| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Потому что они тут ни к чему.
— А, ну да, видение художника... Потом погляжу, как закончишь. Ладно, не буду мешать, — сказал Олеко и двинулся дальше, постукивая тростью.
'Ты уже помешал', подумал я, а затем в голове молнией мелькнула мысль: ведь он же нарочно! Олеко сам сказал мне, что Кира не любит шумных, болтливых людей. Обычно он ведет себя спокойно и говорит ровно, но вот сейчас сказал больше, чем следовало, и громче, чем следовало. И это создает контраст с молчаливым мною, тихо стоящим позади. Видимо, Олеко мне банально подыграл.
— Привет, — сказал я. — Я не мешаю?
— Вовсе нет, — ответила Кира. — Но я не слышала, как ты подошел. Давно смотришь?
— Примерно с того момента, как ты дорисовала ветки справа.
Кисть снова загуляла по холсту.
— Тебе нравятся картины? — спросила Кира, не оборачиваясь.
Оп-па, мой шанс. Надо сказать что-то умное и оригинальное.
— Ну, не чтоб я был тонким ценителем живописи, но сам процесс работы художника наблюдать интересно. Вначале мазок, потом другой, они образуют линии, вначале это выглядит непонятно, но с каждым мазком общая картина становится понятнее и целостнее. Некий такой, знаешь ли, процесс превращения кажущегося хаоса в порядок. То есть, когда художник рисует — картина уже есть у него в голове. Но с точки зрения постороннего наблюдателя это выглядит вот так.
Пока я этого говорил, Кира сделала несколько мазков сбоку над толстой ветвью, затем еще немного — и оп-па, на ветке сидит птеродактиль.
— Мезозойская эра? Только это, в мезозойскую эру обычных для нас деревьев еще не было.
— Я знаю.
И тут кисть пошла гулять по небу. За минуту там вырисовались смутные очертания планеты-гиганта.
— Хм... Инопланетный пейзаж? Оригинально...
Кира нарисовала в центре гиганта яркий диск, а затем добавила вокруг него затенения — и я внезапно понял, что это не пятно на самой планете, а солнце, находящееся между гигантом и планетой наблюдателя.
— Ух, а это вообще как такое возможно? — удивился я. — Если планета находится за солнцем — она должна быть очень колоссальной, и, по сути, центром системы. Исходя из теории образования планет, планета не может быть в сотни раз больше звезды, потому что изначально они образовываются из одного раскаленного тела, и меньшее тело остынет быстрее...
Кира положила палитру и кисть на мольберт, хрустнула пальцами и повернулась ко мне.
— Я знаю. Понимаешь, когда-то у художников была монопольная власть... Они одни могли остановить мгновение и увековечить его... Потом эту власть отняли фотоаппараты, которые делают то же самое, но точнее, быстрее и достовернее. Нет смысла рисовать то, что может снять фотохудожник. На своем поле фотоаппарат непобедим, но его власть над мгновением ограничена барьерами 'сейчас' и 'здесь'. Сила художника начинается там, где заканчиваются возможности фотографа: я могу нарисовать прошлое, будущее, другую планету. Я могу нарисовать то, чего нет и быть не может, вот как сейчас. Здесь и сейчас фотоаппарат сильнее, но он не свободен в пространстве и времени. А художник — свободен. Ровно настолько, насколько позволяет его воображение.
— Интересная точка зрения, — заметил я. — То-то же я порой думал, отчего меня не прельщают пейзажи и натюрморты, а только картины с долей магии, фантазии или мистики... В принципе, все верно, соревноваться с фотоаппаратом — это как играть с компьютером в шахматы... Красиво получилось. Фантастично так...
— Нравится?
— Ага.
Кира вынула из отсека в мольберте тоненькую кисточку.
— Тебя как зовут?
— Ой, а я и не представился. Кирилл.
— А я Кира.
Я едва не брякнул 'я знаю', но вовремя спохватился.
— Очень приятно.
Кира поставила в уголке картины, под птеродактилем, подпись 'Кириллу от Киры' и улыбнулась:
— Дарю на память.
— Ух ты! Вот спасибо!
— Только обожди часик, чтобы подсохла краска. А мне пора, я на кружок бегу. Пока, Кирилл!
— Пока! — сказал я вслед.
Свой мольберт она оставила, где стоял. Ну а что, ведь никто же не возьмет...
Я похвалил себя за сообразительность, что не стал спрашивать, на какой кружок: это будет выглядеть, словно я к ней привязался. А когда я появлюсь там же как бы по совпадению — это же совсем другое дело. Получится, будто у нас вкусы схожие...
Так, а который час-то? Без пятнадцати шесть... Ну, мне тоже надо переодеться в спортивную форму, а картину, теперь уже мою, я уверен, никто не украдет.
Ну, почти уверен.
* * *
Когда я переодевался в своем домике, мой взгляд случайно упал на фонарик. Точно, ведь в лесу стоит и ждет дупло, а в нем, может статься, карта сокровищ или разбойничий клад...
Я, конечно, прекрасно знаю, что статистика не на моей стороне, я много дупел осмотрел и никогда ничего хорошего ни в одном не нашел, но, если не падать духом... Кто знает, вдруг когда-нибудь чего-нибудь да найду? Конечно, я теперь живу в мире, где нет денег и потому золото и серебро уже ни к чему, но ведь это же так круто — найти сокровище, пусть даже для музея.
Глянул на часы — еще семь минут. То есть, я спокойно успеваю сбегать в лесок и успеть на тренировку. Беру фонарик, вставляю батарейку... Ну, клад, жди, я уже иду!
Две минуты спустя я уже бежал по лесу. Так, где это дерево... Ага, вот оно.
Я включил фонарик и посветил внутрь дупла, прислушиваясь, не раздастся ли рассерженное шипение какой-нибудь мелкой гадючки. Тихо.
Дупло узкое, но заглянуть, подсвечивая фонариком, я изловчился. Мой взгляд сразу выхватил на дне странный округлый предмет. Несколько секунд я присматривался, пытаясь решить, тень это от моей головы или что-то еще, а затем понял, что вижу бутылку.
Бутылка! Бутылка в дупле!
У меня заколотилось сердце. Нашел, нашел! Бутылка в дупле! Маловероятно, что кто-то из пионеров балуется алкоголем и прячет тут бутылку, а значит... Значит...
Да к черту догадки, я сейчас ее вытащу и все узнаю!
На дне дупла я не нашел ни остатков гнезда, ни других следов того, что в нем кто-то жил. Просто дупло как дупло. С бутылкой на дне.
Я сунул руку внутрь, нащупал горлышко, схватил его пальцами и вынул свою находку на свет божий.
Бутылка обычная, зеленая, с поблекшей этикеткой, не разобрать, что написано. Но внутри...
Вау! Внутри — тонкая бумажная трубка! Письмо! Сто тысяч морских дьяволов, я нашел бутылку с письмом!!! И ведь старая бутылка, вся в пыли, сколько ж ей лет и что в письме?!
Я делаю несколько глубоких вздохов. Так, спокойно. Бутылка выглядит обычной, на ней этикетка. Это письмо, может быть, оставлено по типу временной капсулы, послание в будущее. Написано оно, видимо, другим отдыхающим, на карту сокровищ можно и не надеяться, но... Все-таки, это круто. Сейчас я достану и прочту письмо, написанное, надо думать, лет сто назад. Ух-х!
Горлышко закупорено пробкой, целлофаном и клейкой лентой. Время частично вскрыло все это, лента давно утратила клейкость, но пробка выдержала. Правда, крошится под пальцами, однако я ее вынул.
Переворачиваю бутылку, письмо выпадает мне в ладонь.
Ну-ка!
Осторожно разворачиваю обычный лист из тетрадки, 'в клеточку', пожелтевший и хрупкий от времени, начинаю читать...
Меня прошибает холодный пот, на голове начинают шевелиться волосы.
'Не знаю точно, для чего я это пишу, так как сомневаюсь, что кто-то сможет прочесть это письмо. Но если ты держишь его в руках — знай, что в лагере 'Поющие сосны' творится (или творилось, кто знает, спустя сколько лет ты прочтешь) что-то ненормальное. Сегодня ночью я намерен пробраться в помещения для персонала, может, удастся понять, что к чему. Если по итогам ночной вылазки все со мной будет хорошо — я заберу это письмо. Если ты это читаешь — значит, для меня все закончилось плохо.
Этот лагерь — не то, чем кажется. Вожатые не те, за кого себя выдают, происходящее не укладывается в здоровую голову. В библиотеке нет художественных книжек, написанных после тысяча девятьсот семьдесят восьмого, мне сказали — пожар, но я не верю. Мне сказали — Советский Союз не развалился, вся моя память ложная... Может, я просто болен. Может, у меня паранойя. Но если так — ничего страшного, и завтра утром я заберу это письмо из дупла. Если ты держишь его в руках — значит, со мной случилось что-то похуже паранойи.
Я страдаю от кошмаров, и примерно каждый шестой в этом лагере тоже страдает. В том числе те, которые раньше не страдали. Нонсенс. Я подозреваю, что все происходящее — эксперимент, но не знаю, кто его поставил. Как не знаю, а люди ли вообще старший вожатый и прочий персонал?
Я не знаю, что делать. Я не знаю, есть ли смысл бежать отсюда. Время наше на исходе, ибо смена заканчивается послезавтра. Может быть, моя ложная личность ошибается, и через два дня я увижу тот самый мир светлого будущего. А может быть, я прав. И тогда это письмо останется тут, и вряд ли кто-то когда-то его прочтет.
Как бы там ни было, я не собираюсь безвольно ждать своей участи. Что будет дальше — покажет жизнь.'
Мои пальцы начали дрожать. Но испугал меня не только и не столько смысл письма: я узнал собственный почерк задолго до того, как увидел внизу страницы подпись.
'Кирилл Данков. Третье августа две тысячи двести двадцать четвертого года'.
Несколько минут я сидел под деревом, раз за разом перечитывая письмо, но его смысл остался прежним. А вот смысл происходящего — напротив, ускользал.
Каким, черт возьми, образом я мог написать письмо сто лет назад, если купался в это время в азоте?!! Мог ли я написать его до своего попадания в криокамеру? Конечно же, нет, потому что я никогда в жизни не был на море, а тем более в Болгарии!!
Было у меня еще одно предположение, дикое до невозможности, но... тут вначале проверить надо. И... черт. Вот теперь, когда я знаю то, чего знать не должен, мне надо быть осторожным, чтобы никому в лагере не дать заподозрить, что я сам что-то подозреваю...
Я закупорил бутылку, огляделся вокруг — не видит ли меня кто-то — и сунул обратно в дупло. Сто лет, если не двести, там лежала — и еще полежит. А мне теперь ухо востро надо держать, если я хочу выбраться из этой нехорошей ситуации.
Выйдя из леса, я изо всех сил попытался вести себя как обычно. Взглянул на часы — половина седьмого. Так, надо бы картину забрать... Интересно, а Кира с 'ними' или?..
У мольберта я застал пару малышей — ну как малышей, по тринадцать лет где-то — которые стояли и смотрели на картину.
Когда я подошел и стал снимать ее с мольберта, один спросил:
— Это ты нарисовал? Очень красивая.
— Нет, — ответил я, — ее нарисовала художница Кира из четвертого отряда. И мне подарила. Если нравится, как она рисует — попросите, она и вам нарисует что-нибудь.
Подсознательно я ожидал вопроса типа 'А чего это ты ее хапнул, если картина не твоя?', но ничего подобного не услыхал. То ли малыши прочитали дарственную подпись, то ли в двадцать третьем веке мысль о воровстве уже не приходит в головы по умолчанию...
В своем домике я положил картину на свой столик. Вешать на гвозди — значит попортить дырками, скотч — тоже плохая идея, да и не до картины мне сейчас. Происходит нечто абсурдное, нечто, в здоровую голову не укладывающееся... как и предупреждало письмо.
Сбросив кроссовки, я улегся на кровать. Надо подумать, отдохнуть и подумать. Должно же быть ну хоть какое-то объяснение!
Вскоре вернулся Олеко, неся под мышкой еще несколько книжек. Он может быть с 'ними', надо вести себя непринужденно...
— Олеко, а скажи, какая сегодня дата? А то во всей этой карусели мне раньше было не до мелких деталей...
— Восьмое июля две тысячи двести двадцать четвертого года.
— Вот как... — растерянно пробормотал я.
И правда, новость-то зашибись. Оказывается, я это письмо не сто лет назад написал — я его вообще не написал еще! Я только напишу его еще почти через месяц... Но тут задачка: в письме ни слова о перемещениях во времени. Будь там слова вроде 'я допишу это письмо и отправлю его в прошлое' — я бы все понял. Но там такого нету! Я могу допустить, что письмо было отправлено — точнее, будет отправлено — на сто лет в прошлое, за сто лет оно приняло свой нынешний состарившийся вид, и тогда я его нашел... Только как именно отправлять вещи в прошлое? Спрошу у Олеко, только как бы невзначай...
— Слушай, а расскажи мне, как Союз добрался до звезд? Как именно?
Он улегся на кровать и взял книгу с тумбочки.
— Запустили беспилотный корабль, который долетел до Проксимы Центавра за шестьдесят лет и отправил назад снимки и данные. Путешествия быстрее света сейчас только прорабатываются в теории, так как с научной точки зрения это может быть возможно при помощи так называемых 'червоточин', но практическая реализация неизвестна.
— Круто... А путешествия во времени уже открыли?
— Нет. И это, как по мне, вряд ли возможно.
— Понятно... А что это у тебя за книжки? Луи Буссенар? Можно я эту почитаю, пока ты читаешь ту?
— Да пожалуйста.
— Спасибо.
Я взял книгу, положил голову на подушку, просто для вида, будто я читаю, чтобы, в случае чего, моя молчаливая задумчивость не вызвала у Олеко подозрений, если и он с 'ними'. Мне требовалось как следует подумать. Письму сто лет, хотя оно будет написано почти через месяц, а способа отправить его в прошлое нет. Вот как так-то? Как вообще такое возможно?
Ясно одно: в моем распоряжении время до третьего августа. Меньше месяца на то, чтобы изменить свою судьбу.
В семь протрубили на ужин. В этот раз в меню оказалась картошка с толстой сарделькой и свежий салат на первое, а на второе выкатили настоящий сюрприз: маленькие роллы из вареного риса с рыбой и солениями внутри, и все это 'обмотано' очень тонким омлетом. Суши, черт меня подери.
— О, надо же, суши, — удивилась Вика, — не ожидала тут такое встретить.
Наш вожатый, уминая вторую порцию картошки — мало того, что у него рама о-го-го, у вожатого работа вообще непыльная, тут одной порцией не обойдешься — хмыкнул между делом.
— Вы много чего тут отведаете неожиданного, ребята. Вахтанг Вахтангович имеет привычку 'удивлять' каждый третий день, а иногда и через день.
— Экзотика, — одобрительно заметил Миша, — словно на минутку в Японию заскочил... А что еще Вахтанг Вахтангович готовит?
Аскольд пожал плечами, отодвинул пустою тарелку и взялся за свои роллы:
— Это всегда сюрприз, для нас в том числе. Он никогда не готовит один и тот же деликатес повторно... На рекорд идет.
— На какой рекорд?
— Он собирается за свою жизнь приготовить десять тысяч разных блюд. Где-то к середине уже подбирается.
Я молча смаковал суши — а как иначе, первый раз в жизни ем — и поглядывал на Вахтанга Вахтанговича, который как раз выкатил со своей помощницей, поварихой, неуловимо напоминающей Румяну Марковну, еще одну тележку с суши и гордо подкручивал свои джигитские усы, принимая сыплющиеся со всех сторон комплименты.
Но мысли мои были не о суши и поваре-фанатике.
Где, мать ее за ногу, логика?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
