Во-первых: распространение инфекции преимущественно воздушно-капельным путем, меры понятны, и большинство из них те же, что мы должны принимать при всякой опасной эпидемии. Насколько мы видим по первым случаям, в Америке болезнь распространяется вдоль путей сообщения вместе с вирусоносителями. Непосредственная задача охранки — поддержать в обществе порядок, не допустить паники, одним этим можно спасти тысячи людей. Теперь о лечении. Насколько я понял, в будущем основное лечение симптоматическое — жаропонижающие, болеутоляющие, противокашлевые, укрепляющие, витамайны... Интересны некоторые народные средства, особенно мед, но об этом потом, это не главное. Противовирусное лечение в следующем веке представляет для нас полнейшую загадку, как и препараты. Пока представляет. Антибиотические средства, по моему предположению, используются медициной будущего в этом случае для лечения воспалительных осложнений и вторичной бактериальной инфекции. Касательно вакцины — у нас просто пока больше времени, и есть надежды, что волна эпидемии у нас начнется осенью, когда придут холод и сырость, когда простудные заболевания, недостаток солнца, свежих фруктов и ягод создадут благоприятные условия.

Заболотный сделал паузу и нервно побарабанил пальцами по столу. Радынов сидел с непроницаемым лицом.

Почему-то думают, что попаданцы могут сделать в прошлом практически все.

— Знаете, — продолжал Заболотный, — мне никак не дают покоя поражения сердечно-сосудистой и нервной системы с многочисленными кровоизлияниями и кровотечениями. Здесь есть сходство с геморрагическими лихорадками, однако названные лихорадки, как вы знаете, обычно передают животные и насекомые, и тогда не случилось бы пандемии.

— Полагаете, возбудитель обладает сильнодействующими токсинами? — спросил Башенин.

— Коллега, если это токсины, куда они исчезли в последующих подвидах вируса? Вирус в будущем постоянно менялся, но таких серьезных проявлений геморрагии наши потомки не заметили, а это же не фунт изюма, простите за сравнение. Почти сто лет появления все новых и новых подвидов, делающих бессильными лекарства, и ни токсинов не открыли, ни точного повторения клинической картины пурпурной лихорадки. Невероятно!

— Если не токсины, то что же?

— У меня есть скромное предположение, что это аллергическая реакция организма на вирус или на какое-то вещество, им выделяемое. Необычно сильная, смертельная. В эпидемию выжили те, чей организм не обладал такой гиперреакцией, и это передалось по наследству. Но это пока только скромное предположение. Виктор Сергеевич, вы когда-нибудь слышали о такой гипотезе там, у себя, в следующем веке?

— Не помню. Честно, не помню, — вздохнул Виктор. — Чем я еще могу помочь? Может, меня изучать надо... только без вскрытия.

— Ну что вы, что вы, — замахал руками Заболотный. — Не могли бы вы быть так любезны дать анализ крови из вены? Нас предупредили, что вы не можете долго быть в нашем распоряжении. Необходимые инструменты у меня с собой, пусть только на всякий случай еще раз прокипятят шприц в стерилизаторе на кухне...

17. Реванш ботаников.

...По потолку нахально ползало несколько мух. Тяжелый майский жук прерывистым зуммером гудел у окна, запутавшись в тонкой кисее занавески.

Виктор сидел, откинувшись на спинку дивана и зажав локтевым сгибом левой руки ватку, от которой пронзительно несло медицинским спиртом. Он чувствовал, как по телу разливается приятный покой и невесомость — светила медицины настояли принять бокал кагора под закусь грецкими орехами. Виктор смотрел на желтые солнечные пятна на крашеном дощатом полу, и ловил себя на мысли, что ему безралична и будущая война, и испанка, от которой, как он ясно понял, в этом мире вылечить не смогут. Здесь надо жить даже не днем, а часом, думал он. Радоваться солнцу на крашеном полу, майскому теплу, жуку в кисейной занавеске, запаху сосны в новом доме.

За окном затухало тарахтенье машин и гудки клаксонов. В открытом проеме двери показался Радынов с какой-то неестественной, наклеенной улыбкой на лице, навевавшей воспоминания о немых фильмах; Виктор почувствовал в этой улыбке плохо скрываемый страх. Ну да, одно дело — отправиться в поход, получить там ранения или даже погибнуть — это для них понятно, это в них с детства воспитывали, а вот так, как в двадцатом веке — похоронить семью, видеть вокруг себя множество нелепых, случайных, беспощадных смертей, беззащитные жертвы, стариков, младенцев, беременных и больных, понимая, что не можешь их спасти — к такому они еще не привыкли.

"Страх — плохой советчик..."

— Не волнуйтесь, — сухо сказал Виктор. — Есть прекрасная возможность построить везде санэпидстанции, заставить массы соблюдать личную гигиену и заставить ваш бизнес создать санитарные условия на производстве и в быту. И вообще возможность сплотить нацию. Предупредите сразу ваших олигархов, что на Кипре они не спасутся.

— Вы хотели сказать — на Капри?

— На Капри, на Кипре... Спасти их может только отказ от роскоши и вложение в медицину и санитарию. Сделайте так, чтобы они поняли, что у них безвыходное положение.

— Да. Жаль только, что для сплочения нации большая беда нужна.

"Прямо как у Жванецкого", подумал Виктор. "Это вам не по ресторанам о пользе жертв войны для величия России рассуждать".

— После обеда у нас кто? — спросил он.

— Сельскохозяйственная наука.

— Ботаники? Еще одна катастрофа?

— Ну, этот ваш голод тридцатых. Отдыхайте, я пока распоряжусь насчет обеда.

..."Ботаников" оказалось двое. Похоже, у охранки не было такого ясного и продуманного плана, как у бериевского МГБ в пятьдесят восьмом, и она действовала в пожарном порядке, подыскивая людей более-менеее известных и надежных.

Приват-доцент Прянишников, несмотря на академическую бородку клинышком и академический высокий лоб, выглядел вовсе не пожилым человеком. Даже седина лищь начинала серебрить аккуратно зачесанные волосы. Виктор помнил его лицо на почтовой марке и обложке книги из серии "ЖЗЛ", и проклинал себя за невежество. Наверняка с исторической личностью встречаешься, а и не знаешь, что и как себя вести.

Второго ученого Виктор узнал с порога. Вавилов. В этой реальности — только что защитившийся магистр с кафедры Прянишникова, энергичный тридцатилетний человек в светлой тройке, темноволосый, с усмешкой под пышными усами. Типичный жизнерадостный скептик.

— Виктор Сергеевич, — в глазах будущего светила генетики и жертвы режима сверкали задорные искры, — вы, пожалуйста, не гневайтесь, но мне показалось, что история "голода тридцатых" вашими историками превращена в миф. Ваша семья жила в это время не в деревне?

— В поселке. Сельским хозяйством там не занимались.

— Вот видите. В городе — да, голодание наверняка было. Но ведь основное число умерших почему-то в деревне, а ведь туда, наоборот, должно было бежать городское население, чтобы найти продукты.

— Так я же говорил. Власть отбирала хлеб.

— Сударь мой, — Вавилов постепенно начинал заводиться, — голодные годы для России, это обычное вековое явление. Почему в народе говорят "Хлеб всему голова"? Хлеб для крестьянина — все равно, что золото для средневекового купца. Это валюта, за которое можно купить все. Это та пища, которую можно брать с собой в поле, в дорогу. Но на столе у крестьянской семьи в основном "коренья" — репа, свекла, брюква, морковь, картошка. На зиму заготовят кислую капусту, это предотвращает цингу. Власти забирали репу?

— Не слышал. Только про зерно.

— Забирали зерно и давали коммунистическим хозяйствам сельхозорудия и машины. Наверное, это привело к сильному недоеданию, но никак не может объяснить гибель семи-восьми миллионов человек, о которых заявляет ваша история. Сударь, либо ваши историки лгут относительно числа жертв, либо это не голод, а что-то другое. Тем более, у вас же потом, как вы сами сказали, была большая война, враг дошел до Москвы и Волги. Должно было умереть больше — лучшие угодья были разорены захватчиками, обрабатываемые земли сократились, тягловая сила и скот были реквизированы для армии. Ведь так?

— Ну, голодно, конечно, было. Так ведь картошку сажали, кормовую брюкву ели, тем и спасались.

— А в тридцатом не спасались? Чем вы объясните, что больше всего жертв голода было в самых плодородных местах России?

— Наверное, часть раскулачили, часть в города бежало, убирать урожай было некому...

— Тогда умерли бы в городах! Еще одна маленькая деталь — вы сказали, что наибольшая смертность была в апреле-июле.

— Так написано было. Статистика.

— Либо статистика врет, либо... Вы же не из тех городских, Виктор Сергеевич, что считают, что булки на деревьях растут. От голода мрут зимой, когда запасы кончатся. А в мае-июле, в наших местах, в сельской местности, голый и бездомный от голода умереть не может. Знаете, сколько природа дает нам пищи в лесу и на лугах? Нормальной, ценной пищи, которой еще предки наши далекие жили? Крапива, корни одуванчика, лопух, хвощ полевой, борщевик — десятки одних трав и кореньев! А рыба в реке?

— Тогда отчего же смертность? — Виктор менее всего ожидал такого бурного обличения антисталинистов от жертвы культа.

— Виктор Сергеевич, знаете, на что больше похожа картина, нарисованная вами? На смертность одна тысяча восемьсот девяносто второго года, когда после голода началась холерная эпидемия. И именно она-то и унесла больше всего жизней.

— Думаете, холера?

— Холерная или другая эпидемия. На это косвенно указывает и описанный вами вид пострадавших. Нет признаков дистрофии, зато налицо опухание, кишечные расстройства, помрачение сознания, очевидно, вызванное токсинами, которые выделяли возбудители болезни... Полагаю, с выяснением причин голода мы только зайдем в тупик. Также понятно, что Виктор Сергеевич прибыл к нам не с образцами высокопродуктивных сортов и не поведает нам агрономических открытий на опыте садового участка. Если уважаемый Дмитрий Николаевич не возражает, предлагаю ограничить круг вопросов к гостю из будущего известными ему методами борьбы с голодом в военное время и основными открытиями в области биологии и агробиологии, которые могут быть в гимназическом курсе.

— И еще обязательно об удобрениях! — воскликнул внимательно слушавший Прянишников. — Главная проблема России еще с минувшего века — это истощение почв.

"Да", подумал Виктор, "похоже, сегодня не мой день".

Из технологий голодных времен он вспомнил посадку картошки глазками, причем выяснилось, что это немного подновленная идея самого Прянишникова, который видел в ней смысл лишь в условиях голода. Про ДНК, РНК и прочие приблуды молекулярной генетики в рамках школьного курса Вавилов слушал с удовольствием, но, как выяснилось, для доказательства теории современникам потребуются, как минимум, годы опытов. Немногим лучше оказалось и с удобрениями: Виктору удалось вспомнить лишь общие черты производства нитрофоски, для налаживания которого требовались годы работы, и роль микроудобрений, которые здесь надо было еще научиться применять.

— Не отчаивайтесь, друг мой, — философски утешил Виктора Прянишников, — вы подтвердили главное: нет увеличения плодородия без удобрения, а минеральное питание растения не может быть оторвано от агротехники. Вы подтвердили верность нашей методологической основы о диалектической взаимосвязи организма и среды! Именно эта идея и лежит в будущем учении об экологии.

— Дмитрий Николаевич, но это же капля в море.

— Труд, Виктор Сергеевич, упорный и настойчивый труд сотен инженеров и агрономов позволит превратить ваши наброски в заводы, которых еще не видела Европа. Знаете, что этой весной в Растяпино заработала первая русская фабрика синтеза аммиака по методу Габера? А, кстати: есть планы разработки фосфоритов под Брянском в Полпино. Как минимум миниморум, ссылаясь на вас, мы можем ускорить развитие российской промышленности искусственных туков.

— Ну, хорошо... лишь бы нитратами не перекормили...

— Виктор Сергеевич! Да поймите же, ваши данные как раз и позволят предотвратить раскол науки, абсолютизацию травопольной системы и противопоставление азотных туков естественному восстановлению плодородия почвы. Ладно, не будем втягивать вас в наш спор с Вильямсом.

"Похоже, я тут ненароком придавил в корне лысенковщину", подумал Виктор.

18. Главный академик Иоффе.

Последний день перед отлетом прошел на одном дыхании. До обеда и после пригласили физиков. Прямо как районная олимпиада — те тоже по воскресеньям проводили.

Делегацию возглавлял Иоффе. Тот самый, что у Высоцкого "главный академик Иоффе". Абрам Федорович Иоффе, цветущий человек средних лет, внешне похожий на типичный образ хозяйственника из довоенного кино, отец советской физики, одним из первых определил заряд электрона. Помощник Рентгена. Организатор науки, это хорошо. Худощавый лысоватый Фридман — глядя на него, сразу становилось ясным, почему физиков зовут "яйцеголовыми". Специалист по теории относительности и решению уравнений Эйнштейна. Третий был совсем молодым ученым, немного за двадцать. Тамм, один из создателей водородной бомбы.

Так, им нужна бомба, подумал Виктор. Иоффе и молодой Тамм, это будут учитель и ученик. Непонятно только, зачем им в этой компании Фридман. Просто нужен математик, разбирающийся в физике? Или нужен прорыв в картине мира, общее влияние российской науки на мировую?

Выдающиеся умы эпохи непринужденно сидели за столом и размешивали в стаканчиках колотый сахар. Расспросов не будет, подумал Виктор, им нужна лекция.

— Можно начинать, Виктор Сергеевич, — нарушил тишину Иоффе. — Больше уже не подойдут.

И это "больше не подойдут" внезапно завело Виктора. Он, постоянный победитель школьных олимпиад по физике, стоит перед ними, как школьник, не выучивший урок.

— Спасибо, — улыбнулся Виктор. — Итак, ядро атома состоит из протонов и нейтронов...

По комнате словно пронесся ветер: на лица ученых отразилось... нет, не интерес — удивление. Удивление неожиданностью.

— Ах да, нейтрон, — упредил вопрос Виктор. — это частица, не имеющая заряда. Рассмотрим, как мы можем экспериментально доказать существование нейтрона. Чтобы получить нейтроны, облучаем альфа-частицами какой-нибудь легкий элемент, например, бериллий. Источником альфа-частиц может быть радиоактивный полоний... Примерно такая установка...

Карандаш Виктора забегал по листу.

— Теперь, если перед вот этим окошком поставим пластинку парафина, число частиц, регистрируемых счетчиком, заведомо возрастет. Дело в том, что парафин содержит много атомов водорода, а их масса близка к массе нейтронов, потому что ядро атома водорода — это просто протон. Нейтроны сталкиваются с ядрами атомов водорода, с протонами, то есть, и выбивают протоны из парафина, а уж они-то, эти протоны, попадают в камеру Вильсона и мы можем увидеть их следы. Сами же нейтроны мы в камере Вильсона не заметим...

Ну вот, господа ученые, думал Виктор, вот вам мировое открытие.

— Значит, масса ядра, вы говорите, равна сумме массы протонов и нейтронов? — взволнованно спросил Иоффе.

— Ну... почти равна. Нейтрон можно рассматривать, как частицу с массовым числом единица. Очень близко к массе протона.

— Интересно... интересно. Но это все надо проверять.

— Пожалуйста. Главное, поосторожнее с радиоактивным полонием. Благодаря пониманию, что такое нейтрон, мы можем наконец разгадать тайну ядерной энергии. Теперь, как определить массу нейтрона...

Больше экспериментальной базы, думал Виктор. Можно годами биться над проблемой, и все из-за того, что нет средств проникновения в тайны материи. Это микромир, здесь пять органов чувств бесполезны.

— Дл того, чтобы получить в линейном ускорителе протонов напряжение семьсот киловольт и выше — а это надо для того, чтобы придать частицам энергию, позволяющую проникнуть через потенциальный барьер ядра атома — нам понадобиться необычный генератор высокого напряжения. Делаем такой вот конвейер из ткани, поверхность которой электризуется, один конец конвейера засунем в полый шар, и от конвейера проволочкой снимаем заряд, статику снимаем, на этот шар изнутри. Что у нас получилось? Заряд должен быть только на наружной поверхности, верно? Электроны идут туда, все изнутри наружу, и напряжение на поверхности шара растет, растет... ну, пока его не пробьет через воздух. В общем, все зависит от размера шаров и изоляторов.

— Остроумно! — не выдержал Тамм. — Как мы до сих пор не догадались до этого способа?

— Ну, не было просто необходимости, — улыбнулся Виктор. — Еще большую энергию частицам можно придать, разгоняя их в циклотроне, именно эта машина необходима для исследований искусственной радиоактивности и ядерных реакций.

— Можно расщепить ядро урана?

— Можно вообще создавать новые элементы периодической системы Менделеева, расщепляя ядро. Даже те, которых нет в природе.

— М-да, в рамках описанной модели атома... — протянул Иоффе. — Господа, если вся эта теория подтвердится, считайте, что в руках человечества философский камень. Так как же устроен это ваш циклотрон?

— Сейчас, сейчас.. Ну, как ясно из названия, он разгоняет частицы по кругу, точнее, по спирали, за счет высокого напряжения переменной частоты в однородном магнитном поле. Поэтому создать мы его сможем, когда у нас будут электронные триоды мощностью в десятки киловатт и на напряжение киловольт десять и больше, и кенотроны. Ну а пока рассмотрим условия стабильного движения частицы в циклотроне...

Кохиноровский грифель в руках Виктора снова забегал по бумаге. Хорошо с детства читать "Юный техник". То, что узнал в детстве, не забывается.

— Слушайте, вы там у себя занимались физикой атомного ядра? — спросил Иоффе.

— Разве что в школе.

— Если у нас в дальнейшем будет возможность встретиться — меня господа предупредили, что такой возможности может и не быть, но я оптимист, — Виктор Сергеевич, знайте, что у меня всегда найдется место для вас в будущем институте. Я чувствую, что наука подошла к такому моменту, что она жизненно важна инженеру, но и инженер жизненно важен для нее. Да и задатки исследователя, прежде всего экспериментатора у вас развиты. Вам, похоже, раньше доводилось ставить опыты. Ведь так?

— Вы правы. Но в другой области.

— Короче говоря, сударь, как бы ни сложилась ваша судьба -милости прошу к нам.

...Когда на улице закрякал сигнал РБВЗ, унося авторов гениальнейших открытий двадцатого века в их блестящее будущее, в груди у Виктора медленно начал подыматься комок какого-то тоскливого чувства; так бывает у человека, только что очнувшегося от сна о далекой, прекрасной и недоступной жизни. Он понял, что всего этого для него уже больше не будет — России, прогрессорства, бесед с умными и душевными людьми. Опять начиналась новая жизнь, с пугающим и неизвестным будущим.

Виктор опустился на диван, откинув голову назад. Похоже, что к даче подъехал мотороллер — глуховатый, стрекочущий звук завершился коротким выстрелом из выхлопной трубы и заглох. Виктор полез за пазуху и расстегнул кобуру. Привычка. Уже привычка.

За дверью послышались знакомые шаги, и на пороге появился Радынов с двумя большими фибровыми чемоданами.

— Ну что ж, — как показалось Виктору, Радынов сказал это со вздохом облегчения, ставя чемоданы у стены — пора начинать наши сборы в дорогу.

— Приму ванну перед сном, — ответил Виктор. — Это все для меня?

— Не все. С вами поедет наш агент. Было бы неосмотрительно посылать вас одного.

— Разумеется. Он подъедет в аэропорт? То-есть, на летное поле или как там?

— Агент здесь. Вам надо немного привыкнуть друг к другу.

"Привыкнуть? Что это значит? Это монстр какой-то? Или иностранец?"

— Заходите пожалуйста! — крикнул Радынов в полуоткрытую дверь.

В комнате появилась женщина.

— Прошу любить и жаловать. Эмма Германовна Еремина-Краузе, будет сопровождать вас в поездке в качестве супруги.

19. Скалолазка.

Виктор окинул даму критическим взглядом. На вид, по нашим меркам, ей еще не было сорока. Высокая, в темно-синем жакете, длинном платье того же и белой блузке, светлые волосы; она могла бы выглядеть приятной блондинкой, если бы не выражение худощавого лица. На Виктора в упор смотрели два сверлящих глаза, в которых чувствовался упрек и, где-то там, в глубине — скрытая боль и удивление, подчеркнутое высоко взметнувшимися, с изломом бровями. Узкий рот под строгим и прямым носом был плотно и презрительно сжат. Короткие, стриженые волосы, пряди которых неловко прикрывали ухо, казалось, подчеркивали отчужденность.

"Не могли найти получше этой мымры", — подумал Виктор. "А, может, специально подбирали. Чтобы не отвлекались на создание генетического разнообразия. Посмотрим на ее качества оперативног сотрудника."

— Рад приветствовать вас, Эмма Германовна, во вновь обретенном семейном гнезде. Наверное, устали с дороги? Распоряжусь, чтобы подали ужин, ну и наше знакомство надо как-то отметить. Не знаю, есть ли здесь шампанское, но что-нибудь приличное найдется. Будете вино или коньяк?

— Надеюсь, вы понимаете, — процедила Эмма, — что наш с вами брак чисто фиктивен. На бумаге мы в нем давно состоим, и это избавляет нас обоих от излишней пылкости взаимных чувств на людях. Проще говоря, не надо меня для вида тискать в объятиях.

— Прекрасно. Ничто не будет отвлекать от выполнения задания правительства. А как насчет ужина?

— Согласна, — холодно ответила она. — Кондратий Иванович, мне приготовлена комната?

— Вот ключи. Я позову прислугу, чтобы занесла вещи.

— Не доверяю прислуге. Если нет возражений, господа, я сделаю это сама.

— Тогда, с вашего позволения, — улыбнулся Радынов, — я сам отправлюсь на кухню распорядиться, а вы пока притирайтесь.

Пока Эмма относила вещи — в ту самую комнату, которую держали запертой, — Виктор плюхнулся на диван. "Если эта дама хочет тут всех строить", подумал он, "посмотрим, насколько у нее выдержки, как у агента".

— Прошу вас, сударыня, — сказал он вернувшейся Эмме, указав на диван, — кто знает, может, эта дача — последний спокойный уголок мира на ближайшие четверть века.

Эмма не стала выговаривать,что Виктор предложил даме сесть, но сам не встал. Она неторопливо подошла к дивану и села на середину, не опираясь на спинку и держась прямо, как доска, так что грудь ее, хоть и не достигавшая объемов Мерилин Монро, обращала на себя внимание.

— Вы хотели меня о чем-то расспросить? — произнесла она с несколько нарочитым безразличием.

— Хотел бы спросить номер телефона... Шучу. Меня заинтриговало: с чего вы взяли, что я обязательно буду пользоваться любой ситуацией для того, чтобы сделать вас доступной? Вам так меня представили?

— Каждый человек, — начала она подчеркнуто учтивым тоном, как будто объясняя ребенку элементарные вещи, — каждая личность рождается, как животное и дикарь. Только воспитание делает его членом общества. Воспитание — это надстройка над животной основой, которая может рухнуть под грузом обстоятельств, и тогда наружу вырываются инстинкты. Полагаю, вы знаете, что происходит в Германии. Газеты, уличные афиши, ораторы в пивных и на площадях превратили обывателя в животное. Они только обнажили сдерживаемую религией и приличиями дикарскую наклонность низов немецкого среднего класса стать господами над другими людьми, чтобы делать покоренные народы такими, как хотят господа, заставить их чувствовать то, что хотят господа, превратить эти народы в вещь, в полную собственность, в рабов. Немецкие политики сыграли на вечном страхе и чувстве бессилия низов немецкого среднего класса перед лицом экономической стихии, на враждебности и завистливости людей, видящих перед собой роскошь и могущество магнатов, сыграли на невежестве и предрассудках, запугав его всепожирающей русской ордой. Теперь это стадо любит кайзера, любит своих попов и промышленников, генералов и полицейских и ненавидит нас лишь за то, что мы не желаем быть рабами этого стада. Эпидемия оскотинивания перекинулась в Австро-Венгрию, Италию, расползается по Европе. Подавленные инстинкты вырвались на свободу. Надеюсь, я понятно объясняю?

— Абсолютно. Людей превращают в животных, и эти животные любят людей, которые их превратили в животных. Обычная групповая зоофилия. Для этих новых европейских ценностей я слишком консервативен.

— В любом человеке, Виктор Сергеевич, дремлет подавленное чувство познать тайну, проникнуть за запретные барьеры, и поездка вдвоем, вдали от своего общества, морали, привычных вещей, побуждает это чувство вырваться на свободу. Разве не так?

Виктор улыбнулся. "Эффект командировочного романа под соусом высокой политики", подумал он. "Интересно, чьих чувств она больше боится, моих или своих? Дома, небось, муж ревнивый".

— Сударыня, — тепло произнес он, — как исследователь, я не рассчитываю найти в вашем теле и ваших реакциях молодой, прекрасно сложенной и привлекательной женщины чего-то совершенно нового и неожиданного. Потребности утвердиться за счет вашей покорности я тоже не вижу. Сейчас меня больше интересуют не формы, а их содержание, профессиональные качества. И вообще, как это все будет происходить? Переводчиком, насколько понимаю, будете вы?

Он ожидал, что Эмма вспыхнет и разозлится. Но она была непроницаема.

— Да, говорить с местными буду я. Знаю немецкий, французский, английский, итальянский и эсперанто, могу, хоть и с трудом, объясниться с испанцами, венграми и финнами. Была в Швейцарии, знаю законы, обычаи и порядки. Владею огнестрельным и холодным оружием, обучалась приемам джиу-джитсу и искусству конспирации. Фотографирую на обычные и миниатюрные камеры. Знаю азбуку Морзе, занималась плаванием, альпинизмом, теннисом, изучала йогу. Могу управлять автомобилем, аэропланом и самокатом.

— Аэробикой не занимались?

— Нет. Что это такое?

— Ну, раз не занимались, обойдемся. Прекрасный набор навыков оперативного агента, особенно эсперанто.

— Да, после войны это будет единый язык в Европе.

— Неплохая идея. Если европейцы навязывали нам свой менталитет, почему бы нам не навязать свой?

— Похоже, вы нашли общий язык, — вернувшийся кухни Радынов весело потирал руки.

— Не совсем. Я, например, предпочел бы, чтобы Европа перешла на одесский суржик. А еще хотелось бы поскорее получить полный инструктаж — перед заданием надо хотя бы выспаться. Адреса явок, пароли, вдруг мы там потеряем друг друга. Ну и аксессуары — документы, деньги, зонтик с ядом и прочая спецтехника.

— Зонтик не понадобится, адреса явок вам лучше не знать. Документы и деньги перед полетом передаст Эмма Германовна, в Цюрихе вас встретит наш человек, Томас Мюллер...

"Это из "Баварии" что ли?"

— ...Фамилия вам ничего не говорит, таких много, Эмма Германовна знает его в лицо. В случае непредвиденных обстоятельств выходите на местных чинов и просите их связаться с посольством. Взятку попросят — не скупитесь. Хотя, скорее всего, ее не попросят. Сами ни в коем случае не предлагайте. Разговорничек вам тоже дадут. Если не будет непредвиденных обстоятельств — Эмма Германовна, как надежный ваш проводник, расскажет, что делать. Да, и ваш браунинг придется оставить здесь, а то через границу не пустят. Оружие по необходимости получите на месте.

— Надеюсь, не для того, чтобы убеждать Ленина?

— Ну, естественно, нет. На всякий случай.

— Вообще, как я должен воздействовать? На что напирать, какая тактика обработки?

— Никакой. Председатель полагает, что Владимир Ильич сам придет к надлежащим выводам, расспрашивая вас.

"Либо они поднялись до уровня теории хроноагентов девяносто восьмого", подумал Виктор, "либо... Во второй реальности это еще не использовали сознательно, фюрера уламывал Гиммлер, все вышло чисто случайно. В третьей сам Сталин инструктировал, и то чуть не сорвалось. В четвертой никуда не посылали, просто сидели и ждали, когда рванет... Самонадеянность? Нет, нет, не похоже, этот тип не мог столько продержаться, будучи простым лохом. И столько сделать даже при козырях в лице первого меня. Нет. Нет. Что-то задумал этот Председатель. Где-то я уже слышал... Ну да, этого друга из "Приключений принца Флоризеля" тоже звали Председателем. Не по Эдгару ли По погоняло? Клетчатый... нет, это ложная ассоциация. Будем начеку. А эту даму, если что, большевики сами определят."

... Ужин прошел безмолвно. Эмма Германовна пунктуально жевала, следя за осанкой и не поддерживая разговоров; завершив трапезу, она вежливо откланялась и удалилась в свою келью, сославшись на желание отдохнуть. Виктор с Радыновым вышли в на веранду.

Уходящее за вершины деревьев солнце просвечивало через молодую листву берез на поляне у дома. В воздухе висел медовый аромат, и хипповые пряди с сережками элегантно раскачивались легким дуновением ветерка.

— Возможно, это будет вам интересно, — произнес Радынов, опираясь слегка расставленными руками о крашеные резные перила. — Наши психологи обработали данные наблюдений за вами, показания агентов, опросов. И нашли кое-что весьма важное для нас.

— Признаит психического расстройства? Тогда все это, — и Виктор обвел рукой окрестности, — очень просто объяснить. По крайней мере, для меня.

— Нет, что вы... В общем, они установили, что ваше общество способно на холодную, но неистовую ярость к врагу. Видимо это и помогало вам победить.

— Ну и что же в этом нового?

— Виктор Сергеевич, основная сила будущей войны — это мобилизованный крестьянин. Человек, которому с детства твердили "не убий", "смиряйся", человек, который жил в страхе перед наказанием божьим, перед тем, что он не воскреснет в день страшного суда. В старые времена мужика ставили в армейскую среду палками, физическим мучением меняя его психический тип. Теперь мы подошли к рубежу, когда армейской среды нет, когда армейская среда — тот самый крестьянин. Пытаться делать из массы мужиков зуботычинами защитников отечества — только озлобить их против офицерства. Только внутренняя ярость к врагу способна поставить их в общий строй. Но это не все. Война каждый день топчет христианскую веру. Право и обязанность убивать, брать чужое, ежедневный страх смерти, неубранные трупы и смрад, боль, голод, отрыв от семьи — какие страшные закоулки сознания это высветит? Во что превратятся люди, прошедшие через войну? А ваша, советская ярость — это не одичание, она подчинена рассудку, это что-то от средневекового рыцарства. Ваша ярость благородна! И вот, когда времени до отлета почти не осталось, последнее, что я хочу у вас попросить... до возвращения... научите нас правильной ярости!

"Последнее? Между словами была пауза... так почувствовалось... Считает, что не вернусь? Или он не может встретиться? Хотят какая разница, он не он... Мог ли он проговориться? Или он нарочно... тогда зачем? Самое простое — они думают, что меня до возвращения вытянут в наше время. А зачем усложнять?"

— Хороший вопрос, — хмыкнул Виктор. — А кого вы будете потом ненавидеть?

— Простите, не понял вашей мысли.

— Я расскажу о советской военной пропаганде, она научит ненавидеть врага. Но война кончится. С химоружием проще, оно охраняется, и за ним присматривает госбезопасность. А ненависть — это оружие масс. Его можно направить против власти, или власть, чтобы избежать этого, направит нее на кого-то еще. На коммунистов, безбожников, иноверцев-инородцев, на нового внешнего врага. Кого в России будут ненавидеть после войны?

— Никого, — тут же ответил Радынов. — Никого. Русский человек милостив к поверженному врагу. Оружие масс, говорите. Да, оружие. Оружие, которое на Руси без дела не вынимали, и без славы не вкладывали.

— Ладно, — Виктор на мгновение в задумчивости прикусил губу, — но тут же продолжал, — я открою вам секрет благородной ярости. Да, закон этой войны — убей. Убей врага прежде чем он убьет тебя. Но причина безграничной ненависти к врагу — любовь. Солдат каждую минуту должен помнить, что там, далеко, его ждет любимая и верит, и готова встретить его любым, и это ее он защищает здесь от врага. Солдат должен помнить детей своих, их глаза, ту радость над детской колыбелькой — он их защищает. Солдат должен помнить мать свою, что дала жизнь, и отца, подымавшего в детстве на руки. Солдат должен любить своих товарищей и думать о них в минуту боя, не о себе, и так некогда ему будет думать о смерти. И все это — жены, дети, родители, товарищи — все это вместе наша Родина, и это наша земля, и никому нас с нее не изгнать.

— Значит, война — это любовь?

— Война — это последний способ сохранить любовь. И справедливость. Когда человеку его враги не оставляют другого выбора, когда... Когда иначе жизнь его больше смысла иметь не будет. Вот так, наверное...

20. Ложь умирающей тревоги.

Утром было великолепное синее небо, обрамлявшее серебристый, сияющий в солнечных лучах дирижабль.

Дирижабль был огромен. Когда в третьей реальности Виктор видел дирижабль в небе, он и не предполагал, насколько гигантским тот покажется вблизи. Пузатая матерчатая рыба, размером с девятиэтажную "китайскую стену" подъездов этак на пять, была привязана к земле десятками тросов, напоминая опутанного веревками Гулливера; толпа людей, окружившая серебристого гиганта, состояла в основном из стартовой команды и охраны. Тросы были знакомого желтоватого цвета. "Капрон" — догадался Виктор. На пузатом боку, который словно дышал под легкими порывами ветра, старославянскими буквами было выведено "Россия".

Эмма по случаю полета одела длинное бело-зеленое полосатое платье с двумя рядами мелких блестящих пуговиц сверху донизу и широким белым отложным воротничком, и темно-зеленую шляпку с широкими полями от солнца и страусовым пером. Всю дорогу на летное поле она держала в руках угловатый, как кейс для инструмента, коричневый саквоях, распространявший запах свежей кожи. Похоже, в местных условиях это должно было выглядеть обыденным и внимания не привлекать.

За полсотни метров от аппарата их "Паккард" остановил человек в незнакомой форме; к машине тут же подскочила пара носильщиков с тележками на больших велосипедных колесах.

— Ну, господа, с богом, — Радынов в светлом костюме и, почему-то, в кепке, пожал Виктору руку. — На вас, Виктор Сергеевич, и на вас, Эмма Германовна, теперь вся надежда.

Молодцеватый стражник пограничной охраны, выглаженный и с лакированными усами, тщательно проверил их паспорта и билеты, и со словами "прошу вас, господа", передал в руки ожидавшего внутри гондолы стюарда, который осторожно провел их в каюту. Будущая временная обитель оказалась довольно узким пеналом, стены которого были обиты китайским голубым шелком с золотыми птичками; верхняя койка с ограждением из сетки была подвешена потолку, а возле нижней, на узком столике у здоровенного, как крышка выварки, иллюминатора, стояла ваза с цветами. Скромный интерьер завершали откидной умывальник, вентилятор и туристская табуретка из алюминиевых труб с матерчатым сиденьем. Электрический светильник в круглом молочном плафоне на потолке ностальгически отдавал пятидесятыми. Из речи стюарда Виктор понял главное: курить только в специальном месте, чуть ли не под угрозой выбрасывания за борт с парашютом, санузел и умывальник в хвосте, столовая, она же кают-компания — в голове, у них вторая очередь на питание, а вызывать стюарда есть электрическая кнопка. Как и, самое главное, для чего пользоваться углекислотным огнетушителем, Виктор знал с детства.

— Миленько, — произнес он, окинув взглядом помещение. — Я боялся, что в креслах спать придется. Я, естественно, наверху. Поскольку табуретка не слишком удобна, вы не возражаете, если я иногда буду сидеть на нижней полке?

— Это можно, — небрежно процедила Эмма. — Нашим врагом на ближайшую пару дней будет скука. Я взяла в дорогу роман Шарлотты Бронте. А вы, наверное, собираетесь играть в карты?

— Предлагаете выбор оружия убивать время? Предпочел бы козла забивать.

— У вас там приносят языческие жертвы в полете?

— Я про домино. Но, пожалуй, здесь не будет компании.

— Я предпочла бы прогулки верхом. Но, боюсь, здесь тоже не будет компании.

— Кстати, о компании. Есть информация, кто наши соседи и какова слышимость?

— Об этом позаботились. Нас не подслушают, даже используя стетоскоп или стержень.

В дверь постучали. Стюард с колокольчиком проверил, нет ли в каюте провожающих, предупредил о том, что судно готовится к взлету, посоветовав встретить момент отрыва от земли сидя, и, уходя, оставил на столе коробку леденцов "от закладывания в ушах". Эмма взяла леденец и стоически присела на койку.

"А ведь в наше время такой полет стоит бешеных денег" — мелькнуло у Виктора.

Чихнули и застрекотали моторы, над головами путешественников что-то загудело, зашипело и начало поскрипывать. Виктор на всякий случай откинулся назад и взялся руками за края койки. Послышался звук рожка, гондолу качнуло и дернуло вправо, и мимо окна упало что-то вроде троллейбусных вожжей; Эмма инстинктивно ухватилась за руку Виктора. Спустя секунду она уже взяла себя в руки и сидела ровно.

— Хотите взглянуть, как взлетаем? — вежливо предложил ей Виктор. — Извините, а то я у окна...

— Не сейчас.

Земля медленно и неторопливо поплыла вниз и назад. Моторы шумели не слишком сильно — казалось, что дирижабль сопровождают три кукурузника. Вскоре выяснилось, что и летит от на высоте кукурузника — метров пятьсот, не более, и со скоростью кукурузника, вот только своим покачиванием напоминает речной теплоход. Внизу, как на игрушечном макете, проплывали рощи и деревеньки, а чуть поодаль виднелась железная дорога, и сизый паровозный дымок стелился по окрестности. Виктор понял, что дирижабль ориентируется на линию. "А как же ночью?" — подумалось ему, и от этой мысли стало довольно тоскливо. Чтобы развеяться, он встал и вышел в коридор.

В салоне-столовой стоял негромкий гул голосов — наверное, это был бы полушепот, если бы не срекотанье моторов. Два из четырех столиков заняли картежники, за остальными на плетеных диванчиках и креслах кучковалась и беседовала штатская публика; фраков, золотых цепанов и других атирибутов роскоши, Виктор не заметил, и отнес пассажиров по виду к интеллигенции. Дам было всего четыре; одна из них, молодая и стройная, была в ярко-сиреневом авангардном платье с крупными черными пуговицами и кружевным шарфом на шее, конец которого свешивался из-под косого клапана на груди, опускаясь до пояска. С ней уже вели беседу, распушив перышки, два кавалера. Виктор спокойно подошел к крупной тарелке иллюминатора и посмотрел вниз.

— Добрый день. Вы есть русский?

Спрашивающий его человек был невысоким мужчиной за тридцать, с большой залысиной на лбу, усами Кисы Воробьянинова из гайдаевского фильма, в пепельно-серой тройке с широким галстуком и с пенсне со шнурком на вытянутом вниз носу; лицо его чем-то напоминало пасхальное яйцо. Судя по запаху табака, он был только что из курилки.

— Добрый день. Виктор Еремин, из России.

— Конрад Майснер, Германия, репортер. Вы напоминаете мне эльзасца, и я решил говорить с вами. Путешествия есть возможность найти интересного человека, собеседника. Я имел много путешествий по России, это есть много фотографических снимков, есть несколько книг, что я написал здесь. Но время другое, и я вынужден совершать этот полет. Я расскажу о нем в моей новой книге.

— Я совершенно неинтересен для прессы.

— Но есть причина ехать с супругой в Швейцарию на этом летательном аппарате, так?

— Дела коммерции. Можно было обойтись и без меня, но фирме нужен взгляд технического специалиста. Жена — переводчик.

— Подробности есть тайны коммерции? Да, это обычное дело. Наверняка это что-то относится к производству оружия, скоро вся коммерция станет производством оружия. Этот воздушный корабль тоже часть производства оружия, многое в нем есть большой секрет, такой, что не знает сам Цеппелин. Я не расспрашиваю. Чужие тайны не всегда полезны для здоровой жизни.

— Почти угадали. Россия предстоит масштабная война с голодом и болезнями, противник должен быть полностью истреблен.

Конрад машинально подправил усы параллельно полу.

— Да, это так, я не буду спорить. Но политики имеют странные методы бороться с голодом и болезнями. Я видел тайную карту будущей Европы — не надо спрашивать, как это получилось. Русский император хочет иметь свою территорию до Штеттина у моря, дальше Острава, Нойзоль и Кашау. Он считает, это славянские земли, это есть часть России... должна быть.

— А разве не Босфор и Дарданеллы?

— Нет, это обывательские разговоры о Константинополе есть бросить тень на плетень. Это манипуляция. В то же время Россия хочет территории до Штеттина. Именно поэтому царь Николай устроил в Германии красную революцию. Я не совсем это понимаю. Я знаю, русский народ очень мирный, русские не есть завоеватели, зачем вам Штеттин?

Добродушная жертва германской пропаганды, подумал Виктор. Опасность не столько в оголтелых юнцах, на которых начинает коситься само общество, а в этих добродушных обывателях, с молчаливого согласия которых бесчинствует будущее пушечное мясо. "Какой фашизм? Где у нас в республике вы видели фашизм? Какая война? Это Россия хочет на нас напасть...".

— Значит, царь Николай устроил революцию и хочет напасть на государство, которое имеет в разы более мощное производство? И отобрать кусок территории? Я верно понял?

— Именно так. И еще царь Николай хотел убить эрцгерцога Фердинанда...

— На дуэли?

— Вы шутите... Он нанял убийц. Он одурманил русских и теперь рабочие и крестьяне хотят быть его рабами. Они не хотят свободы, я в этом сам убедился.

— Весь народ?

— Почти весь. Есть мыслящие люди, их очень мало в России.

— Ну, в таком случае... — Виктор сделал паузу, — царь Николай просто величайший человек в мировой истории, и я рад послужить России.

— Вы не шутите, — произнес Майснер после небольшого молчания. — Мне очень приятно было с вами познакомиться.

— Были в кают-компании? — спросила его Эмма после возвращения.

— А здесь больше некуда, кроме мест общего пользования. Камбуз не интересует, в рубку не пускают.

— Что говорят?

— Имел вербальный контакт с журналистом Конрадом Майснером. Кто-то ему показывал карту с захватническими планами России. Похоже, пятая колонна иностранцев провоцирует. Короче, он решил мотать из России.

— Это не новость... Да, прошу не придавать значения тому, что я давеча взяла вас за рукав.

— Да ладно. Муж-то ревновать не будет, что летим в одном купе?

— Не будет, — безразличным тоном ответила Эмма. — Дело в том, что я убила своего мужа.

21. Лилия для миледи.

— Бывает, — небрежно заметил Виктор. — в этом месяце я убил четырех человек, и моя любовница отравилась. Правда, не из-за меня.

— Из-за чего же?

— Мы разошлись с ней в вопросе о роли России в будущем мировом устройстве.

— Идейная, значит... — негромко и задумчиво произнесла Эмма.

Психопатку на такое задание не пошлют, она непредсказуема, подумал Виктор. Значит, были веские причины. Супружеская измена или измена Родине. А может, она вышла замуж для задания, за того, которого надо было ликвидировать. Важно, чтобы она не чувствовала в моей реакции испуга. А ответ, даже такой, ее вряд ли смутит.

— Интересно, сколько здесь стоит обед? — спросил Виктор, чтобы сменить тему, а заодно показать, что неожиданное признание Эммы ему глубоко фиолетово.

— Бесплатно. Если брать не более пяти блюд.

Эмма оказалась права. В кают-компании плавали ресторанные запахи и тихо играла музыкальная шкатулка. Кухня на дирижабле была французской. На первое Виктор заказал суп потофё, потому что суп королевы Марго и суп а-ля Тортю по названию показались ему еще более подозрительными. Перед Виктором тут же очутилась тарелка, содержимое которой было похоже на наваристые мясные щи, причем бульону было мало, а мясо и овощи лежали массивными кусками; морковка вообще лежала целиком. Со вторым блюдом было проще: тушеная телятина с печеным картофелем таковой и оказалась. Эмма выбрала суп королевы Марго, который был похож на суп с курицей из советской столовки и паштет из свиной печенки. Наслаждаться шедеврами камбуза мешало только одно обстоятельство — среди соседей по шестиместному столику оказался все тот же Конрад Майснер.

"Случайность? Или германская разведка?"

— Прошу прощения, мадам не играет в карты или гадает? — учтиво обратился Конрад к Эмме. — Понимаете, общество кают-компании практически некому скрасить.

— Но я же не единственная дама на борту?

— Другие тоже, увы... Скажите, не мог ли видеть вас в шестнадцатом году в Твери на выставке рисунков, забыл, как звали этого художника... О да, я припоминаю, господин Соколов. Не могли вы быть на выставке Соколова?

— Нет, — сухо отвелила Эмма. — Я мало интересуюсь художниками. Спросите супруга. Хотя в шестнадцатом он точно не был в Твери. Могу подтвердить.

— А не сыграть ли нам после обеда в "Монополию"? — решил перевести разговор Виктор. — В нее могут играть и дамы. Нужно только достать плотной бумаги, карандаши, ножницы и игральные кости...

Идею реализовали тут же после обеда. Эмма удалилась в каюту, сославшись на легкое головокружение из-за качки, а новоявленные компаньоны принялись расчерчивать квадрат и вырезать купюры, карточки, фишки, дома и отели; вместо кубиков Виктор соорудил шестигранные волчки из картона и зубочисток. Возле их стола собралась добрая половина пассажиров, которые с увлечением переводили друг другу правила и пояснения, что значит "бесплатная стоянка". В компании появилась и первая дама, лет сорока на вид, в непривычных бесформенных брюках, и, по-видимому, феминистка.

Ну вот и рождается виртуальный мир, подумал Виктор. Они пытаются получить здесь то, о чем втайне мечтают в мире реальном — возможность быстро нажить состояние благодаря удаче, не глядя на традиции общества, религию, кризисы и войны. Не надо ежедневно вкалывать на собственную фирму, достаточно лишь верно сделать ставки и вовремя подставить ножку конкуренту; это мир, где если не тебе платят, то платишь ты, и только один в конце заберет все.

Виктор резался в этот символ забугорья еще со студенческих лет — в общежитии они обычно забуривались к девчонкам и сидели чуть ли не до утра за клеенчатым полем, забывая обо всем на свете, — но здесь как-то быстро вылетел. Тут же к нему подошел господин лет сорока пяти, с мясистым носом и прилизанным пробором, и быстро заговорил по-французски.

— Экскузе муа, месье, же не парле по франсе, — попытался ответить Виктор. — Ай кен спик инглиш. Унд их шпрехе дойч шлехт.

Незнакомец перешел на английский, сообщил, что его зовут Филипп Готьер, он франко-подданный и фабрикант детских игрушек, и хотел бы немедленно приобрести права на "Монополию".

— Месье, я в путешествии и при мне нет необходимых бумаг, — попытался возразить Виктор, но Готьер был неумолим.

— Вы подпишете расписку, что уступаете права на данную игру. Остальное сделают мои юристы. Я немедленно плачу три тысячи франков наличными.

— Разве это деньги для людей в воздушном путешествии?

— Хорошо, назовите вашу цену.

— Сегодня прекрасный день, поэтому цена действительно символическая — семь тысяч.

Месье Готьер покачал головой.

— Это невозможно.

— Что означает "возможно"?

— Три тысячи сто франков. Вы не сможете продать эту игру дороже в России, покупатель должен уметь читать и считать.

— Но я лечу в Швейцарию. Ради того, что наличными, могу сделать скидку. Шесть тысяч пятьсот.

— Три тысячи сто пятьдесят. Это все, что я могу.

— Рубль растет. Удачные инвестиции требуют рисковать деньгами. Посмотрите, как они азартно играют.

— Три тысячи двести...

В конце концов сошлись на четырех тысячах двухстах тридцати, и Готьер принялся тут же сочинять договор.

"Сейчас накатает чего-нибудь, и залетишь на миллион"

— Я приглашу супругу прочесть, — сказал Виктор. — Эмма всегда читает мои бумаги. Семейная традиция.

Коридор за распашными дверьми с толстыми, армированными проволочной сеткой стеклами и круглыми молочными плафонами под потолком встретил Виктора полумраком и легким ветром с запахом озона из вентиляционных отдушин. Дверь каюты не подалась нажиму на ручку, и Виктор спокойно вставил ключ в скважину.

В свете незашторенного иллюминатора посреди узкого пенала каюты стояла полуодетая Эмма; она вскрикнула, и Виктор тут же ретировался, прикрыв за собой дверь.

Было о чем задуматься. Но не о прелестях спутницы.

На обнаженных загорелых плечах Эммы он заметил неровные, cпускающиеся вниз к лопаткам, тонкие светлые полоски. Шрамы.

Он не успел осмыслить своего нового открытия, как дверь приоткрылась и в ней спокойно показалась Эмма.

— Заходите же, — сказала она равнодушно и без привычной надменности. Случившееся, похоже взволновало ее: платье на груди вздымалась от глубокого дыхания и чуть раздувались ноздри. — Я переодевалась для полуденного сна.

— Да я, собственно, вот с чем. Тут иностранец предлагает четыре тыщи за игру. Франками.

— Вот как? А я и не знала, что вы шулер.

— За авторские права на игру. "Монополия", помните, за столом.

— Ах, да... — медленно протянула она. — Чувствуете подвох?

— Мы живем в неидеальном мире, мадам. Вы могли бы посмотреть документ, который он предлагает подписать? А то вляпаемся. Или, может, просто отказаться?

— От четырех тысяч франков? Неразумно. Подождите, я переоденусь и выйду.

...Сделку отметили в буфете кают-компании. Но даже и после рюмок мартеля, которые Виктор, к удивлению месье Готьера, тянул медленно, чтобы не притупить бдительность, его не оставляло чувство тревоги. Что-то было не так, слишком легко дались эти деньги, а расписка в том, что он, Виктор Еремин, переуступает права на придуманную им игру, казалась филькиной грамотой. На всякий случай он пощелкал пальцами по бумаге записки, чтобы проверить, не написана ли она стряхивающимися чернилами и погладил поверхность листа, пытаясь выявить подклейку. Все чисто. Похоже, если Готьер затеял аферу, ему была нужна не подпись.

— Эмма, — сказал Виктор, когда они вернулись в тесный пенал каюты, — какая ваша доля? Я ваш должник, без вас я бы не получил этот маленький выигрыш.

— Оставьте эти деньги при себе, они пригодятся. Мне ничего не нужно.

— У-у, когда женщина говорит, что ей ничего не нужно, она хочет все... Хорошо, в Швейцарии будет свободная минута, зайдем к ювелиру. "Лучшие друзья девушек — это бриллианты".

— Я не девушка, но, полагаю, в вас говорит справедливость, а не желание купить расположение. Только после того, как закончим дела.

— Естессно... Эмма, а вы были в контрразведке противника?

— Что? — произнесла она тоном равнодушного удивления.

— Шрамы.

— Нет. Это муж.

— Тогда понятно. Извините...

— Вам ничего не понятно, — сказала Эмма после некоторой паузы. — Он не был садист. Он просто смотрел на женщин, как на диких животных, которых надо укрощать, подчинять своей воле, иначе они его разорвут. Похоже, его глодал маниакальный страх быть подкаблучником, детские воспоминания или что-то в этом роде. Может быть, он имел перед глазами примеры, когда мужчины попадали в крепостное состояние. Может, он сам был из тех людей, которые подспудно склонны верить, что женщина, которой они добились, принесла им неслыханную жертву, что на их шею теперь накинута петля и они навеки проданы в рабство предмету своей страсти. Может, он просто внушил себе, что женщина, оказавшись с ним на одной ступени, быстро найдет слабину в его душе и начнет вить веревки. Никто не бывает так жесток, как человек с душой раба... Тонкий хлыст в руке возвращал его душе покой, крики боли и искаженное лицо жертвы приносили успокоение. Физические страдания не были для него ни источником наслаждений, ни средством начать вожделеть женское тело; он рассчитывал ими подавить волю, превратить человека в послушное существо. Это была операция, которой он постоянно подвергал меня, чтобы исцелить себя. Будто объезжал строптивую лошадь на конюшне, мое сопротивление лишь усиливало его упорство. Однажды я поняла, что он скорее убьет меня, чем поймет, что я никогда не покорюсь его воле...

— И третье отделение спасло вас от каторги, предложив вербовку?

— Полиция ничего не смогла доказать. Именно это и привлекло чиновников гостапо. Мне предложили бороться с человеческой мерзостью. С ордой насильников, которая собирается идти нас укрощать.

— Вы боялись, что если между нами завяжутся романтические отношения, я увижу вашу спину, и буду смотреть на нее, как Д'Артаньян на лилию?

— Никогда не смотрите на мою спину. Не говорите о ней.

— Попробуйте кому-нибудь выговориться. Тому, кто поймет, и кого такие вещи не шокируют. Агент не должен иметь слабых мест, они ведут к провалу.

— Вам? — Эмма вскинула на него глаза с расширенными от внутренней боли зрачками. — Выговориться вам?

Виктор пожал плечами и сел на нижнюю койку. Он не знал, как ответить.

— Предлагаю вздремнуть, — произнесла она после некоторого раздумья, — еще час до полдника.

Но не успел Виктор забраться на верхнюю койку, как в каюту постучали.

В дверях стоял помощник командира в белоснежном кителе. Окладистая шкиперская бородка делала его похожим на немецкого подводника из "Das Boot".

— Господа, — произнес он, — прошу прощения за доставленное беспокойство, но на судне случилось происшествие. Пропал пассажир, и я должен убедиться, что его нет в этом помещении корабля.

22. Цейлонский чай для мисс Марпл.

— Будьте любезны, — сказала Эмма, поводя плечами и закутываясь в длинный шелковый китайский халат с птичками. — А кто пропал?

— Господин Конрад Майснер, германский подданный, билет до Берлина — ответил помкомандира, оглядывая поднятый рундук.

— О, ужас! Он же недавно сидел с нами за столом и весело беседовал. А куда он мог пропасть? Этот воздушный шар набит, как кладовка.

— Дирижабль, мадам, дирижабль. Вы не были бы столь любезны показать содержимое вашего багажа? Я еще раз приношу извинения от имени командира, но речь может идти о жизни и смерти.

— Думаете, его того? Расчленили? — встрял Виктор.

— Мы уповаем на то, что эта история окажется смешным недоразумением.

... Смешным недоразумением дело не стало. В полдник четверть пассажиров косилась на пустующее соломенно-желтое кресло за столиком Виктора. Разговоры притихли.

"Прекрасный сюжет для Агаты Кристи", думал Виктор. "Похищение на дирижабле. Главное, отсюда некуда деваться. А Кристи еще не пишет. За первый роман она получила двадцать пять фунтов... это получается, двести пятьдесят рублей или меньше семисот франков. Готьер за игру отвалил четыре тысячи. Многовато. Хотя Кристи в двадцатом — начинающая писательница, кто ее там знает, будут ли читать, а игра — верняк, железно, и типа запретов на нее нет."

У Агаты Кристи на дирижабле наверняка совершенно случайно оказался бы Пуаро или Мисс Марпл. Началось бы частное расследование и расспросы, и кого-нибудь еще наверняка убили, может, даже двоих или троих, что оживило бы сюжет. При этом мотивы убийства оказались бы практически у всех пассажиров и экипажа, а приличное алиби при первой же проверке рассыпалось. И по какой-нибудь случайно найденной заколке или шнурку от ботинок читатель бы проник в философию убийцы. А убийца может сидеть совсем рядом, и на него никаких подозрений. Например, командир дирижабля.

"Кстати, а почему бы не командир?" — мелькнуло в голове у Виктора. "Кто, как не он, знает, где на дирижабле убить человека и спрятать тело? Ну и чего тут думать, в каюте капитана и прятать. Он же сам организует поиски, а у него не ищут. А с чего это я взял, что Майснер убит? Может он вошел в сговор с командиром и тот живьем его прячет. Может, этот Конрад в розыске."

Дальше воображать себя Эркюлем Пуаро Виктору не хотелось. Кто знает, вдруг это окажется сюжет рассказа "Десять негритят".

К ночи "Россия" сделала посадку в Варшаве — последней остановке в России. Помимо пограничников, на борт поднялись чины из гостапо, устроили полный досмотр вещей и кают и облазили весь дирижабль. Пассажиров опрашивали по одному в просторной капитанской каюте, задавая одни и те же вопросы — как познакомились, о чем говорили, когда видели в последний раз, что показалось подозрительным, у кого могла возникнуть неприязнь, где находились с такого-то по такое-то время, кто может подтвердить. К одиннадцати формальности закончились. За стеной гондолы лил дождь, дирижабль медленно покачивался на якорях, и стало ясно, что они не взлетят, пока не распогодится. Все, что так романтично и таинственно выглядело в детективах, обернулось в жизни тошнотворным занудством. И вообще, приключения интересны, когда они происходят с другими.

Эмма отложила книгу, зашторила иллюминатор и переключила лампы на тусклый синий свет ночника.

— Мы никогда не знаем, когда оборвется наша жизнь, — задумчиво произнесла она. — Только что с нами был человек, разговаривал, делился планами, и вдруг, по велению всевышнего, что-то срабатывает, и его уже нет. Жить надо сегодня.

— Полагаете, Майснера уже нет в живых?

— У меня острый слух. Я слышала разговор следователя с командиром. Они склоняются к мысли, что это самоубийство. Дверь гондолы запирается ключом, но Майснер мог проникнуть в килевой тоннель и выброситься через люк для осмотра ветрянки. Парашюты на месте. Если, конечно, Майснер не принес на борт своего.

— Странный вид спорта. На самоубийцу он тоже не похож.

— Он мог скрывать. Для репортера важно владеть лицом и речью.

Виктор промолчал.

— Вас не смутит то, что я вам сейчас скажу? — внезапно спросила Эмма.

"Чем она может еще огорошить? Про убийство она уже говорила, помешательство или болезнь исключены. О чем-то серьезном охранка бы предупредила. Скрыла что-то от охранки? Вряд ли."

— Не удивлюсь, если вы — наследная принцесса австрийского императора. Угадал?

— Нет... Я решила провести над собой опыт. Я хочу знать, смогу ли быть такой же идейной, чтобы отдать себя целиком мужчине, если это потребует наше общее дело. Я хочу узнать это сейчас, не дожидаясь завтрашнего дня. Ничто так не пробуждает желания продолжать род, как близкая гибель соплеменника, верно?

Не дожидаясь ответа, Эмма села ближе к Виктору и положила руки ему на плечи. Ее лицо, с чуть закатывающимися глазами и припухшими полуоткрытыми губами, медленно приближалось, и Виктор ощутил запах лаванды от ее волос. Внезапным порывом он обхватил ее плечи, сжал их и приблизил к себе; Эмма беззвучно подалась, Виктор повернул ее слабеющее тело вбок и вниз, прижав лопатками к мягкому матрасу койки, и их губы встретились. Похоже, Эмма была совсем не против продолжать род; задыхаясь от поцелуев, она гладила плечи Виктора, легким нажимом приглашая к дальнейшему сближению. Рука Виктора скользнула с плеча по шелку халата ниже, в сторону талии; Эмма мотнула головой, подставив губам шею, из ее открытого рта вырвалось взволнованное дыхание, учащавшееся вместе с ласками.

— Сейчас... Я сама, сама...

Отодвинув Виктора, она стала под синим светом ночника и стала быстро развязывать шелковый пояс; халат ночной птицей соскользнул с ее тела. Эмма присела, ухватив за края длинную ночную рубашку, и быстрым движением подняла ее вверх, откинув за себя, как что-то лишнее, ушедшее.

— Не глядите на мою спину... Не надо...

Они упали в мягкое лоно койки. Казалось, что Эмма воспринимает происходящее как игру, какой-то необычный танец, в котором партнер кружит ее по залу и показывает новые па; с любопытством и удивлениям следя за реакцией своего естества, она следовала его движениям, подыгрывала им, словно подчеркивая, что позволяет делать все. Жажда нарастала в ней, глаза затуманились, зов ее тела оттеснял остатки сознания в самые дальние закоулки мозга, и вскоре ее горячая плоть жила самостоятельной, неподвластной рассудку и воле жизнью, двигалась, дышала — и это было так же для нее естественным, как тот самый стакан воды.

...Над головой тихо шумел вентилятор, и в такт ему шумел за окном весенний дождь.

— Вы довели меня до белого каления... Почему это называют долгом? Это нарушение всякого долга, в том числе и супружеского... Если я к утру не отойду, скажите стюарду, чтобы принес завтрак в постель, — негромко произнесла Эмма без сердитых ноток в голосе.

— У тебя талант любить.

— Мне двадцать восемь и красота скоро увянет.

— Не увянет.

Виктор провел рукой по телу Эммы, она слабо сопротивлялась, и не препятствовала этому движению.

— Будешь загорать и заниматься спортом.

— С моей спиной? Разве только в горах.

— Далась тебе эта спина... — Виктор перевернул Эмму на живот, не обращая внимания на ее протесты. — Спина как спина. Ты неплохого сложения.

Эмма попыталась повернуться обратно, приподнявшись на локте; Виктор положил руки на ее талию, слегка сжав. Она протянула ладони вниз, стремясь освободиться от объятий, но Виктор лишь крепче держал ее стан.

— Хватит, — сказала она, в изнеможении отпустив руки, — не хватало еще синяков на боках. Переверните меня обратно.

— Привыкай.

— Вам не кажется, что мы перенеслись куда-то в будущее? Где все позади. Вы обратили внимание, какая тишина? И дождь. Я чувствую его запах. Он прибил к земле угольный дым с варшавских заводов и теперь пахнет луговыми цветами и липовым цветом. Я потеряла целую жизнь. Как хочется начать ее сначала. С чистого листа, с запаха мяты и ванили, со скошенного сена на лугу и теплого ветра. С солнца, что играет на реке у зарослей рогоза. Как хочется все изменить...

— Мы летим, чтобы все изменить.

— Вы верите, что в России когда-нибудь будет, как в Швейцарии?

— Попробуем. Никогда не поздно попробовать.

23. Два шага до коммунизма.

Ослепительно синее небо с редкими клочками облаков проплывало под дирижаблем. Синее небо, ярко-зеленые холмы, расчесанные под гребенку террасами, сверкающие белые скалы, игрушечные дома серо-булыжного цвета с красной черепицей крыш.

Вот она, Швейцария.

Из остатка путешествия Виктор запомнил воздушную панораму столицы Германии. Второй день ушел на перелет Варшава-Берлин-Париж; в последний они прибывали уже затемно, а стартовали часа в четыре утра, так что Эйфелевой башни из окна увидеть так и не довелось. На третий день около полудня их ждала посадка в Цюрихе. В остальном эти полтора дня круиза напоминали медовый месяц.

Эмма просто поразительно переменилась. Перед Виктором была чуткая, нежная и хрупкая женщина, на лице которой была написана какая-то трогательная искренность и беззащитность. По привычке она продолжала называть Виктора на "вы" даже в самые бурные моменты их путешествия, позволяя, тем не менее, обращаться к себе на "ты".

— Вы никогда здесь не были? — спросила она Виктора, любуясь из иллюминатора прилепившейся к горному склону деревушкой.

— Никогда.

— Здесь есть интересный обычай. Когда ремесленник выучится, он обходит пешком всю страну — Швейцария не больше нашей губернии. Он обходит села и города, видит другие порядки и ремесла, и, возвратясь домой, пытается применить все лучшее из того, что видел. В пути он знакомиться с такими же путешественниками, и они помнят друг о друге всю жизнь, и если где-нибудь, в самом забытом уголке, случается беда, все люди, вся Швейцария готова прийти на помощь. Путешественники рассказывают о своем походе детям и те, с малых лет мечтают вырасти и точно так же отправиться в путь, побывать в других краях, увидеть других людей, а затем вернуться под крышу родного дома.

— Коммунизм практически? Теперь ясно, чего Ильич здесь поселился.

— Отчасти вы правы. Здесь грамоту знают даже самые бедные. При острой нехватке земли люди не знают голода. Многое из того, что в России делает власть или богатые меценаты, здесь делают сами обыватели, объединяясь в общества и союзы. Здесь очень много союзов — профессиональные, стрелковые, союзы по благоустройству улиц и парков, союзы народного образования. Швейцарцы сами, по доброй воле, создают пожарные команды, выбирают начальников, изучают пожарное дело и тренируются, чтобы при случае быстро и умело бороться с огнем. Если вы поживете здесь, то придете к выводу, что государства вообще не нужны — все, что делают чиновники, могут выполнять по доброй воле сами обыватели, если в них есть обычаи дружбы и сознание необходимости подчиняться друг другу ради общей цели. Коммунистические идеи не придуманы революционерами. Это веками сложившийся образ жизни народов, который не смогла разрушить даже буржуазная жажда наживы.

— И как же она не смогла разрушить? Государство-то буржуазное?

— Народ смог добиться, что правительство сократило рабочий день до десяти часов. Детский труд запрещен, женский ограничен, на фабриках должны быть санитарные условия. Если заводчик хочет создать фабрику, он должен составить о ней положение, которое утверждает правительство, и сами рабочие могут высказать о нем свое мнение...

"Да тут, однако, почище социализм, чем у нас в России... А как же интересы бизнеса? Как же инвестиции?"

— ...Потом, здешние рабочие живут не только платой за наемный труд, а часто имеют огородик и кустарное производство.

— Так это почти как в Бежице.

— Здесь пошли дальше. Многие мануфактурные работы фабриканты дают на дом крестьянам, чтобы они имели заработок в межсезонье, а иные даже ставят крестьянам станки.

— Интересный способ развития малого и среднего бизнеса... А в Бежице Тенишева гимназию открыла, школы, больничку. Приют устроила. Сейчас развивать будут, литейный завод с микрорайоном строить.

— Вас удивит, но в Швейцарии уже везде так. Есть школы для детей, а для младенцев открыты ясли и детские сады. Есть бесплатные ремесленные школы. Благотворители открывают народные университеты, где рабочим читают лекции профессора в вечерние часы.

— Так значит, наверное, и у нас могли бы жить, как в Швейцарии? Губернию обходить, к гражданскому обществу приучаться...

— Вряд ли великие державы когда-нибудь дадут России такую же спокойную жизнь.

— То-есть, все дело в спокойной жизни?

— Ну конечно. Чтобы люди смогли договориться, найти разумные правила, нужно время. Вы слышали о коровьем праве?

— Здесь даже у коров есть права?

— Ну, почти... Альпийскими пастбищами владеют общины, и крестьяне в общине договариваются держать столько скота, сколько может прокормит пастбище. На корову начисляется мера земли, на козу четверть меры, и так для всякой домашней скотины...

Внезапно Виктора озарило.

Социализм и был магистральным путем развития всех цивилизованных стран в начале этого века, подумал он. Мирный, культурный социализм, без расстрелов и экспроприаций. Революцией, сбившей мир с пути, был капитализм, буржуазная революция, не щадившая ни людей, ни традиций. Время прошло — и цивилизованное общество вновь начало возвращаться к консервативным, веками отточенным обычаям, не отказываясь от благ промышленного общества, но отбросив безграничную жажду наживы, как нелепую революционную крайность. Маркс и Энгельс просто не успели дожить до того момента, когда усталость человечества от буржуазного эксперимента станет заметным.

"А не была ли первая мировая попыткой мира наживы остановить этот путь?" — подумал Виктор. "Разве может быть нормальной для живых существ война, массовое уничтожение себе подобных? Да, для оболваненного лавочника, которого, как собаку, натаскали бросаться на русских, война естественна. Но он не соображает, этот лавочник. Соображает тот, кто его оболванил. Оболванить целую нацию могут только люди с большими деньгами и только ради еще больших денег..."

Легендарный Цюрих оказался размером Коломну. Этакий райцентр, уютно примостившийся на берегах бухты длинного, как водохранилище, озера, в устье реки, среди рассыпанных по долинам других городков, напомнивших Виктору микрорайоны. Город, беспорядочно выставивший в небо толпу сгрудившихся вместе черепичных островерхих крыш. Город, словно сошедший со страниц журнала "Пионер", с иллюстраций сказок Александра Шарова, Вениамина Каверина или Юрия Самсонова. Бегство в страну приключений, подумал Виктор.

Тем не менее вблизи этого скопища сказочных домиков оказалось ровное зеленое поле с длинным сараем, где дирижабль благополучно и деловито поймали за тросы и прикрепили к земле. На борт поднялся гладко выбритый пограничный чиновник с таможенником, и, после проверки документов и осмотра багажа, торжественно объявил, что Виктору и Эмме разрешено ступить на землю конфедерации.

Земля оказалась теплой, пахла луговыми цветами, и по ней к Виктору и Эмме спешил невысокий полноватый человек в коричневой тройке, с круглым лицом, толстыми губами и мясистым носом и залысиной, обрамленной курчавыми рыжеватыми волосами и бакенбардами.

— Господа! — воскликнул он по-русски. — Господа! Виктор Сергеевич! Эмма Германовна!

— Это кто? — тихо спросил Виктор у Эммы, которая снова была в своем платье для путешествий в зеленую полоску.

— Этот господин и есть Мюллер... Томас Иоганнович! Как я рада вас здесь встретить! Как здоровье любимой тетушки?

— Тетушка Анна, увы, лишь недавно оправилась от тяжелой болезни и хромает на правую ногу, доктор уверяет, что это пройдет.

— Дай-то господи... Куда нам следовать?

"Похоже, это был пароль и отзыв. Судя по реакции Эммы, если тетушка болела, это нормально."

Мюллер помахал над головой руками, и через пару минут к дирижаблю подкатил пароконный экипаж. Пароконный — это значит, приводимый в движение парой коней, а не паром и лошадью. За кучера был худощавый парень лет двадцати с немного помятым лицом.

— Это Франц-Иоганн, — представил парня Томас, — наш человек. Сирота, — почему-то добавил он через пару секунд.

Коммунистический Цюрих не имел такого глянцевого вида, как сейчас. Представьте себе старую часть Риги советского времени, но где-нибудь на озере Рица — и вы получите первое впечатление о городе. В то же время в этом неглянцевом Цюрихе везде скользило тихое обаяние ретро, начиная от цокания копыт и неторопливого подпрыгивания коляски на булыжниках, и кончая угольным дымком из кухонных труб. По причине теплой и ясной погоды городская жизнь переместилась прямо на улицу, где булыжники мостовой грелись под солнцем, как дремлющие коты. За низкими палисадниковыми заборчиками появились кафешки под зониками, кустари прямо на улицах делали свои сувениры в расчете на то, что любопытствующий прохожий заглядится на мастерство рук и доброе сердце подтолкнет его купить что-нибудь из поделок; среди кустарей Виктор заметил вышивающих дам вполне респектабельного вида.

Народ свободно ходил по самой середины улицы, степенно уступая дорогу экипажам и велосипедистам; Виктора еще удивило обилие людей с большими, как кузов мотороллера "Муравей", ручными тележками, в которые впрягались и толкали натруженными руками их владельцы; в некоторые из тележек вместе с хозяевами были запряжены их собаки. На перекрестке дорогу им пересек омнибус, похожий на большую карету. Невдалеке послышался звонок трамвая.

— Мы едем в дом сапожника? — Виктор начал что-то припоминать из виденных в детстве фильмов.

— Мы едем в дом Старика, — с серьезным видом на лице ответил Томас.

— Разве Старик живет не в доме сапожника?

— Старик живет в доме Старика. Это на окраине. Там меньше шума и чистый воздух.

— Господин Ульянов последние несколько лет неплохо зарабатывает экономическими исследованиями, — улыбнулась Эмма. — С поиском издателей помогли и русские друзья. Мировое революционное движение пошло на убыль, а вот развитие промышленности...

И тут Виктора словно током ударило.

Впереди, на углу улицы, стояла и непринужденно беседовала группа людей в штатском и с автоматами Калашникова.

Под цоканье копыт их коляска приближалась, и в следущее мгновенье Виктор понял, что это не АК. Чуть подлиннее, как симоновский карабин, и газовой трубки над стволом нет. С калашами эти стреляющие девайсы роднили только широкие рожки магазинов. Но это уже были детали.

"Это путч? Я же ничего не слышал... Только началось?"

— Это кто? — вполголоса спросил он у Томаса.

— Где?

— Ну вот эти партизаны?

— А, нет, нет. В общем... короче, все по порядку. Здесь, в Швейцарии вообще нет армии. Есть милиция.

— Полиция?

— Нет, полиция — это как раз полиция. А это, ну как лучше сказать, народное ополчение. Весь кадровый состав страны можно собрать в один полк. Но воинскую повинность несет все мужское население до пятидесяти лет. Каждый юноша, отбыв повинность, получает на руки три комплекта обмундирования, оружие, патроны и пакет с секретным предписанием, который он обязан вскрыть по объявлении войны. Каждые несколько лет он является на сборы с оружием, которое он хранит дома. Естественно, при вторжении в страну неприятельской армии, части отрядов ополченцев придется с боем прорываться к месту сбора, поэтому ополченец должен иметь особое, мощное оружие.

— Автомат?

— Фабрики Швейцарского промышленного общества, взяв за основу винтовку системы Мондрагона, которую они производили по заказу, переделали ее под легкий патрон, по образцу патронов Каркано или Арисака, и укоротили ствол. Вышло оружие, достаточно удобное для цивильных граждан, которые не упражняются каждодневно в ружейных приемах, и позволяющее даже малочисленной группе ополченцев вести плотный огонь благодаря самозарядности. В случае крайней нужды, это ружье позволяет вести непрерывный огонь, подобно пулемету.

— Так это и немцы могут такое сделать?

— Швейцарское промышленное общество сотрудничает с известной немецкой фирмой "Зауэр и сын" и они хотели производить такие ружья и в Германии. Но немецкое командование отвергло систему Мондрагона, так как окопная пыль выводит механизм из строя. Швейцарские же стрелки содержат ружье в чистоте и смазке, в совершенстве знают его устройство, а в горах мало пыли.

— Это хорошо, что мало пыли, — согласился Виктор. Перспективы атаки кайзеровской армии со штурмгеверами как-то мало его радовали. — Кстати, мне сказали, что здесь на месте дадут оружие.

Томас поморщился, вытянув вперед нижнюю губу.

— Господа, — протянул он извиняющимся тоном, — в этой маленькой стране каждая семья должна иметь оружие. Чем больше оружия, тем лучше. Но здесь вы не можете ходить по улице с заряженным револьвером, если вы не полицейский или инкассатор с сумкой, полной денег.

— А как же эти? С мандрагорами?

— Вы можете нести по улице ружье, исполняя казенную повинность явиться на сборы. Но патроны должны быть отдельно от ружья. За малейшее нарушение можно угодить в тюрьму. После германской революции с этим очень, очень строго.

— А агентура иностранных разведок, которая, возможно, охотится за нами, тоже будет соблюдать закон?

— Господин Еремин, что я могу вам сказать? Работа агента государя императора — это смертельный риск. Пока что ваша поездка к Ульянову не нарушает никаких местных законов, вас не могут арестовать, как шпиона. А с пистолетом — могут. Для вашего успокоения: хозяин дома, который снимает Старик, держит в этом доме целый арсенал, хотя он вряд ли понадобится. После европейских революций Швейцарию наводнили политэмигранты из разных стран — социалисты, анархисты, терорристы и бог знает кто, все прекрасно уживаются и обсуждают вопросы революционной борьбы за столиками в кофейнях. Здесь могут обчистить карманы, но самый последний бомбист-эсер хочет иметь место, где чувствует себя в безопасности. В прошлом веке было нашумевшее дело Мари Жанре, она травила людей из интереса, но такие случаи редки...

— Вряд ли немецких шпионов остановят здешние нравы. Мы будем жить в гостинице?

— Нет. Вас устроят в комнате в доме Старика.

— В комнате можно держать оружие?

— Кажется, там есть подходящий шкаф.

...Тем временем их экипаж, обогнув стороной центр, покатил по окраинным улочкам с заборами коптящих паровозным дымом фабрик, потемневшие цеха которых с огромными, словно вытаращенными на прохожих окнами вызывали в душе некоторую тревогу. Наконец, путники выехали из города и вскоре очутились в небольшом поселке со старыми двухэтажными домами. Солнце подернулось легкой дымкой перистых облаков, было не жарко, с ослепительных вершин гор веял ветерок с запахом тающеого снега и озона.

Коттедж, у которого остановился их экипаж, был двухэтажным, старым и прокопченным, живописной зелени и плюща на стенах не наблюдалось. Нижний этаж — камень, второй — фахверк, переплет потрескавшихся коричневых брусьев на оштукатуренной стене. Неприменные дощатые жалюзи на окнах напоминали о старой детсадовской прачечной.

Томас, несмотря на полноту, живенько соскочил с экипажа и постучал в калитку. Вышедшая служанка, сухощавая дама неопределенных лет, с простым крестьянским лицом и при передничке неторопливо объяснила по-немецки, что фрау Крупски недавно отправилась на рынок, а герр Ульянов должен скоро подъехать, и что она сестра служанки, которая сегодня хворает и просила ее заменить, и что захворавшая сестра ничего не говорила о том, что сегодня должны быть гости, и она очень извиняется, что не успела ничего приготовить к встрече...

В это время в конце улицы послышалось неторопливое тарахтенье мотора, и спустя несколько секунд из-за угла показался господин в сером костюме и желтой соломенной шляпе от солнца, который восседал на стильном, длинном черном мопеде; машина блестела медными и хромированными частями, напоминая пишущую машинку Ундервуда, и оставляла за собой облако пыли и синеватого дыма. Незнакомец лихо подкатил к крыльцу, слез с мопеда (на треугольном плоском баке Виктор заметил надпись "Вандерер"), снял огромные летные очки-консервы и приветственно поднял шляпу.

И в этот момент изумленный Виктор узнал в незнакомце Ленина. Только без бородки клинышком. Аккуратно подстриженные и расчесанные усы были, лоб ленинский, волосы сзади приглажены, уши чуть оттопырены... А вот бородки-то и нет.

24. Миллионы для диктатуры пролетариата.

Вообще Виктор ожидал встретить здесь какого угодно Ленина. В кепке и задрипанном пиджаке рабочего, в буржуйской тройке и с галстуком, во френче, в спортивной куртке и никер-бокерах, в домашнем халате и даже в местном прикиде с короткими штанами на подтяжках. Но Ленин-байкер — это как-то разрывало шаблоны. Да еще и с гладко выбритым подбородком.

...Обстановка в коттедже была спартанской. Столы из досок а-ля послевоенное правление колхоза, стулья работы местного столяра, особо не заморачивающегося с дизайном, кухня со сковородками на стенах и плитой, что виднелась через раскрытую дверь, лестница на второй этаж. На стенах никаких украшений. И везде бумаги, газеты, книги — на двух столах, на дощатом крашеном стеллаже, на полках и грудами на полу.

"А ведь мог бы и прибарахлиться, раз моцик купил. Похоже, ему просто не надо. Ничего лишнего, только то, что для работы. Моцик время экономит..."

— Поразительно! — воскликнул Владимир Ильич, раскрывая переданный Эммой пакет. — Нет, вы видите? Охранка платит большевистской партии миллионы с расчетом, что значительная часть этой суммы большевики потратят на вызволение своих товарищей из тюрем Германии, Италии и Австро-Венгрии и на поддержку революционного движения в этих странах. Я всегда говорил, что сила социал-демократического движения — это противоречия между лагерями национал-империалистов. Можете спокойно передать господину Столыпину, что он не ошибся в расчете, но без иллюзий. Наша партия не чеховская Душечка и не меняет курса ради того, чтобы попасть в объятия мецената и благодетеля.

Для Виктора показалось немного странным, что Ленин просто суховато и привычно с ним поздоровался, а не стал трясти руку с возгласами "А! Это вы тот самый товарищ Еремин? Феноменально! Горю желанием узнать, что помешало России построить коммунизм". Скорее всего, Ильич просто пока к нему присматривается, не спеша начать разведку боем. Чек — это понятно, а вот попаданец научно необъясним. Ленин — это чисто логическая модель поведения, это Виктор понял еще со школьного обществоведения. Берия — эмпирик, он анализирует информацию, но сам лезет в теоретические обобщения лишь настолько, насколько нужно, чтобы практически решить вопрос, остальное дело ученых. Берия — это разведчик. Сталин живет подсознанием, интуицией, осторожно взвешивает результат, и переводит его в форму рассудительных фраз. Сталин — это судья. Гитлер вообще живет нервными окончаниями, эмоциями, чувствами, которые непроизвольно складываются в слова. Гитлер — это креативщик и шоумен. Хью Лонг, похоже, мужичок себе на уме с подвешенным языком. Романов, судя по результатам, типичный инженер, ему главное, чтобы работало. Насчет Столыпина не будем спешить. А вот Ленин... Ленину надо встроить его, Еремина, в систему знаний о мире, вписать в логику. Впихнуть невпихиваемое.

— Владимир Ильич, — произнесла тем временем Эмма, — первая часть моей миссии здесь выполнена, а вторая и основная часть моей миссии — представить вам господина Еремина.

— Господина Еремина, — повторил Ленин. — Да, я в курсе. Эмма Германовна, как вы посмотрите на то, чтобы мы побеседовали с господином Ереминым на прогулке по ближним окрестностям? Сегодня очень благоприятная погода.

— Владимир Ильич, на господина Еремина ведет охоту кайзеровская разведка.

— На меня, Эмма Германовна, вела охоту царская охранка. Поверьте моему опыту конспиратора, если немецкие агенты увидят нас открыто гуляющими на природе, они решат, что неподалеку наши люди. Да и попытаться напасть на человека здесь днем опасно — стоит только позвать на помощь, как сбежится вся округа. Короче, я жду Виктора Сергеевича на прогулку минут через сорок: нужно разобрать почту.

"Германовне он не доверяет. Логично. Кстати, с ней не все ясно, если мужик такая тварь, чего сразу не сбежала, если из благородных. Хотя... Сексуальное рабство и в наше время встречается. Хотя, действительно, может скрывать форсированный допрос. Или что вляпалась в какую-то историю в ходе операции. А от кого скрывать допрос? Охранка все равно будет проверять. Если только это не допрос самой охранки. Били, чтобы завербовать? На сломленную личность вроде не похожа. Все как-то сложнее. Надо вечером еще раз рассмотреть."

— Полагаюсь на ваше знание немецкой идеологии, — улыбнулась Эмма. — Где мы можем оставить свои вещи? Я бы хотела переодеться, и, если не возражаете, остаток дня помочь по хозяйству. Не люблю сидеть без дела, и не чуждаюсь грязной работы.

Комната оказалась на втором этаже, такого же колхозного вида, но с вешалкой, сундуком и кроватью. Из-под кровати торчал низкий обшарпанный ящик, в коем Виктор обнаружил огневую мощь швейцарской армии. Девайс был похож на РПК — длинный, увесистый, с сошками, и к нему прилагались барабанные магазины; разве что трубки над стволом нету. Подергав затвор и нажав на спуск, Виктор убедился, что швейцарише машиненгевер в порядке, и, пока вождь пролетариата просматривал ящик без всякого модема, набил магазин патронами из картонной коробки — похоже, что цинки тут были только в полевых условиях.

— ...Здесь хороший вид на озеро...

Потемневшая от дождей скамейка из жердей под молодыми сосенками, по вечерам, видимо, служила местным влюбленным. Тепло, хвойный запах, свежий горный ветер и тихий шум ветра в раскидистых кронах.

— ...И здесь, Виктор Сергеевич, нам никто не помещает. Вы знакомы с теорией диалектического и исторического материализма?

Во всех книгах о Ленине непременно описывают хитро прищуренные глаза. Но сейчас Виктор бы не назвал их такими. Узкий разрез глаз есть, а взгляд какой-то грустноватый и любопытный.

— Примерно, Владимир Ильич. Она была в школьной и вузовской программе. Но давали ее не совсем творчески.

— Ничего страшного. Главное, вы знаете терминологию, и мы с вами можем говорить на одном языке. Мне нужно от вас вкрадце весь ход естественно — исторических событий за сто лет вашей истории, характеристику общественных систем, их социально-классовую структуру и отношения между классами, результаты политики социал-демократов и коммунистов во власти, и, самое главное, обстановку в стране и в мире перед общим крушением формаций, называющих себя социалистическими и коммунистическими...

Беседа продолжалась дотемна. Виктор ждал, что Ильич будет перебивать рассказ взрывами гнева, криками "Политические проститутки!" и даже стучать кулаком по скамье, но ничего этого не было. Ленин никакого личного отношения почему-то не выражал, но дотошно вьедался в самые неожиданные подробности, в том числе и по технологии и организации производства, которые к истории, казалось бы, дела не имели. И еще этот разговор показался Виктору похожим на тот самый рассказ швейцарского ремесленника про свои путешествия, о котором утром говорила Эмма.

...Как только после ужина Виктор и Эмма поднялись в свою комнату, Эмма тут же закрыла дверь на крючок и повисла на шее.

— Вы опиум... Мой организм стал требовать вас. Он изнывает и не подчиняется мне. Не думала, что я такая жадная. Это, наверное, горный воздух.

Ее пальцы ловко и аккуратно расстегивали пуговицы и крючки на платье. Как хорошо, что к концу двадцатого века будет практичная одежда, подумал Виктор.

— Вы будете смеяться надо мной, но я все время думала о вас. Что бы я ни делалала, вы не выходили у меня из головы. Я не могу больше терпеть. Я хочу на вас броситься.

Сдернув покрывало, Эмма упала на кровать; ее тело стройной полосой вытянулось по диагонали на пододеяльнике, руки заложены за головой.

— Ну-с, — тоном врача произнес Виктор, — повернитесь на живот, посмотрим...

— Посмотрите что? Вы что, хотите изучить, куда меня больнее ударить хлыстом? — быстро спросила Эмма, и не дожидаясь ответа Виктора, продолжила. — Я покажу.

Она подняла ноги вверх, подтянув колени к животу, и удерживая их левой рукой за подколенки, а правой рукой провела по желобку между бедрами и ягодицами.

— Вот здесь... Хорошо, что сюда не попадало. Если вы ударите меня хлыстом сюда, точно поперек, невыносимая боль лишит меня сознания и я не почувствую остальных ваших ударов... Но вы этого никогда не сделаете. Вы ведь не берете женщину ради своего удовольствия, вы хотите дарить ей радость. Вы не требуете от женщины жертвы, вы хотите разделить с ней жизнь.

— А если ты ошибаешься? — Виктор присел на кровать возле ее горячего, дразнящего тела. — В каком месте, ты говоришь?

— Здесь...

— Здесь? А, может, здесь? — рука Виктора скользнула по вспотевшему желобку к середине тела. — Здесь, еще чувственнее.

— А-а, нет!.. — томно простонала Эмма, опустив ноги, — я сейчас кусаться начну...

Виктор перевернул ее на живот и подтянул ноги, разворачивая к краю кровати.

— Зачем...

— Тебе так неудобно?

— Не знаю... Я вся ваша... Вы меня объездили.

— Ты не лошадь...

Пальцы раскинутых рук Эммы инстинктивно хватали пододеяльник, ее волосы разметались, она мотала головой и запрокидывала ее, пытаясь сдержать рвущиеся из груди стоны.

— ...Мне кажется, у вас там все счастливы. Нет больных и нищих. Нет войн и одиноких людей.

Эмма сидела на кровати возле Виктора, ее растрепанные волосы силуэтом просвечивали на фоне лунного света из окна. А она выносливая, подумал Виктор.

— Представь себе, есть. И войны есть. И вообще, здесь капиталисты превратили село в культурный город, а у нас за годы строительства капитализма сделали из него грязную и пыльную барахолку, в которой жить не хочется.

— Ну, почему так? Мне кажется, если бы там все были такие как вы, войн бы не было.

— Не знаю. Давай немного вздремнем и снова продолжим массаж. Только про насилие не надо, я даже кино про него не люблю.

— Если бы про все можно было забыть... Вы разделили мою жизнь на три части. Первая — это шрамы. Они всегда будут багрово-синие, налитые кровью. Боль разбивает разум, как тарелку об пол, остаются только животные инстинкты. Боль стерла всю память, кажется, что до нее меня не было. Вид шрамов преследует, ткань рубашки режет тело ножом, жжет раскаленной кочергой; когда они бледнеют, появляются новые, и тогда все сначала... Вторая часть — это месть. Холод и безразличие. Бесконечная месть, как опресненная вода на судне в тропиках, ее пьешь и не напьешься. Третья часть — это вы. Вы наполнили меня, во мне что-то разлилось и холод ушел. Проснулось желание жить. Буйное, до неприличия, до бесстыдства, до жара внизу. Хочется быть с вами, слышать ваш голос, видеть ваши глаза, чувствовать ваши прикосновения, сливаться с вами в порыве неодолимого влечения. Я влюблена в вас, как кошка, и мне решительно все равно, что вы думаете.

"Ей просто надо выговориться", подумал Виктор. "Со временем будет нормальная женщина. По возрасту только что из комсомола. А трудная юность — это все забудется."

— Захвалишь, — сказал он. — Неужели так больше никого не было?

— Было. Не так много, нет. В любовники набивались часто, но — среди них никого, чтобы так... Обычно отваживаю. Слушайте, вы можете взять меня с собой? Я знаю, что был человек, похожий на вас, он вернулся.

— Эмма, я всегда возвращался один. Это от меня не зависит, я не знаю, так получается.

Эмма откинулась на спину, глядя в потолок.

— Понятно... Ну что ж, тогда мне придется стать вещью. Дорогой вещью. Как в "Бесприданнице". Вы же не Карандышев, и не станете в меня стрелять. И не Паратов. Вы — герой еще не написанной пьесы. Но все это будет не сейчас...

— Это будет.

— Вас в этом убедил господин Ульянов?

— Да ни в чем он не убеждал. Рассказывал ему, как там у нас в будущем. Полагаю, он просто выудит у меня информацию и мы вернемся домой. А Ленин будет гением и вождем революционеров всех стран.

— Рассказывайте ему все. Узнав о трудностях пути, он будет более сговорчив. Но хватит. На улице дождь... Вы слышите, как шумит листва, как бурлит вода в водосточной трубе между окнами? Я это слышу. Вам надо отдохнуть. Не хочу делить вас с политикой между двумя простынями...

25. Классики и капуста.

|После завтрака Виктор переоделся в прозодежду и помогал Владимиру Ильичу пропалывать грядки в огороде, с утра, пока не жарко. С утра Ильич заметно оживился и немного стал походить на киношного.

— Знаете, Виктор Сергеевич, — произнес он, кидая вырванную траву в жестяное ведерко, — работа огородника это лучшее физическое упражнение для человека. В будущей России горожане обязательно должны иметь домик с садом или летний домик за городом, чтобы уйти от нездоровой городской жизни.

— Будут, Владимир Ильич. У многих будет огород или дача. В будушем.

— Могу вас поздравить. Либо вы действительно из будущего, либо я всю жизнь недооценивал гениальность охранки. Этот ваш рассказ о вашем времени хорошо укладывается в идеи моей новой книги, которую гостапо еще не читало. Я только сегодня, рано утром, отправил рукопись в наше издательство.

— Значит, тест прошел успешно?

Владимир Ильич хитро прищурился.

— Вы подтвердили мою гипотезу о государстве. Вы позволили мне добавить несколько страниц, которых не хватало для завершения пятилетнего труда. Книга будет называться "Государство и социализм". Вы помните марксистскую теорию государства?

— Конечно. Государство — это есть машина для поддержания господства одного класса над другим, — Виктор выдал Ленину его же собственную фразу из полного собрания сочинений. Экономика — это базис, государство — политическая надстройка, вот так примерно.

К удивлению Виктора, Ильича ничуть не обрадовало то, что его цитируют в двадцать первом веке. Более того, похоже, Ленин вообще никогда не слышал этой цитаты.

— Знаете, наши марксисты — да, пожалуй, и ваши тоже, ответил Ленин, немного морщась, — слишком упрощают, говоря об экономическом базисе и государственной надстройке в России. Маркс обычно — подчеркиваю, обычно — рассматривал случай, типичный для Европы: есть буржуазия, есть пролетариат, каждый из этих классов осознает свои классовые интересы, государство есть орудие классового диктата буржуазии, пролетариат должен сломать эту государственную машину, чтобы осуществить свою, пролетарскую диктатуру. Все просто и наглядно, как в школьном опыте с динамо-машиной. Так вот, в России нет этой схемы в чистом школьном виде. Нет!

Указательный палец Ленина вытянулся и он резко ткнул им в сторону капустной рассады.

— Что же мы имеем в России? Во-первых, химически чистый пролетарий столь же редок, как и элемент радий. Большинство рабочих — это вчерашние крестьяне, они живут привычками и мыслями крестьянской общины, где важна взаимопомощь, а не борьба с работодателем за свои права. Можно дать им образование, понимание того, как управлять заводами и фабриками через нанятых ими представителей буржуазной интеллигенции. Но морально, в большинстве своем они к этому еще не готовы, у них нет в этом потребности, они ее не чувствуют. С другой стороны, народившаяся буржуазия в России классово настолько незрела и инфантильна, что не способна сделать государство своим инструментом власти, в отличие от буржуазии крупнейших промышленных стран — Англии, Германии, Франции, Соединенных Штатов. Эта буржуазия не способна нанять юристов, которые составят законы, закрепляющие права буржуазии, как господствующего класса, и не способна добиться принятия этих законов. Эта буржуазия неспособна спроектировать собственный механизм устойчивой и эффективной власти. На своих предприятиях эта буржуазия копирует лучшие или худшие формы крепостничества; что же касается государства, то тут буржуазия либо заходится в низкопоклонства по отношению ко всем власть имущим, безотносительно к их бюрократической тупости, выдавая это за патриотизм, либо носится с маниловскими планами разрушить всю государственную машину и скалькировать европейские законы и государственные механизмы один к одному, невзирая на различия, продиктованные ходом исторических событий и национальными особенностями...

Так, и Ильич тут поменялся, подумал Виктор. В нашей реальности Ленин писал "Государство и революция" в подполье, когда шла мировая война и Россия разваливалась. Опыт за четверть века после Маркса и Энгельса не обобщить толком, да и чего тут особо мудрить — идет драка за передел мира, кто не с нами, то враг, власть надо брать, иначе полная... или, как он там в своих работах говорил, "противоречия обострились". Здесь наоборот — куча времени, материал для анализа, да ситуация вроде как в старые схемы не влезает, значит, что? У Ильича, как у ученого, новые идеи появились. Было "Государство и революция", а теперь "Государство и социализм"...

Значит, переговоры вести с альтернативным Лениным, решил Виктор. Ладно. Посмотрим.

— В этих условиях, — продолжал вождь мирового пролетариата, — государство уже не может быть простой настройкой над общественными отношениями, потому что оно не становится надстройкой само, механически. По Марксу, всегда есть класс, который это государство, как надстройку формирует. Здесь этого класса нет, не созрел, это еще не класс, а рассада, которую надо кому-то поливать и пропалывать. Формирование государства, как системы власти, системы институтов общества, в значительной мере предоставлено представителям этих институтов, чиновникам, нанятой ими массе казенных служащих и все более привлекаемым на государственную службу представителям буржуазной интеллигенции — ученым, инженерам, врачам, педагогам и агрономам. Этому способствует и объективная необходимость иметь в казенной собственности значительную долю экономики для ее ускоренного развития, в частности, железные дороги, проволочный и беспроволочный телеграф, почту, создаваемую сеть электрических станций и линий передачи тока. Таким образом, в России образовалась, помимо буржуазии, пролетариата, и огромной массы крестьянства, еще одна большая группу людей, занимающая особое положение по отношению к собственности и общественному разделению труда. Группа, которая формируется как еще один общественный класс. Этот класс не столько отчуждает себе в собственность сами материальные средства производства, как это делает буржуазия через финансовые механизмы, сколько присваивает возможности, вытекающие из положения каждого представителя этого класса в государстве. Будет большим упрощением рассматривать господство этого класса, как государственный капитализм; при госкапитализме используются чисто капиталистические механизмы присвоения, в то время как третьему классу важны не деньги сами по себе, не имущество, а те полномочия, которое общество позволяет ему присвоить. В вашей реальности то, чем владеет этот класс, если не путаю, называется "административный ресурс"?

— Да. Так получается, марксизм устарел, что ли?

— Глубочайшее заблуждение! Если не возражаете, мы продолжим нашу беседу, не отрываясь, так сказать, от ростков нашей будущей телесной пищи.

Виктор не возражал, и Ильич продолжил лекцию, впрочем, не забывая с те же увлечением воевать с лезшими из земли одуванчиками, пока те не успели выбросить свой десант.

— Понимаете, марксизм, как и всякая наука, держится на непрерывном обобщении научных фактов, и развивается, когда наука обнаруживает новые факты, которые нельзя объяснить с позиций действующих теорий, которые этим теориям противоречат. У вас в тридцатых годах столкнулись со множеством новых фактов, которые надо было осмыслить, но в то время вы бы вряд ли смогли это сделать. Чтобы поднять теорию на новый уровень, надо не просто иметь факты, которые противоречат старой теории. Нужно накопить много фактов, чтобы разделить случайное и закономерное, выделить типичные явления, найти для них те отличительные признаки, которые отражают их суть, надо, наконец, разобраться в их сути. Короче говоря, до конца века вы были просто обречены на эмпирику и попытки притянуть за уши все новые явления и общественные процессы к работам Маркса столетней давности, пока эти попытки не дискредитировали сам марксизм. Гипотеза, которая логически объясняет происходящее у вас, у меня есть, и, если вам интересно, могу вам ее изложить.

— Необычайно интересно! — воскликнул Виктор. В конце концов, читатель с мнением Ленина может соглашаться или не соглашаться, но было бы странно не узнать, что думает о нашем мире человек с энциклопедическим образованием.

— Прежде всего, сказанное вами полностью подтвердило мой вывод, что империализм есть высшая и последняя стадия капитализма — капитализма в Марксовом понимании этого слова. Империализм прикрывает собой фазу перехода капитализма в дремлющее, компромиссное состояние, когда над частнособственническим базисом появляется сильная, во многом самодостаточная политическая надстройка, а представители этой надстройки образуют тот самый третий класс, о котором я вам уже рассказывал. Такая надстройка у вас называется "социальное государство". Оно представляет собой частный, особый случай государства, и его задача не сводится к простому насилию одного класса над другим. Вы читали марксово "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта"?

— Смутно. Давно было, — Виктор помнил, что в институтской программе что-то попадалось, но сейчас он не помнил даже, что такое "брюмер".

— Короче, там рассматривается случай государства, которое представляет собой исключение из марксовой же концепции государства, как органа насилия правящего класса. Ввиду незрелости классов бонапартистское государство действует самостоятельно, и буржуазия рукоплещет уничтожению своего же органа классового господства, то-есть, буржуазного парламента. Но у Маркса написано о государстве именно раннего капитализма, и его выводы нельзя чисто механистически переносить в сегодняшний день. Понимаете?

Виктор кивнул.

— Не буду утомлять вас анализом этой работы, просто отмечу, что Маркс в ней рассматривает бонапартистское государство, как явление случайное, явление абсолютно негативное, каким оно собственно и было, и делает вывод, что бонапартистское правительство стремится сделать политической опорой своего режима средний класс, в данном случае в основном парцелльное крестьянство, то-есть, середняка, или, применительно к вашей будущей ситуации, это мелкий и средний бизнес. Надеюсь, вам это понятно.

— Мелкие лавочники, как опора фюрера?

— Виктор Сергеевич, ну вы же понимаете, что поспешное упрощение и обобщение не всегда делает знание научным. Ваша история показывает, что в двадцатом веке и позже перед обществом, перед нацией часто возникает задача совершить скачок в своем развитии, чтобы защититься от колонизаторов, а подчас и вообще людоедов с машинами. Целым народам не оставляют места на земле, места в будущем развитии мира — им что же, прикажете всем умирать? Нет, и еще раз нет! И общество, которое вынуждено совершать этот скачок в развитии из простого чувства самосохранения— это общество, сложенное из незрелых классов, потому что другим, зрелым, появиться неоткуда, на это нужны многие годы, которые история этому народу не оставила. Поэтому в новом веке бонапартистское государство не единичный случай, а типичный! Одна из типичных, закономерных форм развития государства. И признавши это, сказав "а", мы должны сказать и "б": есть бонапартизм и бонапартизм. В двадцатом веке возникают разные формы государства, в котором класс управленцев из классовой прислуги становится самостоятельным, и мы уже не можем рассматривать все эти формы, как в равной степени реакционные и неустойчивые. Раз такое государство есть потребность широких общественных масс, значит, такое государство стихийно или осознанно будет развиваться от низших, примитивных, грубых форм к высшим. И это будет продолжаться, пока общество не достигнет такой степени развития, когда люди не будут нуждаться в государстве вообще. Мы должны различать бонапартизм реакционный, который тормозит приближение общества к этому состоянию сознательного самоуправления, и бонапартизм вынужденный, который вольно или невольно помогает этому процессу хотя бы тем, что не позволяет разрушить общество и низвести его до состояния первобытной дикости, когда все вопросы будут решаться прямым насилием, как в шайке разбойников...

Так, подумал Виктор, стало быть, Ильич успел понять, чем пахнет будущий нацизм. И то, что братаний в завтрашней войне не будет.

...— И это все, Виктор Сергеевич, блестяще подтвердила ваша история, — продолжал Ленин. — Товарищ Троцкий, конечно, сильный логик. Он твердо следовал представлениям Маркса и Энгельса 19 века: Россия — это только остановка в пути, главное — мировая революция, и пролетариат развитых стран поможет построить русским братьям счастливое и справедливое общество... Не поможет. Не по-мо-жет! Пролетариат, в том виде, в каком его видели Маркс, и Энгельс, в двадцатых-тридцатых годах разлагается, его захлестывает мещанское, мелкобуржуазное болото, погоня за личной выгодой, а на этом играют финансовые и промышленные магнаты, растлевая рабочих, заражая их жаждой легкой добычи. Они говорят рабочему: наша страна развита лучше, у нас много оружия, пойди и отними силой у соседа все, что ты пожелаешь. Отрезвить этот растленный пролетариат может только его поражение в войне с Россией. С новой Россией, которая за пятнадцать лет ценой неимоверных народных усилий создаст заводы, фабрики, получит корабли, бронетехнику и авиацию — не имея зрелого и сознательного рабочего класса, с массой людей, в процессе перековки. Могло ли это чудо создать полуанархическая стихия вчерашних крестьян? Не могла.

Виктор кивнул. Хотя все советское время его учили прямо противоположному. Пусть говорит, хоть какая-то информация о мыслях и настроениях.

— Вы хотите сказать, Сталин...

— Да, да, да! Сталин создал вынужденное бонапартистское государство. Хотел Сталин стать советским Бонапартом, или не хотел, но стать им он был вынужден, либо на его место стал бы кто-то другой, помоложе. Я не могу окончательно судить, насколько сталинское государство было прогрессивным, насколько реакционным, но главную задачу, мировую задачу оно выполнило! Человечество было спасено от нашествия цивилизованных людоедов! Сталин никогда не был сильным философом, но у него хорошая интуиция эмпирика. А потом, после победы, после смерти Сталина, пошло опьянение успехами, головы закружились. Бонапартистское государство объявили причиной всех бед, провозгласили коммунизм с сегодня на завтра, не заметив, что процесс разложения, омещанивания рабочего, вашего советского человека, все равно идет, семья и школа этого процесса не остановят, и надо искать причины и средства лечения. При Брежневе сделали полшага назад, признали, что бонапартистское государство в какой-то мере будет, никуда не деться, но и омещанивания не остановили, вернее сказать, боялись признать этот общественный недуг. В итоге — переворот, контрреволюция, и снова бессмысленная попытка строить теперь уже капиталистическое государство без зрелой буржуазии, на одних идеалах Великой Французской революции, безжалостно разбивающиеся о цинизм переродившегося, глобального колониализма мировых держав.

Ильич поднял ведро с сорняками и высыпал его в яму — на перегной.

— Чтобы осмыслить сущность подобного государства на протяжении двадцатого века, — продолжал вернувшийся Ильич, — мы с вами должны рассмотреть основные объективно-исторические явления, которые его породили. И, если вы готовы прослушать кратенькую лекцию человека из прошлого о том, что у вас там творится в будущем, мы начнем...

26. Государство как революция.

— Итак, — сказал Ленин, снова принимаясь за борьбу с сорняками, — первое из явлений, изменивших ваш мир — революционное изменение самого характера производительных сил, появление фордизма. Что такое фордизм? Это массовое производство, основанное на электрификации всего фабричного оборудования и разделении человеческого труда на простейшие, атомистические операции, благодаря чему производительность труда может быть повышена в десятки раз. Таким образом, рабочий может произвести гораздо больше товаров, чем нужно классу буржуазии. Возникает вопрос: кто будет покупать это изобилие товаров? Ответ на это дал Генри Форд. Если раньше, при Марксе и Энгельсе, рабочий класс трудился, чтобы обеспечить все большее потребление буржуазного меньшинства, то Форд предложил новую экономическую модель: авто, произведенные рабочими, должны покупать сами рабочие, благо возросшая производительность труда позволяет платить им столько, чтобы они смогли купить авто. То-есть, сама логика развития производительных сил толкает капитализм к социализму, заставляет самих частных собственников допускать элементы социализма. Понимаете?

— Да. Это мне в четвертой реальности объясняли. В Союзе девяносто восьмого.

— Отлично. Но воля отдельных представителей буржуазии еще не могла привести к изменению всей политической системы. Потребовалось, чтобы рыночная экономика перестала работать, чтобы рынки и финансовая система были разрушены в результате мировой войны и кризиса, который у вас называют Великой Депрессией. Это — вторая предпосылка. Ну, и, наконец, третья предпосылка — это то, что часть чиновничества и буржуазной интеллигенции осознала себя самостоятельным классом и выработала свои политические платформы. При этом влияние буржуазии и пролетариата на ход истории ослабевает. Рабочий класс, который находится на переходной стадии от класса голодных и рабов, к классу зажиточных рабов с гигиеничными цепями и ошейниками, теряет ориентиры, и его захлестывает мелкособственническая психология, а буржуазия, напуганная революционной волной, готова отдать свое господство первому встречному за гарантию сохранения капиталов. В раннем СССР политическое течение третьего класса представляло собой сталинизм, в Европе — разновидности фашизма, в Америке — то, что называется "новым курсом".

— То-есть, вы хотите сказать, что сталинизм и фашизм одно и то же?

— Ни в коем случае! Сущность фашизма — это корпоративное государство. Государство, в котором разные классы, разные сословия объединяются на принципах, похожих на принципы средневековых гильдий. Помните, вам Альтеншлоссер про ганзейские законы говорил? Это и есть корпоративность. Сталинизм — это государство, построенное в условиях, когда революция разом уничтожила в обществе классовые и сословные перегородки. Фашизм не пытается уничтожить классы и социальные прослойки, он путем государственного насилия пытается задушить борьбу между ними. Для сталинизма такой задачи просто нет, поэтому фактически нет и такого зажима личности, даже тогда, когда в условиях надвигающейся войны общество фактически превращается в казарму. У сталинизма другая задача — быстро превратить страну из аграрной в индустриальную, опираясь во многом на методы государственного насилия, потому что свободный рынок разрушен империалистической войной.

— Хотите сказать — Столыпин решил строить в России именно фашизм? Что революции еще не было, есть частный бизнес?

— Совершенно верно! — воскликнул Владимир Ильич. — У господина Столыпина просто нет выбора. Либеральная политика себя исчерпала, что у вас прекрасно показали Керенский и компания, всего за полгода превратившие империю в бурлящий революционный котел. Совершить пролетарскую революцию, даже просто национализировать банки ему не дадут. Остается только претворять в жизнь учение папы Льва Тринадцатого. Чтобы рабочие и крестьяне проявляли себя, как общественники, в семье, на рабочем месте, в своем квартале, в профкоме и черной сотне. У Сталина-то хоть рабочий до директора или министра дорасти мог. Потом, даже если Столыпин и очень захочет, у него нет возможности провести в России последовательные демократические реформы. К началу двадцатого века в России наступил кризис монархии, которая уже не способна быть основой власти, однако вся государственная система в империи построена, как у вас говорят, под авторитарный режим, а чиновничья элита будет всеми силами пытаться сохранить авторитарное правление если не по сути, то хотя бы по форме. Как показывает ваша история, в этих случаях почти всегда возникали прочные диктатуры, последней из которых в Европе был греческий режим "черных полковников". Помните, сколько он продержался?

— Так что же, тупик выходит? Россию гитлеровский режим ждет?

— Ну, с этим вы немного перегибаете. Жестокость гитлеровского нацизма все-таки предопределили три вещи: ожесточение народа вследствие империалистической бойни, национальное унижение немцев в результате Версальского договора, ну и, наконец, то, что озлобленный немецкий обыватель педантично довел идею корпоративного государства до идеи уничтожить все остальны нации, чтобы не мешали. В России, в отличие от государств Европы, народы, вошедшие в состав империи, не истребляли, а национальное угнетение лишь представляло собой форму угнетения классового. Так что фюрер из господина Столыпина не выйдет, и диктатура у него выйдет как бы недостроенной. За неименением католических традиций, это государство будет использовать положительный опыт помещичьей России, опыт господ Мальцовых и Тенишевых. То, что вы увидели в Бежице, и есть образцовое место будущей столыпинской державы.

— Мне там повезло. Попал в струю.

— Благодаря, заметьте, советской власти, которая дала вам бесплатно университетское образование и не позволила к пятидесяти годам превратиться на заводской каторге в немощного инвалида. Но вернемся к нашей гипотезе. Вторая мировая война приводит к ревизии корпоративного государства. Прежде всего, эта ревизия означает освобождение от националистических крайностей, и опять-таки это происходит благодаря существованию Советского союза, который имеет атомную бомбу, в результате чего начинать следующую мировую войну становится опасным для обеих сторон. Фашистское государство — это корпоративное государство эпохи подготовки к войне, социальное государство, о котором говорил ваш Эрхардт — это корпоративное государство войны холодной. Если в фашистском государстве человек существует для нации, то в новом корпоративном политическая бюрократия провозглашает, что она существует для человека. Государство существует для человека, общественные организации, церковь существуют для человека, этот лозунг "третий класс" крадет у коммунистов для того, чтобы закрепить свое господствующее положение, не прибегая к прямому насилию в таких масштабах, как раньше, потому что масштабы насилия уже не могут быть оправданы жизненными интересами нации. То, что было раньше, политики обзывают тоталитаризмом и всячески клеймят — это позволяет откреститься от той крови, которой стоило построение рая. Теперь они говорят народу, что государство не должно подчинить себе все общество, а просто отдельные лица, общественные институты, не могут без государства справиться с разными социальными проблемами. При этом третий класс преследует и свои интересы, поскольку в фашистском государстве представителей третьего класса чаще подвергают репрессиям за халатность, казнокрадство и взятки. Что, конечно, преступления фашизма не оправдывает.

— Короче говоря, шведский социализм, — вздохнул Виктор. — Жаль, что только не унас.

— Ну, это не социализм, — хитро улыбнулся Ильич. — Не знаю, что там понаписали в ваших учебниках, но социализм — это тот строй, в котором основные средства производства действительно передали в руки народа, а не тот, в котором частного собственника постоянно насилуют, чтобы он и об обществе подумал. А знаете, почему шведский социализм не у увас?

— Ну, потому... не знаю, короче.

— Слушайте. Примерно четверть века новая форма социального государства на Западе в общем всех устраивала. Коммунистические партии теряют влияние или перерождаются в буржуазно-реформистские, новых великих депрессий не случается, рабочий класс Западной Европы живет даже лучше, чем Восточной. Государственное регулирование помогло постепенно восстановить мировой рынок. И вот тогда частный бизнес решает, что, раз рынок восстановлен, то социальное государство сыграло свою роль, и его можно ликвидировать, чтобы убрать все издержки, связанные и с ростом зарплаты рабочим, и с разными социальными благами, которые частный бизнес вынужден оплачивать. Но просто взять и упразднить уже установившийся порядок, как вы понимаете, нельзя из-за той же косности общества. Решающую роль сыграла вторая причина — Советский Союз продолжает обгонять западные страны по темпам роста, в основном по двум причинам: более низкий уровень потребления населения позволяет капитализировать большую долю прибыли, и в СССР выше доля населения, занимающаяся непосредственно производительным трудом. Не нужно столько персонала, который обслуживает продажу и борьбу за сбыт.

— То-есть, вы считаете, что Советский Союз развалился, потому что выигрывал?

— Его развалили, потому что выигрывал. Энергетический кризис семидесятых, на котором Союз откровенно наживается, приводит общественность Запада к мысли, что надо срочно что-то менять. И тут на политическую арену выходит британская премьерша Маргарита Тэтчер, и говорит англичанам: давайте сегодня снизим социальные расходы, наши товары станут дешевле, мы их продадим больше в странах, где высоки социальные издержки, а, следовательно, есть и спрос, получим дополнительные доходы и с них повысим зарплату рабочим, вернув им то, что они потеряли. И в Британии эта дамская уловка срабатывает. Политики других стран начинают кивать на Тэтчер, говоря, что социальное государство неэффективно, и начинают гонку за урезание социальных благ. Но тут получается, как у вашего Мавроди: первые, которые начали свертывать социальное государство, выигрывают, а когда либерализация охватывает весь мир частного бизнеса, то выясняется, что это путь к новому кризису перепроизводства, поскольку стран с высокими социальными издержками больше нет, потребление везде сократилось. Опять-таки этот вопрос решается при социализме, поскольку средства можно направить на развитие производства, но либеральная политика такого регулирования рынка не допускает. Что же делать? Частный бизнес находит очень простой выход: перенести наиболее трудоемкое производство в страны с низким уровнем жизни, со слабо развитой социальной сферой, где, скажем, сборка автомобилей обойдется намного дешевле, чем в Америке или Германии. Но вот загвоздка — в этих странах идет борьба против неоколониализма. Иностранные фирмы национализируют. Что делать?

— Ну, что делать, они в Чили показали. Альенде унасекомили.

— Унасекомить унасекомили, но ведь на штыках нельзя сидеть. И тогда международный частный капитал прибегает к дешевому базарному приему. Есть несколько небольших стран с дешевой рабочей силой — Сингапур, Южная Корея, Тайвань, ну, еще нескольких, куда идут большие капиталовложения. И потом мировой бизнес на эти страны показывает, и говорит "Видите? Эти страны создали условия для свободного вложения капитала, гарантии защиты чужой собственности и произошло экономическое чудо. Пустите в страну иностранный капитал, не пытайтесь строить социальное государство, и к вам придет иностранный капитал и тоже совершит чудо." Хотя те же Южная Корея и Тайвань создали базис для вложений как раз с помощью авторитарного корпоративного государства. Вы ведь сами рассказывали про их пятилетние планы.

— Что было, то было, Владимир Ильич.

— Как вы понимаете, здесь тот же обман, что и у Мавроди. Выигрывают те, кто пришел первым, остальные просто начинают гонку за отказ заботиться о собственном населении. Что получается в результате? Если при марксовом капитализме один класс работал, а другой потреблял, то здесь одни страны работают, а другие потребляют, рассказывая всем, что они обязаны своим процветанием не присвоению труда рабочих в других странах, а исключительно демократии и свободе рынка. Советскому народу обещали место среди стран, которые потребляют, а сунули в очередь на биржу труда.

— Это у нас быстро поняли.

— Но весь вопрос в том, что дешевая рабочая сила, как и любой природный ресурс, быстро исчерпывается. Сначала источником дешевой рабсилы у вас была Латинская Америка. Но вот люди выбираются из нищеты, начинают организовать профсоюзы, начинают требовать более высокой зарплаты и того самого социального государства, которое поддержит их при увольнениях, болезнях, несчастных случаях. Издержки опять растут! Значит, надо искать новые страны с дешевыми рабочими руками, и капитал идет в Китай, где бывшие крестьяне готовы работать за горсть риса. Именно трудовыми руками китайцев была создана база вашего нынешнего информационного общества...

Ильич в нескольких местах повторялся, подумал Виктор, а сейчас он излагает то, что ему, Виктору, должно быть очевидно по второй реальности. Когда такой блестящий оратор повторяется — значит, хочет внушить какую — то мысль, или подводит к выводу, который ему нужен. Значит, сейчас должен быть вывод.

— ...Однако, вернемся к реальности и ко времени, в которое вы попали...

Да, подумал Виктор, сейчас должен быть вывод.

— ...Если здешняя Россия в ближайшее десятилетия выживет, как государство, или даже рухнет, но не превратится в чужие колониальные владения, и какая-либо партия построит на руинах империи новое государственное образование, то в любом случае государство сможет существовать только в форме власти этого самого третьего класса. Власть третьего класса может быть под имперским флагом, под красным флагом рабочего движения, под каким-нибудь флагом формальной буржуазной демократии, но это будет власть третьего класса. Это неизбежно, потому что обусловлено политической беспомощностью как буржуазии, так и пролетариата; и тот, и другой класс будет ненавидеть бюрократию и стремиться ее свергнуть, но нарастающий хаос, угроза внешней колонизации и невозможность в промышленном обществе будущего существовать без электричества, требующего от экономики порядка и стабильности, вынудят и буржуазию, и пролетариат вновь и вновь отдавать эту власть в России третьему классу. Поэтому рассмотрим интересы этого характерного, нетипичного для старой буржуазной Европы, класса...

— Наверное, он заинтересован в своем господстве? Как и остальные два? — Виктор решил вставить свои пять копеек в новое учение.

Владимир Ильич, казалось, нисколько не возмутился тем, что его перебивают; слова Виктора лишь прибавили ему энтузиазма.

— Именно так, именно так! Причем явление вашего двойника из мира, охваченного коммунистическими настроениями, создало в России архиуникальную ситуацию. Стихийно здешний третий класс шел к разложению и краху государства. Вы, то-есть ваш двойник, показав, что ждет в будущем представителей этого класса и их детей, подтолкнули этот класс к объединению и социальной зрелости. Теперь этот класс, в отличие от первых двух, знает, что он хочет, знает, как этого достичь, и, что самое важное, здраво оценивает ситуацию. Это уже не тот класс чиновников Луи Бонапарта, который метался между осколками общества с кнутом и пряником. Нынешний третий класс понимает бессмысленность запретительных мер в отношении буржуазии, и, в условиях угрозы со стороны других государств, понимает необходимость дать образование рабочему и крестьянину. Основное средство его борьбы за власть — дать и буржуазии, и пролетариату взаимно приемлемые условия, чтобы они и не хотели развиваться, как классы, делая время от времени уступку тому и другому, и тут же показывая массам их незрелость и беспомощность. Он развился сам, и это лишило буржуазию и пролетариат стимула к их политическому развитию. Хозяин платит рабочим гроши? Пожалуйста, есть тред-юнионы, которые защищает тайная полиция, и которые остановили абсолютное обнищание пролетариата. Буржуазии не нравятся ограничения свобод? Есть казенные заказы и планы, который обеспечат держателям акций стабильные доходы. Представители буржуазии и пролетариата могут в известных рамках покричать и повозмущаться, но они сами боятся трогать это государственное здание, ибо не знают, как без этого всего жить. То, что мы видим теперь в России — это тихая революция третьего класса.

27. В.И. Ленин. Либерастия и поцреотизм (черновик).

На обед были окрошка и пельмени. Эмма оказалась, ко всему прочему, еще и неплохой хозяйкой — или ее специально учили?

Вместе с пищей Виктор пережевывал идею революции сверху. В принципе, оно было логично. В СССР-98 тоже было что-то вроде революции сверху. И тоже "третий класс". Правда, после советских представлений о дремучем невежестве царских чиновников, как-то было трудно поверить, что они на такое способны, но, в принципе, процент дураков за прошлое столетие мало менялся. Все зависит от того, дают ли им командовать, то-есть, кого выдвинут наверх. За двадцать лет вполне могли сделать мичуринскую селекцию.

Владимир Ильич за столом оживленно шутил о разных мировых новостях и не заговаривал об эсерах. Виктор еще в детстве вычитал, что если Ленин говорит об эсерах, у него портится настроение и он даже может взорваться.

На улице стояла жара под тридцать, совершенно неожиданно вслед за по-осеннему прохладной ночью. Еще пара недель, и, наверное, можно купаться.

"Почему Старик не переходит к переговорам? А, собственно, что мне дали для переговоров? Какие условия? Я сам — условие переговоров. Меня сюда привезли, Старик смотрит на меня и решает. Значит, надо терпеливо слушать его лекции и ждать, пока созреет. Может, ему вообще пофиг, он просто выторговал возможность внушить смежной цивилизации свои идеи. Надо просто терпеливо ждать..."

— Предлагаю подождать, когда зной спадет, — заявил Ильич, когда посуда была вымыта. — Кстати, вечером тут в соседней деревне праздник, Магда тоже отпросилась, тут у людей чувство коммуны. Не хотите ли тоже посмотреть? Вы ведь раньше не были в Швейцарии?

— Я бы с удовольствием, Владимир Ильич. Но, понимаете, я здесь в командировке. И, потом, есть реальная опасность. Вы же сами писали, что капитал ради прибыли не остановится ни перед каким преступлением.

— Это писал Маркс... Я понимаю, что Столыпин вас торопит. Судя по новостям из Германии, кайзер действительно намерен объявить войну в августе. Книга направлена в издательство, чек передан товаришам. Постараюсь дать вам ответ до вечера, чтобы Эмма Германовна успела телеграфировать сегодня. А пока давайте устроимся где-нибудь в теньке на воздухе, чтобы я успел рассказать то, что хотел. Кто знает, что нам сулит завтрашний день.

-...Так, на чем мы вчера остановились?

Вот теперь он похож на киношного Ильича, подумал Виктор. Появились прищуренные глаза и усмешка.

"Значит, он уже что-то решил. Почему медлит, не говорит? Может, то, что он сейчас скажет — это послание нам, в двадцать первый век? И вообще он сказал так, как будто распорядился всеми делами перед каким-то решительным событием."

— На революции сверху.

— С революцией сверху мы уяснили... Вернемся к ситуации в вашей России. В вашем мире возникает вопрос: а что же будет делать ваш обезличенный капитал после того, как все страны земного шара станут промышленно развитыми, и рабочие в них не захотят быть новым пролетариатом и потребуют социального государства? Когда исчерпается вот этот природный ресурс рабов? Какое-то время можно сохранять эту систему за счет роста военных заказов, когда государство искусственно наращивает потребление. А дальше?

Ильич очертил в воздухе рукой круг и прищурился.

— Мне думается, они у вас найдут очень простой выход. Более того, как мне кажется, Соединенные Штаты у вас этот выход нашли и уже ставят опыты. Вспомните крестьян: сначала они расширяли угодья подсечным земледелием, затем, когда леса свели, перешли на трехполье. То же произойдет и здесь. Банкирская клика со всемирным центром в США организует в так называемых новых индустриальных странах войны и революции, результатом которых становится полный упадок экономики и разруха. В результате — вот она, та самая дешевая рабочая сила, обнищавшее, доведенное до нищеты население, готовое вновь работать за миску похлебки. Новые промышленные страны разделят на три группы. Первая — это страны, где выгодно вкладывать капитал, строя новые заводы и фабрики на костях народа. Вторая группа — это уже индустриализованные после разрухи страны, где строительство социального государства назрело, оттуда начинают постепенно выводить капитал, идя на временные уступки для трудящихся массам. Наконец, третья группа — это страны с активным бегством капитала, с депрессией, страны, которые готовят к войне, анархии, разрухе. Причем эта колониальная система уже не рухнет, как прежняя. Кто бы не сверг старое правительство в колониальной стране, какой бы вождь, какая бы партия ни пришла к власти — на следующий день в страну нагрянут американские эмиссары и скажут народу: "Зачем вам мучиться, строить светлое будущее собственным трудом? Вот рядом страна совершила экономическое чудо, за несколько лет поднялась из руин, потому что она создала условие для вложений частного капитала. И вы можете получить чудо, если примете наши условия и дадите свободу нашему частному капиталу". И большая часть населения, отравленная инстинктами близорукого обывателя, которому кусок хлеба с маслом дороже свободы, на это пойдет, и согласится. Никто из этих людей, отравленных обещанием экономического чуда, быстрого вхождения в семью цивилизованных государств, и не подумает о том, что он в старости, или его дети будут лежать в луже крови под развалинами этого экономического чуда — всего лишь за то, что посмели всерьез захотеть вот в эту самую цивилизованную семью!

— То-есть, будет "разделяй и властвуй"? — спросил Виктор. Сказанное вождем мирового пролетариата слишком хорошо походило на то, что он видел последние десять лет.

— Да, причем в двух направлениях. Кастовое деление будет перенесено буржуазией на нации. Высшая каста — это Соединенные Штаты, которые имеют больше всего капитала и самую большую в мире армию. Но и эта держава не сможет держать под контролем всю планету, даже при помощи ваших цифровых коммуникаций. Северная Америка будет опираться в своем владычестве на Германию, Британию, Францию, Японию и еще ряд стран, которые составят вторую касту. Благополучие этих стран будет зависеть от стабильности финансов и военной мощи Америки, но они сохранят некоторую самодостаточность, и их будет удерживать в новой системе доля от грабежа третьей касты, грабежа, который они будут вынуждены организовывать и поддерживать ради того, чтобы сохранить стабильность, и подкармливать на минимуме свое социальное государство. Ваша Россия находится где-то между второй и третьей кастой, и ваше нынешнее правительство двадцать лет боролось за то, чтобы она попала в число стран второй касты, а Европейский союз стремится выпихнуть ее в третью. Это не потому, что у вас правительство было хорошее или плохое, а потому что ваши обыватели выбрали иллюзию экономического чуда вместо мира, где все богатства надо создавать собственным трудом. И получили новое средневековье.

— Так что же нам делать, Владимир Ильич? Ведь должно же быть новое Возрождение?

Ильич вздохнул и сунул руки в карманы.

— Развитие человечества, дорогой Владимир Сергеевич, имеет свои подъемы и спады. И если ваш народ, ваши политики, сами не решили этой задачи, то, скорее всего, вы ищете ее решение не там, вы слишком скованы шорами привычных решений. Сейчас в вашей России есть два крайних течения, с противоположным отношением к государству. Первое, которое у вас называют либерасты, не имеет ничего общего с нынешним буржуазным либерализмом в той же Англии. Британский либерализм построен на владении колониями, это свобода для расы господ в условиях мирового колониального рабства, когда колонии дают избыток средств. Британский либерализм основан на двух киплинговских азбучных истинах: экономикой большой колониальной империи невозможно управлять, в ней будет господствовать инициатива банкира и торговца, это первая истина. Вторая истина в том, что господствующий класс метрополии должен проявлять экономическое рыцарство к неимущим от избытка своего. С субъективной стороны британский либерализм стоит, как на незыблемой скале, на исторических, позднефеодальных традициях, которые англичане добросовестно поддерживают, как систему.

— Владимир Ильич, но ведь либеральные течения есть в разных странах, не только в Англии. И у них разные принципы. Знаете, у нас, то есть, не унас, а на Западе, был такой известный философ, классик либерализма, Карл Поппер... в Интернете как-то на него наткнулся... так он считает, что политику следует ограничиться борьбой со злом, вместо того, чтобы бороться за "позитивные" и "высшие" ценности — такие, как счастье и прочее.

Владимир Ильич расхохотался.

— Ваш Поппер берется философствовать и рассуждать о политике, не имея ни малейшей способности даже просто логически мыслить! — воскликнул он. — Между добром и злом есть диалектическое единство. Кризис перепроизводства — это зло?

— Да.

— Борьба с кризисом — это борьба со злом?

— Конечно, Владимир Ильич.

— А что является идеальной целью борьбы с кризисом? Вы же инженер, вы же тут про ТРИЗ рассказывали.

— Такое общество, где не надо бороться с кризисом. Где кризис перепроизводства невозможен.

— Ну вот, а это уже борьба за позитивную и высшую ценность — бескризисное развитие экономики. Либералы предлагают народу следить за тем, как политики соскребают плесень со стен сырых подвалов, где этот народ живет, вместо того, чтобы выдвинуть вождей, которые будут бороться за переселение в светлые квартиры с сухими стенами. Так что у вашего классика либо неумение мыслить, вызванное страхом перед империалистическими мировыми войнами, либо это обычная демагогия мелкого буржуа, который возводит в культ свои мелкие эгоистические интересы!

"Похоже, логика — это его конек, как юриста" — подумал Виктор. Переспорить Ильича в этом вопросе было явно бесполезным.

— Но самое страшное, Виктор Сергеевич, то, что у вас нет даже своих Попперов, нет влиятельных здравых либералов. Практически нет. Есть либерасты. Внутри российского либераста сидит российский нигилист-разночинец девятнадцатого века, радикальный анархист. Кредо ваших либерастов — это слепая, непримиримая вера в то, что бонапартистское государство есть архизло. Это культ, обожествление государства, как машины господства одного класса над другим, через парламент и демократию. Либераст видит только одно правильное государство — которое служит классу, классовым интересам, и ему наплевать, способен ли этот класс свои интересы разумно сформулировать, или это кто-то будет делать за него. Российский либераст защищает не интересы народа, и даже не интересы российского капитала, он служит американскому лорду-протектору, которые и диктуют России свою волю от имени российских политических недорослей. Если вы покопаетесь в их организации, то наверняка найдете прямую или косвенную поддержку колониальных держав. Политики Европы и Америки были бы бесконечными глупцами, если бы не использовали этот шанс. Взывать к разуму либерастов бесполезно, это движение, несмотря на псевдо интеллигентное обличье, основано не на знаниях и разуме, и даже не на рассудке обывателя, а на животном, суеверном страхе. Либерасты постоянно накачивают себя страхом репрессий, голодоморов, любовно собирают все гнусности, которые произошли в период бонапартизма и упиваются ими с мазохистским наслаждением. Они патологически ненавидят всех, кто имеет отношение к казенной службе и стремятся уничтожить их, как класс, ликвидировав учреждения и должности, а оставшихся превратив в быдло, в трактирных лакеев.

— Владимир Ильич, но не все же у нас либерас... либералы! — воскликнул Виктор. — Есть и патриоты.

— Слабость вашего патриотического движения, Виктор Сергеевич, в том, что оно тоже незрело. И как только оно в силу обстоятельств внешней угрозы станет массовым, его может захлестнуть волна того, что у вас называют поцреотизмом. Поцреот, Виктор Сергеевич, это не патриот, это по своей психической сути тот же либераст, но верящий, что бонапартистское государство есть архидобро. Либераст не верит в способность третьего класса создать разумное государство, поцреот не верит, что создать разумное государство сможет кто-то, кроме третьего класса. Поцреоты накачивают себя страхом падения общественной морали, всеобщего невежества, спаивания и физического вымирания народа. Поцреоты вытесняют тихий, здравый патриотизм, и дают бюрократии развиваться в самых уродливых формах, которые ведут к загниванию и краху третьего класса.

— Ну, хорошо. Ну, допустим. Но ведь всегда есть какие-то люди с тараканами. Неужели они вот так вот все прямо не дают нам придти к этому самому Возрождению? И в чем оно, Возрождение?

— Сейчас, Виктор Сергеевич, ваша Россия должна прежде всего выжить, как государство, как общество, которое способно что-то выработать взамен той мясорубке, в которую глобальный капитал превращает планету. И главная опасность — это не столько наличие внешнего врага, который стремится поставить ваш народ на колени и сделать рабами, готовыми работать за миску похлебки, а недопонимание того, что происходит. Ваше общество, пытаясь понять причины провала реформ, стоит перед проблемой осознания классовой незрелости — как класса буржуазии, так и рабочих — невозможностью построения государства, служащего интересам рабочих, бизнеса, среднего слоя, кого угодно, потому что у вас еще долго не будет разумного бизнеса, рабочих, другого слоя, кроме самого государства. Общество должно осознать необходимость вынужденного, продуманного и планируемого отступления к современному государству бонапартистского типа не на месяц, не на год, а на десятилетия, необходимость найти способы развивать и реконструировать это государство, чтобы оно не превратилось в бюрократическую тиранию. Это тяжело и будет вызывать массу протестов. И наибольшая опасность, которую я у вас вижу — это раскол общества на либерастию и поцреотизм. И те, и другие мешают холодному, здравому, практическому взгляду на социальное государство, как необходимый временный инструмент, которым должны овладеть новые трудящиеся массы и сделать орудием не примирения классов, а постепенного стирания раздела общества на классы.

"Так. В нашей реальности Ленин призывал отступить к нэпу, к вынужденному отступлению к капитализму. Здесь он призывает уже нас отступить к бонапартизму. Нэп свернули ради бонапартизма. И тоже вынужденно. А ради чего свернут бонапартизм?"

— И как долго должно у нас быть такое государство? И не получится так, что этот третий класс просто не захочет уступать своей власти никому?

— А это зависит от того, как будет идти осознание классами своих интересов и целей и рост активности масс. Это стихийно-исторический процесс. Люди должны понять угрозу пассивного, скотского существования ради того, чтобы делать деньги и получать удовольствия. Могу лишь сказать, что подтолкнет их к этому. Это угрозы и насилие со стороны высшей касты, Соединенных Штатов, которые разрушат мечты об умной нации, которая покорит глупую нацию, и угрозы со стороны вашего собственного бизнеса, разрушающего ради наживы природу и нравственную среду общества, которые разрушат либеральные иллюзии об инвесторе, как благодетеле. Выбор у россиян очент простой: либо бросить страну на произвол судьбы и проиграть, либо бороться за то, чтобы стать хозяевами в собственной стране. Готового же рецепта, как действовать потом, как перейти от социального государства к коммунистическому обществу, где свободное развитие каждого станет условием свободного развития всех, у меня, человека девятнадцатого столетия, нет. Эту задачу придется решать людям двадцать первого века.

"Короче, решайте сами... Ну, а что ты от него хотел? Ленин же не бог и не пророк. Он просто излагает свои личные взгляды на нашу жизнь, так, как он их видит. У него есть теория, он с ее точки зрения и смотрит."

— В общем, — вздохнул Виктор, — у нас тяжелее всего с этим самым осознанием. Отсюда и все беды.

— Так это неудивительно! Многие привычные понятия в ваших условиях становятся с ног на голову. Возьмем, к примеру, национально-освободительные движения. Столетиями врагами украинских трудящихся были польские и российские помещики, а затем и буржуазия этих двух наций. Поэтому борьба за равноправие наций, право на самоопределение вплоть за отделение была и борьбой за возможность строить социальное государство. И мы, большевики, всячески поддерживали эту борьбу. В вашем же мире националисты юго-западной окраины, или, как у вас их зовут, бандерлоги, — это борцы за разрушение социального государства, и ради этого их будет кормить мировой капитал. Столетиями буржуазное государство подавляло личность человека, и борьба за права личности была борьбой за торжество коммунизма. Но в ваших условиях лозунг борьбы за права личности превращен мировым капиталом в лозунг борьбы против социального государства, которое и дает представителям трудящихся классов стать личностью, дает возможность быть грамотным, быть культурно развитым, иметь средства к существованию, заниматься творчеством. Столетиями самые прогрессивные мыслители внушали, что власть должна опираться на разум ученых. Но как в ваших условиях доверять ученым, которые живут и работают на деньги Соединенных Штатов, на гранты, которые идут прямо из-за рубежа или через частные фонды-посредники в России? Вы должны критически пересмотреть все... А теперь, Виктор Сергеевич, ответьте, пожалуйста мне: вы хотите, чтобы я согласился на предложение Столыпина?

— Нет, Владимир Ильич. Ни в коем случае.

Эти слова у Виктора вырвались сами. Но уже в следующее мгновение он понял, почему он их произнес.

— Почему вы этого не хотите? Вы же за этим сюда прилетели?

— Я понял... Я все понял, Владимир Ильич. Столыпину нужен зицпредседатель. Человек, на которого можно свалить неудачи, массовые жертвы во время войны, репрессии ЧеКа. После войны он выставит вас кровавым тираном и палачом, а сам будет править, такой белый и пушистый.

— Белый и пушистый? Ну что ж, это вполне возможно. Вы подтвердили мои предположения, как и предположения товарищей по партии. Но вы, Виктор Сергеевич, рассуждаете, как инженер, а не как политик. Раз Столыпину нужен человек, на которого нужно свалить вину за поражения, значит, он в себе, как в руководителе государства, не уверен. А человек, в котором нет фанатичной веры в свои силы, в победу, не может выиграть войну, потому что не может заразить этой верой окружающих. А это миллионы жертв, лишних жертв. На одной чаше весов — миллионы жизней, на другой — моя чистая и незапятнанная репутация человека, который мог сохранить эти жизни, но побоялся грязи и крови. Передайте Эмме Германовне: я согласен.

28. Ночь без подмоги.

Вернувшись из Цюриха, куда она ездила на телеграф вместе с Надеждой Константиновной, Эмма привезла две корзины еды, чтобы отметить историческое решение. Заодно она поменяла франки на швейцарские. От предложения Виктора поехать вместе и зайти к ювелиру Эмма, вопреки женской логике, решительно отказалась.

— Еще назад надо ехать, надо экономить, сказала она. — В Москве сочтемся. Охраняйте Старика, он теперь первое лицо государства. В доме хоть ружье-пулемет есть.

— Когда и как отъезжаем? Опять дирижаблем?

— Вы с Владимиром Ильичом дирижаблем, мы оформляем все дела и поездом. Встречаемся в Москве.

За ужином поднимали бокалы. Пили привезенный Эммой фандан, вино с терпким, бархатистым и немного необычным вкусом — казалось, в него добавлены апельсины. Оно было легким, градусов десять-двенадцать, но вскоре Виктор почувствовал тяжесть в ногах, и что его клонит ко сну.

"Надрызгался, алкаш", зло подумал он про себя. "Так и мировую революцию проспать можно."

Ильич, наоборот, чрезвычайно разговорился и принялся ругать интеллигенцию.

— А вы знаете, в чем трагедия русской интеллигенции? — спросил он Виктора.

— В том, что быдло ее ненавидит?

— Нет. Вы, похоже, не увлекаетесь философией, и считаете интеллигентом каждого образованного человека. Между тем, к интеллигенции в России могут причислить и человека, умственным трудом не занимающегося, и наоборот — не всякого ученого, врача, писателя назовут интеллигентом. Наша интеллигенция — это, скорее, секта или монашеский орден, круг избранных, которые считают себя носителями высших духовных идеалов, которые стоят над темными массами и бросают им, этим массам, идеи либерализма, как римские патриции серебряную мелочь. Интеллигенты считают, что они и только они — ум, честь и совесть нашей эпохи, они, и только они способны сострадать всем униженным и оскорбленным, и они обязательно должны быть к оппозиции к государству, к церкви, к армии, ко всяким учреждениям общественного устройства. Они живут по своим нравам и устоям и даже внешне стараются выглядеть не так, как все. Они фанатично верят в идеи западного либерализма, и видят в российской власти и вообще в византийских традициях нашего общества абсолютное зло. Вы знаете, они даже переплюнули западных революционеров!

— Нет, честно говоря, не знаю. Здешние революционные движения для меня темный лес.

— А с другой стороны, что такое быдло? У нас и у вас постоянно совершают ошибку, считая быдло каким-то определенным классом: например, есть интеллигенция и есть быдло. Это неправда. Точно так же глубоко неправы те, кто считает быдлом всю интеллигенцию, или буржуазную интеллигенцию, если хотите. Было есть в любом классе, и, к сожалению, часто принимают за быдло весь класс, или наоборот — быдло принимают за класс. В вашу перестройку люди, думая, что слушают интеллигенцию, часто слушали быдло, которое внутри этой интеллигенции угнездилось. Пьющее, образованное, страдающее от собственной бесполезности, волнуемое мировыми проблемами и рецептами коктейлей быдло, в целом, симпатичное и вызывающее сочувствие, потому что оно не свободно от насаждаемых государством моральных заповедей. После краха Советов оно у вас вымирает, и на смену ему приходит совсем другое быдло — спортивное, уверенное в себе, вороватое, наглое, жлобское, озабоченное совсем другими вещами — деньгами, роскошными домами, яхтами, властью, тянущее к себе в кубышку все: часы соседа, антикварные вещи, модисточек в содержанки и прочая. Потому что мировая буржуазия насаждает именно такие моральные заповеди. И это быдло, что испражняется на всех, кто ниже, и лижет задницы всем, кто выше, уже никакой симпатии не вызывает. Советский люмпен в интеллигентах отдаст нуждающемуся последнее, послесоветские заберут последнее. Советский люмпен в интеллигентах — это смысл и трагедия России, послесоветские люмпены в интеллигентах — это сифилис и позор России...

— За Интернационал! — воскликнул Виктор, поскольку Эмма уже вновь наполнила бокалы. — Ленин в третьем, и я за третий!

"Все. Понесло. Надо завязывать."

Закусив, он отпросился выйти, и, безжалостно очистив желудок, чему помог несколькими кружками холодной воды, какое-то время смотрел в темноту. Его окружала тишина, звезды на небе скрывались в дымке, прохладный ветер выдувал из головы остатки дурмана.

"Расслабились. Надо проверить оружие. Не нравится мне эта эйфория."

Вернувшись в дом, он извинился, и сказал, что хотел бы прилечь отдохнуть. Как ни странно, это желание тут же поддержала Эмма, которая сама осталась для продолжения банкета. Когда он подымался по лестнице, в спину ему летел голос Ильича.

— Товарищ Еремин, а помните, вы мне говорили про капиталистов: дескать, вначале были пираты, дети пиратов станут купцами, а внуки — промышленниками. Чушь! Вы забыли про генетику. Дети бандитов не перестанут быть бандитами. Они просто принесут законы преступного мира на свои заводы и фабрики. Еще страшнее будут внуки — они распространят мораль и понятия воровской шайки на науку, культуру и образование и построят на них мировую политику...

Автомат оказался на месте и в исправности. Подчиняясь какому-то неясному чувству тревоги, Виктор присоединил барабан и не обернув оружие тряпками, сунул в незапертый сундук.

...Проснулся Виктор от того, что хотелось пить. Перед этим снилась какая-то чушь — будто он с бывшими знакомыми из Коломны, с ВНИТИ и Коломзавода, убирает мусор на Набережной. Вместо фонтана — планшайбы на Набережной высилась огромная, метров пять высотой, статуя оленя. "Почему из ВНИТИ, это же не Коломна" — подумал Виктор и проснулся.

Была глубокая ночь, и тусклый свет лампадки-ночника едва позволял различать окружающие предметы. Эммы рядом не было. Голова была тяжелой и ее будто сдавливали невидимые обручи. Дверь была слегка приоткрыта и снизу доносились мужские голоса, говорящие по-немецки.

— Курт, поможешь мне отнести русского в экипаж. Внимательно соберешь все вещи.

Сон прошел моментально. Виктор соскользнул с кровати, и подкрашись к двери, закрыл ее на крючок, затем бросился к сундуку. Он был пуст. Автомата и патронов не было.

"Эмма! Она схватила автомат... Почему я не слышал выстрелов? Ее убили? Внезапно и бесшумно?"

Кто-то уже поднимался по лестнице, уверенно и неторопливо. Виктор схватил стул и с размаху запустил им в окно: с треском посыпались толстые стекла.

— Алярм! Фойер! Алярм! — заорал он в пустую темноту. Где-то залаяли собаки.

— Виктор Сергеевич! — за дверью раздался голос с сильным немецким акцентом. — Это есть бессмысленно. Все житель ушли соседний деревня нах... Нах праздник, это так.

— Назад! — крикнул Виктор. — Стреляю без предупреждения!

— Виктор Сергеевич, ви не можете стреляйт, ви не иметь оружие...

"Откуда он знает? Они убили Эмму? Почему он знает, что нет другого оружия?"

-...Будьте благоразумны. Подумайте о жизнь Владимир Ильич и Надежда Константиновна.

— Они у вас в заложниках?

"А Эмма? Он ее не назвал? Скрылась? Убита?"

От удара в дверь крючок вырвало. На пороге стоял коренастый мужчина с браунингом в руке — из-за полутьмы черты лица его было трудно рассмотреть.

— Я есть Пауль, — ви должны взять одежда и ехать с нами. Иначе жители этот дом будут мертвы. Эмма не есть вам помощь. Эмма есть наш агент, она помогайт нам, она помогайт Германия.

"А вот это копец, подумал Штирлиц... Немцы слили сеть через Айзенкопфа, но оставили глубоко законспирированного агента, чтобы выманить меня в Швейцарию. Ну да, это же проще. Тащить меня из Бежицы через половину Европы нереально. Проще спровоцировать охранку, Столыпина, Ильича, чтобы они сами сунули меня в пасть."

29. Тройной капкан.

— Господин Пауль, я нестерпимо хочу пить, — сказал Виктор, — я вчера слишком много выпил. Если позволите мне выпить немного вина, я приду в себя, и мне будет проще понимать вас.

— Это можно. Курт! — крикнул он в открытую дверь. — Кружку вина! Того, что на кухонной полке! — последние слова он произнес уже по-немецки.

"Того, что на полке. В плетеной бутыли. Это вино хозяев. Почему именно этого? Эмма нас опоила!"

— Могу ли я увидеть Ленина и Крупскую, чтобы убедиться, что они живы?

— Это нельзя. Если господин Ленин или Крупская увидайт нас всесте, я должен их убивайт. Такой приказ.

Невидимый Курт протянул с лестницы кружку. Пауль осторожно взял ее и поставил на подоконник.

— Ви просиль. Берите. Пейте. Без глюпый шютка.

Принесенное вино показалось Виктору почти безвкусным. Во всяком случае, точно не вчерашний фандан.

"Надо как-то потянуть время. Мало ли, может из большевиков кто-то нагрянет. Или, наоборот, полиция. О чем спросить.. А, кстати. Этот журналист спросил у Эммы, не видел ли он ее выставке..."

— Спасибо, — произнес Виктор, ставя кружку на подоконник. — Он мне помогло. Вот вы, наверное, все знаете. Вот Эмма... Она причастна к исчезновению Майснера?

— Я отшень сожалейт, но господин Майснер узналь ваша спутница. После обеда Майснер вошель к вам в каюта для шантаж, до этого он смотрель коридор, нет ли свидетель. Эмма убиваль его булавкой с яд и выбрасываль в иллюминатор. Нет другой выход.

— Я понимаю... Кстати, это ее здорово заводит. Вы не пробовали вместе с ней замочить кого-нибудь, а потом задуть?

— Задуть что?

— Свечку задуть. Девочка просто кипятком фонтанирует.

— Ви есть циник, Виктор. Это есть хорошо. Цинизм есть способ принять жизнь, как она есть. Разные люди ставиль на монархизм, социализм, либерализм, но только тот, кто поставиль на цинизм, будет забирайт все. Ви будете забирайт все, Виктор. Роскошная жизнь, богатый дом с прислуга, картины и прочий искусство, любовь женщин, которые есть ваша мечта, слава и восхищение. Самый неожиданный ваш фантазия станет ваш жизнь.

— А если мне это не нужно?

— Ви хотеть наука? Великие проекты? Никакой проблема. Тысячи людей исполнять ваша воля и замыслы. Ви послужить заветным мечтам человечества, Виктор.

— А если мне нужна просто Россия? Я ее получу?

— Несомненно! Несомненно, Виктор! Ви получить Россия! Чистый, богатый Россия, везде порядок и культур! Новый Россия есть мечта!

— А если я не хочу готовой, чистой и богатой? Если я ее сам хочу сделать такой, и чтобы никто не мешал?

— Я сожалейт, Виктор, ми не можем говорить много время с умный и романтичный человек, как ви есть. Надо безопасное место долго думать. Я должен говорить, теперь ви идти с нами потому, что ви идти с нами. Нет другой выход. Я не хочу причиняйт лишний неудобств.

"С этого бы и начинал..."

— Прекрасно. Пока я одеваюсь, можно Эмму позвать? С ней мне будет как-то спокойнее, понимаете?

— Я понимайт вас. Это можно. Курт! Позови Эмму!

— Хозяин, ее нет, — донеслось через полминуты снизу. — И винтовка с ней.

— Пауль, а вы уверены в том, что она только на вас работает? Если она вас пристрелит, мне как-то все равно, а если меня?

— Курт! Проверьте на улице! Посмотрите в сарае!

Из разбитого окна донеслось удаленное тарахтенье.

— Что есть это? — спросил Пауль у Виктора.

— Боюсь ошибиться, но, похоже, горячая фрау угнала ленинский броневик и смоталась. Наша компания ей наскучила, захотелось разнообразия в постели.

— Виктор Сергеевич, вам не надо говориль глюпость! — взвизгнул немец. Но Виктор уже раскрыл бумажник.

— Пауль, а деньги-то ей брать зачем? Вы же меня всего увозите.

— Какой деньги?

— Артельный деньги. Несколько тыщ местных. А тут, видите, только из будущего.

— О боже... Курт! Курт! Проклятье! Где вы, Курт?

Ему ответило только эхо.

— Оставайтесь где стоите! — Пауль повернулся к двери, но внезапно резко дернулся, словно судорога прошла с его ног до головы, затем тело его начало обмякать, он осел на колени и плюхнулся навзничь. Из груди его торчала рукоятка ножа.

Виктор резко нагнулся за стулом. Стул был дубовый, увесистый. Оружие последнего шанса.

— Не двигаться! — из проема двери скользнул луч фонарика, голос был почти без акцента. — Не бойтесь, я ваш друг. Я офицер его величества короля Георга Пятого и пришел вам помочь. Британская разведка к вашим услугам, сэр.

— Спасите Ленина и Крупскую! Они где-то здесь, в доме.

— Мне жаль, Виктор. Их тела уже остыли. Похоже на отравление. Поверьте, мне очень жаль.

Виктор опустил стул.

— Но как же... Это Эмма! Она отравила их и усыпила меня, потом позвала сообщников. Позовите полицию, людей, кого-нибудь!

— Эмма — немецкий агент? По моему мнению, она скрылась и может привести на помощь, — произнес незнакомец, выключив фонарик и пряча что-то во внутренний карман плаща. — Не доверяйте местным полицейским чинам, Виктор. В их рядах могут быть люди, работающие на Германию. Не забывайте, что здесь кругом живут немцы. Это значит — родственные связи и возможности вербовки. А мне можете доверять, Россия и Британия пока союзники, а на тонкости политиков, мне, как офицеру, глубоко наплевать. Вы собрались?

— Да.

— Мы должны уходить отсюда немедленно. Следуйте за мной. Запоминайте — мое имя для вас Джемс Уоткин. Я член географического общества имени сэра Хаггинсона и я изучаю обычаи ткачей-надомников. Прошу вас!

Они вышли в освещенную залу: стол еще стоял неубранный. У двери, ничком, в луже крови, валялось тело мужчины с ножом в шее: по-видимому, это и был тот самый Курт.

При свете Виктор разглядел Уоткина. Он был в темном плаще и фетровой шляпе с широкими полями, делавшей его чем-то похожим на пастора; в остальном совершенно ничего примечательного — темные волосы, хорошо выбрит, лицо смугловатое, скуластое, как будто родом из Индии.

— Будьте добры поспешить, сэр! Мы не имеем времени для прощания! — сказал Джемс, когда Виктор сделал шаг в сторону спальни. — Каждая минута приближает нашу встречу с усопшими на небе.

Он открыл входную дверь, и...

Виктор обмер. Прямо за дверью, в луче света, падавшего из комнаты, стояла Варя из романовского СССР, в каком-то нелепом костюме: то ли юбка, то ли брюки.

"Она что, с ума сошла? Или это я сошел?"

— Гретхен? — воскликнул Уоткин. Он попятился назад с вытаращенными, от ужаса глазами, поворачиваясь, пока не уперся в стенку, затем достал из внутреннего кармана плаща угловатый армейский веблей-скотт. Виктор хотел крикнуть Варе "Беги, он вооружен", но какой-то странный, животный спазм вдруг стиснул его горло.

Уоткин сунул ствол пистолета себе в рот и нажал на спуск.

— Фу, как некультурно, — сказала Варя голосом фрекен Бок.

30. Первая жертва, последняя жертва.

— Это же англичанин, — выдавил из себя Виктор. — Союзник.

— Это был немец, — ответила Варя.

— Откуда вы знаете?

— Из его мыслей, конечно. Санаторий, корректирующие методики... В общем, наука продвинулась.

— И что еще удалось прочитать?

— Немцы опасались, что, работая по принуждению, вы будете вредить. Поэтому организовали инсценировку, по которой вы якобы у англичан. Кстати, Курта тоже ликвидировала Эмма, чтобы дать возможность липовому британцу проникнуть в дом, а сама смылась на мопеде с деньгами и чеком.

— С тем, что привезла, в смысле, чеком? Но ведь Ленин сказал, что передал его?

— Она передала фальшивый. Мюллер не мог его сам обналичить, человек, который должен это сделать, должен прибыть в Цюрих завтра. Настоящий чек Эмма должна была передать своим сообщникам на рынке. Она это и сделала, только она сделала два фальшивых чека. И на рынке отдала тоже фальшивый, в то время, когда банки уже закрыты. До этого сообщники не показывались в деревне, чтобы не вызывать подозрений. Эмма чувствовала, что ее уберут, сразу или позже.

"...Ну что ж, тогда мне придется стать вещью. Дорогой вещью..."

— Черт с ним, с чеком. Ленин убит. Все провалено, все...

— Ничего не провалено. По дороге объясню. Здесь вы уже никому ничем не поможете, а народ скоро начнет возвращаться.

Деревня, которая вчера казалась Виктору такой милой и уютной, словно вымерла. Только лай собак из-за заборов, словно сигнализация, провожал их по улице.

— Столыпину не нужел был ситуативный лидер, — торопливо объясняла Варя. — Ему нужна была жертва. Ленин в последние годы через большевиков усилил идейное влияние на техническую интеллигенцию в России. Он видел в инженерах новый, руководящий класс государства. Злодейское убийство Ленина немецкими шпионами должно всколыхнуть российскую технократию и сплотить ее вокруг Кабинета. Сам факт убийства. Своего соперника в цюрихском ученом Столыпин никогда не рассматривал. И что Эмма — двойной агент, в охранке прекрасно знали. Потому Радынов так и торопился с учеными — он знал, что вы не вернетесь. Для Столыпина важнее целый класс прогрессоров, система. Машина прогресса, которая проломится в будущее, и которая не исчезнет в самый неподходящий момент.

— Вот как... "Ваша миссия не причинит вашему вождю ни малейшей опасности...". Вы все это узнали телепатией?

— А чем еще? Я была в Москве. Масса детски доверчивых людей. С современными СМИ восстание устроить — раз плюнуть.

— Выходит, Председатель решил моими руками убрать Ленина и сдать немцам? Послал именно меня, чтобы ради меня убрали свидетелей?

— Он не хотел вас посылать. На этом настоял сам Ленин. Главное условие. Столыпин только воспользовался случаем.

— Умыл руки... И никакой революции не будет?

— Вот теперь как раз будет. Революция сверху. Перед вашим приездом Ленин закончил работу "Государство и социализм", о чем Столыпин не знает. После убийства Ленина эту работу прочтут в России десятки тысяч людей, она станет их святыми писанием. Помните, у Маяковского — "Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичева смерть"? После войны и победы они совершат социалистическую революцию сверху, и Столыпин будет вынужден либо плыть по течению, либо его сметут. И этот, новый социализм, уже не рухнет в восьмидесятых, потому что в нем не будет ни своих Хрущевых, ни Горбачевых.

— Но ведь из-за меня убили людей. Понимаете?

— Понимаю. И без вас бы убили людей. Убьют миллионы людей, потому что начинается мировая война. России нужна эта жертва.

— И обновленному СССР — тоже? Вы ведь тоже воспользовались ситуацией?

— С чего вы взяли?

— Вы же сами сказали, что были в Москве. Чтобы добраться сюда, нужно несколько дней. Что вам стоило с вашей телепатией связаться с большевиками и предупредить, а не одной сюда ехать?

— Могу сказать, чего стоило. Несколько сот тысяч ни в чем не повинных жизней. Да, все прекрасно, большевики предупреждены, Ленин скрывается, книгу "Государство и социализм" начинают понимать в конце тридцатых после Великой Депрессии. А до этого — процент невиновных, погибших от руки царских чекистов, разгул бюрократии, бессмысленные репрессии, культы личности. А теперь эту книгу в России поймут в начале двадцатых.

— Но это же убийство!

— Виктор Сергеевич, а будущие жертвы столыпинского террора — это не убийство? Жертвы, которые вы могли сократить — но не захотели?

— Понятно. Все тот же почерк. Уничтожим единицы, чтобы спасти тысячи. Не боитесь скатиться до терроризма?

— Да, боимся! Вы не знаете, не можете знать, как я сама хотела, чтобы меня убили вместо Ленина и Крупской! Но я не имею права! И вы не имеете права! Сворачивайте сюда, тут у меня рояль в кустах, то-есть, мотоцикл.

Армейский "Харлей-Дэвидсон" с литровым двухцилиндровым мотором, двумя цепями, хромированными деталями и большой, похожей на колокольчик фарой, смотрелся основательно. Такой винтажный боард-трекер, мечта байкера.

— Я потребовала, чтобы приделали второе седло, — сказала Варя. — Тут сил, как у "Иж-Планеты", должен вытянуть.

...Они неслись по ночной Швейцарии. Точнее, "неслись" — это громко сказано. Дороги здесь были довольно укатанные, а иной раз чуть ли не ровнее иных мест в Брянске с разбитым асфальтом, но нестись по дороге, которая все время виляет и чуть ли не делает мертвую петлю, не имеет смысла, если нет погони, а погони не было. В основном их облаивали собаки, но под колеса не кидались — воспитанные. Несколько раз на дороге попадалось что — то вроде полицейских постов, которые равнодушно пропускали двухколесную машину; правда, один раз въедливый блюститель порядка просто стал на дороге и замахал руками, требуя остановиться, а когда подъехали ближе — неожиданно отскочил в сторону и заорал "Хайль Гитлер!". Часа через полтора езды они свернули на луг где-то в глухом месте, где дорога серпантином подымалась в горы и неподалеку шумела невидимая в темноте река.

— Вот здесь я сложила тур, — сказала Варя, глуша мотоцикл и сдвигая на лоб очки. — Как вы в тот раз в Америке ночью место нашли? Кстати, с вами все в порядке? Как прогулка?

— Нехорошо смеяться над чувствами зомбируемых. У нас это вообще считается пропагандой нацизма.

— А, вы про того полицейского? Этой Европе нацисты уже внушают. И народ ну очень быстро схватывает.

Она повернула руль, и поймала лучом фары маленькую кучку камней.

— Вот там станете, когда я скажу. Надо еще минут сорок подождать.

— Как, уже все? Это переход в Россию?

— В Россию, в Россию. Удобно, правда?

— Вы раскрыли секрет?

Варя вздохнула.

— Ничего мы не раскрыли. Нам просто подбросили информацию. Ученые спорят... Но мы пока не настолько знаем тайны этого мира, не позволяет наша техника такие приборы делать, чтобы их раскрыть. Вот, решили попробовать.

— А вы как же? Остаетесь, или со мной?

— Есть вторая точка. Потом и подальше. И третья, запасная. Есть гипотеза, что на этот раз перебросит туда, в зависимости от того, кого переправляют. Если вас — в Россию, если меня — в СССР. На случай, если к этой не успеем.

— А нельзя так — вы сначала, а я — потом и подальше? Список хочу сократить.

Варя вздохнула.

— Кажется, я начала уставать... Что за список?

— Длинный список. Погибшие на Пэ Эм Вэ, от испанки, потом ихняя Че Ка дров наломает... Вы же само говорили.

— Понятно... Вам нельзя долго здесь. Как только присутствие хроноагента станет всеми признанным фактом, этим ту же воспользуются. Враги России скажут: "Русские третьесортная раса, дикари, пришельцы их специально выводят в лидеры, чтобы уничтожить мировую цивилизацию. Великие цивилизации должны объединиться и спасти человечество, указав дикарям их место." Разве вы не видите, что эта Россия не готова воевать со всем миром? Кто будет здесь вашим союзником? Движение неприсоединения в ООН? Где оно здесь, ООН, где они, третьи страны?

— А не поздно пить боржом? Или всех, кто меня видел, тоже, как Ленина?

— Виктор Еремин в этой реальности должен стать мифом. Легендой охранки для дезинформации противника. Этот прием войдет во все здешние учебники.

— Архивы моего предшественника тоже вы спалили?

— Не мы. Но, похоже, те, кто это сделал, думали так же. И не ошиблись. Разве то, что вы видели здесь, построили не русские? Разве это придумали не русские, российские ученые и инженеры? Вы же видите, эта Россия сама меняет свою жизнь, осознав свое будущее. Не лишайте Россию ее победы! Это же моя... ваша Родина.

— Ясно... А если немцы свалят все трупы на меня?

— Не свалят. Охранка полагала, что вас после выполнения главной задачи вытащат назад в свое время. Потому и не побоялась оставить вас немцам. В Бежице вы этой задачи еще не выполнили. А здесь вы дрались, как лев, ликвидировали трех германских террористов, но у вас не было противоядия. А потом лже-Еремина настигнет вражеская пуля по дороге в Россию. Не волнуйтесь, никого не станут убивать, просто подберут подходящий труп. И похоронят с почестями.

— Это уже неважно... Слушайте, Варя, мне все здесь внушают, что у нас после всей этой демократизации и попыток строить гражданское общество, неизбежна эпоха сталинизма, бонапартизма, авторитарного государства какого-то. И что мы должны воспринять это нормально. Вот вы скажите, у вас там все же к демократии идут, ну неужели мы не можем быть свободной страной?

— Я для вас последняя надежда услышать то, что вы хотите услышать? Виктор Сергеевич, а что такое у вас свобода? Что такое независимость? Кто у вас гражданское общество? Вот те, кто по всем городам уничтожают природу, застраивая поймы — гражданское общество? Или те, для кого важно купить квартиру с красивым видом, а как будут жить потомки, на это наплевать? Ну покажите, что вы общество, защитите хотя бы среду своего жизнеобитания. Свобода начинется с очень простого шага — с умения переступить через свои личные интересы ради других. С шага от животного к человеку. И пока у вас этого не поймут, вы будете вечно выбирать между своим авторитарным государством и оккупационным режимом.

Виктор молчал. Мысли путались.

Где-то неподалеку прокричала ночная птица. Крик был странный, незнакомый.

— Все, — сказала Варя. — Вам пора.

31. Цена пары секунд.

В глаза ударил яркий солнечный свет. Виктор зажмурился и на миг остановился.

Мир наполнился шумом. Голоса, шум моторов, музыка откуда-то сзади, тепловозный гудок где-то неподалеку.

Виктора окутало тепло. Тепло майского вечера. Кто-то слега толкнул его, пробормотав "Стал тут..." и пошел дальше.

Запах альпийских цветов сменился запахом пыли и бензина.

"Получилось. Получилось..."

И тут по ушам ударил резкий визг тормозов — рядом, совсем рядом, — глухой удар и мир взорвался ропотом и криками.

Виктор открыл глаза. В полушаге от него стоял черный "Фольксваген-пассат" с помятым капотом. Людская масса на переходе рванулась к нему, как опилки к магниту.

Виктор обошел машину и заглянул через головы окруживших ее. С левой стороны, на асфальте, навзничь лежал незнакомый парень с окровавленным лицом — похоже тот самый, что пару секунд назад толкнул Виктора. Из приоткрытой двери "Фольксвагена" показалось лицо блондинки с широко раскрытыми от ужаса глазами.

— Уроды! Прямо на переход неслась!

— Скорая? Скорая? Человека сбили, умирает! У Тимашковых! Фамилия? Да какая, к черту, фамилия!

— Небось, по телефону... Вы видели?

И тут Виктор понял, что он, наверное, единственный из присутствующих, кто не видел происшествия.

"Они не убили меня. Они спасли. Отправили в прошлое и спасли. Но вместо меня погиб другой. За меня гибнут другие, и я в долгу..."

Он повернулся и неторопливо двинулся в сторону Почты.

— Отец, а ты куда? — перед Виктором вырос молодой парень в куртке. — Ты же в двух шагах был!

— Это я должен был погибнуть, — медленно ответил Виктор, глядя в глаза парню. — Они научились сдвигать время катастрофы...

— Да оставь его, — парня потянули за рукав, — Не видишь, человек в шоке. Тут и так пол-Бежицы видело.

...В субботу Виктор выбрался к часовщику на XXII Съезда, и тот, без долгих рассуждений, вставил звено из чьего — то старого, поломанного браслета. Там, где оказался бессильным менеджмент фирмы с мировым именем, дело решили простые рабочие руки.

К концу лета вся эта история стала казаться Виктору дурным сном. Он нашел недорогой чайник, фирму прибрали москвичи, но мировая экономика как-то стала оживать... в общем, в зарплате они не проиграли, хотя и не выиграли.

И когда на деревьях уже начала золотиться листва, Виктор обнаружил в почтовом ящике квитанцию на получение бандероли из Москвы. Бандероль оказаась из какой-то неведомой фирмы, и Виктор вроде там ничего не заказывал. По виду как коробка DVD.

"Рекламная акция, наверное. Ошиблись", подумал он и вскрыл бандероль только дома.

Внутри действительно оказался бокс от DVD, без наклеек. По весу на бомбу не тянуло, а "белый порошок" можно было и в письмо насыпать.

Аккуратно открыв бокс, Виктор обнаружил там старую открытку. Точнее — звуковое письмо шестидесятых, на куске пленки. Песня про глобус. "Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой..."

На обороте гелевой ручкой было начеркано несколько строк.

"Уважаемый Виктор!

Нашел эту забавную вещь на Интернет-аукционе и решил послать Вам.

Нет, я не предлагаю встречу. Понадеемся на судьбу, которая сведет нас в самом неожиданном месте, в самое нежиданное время. Думаю, у нас обязательно будет предмет разговора.

С искренним уважением

Ваш Дитрих-Иоганн Альтеншлоссер."

Конец.