Первая месса

Он не смог бы сейчас даже прочесть "Отче наш" — не помнил слов. Действительно не помнил. На ум пришла одна только молитва, простейшая изо всех возможных, та, которую в виде епитимьи за мальчишеские грехи любил давать ему отец Киприан. "Господи Иисусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня грешного". И так полчаса подряд. Называлось это — полчаса Иисусовой молитвы. Адам не видел в подобном унылом времяпровождении ни малейшего смысла, но послушно бормотал надобную фразу, чистя на кухне картошку или клея макет парусника, то и дело поглядывая на стенные часы. А сейчас...

— Господи Иисусе Христе, прости и помилуй... нас, грешных, — начал он шепотом — и увидел, как веки Абеля благодарно сомкнулись. — Господи Иисусе Христе, прости и помилуй нас, грешных...

Так — в Иисусовой молитве — они провели последующие несколько часов. Было уже совсем темно, когда Абель прервал брата — единственный раз.

— Передай Хелене... и всем... нашим...

— Что?.. Что ты их... ненавидел?

Он попытался выговорить злое слово сам, избавить брата от необходимости расходовать дыхание — и сказал как можно мягче, будто слово ранило ему губы. И услышал ответ:

— Нет. Что я их... люблю.

Долгая, долгая пауза. Все ли долги отданы? Или что-то еще осталось? Адам уже думал, брат больше не заговорит, и принялся снова молиться — но тот умудрился перебить его, собравшись с силами:

— И еще... что я буду за них молиться. А они... пусть... за меня.

После чего он снова замолчал, занятый единственным важным делом — умиранием. Выдыханием из себя последней оставшейся жизни. Голова отказывалась думать, душа отказывалась чувствовать. Что бы то ни было чувствовать — боль, тоску, близость Божию... даже надежду. Он ничего не видел. Абель, видевший в небе пламенеющих серафимов заката, Абель, которому однажды снилась Святая Дева, улыбавшаяся ему из-под синего покрывала — этот Абель не видел сейчас совсем ничего, кроме темноты, лишенный даже такого утешения, и отсутствие утешения его тоже не волновало. Если Господу угодно, чтобы пока была ночь — значит, должна быть ночь. "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной Пс.22.4"; даже если я не вижу Тебя в этой смертной тьме... Не... вижу...

Когда уставший от беспрестанного повторения слов Адам прервался, чтобы попить воды, он заметил, что брат потерял сознание. Тогда он лег с ним рядом и обхватил его руками, чувствуя, как из-под ладоней уходит последнее тепло его жизни. Адам сам не заметил, как заснул — а когда он пробудился, то, что лежало в кольце его рук, уже больше не было Абелем.

* * *

Тело Абеля не окоченело — оттого, что он умирал долго. Зато трупные пятна появились уже через несколько часов — бледно-синюшные, похожие на старательно оттертые пятна чернил. Особенно неприятным было пятно на лице — на том самом месте, где раньше красовался поставленный Адамом синяк.

Первая месса, вспомнил Адам, интенции. Интенции значит намерения, просьбы. Он обещал служить первую мессу не где-нибудь, а... у нас.

"Считается, что все интенции, в которых новый священник будет служить, непременно сбываются"... Ну, так вот моя интенция: пусть мой брат попадет в Рай. И еще одна: не дай мне, Господи, сойти с ума — теперь, когда я только что в Тебя уверовал.

Вчера Адам ничего не ел. Сегодня он понял, что обещание придется выполнять. Иначе он тоже умрет, а Абель очень не хотел его смерти. Более того — Абель это запретил.

Адам вынул нож, раскрыл его и долго-долго глядел на светлое лезвие. Потом приподнял четки — братние четки теперь висели у него на груди — и зачем-то поцеловал белый пластмассовый крестик. Какое странное совпадение, что у Адама в кармане оказался нож, а у Абеля — крест. Наверное, оно что-то да значило.

Прежде чем подступить с ножом к телу своего брата, он долго-долго убеждал себя, что это только плоть. Плоть, и в ней нет уже ничего от светловолосого мальчика, которого он любил и который пожелал своей смертью продолжить его жизнь. Это просто картофельная шелуха, сказал себе Адам; если бы труп закопали в землю, его съели бы черви. Хотя у нас на кладбище на Серой Луде почти нет земли, оно ведь на вершине острова — вся мало-мальски возделываемая земля пошла под огороды. Так что тела опускают, выбивая могилы в камне. А если бы труп попал в море, его съели бы рыбы. А здесь — чайки и крачки. Так ядущий делается едой. Но это не имеет к моему брату Абелю никакого отношения. Мой брат еще со мной, и все, что я могу для него сделать — это поступить по его просьбе.

— Помоги мне, — простонал он, борясь с желанием всадить ножик самому себе в кадык. — Помоги мне, Абель, помоги мне, ПОМОГИ, ПОМОГИТЕ МНЕ КТО-НИБУДЬ!

Издалека-далека — из какой-то Страстно-пятничной проповеди отца Киприана — пришел слабый отголосок, слова на безумно древнем языке, слова безо всякого перевода.

Элои, Элои! Ламма савахфани?! "Боже, Боже Мой! Для чего Ты оставил Меня?" — слова Христа на кресте. Мк. 15.34

Ишь ты, Илию зовет, сказал, почесываясь, усталый римский солдат, стоявший у креста. Посмотрим, как Илия ему ответит. Посмотрим, как...

— И здесь Ты, — прошептал Адам, по-детски раскрывая рот в принятии нового откровения. И здесь, в полной богооставленности, тоже был Господь. И здесь Он тоже оставлял выбор — пребыть ли с Ним. Или...

— Прости меня, — прошептал Адам, целуя своего брата в лоб. Он никак не мог отделаться от мысли, что это — лоб его брата. Он плакал — даже не глазами: плакал всем телом, отказывающимся, сжимающимся, не желающим. Лучше умереть, да, лучше. Но мало ли что лучше для меня...

И Адам, перекрестившись — я в первый раз помолился перед едой — перевернул тело своего брата на бок. Потому что там, на бедрах, оставалось хоть сколько-то плоти.

"Я придумаю такую интенцию... Что все просто обалдеют. Чтобы мы стали очень счастливыми. Чтобы все попали в Рай."

* * *

Двадцать пятого сентября — хотя Адам и не знал, что это двадцать пятое сентября — его подобрал рыболовецкий траулер. Размахивающий тряпкой орущий человек на крохотном каменистом острове был замечен самым бесполезным членом команды — маленьким сыном капитана, который от нечего делать стоял на корме и тренировался в плевках за борт.

— Папа, там дядя прыгает, — сообщил кроткий белоголовый человечек, оборачиваясь к отцу. У мальчика только что провалилась попытка доплюнуть до самого хвоста пенного следа, но он был смиренным парнем и не расстраивался, когда что-то не получалось.

— Молодец, сынок, — отозвался тот, не слушая его. — Пойди займись чем-нибудь в рубке. Не путайся под ногами.

— Папа, а у дяди тряпка. Он ей машет.

— Что ты такое порешь? — воскликнул капитан, наконец сквозь рокот мотора различив сыновние слова. И, приглядевшись в направлении, указанном тонким пальчиком, громко присвистнул.

Адама внесли на борт корабля на руках. Следом за ним втащили еще кое-что — от трупного запаха, распространяемого небольшим свертком, у рыболовов захватывало дух. Ни о чем не расспрашивая ужасного вида доходягу, обросшего, похожего на живой скелет, содержимое тряпичного свертка упаковали в герметический мешок. В процессе упаковки капитана стошнило. Он не мог себя заставить пожать руку спасенному им человеку, когда тот назвал свое имя и протянул ему в знак знакомства огромную ладонь на сплошной кости. Капитан не мог заставить себя даже просто глядеть на него.

— Что он там бормочет, этот...? — спросил он тихонько — и не находя подходящего для "гостя" эпитета — у рыбака, который устраивал Адама в рубке.

— Да чума его знает, — не менее испуганно отозвался тот. Встреча с робинзоном наших дней здорово подкосила всю команду, и пара человек даже помышляла, что никогда не выйдет больше в море, отыскав какую-нибудь сухопутную работу. — Он свихнулся, вот что я вам скажу. Слетел с катушек, как пить дать — и чес-слово, уж это мне не удивительно! То какие-то песенки поет, то вроде как молится, а когда мы его уводили, он встал на карачки, камень поцеловал и говорит: "Ite, missa est". Важно так, как поп с амвона. И плачет все время, как малый ребенок...

И, оглянувшись на рубку, морщинистый рыбак добавил философски:

— А ведь небось красивый парень был... Эх, жизнь, сука ты старая, что ж с людьми делает...

А Адам, попив предложенной воды (и глоток коньяка "для сугреву") лежал в рубке, откинувшись в кресле и опустив веки, и слушал собственные, медленно текущие мысли. Он уже знал, как все будет. Глаза его были слишком старыми, намного старше двадцатидвухлетнего тела, и видели далеко — почти до самого конца. Он уедет на берег, заберет с собой Хелену — и поселится где-нибудь на материке, может, даже в городе, подальше от моря. Лучше поближе к церкви, чтобы было недалеко ходить к обедне каждое воскресенье. И никогда не будет ставить себе на ночь "успокаивающих" кассет с записью морского шума. Никогда. И еще...

У них с Хеленой народятся дети, наверное, много, и все они будут в том числе и дети Абеля. Среди детей, если повезет, родится один остроносый, необычно хилый для своей рослой семейки, и если он, когда подрастет, захочет поступить в семинарию — Адам не будет ему препятствовать. Даже напротив...

Ведь эта месса завершилась, но будут и другие. На жатву постоянно нужны делатели, чтоб непрестанно обновлялись в народе Божьем плоды искупления... Ты хочешь накормить собою мир? Не беспокойся, бедный человек, Тот, Кто мог, уже накормил его. Уже накормил. А мы можем только немного поучаствовать... Соискуплением. Чтобы из всех соделался один народ. Помнишь пословицу — "Ты есть то, что ты ешь"? "Примите и вкусите от Меня все"...

И Адам, закрыв лицо руками, со слезами засмеялся своему новому животворящему знанию.

2004-01-31