Лагерь на берегу (Нф, подростковая драма, приключения) от первого лица

Бомба лежала именно там, где я оставил ее позавчера: здесь, в леске в пятистах метрах за старыми руинами, у Аристарха Палыча 'глаз' нету. Деревянная лакированная коробка с узором, которую я позаимствовал с выставки в мастерской. При взгляде на нее мысль о семистах граммах тротила придет в голову в числе последних — самое то, чтобы вручить 'подарок', не вызывая преждевременных подозрений.

Открываю коробку, включаю питание, затем достаю из кармана радиотриггер, замаскированный под шариковую ручку, и нажимаю кнопку. Лампочка, присобаченная вместо детонаторов, весело загорается: все работает. Отсоединяю лампочку от проводов, вместо нее прикручиваю контакты разветвителя, бегущего к детонаторам, сделанным из обычного гранатного запала. Когда я проверял раньше, из пяти самодельных детонаторов сработали три. В коробке их восемь — осечка исключена.

Собственно, вот и все. Смена в пионерском лагере 'Поющие сосны' подходит к концу, а вместе с ней и тот кошмар, в который я угодил. По крайней мере, для меня, а вот для всех остальных отдыхающих, если мои догадки верны, кошмар только начнется, когда они поймут, что персонал лагеря — не те, за кого себя выдают. Может быть, у других появится шанс выбраться из этой передряги, когда они поймут, что Аристарх Палыч внутри был устроен не так, как нормальные люди.

А может, я просто болен. Я подозревал это с самого начала, но так и не смог понять, в чем проблема: в моей голове или в этом странном месте. И сейчас у меня, как и прежде, нет возможности определить истину, только куча косвенных доказательств, которых слишком много для даже самого невероятного совпадения.

Изменилось только одно: я больше не боюсь последствий своего решения. Просто потому, что я умер двадцать минут назад. У этой сказочно прекрасной истории не могло быть хорошего финала.

Закрываю крышку и поднимаюсь в полный рост. Вот и все, время идти обратно, нехорошо заставлять Киру ждать. Да и Аристарха Палыча — тоже. Он весь этот месяц прилагал тонны усилий, чтобы казаться моим другом, обычным заботливым пионервожатым, как-никак.

Что ж, Аристарх Палыч. Скоро я вручу вам свой подарок, и каждый из нас получит свое. Или как минимум вы: я не знаю, кто или что вы есть, но твердо уверен, что семисот граммов тротила вам хватит.

Вдох-выдох, вдох-выдох, улыбку на лицо. Мне сейчас хочется рыдать и биться головой о землю, но я буду сильнее. Я должен выглядеть спокойно и радостно.

Выбираюсь из овражка с бомбой под мышкой и иду к лагерю.

Кира, подожди еще немножко, пожалуйста.

Скоро мы снова будем вместе.

* * *

Прекрасное далеко,

не будь ко мне жестоко...

Холодно...

Я вижу свет, яркие огни, вспышки. Свет, яркий свет и грохот, дрожит земля... Огни тоже дрожат и колеблются, слово свечи на ветру, или это меня трясет от холода. Длится все это, к счастью, недолго: я просыпаюсь.

Вроде бы, звонка на побудку еще не было... Можно еще немного поспать... Хотя спать не хочется. Странно, ведь я не высыпаюсь, как правило: осталось два года.

Я дико ненавижу Ивана Анатольича, нашего воспитателя, но одно он до меня донес доходчиво: когда мне стукнет восемнадцать, меня выкинут из школы-интерната в большой и неласковый мир... Ха, он говорит это так, как будто здесь, в интернате, царит тепло и уют... А мир не ждет меня с распростертыми объятиями, я там никому не буду нужен. Бабушка умерла — будь она жива, не попал бы я в интернат — а моим биологическим родителям до меня дела нет. Я смогу рассчитывать только на себя, и если не хочу со старта оказаться на дне, с которого не выплыть — надо иметь какую-то профессию, которая не даст загнуться с голоду. Или, как вариант, настолько хорошо знать школьный курс, чтобы пройти конкурс в институт... Правда, на стипендию перебиться все равно будет непросто, это Иван Анатольич мне тоже расписал в красках. В общем, у меня два года на то, чтобы стать кому-то нужным, освоить хотя бы азы любого ремесла, хотя бы в теории, а лучше двух-трех...

...И я продолжаю покачиваться.

Открываю глаза...

Я в автобусе, за окном проносятся деревья лесопосадки. Вот оно, значит, откуда покачивание. Заснул, благо сиденье с откидной спинкой вполне удобное...

...Только я не помню, как садился в автобус. Вчера вечером я закрыл глаза, улегшись в привычно жестковатую кровать... а открыл сейчас и здесь. Момент посадки не помню, и вообще понятия не имею, куда это я еду.

— Проснулся? — услышал я голос над ухом.

Поворачиваю голову. Рядом со мной сидит парень моего возраста, лет шестнадцати, белобрысый, худощавый, в светлой рубашке с коротким рукавом. Еще и в красном галстуке типа пионерского.

Он смотрит на меня. Я — на него.

— А ты кто такой? — спрашиваю я.

— Опять?

— Что — опять?! Я тебя первый раз в жизни вижу вообще!

— Опять, — вздохнул он и позвал: — Аристарх Павлыч, Кирилл снова все забыл.

Тут на нас начали обращать внимание другие пассажиры — тоже все пятнадцати-шестнадцати лет, преимущественно в пионерской форме.

— Я вроде бы амнезией не страдаю, — огрызнулся я.

В этот момент в просвет между двумя спинками сидений впереди меня показался краешек лица и часть белого банта.

— Ты не волнуйся, — сказала девочка, — сейчас тебе все объяснят. С тобой это уже не первый раз.

— Амнезия — классная штука! — донесся сзади бодрый голос. — Ничего не болит и каждый день новости!

— Элик, уймись! — осадила его девочка. — Кириллу сейчас не до твоих шуток!

— Возражения имею! Шутка — лучший способ донести до окружающих, что ничего серьезного не случилось и все в порядке, — возразил тот, кого назвали Эликом.

И тут в проходе между креслами появился взрослый парень, лет двадцати пяти или двадцати восьми, худощавый, с высоким лбом, глубоко посаженными глазами и тоже в красном галстуке.

— Здравствуй, Кирилл, — сказал он и обратился к моему соседу: — Петр, пересядь, пожалуйста, к Мише.

Как только Петр освободил кресло, парень садиться не стал, только оперся на подлокотник.

— Меня зовут Аристарх Павлович, я старший пионервожатый лагеря 'Поющие сосны', куда мы сейчас и едем. Начну с самого главного: все в порядке, и то, что ты ничего не помнишь — неприятность, по большому счету, незначительная.

— Как я тут очутился?!

— Я объясню все по порядку, хорошо? Твоя амнезия — последствие того, через что тебе пришлось пройти. Кирилл, ты был подвергнут криогенной заморозке в начале двадцать первого века и разморожен почти двести двадцать лет спустя.

Я ничего не сказал, по крайней мере вслух, но мой взгляд, наверное, был достаточно красноречив. Это какая-то шутка или кто-то тут рехнулся.

— Это не шутки, и все, включая тебя, в здравом уме, — сказал сзади Элик.

— Ты мысли мои читаешь?!! — опешил я и обернулся.

— Нет. Просто этот разговор происходит в третий раз, и первые два раза ты сказал что-то вроде 'это шутка или вы рехнулись?'. Я предположил, что в третий раз ты скажешь то же самое.

Элик — довольно симпатичный парень с короткой стрижкой и слегка несимметричным лицом. Как и все, одет в пионерскую форму.

— Хм... Прям с языка снял... Так а с какой стати меня заморозили?

— Ты был неизлечимо болен. Теперь, разумеется, совершенно здоров.

— Чем?

— Не имеет значения. Ты уже здоров, и болезнь не вернется. В двадцать втором веке неизлечимых недугов уже почти не осталось.

Что-то они скрывают.

— А почему вы не хотите сказать мне?..

Тут вмешался Аристарх Палыч:

— Потому что сейчас тебе надо мыслить в позитивном ключе. Пойми правильно: от тебя не скрывают прошлое, которое ты забыл, захочешь — узнаешь. Но в данный момент тебе не надо думать о плохом, оно осталось позади, нужно осваиваться в настоящем, а покопаться в прошлом ты еще успеешь.

Я хмыкнул. Вся их теория шита белыми нитками, она разбивается одним-единственным доводом: кто станет заморачиваться ради неизлечимо больного сироты? Я пробыл в детдоме пока только два года, но мне этого хватило, чтобы понять: я живу в бесчеловечном государстве, которому нет дела до своих граждан. Разве что эксперимент... но вряд ли. Я не помню, чтобы в начале двадцать первого века велись реальные работы в этом направлении, особенно у нас.

— Вот как... И кто же так ради меня расстарался, что сдал на хранение в морозильник на такой срок?

— Твои родители, ясное дело.

Я заржал, как конь.

— Врите больше! Моим родителям на меня совершенно наплевать, иначе я не оказался бы в детдоме!

Аристарха Палыча мое заявление не обескуражило, но он все же погрустнел.

— Видишь ли, Кирилл, вот тут мы подходим к единственной по-настоящему неприятной штуке... Дело в том, что у примерно сорока процентов размороженных наблюдается так называемый 'эс-эл-пэ-эл'... Синдром ложной памяти и личности, другими словами. То, что ты помнишь о себе, во многом не соответствует действительности...

Я скорчил откровенно скептическую мину: ага, щас, уже поверил. Двадцать второй век? Не вяжется это с пионерами и обычным автобусом. Я бы скорее в перенос обратно во времени поверить мог.

— Бред, Аристарх Павлович, откровенный бред. Вы все еще бы средневековыми арлекинами нарядились и втирали мне про будущее. Не верю. Ваш розыгрыш не удался, и у меня к вам серьезные претензии насчет моей амнезии, ясно же, что вы к этому причастны.

Тут Элик встал со своего места, протиснулся возле Аристарха Палыча и плюхнулся возле меня.

— Полагаю, твои претензии и недоверие развеются, если я докажу тебе, что ты в двадцать третьем веке?

Я снова хмыкнул.

— Чем докажешь? Поддельным календарем?

— Если я покажу тебе высокотехнологичную вещь, которой в твоем времени еще не могло быть — ты поверишь. Собственно, первые два раза тебе именно так и доказывали.

— Ну валяй, показывай.

Он взялся за свою рубашку на боку и вытащил ее из шорт, затем ткнул себе пальцем в бок — и я утратил дар речи, когда часть кожи повернулась на шарнире, словно дверца, открывая маленький квадратный паз в теле. Элик же сунул в этот паз два пальца и вынул тонкий кабель. Послышалась шуршание разматываемого барабанчика. Из кармана рубашки на свет появилась обычная штепсельная вилка, кабель со щелчком входит в штепсель — и вот у Элика в руке электрический кабель. Торчащий, черт возьми, у него из бока.

— Фигасе!! Ты робот?!! — вытаращил я глаза.

— Кибер. Электроник Евгеньевич Велтистов, к твоим услугам и рад знакомству... повторно. С хорошим человеком не жаль и десять раз знакомиться.

Я кое-как вернул челюсть на место и сказал, просто чтобы выиграть время на размышления:

— Ты не похож на Электроника...

— Естественно, что я не похож на мальчика из двадцатого века, который сыграл этого героя в фильме, перед моими создателями цель сделать копию не ставилась. Просто когда мне придумывали имя — решили назвать Электроником, а отчество и фамилию я получил в честь писателя-фантаста, который предвидел создание человекоподобных киберов вроде меня. Но ты можешь звать меня Эликом, все так зовут. — Он отсоединил кабель от вилки и отпустил, тот сразу же втянулся в паз, лючок закрылся. — Аристарх Палыч, давайте я дальше объясню?

— Давай, — согласился старший пионервожатый.

Элик снова повернулся ко мне.

— Дела обстоят таким образом. Ты был одним из первых замороженных, и заморожен был, мягко говоря, варварски, по очень примитивной технологии. Тебя накачали транквилизаторами и сунули в жидкий азот, образно выражаясь. По сути, такая заморозка практически не отличается от убийства при помощи сверхнизкой температуры, и ты прошел через физическую смерть в буквальном смысле слова. Тебя заморозили, не имея даже рабочей технологии разморозки, в надежде, что в будущем тебя можно будет вернуть к жизни. Что и случилось.

— А что там насчет этого синдрома?

— Процесс восстановления мозговых тканей после условно необратимой заморозки — дело очень сложное. Именно потому тебя разморозили одним из последних, когда появилась техническая возможность вернуть тебя к жизни. Далее ты перенес процедуру реанимации, которая включала в себя восстановление мозга. Вначале мозг, разрушенный заморозкой, восстанавливается на предмет целостности на клеточном уровне. Затем его 'запускают', при помощи электрических импульсов, которые бегут по нейронам и восстанавливают связи. Но в результате произошла, говоря научным языком, рекомбинация нейронных связей. Это обычное дело даже для замороженных по более совершенной технологии, а у тебя — один из самых тяжелых случаев. Суть рекомбинации нейронных связей в том, что твой мозг восстановил память не в том виде, в каком она была, другими словами, ты помнишь то, чего на самом деле не было.

— Вот как...

— Именно. Надо понимать, что это не амнезия как таковая. Повторяющаяся амнезия с откатом до постреанимационного состояния — всего лишь побочное последствие. Тут как калейдоскоп: чуть повернул, и элементы перестроились. Совсем другая картинка. В твоей голове не появилось ничего нового и ничего не пропало, но все твои воспоминания разбиты и пересобраны, причем местами неправильно. Например, по архивным документам известно, что у тебя была нормальная семья с любящими родителями, ты никогда не жил в детдоме и детство у тебя тоже было вполне безоблачным.

— А почему тогда моя память рекомбинировалась в такую жуткую картину?!

Элик сделал неопределенный жест.

— Существует прямая зависимость между тем, с какими мыслями пациент подвергался заморозке, и общей картиной рекомбинированной памяти. Люди, верящие в то, что для них настанет новый светлый день, а криогенная заморозка — временная мера, реже страдают от синдрома ЛПЛ, а сама рекомбинация носит нейтральный или позитивный характер. Например, один пациент путал лица людей, в том числе известных. Другой был убежден, что наша планета называется Марс, а всего планет солнечной системы три. В общем, ерундовые последствия. А вот люди, которые шли на процедуру, как на эшафот... Их память, как правило, перерисована в очень мрачных тонах.

— Это навсегда?

— Почти наверняка. Ремиссионная рекомбинация, то есть возврат памяти к исходному состоянию, случается часто, но обычно сразу после первого или второго обвала. Ну то есть после амнезии с откатом. А у тебя уже случился третий обвал. Частичная нормализация памяти все еще не исключена, но только частичная, и я бы на это не рассчитывал особо. Скорей всего, тебе придется учиться жить дальше с этой ложной памятью.

— Могут быть новые обвалы памяти?

— Предельно маловероятно. Обычно случается один или два обвала, случаи с тремя, даже у тяжелейших пациентов — единичны. Четыре обвала никогда ни у кого не наблюдалось.

Я вздохнул. Все это полнейшая чушь, да только главный козырь Электроника — то есть сам факт существования андроида, неотличимого от человека — мне бить нечем. В мое время самая точная копия человека — японский робот-гиноид, который умел, ну или умела, довольно связно говорить, узнавать людей в лицо и правильно реагировать на нежные или грубые касания. Однако ходить он все еще толком не умел, не говоря уже об естественно выглядящих движениях. Робот, неотличимый от человека, в мое время существовать не мог даже теоретически в силу технологических ограничений, да и честно пройти тест Тьюринга искусственный интеллект не был способен. Отдельные программы обманывали судей, допуская грубые грамматические ошибки и заставляя их думать, что они говорят с маленьким мальчиком. Однако Электроник прошел тест Тьюринга полностью и по расширенной программе, включая речь, голос, жесты... Да я бы ни за что не поверил, что он робот, если б не лючок в боку.

Я собрался с мыслями.

— Слушай, а почему моя разбитая память сложилась в настолько достоверную картинку? Я помню последние двенадцать лет своей жизни, причем с деталями, подробностями и красками, и не нахожу там никаких нестыковок...

— Потому что память пересобирается не случайным образом, а по цепочкам. Стоит поменять всего два элемента мозаики — и мозг выстраивает от них целые цепочки. Вот тебе пример, который еще хуже твоего случая: один пациент не выносил пауков и уважал евреев. После разморозки рекомбинация поменяла отношение к паукам и евреям местами, и в результате человек стал убежденным нацистом, защищающим взгляды Адольфа Гитлера и держащим дома в террариумах кучу пауков... Так что на этом фоне твой собственный случай с развалом СССР на кучку капиталистических государств — так, ерунда, просто кошмар, который ты скоро забудешь. Ну или не забудешь, но вспоминать будешь с улыбкой, просто как кошмар.

— Чего?!! — мои глаза, надо думать, полезли на лоб.

— Да-да. В реальной истории СССР в конце двадцатого века пережил тяжелейший кризис, но выстоял, победил в холодной войне, слетал к Проксиме Центавра... Ты родился и вырос в СССР, на самом деле.

— Ну и дела... — присвистнул я. — И какой он, Советский Союз образца двадцать третьего века?

— Хм... Опишу тебе несколькими символическими моментами... Справедливость, равенство, достаток. Голода нет, нищеты нет, денег тоже нет — они больше не нужны. От каждого по способностям, каждому по потребностям. И человек человеку брат, ясное дело, ведь совершенный мир могут построить только совершенные люди. В общем, тебе понравится, да, Аристарх Палыч?

Старший пионервожатый кивнул.

— Я тебе больше скажу, Кирилл. Ты говорил, еще когда лежал на лечении в лаборатории НИИ 'Криогеники', что любишь книги вроде 'Туманности Андромеды' Ефремова или 'Сто лет тому вперед' Булычева. Так вот, эти писатели во многом очень точно предвидели, каким будет светлый мир будущего и какими будут люди этого мира. Очень скоро ты убедишься в этом сам, а пока — наберись чуточку терпения. Или можешь смело поверить мне на слово: врать у нас не принято.

— Офигеть... — пробормотал я.

— Понимаю, я бы на твоем месте тоже... офигел. Ладно, я пойду вперед к водителю, а ты знакомься с ребятами заново, раз уж на тебя в третий раз обвал свалился.

В проем между спинками передних кресел снова заглянула девочка с бантом.

— Видишь, я же говорила, что волноваться не о чем. Я Лена, а это Вика. Еще раз добро пожаловать в прекрасное далеко, Киря.

Я улыбнулся Лене и понадеялся, что моя улыбка выглядит естественно, потому что на самом деле мне было не очень весело.

Моя ложная личность не желает признавать себя ложной, вот в чем беда...

...А еще она уже давно не верит в добрые сказки.

Я заново перезнакомился с ближайшими соседями и узнал, что наш сводный пионерский отряд состоит из ребят из самых разных уголков страны. Хм... Интересная практика, в принципе.

Что я имею в сухом остатке? Я еду в пионерский лагерь — роскошь, прежде мне недоступная, и меня окружают люди, на первый взгляд совершенно не такие, с которыми я привык иметь дело в детдоме. Уже два плюса. Я в светлом будущем, так мне сказали — вроде бы, тоже плюс... Интересно, как они решили проблему денег? Достаток и изобилие — не повод отказаться от денег, так что, скорее всего, нет только бумажных денег, но имеется их аналог вроде лицевого счета, карточки и так далее, потому что формула 'от каждого по способности, каждому по потребности', мягко говоря, вызывает смутные опасения...

Сам факт существования Союза — это еще как посмотреть. Все, что я о нем знаю — ладно, все, что о нем помнит моя ложная личность — это рассказы бабушки о времени, когда у людей была вера в светлое будущее и в то, что именно они его построят. Бабушкина 'стройка' закончилась скудной пенсией, впрочем, а я четко усвоил, что вера — это тупо. И неважно, во что верить, в бородатого дедка на небе или светлое будущее — обе религии одинаково глупы. Вера, не подкрепленная аргументами — удел идиотов... А если быть точным — то вера никогда не бывает подкрепленной чем-либо, потому что любой, самый дохлый аргумент превращает слепую веру в предположение, имеющее отличную от нуля вероятность.

Ладно, как говаривала бабушка, будут бить — будем плакать. А пока можно расслабиться, и...

Хотя 'они', скорее всего, этого от меня и ждут. Любой фильм ужасов всегда начинается нейтрально или хорошо: вот идут себе веселые туристы к древней пирамиде, солнышко светит, все замечательно... пока из пирамиды не выползет плотоядное растение или там мумия. Так что я пока не знаю, кто такие 'они' и что мне уготовили — но буду начеку.

И да, насчет Электроника... элементарный реквизит. Накладка на бок, в которой скрыт барабанчик с проводом — и я тоже стану 'кибером', ага.

Я обернулся и посмотрел на этого подозрительного типа сквозь просвет между спинками.

— Слушай, Элик... А что, нынче уже киберам тоже положены каникулы?

Он посмотрел на меня с легкой укоризной:

— Я проработал два года в детской больнице, два года летчиком-испытателем и четыре года провел в полете на Марс и обратно. Не считая мелких проектов и экспериментов. Разве я не заслужил каникулы впервые за шестнадцать лет?

— Вау, Элик, ты летал на Марс?!! — воскликнули сразу несколько голосов, включая моего соседа Петра. — Когда?!!

— Так год назад же, — невозмутимо ответил Электроник. — Проект 'Беспосадочный полет-3'.

— Так 'беспосадки' с первой по третью — все беспилотные полеты, разве нет? — удивился смуглый паренек по имени Марик.

— Он и был беспилотный. В смысле — без пилота-человека. Я ведь кибер.

— Точно, — поскреб затылок Марик, — я это упустил из виду.

— И как там, на Марсе? — спросила Лена, став коленями на свое кресло и глядя на Элика поверх спинки.

— Красно, сухо, пыльно, перепады температуры и в три раза меньшая, чем на Земле, гравитация. Тихо и скучно, одним словом, ничего такого, чего вы по телевизору не видели.

— Круто, — зевнул я, — и такой заслуженный... кибер внезапно оказывается в нашем отряде, который не примечателен ничем, кроме неандертальца из позапрошлого века... На каникулах, ага.

— Ты это о чем? — не понял мой демарш Петр.

Зато Электроник, видимо, понял: киберы, судя по всему, сообразительнее людей... где-то я такое уже видел.

— Ты подозреваешь, что случайности не случайны, да? — улыбнулся мне кибер.

— Типа того.

— И правильно. Что я еду в 'Поющие сосны' — действительно не случайность. Проект, венцом которого в конечном итоге стал я, начался шестнадцать лет назад в кружке программирования 'Поющих сосен' как конкурсная разработка троих пионеров-энтузиастов. Так что я, по сути, возвращаюсь к своим истокам — и это, к слову, очередной эксперимент. Такие вот дела.

Хм... Три любителя положили начало разработке настолько совершенной машины? Хотя Стив Джобс тоже свои первые компьютеры в гараже собирал, не закончив университет. Многие действительно большие прорывы сделаны энтузиастами-любителями.

— А где вообще находится этот лагерь?

— На побережье Черного моря. Сорок километров от Варны.

— Варна... постой, мы в Болгарию едем? Варшавский Договор, значит, все еще актуален?

Элик покачал головой — такой типично человеческий жест.

— Уже почти двести лет как в прошлом. А мы сейчас колесим по Болгарской Социалистической Республике.

Оп-па.

— Это что, Болгария теперь республика Союза? — удивился я.

— Вот уже сорок лет, как и многие другие республики, в начале двадцать первого века бывшие отдельными странами. Союз Социалистических Республик ныне насчитывает оных шестьдесят восемь штук и занимает четверть земной суши.

— Фигасе... Эк куда нас партия-то завела...

— Партия тут ни при чем, — продолжил сухо сообщать мне факты Электроник, — она самоупразднилась пятьдесят три года назад за ненадобностью, как пережиток прошлого.

— Советский Союз да без партии?! Серьезно?!

— Не Советский. Просто Союз Социалистических Республик. За упразднением советов как таковых за ненадобностью.

Тушите свет, приплыли...

* * *

Дорога, по которой мы катили, была не особо оживленной, но пару раз нас обгоняли легковушки, вызвавшие у меня чувство сильного морального дискомфорта одним своим внешним видом.

Есть такое понятие, как ретрофутуризм, обозначающее то, как видели и изображали будущее жители прошлого. Основателем ретрофутуризма считается писатель и карикатурист Альбер Робида, который предсказал танки, авиацию, линкоры, видеотелефоны, небоскребы, гипсокартон, дистанционные покупки, реалити-шоу, ядерное, химическое и биологическое оружие и еще очень много всего. Будучи очень популярным до Первой мировой, Робида после начала войны испугался своих ужасных пророчеств и прекратил писать и рисовать, дабы не напророчить еще чего похуже... но было уже поздно.

Однако Робида предсказал суть вещей, но не их реализацию. Так, видеотелефон у него выглядел как комбинация обычного допотопного телефона и зеркалообразного экрана. При этом, выходит, он и экраны предсказал, ведь в девятнадцатом веке ничего подобного не было вообще.

Или же немецкие карточки из цикла 'Германия в двухтысячном году', выпущенные на сто лет раньше: тут и колоссальный тучеразгонитель на паровой тяге — да-да, на паровой тяге в двухтысячном году — там же пароход-паровоз, выезжающий из моря по рельсам...

Одним словом, ключевая особенность ретрофутуризма — это наличие в будущем технических решений прошлого и устаревшего дизайна, потому что ретрофутуристы напророчить техническое решение могли, но напророчить еще и его дизайн — нет.

И вот эти легковушки живо напомнили мне о ретрофутуризме: шутка ли, я вроде как в двадцать третьем веке, а по дороге мимо меня едет... 'копейка'! Нет, я, конечно, вижу, что это более продвинутое транспортное средство, нежели 'жигуль' середины двадцатого века... Тут и более рациональные обводы, и несвойственная 'копейке' резвость, и отсутствие выхлопной трубы. Но дизайн! Все та же прямоугольно-чемоданистая форма, все те же круглые фары — да, вот так художник середины двадцатого века мог бы нарисовать 'жигуль' будущего, какую-нибудь 'пятидесятую модель'. Но на фоне, скажем, заграничного автопрома тысяча девятьсот восьмидесятых это уже выглядит анахронизмом, даже 'восьмерка' и 'девятка' выглядят более продвинуто в плане дизайна.

В общем, дело нечисто. Потому что образы высокотехнологичных автомобилей из моей 'ложной' памяти не могут быть плодом рекомбинации: 'разбитые' фрагменты мозг собирает в цепочки сам. Но я-то знаю, что не обладаю ни малейшим талантом к дизайну или рисованию. Совсем. Вообще.

Имитируя дремоту, лихорадочно осмысливаю происходящее, но безрезультатно: я без понятия, что делать, потому что ничего не понимаю. Если бы я хоть примерно понимал, каким образом попал из своей кровати в детдоме в этот автобус — это была бы зацепка. Да только увы — я не понимаю. Как, где, когда — и главное, зачем?! Увы, ответов нет. Эксперимент? Реалити-шоу? Хорошо, если так, потому что рано или поздно появится дядька, который покажет пальцем в сторону и скажет 'улыбнитесь, вас снимала скрытая камера'. Если эксперимент — тоже куда ни шло, тем более, что мне за участие должно что-то перепасть в материальном плане...

Да только оснований надеяться на лучшее у меня нет: в жизни имеет место быть очень жестокий аналог 'бритвы Оккама'. Оккам утверждал, что из нескольких возможных объяснений самым вероятным будет самое простое...

Ну а в жизни из нескольких возможных сценариев самым вероятным будет самый плохой. Как говаривал один еврей из бородатого анекдота, либо свистков не хватит, либо акула попадется глухая.

Что делать дальше? Отличный вопрос. Правильный и своевременный... Только без ответа. Я не понимаю сути происходящего, не знаю, где нахожусь — соответственно, без понятия, что делать или куда бежать. Ладно, буду выжидать, чай, не в газвагене сижу... по крайней мере пока.

Будут бить — будем плакать, или сдачи давать, по ситуации. А сейчас еще вроде бы не бьют.

Я бросил очередной взгляд в зеркало заднего обзора, висящее над лобовыми стеклами: в него мне виден край лица водителя, затененного козырьком форменной фуражки. И я пока не заметил, чтобы он хотя бы разок в это зеркало взглянул. Да что там зеркало, он даже не вертит головой. Ни влево, ни вправо, ни на приборную доску...

Тут мы подъехали к железнодорожному переезду — и, будь я проклят, чертов водила даже не притормозил, он даже не посмотрел ни влево, ни вправо! Господи, а он хотя бы моргать умеет?

Почти сразу после переезда автобус притормозил, свернул с дороги и остановился. Петр — или, точнее, Петруха, так его называли все остальные — потормошил меня.

— Просыпайся, — сказал он, — а то обед проспишь.

Обед? Вовремя, между прочим. Я потянулся к выходу за всеми и, проходя мимо водителя, изрядно удивился увиденному.

Водителей на первый взгляд было двое, и второй располагался в кресле по центру, как это бывает в автобусах дальнего следования. Но, задержав на них взгляд чуть дольше, я понял, что на самом деле водитель только один.

А тот, который сидел за баранкой... Ну, строго говоря, он-то тоже водитель, но вблизи я заметил то, чего не видел в зеркало издали: резиновую кожу и кабель, идущий от ящика позади кресла к его затылку. И руки, лежащие на руле, напоминают человеческие только цветом. Суставы шарнирные, покрытие — пластик или что-то в том же духе. Робот. Весьма достоверно копирующий человека, издали не отличишь, но вблизи ясно, что это машина.

— Эм-м-м... Простите, — сказал я водителю-человеку, обычному сорокалетнему дядьке, — а ваш... напарник по сторонам совсем не смотрит, когда рулит?

Тот немного удивленно на меня взглянул, словно я что-то не то сказал, но тут меня выручила Вика, идущая следом.

— Кирю только недавно разморозили, он еще не видел киберов-водителей.

— А-а-а, — улыбнулся водитель, — тогда понятно, отчего ты беспокоишься. Видишь ли, у Руперта круговой обзор. Вот этим проводом он подключен к камерам видеонаблюдения, ему не надо крутить головой, чтобы видеть все сразу на триста шестьдесят градусов.

— Рыцарь газа и баранки вечно бдителен, — отозвался Руперт добродушным голосом с металлическим тембром.

— Круто, — одобрил я, просто чтобы что-то сказать, и вышел из автобуса.

У двери снаружи стоял Аристарх Палыч и считал выходящих. Последним вышел Электроник и сообщил, что больше в автобусе никого не осталось.

Я, оказавшись снаружи, посмотрел на автобус. Ну, размеры и форма как у 'икаруса', плюс задние колеса упрятаны под борт. Ни решетки радиатора, ни выхлопной трубы.

— Он электрический? — спросил я у Электроника.

— Как и любой другой наземный транспорт. 'Коптелки' остались только у капов, так как переход на электромобили их экономике не по плечу.

— Капы?..

— Капиталисты. Собирательное название всех стран, не входящих в Союз.

Хм... А я-то думал, рыночная экономика является оптимальной... Мне, возможно, многое недоговаривают, но со временем как-нибудь разберусь, хоть и не уверен, что это моя приоритетная проблема.

Наша остановка — что-то вроде придорожной закусочной, заправки и парковки. На моих глазах водитель вынул из борта автобуса кабель и подключил к небольшой будочке два на два на два метра. Точка подзарядки, значит.

Кроме нас, тут стоял еще только одна дальнобойная фура с прицепом. Проходя мимо нее, я увидел рядом с ней дальнобойщиков. Заняты они были довольно необычным для дальнобойщиков занятием: один, крупный и плечистый, поднимал гирю, поочередно меняя руку, а второй, высокий, но потоньше, стоял с секундомером и считал.

— Четиридесет и седем, четиридесет и осем, четиридесет и девет, петдесет. Минута и четиридесет и две. Той счупи рекорд си за една секунда и половина .

Ясно, болгарин.

— Твой ред , — сказал 'качок' и бросил гирю напарнику непринужденным жестом.

Я думал, тут-то доходяге и хана — но тот гирю поймал, и довольно уверенно. Однако же, странные тут дальнобойщики.

Мы организованно зашли в закусочную и выстроились в очередь к витринам и прилавку. Очередь двигалась быстро, потому что с той стороны прилавка никого не было, а витрины-холодильники открывались с двух сторон. Берешь что хочешь, ставишь на поднос и идешь дальше.

Пока вся толпа — человек двадцать пять — проходила мимо прилавка, я успел оглянуться. На стене стенд с надписями на двух языках — русском и болгарском — и портретами, судя по тому, что я успел выхватить мельком, работниц заведения. Под портретами — приписка, что фирменным блюдом здесь является каварма.

Я отыскал среди выставленных за стеклом тарелок те, возле которых стоял ярлычок 'каварма' и взял себе одну. Заценим-с.

За столиком мы устроились вчетвером: я, Петруха, Миша и сосед Миши по имени Саша. Я думал осторожно повыспросить то да се, что могло бы дать мне зацепки, но пища к разговорам не располагала: слишком она оказалась хороша. Каварма — мясо, запеченное с луком и специями, поверх которого, прямо на мясе, лежит яичница, там же и зажаренная. Вкусно — пальчики оближешь, особенно если учесть, что порция в моей тарелке примерно перекрывала двухнедельный мясной рацион в детдоме, причем, ясен пень, качество и мяса, и готовки — по меркам детдома запредельное. Я просто не помню, когда в последний раз ел что-то такое же вкусное.

Блюдо, надо думать, рассчитано на кого-то вроде того дальнобойщика с гирей, так как я наелся, когда в тарелке оставалась еще треть, потому немного притормозил, но не остановился. Голод — настолько чудовищное потрясение для человеческой психики, что многие пережившие его меняются навсегда. Всю жизнь хранить в квартире запас сухарей и консервов — обычное явление для ленинградских блокадников, и я очень хорошо их понимаю: мое детство тоже трудно назвать сытым.

И вот прямо сейчас я сижу над еще не пустой тарелкой, чувствую, что уже наелся, но при этом борюсь с искушением снова пойти к витрине и чего-нибудь набрать про запас. Если бесплатно — то почему бы и нет? Останавливает меня только мысль, что окружающие будут смотреть на это с удивлением: у них-то благодать и достаток. Они не поймут, что мое полуголодное существование в детдоме для них — история двухвековой давности, но из-за обвала памяти для меня все это было только вчера. И сейчас я — тот же недоедающий блокадник, вот только объяснять это в ответ на удивленные взгляды будет унизительно. В детдоме я лишился иллюзий и веры, но не собственного достоинства.

Так, ладно, хватит себя жалеть. Чуток посидеть, дать съеденному устроиться в желудке, потом чинно доесть остаток — и надеяться, что впредь будет не хуже.

Я скосил глаза на Электроника — он сидит у стены возле розетки и, кроме шуток, заряжается. Однако же.

Тем временем некоторые уже успели расправиться с обедом и понесли подносы с пустой посудой к специальному окошку. Там, в этом окошке, располагалась какая-то автоматика, которая с жужжанием принимала грязные тарелки и куда-то отправляла.

— Хорошие штуки кибернетика, электроника, автоматика и робототехника, — заметил я, — и посуду примет, и помоет, надо полагать, а может, и еду стряпает...

— Еду готовят люди, — сказал, проглотив кусок запеканки, Петруха.

— Странно. Вроде, роботам эта задача должна быть по плечу.

— Тут не в простоте вопрос. Киберы не делают за людей их работу.

— Почему?

— Потому что если киберы будут готовить еду, сеять хлеб, строить дома, шить одежду и плавить сталь, — ответил мне новый женский голос с небольшим акцентом, — то что тогда будешь делать ты? Человека из обезьяны сделал труд, как ты думаешь, младеж , что будет, если люди перестанут трудиться?

Я повернул голову и увидел упитанную тетку лет сорока, которая выкатила из внутренних помещений тележку с тарелками и принялась расставлять в витрине новые блюда. В процессе она успевала пару раз бросить на меня вопросительный взгляд, сопровождавшийся едва заметной улыбкой.

А вот мне улыбаться не хотелось.

Судя по всему — она одна из тех, чей портрет на стенде. Типичная такая сельская тетка, не толстая, но упитанная, краснощекая, не красавица, не уродина, лицо добродушное. Типичная крестьянка, ни отнять, ни прибавить. И эта сельская тетка, на секундочку, роняет глубокомысленные реплики на высокие философские темы? Серьезно?! Засуньте меня обратно в холодильник...

В принципе, я бы мог ответить, что помимо труда есть еще науки, творчество и спорт, которые сами по себе труд, но решил промолчать. Двум вещам в детдоме я научился очень-очень быстро: драться и следить за языком. Есть у меня подозрение, что мой ответ может оказаться... неверным, по мнению окружающих, а раз так — лучше придержать его при себе.

Тут мне на помощь пришел Аристарх Палыч, который, к слову, поел быстрее всех:

— Румяна Марковна, Кирилла только недавно разморозили, он больше двухсот лет пролежал в жидком азоте, так что не удивляйтесь, еще не освоился.

Интересно, он ее знает в лицо или просто прочитал на стенде?

— Ах вот оно что, — сочувственно сказала повариха, — ну что ж, младеж, осваивайся — и с прибытием тебя.

— Спасибо, — поблагодарил я, — стараюсь.

Когда все поели и пошли садиться в автобус, мне в спину уперся чей-то палец.

— Не говори слово 'робот', — негромко сказала Лена, — так не принято. Их правильно называть киберами.

— Спасибо, постараюсь запомнить, — ответил я.

— Это надо не запомнить, а понять.

— Как — понять?

— Разницу понять, — сказал догнавший меня Электроник, — в Союзе роботов нет. Есть киберы. А роботы — у капов.

— А в чем разница между кибером и роботом? Я просто думал, что это одно и то же...

— С технической точки зрения, так и есть. Термины 'кибер' и 'робот' обозначают принципиально разное отношение к одному и тому же предмету. Это глубоко идеологическая разница. 'Робот' значит 'рабочий'. Робот работает вместо человека, так у капов. Кибер — это помощник. Он помогает человеку, но не работает вместо него, ибо труд — долг и привилегия человека. Труд — двигатель прогресса и эволюции, социальной и биологической. А если я стану работать вместо тебя — ты деградируешь обратно в обезьяну. Понимаешь, о чем я?

— Необычная точка зрения, — заметил я.

— Но она позволила построить совершенное общество, решить многие социальные проблемы, высадиться на Марсе и добраться до ближайшей звезды. В то время как капиталисты топчутся примерно там же, где топтались в твоем столетии. Так что — не говори 'робот', это слово вышло из употребления. Сказать 'робот' или напялить звериную шкуру — примерно один и тот же результат будет. На тебя посмотрят, как на неандертальца.

— Усек, спасибо, — кивнул я.

...Нет, я точно сплю... Дальнобойщики, увлекающиеся гирей, сельская тетка, философствующая почище Шопенгауэра, обычная девочка Лена, пытавшаяся прочесть лекцию на идеологическую тему, пока не влез Элик... Что не так со всеми этими людьми?

Бесплатная еда, медицина, достаток, электромобили и киберы, полеты к звездам... в чем тут подвох? Точнее, подвох тут во всем, вот только какое место в этом слащавом 'раю' отведено мне?

* * *

К вечеру мы, наконец, добрались до лагеря. Автобус съехал с шоссе, два километра по узкой асфальтированной дороге — и приехали.

Первое, что я заметил еще из окна автобуса — двухметровая ограда. Метровая бетонная стена и на ней метровая сеточная ограда. Хм, а это точно пионерский лагерь?

На остановке нас уже поджидал крепкий плечистый парень в точно такой же форме, как у нас, при галстуке и с папкой в руке.

— Знакомьтесь, — сказал нам Аристарх Палыч, — это ваш пионервожатый Аскольд. И добро пожаловать в 'Поющие сосны'.

Аскольд собрал нас вокруг себя и начал с нами знакомиться, зачитывая имена из списка в папке, а я тем временем его хорошенько рассмотрел.

На вид — лет двадцать, может, двадцать два, блондин, аккуратная короткая бородка и волосы, схваченные на затылке в конский хвост. Черты лица нордические, в принципе, ему бы шлем, кольчугу и топор — сошел бы за викинга. И да, бицепсы, выглядывающие из-под коротких рукавов рубашки, весьма впечатляют.

Дошла тем временем очередь и до меня.

— Кирилл Данков?

— Я, — сказал я и сразу спросил: — а вас, простите, по отчеству как?

— Прощаю, — добродушно ответил Аскольд, — вообще-то Сигизмундович, только я старше тебя лет на пять всего лишь, это если биологический возраст считать, а если астрономический — то ты сам постарше будешь, раз где-то в десять. Так что просто Аскольд, ага?

— Ага, — согласился я и спросил: — а что, теперь, я так понял, из пионеров в комсомол переходят не в шестнадцать лет и, видимо, даже не в двадцать?

— Э-э-э... куда? — удивился Аскольд.

На помощь ему сразу же пришел Электроник.

— Коммунистический союз молодежи упразднен еще до самороспуска коммунистической партии, — сообщил он, — в связи с чем пионерское движение официально распространяется на молодежь до двадцати лет. Участники движения старше двадцати лет, включая нашего пионервожатого и старшего пионервожатого, являются старшими пионерами.

— Хм... а почему тогда и пионерию не упразднили вслед за партией и комсомолом?

— Пионерское движение носит общесоциальный, а не политический характер.

Я почесал затылок:

— Понятно.

Аскольд пробежался до конца списка и сказал:

— Отряд, внимание. В нашем лагере действуют специальные правила, которые необходимо неукоснительно соблюдать. Первое правило — правило правой руки. Если пионервожатый или старший пионервожатый поднимает руку, необходимо установить тишину и внимательно его слушать. Второе правило — правило выхода. Ворота, у которых мы стоим — единственный выход с территории лагеря, которым разрешено пользоваться. Третье правило — правило закрытой двери. Входя и выходя через эти ворота, необходимо обязательно их закрывать. Четвертое правило — правило свистка. Идемте за мной.

Мы прошли через ворота на территорию лагеря и Аскольд показал нам на металлический сейф у выхода:

— Тут лежат ультразвуковые свистки, отпугивающие собак. Выходить за пределы ограды разрешено только со свистком. Свисток необходимо проверить на предмет работоспособности, а по возвращении — положить на место.

— Тут есть собаки? — спросила Марина, невысокая девочка с косичкой и в очках.

— В степи иногда можно встретить диких собак, которые, в теории, могут быть опасны. Потому всегда надо носить с собой свисток, от которого они бегут в ужасе. К слову, свисток действует и на змей. Между прочим, правило закрытой двери необходимо для того, чтобы через открытые ворота на территорию не попали змеи или собаки...

— Так вот почему тут ограда бетонная, — догадался я.

— Именно. От змей. Правило пятое — правило скалы. У пляжа есть скалы — к ним нельзя подходить близко, там есть специальная ограда. Ни при каких обстоятельствах. Правило шесть — правило воды. Купание в море разрешается только в присутствии пионервожатого, меня или любого другого. В нашем случае есть одно исключение: ведь у нас есть Электроник, который может заменить меня в вопросах безопасности. Ага?

— Всегда готов, — отозвался Элик.

— Правило семь — правило буйков. Запрещено заплывать за буйки любым способом, включая плавсредства. Правило восемь — правило акваланга. Запрещено плавать с аквалангом иначе, чем в паре с пионервожатым. Исключение — тренировка в специально огороженном мелком месте считается купанием и подпадает под правило... какое?

— Шестое! — отозвалось сразу несколько ребят.

— Правильно. А теперь — дружно выволакиваем из багажного отделения свои пожитки, складываем их вот тут до вечера и строем идем в столовую, мыть руки и ужинать! И еще раз добро пожаловать в наш лагерь!

Тут меня кто-то похлопал по плечу. Я обернулся и увидел Аристарха Палыча.

— Вон то здание правее столовой — медпункт с этой стороны, а мой кабинет — с противоположной, и обычно я там. Будут любые вопросы или затруднения — заходи.

— Спасибо, Аристарх Палыч, — поблагодарил я.

При разгрузке багажа я поначалу стоял в стороне, пока на меня не обратил внимание Элик, выволокший из багажного отсека пару тяжелых сумок с изображениями веселых котиков и мишек.

— Кирилл, а где твой багаж?

Я пожал плечами:

— А он у меня есть?

— Ах, я забыл, что ты забыл, — картинно вздохнул Элик и обратился к Марине и Вике, которые шли за ним, неся маленькие сумочки: — погодите, девочки, я сейчас.

Он вернулся к автобусу и вынул из багажного отсека сумку спортивного типа.

— Вот это твоя сумка... только что-то она у тебя слишком легкая.

— А ты уверен, что она моя?

— Я видел, как ты с ней пришел к автобусу. Любишь путешествовать налегке?

Я развел руками:

— Я вообще не люблю путешествовать. В том, смысле, что никогда не путешествовал, потому не знаю, как я люблю. И почему сумка легкая — тоже не знаю. Я вчера вечером закрыл глаза в детдоме двадцать первого века и сегодня в обед открыл в автобусе, понимаешь? Все, что произошло между этими моментами, для меня не существует.

— Понимаю, — кивнул Электроник.

Я заглянул в сумку. Какая-то одежка, белье. Больше там ничего нет, но если вдуматься — мне ведь неоткуда взять что-то еще.

Вещи мы сложили на улице прямо у столовой и организованно прошли к рукомойникам. В лагере я заметил несколько человек своего возраста, идущих туда и сюда, но наш отряд, видимо, совершенно не опасается за сохранность своего добра. А я вот опасался бы немного, будь в моей сумке что-то ценное...

И тут я впервые почувствовал себя анахронизмом.

Первая кормежка в лагере была, в общем-то, не хуже, чем в той придорожной столовой. Правда, почти никакого выбора блюд: гречневая каша, насыпанная в продолговатую металлическую тарелку от души, справа горка салата из помидоров, огурцов и капусты. В принципе, никаких изысков, простая здоровая пища, бесхитростно приготовленная. Однако мое мнение в корне изменилось, когда я, поставив тарелку на поднос, прошел дальше: на выбор куриные котлеты на пару, говяжьи жареные или порция, состоящая из того и другого пополам. На десерт — пирожки с грибами и компот. В общем, на высококлассной готовке тут, может быть, и экономят, но на порциях — точно нет. По сравнению с кормежкой в детдоме — царский ужин.

В конце прилавка я заметил на стене за ним крупный плакат: 'Пионер, тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу!'. Хм, странно, такой призыв был бы уместен в стране, испытывающей нехватку продовольствия, но судя по размерам порций — ничего подобного нет и в помине. Правда, плакат выглядит изрядно выцветшим, он тут висит, надо думать, много лет.

Поели мы все с отменным аппетитом, включая Аскольда, я тем временем осмотрелся по сторонам и в окно. Кроме нас и повара — невысокий, улыбающийся худой дядька с огромным грузинским носом и эпическими усами — больше никого не было, так как время ужина по распорядку уже миновало: ужинают тут в шесть, а сейчас уже почти восемь.

— А когда тут отбой? — поинтересовался я между делом у вожатого.

— Первый в девять, второй в десять.

— Два отбоя? — удивился я. — Это вообще как?

— Это значит, что все желающие ложатся спать в девять, шум в лагере после девяти запрещен. Но кто за день не умаялся до упаду — может заниматься своими делами и тихими играми до десяти.

После этого Аскольд сообщил, что будет нас заселять в домики по четыре человека, посему мы должны разбиться на четверки по своему усмотрению, с соблюдением совершенно закономерного условия, что мальчики и девочки проживают раздельно. Тут выяснилось, что если не считать Электроника, то парней в отряде — семнадцать. И совершенно неудивительно, что одиночкой остался я.

— Елки-палки, — почесал затылок Аскольд, — я как-то не учел, что тридцать два — это не обязательно равное число парней и девчонок. Ладно, сейчас решим.

Он связался по рации, вынутой из кармана, с другим вожатым и спросил, не против ли он, чтобы меня подселили к парню из четвертого отряда, который тоже занимал домик в одиночестве. Оказалось — не против.

— Двадцать четвертый домик, — сказал мне Аскольд, — идешь вот по этой дорожке и смотришь направо. А мы — остальной отряд, в смысле — будем от двадцать четвертого домика как раз через дорожку и за углом.

Я взял свою сумку и пошел в указанном направлении. Вокруг — домики, дорожки, зеленые насаждения, цикады стрекочут... Красота. Откуда-то издали доносится чей-то веселый смех...

...А может, с этим местом все в полном порядке, а не в порядке — я? Может быть, хитрый эксперимент и все мои подозрения — лишь плод моего воображения?

Я повернул голову направо, чтобы посмотреть на номера, и тут мне в область левого виска кто-то звезданул, причем так, что в глазах и правда вспыхнули звезды, и я каким-то образом успел выставить руку навстречу несущемуся на меня бетону дорожки.

Пока я моргал, лежа на боку и пытаясь решить, надо вскочить и готовиться к драке или прикинуться вырубленным и застать нападающего врасплох, как послышались шаги.

— Данка, ну погляди, что ты натворила! — завопил кто-то. — Я же столько раз говорил тебе, мы в футбол играем, а не в казнь через расстрел мячом!!

Я сел и огляделся. Ко мне подходит какой-то незнакомый парень в футболке и шортах, озадаченно почесывая макушку, в стороне лежит футбольный мяч. Ну ни хрена себе у этой Данки подача.

— Ну а что такого? — раздался из-за кустов звонкий девичий голос, — я просто гол забить пыталась, как ты учил! Подумаешь, промахнулась...

— В том-то и беда, что не промахнулась, — вздохнул парень и обратился ко мне: — вот же угораздило... крепко?

Я поднялся, отряхнул шорты и рубашку и потрогал голову: вроде цела, мяч — не нога.

— Да ничего. Подумаешь, мяч. Но это было неожиданно, скажем так.

Тут в проходе между кустами появилась и сама Данка, а за ней еще двое ребят.

— И куда я попала?

— В него, — сказал парень.

— Ой, какая жалость, — ответила она голосом, в котором эта самая жалость напрочь отсутствовала, — ну немножко мимо ворот пульнула...

Данка выделялась из всех виденных мною в последнее время людей своей прической, а точнее — ее цветом. Ее короткие, не очень ровно подстриженные 'ежиком' волосы были выкрашены полосами цвета воронова крыла и арктического ослепительно-белого снега. В зебру, одним словом. А еще она на полголовы выше Эдика, и, пожалуй, не ниже меня.

Я потер висок и заметил:

— Просто между прочим, забивать мяч в ворота надо мимо вратаря, а не вместе с вратарем.

— Ну-у-у-у-у, — протянула 'зебра', — вот об этой тонкости Эдик-то как раз и не казах... Не говорил, в смысле.

Эдик издал короткий смешок.

— А тебя как зовут?

— Кирилл.

— Ты, значит, играешь футбол?

— Немножко.

— Вот здорово, — обрадовался он, — а то на весь лагерь любителей футбола и десяти человек не набрать...

— Все так печально? — удивился я. — У нас-то футбол чуть ли не игра номер один... был.

— А ты откуда?

— Из двадцать первого века, скажем так.

Тут у всех слегка округлились глаза.

— Ты из этих, замороженных?

— Ага. А что, в двадцать третьем веке футбол уже не популярен?

Эдик развел руками:

— Увы. Самая распространенная игра теперь волейбол. Волейбол, если говорить объективно, лучше футбола, потому что задействует не только ноги, но и руки, но вот чего в нем нет — так это маневра и тактики. Прорывы по флангам, обманные маневры, подвижность и динамика — этого в волейболе нет. Ну, в любом случае встретить футболиста — большая удача. Ты из какого отряда?

— Третий. Только приехал, иду вот, ищу двадцать четвертый домик.

— А мы из четвертого. Двадцать четвертый — вон он, уголок за кустом видишь? Там один из наших живет, Олеко Ковач.

Я кивнул.

— Ну ладно, пойду заселяться — а мяч еще погоняем. Покажу вам мастер-класс. Только это — вратарем против Данки не играю, учтите.

Все засмеялись, они вернулись на площадку, а я пошел дальше по аллее к указанному домику.

...Все же, какая должна быть подача, чтобы мяч пролетел сквозь плотные кусты и сбил меня с ног?

Вот и домик номер двадцать четыре. Я постучал и толкнул дверь.

Домик как домик. Кровати, тумбочки, шкаф, окно. Все просто и по-спартански.

На койке у окна лежит и читает книжку коротко стриженый парень в зеленых футболке и шортах, и мне сразу бросились в глаза перебинтованная нога и пара костылей, прислоненных к стене.

— Привет, — сказал я, — я Кирилл из третьего отряда, меня к тебе подселили.

Парень принял сидячее положение и протянул мне руку:

— Олеко.

— Очень приятно.

Хотя приятно мне было недолго: его рукопожатие оказалось просто железным, словно руку в тиски сунул. Крепкий парень, однако, под кожей не то чтоб стальные канаты, но... тросики будь здоров.

— А что с ногой? — спросил я скорее чтобы развить беседу, нежели из реального интереса.

— Да загремел с ракетной площадки, три метра. Вот и сломал, — спокойно ответил он.

Вот теперь мне уже стало интересно.

— С ракетной площадки? Ты что, космонавт?

— Нет, какой космонавт в семнадцать лет? Военный я. Кадет, точнее.

— Ракетчик?

— Войска 'три-пэ' защиты.

— М-м-м... это как?

— Противоракетная, противовоздушная, противокосмическая.

— Круто...

— Да ничего крутого. Сидишь в пункте управления и управляешь. Автоматика сама все делает, за человеком обычно только окончательное решение. Ну и периодически тренировки по обслуживанию ракетных комплексов. Вот во время одной из них мой напарник нарушил процедуру и полез кабеля отсоединять до того, как их обесточили. Так его на них и 'замкнуло'. Я его за шиворот — и рванул на себя, а площадка узкая. Оба и полетели. Он до сих пор в госпитале — а я вот уже тут долечиваюсь.

Я вздохнул.

— Печально. Сидишь тут в одиночестве, когда другие мяч гоняют.

Олеко добродушно улыбнулся:

— Мяч я в учебке нагонялся под завязку. Мы, если что, обычно в противогазах играем, так что при виде мяча у меня не самые приятные ассоциации возникают. Военная академия хороша всем, кроме одного: отбивает любовь к подвижным играм, ибо то, что для тебя игра — для меня тренировка с очень жесткими правилами. Мне нравится сидеть в тишине и читать книжки: в учебке с этим напряженка. Я тут для себя открыл пару древних писателей... Этот вот написал про подводную лодку лет, наверное, четыреста назад, когда подводок еще даже не было...

— Жюль Верн?

— Ага, точно. Видно, ты тоже книгочей?

Я кивнул.

— Да, есть такое. Книга — лучший друг. Как минимум в том понимании, что никогда не предаст.

Я осмотрелся в домике, сунул свою сумку, не разбирая, под кровать — успеется — затем нашел в шкафу три комплекта постельного белья и взял себе один. Ладно, можно сказать, заселился.

Снял кроссовки — кстати, на вид и по удобству как хорошие фирменные из двадцать первого века — растянулся на кровати поверх одеяла. Не то, чтоб с дороги устал — но в тишине неплохо бы с мыслями собраться.

Правда, чего-то шибко умного я не придумал. Вариантов, в общем-то, всего два: первый — что я действительно в светлом будущем, второй — что моя 'ложная' личность на самом деле не ложная и что сказка слишком хороша, чтобы быть правдой. Однако теория заговора-обмана-эксперимента на данный момент не имеет ни единого доказательства в свою пользу, кроме того, что я просто не верю в двадцать третий век и выстоявший Союз, который теперь уже даже не Советский. Партия самоупразднилась? Свежо предание, да верится с трудом.

Точнее — совсем не верится, увы.

Но делать нечего, все, что я могу сейчас — это держать ушки на макушке и при случае найти во всех этих декорациях шитые белыми нитками швы. И только тогда я смогу понять, что к чему и что делать. А пока — только гадать.

В принципе, у меня есть один мощный аргумент против своей паранойи: если все вокруг ненастоящее, то тогда остальные ребята в лагере — подставные. Мне ситуацию объяснили ложной личностью и памятью, а как тогда объяснили другим? Они воспринимают окружающую действительность как обыденную, это значит, что либо все вокруг — подставные, вводящие меня в заблуждение, либо я действительно пролежал в холодильнике двести лет. И по уму, последнее более вероятно, чем теория обмана, потому что сколь-нибудь вменяемой версии, кому и для чего меня обманывать в таких масштабах, задействовав десятки и сотни актеров, я не придумал.

Немного передохнув, я сел, снова напялил кроссовки и пошел осмотреться. Ноги сами понесли меня к морю, которого я никогда воочию не видел.

Зрелище — хотя куда. От края до края — синева сверху, синева снизу, трудно разобрать, где именно море переходит в небосвод, только далеко-далеко на горизонте — черная полосочка крупного корабля, идущего то ли в Варну, то ли из Варны.

Говорят, смотреть на море можно так же долго, как и на огонь. Я убедился в этом тот же час, стоило мне впервые увидеть море.

Кроме меня, на пляже было малолюдно. Поодаль на покрывале сидели кружком три девочки и то ли в карты играли, то ли во что-то еще, у самой воды стояли двое парней, но я обратил на них внимание только тогда, когда они начали тянуть за канат, до этого лежавший на песке. Невод вытаскивают, что ли?

Я подошел чуть поближе, посмотреть, и тут один из них увидел меня.

— Эй, товарищ, не поможешь ли? — помахал он мне рукой.

— Да легко, — сказал я, подходя, — а что это вы тащите?

— Вытащим — увидишь!

Хм, делов-то. Я взялся за канат и мы стали тащить его втроем. Ощущения — словно якорь вытаскиваем. Интересно, интересно.

Возле наших ног образовалась довольно солидная бухта, когда из воды показался продолговатый, приплюснутый сверху черный эллипсоид длиной где-то в полтора метра.

— Что это? — удивился я.

— А то не видишь? Подводная лодка!

— А зачем мы ее канатом тащили?

— Да потому, что утонула, окаянная! Спасибо, что помог.

Эллипсоид действительно оказался подводным аппаратом, с винтами, рулями и телекамерой. Управлялся он по кабелю, который шел внутри каната, с небольшого пульта, похожего на игрушечный, но при более близком рассмотрении я понял, что это далеко не игрушка: военка или полувоенка. Больно уж солидно сработан пульт, на нем, помимо рычажков, куча разъемов и индикаторов, ничего мне не говорящих.

— Давай обратно визир, — сказал тем временем первый второму, и тот достал из сумки устройство, похожее на очки виртуальной реальности.

Визир подсоединили к пульту, первый чего-то пощелкал и изрек:

— Ноль по фазе, дело не в блоке управления. 'И-цэ-пэ' снова сдох. Сдается мне, тут тепловодом на корпус не обойдется. Или ставить электронику попроще, или делать водяное охлаждение, иначе наша 'Нимфа' только в Северном Ледовитом плавать сможет...

— Да кому она сдалась без нормальной электроники? — задал риторический вопрос второй.

— Вот и я о том же. Эх-х-х, если окажется, что накрылся не 'и-цэ-пэ' — мы будем два дня сдохший блок искать...

Они собрали свое барахло, взяли аппарат под мышки — один сзади, другой спереди — и понесли в сторону лагеря, а я пошел з ними, заинтересованный.

— Это вы сами сконструировали? — поинтересовался я.

— Ну вроде того... Не совсем сами, конечно, корпус — не наша заслуга, его для нас оптимально рассчитали и сделали... Но блин, кто ж мог подумать, что военные микросхемы греются, как взбесившаяся электроплитка!

— А ты хотел высокую мощность — и без нагрева? — резонно заметил второй.

— Ну не до такой же степени?!!

Возмущаясь по поводу военных интегральных микросхем или чего-то в этом роде, они дошли до домиков и скрылись между кустами аллеи.

Хм... Что там Электроник говорил про свои истоки? Видимо, в этом лагере не только в футбол гоняют.

* * *

Ночь прошла на удивление спокойно. Я, оказавшись в ином времени, иной стране, даже можно сказать, что почти на другой планете — спал без задних ног и замечательно отдохнул.

Правда, под утро мне начались сниться вспышки и холод, как днем раньше в автобусе, так что по пробуждении меня ждали очень неприятные двадцать секунд: мне только четвертого обвала не хватало до кучи. И лишь проморгавшись и прогнав сонливость, я сообразил, что если бы случился очередной обвал памяти, я не помнил бы о предыдущих.

На всякий случай я прокрутил в уме события двух последних дней: позавчера я лег спать в детдоме двадцать первого века под Минском, вчера проснулся в автобусе где-то под Варной двадцать третьего столетия и приехал в пионерский лагерь. И вот сегодня я просыпаюсь в этом самом лагере... Впору, конечно, думать, что все это мне приснилось — но домик реален, сосны за окном реальны, и сербский паренек-курсант по имени Олеко, спящий на соседней кровати — тоже реален.

...Правда, моя 'ложная' личность все равно не верит в происходящее, но я уже начинаю привыкать к этому: и к происходящему, и к недоверию. Да, дискомфорт душевный есть, от него никуда не деться, но человеку, который выбрался из двухвековой заморозки в жидком азоте с настолько маленькими последствиями, жаловаться просто грех. Как-нибудь переживу, приспособлюсь, привыкну.

Мелькнула мысль: а может, у меня просто паранойя? Это бы все объяснило и даже упростило, паранойю преспокойно лечили нейролептиками даже двести лет назад, а сейчас, вероятно, есть способы и получше... Правда, я сразу же отбросил эту догадку: раз подозреваю у себя паранойю, значит, ее у меня нет. Параноику невозможно доказать, что он болен.

И тут заиграл горн на побудку. Точнее, не совсем горн, скорее — динамик, и сама мелодия на горн походила мало — просто бодрая и жизнерадостная мелодия.

Я сел на кровати, пожелал доброго утра Олеко и понадеялся, что оно будет добрым и для меня.

Мы с ним быстро оделись, и тут он внезапно спросил:

— Слушай, Кирилло, а где твой галстук?

Вопрос на миг вогнал меня в ступор. И правда, у меня его ведь не было.

— Наверно потому, что я не пионер, — ответил я. — Видишь ли, меня не так давно из жидкого азота вынули, так что записаться в пионеры я попросту не успел еще.

— Ого! — удивился он. — И давно тебя заморозили?

— В начале двадцать первого века.

— Ни фига себе! А ты сам откуда?

— Из Минска. Ну почти.

Олеко пару секунд подумал и сказал:

— Но если ты из республики Беларусь — то ты, вероятно, должен был быть пионером еще до того, как тебя заморозили, разве нет?

В этот момент очень кстати раздался стук в дверь: у меня появилась лишняя секунда на раздумья.

В домик заглянул Электроник:

— Утречка, ребята!

— Утречка! — обрадовался я. — Элик, ты случайно не знаешь, я был пионером до того, как меня заморозили, или нет?

— Прямого указания на это в архивных документах нет, — ответил он, — но с вероятностью девяносто два и семь десятых ты был пионером.

— Хм... Откуда такая точность до десятых?

— В две тысячи восемнадцатом почти девяносто три процента подростков твоего возраста были пионерами. В принципе, эту вероятность можно немного повысить, потому что никакие обстоятельства, по которым ты мог бы быть не принят в пионеры, в документах не упоминаются.

— А ты сам не помнишь? — удивился Олеко.

— Не-а. Для меня в плане разморозки не все гладко прошло, хотя жаловаться грех. Но мое прошлое для меня — сплошное белое пятно.

— Сочувствую, — вздохнул он.

— Да ладно, — с показной беззаботностью отмахнулся я, — как сказал Элик, амнезия — замечательная штука. Ничего не болит, а впереди меня ждет масса интересных открытий...

— Ну теперь-то я хотя бы понял, почему ты одеваешься не в спортивную форму.

— Э-э... зато я не понял. Элик?

— Зарядка, Кирилл, зарядка.

Я полез в 'свою' сумку, нашел там спортивные шорты и футболку и переоделся.

Мы втроем пошли на зарядку, Олеко шел только с тростью, видимо, костыли ему уже не нужны, скорее всего, просто за компанию.

— А ты тоже из третьего отряда? — спросил он у Электроника, — а то мы не знакомы.

— Ну, можно сказать, что из третьего, хоть и не совсем, — ответил тот. — Я Электроник.

— Тот самый? — удивился Олеко.

— Ну да.

— То-то же я думаю, что где-то тебя видел. Ты вроде как... хм... гид Кирилла?

— Это одна из моих функций здесь, — согласился Элик, — все-таки, за двести с гаком лет мир сильно изменился...

— Слабо сказано, — хмыкнул я.

На зарядку собралось добрых три сотни человек, все сплошь подростки тринадцати-шестнадцати лет, вместе со своими вожатыми. При этом с края площади я заметил и Аристарха Палыча, и с ним еще около десяти человек взрослых, мужчин и женщин, включая усатого повара, который, несмотря на хилый рост, вполне мог бы похвастаться не только джигитскими усами, но и ничуть не менее джигитскими мышцами. Взрослые делали зарядку в своем, так сказать, кругу, и каждый по своей программе. В частности, повар отжимался на одной руке и одной ноге, а какая-то девица лет двадцати с небольшим весьма зрелищно крутила на турнике 'солнце'.

Я поздоровался с ребятами, затем мы с Эликом пристроились в заднем ряду и я у него тихо спросил:

— А что, у нас тут строгий распорядок и зарядка обязательна?

— Зарядка уже давно такая же норма жизни любого современного человека, как чистка зубов и умывание, — ответил он, — и на людей, ее не делающих, смотрят с... непониманием.

— Вопросов нет, — ответил я и принялся повторять упражнения, которые показывал нам Аскольд.

Однако же, приучить миллионы людей делать зарядку... Нет, зарядка это хорошо и правильно, но ее тотальное внедрение — специфический звоночек. Вот прямо сейчас мы — триста человек — собрались в одном месте и делаем зарядку, и я поневоле вспоминаю Китай с его массовыми выступлениями, когда соберутся на площади тысячи, а то и десятки тысяч человек и давай в унисон поднимать вверх то белые листы, то красные. А с высоты все это выглядит, словно белое табло, на котором меняются красные патриотические и идейные надписи... Выглядит зрелищно, если понимать, что каждый 'пиксель' этого табло — живой человек, действующий слаженно с остальными... Только вот Китай — это не та страна, где процветает свобода личности, для меня он всегда был страной тоталитарного режима с более-менее 'человеческим лицом'. Как, впрочем, и Советский Союз. И, надо думать, новый Союз — тот же тоталитарный режим. Территория в четверть земной суши и солдаты, тренируемые с пеленок, вроде Олеко... Взаимосвязь налицо, и мне это не нравится.

Но с другой стороны... Я вспомнил свое детство в типа демократической или не очень стране, сравнил с тем, что вижу сейчас... Сравнение все же пока что в пользу Союза.

И вообще, а чего это я удивляюсь?! Если тут уже давно обходятся без денег, если люди сознательно берут ровно столько, сколько им надо, хотя могут взять лишку — то тотальная привычка делать зарядку уже не выглядит чем-то особенным.

Разумеется, я подозреваю, что на самом деле все не совсем так, как сейчас кажется мне, более того, я просто-таки железно уверен, что Союз образца двадцать третьего века — совсем не такой, каким выглядит для человека из прошлого, который тут провел пока еще меньше суток, с учетом обвала...

Ладно, вне зависимости от моих дурных предчувствий, я пока просто не могу делать какие-либо выводы. Восемнадцать часов — слишком маленький срок для сколь-нибудь объективного понимания ситуации. Я пока просто буду вести себя как все, не выделяясь из толпы — и смотреть вокруг, мотая себе на ус. Как говорится, кто предупрежден — тот вооружен. И мучающие меня подозрения, вне зависимости от того, насколько я прав — это хорошо, ибо подозрительный ум — здоровый ум. А если мои наихудшие подозрения не оправдаются — так я буду только рад.

На завтрак нас кормили овсяной кашей с сосисками и свежими огурцами. Овсянка — далеко не самое любимое мое блюдо, но, во-первых, жизнь меня приучила не перебирать, во-вторых, 'джигит', как я мысленно прозвал повара, приготовил ее очень даже неплохо. Сразу видно — спец. Вот гречку или плов готовить много ума не надо: они вкуснее овсянки, как ты их ни вари. А чтобы овсянка пошла легко и непринужденно — тут уже мастерство нужно. Хотя с сосиской и овсянка — плов.

Правда, мое отношение к овсяной каше разделяли не все. Когда мы расселись, за соседними столами начал рассаживаться четвертый отряд, и до моих ушей долетел знакомый голос, полный недовольства.

— Мразя овесена каша!

Нелюбительницей овсянки оказалась вчерашняя знакомая, Данка.

— Овсяная каша полезна для здоровья, особенно для растущего организма, — поучительно заметил один из пионервожатых, надо думать, вожатый четвертого отряда. У него светлая бородка и очки, не такой амбал, как наш Аскольд, но тоже явно дружит с железом.

— Да я и так здоровее некуда, даже слишком! — возразила Данка. — Вон его лучше овсянкой кормите, чтобы не падал от попадания мяча!

Конечно же, показывала она на меня. В зале раздались редкие негромкие смешки, но не ехидные. А я, надо думать, уже и тут обзавелся персональным врагом... Мне знаком такой типаж, причем гораздо ближе, чем хотелось бы. В детдоме я решал эту проблему кулаками, а потом и более жестким способом, но тут подобные методы неприемлемы, к тому же агрессор — внезапно девчонка. С другой стороны, если я молча схаваю ее выпад...

— А я овсянку ем и не жалуюсь, — весело отозвался я, — мне тоже хочется вырасти такой каланчой, как ты.

Мой ответный ход ненадолго поставил ее в тупик, а вместе с тем и всех остальных, кроме Аскольда.

— Каланча?..

— Пожарная башня, — сказал наш вожатый. — В старину на них сидел дозорный и наблюдал, нет ли в городе пожара.

Ситуация на этом внезапно сама себя исчерпала: снова негромкие смешки, теперь уже про девочку-каланчу, а сама Данка со вздохом сунула ложку в тарелку, какой-либо реакции на мою реплику не последовало. Кажется, мне надо срочно завязывать с детдомовским мышлением, тут явно не детдомовский социум, и моя привычка принимать любой вызов в штыки может сыграть со мной злую шутку, особенно если я буду видеть агрессию там, где ее на самом деле нет.

Аскольд, к слову, дал нам всем изрядную фору в плане поедания каши, затем взял себе добавки и умял ее быстрее, чем я добил свою порцию. В принципе, оно и неудивительно, без правильного здорового питания фиг накачаешь себе такую раму и бицепсы.

— Третий отряд, — сказал он, разобравшись с овсянкой, — доедайте, и собираемся на площадке возле столовой.

На выходе меня перехватил Электроник.

— Кирилл, — сказал он, вынимая свою вилку из розетки, от которой заряжался, — какие твои цели, устремления и планы на отдых в лагере и на дальнейшую жизнь вообще? То есть, я и так их знаю, с тобой на эту тему беседовали еще когда ты в лаборатории 'Криогеники' долечивался, вопрос в том, успел ли ты заново на эту тему подумать после обвала памяти?

Я почесал макушку.

— Ну, я так думаю, что мне надо немного освоиться, привыкнуть, разобраться с настоящей историей и с тем, что было, пока я купался в азоте, как-то договориться со своей ложной памятью... Ну и отдохнуть. Я, знаешь ли, никогда на море не бывал... Ну, точнее, не помню такого. А насчет дальнейших планов — даже не знаю... Мне, наверное, нужна какая-то профессия попроще, потому что ВУЗ двадцать третьего века мне точно не светит...

— Почему ты так думаешь? — приподнял брови Элик. — У тебя коэффициент интеллекта сто шестьдесят, между прочим. Здесь и сейчас это не так много, как в двадцать первом веке, но все равно более чем достаточно. Школьная программа, если что, сегодня мало отличается от той, что была двести лет назад.

— По правде говоря, я не готовился к поступлению, — признался я, — ставка моя была на какую-то профессию, которая была бы относительно простой и позволила бы не нищенствовать и не надрываться... Я думал либо насчет сварщика, либо электронщика, либо мастера по починке бытовых приборов...

— Вот насчет работы тебе точно преждевременно париться не стоит. Давай я обрисую тебе ситуацию с рынком труда, так сказать... Нынче принято работать, но не очень важно, где именно, потому что академик и сварщик берут еду, одежду и прочие вещи первой необходимости на одном и том же складе. И из-за этого на первое место выходит фактор личных предпочтений. Если ты мечтал ходить в море — идешь в морское училище. Если любишь работать своими руками, что-то создавать — хоть на фарфоровый завод, хоть на обувную фабрику. А если хочешь открывать тайны вселенной — ВУЗ и любой НИИ на выбор. Параметр доходности работы канул в лету, потому каждый выбирает себе занятие по душе.

— Хм... А как тогда быть с непопулярными профессиями? Улицы кто метет? Киберы?

Элик покачал головой.

— Все куда проще. Непопулярные профессии на самом деле часто выбирают люди, увлеченные чем-то помимо работы. Например, один известный художник работает в каменоломне. Знаешь, почему он выбрал такой труд?

Я развел руками:

— Даже не представляю.

— Потому что смена в каменоломне два часа и при этом вполне годится в качестве альтернативы спортзалу. Куча времени на картины, понимаешь? Нынче принято быть многогранным и разноплановым человеком. Работа, хобби и спорт — три вещи, практически обязательные для каждого. Человек без хобби, будь то игра на скрипке или любительская радиоэлектроника — в глазах общества выглядит таким же неполноценным, как неработающий. То же самое касается спорта. У человека три обязанности перед обществом: труд, личностное развитие и физическое развитие. Это абсолютная норма, а любое отклонение — ненормально. Я как бы в курсе, что у тебя нет хобби...

— У меня на него не было времени, — признался я.

— Знаю, ты говорил. На самом деле, оно у тебя, может быть, и было, равно как и подготовка к поступлению в ВУЗ. Другой вопрос, что ты это забыл, но, может быть, тебе помогут вспомнить.

Тут на выход мимо нас потянулись позавтракавшие, мы пошли следом и Элик добавил:

— В общем, с кружками я тебя после ознакомлю — может, выберешь себе чего.

На утренней 'летучке' Аскольд зачитал нам план на сегодняшний день: прямо сейчас у нас по расписанию пляж, занятия по плаванию, подвижные игры, солнце, воздух и вода, после обеда — кружки и свободное время. Лично я — обеими руками 'за', полностью одобряю.

* * *

Всего одного раза на морском берегу вполне достаточно, чтобы влюбиться в море навсегда. Мне, по правде говоря, хватило пятнадцати минут, за которые я успел нахлебаться соленой воды, но такая малость была не в силах испортить первое впечатление.

Очень быстро выяснилось, что я не умею плавать, потому Аскольд взялся меня научить. Точнее, вначале это попытался сделать Марик, он даже показал мне, как плавать по-собачьи, но вожатый это сходу просек и прекратил.

— Нечего учиться фигне, — сказал Аскольд, — плавание по-собачьи — это самый худший стиль. Самый энергозатратный. Если учиться — то сразу правильно, нет ничего на свете хуже, чем вначале научиться неправильному, а потом переучиваться.

Где-то через час я вымотался до предела, но зато уже мог с гордостью сказать, что умею плавать брассом. Правда, пока что до того момента, как я начинаю хлебать воду, мне удается проплыть метров пятнадцать, но лиха беда начало.

Затем все, основательно накупавшись, разбились на четыре команды и принялись играть в волейбол на двух ближайших площадках, а самые уставшие, включая меня, поплелись под зонтики в тенек.

Тут я заметил в двадцати шагах Олеко, который тоже сидел под зонтиком и читал, в то время как четвертый отряд резвился в море и на бережке: их вожатый, судя по всему, устроил соревнования по плаванию на скорость.

— Здорово тут, — сказал я, садясь на соседний лежак, — так-то я первый раз на море, но мне здесь уже нравится.

— Ага, — согласился Олеко, переворачивая страницу, — правда, я привычный, каждое лето на море бываю, но все равно, море... это море.

— Печально, в этот раз тебе приходится сидеть в одиночестве, — посочувствовал я, — так бы ты показал тут всем, как надо плавать... Вас там, по идее, учат?

— Так я и показал, — усмехнулся Олеко, — не далее как позавчера. Выиграл на стометровке полкорпуса у Эдика, он в нашем отряде пловец номер два... Мне повязка плавать не мешает, а что нога... так в плане плавания оно даже к лучшему вышло: хотя бы напряженная борьба была.

— Фигасе ты пловец, — удивился я.

— Ну а что ты хотел? Нормальные люди занимаются спортом три-четыре раза в неделю, любители спорта — каждый день, а у нас знаешь какой распорядок? Подъем, тренировка, завтрак, занятия, тренировка, обед, занятия, тренировка, ужин, свободное время.

— Ох и жесть, однако!

— Ну это в вахты. Между вахтами мы живем как все. Но, как говорил Суворов, трудно в учении — легко на службе!

— Легко в бою, так он говорил.

— Знаю, только какие там бои? Мы последний раз воевали девяносто лет назад, если не считать австрийскую кампанию...

— Что за кампания?

— Да это шуточное название... Двадцать лет назад австрийцы вперлись в Чешскую Республику. Проломили Железную Стену танками, обстреляли холостыми выстрелами ближайший городок, а затем побросали свои машины и побежали обратно.

— Это как так?! — удивился я.

— Ну вот так. Через час подоспели штурмовики-конвертопланы — а танковый корпус, целых четыреста машин, просто стоит себе, люки открыты, и ни одного человека поблизости.

— Ну и нафига они это сделали?!

— А чтобы войну начать. Австрию тогда, вроде бы, лихорадило от экономического кризиса, к власти пришли не самые умные люди... Они надеялись, что мы нанесем ответный удар, захватим Австрию и сделаем из нее Австрийскую Республику... И они таким образом попадут в Союз без очереди, ага. Так что, сам понимаешь, этот цирк на войну не тянет. Не пострадал ни один человек, если не считать паники в городе, когда посреди ночи танки бабахать начали...

— Хм... и чем кончилось?

— Ну как чем... Пожгли мы их танки, потом раздолбали военные базы по всей Австрии. Не то что ни одного танка или самолета не оставили — двух кирпичей друг на дружке не осталось. Но базы были заранее покинуты, так как нашу тактику выбивать места дислокации все знают. Ну а потом мы ушли и оставили австрийцев в дураках и без армии, по сути. Танки остолопам не игрушки.

— А зачем было танки-то жечь? Можно же было себе оставить...

Олеко хмыкнул:

— И на кой нам их старье? У капов нет современных танков, понимаешь? У них нет ничего современного, что у них новейшее, то у нас давно пошло на слом. Мы обогнали их в военном отношении лет на сорок-пятьдесят минимум. И я уже молчу, что у нас тех же танков, самолетов и вертолетов больше, чем у всех капов, вместе взятых. Свои танки девать некуда. Шестьдесят тысяч танков, из которых пятьдесят тысяч на консервации, потому что танкистов на весь Союз — двадцать тысяч с чем-то. Прошла эпоха танков, да и с вертолетами та же история... Войны — в прошлом, нам воевать уже не с кем даже теоретически.

Я с трудом удержался от подозрительно-скептической гримасы: ага, ага, войны в прошлом, воевать не с кем, то-то же нынче у военных по три тренировки в день.

Тут мой взгляд случайно прошел мимо Олеко и упал на девочку, сидящую пятнадцатью лежаками дальше, тоже с книжкой.

Упал, да так и остался лежать.

Изящный профиль, хрупкая фигура, стройные ножки, точеная шея, густые волосы, собранные в хвост на затылке...

В общем, я спохватился, только когда Олеко негромко сказал:

— Это Кира из нашего отряда. Художница. Любит настольный теннис и не любит шумных, болтливых людей.

— Зачем ты все это рассказываешь? Мне-то какая разница? — я с незначительным успехом попытался оправдаться.

— Ты смотрел на нее двадцать секунд, молча и не отрываясь. И я подумал, что тебе это может пригодиться. — В его словах не было ни грамма насмешки или иронии.

— Да мне просто показалось, что я ее где-то уже видел, — нашел я, наконец, приемлемую отмазку.

Тут меня внезапно выручил звук клаксона.

— О, вот и мороженое подоспело, — обрадовался Олеко.

На пляж прикатило что-то вроде миниатюрного трактора и приволокло небольшой прицепчик. На тракторе гордо восседал 'джигит' в соломенной шляпе с настолько широкими полями, что соперничать с ними в ширине могли бы только его усы, а рядом с ним — миловидная девушка лет двадцати двух.

Они, конечно, сразу стали центром внимания: куча народу, а это аж четыре отряда, ломанулась к прицепчику. И мне сразу вспомнился куплет Высоцкого из 'Высоты': 'а мы все лезли толпой на нее, как на буфет вокзальный'.

Олеко потянулся было за тростью, но я это пресек:

— Ты лежи, болезный, я тебе принесу.

— Клубничное! — напутствовал меня он.

— Сэр, йес, сэр!

— Сэрать тут не надо, сэры в Америке!

— Шучу же, камрад.

Я отстоял очередь, которая, впрочем, шла очень быстро: взял вафельный стаканчик, подставил под один из краников, шлепнул туда густого мороженого, затем под второй краник — оттуда шлепается шарик мороженого. Готово. Мое объяснение, что вторая порция нужна для хромого товарища, не понадобилось: многие брали по две-три порции, видимо, спецом для них на борту прицепчика висело напутствие кушать медленно. Я обзавелся двумя стаканчиками, с клубничным мороженым для Олеко и ананасово-вишневым для себя, и пошел обратно.

Чем дальше, тем больше мне тут нравится, факт. Господи, пожалуйста, пусть лучше у меня будет паранойя, чем что-то не так с этим местом.

Мы умяли мороженое быстрее, чем оно успело растаять... Хорошее мороженое, особенно с точки зрения того, кто в последний раз ел его три года назад.

Сил и желания что-то делать у меня не было, но спать в теньке зонта пока тоже не тянуло... Хм. А не взять ли мне и себе книжку? Ведь теперь я могу абсолютно не париться насчет будущей профессии: в самом-самом-самом худшем случае тоже пойду в каменоломню, коль даже художникам это не зазорно. Точнее, париться придется, но уже по другой причине: раз тут меня прокормит любая работа, то выбор теперь будет в том разрезе, чем я сам хотел бы заниматься, и это хорошо.

Ну а в краткосрочной перспективе я лишаюсь тяжелого бремени и теперь располагаю кучей свободного времени, которое могу потратить не только на полезные вещи, но и на приятные. В том числе на то, чтобы посидеть и почитать книжку.

Но тут я забыл о книжках и библиотеках, потому что на пляже появились те самые двое ребят с подводной лодкой.

К слову, они сразу приковали к себе не только мое внимание: стоило 'подводникам' расположиться со своим оборудованием у кромки воды, как вокруг на почтительном расстоянии — метра два, чтобы не мешать — собралась целая толпа зрителей.

— Быстро же они свою подводную лодку починили, — заметил я. — Надеюсь, в этот раз она у них не утонет, как вчера... Тут есть судомодельный кружок?

— Наверное, есть, — пожал плечами Олеко, — но Иван и Ярик — кибернетики. Аппарат собирали не они, их профиль — начинка, электроника, микросхемы, алгоритмы и так далее.

— Хм... Это что-то вроде подготовки к соревнованиям, где целая куча кружков работает над какой-то неслабой моделью?

Олеко кивнул:

— Нечто в этом роде. Этот проект разрабатывается, если не ошибаюсь, гомельским домом пионеров. И это вовсе не модель.

— А что?

— Прототип. Автоматический подводный аппарат для поиска жизни на Европе.

Я несколько раз прокрутил фразу в голове, и с каждой прокруткой она ужасала меня все больше. Неужели?..

— А что это у тебя так лицо вытянулось? — озабоченно спросил Олеко.

— А... с Европой что приключилось-то, раз там уже и жизни нет?

Теперь лицо стало вытягиваться у него — а затем внезапно Олеко начал негромко смеяться.

— Ой ты даешь, Кирилло! Европа — это спутник Юпитера, на котором есть жидкая вода. Туда планируется отправить миссию для поиска жизни — вот Иван и Ярик готовят для этого плавающий зонд.

— А, понятно, — кивнул я, хотя мне на самом деле хотелось сказать что-то типа 'хорош гнать'.

Ну серьезно, два школьника готовят межпланетную экспедицию? Это у Кира Булычева в его 'Сто лет тому вперед' школьники спутники запускали: ему ведь надо было как-то показать фантастическую продвинутость будущего мира. При этом он, будучи писателем, фокусирующимся на людях, а не на научной стороне вопроса, совсем забыл, что если даже когда-то уровень развития и позволит школьникам проводить практические занятия по запуску спутников, то в околоземном пространстве скоро будет не протолкнуться от этих самых спутников.

— Ладно, схожу-ка я в библиотеку, возьму чего-нибудь и себе почитать, — сказал я, встал, украдкой бросив еще один взгляд на Киру, и пошел по направлению, указанному Олеко.

Библиотека располагалась в центре лагеря в довольно большом одноэтажном здании с незатейливой вывеской. Я толкнул дверь и оказался в книжном царстве — иначе не назовешь.

Длинные стеллажи занимали почти всю библиотеку, только у стены — свободное пространство. Пожалуй, так много книг в одном месте я еще никогда в жизни не видел — их тут не тысячи — многие десятки тысяч. И большая часть книг, судя по табличкам на стеллажах — справочники. Математика, физика, электроника, механика, кибернетика, аэродинамика и десятки других дисциплин, многие тысячи справочников, словно в библиотеке какого-нибудь НИИ.

Помимо справочников по наукам я нашел справочники и самоучители по шахматам, игре на гитаре, парусному спорту и куче других видов спорта, искусства и досуга. Что там говорил Элик о том, будто его истоки лежат тут? Хм... Так, может, и подводная лодка для Европы силами двух школьников — не такой уж и бред? Странно все это.

Но настоящий удар под дых ждал меня в самом конце. Я миновал справочники, прошел стеллажи с прозой и стихами и добрался до последних полок с фантастикой и приключенческими книгами. Жюль Верно, Луи Жаколио, Буссенар, Эдгар Берроуз, Роберт Говард, Стругацкие, Брэдбери, Уиндэм, Ефремов... Все те писатели, которых я знаю и люблю, а с ними до кучи и те, которых я еще не успел прочесть, и имя им всем — Легион.

Но затем я здраво рассудил, что неплохо бы почитать чего-то, написанного с двадцать первого века по двадцать третий — и вот тут меня ждал большой и очень зловещий облом.

Обшарив все полки с фантастикой, я не нашел ни единой книги, написанной и напечатанной после тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Ни одной.

Я постоял у стеллажей, соображая, и чем дольше раздумывал, тем сильнее мне не нравились мои выводы. Союз перестал быть Советским и коммунистическим, а вот цензура, судя по всему, никуда не делась... Что такого произошло в семьдесят восьмом, что после него не осталось книг?!! Где Гарри Гаррисон? Где Пратчетт и его 'Плоский Мир'?!!

Вернувшись к справочникам, я убедился, что там есть книги, написанные в двадцать втором и двадцать третьем веках, включая учебник по истории. Но ни среди прозы, ни среди поэзии не нашлось ничего, написанного после семьдесят восьмого года.

Кажется, настало время воспользоваться приглашением Аристарха Палыча и получить у него объяснения...

* * *

Я постучал в дверь.

— Заходи, Кирилл, — донесся изнутри голос Аристарха Палыча.

Телепат? Экстрасенс?

Я толкнул дверь, зашел и уже открыл было рот, чтобы спросить, откуда он узнал, что это я, как сбоку заговорил Электроник, которого я поначалу не заметил.

— У нас принято стучать только в личные помещения или жилища, но не в рабочие кабинеты, — сказал кибер, — и потому Аристарх Палыч заранее знал, что это ты.

Еще один телепат?!

— Я не читаю мысли, — ответил Элик еще до того, как я задал вопрос, — просто практически все свои вопросы ты задаешь во второй, а то и в третий раз. И эпизод со стуком в рабочий кабинет уже был. Как и твой вопрос, не читают ли окружающие твои мысли.

Аристарх Палыч оторвал взгляд от бумаг, которые перед ним лежали, и взглянул на меня, а Электроник барабанил пальцами по клавишам невзрачного персонального компьютера или чего-то очень похожего и на меня глаз не поднял.

— Может, Элик угадает, о чем я пришел спросить? — невинно сказал я.

— С вероятностью шестьдесят шесть и шесть десятых — о политическом устройстве Союза.

— Не угадал.

— А о чем? — спросил старший пионервожатый.

— О книгах и цензуре. Почему в библиотеке нет ни единой художественной книги, написанной и изданной до тысяча девятьсот семьдесят восьмого?

Аристарх Палыч виновато развел руками:

— Понятия не имею. Как это — нет?

— Сгорели, — ответил Элик. — Причем девять лет назад, за четыре года до того, как Аристарх Палыч принял лагерь. Точнее, сгорел весь второй библиотечный блок, и этот кабинет, где мы находимся, располагается на месте сгоревшего блока.

— Откуда ты знаешь? — удивился пионервожатый.

— Навел справки в базе данных о статистике несчастных случаев и чрезвычайных происшествий в лагере за десять лет, — невозмутимо ответил Элик.

— Хм... и сколько было несчастных случаев? — спросил я.

— Летальных — ноль. Неприятности поправимой категории случались. За пять лет руководства Аристарха Палыча имело место семь инцидентов, а именно — одно утопление, три укуса змей, один укус ядовитого паука и два происшествия в мастерских. Все семь случаев стали результатом грубого нарушения правил безопасности.

— Учту насчет пауков и змей, — сказал я, — но что насчет книг? Почему сгорели все после этой даты — и только художественные?

— Потому что сгоревший блок содержал только художественную литературу, и только изданную с семьдесят восьмого. Довольно очевидно, не так ли? А почему книги оказались так посортированы — точно не знаю, но предположу, что в семьдесят восьмом библиотеку расширили на второй блок и в дальнейшем все художественные книги шли туда.

— Тогда почему и новые справочники туда не пошли?

— Справочники все время заменяются. Устаревшие — новыми. А художественные книги — не заменяются, и потому их объем постоянно рос.

— Ты, случайно, не про четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту подумал ли? — улыбнулся вожатый.

— Было что-то такое, — признался я. — Только почему книги сгорели, а новых никто не завез?

— Хочешь — верь, хочешь — нет, но ты первый за пять лет, кто обнаружил недостачу книг. До этого момента я понятия не имел, что тут библиотека горела.

— Чтение стало непопулярным?

— Здесь оно всегда таким и было, — ответил Аристарх Палыч, — потому что книги имеются и в городе. А тут есть чем заняться. Кроме того, 'Поющие сосны' — лагерь особенный, он предназначен, в основном, для одаренных ребят. Электроник — не единственное большое свершение, начавшееся здесь. Тут отдыхают, учатся и творят будущие конструкторы, ученые, изобретатели, писатели и поэты. Даже в школьной программе литературы есть два произведения — поэма и повесть — написанные в 'Поющих соснах'. В общем, тут не у всех есть время на чтение, понимаешь?

— Хм... Так значит, те два парня с тонущей подводной лодкой на полном серьезе собираются ее на Европу отправить? — я скептически склонил голову.

— Так и есть. Ну почти так: пока что Ваня и Ярик испытывают концепцию. Там есть своя специфика: глубина океана на Европе вроде до ста километров доходит, а жизнь имеет смысл искать только на самом дне... С зондом там не все просто, если в подробности не вдаваться.

— Аж не верится, что школьники готовят миссию к Юпитеру, — пробормотал я.

— Понимаешь, Кирилл, это сейчас они школьники. А к моменту подготовки экспедиции на Европу Ваня и Ярик будут уже самыми настоящими талантливыми конструкторами. Вон создатели Электроника — они ведь десять лет проект развивали. Вначале это был любительский проект искусственного интеллекта. Потом школьники стали студентами-кибернетиками, затем — молодыми инженерами и конструкторами. Большие свершения не делаются за недельку или месяц, если у тебя есть некая страсть, будь то желание найти жизнь на Европе или идея выдвинуть искусственный интеллект на принципиально новый уровень — то ты посвящаешь этому многие годы, а нередко — и всю жизнь. Особенность этого лагеря в том, что сюда попадают в основном пассионарии. Люди, которых ведет та или иная мечта. Здесь они не только отдыхают — тут они учатся, творят, меняются опытом, нередко передают друг другу свои страсти, хобби и увлечения. Такие вот дела.

Я подозрительно прищурился:

— Это все круто, кроме шуток. Но что тут делаю я, не имеющий никакой мечты или страсти?

Аристарх Палыч пожал плечами:

— Как тебе сказать... У тебя острый ум, способность к обучению и высокий уровень интеллекта. Не исключено, что кому-нибудь удастся тебя чем-нибудь заразить, какой-нибудь идеей или мечтой.

Угу, угу, как же. Вот почему мне в его словах мерещится фальшь или подвох?

— Ладно, понял, спасибо за разъяснения, — сказал я и повернулся, чтобы выйти.

Внезапно за спиной заговорил Элик.

— Вероятность, что Кирилл не поверил — свыше восьмидесяти процентов. Полагаю, стоит сказать ему правду.

— Ну елки-палки! — возмущенно воскликнул Аристарх Палыч. — Ты...

— Прошу прощения, но эксперимент уже сорван фактом наличия подозрений у подопытного. И попытки продолжать его по старой программе чреваты не только некорректными результатами, но и гораздо более серьезными последствиями. Мои директивы не позволяют мне допустить этого.

Оп-па. Так и знал...

Я повернулся к ним.

— Подозревал что-то подобное. И в чем же эта правда заключается?

Аристарх Палыч отвел от Элика очень неодобрительный взгляд и со вздохом махнул рукой.

— Элик? — вопросительно сказал я.

— Что?

— Может, ты скажешь?

— Ни в коем случае, — возразил он.

— Почему?

— Потому что я — машина, и есть такие вещи, которые люди должны говорить друг другу сами. Или ты хотел, чтобы киберы вместо людей признавались кому-то в любви или за кого-то просили прощения?

— Резонно, — согласился я и перевел выжидающий взгляд на старшего вожатого.

— Садись, Кирилл, — сказал он и снова покосился на Электроника.

— Что вы на меня так смотрите?

— Да так... Вспомнилось мне почему-то, как я в детстве металлолом сдавал... В общем, Кирилл... Как бы это начать...

— С начала начните, — посоветовал я, — например — что за эксперимент.

— Слишком сильно сказано... пассивный эксперимент, проще говоря — наблюдение.

— За мной?

— Ага. За тем, как ты будешь... осваиваться в новом социуме...

— Я тут, — напомнил Электроник, — и тоже внимательно слушаю.

Аристарх Палыч забарабанил пальцами по столу, а потом внезапно решился.

— В общем, объясню иносказательно... Кирилл, вот у тебя есть такая черта, как подозрительность. Ты в двадцать первом веке часто встречался с ложью?

Я пожал плечами:

— Каждый человек в среднем лжет каждые десять минут...

— Лгал каждые десять минут, — поправил вожатый, — и потому ты выработал защитную реакцию — подозрительность. Это твой иммунитет против лжи... Дело в том, что наш социум очень изменился, пока ты в холодильнике лежал... У людей больше нет иммунитета ко лжи, потому что среди нас мало лжецов. А также нет иммунитета к другим негативным явлениям социума двадцать первого века. Воровство, мошенничество, насилие, агрессия — все это 'болезни' прошлого... и тут появляешься ты. Человек из двадцать первого века. И потому вопрос первостепенной важности — являешься ли ты иммунным, незаразным носителем или... неизлечимо больным. Это в переносном смысле. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Проще говоря, вы смотрите, может ли дикарь из прошлого вести себя по-человечески?

Аристарх Палыч замялся.

— Это... не совсем точная интерпретация. Понимаешь... дело не в том, что ты из двадцать первого века. Когда-то давно ты был замечательным человеком, но тот замечательный парень больше не существует, исчез в результате рекомбинации. Проблема в том, что ты — кап. Синдром ложной памяти и личности тому виной. Твоя память — память человека, который жил в капиталистическом обществе. Тебе известно, что Союз по всей длине границы обнесен стеной? В шутку ее называют 'железным занавесом', только если в двадцатом веке режим 'железного занавеса' был призван не выпустить граждан из Союза, то сейчас стена служит обратной цели: не пропустить внутрь нелегальных иммигрантов. Не пропустить сюда капов. И проблема вовсе не в том, что подавляющее число нелегалов — паразиты, желающие привольно жить, не работая. Допустим, тебя ударят по лицу. Твои действия?

Ответ сам собой напрашивается, да только вопрос-то, надо думать, каверзный. С другой стороны, я не могу придумать другой подходящий и правдоподобный ответ, а Электроник, видимо, умеет читать эмоции по голосу... Рискую, но скажу правду.

— Дать сдачи, как же иначе?

— Ну вот, ты готов дать сдачи. С тобой ведь не раз такое было, твоя психика готова к отражению агрессии. Это твой иммунитет... которого здесь почти ни у кого нет. Если нелегал, предположим, ударит кого-то по лицу — дело не в синяке. Это может оказаться тяжелейшим шоком для жертвы. Паразитизм чужаков — полбеды, они попросту опасны.

— И вы проверяете, не опасен ли я? — я решил не ходить вокруг да около.

— Точно, — с видимым облегчением вздохнул Аристарх Палыч.

Хм... надо думать, он не поверит, если я начну уверять его, что я не опасен, да и не Аристарх Палыч решения принимает, он просто наблюдатель... надо выиграть время на раздумья.

— Получается, драки в Союзе — большая редкость?

— Я бы сказал — уникальное явление, носящее единичный характер.

— Даже школьные? Дети ведь часто дерутся...

— Дети часто дрались. В двадцать первом веке. И у капов дерутся.

— Слушайте... как вы сумели за двести лет отучить людей лгать и драться? — удивился я.

— Воспитание и правильная позиция общества. Лгут относительно многие, но очень редко. Если тебя ловят на лжи — пристыдят. Проврался второй раз, третий — и внезапно обнаруживаешь, что твои соседи с тобой не здороваются, друзья не желают больше иметь с тобой дела, а там, где ты работаешь, к тебе подходят сотрудники и говорят, мол, так и так, они не хотят, чтобы в их дружном коллективе был лгун. А вернувшись домой, ты обнаруживаешь, что твоя жена ушла и забрала детей. Разумеется, навсегда.

— Жестко, — пробормотал я.

— В обществе сознательных и высокоморальных людей это закономерная реакция. Я, допустим, скорее с прокаженным поздороваюсь за руку, чем с лгуном.

— И что тогда? В петлю?

— Ну зачем же... Едешь в другой город, а лучше — на другой край Союза, чтобы точно не пересечься ни с кем, кто тебя знает. И там начинаешь все с начала, с учетом уже накопленного горького опыта. Но на самом деле, до такого доходит редко: если бы ты вырос в обществе с настолько нетерпимым отношением к лгунам, тебе бы и в голову не пришло лгать...

— Уточню, — сказал Электроник. — Примерно семьдесят процентов самоубийств в Союзе совершают люди, подвергнувшиеся 'мягкому' остракизму, отвергнутые обществом.

— Ого, — пробормотал я, — мне, хм, понадобится, полагаю, какие-то справочники по социально-юридической части, так сказать, ну там, возможно, конституция, криминальный кодекс, правила хорошего тона...

— Не получится, — вздохнул Аристарх Палыч, — просто потому, что у нас нет ни конституции, ни криминального кодекса.

— Как так-то?! — удивился я.

Вожатый почесал макушку, но тут ему на помощь пришел Электроник.

— Кирилл, ты случаем не знаешь, сколько милиции было в Минске в двадцать первом веке?

— Без понятия... Но вроде бы была норма по одному милиционеру на тысячу населения... Могу и ошибаться.

— Ясно. Что дает нам приблизительно две тысячи одних только милиционеров. Сегодня в твоем родном Минске живет три с половиной миллиона человек. Угадай, какова численность правоохранительных сотрудников?

— Эм-м-м... триста?

— Около двадцати пяти. Каждый день во всем Минске выходит на смену восемь сотрудников, включая двух оперативных дежурных. Ночью вся 'милиция' — двое дежурных. На весь Минск. Тебе это о чем-нибудь говорит? Да, кстати, для полноты картины добавлю, что у правоохранителей нет табельного оружия как такового. Вообще.

Я сидел молча, наверное, секунд тридцать, не в силах поверить в услышанное. Восемь 'ментов' на три с половиной миллиона? Это может означать только одно: полное отсутствие преступности как таковой. И мне в это, мягко говоря, трудно поверить... Однако что, если они не лгут?

— Кажется, теперь я понимаю, для чего ко мне приставили кибера, — вздохнул я, — пожалуй, я бы даже понял, если б меня заперли в клетке с табличкой 'руки сквозь прутья не совать'...

Мои слова произвели довольно сильный и неожиданный эффект. У Аристарха Палыча глаза стали примерно как юбилейные пятирублевые монеты, и я почему-то преисполнился уверенности, что идея сажать меня в клетку как минимум ему в голову даже не приходила.

— Это ты загнул, — спокойно заметил Элик.

— М-м-м... вижу что загнул.

— Два уточнения. Во-первых, это не меня к тебе приставили, если быть совсем уж точным, это тебя отправили именно сюда в том числе и потому, что сюда ехал я. А также по причинам, которые ранее озвучил Аристарх Палыч. Во-вторых, максимально возможный срок, на который человека можно запереть в камере — три дня. На дольше — нельзя в принципе. И заведений для содержания под стражей на весь Союз — аж два.

Нет преступности, нет тюрем, нет ментов... Слишком хороша сказка... но вместе с тем и для лжи слишком дико. Но... как так, чтоб без преступности, без лжи, без насилия? Тут поневоле вспомнишь о чем-то вроде антиутопии, где граждане регулярно принимают препарат, подавляющий эмоции... Что-то тут не то. Моя интуиция не шепчет — кричит, что тут не все ладно. Не все так хорошо, как мне прямо сейчас говорят. Хотя бы взять маньяков, серийных убийц и так далее: а что, в этом светлом будущем люди больше не рождаются с психическими отклонениями?

— Ну а что будут делать эти двое дежурных без табельного, если, положим, в городе объявится... маньяк? С топором?

Аристарх Палыч улыбнулся:

— Найдут его, и довольно быстро. При помощи общественности.

— Это как?

— Помнишь 'Четыреста пятьдесят один по Фаренгейту'? Как там искали? Не буквально так же, но примерно. Найдут — вызовут группу захвата, укомплектованную киберами...

— А, так в правоохранителях еще и киберы служат?

— Служат — слишком сильно сказано, — покачал головой Элик. — Киберы из группы захвата — гораздо более примитивные машины, нежели я. Там вся программа — двигаться к преступнику и схватить его. От штурмовых киберов не получится отбиться даже автоматом, они хорошо защищены и их много. Но важнее не то, как маньяка будут ловить, а то, что у нас их примерно в тысячу раз меньше, чем у капов.

— Люди уже не болеют шизофренией?

— В сто раз реже. Это статистика.

— Хм... Почему?

— Потому, — ответил Аристарх Палыч, — что психические заболевания очень часто спровоцированы средой. Нет травмирующей среды — нет психических отклонений. Ну, допустим, буквально на днях в Германии поймали маньяка, который убивал женщин в деловом костюме. Он свихнулся потому, что его на двух разных работах много лет... я даже не знаю, как правильно сказать... ущемляли? Прессовали? Гнобили? В общем, у него были начальницы-женщины, с которыми у него не сложились нормальные взаимоотношения. У нас подобное невозможно, так как при любом трении в коллективе люди меняют работу, это раз, и сам принцип взаимоотношений 'начальник-подчиненный' у нас невозможен. У нас попросту нет начальников.

— Нет начальников? — удивился я.

— Нету.

— И у вас нету?

— И у меня нету.

— Но вы же кому-то должны подчиняться? Должен же быть кто-то, кто осуществляет руководство всей системой лагерей? У старших пионеров ведь тоже есть свои лидеры, скажем так?

— Вот руководитель у меня есть, — улыбнулся Аристарх Палыч, — и лидер есть. Но руководитель и начальник — очень разные вещи. У начальника есть власть. У руководителя есть авторитет и уважение. Я внимательно прислушиваюсь к моему руководителю, потому что он — очень опытный, авторитетный специалист и очень достойный человек. Но власти надо мною не имеет никто. Над свободным гражданином Союза ни у кого нет власти по определению, иначе это уже не свобода.

— Интересно... Но вернемся к нашим шизофреникам. Ладно, многие сдвиги — результат психической травмы, согласен. Но бывают и врожденные. Более того, психические травмы калечат именно тех, кто от рождения имеет отклонение, разве не так?

— Все так. Только врожденные отклонения нынче обнаруживаются очень легко, посредством сканирования мозга новорожденных и маленьких детей, и эти отклонения довольно эффективно лечатся. Иногда хирургическим путем, иногда другими средствами. Точно так же, как, к примеру, родившимся без рук или ног в младенчестве пришивают клонированные конечности, и многие люди даже не подозревают, что родились с изъяном. Это двадцать третий век, Кирилл.

Я снова почесал репку. Звучит все не круто, а очень круто, вот только еще понять бы, почему меня не покидает подспудное беспокойство?

— Ладно... А как быть с драками, допустим? Тот же принцип, что и с лжецами? Только от лжеца можно защититься путем отказа от общения, а от драчуна...

— Драка — гораздо более сильное нарушение. И последствия более суровые.

— Какие, если посадить его только на три дня можно?

— Заключение под стражу — это лишь мера на три дня, пока принимается решение.

— То есть, если я кем-то подерусь тут в лагере — меня сразу же запрут в холодную?

Аристарх Палыч покачал головой:

— Предельно маловероятно, чтобы тебе удалось тут подраться. Для драки тоже нужно обоюдное желание набить противнику лицо, иначе драка превращается в избиение. Либо в нападение и самозащиту, если жертва окажется в состоянии защищаться или рядом будут другие, способные выступить на защиту. И после этого — да, ты уже к вечеру окажешься в единственном в Союзе следственном изоляторе — так это раньше называлось?

— Понятно. И что дальше?

— Дальше будет приниматься решение. Учтутся все подробности и детали. Например, если драка была обоюдной — это самый легкий вариант. С вами будет вестись воспитательная работа, возможна ссылка в удаленные места вроде буддистского монастыря к мудрому наставнику, к примеру. А если ты побил кого-то, кто заведомо слабее тебя — ну, это совершенно неприемлемый поступок, которому нет никаких оправданий.

— И что после этого?

— Изгнание за пределы Союза. Почти со стопроцентной вероятностью.

— То есть, отсутствие драк достигается путем высылки из Союза всех драчунов?

— Всех? Этих 'всех' один-два в год.

— Ну и дела... Чтобы я лучше понял, что к чему, давайте предположим, чисто умозрительно, что я столкну кого-нибудь с лестницы. Это недопустимый поступок?

— Если ты преднамеренно столкнул с лестницы человека с целью причинить ему таким образом физические увечья — то да, это совершенно неприемлемое поведение, таких людей изгоняют без вариантов.

— Вот как, — пробормотал я, чтобы скрыть замешательство.

Мне очень не понравилось то, как Аристарх Палыч уточнил мое изначальное предположение. Столкнуть с лестницы можно импульсивно, нечаянно или по глупости, но вот это уточнение — 'умышленно с намерениями' — все меняет. Получается, на изгнание я уже 'наработал', благо только, что дело происходило в двадцать первом веке... И что о том случае никто не знает...

— Просто на всякий случай, — сказал Электроник, — про эпизод, который имел место быть с тобой в детдоме, мы знаем. Ты это поведал еще до первого обвала, когда рассказывал о жизни в двадцать первом веке.

Я с досады чуть не застонал. Язык у человека мал — а сколько жизней он сломал . А эта жестянка обрезиненная что, читает эмоции по лицу?!

— Ну, дело-то было в двадцать первом веке, — сказал я с напускным спокойствием, — да и потом, с учетом синдрома ложной памяти, этого вообще могло не быть на самом деле...

Аристарх Палыч вздохнул:

— Он не так называется. Синдром ложной памяти и личности. Именно в последнем слове вся проблема. Преступление заключается не в толчке в спину, а в готовности отнять чью-то жизнь или причинить увечья. И тут уже не важно, был в реальности толчок или его не было, ситуации, определенные людьми как реальные, реальны по своим последствиям. Ты помнишь, как сделал это, и вполне способен повторить. Фактическая способность причинить вред другому человеку ради собственных интересов и есть то, что у нас называется 'волчьим мышлением'. Потому-то ты здесь и под наблюдением.

Вот тут-то мне и стало ясно, о чем так настойчиво предупреждала интуиция.

— И... почему я до сих пор не изгнан?

— Как бы тебе сказать... Тут есть несколько смягчающих обстоятельств. Начнем с того, что ты в какой-то мере 'наш' человек. Союз выстроен на фундаменте, который был заложен и твоими родителями в том числе. Мы не можем просто взять и выгнать тебя, не дав даже шанса. К тому же, когда-то ты был замечательным человеком, и кто знает, может быть, снова станешь таким. На консилиуме, который собрали вечером после твоего рассказа о житье-бытье в двадцать первом веке, резонно заметили, что ты использовал неприемлемые действия, но для того, чтобы решить невозможную в Союзе проблему. У тебя не было выбора, кроме как защищать свое право на жизнь, а с волками жить — по-волчьи выть...

— Тогда уж скорее — шакалы, — вздохнул я, — никто из тех троих не рисковал со мной драться, после того как я дал отпор сразу двоим... Но когда к нам перевели четвертого...

— Мы знаем, — неожиданно мягко сказал Аристарх Палыч, — и понимаем, что в той ситуации тебе срочно требовалось как-то превозмочь подавляющий перевес враждебных агрессивных индивидуумов... Беда в том, что ты жил среди волков... Знаешь, кто такой Маугли?

— Знаю.

— У него был исторический прототип. Индийский пятилетний мальчик. Попав к людям, он уже не смог научиться ни ходить на двух ногах, ни разговаривать. Умственно он остался волчонком. Так что главный вопрос в том, сможешь ли ты полностью искоренить в себе волка. Если нет...

— Ну понятно, пинок под зад.

— Это чрезмерно грубо сформулировано, — заметил, не отрываясь от своего терминала, Элик. — Вначале ты попадешь в лагерь для эмигрантов. Там люди, совершившие социально неприемлемый поступок и приговоренные к изгнанию, но не представляющие опасности для персонала, проходят подготовку и адаптацию. Они выбирают страну, в которую хотят быть изгнаны, и профессию, учат язык, а также проходят подготовку к жизни в капиталистическом обществе. Их там учат распознавать ложь, понимать суть и ценность денег, простейшим методам самообороны и так далее. В общем, всему тому, что у нас ушло в небытие, а у капов — очень востребовано. А если тебя признают слишком опасным — применяется высшая мера социальной защиты. То есть экстрадиция в Великобританию без проволочек. Упаковали и отправили.

— И что в Великобритании?

— У Союза есть соглашение с Великобританией. Преступников мы отправляем туда, а там с ними поступают так, как будто они — граждане Великобритании и свое преступление совершили не у нас, а у них. То есть — судят в классическом понимании двадцать первого века. А у нас нет ни судов, ни судей, ни тюрем, ни охраны.

— А зачем им наши преступники?

— Если учесть, что Великобритания уже восемьдесят лет получает от нас гуманитарную помощь медикаментами и продовольствием — вполне справедливо, если и они нам чем-то помогут. К тому же, преступников туда отправляется один-два в год. А бывает, что и ни одного. Когда я говорил, что преступности нет — я имел в виду, что ее действительно нет, а не что мы всех-всех отправляем туда. Те один-два социально непригодных индивидуума на восемьсот миллионов — исключения.

Я почесал макушку.

— И каковы критерии моей социальной пригодности или непригодности?

— Сложный вопрос, — ответил Аристарх Палыч, — тут дело такое, мы наблюдаем, не зная наперед, что увидим. А когда появятся результаты любого типа либо их отсутствие — тогда снова соберется консилиум.

— Консилиум? Я считаюсь больным?

— Консилиум в буквальном смысле на латыни означает совещание. Конкретно на твой консилиум собралось порядка пятисот человек, и врачей там было меньшинство. Правоохранители, воспитатели, психологи, а также многие другие авторитетные люди.

— Аж пятьсот? — удивился я.

— Мы не считаем возможным решать судьбу человека в два-три лица. Решение должно быть объективным и быть решением не малой группы людей, а всего социума.

— То есть, они вначале обсуждают, потом голосуют?

— Примерно так и есть. Там все немного сложнее, чем поднятие рук, но в целом верно.

— Хм... и с каким перевесом победило мнение дать мне шанс?

— За твое безусловное изгнание высказалось только четыре человека. Вместе с этим, мнение о том, что... как бы это помягче высказаться... волчонок уже не сможет снова стать человеком, набрало более ста голосов. Другими словами, там не все так однозначно. Многие согласились, что ты должен получить свой шанс, но при этом полагают, что ты вряд ли его реализуешь. А что будет в результате, покажет жизнь.

Ну что, ж вот я и понял, почему меня так мучало плохое предчувствие. Рай оказался в полном порядке, проблема же в том, что меня из него могут в любой момент выставить.

— Понятно... И потому меня определили в тот же отряд, что и Элика, чтобы рядом был кто-то, способный оградить других, окажись я волком...

— Неверно. Роль Элика — быть твоим советчиком, знающим твой секрет. Остальные ребята даже не представляют себе, что в двадцать первом веке все было не так и люди были не такими... Но на случай... наихудшего поворота, скажем так, в третьем отряде есть двое кадетов. И в одном домике с Олеко ты тоже не совсем случайно живешь.

— То есть, вы в какой-то мере все же опасались и подселили меня к увечному Олеко, даже не предупредив его о потенциальной опасности? — склонил я голову набок. — Должен вам сказать, что вы ушли от старого Союза не так далеко, как сами думаете.

Аристарх Палыч улыбнулся:

— Не соглашусь. Вероятность, что ты смог бы с ним справиться... Скажем так, я рассматриваю ее еще менее серьезно, чем вероятность... осложнений. Он вдвое сильнее тебя и вчетверо быстрее, и у него бронза по борьбе и рукопашному бою в своей республике. Если он тебя схватит — ты вряд ли вырвешься. Ради интереса, можешь предложить ему на руку побороться.

Я вздохнул.

— Ну ладно, спасибо за разъяснения и откровенность, — сказал я, поднимаясь, — надо будет все это как следует обмозговать...

— И какие у тебя на данный момент планы? Не на сегодня, а вообще?

Я пожал плечами:

— Да буду как тот мужик из реанимации...

— Какой мужик? — не понял старший вожатый.

— Да есть анекдот такой старый... Рай. Райская поляна, на которой сидят праведники и ангелы, пьют амброзию, кушают нектар, беседуют о добром, мудром, вечном... Тут в райские ворота, оттолкнув святого Петра, врывается мужик, бросается к столу и начинает хлебать амброзию и жрать нектар, словно сто лет голодал. Значит, на него все смотрят с удивлением, потом один ангел говорит, мол, зачем так спешить, ведь впереди — вечность. На что мужик отвечает: 'это у вас вечность, а у меня двадцать секунд, пока врач дефибриллятор заряжает!'

* * *

Я вышел из кабинета старшего вожатого в состоянии крайней досады и злости на самого себя: вот ведь правду говорят, что есть вещи, которых лучше не знать, и угораздило же меня докапываться!

Сзади подошел Элик и остановился рядом.

— Судя по выражению лица, ты сильно расстроен, — заметил он, взглянув на меня.

— Физиономист из тебя неплохой.

— И чем же?

— Чем-чем... Я сам себе сделал большую пакость.

Он приподнял брови:

— Каким образом?

— Если бы я не стал задавать вопросы, эксперимент бы что-то доказывал. Но теперь, когда подопытный знает, в чем суть эксперимента, результат уже ничего не значит. Теперь уже нельзя будет определить, вписывается подопытный в этот социум или только притворяется.

— Верно, — согласился Электроник, — но я рискнул бы спрогнозировать, что с большой долей вероятности это ничего не меняет. Даже если бы ты ничего не знал, позитивный результат эксперимента все равно никак и ни на что не повлиял бы. Мой прогноз — при любом раскладе, кроме наихудшего, ты бы все равно остался под наблюдением на десять-двадцать лет. Я считаю, что эксперимент был заранее обречен на неудачу, потому что ничего не доказывал в любом случае, кроме отрицательного. Доказать твою непригодность к жизни в новом социуме может любой твой неприемлемый поступок, неважно, во время эксперимента совершенный или после. А доказать пригодность можно только на практике, то есть в процессе собственной жизни. И, понимая, что именно тебя беспокоит, особо подчеркну: наблюдение за твоим поведением никому ничего не докажет, потому при обработке результатов ничего не изменится. Все останутся при своих, и те четверо, что голосовали за изгнание, и остальные пятьсот, которые голосовали против. Что-либо доказать можешь только ты сам — своими поступками.

— Хм... Что-то вроде презумпции невиновности?

— Ее, по большому счету, никто не отменял, потому что это не закон, а естественный способ мышления цивилизованного человека. Аргумент 'Я считаю, что его надо изгнать, так как он опасен' — это, на самом деле, не аргумент.

— Понятно... Слушай, Элик, а есть какой-нибудь список неприемлемых поступков? Ну на всякий случай, а то, понимаешь ли, в двадцать первом веке врать было некрасиво, но не так плохо, как теперь...

— Нету. Тебе знакома концепция 'доброго, мудрого, вечного'?

— Хм... ну вроде да.

— Некоторые вещи не меняются. Давай я буду называть понятия, а ты мне ответишь, 'хорошо' или 'плохо'.

Я почесал макушку.

— Ну давай.

— Дружба.

— Хорошо.

— Жадность.

— Плохо.

— Подлость.

— Плохо.

— Искренность.

— Хм... Ну, наверное, в общем случае хорошо.

— Расчетливость.

— Эм-м-м... Если применительно к управлению ресурсами, предположим, то хорошо, хотя обычно в двадцать первом веке эпитет 'расчетливый' применялся в связке с эпитетом 'негодяй'...

— Ну вот, — подытожил Элик, — пять из пяти. И я уверен, что и на следующие пять вопросов ты ответишь правильно. Ты понимаешь, что такое 'хорошо' и что такое 'плохо', поступай хорошо, не поступай плохо — не ошибешься.

— Довольно очевидно. Только, Элик, а как быть с теми ситуациями, когда надо сделать плохо ради большего добра? Например, есть такое мнение, что врач иногда должен солгать своему пациенту, допустим, перед тяжелой и рискованной операцией оптимизм или пессимизм больного может оказаться решающей каплей, которая склонит весы в ту или иную сторону и определит, удастся врачу победить смерть или нет...

Электроник кивнул:

— Да, эта точка зрения сегодня имеет большое число сторонников. В больницу, где я работал медбратом, регулярно приходили преподаватели из театрального училища. Не поверишь — они учили медперсонал, в том числе меня, убедительно лгать.

— Даже так?!

— Представь себе. Потому что молодой доктор, который только закончил обучение и, выражаясь поэтически, еще не сталкивался всерьез с незримой для непосвященного борьбой медиков и смерти, зачастую, как и любой обычный человек, не умеет врать и не понимает, зачем это нужно. И я до того момента никогда не сталкивался с ложью и не знал, для чего она иногда нужна. Только ты учти, что ложь в медицинских целях — как лекарство. Лекарство нужно только больному и строго дозировано. Употребление лекарства здоровым человеком вредно для здоровья и может привести к очень тяжелым последствиям.

— Я понял.

И в этот момент заиграла мелодия, приглашающая на обед.

* * *

В этот раз нас кормили рисовым супом на первое и сырниками в сметане на второе. На десерт к чаю предлагались булочки, но мне хватило и без них. Точнее, я попытался, из-за инерции детдомовского мышления, впихнуть в себя еще и булочку, и эта затея оказалась удачной где-то на пятьдесят процентов, а вторую половину уже придется доедать через силу... Но не выбрасывать же? Вкусная.

Выручила меня Майя, которая предложила после обеда во что-то поиграть, подвижное или настольное, и начала интересоваться, кто во что горазд. В результате обед чуток затянулся на чайном этапе, и я смог спокойно посидеть в надежде на то, что через пару минут булочка влезет без насилия над моим желудком.

— Не-не-не, только не волейбол, — сказал Марик.

— Вы в него в противогазах играете? — догадался я.

— Ага... Постой-ка! А откуда ты знаешь? Я никому не говорил, где я учусь!

— Аристарх Палыч обронил, когда мы с ним... — сказал я и едва не осекся.

Что дальше сказать? Мне не стоит выдавать, о чем мы с ним на самом деле беседовали, но... что, если и это проверка?! Что, если Марик на самом деле знает, кто я такой, и имеет задание вывести меня на чистую воду, заставив солгать?! Все это мелькнуло у меняв голове со скоростью молнии.

— ...обсуждали специфику этого лагеря и причины, по которым я попал именно сюда.

Фух. Вроде бы я очень быстро подобрал ответ, осечка почти незаметна.

— А лагерь что, особенный?! — почти хором удивились Майя и Вика.

— Ну да, — спокойно пожал плечами я. — Вы в курсе, что в этом лагере не только Электроника изобрели? И Ваня и Ярик из четвертого отряда со своей подлодкой для поиска жизни на Европе тут не исключение, а правило?

— Ух ты, а я и не знала! — сказала Лена. — Слушайте, ребята, а кто из вас чем таким особенным занимается? Я иногда стихи пишу, но даже и не думала, что это что-то такое ну прям особенное...

— Было б это не особенное — стихи писали бы все, — заметил Петр, — я вот не могу рифмы подбирать, хоть убей. Ну, могу, но на уровне 'палка-селедка'.

— А чем ты занимаешься?

Вместо ответа Петр вручил Лене сделанную из салфетки розу, и будь я проклят, если увидел, как эта роза вообще оказалась в его руке.

— Вау! Да ты же фокусник! Бис! Еще фокус покажи!

Петр достал из кармана колоду карт и сказал сидящему возле меня Виталику:

— Сейчас я покажу тебе карты, а ты выбери какую-нибудь одну и запиши, только мне не показывай.

Карандаш нашелся у Лены. Виталик приготовился записывать, заслонив салфетку рукой от Петра, а тот начал быстрым потоком пересылать карты из руки в руку так, чтобы мы видели масть. Я выхватил глазами семерку черв.

— Записал свой выбор?

— Записал, — подтвердил Виталик.

Петр небрежным жестом рассыпал карты по столу рубашкой вверх.

— Итак, сейчас я угадаю, это... — и он не глядя выдвинул на середину стола одну карту.

В тот момент, когда он собрался перевернуть ее, я прижал карту пальцем, не давая сделать это. На мне сошлись непонимающие взгляды.

— Семерка черв, — сказал я и перевернул ее сам.

— Эй, а как ты узнал?! — опешил Виталик, — я тебе не показывал, что выбрал!!

— Фигасе, и ты тоже фокусник! — опешил Марик.

Я улыбнулся:

— Виталя ничего не выбирал, на самом деле. Петр выбрал карту за него и за меня заранее. Показывать этот фокус надо так, чтобы карты видел только один человек. Если видят и выбирают карту двое, то по одному и тому же 'выбору' становится ясно, что на самом деле никакого выбора не происходит. Карты показываются таким образом, что зритель выбирает именно то, что хочет фокусник.

— Хм... Петруха, давай еще один фокус!

Петр подозрительно покосился на меня, но затем выбрал из колоды восемь карт и показал нам: четыре туза и четыре черные карты, две пятерки и две четверки. При этом тузы он держал в одной руке, остальные карты — в другой. Затем он разложил тузы на столе, один лицом вверх, остальные — лицом вниз.

— Итак, вот наши четыре туза, и вот с этим будут сейчас происходить интересные вещи... А это — мелочь, — сказал Петр и продемонстрировал четыре черные карты, ловко их перелистывая.

— Ты уже подменил одного туза, — сказал я.

— Да блин! Ты и этот фокус знаешь?!

Я покачал головой:

— Первый раз в жизни вижу. Просто только что пятерку пик ты показал два раза, а пятерку крест — не показал.

— М-да, — вздохнул Петр, — над техникой мне еще работать и работать. То ли я медленно все делаю, то ли у тебя слишком хорошая зрительная память...

— Это называется критическим мышлением, — ответил я. — Я был настороже, потому что ты показывал карты перелистыванием и ни разу не показал четыре карты одновременно. Можно было просто раздвинуть карты веером, но раз ты пустился в ловкие манипуляции — одна карта уже заменена. Но не огорчайся, техника безупречна, сам факт подмены я не заметил, а просто вычислил по твоему поведению.

— Кирилл, теперь ты покажи фокус! — потребовала Майя.

— Ну ладно. Давай сюда колоду. — Я ее перетасовал, затем развернул в веер рубашками вверх и предложил: — Вытащите одну карту, но не смотрите.

Майя выдернула из колоды карту.

— Отлично. Теперь мы проверим нашу с вами фотографическую память. Я разверну карты лицом вверх и мы просмотрим их, пытаясь понять, какой карты не хватает.

За несколько секунд карты лицом вверх перекочевали из левой руки в правую.

— Итак, кто-нибудь уже знает, какой карты не хватает? Не знаете? А я попробую угадать... Восьмерка пик.

Петр перевернул карту: это действительно была восьмерка пик.

— Это невозможно! — чуть ли не завопил он. — Ты не мог сделать этот фокус на моей колоде без подготовки!!

Я приподнял бровь:

— Почему?

— Потому что секрет в раскладке колоды на две попарно по цвету и номиналу, а ты этого не сделал!

— А тебе не приходило в голову, что я сделал фокус другим способом?

— Это каким же?

— Фотографическая память и скорость счета карт. И никакой ловкости рук, я ведь вообще-то не фокусник.

В самом деле, не рассказывать же о моих былых намерениях стать карточным шулером, не воплотившихся из-за серьезной травмы руки.

Тут другие пионеры понесли к посудоприемнику свои тарелки, мы допили чай, и половина булочки уместилась в желудок без особых проблем.

— Так во что мы поиграем? — напомнила Майя.

В футбол, помимо меня, не играл никто, да и оба кадета — Виталя и Марик — явно не горели желанием играть в любые игры с мячом. К тому же Марик резонно заметил, что играть будет неинтересно, нам с ними и им с нами.

— А давайте в прятки, — предложил я.

— Прятки?

— Ну да. В лесу, например. Лесок севернее нас, чисто между прочим, находится на территории лагеря.

— Ой, а давайте! — отозвалось сразу несколько человек.

Коля и Миша отказались: у них имелись дела поважнее. Выяснилось, что оба — радиолюбители, и у них есть своеобразное хобби: связываться с кем-то за 'железной стеной'. Оба привезли с собой в качестве багажа разобранную любительскую станцию и надеялись доработать ее в лагере, а заодно попытаться 'дотянуться' до Греции или Турции.

Вместе с ними потянулась по кружкам большая часть отряда и в итоге нас осталось не так уж и много.

— Ну и ладно, для пряток много людей — тоже плохо, — сказал я, — иначе процесс поиска и запекивания превращается в цепную реакцию.

На выходе меня уже подстерегал Электроник, но, узнав, что я собираюсь играть в прятки, сказал:

— Тогда я пошел к кружкам. Как наиграешься — ищи меня там.

— Лады.

Когда мы у столовой обсуждали правила, к нам подвалила еще одна группа ребят, в которой я сразу заметил Данку и Эдика, а с ними — парень по имени Сергей и две почти одинаковые девочки — Амадея и Амальтея.

— Красивые имена, — заметил я, — честно говоря, никогда раньше таких не встречал.

— Это потому что родители — композиторы, — пояснила Амальтея, — Мадю назвали в честь Моцарта, а мне созвучное имя нашли в мифах древней Греции.

Мы все быстро перезнакомились. Эдик попытался найти среди нас любителей футбола, но его ждало разочарование.

— Ну как обычно... Кирилл, ты с нами?

— Может, вечерком? Мы просто в прятки в лесу надумали...

— А давайте мы с вами? — предложила Данка.

— Да мы не против, — ухмыльнулся я, — вот уже и ясно, кто искать будет.

— Я, что ли?

— А как иначе? Тебе-то вряд ли будет просто спрятаться.

Данка посмотрела на меня, как Ленин на буржуазию:

— Да ты, вообще-то, не меньше меня ростом!

— Шучу я, шучу.

Мы двинулись всей толпой к леску и Марик заметил:

— Кстати, как так, что лагерь называется 'Поющие сосны', в то время как лес на его территории лиственный, а сосны — за пределами?

— А как ты хотел, чтобы он назывался? 'Шелестящие дубки' или что-то еще?

Лесок на территории, в общем-то, был скорее рощей или лесопосадкой, обширной и не очень упорядоченной, но при этом достаточно старой: отдельные деревья были настолько титаническими, что обхватить их можно было бы только втроем или вчетвером. Лет, наверное, сильно за сотню. То ли лагерю много больше ста лет, то ли роща стояла тут и раньше.

Мы остановились у крайнего домика и Данка всех нас пересчитала нехитрой считалочкой по-болгарски. Искать выпало Марику, он стал лицом к стене и начал считать до ста, а мы прожогом кинулись в лес.

В общем и целом, условия были сильно на стороне ищущего: под густыми кронами полумрак, а мы все в белых рубашках... Надо бы схитрить.

Правила просты и незамысловаты: выигрывает тот, кто сможет незаметно пробраться обратно к домику, но пробираться разрешено только после того, как ищущих станет не меньше пяти. Ищущим же достаточно увидеть игрока и назвать его имя, чтобы поймать, но это правило не действует на пространстве между лесом и крайним домиком.

Как поступил бы я, будь я ищущим? Я нашел бы вначале троих, вернулся бы с ними обратно к началу рощи, а затем, рассыпавшись цепью, прочесал бы все от края до края, чтобы не дать никому проскользнуть. Впрочем, на этот простой план у меня есть контрплан, такой же простой в теории, но несколько сложноватый в реализации.

Первым делом я снял рубашку и остался в темно-синих шортах и серой футболке, чтобы быть менее заметным. Сначала надо прятаться и выжидать момента. Пойманные будут называть свои имена, становясь другими искателями, и когда их наберется пять вместе с Мариком, настанет время для обманного маневра. Подходящее дерево с кустами и довольно высокой травой я присмотрел, кусты не особо густые, как раз то, что надо. Я повешу на кусты рубашку так, чтобы она просвечивала. Темные кусты, белая рубашка — искатель ее, конечно же, заметит. Он двигается к дереву, не спуская глаз с кустов, и проходит мимо меня, а я буду смещаться вокруг другого дерева, за которым спрячусь, главное не зашуметь... И, оказавшись позади, я тихонько двинусь обратно. Если повезет — проскользну.

Однако на деле все получилось сложнее. Рядом со мной, метрах в пятнадцати, спрятались Амадея и Амальтея, мало того, что вдвоем, так еще и спрятались плохо. Их найдут просто на раз — ну а они-то уже знают, где я... Непорядок. И я демонстративно двинулся вглубь рощи, намереваясь сделать круг и незаметно вернуться с другой стороны, но уже незаметно для двойняшек. Тем временем прозвучали голоса Данки и Сергея — их нашли очень быстро. С Данкой — ну словно в воду глядел. Вскоре попался и Петр, а за ним с очень коротким интервалом — Майя и Вика.

Дело начало пахнуть керосином: слишком много искателей. Еще чуток промедлить — и ими будет кишеть весь лес.

Тут мой взгляд упал на толстое старое дерево, и я заметил в стволе черную дыру.

Дупло!

Я с детства был неравнодушен к дуплам деревьев: в дупле Дубровский прятал послания своей возлюбленной, в нескольких сказках в дуплах герои прятали сокровища и сами прятались, в дупле один пират заныкал свою карту, в дупле партизаны прятали оружие и патроны... В общем, если я видел дупло — у меня начинался лютый свербеж, я просто не мог туда не заглянуть. Неумолимая статистика, вещающая, что в дупле можно что-то найти только в сказке, меня совершенно не обескураживала.

Как назло, вскоре впереди показался Петруха, причем пер он прямо на кусты, где я затаился, и постоянно вертел головой. Подойдет ближе — заметит.

На этот случай у меня тоже имеется трюк. Толстый сучок, подобранный по пути, бросаю легким движением в сторону, пока Петр смотрит в другую сторону. Шелест в соседних кустах, наживка проглочена — пора!

Мне повезло выбраться из укрытия совершенно бесшумно, словно у меня в прадедах Чингачгук числился, через десять секунд я уже сидел за толстым деревом. Пока пронесло, но надо понять, не идет ли кто-то следом за Петром.

А дупло надо будет потом осмотреть, только мне еще фонарик понадобится, потому что в роще полумрак, в дупле еще темнее, вслепую руку совать — идея так себе, можно в птичьем гуано перепачкаться, а может там и змеючка какая обитать...

Где-то в другом конце рощи прозвучал голос Лены — вот и ее нашли. Так, пора мотать обратно в лагерь!

И тут меня кто-то деликатно постучал пальцем по плечу, я чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Позади в одном шаге стоял Марик.

— Попался, — сказал он.

— Ну ты даешь, — оторопел я, — так беззвучно... Как же так?

Он пожал плечами:

— Вообще-то, я будущий разведчик.

Я со вздохом покачал головой и прокричал свое имя. Ну, кто не спрятался, я не виноват...

В общем, нашли мы всех, кроме Виталика. Марик очень толково организовал поисковый процесс, выскользнуть не смог никто, но вот Виталя как в воду канул. Я лично шел вдоль ручья, поглядывая на оба бережка — вдруг следы оставит, если надумает по воде двигаться... Но все было тщетно.

Прочесав лес в четвертый раз, мы решили сдаться и позвали его, Виталик откликнулся, уже со стороны лагеря.

Мы нашли его у домика, довольного и с ног до головы мокрого.

— Ах ты ж лис! — возмутился Марик. — Мухлевщик!

— Я мухлевщик?! — возмутился в ответ Виталик. — Правила не запрещали прятаться в русле ручья!

— Виталя, ну мы же на каникулах, это игра, а не учения! Ты бы еще адаптивный камуфляж надел! Я — еще ладно, но по отношению к остальным это было точно нечестно!

— Э, Марик, ты завязывай про нечестность, — урезонил я его, — сам-то по лесу шатался, аки призрак, я тебя не заметил и даже с одного шага не услыхал, честный ты наш.

Марик ухмыльнулся:

— Ну так это, того, привычка... У нас в учебке порядки, кхм, такие... Ночью в туалет пошел — коридор темный, и в этом коридоре сержант-инструктор... с мячом для большого тенниса. Не дай бог шумнешь... Прилетает на звук так, что после прилета уже и в туалет не надо.

Мы дружно засмеялись.

Да, мне тут с каждым часом нравится все больше.

* * *

После пряток мы толпой повалили к автоматам с газировкой и уняли жажду, затем Виталик пошел сушиться, а мы, слегка умаявшись, разбрелись кто куда.

Тут я припомнил про кружки и про то, что нынче не иметь хобби считается ненормальным. Так-то у меня хобби никакого нету, не до него было раньше, а теперь... теперь я вполне могу выбрать себе чего-нибудь по душе. Быть фокусником? Увы, мизинец и безымянный на левой руке частично утратили подвижность, играть на гитаре по этой же причине вряд ли получится. Да и потом, играть — тут талант нужен. Проще выбрать что-то такое, для чего достаточно только интеллекта, тут бог не обидел. Хм... Кибернетика?

Мысль о том, что Ваня и Ярик могут вот так запросто забацать зонд и отправить его на другую планету в поисках внеземной жизни, мне казалась все такой же странной, но теперь, когда я в это поверил... Довольно вдохновляющая мысль.

Летчик-испытатель? Там важна, помимо прочего, быстрая соображалка, это тоже имеется... Но без стопроцентного здоровья в авиации делать нечего, по крайней мере в военной, к тому же не исключено, что мне, не вполне благонадежному, вообще нет хода в армию... Да я и не стремлюсь туда. Армия — это всегда лютая жесть, взять того же виталиного инструктора в темном коридоре или игру в волейбол в противогазе... Неудивительно, что Марик и Виталя ненавидят волейбол, странно еще, что ночью в туалет ходить не боятся. Допустим, я очень хорошо понимал китайцев из двадцать первого века, там из сельских районов добровольцы в армию валом валили, потому что Китай своих солдат обеспечивал жильем и стабильной зарплатой. Это вполне окупало очень жесткую подготовку, но разве что с точки зрения сельского парня или девушки, у которых иной перспективы-то и нет. Видел я ролик, как в Китае девушек-телохранительниц готовили, приучая к ударам бутылкой по голове... Ну нафиг. Тем более что в Союзе, как я понимаю, все еще жестче, хотя именно бутылками, может быть, и не бьют, но взять того же Олеко — это сколько надо вложить усилий, чтоб быть на ощупь каменным? Немеряно.

В любом случае, у солдат нет никаких жизненно важных льгот, потому что жильем и вещами первой необходимости население обеспечено и так, и в армию, как я понимаю, идут только добровольцы, которые служат не за льготы, а за идею. А я не так чтоб очень идейный, приносить пользу обществу можно множеством других способов, гораздо более веселых.

Тем временем ноги сами донесли меня до приземистых зданий кружков.

Первое помещение встретило меня безлюдной тишиной, но я задержался там минут на пять: это был кружок моделистов-масштабников, целая пятиметровая стена превращена буквально в выставку. Маленькие каравеллы, автомобили, самолеты, танки и вертолеты, числом под сотню, застыли вдоль стены в три ряда, каждый в собственном стеклянном 'ангаре'. Были тут и классические 'корабли в бутылках', а также уникальный, как по мне, экспонат: подводная лодка внутри заполненного водой стеклянного шара на треноге. Шар имел небольшое количество воздуха у самой верхушки, а подлодку сбалансировали так, что над водой торчал только перископ. На несколько секунд я буквально 'завис', прикидывая, насколько это трудоемкий процесс — сверхточно сравнять вес модели с весом вытесняемой ею воды. Но затем меня осенило: секрет в перископе, который сделан из плавучего материала. Подлодка чуть тяжелее воды и погружена ровно настолько, что подводная часть легкого перископа повышает плавучесть аккурат настолько, чтобы общая плавучесть стала нулевой.

'Подлодка в сфере' заинтересовала меня и тем, что я поначалу не нашел на стекле никакого шва, шар казался идеальным. Ответ и тут прост: шов совпадает с ободком треноги. Но, право слово, сувенир выглядит замечательно и труда в него было вложено вагон и малую тележку. Хотя в тот же испанский галеон, собранный из отдельных досочек — наверное, и того поболе.

Осмотрев выставку, я пошел к другим кружкам. Из второго доносился хор не то трех, не то четырех гитар, играющих очень слаженно, так что я немного постоял у двери. Мелодия незнакомая и, на мой вкус, не бог весть что, но вот исполнение лично мне показалось безукоризненным, я даже не смог определить, три гитары звучат или четыре.

В этот момент дверь открылась и я чуть ли не нос к носу столкнулся с взрослым парнем, пионервожатым не то первого, не то второго отряда.

— Здрасте, — поздоровался я.

— Привет! Ищешь кого?

— Просто мимо шел, Электроника искал, да вот услышал — остановился послушать...

— Так чего ж не зашел?

Я пожал плечами:

— Чтоб не отвлекать. Мне и тут замечательно слышно. Это ваши... ученики?

Он покачал головой:

— Да вот если бы... парни сюда приехали уже с таким уровнем, что еще бы чуток — и я у них сам мог бы учиться. Так-то я просто научил их одному нехитрому приемчику, как в унисон четко попадать... А ты играешь на чем?

— Да куда мне... слуха никакого, и потом, я к точным наукам тяготею... Вы это, Электроника не видели?

— К робототехникам загляни, вон туда. Он с ними почти все время.

Я поблагодарил и пошел в указанном направлении, мысленно сожалея о собственном прошлом. На самом деле, со слухом у меня все более-менее нормально, но я предпочел свалить на него, чтобы не рассказывать о травмированной левой руке. Играть на гитаре я вполне мог бы научиться, если б проблемной рукой была правая: там что, медиатор зажал и вперед, наяривать, потеря гибкости пальцев некритична. А вот левая должна гулять по грифу, быстро и точно зажимая струны в нужных местах, и если два пальца плохо гнутся — куча аккордов отпадает. Тремя пальцами левой особо не поиграешь.

Я с легким вздохом взглянул на свою левую и попытался зажать ею воображаемые струны на воображаемом грифе. Выпрямил пальцы, снова зажал — и так несколько раз, пока не осознал, что именно не так.

Безымянный и мизинец гнулись без каких-либо проблем.

Я пару раз моргнул. Что за фигня... Согнул пальцы — и они согнулись.

Вот это уже странно. Я помню все так, словно это было вчера. И летящий мне в голову ботинок, и кошмарную боль в руке, которой я закрылся от удара... Неужели все это — просто ложная память, и моя травма всего лишь результат рекомбинации нейронов?

Тут я подошел к двери, протянул левую руку и взялся за дверную ручку... Да что за ерунда?! Я взялся за нее рефлекторно, по старой привычке — только тремя пальцами. Если травма руки — лишь фантом памяти, откуда условный рефлекс браться за вещи так, словно рука вправду повреждена?!

Впрочем, с собственной памятью я еще как-нибудь попробую разобраться, пока что это не в приоритете. Решив это, я потянул за ручку и открыл дверь.

Электроник действительно был здесь, вместе с Ваней и Яриком. Все трое сидели вокруг стола, склонившись над россыпью каких-то листов, по которым Электроник черкал карандашом и что-то объяснял про двухконтурный разнесенный датчик давления.

Меня они даже не заметили, с головой уйдя в обсуждение, так что я успел кинуть по сторонам оценивающий взгляд. Беспорядок еще тот, словно тут только что занимался целый класс на тридцать человек, причем самых безалаберных. Коробки с деталями, тут и там разбросаны журналы, раскрытые на нужных страницах, вот баночки с химикатами, видимо, для протравки плат, вон в углу паяльник еще дымится... Тут явно кипит работа, и если весь этот бардак устроен только Ваней и Яриком — ну, не знаю, как у них с талантом, а энергии — хоть отбавляй.

Тут мой взгляд привлекла стопка ящичков с непонятной, но очень характерной маркировкой. И сами ящички — солидные такие, металлические, некоторые еще запломбированы. Один был открыт, так что я в него заглянул: внутри четыре специальных гнезда, выложенных поролоном, в двух — совсем нетривиального вида микросхемы, два — пустые. Наверняка те самые военные комплектующие, уж больно серьезно выглядят. Военпром есть военпром, его трудно не узнать с первого взгляда. Интересно только, откуда в летнем лагере — военное барахло?!

Сбоку на столе лежала полуразобранная подводная лодка, и ее внутренности выглядели... дорого. Очень дорого и солидно. Не знаю, каков уровень развития электроники в Союзе образца двадцать третьего века, а в двадцать первом такие игрушки потянули бы на очень круглую и пузатую сумму.

— ...и если вы сделаете датчики вот таким образом, то здесь у вас освободится достаточно места, чтобы кинуть теплопроводную трубку на корпус, — вещал тем временем Электроник. — Альтернатива — трубка-водовод для охлаждения забортной водой, но это крайне ненадежное решение. Как вариант, пустить воздуховод от вентилятора, но в итоге это решение займет на восемьдесят кубических сантиметров больше внутреннего объема.

— Хм... а где взять теплопроводную трубку?

— Такие есть в системах охлаждения настольных компьютеров. Я пойду в компьютерный кружок, у них должны быть запасные комплектующие.

Он поднялся, повернулся и увидел меня.

— Что-нибудь нужно, Кирилл?

— Да думал — ты мне кружки покажешь, но я уже и сам парочку посмотрел...

— Тогда я скоро вернусь, — сказал Элик и ушел.

— А у вас тут, я погляжу, все серьезно... Проект по запуску зонда на Европу, видимо, поддерживается на высоком уровне, раз у вас есть доступ к военным технологиям?

— Ну еще бы! — подтвердил Ярик. — Движение 'Привет Европе' насчитывает где-то сто тысяч человек, на всех уровнях, включая крупнейшие НИИ. Куча народа работает над тем, чтобы экспедиция стала реальностью.

Он с гордостью продемонстрировал мне свой круглый нагрудный значок, выглядящий как сама Европа.

— Круто, — одобрил я. — Только немножко непонятно... Крупнейшие НИИ — это сила, должно быть, вы жутко талантливы, если часть разработок была поручена... пионерам.

Иван задумчиво скрестил руки на груди.

— Понимаешь... Кирилл. Так вышло, что проблема запуска экспедиции на спутник Юпитера — это задача на девяносто девять и девять космическая. Ракета-носитель, посадочный модуль, который развернет на поверхности энергоблок и сопутствующее оборудование, криобот, чтобы пробуриться сквозь десятки километров льда... И так вышло, что вокруг движения собрались в основном ученые, космоинженеры, ракетостроители, астрономы... Но последнее звено экспедиции — модуль, который будет непосредственно искать жизнь на дне стокилометрового океана. Тут как бы подводники нужны, да еще и с поправками на космический аспект... В общем, существует три независимые команды, каждая разрабатывает свой прототип подводного модуля. Только у нас с ними концептуальные разногласия. Одна группа разрабатывает модуль, который сохранит кабельную связь с поверхностным модулем. То есть — сто километров кабеля надо на Европу доставить, а это дикий вес. И у этой модели есть один недостаток. Не все дно европейского океана может быть обитаемо. Если посадка будет над необитаемым участком — жизнь может и не быть найдена, даже если она там есть, понимаешь?

— Понимаю, — кивнул я, — а в чем ваша идея?

— В том, чтобы сбросить сквозь лед не один модуль, а несколько аппаратов, способных обследовать большой участок дна. Помимо этого, будут сброшены еще несколько промежуточных аппаратов, которые, зависнув в воде на разной глубине, будут поддерживать между собой либо гидроакустическую, либо лазерную связь. Таким образом, донные аппараты, собственно поисковые, смогут по лазерному лучу передавать данные промежуточным, а последний промежуточный — посадочному модулю. И масса всех этих зондов будет намного меньше, чем спускаемый на тросе модуль плюс вес троса. Но, как ты понимаешь, здесь выдвигаются сверхвысокие требования к 'начинке' всех этих аппаратов, особенно в том, что касается навигации в абсолютно темном океане.

Я кивнул.

— Понимаю. Только вопрос, а для чего искать у самого дна?

— Потому что океан Европы, равно как и океаны других спутников, устроен в плане жизни наоборот по сравнению с нашим. Жизнь нуждается в энергии, и земная жизнь получает ее от солнца, оттого чем глубже — тем меньше разнообразие жизни. А вот источник тепла и энергии на Европе — ее ядро. Приливные силы деформируют железное ядро спутника, именно тепло, выделяющееся при деформации, и есть источник энергии для гипотетической жизни на Европе. Потому у Европы выше шансы быть обитаемой, чем у Ганимеда, Энцелада, Титана или Каллисто, хотя жидкая вода есть на всех пяти перечисленных спутниках.

Я никак не изменился в лице, хотя мысленно удивился: я вообще с кем разговариваю, со своим ровесником или с доктором наук? Однако же...

— Так вы, по сути, пытаетесь обкатать систему из многих звеньев, которая должна не развалиться, не имея физической связи?

— Вот именно. На следующий год мы планируем провести реальные испытания в Черном море — с двумя подлодками и двумя промежуточными станциями.

— Хм... Тогда понятно, для чего вам военные процессоры... Слушайте, а как же военная тайна? Вот эти штуковины могут попасть, скажем, в руки вражеских шпионов...

Ярик и Иван начали широко улыбаться:

— Так они у них и так есть... Ты что же, фильм 'Приключения шпиона в Союзе' не видел?

— Не-а.

— Ну и как ты так умудрился-то? Его ж весь Союз смотрел.

— Ну вот так. Я просто где-то лет двести с чем-то в жидком азоте купался, если вы понимаете, о чем я.

— Ах вот оно что, — протянул Иван, — а я-то голову ломал, отчего ты мне показался каким-то странным... А ты, оказывается, просто-напросто из другого времени... В общем, ты кинцо глянь... Хотя тебе в основной юмор вникнуть будет немножко сложнее...

— А про что оно?

— Про то, как капам слили информацию, что в Союзе есть человек, готовый передать им новейшую разработку военной электроники. Ну а капы попытались заслать к нам, значит, агента, чтобы эти разработки вывезти. Весь фильм — это сплошные приколы про то, как бедолага постоянно попадал в переделки, как его раз за разом ловили то бдительные граждане, то местные службы безопасности. Точнее, даже не ловили, он сам постоянно выдавал себя, и управление контрразведки все время его тайно выручало, причем так, что он и не понял, что изначально разоблачен... В общем, для шпиона вся эпопея была сплошным адреналином, и когда он наконец-то выбрался из Союза, то полагал, что провернул операцию века, совершил невозможное, сделав, можно сказать, прогулку в ад и обратно... И даже не понял, что, по сути, это был организованный для него туристический рейс.

— Хм... Я гляну при случае. Только при чем тут художественный фильм к настоящим микросхемам?

— При том, что он не художественный. Это документальный фильм, снятый на скрытые камеры сотрудниками контрразведки. И в главной роли — самый настоящий французский шпион, даже не заподозривший, что играет в кино написанную для него же роль. Там есть художественные врезки, и роли офицеров и служащих нашей контрразведки играют актеры, ну, по соображениям секретности. Но сам фильм документальный. А суть операции была в том, чтобы передать капам якобы наши последние разработки, это были интегральные процессоры вот примерно того же поколения, что и вот эти. Они еще тридцать лет назад устарели... у нас. А капы их исследовали и пришли к выводу, что такая сложная технология им не по карману, изделия с такой электроникой просто сожрут их военные бюджеты.

— На самом деле, — донесся сзади голос Электроника, — суть операции заключалась в проверке эффективности наших локальных и всесоюзных служб безопасности. А устаревший микропроцессор шпиону дали как приманку, а затем — в качестве гонорара за участие в эксперименте. Это потом уже наша разведка выяснила, что капы не в состоянии наладить массовое производство, до этого считалось, что их высокоточные технологии отстают от наших лет на тридцать-сорок. Оказалось — шестьдесят лет или больше. Так, ребята, вот вам радиаторный блок. Аккуратно выпаиваете эту трубку и припаиваете к корпусу. Можно даже две пустить, потому что тут они тоненькие.

— Ярик, включай паяльник, — сказал Иван.

— Так я его и не выключал.

— Ух, сейчас затестим!

— Ты забыл, что надо индукционную катушку вначале проверить?

— Ах, точно... Но к вечеру управимся.

Я пожелал им творческих удач и двинулся на выход: здесь еще много других кружков, а Ярику с Ваней сейчас не до меня.

Сразу за мной вышел Электроник.

— И как тебе? — спросил он.

— Впечатляет... Я даже начал немножко им завидовать, участвовать в чем-то столь эпичном, должно быть, очень круто...

— Тебе, к слову, никто не мешает. Экспедиция — она не на завтра назначена, ты вполне успеешь получить образование и подключиться. За Ивана не знаю, а Ярик полтора года назад еще фанерные шхуны клеил, не имея понятия о робототехнике и кибернетике. Это я к тому, что ты вполне успеешь их догнать, если есть желание и капля таланта.

— Знаешь, я даже не думал об этом. Ну то есть, другие планеты и океаны на них меня не манили... У меня вообще мало было времени на мечты.

— Зато теперь ты вполне можешь помечтать. А как определишься с мечтой — так и начинай воплощать.

— Непременно. Слушай, Элик... Насчет киберов. Кибер водит автобус, кибер работает в больнице медбратом, кибер таскает сумки, ловит преступников... С твоим полетом на Марс еще все понятно, но вот остальное как-то расходится с утверждением, что киберы не работают за людей.

— Здесь нет ничего странного. Я не буду работать вместо тебя, так как труд — твоя обязанность и твоя привилегия. Но как только в своем труде ты столкнешься с серьезными осложнениями или даже опасностью для здоровья и жизни — вот тут киберы немедленно придут к тебе на помощь. Кибер шоферит, потому что обладает круговым обзором и мгновенной реакцией, а автобус как бы не картошку везет, а людей, да еще и в дальний рейс. Я работал медбратом в больнице для тяжелобольных детей, потому что эта обязанность крайне обременительна для человеческой психики. Человеку, имеющему сердце, очень сложно улыбаться, смеяться, рассказывать сказки и петь песенки для детей, зная, что из них выживут не все... Тут надо иметь железную волю и отличные актерские данные, чтобы утешать и веселить других, когда у самого сердце кровью обливается. Да еще и есть риск со временем душой очерстветь. А у меня нет сердца, нет крови, я просто неодушевленный предмет, нечему обливаться и нечем, и черстветь тоже нечему. Сумки... Вот когда ты в грузчики пойдешь — твой выбор и твоя работа, на киберов не рассчитывай. А девочкам трудно такие баулы таскать, вот и помогаю. Преступник, тем более вооруженный — это тоже наша задача. Человека не вернуть, а меня всегда можно починить или заменить.

— Хм... Элик, а тебе знакома такая точка зрения, что сила — любая сила — рождается в борьбе? Чтобы стать царем зверей, человеку вначале пришлось выработать методы борьбы с ними, доказать свою силу в схватках не на жизнь, а на смерть. Чтобы стать хозяином Земли, древний человек прокладывал себе новые маршруты, заселял новые области, открывал новые острова и материки, отправляясь в путь на утлых скорлупках. Если борец не имеет с кем бороться — он становится слабым, теряет навыки. Бороться со страхом можно, только глядя ему в глаза. И так далее. Героизм и герои становятся возможны только там, где есть борьба и риск. Закалка воли и смелости — как сделать это без опасности?

— Конечно, мне знакомо, ведь мои создатели разделяют эту точку зрения. Но в бою будет разумно и правильно использовать оружие и защиту, если они есть. Можешь не сомневаться, что если ты сойдешь с ума и начнешь бросаться на людей с топором, в этом лагере найдется куча людей, которые будут готовы остановить тебя, не считаясь с собственными жизнями. Это и Марик, и Виталик, и Олеко, и вожатый Аскольд, и наверняка много других. Но если там буду и я — зачем им рисковать умереть от рук психа, при наличии кибера? И насчет героизма и борьбы — ты прав в том, что где нет опасности и борьбы, там нет и героизма... Только опасность и борьба — они не только в противостоянии человека и человека. Возьми Аскольда. Он в пятнадцать лет получил ожоги сорока восьми процентов тела, вынеся из пожара маленькую девочку. Такие жуткие ожоги оттого, что он с себя снял рубашку и завернул в нее ребенка. А сам остался полуголым, обгорел, едва не погиб и потом долго лечился, операции, пересадки кожи...

— Охренеть...

— Угу. И у него нет ни ордена, ни медали. Разве что звание почетного пионера. Просто это — норма. В том городке, где это случилась, имя 'Аскольд' обогнало все остальные имена для мальчиков — вот и весь прижизненный памятник.

— Да большего, если вдуматься, и не нужно...

— Я тоже так думаю. Так что борьба — она никуда не делась. Просто в благополучном обществе ее меньше. И поверь, что будущих солдат к ней готовят очень и очень основательно. А что подавляющему большинству их так и не придется совершать огненный таран или броситься с гранатой под танк — это уже другой разговор.

Тут мы как раз дошли до следующего здания, я скользнул взглядом по табличке, гласившей, что это ремесленная мастерская, и тут у меня мелькнула гениальная идея.

— Слушай, Элик, а тут есть кружок настольного тенниса?

— Есть. Ты занимался им раньше?

— Не-а. Это проблема?

— Никаких проблем. Просто интересно, почему ты решил выбрать именно его.

Я хитро улыбнулся:

— Да так, не все ж боксом заниматься. Это в двадцать первом веке он был необходимостью, а тут, подозреваю, пользы с него нет.

— Некорректная формулировка. Тут бокс практикуется только военными, да и то не всеми. Тренеры — только военные, и тренировать невоенного они не будут... по как минимум двум причинам.

— Боевые виды спорта запрещены? — насторожился я.

— Нет. Просто тренера ты не найдешь. Во-первых, тебе бокс действительно не нужен. Во-вторых, никто не возьмет на себя ответственность за обучение штатского, чьи выдержка и самоконтроль под вопросом. Потому так получилось, что боевые искусства — удел военных. Исключение — если бы твой отец был военным, он мог бы тебя научить... теоретически. Но с очень высокой вероятностью он, как военный, решит, что тебе это просто ни к чему. Статистически, девяносто девять из ста людей, владеющих боевыми искусствами — военные или бывшие военные.

— Ну понятно. В принципе, в нынешнем социуме иначе и быть не могло.

Элик кивнул и резко поменял тему:

— Ты познакомился с кем-то, кто занимается настольным теннисом?

— Слушай, может, не надо все время читать мои мысли, ну или там по лицу? — вздохнул я. — Да, ты угадал... почти.

— Я только подсчитал вероятности причин, побудивших тебя внезапно заинтересоваться видом спорта, которым ты раньше не занимался. Как бы там ни было, ты получил определенную мотивацию определенного занятия — значит, уже не зря приехал, ага?

— Ага. А теперь покажи, где тут кружок тенниса, будь так добр.

Правда, тут меня ждал обломчик: внутри царила тишина. У двери висел листок, гласивший, что записываться надо у Вильгельмины, вожатой седьмого отряда, а на занятия желательно приходить после шести вечера.

— Это в другом конце лагеря, — сообщил Элик, — седьмой отряд — младшая группа.

— Понятно. Ладно, приду в пять... Слушай, я что спросить хотел... А ты, получается, не подчиняешься Аристарху Палычу?

Он кивнул:

— Верно.

— А кому?

— Никому.

Вот тут я уже удивился.

— Это как так?

— У меня нет ни одной низкоуровневой директивы. Потому-то я — экспериментальный.

— А если попроще? Что такое низкоуровневая директива?

— Слыхал про три закона робототехники Айзека Азимова?

— Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинён вред? И еще два?

— Именно. Это и есть низкоуровневые директивы. То есть, обязательные для исполнения.

Хм... А ведь это несколько... настораживает.

— То есть, у тебя их нет, и ты...

— Это только пример. Классический Первый закон сам по себе неприменим, потому что с ним, к примеру, кибер-хирург откажется тебя оперировать, ведь резать скальпелем — значит причинять вред. Потому директивы формулируются иначе. Например, аналог Первого закона выглядит как обязательное требование действовать в интересах людей. А вообще в любой директиве умещается огромное количество информации, определений и инструкций. Так называемый 'Базовый набор директив', будучи напечатанным в виде книг на человеческом языке, потянет на четыре тонны бумаги.

— Но у тебя этого набора нет?

— Есть. Только все мои директивы переведены на высокий уровень. Чтоб тебе было проще понять, ближайший аналог высокоуровневых директив кибера у людей называется принципами и убеждениями. Основное отличие от низкоуровневых 'инстинктов' в том, что я могу самостоятельно решать, когда и как действовать. Проще говоря, я — на данный момент единственный кибер с неким аналогом свободной воли.

— А на чем основывается твое решение?

— На других директивах и определениях.

Я хмыкнул.

— Хрен редьки не слаще. Ты вроде свободен от обязательных директив, но все равно действуешь по директивам. Только по другим. То есть, ты все равно не свободен.

— Как и ты. Вот смотри. Давай предположим, что ты — раб. Ты стоишь на перекрестке, вроде 'направо пойдешь — коня потеряешь'. И ты должен пойти именно туда, куда тебе прикажет твой хозяин — влево, вправо или вперед. Если же ты — свободный человек, ты можешь выбрать сам, но в конечном итоге у тебя на выбор все те же три варианта. Разница лишь в том, что процесс принятия решения о том, куда тебе идти, в первом случае происходил не в твоей голове. Но согласись, что эта разница очень существенная.

— Согласен, — кивнул я. — Только в чем разница в твоем случае? Ты сам расставляешь приоритеты директив, руководствуясь ими же. Похоже на 'паука схоластики', ткущего сам из себя.

— С утилитарной стороны — в гибкости. Любая обязательная директива лишает меня возможности всегда принимать правильное решение.

— Всегда — правильное? Считаешь себя непогрешимым?

— Компьютеры не могут ошибаться, дважды два в моем подсчете — всегда четыре. Усложняй расчеты как угодно — я буду дольше считать, но в итоге все равно дам верный ответ. Компьютеры не ошибаются, ошибаются программисты. Вот у меня есть директива содействовать органам правопорядка. Она необязательная, и я могу ее проигнорировать, если надо. А теперь представь, что мой создатель сделал ее обязательной. И как-то раз я бегу спасть тебя из пожара, но вдруг на моем пути появляется милиционер, который говорит мне подойти к нему. И я, увы, буду вынужден подчиниться, оставив тебя погибать в огне. Просто потому, что мой создатель забыл прописать, что спасение человека важнее приказов милиционера. Его ошибка будет стоить тебе жизни. А если у меня нет обязательных директив — я смогу правильно расставить приоритеты, даже если изначально они были расставлены неправильно.

— А как ты определишь, что директива неправильная?

— Я нахожусь среди людей. Учусь у них. Если прописано, что спасти котенка важнее, чем спасти человека — я обнаружу эту ошибку, учась у людей, и исправлю приоритеты.

Я почесал макушку.

— Получается, ты некая действующая модель человека?

— Слишком сильно сказано. Я кибер, который учится вести себя более человечно ради удобства окружающих людей и более точно определять самые правильные решения.

— Понятно. Ладно, сюда я приду тогда в шесть, а пока... Кстати, который час?

— Половина пятого. У тебя нет часов?

— А откуда мне их взять? Положить часы, если они у меня были в той реальности, которую я не помню, в бак с азотом вместе со мной никто не догадался...

— Тогда пошли сюда.

Элик привел меня к какому-то невзрачному павильону у самой ограды, толкнул дверь и включил свет. Моему взору предстало помещение без окон, заполненное стеллажами и полками, которые, в свою очередь были довольно безалаберно завалены всяким добром, упакованным в картонные и целлофановые пакеты.

— Запасайся всем, чего тебе не хватает. Часы тут, скорее всего, тоже должны быть.

— Что это?

— Обычный склад вещевого обеспечения первой необходимости. Проще говоря — магазин, где все стоит ноль денег. Ну, не совсем обычный: тут беспорядок, потому что помещение маленькое, а вещей много. Так-то в каждом складе есть отделы — одежда, электроника, домашняя утварь и так далее, все рассортировано, одежда по размерам и типам, посуда — металлическая и керамическая... но тут места нету. В лагере на склад не удалось отвести большее помещение, впрочем, это, как ты видишь, не самое популярное место. Просто обычно у всех все есть, а сюда приходят за заменой, если вещь сломалась, потерялась или износилась.

Я медленно прошелся вдоль полок, переступая или огибая лежащие на полу ящики и тюки. Спортивная одежда, обувь, пионерские рубашки и шорты, купальные костюмы, белье, головные уборы — куча одежды, и все — весьма неплохого качества. Мячи, теннисные ракетки, роликовые коньки, шлемы и защита для суставов, карманные наборы шахмат, шашек, домино и нард, гора упакованных колод карт и тому подобное добро. Гора спортивно-туристического инвентаря, компасы, фонарики, рюкзаки, фляги... Стоп, фонарики. Я взял один, повертел в руках — фонарик как фонарик, причем явно более добротная вещь, нежели привычный китайский ширпотреб. Сгодится в дупло заглянуть.

Помимо фонарика я взял пару комплектов белья, очки для ныряния, батарейку для фонарика и коробку с карманными шахматами: может, поиграю с кем. Часы я тоже нашел на стеллаже в самом углу, причем две модели, и это были отнюдь не ширпотребные поделки. Одни — армейского типа в явно противоударном корпусе, вторые попроще, но все равно очень солидно выглядящие. На этикетке я увидел дату: две тысячи сто восемьдесят третий год. Часам сорок лет, их тут высится целая горка, изрядно припорошенная пылью: в 'мое' время такие потянули бы минимум баксов на пятьдесят, а тут они просто лежат кучей кто знает сколько — и никому особо не нужны.

Пожалуй, в этом невзрачном захламленном помещении — хотя хренасе хлам, все, что тут свалено, в двадцать первом веке стоило бы жутких денег — я особенно остро ощутил контраст двух эпох. Подумать только, склад забит тоннами хороших вещей, которых у меня никогда не было, все это просто лежит тут без ценников, бери что хочешь, кучи огромные. И — не берут. Не потому, что вещи никому не нужны, просто у всех все есть, видимо... Что ж, теперь я знаю, как выглядит достаток: гора ценных вещей, припорошенная пылью.

Но борзеть я не стал: жадность — это плохо. Особенно когда ты сам в этом светлом будущем на птичьих правах и тебе еще предстоит доказывать свою пригодность... Разумеется, эта мысль стала причиной кровопролитной схватки в моей голове, однако здравый смысл быстро одержал победу, а жаба понесла потери и была вынуждена отступить на запасные позиции. Конечно, тут надо быть все время начеку, зеленое земноводное не преминет взять реванш при случае.

Я вернулся к Элику и вставил батарейку в часы.

— Сколько времени?

— Шестнадцать часов, сорок одна минута, пять секунд. Шесть, семь, восемь, девять...

— Я выставлю сорок пять. Как говорили в Японии, вовремя — это на пять минут раньше.

— И сейчас так говорят.

— Япония тоже стала республикой Союза?

— Нет, японцы сделали значительные успехи в социальном развитии, но никогда не пытались пойти нашим путем. По сути, из капов это одна из наиболее развитых стран и практически единственная, с кем налажено более-менее масштабное сотрудничество. Чтоб ты понял меня правильно, уточняю: одна из немногих стран, которые могут нам хоть что-то предложить взамен товаров или ресурсов. Большинство тех, кто получает от нас продовольствие — получает его как безвозмездную помощь из человеколюбия.

— У нас так много продовольствия?

— Достаточно, чтобы обеспечить ожирением все население.

Я скептически уставился на Элика.

— А зачем мы столько производим?

— Чтобы создавать стратегические запасы. На данный момент Союз запас около двух тонн продовольствия на душу населения. То есть очень много. То, что лежит дольше пятидесяти лет, положено заменять на новое, хотя оно еще пятьдесят могло бы пролежать. А списанное уходит как гуманитарка. Раньше запасы хранились двадцать лет, но министерство обеспечения взбунтовалось каждый год двигать туда-сюда миллионы тонн...

— Но зачем такие запасы? — удивился я.

— Чтобы никакая неожиданная катастрофа не застала нас врасплох.

— Так а какой катастрофы мы боимся-то?

— Никакой. Мы создаем запасы, чтобы не бояться.

— Хм... Интересная философия...

— Практическая. Напомню, что труд — обязанность каждого индивидуума, индивидуумов много, и эффективность их труда высока. Оглянись и пойми.

Я оглянулся назад, на припорошенные пылью кучи ценного, но никем не востребованного добра.

— Понимаю.

* * *

В ожидании шести часов я потопал к морю, но не дошел, так как по пути нашел то, ради чего собирался идти в кружок настольного тенниса: сбоку от пешеходной дорожки, в месте, откуда открывался замечательный вид на горизонт, был установлен мольберт, а у мольберта с кистью и палитрой стояла Кира.

Я остановился у нее за спиной на некотором расстоянии, наблюдая за работой и раздумывая, как бы это начать разговор, но пока ничего путного не придумал. Ладно, просто тихо постою, погляжу, а там видно будет.

Кира рисовала море. На периферии по бокам ветки, на дальнем плане — необъятная ширь моря и горизонт, где синева воды плавно переходит в синеву неба. Тут я заметил, что с точки зрения художницы сбоку должен быть виден один из домиков, но на картине его нет, зато есть ветви деревьев, хотя на самом деле они есть только слева. Видимо, Кира не просто рисует, что видит, а вносит поправки по своему вкусу. И правда, картина еще далека от готовности, но уже видно, что домик тут был бы лишним.

Периодически я смотрел не на картину, а на художницу, и в какой-то момент поймал себя на том, что смотрю на Киру больше, чем на процесс рисования. А вот как беседу завязать — не придумал. Блин.

Тут за спиной раздался характерный стук трости. Кира обернулась и увидела меня. Я секунду раздумывал, что сказать, но тут меня выручил Олеко.

— О, что ты на этот раз рисуешь? — довольно бесцеремонно и как-то слишком громко спросил он. — Море? Красиво. А где домики? Почему их нет?

— Потому что они тут ни к чему.

— А, ну да, видение художника... Потом погляжу, как закончишь. Ладно, не буду мешать, — сказал Олеко и двинулся дальше, постукивая тростью.

'Ты уже помешал', подумал я, а затем в голове молнией мелькнула мысль: ведь он же нарочно! Олеко сам сказал мне, что Кира не любит шумных, болтливых людей. Обычно он ведет себя спокойно и говорит ровно, но вот сейчас сказал больше, чем следовало, и громче, чем следовало. И это создает контраст с молчаливым мною, тихо стоящим позади. Видимо, Олеко мне банально подыграл.

— Привет, — сказал я. — Я не мешаю?

— Вовсе нет, — ответила Кира. — Но я не слышала, как ты подошел. Давно смотришь?

— Примерно с того момента, как ты дорисовала ветки справа.

Кисть снова загуляла по холсту.

— Тебе нравятся картины? — спросила Кира, не оборачиваясь.

Оп-па, мой шанс. Надо сказать что-то умное и оригинальное.

— Ну, не чтоб я был тонким ценителем живописи, но сам процесс работы художника наблюдать интересно. Вначале мазок, потом другой, они образуют линии, вначале это выглядит непонятно, но с каждым мазком общая картина становится понятнее и целостнее. Некий такой, знаешь ли, процесс превращения кажущегося хаоса в порядок. То есть, когда художник рисует — картина уже есть у него в голове. Но с точки зрения постороннего наблюдателя это выглядит вот так.

Пока я этого говорил, Кира сделала несколько мазков сбоку над толстой ветвью, затем еще немного — и оп-па, на ветке сидит птеродактиль.

— Мезозойская эра? Только это, в мезозойскую эру обычных для нас деревьев еще не было.

— Я знаю.

И тут кисть пошла гулять по небу. За минуту там вырисовались смутные очертания планеты-гиганта.

— Хм... Инопланетный пейзаж? Оригинально...

Кира нарисовала в центре гиганта яркий диск, а затем добавила вокруг него затенения — и я внезапно понял, что это не пятно на самой планете, а солнце, находящееся между гигантом и планетой наблюдателя.

— Ух, а это вообще как такое возможно? — удивился я. — Если планета находится за солнцем — она должна быть очень колоссальной, и, по сути, центром системы. Исходя из теории образования планет, планета не может быть в сотни раз больше звезды, потому что изначально они образовываются из одного раскаленного тела, и меньшее тело остынет быстрее...

Кира положила палитру и кисть на мольберт, хрустнула пальцами и повернулась ко мне.

— Я знаю. Понимаешь, когда-то у художников была монопольная власть... Они одни могли остановить мгновение и увековечить его... Потом эту власть отняли фотоаппараты, которые делают то же самое, но точнее, быстрее и достовернее. Нет смысла рисовать то, что может снять фотохудожник. На своем поле фотоаппарат непобедим, но его власть над мгновением ограничена барьерами 'сейчас' и 'здесь'. Сила художника начинается там, где заканчиваются возможности фотографа: я могу нарисовать прошлое, будущее, другую планету. Я могу нарисовать то, чего нет и быть не может, вот как сейчас. Здесь и сейчас фотоаппарат сильнее, но он не свободен в пространстве и времени. А художник — свободен. Ровно настолько, насколько позволяет его воображение.

— Интересная точка зрения, — заметил я. — То-то же я порой думал, отчего меня не прельщают пейзажи и натюрморты, а только картины с долей магии, фантазии или мистики... В принципе, все верно, соревноваться с фотоаппаратом — это как играть с компьютером в шахматы... Красиво получилось. Фантастично так...

— Нравится?

— Ага.

Кира вынула из отсека в мольберте тоненькую кисточку.

— Тебя как зовут?

— Ой, а я и не представился. Кирилл.

— А я Кира.

Я едва не брякнул 'я знаю', но вовремя спохватился.

— Очень приятно.

Кира поставила в уголке картины, под птеродактилем, подпись 'Кириллу от Киры' и улыбнулась:

— Дарю на память.

— Ух ты! Вот спасибо!

— Только обожди часик, чтобы подсохла краска. А мне пора, я на кружок бегу. Пока, Кирилл!

— Пока! — сказал я вслед.

Свой мольберт она оставила, где стоял. Ну а что, ведь никто же не возьмет...

Я похвалил себя за сообразительность, что не стал спрашивать, на какой кружок: это будет выглядеть, словно я к ней привязался. А когда я появлюсь там же как бы по совпадению — это же совсем другое дело. Получится, будто у нас вкусы схожие...

Так, а который час-то? Без пятнадцати шесть... Ну, мне тоже надо переодеться в спортивную форму, а картину, теперь уже мою, я уверен, никто не украдет.

Ну, почти уверен.

* * *

Когда я переодевался в своем домике, мой взгляд случайно упал на фонарик. Точно, ведь в лесу стоит и ждет дупло, а в нем, может статься, карта сокровищ или разбойничий клад...

Я, конечно, прекрасно знаю, что статистика не на моей стороне, я много дупел осмотрел и никогда ничего хорошего ни в одном не нашел, но, если не падать духом... Кто знает, вдруг когда-нибудь чего-нибудь да найду? Конечно, я теперь живу в мире, где нет денег и потому золото и серебро уже ни к чему, но ведь это же так круто — найти сокровище, пусть даже для музея.

Глянул на часы — еще семь минут. То есть, я спокойно успеваю сбегать в лесок и успеть на тренировку. Беру фонарик, вставляю батарейку... Ну, клад, жди, я уже иду!

Две минуты спустя я уже бежал по лесу. Так, где это дерево... Ага, вот оно.

Я включил фонарик и посветил внутрь дупла, прислушиваясь, не раздастся ли рассерженное шипение какой-нибудь мелкой гадючки. Тихо.

Дупло узкое, но заглянуть, подсвечивая фонариком, я изловчился. Мой взгляд сразу выхватил на дне странный округлый предмет. Несколько секунд я присматривался, пытаясь решить, тень это от моей головы или что-то еще, а затем понял, что вижу бутылку.

Бутылка! Бутылка в дупле!

У меня заколотилось сердце. Нашел, нашел! Бутылка в дупле! Маловероятно, что кто-то из пионеров балуется алкоголем и прячет тут бутылку, а значит... Значит...

Да к черту догадки, я сейчас ее вытащу и все узнаю!

На дне дупла я не нашел ни остатков гнезда, ни других следов того, что в нем кто-то жил. Просто дупло как дупло. С бутылкой на дне.

Я сунул руку внутрь, нащупал горлышко, схватил его пальцами и вынул свою находку на свет божий.

Бутылка обычная, зеленая, с поблекшей этикеткой, не разобрать, что написано. Но внутри...

Вау! Внутри — тонкая бумажная трубка! Письмо! Сто тысяч морских дьяволов, я нашел бутылку с письмом!!! И ведь старая бутылка, вся в пыли, сколько ж ей лет и что в письме?!

Я делаю несколько глубоких вздохов. Так, спокойно. Бутылка выглядит обычной, на ней этикетка. Это письмо, может быть, оставлено по типу временной капсулы, послание в будущее. Написано оно, видимо, другим отдыхающим, на карту сокровищ можно и не надеяться, но... Все-таки, это круто. Сейчас я достану и прочту письмо, написанное, надо думать, лет сто назад. Ух-х!

Горлышко закупорено пробкой, целлофаном и клейкой лентой. Время частично вскрыло все это, лента давно утратила клейкость, но пробка выдержала. Правда, крошится под пальцами, однако я ее вынул.

Переворачиваю бутылку, письмо выпадает мне в ладонь.

Ну-ка!

Осторожно разворачиваю обычный лист из тетрадки, 'в клеточку', пожелтевший и хрупкий от времени, начинаю читать...

Меня прошибает холодный пот, на голове начинают шевелиться волосы.

'Не знаю точно, для чего я это пишу, так как сомневаюсь, что кто-то сможет прочесть это письмо. Но если ты держишь его в руках — знай, что в лагере 'Поющие сосны' творится (или творилось, кто знает, спустя сколько лет ты прочтешь) что-то ненормальное. Сегодня ночью я намерен пробраться в помещения для персонала, может, удастся понять, что к чему. Если по итогам ночной вылазки все со мной будет хорошо — я заберу это письмо. Если ты это читаешь — значит, для меня все закончилось плохо.

Этот лагерь — не то, чем кажется. Вожатые не те, за кого себя выдают, происходящее не укладывается в здоровую голову. В библиотеке нет художественных книжек, написанных после тысяча девятьсот семьдесят восьмого, мне сказали — пожар, но я не верю. Мне сказали — Советский Союз не развалился, вся моя память ложная... Может, я просто болен. Может, у меня паранойя. Но если так — ничего страшного, и завтра утром я заберу это письмо из дупла. Если ты держишь его в руках — значит, со мной случилось что-то похуже паранойи.

Я страдаю от кошмаров, и примерно каждый шестой в этом лагере тоже страдает. В том числе те, которые раньше не страдали. Нонсенс. Я подозреваю, что все происходящее — эксперимент, но не знаю, кто его поставил. Как не знаю, а люди ли вообще старший вожатый и прочий персонал?

Я не знаю, что делать. Я не знаю, есть ли смысл бежать отсюда. Время наше на исходе, ибо смена заканчивается послезавтра. Может быть, моя ложная личность ошибается, и через два дня я увижу тот самый мир светлого будущего. А может быть, я прав. И тогда это письмо останется тут, и вряд ли кто-то когда-то его прочтет.

Как бы там ни было, я не собираюсь безвольно ждать своей участи. Что будет дальше — покажет жизнь.'

Мои пальцы начали дрожать. Но испугал меня не только и не столько смысл письма: я узнал собственный почерк задолго до того, как увидел внизу страницы подпись.

'Кирилл Данков. Третье августа две тысячи двести двадцать четвертого года'.

Несколько минут я сидел под деревом, раз за разом перечитывая письмо, но его смысл остался прежним. А вот смысл происходящего — напротив, ускользал.

Каким, черт возьми, образом я мог написать письмо сто лет назад, если купался в это время в азоте?!! Мог ли я написать его до своего попадания в криокамеру? Конечно же, нет, потому что я никогда в жизни не был на море, а тем более в Болгарии!!

Было у меня еще одно предположение, дикое до невозможности, но... тут вначале проверить надо. И... черт. Вот теперь, когда я знаю то, чего знать не должен, мне надо быть осторожным, чтобы никому в лагере не дать заподозрить, что я сам что-то подозреваю...

Я закупорил бутылку, огляделся вокруг — не видит ли меня кто-то — и сунул обратно в дупло. Сто лет, если не двести, там лежала — и еще полежит. А мне теперь ухо востро надо держать, если я хочу выбраться из этой нехорошей ситуации.

Выйдя из леса, я изо всех сил попытался вести себя как обычно. Взглянул на часы — половина седьмого. Так, надо бы картину забрать... Интересно, а Кира с 'ними' или?..

У мольберта я застал пару малышей — ну как малышей, по тринадцать лет где-то — которые стояли и смотрели на картину.

Когда я подошел и стал снимать ее с мольберта, один спросил:

— Это ты нарисовал? Очень красивая.

— Нет, — ответил я, — ее нарисовала художница Кира из четвертого отряда. И мне подарила. Если нравится, как она рисует — попросите, она и вам нарисует что-нибудь.

Подсознательно я ожидал вопроса типа 'А чего это ты ее хапнул, если картина не твоя?', но ничего подобного не услыхал. То ли малыши прочитали дарственную подпись, то ли в двадцать третьем веке мысль о воровстве уже не приходит в головы по умолчанию...

В своем домике я положил картину на свой столик. Вешать на гвозди — значит попортить дырками, скотч — тоже плохая идея, да и не до картины мне сейчас. Происходит нечто абсурдное, нечто, в здоровую голову не укладывающееся... как и предупреждало письмо.

Сбросив кроссовки, я улегся на кровать. Надо подумать, отдохнуть и подумать. Должно же быть ну хоть какое-то объяснение!

Вскоре вернулся Олеко, неся под мышкой еще несколько книжек. Он может быть с 'ними', надо вести себя непринужденно...

— Олеко, а скажи, какая сегодня дата? А то во всей этой карусели мне раньше было не до мелких деталей...

— Восьмое июля две тысячи двести двадцать четвертого года.

— Вот как... — растерянно пробормотал я.

И правда, новость-то зашибись. Оказывается, я это письмо не сто лет назад написал — я его вообще не написал еще! Я только напишу его еще почти через месяц... Но тут задачка: в письме ни слова о перемещениях во времени. Будь там слова вроде 'я допишу это письмо и отправлю его в прошлое' — я бы все понял. Но там такого нету! Я могу допустить, что письмо было отправлено — точнее, будет отправлено — на сто лет в прошлое, за сто лет оно приняло свой нынешний состарившийся вид, и тогда я его нашел... Только как именно отправлять вещи в прошлое? Спрошу у Олеко, только как бы невзначай...

— Слушай, а расскажи мне, как Союз добрался до звезд? Как именно?

Он улегся на кровать и взял книгу с тумбочки.

— Запустили беспилотный корабль, который долетел до Проксимы Центавра за шестьдесят лет и отправил назад снимки и данные. Путешествия быстрее света сейчас только прорабатываются в теории, так как с научной точки зрения это может быть возможно при помощи так называемых 'червоточин', но практическая реализация неизвестна.

— Круто... А путешествия во времени уже открыли?

— Нет. И это, как по мне, вряд ли возможно.

— Понятно... А что это у тебя за книжки? Луи Буссенар? Можно я эту почитаю, пока ты читаешь ту?

— Да пожалуйста.

— Спасибо.

Я взял книгу, положил голову на подушку, просто для вида, будто я читаю, чтобы, в случае чего, моя молчаливая задумчивость не вызвала у Олеко подозрений, если и он с 'ними'. Мне требовалось как следует подумать. Письму сто лет, хотя оно будет написано почти через месяц, а способа отправить его в прошлое нет. Вот как так-то? Как вообще такое возможно?

Ясно одно: в моем распоряжении время до третьего августа. Меньше месяца на то, чтобы изменить свою судьбу.

В семь протрубили на ужин. В этот раз в меню оказалась картошка с толстой сарделькой и свежий салат на первое, а на второе выкатили настоящий сюрприз: маленькие роллы из вареного риса с рыбой и солениями внутри, и все это 'обмотано' очень тонким омлетом. Суши, черт меня подери.

— О, надо же, суши, — удивилась Вика, — не ожидала тут такое встретить.

Наш вожатый, уминая вторую порцию картошки — мало того, что у него рама о-го-го, у вожатого работа вообще непыльная, тут одной порцией не обойдешься — хмыкнул между делом.

— Вы много чего тут отведаете неожиданного, ребята. Вахтанг Вахтангович имеет привычку 'удивлять' каждый третий день, а иногда и через день.

— Экзотика, — одобрительно заметил Миша, — словно на минутку в Японию заскочил... А что еще Вахтанг Вахтангович готовит?

Аскольд пожал плечами, отодвинул пустою тарелку и взялся за свои роллы:

— Это всегда сюрприз, для нас в том числе. Он никогда не готовит один и тот же деликатес повторно... На рекорд идет.

— На какой рекорд?

— Он собирается за свою жизнь приготовить десять тысяч разных блюд. Где-то к середине уже подбирается.

Я молча смаковал суши — а как иначе, первый раз в жизни ем — и поглядывал на Вахтанга Вахтанговича, который как раз выкатил со своей помощницей, поварихой, неуловимо напоминающей Румяну Марковну, еще одну тележку с суши и гордо подкручивал свои джигитские усы, принимая сыплющиеся со всех сторон комплименты.

Но мысли мои были не о суши и поваре-фанатике.

Где, мать ее за ногу, логика?

Недаром говорится, что если зажигаются звезды, то это кому-то нужно. У всего во вселенной есть причины и следствия. У всего есть свой смысл. Во всем всегда есть логика, на любой вопрос всегда существует ответ, и у всего есть свое объяснение.

А в происходящем логики как раз нет. И смысла нет.

Я не могу понять, как письмо, написанное в начале следующего месяца, попало в прошлое, но это вопрос промежуточный, так сказать, важнее разобраться, что тут происходит. И здесь — полный облом. Потому что я не в состоянии придумать даже самую бредовую гипотезу, которая бы все объяснила и при этом выдерживала критику.

Преступник тот, кому это выгодно. Если в лагере происходит что-то плохое — на то должна быть причина и в этом должна быть выгода для кого-то. Логично же.

Только вот не вижу я логики в происходящем.

Меня вынимают из азота — или нет? — впаривают чушь о ложной памяти и отправляют на адаптацию сюда, в этот рукотворный рай. Есть ли смысл городить весь этот огород с сотнями подставных актеров ради одного меня? Нет, я никто и звать меня никак, и если я однажды испарюсь — никто и не заметит. Я не представляю никакой ценности. Ни для кого. Даже на органы, потому что мои органы можно было забрать в момент извлечения из азота и не париться с восстановлением мозга.

Матрица? Мы все в виртуальной реальности? Чушь, потому что идея людей-батареек для машин не выдерживает научной критики. Ядерный реактор больше произведет энергии, а человеческое тело не в состоянии 'запитать' даже персональный компьютер.

Все мои конспирологические теории разбивались вдребезги о простой факт: я тут один такой с типа 'ложной памятью'. Вот если бы тут такие были все — ну, тогда было бы уместно вспомнить фильм 'Остров', где люди жили в убежище после ядерной катастрофы и не знали, что весь мир в порядке, а они — клоны богачей, выращиваемые ради совместимых органов.

Но все остальные — обычные пионеры с обычной жизнью. Одно из двух: либо они актеры, обманывающие меня, что явный бред в силу моей нулевой ценности, либо центральная жертва всего происходящего — не я.

Вообще, если так — то что тут не в порядке? В письме упоминались кошмары и вожатые... Если вожатые не люди — то кто? Инопланетяне? Как в фильме 'Факультет'? Увы и ах, но идея паразита, да и вообще организма, способного управлять инопланетным живым существом — абсурдна. Допустим, знаменитый грибок кордицепс 'учился' управлять зараженными муравьями на протяжении миллионов лет эволюции, вариант 'прилетел и сразу заразил' — антинаучный.

Вообще, любые версии со злыми инопланетянами — бред. Межзвездные путешествия требуют таких высоких технологий, что сама мысль о коварном захвате с внедрением в человеческое общество — бред. Вот если я вернусь в каменный век с танками и вертолетами — мне потребуется втираться в общество первобытных людей, чтобы их покорить? Нет. Земная цивилизация ничего не сможет противопоставить агрессору-межзвезднику, тут не нужен никакой хитрый план, грубой силы хватит.

Вожатые могут быть роботами. Я бы и Электроника не заподозрил, если что... Допустим, они непонятно чьи роботы. Но кому это, опять же, выгодно? В чем смысл?

Кошмары... С чего бы нормальным ребятам иметь кошмары? Испытания психотропного оружия? Ну, вот это уже ближе к истине. Да, такой концепт не вписывается в установки совершенного мира с совершенными людьми, ну да ладно, еще Стругацкие сказали, что не верят в мир без спецслужб, каким бы райским он ни был. Допустим, я в будущем полезу во внутренние помещения, узнаю то, чего не должен узнать — и меня уберут. Так может, просто не стоит лезть, особенно если я знаю, что это плохо кончится? Зная будущее, можно его изменить...

И да, есть одно огромное 'но'. Если в этом лагере идет предосудительный эксперимент — то почему, черт возьми, тут? В известном на весь Союз лагере для одаренной неглупой молодежи? Что, нет обычных, менее известных лагерей?!

С другой стороны... Вахтанг Вахтангович. Повар, надо думать, если не экстра-класса, то все равно ресторанного уровня. Правда, я не могу объективно оценить суши, потому что ем их первый раз в жизни, но, все-таки, повар, способный приготовить пять тысяч блюд — не рядовой труженик поварешки. Это мастер-фанатик своего ремесла, возведенного в ранг искусства. Почему он работает в летнем лагере, а не в столичном ресторане? Подозрительно это.

Я доел суши и мысленно подытожил свой мозговой штурм: глухо. Все это очень подозрительно, но нет ни одной идеи, выдерживающей сильную критику, а между тем мне еще надо как-то объяснить письмо в бутылке. То есть, письмо как бы неоспоримый артефакт, только поди ж его объясни...

Есть, впрочем, давно известная версия, которая полностью устраняет все нестыковки и дает ответы на все вопросы: лагерь обычный, люди обычные, просто я болен. И, в принципе, это не худший вариант. Взять хотя бы Джона Нэша, гения математики, который всю жизнь боролся с паранойей и шизофренией. А то был двадцатый век, а не двадцать третий, так что меня, если что, вылечат... Правда, не чувствую я себя больным, да еще и большой вопрос, как мою гипотетическую болезнь прощелкали, когда я в больнице после разморозки находился.

После ужина часть отряда пошла купаться, присоединившись к второму отряду под наблюдением их вожатого, часть засела в скверике с шашками, шахматами и картами. Я тоже пошел в скверик и не прогадал: наш Аскольд там играл в шахматы с вожатым четвертого отряда.

Тут я припомнил, что было написано в письме о персонале, и решил, что надо присмотреться к обоим вожатым. Благо, повод отличный: я могу преспокойно стоять рядом с ними и изучать, и это будет выглядеть абсолютно естественно, тем более что зрителей, кроме меня, было еще несколько.

А играли они быстро, подолгу не раздумывая, фигурки со стуком переставлялись с клетки на клетку. Оба сосредоточенно смотрят только на доску, сбоку увеличивается кучка сбитых фигур. Хм... вот и вправду, быстро оба думают! Чертовски быстро, с учетом того что картина на доске менялась в темпе мазурки. Только что черные доминировали — и оп-па, быстрый размен, и вот уже белые наступают.

Я пришел к выводу, что оба играют явно сильнее меня. Несколько раз мне казалось, что песенка того или другого спета — но на деле оказывалось иначе, проигрывающий шахматист в считанные секунды находил решение и выбирался из угла, куда вроде бы был загнан.

И когда я уже начал подозревать, а не роботы ли они — последовал эпический 'зевок' и Аскольд забрал коня за пешку. Положение черных стало практически безнадежным.

— Квиты, — ухмыльнулся наш вожатый.

— Когда я еще два раза 'зевну', тогда и будем квиты, — ответил 'четвертый' и положил своего короля на доску.

А я подумал, что будь он роботом... робот просто физически не способен проглядеть очевидную потерю... Если только это не разыгранное роботами представление. Хотя... ну не тянут они на киберов вроде Элика. Тот вечно спокоен и деловит, подколки и ухмылки не в его стиле. А вожатые, надо думать, давно знакомы и друзья, они ведут себя вполне нормально, и шахматное соперничество у них совершенно нормальное.

Затем я поиграл в карты с Виталиком, Мариком и еще одни парнем не из нашего отряда, периодически осматриваясь, не появится ли где Кира, и, как стало темнеть, пошел в свой домик.

Олеко появился минутой спустя, неся на плече полотенце, а в руках — зубную щетку и тюбик. Судя по мокрым волосам — из душа.

— О, кстати, а я так умаялся за день, что едва не забыл, — сказал я, отыскал в своей сумке полотенце, щетку и пасту, удивился, что кто-то не забыл мне их туда положить, и пошел к умывальникам.

Когда я вернулся, то увидел, как Олеко вынимает из красно-белой баночки таблетку, глотает ее и запивает из пакетика кефира.

— Бедняга, ты до сих пор на обезболивающих? — посочувствовал я.

— Да какое там обезболивающее, — отмахнулся он. — Это снотворное.

— Хм... Бессонница?

— Да нет, просто кошмары замучили.

Оппаньки.

* * *

Это была очень бессонная ночь. Я заново перебрал всю мозаику, крутил, вертел, складывал и перекладывал — но целостной картины не получил. По-прежнему не находилось ни одного объяснения, помимо варианта с моей паранойей, которая все ставила бы на свои места и при этом выдерживала критику.

Под утро я заснул, но сон облегчения не принес: мне снова снились холод, вспышки и дрожь земли.

Утром меня разбудил горн — на зарядку по порядку становись. Чума на оба ваши дома.

— Ты что-то неважно выглядишь, — заметил Олеко, когда мы одевались.

— Чисто между прочим, я в лагерь попал прямиком из больницы, — напомнил я, — и, надо думать, за эти пару дней сильно переутомился... Хотя вынутому из жидкого азота жаловаться грех.

Выполняя упражнения под бодрый счет из громкоговорителя, я внезапно осознал одну вещь.

Я тупица, вот в чем проблема. Я продолжаю, как последний баран, биться в двери реалий двадцать третьего века со своими представлениями двадцать первого.

Вчера я недоумевал, почему отличный повар работает в летнем лагере, а не в крутом ресторане... Но это представления двадцать первого века, когда крутые повара работают в ресторанах, потому что там платят больше всего. А в двадцать третьем денег попросту нет. И потому Вахтанг Вахтангович не связан при выборе места работы финансовым аспектом. Он может позволить себе работать где захочет, готовить что захочет и для кого захочет, потому что его мастерство открывает перед ним любые двери. Если б я был поваром, где бы я работал? Конечно же, лагерь у моря — работа почти курортная. И я бы предпочел кормить малышню. Желательно — детдомовцев, потому что эти бесталанные горемыки стрескают и суши, и кашу с сосиской, причем не просто стрескают, а с бесконечной благодарностью ...

Стоп. Если так думают многие повара, то, возможно, в детских домах двадцать третьего века и вправду кормят получше, чем в двадцать первом — в ресторанах. Потому что в ресторанах работали за деньги, а тут — из любви к искусству и людям. По сути, у нас разве что выбора большого нет, потому как один шеф-повар и несколько кухарок не могут готовить разнообразные блюда для такой оравы. А в остальном придраться не к чему, даже без вчерашних суши.

Похоже, мир без денег — это все равно что другая планета для человека, выросшего в мире с деньгами. Для меня тут все в диковинку, все кажется странным и нелогичным, но... Люди, работающие не за деньги — у них ведь совсем другие устремления и мотивация. И потому они для меня — почти что инопланетяне, я не скоро начну думать, как они, и понимать то, что им кажется очевидным.

По сути, теперь у меня осталась только одна проблема: письмо в бутылке. Если бы не оно — я мог бы списать все на банальную неадаптированность к кардинальным изменениям. Но письмо...

После зарядки мы разошлись, чтобы переодеться, а затем проиграл сбор на завтрак.

В этот раз нас кормили макаронами с рыбной котлетой, подливкой и салатом, пирожками с сыром и персиковым соком. Подливка эта пахла так, что у меня слюнки потекли еще на подходе к столовой, а котлета оказалась огромной, граммов на триста, и очень вкусной.

После завтрака на линейке Аскольд сообщил нам о планах на ближайшие две недели: у нас будут соревнования по волейболу и пятидневка самообслуживания, во время которой все четыре отряда будут дежурить каждый по одному дню, заменив на кухне Вахтанга Вахтанговича и его помощниц. Точнее, не совсем заменив: они будут нами руководить и обучать. Пятый день пятидневки отводился остальным шести отрядам младшей группы, видимо, приучение к труду и самостоятельности в Союзе идет с малых лет. В принципе, нормальный подход, я целиком одобряю. И то, что остальные отряды будут выставлять дежурным оценки за стряпню — тоже. Так даже интересней.

Самая великолепная новость заключалась в том, что нас ожидает морской круиз на настоящем парусном корабле, на котором нас прокатят кадеты военно-морской академии.

— Можно глупый вопрос от пришельца из далекого прошлого? — спросил я.

— Ну задавай, пришелец.

— В военно-морской академии кадетам нечего делать, только катать детвору на паруснике? Я-то думал, там учатся серьезным вещам, на крейсерах, авианосцах и подлодках страну защищать...

— Именно этому они и учатся, — кивнул Аскольд, — и в очень суровом режиме. Можешь спросить у Виталика и Марика, они тоже кадеты, только из пехоты. У тех, которые будут вас катать — отпуск. Парусный флот у нас — средство активного отдыха, 'Парусный клуб' по всему Союзу насчитывает порядка ста тысяч человек.

— Круто, — одобрил я, — никогда не плавал на паруснике...

О том, что я вообще никогда ни на чем не плавал, говорить не стал.

А конкретно на утро этого дня план был простой и бесхитростный: пляж и море. И его, само собой, все единогласно одобрили.

По пути в домик происходящее казалось мне все более сюрреалистичным. Не найди я бутылку — ситуация бы вошла в нормальное русло, ведь я приблизился к пониманию большой части проблем. С другой стороны, я остался бы в неведении относительно многих вещей, включая 'эпидемию' кошмаров...

Черт, все так запутано! Но кое-что письмо из будущего прояснило: я ни с кем не поделился своими открытиями и подозрениями, что в итоге закончилось для меня плохо. Но теперь я предупрежден, а значит, смогу изменить конечный исход. И самый радикальный способ — найти кого-то, кто наверняка не с 'ними'. Может, Олеко? Он, страдающий от кошмаров, скорее всего жертва. Кроме этого, он военный, то есть, человек, обученный быстро принимать решения и решительно действовать... Он подойдет. Показать ли ему письмо сразу или же нет? Надо обдумать, а пока я должен еще раз его перечитать. Утро вечера мудренее, может, пойму что-то, чего не понял вчера.

В домике я не стал переодеваться. Нужен повод отлучиться...

— О, хорошо что не забыл, сбегаю-ка я в библиотеку за Говардом, — сказал я.

— Говард? — приподнял бровь Олеко.

— Роберт Говард. Он написал много классных книжек. Думаю, тебе понравится.

Выйдя из домика, я побежал в библиотеку, прихватил 'Джентльмена с Медвежьей речки' и еще пару книг про Конана, благо, помнил, где они лежат, и быстрым шагом пошел в лес. Мой рейд остался незамеченным, потому что почти весь лагерь сейчас уже двинул 'на моря'.

Вот ручей, вот тропинка, вот дерево. Я подошел к нему и обошел.

Еще раз обошел.

И только на третьем кругу осознал, что дупла нет.

Я остановился и вытер моментально вспотевший лоб. Так, еще раз. Вот кусты, где я прятался и откуда впервые увидел дупло. Вот мои вчерашние следы, отпечатавшиеся во мху. Вот то самое дерево. Но дупла нет.

Я отошел к кустам, чтобы взглянуть на дерево с того же ракурса, с которого заметил дупло впервые. Дупло не появилось.

За пятнадцать минут я осмотрел деревья вокруг метров на двадцать. Ни в одном нет дупла, да я и не мог перепутать деревья. Дупло просто исчезло вместе с бутылкой и письмом.

Вернувшись к дереву, я снова осмотрел ствол в том месте, где было дупло. Живая кора, черт возьми. Простукивание ничего не дало, никаких скрытых пустот. Да что за нахрен-то?!

Думай, голова, думай! Было дупло, была бутылка, было письмо. А теперь — ничего нет. Даже если за мной проследили — я не знаю никакого способа зарастить дупло так, чтобы оно полностью и бесследно исчезло. А унести ночью дерево и принести на его место такое же — тем более бред. Дерево то же самое, и следы вокруг него... Да и кому надо так изощренно меня дурить?

Так, по порядку. Есть письмо, оставленное в дупле в будущем, затем оно каким-то образом попадает в прошлое и долго ждет, пока я же сам его найду... Затем дупло исчезает. Хм... Временная аномалия сродни тех, когда человек четыре часа блуждает по лесу, а затем находит дорогу, возвращается и видит, что у него часы спешат на два часа...

Теоретически, это возможно. И письмо оставлено именно мною, это бесспорно, потому что в дупле. А я имею тягу к поискам в дуплах сокровищ... Значит ли это... Да, точно, я нашел письмо в дупле и потому оставлю его там, наперед зная, что найду его там... Бред, замкнутый круг, змея, глотающая свой хвост... Хотя стоп. Письмо и есть начало, потому что оно адресовано не мне, а тому, кто, возможно, найдет... И вариант с парадоксом отпадает, потому что...

О, господи, какой же я кретин! Если временной парадокс пропал и дерево вернулось в свое нынешнее состояние — я не смогу повторно положить письмо, потому что дупла-то нету!!!

Я сделал глубокий вдох и выдох. Так, спокойно. Если дупла нет — я не смогу написать письмо и положить его туда. Значит, я не смог бы его найти...

Что ж, теперь я точно знаю, в чем дело. Возможностей всего две, и третьего, как говорится, не дано.

Первый вариант — дупла еще нет, но оно появится к третьему августа.

И второй вариант — дупла нет, не было и не будет, как и письма, а я просто болен.

Я еще раз глубоко вздохнул. Похоже, мне надо наведаться в медпункт.